Анатолий Тосс, автор нашумевших романов «Фантазии женщины средних лет» и «Американская история», создал совершенно ЛЕГКОМЫСЛЕННУЮ СЕРИЮ.

Все книги этой серии написаны тонко и умно, их отличают воздушный, под стать джазовой импровизации, стиль повествования, колоритные персонажи, забавнейшие сюжетные повороты.

Вы – среднего возраста (от 21 до 64), вполне приятной наружности, знаете себе цену, но реалистично относитесь к жизни и не требуете чрезмерно многого. А главное, Вы многое можете понять и даже иногда кое-что простить. Ваша пара – среднего возраста (от 18 до 67), конечно же, не идеальна, хотя в целом Вас устраивает. Вот только в последнее время наблюдается у Вашей пары отход от привычной всем нам гетеросексуальности. И начинается дрейф в сомнительном направлении.Ну и что же делать? Сдаться на милость разнузданной альтернативе? Проявить малодушие и растерянность перед лицом модных однополых течений?Никогда! Ни за что! Надо действовать, вызволять еще недавно близкого человека!И вот четверо друзей, герои как этой книги, так и всей серии «Женщины, мужчины, и снова женщины», поочередно рискуя, жертвуя собой, вытягивают друг друга из тягучей, соблазнительной трясины, возвращая всех нас к светлым природным истокам.

Так и стояли они друг против друга, разные, одна с длинными светлыми, разлетающимися по плечам локонами, другая – с короткой прической темных вьющихся волос. Одна со светлыми лазурными глазами, другая – с темно-зелеными, тяжело изумрудными.

И тут та, что со светлыми и лазурными, вдруг произнесла растянуто, на сбивающемся, едва отделимом от слов дыхании:

– Ты мне так нравишься… – произнесла она, и как в замедленном, старом кино начала прошедшего века, но почему-то цветном, их губы сдвинулись, и оторвались, и поплыли навстречу друг другу.

Повторю: медленно, плавно, будто притягиваемые слабым магнитом, они сходились, измельчая и так мелкое, ничтожное расстояние, вырождая его в ничто, в труху, в «зеро», в «зип», в «зелчь», или иными словами, в полный ничтожный ноль! Сходились, как будто были обречены, как будто у них не было иного пути, иного выхода. И сошлись…

– Почему семьи в современном обществе непрочные? Знаете, нет? Ну в смысле, разваливаются в большинстве случаев. А если и не разваливаются, то все равно скрипят и дрожат по швам от шаткого напряжения. Да и не только семьи, а вообще любые пары, особенно межполовые – первое время как будто в идиллии да согласии, а потом – как с цепи сорвались. И рушатся прямо на глазах. Так знаете почему? Я вот сам совсем недавно ответ нашел.

Мы с Инфантом сначала переглянулись в недоумении, а потом обвели взглядом столики кафе, в котором сидели, а еще лица сосредоточенно присутствующих в нем людей. А те, не замечая наших взглядов, кушали с тарелок и запивали разным – кто чем.

– Ну? – поинтересовались мы с Инфантом у Илюхи БелоБородова, который и являлся родоначальником затеянного разговора.

– Да все из-за женщин, – банально объяснил нам Илюха.

– А… – протянули мы разочарованно вместе с Инфантом. – Это-то мы и без тебя знаем, мы это еще в классической литературе читали. Как там было у античного поэта Вергилия?

И так как на словах «античного поэта» Инфант добровольно выскочил из нашего уже налаженного унисона, я продолжил один. По памяти продолжил:

– Вергилий приблизительно так писал:

начал декламировать я античного поэта в переводе с латинского на русский.

Тут я призадумался, так как дальше память замолкла и не откликалась. Впрочем, Вергилий был мне уже не указ, закончить я вполне мог и без него.

досочинил я за древнего поэта.

– Да, – вздохнул Илюха, – бедный Вергилий, досталось ему, видать, от своей Беатриче, раз на такой стих потянуло.

Я кивнул, соглашаясь: мол, действительно, бедолага, и мы замолчали на минуту.

Лишь Инфант окидывал нас восхищенными взглядами.

– Хороший стих, – оценил Инфант. – А кто они такие, Вериглий с Беатрисой?

Другой бы на нашем месте, интеллигентный и эрудированный, удивился вопросу, но не мы с Илюхой. Потому что мы давно знали про Инфанта, как сильна у него жажда к новым знаниям, особенно в области исторической литературы. И именно в данной области его жажду можно было насыщать и насыщать. Так как в Инфантовом сосуде знаний, который у нормальных людей постепенно наполняется с детства, у Инфанта с трудом было прикрыто нижнее донышко, оставляя емкость полной летучих, не всегда полезных газов.

Короче, мало чего Инфант знал про литературу, как и про многие другие факты культурной и географической жизни. Зато постоянно пытался узнавать. В общем, любознательным он вырос, вот и донимал нас вечными вопросами, на которые мы давно перестали реагировать. Потому что бесполезно было реагировать на Инфанта.

– Пожалуйста, старикашка, – попросил меня Илюха, – ты не воспринимай меня плоско и однобоко. Я ведь все-таки не какой-нибудь примитивный популист вроде древнего Вергилия, чтобы женщин наших без причины упрощать. Я ведь и вглубь могу копнуть ненароком.

Тут мы с Инфантом оглядели Илюху с ног до головы и кивнули согласно: такой и впрямь мог копнуть.

– Я ведь о том, – продолжал ободренный Б.Бородов, – что хоть ответственность за распад семьи ложится конечно же на женщин но процесс тут значительно более запутанный, чем примитивная женская вина. Тут сложный механизм, в котором разбираться и разбираться.

Я проглотил кусочек омлета, запив его кофе из чашечки. Инфант тоже чем-то сглотнул, и мы настроились слушать Илюху предельно внимательно. И Илюха начал:

– Дело в самой природе женской влюбленности. Потому что природа эта совсем не так устроена, как у нас…

– Ну, давай, рожай уже, – наконец-то не выдержали мы с Инфантом.

– Дело в том, – начал неспешно рожать Илюха, – что когда женщина влюблена, она сама не своя становится. В смысле, она уже совсем не та, которой была прежде, до влюбленности. И совсем другая, чем та, которая будет после нее. То есть влюбленность ее не просто преображает, как и многих других двуногих типа нас, – она ее меняет кардинально. И становится такая женщина абсолютно неузнаваемой, как будто она в античном греческом театре новую маску надела.

Тут Илюха посмотрел на нас, и мы с Инфантом быстро зажевали и запили глотком кофе, чтобы ничего во рту не мешало слушать.

– Мягкой становится влюбленная женщина, терпимой, прощающей, – продолжил Илюха. – А еще податливой, и ласковой, и трущейся щекой о наше заскорузлое мужское плечо. То есть доверчивая она вся перед нами и преданная, и любить ее за доверчивость хочется, и верить, что так будет всегда. И мы любим… – Здесь Илюха эмоционально вздохнул. – …Вот только навсегда ее не хватает! Потому что когда влюбленность проходит, а она, увы, проходит, то происходит обратная метаморфоза, возврат, так сказать, к истокам. И становится женщина именно той, какой была до влюбленности. А именно…

Здесь Илюха снова выдержал паузу и окинул взглядом наши с Инфантом восторженные лица. Потому что неподдельно восторгались мы нашим корешем БелоБородовым. Надо же, действительно, сколько грунта одним копком с поверхности снял и какую приоткрыл глубину!

– …А именно: немягкой она становится, нетерпимой, непрощающей, не очень ласковой, редко податливой и о плечо нечасто трущейся, только если зачесалось где-то за ухом, а руки заняты. Иными словами, становится она полной противоположностью своего влюбленного варианта. А значит, совершенно неузнаваемой для нас. Ведь мы ее такую не видели никогда, мы ведь ее только влюбленную в нас застали.

– Да, дела… – понимающе проговорили мы с Инфантом, вдруг очень отчетливо представив картину. На собственном прошлом опыте представив.

– И вот стоим мы, ошеломленные, смотрим на нее и припомнить пытаемся: а на этой ли самой девушке мы женились когда-то? Не произошло ли здесь какого-нибудь детективного сюжета, не подменили ли злые грабители нашу девушку в середине ночи, когда мы спали с уверенностью в ней? Потому как по всему нашему воспоминанию, женились-то мы на другом человеке. Совсем не на этом, которому мы уже давно стали безразличны и который чего-то недоволен всегда всем и зачем-то на нас свое недовольство вымещает.

Тут снова произошла пауза – это Илюха ее организовал, чтобы мы быстро засунули в свои рты по куску омлета, прожевали, проглотили, пока не остыл, и запили кофе. И снова были готовы слушать не шевелясь.

– А может, и не подменили ее вовсе, а все как раз наоборот произошло. Может, эта неизвестная нам и никогда не влюбленная ни в кого женщина сама подстерегла в темном квартирном закутке, между ванной и сортиром, ту, прежнюю нашу воздушную избранницу и, умертвив ее, спустив тело по кусочкам в унитаз, взяла да и прикинулась ею. Да так, что мы и не заметили подмены. Ведь помните, так и в русской народной сказке было, когда ведьма укокошила Аленушку, а потом ею же и притворилась, и к Аленушкиному мужу в постель юркнула. И все науськивала из постели: «Зарежь, мол, козленочка да зарежь». А муж, тот тоже не лучше нас оказался: губы раскатал, подмены баб не различил, так бы и зарезал неповинного Иванушку, если бы наши вовремя не подоспели.

Тут Илюха еще раз приостановился, и мы воспользовались и срочно разжевали по омлетному куску, который уже несколько поостыл.

– А русский фольклор – он, ох, непрост. Он всегда с задней мыслью и в корень зрит. Вот и здесь женскую дуальность легко выявил – ведь Аленушка и ведьма, в соответствии с современным психоанализом, это два подсознательных лица одной и той же женщины. Просто Аленушка – во время влюбленности, а ведьма – после нее. И не только ведьма может превратиться в Аленушку, но и Аленушка, что обиднее всего, – запросто в ведьму превращается.

– Ух ты… – закачали мы с Инфантом в изумлении головами. Надо же, куда забралась Илюхина зоркая мысль – в самую сердцевину сердцевин. Надо же, как он ловко в Аленушке разобрался. Вот бы кто в нас, в Иванушках, так разбирался. Может, и не пили бы мы тогда чего не надо ни из каких подозрительных копытец, и козленочками бы не становились. И не жили бы ими, бородатыми, до старости.

– Ну да, – согласился Инфант, не переставая покачивать головой, – чего им стоит влюбленными прикинуться? Плевое для них, притворщиц, дело. А все потому, что очень хотят нас заграбастать. Вот и прикидываются. Они вообще лицемерные все. Ну а после того, как заграбастали, тогда им притворство вроде и ни к чему становится.

Я уж собрался поддержать Инфанта, что вообще-то делал не часто, но Илюха приостановил мой необдуманный порыв.

– Типичная ошибка. – Он указал пальцем на Инфанта. – От нее как раз большинство проблем у нас с женщинами и возникает. Оттого, что мы их постоянно уличить в чем-нибудь пытаемся. А они – нас. А напрасно! Потому что не притворяются они совсем и не пытаются нас ни обмануть, ни «заграбастать». Особенно тебя, Инфант. Они чисты и искренни перед нами, и открыты, и не фальшивят ни на единой ноте. И не можем мы попрекать их ни в чем.

– Как это не можем? А кого же нам тогда попрекать? – сильно удивился Инфант. Но он не получил ответа.

– Все дело в том, – продолжал Илюха, – что женщины устроены слишком для нас замысловато. Просто влюбленная женщина метаморфозирует так искренне и безотчетно, что сама этого не замечает. Иными словами, превращение такое волшебное. Такие чудеса в природе вообще иногда встречаются – например, когда гусеница в бабочку превращается. Она, эта легкая, воздушная бабочка, тоже ведь не помнит, что прежде скользкой гусеницей была.

– Но ведь бабочка назад в гусеницу, кажется, не превращается? Или превращается? – поднял на нас неуверенные, вопросительные глаза Инфант, у которого по биологии наверняка была в школе очень натянутая тройка.

– В том-то и дело, – начал пояснять Илюха, – что в отличие от бабочки в женщине постоянно живут два раздельных существа в одном, так сказать, обличье. Одно бытовое, приземленное, практичное, невлюбленное – нормальное, одним словом. А другое, наоборот, романтическое, чуждое корысти, полное чувств и любви и оттого небесное даже. И умеет женщина легко переходить из одного состояния в другое. Главное, чтобы природные условия правильные создались. А условия эти и есть наличие или отсутствие влюбленности.

Тут Илюха дал нам возможность пощупать вилками остывший резиновый омлет, который запихивать в рот уже никак не хотелось.

– Вообще такая дуальность еще Лениным В.И. и Марксом К. подмечена. Называется – единство противоположностей. Ну если в В.И.Л. и К.М. вы разбираетесь слабо, то о полюсах тогда подумайте, о географических. Или, что еще тебе, Инфант, доступнее, об электрических батарейках, у них тоже плюс и минус с разных концов. Вот и с женщинами так – в них тоже два начала присутствуют. Только почему мы страдать из-за их двойного начала должны?

– Действительно, – живо откликнулись мы с Инфантом, – почему?

– Не знаю, – сознался Илюха, – не должны, но страдаем. Потому что как бы нас жизнь ни била, ни доказывала, что очаровываться и поддаваться на женскую дуальную основу не следует, – мы все равно каждый раз поддаемся. И каждый раз надеемся: «Вот эта уж точно избежит превращений. Ведь она есть образчик чистоты и искренности, и они в ней совершенно неподдельны». И снова не верим мы природе и становимся ей поперек, ну и натыкаемся на нее в результате. Потому что смертный с природой бороться не может. Особенно с женской. А если кто борется, то только себе во вред.

Мы помолчали, соглашаясь с белобородовской теорией, попереживали за ситуацию, но сколько можно переживать? И поэтому я снова к нему обратился:

– Б.Б., – обратился я к нему попросту, потому что не любил всю его длинную, двухкоренную фамилию выговаривать. С аббревиатурой было проще, – я вообще-то за тебя всей душой. И если тебя кто-нибудь когда-нибудь коллективно бить за твою теорию начнет, я заступлюсь. Но вот тебе законный вопрос: разве с нами, с парнями, аналогичной метаморфозы не происходит? Разве влюбленность нас самих не меняет до неузнаваемости?

Но Илюха и тем более Инфант, казалось, даже не поняли, зачем я так поинтересовался.

– Ты чего, при чем тут мы? – поднял на меня голос Инфант, но Илюха его дипломатично притормозил.

– Нет, стариканер, с нами так не происходит. С нами совершенно по-другому. То есть нас влюбленность тоже окрыляет, конечно. Потенция, например, улучшается, общее кровообращение тоже, и на творчество многих тянет, в поэзию, например, или в музыку. Но у нашей окрыленности пределы есть. И не вылезаем мы за эти пределы, и не подменяем мы себя. Конечно, мы лучше от влюбленности становимся, некоторые – сильно лучше. Но не настолько, чтобы узнать нас было нельзя. Потому что какими мы произошли на этот свет, такими и продолжаем оставаться всю жизнь.

Тут Илюха придвинулся ко мне поближе и сообщил конфиденциально:

– Понимаешь, стариканыч, не превращаемся мы! Может, и хотим, но не умеем! Не заложено в нас, к сожалению. Мы как бы и не гусеницы уже, но еще и не бабочки. Вроде и не ползаем, но и не летаем тоже. Скучные мы, если разобраться, только ногами по земле и умеем топать.

В общем, он меня легко убедил, и я не стал продолжать спор. А вместо спора задал еще один вопрос: – Так посмотрите, что получается. Получается, что от влюбленной женщины как раз весь вред и происходит. Потому что именно ее влюбленность полностью нас дезинформирует и отвлекает от женщины реальной. С которой нам после ее влюбленности еще жить и жить.– Ага, – согласился предводитель идеи. – От влюбленности всем вред, не только нам, но и самой влюбленной женщине тоже. Потому что она сама себя тоже потом не узнает…– Так получается, – возбужденно перебил я предводителя, – что лучше связывать жизнь с невлюбленной женщиной. С женщиной равнодушной. Особенно равнодушной к тебе самому. Потому что не обманет тогда тебя жизнь, и с кем ты войдешь в нее, совместную, с тем, глядишь, из нее и выйдешь. И никаких тебе метаморфоз и разочарований по дороге, а однозначный, заведомо проверенный союз.– Получается, что так, – подтвердил мою здравую мысль теоретик Б.Б. – Во всяком случае, знаешь, на ком женишься. Можешь трезво свою избранницу оценить, разобраться в ней досконально и жить в дальнейшем спокойно, зная, что она всегда такая будет, не изменится.– Вот это да! – снова поразился я жизни, потому что привык поражаться ей. Сколько живу, столько и поражаюсь. Но тут в мое поражение встрял Инфант:– Ну, а если она в тебя влюбится уже потом, после? – предположил он, и мы сначала не поняли мысли. Потому что обычно мы привыкли не понимать, чего он там выплескивает из себя, этот Инфант. Но тут меня что-то привлекло и зацепило.– А ведь правда, – развил я за Инфанта, так как ему самому, я знал, развивать было трудновато. – Ведь если ты вошел в неэмоциональную связку с равнодушной к тебе женщиной, но так, что тебя ее равнодушие вполне устраивает. Именно потому, что проявляет ее истинные качества, которые ты специально долго и тщательно подбирал. А тут на протяжении жизни она к тебе проникаться эмоционально начинает. Как, знаете, выражение есть: «Стерпится – слюбится». Вот и ты «слюбился» и растопил ее равнодушие, не желая даже того совсем… Так что ж получается… Получается, что опять ты окажешься женат на другой женщине, на той, которую не выбирал? Но теперь вдобавок еще и на влюбленной! И опять тебя ждет разочарование от ее никому не нужного превращения.– Да, да, – заторопился за мной Инфант, – именно «стерпишься – слюбишься». Ведь бывает так, когда все-таки удается стерпеться…. – все повторял он, видимо, отчетливо понимая, что сначала он все же должен «стерпеться». Чтобы уж только потом «слюбиться».Но мы сделали вид, что его рефлексию не заметили. Потому что на самом деле не заметили.– А что, – согласился с моим предположением Илюха, – вполне вероятная ситуация. В том смысле, что если вдруг не повезет и влюбится в тебя твоя уже долгая спутница.И опять предстанет перед тобой неизвестный женский образ, который станет удивлять тебя – на сей раз своей влюбленностью. И может, она тебе придется по сердцу, а может – кто знает – и нет.– Так что же, где же выход? Получается, что как ни крути, получаешь кота в мешке.– Кошку, – поправил меня Инфант. – Причем влюбленную. Влюбленную кошку в мешке.– Ну да, – согласился я с поправкой. – Как ни крути, все равно получается, что живешь одной семьей незнамо с кем. Потому что женишься на одной, а в результате другую получаешь. Как ни крути…Мы все помолчали и повздыхали вместе, а потом Илюха все же выразил общую мысль, что, мол, хитрая штука жизнь. И непонятно порой, как с ней, и не известно, где найдешь, а где еще чего. И вообще немало в ней такого, что непонятно ни нашим, ни даже ихним мудрецам.– Я как специалист по экономике и финансам утверждаю: непонятно! – заключил он веско.И мы вернулись к нашим кофеям, потому что скудные остатки омлетов нас уже совсем не привлекали.

Итак, повторю: сидели мы в кафе, день был субботний, а по субботам мы завтракаем вместе в одном и том же месте. Могли бы по отдельности, но скучно по отдельности, тем более в субботу. Да и зачем?

И хотя достатка мы все были разного – от Илюхи до Инфанта, ну и я где-то посередине, – но все равно омлет с кофе по субботам мы все могли себе позволить. Хотя Инфант все-таки с натяжкой. Ведь если про Инфанта, то он был человеком без определенного рода занятий.

Обычно такое происходит с теми, кто по жизни увлекающийся очень, у кого интересов разнообразных много и каждый интерес в свою определенную сторону утягивает. Вот и разбрасывается человек – то одним, то другим себя занимает, а потом третьим… И получается, что становится он «без определенных занятий».

Или же наоборот – оказался человек, например, бездельником. И получается еще один пример человека «без определенных занятий». Печальный, грустный пример.

Но Инфант ни к первому, ни ко второму варианту не относился – он вообще под варианты с трудом подходил.

Когда-то в юности Инфант был вечным математическим аспирантом, но заканчивать аспирантуру не стремился принципиально. Потому что потом пришлось бы на работу ходить, а ходить ему не хотелось. Помимо жалких аспирантских, подкармливал он себя тем, что придумывал диссеры коллегам-аспирантам за вполне материальный гонорар. Именно придумывал, потому что написать диссертацию Инфант не мог. В смысле, грамотой он владел, но вот расставлять слова в правильном порядке, чтобы из них смысловые предложения получались, – такое было ему не по способностям.

А вот когда немного оперился, возмужал, присмотрелся к развивающемуся вокруг капитализму, тогда вылетел Инфант из стерильного аспирантского мира и стал с энтузиазмом вписываться в мир нестерильный, в его крутые жесткие повороты. Вписывался, вписывался, но не вписался окончательно.

То есть иногда ему удавалось впарить кому-нибудь мозги. В основном за счет своего экзотичного растрепанного вида, чудного имени, загадочной, обаятельной улыбки, а еще – что самое действенное – никому не понятных изречений. В целом он мог создать у постороннего ощущение, что осведомлен о чем-то секретном, о чем постороннему невдомек. Ведь за расплывчатостью и плохо разбираемой двусмыслицей видится порой загадка, а порой – мудрость. Которых, в случае с Инфантом, как раз не было.

Его даже пару раз назначали на оплачиваемую работу. Но видите ли, магия Инфанта действовала только кратковременно и только на посторонних. Те же, кто знал его больше семи дней, вскоре начинали смутно догадываться, что если они не понимают Инфанта, это вовсе не означает, что идиоты – они. Что, возможно, как раз наоборот.

Впрочем, Москва – город большой, пока о тебе общее мнение сложится и слава разнесется, многих перепробовать можно. Вот и Инфант перепробовал разного и даже продерживался на некоторых постах по нескольку зарплат, пока его с удовольствием оттуда не просили все же отойти подальше.

В конце концов Инфант отказался от наемного труда и связанной с ним регулярной зарплаты и двинулся в мелкий бизнес. Во всяком случае, так, как он его понимал.

Со временем он, впрочем, наработал клиентуру, которой оказывал некие мелкие услуги, порой интеллектуального свойства, но чаще – не очень. Например, он мог с завязанными глазами за сорок восемь секунд разобрать автомобильный двигатель отечественного производства, не уступив по скорости курсанту МВД, разбирающему автомат Калашникова. И даже в отличие от курсанта как-то этот отечественный двигатель мимоходом преобразовать, что его, возможно, кое-как и улучшало. Правда, назад двигатель уже приходилось собирать кому-то другому. Потому что собирать назад Инфант, как правило, не любил.

Или он, например, умел напасть и застать врасплох какой-нибудь чужой интернетовский сайт, если его об этом сильно и недешево просили. И испоганить этот сайт никому не понятными изречениями. И именно оттого, что изречения никто понять не мог, вычислить и изловить хитрого хакера Инфанта было практически невозможно.

Или же он мог смастерить устройство по постоянному прослушиванию телефонных разговоров чьей-нибудь жены, а то и мужа. И установить его заодно с другим устройством, тоже лично разработанным, которое незаметно подсматривало за женой того же самого мужа в изолированной ванной комнате. Но мужу при этом никаких изображений не передавало. Потому что все изображения уходили совсем в другом направлении.

Или же мог разработать конструкцию бани в туалете городской малогабаритной квартиры. И даже пытаться ее построить, если ему кто-то позволял.

Или же изобрести женские колготки с тремя ногами. Так, что если одна прорвется, то используется запасная.

Или же…

В общем, если уж совсем объективно, то Инфант в каком-то смысле был легендарным сказочным Левшой, таким отъявленным народным умельцем. За тем лишь исключением, что был он правшой и вообще-то далеко не народным. И даже не совсем умельцем. И про Левшу ничего не знал и никогда не слышал.

Но даже эти скудные свои способности Инфант не ценил и придавал им крайне мало значения. Потому что более всего он любил «чудить», причем совершенно бескорыстно. И вот здесь, в этом щедро отмеренном ему таланте, он покорял такие Эвересты, достигал таких высот мастерства, на которые никто больше не мог забраться, чтобы стянуть его оттуда.

Вот и получалось, что в экономической сфере жизни Инфант все еще искал себя. Пытливо искал. Не всегда удачно, иногда жизнь совместно с экономической сферой глумились над ним остроумно, но на продукты питания ему все-таки хватало. Даже вот на субботнее кафе с омлетом и кофе.

Так мы и продолжали сидеть в кафе, попивая остывающий вслед за омлетом кофе, осматривая публику заинтересованными взглядами. А потом Илюха проницательно ко мне обратился: – Слушай, Розик, ты где вчера отсутствовал? Я тебе звонил, но ты не откликался.– А?.. – переспросил я.– Так где ты был? Пора тебе мобильник завести, а то ты недоступным слишком часто делаешься.– Не, не люблю я их, принципиально не люблю.– Так где ты был? – настаивал Илюха.– Да так, – не менее настойчиво отнекивался я.Но чем больше отнекивался, тем больше Илюха стремился узнать, и в какой-то момент я перестал сопротивляться.– В общем, неудачный у меня день выдался вчера, – признался я наконец. – Нелепый такой день, полный ненужных жертв и разрушений.Оба, те что сидели напротив, придвинулись поближе, не скрывая ожидания. И я их ожидания оправдал.– Ну, в общем, – начал я, – позвонила мне утром Кларчик… ну да, та самая Клара.– Музыкантша, что ли? – начал чудить Инфант, считая, что он просто не имеет права пропустить мимо такое удачное имя.Я-то сразу понял, к чему он ведет, а вот Илюха не сразу. Потому что так досконально трактовать да истолковывать Инфанта, как умел это делать я, он все-таки не мог. Хотя он его истолковывал намного лучше других, которые вообще ни хрена не понимали.– При чем тут музыкантша? Я же знаю Кларчика, она девушка со слухом, конечно, и с голосом. Но к профессиональной музыке она ведь никакого отношения не имеет, – недоумевал Илюха наивно.– А зачем ей тогда тромбон потребовался? – продолжал привычно чудить Инфант, заводя БелоБородова в свои темные мозговые дебри, полные завихренных ассоциаций.– Какой тромбон? – не понял Илюха.– С которым она спала в обнимку, нажимая на клавиши большими пальцами ног, – закрутил еще один виток Инфант.И тут мне пришлось вмешаться.– Это она, – остановил я Инфанта его же оружием, – чтобы отомстить водолазу Карлу за спиливание и порчу коралловых рифов в Красном море.– А… – тут же поскучнел Инфант и двинул на попятную: – Тогда понятно.Услышав про Карла и про коралловые рифы, Илюха сразу, конечно, врубился и посмотрел на Инфанта с усталой тоской. Но тот лишь посмеивался себе в удовольствие – спутать Илюху ему удавалось не каждый день. И даже не каждый месяц.– Чудишь, Инфантик? – поинтересовался Илюха.– Ага, – удовлетворенно согласился тот.– Ну ладно, – простил его Илюха, возвращаясь вопросом ко мне: – Так чего Кларчик?– Да она за помощью обратилась. Там у нее мамашка имеется, немолодая уже далеко женщина. После семи неудачных браков совсем одна осталась. В квартире одинокой живет, в тесной такой, заставленной слишком плотно мебелью старой и шаткой. В основном антикварной, раритетной. В общем, тяжело ей одной, особенно после того, как всю жизнь сильно нарасхват была.– Да, старость – не радость, особенно когда женщина по ночам в пустой… – осторожно подступился было Инфант к очередному своему чудачеству, но Илюха зажал ему рот властным взглядом.– В общем, у нее беда приключилась: у столика ее одного, инкрустированного, ножка надломилась. Не отлетела еще полностью, но зашаталась. Вот и попросила меня Кларчик о помощи – ножку эту на место присобачить.– Тебя? – засмеялся вслух Инфант, не скрывая злой иронии.– Действительно, – вторил ему Илюха, – почему тебя, ты же не реставратор? Да и не плотник даже. И не столяр. Да и вообще, ты же не умеешь.– Ну да. – Я не стал спорить. – Но есть такая прослойка людей, женская прослойка, которая считает, что если ты от них сильно отличаешься по половым признакам, то ты и реставратор, и плотник, и столяр даже. И если Кларину мамашу жизнь после семи замужеств не разубедила, то кто я такой, чтобы ее на старости жизни разочаровывать? Мне, конечно, ничего этого всего не хотелось – ни ехать к ней, ни ножкой заниматься, ни отверткой крутить, но отказать я тоже не мог. Кларчик ведь не случайная для меня девушка, да и старушка одинокая – на кого ей еще положиться, как не на старых приятелей ее дочери? Вот и согласился, и поехал.– Зря, – вставил Инфант.– Конечно, зря, сразу было понятно, что зря, но все же поехал. Столик действительно оказался инкрустированный и изящный, он мне даже понравился поначалу, эстетически в основном. Ну, пока я не стал осматривать поврежденную ножку. Оказалось, что там все непросто. Какие-то специальные деревянные шурупчики, тоже антикварные, видать, которые ножку со столешницей связывали… так вот они повредились, и оттого ножка расшаталась и вообще нестойко себя вела.– Да, дела… – посочувствовал мне Илюха. А вот Инфант не посочувствовал, он просто наслаждался моей реставраторской беспомощностью.– Дело было ясное, – продолжал я, – надо было менять шурупчики на аналогичные, но где аналогичные, деревянные взять? Я же говорю, что я не столяр и не плотник даже, так что деревянных мне не изготовить, и пришлось перейти на современные металлические. Которых тоже у меня не было. Тем более для антикварного, инкрустированного столика. Стал я у хозяйки тогда домогаться, мол, без винтов мне с ножкой не разобраться, и давайте посмотрите, может быть, у вас в доме хоть какие-нибудь да водятся. В результате она мне коробочку приволокла, полную металлических запчастей, среди них я винтики и отобрал. Лучшие из тех, что там были. Хотя там много неплохих винтиков было.Я отпил кофе, подумал о куске омлета, но в рот его засовывать не стал. Хотя он и еда, конечно.– Короче, подстелил я на пол газетку аккуратненько, перевернул столик ножками вверх, а крышкой вниз, прям на газетку, чтоб инкрустацию дорогую не поцарапать и не повредить. Потому что я аккуратный, предусмотрительный и добросовестный, особенно когда дело о реставрации заходит. И стал винтами их скручивать, ножку со столешницей, тоже, надо сказать, добросовестно и тщательно. И так у меня закипела работа спорно и ладно, что вскоре ножка намертво приросла к столешнице, да так, что ей с ее изначальными деревянными шурупчиками и не снилось.

Я обвел взглядом аудиторию. По ней сразу было видно, что Илюха полностью сопереживал мой успех, а вот Инфант если и сопереживал, то только мою неудачу.

– В общем, на поверку задача оказалась совсем несложной, даже легкой, даже приятной, хотя я поначалу о ней думал как о неприятной и тяжелой. И правильно, надо сказать, думал. Потому что очень скоро оказалось, что приросла ножка не только к столешнице, а вообще полностью приросла. Просто закопалась в почву, как молодая тополиная посадка. И не одна закопалась, а вместе со столешницей на пару. Только не было под ними никакой почвы, кроме газетки, постеленной на паркетном полу, который тоже был крайне инкрустированный и гладко налакированный.

В общем, дернул я за столик раз, а он не дергается, неподъемно тяжелый он неожиданно сделался. Дернул я два, как дед за репку, – опять никак. Деду-то проще было, у него бабка с внучкой и Жучкой были, а мне каково одному? Я, конечно, мог Кларину мамку попросить потянуть за меня, но не хотелось женщину беспокоить. Немолодая она ведь уже, кто знает, как на ее сердце вид неподъемного инкрустированного столика может повлиять? Да и чтоб за меня изо всех сил тянули, мне тоже не хотелось.

Короче, столик приподнялся все-таки немного, но только после третьего моего дерга, и как я понял, вместе с паркетом. Как только я про паркет понял, я тут же оставил тщетные попытки и стал обдумывать: что же там произошло? Почему столик не хочет подниматься без паркетной доски, приклеился он, что ли, к ней? А если приклеился, то каким образом, ведь никаким клеем я не намазывал?

– Ха-ха-ха!.. – завыл от злорадного удовольствия Инфант, которому больше нравился не сам рассказ, а моя беззащитная откровенность. Которая, как и любая откровенность, – всегда беззащитна. – Хи-хи-хи. – Он просто потешался надо мной, этот весельчак Инфант. А вот Илюха смотрел сочувственно и с пониманием. Видимо, он тоже не знал, как столик своей крышкой мог приклеиться к полу, особенно без клея.

– Ну, в общем, была у меня догадка, но я не стал ее проверять. – продолжил я. – Потому что если ее проверять, то надо было снова все винтики откручивать, чтобы снова ножку отделить от стола. А зачем я ее закручивал тогда так добросовестно? Не может быть, чтобы напрасно. Короче, избрал я чисто наш, российский, силовой вариант и дернул, поднатужившись, в четвертый раз. И сдюжил я.

– Ну и чего, оторвал ножку от крышки? – даже не пытаясь скрыть внутренней радости, предположил Инфант.

– Нет, конечно. Я же говорю, я добросовестный и ножку на совесть прикрутил, она даже не вздрогнула. А вот столик вздрогнул, и паркетный пол вместе с ним. И даже более того, затрещал неприятным таким треском, а потом поддался, но сразу легко очень. То есть сначала никак не поддавался, а потом невероятно легко и свободно, я аж отлетел к стенке с инкрустированным столиком в руках. Но и не только с ним, а еще и с паркетиной, выломанной из стройного ряда своих сестренок-паркетин. Так я и стоял, недоумевая, вместе со столиком и с паркетиной: почему она к столику так примерзла намертво? Ведь клея-то не было. Газета между ними была, но не клей ведь!

– Ну и почему? – задал искренний вопрос Илюха, который не понимал не меньше моего.

– Я потом догадался, – вздохнул я. – В винтиках все дело.

– Так я и думал! – вскричал Илюха, не пытаясь подавить возбуждения.

– Ну да, – согласился я. – Винтики не только непомерно острыми оказались, но и слишком длинными еще. Вот и прошили насквозь инкрустированную столешницу, чтобы потом вонзиться в инкрустированную паркетину. Цепко вонзиться, намертво, можно сказать. Так что, когда я потянул, столешница за собой паркетину и потащила. А ведь лучшие были винтики, во всяком случае, из тех, которые имелись, – снова вздохнул я. – Пришлось мне их заново отворачивать.

– Ну ты дал!.. – визжал от восторга навзрыд Инфант, так что даже с соседних закусочных мест народ в нашу сторону шеи начал вытягивать. – Ну ты, лапуля, замочил, ну ты…

– Инфант, попридержи, не злобствуй, – заступился за меня сочувствующий БелоБородов.

Но Инфант не злобствовать не мог. Мало у него удовольствий в жизни набиралось, и когда все-таки выпадало, он должен был максимально его, это удовольствие, обсосать. Какое бы оно ни было.

– Короче, паркетину я, конечно, отделил. Не приклеилась она, потому что, как я и предполагал, не было никакого клея, а прикрутилась. Вот я ее и открутил, а потом долго пытался вставить на родное ее место в полу. Но она не вставлялась – то горбилась, то распирала, то не влезала полностью в отверстие в паркете. Долго так продолжалось, часа три, я аж взмок весь, и так и этак на нее напирал и все-таки засунул ее, падлу, на место. Одной силой воли засунул. Не идеально, конечно, получилось – во-первых, с зазорами, во-вторых, если на нее наступить, то подпрыгивает она. А в-третьих…

Тут я снова обвел взглядом товарищей.

– …а в-третьих, и в самых главных, она с дыркой от прокрученного винта оказалась, прямо посередине, на самом видном месте. А тут хозяйка, Кларина мамаша, уже всполошилась вся: мол, голубчик, и чего вы это так долго? Все ли в порядке со столиком? Идите чай пить. А я ей: «Не беспокойтесь Тамара Павловна, вы лучше расскажите, что у вас с четверым вашим мужем приключилось? Как вам удалось так его надолго пережить? И вообще, посидите еще чуток на кухне, мне закончить технически очень сложную реставрационную работу необходимо. Вы мне здесь, на производственных площадках, только мешать будете. Дайте-ка мне лучше спичек коробочек».

Ну а когда она мне их дала, я спички в дырку паркетную натыкал, чтобы не чернела она бельмом в глазу, да они и по цвету почти подошли. То есть если приглядываться, то заметно, конечно. Но с другой стороны, кому это надо, к полу приглядываться?

– Ты их головками вверх натыкал? – спросил серьезно Илюха, для которого рассказ, похоже, становился все более и более поучительным.

– Ну конечно, – сказал я, – а чем же еще? Конечно, вверх. Там ведь пол такой старый, с коричневатым оттенком, так что головки серными своими наростами лучше всего по цвету вмастили. Я же говорю, хоть они и торчат немного, но если не смотреть, то и внимания не обратишь.

– А… – еще более задумчиво протянул Илюха и снова ушел в себя, теперь уже глубже. – И сколько ты их туда насовал? – из глубины еще раз поинтересовался он.

А я еще подумал, что надо же, как пронял его мой рассказ. Может, у него тоже дырка где-нибудь в квартире, и ему тоже надо ее чем-нибудь законопатить.

– Да штуки четыре-пять. Винтик, ну, которым я в паркетину вошел, значительно толще средней спички оказался.

– И всех их головками вверх? – зачем-то еще раз уточнил Илюха, покачивая меланхолично головой. Как будто постоянно сверялся со своими внутренними мыслями.

– Ну а как же? В любом деле последовательность должна присутствовать, если, конечно, к нему совестливо подходить.

– Ну конечно, – согласился Илюха и положил мне ладонь на запястье, поддерживая как бы морально. Зачем положил, зачем поддерживал? – тогда я еще не знал.

– А чего со столиком? Что ты с дыркой в столешнице сделал? Как ты инкрустацию на ней восстановил? Фломастерами, что ли, подрисовал? – козлиным от счастья голосом поинтересовался Инфант.

– Ну а что со столиком? – Я пожал плечами. – Ничего со столиком. Фломастерами я, конечно, пытался, даже акварелью пытался, но не вышло у меня ничего, навыков акварельных у меня недостаточно оказалось. В общем, я строго-настрого запретил хозяйке к нему подходить, сказал, что самая тонкая работа по реставрации еще впереди. А потом накрыл его тряпочкой и к стеночке приставил, подальше от ненужных взглядов.

Тут я развел руками, мол, а что мне еще оставалось? А потом продолжил:

– Правда, пришлось ему все три остальные ножки пообломать, потому что с ножками он слишком много места у стенки занимал. Высовывался слишком. Ну да это ничего – когда я реставратора туда приведу, он все зараз и восстановит. А то хозяйка рано или поздно тряпочку со столика смахнет, а там на самой поверхности дырка от сквозного винтика. Нехорошо будет, да и репутация моя может пострадать.

– Не пострадает, – неожиданно заверил меня Илюха.

Но я не понял.

– Почему не пострадает?

– Потому что не смахнет тряпочку со столика хозяйка, – пояснил снова Илюха.

И я снова не понял.

– Почему не смахнет?

– Не сможет она больше, – еще раз постарался объяснить мне мой товарищ, и голос его с каждым вздохом все больше и больше наливался скорбью. В общем, он меня окончательно запутал и сбил.

– Почему не сможет?

– Видишь ли… – и Илюха слегка пожал мое запястье, на котором по-товарищески лежала его ладонь. – Видишь ли, стариканчик… – и он тяжело вздохнул. – Видишь ли… – и опустил голову… – Сгорела хозяйка!

Я хотел выкрикнуть вопросительное слово «как?», но не смог, чего-то оно не выкрикивалось. Может быть, потому что я слишком живо представил, как именно произошла трагедия.

– А столик? – все же ухитрились произнести мои онемевшие губы.

– И столик сгорел, – и Илюха покачал траурно головой. – Нету больше столика.

И вот тут меня действительно словно связали по рукам и ногам, словно кляп в рот вбили.

«Как нету? – хотел прошептать я, но не смог. – Я ведь его только вчера видел, трогал его по гладкой, глянцевой поверхности, вкручивал в него до основания. И вот – нету! И больше не будет никогда! Не может такого быть!»

– Понимаешь… – заполнил паузу Илюха, все пожимая и пожимая мое запястье, просто-напросто одним непрерывным скорбным пожимающим спазмом. – Уже ночью, когда за окном темнота сковала улицы и приглушенные шаги поздних прохожих отдавались эхом в каменных арках, в это самое время хозяйка проснулась в своей одинокой спаленке. Что-то беспокоило ее, не давало заснуть. Нет, не воспоминания, не прошлая увядшая любовь, не семеро ее скоропостижно скончавшихся супругов… Нет, ей просто-напросто захотелось в туалет. По обычной человеческой надобности. И она не могла себе отказать. Да и почему надо отказывать себе в этом, тем более одинокой пожилой женщине?

Тут мы все пожали плечами, мол, а действительно, почему? И не нашли ответа.

– Она встала в чем была, – продолжал свой рассказ Илюха, – а именно в длинной ночной рубашке… Понимаешь, у нее несколько толстоватые лодыжки, и она не любила выставлять их напоказ, даже перед всеми своими мужьями. Вот и носила всегда длинные ночнушки до пят, так у нее в привычку и вошло. Пол холодил, и она вставила ноги в домашние тапки, очень удобные, мягкие, теплые, без задника, которые и ждали послушно всю ночь свою хозяйку прямо здесь, у кровати. Ничего не предвещало беды, ведь не раз она уже проделывала этот рутинный маршрут из спальни в туалет – ведь всего-то надо было пересечь гостиную. Но в эту роковую ночь гостиную ей пересечь было не суждено…

– Не суждено… – эхом отозвался я.

– Потому что где-то посередине пути что-то взвилось из-под ее ног, а потом взмыло вверх искрящимся фейерверком и тут же стало стремительно подниматься сжатым огненным жгутом. Любого бы от такой неожиданности посреди ночи кондрашка хватила – вздымающееся пламя в собственной гостиной. Уж не Божья ли кара за семерых похороненных мужей? Вот и Тамара Павловна не оказалась исключением. Отпрянула она в неловкой поспешности к стенке, именно к той, к которой был прислонен накрытый тряпочкой инкрустированный столик с обломанными ножками. Тут пламя с подола ее длинной ночнушки на тряпочку да на столик и перекинулось. А Тамара Павловна от сильного потрясения да и от нарастающего жара несколько помутилась головой. И видимо, в первые минуты представила она себя новой Орлеанской девой.

– Жанной д’Арк, – попытался я успокоить тут же встрепенувшегося и вечно голодного на свежие знания Инфанта. Но не успокоил. Потому что с историческими именами французских народных героев у него вообще был полный провал.

И вместо новых объяснений я протянул к нему свободную ладонь, накрыл ею его запястье и сжал его крепко, успокаивающе, мол, молчи, мудила, не мешай живому рассказу.

Так мы и сидели в кружок, сжимая друг друга за запястья, и перед нашим воспаленным коллективным воображением предстала тихая ночная комната и мечущаяся по ней в охваченной огнем ночной рубашке пожилая женщина. Которая в панике пытается еще сбить подступающее к толстоватым щиколоткам пламя. А от ее отчаянных взмахов еще и искры повсюду, которые неистовствуют безжалостным бенгальским огнем и ложатся прямо на инкрустированный столик и на тряпочку, которой он накрыт.

– В общем, – продолжал скорбный Илюха, – относительно воды и медных труб не знаю, но вот испытания огнем мамаша не выдержала. В конце концов оступилась, упала, потеряла сознание и так, оставаясь без сознания, и продолжала гореть еще некоторое время. Со столиком на пару. Да и кто выдержал бы, когда у тебя посередине ночи из-под ног трехглавым драконом пламя вырывается?! Любой бы поколебался. Особенно когда сильно писать хочется.

– А у нас в семье всегда говорили не «писать», а «пикать», – все же влез Инфант в тему своей не к месту взявшейся реминисценцией. – И слово «писать» с детства режет мне слух своей плебейской вульгарностью, не то что благородное слово… – Но тут я так настойчиво сжал его за запястье, что он тут же поостыл на благородные слова.

– И что Тамара Павловна, хозяйка в смысле, заживо сгорела, насмерть? – спросил я вибрирующим голосом, потому что жалко мне стало пожилую женщину. Ну подумаешь, семь мужей похоронила, может, она и не виновата вовсе, может, они ее любовный женский темперамент не выдерживали. А за любовный темперамент винить никого нельзя, особенно если он женский.

– Да нет, – быстро успокоил меня Илюха. – Погорела немного без сознания и перестала, затухла сама по себе. Если бы ты там, вокруг нее, не только спичек понатыкал, но и бензинчиком полил, тогда бы, может, и полностью сгорела. А так от одних спичек подпалилась, конечно, малость, но вся не занялась. Ее в больницу увезли, не так с ожогами, как с сильным расстройством нервной системы. А вот столик – тот сгорел. Да и то, он деревянный все же, хоть и инкрустированный. Лишь ножка одна и осталась, та самая, которую ты пытался так тщетно…

– Да, – согласился я, – развязочка.

И мы снова пожали друг другу запястья.

– Чего-то я не понял, – вдруг пожаловался Инфант, который единственный никому ничего не пожимал. – Откуда пламя взялось, каким образом возгорание возникло? Ведь не могло же само по себе.

– Вот этим вопросом милиция сейчас и занимается, – посмотрел на меня внимательно Илюха, и мне снова резко поплохело. – Основная версия – преднамеренно спланированный теракт, ну и понятно, на кого косят. Вроде бы даже нашли одного приезжего, допрашивают. Хотя если между нами, то понятно, конечно, что бабуся просто подошвой от тапочка, ну, который без задника, по спичкам чиркнула. Вот от трения о шероховатую поверхность и возгорелось. Спичечные головки – они и в паркете головки, вот и сработали серой.

Мы снова помолчали. А потом возник у меня законный вопрос:

– Б.Б., – спросил я, – а откуда ты все это знаешь?

Тут Илюха задумался ненадолго.

– Да мне Кларчик вчера позвонила, жаловалась вся, просила психиатра хорошего для мамаши подыскать. Вот и рассказала. Я с врачом поговорил, он сказал, что надежда имеется, что оклемается Тамара Павловна, – в ее жизни небось еще и не такие стрессы случались. Семь мужей-то! Они хоть и не одновременно у нее были, а по одному, но все равно – какова нагрузка! Но вот прежней, предупредил врач, Тамара Павловна уже не будет никогда. Сильно все-таки повлияло на нее возгорание. И в туалет по ночам, видимо, перестанет ходить, в себе научится сдерживать до утра.

Он замолчал. Я сидел, жалея пожилую женщину, Кларину маму, тихо кивая в такт своей жалости головой.

– Ты знаешь, Розик, – голос Илюхи набрал доверительности и сочувствия, – если тебя кто-нибудь куда-нибудь будет звать, ну, починить чего или отреставрировать… Ты, знаешь, ты не ходи. Отнекивайся, придумывай причины веские и не ходи. От греха подальше. Они, те, кто звали, тебе потом искреннее спасибо скажут. А то из тебя какой-то Герострат получается в храме Венеры. Ты, конечно, думаешь, что Анна Павловна до Венеры недотягивает, но ведь с другой стороны, все-таки семь мужей…

Инфант, заслышав сразу два незнакомых слова, тут же встал в любознательную стойку, и мне снова пришлось пожать его запястье посильнее.

– Да, да, – поддакнул, невзирая на неприятные ощущения, Инфант, – не надо тебе ремонтами и реставрацией заниматься. Кстати, а кто такой этот Стратостат?

– Да если бы только в ремонте да в реставрации дело, – не заметил я по привычке Инфантов вопрос. – Это скорее рок, судьба, провидение.

– Ты о чем? – снова проявили ко мне интерес товарищи.

– Да так, – попытался отнекаться я. Но не получилось. – Да вчера вечером, после того как я от Тамары Павловны освободился, мне Жека позвонила.

– Наша Жека? – спросил Илюха.

– Хвостастая? – накручивал свои обороты чудачества Инфант.

– А какая же, другой нету, – подтвердил я. – Так вот, ее на день рождения подруга пригласила, а Жеке не хотелось. Вы же знаете, ей обычно скучно в кругу только одних подруг, но и не приходить было как-то неудобно. Вот она и попросила меня пойти вместе с ней для разнообразия как бы. Хотя меня, собственно, туда и не звал никто. Подругу-то я знаю немного, видел пару раз, но близости у нас с ней вообще никакой не было, более всего душевной – не то что мы антипатичны друг другу, но равнодушны скорее. Ведь не всем же ты нравиться можешь, стараешься, конечно, но все равно – всем не получается.

– Всем девушкам нравиться сложно, – согласился со мной Илюха. – Да и ни к чему. Надо уметь выборочно нравиться – только тем, кто заслуживает того. Хотя и это непростая задача.

– Так вот, – продолжал я, – именно этой Жекиной подруге мне понравиться как раз и не удалось. Я так Женьке и объяснил, мол, может, не стоит мне туда. Но вы же знаете Жеку, ей все по фигу, все эти эмоциональные сомнения и прочие интеллигентские выкрутасы. Она ведь человек твердых решений.

– Все хвостатые такие… – сделал было еще одну попытку Инфант, но у него опять не получилось.

– «Да туфта все это, – говорит мне Жека, – кого волнует? Все эти симпатии, антипатии… День рождения – это прежде всего – дело. Вот я тебя на дело и подбиваю». И знаете, уговорила она меня, вот так, просто и легко, как только Жека умеет. К тому же после длительного общения с инкрустированным столиком мне просто необходим был контакт с живыми людьми, да и выпить немного не помешало бы. В общем, пошли мы. Ну, там застолье, день рождения все-таки. Хозяйка, когда дверь нам открыла, посмотрела на меня не то что недоброжелательно, но и без заметного энтузиазма тоже. Но мне-то чего? Я с Жекой на дело вышел и цветы ей, этой хозяйке, протягиваю.

– Как хозяйка-то? – не смог пройти мимо хозяйки Илюха.

– Да никак, праздничная, конечно, но… Это, пожалуй, и все, что можно о ней сказать. Мы все сначала перекусили малость, выпили, конечно, немного, а потом они стол сдвигать начали, место высвобождать, вроде как для танцев.

– И тут ты им в паркет бикфордов шнур засунул? – предположил Инфант, и мы все улыбнулись его наивности. Даже я.

– Да нет, какой там шнур? Не было у меня шнура, – развел я руками. – Мне там просто скучно стало. Ну, вы знаете, я порой веселый могу быть, просто душой компании, но для этого вдохновение окрылять должно и энергия наружу вырываться. И чтобы компания была соответствующая. А тут после всех этих волнений с инкрустацией, да еще когда на тебя смотрят с самого порога недружелюбно – оказался я как-то скован и смущен, и не в лучшей своей форме. Да вы знаете, с каждым такое случается время от времени.

– Ты думаешь, с каждым? – вздохнул с надеждой Инфант, вспоминая, каким он бывает время от времени.

– В общем, они там веселятся, танцуют вроде даже, к Жеке какой-то тип клеится, до которого мне дела нет. Раз ей подходит, то я только рад. Но вот сам я бесхозный какой-то, как не пришитый ни к чему лацкан. Хотя были там, конечно, девушки, но, видимо, инкрустация все же во мне что-то в этот день надорвала. Как-то все они не по мне приходились. Не буду уточнять, не по мне – и все! Говорю ведь: отсутствовало во мне вдохновение.

– Без вдохновения тяжело, конечно, – согласился было Илюха, но тут же сам себе и возразил: – Хотя как девушки могут не вдохновлять? Вот здесь, в этом самом месте, я, стариканыч, тебя не понимаю.

– В общем, – продолжил я, – решил я тебе, Б.Б., позвонить, чтобы тоску свою разогнать. Подумал, может, ты тоже подтянешься, потому как чувство знакомого локтя – оно всегда важно, особенно на чужих вечеринках, где ты гол и одинок, как сокол.

– А почему «сокол» гол? Он же в перьях? – поинтересовался про пернатых Инфант, но мы не стали ему отвечать. Еще и оттого, что привыкли воспринимать все народные выражения дословно, не допытываясь и не ставя их под сомнения.

– Вот я и решил позвонить, – продолжал я. – Ну вы знаете, мобильниками я из принципа пренебрегаю, а значит, стал искать по квартире домашний, стационарный телефон. И вскоре нашел его, допотопный еще, с проводом к телефонной трубке и почему-то на сервантной полке. Меня сразу место расположения телефона удивило – зачем телефон в сервант ставить? Но, послушайте, кто я такой, чтобы в чужом доме свои порядки наводить? Ну, нравится им в серванте. Может, они им и не пользуются никогда, может, он у них только для антикварного декора? Мне-то чего, я и с сервантной полки запросто телефонный набор могу произвести. Вот и стал набирать.

– И чего? – скривил в саркастической улыбке губы Инфант. – Взорвалось, что ли, чего?

Как ни странно, он угадал.

– Ага, – вздохнул я. – Даже хуже. Полочка в серванте неприкрученной оказалась, просто так, на каких-то шатких штырьках сама по себе покоилась. Нет чтобы им меня заранее попросить полочку прикрутить. Я бы прикрутил, крепко, навылет – навык у меня теперь, после инкрустированного столика, имеется. Так нет, на неприкрученную полочку телефон поставили. Тоже – нашли куда! А я как раз при наборе номера на полочку локтем и оперся, несильно, но ей хватило.

Тут я выдержал театральную паузу, которая здесь полагалась. Хотя она и печальной, эта пауза, получилась.

– И съехала полочка со штырьков, или, если образнее, скажем, сошла с рельс. И грохнулась вниз, именно как военный эшелон, подорванный партизанами. И не одна грохнулась, а с телефоном, на ней стоящим. Но и не только с ним, а со всем, что на ней, на полочке, было установлено. А было установлено там многое!

Тут я выдержал еще одну паузу. Тоже печальную.

– Потом по осколкам в точности восстановить, какой кусок к чему относится, конечно, трудно было. Но по общему объему разбросанного по полу хрусталя, фарфора и прочих каких-то материалов тянуло на несколько солидных ваз, кубков, статуэток, ну, фужеров, конечно, возможно, с салатницами… И прочего всего, разного, что на нижних полках стояло и тоже, увлекаемое верхней полкой, вниз соскочило. И тоже вдребезги. То есть с точки зрения бьющихся предметов дом Жекиной подруги сильно все-таки истощился. Может, и осталось в нем чего-нибудь еще, но если и осталось, то лишь на кухне, куда я просто еще зайти не успел. В общем, чего там скромничать, прошелся я по квартире Чингисханом.

– Это точно, – закивал Инфант. – Ты иногда хамом бываешь. Но почему чианиз? Ты что, китайский хам, что ли? Ведь «чианиз», если меня не подводит память, в переводе с английского означает…

Но ни я, ни Илюха на Инфанта-англомана даже не глянули.

– Да, стариканер, если бы случить Герострата с Чингисханом, то в плане ихнего потомства ты бы у них старшим сыном вышел, – предположил БелоБородов.

– А что, Стратостат был женщиной? – снова проявил инициативу Инфант и снова в пустоту.

– Но, главное, представьте себя на моем месте, – продолжил я, и на этих словах оба моих товарища закачали в сомнении головами. Мол, невозможно такое представить – нас да на твоем разрушительном месте. – Даже если забыть про сгоревшую по моей вине Тамару Павловну, то все равно нелегкий мне денек выдался. Ведь вся эта хрустальная тяжесть грохнулась с полками прямо-таки на меня, увлекая за собой. А если бы и я вдребезги? А если бы психика у меня оказалась слабой, как у той Тамары Павловны, что тогда?

Тут оба моих слушателя только развели руки, не умея ответить на вопрос.

– А тут еще подлетает с кухни на звон бьющегося хрусталя хозяйка дома, ну та, которая недолюбливала меня с самого начала, и не верит своим глазам. Потому что зрелище действительно тяжелое, особенно для любой умелой, бережливой хозяйки. Руками только всплеснула, как пушкинская лебедушка крылами, и готова уже, похоже, сознание терять. Под глазами сразу же темные круги нарисовались, да и общая бледность к лицу однозначно подступила. Ну а мне что делать, какие мне слова для нее утешительные найти, чтобы не переживала она так? Что тут скажешь? Ну не предлагать же возместить урон материально? Во-первых, такой урон, а повторяю, побилось там недешево, мне и возместить бы не удалось. А во-вторых, дело-то не во мне, дело в полке, которая оказалась халатно не прикручена.

– Да, обстоятельства иногда бывают сильнее нас, – вздохнул Илюха, видимо, все глубже и глубже входя в мое неловкое положение.

– В общем, надо мне было как-то поддержать хозяйку, которая хоть и пыталась улыбаться по сторонам ради приличия, но глазами меня не любила пуще прежнего. А глаза – они же зеркало души, как сказал прозаик. Так вот, у этой хозяйки они были выпуклым, кривым зеркалом и увеличивали ее душу в несколько раз. Во всяком случае, отношение ее души ко мне. И не виделось в этом отношении ни понимания, ни сострадания, ни даже прощения, а наоборот, недоумение: «Что именно этого человека привело в мой дом? Зачем он разорил его? А главное, почему он не торопится уйти?»

– Да потому, – ответил за меня Илюха, – что мы иногда все же сильнее обстоятельств.

Тут я с Илюхой согласился и продолжил:

– Усадил я, значит, хозяйку в кресло, стоящее поблизости, а сам все думаю: ну как же мне ее поддержать, бедненькую, хотя бы морально? В конце концов, делов-то, подумаешь, хрусталь с фарфором – они же, как ни крути, то же стекло. Пусть и произведенное по более сложной технологии. «Да, ладно, – говорю я хозяйке, – вы, Зоечка, не горюйте. Посмотрите, сколько стекла вокруг разбитого, а ведь битое стекло, как известно, на счастье. Только представьте, говорю, сколько счастья вас теперь ожидает. Редкого, дорогого счастья, под стать разбитым предметам».

– Так и сказал? – не поверил Инфант.

– Слово в слово, – подтвердил я.

– Ну и нервы у тебя! – порадовался за меня Инфант.

– Ну а что было делать? Какие другие правильные слова найти? А найти правильные слова было необходимо. Потому что женщина, даже если она к тебе и недоброжелательная, на добрые слова первым делом реагирует.

– Это правда, – подтвердил Инфант, который про недоброжелательных женщин знал если не все, то многое.

– Но если на хозяйку мои слова и подействовали, то не в нужную сторону. Смотрю, она от них еще сильнее бледнеть начала, видимо, перспектива близкого обильного счастья слишком неожиданно на нее свалилась. И понимаю я, что одними словами не обойдется – выпить ей надо немного. Благо стол с бутылками и закусками рядом, даже на кухню спешить не надо. В общем, налил я ей, поднес к онемевшим ее губам и начал вливать потихонечку, так, чтобы она не захлебнулась…

– Но она захлебнулась? – перебил меня Инфант очередным радостным предположением.

– Нет, Инфантище, на сей раз ты не угадал, не захлебнулась она, совсем наоборот. Влил я ей тонкой струйкой, и стала она дышать ровнее. Все-таки полстакана водки на хрупкую женщину всегда оздоровительно действует.

– Полстакана! – удивился Инфант.

– Ну, не стакан же. Говорю, хрупкая она была, опьянела бы от стакана. А я тут же закусочку ей накладываю, салатик оливье, селедочку под шубой и прочее, традиционное. Тарелочку, пока еще не разбитую, отыскал, вилочку в хозяюшкины ручки вложил, а разжевывать и глотать – это уж ее добровольное дело. А остальные гости, понабежавшие отовсюду, – они уже хрустальные осколки в кучки сгребают и в ведра сваливают. Так как в одно ведро ну никак не помещалось. В общем, вскоре все встало на свои места – пол чистый, хозяйка Зоя постепенно в себя приходит, круги под глазами ближе к глазам сдвинулись. Я ее подкармливаю с вилочки, и она не сопротивляется особенно, даже на меня стала посматривать – хоть и по-прежнему с опаской, но уже и без особой лютости.

– Так, так, – задумчиво проговорил Илюха и как-то слишком внимательно стал вглядываться в меня.

Но я лишь пожал плечами, продолжая:

– Единственное, конечно, – сервант неприлично осиротел. Жалко и одичало смотрелся он совершенно пустой, будто Полифем светит тебе одной своей ослепшей глазницей.

– Кто, чем, почему? – забеспокоился было Инфант от сильно незнакомого названия, но потом затих постепенно.

– Да и у меня на сердце все-таки тяжесть камнем легла, – продолжал я, не обращая внимания на Инфанта. – Что же, думаю, меня такое преследует сегодня? Просто какая-то волна разрушений целый день подряд. А вдруг это рок, провидение такое? Может, я сегодня для общества опасный? Может, мне затаиться где-нибудь до утра, пока новую катаклизму не учинил?

– Скажи, пожалуйста, – подозрительно вежливо прервал меня Илюха. – А стол со всеми выпивками и закусками от серванта далеко находился?

Я аж удивился: ну что за нелепый вопрос? К чему? Но все же ответил, раз товарищ спрашивает:

– Да нет, близко совсем. Его, когда место для плясок освобождали, прямо к серванту и сдвинули, лишь узкий проход оставили. Мне, чтобы к телефону пробраться, в основном бочком приходилось протискиваться.

– Ага, – снова сосредоточенно закивал головой Илюха. – Скажи, – продолжил он дознание, – а не заметил ли ты в серванте, ну, до того, как он опрокинулся так неудачно, цветка какого-нибудь в вазочке?

И что-то опять задело меня в его голосе. Может быть, подозрительно точная осведомленность о месте происшествия.

– Точно, был цветок, маленький такой, невысокий, – вспомнил я. – Именно в вазочке. Хорошая такая вазочка, небольшая, тонкой работы. Разбилась, конечно, от падения. Да и цветок был симпатичный, типа кактуса, неброский такой, но деликатный, очевидное дитя безводных пустынь. Я потому и запомнил про цветок, что удивился даже, пока полка на меня сползала: почему это кактус – и в вазочке с водичкой? Вроде бы кактусы в горшочке с землей выращиваются. Хотя, если честно, растениевод я – не ахти. А уж кактусовод – тем более.

– Ты не только растениевод «не ахти». Ты многое чего, как выясняется, «не ахти», – не преминул злорадно воспользоваться моей слабостью Инфант. А вот Илюха, наоборот, задал еще один серьезный вопрос:

– А когда цветок падал, водичка из вазочки на закуски с салатами не пролилась случайно? – продолжал допытываться он.

– Может, и пролилась, – пожал я плечами. – Стол к серванту близко придвинут был. Вот, например, на «под шубу» запросто могло пролиться, потому как «под шубой» именно на том краю стола и находилась. Да и оливье, кажется, недалеко.

– И она, хозяйка Зоя, значит, покушала их немного? И оливье, и «под шубой»?

Он стал мне надоедать своими дотошными вопросами, этот Б.Б. Но я проявил выдержку и ответил терпеливо, как мог.

– Ну да, я же говорил. Особенно она на «под шубой» налегла. Да оно и понятно, свекла с селедочкой хорошо на пару нейтрализуют.

– Не все они нейтрализуют… Не все… – пробурчал себе под нос Илюха и сбился, и замолчал.

– Ну и что было потом? – вернул меня к сути Инфант.

– Да ничего не было, тишина. В прямом смысле – ни музыки особенной, ни радости дня рождения. Так что я потихоньку оделся, Жеке махнул и отчалил один, в поздний уже вечер. А что у них было потом, как хозяйка довеселилась? Этого я не знаю. Надо будет с Жекой поговорить, узнать.

– Говорил я с Жекой, узнал, – поднял на меня невеселые глаза Илюха. – Довеселилась хозяйка. В больнице хозяйка, в реанимации.

– Чего?! – не понял я.

– Прихватило ее сильно ночью с животом, даже туалет не помог. Пришлось «Скорую» вызывать. Тяжелейшее отравление, на все тело перекинулось. Врачи точного диагноза пока не установили, но, похоже, от цветочка, который ты, старикашка, ей в тарелку выжал, а потом скормил заботливо. От кактуса этого экзотического. Он из Африки родом, кактус этот. Кураре – не кураре, но туземцы ихние до сих пор в его соку стрелы смачивают. Крупного зверя он не завалит, слона или носорога, но на антилопу какую-нибудь его вполне хватает. Ты говоришь, хозяйка Зоя хрупкая оказалась? Хорошо, что через желудок вошло, потому и выжила пока.

Я сидел и не верил своим ушам, и Инфант, который был рядом, тоже не верил. Он только положил мне ладонь на левое запястье и сжал по-товарищески. Потому что на правом запястье лежала Илюхина ладонь, которая тоже все сжимала и сжимала.

– Кто ж знать-то мог? – только и вырвалось у меня. – Что они дома опасные цветки разводят, да еще в вазочках. А если бы я на его колючки накололся?

– Действительно, – тут же встал на мою сторону Инфант, – и нас бы всех сейчас тут разом перезаразил. У тебя, кстати, никакого повреждения на левом запястье нет? – спросил он, поспешно отдергивая ладонь.

– Да нет, – успокоил нас кактусовед Илюха. – У него, у кактуса этого, через колючки не передается, только вместе с соком. Прям как у нас, у людей. Вот в водичку немного сока попало, а потом на «под шубу». А потом в Зоин хрупкий организм.

– Ну и как она, Зоя, выживет? – Мне стало жалко недавнюю хозяйку. Видимо, не принесли ей счастья горки разбитого хрустала. Пока еще не принесли.

– Да ничего, оклемается, – успокоил нас с Инфантом Илюха. – Только вот на «под шубой» у нее теперь, наверное, непринятие выработается. Никогда ей, похоже, больше не лакомиться «под шубой».

– Ну, это ничего, – успокоился я. – В жизни бессчетно радостей, «под шубой» – больше, «под шубой» – меньше. Ерунда, не в шубе, в конце концов, счастье. Да и под шубой часто ничего нет особенного…

И мои друзья улыбнулись моему оптимизму и легко с ним согласились.

А тут зазвонил телефон, прямо у Илюхи в кармане зазвонил. Илюха его извлек, а потом разговаривал по нему, не долго, но интенсивно.

– Ну что? – спросили мы Илюху, когда он нажал на красную кнопку «отбой». – Какие новости?

– Мишка звонил, Лондырев. У него девушка новая появилась, в которую он шибко влюбился сгоряча. Вот он по этому случаю гостей зовет на сегодня, влюбленность их обоюдную обмывать. И меня пригласил, попросил, чтобы я девушек каких-нибудь свежих с собой прихватил. Народу там много будет, и он боится, что с девушками нехватка может произойти. Ну что, поедем? – обратился к нам Илюха.

– Ну а мы тут при чем, мы ж не девушки, мы наоборот, – заартачился было я. – И вообще, зачем нам туда, где их нехватка, нам надо туда, где их хватка.

Тут Инфант снова встал на мою сторону и снова закивал головой, мол, давай лучше туда, где девушек в избытке. Потому что в любом случае из кафе уже пора было сваливать – кофе в чашках закончилось, да и омлет уже даже на вилку не накалывался.

– Да будут там девушки, – успокоил нас Илюха. – К тому же все незнакомые, что хорошо. Просто недевушки там тоже будут в достатке. Ну а что они нам? Только на пользу, раствориться будет в ком, если потребуется. Потому что, стариканер, с тобой в гости, – обратился он уже непосредственно ко мне, – особенно после вчерашнего… Не знаю… Ты уверен, что твоя разрушительная волна на вчерашнем оборвалась, что цунами закончилось с наступлением нового календарного дня? Что не будет повторных подземных толчков или, как их называют специалисты, автошоков?

– Как-как их называют? – заторопился Инфант, который каждый раз боялся упустить новое, увлекательное для себя слово. Но в ответ ему прозвучала тишина.

– Не знаю, Б.Б., – начал оправдываться я. – Я в себе эту разрушительную силу не контролирую, она мне свыше дана. Хотя, думаю, притухла она после вчерашнего, после опаленной Тамары Павловны и отравленной Зои должна была притухнуть. Про столик инкрустированный да про хрусталь из серванта я уже не вспоминаю.

– А напрасно, – пробурчал Инфант, но мы сделали вид, что не расслышали.

– Ну ладно, будем надеяться, что приутихла, – понадеялся вслед за мной Илюха. – Потому как Лондырев, он вообще хороший парень, ну, вы его видели. Тихий, интеллигентный, в очках, и за девушку я его рад, потому что не часто везет ему с девушками. Так как, говорю, тихий он и интеллигентный, с консерваторским почти образованием.

– Что значит «почти»? – снова попросил уточнения Инфант. Но кого волнуют подобные уточнения?

– Так что ты, старикашка, – продолжал апеллировать ко мне Илюха, – не обижай его, и квартиру его не обижай. Попридержи свою парапсихологическую силу, не направляй ее против Лондырева.

– Я постараюсь. – Я пожал плечами. – Но говорю же, не все в моей власти, не контролирую я ее полностью. Но обещаю, что буду сдерживать ее внутри себя и постараюсь не дать ей выплеснуться наружу.

– Вот и хорошо, – принял мои заверения Илюха. – Давайте сейчас отдохнем друг от друга несколько часов. – Тут он обвел Инфанта взглядом. – А в семь на «Щукинской». Потому что Лондырев именно там, на «Щучке» и поселился.

И мы стали платить за омлет и за кофе. У Инфанта немного на омлет недоставало, но ничего, мы добавили, а потом я поднял глаза на юную официантку, которая смерила нас сверху вниз профессиональным официантским взглядом.

– Счастливая вы, – сказал я ей. И она, заслышав слово «счастье», оторвалась от счета и перевела удивленный взгляд на меня.

– Чего это я счастливая? – заинтересовалась она немного обиженным голосом.

– Да по вашим глазам видно, светятся они прям счастливыми лучиками. Так и хочется стоять перед вами и загорать под вашим взглядом. Как под солнышком летом. Даже крем от загара, похоже, не пригодится.

Я к чему это все начал? Лондырев ведь просил девушек с собой привести, хоть сколько-нибудь. Вот я и закинул невод на всякий случай, так, по инерции скорее. Потому что привод девушек всегда был на моей совести. Так как в «опекунском совете», который был создан при Инфанте, я отвечал за девушек. Не только за них, но в основном – за них. (Читай «Попытки любви в быту и на природе».)

Но видимо, официантка не хотела, чтобы мы стояли перед ней и загорали под ее лучиками и напоминали ей своим видом о креме. И она позвала в сторону:

– Мить, а Мить, – позвала она. – Тут ко мне пристают.

Я посмотрел на Илюху и развел руками:

– Ну не получилось, – сказал я.

И Илюха тоже развел руками, мол, не всегда же должно получаться.

И мы встали и, не дожидаясь обещанного Митю, покинули гостеприимное заведение.

– Ну что, – посоветовали мы Инфанту на улице, – ты отдохни пока малость от омлета с кофе. А в семь на «Щуке» встретимся.

И мы двинулись в разные стороны, потому что Инфант пошел к себе на какую-то Ямскую-Тверскую, а нам с Илюхой требовалось в метро.

– Стариканыч, – предложил я по дороге Илюхе, – может, к Лондыреву Жеку взять? Она же – девушка, как тому и требуется, к тому же она сама наверняка с удовольствием откликнется. Ей, когда перебор с мужчинами, всегда хорошо.

– Конечно, – согласился Илюха. – От Жеки всегда только дополнительное удовольствие.

– Дай мобильник, я ей сейчас позвоню, – попросил я Илюху, и он полез в карман.

– Когда ты уже свой собственный заведешь? – поинтересовался Б.Бородов, который каждый раз, когда я просил у него телефон, заводил один и тот же разговор. – Невозможно ведь без мобильника. Как ты живешь? Несовременный ты человек, нельзя так. Ты должен быть на постоянной оперативной связи. Тебе чего, денег жалко? Ну хочешь, я тебе спонсирую абонентскую плату?

– Какой ты все же коммерческий, Б.Б., даром что экономист, – посетовал я. – Думаешь, все купить можно, даже мою свободу? Нет, она за абонентскую плату не продается. Хотя на самом деле ты просто от досады на меня наезжаешь. От подсознательной досады на то, что засосала тебя коммуникационная Гидра и ты отдался ей покорно, как и все остальные вокруг. А вот я держусь все еще и не поддаюсь ей. Ты посмотри на себя, ты стал зависим от нее, как от тяжелого наркотика, подсел, можно сказать, на сотовую иглу. Ты ведь уже и шага ступить без тяжести в кармане не можешь, ты просто стал придатком к маленькому переносному устройству с несколькими незамысловатыми кнопками. И послушно на эти кнопки реагируешь, как подопытный, когда сигнал раздается. Ты взгляни правде в глаза – ты же, Б.Б., стал рабом лампы. И теперь хочешь, чтобы и меня в ее узкое горлышко вслед за тобой утащило.

– Да, я раб лампы, хоть и не Хоттабыч, – легко согласился Илюха. – Но согласись, ведь и ты не Аладдин.

– Ты прав, я не из Бухары, – признался я. – Но несмотря на это, я свободным человеком родился и не променяю ее на рабское удобство вечно докучливых звонков. Да ты сам посуди, что же это получается: любой желающий может запросто тебя достать в любую минуту, когда ему заблагорассудится?

Илюха только пожал плечами, не соглашаясь, но и не возражая.

– Ну подумай, – попросил я Илюху. – Ну как можно быть постоянно доступным для всех? Даже когда в сортире, даже когда в мыслях своих, в своих фантазиях, даже когда в ночных снах. А когда с девушкой наедине? Представь, вы уже настроились, уже все сложилось правильно, а тут звонок из кармана ее сброшенных на пол джинсов. «Да ладно, – говоришь ты девушке, – забудь». А она тебе в ответ в промежутках между тяжелыми вздохами: «А вдруг важное чего упущу», – и тут же насильственно прерывает процесс.

Я специально подобрал такой жуткий, скребущий по воображению пример. Я знал, что Илюху он всерьез прихватит за чуткую, эмоциональную на девушек душу.

– Важного, конечно, ничего не происходит, – продолжал я описывать драматическую сцену. – Это ее подруга звонит, узнать, как там у вас, все ли в порядке? Подходишь ли ты, оправдываешь ли их надежды? Впрочем, скоро вы с девушкой снова готовы – и на взгляд, и на ощупь… Казалось бы, ничего не может уже вас остановить… Но тут снова звоночек, теперь уже из твоих брюк.

– Вот это незадача, – согласился Илюха и покачал головой. Видимо, с ним происходило то, что театральные режиссеры называют «эффектом присутствия». Но я только сильнее сдавил свою сценическую хватку.

– «Не бери! Зачем тебе? Кому ты нужен?» – законно просит возбужденная девушка. Да ты и сам знаешь, что не нужно. Но внутри червяк сомнения все-таки гложет: а вдруг там что-то важное, не ждущее отлагательств? Пусть даже отлагательств сексуальных. Например, Инфанту срочная помощь понадобилась? Ему же помощь порой надобится. А у тебя чувство ответственности за Инфанта всегда было сильно развито. Даже сильнее тяги к возбужденной девушке.

– Ну, это ты уж хватанул через край, – проговорил Илюха. Но вскользь проговорил, не мешая рассказу.

– Вот ты и отодвигаешь свое желание на второй план, – продолжил я, – и страсть свою, и чувство, и девушку тоже. И стараешься невозмутимым, не выдающим волнения голосом проговорить: «Але?»

Тут я выдержал паузу, потому что подступал к запланированной развязке.

– А там, в телефоне… там совсем другая девушка. У нее, видите ли, интуиция не на шутку разыгралась, и она тут же заподозрила тебя в чем-то для себя очень обидном. Показалось ей, что ты вошел в заговор против нее. То есть такой ничем не спровоцированный приступ ревнивой паранойи с ней вдруг приключился. А тебе теперь его расхлебывать… Но как? Как тебе беседовать с параноической девушкой в присутствии другой девушки, у которой тут же не меньший приступ паранойи начинается?

Тут Илюха звучно вздохнул, проникаясь с головой в нешуточную проблему.

– Вот и расстраивается любовь. Может, не навсегда, но на данный вечер уж точно расстраивается. Ну и что хорошего в такой постоянной телефонной достаче?

– Да, так бывает иногда. Печальная ситуация, – закивал головой Илюха.

– Да и то, Б.Б., – зашел я на новый оборот, – что хорошего в том, что ты всюду доступен для абсолютно для всех? Ведь если доступен, то значит, и контролируемый ими всеми. А значит, ты и жизнью становишься контролируемый.

– Ты думаешь… – снова вздохнул Илюха и потупил глаза к асфальту.

– А моя главная задача, – пошел я на последний рукопашный штурм, – как раз в том, чтобы выйти из-под контроля жизни. Чтобы не отчитываться ей ни в чем – ни где был, ни с кем, ни почему так поздно домой вернулся. И всем другим, пусть и близким, пусть и любимым, но не отчитываться тоже. Потому что когда свободу теряешь, то и себя теряешь. А я, повторяю, свободным был рожден, от свободных родителей!

Тут я выдохнул и затормозил и закончил выступление.

– Розик, бескомпромиссный ты мой борец, – приобнял меня за плечи БелоБородов. – За что мы боремся-то с тобой? За нескольких одновременных девушек? Хотя, я согласен, это тяжелая и бескомпромиссная борьба. – Он снова похлопал меня по плечу. – Ты, впрочем, одну деталь позабыл. Там такая отключающая кнопочка на телефоне есть. Нажал на нее и отключился, и недоступен ты больше.

Я аж засмеялся от его, белобородовской, наивности.

– Ты сам нажимал на нее хоть раз? Ну, когда не в театре и не в филармонии? Она же самая опасная ловушка, эта кнопка. Ведь пойди отключи ее! А потом объясняй всю жизнь, чем был занят таким, что к телефону подходить не хотел и заблокировал его? И будут тебе потом всю жизнь не доверять, и корить, и подозревать почем зря. Не всегда, конечно, «почем зря», иногда за дело будут. Но в конце концов, мог же ты честно, без задней мысли, в филармонии сидеть, большой хор слушать?

– Я большой хор люблю, особенно в филармонии, – закивал Илюха.

Но я его от хора тут же отвлек:

– Вот и окажешься ты без вины виноватым. И пятно на тебе на всю жизнь останется, так ты с ним и состаришься, не отмывшись. Пятно и вечное подозрение, которые будут новые приступы паранойи вызывать. Нет, – замотал я головой, – если уж ты взялся быть доступным для всех, то и неси свой тяжкий крест, не проявляй слабину, не выключай мобильную связь.

– В чем-то ты прав, – согласился Илюха. – Но и оперативность иногда тоже нужна.

– Конечно, нужна, – согласился я. – И поэтому некоторые технические усовершенствования я приветствую. Например, секретарш. Или если денег на них не хватает, то автоответчик хотя бы. Проверяй сообщения периодически и хочешь – отвечай на них, а хочешь – не отвечай, твое право. Понимаешь, ты ситуацию контролируешь, а не она тебя.

– Матерый ты человечище, стариканище, – приободрил меня Илюха. – Вдумываешься ты глубоко в повседневную, бытовую нашу жизнь. Не то, что мы, которые по поверхности скользим, как клопики по воде.

Ну да ладно, на, держи мобилу, против которой ты так рьяно возмущаешься. Звони Жеке. Двигай ее к Лондыреву на «Щуку», чтоб хоть как-нибудь половой паритет у Лондырева поддержать.

И я позвонил по мобильнику на Жекин мобильник, и она подошла, и я, конечно, двинул ее к Лондыреву на «Щуку» к семи вечерним субботним часам.

Там мы в семь и встретились у переднего вагона, все вчетвером, включая Инфанта и Жеку. А потом топали минут пять пешком, пока не вошли в подъезд лондыревского трехподъездного дома, пока не позвонили в его, лондыревскую, дверь. Которую он в результате и открыл.

Чей-нибудь проницательный взгляд смог бы безошибочно определить, что Мишаня Лондырев оказался удивлен нашим, в основном мужским, появлением. Он-то рассчитывал на одного Илюху с двумя-тремя паритетными девушками, а получалось совсем наоборот. Получалось, что мы еще существеннее этот паритет нарушали.

Впрочем, это чей-нибудь проницательный взгляд заметил бы… но не наш. Поэтому Лондыреву пришлось поправить интеллигентские свои очки на интеллигентской своей переносице и посторониться, пропуская нас всех, непроницательных, внутрь.

Мы зашли, достали, налили, попробовали… Потом попробовали еще и лишь потом пригляделись к сторонам.

Ну что, небольшая лондыревская квартирка состояла из двух комнат и одной маленькой кухни. Ванная с туалетом там, наверное, тоже где-то были, но нам туда пока не требовалось, поэтому утверждать не берусь.

В одну из комнат, смежную спальню, тут же прошмыгнул наш скромный Лондырев со своей новоиспеченной девушкой, оставив гостиную тем, кому она и предназначена по определению, – гостям. Что он там делал, в смежной своей спаленке? – можно было только догадываться. Но догадаться можно было легко.

Гостей мы тоже оглядели, и выяснилось, что паритет не так уж и был катастрофически подорван, как нас пугали. А значит, расслабляться было ни к чему – впереди меня ожидали беспокойные, но приятные хлопоты.

Так вот, перевели мы дыхание, осмотрелись. Жека тут же отделилась, определив подходящий для себя объект. Но перед тем как отделиться, нашептала мне на ушко вопросом:

– Вон тот, высокий, со светлыми длинными волосами, с мужественной бородкой. Ты знаешь его?

Я посмотрел на бородку. Как они ухитряются разглядеть в щетине мужественность?

Я пожал про себя плечами. Впрочем, какой я им судья?

– Думаешь, он один, без подруги? – не отставала от меня Жека.

– Какая разница? – заметил я.

– Действительно, – согласилась Жека.

– Рядом с тобой, Евгения, мужчина всегда чувствует себя не только одиноким, но и одичавшим. Ему кажется, что он когда-то давно был выброшен на океанский необитаемый остров и холодал, голодал, питался корешками, терпел лишения много лет. А еще в бессонные ночи он думал о женщинах и тосковал, тосковал… И так продолжается много лет, пока к острову не подходит яхта, красивая, белая, под парусом, но и с мотором на дизеле для пущей надежности. Там внутри, в кают-компании, бар полон напитков, столы ломятся от деликатных яств и эротические фильмы крутятся нон-стопом на широком экране. И спасается обросший, оскудевший островитянин, и ютится на яхте, и отогревается в ней, и начинает искренне дружить с экипажем. Так вот… – тут я, как и полагается, выдержал паузу, – ты, Евгения, и есть эта яхта.

– Почему это экран широкий? – спросила моя мнительная подруга. – Я чего, поправилась слишком или хвостик через юбку выделяется?

Я посмотрел на то место, где мог выделяться хвостик. Но там ничего не выделялось.

– Все в порядке, – успокоил я ее. – А про экран – это такой литературный образ. В смысле, качество изображения на нем хорошее. Да и не только изображения.

И я подбодрил Жеку, легонько похлопав ее по хвостику. Как я и ожидал, он вилял возбужденно от предвкушения новой встречи.

Потому что для тех, кто не знает, скажу, что мы с Жекой уже давно перестали входить в неуставные отношения. Но как случается иногда, наши неуставные отношения плавно перешли во вполне уставные – в товарищеские. И даже больше – в дружеские. А значит, в открытые, откровенные, с искренним участием к друг другу, полные взаимовыручки и вечерних откровенных подробностей.

– Слушай, – задержал я ее еще на секунду, хотя она уже была готова оторваться. – А хвостик, кстати, шевелится.

– Да засиделся, видать, – согласилась Жека. – Хочешь еще потрогать, только незаметно?

– Конечно, – захотел я.

И я приставил ладонь к длинному, свободному Жекиному платью и ощутил легкое щекочущее шевеление. Что означало, что Жека довольна и по-хорошему возбуждена окружающим. Так как Жека виляла своим хвостиком, только когда была неподдельно довольна.

Тут я должен пояснить для тех, кто про Жеку читает впервые, что у нее имелся самый настоящий рудимент в виде лишнего спинного позвонка. Или если выражаться по-бытовому, то у нее был хвостик сантиметров в четыре-пять, которым она после долгих тренировок с самого детства научилась вилять. А так как характер у нее, тоже с самого детства, был жизнерадостный, то и виляла она им жизнерадостно.

Вообще чему только женщина не научится с годами, особенно если о тренировке собственных мышц речь заходит. Любой мышцей может научиться руководить, хотя для некоторых мышц больше времени требуется, чем для других. Но усердие и ежедневные тренировки в любом случае плоды приносят.

Вот бы нам так, парням… Но нет, не получается у нас… И мышцы у нас, увы, не там расположены, где было бы от них больше всего пользы. Да и тренироваться упорно мы не любим. Все на авось надеемся, мол, все будет в порядке. Ну а если на авось понадеешься, то и самому приходится не плошать. Вот мы и стараемся. Хотя по– разному, конечно, бывает.

– Б.Б., – повернул я голову к Илюхе, который тут же рядом со мной оглядывал гостиную, – хочешь Жекин хвостик потрогать, он как раз виляет сейчас? – А можно? – пришел в восторг Б.Бородов, потому что никогда женского хвостика в руках не держал.– Сейчас узнаю, – пообещал я.И узнал. Оказалось, что можно.– Если только недолго, – согласилась Жека. Потому что если она и была с кем-то холодна и отчужденна, то только не с друзьями. – И чтобы не жать на него сильно, ему и так под трусиками вилять тяжело. Стягивают они.– Я не буду жать, – тут же пообещал Илюха и обошел Женьку с оборотной от меня стороны. И долго там стоял, незаметно прикладывая ладонь к Жекиному платью.– Ни фига себе, – вздыхал он с раскрытыми от счастья глазами. – Сам бы не почувствовал – не поверил бы никогда. Я и тебе, старикашка, не верил, когда ты о нем рассказывал. Думал, смешишь ты нас, думал, сочиняешь ты все. А он и вправду существует и еще виляет так забавно. Что ни говори, а все-таки много в этом мире, Жека, что не понятно ни нашим, ни даже вашим мудрецам.– Мудрехам, – перевел Инфант «мудрецов» в женский род. Но никто на Инфанта внимания не обратил.– Ты не знаешь, как он виляет, когда его не стесняет ничего, – хвастливо заметила Жека.Другой бы мог заподозрить в Жекиных словах двусмысленность, но то – другой. А мы Жеку знали и ничего заподозрить не могли, она на самом деле радовалась. И за себя, и за свой хвостик, и за Илюхино изумление, которое просто выпирало из него, просто било наотмашь. И никакой двусмысленности в ее радости не было, потому что здоровая радость – всегда односмысленна. Радость – и все!– Слушай, – спросил я, – а Инфанту можно?Но Инфанту оказалось нельзя, во всяком случае, сегодня. Потому что на все существуют разумные лимиты и ограничения, тем более на такое чудо, как виляющий Жекин хвостик.– Он не поймет, твой Инфант, – засомневалась Жека. – А потом еще донимать начнет, я ж его знаю, чудилу. И вообще, этот Инфант…И она была права, Инфант действительно стал бы донимать. Как донимать – не известно, потому что у Инфанта находилось в арсенале много разных способов донимания.

А потом Жека отчалила от нас к тому, высокому, с бородкой, кого наметила с самого начала. И завязался у них диалог, который я не слышал, да он меня и не интересовал. Что я, сам не знаю, что в таких случаях говорится? Так, никчемная, легковесная ерунда. И вообще, мое внимание было обращено совсем в другую сторону. А именно – в сторону двух девушек, похоже, подружек, которые, потягивая из стаканчиков, многозначительно переглядывались между собой. О чем они переглядывались? – я не знал, хотя можно было и догадаться.– Ну что, Б.Б., берем? – определил я девушек, потому что Илюха, при всех его природных навыках, не всегда умел правильно определить сам. Но тут он последовал за моим взглядом и тут же закивал. Так как девушки полностью заслуживали, чтобы их сначала определили, а потом брали. К тому же они так удачно выделялись одна на фоне другой, просто завораживали контрастом.Та, что сидела в кресле, привлекала к себе длинными солнечными локонами, спадающими на плечи, манящей, лукавой улыбкой, искрящимися от веселья, смеющимися глазами. Не говоря уже о завидной миловидности лица и плавных формах, лоснящихся из-под одежды.Другая же, стоящая поодаль, была ее полной противоположностью – бледное лицо, обрамленное короткими черными волосами, горящие, будто воспаленные, темно-зеленые глаза, тонкие яркие губы – все говорило о том, что перед нами натура пылкая, глубокая, ищущая. О таких Тургенев с Достоевским любили писать. Но очень по-разному любили.– Давай, стариканыч, действуй. Если непосильно станет, то мы здесь, недалеко. Лишь свистни, себя не заставим мы ждать. Хотя я в тебе уверен, такой, как ты, не подведет, – подбодрил меня Илюха относительно девушек.Я пригляделся к ним обеим и, конечно, выбрал ту, которая светленькая, солнечная, со смеющимися глазками. С натурами глубокими и ищущими всегда мороки значительно больше. К тому же кто знает, отыщут они в тебе то, что глубоко ищут, или нет?Но одно дело – выбрать девушку, а другое – с ней «не подвести», как просил меня Илюха. И тут все дело в первом движении, в первом слове, потому что, как известно, женщины судят нас по мгновению, особенно если это мгновение – первое.Конечно, у меня, как и у каждого уважающего себя специалиста, имелись свои наработки и заготовки. Но вообще-то я предпочитаю на импровизации работать, на полете. Когда интуиция и мысль сливаются воедино и протаривают путь для вдохновения. А вдохновение девушки всегда чувствуют и всегда реагируют на него особенно остро. Потому что вдохновение вырывается из тебя наружу летучей такой энергией, которую девушки начинают в себя впитывать и пробовать на вкус. Подходит ли она им? Ну и если подходит, тогда…Вот я стоял и придумывал импровизацию, такую, чтобы полная свежести оказалась, чтобы как в первый раз. Времени у меня было немного, не я один отметил девушку, много взглядов тянулись к ней со всех сторон, и следовало торопиться. Именно так, как торопится на своей собачей упряжке обветренный золотоискатель из замерзшей Аляски первым забить территорию у рудоносного золотомойного ручейка. Вот и я двинулся к девушке твердым шагом, подбадриваемый Илюхиным взглядом в спину.

Напоминаю: она сидела в кресле, ее правая рука со стаканом покоилась на подлокотнике, а вокруг было шумно и гулко. И мне пришлось пригнуться, ну, хотя бы для того, чтобы она в общем гуле расслышала меня вместе с моей импровизацией. И оценила нас. Вот я и пригнулся, и присел на кресельный подлокотничек, на второй, на свободный. Девушка окинула меня неудивленным взглядом, видимо, она была привычна и к подсаживающимся незнакомцам, и к их импровизациям. Ее глаза были широко открыты, будто хотели задать какой-то мучивший ее вопрос, рассеять сомнения. А еще она улыбалась… В общем, выглядела она вполне кокетливо.Я пригнулся к ней еще ниже, чтобы нас ничего не разделяло, чтобы остаться с ней наедине посреди этой шумной и людной комнаты.– Я тут, кстати, факиром работаю, – начал я с импровизации. – Мое сценическое имя Амадеус Модельянович Розовсконтти. Хотите, я вам свое искусство продемонстрирую?– Какое искусство? – спросила она, и улыбка ее засветилась еще ярче.– Могу с фокуса начать, – предложил я.– С какого фокуса? – повторила она вопрос.– А вот сейчас увидите, – сказал я, лихорадочно подбирая на ходу правильный фокус. Потому что при наличии неподалеку Инфанта фокусов было хоть отбавляй. Он одним своим нечесаным печальным видом уже гарантировал и фокус, и всю остальную белую магию. А если покопаться в нем поглубже – то и черную.– Итак, приготовьтесь, – предупредил я, сигналя Илюхе, чтобы он выпускал из загона и гнал на нас тренированного на фокусы Инфанта.– Я готова, – доверилась мне девушка.– Трах… – начал я первой строчкой фокуса. – Барабах… – осел я плотнее собственным весом на деревянный подлокотник. – Карабах… – склонился я к девушке, к самому ее ушку. – Бах!!! – закончил я троекратным восклицанием.И как ни странно, фокус свершился.«Трах… Барабах… Карабах… Бах!!!» – отдалось мощно отовсюду.А потом эхом в ушах: «Бах, карабах, трах…»И мы с девушкой полетели…Но летели мы хоть совместно, но недолго и скоро, слишком скоро внезапно приземлились.А потом оказалось, что я лежу на ней, придавливая ее собою, как недавно придавливал подлокотник кресла, на нас падают какие-то тяжелые куски и я ее прикрываю своим собственным телом. А треск все еще не окончился, он все еще трещит повсюду и подламывается.– Что вы сказали? – спрашивает девушка из-под меня. А глаза ее всего лишь в сантиметрах.– Бах, барабах, – напомнил я ей губами прямо в ее губы, но тут что-то плотное рухнуло на нас и придавило.Я хотел, чтобы она еще что-то спросила, чтобы я мог ей еще раз ответить в самые ее губы. Я хотел продлить прекрасное мгновение до бесконечности, но тут она вильнула подо мной своим приятным, упругим телом… а потом вильнула еще раз… Ну, а я знал по опыту, что такое виляние означает. В данном случае оно означало, что пора выбираться из завала.А когда мы выкарабкались, оказалось, что кресло, внутри которого еще недавно сидела девушка, а на подлокотнике примостился было я, как бы и не существует больше. А вместо него груда поверженного, разобранного по многим мелким частям заготовок – из дерева, поролона, железа.– Так чего ты сказал? – переспросила девушка уже стоя, тут же переходя на «ты» от недавней нашей напольной близости.– Сказал, чтобы трах, тарабах, – признался я. – Вот кресло и рухнуло вдребезги. Это фокус такой, я же обещал. Да ты полюбуйся, как именно оно рухнуло! Получи удовольствие! У него же не просто отдельная ножка отломилась, нет. Оно вдребезги распалось, как древняя Римская империя, на много, теперь уже не связанных между собой, кусочков.

Мы постояли, посмотрели на кресло, покачали головами.

– А интересная, надо сказать, конструкция у него была, – оценил я бывшее кресло. – Сложная, изобретательная. Надо же, как дизайнерская мысль далеко продвинулась в области мягкой мебели. Из такого количества несвязных кусочков единое кресло собрать. Надо же!

– Ты чего, и вправду факир? – посмотрела на меня девушка с любопытством, а потом зашлась очаровательным заливистым смехом. – А я думала, ты прикалываешься, ну так, чтоб познакомиться только.

– Ага, факир, типа старика Хоттабыча, – подтвердил я. – А кресло я с собой приволок, реквизит факирский такой, знаешь? Как на него сядешь, скажешь «трах, барабах…», так оно и разваливается по кусочкам. А ты сам в результате оказываешься лежащим на девушке. Хотя можно, конечно, чтобы девушка на тебе. Но это смотря на какой подлокотник сядешь.

– Во, прикольно, – снова засмеялась моя новая знакомая, не сдерживая радости. – И ты сам прикольный, – оценила она меня сквозь смех. И тут же подтвердила своей подошедшей на треск подруге: – Мань, он действительно жутко прикольный.

Но Маня только плеснула из своих глубоких глаз горсткой раскаленных, медленно тлеющих угольев. И ничего не сказала.

А тут раздался скрип поворачиваемого замка двери, ведущей в спальню, и на пороге появился Лондырев. Вид у него был, как у инопланетного пришельца, только что слезшего со своего космического корабля и пытающегося разобраться в нашей земной жизни. То есть потусторонний был у него вид, не въезжающий в наши будничные обстоятельства.

– А… что… случилось что-нибудь? – двинулся Лондырев на недавний треск и интеллигентным движением пальца левой руки поправил интеллигентные очки на интеллигентном лице. Он только левой рукой и мог поправить, потому что правой заметно поддерживал брюки на не остывшей еще талии.

Мы с девушкой одновременно развели руками, так как получалось, что мы являлись соучастниками этого кресельного развала. Что было, если разобраться, совсем неплохо, потому что обычно соучастие сближает людей. А именно сближение с ней и входило в мои недалекие планы.

– Да… – сказал задумчиво Лондырев, который, похоже, в груде мусора все же узнал свое бывшее кресло. В конце концов, он на нем тоже когда-то сидел. Потом он снова подтянул штаны и снова задумчиво промолвил: – Да…

Но тут его вежливо тронули за рукав, и он обернулся.

– Послушай, Лондыридзе, – мягко произнес Илюха. – Всякое бывает, ты не принимай близко.

– Да, да, – закивал Лондырев, которого, видимо, в данный момент кресло особенно не взволновало. Вот оставленная девушка в спальне его взволновала, и он менять ее на кресло не хотел. Тем более на то, что от кресла осталось.

Я чувствовал, что мне тоже надо как-то его подбодрить. Н у, насколько я мог. И я подбодрил:

– Лондыряну… – обратился я к хозяину Мише, который, как и вчера хозяйка Зоя, меня к себе совершенно не приглашал. – Старикашка… – выигрывал я время, подбирая для него еще один экспромт. И подобрал, но теперь уже заготовленный и успешно проверенный на других. – Разбившееся кресло, оно, если разобраться, как посуда. Это ж на счастье! На долгое твое счастье с новой твоей девушкой, которая сейчас в спальне простаивает, кстати, одиноко и вхолостую.

На этих моих словах Лондырев нервно поправил интеллигентские свои очки, что означало, что он о девушке помнит и переживает за ее незапланированное одиночество.

– А вот когда свадьбу сыграем, – добавил я жару, – тогда и всю мебельную стенку можно будет на мелкие осколки разнести. Тоже для счастья. Ты только меня позови, я…

Но тут я ощутил на себе Илюхин строгий взгляд, который просто кричал, умолял, требовал: «Заткнись, а?!.»

– Ой, не могу, он говорит, что кресло развалил на счастье, – снова зашлась смехом соучаствующая мне девушка. – Вот это счастье, всем бы, блин, такое. Ты и вправду такой прикольный или только прикидываешься?

– Ну да, бывает… Что тут поделаешь, – согласился Лондырев и интеллигентными движениями поправил одновременно и брюки на талии, и очки на переносице. – Ну, так я пошел, – решил он наконец и двинулся ватным, как в забытьи, шагом в смежную спальню.

На пороге он, правда, приостановился как бы в секундной нерешительности, но, пересилив ее, шагнул внутрь. И дверь замкнулась за ним.

– Ну, ты тайфун, – потрепала меня по плечу Жека, которая ради меня даже забыла своего чувака с мужественной бородкой. – Ты просто торнадо, ты – океанское цунами, – выдавала она восторженно, вглядываясь в меня как будто в первый раз и как будто не веря. – Ты – итальянский вулкан Везувий. Просто-напросто «девятый вал» с картины Айвазяна. Здорово ты все сметаешь на своем пути. Я опустил голову, мне правда было неловко.– Ты, лапуля, – добавил свое Инфант, – должен в контакт входить только с железобетонными конструкциями. А приседать только на дополнительно укрепленные поверхности. Которые армейскими спецчастями проверены с ихней тяжелой бронетанковой техникой. Я вообще не понимаю, как тебя девушки на себе иногда выносят, не разламываются? Или бывали все-таки несчастные случаи? Кстати, кто такой этот китаец Зяйзязян?У меня даже плечи опустились. Потому что получалось, что и Инфант был прав.– Да, стариканище, – подвел общую черту Илюха, – могуч ты, это факт. Похоже, заколдовали тебя, как принца из «Аленького цветочка». Вон в тебя уже второй день как демон разрушительства вселился: вчера инкрустированный столик с паркетом, потом сервант с хрусталем. Про последующие за ними человеческие жертвы я уже не говорю. Похоже, так и не отпустило тебя, старикашка, похоже, на сегодня перекинулось. Ты бы поосторожней все же – силы в тебе, видать, немерено, так ты старайся ее укротить по возможности.Я вздохнул, соглашаясь, еще раз вздохнул и отправился к своей заветной девушке. Она тут же стояла, недалеко, оперевшись эстетичной своей попкой на оконный подоконник. Я подошел к ней и остановился поблизости, ни до чего не дотрагиваясь, так, на всякий случай, чтоб не повредить ничего. Особенно подоконник.– Ты как? – спросил я у заветной девушки.– А ты? – спросила она.– Знаешь, мне в принципе понравилось с тобой падать. И на тебя потом приземляться. А главное, у тебя лицо особенно выразительно, когда вблизи. И глаза добрые, и улыбка. Столько нежных чувств у меня сразу вызвало, воспоминаний.– Ну ты и вправду прикольный, – начала соглашаться она.– Давай упадем где-нибудь еще раз? Если ты не хочешь, чтоб я на тебя, ну, может, тяжело тебе… так давай наоборот.Я подошел к ней еще ближе, почти в упор.– Помнишь, я тебе недавно про «трах барабах» фокус показал. – Она кивнула. – Так вот, этот фокус не только в развалившемся кресле состоял. У него еще продолжение есть. Хочешь, покажу продолжение?Она снова кивнула, ее озорные глазки так и освещали мне лицо.– Только исключительно для тебя, очень конфиденциально и только на ушко, – предложил я, пододвигаясь еще ближе.Она еще раз кивнула, нисколько не смущаясь. Я оценил дистанцию между мной и ее ушком. Дистанция хоть была и небольшая, но мне, для успешного завершения фокуса, необходимо было ее преодолеть. Преодолеть можно было, конечно, по-разному. Но проще всего было встать рядом с девушкой, как раз со стороны ее ушка, опершись, как и она, на подоконник самым низом своей спины.Но опираться мне было нельзя! Вообще ни на что, особенно на подоконник.– Подожди, – предложил я девушке. – Что это за подоконник, из чего он сделан?Мы оба посмотрели на него. От него просто-напросто несло прочностью и незыблемостью.– Похоже, мраморный, – определила подоконник девушка.Я постучал по нему костяшкой пальца, звук исходил вполне мраморный. Потом я нажал на него руками – для проверки устойчивости. Подоконник даже не покачнулся – таким непоколебимым мог быть только натуральный мрамор. К тому же он и внешне выглядел точь-в-точь мраморным. Не мог я ошибиться – мрамора в своей жизни я навидался сполна. Особенно в музеях.Я снова оперся для уверенности, и снова подоконник выдержал испытание на прочность. Потом я нагнулся, посмотрел на подоконник вблизи. Толщина его производила впечатление сверхнадежности.– Может, на зуб? – подумал я вслух.– А ты кусачий, что ли? – предположила девушка.– Вот об этом я и хотел тебе рассказать, – решился я все же и встал рядом с ней, опираясь чуть, как и она, на подоконник. Тем же, что и она. Потому что только так мне было сподручнее всего добраться до ее долгожданного ушка.– Так вот, начнем с пройденного, – начал я, когда добрался. – Трах… – я почти касался губами ее нежной мочки. – Барабах… – рука моя скользнула за ее спину, примериваясь к просвету глянцевой кожи между концом короткой маечки и началом низких джинсов. – Карабах… – я придвинулся совсем вплотную. Ах, это изумительное касание бедра о бедро! – Трах!!! – скомандовал я.И мы рухнули вниз.

А за нами, на нас, вокруг нас – куски злополучного мрамора, который не только разлетался на глазах на мелкие части, но и тут же крошился и покрывал нас мраморной своей крошкой прямо с ног до головы. И все это с треском, с разрывным шумом, как будто разрывалась поочередно обойма мелких боевых снарядов. Честное слово, я такого ни от мрамора, ни от подоконника не ожидал! Меньше всего от подоконника!А вот девушке понравилась пуще прежнего. Потому что получалось так, что теперь она лежит сверху на мне, мягко вдавливая в меня части своей приятной фигуры. И видимо, в такой позиции ей действительно больше подходило, чем наоборот.– Ой, какой ты прикольный все-таки. Я таких и не видела еще! – хохотала она теперь уже в мои губы, пока на нас сверху рушились остатки подоконника. – Ну ты фокусник, просто факир со своим «трах барабах»… Как там дальше?– Ну да, – раздалось откуда-то сверху Инфантовым голосом, – натуральный факкир. Сам знаешь, от каких двух крылатых слов.– Да, стариканыч, ты и вправду Хот-Табыч, – подтвердил белобородовский голос.– При чем тут я? – заступился я за себя с пола, прикрываясь девушкой от осуждающих со всех сторон взглядов. – Он же мраморным был, этот подоконник, из него ваять можно было. Если бы только у меня резец подходящий оказался…– Лапуля, из пенопласта ваяют только такие резчики, как ты, – попытался обидеть меня Инфант. – Он же из химически непрочных соединений соткан, у него от мрамора один вид только. Он же декоративный. Сплошная химия, ты понял?– Надо же, одни полимеры кругом… – расстроился я с пола.– Поли кто кругом? – удивился свежему слову Инфант, отмахиваясь он нависшей в воздухе лжемраморной пыльцы.– Ты просто Навухудоносор, – вмешалась в разговор Жека, которая тоже возвышалась надо мной. – Просто Семен Буденный, просто «Панцирная дивизия», просто «Буря в пустыне». Ничего перед тобой не устоит.– Откуда она про тебя все знает? – спросила лежащая на мне девушка, которая, похоже, не готова была еще с меня вставать.– Не все, – не стал вдаваться я в подробности.А куски полимерного подоконника все еще откалывались откуда-то и покрывали нас сверху, как ледышки, сползающие с крыш московских домов по весне. Куски стали помельче, но не сбавляли в лавинной своей плотности. Я даже испугался на секунду – а вдруг нас вконец завалит?! Иди рассчитывай на этих двух – на Илюху с Инфантом, – глядишь, и не откапают.– Не бжи, старикашка, мы тебя расколдуем, – пообещал теперь Илюхин голос. – Ты снова будешь не опасен. Ты только пока лежи тихонько, не вставай и не шевелись, главное. Чтобы пол под тобой не провалился. Все же, знаешь, шестой этаж.

Но пошевелиться мне тем не менее пришлось, и девушке, покоящейся на мне, тоже. Потому что заскрипела дверь спальни и на пороге появился всклокоченный Лондырев. Теперь он был без очков, что освобождало ему лишнюю руку, и поэтому он поддерживал штаны уже обеими руками. – А?.. – спросил он. – Что?..– Да не волнуйся, Лондырян, – начал успокаивать его Илюха. – Ничего страшного, только подоконник один и рухнул. Главное, что батарея не оторвалась. Он, – здесь Илюха кивнул на меня, – за нее зацепиться так и не успел. Вот она и устояла.– А… – принял пояснение Лондырев и оглянулся на приоткрытую дверь спальни. Видимо, его все-таки тянуло в нее. Но никто в проеме двери так и не показался.Я понимал, что мне тоже надо что-то сказать, как-то оправдаться. Но что? Но как? И я выбрал проторенный путь, который меня еще не подводил ни разу.– Полимеры, когда они бьются, это точно на счастье, – высказал я новую гипотезу. – На долгое счастье между тобой, Лондыренко, и твоей брошенной девушкой, которая именно сейчас стонет от холодного одиночества. Тебя ждет. Потому что девушки, когда они на середине прерваны…Но тут меня кто-то резко застопорил. Я обернулся, Илюха беспокойно проникал в меня красноречивым взглядом и требовательно дергал за рукав. Отвечая пожеланиям общественности, я сразу заткнулся.– Да, да… – согласился хозяин бывшего подоконника, тут же ярко представив прерванную на середине девушку, и попытался пальцем поправить очки на переносице. Но их там не было. – Я сейчас… Вы только поосторожнее тут…И он повернулся и двинул в спальню, наступая на кончики съехавших на пол брюк. Только у порога он остановился, как бы в замешательстве, но лишь на мгновение, а потом дверь замкнулась за ним, и ключ повернулся с едва различимым скрипом.– Да, – подытожила Жека. – Вот что страсть с мужчиной делает. Не может он больше ничему внимать, когда страсти пригубил. Вот если бы ты, Розик, в женской квартире все так порубал, то, как бы женщина ни отвлекалась любовью, она все равно тут же на тебя управу нашла. Но то ж женщина! А тут – страсть! Вот за это мы вас, мужиков, и ценим.– А вы знаете, – согласился я из-под девушки, – на данную тему даже опыты научные проводили.– Какие опыты? – поинтересовался Инфант, который к данной теме и к опытам в ней был с юности неравнодушен. Потому что он вообще был в душе естествоиспытатель.– Там рядом с котом и кошкой, занимающимися любовью, пускали убегающую мышку. Так вот, кот любовь не бросал и на мышку не отвлекался. А вот кошечка – та всегда мышку предпочитала.– Да, кошки, они такие… – согласился Инфант, у которого с домашними животными были свои частные разборки. (Читай «Почти замужняя женщина к середине ночи».)– Ну и как ей удавалось эту мышку поймать? Ей же надо было сначала из-под кота освободиться? – в свою очередь полюбопытствовала Жека, тоже, похоже, заинтересовавшаяся жизненным кошачьим опытом. Но ее перебил Илюха.– Инфант, – распорядился он, – ты давай стариканера попридерживай, чтобы он не двигался больше. И вообще, отваливать надо, пока дом еще на фундаменте своем держится. Опасно нам здесь находиться всем, нет у меня уверенности в доме, пока стариканер в нем гуляет.– Да ты не один прикольный, у тебя и дружки тоже прикольные, – искренне порадовалась девушка надо мной. – Мань, – обратилась она к подруге, которая тоже склонилась над нами, – они тут все прикольные такие.Но ее серьезная, бледная подруга промолчала, лишь окидывала нас задумчивым взглядом своих глубоких глаз. Мы так и не поняли, согласилась она или нет.– Мы жутко прикольные, – подхватил Б.Б. – Так что давайте, девчонки, вместе отваливать. Стройными, дисциплинированными рядами. У нас тут местечко одно есть на какой-то Тверской-Ямской, что-то типа сильно укрепленного бункера, оно его пока вполне выдерживает, – снова кивок в мою сторону. – Вот туда мы все и двинем. А здесь в любом случае больше делать нечего – все потоптано, все разрушено, исчерпано. Да и неблагополучно здесь среди панельных блоков, кто знает, на чем они замешаны?Похоже, на девушек аргумент подействовал, и они тоже заторопились к выходу вслед за мной и вслед за держащим меня сзади Инфантом. Одна Жека не спешила.– Знаете, – сказала она нам в коридоре, – я еще здесь побуду. Про вас я все давно знаю. А про тех, кто здесь остается, еще не все.– Понимаем, – ответили мы ей из коридора. – Новые знания про новых мужчин всегда кругозор расширяют. Ты только осторожней будь, дом, сама видела, шаткий, ненадежный. Ты его не раскачивай шибко.– Без тебя мы в нем как-нибудь удержимся, – пообещала мне Жека, и мы отпустили ее с Богом.А сами покинули лондыревское пристанище и долго о нем потом ничего не слышали.Лишь однажды, через год, дошла до нас весточка, что вроде бы там все в порядке – все убрано, все восстановлено. Только девушка, та, которая из спальни так и не показалась, еще долго переживала. Особенно по поводу подоконника. И по поводу Лондырева немного тоже.

Уже в Инфантовой коммунальной квартире где-то на Ямской-Тверской БелоБородов вывел меня в коридор. Я сразу понял: предстоит серьезный, мужской разговор.

– Ну ты сам понимаешь, стариканище, что наказан на сегодня, – сообщил мне Илюха.

– Понимаю, – согласился я со вздохом.

– И не полагается тебе сегодня ничего, – продолжал унижать меня Б.Б.

Я лишь вздохнул.

– И девушка, которая полежала на тебе немного, она ко мне по праву первенства переходит. Потому что ты уже покуролесил сегодня достаточно.

Я знал, к чему он ведет, с самого начала знал. Он всегда так, этот Белобородов, как я чего-нибудь стоящее нарою, сразу отобрать пытается. Обычно я ему не поддавался, обычно сопротивлялся, но тут, после всего, бороться было трудно.

Ну да ладно, с товарищами делиться надо, к тому же это мое добровольное призвание – отбирать сокровища у богачей и раздавать их окрестным беднякам. Хотя Илюха, даже если его сильно загримировать, даже в театре у хорошего режиссера «окрестного бедняка» сыграть бы не смог. Тут даже не в артистическом таланте дело…

– Хорошо, – сказал я, уступая. – Я на другую, на Маню, перекинусь. Она, конечно, не такая броская, как та, о которой ты меня просишь, но в ней какая-то странность присутствует. Сумасшедшинка некая, я сразу разглядел. А правильная сумасшедшинка – она все остальное компенсирует с лихвой. Потому что в ней, в неадекватности, порой самый смак и отход от шаблонов. А я как раз отход и ценю. Так что, Б.Б., пользуйся моей сегодняшней добротой, я в «отход» с Маней пошел.

И мы пожали друг другу руки – я и Илюха.

Правда, сама девушка, та, с которой я уже успел пару раз полежать вместе, не сразу поняла изменившуюся ситуацию. Она поначалу все апеллировала ко мне да апеллировала, но я не поддавался – я стал скучен, однообразен, грустен и совершенно больше неприколен. Потому что я привык держать свое слово, данное Илюхе в коридоре.

А вот он, Илюха, просто исходил приколом, просто был начинен им, как фаршированная рыба-фиш морковью. И вскоре девушке стало безразлично, кто в конце концов сидит рядом и подливает ей, сверля ее голубыми, невероятно блестящими от жизни глазами. И она не стала возражать от перестановок, во всяком случае вслух.

– Что вы погрустнели так? – спросила меня Маня, без сомнения, неадекватная девушка, на которую я как раз в данный момент и перекидывался. Она и глазами всматривалась в меня – темно-зелеными, глубокими, печальными, и голосом окликала – растянутым, плавным и тоже глубоким.

– Я вообще такой, – ответил я, выходя из тяжелой задумчивости. – А чему веселиться, когда жизнь бесконечно трагедийна?

– Да, – согласилась Маня, всматриваясь в меня еще глубже, как бы пытаясь узнать получше.

– Конечно, она трагедийна по определению, – выдохнул я из себя скорбный, давящий голос. – От жизни к смерти, от юности к старости. Вы чувствуете тяжесть в воздухе? Посмотрите, везде преобладают темные тона.

И это, кстати, была абсолютная правда – в комнате у Инфанта действительно преобладали темные, пыльные тона. А воздух и впрямь был тяжел все от той же невымытой пыли. А еще от множества выпиваемых нами в этой комнате красных сухих французских бутылок.

– Да, – снова согласилась Маня, – я знаю про тона. Я могу оценить внутреннюю цветовую гамму жизни, я умею чувствовать сильно и глубоко.

– А, тогда все понятно, – понял я, имея в виду ее неадекватность, к которой, похоже, я уже нащупал подход. – Вы ведь тоже чувствуете боль, и горечь, и несправедливость жизни. Во всем, особенно…

– Особенно по отношению к бездомным животным, – перебила меня Маня, деля со мной тяжесть жизни напополам. – К брошенным бездомным животным, которые воют по ночам и скулят от холода и одиночества.

– А еще, – подхватил я вслед за ней, – к попугайчикам, которые в клетках. – Я тяжело, безнадежно вздохнул. – Зачем их учат чужому языку? Зачем они забывают свой? Да и вообще, сколько на свете одиноких бездомных, голодных существ в разных частях света? В Африке или в Юго-Восточной Азии, например.

Тут в моих глазах должна была навернуться слеза, но она не наворачивалась. Пришлось снова тяжело вздохнуть.

– Но главное, это мы с вами, – продолжил я после вздоха. – Что нам в этой жизни и для чего мы ей? Все бессмысленно, пусто и одиноко. Как Млечный Путь. Одинокий в голой, пустынной ночи и совершенно млечный. Помните, как у поэта: «Выхожу один я на дорогу, ночь темна…» – Мне еще раз пришлось вздохнуть, потому что как у поэта дальше, я запамятовал.

А потом наступила длинная, давящая пауза, и только в конце ее я поднял на Маню свои усталые, потухшие глаза.

Она и вправду оказалась сильно неадекватной девушкой – она воспринимала меня абсолютно всерьез. И поэтому, наверное, в ее взгляде появилось чувство. Которое я полностью был готов разделить.

– Мне кажется, что вы глубокий человек с мрачной, чуткой душой, – призналась она мне. – Я вижу в вас бездну, но мрачную, печальную бездну, в которой нет дна и в которой так легко пропасть.

– Да, – вздохнул я, – одно сплошное бездонье. Вам не удержаться во мне, Маня. Вы не боитесь?

– Боюсь, – сказала она о чем-то своем. – Но и трепещу. Вы другой, не как все. Не как эти легковесные мотыльки-однодневки, которым только и нужно, что пустые развлечения да случайные связи. – Тут я пожал плечами, особенно по поводу случайных связей, но перебивать не стал. – Вас отягощает скрытая сила, теперь я поняла, поэтому вас не выдерживают предметы, они рассыпаются под вами в труху. – Я закивал, соглашаясь, – про предметы Маня была права. – Но и не только предметы. Люди наверняка тоже. Я хочу рисовать вас. Я не умею хорошо, но я люблю живопись, до боли люблю, и наверное, у меня не хватит таланта раскрыть вас всего… Но я попробую.

Я ответил на ее взволнованный взгляд своим, мрачным, опустошенным.

– Я не против, – едва долетел до нее мой подавленный голос. – Вы по обнаженной натуре не специализируетесь случайно, потому что…

Но тут кто-то стал дергать меня за рукав, и мне пришлось отвести взгляд от любительницы масла и акварели, чтобы перевести его на Инфанта. Потому что именно он и дергал.

– Лапуля, можно тебя на минуточку в коридор? – попросил он меня подозрительно вежливо. – Дело есть.

Ох, не вовремя он меня отвлек, ведь я уже почти обо всем договорился, незаметно так, осталось лишь обсудить последние детали насчет обнаженной натуры. Например, чья она будет – моя или Манина? И в какой позе – стоящая, как у Боттичелли в «Рождении Венеры», или лежачая, как у Гойи в «Махе»? Все это надо было уточнить, но ведь и Инфанта проигнорировать я тоже не мог.

– Не утоните одна в этом трясинном мире, продержитесь в нем, пока я не вернусь, – печально напутствовал я девушку и вышел за Инфантом в коридор.

Вы знаете, как плачут слоны? Там такая история, абсолютно правдивая, кстати. Я сам фильм видел, потому что обожаю фильмы про животных, особенно про крупных млекопитающих. Про насекомых и глубоководных рыб я тоже люблю, но особенно про млекопитающих. Я вообще в душе подвижный натуралист и мир принимаю в натуральную его величину… Но это так, к слову. А про слонов, вкратце, вот какая история. Они вообще, как и мы, стадные животные, но некоторые, особенно взрослые самцы, отделяются порой от стада и уходят в полный отрыв. То есть надолго остаются наедине с собой и с окружающей их бездушной природой. Тоже как и некоторые из нас.И ходят такие одиночки по саваннам, пытаясь разобраться в себе и в мире вокруг, и оглашают окрестности трубными одинокими звуками. И может быть, им и не плохо совсем самим по себе – никому не докладывай, ни перед кем не отчитывайся: что да как. Броди себе, думай, созерцай да пожевывай молодые посадки.Единственная ихняя проблема в том, что самцы они взрослые, здоровые и крупные.А иногда и очень здоровые попадаются. В смысле размера. И ничто человеческое им не чуждо. И нужна им, вот прям как нам, любовь. Может быть, не все время, может быть, лишь иногда, ненадолго, но нужна. А где ее взять, когда ты один в тропике и нет рядом ни одной родной души, ни одного родного тела, да и вообще ни одного тела, кроме жирафьего и носорожьего? А природа им всем строго-настрого наказала не переходить границы ихних видов и подвидов. Вот и не подходят им жирафихи с носорожницами. Им слоних подавай.Слонихи же не рядом и исключительно в стаде, да еще под присмотром своих собственных самцов. Вот и бродит одинокий слон в напрасных поисках любви, в поисках стада со слонихами, которые могут быть далеко, совсем у другого водопоя. Так как африканская прерия тоже не малая страна, и тоже по размеру.И вот топает наш одинокий слон, мерит шагами километры и гектары и от неутоленного своего желания начинает он потихоньку плакать. Правда, честное слово, я сам в документальном кино видел: идет такой слон, ну, который не трахался очень давно, и текут у него из его слоновьих глаз слезы. И текут по слоновьим щекам и переливаются на бивни, и оттуда уже в землю стекают и окропляют ее обильно.Целыми такими полновесными ручейками, так как, повторю, слоны – существа по размеру весьма отменные. Настолько отменные, что в зоопарке, например, самцов вообще на показ зрителям не выводят. Чтобы не смущать ни зрителя, ни прежде всего зрительниц.Ученые, кстати, химический состав слоновых слез еще не изучили окончательно. Может, они и не полная чета нашим, человеческим слезам, может, они вообще и не слезы, а что-нибудь другое, такое же застоявшееся. Но раз текут из глаз – значит, мы их слезами и считаем.Но слон, он животное упорное, особенно когда не трахался давно, и рано или поздно находит такой слон ближайшее слоновье стадо, а в нем несколько половозрелых слоних. И вот что там происходит!!!Если стадные самцы встречают одинокого плачущего слона, то они его не отгоняют, а наоборот, сами отходят в сторону, предоставляя ему всех своих слоних на выбор. Потому как понимают, как плохо одинокому слону, как горько ему, если не выдержал он и заплакал. И сочувствуют ему стадные самцы, и понимают его.И слониха, та тоже никогда не отказывает, если просит ее плачущий слон. Не отказывает, а всегда предоставляет. Потому что тоже с пониманием и человеколюбием.То есть получается, что и нам, человекам, есть чему у братьев наших меньших поучиться. Особенно женщинам нашим человеческим у ихних слоновьих слоних. Потому что нашим женщинам, в отличие от ихних, еще и многое другое требуется от наших самцов. Например…Но не буду я сейчас про отличия между нами и ими.

В общем, к чему я это все? К тому, что смотрел я на Инфанта в коридоре его коммунальной квартиры и видел не Инфанта, а того самого одинокого плачущего слона. – Лапуля, отдай мне Маню, пожалуйста, – попросил меня Инфант. И хотя слезы по щекам его еще не катились, но к голосу уже заметно подступали. – Зачем она тебе? Ты же так, для удовольствия, а я…Я хотел поинтересоваться, мол: «А ты для чего, если не для того же? Может, у тебя какой свежеизобретенный секретный план по отношению к ней выработан? Который нам, остальным, неведом еще».Но я промолчал, потому что думал о слонах.– Ты знаешь, когда меня последний раз женщина полюбила? – спросил Инфант.И я снова промолчал, так как знал, что давно. Очень давно, даже по медицинским меркам – давно. И хотя у нас у всех, кто не в законном супружестве, регулярности вообще никогда не бывает, но вот у Инфанта за все разумные пределы вышло.– Плохо мне, – продолжал Инфант. – Не помогает мне ничего уже. Никакие доморощенные способы, понимаешь?Я понимал. Так как знал по себе: доморощенные способы приносят, конечно, облегчение, но только временное. Они – как жаропонижающие лекарства, сбивающие температуру, но не борющиеся с самой причиной заболевания. Собьют часа на три-четыре, в зависимости от дозировки, а потом перестают сбивать. А дней так через десять, как в инструкции написано, вообще перестают действовать. Ну не реагирует на них организм, не отзывается больше.Вот и с доморощенными средствами аналогичное происходит. И чтобы проблему в корне решить, тут ими одними не обойдешься, здесь женщина нужна. Ну, это нам – мужикам. А вот если женщина заболела тем же самым, то тогда мы ей нужны.– Лапуля, – еще пронзительней взмолился Инфант, – выручи, передай мне Маню. Хорошая девушка, неадекватная, как раз для меня подходит.Мне и с этим аргументом пришлось согласиться. Конечно, мне было жалко Мани, я бы сам с удовольствием попозировал перед ней. Повторяю, было в ней что-то, ей-богу, было!Я еще раз посмотрел на Инфанта и еще раз подумал о слонах. Потому что я тоже, как и он, был сейчас слоном. Правда, из тех, кто отходит в сторону, пусть и опустив печально хобот к земле, но все равно открывая дорогу пришедшему издалека плачущему страннику.К тому же не мог я не войти в Инфантово положение, в котором, повторю, сам не раз оказывался… Как и не мог уступить слонам в благородстве. Тем натуральным африканским слонам. Не мог уронить перед животными нашего человеческого достоинства. И согласился я с Инфантом.– Ладно, Инфантище, – вздохнул я. – Видимо, день у меня сегодня такой выпал, особенно жертвенный. Забирай Маню. Отказываюсь я от нее в твою пользу, как от престола отказываюсь.– Спасибо, – отозвался Инфант, и в его голосе, помимо слез, прозвучала искренность, так что мне сразу полегчало. Потому что от собственных добрых дел сразу легчает на душе.– Только знаешь что, – продолжил искренний слон Инфант. – Она, похоже, к тебе расположилась уже. Смотрит на тебя, слушает. А ее ведь надо как-то на меня перенаправить. Помоги, а?.. Ты ведь как раз в этом деле специализируешься уже давно.Я не стал спрашивать, в каком деле. Я только снова подумал, что все же жалко, что наши девушки не слонихи и порой не проявляют естественного понимания к нашим скупым слезам. Насколько бы нам всем было проще. Да и им тоже.– Конечно, – легко согласился я. – Конечно, помогу, Инфантик. Ты только сиди рядом и еще вздыхай тяжело, и смотри печально. Она печальных, кажется, отличает, а к оптимистам, наоборот, безразлична. И еще, ты длинными фразами особенно не шпарь, наоборот, работай короткими очередями – они кучнее ложатся. Вздохни тяжело и закончи многозначительной репликой.

– Какой? – спросил Инфант, который в таких деликатных делах всему остальному предпочитал четкую инструкцию.

– Да не волнуйся ты, – хлопнул я его ободряюще по плечу. – У тебя все отлично получится. Вздыхаешь ты классно – тяжело, печально, с оттяжкой. Да и с репликами у тебя все в порядке – бессмысленней и быть уже не может. В них любая Маня с головой запутается. А наша задача в том и заключается, чтобы ее голову запутать. Потому что такие, как Маня, именно через запутанную голову любовь чувствовать начинают. Да и вообще, не бжите, панове, – перешел я частично на польский. – Я все налажу.

Тут Инфант заглянул мне в глаза долгим своим благодарным слоновьим взглядом, и по моему, тоже слоновьему, телу сразу разошлось согревающее тепло. Как будто хорошего коньяка выпил.

Все же не случайно, подумал я, слоны так легко и спокойно уступают своим товарищам. Мудрые они животные. Какое все-таки это приятное чувство – товарищу уступить!

План в принципе был незамысловат, но разумен: надо было приспустить в Маниных глазах меня самого, что было совсем не трудно. И приподнять в них Инфанта, что было значительно сложнее. Поэтому, когда мы вернулись и уселись вокруг постоянно и глубоко задумчивой девушки, я тут же окинул ее бодрым взглядом, в котором не было больше ни капли печали, ни душевного мрака, ни боли за слаборазвитые страны.

А вместо всего этого, наносного, я звонким оптимистическим голосом доложил:

– Ну что, хлопцы, может, заспиваем хором? А дивчины нам подсобят, поддюжат.

И, не дожидаясь Маниного удивленного разочарования, я стал выкрикивать жизнерадостным речитативом:

Ну и дальше, в том же духе. А под завершающий аккорд я подмигнул Мане глупыми, пустопорожними своими глазами и, резко сменив репертуар, перешел на тоже жизнеутверждающую, но уже очевидно мальчишескую тему, с таким ярко выраженным «мачо»-заворотом:

И все, и мой сумрачный образ тут же рассыпался в труху, как лжемраморный подоконник давеча в лондыревской квартире, и развеялся, размылся в полнейшее «ничто». Во всяком случае, в глубокомысленном Манином представлении.

И не хотела она меня больше рисовать. Ни как прикрытую, ни как обнаженную натуру. А значит, первая часть плана по полной компрометации меня была быстро и надежно выполнена.

– Не надо так громко, лапуль, – максимально мрачным голосом, не скрывающим раздражения к песне, проговорил под себя Инфант.

Вообще-то он прежде всего заботливо имел в виду своих потревоженных коммунальных соседей. Но реплика, как ни странно, получилась совсем неплохой. Получилось, что инфантовская досада скорее на меня выплеснулась, на мой бодрящий, жизнерадостный, пошленький, попсовый напев.

Маня тут же обернулась на разочарованный Инфантов голос, потому что на меня – пошлого бодрячка – ей больше оборачиваться не хотелось. Но и сидеть, смотря строго вперед и вообще никуда не оборачиваться, ей, понятное дело, тоже было однообразно.

Илюха же, заслышав странное изменение в моем поведении, отвлекся от перешедшей к нему девушки и резво настроился на нашу волну. Так как сразу раскусил своим натренированным чутьем, что сейчас тут что-то начнет склеиваться, что-то новое, доселе невиданное начнет сращиваться и создаваться из ничего. То, что никак не следует пропускать.

Ну а я? Я начал впаривать замысловатой Мане незаметно плачущего слоновьими слезами Инфанта.

– А чего? Чем песня не понравилась? – заносчиво ввязался я. – Хорошая песня, душевная, в ней про нас, про мужиков, есть, про то, что нам бояться нет причины. А еще про то, что мы еще кое в чем сильны. А что, неправда, что ли? Там и про ворота сказано, из которых мы выезжаем, и про поворот, который постоянно что-то несет.

Тут я обвел взглядом присутствующих в комнате мужиков, но поддержку получил только от одного из них. Илюха кивал и щедро запивал кивки красным сушняком и лучился от предвкушаемого удовольствия глазами. А вот Инфант меня не поддерживал, он опустил свои осуждающие глаза вниз, туда, где выстраивались Манины стройные ножки, и только тяжело, несогласно вздыхал. В общем-то как ему и полагалось по инструкции.

– Конечно, я понимаю, лирика в песне подкачала, стихи в смысле, – обратился я непосредственно к осуждающему меня Инфанту. – Простенько слишком, незамысловато. Ты, Инфант, конечно, совсем другие пишешь, масштабные, полные метафор и ассоциаций. Но у тебя они все тяжелые какие-то, душераздирающие, не всегда понятные сразу.

Тут Маня стала поднимать глаза на Инфанта, и с каждым моим словом она поднимала их все выше и выше.

– Но все равно мне они тоже нравятся, стихи твои, – продолжал я набирать обороты. – Хоть и не всегда я твою мысль схватываю. Но зато энергетика в них особенная, знаешь, как сжатая пружина, которую уже невозможно удержать. Особенно одно запомнилось, – кажется, ты его назвал: «Одиссей Телемаху».

И тут же сразу под низким кофейным столиком я сильно пнул Инфанта ногой по ноге.

Потому что Инфант уже шевелил губами в естественном своем вопросе: «Кто? Кому?» – имея в виду непонятные слова в названии своего стихотворения. И спросил бы, если б я его не пнул.

– Больше всего мне там начало понравилось, – заспешил я с декламацией: – «Мой Телемах, Троянская война закончилась, кто победил – не помню, наверное, греки, столько мертвецов вне дома могут бросить только греки». И дальше еще: «Все острова похожи друг на друга». – Я выдержал паузу. – Ах, как хорошо, как точно про греков сказано. Ведь только они так и могут, особенно когда «вне дома». Да и про острова тонко замечено, я их до сих пор всегда с трудом различаю. Ты талантище, Инфантище, ты себе цены не знаешь, тебе бы писать и писать. – Я засомневался на секунду, на каком слоге в слове «писать» поставить ударение, и все же переборол искушение и гуманно ударил на второй.

– А я про греков не врубился, – втемяшился в мой план Б.Б., который хоть и не понимал точно, что именно здесь сейчас на его глазах происходит, но нюхом своим изощренным чувствовал волнующее развитие событий. У него вообще нюх всегда был очень остро развит, особенно на Инфанта. – При чем тут греки? Я был у них, чудесный народ, гостеприимный, миролюбивый, и родственные связи у них развиты сильно. Не стали бы они бросать никого «вне дома».

Над столом нависла пауза, все ждали пояснений самого автора. Но автор был мнимый, и пояснения у него не было. Потому как он вообще смутно про Грецию представлял. Может, он и знал, что народ такой имеется, слышал где-нибудь, но где именно имеется, в каком географическом поясе, да и острова здесь при чем? – это уже было слишком сложно для географа Инфанта.

Пауза росла, Инфант шпарил своими глазами по моим глазам, моля о подмоге, которая у меня, конечно, имелась, но с которой я решил пока повременить. И только девушку Маню пауза пока не смущала, ей, видимо, разросшиеся, нависшие паузы были только на руку.

– Ну, Инфант, объясни произведение, – настаивал зловредный Илюха, сверкая своими фосфоресцирующими, переполненными радостью глазами. – Сочинил – так объясни.

Пауза продолжала набухать и раздуваться. Она уже заполняла комнату, как перенадутый газом резиновый баллон, еще немного – и она лопнула бы у нас на глазах, обдав всех нас скисшей, спертой волной. И Инфант это чувствовал сильнее всех.

– Греки, реки, раки, чебуреки… – тихо, но с ужасом выдохнул наконец он не очень связный набор, что-то типа считалочки из детства. Но именно она и попала удачно в самую цель.

Во-первых, она была совершенно непонятна чужому, не посвященному в Инфанта уху, а потом – она оказалась во вполне поэтическую рифму. Ведь все в нашей жизни зависит от того, как ее, жизнь, толковать. А поэзия – зависит в первую очередь.

А значит, все снова зависело от меня, от главного Инфантова толкователя – как захочу, так и истолкую. Вот такую власть мы, толкователи, над людьми имеем. Хотя я ею никогда не злоупотреблял.

– Послушай, Б.Б., не тебе Инфанту вопросы задавать, особенно на тему поэзии, – начал я толкование. – Не дорос ты до Инфантовой поэзии. Потому что ты метафор не чувствуешь. Ведь «греки, реки, раки» – это и есть метафора, ассоциативный ряд, понимаешь, построение эмоциональной связки. А… – махнул я рукой на нечуткого к поэзии Илюху, который все пытался прервать меня еще одним своим каверзным вопросиком. – Кстати, про острова, которые «все похожи друг на друга», это автор именно тебя имел в виду. И тех остальных серых обывателей, с которыми ты заодно пытаешься охулить и опошлить…

Я говорил, а Инфант смотрел на меня с благодарностью слоненка, вытащенного из кишащей крокодилами реки, и незаметные слезы все текли и текли по его едва проклюнувшимся бивням.

А вот Маня, та на меня не смотрела. Она в основном вглядывалась в свою собственную душу, пытаясь найти в ней отголоски только что прозвучавших строк про метафорических греков и не менее метафорические острова. И, видимо, нашла. Потому что рука ее потянулась к Инфанту, дрогнув на полпути, и глаза ее уже выплескивали на него сгустки сердечной муки, в которой были и замирание, и трепет, и еще… Много чего в ней было еще, и все оно наслаивалось новыми и новыми витками.

Вот так, почти играючи, я добился требуемого результата, и получалось, что миссия моя практически выполнена. Если бы не Илюха, который, отпивая все больше и больше из одного за другим бокала, просто растекался голубоватым весельем своих глаз, просто расплескивал его по поверхности комнаты и уже очень хотел принять участие в происходящей мизансцене. И принял.

– Инфант, – попросил он, и глазки его блеснули золотоносным рудником. – А почитай нам сам. Что-нибудь из своего, метафорического.

Что сказать, сильный был ход! Настолько сильный, что выстроенное мной здание тут же на глазах стало коситься и наклоняться, как та самая башня в Пизе. Только в отличие от Пизанской башни наша была готова немедленно рухнуть. И Инфант тоже понял про «рухнуть», он только моргал и моргал, не находя никаких звуков.

– Нет, – начал отказываться он наотрез хриплым от ужаса голосом. – Все должны профессионалы делать: поэты – писать, а чтецы – читать.

– Ой, вы все такие прикольные. Да, Мань? – удивилась нам перешедшая к Илюхе девушка. И Илюха закивал ей в ответ, соглашаясь, мол, да, действительно, жутко прикольные. Ты еще не знаешь, насколько прикольные. Ты посиди еще здесь немного – сама убедишься.

– Ну, пожалуйста. – Манина ладонь все же коснулась Инфантова запястья. – Ну, для меня. Поэты ведь иногда читают свои стихи на публике.

– Это те, которые не уважают свое творчество, – отбрыкивался из последних сил Инфант. – Я не из их рядов…

Но его слова потонули в море просьб, уговоров и заверений, и Инфант оказался сильно прижатым к стенке. Мне даже стало интересно – как именно он от этой стенки отожмется? Я, например, даже представить себе не мог! Да и Инфант, видать по всему, тоже не мог. Он все так же шарил по глазам, то по моим, даже по Илюхиным шарил. Но везде его встречали полные любопытства взгляды, пропитанные жаждой незамедлительной поэзии.

И понял Инфант, что ему несдобровать, если, конечно, он все еще Маню хотел заполучить. А ее он заполучить хотел.

Он долго молчал, наш Инфантик. Сначала он залпом опорожнил стакан вина, потом задумался, потом налил себе снова. Может быть, в этом и заключался его план – быстро напиться и тут же бессознательно уснуть. Но достаточно быстро уснуть у него не получалось. И ему пришлось читать. Все-таки выяснилось, что он знал приблизительно на память одно стихотворение. А кто бы мог подумать?– «Ехали медведи…» – выдохнул Инфант, растягивая каждый слог, и здесь же установил первую паузу. Мы все ожидали продолжения – все-таки оно хоть чем-то должно было отличаться от известного с детства текста. – «В частной беседе», – нашел продолжение Инфант, и снова пауза, снова долгая. – «А за ними зайчики», – отдирал от себя в натуге слог за слогом Инфант и снова задумался. – «Милые лезбиянчики». – Тут даже я удивился изворотливости Инфантовой рифмы. – «А за ними кот, мастер апперкот».Вот что делает с человеком нужда, подумал я.«А подальше раки».Ну нет, не может быть, предположил я рифму.«Знаки, зодиаки», – снова нашел Инфант цензурное продолжение.

С ними велосипедист,

Знойный гомосексуалист,

Едут они все, —

все живее и живее сбалтывал с себя Инфант, входя в шаманский раж.

В розовом купе.

Поезд Москва—Питер,

Кто хочет, заходите…

Я посмотрел на Илюху, он на меня, и наши взгляды совпали. «Век живи, век познавай Инфанта – все равно не познаешь», – согласились наши взгляды и снова навелись на бесчинствующего поэта. Который уже, кстати, не очень себя контролировал и все заходился новыми и новыми поэтическими строчками. В них, возможно, и присутствовало немало скрытых метафор и ассоциаций с аллегориями, но также чувствовалась сильная нехватка обычного здравого смысла. Впрочем, Маня в нем совершенно, похоже, не нуждалась. – «Асса», – заходился Инфант все дальше и дальше в своей безудержной стихотворной пляске.

А не выпить ли нам кваса.

Чавелла,

Как всем все осточертело:

И медведи в их беседе,

И зайчики-лезбиянчики,

И велосипедисты,

Которые иногда бывают

непредсказуемые садисты…

– Какой все же богатый русский язык, – прошептал Илюха давно всем известное. – Если даже этот, – он указал на Инфанта, – может на нем гнать не задумываясь. – Так его богатством большинство отечественных мастеров слова и кормятся, – согласился я.

А вот и Москва,

Оторвать бы ей плинтуса.

Особенно в переходах,

У всех здешних великих народов,

Чтобы полностью обмыться

в священных их водах.

Тоска!!!..

– закончил свое пенное заклинание Инфант и вытер с губ подступившую творческую накипь. Заклинание подействовало. Маня готова была броситься Инфанту на шею, просто приличия не позволяли. И даже мы с Илюхой кивали одобрительно головами.– Ну прикол, – повторяла Илюхина девушка, которая еще недавно казалась моей.– Это полный постмодернизм, – признал Илюха Инфантово творчество. – Полнейший и глухой! Откровенный пост… – тут Илюха заколебался на мгновение, подыскивая более емкий термин, – …ну да, модернизм, – согласился он с собой, не осмелившись, видимо, произнести емкий термин вслух.– Да, да, – подтвердила Маня, – глубоко и энергетично. Сколько эстетики, и череда образов, особенно зайчики и велосипедисты эти. Просто все наше общество в разрезе. А про Москву как сильно! Точь-в-точь мифический Вавилон! Вы абсолютно правы, давно уже пора оторвать ей «плинтуса». Как вы все-таки цепко заметили! Вам бы, Инфант, на музыку все это положить. Потому что, может, вы не знаете, но русский рок жив.Тут Инфант взметнул в удивлении свои густые брови, потому что про живой русский рок он не знал приблизительно ничего. Даже кто это такой.– Энергично, это точно, – разделил я с Маней мнение.– И про разрез общества тоже правильно. Действительно, все в полном разрезе. На многие мелкие кусочки, – согласился Илюха и тут же предложил: – Может, тебе, Инфантище, все же в Гвинею-Бисау податься, там шаманы еще, кажется, требуются. Мелкий рогатый скот ты, наверное, неплохо сможешь заговаривать.– Почему только мелкий? Зачем себя мелким ограничивать? – возмутился Инфант, которому первые признаки славы подменили, как часто бывает, чувство реальности. И его тут же потянуло на крупный.Впрочем, по всему было ясно, что Инфант обессилен от вышедшего поэтического заряда и не осталось в нем больше сил на натужно злобствующего БелоБородова. А тот не сдавался, глазки его все сильнее и сильнее наливались всепожирающим огнем, что не обещало ничего хорошего. Именно Инфанту не обещало.– А чего-нибудь более консервативное, в классической традиции у тебя имеется? Что-нибудь по поводу амфибрахия или хорея? – вышел Илюха с новой идеей.– Сам ты амхибрахий, – тут же обиделся на сомнительное слово Инфант еще и потому, что несправедливо обиженные имеют полное право своих стихов обидчикам не читать. Тем более стихов консервативных, в классической традиции.Да и я тут за Инфанта заступился. В конце концов, он выдержал испытание, и нечестно было его еще одному подвергать. Во всяком случае, поэтическому.– Б.Б., – предложил я Илюхе, – давай согласимся: Инфант крупный поэт, и по росту, и по весу. И вообще, по всему крупный. Ты бы про зайчиков и садистов, согласись, вот так с ходу не смог бы. Тут, старикашка, специальный улет от реального мира должен происходить. Который у Инфанта, по всему видать, имеется. А ты, Б.Б., приземленный, да и я вместе с тобой, и за Инфантовыми полетами нам с поверхности не уследить.– Это я согласен, – легко согласился Илюха, но как-то уж неестественно легко. И по этой неестественности я сразу понял, что вскоре Инфанта ожидают новые, невиданные им доселе испытания. – Конечно, если бы он весь свой талант да способности на одну поэзию направлял, – коварно продолжил Илюха, – наверняка бы внес новое слово в изящную русскую словесность. Вернее, в не совсем русскую. Просто… – И тут мы все замерли, ожидая подлого Илюхиного поворота. – …Просто слишком много он времени на живопись тратит, – круто повернул Илюха и как-то удовлетворенно хмыкнул носом. – А еще на скульптуру.– Как, вы, Инфант, еще и ваяете? И картины пишете?! – воскликнула Маня, которая сама, по ее же признанию, была пробующей себя художницей. – А где ваши произведения? – Она оглянулась на мрачные, голые стены.– Они в запасниках, – нашел я самое простое пояснение, добивая последним глотком вино в стакане.– Ага, – поддержал меня Илюха, – он их запасает.– На зиму, – вставил зачем-то Инфант и хихикнул непроизвольно. Видимо, поэтическая жилка от него еще полностью не оторвалась.– Ну прикол, он еще и художник, – удивилась Илюхина девушка, отпечаток тела которой еще не сошел с моей груди.– А чем вы пишете, Инфант? – поинтересовалась Маня, которая, видимо, в технических живописных приемчиках знала толк.Инфант потер нос и в свою очередь глотанул из стакана.– Да чем попадется, – не нашелся он на конкретный вопрос.– Он как Пикассо, – вспомнил я имя человека, который тоже, похоже, ничем не чурался.– Ага, он кубист, – вспомнил за мной еще одно слово Илюха.А вот Инфант их не вспомнил, потому как неоткуда ему было их вспоминать. Не была замутнена его память лишними графическими терминами.– Вы правда кубист? – не верила своему счастью Маня.– Губист, губист, – пробормотал Инфант, скромно соглашаясь. – Хотя вообще я по-разному умею.– Их в Строгановке всему этому разному учили. Разным всевозможным течениям и направлениям. Как они теперь только не умеют… – пояснил я за скромного Инфанта.– Ой, – еще больше разошлась Маня, – так вы, Инфант, Строгановку кончали? Я так мечтала туда пойти учиться, но меня туда папа не пустил.– Да, – подтвердил Илюха, который радовался теперь каждому произнесенному слову, особенно своему. – Мы его за строгановское образование бефстрогановым зовем.И, довольный, он снова заглотил вина из стакана.– Он вообще достаточно известный художник, но только в узких кругах, – начал не на шутку расходиться Б.Б. – В очень узких, куда только с тонкими, стерильными инструментами можно пролезть. Ну, это я, конечно, инструменты познания художественных форм имею в виду. А в смысле тонкости и стерильности – на его эстетические взгляды намекаю.Тут Илюха обвел нас всех совершенно оголтелым взглядом и пошел в решительное штурмовое пике.– Главное, что его отличает от многих других известных художников, так это пристрастие к портретизму. Особенно он хорош в обнаженном портрете с натуры. Как найдет натуру, дорвется до нее, так все его на обнаженный портрет тянет.– Во прикол, – раздалось сбоку от меня голосом девушки, на которой я еще недавно лежал.– Как это «обнаженный портрет»? Я о таком никогда не слышала, – удивилась Маня, которая сама к изобразительному искусству была небезучастна и которая сама по себе знала толк в течениях.Но Инфант ей не отвечал, он уже смекнул, что вскоре ему придется тяжко, слишком уж бойко двигалась у Илюхи мысль вдоль по живописи. Вот и молчал Инфант, готовясь к неизбежному.– Да это сам Инфант и придумал. Новое такое модное направление. «Обнаженный портрет» называется, – начал с повышенным энтузиазмом пояснять Илюха. – Это когда лицо всю душу обнажает, прям до живота. Потому что, как сказал классик про лицо: «Оно есть зеркало души». И вообще, в нем должно быть все прекрасно – и душа, и тело.Это я, кстати, из того же классика отрывками выхватываю, – накатывал на всех нас звуковые волны веселый от немало выпитого Б.Б. – Вот Инфант и разработал течение «обнаженного портрета», встал, так сказать, у истока. И многие его собратья по пушистой кисти пошли по проторенному руслу, теперь у них даже выставка передвижная существует.Илюха тормознул, отглотнул из стакана и дал себе передышку. Я с легкостью перехватил эстафетную палочку.– Вы небось слышали имя – Инфант Маневич. Это Инфант и есть – известное, значимое имя.– Не может быть! Вы и есть тот самый! Я ж не знала, я думала…– Ну прикол! Чем дальше, тем прикольнее, – радовалась когда-то близкая мне девушка.– Он специально себя по фамилии сам не упоминает, – накручивал я вслед за Илюхой обороты. – Даже не любит, когда мы об этом вслух. Но для вас, Маня, я тайну не мог не приоткрыть. Ты не обижайся на меня, Инфантик, рано или поздно Маня бы все равно тебя разгадала.– Лучше поздно, – тяжело вздохнул Инфант, который вообще за долгие годы научился принимать нас с БелоБородовым философски – как природный катаклизм.– Короче, Инфант, – вышел из передышки Илюха, – пора тебе нам всем свое искусство продемонстрировать, выйти за рамки пустых слов. Нарисуй-ка ты нам обнаженный портрет девушки Мани. Ведь не зря сказал другой, теперь уже забытый поэт, что «дела красноречивей всех Демосфенов». Узнаешь, Инфант, крылатые строчки?– Да, – пришлось через силу согласиться Инфанту. – Дымо-Фенов я знаю.– Кого-кого? – не без здорового интереса переспросил я.– Дымо-Фенов, – повторил Инфант и снова вздохнул. – Это такие дымные фены. – И видя, что мы с Илюхой уже готовы встрять, он поторопился с объяснением: – Мы в Строгановке такое придумали. Там фены были очень дымные, и мы говорили, что дела их всех… ну как это… красноречивей. Потому что если делом по-настоящему заняться и их всех отремонтировать, чтобы не дымили, то тогда…– Так ты чем рисовать будешь? – вернул Илюха ускользающего из наших рук Инфанта к главной живописной теме. – Маслом, акварелью? У тебя масло-то есть?– Да на кухне надо посмотреть, – честно признался Инфант. – А если закончилось, то у соседок смогу одолжить.– У них тут вся квартира по живописи, – пояснил я Мане. – Коммуна такая художников – мужчины, женщины. Женщины, правда, в основном пожилые, но работают по-прежнему на совесть. Они тут делятся друг с другом по-братски, холстами, кисточками.– А… – протянула Маня с завистью, потому что девушки, приобщенные к искусству, всегда в душе мечтают о коммуне.– А может, тебе лучше углем писать? – изощрялся в собственное удовольствие Илюха. – Тебе какой вообще нужен – каменный или древесный?Инфант посмотрел на меня, и во взгляде его читалась мольба, ну не знал он, какой уголь ему полагается. И для чего – не знал тоже. А зря не знал, потому что Илюха его взгляда не заметил.– У тебя вообще уголь в доме имеется? – бесчинствовал на просторе Б.Б. – Не может быть, чтобы не было. Но если нет, так пойди сожги чего-нибудь на кухне. У тебя вон навалом всего для производства угля собрано, – и он обвел пальцем Инфантову комнату, которую действительно можно было принять за сильно перегруженный экспонатами краеведческий музей. Правда, давно закрытый для публики на реконструкцию. – Давай вот, колеса автомобильные подпалим. От них угля в избытке, – ткнул Илюха на действительно находящиеся неподалеку автомобильные колеса.Зачем они были нужны Инфанту, у которого никогда собственного автомобиля не было? Мы не знали и никогда не спрашивали. Но и в краеведческом музее особенно вопросов не задают. Тем более когда он на реконструкции.– Я лучше твои копыта подпалю, – предупредил Инфант.И хотя никто не понял, какие такие белобородовские копыта имел он в виду, все задумались над очередной метафорой. А я подумал еще, что зря, видимо, Илюха на колеса Инфантовы посягнул. Ни к чему над самым что есть у человека святым надсмехаться.– Ты, главное, искусство свое не жги, – постарался сказать я мягко, чтобы разрядить обстановку.– Картины не горят, – достал откуда-то из запасников своей головы хоть и переиначенную, но узнаваемую фразу Инфант.Откуда он ее выкопал? Не мог же он ее просто знать! Потому что если бы он ее действительно знал, то тогда вся Инфантова жизнь перед нами была бы пустой фальшью и постоянной лицемерной конспирацией.– Твои уж точно не горят, – жестко предположил Илюха в отместку за копыта.– Потому что вечные, – продолжал сглаживать я.– Инфант, вы не слушайте своих товарищей, – попросила Маня. – Пишите меня чем хотите. Как чувствуете.– Действительно, Маневич, выбор материала за тобой, – одобрил его я.Но Инфант не хотел выбирать материал, он и Маню писать не хотел, он хотел только сидеть, пить красное вино и полностью саботировать сеанс живописи. А еще он хотел, чтобы мы все ушли поскорее, ну все, кроме Мани. Потому что дело мы свое уже по большей части сделали, Маня уже полностью принадлежала ему, Инфанту Маневичу, и мы могли вполне покинуть сцену. Как говорится, «мавр сделал свое дело».

Но не на тех мавров напал бедолага Маневич. Вместо Инфанта поднялся упорный Илюха и в развалах комнаты отыскал все же карандаш и пожеванный листок бумаги. А еще коробку фломастеров. И получалось так, что Инфанту не избежать – ни нас с БелоБородовым, ни обнаженного Маниного портрета.

– Маневич, позволь, я тебе сегодня ассистировать буду. Как, помнишь, в прошлый раз в Лондоне, когда ты над групповым портретом опальных олигархов работал, – напрашивался нестойким голосом Илюха.

– Тоже обнаженный? – спросила Маня, все глубже и глубже проникая в Инфанта взглядом.

– Именно, – подтвердил Илюха. А потом подтвердил снова: – Обнаженный портрет всех опальных лондонских олигархов. Он их скопом выстроил всех в одну линию вдоль стенки с завязанными руками и… – Илюха задумался и все-таки сумел закончить более-менее мирно: – …и опалил. В смысле, выплеснул все их противоречивые образы прямо на холст. Сначала он им хотел еще и глаза завязать, но глаза, как мы уже обсуждали, – зеркало души.

Тут мы все только покачали восхищенно головами: надо же, как мастер глубоко задумал – руки им сначала завязал… Вот это полет творческой мысли! Вот это визуальная метафора!!! Ни фига себе, какой мощный ассоциативный ряд!!!

– Ну так что, маэстро, я тебе ассистирую? Ты не возражаешь? – настаивал Илюха и, не получив вразумительного ответа, только еще один тяжелый вздох, продолжил: – Маня, примите позу для позирования, три четверти профиля, четверть фаса. Как тебе, Инфантик, фас в одну четверть?

– Кого фас? – вынырнул на поверхность из собственного тяжелого затмения Инфант, неуклюже примеряясь сначала к карандашу, потом к бумаге.

А вот бледная девушка Маня встала, одернула зачем-то юбку, снова села и показала Инфанту три четверти своего застывшего лица. Я же говорю, странная была девушка.

– Отличная натура, – причмокнул от удовольствия ассистент Белобородов, понимая под Маниной «натурой» что-то лично свое, очевидно, глубоко засевшее в нем. – Может быть, тебе здесь в комнате надо как-нибудь по-другому свет и тени расставить, а, Маневич? – засуетился ассистент с настольной лампой, которая единственная выбивала наружу свет в нашем полутемном пространстве. – Ты только укажи, маэстро.

– Поставь светильник на место, – ответил грубым голосом маэстро. Таким, которым, видимо, и полагается отвечать ассистентам.

А потом он посмотрел на меня, долго, пронзительно, с криком о помощи в расширенных зрачках, с мольбой о ней. С таким пронзительным криком, что не мог я не пожалеть его. Потому что если и брал Инфант когда-либо карандаш в руки, то только чтобы проткнуть засор в раковине общего коммунального своего пользования.

Мне действительно стало жалко его: ведь запросто могла сейчас разочароваться и ускользнуть от него Маня, которая еще минуту назад, казалось, была так близка… А кому, как не мне, знать, как это обидно, если от тебя близкая женщина ускользает?

Вот и не мог я не прийти Инфанту на выручку. Потому как видели бы вы эти печальные зрачки и опущенные ресницы, а главное – слезы, пусть и незаметные постороннему взгляду, но вполне реальные слезы, которые так и не переставали скатываться по Инфантовым матовым, отполированным ветрами бивням. И откликнулся я на слоновий Инфантов SOS, и поспешил с бескорыстной подмогой.

– А не двинуть ли тебе, Маневич, сегодня в сторону примитивизма? – предложил я.

При слове «примитивизм» в глазах Инфанта метнулась надежда, впрочем, лишь искорка. И мне пришлось пояснить:

– Ну помнишь, как ты писал в прошлом году – скупыми тремя-четырьмя линиями? Вроде как детская такая изобразительная стилистика, а сколько зрелой эстетики! Меня тогда глубина образов очень тронула, особенно внутренний подтекст…

Я видел, как Инфант напрягается всеми своими мозговыми участками. Как он старается понять… как тяжело ему дается… как не получается у него… И мне пришлось двинуть прямо в лоб:

– Больше всего мне домик запомнился, детский такой, как будто с детской картинки, с окошком и трубой, и солнышком в верхнем углу. Ну знаешь, как малыши в яслях рисуют. Можешь его повторить? Ты тогда в него столько скрытого смысла вложил, особенно в этот дымок из трубы, который вьется и вьется… И будет виться всегда, пока существует наш мир… Меня так тогда впечатлило, я потом несколько дней эмоционально разрывался от скупой выразительности твоего полотна. Может быть, сотворишь еще раз что-нибудь похожее? Или для этого специальное вдохновение тебе требуется, как тогда, в прошлом году? Ту твою работу, насколько я помню, Амстердамский музей современного искусства у тебя купил. Сколько ты тогда с них взял?

– Он ее на колеса обменял, – заерничал сбоку, со стороны светильника, каверзный ассистент, имея в виду автомобильные колеса на полу. Но девушки, не зная точно, о каких именно амстердамских колесах идет речь, приняли его слова за шутку. Которые ею, кстати, и были.

– Ты думаешь, стоит повторить? – задумался вслух Инфант, но в глазах у него было уже значительно меньше мольбы. Они ожили живописными красками возможного спасения.

– Конечно, повтори, – ответили сначала мы с Илюхой вместе, а потом Илюха один: – Ну если сумеешь, конечно.

– Да, да, – согласился я. – Если вдохновение не подведет.

– Да нет, вдохновение на месте, – окинул Инфант взглядом Маню, которая, кстати, на домик совсем даже не походила. Ну, может, на дымок, вьющийся из трубы, и походила немного, но никак не на весь домик.

– Манечка, – заспешил к ней маневичевский ассистент БелоБородов, – а нельзя ли верхнюю пуговичку на блузке расстегнуть для лишнего художественного эффекта? И для вдохновения маэстро тоже. Ну и следующую тоже, пожалуйста. Вот так, так достаточно, так вполне, больше не надо… – лебезил перед натурой ассистент.

А потом враз угомонился. Потому что Маня окутала его мельтешащие, плутоватые потуги такой колючей завесой презрения, что Илюха инстинктивно присел рядом со мной на диванчик. К тому же маэстро начал пытаться рисовать.

Сначала карандаш зацепился за его пальцы, потом начал цепляться за бумагу осторожными, выверенными линиями. Одна линия – одна стена домика, вторая – другая стена. Вот уже и крыша вознеслась всего каким-то равнобедренным треугольником. Он действительно получился вполне равнобедренным, потому что геометрией Инфант в школе увлекался. В отличие, к сожалению, от рисования.А потом, уже поверив в удачу, карандаш полетел по белой поверхности полотна, определяя окно с рамой, дверь с ручкой и даже карниз. Надо признать, вся архитектурная Инфантова конструкция складывалась быстро, естественно, даже изящно. Да и то, не так уж много линий на нее потребовалось. На ручку – так вообще одна короткая черточка.Вслед за дверью Инфант, все больше набирая уверенность и размах, принялся за трубу. И здесь его творческая жилка снова дала о себе знать, как недавно, в поэзии. Он даже кирпичики в трубе определил, один за одним – ровные вполне, прямоугольные.Иногда он вскидывал глаза на замеревшую натуру, как бы оценивая, вбирая ее суть, основу формы и духа… И тут же переводил взгляд назад к листу, к своему видению, чтобы вылить его в только ему понятных форме и духе. Так появился дымок из трубы, действительно легкой завивающейся ниточкой. А потом и солнышко, ради которого мастер поменял инструмент, перейдя на желтый фломастер.Мы с Илюхой замерли, созерцая, как на наших глазах рождается чудо. Как рисунок домика с солнышком в уголке, ничем не уступающий детскому, висящему на стенке в каждых яслях, выдается за произведение искусства, за Манин «обнаженный портрет».И не мог никто из нас, присутствующих, проронить ни звука. Лишь один ядовитый ассистент БелоБородов постоянно комментировал расползающиеся по рисунку жирные фломастерные линии. И хоть и с заметным уважением к учителю комментировал, но все равно, как мог, выкобенивался и паясничал. Особенно голосом.– Маневич, – выговаривал Илюха, которому тоже понравилась новая Инфантова фамилия, – ты деревце не забудь пририсовать зелененьким, вот так, правильно. И веточки, и листочки на нем. Какие они у тебя нарядные получились, как фантики разноцветные. Что за дерево, интересно, такое с разноцветными листьями? Что ты вложил в эту цветовую гамму – какую глубокую мысль? А теперь выведи пару цветочков на переднем плане. А то что ж это за садик, да без цветочков, надо ведь оживить перспективу. Ух какие у тебя бутончики получились, а лепестки – просто цветики-семицветики! Просто желание хочется загадать. «Лети, лети, лепесток, через запад на восток…» А теперь, – продолжал ассистент мелочное науськивание Инфанта на теряющий белизну листок, – придай, пожалуйста, домику портретное сходство с Маней. Вложи, иными словами, в него душу.– Чего? – спросил у меня Инфант, и его глаза опять забеспокоились невпопад.– Именно так, как только ты один умеешь, – снова пришел на выручку я. – Портретное сходство, понимаешь, – повторил я за Илюхой почти по слогам. – Ну, нос, уши, глаза. Помнишь, как в песенке было: «Точка, точка, запятая, вот и рожица кривая», – вспомнил я из детской песенки про огуречка и человечка. – Такой прием, который в раннем импрессионизме применялся. Так, кажется, Писарро писал, одними точками. Ты же мне сам рассказывал.– Конечно, – наконец-то принял музыкальный позывной Инфант. – Это я могу. Точками я даже люблю.– Не зря, видать, тебя в Строгановке азбуке Морзе учили, – поддержал его не очень трезво БелоБородов. – Точка, точка, запятая, тире, еще точка, снова тире. Конечно, можешь, друг ты мой Маневич, ты все можешь, когда тебя вдохновение не в меру разопрет после долгого творческого воздержания.А Инфант тем временем действовал: наметил точки, запятые, окошко домика немного округлил – чем не овал лица? При этом он особенно пронзительно всматривался в натуру, в Маню, иными словами. Особенно на ту натурную деталь, которая застенчиво выглядывала из-под второй расстегнутой пуговки на блузке.Наконец работа оказалась завершена. Маня смогла расслабить голову и шею и изучить оценивающим взглядом произведение. В принципе ее реакция была непредсказуема, ожидать можно было чего угодно – от полного признания портретного сходства до слез и громких пощечин. И поэтому я направил ее в единственно правильное русло.– Все же восхищаюсь я тобой, Маневич, – восхитился я. – За пять минут создать такой шедевр. И чем? Одним лишь карандашом, не отточенным даже, и еще фломастерами. Ты гений, стариканер, ты титан, ты сам-то знаешь об этом?Тут Инфант посмотрел на меня вопросительно: правду ли я говорю, думаю ли так? Не иронизирую ли? Но я продолжал:– Обратите, Маня, внимание: типичный пример примитивизма школы Сигизмунда Брехта с отличительными оттенками инерционного авангарда. Истинный Маневич! Настоящий образчик «обнаженного портрета». Стариканище, ты должен известить об этой работе Амстердамский музей, чтобы у них завелся твой триптих.– Двуптих, – поправил меня Илюха.– Почему? – не согласился я. – Он еще напишет.– Ой… – произнесла восклицание Маня, по которому пока было непонятно: колеблется она или восторгается. – Это божественно. Так легко, непринужденно – и сколько смысла. А что вы, простите, Инфант, скрыли в кроне этого дерева, – и она указала на крону. А потом, не дожидаясь ответа, снова: – А в кладке кирпичей на трубе? А в этой искривленной, покосившейся левой стене? Вы видите аналогичный перекос в моем сознании?– Про это я потом объясню, – смущенно буркнул Инфант.– Порой, – ответил я за мастера, – художник и сам не ведает, что ведет его по полотну, что движет его рукой. Лишь потом он может расшифровать внутренний намек. Но не это ли называется истинным талантом, который не ждет указаний извне, а сам ведет мастера за собой? Маневич, ты как работу свою новую назовешь?– Может быть, «Полет Маниного сознания на фоне одичавшей трубы», – предположил за опустошенного искусством, молчаливого художника его ироничный ассистент.– Мой обнаженный портрет будет висеть в Амстердамском музее, – глубоким, грудным, взволнованным голосом произнесла Маня. – И люди будут смотреть на него и думать обо мне. Будут думать о том, как я просыпаюсь по утрам, как готовлю завтрак, читаю, хожу по бульварам, размышляю, занимаюсь любовью… Представляешь? – обратилась она к подруге.– Да, прикол, – согласилась та.А вот Инфант не ответил ничего. На Маниных словах «занимаюсь любовью» что-то заметно застряло у него в горле и не выходило оттуда ни в какую сторону. Что это было: дыхание, хрип, спазм? Я так и не понял.– А мне все-таки нравится название картины, – продолжал обращать на себя внимание распоясавшийся Илюха. – В нем что-то от китайской философии. Которая вообще созвучна всему творчеству Маневича. Потому что Маневич к тому же еще и рьяный последователь самой неизведанной и загадочной китайской философии «Дзынь».

В принципе Илюха зря начал про философию, тем более китайскую. Мы вполне могли оставить Инфанта в покое с его вожделенной Маней. Ведь, в конце концов, он вышел сухим из всех поэтических и живописных испытаний. Может быть, без особенной чести вышел, но, во всяком случае, живым, и по внешним признакам – невредимым. И, повторю, можно было больше на него не наезжать. Но Илюха все наезжал и наезжал.– Он вообще развил новое течение, почитаемое даже в самом Китае, особенно среди тибетских монахов, – продолжал Илюха про Инфанта. – Там три части в его учении. Первая называется «Кон». Вторая называется «Фу».– А третья «Ций», – легко догадался я.– Надо же, никогда не слышала ни про «Дзынь», ни про «Кон», – заметила все больше и больше бледнеющая щеками Маня. Хотя губы у нее разгорались все сильнее и сильнее. – А о чем это «Кон»?– Инфант, – потребовал Илюха, – скажи китайскую мудрость.– Чудо в перьях, – откликнулся на просьбу Инфант, обращаясь в основном к Мане и вкладывая в интонацию нежность. Потому что Инфант всегда именно этой фразой обращался к слабо знакомым женщинам и всегда старался вложить в нее нежность.– Что означает, – тут же страктовал я Инфантову китайскую мудрость, – что ты, Маня, в его сознании представляешься в виде перышка, в виде легкости, полета, парения. В смысле, ты вдохновляешь его, Инфанта Маневича. Ну а про слово «чудо» ты сама, наверное, поняла, от какого корня оно создалось.– Поняла, – созналась Маня и побледнела щеками еще сильнее.– Мало того, что он поэт с художником, так еще и китаец. Ничего себе прикол! – выразила общее мнение девушка, с которой, если бы не превратности судьбы, у меня могли сложиться вполне доверчивые отношения.– Если бы только китаец, – задумчиво, как бы про себя, произнес Илюха. – Он еще и поет камерным голосом под фортепьяно. Даже в филармонию ходил… – он снова задумался, – …выступать, – добавил он, хоть и с натугой.Тут Инфант заморгал на меня еще одним молящим взором, очевидно, давая понять, что нового испытания, теперь уже музыкой и аккордом, он не выдержит. И я, зная, какие звуки может из себя содрогать Инфант, так как слышал один раз, я тут же с ним согласился – не выдержит.– У него, – продолжал безжалостный БелоБородов, – смесь тенора и клавиатурного сопрано, очень редкий голос. Такими голосами только одни кастраты и владели, особенно в эпоху итальянского Ренессанса. Но теперь, как вы понимаете, секрет утерян, сегодняшние кастраты уже так не умеют. Может, ты нам, Инфантик, исполнишь чего-нибудь оперное, ну, из твоего филармонического цикла. Как насчет Гуно?– Гу… кого? – пошутил Инфант. Хотя на самом деле он не шутил.– Хорошо бы, конечно, Маневича в полный голос послушать, но жалко, что инструмента здесь нет, – все же пожалел я Инфанта. – А без инструмента какая же опера? – одна сплошная любительская а капелла получается. Да и вообще, Б.Б., не пора ли опустить занавес, похоже, концерт окончен.Илюха тут же погрустнел. Он окинул ряд бутылок под журнальным столиком и разочаровался – они были окончательно пусты. А значит, концерт на сегодня, похоже, действительно был окончен.Мы поднялись и гуськом потянулись в коридор.– Зачем вы так со мной жестоко? С этой поэзией и рисованием? А еще с китайцами? – прошипел упреком в коридоре Инфант. Так прошипел, чтобы только до нас с Илюхой его шипение долетело, совершенно при этом не затронув Маню.Но Илюха не внял его укоризне, он осторожно ощупывал паркет каждым своим шагом. Видно было, что не чувствовал он полной уверенности в паркете.– Ты скажи спасибо, что мы тебя Гуно петь не заставили в оригинале. Я бы вполне мог на губной гармошке тебе подыграть. Ты знаешь, Розик, – обратился он уже ко мне, – что я в детстве на губной гармошке умел. И еще на ксилофоне, палочками. – Тут Илюха показал, как он умел в детстве палочками на ксилофоне, а потом снова обернулся к Инфанту с очередной угрозой: – Или не потребовали, чтобы ты лепил Манину скульптуру… – снова энергичная музыкальная дробь на ксилофоне, – …из пластилина и в полный рост.– Ну ладно, Инфантище, мы пошли, – успокоил я вмиг перепугавшегося хозяина. – Ты, главное, когда распеваться начнешь, голосом-то не форсируй особенно. Ночь все-таки, и соседки твои коммунальные за стенкой уже спят давно. Да и те, которые под полом, тоже небось. Так что ты соизмеряй модуляции…– …голоса, – добавил за меня Илюха.– Соизмерю, соизмерю, – пообещал Инфант, провожая нас, спускающихся по лестнице, и даже помахивая нам одной рукой.Потому что другой рукой он прижимал полностью приникшую к нему Маню. Не только физически приникшую, но и духовно приникшую тоже. И именно поэтому оказавшуюся единственной из нас четверых, для кого сегодняшний Инфантов концерт еще, вероятнее всего, не закончился. И для кого занавес даже и не думал опускаться.Ну а мы, как бывает после любого концерта, вышли из парадного подъезда на улицу. Хотя нельзя сказать, что он был уж очень парадным – так, серенький, достаточно вшивый подъезд. Ничем не лучше всех остальных московских подъездов.

А на улице, кстати, медленно раскачивалась ночь раннего лета, и не потому она раскачивалась, что мы выпили много, – совсем нет. Просто в ранних летних ночах присутствует некое воздушное колебание, как будто летние частички ночи то поднимаются вверх, то смещаются влево, а то и в другую, обратную сторону. И ты чувствуешь его, это колыхание, но не только плавной воздушной волной по коже, а еще и звуком, и светом вот от того соседнего желтеющего фонаря, например. От которого такая же желтеющая пыль разлетается в разные стороны и рассыпается такой же неровной волной в синей обступающей дымке.

Я о том, что хорошо было на улице, ничем не хуже, чем у Инфанта в замкнутой стенами комнате.

– Ну что? – обратился Илюха к своей девушке, которая еще совсем недавно могла стать не его, а моей девушкой. – Поехали, что ли, ко мне? – предложил Илюха, и в голосе его сквознула грусть.

Потому и сквознула, что в самой своей глубине не хотел он разменивать эту колдовскую ночь на пусть даже очень приятную девушку. Может быть, потому что девушка будет и днем, а вот ночи – уже не будет.

Но хочешь не хочешь, а должен был он предложить. По всем джентльменским правилам должен. Во-первых, потому, что иная девушка, может, и обидится, если променяешь ты ее тем более на ночь. А вот ночь тем и хороша, что не обижается ни на что.

А кроме того, есть же еще и чувство долга… И мучает оно тебя, когда не доводишь ты до конца то, что задумал заранее. Когда даже попытки не сделал. Потому что плохая это привычка – не доводить до конца. Ведь долг – он для того и долг, чтобы выполнять его, независимо от обстоятельств, – вроде ночи этой ранней, летней, которую так нелепо покидать. Но Илюха, кстати, был человеком долга, особенно в вопросе девушек, и поблажку себе позволить не мог.

А вот девушка запросто могла. И позволила.

– Ну ты, Ильюш, прикольный такой! – сказала она, но в голосе у нее не звучало прежнего восторга. Скорее вызов. – Ты думаешь, что если я от Лондырева с вами поехала, так и спать с тобой сразу буду? Размечтался! – бросила она в лицо действительно мечтательному сейчас Илюхе.

– Не будешь сразу? – решил убедиться Илюха, что он все правильно понял.

– Нет, – отказала ему решительно девушка, которая совсем недавно могла так же решительно отказать и мне. – Сразу точно не буду. Да и буду ли потом, неизвестно еще, – пригрозила она на будущее веселым, смешливым голоском.

– И правильно, – согласился я с ней. – Действительно, ты потрудись, Б.Б., пусть тебя пот прошибет от натуги. Ты поухаживай, затрать ресурсы, повожделей немного, может, потом и обломится с веточки, а может, и нет. Зато если обломится, вкуснее будет.

– Во, точно, – согласилась со мной веселая девушка. – Слушай товарища: затрать, повожделей, поухаживай, может, и обломлюсь. Кто меня знает, – сказала она, да так, что я понял, что не такая уж она и однозначно веселая, не такая уж смешливая. А просто прикольная очень, вот и прикалывалась весь вечер. Да и почему нет? Имеет право.

Мы поймали ей машину.

– Мужик, – попросил водилу Илюха, – довези девушку в сохранности. Я позже ей позвоню, проверю.

И он протянул несколько свернутых купюр как плату за предстоящий проезд.

– Проверь, проверь, – разрешила девушка Илюхе, отодвигая его руку с деньгами. – Не траться пока, прибереги на потом, – посоветовала она ему и укатила без всякой натуги.

А мы стояли и провожали взглядами ее укатывающее авто, которое тоже колебалось в летнем ночном воздухе, смешивалось с ним, с фонарями, отраженными в асфальте, в косяках легких, нависших над улицей домов… И так продолжалось, пока оно не смешалось совсем.

– Да… – вздохнул Илюха, тоже колеблясь слегка вместе с воздухом. – Хорошая девушка, да и права она: зачем форсировать, мы же не реку какую переходим. Но ей обязательно надо будет позвонить – не сегодня, так потом.

И мы отвернулись от дороги, во всяком случае от проезжей ее части, и двинулись в обратную сторону, просто в ночь, просто отмеривая ее шагами.

– А все-таки странно, стариканер, – произнес я после первых ста шагов. – Все-таки не до конца понятно, почему мир так своеобразно устроен?

– Ты о чем? – уточнил Илюха, выходя из поверхностной задумчивости.

– Как о чем? Да все о том же, о женщинах. Ты сам посуди, что произошло сегодня на наших глазах. Мы просто-напросто впарили Маню Инфанту. Или наоборот, Инфанта – Мане, тут не поймешь сразу, кому кого. И достаточно грубо впарили. А главное в том, что одними лишь словами уговорили ее признать Инфанта с его любовью. Не делом даже, а одними лишь словами.

– А чего тут странного? – не согласился Илюха. – Женщины любят ушами, давно известно, задолго до нас с тобой.

– Но не настолько же. Ведь, обрати внимание, не сам Инфант уговаривал Маню себя полюбить, а мы вместо него ее уговаривали. И уговорили.

– Да, – сказал Илюха, видимо, соглашаясь.

– Вот и получается, что совершенно по-разному у нас происходит – у них, у женщин, и у нас. Вот тебя если взять, стариканчик…

– Не надо меня брать, – заартачился было Илюха.

– Да только для примера взять, – быстро уговорил я его. – Предположим, что нашлась такая женщина, которая тебе, Б.Б., по той или иной причине не приглянулась. Ни сердцу твоему, ни уму. Я знаю, – остановил я набухшее Илюхино возражение, – маловероятная ситуация, но предположить мы можем?

Илюха задумался ненадолго, поразмышлял и согласно кивнул в результате.

– Так вот, – продолжал я, – предположим также, что эта самая женщина, которая совсем ничего у тебя не вызывает, решительно попытается ситуацию изменить. И у тебя чего-нибудь вызвать. Ведь в принципе у нее имеются варианты, например: одежду провокационную, завлекающую на себя надеть. Или же макияж особый, завораживающий сделать. Или просто напоить тебя чрезмерно алкоголем…

Тут Илюха закивал головой, соглашаясь как бы. Мол, у женщины всегда имеется в запасе дополнительный ресурс…

– Но ничего этого она не делает, – разочаровал я Илюху. – А выбирает совсем другой путь: сядет напротив и начнет вести с тобой рассудительную беседу. И начнет убеждать тебя и уговаривать, что именно сейчас, в данную минуту, ты должен ее полюбить.

Я выдержал паузу, чтобы Илюха мог объемно представить всю полноту картины.

– Так вот, уверяю тебя, что какие бы аргументы она ни находила, какими бы логическими построениями не пользовалась, не выйдет у нее ничего. Не купишься ты на ее уговоры.

– Это точно, не куплюсь, – снова кивнул Илюха.

– А значит, получается, что невозможно тебя словами уговорить. Внешним видом – очень возможно, даже легко. Или делом каким-нибудь заметным, или душевным порывом, но никак не словами. Не клюнешь ты на слова. Более того, чем больше слов будет ею потрачено, тем сильнее ты начнешь стремиться покинуть рассудительную девушку.

Я тронул Илюху за плечо и подвел черту под своим рассуждением:

– Вот и получается, – подвел ее я, – что нас уговорить нельзя, а их, наоборот, можно. Более того – нужно!

– Все правильно, старикашечка, – продолжал кивать Илюха. – Метко подметил… Скажу только, что не случайно так все мудрой природой задумано. Дело в том, что не особенно нас, мужиков, и уговаривать требуется, как правило, мы и так не возражаем. Вот природа и сохранила паритет. В смысле, нас не надо уговаривать – вот и не уговоришь. А их – надо, вот они к уговорам и расположены.

– Упрощаешь ты все-таки, Б.Б., делаешь ты из нас каких-то одноклеточных. А ведь среди нас тоже попадаются избирательные, для которых все в женщине должно сочетаться: и душа, и тело, и…

– Это кто, Инфант, что ли? – схохмил Илюха, и нам просто пришлось остановиться, чтобы посмеяться вдоволь над остроумной шуткой.

– К тому же в каждой женщине можно отыскать привлекательность, – продолжил Илюха, когда мы снова двинулись в путь. – Особенно если глаз натренирован. Просто присматриваться надо уметь. Ведь даже если с первого взгляда и не видно, все равно где-то зарыто, где-то глубоко, главное – разыскать уметь. Потому что в конечном счете все от головы зависит, от того, как настроил себя. Хотя, – Илюха пожал плечами, – эстетизм, конечно, никто с повестки дня не снимает. Он только способствует.

– Чего-то ты меня запутал, – признался я.

– Да, сложно в этом разобраться. Если бы легко было, давно уже лекарство какое-нибудь придумали для любви. Подлил себе и ей и не надо больше никого уговаривать. Ни себя, ни ее. Но хоть ученые и бьются, механизм все равно непонятен. Так что не надо копаться, Розик, принимай как есть. Пользуйся и принимай.

– Я и принимаю, – согласился я, протягивая руку для прощального пожатия.

– И правильно, – пожал мне ее Илюха.

И мы разъехались. Потому что была уже глубокая ночь, хоть и летняя, хоть и колеблющаяся, но поспать бы тоже не мешало. Потому как завтра нам светил новый яркий день.

Но поспать особенно не удалось. Так как совсем ранним утром меня пробудил телефон. Сначала я хотел к нему вообще не подходить, но звучал он как-то слишком настойчиво, требовательно и даже беспокойно. И я протянул сонную руку и поднял сонными пальцами трубку – кто его знает, кому там внутри приспичило? Внутри действительно раздался голос приспичившего Инфанта. Но не только приспичившего, а еще и наигранно жизнерадостного. А я вот давно заметил, что в наигранной жизнерадостности часто скрывается насмешка и злорадство. Хотя они у Инфанта даже не скрывались, а наоборот – откровенно выпячивались наружу.– А, спишь еще, сурок, – процедил он со злым смешком.– Ну, – ответил я, не реагируя ни на смешок, ни на «сурок».– Ты так все проспишь, лапуля, – начал угрожать мне Инфант.И тут по его возбужденному голосу да и по общей ажиотации я понял, что он-то как раз, видимо, всю ночь глаз не сомкнул. Да и не только, похоже, глаз, оттого и заговаривается маниакально, от долгой изнуряющей бессонницы.– Да ладно тебе, Инфантик, – попытался успокоить я его. – Все хорошо, все устроится, не переживай.– Разве ты можешь знать, что такое хорошо? – начал накручивать обороты явно выплескивающийся за кромку Инфантовский баритон. – Да и что ты вообще знаешь в жизни? Что ты видел? Что ты понимаешь? Кто тебе попадался в жизни? Одни пошлые примитивы!– Вот про примитивов ты в точку попал, – позевывая, согласился я, удивляясь про себя необычному Инфантову лексикону. Для Инфанта – необычному.– И как ты мог так пусто, порожняком, прожить столько лет? И ради чего? В чем цель твоей жизни? Разве тебе есть на что оглянуться, что вспомнить, что оставить потомкам?– Вспомнить вообще-то есть чего, – не во всем согласился я.– Ну да, знаю я твои воспоминания! Знаю, видел, присутствовал. Как они, должно быть, однообразны, скучны, унылы, ничем не отличаются друг от друга. Как все те женщины, с которыми они только и связаны. Потому что ты…– Да нет, – подумав, перебил его я. – По мне, они очень даже отличаются, все мои воспоминания. Да и не суди ты прошлое строго. Оно хорошее, в нем тепло. Ты сам в нем не раз нежился с удовольствием…– Не стану отпираться, я вам с Белобородовым пособничал, – взбеленился пуще прежнего Инфант. – Был таким же пигмеем, как и вы. И мне стыдно, ах как мне стыдно… Но с этим покончено, навсегда покончено! Все, впереди у меня новая жизнь, полная света и цели. И в ней, в этой новой жизни, мне встретятся новые люди с чистыми идеалами, с желанием творить, созидать, делать этот мир лучше, красивее. Слава богу, наконец-то у меня открылись глаза, наконец-то я понял: мне с вами, пигмеями, не по дороге! Дело надо делать, господа, дело надо делать!– Чего, чего? – не понял я. – Ты откуда, Инфантище, цитату утащил? Кто тебя на нее навел? Знаешь что, зря ты с цитатами связался, не идут они тебе. Неуклюжий ты какой-то с ними. Тебе бы лучше, как раньше…– А!.. – завизжал на том конце Инфант. – Ты меня в свою серую, мизерную жизнь назад не утащишь. Я прозрел, у меня открылись глаза. Я вынырнул к свету, я понял, в чем она, истинная жизнь, истинное счастье…– В чем? – спросил я, потому что мне вдруг захотелось узнать. Может, его и вправду озарило.– Да ты все равно не поймешь, – явно махнул на меня рукой взбунтовавшийся Инфант.– А ты попробуй, – попросил я.– Да не поймешь, не сможешь понять!– Ну, испытай меня, попробуй на прочность.– Не осилишь, не удержишь в своем скудном умишке! Не переваришь им!– И все же. Ты же ничем не рискуешь, – еще сильнее попросил я.– Хорошо, – вдруг согласился Инфант и сразу затих паузой. Наверняка запланированной.А потом пауза прорвалась.– Она накручивается!!! – раздалось яростным восторгом.Так победно трубят в джунглях африканские слоны. Один из которых, кстати, еще недавно плакал горючими слоновьими слезами. Но, похоже, часика этак три тому назад – перестал.

Сначала мне показалось, но Инфант прав, что я действительно не осилю. Потому что я своей сонной башкой сначала подумал про светлую жизнь с чистыми идеалами, о которой Инфант только что эмоционально рассуждал. Я подумал, что это она накрутилась на Инфанта одним из своих чистых идеальных концов. Но как жизнь может накрутиться? Чем? Этого я понять не мог.

– Чего-чего? – уточнил я.

– Накручивается! – снова победоносно подтвердил Инфант.

И я снова не осилил.

– Кто на кого? – решился я на еще один вопрос.

– Она на меня, – прорвалась трубка ответом. – Как никто на тебя, бедного, ничтожного пигмея, не накручивался! Так что тебе никогда не суждено понять! Не суждено ни оценить, ни осмыслить! – попытался снова сбить меня Инфант с панталыку. Но на сей раз ему не удалось.

Потому что сразу в моем мозгу выстрелило и отсветило имя: «Маня». А вслед за именем ее, Манин, образ. И получилось так, что я разом все понял: и про смысл жизни, и про прозрение. Вот только про пигмеев оставалось по-прежнему неразборчиво.

– По часовой стрелке или против? – поинтересовался я с нарастающим искренним интересом.

– Пигмей – он везде пигмей, – оценил мой вопрос Инфант. – А ты со своей упрощенной моделью мира даже не пигмей, а так – пигмейчик. В твоем одномерном представлении только правило буравчика и существует!

– А как она еще накручиваться может, если не по правилу буравчика? Чего, еще один вид накрутки существует? А я и не знал. Потому что даже магнитное поле, – вспомнил я из школы, – по правилу буравчика работает. Не говоря уже о…

– Я же говорю, пигмейчик, – продолжал стращать меня Инфант непонятным для себя словом. – Что ты можешь оценить? Во что ты можешь проникнуть? Я же говорю: кто не испытал такого, тот не поймет! Так что желаю тебе дремать благополучно в твоем слепом невежестве!

– Так в каком все же направлении, если не по стрелке? – попробовал я еще раз докопаться до истины.

– А!.. – опять завизжало Инфантовым голосом из трубки, а потом из нее сразу полезли тонкие извивающиеся гудки.

Я пожал плечами в веселом недоумении и взбил подушку, намереваясь тут же примять ее и доспать воскресное ранее утро. Но, видимо, не суждено мне было доспать. Потому что тут же снова зазвонил телефон.

– Ну что, и ты тоже пигмейчик? – спросил меня Илюха. – И я тоже, – согласился я.– И тоже про жизнь ничего не понимаешь?– Не-а, не понимаю.– И не накручивался на тебя никто так?– Он сказал, что нет.– А про направление накрутки ты спросил?– Ну конечно. Интересно же – по часовой или против.– А валерьянку ты ему посоветовал попить? Прямо из бутылочки, не разбавляя, концентрат.– Нет, не успел, он слишком быстро оборвал разговор, – посетовал я.– Вот здесь между нами различие, я-то как раз успел. А все остальное совпадает. Ну и как, какой диагноз? – начал консилиум Илюха.– Знаешь, Б.Б., может, нам не следует все отметать так сгоряча, – предположил я вслух. – Может, ведь кто его знает, там и есть какой-нибудь такой неожиданный круток. Ну, который меняет все и который особенно редкий в исполнении.Я задумался, ища сравнение. И нашел его:– Вон в фигурном катании сколько прыжков и подкруток наработано. А что фигурное катание по сравнению с жизнью? Ни по длительности существования, ни по количеству участников ему с ней не сравняться.– Нет никакого крутка, – уверенно не согласился Илюха. – Ни тройного тулупа, ни тем более ридберга. Кораблик, может, и есть, ласточка, наверняка подскоки случаются, хотя и редко, поддержки всякие… Но не волнуйся, ничего ты в жизни не пропустил – все крутки столетиями опробованы, и ничего нового изобретено быть не может.Тут я облегченно вздохнул. Хорошо все же понимать, что твоя жизнь не впустую прожита.– А про фигурное катание я тебе так скажу, – продолжал Илюха. – Им ведь профессионалы занимаются. Программы разрабатывают, музыку выбирают, хореографию, да потом и отрабатывают каждое движение на тренировках годами. И только с одним, заметь, партнером. А это, согласись, в жизни совершенно невозможно. Потому что жизнь у нас у всех абсолютно любительская, и никто для нее хореографа нанимать не будет. Да и хореографов на всех не напасешься.– Может, Маня как раз из профессионалов? Может, ее тренировали и оттачивали долго?– Ты не понял, – снова возразил Б.Бородов. – Жизнь – она не зрелище, не перед зрителями ведь выступаем. В ней нет профессионалов. Вернее, наоборот – мы все в ней профессионалы, раз худо-бедно, но продолжаем в ней участвовать. К тому же ридбергер без фигурных коньков и не исполнишь.– Может, Маня в коньках была? И на Инфанте, может, тоже зашнуровала. Ты посмотри, в каком он трансе оказался. Может, как раз из-за коньков?– Да зачем ей коньки, у Инфанта ведь в комнате пол не залит? То есть залить-то он, конечно, мог, когда мы ушли, но вот только подмерзнуть бы не успело.– А чего он тогда такой возбужденный оказался? – снова не понял я.– Что с Инфанта возьмешь? – разумно заметил Илюха. – Знаешь, если очень оголодавший человек вдруг на еду безостановочно навалится, у него вполне завороток кишок может случиться. Вот и у Инфанта завороток случился, только не кишок. Ты чего – не видел, он, как одинокий слон, весь слезами обливался последнее время. Ты про слезы одиноких слонов знаешь?– Знаю, – признался я. – Сам тебе о них рассказывал.– Возможно, – не стал спорить БелоБородов.– Слушай, так ты думаешь, надолго у него этот приступ? Когда он оклемается?– Да оклемается. Недельку понакручиваются они так друг на друга, а потом все вернется на круги своя. Стариканыч, мы-то знаем: натуру можно лишь на время обмануть, а потом она все равно своего затребует. И одолеет.– Ты уверен? А то неохота Инфанта терять. Люблю я его, да и как без Инфанта, кто чудить-то будет?– Да не волнуйся ты, куда он денется, Инфант этот? – философски пообещал Илюха и легко успокоил меня.Так как я все еще хотел спать. Хотя и повыбивали меня телефонные звонки из утреннего теплого удовольствия.

Впрочем, и на Илюху бывает проруха. Прошел день-два, потом снова наступили выходные, а Инфант все не приходил в себя. Потом пошла вторая неделя, за ней третья, а эти двое, Маня с Инфантом, на какой-то Ямской-Тверской, видимо, все так же продолжали накручиваться, и им, похоже, не надоедало. Хотя пора было уже и надоесть.

Инфант, правда, пару раз объявлялся, то в моем телефоне, то в Илюхином. Мне он звонил, как правило, издевательски по утрам. А Илюхе как раз наоборот, когда тот заседал на каких-то ответственных заседаниях с такими же ответственными, как и сам Илюха, командармами российской экономики.

И в тот момент, когда, либо я спросонья, либо Илюха сдуру, отвечали на звонок, тут же раздавался ехидный Инфантов голос:

– Ну что, пигмейчик, все так же ворошишь листву? Мусоришь под себя? Так ничего и не понял про жизнь? Пигмеешь помаленьку в кругу своих пигмеечек.

– Да, господин министр. Конечно, буду. Конечно, перезвоню, – не нарушая конспирации перед лицом ответственных коллег, проговаривал доктор Белобородов и вешал трубку. Но так никогда и не перезванивал.

А вот я прощал Инфанту его злорадство, потому что я не гордый, а наоборот, жадный до новых знаний. И для меня куда как важнее личного тщеславия – желание понять близкого мне человека. Может, с ним что-то важное происходит? Может, он какие-то новые механизмы освоил? Может, подключит меня к механизмам? Или хотя бы оповестит? – Инфантик, резьба не сломалась? – задавал я снова и снова крайне любознательный вопрос.А потом многие другие:– Все-таки по стрелке навинт происходит или против? Как накрутка повлияла на представление о жизни, на общей кругозор? Какое мнение насчет мировых запасов нефти? А насчет глобального потепления? А о ближневосточной проблеме? А об одиноких слонах в африканской саванне? Как их уберечь от браконьеров?Ну а потом я плавно подходил к самому главному вопросу:– Помнишь, как ты отчитывал меня давеча, мол: «Дело надо делать, господа, дело надо делать». Так вот, я до сих пор гадаю: откуда ты все-таки цитатой разжился? Кто тебя на нее навел? Кто тебе про доктора Чехова А.П. рассказал? Или ты сам, что ли, за книги взялся? Ну и как твоя первая книга называется? Букварь? Как она тебе – нравится, интересно? Давай докладывай, не утаивай ничего от старого боевого товарища. Ведь мы были дружны когда-то.Но Инфант лишь злобно скалил зубы в телефонную трубку, манкируя всеми моими доброжелательными увещеваниями. И ничего у меня не выходило, не мог я вызволить Инфанта из его забвенного сна с его пряного острова Лотоса. Который, как известно со слов древнегреческого сказателя Гомера, лишал памяти тех несчастных, которые на него попадали. А раз памяти – значит, и рассудка.

Где-то на четвертой неделе мы с Илюхой немного забеспокоились. Похоже, Инфантово забытье принимало клинические формы. И мы почувствовали ответственность: не могли же мы оставить когда-то родного Инфантика за порогом реальности, не выдерживала наша относительно чистая совесть такого нечистоплотно расползающегося по ней пятна. – Мудила-то он, конечно, мудила, – высказал наше общее мнение Илюха. – Но именно они, мудилы, и создают то взрыхленное удобрение, без которого человеческие отношения сохнут и вянут. И вообще, природа мудра, если она кого ухитрилась создать таким, то наверняка неспроста.Мы кивнули, я и Жека, соглашаясь. Потому что опять была дневная суббота, и опять мы сидели в небольшом кафе за своими омлетами и кофеями – за завтраком, одним словом. А вот Инфант с нами не сидел, и непривычно нам сделалось от этого диссонанса – завтрак, а без Инфанта.– Да вы же знаете, – пожала плечами Жека, – как я к нему, к Инфанту вашему… Чего там говорить, не могу я о нем без критики. Но если быть до конца честной, то надо признать, что жизнь без него оскудела, стала блеклой, скупее как-то. Да и жалко его, конечно, засосала баба парня. А я уж знаю, как мы умеем засасывать.Тут мы с Илюхой переглянулись, не знаю даже почему, но переглянулись.– К тому же не может он принадлежать только самому себе. Не имеет права, – дополнил я общее мнение. – Ведь мало того, что он уникален в своем мудизме, он еще и королевских кровей. (Читай «Попытки любви в быту и на природе».) А значит, как и любой монарх, должен принадлежать народу. В смысле – нам. Как там было в песенке: «Не могут короли жениться по любви», – исполнил я песенку. – Хотя, конечно, какая здесь любовь – одна сплошная фобия, мания и экзальтация.– Да, надо выручать Инфанта, – подвела общую черту Жека. – Пока он так не накрутился, что его уже не скрутить назад. Пока он не зачах совсем, прикрученный.И мы все согласились: мол, надо выручать.Решено было пойти вечером к Инфанту, в самое его логово, на какую-то Ямскую-Тверскую, и извлечь его наружу из его ненатурального, бутафорского мира. Чтобы убедился он, что реальный мир по-прежнему светит вокруг – прекрасный, полный разных открытий, и рано его менять на пусть и приятные, но все равно однобокие, ограниченные радости.– Ну хорошо, – пошла на компромисс Жека. – Пусть и двубокие, но все равно ограниченные.

Мы уже подходили к Инфантову дому, когда всей нашей общей интуицией почувствовали, что что-то здесь не так. То ли мостовая слишком громко отзывалась в ушах от стука Жекиных каблучков, то ли ветерок носил по земле слишком много газетных обрезков. А может быть, просто непривычное обилие дорогих автомобилей пристроилось на неширокой Инфантовой улице. Или вот еще звуки, вылетающие из распахнутого окна его квартиры. Хоть и сдержанные, приглушенные, но все равно полные красноречивой торжественности.Но самое странное было то, что у обычного московского подъезда присутствовал необычный швейцар, хоть и без ливреи, но все равно с породистым выглаженным лицом.А когда он нам приоткрыл дверь и мы проникли внутрь, подъезд тоже отличался от того, который мы знали прежде. Во-первых, он был подозрительно свежеокрашен и чисто вымыт, а во-вторых, в нем тоже толпились люди – мужчины, но прежде всего – женщины. Которые, под стать подъезду, тоже отличались и тоже были чисто вымыты и свежеокрашенны. В общем, все было очень подозрительно.– Похоже, Инфанта повязали, – предположил я, указывая на уравновешенных, крепких мужчин в темных костюмах, расположившихся по-хозяйски вдоль всей лестничной клетки. Я таких в киносериалах пачками навидался.– Нет, больше походит на заседание в верхах. Прием иностранных делегаций, – предположил привычное для себя Илюха, указывая на нескольких господ иностранного происхождения в накашемиренных и накрепдешиненных костюмах.– Да какое там… – покачала головой Жека, не соглашаясь. – Бомонд! – определила она сборище одним презрительным словом.– А чего они тут все делают? – стал недоумевать я и обратился за разъяснением к молодому юркому человечку, рьяно дежурившему у входа в Инфантову коммуналку.– А вы, простите, кто? – ответил тот вежливым вопросом на мой невежливый. – Вы в списках?Я посмотрел на Илюху, спрашивая взглядом: мол, Б.Б., ты в списках состоишь?– Кое в каких, иногда, – пожал плечами Илюха.– У меня в детстве был привод в милицию, – неожиданно призналась Жека. – Они меня тогда, там, в милиции, в какие-то списки точно прописали.– За что? – удивились мы разом, не ожидая такого от Жекиного детства.– Хвостиком, что ли, слишком неосторожно крутанула? Набедокурила? – тут же предположил я.– Нет, – уклонилась она от прямого ответа. – За нарушение общественного порядка.– Ну, это со всеми бывает, – махнули мы рукой.– Может, здесь секретное собрание масонов? Может, Инфант теперь гроссмейстер тайного ордена? Может, он и нас в него записал? – спросила Жека, все еще имея в виду списки.– Ладно тебе, – усмехнулся я. – Какие из нас «свободные каменщики», мы и кирпичную кладку как следует положить не умеем. Мне вон даже столик инкрустированный и тот не поддался.– Молодой человек, а про что списки? – поинтересовался я у человека, который активно старался казаться молодым.– Списки приглашенных, – пояснил тот, удивляясь вопросу.– Приглашенных куда? – удивила его Жека еще одним.– Как куда? На творческий вечер Инфанта Маневича, – пожал плечами молодой.Тут мы все втроем удивленно переглянулись. Да нет, не удивленно, скорее – изумленно, даже ошарашенно.– Так ведь еще не вечер совсем… – выразила наше общее изумление Жека.– Ничего, придет вечер, – оптимистично пообещал парнишка у дверей. – Мы ведь только начинаем. Так вы в списках или нет?– А вы проверьте, – первым пришел в себя привычный на бомонд Илюха. – Проверьте, проверьте. На Белобородова, пожалуйста.Чувак при дверях ловко прошел кончиком карандаша по четырем плотно исписанным страницам.– Нет такого в списках, – вежливо улыбнулся он Илюхе отказом.– Списки инквизиции, – зло прошипела Жека. Но в сторону прошипела.Тут я заметил, что задняя часть ее свободных штанов мелко подергивается, что означало, что Жека либо не на шутку весела, либо не на шутку возмущена. В данном случае – она была возмущена.– Чего это у тебя хвостик заходил? – попытался я успокоить ее. – Уйми, а то заметно слишком.– Как я его уйму? – еще больше возмутилась Жека. – Он не всегда мне подотчетен, я не всегда могу его контролировать. У каждого ведь есть свои неподконтрольные зоны. Вот ты всего себя можешь контролировать?Я подумал.– Ну почти всего, почти всегда, – признался я.– Вот и я почти, – кивнула Жека.Да и то, разве непонятно, почему она занервничала пуще нас с Илюхой? Мы-то уже давно приучены к отказам, у нас с подросткового возраста, можно сказать, на них тренировка началась. Вот и выработался иммунитет.А женщинам, особенно тем, которым не отказывал никто, особенно те, которые и не просили ни у кого никогда, – у них отказ может сильнейший внутренний шок вызывать. И они тогда значительно активнее начинают хотеть именно туда, куда им отказали только что. Вот и Жека, видимо, оказалась из числа подобных женщин.– Да и к тому же у вас одежда не соответствует требованиям вечера, – продолжал отказывать нам человек при дверях. – В соответствии с этикетом – форма одежды полностью исключает джинсы. А мужчины обязательно должны быть в пиджаках.Мы оглядели друг друга и убедились, что ни на ком из нас пиджаков не было – одни джинсы.– Послушайте, вы… – начала было раскручивать Жека скандал в непосредственной близости от Инфантова дворецкого. Но тут нас оттеснили.– Третий звонок, господа, попрошу в зал, – звонко заголосил мальчик у дверей. И топчущийся в вестибюле бомонд резво засеменил внутрь, оттирая нас в сторону многими обнаженными плечами и крупами бедер. А потом долго, кланяясь и улыбаясь друг другу, проходил в зал. В смысле – в Инфантову коммуналку.В результате мы последние остались в вестибюле, то есть на лестничной площадке.– Б.Б., – обратился я к БелоБородову, – ты же вхож в верха, ну, повлияй как-нибудь. Издай звонок, в Министерство культуры, например.– Сегодня суббота, – напомнил Илюха. – Министерство на выходные прикрыто. Шабат у них, понимаешь. Лучше самому Маневичу позвонить.В ответ я только покачал головой, не уверен я был в современном Маневиче. Взамен я снова приблизился к хлыщу, сторожащему ворота Инфантовой квартиры.– Молодой человек, – сказал я доверительно, – утрясите проблему. – И вложил в его потную ладошку несколько невесомых купюр.Но он вложил их мне обратно.– Мы тут мзду не берем, – заявил он с профессиональной гордостью, и мне сразу пришлось его зауважать. Потому что к тем, кто честно и бескорыстно несет свой долг, я всегда с повышенным уважением относился.– А чего ты берешь? – снова прошипела Жека. А джинсы у нее просто заходили ходуном, особенно сзади, как будто у нее там пропеллер был установлен.Хотя никакого пропеллера у нее там не было, а был только хвостик, который вообще-то мог крутануться на несколько оборотов не хуже иного пропеллера. Правда, только одной лопастью. И именно из-за того, что всего одной, Жеке никак не удавалось взлететь, хотя она и пыталась не раз. Я сам неоднократно наблюдал ее дерзкие попытки нарушить закон земного тяготения.– А каких-нибудь других списков у вас нет? – зашел с другой стороны Илюха.В принципе мы запросто могли завалить этого молокососа, втроем-то. Особенно с Жекиной агрессивной энергией. Вот поэтому, подумал я, Илюха и заходит с другой стороны. И я тоже приготовился к завалу. А вот Жеке готовиться было ни к чему, она всегда была готова к здоровой рукопашной конфронтации.– Есть у меня другой список, – вздохнул на надоедливого БелоБородова распорядитель. – Но он лично Инфантом Маневичем составлен, так что я не думаю… – он еще раз оглядел нас, всех троих, и в его взгляде не читалось уважения, – …что вы там присутствуете.При словах «лично Инфантом Маневичем» мы все подтянулись ближе и обступили мальчугана плотным кольцом.– Проверьте, проверьте, – посоветовала Жека, потирая свои колкие кулачки.– Как, вы сказали, вас зовут? Белошеев? – обратился мальчуган к Илюхе.Илюха посмотрел на меня, вздохнул тяжело, но сдержался. Он вообще умело владел собой и запросто ухитрялся сдерживаться в разнообразных, порой экстремальных жизненных ситуациях. Во всяком случае, передо мной он не раз этим хвастался, рассказывая.– Просто посмотрите на Бело, – посоветовал он уравновешенным голосом.Карандашик в пальчиках снова засуетился, но теперь уже по коротенькому листу, и тут же повис в воздухе.– Да присутствует, Бело-бо-ро-давков, – попытался прочитать неразборчивый Инфантов почерк юный администратор. – Тут еще два имени. Весь список всего на три позиции.– Ты сейчас в четвертой позиции окажешься, бюрократ, – пообещала Жека, не скрывая угрозы.– Это она балетные позиции имеет в виду, – предпочел я сгладить за Жекой. – Вы балетом, кстати, не занимались?– Занимался, – сразу обрадовался юноша, узнавая в нас не только почетных гостей фестиваля, но и знатоков не менее элитарного искусства. – Я и в пятую позицию могу встать, и в шестую. И вообще в любую, – начало тут же хвастаться молодое дарование.– Конечно, – сказал я с пониманием.– Оно и заметно, – процедила рядом Жека.– Бывает, – вздохнул Илюха, который хоть и сам был не чужд разнообразия, но не до такой же степени!– Так мы пройдем внутрь? – увел я всех от двусмысленной темы. – А то первое отделение, похоже, началось.– Да, да, конечно, – засуетился неудавшийся премьер, элегантным прыжочком отскакивая в сторону. – Милости просим, гости Инфанта Маневича нам особенно дороги. Более того, они оказывают честь нашему вечеру.Мы снова посмотрели друг на друга, развели руками, ничего не понимая.– Какой вечер? – снова закачала головой Жека. – День же еще!– Я только для вас пиджаки принесу. – Выкормыш Петипа окинул меня и Илюху взглядом. Теперь уже если не откровенно оценивающим, то заинтересованным.– Не надо, не утруждайтесь пиджаками, – ответил снисходительно Илюха и отстранил грациозное балетное создание в сторону. Тот даже не попытался сопротивляться, а сразу встал в позицию. Возможно, что и в четвертую.

Мы вошли в квартиру. Еще в коридоре стало понятно, что всех Инфантовых коммунальных жиличек срочно эвакуировали. А было их – всего две старушенции, укрывавших своей теплой заботой безалаберного в хозяйстве Инфанта и даже нас, поздних порой гостей, встречавших приветливо, как родных. Были они подружками еще с детства, так как выросли именно здесь, в этом древнем доме, поэтому и старость свою берегли именно здесь и наотрез отказывались покидать свои величественные дореволюционные комнаты ради отдельных малометражек где-нибудь в Выхине-Солнцеве. Да и Инфанта, который был им не хуже иного внука, бросать на произвол жестокой Инфантовой судьбы они тоже не могли.Но на этот вечер их тем не менее эвакуировали. Куда и до какой поры? – вот это осталось за кадром. Во всяком случае, за нашим.Квартира, однако, не пустовала, скорее наоборот – была плотно набита бомондом, хотя самого Инфанта нигде не наблюдалось. Вместо него на стенах висели тесные ряды листов из плотного картона, на каждый из которых был направлен свет из галогенных электрических осветителей, как-то хитро приспособленных под потолком. Через всю комнату, тоже под потолком, был растянут транспарант абсолютно типографского качества:«Обнаженный Портрет!» – гласил транспарант. – «Творческая выставка работ Инфанта Маневича».Так мы поняли, что перед нами выставка. А на листах картона, перед которыми, кстати, толпились ценители, – творчество.И вообще, в комнате, из которой все лишние предметы были эвакуированы вслед за старушками-коммуналками, тоже нависала атмосфера праздничного творчества – мелким шепотком часто звучали слова «находка» и «образ», а кроме того, слово «видение». А еще атмосфера нависала шуршанием мужских ботинок по натертому паркету и женских вечерних платьев по плечам и спинам их владелец. Не говоря уже про их талии.Мы тоже обошли комнату по периметру, осмотрели картонки.

Ну что сказать – на каждой из них был нарисован домик с окошком, дверью и трубой, из которой абсолютно везде вился извилистый дымок. Впрочем, творчество автора выходило за рамки функциональных стен и крыш. Действительно, каждый домик отличался от другого чем-то уникально своим. На одном – прямоугольное окно было замазано густо-синим, на другом – ядовито-оранжевым. Но и не только окно, двери часто тоже были замазаны, и тоже разными яркими, бросающимися в глаза цветами.– А что, – объединил наше общее заключение Илюха, – дверь – она тоже прямоугольная. А прямоугольник – он тот же квадрат, только с неравными сторонами.– Ну как же, одно слово – Маневич, – перешла на личности Жека.Потом мы стали приглядываться к табличкам под картинами. Говорил ли я, что там имелись таблички под каждой картонкой и на них было что-то написано? Оказалось, судя по названиям, что разрисованные домики, все, абсолютно поголовно, были обнаженными портретами.Большинство домиков определенно описывали главный предмет Инфантова вдохновения – девушку Маню. Как правило, окна и двери здесь были разукрашены в яркие, жизнеутверждающие цвета. Хотя фантазия автора двинулась еще глубже, и некоторые окошки поражали гитарообразной плавностью форм – иногда овальных, иногда округлых, – чем напоминали морские иллюминаторы. Впрочем, тоже старательно выкрашенные.Но не только Манины обнаженные портреты привлекли наши неискушенные взгляды. Вскоре мы прочитали на табличке две заглавные «Б» и точку между ними. Что однозначно намекало на известного нам БелоБородова.– Да, стариканчик, – посочувствовал я Илюхе, – черного на тебя не пожалели. Ни на дверь, ни на окно. Одна сплошная чернуха. Что тут поделаешь, если этот Маневич тебя так видит.– А чего… – Жека отошла на шаг назад, чтобы с расстояния лучше охватить всю объемность произведения. – Что-то есть общее с живым оригиналом. Самому догадаться, конечно, тяжело, но если Б.Бородова рядом поставить в виде образца, то можно и сходство уловить.– Я Бело-бородов, – заупрямился Илюха, – а не Черно-бородов.– Но это же обнаженные портреты, – заметил я уклончиво. – К тому же не отказывай художнику в праве на самовыражение.– Да какой он худо-жник! Разве что от слова «худо», – махнул рукой раздосадованный Илюха, а потом предложил: – Пойдем, Розик, посмотрим, как он тебя самовыражает.И мы пошли посмотрели.Меня Инфант видел в крапинку. То красное проскальзывало, то желтое, то синее, то тоже черное, порой фиолетовое – все достаточно яркое и густое. Это я про двери и окно – солнышко же везде, как ему и полагается, было желтеньким, а деревья и травка перед домиками – зелененькими.– Видишь, – прикинул я на себя домик, – я противоречивый.– Да ладно, противоречивый, ты подпись под картонкой видел? – указал мне Илюха.Там действительно имелась подпись. «Лапуля, наносной» – было указано ровными буквами.– Видишь, ты наносной, – сказала Жека.– Это хорошо или плохо? – спросил я у товарищей. И зря спросил.– Наносной – это всегда нехорошо, – ответил за них двоих Илюха. – Наносной означает искусственный, а еще ненатуральный. Что-то с приставкой «псевдо». – А Жека только кивала и кивала, поддакивая.– Похоже, действительно нехорошо, – согласился я разочарованно и предложил тут же: – Пошли третий искать.Третий мы искали совсем недолго. На нем дымок вился – точь-в-точь поросячий хвостик. А дверь и окно вообще ничем не были закрашены, просто оставлены ненатурально белыми. Даже на деревья и на траву зеленой краски сильно пожалели. Надпись внизу гласила просто, без обиняков: «Ж. с хвостиком».– Зря ты все же ему о хвостике рассказал, – в очередной раз выразила мне одну и ту же претензию Жека.– При чем тут хвостик? – не согласился я. – Ты посмотри лучше, какая ты здесь блеклая. Незаметная совсем. Если б не надпись, я и внимания не обратил.Жека замолкла, уязвленная. Да и кто из женщин не был бы уязвлен? А Жека, кстати, была женщиной в полном объеме этого слова.– Как они на такое столько народу нагнали? – задал вопрос Илюха. Именно тот вопрос, который уже давно донимал не только его одного. – Ты б поинтересовался, проинтервьюировал народ, старикашка. Всех, конечно, не надо, ты выборочно.Мысль, кстати, была неплохая, потому что те, кого сильно хотелось проинтервьюировать, кишели вокруг нас в изобилии. В конце концов я отобрал именно ту, которая больше всего подходила для моих инстинктивно возникающих вопросов.Она была в подчеркнуто черном, с глубоко оголенной спиной, в стильных туфлях на высоких каблуках. И вообще, в ней, наряду со светской неприступностью, читалось что-то космическое, что-то от ночных звезд, от далеких потусторонних галактик. А глубоко обнаженная спина бледной своей, молочной кожей заставляла подумать о Млечном Пути.– Как вам искусство? – вежливо поинтересовался я.Она оглядела меня: сначала зафиксировала отсутствие пиджака, потом – присутствие джинсов. И то и другое отчетливо выделяло меня из публики. А выделяться из публики – всегда хорошо.– Да, – вымолвила она, – высоко! Особенно Манины портреты. Как выразительно! Как он все же ее любит! Да и сама идея обнаженного портрета до чего же хороша, особенно эта аллегория с домиками. Ведь мы на самом деле, если разобраться, и есть строения – комнаты, подвалы, хранилища, каждый по-своему, конечно. Но как тонко Маневич нас выражает, как глубоко, какая находка! Говорят, у него недавно прошла большая выставка в Париже в Центре Помпиду. С огромным успехом, «Ле Фигаро» даже писала. – И она грациозно повела спиной, как будто сгоняя мурашки с кожи. Но никаких мурашек у нее там не было – в спину я всматривался внимательно.– Да, да, – подтвердил я, – конечно, «Ля Помпиду», «Ле Фигаро», «Лю Маневич». А вы, кстати, хорошо Маню знаете? – поинтересовался еще раз я.Потому как прежде, до Мани, связь Инфанта с внешним миром осуществляли в основном мы с Илюхой. А теперь, раз Маня нас подменила – значит, все приглашенные были доставлены исключительно по ее каналам. Ну, кроме нас троих.– Нет, не очень хорошо, хотя хотелось бы. С главным редактором журнала «Деловая Тусовка» кому не хотелось бы сблизиться?– Глянцевого журнала? – уточнил я. – Гламурного? Пафосного? Помпезного?– Полностью глянцевого и гламурного, – подтвердила спиноголая женщина.– Понятно, – понял я все сразу и посмотрел понимающе на Илюху с Жекой, которые к тому времени тоже подтянулись поближе.– А папа у нее, – стала с ходу раскрывать все Манины тайны моя новая млечная знакомая, – главный продюсер группы «Накручивающиеся». Ну, знаете, есть такое женское трио.Конечно, я знал и поэтому еще раз посмотрел на Жеку с Илюхой.– А, так это у них семейное, – выразил вслух Илюха. – Рабочая династия, значит, получается. Папаня, дочка, да еще и девчонок с гитарами приучили. Все накручиваются, короче.– А вы к кому имеете отношение? – в свою очередь поинтересовалась женщина. – Вы из прессы? Я смотрю, вы одеты не совсем по регламенту.– Да нет, – ответил я честно, что со мной не так уж часто и случается. Особенно когда с женщинами. – Мы со стороны жениха. В смысле, мы творческие подельники автора.– Вы работаете с самим Маневичем! – Мне показалось, что вот сейчас у нее действительно появятся мурашки – так она повела спиной. – Правда, вы не шутите?– Да нет, – пожал я плечами, – мы люди серьезные, мы глупостями не занимаемся. Да вот, сами посмотрите, вон тот домик с черными дверями, это обнаженный портрет нашего товарища. – Тут я представил космической женщине БелоБородова. – Сам я пятнистый, в крапинку, вон там вишу.– А где девушка, простите, не знаю вашего имени? – поинтересовалась женщина.

Но тут Жека дернула меня за рукав, и я понял ее: кому охота, чтобы про такую приватную деталь, как хвостик, узнали в редакции «Деловая Тусовка»? Или в группе «Накручивающиеся»?

– А девушка как раз из прессы, – успокоил я собеседницу.

– Так вы работаете с великим Маневичем? – приблизилась ко мне вплотную она. – А можете меня с ним познакомить? Я вам так буду признательна.

Я хотел спросить «как?», но не стал. Я и так, на расстоянии, уже начинал чувствовать ее признательность.

– Запросто, – пообещал я.

– Ой, – не поверила она и заулыбалась открыто. И сразу вся ее космическая светская отчужденность распалась на куски, и через нее проступил приятный, признательный человек. Такой, который, если вглядеться, в каждом из нас где-то обязательно находится. Вот и в ней нашелся.

Вот интересно, подумал я про себя, ведь порой столько сил прикладываешь, чтобы вызвать у собеседницы взаимный интерес, просто из кожи лезешь, просто мечешь икру во все стороны. Лишь бы правильную интонацию найти, нужные слова подыскать, удачное настроение у нее создать. Кто пробовал, те знают, как непросто такое. Сколько душевных сил требует, сколько энергетических затрат!

Ведь порой не получается, и думаешь, что все – исчезло твое умение, твой талант, твое мастерство – ушли, потеряны, растрачены и не вернутся больше никогда. И никогда больше не сможешь ты, как мог прежде! И беспомощный день сменяется тогда нервной ночью, чтобы выродиться еще одним никчемным утром. Только лишь для того, чтобы снова, как в первый раз, ты пробовал, пытался, нащупывал… Ту ниточку, тот единственный путь в лабиринте, который только и ведет к желаемой цели.

А потом, когда, наконец, нашел – и слова, и интонации, и настроение, – когда все вместе улеглось в гармонию и оценила она тебя… Она – единственная твоя удача из множества бесплодных попыток… Что может быть слаще, чем ее ответное чувство, ее благодарная признательность? Ради которой ты, собственно, и мучился томительными бессонными ночами. Существует ли что-либо выше такой выстраданной благодарности?

Оказывается, что существует. Знакомство, например, с Инфантом, приближенность к нему или какой другой блат. Да мало ли что заставляет женщину глядеть на тебя проникновенными глазами? Пользуйся – не хочу. Хотя я, как раз наоборот, как правило, хочу.

– А где они сами, Инфант с Маней? – спросила ответственная сегодня за прессу Жека. – А они только на второе отделение выйдут. На стихотворное, – пояснила женщина и сделала еще один маленький шажок в мою сторону. Но совсем маленький, потому что большой шажок ей сделать бы не удалось – уперлась бы в меня.– Ну что, – предложил я всем, – подождем второго отделения?– А где у них тут фуршет с вином да коктейлями? – поинтересовался Илюха, который обычно быстрее нас всех насыщался искусством. Особенно таким.– Так в соседней зале, – указала женщина на соседнюю комнату, в которой еще недавно, до эвакуации, помещалась одна из Инфантовых старушек. Меня, кстати, Алла Леонардовна зовут.– Ну что, Аллочка, пройдемте, – предложил я женщине, которая не отступала от меня ни на шаг. И мы прошли.

В фуршетом зале людская плотность еще больше наросла, видимо, «обнаженные портреты», да на незамутненную голову, слишком отягощенно воспринимаются. А может, просто бомонд оказался самым заурядным халявщиком. Кто его знает? Женщина средних лет в фартучке разливала, смешивала и подавала – обслуживала, одним словом. Я это к тому, что все очень культурненько в зале происходило. Мы тоже понахватали в обе руки и спозиционировались у окошка.– А не рано ли для непозднего еще дня? – спросила Жека.– Какой тут день? Уже вечер давно, мы ж на вечере, – успокоил ее Илюха, и мы все пригубили. Так что пришлось снова пойти к женщине в фартучке и попросить еще. И она налила, так как отказывать ей сегодня было совершенно запрещено.– Представляю, какое второе отделение ожидается, если первое такое… – проговорила Жека, с опаской подбирая слова.– Да, должно быть нечто грандиозное, – предположила Алла Леонардовна, поводя спиной.Мы все промолчали, лишь покивали головами. А я вот стоял и думал:«А не обнаглеть ли мне? В конце концов, не так часто я наглею. Да и потом интересно: как далеко я могу проехаться на бомонде лишь за счет тесного знакомства с самим Маневичем?»И я решил обнаглеть.– ДаВинчивна, – обратился я по-свойски к начавшей румяниться женщине. То ли от алкоголя румяниться, то ли от близкого расстояния между нами.Она сначала, конечно, не поняла, к кому это я так, а когда догадалась, посмотрела на меня скорее недоуменно.– Можно, я к вашей спине щекой прижмусь? – попросил я. Так как давно уже подозревал, что если женщина чего и оголяет на людях, то наверняка с подсознательной целью, чтобы к этому, оголенному, кто-нибудь другой прижался щекой. Не кто угодно, конечно, а кто-нибудь особенный, высокоценимый.– Ну, прижмись, если тебе так не терпится, – разрешила она, измельчая дистанцию между нами до фамильярного «ты».И я зашел со спины и припал щекой к ее, как писали далекие классики, «прохладной, мраморной коже». Которая, кстати, сегодня ни прохладной, ни мраморной совсем не была. Вполне живая, теплая кожица.Я так стоял, прижавшись, ожидая, когда же она поведет чуткими своими лопатками, сгоняя мурашки, разбегающиеся в стороны от моей не регулярно бритой щеки. Но она их почему-то не сгоняла.А потом мне надоело ожидать – ну сколько можно безрезультатно к спине прижиматься? И я начал думать, о чем бы еще таком наглом ее попросить, прямо здесь, за фуршетом. И придумал.– Леонардовна, – проговорил я ей прямо в спину. Потому что если говорить не в уши, а прямо непосредственно в обнаженное тело, в любую его часть, то оказывается, что оно тоже слышит. Просто звук через поры попадает сразу непосредственно внутрь и там же впитывается и отдается эхом. В общем, приятный такой массаж внутренних органов звуковой волной. – Аллочка, – попробовал я по-другому. – А можно, я теперь к тебе…Но тут меня прервали неожиданным посторонним хлопком по спине.– Все прикалываетесь? – хохотнула девушка, на которой мне довелось полежать у Лондырева и которую я бы сейчас так сразу не узнал.Она и тогда, четыре недели назад, привлекала, а теперь просто поражала, била наотмашь, посылала в нокаут. И поступью своей, и улыбкой, и общей грацией. Да и нарядом, тоже вечерним, тоже оголенным, но уже с противоположной – относительно спины – стороны.Моя щека оторвалась от млечной женщины и так и застыла в растерянном недоумении.– Они такие прикольщики, это что-то, – отрекомендовала нас девушка Алле Леонардовне. – Особенно этот, – и тут она указала на меня. – Вы только его к подоконникам не подпускайте. – Она залучилась глазами и попала лучиками прямо мне внутрь. – Или наоборот – подпускайте. Но только если близости с ним хотите, – залучилась она еще и улыбкой.Отчего, зачем я пожертвовал ее Б.Бородову? Как непростительно! Как я мог? – начал страдать я с новой силой.– А я? – спросил Илюха с нескрываемой завистью.– Ты тоже ничего, – успокоила его девушка. – Только не звони мне так поздно по ночам, да еще пьяным голосом. Я, знаешь, в такие часы сплю, мне сны хорошие снятся – добрые, чистые. А ты тут со своим пьяным напором в них влезаешь и все там по-своему переделываешь. И я остаток ночи все никак привыкнуть не могу.– Так когда же тебе звонить? – искренне задумался Илюха, который по ночам действительно мог быть достаточно напористым.– Днем можешь звонить или вечером, например, – посоветовала Манина подруга. – И ты тоже звони, – предложила она теперь уже лично мне.А Алла Леонардовна смотрела то на девушку, то на меня, то на Илюху и, похоже, мало чего успевала понять. Особенно про подоконники.– Я гляжу, ваш Инфант как с Маней завязался, так вверх и взлетел, – поделилась наблюдением девушка. – Прикол, правда?– Ну да, – поддакнул я. – Как воздушный шарик взлетел, уносимый ветром.– Пока не лопнет, – вставил Илюха.– Так вы тоже знакомы с Маневичем? – спросила у девушки Алла Леонардовна.– А то. Мы все вместе про обнаженный портрет и придумали. Особенно этот, – и она снова указала на меня.– А я? – опять спросил Б.Бородов с нескрываемой завистью.– И ты тоже, – оставила Илюхе шанс несправедливо отданная ему девушка. – Ну ладно, я пойду. Я тут не одна, я на выпасе, – и она указала на явно нервничающего, не очень молодого чувака в костюме с бабочкой. Но и не очень старого тоже. – Я с ним на сегодня. Правда, прикол? – пояснила она нам, поправляя длинные бомондные перчатки, закрывавшие часть ее весьма оголенных рук.И мы согласились, мол, действительно – полный прикол.– Старикашка, надо бы перераспределить имущество, – обратился я к Илюхе, кивая на отошедшую девушку. – Похоже, приватизация совершенно нечестно прошла. И многие слои населения оказались несправедливо обделены. Сажать мы тебя пока не будем, но только если сам все добровольно сдашь. А если не сдашь, то тогда кто знает… – Я развел руками. – Примеры имеются.– Может, ты, конечно, и слой чего-нибудь такого, – отмахнулся от меня Илюха. – Но никак не населения.И он пошел к тете в фартучке заново наполнять фужеры жидкостью.

А тут прозвенел третий звонок. Вернее, не звонок, а все тот же балетный администратор, который легко мог встать в любую позицию, начал собирать зрителей на второе отделение. И мы вслед за всеми послушно потянулись к представлению. В привычной для нас комнате было уже не пробиться, настолько она вся была заставлена чужими людьми. И нам стало жалко – хорошая ведь была комната еще четыре недели назад, теплая, жилая, полная всякой уютной рухляди, с диваном, с кофейным столиком, с автомобильными колесами на полу. И всего-то каких-нибудь четыре недели назад… Но разве мы властны над временем?А потом появился Инфант. Хотя нам всем пришлось немного поднапрячься – а тот ли это самый, знакомый нам в прошлом Инфант? Потому что на его когда-то розовых щеках, да еще и на подбородке выросли и расправились густые, колкие волосы. А вот голова, наоборот, оказалась лихо причесанной и больше не напоминала разоренное злыми мальчишками птичье гнездо.И вообще, хоть он и оставался в общих чертах Инфантом, но вызывал беспокойство резко похудевшим телом и впалыми, нездоровыми скулами. А еще – очертившимися синяками под лихорадочно блестящими, остановившимися в одной точке глазами. Как будто прямо перед выходом ему скормили миску пряных лотосовских семечек, ну тех, которые память начисто отшибают.Да и одет он был соответственно – в свободные льняные штаны и небрежную рубашку навыпуск, расстегнутую до глубокой груди.– Во раскрутили чувака, – прошептала Жека, но я лишь пожал плечами.Потому что важно было не то, что его раскрутили, а то, что Инфант и впрямь выглядел неожиданно артистично. И в конце концов, все было бы не так уж плохо, если бы не находившаяся рядом Маня, от которой Инфант не отрывался ни на шаг. И она ни на шаг от него не отрывалась. Как будто у них между глазами прозрачная, невидимая трубка протянута и они, соединенные, создавали вполне сообщающиеся глазные сосуды. Через которые и перетекало, но, похоже, лишь в одну сторону – в сторону Инфанта. Короче, заколдовала его Маня по полной – в лягушонка он пока еще не превратился, но видно было, что процесс начался и идет без сбоев.

И вот так, глаза в глаза, без какого-либо специального объявления начал загипнотизированный Инфант зачитываться стихами своего же собственного изготовления под сдержанное дыхание сиюминутно притихшего зала. Может быть, от волнения, а может, и от нескольких фуршетных фужеров, но я плохо запомнил конкретные поэтические строчки. Хотя общее впечатление осталось.Во-первых, все стихи начинались приблизительно одинаково: «Ехали медведи…» – ну и так далее. Дальше шли рифмы, но я их тоже не больно запомнил, только те, которые касались нас с Илюхой и Жекой. Илюху, конечно, медведи первого втоптали в грязь.Началось топтание с рифмы «шило-текила-мудила». Может, я, конечно, очередность сейчас и путаю, но идею передаю верно. Звучало там приблизительно так:

Острый, как шило,

Хмельной, как текила,

А в целом – мудила.

Тут я, конечно, толкнул Илюху локтем в бок и прошептал, чтобы не нарушать замеревшую благоговейность в зале: – Б.Б., – прошептал я, – похоже, это про тебя так. Образ схвачен цепко.– Ты думаешь? – пожал плечами Илюха, который как к цельному Инфанту, так и к Инфантову творчеству не мог относиться с обидой.– Больше не про кого, – попытался ответить я, но тут на меня зашикали и зацыкали из соседних рядов. Мол, не нарушайте, гражданин, тишину, поэзию слушать мешаете.Дальше Инфанта с его поэзией вообще понесло вразнос. Рифма

«Илюха – спелое брюхо»

не проскочила не замеченной ни для нас, ни даже для Аллы Леонардовны, которая посмотрела на моего товарища с нескрываемым восторгом. – Он его увековечил, – горячо шепнула она мне непосредственно в ухо.Следующая запавшая в меня рифма была совсем конкретна:

Белобородов,

Обуза российских народов,

Результат преждевременных родов, —

продекламировал Инфант с горящими от творчества глазами. А может, еще от чего горящими, может, его, например, не кормили долго. Я посмотрел на Илюху – не обиделся ли он за жесткий переход на личности. Но он не обиделся.– Ну и что, – снова пожал он плечами. – Да, я родился семимесячным. Я и не скрываю. Подумаешь, зато у меня родовых травм головы не было, как у некоторых. – Он кивнул на разчитавшегося автора. – Да и вообще, мы, семимесячные, стойкие ребята, привыкшие цепляться за жизнь.– Не волнуйся, – пообещал я ему. – Мы тебя и таким ценим. Недоношенный, переношенный – какая разница? Главное, чтоб человек душевно выношен был в полный срок. Вот как ты, Б.Б. Хотя с другой стороны, все про тебя теперь немного понятнее стало. Видимо, ты эти два недобранных месяца по-прежнему у жизни пытаешься силой отобрать.Илюха посмотрел на меня, задумался над моей догадкой и вновь пожал плечами.Стихотворение тем временем катило напролом. И вот рифму к аббревиатуре «Б.Б.» я вообще здесь приводить не буду, не для таких рифм мое повествование.А когда про «Ехали медведи» закончилось, то сразу перевалило в следующую фазу, которая начиналась тоже аллегорично:

А за ними жабы,

Мне таких бы кабы…

– Это, похоже, теперь уже про тебя, – повел я другим локтем, упираясь уже в Жекин приятный бочок. – Она там дальше, наверное, царевной становится, эта лягушка, – предположила оптимистичная Жека, но ошиблась.Царевной никто в Инфантовой поэзии становиться не собирался. Наоборот, рифмы все уплотнялись и уплотнялись. Например:

«Хвостик – агностик»,

или, что еще круче:

«Хвостики – агностики».

– При чем тут агностики? – повернулась ко мне Жека, полностью игнорируя возмущенное шиканье со стороны. – Да просто слово для него незнакомое, новое. А он ведь к ним тянется, к новым словам, вот и использует, чтобы запомнить быстрее. Метода такая по изучению новых языков, – пояснил я. А потом снова пояснил: – Вообще-то надо будет у самого автора узнать, что именно он хотел сказать в данном стихотворном контексте.– А вот Иосиф Бродский говорил, что поэту не обязательно, чтобы читатель понимал его. Главное, чтобы сам поэт себя понимал. И Анна Андреевна Ахматова с ним соглашалась, – вмешалась Алла Леонардовна.– Вот и проверим, – пообещал Илюха.– Что? – не поняла сразу ДаВинчивна.– Понимает ли сам поэт. Потому что у меня лично – очень большие сомнения.Я в их диалоге не участвовал, потому что скоро должно было начаться про меня и мне надо было подготовиться. И началось! Без какой-нибудь подготовки, просто с ходу выстрелил Инфант рифмой:

Он Розой

В мою судьбу вошел занозой.

А потом сразу:

Пусть некоторые зовут его «А.М.»,

Не в имени хлеб и соль,

Пуд соли с ним все равно не съем,

Для меня он – пустейший ноль.

Тут с двух сторон, как я и ожидал, в мои бока уперлись локотки. Причем тот, что слева, был острее и кольче. – Ноль, кстати, изобрели в Индии, – уточнил я для присутствующих. – До этого человечество вполне обходилось без нуля, а сразу начинало отсчет с единицы. В Индии до сих пор изобретение нуля считается основным достижением индийской науки. Так что я не в обиде, – довел я мысль до ближайших соседей. – Ни на ноль, ни на Инфанта.И действительно, ничего такого, уж очень оскорбительного, в Инфантовых стихах не было. Ну, прозвучало у него потом:

«Лапуля – дутая дуля».

А дальше совсем неоднозначно наехало:

«А.М. Роз – Агитцен паровоз», —

что, кстати, вызвало в зале одобрительные смешки, похвальные реплики и даже редкие аплодисменты. На которые Инфант не обращал никакого внимания. Он все читал и читал, и глаза у него светились божественным небесным огнем, будто действительно обожрался он семечек с мифического острова Лотос. Ну теми, от которых все забываешь напрочь.Но всему приходит конец. Вот и моя одинокая тема исчерпала Инфантово воображение, и он тут же окунулся в сплошную групповуху. В смысле, сразу заскочил на всех нас троих, одним махом, не разбирая, одной, но мощной рифмой:

«Пигмеи – Лицедеи – Офигели».

А потом присовокупил еще слово:

«…Бордели…», —

хотя именно здесь, в этом месте, рифма показалась мне несколько натянутой. – Это он снова про нас, – нашептал я Алле Леонардовне.– Вы все его так вдохновляете! – восхитилась она снова. – Поразительно, трудно даже поверить, что мужчина может так обильно вдохновлять другого мужчину.– Бывает, особенно в искусстве, – вздохнул я философски. – Моцарт тоже Сальери вдохновил, а что в результате получилось? К тому же среди нас и женщина затесалась, – кивнул я на Жеку. – Но и Дездемона, если вы помните, в некотором-то роде вдохновила Отелло. И тоже ничего хорошего не произошло.

Вскоре, однако, Инфант перешел на любовную лирику. Потому что у него следом за медведями и жабой покатили киски, и белочки, и зайчики, и еще птички. Короче, много было найдено образов, сравнений и метафор, и все для одной-единственной Мани. Но вот именно данная часть, именно любовная лирика нам показалась надуманной и, может быть, даже немного вторичной. К тому же тот фуршет, который мы захватили с собой в концертный зал, давно исчерпался. И мы чувствовали сильную потребность перейти в соседний зал, где тетя в фартуке наверняка по-прежнему разливала.– Пойдем, – потянул я за подол Аллочку, потому что больше ее тянуть было не за что – платье начиналось приблизительно на уровне подола.– Ты что, – заморгала она на меня, – как я могу пропустить?! Он ведь про любовь читает, – проговорила она вдогонку моей удаляющейся фигуре.В фуршетном зале не было практически никого – только знакомая нам гостеприимная тетя, которая действительно наливала по требованию. Мы и потребовали.– Ну что, погибает Инфант, – выразил первым общую мысль Илюха. – Если дальше так пойдет, то, глядишь, действительно скульптуры лепить начнет.– Или вдруг в оперу подастся, – встревожилась в свою очередь Жека.– В оперу – это вряд ли все же. В оперу его могут не пустить, – засомневался я, так как, повторю, слышал однажды Инфантову распевку.– Кто его знает, глядишь, станет еще одним «накручивающимся» солистом в ансамбле ее папани. Он ведь, если разобраться, колоритный, можно даже сказать, фактурный, сценический. А поют они все сейчас «под фанеру», – возразил Илюха.– Да, внешность у него, конечно, запоминающаяся, даже очень. Но там ведь чисто девичье трио, – продолжала тревожиться Жека.– С парнями сейчас чего только не делают, – вздохнул я в обиде за парней.– Да… – вздохнула за мной Жека в не меньшей за них обиде. А скорее всего и в большей.– Вызволять Инфанта надо, просто необходимо. Без нас ему самому не выбраться, клинический случай, – поставил диагноз доктор БелоБородов.– Ну что может быть проще, – пожал я плечами. – Надо ему девушку симпатичную подставить, Аллу Леонардовну, например. Которая тоже будет накручивается, но теперь в обратную сторону. Чтобы скрутить Инфанта по той же самой, Маней же и нарезанной, резьбе.– Сомневаюсь, что он добровольно скрутится, – засомневался Илюха. – Похоже, у Мани резьба с секретом. Вы видели, как она в него свой взгляд вкачивала? Он зомби теперь безвольный и ни на кого не реагирует, во всяком случае, пока петь в опере не начнет. Или в филармонии. Потому что филармония, она, знаете, из любой амнезии выведет.– Ну и что теперь делать, если Инфанта от Мани увести не удастся? – закручинился я, и мы снова все вместе направились за новой жидкой добавкой к тете в фартучке. Которая на нас в последнее время стала поглядывать с заметным осуждением. Но что ей оставалось делать – ей по штату положено было угощать.А Инфант за стенной перегородкой все читал и читал, и даже отсюда нам было понятно – чистая любовная лирика из него вытекала.– Тогда надо зайти с обратной стороны, – предложил Илюха, когда мы вернулись назад к окошку. Все же нам было хорошо у окошка, а уж вид на Ямскую-Тверскую какой открывался – одно загляденье!– С чьей стороны? Где она, обратная? У кого? Ты о чем, Б.Б.? – заволновались мы с Жекой.– Я о том, – тут же пояснил он, – что если Инфанта у его девушки увести невозможно, то не увести ли нам девушку у Инфанта?– Это запросто, – согласилась Жека. – У Инфанта увести наверняка очень запросто.– И очень правильно, – присоединился к ней я.– Запросто и правильно, – подвел черту Илюха.Дальше мы долго думали, как именно провести операцию увода.Подумали обо мне – отклонили, так как я себя еще прежде излишней жизнерадостностью запятнал. А улучшить мнение о себе, как известно, значительно сложнее, чем его испортить.Потом подумали об Илюхе, но тоже отклонили, так как он себя тоже запятнал. Той самой Маниной подругой, которая сначала была не его. Да и не известно еще, чьей окажется в результате.– К тому же, знаешь, Б.Б., – обратился я к Илюхе, – не можем мы с тобой от Инфанта Маню увести. По принципиальным соображениям не можем. Так как нанесем мы тогда Инфанту психологический ущерб, особенно его, как выяснилось сегодня, поэтической, ранимой душе. Оно всегда в ущерб, когда друзья, пусть даже и обиженные несправедливой рифмой, девушек твоих уводят. А я ущербов Инфанту не желаю. У него и без нас их предостаточно.– Давай тогда подставим ей кого-нибудь, – отыскивал варианты Илюха. – Мало что ли мужиков вокруг, и поэты среди них попадаются. Если уж ей обязательно поэтов подавай.Но я и этот вариант отмел в сторону. Потому как оно вообще всегда обидно, когда у тебя другой мужчина девушку уводит. Пусть даже не друг он твой, а чужой, неизвестный и безразличный тебе человек. Любому обидно, у любого комплексы болезненные создает, а Инфанту ничего болезненного добавлять совершенно не хотелось. Особенно после того, что мы видели сегодня.– Да… – задумались мы с Илюхой снова. – Чего делать? Безвыходный получается вариант.– А давайте, я ее уведу, – поразила нас рядом стоящая девушка Евгения. Громом и молнией поразила. Мы аж вздрогнули до самых корней, переглянулись и тут же запили алкоголем из фужеров. А как же иначе бороться с первым шоком?– Неужто сможешь? – спросил я, отдышавшись от шока.– Неужто хочешь? – спросил Илюха.– А почему нет? – ответила самоуверенная Жека. – Сейчас модно, фильмы про это показывают, да я и из жизни примеры знаю. Хорошие девушки, милые, симпатичные, и ничего, живут себе.– Так для этого потребность должна быть особая, – предположил Илюха. – У тебя есть?– Да откуда я знаю? Вот уведу, тогда и разберемся, – пообещала Жека.Но тут я ее все же решил урезонить.– Милая моя, – начал я ласково, – ты красивая, ты добрая, в тебе все правильно, все разумно устроено. Ты, можно сказать, идеал. А если тебе подтверждения требуются, ты спрашивай у меня – я подтвержу. Да и не только я, многие наверняка подтвердят. Я к тому, что с мужчинами ты отлично разбираешься. – Я выдержал паузу. – Но здесь, извини за прямоту, мне кажется, ты хватила через край. Боюсь, ты переоценила себя. Я, конечно, не знаток деталей женского лесбиянства, но полагаю, что в нем иная выучка требуется. Да и направление души особое.– Значит, вы считаете, что у меня ничего не получится? – упрямо сжала зубы Жека. – Думаете, что никудышная я? Никчемная? Хорошо, увидите, посмотрите, я вам докажу!– Евгения, – позвал я ее, – не горячись. Ты видела клиента? Я имею в виду Маню. Клиент тяжелый, специфический, для такого особая сталь нужна, дамасской закваски. Если уж ты решилась, да так, что невтерпеж тебе, потренируйся на ком-нибудь, кто попроще. Вот Алла Леонардовна из соседней комнаты, она уже с голой спиной, к тому же начитанная, про Иосифа Бродского вспоминала. Хочешь, я с ней договорюсь? Она мне сейчас ни в чем отказать не сможет.– Зачем ты со мной свысока, как с ребенком? – обиделась Жека. – Зачем умаляешь меня какой-то Аллой Леонардовной? Зачем сомневаешься?Мы с Илюхой снова переглянулись. И только развели руками.– Ну что ж, – высказал мой товарищ за нас двоих. – Прими наше благословление, дитя. Святому делу, если разобраться, в жертву себя приносишь. Все ради вызволения бедного Инфанта. Ступай, и да будет с тобой лесбиянская удача. И не волнуйся – если что, то мы тут, рядом. Не бросим тебя, тут же на подмогу придем, отобьем тебя от Мани, если понадобится.Тут Илюха присмотрелся к Жеке еще раз и повел головой, как бы в размышлении.– Ну что тут поделаешь, – обратился он ко мне, – если ей так сильно Маню захотелось? Может, действительно пусть попробует разок, глядишь, и в себе лучше разбираться начнет.– Спасибо за доверие, мальчики, – зашлась проникновенной благодарностью Жека. – Как же мне все-таки будет вас не хватать!И со словами: «Но ты будь все-таки осторожна. Всегда держи себя под контролем, вразнос не иди. И главное – следи, чтобы она тебе лотосовых семечек в еду не подсыпала», – мы допили из фужеров и пошли снова к тетке в фартучке. Потому что спешить нам было некуда, Инфант за стенкой не на шутку расходился поэтическим речитативом – вот сколько творчества может вывести наружу из нормального человека любовь к женщине!

– Значит, так, – определил я детали операции. – Ты, Жека, ее отвлекаешь, эту Маню, ну, как можешь и чем способна. В конце концов, ты же способная и наверняка можешь. А главное, ты веришь в себя. Знаешь, вера в себя иногда чудеса может творить. Я сделал вынужденную паузу и перевел взгляд на Илюху.– А мы, Б.Б., в это время заходим с двух сторон, берем Инфанта под руки и отводим в сторонку. Лучше всего в тихий угол.– Что, физическим воздействием будем в чувство его приводить? – допустил оптимистично Илюха.– Нет, – разочаровал я его, – только психическим. Клин клином, в конце концов, выбивают.Наконец мерный гул Инфантовой декламации за стенкой затих, и на смену ему забурлили приступы восторженных рукоплесканий. Мы еще подождали чуток, так, для надежности, и выскочили в артистическую. Там все еще было людно, но мы протолкались к творческой паре: Инфанту и его крылатому Пегасу. В смысле, к его Музе. В смысле, к Мане.Что сказать – она тоже исхудала, бедняжка. Видимо, Инфант активно усердствовал не только на ниве искусств. Видимо, он все эти четыре недели неумеренно иссушал свои слоновьи слезы, да так по-слоновьи, что вот на Мане и отразилось.Впрочем, какая женщина не стремится к поголовному похуданию? И какая, в конце концов, разница, каким путем ей удается добиться результата? Ведь бывает, что и со значительно большими муками.Жека первой подошла к парочке и отделила одну ее часть от другой. В этом и заключался начальный этап плана захвата – в отделении. Разорвать к чертовой бабушке их сообщающиеся сосуды, чтобы ничего в них не перетекало из одного в другое, ничего не вливалось и не выливалось. Чтобы не влияли они друг на друга.– Привет, – услышал я спиной Жекин голос. – Я Женя, я с телевидения, я знаю, тебя Маней зовут.Все было правдой: и имена, и искренняя заинтересованность в голосе, и даже про телевидение, с которым Жека тесно сотрудничала как производитель ихней телевизионной рекламы. И столько было непосредственности в Жекином голосе, столько невинного озорства, доброй искренности, что нельзя было не отозваться. Даже если ты и другая, посторонняя, совсем не связанная с ней женщина.«Умеет же, – подумал я про себя. – Такое мастерство только от рождения, такому не научишь, на курсы не пошлешь. Такое – харизмой называется».– Это что за выставка здесь такая? – поинтересовалась Жека, не сбавляя озорства. – В стиле примитивизма, что ли? Или в примитивном стиле? И почему домики везде? Похоже, у моего трехлетнего племянника все картонки сплагиатничали, он тоже по домикам горазд.– Примитивизм еще не означает примитив, – ответила Маня у меня за спиной, но в голосе ее уже не звучало прежней уверенности.– Может, где-нибудь в других местах и не означает, – легко парировала Жека. – Да бог с ним, ударился мужик в детство, ну и пусть. Кисть ему, как говорится, в руки. Но я о тебе, меня именно ты волнуешь.Здесь должна была проступить пауза, и взгляды должны были пересечься, и химия должна была зародиться. Я не видел, но затылком почувствовал ее напрягающееся щелочно-кислотное поле.– Тебе самой-то примитив не наскучил? – продолжила Жека вопросом. – Один и тот же, изо дня в день, вперед-назад, вперед-назад. Тебе никогда не казалось, что швейной машинке с ее простой ритмичностью чего-то все-таки не хватает? Но та хотя бы сшивать умеет.Вот это был поворот по-настоящему метафоричный, не то что «Лапуля – Дуля». И Маня откликнулась еще доверчивей.– В машинке все куда хитрее. Там иголка ушком вперед вставлена, – сказала она как бы про себя, задумчиво, как будто давно уже размышляла над вопросом.И понял я, что рубанули по замерзшей реке кайлом, и пробили толстый лед, и выплеснулась фонтаном застоявшаяся вода. А вместе с ней и флора, и фауна спавшего доселе подводного мира.Короче, отвоевывала Жека для себя Маню на глазах у всех приглашенных по списку бомондников.– Так, может, вместо обыденного примитивизма на импрессионизм, наконец, перекинемся? А еще на сюрреализм. А еще… Да там много еще разных путей и течений, – продолжала развивать Жека.И наверняка у них опять пошли в ход взгляды, которых я спиной видеть не мог, а повернуться боялся, чтобы не спугнуть.– И в абстракционизме тоже ничего нет плохого. Ты, кстати, не соскучилась по абстракционизму? – поставила Жека вопрос ребром.– Наверное, – раздалось в ответ, но медленно и растянуто.А я снова подумал о взглядах и снова пожалел, что упускаю. И я не вытерпел и обернулся.

Они стояли почти вплотную друг к другу и действительно таранили друг друга глазами. Скажу честно, как убежденный, идейный гетеросексуалист, которого даже и подозревать незачем, – красивая была пара!

Ведь бывает так, что и каждая часть по отдельности сама по себе очень ничего… Но только когда сливаются они в целое, тогда рождается неповторимая эстетика, которая не может не радовать любой, даже привыкший к эстетике глаз.

Да и разные они были совсем – Жека с Маней. И внешне, и, очевидно, по жизненному темпераменту, и по характеру наверняка. Может, они даже противоречили друг другу по всему этому… Но вот противоречия, как написано где-то, как раз и создают возбуждение в окружающей воздушной атмосфере. Да и не только в воздушной.

Так и стояли они друг против друга, разные, одна с длинными, разлетающимися по плечам локонами, другая, наоборот, с короткой стрижкой темных вьющихся волос. Одна со светлыми лазурными глазами, а другая с темно-зелеными, тяжело-изумрудными – так они и стояли в отделяющих друг от друга сантиметрах.

И тут та, что со светлыми и лазурными, вдруг произнесла растянуто, на сбивающемся, едва отделимом от слов дыхании:

– Ты мне так нравишься… – произнесла она, и, как в замедленном, старом кино начала прошедшего века, но почему-то цветном, их губы сдвинулись, и оторвались, и поплыли навстречу друг другу.

Повторю: медленно, плавно, будто притягиваемые слабым магнитом, они сходились, измельчая и так мелкое, ничтожное расстояние, вырождая его в ничто, в труху. В «зеро», в «зип», в «зелчь», иными словами – в полный ничтожный «ноль»! Сходились, как будто были обречены, как будто у них не было иного выхода, иной возможности выбора. И сошлись…

Бог ты мой, не знаю, каково было им самим, но сколько сладчайшего, покрытого тонким слоем патоки удовольствия получил сторонний наблюдатель! Иными словами – я.

Я стоял в сантиментах от них и впитывал зрением и слухом каждый излом их смятых, придавленных губ, каждое биение их сжатых ресниц, каждый едва просочившийся вздох. Я боялся упустить, боялся, что не запомню, что не смогу сохранить, зафиксировать в памяти эту волшебную лесбиянскую гармонию.

«Остановись, мгновенье, – ты прекрасно!» – хотел было воскликнуть я, но повторять избитую фразу за Фаустом мне показалось стыдно. Тем более когда вокруг тебя по залу снует немало истинных ценителей поэзии.

А еще я подумал тогда, что многие поцелуи, которые я не раз видел и в кино, и в метро на эскалаторе, оставляли меня часто безучастным. Но вот этот плавный лесбиянский поцелуй двух элегантных, молодых, но половозрелых женщин выбил меня из равнодушной колеи.

«Может быть, – думал я, выбитый из колеи, – может быть, за долгие годы я так и не понял что-то важное про эту жизнь? Может быть, я не разобрался в ней, недомыслил, не навел мосты? А что, если так не только в лесбиянстве? А что, если так во всем остальном? Что, если я вообще зря потратил отведенную мне часть и возврата нет? Что, если мое время прошло? Ведь другие, Жека, например, да и Маня тоже, они, похоже, обошли меня и оставили одного позади – запутавшегося, сбитого с толку».

Я тут же почувствовал себя обидно старым. Возможно, не дряхлым, но старым – точно. Не годами – дело тут не в годах, а в самоощущении. Но ведь кем ты себя чувствуешь, тем, в конце концов, и являешься. В общем, смешанно и неразборчиво становилось у меня в душе.

А двум девушкам, тут же рядом припавшим друг к другу, все мои сомнительные рефлексии были как по туго натянутому барабану. У них оказалась своя забота, и они отдались ей и растянулись в ней, сладострастной, от пяточек своих до затылочков на долгие смачные часы.

Хотя если по секундомеру измерять, то всего-то меньше минуты длился их поцелуй. Да и понятно: куда дольше? – незнакомые люди кругом. И вообще, зачем спешить, когда целая жизнь впереди.

Так и стояли они, и смотрели друг на друга, не видя больше ничего и никого. И сердечки их наверняка трепетали и подпрыгивали в унисон и тоже напоминали сейчас швейную машинку. И даже иголочки, возможно, втыкались в них с перевернутыми вперед ушками.

– Ну что, – проговорила Маня не своим, чужим, забывшимся голосом, как будто сама нахватала горсть лотосовых семечек. – Пойдем, что ли? – Пойдем, – согласилась Жека тоже с легкой хрипотцой.И стали они удаляться, держась неразрывно за руки, и издалека их хрупкие фигурки выделялись еще заманчивей и еще притягательнее. Я даже сглотнул враз пересохшим горлом и вздохнул тяжелым, увесистым вздохом.Но не мог я попусту растрачиваться на эмоциональную свою неразбериху. Я был при исполнении – передо мной стоял нажравшийся лотоса Инфант, ничего не видящий, ничего не слышащий, кроме, возможно, поэтических вибраций внутри собственного организма. И надо было срочно извлекать его оттуда, сюда, на поверхность, к свету.– Инфантик, – окликнул я его ласково, как прежде. Как будто не было между нами преграды из четырех не нужных никому недель. – Это мы, ты узнаешь нас? Вот БелоБородов, вот я, твой верный толкователь, твой преданный министр внешних сношений. Узнаешь?Но он не узнавал. Он обводил диким взглядом окружающую поверхность и раздувал ноздри, как породистая лошадь перед быком на корриде. А может, не как лошадь, а наоборот, как тот же бык, но только обильно пораненный дротиками матадоров и сильно ослабевший. Потому что даже на красную тряпку Илюхиного лица он, похоже, никак не реагировал.– Чего делать? – спросил я Илюху, лицо которого действительно сильно покраснело. Видимо, от напряженного переживания за судьбу Инфанта, да и от выпитого, конечно.– Гони его ко мне, – предложил Белобородов.– Это как? – не понял я.– Ну видишь, у него в голове полный затор. Вот и разгоняй его прошлым, воспоминаниями. Высвобождай память от насевшего ила.И я понял тонкий психоаналитический план.– Инфантик, – потянул я за рукав. – А помнишь, как здорово было раньше в твоей комнате, когда она заставлена была многими ненужными, но привычными предметами? Помнишь колеса автомобильные? И как мы сидели в комнате поздними вечерами, и пили вино, и говорили про всякое-разное. Про женщин в основном.– А… – вздрогнул вдруг Инфант всем корпусом, и я понял, что лечение выбрано правильно. Главное – больше положительных воспоминаний на Инфантову психику накатить.– Помнишь Пусика, как мы в ее квартирку зашли на Ордынке. А она замуж как раз выходила, и жених у нее там сидел в квартирке, – начал напоминать я ему одну из многих приятных историй (читай «Почти замужняя женщина к середине ночи»). Ты ведь помнишь Пусика, и квартирку ее на Ордынке, и саму Ордынку, и то, что после приключилось? Как потом мы все сидели в твоей комнате, заставленной всяким-разным… – пошел я на второй круг про комнату. Потому как, насколько я понимаю Фрейда, там цикличность и круговые вращения важны.– Пусик… – зашевелились малокровные Инфантовы губы, кусками выбрасывая из забытья когда-то знакомые слова. – Пусик… Ордынка…– Эта Маня, похоже, его из квартиры на свежий воздух не выпускала, – со злобой к бывшей Инфантовой женщине поставил диагноз Илюха. – Держала взаперти. Может быть, и на привязи, чтобы удобнее было им манипулировать. Может, она его и колола к тому же.Мы посмотрели на Инфантовы руки, куда обычно колют. Но ничего там не увидели, кроме рукавов рубашки, а закатывать их нам не хотелось.– А помнишь милиционершу, забыл, как ее зовут, – стал нажимать я на еще один сюжет (читай «Попытки любви в быту и на природе»). – Помнишь, как она нас чуть не изнасиловала в «Сокольниках», а потом ты поехал к ней. Сначала она тебе не давала ни в какую, а потом… Помнишь, что было потом? Там еще ее мама оказалась, пенсионерка.Мы с Илюхой тоже подумали про милиционершу и не смогли сдержать улыбки от острого, как чих, воспоминания.– Милиционерша… Наталья… – выговорили вслед за мной Инфантовы губы, к которым постепенно возвращался здоровый цвет. – Мамаша пенсионерка… Она ведь могла выстрелить тогда.– Точно, – подтвердил я, снова убеждаясь, что психоанализ действует. – А потом помнишь, что происходило у нее в доме?– Дефлорация… – вспомнил Инфант сложное слово, и в глазах у него на секунду промелькнула ясность и трезвость просыпающегося ума.– Может быть, мы все же его вытащим, откачаем? – с надеждой спросил я у Илюхи.– Давай добавляй, нагнетай, – поддержал он меня. – Куй железо, в смысле – Инфанта.И я начал ковать налево и направо, не разбирая копыт.– А помнишь, – припоминал я очередной эпизод из Инфантовой жизни, благо было из чего припоминать, – как ты в Саратов на машине без тормозов двинул?– Саратов, дорога, машины, тормоза, – тянул за мной Инфант. А я тянул его и вытягивал, вытягивал…– Я тебе говорю: «Ну, как же ты, Инфантик, в Саратов, да без тормозов? Как же ты останавливать машину будешь?»– А зачем тормоза? Бензин кончится, она сама остановится, – вдруг прорвало Инфанта воспоминанием. А значит, и память его прорвало, и сознание.Он обвел комнату еще раз, но теперь уже трезвеющим взглядом, так обвел, как будто увидел в первый раз. Картонки с домиками на стенах, людей, смотрящих на него с трепетным вожделением, нас с Илюхой. Но нас с Илюхой он видел и раньше, поэтому и узнал.– Пить хочу, – вырвалось здоровеющим Инфантовым голосом, в котором было все меньше и меньше места болезненному поэтическому речитативу.– Дай ему попить, – попросил я Илюху, и тот протянул Инфанту свой наполовину наполненный стаканчик. Именно тот, который наливала нам тетя в фартучке из соседней комнаты.Инфант глотнул, глотнул снова, жадно допил до дна и покосился на мой стаканчик, наполненный совершенно аналогичной жидкостью. И я ему тоже не пожалел.– Она его всухую все время держала, – поставил еще один диагноз Илюха. – Чтобы сознание постепенно атрофировалось, чтобы манипулировать им было еще легче. Явная у него питьевая недостаточность обнаруживается, хорошо, что вообще выжил.– Что это все? Кто эти люди? Где мои старые вещи, которые я так долго собирал? Где мои автомобильные колеса, они здесь, в этом углу стояли? И зачем на стенах картонки с детскими рисунками? Они же обои портят, – обвел Инфант яснеющими и оттого удивленными глазами обстановку вокруг себя.– Ничего, – начали успокаивать мы его, – придет время, мы тебе все расскажем. А сейчас не надо. Сейчас тебе нельзя нервничать.– А Маня? – вдруг вспомнил девушку Инфант. – Где Маня, она ж накручивается.– Да ладно, – философски заметил я, щадя Инфантово самолюбие. – Подумаешь, накручивается, на свете разные движения бывают – поступательные, например, или зигзагообразные, а еще флюктуации разные – не надо на одних вращательных зацикливаться. Да и вообще, сдались нам эти движения! Как будто других радостей в жизни не бывает.А вот Илюха Инфантово самолюбие не пощадил. Он давно стоял на позициях американской психопатической школы, полагая, что с больным надо быть предельно честным. И если что, то сразу его мордой… и в правду. Какой бы жесткой и обидной она ни была. Кстати, и российский писатель Горький придерживался той же школы, особенно в своей пьесе «На дне». Где говорилось, что жалость унижает мужчину. Особенно Инфанта.Вот и Илюха не желал никого унижать притворной, неискренней жалостью.– Скрутилась твоя Маня, – вдарил он правдой-маткой. – Срезалась, сорвалась с нарезки. Все, нету Мани. Увели Маню, не будет больше Мани. Забудь!Я внимательно следил за Инфантом взглядом – не сорвется ли он от роковой новости, не впадет ли снова в забытье, не заговорит ли снова в рифму, не потянет ли его на цветные карандаши? Но он молодец, выдюжил.– А… – протянул он с пониманием. – Жалко, конечно, но рано или поздно нечто подобное должно было случиться. Всегда случалось, всегда будет случаться, и не в моих силах что-либо изменить. Потому что это – рок, фатум, провидение. А кто увел-то?– Жека, – вздохнул я и развел руками.– Наша? – спросил Инфант.Я снова вздохнул.– Да… – снова протянул Инфант и снова с пониманием. – Зов природы, куда мне с ним тягаться. Нет, природа мне не по плечу. – Он вздохнул с сожалением. – Кстати, а где в этом доме виночерпальщики находятся? Мне бы еще черпануть пару раз из их сосудистых амфор.Я снова пристально вгляделся в Инфанта. Очевидно было, что болезнь покидает его лишь постепенно – вот, например, речь, на которой Инфант сейчас разговаривал с нами. Слишком слаженная, слишком образная, слишком поэтическая, слишком понятная, в конце концов. А значит, все еще патологическая, не вписывающаяся в норму для привычного, здорового Инфанта.Ничего, подумал я про себя, пройдет время, и все будет как прежде. Забудет Инфант сложные обороты типа «фатум» и «зов природы», и снова никто не сможет разобрать его таинственного бормотания. И тогда снова понадоблюсь я – главный Инфантов толкователь. Все будет хорошо, время лечит, мы снова все будем счастливы.А тут к нам подскочила Аллочка, ну та, которая Леонардовна, женщина с голой спиной. И застрекотала, и заверещала на Инфанта с восторгом и любезностью. Я легонько пододвинул его к ней, мне даже помогать не пришлось, никакого дополнительного вклеивания Инфанта нарядной женщине не требовалось. За меня красноречиво говорили разноцветные домики на обоях комнаты.Во всяком случае, на сутки их должно хватить, пока Леонардовна сама не разберется, что ей подкинули фикцию в лице Инфанта. Но Инфанту и суток, глядишь, будет достаточно, чтобы хоть как-то вылечиться от Мани. Да и не нужно ему больше, вредны ему сейчас большие перегрузки, слабенький он еще после болезни.

Прошли дни, все встало на свои места. – Как хорошо все же, – Инфант обвел взглядом привычный завал в своей отдельной коммуналке. – И колеса автомобильные на месте, и соседки-бабульки на кухне привычно скворчат в своих сковородках и подкармливают на радостях, что вернулись. Обои, конечно, жалко, попорчены они оказались, ну да бог с ними, не в них, обоях, счастье.Тут Инфант вздохнул, как вздыхал в старые, добрые времена, и продолжил:– Как все же хорошо оказаться самим собой, привычным, удобным, знающим все про себя. Без сюрпризов, одним словом. Когда не надо картонки постоянно раскрашивать и вообще никак творчески в рифму изгаляться. Как приятно сознавать, что ты можешь чудить на полную катушку, не отказывая себе ни в чем, не оглядываясь боязливо по сторонам. Что ты можешь жить в согласии со своей неадекватностью. Да и что такое неадекватность, если не обратная сторона скучной, обыденной, сероватой адекватности? Потому что если для одних из корыто наполовину выплеснуто вместе с ребенком, то для других в него наполовину влито без всякого ребенка.– Это точно, – согласились мы, удовлетворенно кивая, констатируя, что Инфантова мысль успешно восстанавливается после болезни и становится все более и более неразборчивой.– Да и вы, лапули, рядом. И за вино спасибо, что притащили, пополнили оскудевшие запасы.– Да ладно, ерунда, – махнули мы с Илюхой рукой. – Ты скажи, куда женщина с голой спиной делась?– А, Алченок-то. Свалила Алченок, когда узнала, что выставка в Париже – это всего лишь пиарный трюк. Что не было ни выставки, ни Парижа, ни Ля Фигаро, ни Ле Помпиду. Но мы с ней все равно в друзьях остались, да и как иначе, особенно после того, что между нами случилось. У нас же с ней физическая близость была. Даже перезваниваться договорились. Хотя, если честно… – Тут Инфант помялся немного. – Понимаете… Как женщина она меня не совсем устроила.– Что такое? – удивились мы избирательности Инфанта, которой раньше за ним не замечали. – Накручиваться, что ли, не может?– Да нет, может, – конфиденциально сознался Инфант. – Но только в другую сторону. А мне в другую непривычно, даже больно немного.– Ну это понятно, – разделили мы с Инфантом его проблему. – Так бывает. Особенно когда ты привык к одной накрутке, а тут тебе раз – и совершенно обратная на голову свалилась.Мы помолчали, покивали, поотпивали вдоволь, посмотрели друг на друга, по сторонам…– Да, хорошо, – снова выдохнул Инфант, наливая всем по новой.И мы выдохнули вслед за ним, соглашаясь, мол, действительно, хорошо.Потому что снова был поздний вечер, пятница, торопиться было некуда, ночь только разворачивала свою ковровую дорожку – не хуже, чем на ежегодном Каннском кинофестивале. Но мы не спешили на нее вступать, мы вообще никуда не спешили. Мы сидели у Инфанта на какой-то Ямской-Тверской – все было привычно и знакомо, как всегда, и потому действительно хорошо.– Так что, ты ее не видел с тех пор? – спросил я, имея в виду Аллу Леонардовну.– Не-а, – сразу привычно погрустнел Инфант. – Я вот уже почти как неделю вообще никого не видел, кроме вас, да и бабулек-жиличек, конечно.Я пригляделся к нему, особенно к лицу. Он был снова похож на слона, и снова тихие слоновьи слезы вынужденного воздержания начинали прорезать борозды на его округлых щеках. А я-то думал, что слоны могут продержаться значительно дольше, чем всего одну неделю.– Инфантик, не грусти, все путем, – подбодрил я его. – Ты мне одиноким слоном больше нравишься, чем Маниным поэтом.– Это точно, слоном быть куда лучше, – согласился Инфант. – К тому же стада серых собратьев всегда рыскают в округе. – Он подумал. – Да и сосестры тоже рыскают. И они рано или поздно откликнутся на мой трубный зов.Тут Инфант поднял морду вверх и затрубил в воздух своим коротким, но звонким хоботом. Что ясно говорило о том, что Инфант снова зачудил. А значит, реабилитация удалась: он вновь становился самим собой – выздоравливающим, нормальным Инфантом.

– Кстати, о Мане, – перевел Илюха тему со слонов на женщин. – Чего-то Жеки не видать не слыхать. Ты, стариканчик, ее не наблюдал? Как она там держится, не надоели ей аномальные однополые отношения? Все-таки молодчина она, жертвенная натура, ради товарища себя на пожалела, грудью амбразуру накрыла.

– Откуда мы знаем, чем именно она накрыла? – проявил философское сомнение Инфант. – Да и не такая уж там амбразура…

– Да не важно, – отмел сомнение в сторону Б.Бородов. – Главное, характер проявила, а мы в ней еще сомневались. Стыдно нам должно быть всем. Ведь чтобы женщину так быстро соблазнить, для этого особая притягательность нужна. Особенно если соблазняет ее другая женщина.

Тут мы все закивали головами, соглашаясь.

– В общем, ты ей, Инфант, обязан. Такой удар хрупкая девушка на себя приняла, наверняка даже хвостика не пожалела. Так как она, стариканер? – снова обратился ко мне Илюха. – Как первый опыт? Небось, по горло опротивело ей лесбиянство?

– Да как сказать… – Я тоже отпил из стакана. Потом не спеша разлил всем по новой, потому что моему ответу требовалась пауза. – В общем, незадача с Жекой, похоже, выходит.

– А в чем дело? – поинтересовались товарищи.

– Отказалась от нас Жека.

– Чего-чего? – не поняли они.

– Да, полностью отказалась. Сказала, что мы жалкое подобие.

– Чего подобие? – спросил незатейливый Инфант. Который, судя по развивающейся прямо на глазах незатейливости, все выздоравливал и выздоравливал.

– Все мы? – задал другой, более конкретный вопрос Илюха.

– Ага, абсолютно все, – подтвердил я. – Жалкое подобие, говорит. Даже близко не дотягиваем.

– Подробности… – потребовал Илюха, наклоняясь вперед. – Давай, давай, не тяни, выкладывай.

– Она мне звонила тут, пару дней назад, – начал я свой печальный рассказ. – Я ей обрадовался, конечно. Все же мы заслали своего агента во вражеские тылы для сбора ценной оперативной информации. И вот первая весточка от резидента. Привет говорю, Алекс. Ну, так теперь каждый резидент на вражеской территории называется.

– Ну да, – кивнули ребята, понимая.

– А она мне в ответ:

«Откуда ты знаешь?»

«Чего знаю?» – спрашиваю.

«Что меня Алексом теперь зовут?»

Тут я про себя аж присвистнул, но вслух виду не подал.

«А как Маню зовут? – спрашиваю.

«Маню Маней и зовут», – отвечает. – Хотя я для нее иногда разные новые имена подбираю. А она для меня».

В общем, пытаюсь я узнать, как там у нее, когда наконец на родину возвращаться собирается. Ведь все уже ее заждались, даже к награде представить собираются за успешно выполненное. Но чувствую в ответ, что не спешит она на родину. Мол, мне здесь еще подзадержаться необходимо, мол, у меня тут еще недоделанных дел невпроворот, да и враг не так ужасен оказался. Даже приятен порой.

– Перебежчица, – процедил сквозь зубы Илюха.

– Я же говорил, что Маня накручивается бойко, – пробежался по воспоминаниям Инфант.

– На что накручивается?! Там же накручиваться особенно не на что, – вернул Илюха в реальность Инфанта. – Ну и извращенные же у тебе фантазии, Инфантище. Ты как был Маневичем, так им и остался…

– Откуда ты знаешь? – не обиделся Инфант на «Маневича». – Ты лучше вон у лапули спроси, – указал он на меня. – Ему виднее.

Я пожал плечами:

– Ну, если только на хвостик. Но имеет ли смысл на хвостик… – оборвал я фразу в сомнении и снова пожал плечами. Потому что и сам не знал ответа.

– Ну и что дальше? – запросил продолжения Илюха.

– Дальше я у Жеки интересуюсь, почему ее к нам, домой, к родным березкам не тянет? В чем причина? Может, изведала она чего такого, что нам, упрощенным, недоступно?

«Изведала», – отвечает мне Алекс-Жека утвердительно.

«Открой мне, пожалуйста, глаза, – прошу я ее. – Растолкуй суть вещей».

И тут она вся разгорячилась и утонула в подробностях.

– Ну… – подтолкнул меня к пересказу этих самых подробностей Инфант.

– И что?.. – подался ближе Илюха.

– «Губы… – начала она с губ, – что вы знаете про губы? Про то, для чего они предназначены и что они умеют. Вы думаете, они для того, чтобы жидкость засасывать, ту, которую вы потребляете все время? Или чтобы шевелить ими, когда читаешь про себя?»

– Кто читает? – спросил Инфант недоуменно. Но вопрос его был скорее риторический.

– «Вы вообще к ним присматривались когда-нибудь? Вы различали их тонкую изогнутую форму, округлости, выпуклости, расщепляли их по деталям? А знаете ли вы, как они скользить умеют, как, смазанные масленым языком, они притягиваются к коже и как утаскивают ее за собой в свое пещерное блаженство? А потом, когда насытившись простым, они пренебрегают им и мелкими, поспешными разрывами покрывают поверхность и уносятся вдаль, туда, где сложно, где неочевидно, куда еще надо успеть попасть… И вот там и начинается неистовая губная вакханалия. Когда подключается все вокруг и завихряется в безумном водовороте, накручивая веером на себя все…»

– Я же говорил, все дело в накрутке, – напомнил про себя Инфант, хотя мы о нем и не забывали.

– «…присасывая и утаскивая за собой внутрь, на самое дно, где и замирает, похороненная под толщей навалившихся водорослей, лишь вздрагивая поспешной, конвульсивной дрожью».

– Это она сама так образно описывала или ты от себя добавил? – не веря, покачал головой Б.Бородов.

– Разве бы я так смог? – пожал я плечами. – Я стараюсь как можно ближе к тексту, да и то многое упускаю. Она, например, там дальше про восторг говорила. «Вот что есть восторг! – говорила она. – Вот что есть блаженство! Вот в чем нельзя ни растаять, ни растечься! Но если вы думаете, что продолжения нет, то это только потому, что вы не знаете ничего про продолжения. Так как вам лишь „завершение“ по силам. Потому что их неисчислимо, продолжений, а совсем не одно-единственное, как у вас, у бедолаг, ограниченных сантиметрами».

– Это она на что намекает? – начал догадываться Инфант.

– Да понятно на что, – пояснил Илюха. – Старая мысль, ее еще экономист Фридрих Энгельс развивал в своем споре с Фейербахом во время их встречи в Баден-Бадене.

Он утверждал, что при отсутствии заведомо предопределенного продолжения импровизируемые последствия становятся намного более изощренными.

– И чего они делают там, в своих последствиях? – поинтересовался Инфант, и они оба посмотрели на меня весьма вопросительно. Как будто я знал.

– «А руки? – продолжил я пересказ Жекиного телефонного монолога. – Вы ведь уверены, что они нужны, чтобы хватать и притягивать, ну иногда держать или опрокидывать. А пальцы – только чтобы на них ногти редко подстригать? А то что они сложнейший инструмент, как скрипка, как орган, что ими можно вызывать самые неизъяснимые мелодии, до слез, до превращения, до завершения вселенной, до апокалипсиса. Да и нет у вас таких рук и таких пальцев, такой кожи и такой чуткости, которая одна может понять… Не по картинкам с инструкцией в откровенных журналах, а по телепатической интуиции, которая из самой глубины и доступна только той, которая такая же, как ты сама, – ничем не отличается. Именно потому, что ей самой необходимо то же, что и тебе. И чувства ваши поэтому сливаются в одно и устремляются в вечность, обволакивая и лаская друг друга, чтобы не кончиться никогда».

– Нельзя ли поконкретнее? – попросил Инфант рассказчика, то есть меня. – Что именно надо делать губами и руками, чтобы всего такого достигнуть? Нельзя ли в технические детали вдаться?

– Лениться не надо, – ответил за меня Илюха. Казалось бы, просто ответил, но ведь и глубоко одновременно. – И не пренебрегай ничем. Вообще ничем, все пускай в ход, даже то, чего нету.

– Как это? – не понял Инфант парадокса, но остался без ответа. Пусть сам потом, попозже сообразит.

– «А боль, что вы знаете про боль? – продолжил я цитирование невозвращенки, которую мы когда-то знали как Жеку. – Не ту грубую, случайную, хамскую, которая от неуклюжести да неумения, а тонкую, продуманную, рассчитанную и взвешенную, которая мгновенной пыткой проникает в тебя, чтобы тут же отпустить и подмениться отчаянным желанием большего… Которого никогда не будет, как ни проси. И от неизбежной неисполнимости ты перестаешь быть собой, становясь молящей, едва различимой пылинкой, смешанной с воздухом, уносимой им, жаждущей пощады. Ни от кого, ни от чего, только пощады, чтобы, взметнувшись вверх, потом снова опуститься во мрак разрывной боли и утешиться ею, и насладиться, и снова взлететь ввысь».

– Так красиво про садомазохизм я давно не слышал, – удивился Илюха. – Был у меня в юности приятель, он тоже любил рассказывать всякое, но я не слушал его особенно. Да и не сдружились мы с ним в результате…

– «Да и что такое женщина вообще? Знаете ли вы, кто она, зачем она, где ее начало, где сердцевина? Совсем не там, где вы думаете, а в чувствах, в нервных окончаниях, в химической реакции, в нейтронных связках, в голове, одним словом. А в голову вы своими простейшими приспособлениями не проникните, а другого у вас ничего нет. А вот у нас – есть».

Я сбился и замолчал. Нужно ли было продолжать или я и так уже достаточно раскрыл тему? – я не знал.

– В общем, – стал укорачивать я, – она мне там много всего такого наговорила, похожего. Про ноги, про гибкость в суставах. Оказывается, она тоже разная, у нас и у них. Про шпагаты, например, продольные, хотя в основном про поперечные. Много про кожу было сказано, мол, ухаживать за ней надо, иначе станет, как у Инфанта, ну, это ей Маня, наверное, порассказала. Но главное – про чуткость, про интуицию, про понимание партнера, которое только у женщины развито. Особенно к другой женщине. Так как все у них от природы едино, и, зная про себя, она может переложить это знание на другую половину.

– Да ладно, – скептически махнул рукой Илюха. – Я тоже много чего в жизни слышал, и не от одной, а от разных женщин. Совсем другое они мне говорили. Тут главное – лениться на надо, – повторил он за собой. – А ты, Инфант, ленивый наверняка, особенно когда дело за рамки поэзии выходит. Вот Маню и потянуло на изобретательство. Ее одна накрутка, оказывается, не устраивала.

– Так я ж уставал к ночи, – оправдался Инфант. – Столько домиков нарисовать в такой короткий срок, думаете, просто? Тяжело мне становилось, особенно при электрическом свете.

– Короче, там еще про душевное раскрепощение было. В смысле раскрепощения духа и творческого начала. Мол, физические силы, переплетенные с чувственностью, выдали из Жеки на-гора невероятное извержение творческой энергии. Потому что, сказала она мне, «любовь и есть творчество», и только сейчас ей стало это абсолютно понятно. И ролики, ну, телевизионные ролики, которые она снимает, никогда так высоко еще не взлетали.

– В цене – это уж точно, – согласился экономист БелоБородов, который про цены знал практически все.

– А дальше она на нас обрушилась с критикой, – продолжал я. – Не на нас троих конкретно, а на всех нас, на мужиков. Хотя и на нас конкретно тоже. Всем, короче, досталось. И что черствые, и не понимаем, и никогда уже не поймем, и что ленивые… – Здесь я указал пальцем на Илюху, мол, и ты, Б.Б., бываешь в чем-то прав. – …И что примитивно к процессу подходим, потому что сами такие, одноклеточные, и не раскрываем женщину даже наполовину. Ну, и многое чего она нам пришила. Сказала еще, что обидно ей, что столько времени впустую потратила. На нас, в смысле. Не конкретно на нас троих, а на всех, нам подобным. Хотя на нас троих тоже много. И жалко ей потерянных лет. И вообще, как она теперь поняла, мы, мужики, есть полное и абсолютное зло! Особенно для женщин.

Тут Инфант с Илюха закачали головами, явно не соглашаясь. Потому что они-то всю жизнь считали, что они «полное и абсолютное добро». И именно для женщин.

– И теперь, – продолжал я за Жеку, – после того как она прозрела и вылечилась от нас, у нее теперь цель в жизни появилась. После многих бесцельных лет. Всем другим, сестрам ее по половому признаку, глаза открыть и объяснить им весь смысл бытия – а именно, что оно без мужиков куда приятнее. Короче, организует она добровольческое общество, общественную такую организацию, чтобы начать борьбу против мужского засилья в женской половой жизни. Но и не только в половой.

– Иными словами, смысл бытия во взаимном лесбиянстве, – подвел черту Илюха. – Ну что ж, хоть и спорная точка зрения, но я ее, например, уважаю: определенный смысл во взаимной женской любви несомненно есть. Смотреть на нее со стороны, во всяком случае, крайне приятно. Всем приятно, независимо от половой нашей принадлежности. А знаете почему?

Тут уже мы с Инфантом насторожились и подались вперед в сторону Б.Б.

– Да потому, что женское тело универсально, оно всех притягивает. А вот мужское – на любителя. И хотя любителей тоже немало, а любительниц еще больше, к чему лукавить – хватает нам любительниц, если вот даже Инфанту иногда перепадает… Но все же главное различие в том, что женское тело плавной своей эстетикой всех объединяет, не оставляя никого за бортом, не обижая и не оскорбляя никого. Потому что плавность, особенно все эти гибкие переходы, по самому замыслу своему не могут никого оскорбить. А только привлечь и приобщить. В отличие от наших мужских переходов – резких, уступчатых и заостренных.

– Не согласен я, Б.Б., – запротестовал я, – в корне не согласен. Да и вся мировая культура не согласна. Во главе с Микеланджело Буонаротти, да и многими другими авторами мужских памятников старины. В смысле, скульптур и прочих живописей. Ты Давида, сваянного тем самым Буонаротти, видел? Хотя бы на репродукции? Если не видел, в «Пушку» сходи, там его копия стоит. Вполне эстетичный чувак, с вполне эстетичным телом. Посетительницы на него заглядываются не отрываясь, да он и для мужиков пригож, без всяких там двусмысленностей. Просто на красивое нас всех тянет без разбору и без задних мыслей.

Тут я подумал: нужны ли еще примеры из мировой культуры? И решил, что нужны.

– Или, например, «Раба, рвущего цепи» того же Микеля вспомни. Он хоть и совсем в другом стиле исполнен, но тоже не без эстетики. И не только в эпохе Возрождения подобные примеры имеются. Ты хотя бы к «Девочке на шаре» приглядись нашего почти современника, товарища Пабло. Там тоже мужик нарисован в контрасте с той самой девочкой и с шаром. Вполне атлетичный мужик, а ничем девочке в привлекательности не уступает. А для многих – даже превосходит.

Во время моего запальчивого монолога Инфант все бегал глазами от меня к Илюхе, все таращился на нас вопрошающе. Но он все же сдерживался и не встревал с вопросами про незнакомых ему людей и незнакомое ему искусство. К которому он сам еще недавно принадлежал.

– Стариканище, зачем ты меня Ватиканом стращаешь? Ну бывал я там, и в Уффици ихней тоже бывал. Меня не раз в итальянскую столицу приглашали как специалиста по европейской экономике, – вошел в плотный спор БелоБородов. Который действительно где только не бывал как действительный специалист по экономике. – И Давида твоего видел, хотя он чуть в стороне от Уффици установлен. И на многих других мужиков, даже более античных, выставленных там повсюду в мраморе, тоже нагляделся. Так что не удивишь ты меня ими. А вот я тебя удивлю, прямо сейчас, не вставая.

Тут Илюха обвел меня с Инфантом изучающим взглядом. Что он там в нас изучал? – понятия не имею.

– Ты к членам ихним присматривался, разглядывал их? Их пиписьки, иными словами? – неожиданно повернул Илюха спор в другую сторону. Настолько в другую, что я аж опешил и растерялся.

– Ну, не так чтобы присматривался. И не так чтобы разглядывал. Но замечал, – сознался я. – А как их избежишь, когда они беззащитно выставлены на всеобщее обозрение?

– Так вот, – напирал Илюха. – Ты обращал внимание на их размеры и форму? На их плавную форму и никудышные размеры! Так позволь мне спросить: может ли быть у Давида, который если в полную фигуру, то троих нас перерос… Может ли у него быть такой скромный член, который, вероятно, даже уступает в размерах некоторым из наших членов? Не будем показывать пальцами, – и Илюха вместо пальцев указал глазами на Инфанта.

А тот, успев вооружиться блокнотиком, все чиркал туда размашистым почерком незнакомые имена и названия. Чтобы потом, повторяя их и вслух, и про себя, выучить их наконец.

– Как ты думаешь, – продолжал Илюха без остановки, – почему упомянутый тобой Микеланджело, очевидный любитель мускулистости и плотных мужских форм, одарил библейского Давида именно таким ограниченным мужским достоинством? – Тут я пожал плечами. – Да потому что неэстетичным ему представлялось мужское достоинство. В художественном смысле неэстетичным. Хотя Буонаротти про эстетику знал, ну, если не все, то многое. Да и все остальные античные герои, не только скульптором Буонаротти вытесанные из камня, те, которыми заставлены проходы многих главных музеев… им тоже похвастаться нечем, кроме своих подвигов.

Тут воцарилась длительная пауза, потому что Илюха привел сильный аргумент и требовалось время, чтобы найти контр. Лишь Инфант, заслышав про Буонаротти, застрочил еще напористей.

Но пауза прошла, и контраргумент отлично нашелся.

– Да не могли они с крупными членами в те времена существовать, – возразил уверенно я. – Сам посуди, штанов не было, трусов тоже. Трусы вообще совсем недавно выдумали. То есть они вообще ничем не прикрыты были, особенно снизу. А ребята-то они были активные: то охотились, то воевали, то пращой размахивали, то копьем. То бегать им приходилось шибко, порой догоняя кого-то, а порой, как и приходится, убегая. И представляешь, как в таких условиях объемный член неудобен и непрактичен. Двигаться мешает, хлопает тебя по бегущим ляжкам, да и для врагов слишком уязвим.

Здесь я почувствовал, что надо привести более понятный пример, ближе к нашей бытовой жизни.

– Ты купаться пробовал когда-нибудь голышом? Помнишь, как сразу неудобно становится… Не перед девушками, рядом плескающимися, конечно… А просто ногами перемещать неудобно, мешает постоянно что-то между ног, трется и сдерживает движения. И это несмотря на то, что прохладная вода, как правило, скукоживает все в размерах. И он прячется внутрь, как перепуганная черепашка. А представь, как сложно на суше. Да еще в зное, в пыли, когда со всякими там минотаврами, гидрами и сфинксами постоянно разбираться приходится, когда от твоей ловкости и прыти жизнь часто зависит.

Я прервался на паузу. Похоже, бытового примера было достаточно, и пора снова углубиться в древнюю историю.

– Представь, если бы у Давида болтался, оттягивал да по ляжкам бил от всякого резкого движения да от порывов ветра. Он бы, Давид этот, пращой взмахнуть не смог бы даже, как герою полагается. Да и при обратном ее ходе себя бы задевал постоянно по самому болезненному месту. Вот, по Дарвину, и выходило, что им всем полагалось иметь умеренные размеры. А вот у Голиафа, в которого наш Давид пращой угодил, небось как раз немереный был. Вот и не выжил бедолага Голиаф, Давид ему, видимо, туда и попал без промаха. И отсек.

– Да нет, – не согласился с моим библейским предположением Илюха. – Давид ему в глаз попал единственный и выбил его насмерть.

– Ты, Б.Б., может, в экономике и ничего сечешь, – отпарировал я Илюхин интеллектуальный наскок. – Наверное, сечешь, раз тебя Ватиканы приглашают. Но вот в историка по мифам и легендам я бы на твоем месте переквалифицироваться не стал. Путаешь ты истории и мифы. Это циклопа Полифема глаза единственного лишили. И не Давид его уделал, а Одиссей, который наверняка тоже с небольшим членом был. Поэтому в результате и вернулся домой, на Итаку, к своей жене Пенелопе живым и невредимым. Но Одиссей, он из совсем другой оперы. В ней Давидом и не пахнет.

– Такая опера, что ли, есть – «Давид и Одиссей»? Тоже итальянская? А кто такие «Итак» и «Пенелоп»? – быстро уточнил Инфант, не прерывая, впрочем, чирканье в блокноте.

– Что ж это, только у Полифемов бывает один глаз? – пустился в ненужный спор Б.Бородов. – У других, что ли, его нету? У Голиафа тоже глаз был. История, она повторяется. К. Маркс поговаривал, что она вообще по спирали…

– Это он про другую историю поговаривал, – перебил я, начиная горячиться.

И начался тут меж нами околонаучный спор, переносить который на бумагу в силу его узковатой специфичности для массового читателя не имеет смысла. К тому же к мужским членам он не имел больше никакого отношения.

Так мы и козыряли именами и названиями из мифов и легенд, а Инфант все записывал за нами, а потом, когда исписал всю тетрадку, вернул нас все к тем же членам. С которых мы и начали.

– Так откуда тогда впоследствии укрупненные появились, если у всех древних героев миниатюрность преобладала? – задал он неожиданный вопрос.

И мы прервали спор. И задумались. Так как действительно вдруг стало непонятно – откуда? Может, сэволюционировали они, конечно, с появлением штанов, да еще с уменьшением необходимости часто и быстро бегать и метать пращу? Да и вообще, со сменой общего образа жизни?

Но если все же вдаваться в эволюцию детально, то получается, что слишком незначительный срок меж Давидом и нами протянулся. То есть для нас с Давидом он значительный, а вот для эволюции – нет. Так что даже членам, несмотря на их общую пронырливость и оборотистость, вряд ли так быстро сэволюционировать удалось бы.

Но вскоре появилась новая гипотеза, которую я и изложил всего-навсего одним словом.

– Термодинамика, – изложил я. – Четвертый ее закон.

Тут, конечно, Инфант как знаток всяких разных официальных физических законов попытался было заспорить, мол, подобных законов всего три открыто. Откуда четвертый появился?

Но разве стану я ему объяснять, что законы – их ведь живые люди придумывают? Вот как мы сейчас. Нет, не стану! И не стал, а сразу к сути перешел:

– У настоящих бойцов и охотников, у тех, которые генетически к бойцам относятся, члены термодинамические. В смысле, от температурного воздействия они сжимаются резко и принимают удобные компактные скукоженные формы. Да и не только от температурного, термического. От физической нагрузки они тоже скукоживаются. Например, от быстрого бега или метания копья. Ну, сами знаете, все тело, все мышцы сжимаются в едином рывке, вот члены и не отстают от остального.

На этих важных словах я перевел дыхание, и мы все стали отпивать из стаканчиков. Пока дыхание не вернулось.

– Ну, а когда организм расслабляется в покое, да еще если, как и полагается для отдыха, подходящий возбуждающий элемент рядом присутствует… Тогда настороженность и боевая готовность больше ни к чему. Вот и вылезает все, чему полагается, на безопасные пастбища и пасется там вволю, не боясь предельных своих, уязвимых размеров. Чтобы на ранней зорьке, когда снова в бой, снова сжаться в яростной готовности к атаке.

Тут я оглядел товарищей: вникают ли в только что открытый мной «Четвертый Закон Термодинамики»? Все ли им понятно? Хорошо ли я объясняю? Мне показалось, что хорошо.

– То есть я к чему? Я к тому, что чем больше амплитуда изменений размеров члена, тем лучше мужчина приспособлен к жизни. Те же, у кого амплитуда небольшая или вообще отсутствует, у кого везде и всюду отвисает одинаково, – те не бойцы и не приспособлены к сложным природным условиям. В изнеженных условиях, может, им и нормально, но не в боевых.

– Старикашечка, я восхищен, – восхитился Илюха. – Ты прямо на моих глазах открываешь новое направление в дарвинизме: возникновение, так сказать, разных членистых подвидов внутри единого мужского вида. И знаешь что: я полностью на твоей стороне.

Тут Илюха поднял свой стаканчик и предложил выпить за «Четвертый Закон Термодинамики». И мы выпили.

– Ведь почему, например, бойцы древности предпочитали нападать ночью и заставать защитников врасплох? – разворачивал Илюха закон под новым углом. – Совсем не потому, думаю, что те сонные были, – сон легко можно смахнуть с глаз, тем более когда о собственной жизни речь заходит. А потому что, исходя из «Четвертого Закона», половые части защитников были не готовы к сопротивлению, более того, мешали это сопротивление оказывать. Вот их и брали тепленькими, не успевшими сжаться как следует.

– А для чего же нужны те особи, у кого термодинамичность слабая? У кого сжатия в случае опасности особенно не происходит? – спросил Инфант озабоченно. – Для чего тогда они природе нужны?

Тут я снова задумался.

– Не знаю, – сознался я. – Их роль туманна и неоднозначна, тут дополнительные исследования нужны. Понятно только одно – они не бойцы и не охотники. Хотя наверняка тоже полезны для чего-нибудь, потому как природа мудра и ничего ненужного производить не будет. Разве что Жекин хвостик, – вспомнил я не к месту про Жеку.

– Значит, я не боец! – открыл нам Инфант интимную сторону своего строения. Которая нас, кстати, совершенно не интересовала. Потому что мы принимали Инфанта таким, как он есть, без добавок и без примесей.

– А я, получается, боец. Хотя, наверное, скорее охотник, – еще лучше, чем прежде, познал себя Илюха.

Тут мы все задумались над собственной индивидуальной спецификой, каждый над собственной, и разговор сам по себе оборвал нить.

А потом мы разлили снова вина, уже из последней оставшейся бутылки, и снова задумались. – Так чего Жека сказала в результате? Как она дальше жить собирается? – прервал задумчивость Илюха.– Совсем по-другому собирается. Не так, как раньше жила, – втянул я в нить разговора обратно Жеку. – Они там общество организовали, называется, если не путаю: «Слезы девичьей радости». У них, кстати, первое заседание назначено на завтра. Жека там председательствовать будет, вместе с Маней, конечно. Даже «Накручивающиеся» из папкиного женского ансамбля там выступят. Ну и вообще, пресса, телевидение – все как полагается.– Похоже, весело будет, – предположил Илюха. – Может, махнем?– А Инфанта брать не опасно, на Манины чары опять не подсядет? – засомневался я.– Инфант, ты на Маню не подсядешь больше? – поинтересовался Илюха у первоисточника.– Не, – покачал печальной своей головой Инфант. – Не подсяду. У меня на нее иммунитет. Как на детскую свинку со скарлатиной. Иммунный я теперь, хоть и не гожусь в бойцы из-за отсутствия термодинамичности. Интересно, для чего я тогда существую? Зачем? В чем мое предназначение на земле? – зарефлексировал снова Инфант, но мы в его рефлексии давно уже не вмешивались. Пусть занимается ими на здоровье, но пожалуйста, чтобы без нас.– Ну чего, может, рванем тогда завтра, поддержим девичье движение за справедливость? – еще раз предложил Илюха. – К тому же раз движение девичье, то и девиц там наверняка немало будет. А много девиц рядом – оно всегда положительно на нас действует. Может, кого из лесбиянства да феминизма назад, в нормальные человеческие отношения и уговорим.– А почему бы и не уговорить? Особенно если кто-то заслуживает нормальных человеческих отношений? – ответил я вопросом на вопрос и разлил остаток по стаканам.

Назавтра днем мы, как по команде, подтянулись к заранее намеченному объекту. Хотя вообще-то никакой команды не было.

Уже подходя к дверям городской усадьбы, памятнику архитектуры восемнадцатого века, нам пришлось сосредоточиться. К зданию спешили, обгоняя нас, стайки встревоженных девушек, в большинстве своем нервно покуривая на ходу.

Как ни странно, многие из них вполне привлекали наше внимание, что могло бы вызвать удивление. Потому что обычно от феминисток эстетичности, приятной для мужского взгляда, не ожидаешь.

С лесбиянками – несколько другая история. Поэтому, друзья, давайте не путать в дальнейшем лесбиянок с феминистками, так как не каждая феминистка – обязательно лесбиянка. И наоборот.

А эти, обгоняющие нас, они были все на удивление ничего. Ну, не все – все никогда не бывают, но многие. У нас аж настроение приподнялось. Хотя и до этого было вполне терпимое.

У дверей здания их там вообще бессчетное количество выстроилось. Правда, не как на демонстрации, стройными рядами, а все больше по кучкам они поразбрелись, по интересам, наверное. Мы тоже между собой кучку организовали, правда, мужскую, чем заметно отличались от всех остальных кучек.

Инфант открыл наш заветный портфель, который мы всегда брали на особо трудные задания, мы достали, откупорили, разлили. Как всегда, оно было красного цвета и, как всегда, выращено на правильных французских виноградниках и разлито по бутылкам в правильном году.

– Ну что, кажется, мы не напрасно сюда забрели, – мудро заметил Илюха. – Может, мы и сконвертируем кого обратно в нашу истинную веру, кто еще не полностью Лотосом одурманился, ну и кто посимпатичней, конечно.

– Но заниматься миссионерством мы не будем, – предупредил я. – Потому что мы не миссионеры, мы не уговариваем и не проповедуем.

– Почему? – спросил Инфант, подставляя быстро иссушенный губами стаканчик.

– Не знаю, – ответил я, с охоткой подливая ему. – Наверное, потому что «миссионеры» – это те, у которых «миссия» такая. А у нас никакой миссии нету. Да и скучное это дело – проповедовать. Вот увлекать собственным примером – мы можем. Более того – должны и будем!

– Каким примером? – снова спросил Инфант, потому что он все старался запомнить поподробнее.

Я пожал плечами.

– Своим примером. Гимном жизни, морем света, цветом счастья, – переврал я из классики. – Мы вообще буревестники легкости, шалопайства, безалаберности и разгильдяйства, гордо реющие над седой равниной.

– Откуда равнина взялась? – удивился Инфант.

– Ты чего, не знаешь, ты же на Среднерусской равнине живешь. Ты разве не замечал, что гор рядом нету? – подключился к образовательному процессу Илюха. – Потому что если рядом горы, то это сразу видно.

– А почему она тогда «седая»? – не сдавался Инфант.

Тут мы пригляделись к нему повнимательней: чудит – не чудит? Похоже было, что чудил.

– Да чего ему попусту объяснять, – махнул Илюха рукой на Инфанта. – Одно слово – «жирный пингвин». А вдобавок – и «глупая гагара».

Тут Инфант совсем растерялся, особенно от «гагары». И мне пришлось проявить с ним солидарность.

– Я тоже никогда не знал, кто такая гагара, – признался я.

– Это потому, что ты на море дольше одного отпуска не жил. Вот в прибрежных птицах и не разбираешься, – объяснил мне Илюха. – В отличие от Максима Горького, который, чуть что не так, сразу на остров Капри сматывался. Я там был, там гагар – не сосчитать.

И тут мы обнаружили, что бутылка распита.

– Быстро, однако, – удивились мы одновременно.

– Ну что, а не пора ли нам внутрь? – предложил Илюха, потому что изнутри уже раздавались энтузиазм и сумятица. И мы двинулись в самую их гущу.

Но в гущу нас так сразу не пустили. Трое натренированных на беспорядки женщин энергично преградили нам путь. Мы и не пытались пробиться через них, а даже если бы и попытались, все равно бы нам не удалось. Взамен мы прибегли к дипломатии, выдвинув на передний фронт меня. Так как я в Инфантовом опекунском совете (напомню, для тех, кто подзабыл) отвечал именно за дипломатию в разных ее жизненных проявлениях.– Ребята, – обратился я по-мужски к физически натренированным девушкам. Что само по себе должно было смягчить их суровые феминистские активно-лесбиянские сердца. – У меня вон там, за углом, автомобиль заводиться перестал. Такое ощущение, что форсунка в карбюраторе засорилась, а как ее открутить и промыть, я не знаю. Не подскажете?Ведь в общении главное что? Главное – найти общую тему, потому что люди именно общими темами соприкасаются и роднятся. Вот я и нащупывал здоровую мужскую тему для здоровых феминисток. И похоже, с первого раза нащупал и попал в нее без промаха, как ворошиловский стрелок.– Да ты сначала весь карбюратор сними и разбери его, – пожалела меня одна из мастеровитых девушек. – Это не сложно, там главное, чтобы штуцер от прокладки отсоединить. Но для этого ты… – и тут пошли такие специальные термины, с которыми из всех знакомых мне людей только один Инфант мог справиться.Вот я его и подключил. Они даже отошли в сторонку, чтобы не мешать никому своими терминами. И завязался промеж них, по всему похоже, дельный, только им двоим доступный технический диалог.– Да, надо было иномарку покупать, хотя бы поношенную, – признался я другой сторожившей вход феминистке. – Потому что с нашими машинами только дырки в бюджете проедать. Я вообще немного получаю, а к тому же совсем не умею с деньгами разумно обращаться. Все время мне кажется, что их у меня больше, чем на самом деле, вот и сберечь ничего не удается. Надо бы бережливо к деньгам относиться, распределять их как-то правильно, инвестировать разумно, а то они все прямо как сквозь пальцы просачиваются. Кто б правильную систему экономии подсказал? А то я сам, боюсь, не справлюсь.– Да, у меня так тоже было, – призналась одна из двух оставшихся на стреме качков. Для которой, похоже, поднятая тема оказалась близкой и небезразличной. Потому что иная феминистка, как известно, вообще ни в чем не уступает парням, тем более в вопросах ведения материального, экономического хозяйства.– Тут дело в строгом соблюдении баланса бюджета. Главное – не брать бессрочные кредиты, а если и берешь, то не выше чем полпункта от базового рейта. Потому что тогда еженедельный баланс калькулируется по формуле…В общем, тут я понял, что пора ее свести с Илюхой. Который по всей этой экономической фигне, по балансам, рейтам и пунктам, оказывался для нее значительно более близким человеком, чем я. И они, похоже, понравились друг другу, когда в сторонку отошли и начали по душам отношение к балансам выяснять.А мне оставалось растопить последнюю, самую натренированную подругу, которую я и растопил, как паровозная топка растапливает залетевшую в нее сдуру снежинку.– Знаешь, – подошел я к ней на близкое расстояние, – у меня вообще этап сейчас неудачный такой… Вообще все хреново. Наталья, жена моя, уже второй год от меня не кончает никак. Вот я за советом к вам и пришел, может, насоветуете чего. Вы ведь в этом деликатном деле наверняка сечете неслабо.Она посмотрела на меня недоверчиво, мол, чего это я так не стесняюсь с сокровенным?– Да понимаешь, – объяснил я, – что только не пробовал, и так, и эдак, а она все тужится, Наталья моя, и не кончает. И вижу по глазам, как тяжело ей, да и мне несладко. А кому было бы сладко? – попросил я женского сочувствия, но феминистка продолжала тыриться на меня подозрительным взглядом. – Понимаешь, сухая она все время, Наталья-то, – подкинул я стражнице еще одну знакомую проблему. Потому что про разные засушливые места она должна была близко к сердцу принимать. – Как ни берусь, чем ни разбавляю, ничего не получается. Даже любрикант германский, который на вкус клубникой отдает, и тот не помогает.– Да, было у меня такое, – призналась наконец она. – Очень похожие симптомы. Это ты точно заметил, когда без смазки, тогда оно – хуже пытки. Помню, один раз я аж извелась вся – и тем, и этим, и никак! А она, голубка, все волнуется в моих руках, нервничает, ладонями, как крылами, по подушке бьет…– Я никогда о Наталье так образно не думал, – задумался я о своей жизни с Натальей. – Как о голубке… нет, никогда! И что у нее ладони, как крылья, мне тоже невдомек было. А вообще-то какой точный образ: городская птица с крылами. И красивый, – перешел я на комплимент.А комплименты всем приятны, даже если ты давно убежденная феминистка с непорочным лесбиянским прошлым.– Так вот, бьется она лебедушкой, – откликнулась на меня мускулистая женщина с еще большим доверием. – Пытается удержать все, чем я ее намазала, а оно все подсыхает в момент да подсыхает. Несколько дней такое разочарование продолжалось, просто руки опускались. Думала, не удержу я ее, думала, оторвется от меня, назад к вам, к пигмеям, перебежит.Заслышав знакомое слово, я закивал головой, соглашаясь.– Но потом подруги подсказали. Значит, рецепт такой есть. Ты запоминай. Наливаешь в разогретое блюдечко оливкового масла, самого лучшего, итальянского, с густотой выжимки не ниже восьмидесяти четырех процентов. Главное, чтобы блюдечко было теплое, но не горячее, ты его пустое в духовку поставь на семьдесят восемь градусов. Потом выжимаешь туда сок спелого, даже чуть подгнившего манго и белок из одного яйца. Тут важно, чтобы желток не попал внутрь, он сушит слишком и все испортит сразу. Потом сильно взбиваешь все двадцать минут и добавляешь…У меня на сложные инструкции идиотизм сразу вырабатывается, а со своим идиотизмом – я не борец. Я просто слушать перестаю, полностью выключаюсь ушами. Вот и здесь я выключился и включился только в самом уже конце.– Значит, если всем этим помазать потом, оно долго держится. И даже если внутрь проникает, все размягчает там. Потому что лимонная кислота, она как раз…Тут я, как услышал про кислоту, снова выключился. Ну, не мог я слышать про то, чтобы туда еще и кислотой…– Вот ты и попробуй. А если не получится, дай ей, жене своей, мой телефончик. Может, я помогу чем. – И она протянула мне визитную карточку, которую я решил прочитать как-нибудь потом.– Спасибо, обязательно попробую, – оценил я совет. – И телефон Наталье передам. Потому что для меня только одно важно – чтобы счастлива она была, особенно в сексуальной своей жизни. Какими угодно путями, но счастлива. Тогда и мы с ней семьею лучше заживем. Я сам вообще-то феминист по своим внутренним воззрениям и к вашему опыту всегда прислушиваюсь с интересом. Вон даже друзей привел поучиться. Там небось на вашем собрании много всего полезного можно почерпнуть, особенно для Натальи.– В принципе нам нельзя таких, как вы, пропускать, – посторонилась повариха увлажняющих соусов. – Но раз ты сам феминист, да и помощь, видать, твоей Наталье шибко требуется, то уж проходи, чего там. Ты, главное, ей мой телефон передай, пусть позвонит. Она у тебя как, ладная?..– Надо же… – поделился я с товарищами, когда они по одному тоже были допущены в храм. В смысле, в городскую усадьбу, в архитектурный памятник, охраняемый государством. Архитектор которого и не подозревал, что в его памятнике раскинется такая вот девичья вольница.Мы тут же выискали скромный закуток в самом конце плотно уставленного стульями зала и примостились там у мраморной колонны, чтобы не привлекать излишнего внимания подозрительных феминисток.– Надо же, я-то думал, что они по внешним данным своих не дискриминируют, не отделяют одних от других по симпатичности. Я-то думал, в них цеховая солидарность крепко развита, а получается, что я был не прав. Получается, что ничто человеческое им тоже не чуждо. Как нам, например. Вот та, которая на вахте у дверей, сразу на мою жену, Наталью, запала. И только потому, что Наталья у меня очень привлекательная внешне женщина.– На какую жену? – изумился Инфант. – У тебя ведь нет никакой жены.– Просто настоящая красота – она любого за душу с самого рождения берет, – заключил Илюха. – Всех берет без исключения, даже женщин, даже тех из них, которые на других женщин ориентированы.Мы все задумались насчет красоты и стали осматривать заседающий на подиуме президиум. И оказалось, что он вполне соответствует нашим представлениям о красоте.Наша Жека, кстати, процветала в самой его середине рядом с такой же процветающей Маней, и обе они выглядели весьма серьезными и полными важных, ответственных забот. Во всяком случае, издалека выглядели.А потом они все стали выступать, но по очереди и с регламентом.Говорили они, впрочем, не очень интересно. Мы все это в основном и раньше слышали. Не в такой, конечно, людной аудитории, скорее с глазу на глаз, но слышали.И что мужики дерьмо. Даже не какие-нибудь конкретно взятые особи, а вообще – мужики в целом, как земные существа, как вид, как млекопитающие. И что жизнь без них светлее и ярче светит. И что пенис вполне заменяется разными приспособлениями и примочками. А искусственные вибраторы, они вообще, особенно с изобретением электричества, такой высоты набрали – куда там Эдисоновой лампочке. Первый в мире, можно сказать, электробытовой прибор.Но и до изобретения электричества вибраторы тоже повсеместно использовались, правда, только с ручным приводом. С незапамятных времен их присутствие было ощутимо в женской жизни.«Еще по наскальным рисункам видно, что даже у первобытной женщины вибраторы играли заметную, чувствительную роль, – сообщила нам одна ораторша, по-видимому, археолог по образованию. – Хотя и конструкция, и материал изготовления первобытных вибраторов сильно варьировались – от молодого пальмового побега до бивня мамонта. Впрочем, из бивня только самые обеспеченные первобытные женщины могли себе позволить».«Да и вообще, – утверждала другая ораторша, – разве можно примитивное, природное сравнивать с изощренным, созданным по новейшим технологиям? Природное, – заключила она, – просто-напросто не канает по степени плотности и объемности материала».– Это точно, – вздохнул Илюха. – Надо признать, здесь правда на их стороне. Конечно, не можем мы, тем более в одиночку, по отдельности, со всей мировой химической промышленностью соперничать. В нее куда как больше денег вложено, чем в каждого из нас. Так что не одолеть нам ее. Да и запасов пластикового материала у них до хрена, и выльют они тебе из него по заказу чего угодно, длиной хоть вдоль экватора. А чем нам отвечать? Мы ведь с чем рождены, с тем и живем.Тут мы все втроем повздыхали, покачали головами. Но что делать – вздохами ведь себе не поможешь. Пришлось откупорить, разлить.– Я всегда говорил, что с наукой надо поосторожнее, особенно с химической, – высказал теперь уже я свое мнение по вопросу вибраторов. – Не должна она из-под контроля человеческого разума выходить. Да и этика должна быть в ней на предельной высоте. Это и расщепления атома касается, и искусственных членов.– Нет, науку не удержать, – вздохнул Инфант, который про расщепление атома знал побольше нашего. – Человеческую мысль не обуздаешь, в клетку не посадишь, замок на нее не повесишь. Если женщине требуется, то что ж, пусть наука побеждает – все же лучше, чем из мамонта. – Он задумался, помолчал. – К тому же и мамонтов жалко. Их, говорят, совсем мало в природе осталось.Мы с Илюхой подозрительно глянули на Инфанта – о каких именно уцелевших доисторических животных он говорит? Не о себе ли? Но разве в Инфанте с ходу разберешься, вот мы и не стали, а попросили его достать из портфеля еще одну заначку красного, французского, сухого. Потому что мы хоть и не пижоны вообще-то, но вот чилийскому и болгарскому предпочитаем французское. А потом снова разлили, не особенно прячась и не стесняясь за мраморной колонной, и под мерный рокот чередующихся ораторш пригубили и одобрили.

– Ну прикол, эти опять здесь, – раздалось рядом с нами и, очевидно, про нас. – Точно, те же самые. Тройка нападения, трио арфистов, прикольщик на прикольщике и третьим прикольщиком погоняют. Надо же, и тут тоже пьют. Мы оглянулись и легко разглядели девушку, ту самую, на которой я лежал пару раз у Лондырева и которая могла бы стать моей. Но не стала. Ничьей не стала, потому что никто ей так и не дозвонился. Почему? Не знаю, просто недоразумение какое-то.Ведь попадаются женщины, целая категория такая, которым почему-то никак не удается дозвониться. Почти каждый день пытаешься, а все невпопад. Просто мистика какая-то непонятная.Вот и сейчас в очередной раз стало понятно, что мистику эту надо как можно скорее преодолевать. Потому что одета наша знакомая была во все сугубо феминистическое, небрежное, темное, плотное и грубое. Никаких тебе коротких юбок с открытыми декольте. Нет, все очень сдержанно и сурово. В общем – предельно сексуально и возбуждающе.– А ты чего тут делаешь? – спросил я ее и тоже налил. – Ты, что ли, тоже феминистка? Или, что еще круче, лесбиянка?– Нет, – созналась она, когда выпила, – я еще настолько не оформилась. Я только присматриваюсь к возможным альтернативам. Но пока только со стороны.

– Ничего, – успокоил ее Инфант, – ты меня держись, быстро оформишься.

– Это почему от тебя оформишься быстрее? – не поняла было девушка в черном и грубом.

Тут мы, конечно, перекинулись парой понимающих взглядов, заулыбались от ее несообразительности, а потом делегировали Б.Бородова, чтобы он разъяснил.

– Да видишь ли, – начал Илюха. – Просто после общения с Инфантом некоторые из девушек сильно оказываются разочарованными. Не только в самом Инфанте, но вообще в мужчинах как в общей единой расе. И начинают эту расу сильно недолюбливать. Ну, и как следствие, ищут спасение в альтернативе. Иными словами, наш Инфант неосознанно является секретным орудием лесбиянства – вербовщиком ихних кадров.

– Так это получается, – наконец догадалась девушка, – что вообще любой придурок, общаясь с женщиной, работает на благо феминизма с лесбиянством?

– Совершенно верно, – обрадовались мы за нее, но тут же внесли поправку: – Хотя если говорить о присутствующих, то Инфант не придурок. Категорически не придурок. С ним все значительно сложнее.

– Со мной все сложнее, – подтвердил про себя Инфант.

– Ну что, друзья, – предложил Илюха, когда пустая бутылка была отставлена в сторонку, – а не вернуться ли нам к искусственным членам?

Тут девушка в грубой одежде, окинув нас всех по очереди задумчивым взглядом, вздохнула с пониманием.

– А что, одиноко все-таки без них? Все-таки вернуться решили. Поэтому-то ты до меня никак дозвониться не можешь? – повернулась она ко мне.

– Да нет, тебя просто днем никогда дома не бывает, а по ночам звонить… – я развел руками, – что мы, мужья командировочные, что ли, чтобы выслеживать тебя по ночам? А про члены ты не беспокойся, мы про них только теоретически. Нас на тему товарищи из президиума навели, вот мы ее и разбираем по частям.

– Важная тема, – согласилась девушка и тут же расслабилась, даже повеселела: – Ну вы, блин, прикольщики все же.

– Так вот, я тут одну интересную психологическую особенность подметил в искусственных членах, – начал Илюха по новой. – Думаю, даже всяким Фрейдам и Юнгам она показалась бы интересной.

– Это такие специалисты по нервным женщинам были, – пожалел я Инфанта, который заерзал на месте от новых чудаковатых имен. Потому что он везде прямо на глазах тянулся к новым для себя знаниям.

– Дело в том, – развивал Илюха, – что женщина ассоциирует искусственный член (вибратор) не с пластмассой, из которой тот изготовлен, а наоборот, с человеком, который этот член (вибратор) использует ради нее. Более того, эмоционально она даже приравнивает одного к другому. И получается, что ей все равно, какой это аппарат – искусственный или натуральный, – главное, чтобы им любимый человек управлял. А значит, лавры за женское удовольствие достанутся именно этому человеку. Так что мужчина в любом случае в выигрыше, особенно если он любимый.

– А если нелюбимый? – поинтересовался Инфант еще одним возможным вариантом. Но такой вариант Илюха, похоже, не рассматривал.

А мы с девушкой в грубой одежде только переглянулись и развели руками на Б.Б.-шную теорию. Да ладно мы, Фрейд с Юнгом развели бы не меньше нашего.

– Поясняю короткой историей, – согласился пояснить Илюха, и нам пришлось откупорить новую бутылку. – Есть у меня товарищ, а у него есть близкая ему женщина. Женщина, надо сказать, уже замужем давно, двоих детей воспитывает.

– Кто такая? – спросил я любознательно.

– Для моей истории это не важно, – уклонился рассказчик. – Так вот, мой товарищ с ней в подпольной любви пребывает уже достаточно давно – года два, а то и больше.

– Ух ты, – позавидовал Инфант, – везет же людям.

– Хорош перебивать, все вопросы после доклада, – попросил докладчик, и мы стихли, уважая. – Да, года два, а то и целых три. Ну, они там встречаются по вторникам, кажется, на целый день. Работа у обоих халявная, так что сначала у них идет любовь, потом ресторан, затем снова любовь, алкоголь в виде красного вина, еще одна любовь, потом ужинать вместе. Москва ведь город большой, и укромных уголков – немерено. А потом она домой в семью, к деткам, к мужу, с которым у нее, кстати, крепкие семейные узы. И даже взаимное уважение, небось.

– Ну, это конечно, – согласились мы все втроем вместе с девушкой. – Какая же это семья, если без взаимного уважения между супругами?

– Муж, конечно, ни слухом ни духом, что даже к лучшему для всех. Хотя все мы, включая мужей, пусть подсознательно, но понимаем, что любой женщине, особенно замужней, особенно той, кто в браке долго, ей, как ни крути, тоже хочется чувствовать себя любимой и желанной. Вот и стремится такая женщина к дополнительной любви и находят ее порой. Не все, конечно, стремятся, но многие. И не все, конечно, находят, но большинство. И хорошо это, потому что какая же это женщина да без любви? Вянет такая женщина! И нам самим – мужьям текущим и будущим – надо способствовать такому женскому поиску и поощрять его. Для нашей же собственной семейной пользы.

– Смелое предложение, – засомневался я, так как в вопросах семьи всегда считался идеалистом. Но в спор вступать не стал.

– Короче, я к тому, что они уже долго встречаются, кореш мой и его женщина. И так как ни брачной клятвой, ни другими условностями они не связаны, а только одной чистой, бытом не помраченной любовью, то появляются у них всякие здоровые фантазии. Которые у каждого рано или поздно появляются. Но в отличие от каждого, наша парочка начинает свои фантазии на практике реализовывать.

– Какие фантазии? – спросил Инфант и громко сглотнул от волнения. Так громко, что даже очередная докладчица на пьедестале сбилась с принципиального феминистического своего тона.

– Ну, сейчас я в такие подробности вдаваться не буду. Скажу только, что в один прекрасный, возможно, и весенний день подарил мой товарищ своей женщине натуральный фирменный вибратор. Или – как мы согласились его здесь называть – искусственный член.

– Ну, прикол, – не выдержала девушка в сексуальной грубой одежде. Да и Инфант тоже попытался выразить накипевшие чувства словами, но у него с ходу не получилось.

– Да, проявил завидную решительность и подарил. Мол, встречаемся мы редко, пояснил он ей, всего лишь раз в неделю, и когда заскучаешь, вот тебе трогательное напоминание обо мне. И женщина приняла этот искусственный подарок с искренней, неподдельной радостью.

– Живут же люди, – снова позавидовал Инфант и снова попытался сглотнуть.

– Говорил ли я, – не сбился с рассказа Илюха, – что при этом она была хорошо замужем за вполне приличным супругом. И вышло так, что супруг приблизительно в аналогичное время, не знаю даже почему, но тоже подарил ей вибратор. Может, он продвинутый и образованный был и не чурался новшеств. А может, как раз наоборот, почувствовал он в ней охлаждение и решил подбавить, как говорится, специй в варево. А может, у нее просто день рождения в эти дни намечался. Говорю, не знаю точно. Известен только факт – женщина оказалась с двумя вибраторами, в смысле, с искусственными членами. Один – от любимого любовника, другой – от в общем-то близкого и родного, но уже не вызывающего энтузиазма мужа.

– Это ж просто групповик какой-то получается, – покачал головой я и начал всем разливать по новой.

– Там еще такое дело, – продолжил Илюха. – Она, в целом, честная да откровенная в душе оказалась. Насчет мужа не уверен, а вот насчет возлюбленного своего – это точно. Потому как для тех, кто не знает, замечу: женщина бывает откровенной и искренней с мужчиной только в том случае, когда отсутствует в их отношениях корысть. А корысть, она ж разная бывает, не только материальная. Просто замуж выйти, или детей от него родить, или в отпуск вместе поехать, или дожить до старости и умереть в один день – все это та же самая корысть. Хоть и не злобная, по-человечески понятная, но все равно корыстная.

Тут я, наконец, разлил всем поровну, и мы все прервались на пару-тройку глотков.

– Вот и получается, что чистые, бескорыстные отношения происходят только тогда, когда люди друг за другом не замужем и жениться друг на друге не собираются, и не соберутся никогда. Часто именно из-за того, что уже давно замужем и женаты как раз на совсем других. А раз любят они друг друга чисто, безо всякого потенциального замужества, то тогда корысть и исчезает, а вместо нее появляется бескорыстие. То есть такое состояние, когда не нужно тебе от человека ничего. Вообще ничего! Кроме самой единственной любви!

– Разве так бывает? – усомнился Инфант и посмотрел вопросительно на меня. Но я только пожал плечами, так как сам не знал наверняка.

– Тогда и раскрывается женщина перед своим любимым. А раскрывшись, проникается к нему еще сильнее, потому что каждому важно хоть с кем-то быть откровенным до упора. Не скрывая ничего, не утаивая ни кусочка, ни самой удаленной, мельчайшей пылинки, а наоборот – раскрыть все бездумно, полностью, позабыв о последствиях. Как на исповеди, на самой последней. Да и мы, те, которым исповедуются, мы ведь тоже абсолютно бескорыстны и тоже готовы все понять и все простить. Вообще все! Хоть и тяжело нам все прощать порой.

– Так что же, получается, что замуж нельзя выходить? Ну, если хочешь, чтобы все было честно в отношениях? Во прикол! – пришла к собственному выводу рядом стоящая девушка.

И Илюха ее вывод поддержал:

– Именно так Андрей Болконский и сказал Пьеру Безухову. «Не женитесь никогда, молодой человек», – сказал тогда князь Андрей.

Тут Инфант заморгал на меня за пояснением по поводу непонятных имен. Но я лишь развел руками, не мог я задерживать поучительный Б.Бородовский рассказ.

– Впрочем, вернемся к моему товарищу и его подруге, – продолжал Илюха. – К той самой, которая, напомню, во-первых, получила от двух мужчин два разных вибратора одновременно. А во-вторых, оказалась честная и откровенная, во всяком случае, с моим товарищем. Вот она и созналась ему о мужнином подарке, то есть о конкурирующем искусственном члене. Друг мой, понятное дело, от такой новости немного загрустил. А кто б не загрустил? Ведь получается, что не он один такой изобретательный и не он один так тонко чувствует потребности души и тела своей незаконной подруги. Муж тоже вот не хуже его в ней разбирается и чувствует.

– Ну дела… – прервал я Илюхин монолог, и мы все еще раз выпили. Потому что меня, например, монологи немного утомляют, особенно если они не мои. Вот и требуется разбивать их на части передышками.

– Вот от всех этих мыслей и приуныл мой приятель, – продолжил после передышки Илюха. – Но его подруга заметила печаль и, видимо, догадалась о ее причине. Да и немудрено – ведь наверняка чуткой она была женщиной.

«Да, – подтвердила она ему во время их самой предельной минуты, – муж мне тоже вибратор подарил, как и ты. Да бог с тобой, разве это повод для огорчения? Ты такой глупенький! Ведь разве можно его вибратор с твоим сравнивать? У него что? – так, вибраторишко, слабый, нервный, вялый, он и крутится-то не резво, лишь едва. Я уж не говорю про размеры и общую структуру материала. Шутка у него, а не вибратор, особенно по сравнению с твоим, – признается она моему товарищу, начиная постанывать в такт. – Потому что твой – это да! Это понастоящему! Это надолго! Это всерьез! Он просто красавец, он владелец! Просто властелин, громовержец! – признается она, увеличивая амплитуду. – Я до сих пор не могу понять, как такие различные вибраторы могут одновременно в природе попадаться! В смысле, изготавливаться. Ведь его я и попробовала только затем, чтобы убедиться в том, какой твой нешуточный и настоящий. Да и всего лишь разок попробовала. – Тут она подошла к апогею и не сдержала себя: – Вот твой вибратор – тот истинный! Истинный… в нем… истина… понимаешь! – выкрикнула она совершенно счастливая, покрываясь испариной и подрагивая всем телом. А потом, когда успокоилась и пришла в себя, добавила: – А мужнин, тот вообще заморыш какой-то, в нем и батарейка тут же села. Я ее и менять-то не буду».

– Ну и что твой товарищ? – спросил я, чувствуя себя совершенно счастливым от рассказа. Потому что я от подобных историй, которые с тонкой психологической поддевкой, всегда счастливым становлюсь.

– Ну а что? – пожал плечами Илюха. – Удивился мой приятель, потом мне рассказал. А я вот вам. Правда, поучительно?

– Да, клево, – засверкала глазами тоже счастливая девушка в плотной мужской ковбойке, которая ей, кстати, очень шла. – Надо побольше с вами, ребята, времени проводить, много нового узнаешь. Вы прикольные.

– А ты проводи, – подбодрил я ее и показал Инфанту глазами на портфель, мол, доставай. Так как Инфант сегодня у нас был по портфелю главным.

Тут мы все снова прервались на французскую бутылочку, даже попытались прислушаться к еще одной ораторше. Но она оказалась неколоритной, да и ораторствовала все о том же. О чем мы уже не раз слышали прежде, да и сами знали неплохо.

– Так вот, – продолжил Илюха, когда мы разочарованно отвернулись от сцены. – Если вернуться к вибраторам, к тому их психологическому концу, с которого мы начали наше обсуждение. Помните, которому Фрейд с Юнгом позавидовали бы…

Мы, конечно, все закивали головой, мол, помним и про того, и про другого. И про вибраторы помним тоже.

– …то возникает интересный момент. Если мужчина, находясь со своей женщиной, использует искусственный член, ну, как подсобный инструмент, как дополнительное полезное в любви устройство, которое не только ему самому временную передышку дает, но и отношения накаляет… Так вот, если использует он его в дополнение к себе самому, то женщина…

– Чего-то я не понял про дополнение… – совершенно очевидно не понял Инфант. – Зачем нужен еще и искусственный, когда у тебя самого натуральный имеется? Вибраторы – они ведь «заменители» мужчин, а не «дополнители». Ты чего, Б.Б., сам уже не можешь? Проблемы у тебя, что ли? Если тебе помощь нужна, то давай меня…

Да и девушка тоже, казалось, не прочь была услышать ответ. Она все шарахала то по мне, то по Илюхе своим любознательным, слишком светлым от выпитого вина взглядом.

Но Илюха, тот аж вздохнул разочарованно на Инфантовы примитивные представления и посмотрел на него с нескрываемым сочувствием.

– Объясни ему как-нибудь потом, – попросил он меня, и я кивнул, соглашаясь. – Хотя знаешь что, – передумал Илюха, – я тебе, Инфантик, сам отвечу. Стихами, специально для тебя написанными. Вот слушай:

– Почему это про вибраторы не понятно? – попробовал заново Инфант. – Чего в них сложного? Подумаешь, палка пластиковая со слабым моторчиком постоянного тока. Тоже мне, прибор! А если про стихи говорить, то какие же это стихи, в них же рифмы нет. Вот я, когда был Маневичем… – полез было в реминисценции Инфант, но был остановлен Илюхой на полуслове.

– Не надо, не вмешивайся в жизнь, не наводи в ней порядка, – попросил Б.Бородов. – Она разная, и не надо судить о ней сгоряча. Принимай ее как есть, не вгоняй в догму. Поверь мне, по-всякому в ней случается. – Тут Илюха задумался. – Хотя понятно, почему после тебя женщины в лесбиянство переходят. Я же говорил, не используешь ты ничего, кроме себя, даже фантазию не используешь. Да и ленишься небось!

– Так ты, Б.Б., говорил, – напомнил я, – что если мужчина дополняет себя искусственным членом, то женщина тогда…

– …то женщина тогда все равно любит не искусственный член, а мужчину, который им оперирует. Она даже не отделяет одного от другого, ни в сознании своем, ни в ощущении и благодарна именно мужчине, а не синтетическому эрзацу. Благодарна даже не как оператору и навигатору несложного устройства, а именно как мужчине.

– Хорошо, – согласился я. – Предположим, женщины действительно любят того, кто доставляет им удовольствие. А как именно доставляет, какими средствами – в такие детали женщины во время страсти не вдаются. Предположим, что они направлены на процесс, а не на подробности технической оснастки. Нам-то что с того? Нам какая польза?

Илюха даже заулыбался над простотой вопроса.

– Преогромнейшая! Потому что лишь поняв сей своеобразный факт и научившись им пользоваться, мы станем, по сути, неограниченны в своих возможностях. Что, в свою очередь, означает – конец конкурирующему лесбиянству.

Вот за это мы уж точно не могли не выпить все вместе.

– Ведь это же чудо, то, что природа совершила в женской психологии, – продолжил Илюха. – Подсознательное слияние тела живого мужчины с искусственными, синтетическими приспособлениями. Слияние в единую и неразрывную сексуальную систему. И я так понимаю, что происходит это не случайно, а как раз в противовес прямолинейной химической промышленности. Чтобы не смогла она, тупая, никогда доминировать над натуральным, органическим человеком.

Илюха выдержал паузу и подвел основную черту:

– Вот и получается, друзья, что, спеша к женщине, не экономьте, выбирайте самый лучший, самый достойный вибратор. Все равно вся слава за него вам достанется. Вместе с лавровым венком и высоким пьедесталом. Правда, к тебе это не относится, – закончил Б.Бородов, обращаясь к девушке в ботинках на толстой подошве.

Тут мы опомнились, вспомнив непосредственно о девушке.

– Ты-то как полагаешь, насчет вибраторов? – обратились мы к основному эксперту.

– Я не знаю, – вдруг зарделась она. – Я не пробовала с ними совсем, даже когда одна, даже когда без мужчины. – Она развела руками в оправдание. – Но ты так рассказываешь прикольно, – посмотрела она на Илюху. – Похоже, пора попробовать. Попробую – расскажу.

«А ведь надо все же ей дозвониться, – подумали мы с Илюхой одновременно. – Главное, чтобы раньше вот этого, который напротив», – снова подумали мы и смерили друг друга конкурирующими взглядами.

А потом смерили и девушку, отглотнули из пластиковых одноразовых стаканчиков, из которых отглатывали уже далеко не один раз, и отставили пустую бутылку в сторону.

– Да, – вздохнул Инфант, – надо бы мне тоже разобраться с этим вопросом. Чего-то я не все понял.

– Ничего, дети поймут, – ободрил его Илюха.

Хотя у Инфанта никаких детей не было. Во всяком случае, на тот, уже сильно подпитый момент.

А потом мы увидели то, ради чего сюда заявились. Потому что не ради распития пары-троечки бутылок красного мы заявились. И не ради разговора о подменных половых суррогатах решили мы потратить здесь субботнюю половину дня. Мы тратили ее ради близкой нам Жеки. Вот она и появилась. Прямо на подиуме. Похоже, она тоже захотела речь произнести. Да и почему бы и нет, ведь одета она была не хуже других ораторш – в грубой темной куртке, в широких черных кожаных штанах. В которых должен был бы вилять ее жизнерадостный хвостик.Но он не вилял! Во всяком случае, его виляние никак не отражалось в ее собранных в пустую точку глазах. А в Жекиных глазах, как и в самой Жеке, как и в ее хвостике, я умел разбираться.И вообще, эта самая аскетичная Евгения на подиуме не имела ничего общего с той бесшабашной, шалопайной Жекой, которую мы знали когда-то. Наоборот, она была бледна и болезненно серьезна, и ее остановившиеся глаза горели нездешним огнем, а в лице просматривалась скупая решимость.То есть для революций и прочих социальных катаклизмов, требующих жертв и лишений, она, возможно, и подходила. Но к нашей родной до корней волос Жеки – нет, не подходила она совсем.– Кажется, она тоже наелась Лотоса, как Инфант давеча, – обратил я белобородовское внимание на Евгению. – Видимо, в Маниных закромах этого Лотоса пруд пруди.– Да, печальная повесть, – согласился он. И задумался. – Печальнее, наверное, только повесть о Ромео и Джульетте.А тут к тому же Евгения заговорила – пылко, страстно, эмоционально… Но абсолютно зря. Мы даже отвернулись в другую сторону, чтобы не видеть такого печального недоразумения.Потому что говорила она об одном и том же – о бесконечной межполовой разборке, избегая при этом знакомое слово «пол» и вставляя вместо него чужое слово «гендер».На этом ее разнообразие заканчивалось, потому что все остальное было докучливо и скучно и полно повторений:1. Мол, все мужики полное, сами знаете, что…2. И куда им до нас, до женщин.Да и аргументы все тоже попадались однообразные, которые мы давно уже знали. Так что ничего нового о себе мы не почерпнули. Не открыла она у нас на нас глаза.От такого тусклого стандарта нам еще обиднее стало за нашу прежнюю Жеку. Потому что мы-то знали, как хороша и блестяща она может быть и на словах, и на деле. Но только когда в твердом уме и трезвой памяти, когда не находится под подлым наркотическим воздействием феминистской идеологии.Что в свою очередь привело нас всех к следующему диалогу.

– Не люблю я ее, идеологию, – признался Илюха, отводя разочарованные глаза. – Любую, независимо от масти, окраски и направления. Потому что любая идеология – дура. И люди, которые в нее погружены, они тоже ей под стать. – В смысле, дуры? – попытался уточнить Инфант.– Не только. Дураков тоже немерено.– Знаешь, Б.Б., – вставил я в основном ради поддержания разговора. – Многие с тобой не согласятся. Скажут, что идеологии бывают и позитивные.– Не-а, не бывают, – продолжал настаивать Илюха. – Любая идеология – полнейшая дура. Потому что требует от своих поклонников полного в ней растворения. И вот если такой идеологопоклонник проникается ею, то пиши пропало. Отсекли человека вместе с логикой и здравым смыслом, потому что и смысл, и логика теперь идеологией подменены. И говорить с таким человеком, убеждать, доказывать, аргументы приводить – уже не имеет никакого смысла. Он не видит тебя, не слышит, потому что не хочет ни слышать, ни видеть. Потому что ослеп и полностью оглох. А разговаривает он теперь только с идеологией, которая и нашептывает ему свое по своим внутренним каналам. И не может он ей перечить, раз поддался однажды.– Ну ладно, – упорствовал я. – А как же в школе, когда мы про прогрессивные идеологии изучали?– Обманывали тебя в школе, старикашка. Прогресс и идеология – вещи несовместные, как гений и злодейство. Так как ублюдочность и тупость, заложенная в любой идеологии, распространяется на всех – на левых, правых, зеленых, голубых, либералов, театралов, мадригалов. Я теперь вообще, когда вижу человека, подпорченного идеологией, любой, независимо от цвета, – я в сторону отхожу. Ну его! Все равно он нормального языка не понимает, только свой птичий идеологический диалект. Ведь еще древние евреи в первой своей заповеди прописали: «Не сотвори идола себе». А раз в первой – значит, в самой главной. К тому же между «идолопоклонничеством» и «идеологопоклонничеством» вообще никакой разницы нету.Заслышав про заповеди, мы тут же снова пригубили красного вина. Потому что красное вино, если следовать тем же древним евреям, очень богоугодное дело.– Да вот, посмотри хотя бы на этих, – обвел Илюха взглядом зал. – Ведь вроде бы нормальные все с виду девчонки. Но можно ли с ними найти общий язык? Я имею в виду даже не лингвистический и не тот, который во рту, а просто человеческий. Можно ли дотянуться до них, пробить коросту идеологической отчужденности? Вряд ли! Да посмотри хотя бы, что они с Жекой нашей сотворили.– Это да, – согласился я, вздохнув про Жеку. – Ну и что теперь делать, за кем идти на баррикады, если ни одна идеология не авторитет больше? Чему верить?– Лишь одному здравому смыслу, – задумчиво произнес Илюха и еще раз повторил: – Только он один остался, да еще подруга его, логика.И я снова вздохнул, соглашаясь, и Инфант вздохнул, вторя мне. И даже девушка, с которой нас уже начало связывать недолгое прошлое, тоже вздохнула.– Если глобально, – между тем наяривала в микрофон ораторша Евгения на сцене. Та самая, которая была раньше нашей Жекой. – Если глобально, то я могу привести множество примеров мужского убожества, но все они меркнут перед одним, самым показательным. Я на собственном опыте убедилась в мерзости и пустоте мужской сути, безжалостно затягивающей в свое прогнившее бессмысленное болото всех вокруг. Настолько безжалостно, что даже меня на время засосало.Тут мы снова вздохнули, и снова все вместе. Все, кроме девушки.– Сейчас, похоже, про нас начнется, – предположил я.– Может, пойдем, – поджался Инфант, ожидая плохого.– Нет уж, послушаем, – проявил принципиальность Илюха, который тоже ожидал плохого, но оно его, видимо, не пугало.– В общем, длительное время я поддерживала знакомство с тремя особями. И как мне ни противно сейчас вспоминать, знакома была достаточно близко, – призналась ораторша, которая до боли была похожа на нашу Жеку. Но только внешне.– Это вы, что ли, особи? – покосилась на нас девушка в мужской ковбойке и прыснула вслух.– Мы, а кто же еще, – кивнул я.– Ну вы все же прикольные, куда ни приду, везде про вас говорят. Я даже ей, вашей бывшей подруге, завидовать стала.И она, эта близкостоящая от нас девушка в высоких солдатских ботинках, окинула всех нас завистливым взглядом. Всех по очереди, одного за другим.– И я была свидетельницей, – продолжало нестись из микрофона, – всех их низменных стремлений, мелких желаний и примитивных интересов. Потому что абсолютно все их стремления, желания, интересы упираются лишь в одно – в нас, в женщин.– Это правда, – согласился Илюха.– И не обидно для нас совсем, – согласился я.– Пока не обидно, – согласился Инфант.– В то, чтобы нас увлечь, нас заговорить, запудрить нам мозги, навешать лапши на уши. И все ради одного – чтобы пользоваться нами и манипулировать.– Нет, – теперь уже не согласились мы, – манипулировать мы не хотели, зачем нам манипулировать? И слово «пользоваться» нам тоже не нравится, какое-то уж больно коммерческое оно. А мы совсем не коммерческие, мы скорее гуманитарные.– И какие только средства не шли в дело, – не услышала нас ораторша, потому что не могла услышать. – И фальсификация, и жульничество, и обман, и даже примитивное мошенничество.– Не шейте нам дела, начальник, – промолвили мы. – Статьи «мошенническое соблазнение женщин» нет ни в Уголовном, ни в Гражданском, ни в Процессуальном кодексе. Пока еще нет!– Им ничего не стоит выдать себя за другого человека, с ходу выдумать то, чего никогда не было, разыграть любой спектакль, сжульничать, смухлевать, перевоплотиться. Надо признать, сценки свои они разыгрывают как по нотам, с годами они достигли мастерства – роли меняются как перчатки, слова подбираются, темы рождаются. Порой даже свежо бывает, порой неожиданно, порой по-новаторски…Здесь мы поклонились аудитории, хотя и не ожидали рукоплесканий.– …Но талантливые мошенники, они – мошенники втройне. А мы, как дуры, клюем на их расставленную для нас наживку. И ради чего они измываются и надсмехаются над нами? Да ни ради чего! У них нет цели, нет смысла, нет планов на будущее…– Вот здесь мы обязаны возразить, – не до конца согласились мы. – Хотя смысла действительно нет, а будущее часто размыто, цель все же существует. Вполне понятная и определенная. Ее можно не разделять, не уважать даже, но не признавать ее тоже нельзя.– Ну а если отбросить все наносное, содрать шелуху, оставить суть, что останется перед нами? Ничего! Пигмей на пигмее и пигмеем погоняет.– Где-то я уже слышал это слово, – задумался про себя Инфант. – Но в первый раз, чтобы сразу три и в одном предложении.– Что у них за душой? Ничего! Какие их интересы? Никаких! Для чего живут? Не знают! Они и нас всех пытаются под себя подстроить, сделать из нас себе подобных.– А вот это совсем неправда, ничего такого мы не пытались. Зачем нам «себе подобные»? Нам, наоборот, «от нас отличные» нужны. Чем больше от нас отличных, особенно пропорциями и общим построением тела, тем нам лучше.– Да и если взять каждого из них в отдельности, то выяснится, что ничего они ровным счетом из себя не представляют. Один из них… Так по нему вообще паноптикум навзрыд плачет – полный мудила, экспонат кунсткамеры, двух слов разумных связать не может.– А я думал, мы были друзьями, – узнал себя в описании Инфант.– Другой, тот, которого я по глупости своей знала лучше остальных, может, конечно, заморочить голову на время, так как он у них по разработке всех их планов специализируется. Он так называемый «мастер нестандартной ситуации». Но что следует вслед за первыми номерами, как долго он может поддерживать класс? Да не может! Не хватает его надолго. Пыль пустить – это да, это его амплуа. Но быстро выдыхается, и что в результате? Запаса хватает на совсем чуть-чуть, он скоро сбивается на повторы, штампы, трюизмы, банальности. Пропадает свежесть и новизна. А в результате у женщины одно сплошное неудовлетворение и разочарование.Мне казалось, что весь зал смотрит на меня с укоризной. Ну, может, не весь зал, а Илюха с Инфантом. Да еще девушка, с которой мы почти стали дружны.– Да ладно, вы бы так попробовали, – обиделся я. – Думаете, это легко – все время новым да свежим полировать? Знаете, сколько сил на свежее требуется? Сколько энергии, бессонных ночей? Пойди напридумай на всех. А ведь бывает, что и без вдохновения приходится работать. А без вдохновения, оно как по сухому – дерет и царапает. А у них, видите ли, «неудовлетворение»! Их, видите ли, «разочаровывает»! Вы вдохновляйте лучше, тогда и разочаровываться не надо будет.– Ну а третий, тот вообще не поддается описанию. Вроде бы известный ученый, одевается прилично, без пиджака и галстука я его и не видела даже. Но это все пошлая маскировка. Потому что на поверку он самый тривиальный прототип литературного Остапа Бендера.– Но денег мне не надо, – покачал головой Илюха, заслышав про себя.– Но денег ему не надо, – эхом отозвалось с трибуны. – Ему нужны мы, и только мы. И ради нас он готов на любые ухищрения, лишь бы только нас добиться.– Ты правда на любые готов? – спросил я у Илюхи.– Смотря что она под «любыми» понимает. Но на многие действительно готов, – признался он.– Ну вы даете! Вы такие все интересные, такие прикольные! Даже не знаю, кто прикольнее, – оценила по-своему речь оратора девушка рядом.Мы переглянулись. Конечно, мы были разоблачены речью искрометной Евгении, да еще публично, у всех на глазах. Но как оно в результате скажется на нас, как отзовется? Повредит ли в дальнейшем или, наоборот, только сыграет на руку? – это лишь будущее покажет.

– Слушайте, друзья, – обратился я к друзьям. – А все-таки меня сильно совесть гложет. Особенно после Жекиного выступления.

Друзья посмотрели на меня недоуменно, и мне пришлось пояснить:

– Ведь нечестно вышло. Мы же ее сами послали туда, Жеку нашу, чтобы Инфанта спасти. И она пошла и подставила тело под удар. В прямом смысле слова подставила. А сейчас, когда она в беде и в бреду, в Лотосе, одним словом, разве можем мы не бросить ей спасительный фал и не вытащить на свежий, по-прежнему прозрачный воздух? Вот и мучает меня совесть.

– Да, – согласились друзья. – Надо выручать, а то действительно нехорошо как-то. Ведь действительно Жека ради Инфанта на жертву пошла. А мы раненых не бросаем, закон у нас такой.

– Но вот как выручать? – снова задумались мы. – Можем ли мы прямо сейчас на собственных плечах вынести Жеку из-под плотного лесбиянского обстрела?

– Нет, не можем, – решили мы, подумав. – Во-первых, нам ее вообще сейчас не вынести – слишком много бутылок выпили. А потом, она сама под Лотосом сильно шибко сейчас. И сопротивляться может начать. А мы-то знаем, что Жека, если начинает сопротивляться, сопротивляется отчаянно.

– Остается один выход: снова увести Маню, – еще раз решили мы.

– Но кому? Не Инфанту же! Да и нам, оставшимся, тоже не по зубам. Потому что видела нас Маня обоих рядом с Инфантом, пусть раз-другой, но видела. И если признает, то провал, полный голяк на базе.

– Что скажет «мастер нестандартной ситуации»? – обратился ко мне Илюха. – Что предложит Гудини съема?

И я, польщенный, особенно за Гудини, предложил:

– Как нас назвали? Фальсификаторами, мошенниками, греческими масками? Ну что же, надо поддерживать лестный, тяжелым трудом заработанный имидж. Б.Б., – обратился я к Илюхе, – ты перед Маней самый незапятнанный, ты и будешь ее уводить. Снимай пиджак, будем тебя сильно гримировать. Чтобы она тебя не распознала.

И Илюха поспешно принялся раздеваться.

– Так, – сказал я, – окидывая его мужскую стать взглядом придирчивого модельера. – Во-первых, тебе надо голову чем-нибудь замотать и скрыть шевелюру и лоб. Потому что они уж больно тебя выдают.

– Может, бинтом, – предложил находчивый Инфант. – Бинтом, обильно пропитанным кровью. Он на сегодня раненым будет.

– А где ж мы кровь возьмем? – наивно спросил я, но у Инфанта имелся ответ.

– Так прольем, – сказал он, примериваясь к Илюхиному лбу.

– Не надо бинта и крови, – отклонил я вариант. Хотя идея ранения мне в принципе понравилась. – Нет, стариканер, ты лучше будешь бойцом из горячих точек. Наемником, миссионером удачи. Бойцы из горячих точек заслуживают доверия даже у убежденных феминисток.

– Из каких конкретно точек? – спросил конкретный Инфант.

– Из многих горячих точек, – решил не уточнять я. – Их знаешь сколько по миру сейчас разбросано?

Потом мой взгляд упал на девушку, которая так с самого начала и не отходила от нас. Что-то надо было с нее снять и надеть на Илюху. Потому что переодевание, особенно в грубое, феминистическое, есть самая лучшая маскировка. Но что? И тут я понял.

– Снимай платочек, – властно попросил я ее, указывая на блекло-красный платочек, по-мужски повязанный вокруг ее совершенно немужской шеи. И она послушалась и сняла.

Я взял его в руки, сложил треугольником и повязал вокруг Илюхиной головы, надежно скрывая верхнюю ее часть.

– Все-таки крови не хватает, – посетовал упорный Инфант.

– Прикол, – восторгнулась девушка. – Прям вылитый корсар.

– Корсар – это здравая мысль, – подхватил я с лета начинание. – Корсар – это правильно. Б.Б., позволь, пожалуйста, твой галстук. – И я сдернул с Илюхной шеи его строгий черный бизнес-галстук, распрямил, разгладил и проверил на прочность удавку.

– Неужели мы его сейчас вздернем на рее, как разбойника и пирата? Кто реей будет? – тут же оживился Инфант.

Но я лишь покачал отрицательно головой.

– Ты будешь, Б.Б., одноглазым корсаром. Как из той книжки, – вспомнил я о приключенческой литературе.

– Из какой книжки? – спросил жадный до книжных знаний Инфант.

Но я ему не ответил. Я был занят, я накидывал петлю галстука поверх Илюхиного зарумянившегося лица. А потом какое-то время расправлял ее и приноравливал, чтобы ровненько перекинуть черную материю через левый БелоБородов глаз. И еще долго запихивал кончик самого галстука под обратный ход петли на Илюхином затылке.

Затем я отошел в сторону, прищурился, оценил, потом зашел под другим углом. В общем, получалось, что большая часть головы была теперь прикрыта. А как узнать человека, если у него прикрыта большая часть головы? Особенно если он никогда не был слишком близок тебе лично?

И хотя Илюха бывал близок некоторым женщинам, но те никогда не состояли в феминистских организациях. Скорее наоборот.

Конечно, сильно портил второй, все еще открытый глаз. Больно много жизни из него вытекало наружу. Я уж было стал подумывать, а не подпустить ли Инфанта поближе к Илюхиному лицу? Но подпускать Инфанта к чему-либо слишком близко всегда было непредсказуемо. И я оставил глаз, каким он был от природы. Ну подумаешь, блестящий жизнью глаз… И не такое бывает среди бойцов из очень горячих точек.– Надо бы разорвать ворот рубашки. Так, чтобы верхние пуговицы с мясом отлетели до середины груди, – продолжал искать я в Илюхе достоверный образ бойца, отрывая пуговицы. – Да и рубашка должна быть навыпуск. Как вы думаете?– Все же он должен быть раненым корсаром, – продолжал упрямо гнуть свою линию Инфант. – Давай его раним.Я снова подумал, прикинул. По всему выходило, что Инфант был не так уж не прав.– Действительно, старикашка, может, похромаешь немного. Представь, что у тебя осколок в бедре.– Осколок чего? – задал законный вопрос Илюха, и мы все задумались. Потому что каких только осколков не бывает в современных арсеналах. И любой из них может при случае залететь в бедро.– Шрапнели, – предложила девушка, которая вот так, запросто становилась соучастницей нашей незамысловатой инсценировки. То есть прямо на глазах изменяла своей феминистской партии. А значит, я со спокойной совестью мог задействовать ее в инсценировке.– Подставь плечо, – попросил я ее.И она его мне подставила. У нее оказалось небольшое, приятное, но крепкое плечико надежной по жизни женщины. На такое плечо вообще приятно опираться, тем более с мыслью, что оно не подведет.– Б.Б., – передал я плечо Илюхе, – попробуй опору. Костыля ведь у нас нет, вот тебя и выведет на сцену твоя боевая подруга.– Я что, тоже из горячей точки? – поинтересовалась девушка, с ходу входя в роль.– Ты из прифронтовой полосы, – напутствовал ее я.– И куда нам вдвоем идти? На сцену, что ли? – попытался сориентироваться в зале Илюха.Тут я развел руками: мол, куда же еще? Мол, извини, друг, но больше тебе идти некуда.– Там ведь Маня в президиуме, вот и увлеки ее огневой речью.– Речью? – повторил за мной Илюха. – Вообще-то я не готовился сегодня выступать. Хотя, – он задумался на секунду, – мне всегда есть чем поделиться с заполненной аудиторией, особенно с такой внимательной. Может быть, не очень огненно, но как раз по теме.– Главное, не вступай в дискуссию, – напутствовал я его перед стартом. – Главное, Маню уведи за собой. И помни, ты из горячих точек, вот и веди себя соответственно, с достоинством. И не разменивайся по пустякам.– Старикашка, как говорили древние индусы: доверяй тому, кому доверил, – зачем-то вспомнил про индусов Илюха. – И вообще, по-польски тебе скажу: не бжи, матрос ребенка не обидит. Слушай, – сменил он тему, – а Маня меня точно не узнает?– Не волнуйся, – заверил я его. – Ты сильно загримирован, и вообще, человека, как известно, по одежде встречают. Вон Золушку даже ее родная мачеха на балу не узнала, а там вся разница лишь в хрустальных туфельках была. А ты по сравнению с Золушкой просто мастер камуфляжа.– Да-да, – согласился Инфант, – ты просто сливаешься с окружающей средой.– Ну и ладненько, – удовлетворился Илюха. – Давай, прифронтовая подруга, подставляй свое надежное тело под мое изуродованное шрапнелью бедро. Пойдем твою Маню уводить от несчастной рассудком Жеки. Тебя не смущает, что ты еще и Манина прифронтовая подруга?– Это-то как раз нормально. Даже прикольно. Я вот только не уверена, что ты ее уведешь. Ты сам-то что думаешь? Справишься? – спросила девушка, пристраиваясь плечом под Илюхино тело.– Ха, – самоуверенно подтвердил Илюха. – Ты же слышала, что про нас тут со сцены говорили.– А придумал уже, про что твоя речь будет? – протянул наполненный стаканчик раненому бойцу Инфант.Но Б.Бородов с ответом не спешил. Сначала он зарядился несколькими глотками и лишь потом поднял на нас свой единственный, поразительно светлый глаз.– Да само польется, – уверенно вымолвил он и хлопнул нас с Инфантом по плечам.Я лишь кивнул в ответ, благословляя. Потому что если я и был в ком-нибудь когда-нибудь уверен, кроме себя, так это в подпитом БелоБородове. Парень в правильном алкогольном состоянии чудеса мог творить.

И они пошли – сильно хромающий бедром Илюха и поддерживающая его телом верная боевая подруга. Они неспешно двигались по проходу, оставляя ряд за рядом позади себя, и ряды замирали и, замеревшие, провожали их повлажневшими взглядами. Потому что феминистки, они, может быть, и тверды сердцем, но все равно – бабы. И как их может не тронуть прифронтовая верность женщины? Пусть и по отношению к мужчине.– Можно слово сказать? – скромно попросил раненый у президиума, осматривая при этом каждую заседающую в нем женщину своим пронзительно живым вторым, пока еще не выбитым, глазом. Фокусируя его острее всего на Мане.Ну как президиум мог отказать бойцу из очевидной горячей точки? И он не отказал.Потом этот боец долго влезал на пьедестал, уж очень мешало поврежденное шрапнелью бедро. Хотя мужественная подруга и помогала вовсю, не щадя своего плеча.Наконец Илюха возвысился над трибуной, окинул взглядом неутомимого глаза зал, задерживаясь на отдельных, особенно миловидных женственных лицах. Затем он с явным усилием перенес упор своего тела с девушки на трибуну и отстранил девушку. Мол, иди, отдохни от прифронтовой полосы, спасибо за все.Та тоже мельком осмотрела помещение, хотя, в отличие от бойца, ничего не выискивала в нем, ничего не отделяла. Видимо, если она и вправду интересовалась феминизмом – то только феминизмом. Лесбиянством в ней и не пахло.«Надо будет ей все же дозвониться», – подумал я в очередной раз.– Друзья, подруги, – проговорил, оставшись один на сцене, боец Б.Б. – Я только что вернулся из горячих точек. Не буду сейчас об этом, скажу только, что там действительно горячо. В смысле, жарко. Так жарко, что даже губы сохнут и пить хочется постоянно.В зале раздался вздох сочувствия, даже Инфант присоединился к нему своим громким тяжелым дыханием.– Но сейчас я про другое. Я хочу передать привет вашей прогрессивной организации сексуального меньшинства от нашей прогрессивной организации сексуального большинства. От дружественной организации, братской, которая направила меня, чтобы выразить солидарность с вашими, понятными нашему сердцу, чаяниями.Зал наполнился потрясающей тишиной. Что скажет еще этот мужественный человек с перевязанным галстуком глазом? Какие найдет слова поддержки? Какими поделится знаниями?А жизненный опыт, в конце концов?– Там, откуда я, там часто женщин не хватает, там вообще жарко и сильно хочется пить. И поэтому мы все вдвойне ценим женскую свободу и право женщины на выбор и самоопределение. Потому что угнетенная женщина хотя тоже порой хороша, но уже не так. А вот свободная телом женщина свободна и духом, и ее выбор тогда ценится вдвойне. Так как независимая женщина – она и любит независимо. И нету для ее любви никакой другой причины, кроме самой любви.Здесь я интенсивно захлопал, так как был полностью согласен. И Инфант подхватил, а за ним и вконец растроганный зал.– Я не человек слов, я человек дела, горячего дела, и длинные речи мне чужды. Я не умею красиво да витиевато, как некоторые. Я могу только просто и только конкретно. И вот я хочу рассказать вам историю, которая произошла со мной и с нашими ребятами. Которые и сейчас там, – он махнул рукой в сторону, – где часто бывает горячо. Только вот пить очень хочется, нельзя ли графинчик? – попросил оратор. И графинчик сразу передали из президиума.А потом зал с замиранием наблюдал, как жадно движется мощный кадык полностью выветренного жаждой бойца. Когда же он закончил пить и вытер рукавом губы, кто-то в зале даже не сдержался и захлопал.– Движемся мы как-то цепью. Ночь, даже ветер неподвижен, у нас на глазах очки такие специальные, устройствами ночного видения называются. И все равно – не видно ни зги, лишь сухой песок хрустит под зубами…– Кто такая «зга»? – дернул меня за рукав Инфант, но я не стал отвлекаться, меня тоже заворожил рассказ очевидца.– А мы знаем, что враг рядом и что можем налететь на него в любую минуту. Лютый враг, безжалостный, и нет у нас права на ошибку. Хоть и не все из нас саперы. Но противник все же нас обхитрил, взял в кольцо, и началась мясорубка. Мы все ребята тертые, конечно, повидавшие, забрасываем их гранатами, стреляем веером, короткими очередями. Только видны вспышки разрывов да траектории трассирующих линий. А они все бегут на нас, невзирая на свои падающие на бегу тела. И кто-то добегает даже и бросается сверху в наши наспех вырытые траншеи, и бой переходит врукопашную. Мы им карате, они нам тоже чего-то свое из японских искусств. Мы им подсечку и зафиксировать норовим, а они валятся на нас грудью и валятся. И все пытаются придавить.Тут Илюха поправил свое бедро поудобнее, снова налил себе из графинчика и пригубил. И снова вытер губы рукавом. И вернулся в воспоминание.– Ну, а как сцепились, как покатились мы по земле, понимаем, что что-то не то: не мужская хватка нас подламывает. Тоже цепкая и умелая, но не мужская. Слишком горячая, а некоторым ребятам даже страстной она показалась. Тут мы через устройства нашего ночного видения приглядываемся и понимаем, что противники наши – стопроцентные женщины. Целый такой женский батальон. И тоже, кстати, совершенно без патронов, как многие женские батальоны в истории рукопашных схваток.На этих словах Илюха прервал себя тихой, добродушной улыбкой. И зал тут же расслабился и вслед за ним заулыбался своими общими, коллективными, тоже расслабленными губами. И даже подернулся отдельными, раздавшимися то тут, то там смешками.– Да и вообще, они совсем не милитаризованными были. Просто у них все мужики на заработках – кто в Бельгии, кто в Германии, кто у нас, в Москве. Но особенно, конечно, в Германии. Давно уже, не первый год. Вот и одичали они совсем без мужиков, вот и бросились яростно на нас, невзирая на вспышки трассирующих линий. Ведь невыносимо жаркий у них климат, а значит, и женщины получаются жаркие, огненные. А тут, после такого долгого перерыва, возникла у них жгучая тяга – просто болезнь какая-то, просто эпидемия. А все оттого, что ихние народные традиции никакого лесбиянства им не позволяют. Вот и возникла тяга, которая сильнее опасности оказалась, сильнее пуль.Тут зал еще больше взбодрился и зашуршал смешками да улыбками. Как в филармонии, подумал я, между классическими музыкальными номерами, когда все расслабляются и разом начинают покашливать и ерзать попами на жестких сиденьях.Илюха выдержал паузу, дал залу угомониться и продолжал:– И побратались мы с ними все вместе, как братаются порой солдаты чужих армий на войне. Прямо там, в наспех вырытых траншеях. И лишь редкие сигнальные ракеты, зависающие в воздухе краткосрочными звездами, освещали своим скудным светом наш священный ритуал. Там я, кстати, бедро и повредил невзначай. Потому что хоть и полегло их, бедолаг, немало на подходе к нам, но все равно количеством они превышали нас во много раз. Вот и повредились многие ребята от нагрузки. Кто чем – я вот бедром как-то неудачно приложился. А потом еще очень долго хотелось пить, все горло ссохлось. Вот до сих пор не отопьюсь.И с этими словами Илюха опорожнил еще один граненый стаканчик воды. А зал снова следил за каждым колебанием его кадыка, за звучным сглатыванием и даже не пошевелился ни разу.Потому что так живо представилось всем: ночь, песок скрепит на зубах, взвод в полной выкладке на марше. Лица бойцов в приборах ночного видения. И много очумелых женщин из всего лишь одной горячей точки. А сколько их таких по всему миру?!– Вот потому такие точки горячими и называются, – закончил глотание воды Илюха. – Потому что нешуточно жарко там иногда бывает.Тут он еще раз напоследок обвел зал взглядом своего единственного неумеренного глаза.– Так вот, что я хотел сказать… От имени всех ребят, кто остался там, кто продолжает свой нелегкий ратный труд. От их имени я говорю: экспериментируйте, девушки, мы вас только поддержим! Идите до конца, пройдите весь путь – и пройдите его насквозь. Чтобы выйти с обратной стороны снова к нам навстречу. Потому что, когда мы возвратимся из наших походов, мы встретим вас там, с заднего входа, откуда вы только что вышли.– Чего он имеет в виду? – снова дернул меня Инфант, но я не знал. С самого начала речи не знал.– И вот тогда мы не бросим, мы подсобим, мы подставим уцелевшие наши бедра, не сомневайтесь. Даже раненые – все равно подставим. А вы с вашими прошлыми экспериментами, вашим умудренным опытом только ценней и дороже будете нам. И еще родней. Так что давайте двигаться навстречу, вы – через свое открытие самих себя с помощью самих себя. А мы, пока горячие точки не остыли… мы еще в походе! – закончил Илюха.

И зал восторженно взорвался. Потому что и вправду в его словах струилась искренняя поддержка и нешуточная забота. А от искренности – кто не взорвется? – Вы не поможете мне добраться до выхода? А то у меня бедро еще пошаливает малость, – обратился замаскированный Илюха в президиум, недвусмысленно подразумевая из всего президиума одну лишь Маню.И та поддалась, откликнулась и подошла, и теперь уже ее плечо упиралась в Илюхину подмышку. А потом они долго шли меж рядами, и Илюха все говорил и говорил, шевеля губами, а Маня все слушала и слушала, кивая податливо головой. Так они и приближались к нам.А по мере их приближения Инфант прямо на глазах нервным становился. Видимо, все же живо зрело в нем еще Манино воспоминание, и мозолило его, и мутило. Я хотел было его предостеречь, мол, не ерзай и не юли нервами, но не успел.– Лесбиянки всех стран, объединяйтесь! – неудержимо бурным криком выплеснулись из Инфанта муть, нервы и отчаяние. А нервы и отчаяние – они всегда плохие советчики.Вот и сейчас в них заметно выпячивала бессильная злоба. А еще желание поддеть приближающуюся Маню в ее теперешних экспериментальных чувствах. И та заметила нашего Инфанта и действительно, похоже, не на шутку «подделась» в своих чувствах.Впрочем, ей хватило выдержки не бросить виляющего бедром корсара, а довести его до ближайшей стенки и сохранно прислонить его к ней. И лишь затем Маня позволила себе дать волю эмоциям – накинулась, навалилась отчаянно на Инфанта. Хотя была и значительно меньше его ростом.– А, это ты… – процедила она, с трудом сдерживая распирающую злость. – Ты здесь, примитивист вшивый, Пиросмани долбаный. Как ты еще не побоялся сюда заявиться? Я все про тебя теперь знаю, ты все инспирировал, прикидывался, ты обманывал меня. Да и вообще, я из-за тебя в мужчинах разуверилась. Потому что сам ты – не мужчина, а… А… – попыталась она найти сравнение. – А… – не смогла она сразу. – А… – сделала она еще одну попытку. – А дерьмо и меланхолик! – удалось ей наконец весьма смачно.В зале нависла мертвая тишина, можно было бы услышать полет шмеля. Но шмели здесь не летали.– Тебе лишь бы накручиваться круглые сутки. Да и то только в одну сторону. Потому что в другую тебе, видите ли, больно. А мне настоящий мужик нужен. С твердыми, заскорузлыми руками, со знанием и умением жизни, с такой же заскорузлой силой воли. Который не юлит и не виляет, а прокладывает дорогу и ведет по ней, не оглядываясь. На которого можно положиться душой и телом, всерьез, основательно и надолго…Тут она посмотрела с призывом на Илюху, и я понял, что наш план удачно завершен – Маня уведена, а Жека, соответственно, спасена. Хотя теперь снова угрожающе нависло над Инфантом, на этот раз уже Маниной физической расправой.Но Манину физическую расправу мы умели отвести в сторону.Я красноречиво посмотрел на Илюху, тот красноречиво моргнул мне в ответ единственным глазом. Тем, который под галстуком, – он, наверное, тоже моргнул, но я этого видеть не мог.– Кто это такой? Что за чудик? – спросил заскорузлый боец Илюха, подваливая к нам прихрамывающей походкой.– Да Инфант Маневич, – в тяжелых сердцах пояснила Маня.– Никакой я не Маневич, – попробовал было отбрыкнуться Инфант. Но тут же заткнулся от жесткого взгляда одноглазого наймита.– У тебя, Мань, чего, с ним было что-то? – предположил наемник.– Да так… – не стала обманывать Маня.– Ты, Мань, бросай это. Поблядовала по молодости, и хватит, – не сдерживая лексикона, пожурил ее корсар грубоватым от заботы голосом. – Со всеми бывало, конечно, я понимаю. Но теперь хорош, забудь, теперь пора остепениться. Теперь у тебя другая доля, ты теперь при мне, а я тебя в обиду никому… Но и на тебе, Мань, запомни, ответственность. Слышала такое выражение: «надежные тылы»?Маня посмотрела на своего мужчину, представила его надежные тылы. Потом снова посмотрела. На его голову, обмотанную женской косынкой, на глаз, прикрытый черным галстуком. И затихла покорно, не возражая.А я подумал, что, может, и прав был Инфант. Может, и надо было добавить немного просачивающейся через повязку крови – правдивее была бы сцена. Да и колоритнее тоже.– А ты, чудик, вали отсюда, не порть праздника и хорошего настроения людям, – посоветовал Илюха чудику Инфанту. Но дружески так посоветовал, не по злобе.– Знаешь что, Мань, – продолжил боец, когда искусственно раздутый инцидент сдулся на наших глазах. – Мне надо отойти недалеко, горло очень пересохло, опять сильная жажда прихватила. Ты подожди меня малость, я скоро. А потом домой меня отвезешь, хочешь, ко мне, а хочешь, к себе.И Б.Б. снова недвусмысленно моргнул мне глазом.

А значит, я потянулся за ним в сортир, там был мужской сортир, в этом памятнике архитектуры. Собственно, там их было два, один женский, но в него стояла заметная очередь. А вот мужской был совершенно пуст. – Старикашка, зачем тебе к ней, опасно ведь, – проговорил я у писсуаров, стараясь смотреть прямо перед собой, в близкую кафельную стенку. – Ты вспомни, что она с Инфантом сотворила и с Жекой. Глядишь, и до тебя дело дойдет. Ты тоже, глядишь, забуришься куда-нибудь и пропадешь зазря. А у нас выручать тебя уже людей не осталось. Ну отвлек ее от Жеки, ну и ладно, а зачем наедине с ней в пустой квартире оставаться? Не нужно наедине. Опасно слишком.– Да ладно, – отмахнулся Илюха, но только словами отмахнулся. Потому что руки были заняты. – Согласись, все-таки Маня примечательная девушка, совершенно неадекватная. Как я могу пройти мимо, не исследовав ее? Это все равно если бы Колумб, наткнувшись на Америку, решил бы проплыть мимо этого еще одного захолустного островка, затерянного в океане. Маня, конечно, не Америка, все же та на Северную и Южную делится, но на Австралию она тянет вполне. Но там ведь тоже своя уникальная флора и фауна.– Тебе она нужна? Эта уникальная фауна? И тем более – флора? От нее ведь только одни раздражения бывают. Да и капитана Кука, кажется, все же съели приблизительно где-то в тех водах, – вспомнил я географию. Но Илюха на нее не купился.– Да ты сам посмотри на Маню, какой характер перед нами, какой колорит! Да и накручивается, Инфант говорил, как-то по-особенному. Нет, не могу пройти мимо, не прощу я себе такого до старости.– До старости еще дожить надо, – предупредил я его. – А с ней твои шансы резко уменьшаются. Хрен знает, кем ты себя почувствуешь завтра. За живопись и феминизм я не боюсь, конечно. За гомосексуализм я тоже не беспокоюсь, им тебя не проймешь. Но мало ли опасностей на свете? Вдруг ты Че Геварой каким-нибудь надумаешь стать, в Боливию захочешь двинуть, мировую революцию зачинать? Кто ее знает, эту Маню, какого Лотоса она тебе подсыплет. А ты ведь помнишь, чем Че Гевара закончил? Не дожил до старости товарищ Че.– Да не бжи, стариканер, не действует на меня наркотня типа Лотоса. Иммунитет у меня на химию сильный. Но ты знаешь, ты так, для проверки, на всякий случай подвали все же завтра, чекани меня, все ли в порядке со мной. Ну, для подстраховки. А я тебе про накрутку объективно, в подробностях завтра и расскажу.И мы, сойдясь именно на этой предосторожности, застегнули штаны и вышли цепочкой из писсуарной. А потом пробивались сквозь плотный строй хрупких, одетых в черное тел, так как очередь в женский туалет рядом так и не рассосалась.

Маня верно ждала своего героя, тут же нырнула под него плечом и надежно повела к выходу.

А я подумал тогда еще, что если все же говорить об однополой, лесбиянской любви, то никакая она не генетическая. Все из-за того, что личный опыт у девушек плохой оказался: родители обижали, мужчины использовали корыстно – все от дефицита чувств и дефицита счастья. Вот и тянет от неудачного опыта в противоположную сторону.

Но бывает и наоборот, подумал я снова, погружаясь чуть глубже в тему. Бывает, что и от переизбытка опыта, когда не зацепляет больше и тянет на новенькое.

В общем, как ни погляди, все беды от болезненных крайностей. Потому как природа – она всегда за баланс и за гармонию. А баланс, он где-то посерединке, хотя найти его – постараться еще надо.

Я снова оглядел зал, пытаясь отыскать в толпе Жеку, единственную необходимую мне женщину из многих присутствующих здесь женщин. Конечно, я уже давно простил все ее безумные речи, ведь главное было ее сейчас забрать и увести, и вывести из наркотического состояния. А потом – говорить с ней, говорить спокойно, ровным, размеренным голосом, и, дай бог, она успокоится понемногу. Ведь все же печальная ее новость ожидает – подруга от нее назад к мужчине сбежала.

– Жека, – приобнял я ее за плечи, пользуясь тем, что она беспомощно и беззвучно, как выброшенная на берег рыба, только и могла, что мотать головой в поисках утерянной своей Мани. И вообще болезненно вяло на все реагировала. – Жека, – вывел я ее на улицу, где нас поджидал Инфант с портфелем наготове. Мы тут же раскупорили последнюю бутылку и влили в девушку лекарственную жидкость. Потому что, как показала жизнь, красное – оно есть самый эффективный антинаркотический препарат на лотосовскую дурь. Вот и Жеке сразу полегчало.

– А где Маня? – наконец-то смогла она воспользоваться голосом, и глаза у нее с каждым глотком становились все более и более осмысленными.

– Пойдем, Жек, посидим где-нибудь, я тут место хорошее знаю. Подкрепиться тебе надо, видать, ты и не завтракала еще сегодня, вон исхудала как. Она чего, не кормит, что ли, вас там?

– Ага, совсем не кормит, – ответил за Жеку Инфант и снова печально вздохнул. Правда, непонятно, по какому именно поводу печаль его сейчас проняла.

Когда мы зашли, сели, заказали, а потом с нескрываемым удовольствием смотрели, как жадно Жека подбирает кусочки с тарелки и как разглаживаются черты ее лица, как будто сходит заморозка, какими осмысленными становятся ее взгляд и речь, – мы, честное слово, были тогда счастливы с Инфантом. Глядели на Жеку, переглядывались между собой – и были счастливы. А потом с наслаждением заказали ей дюжий десерт, да еще двойной капуччино. – Ой, мальчики, – посмотрела она на нас, как будто родилась заново. – Как хорошо все же. Все хорошо. Просто дышать хорошо, на улицу смотреть, еду глотать, кофе это – все хорошо. Ой, спасибо вам, что вытянули, что не дали пропасть вконец.И тут, вглядываясь в радостные Жекины глаза, я понял, что ее хвостик пусть и неуверенно, пусть едва-едва, но наконец-то совершил первое за долгое время вилятельное движение. Хоть и мешало ему жесткое сиденье стула.– Жек, но все же с тебя рассказ. Нам подробности лесбиянства очень любопытны, – вернул я ее к недавнему прошлому. – Потому что хотя мы в кино и видели не раз, но вот как все в реальной жизни – для нас все равно загадка. Самое непонятное, скажи, там обоюдно или односторонне, и если односторонне, как стороны выбираются, по какому правилу? Кто кого вальсирует, иными словами?– Да, расскажи о правилах, – задышал громче обычного Инфант.– А можно еще десерта? – попросила Жека, тоже совершенно счастливая, тоже разморенная прелестью жизни.– Да запросто, – подозвал я девушку официантку, и мы заказали Жеке все, что она хотела.– По-разному бывает, – призналась она. – Иногда так, иногда по-другому, нет никаких правил.– И инструкций тоже нет? – недоверчиво переспросил Инфант.– Все по вдохновению, – ответила Жека и тоже вдохновенно проглотила нежный кусочек тирамизу.– Почти как у нас, – согласился Инфант. – А как тогда со взаимным оргазмом происходит?– Иногда бывает, что удается попасть. Но очень редко, чаще промахиваемся, – выдал еще одну порцию разведданных благополучно вернувшийся на родину резидент.– Надо же, и здесь почти как у нас, – снова удивился Инфант.– И все же, друг мой Жека, – задумчиво произнес я, – есть много в вашем лесбиянском мире, что непонятно нашим мудрецам.– Да, да, я тоже вообще многого не понимаю… – поддержал меня Инфант.И тут Жека пустилась в подробные пояснения. А мы слушали, как завороженные, рассказ очевидца и все подкупали ей новые десерты один за другим.– Да, – сознался Инфант, когда Жека уже не могла больше впихивать в себя жирную сладость. – А я-то все по-другому представлял. Значит, врут нам в натурных кинематографических съемках, приукрашивают, не раскрывают реальных обстоятельств.– Ты уверена, что тебя не потянет туда больше? – спросил я заботливо.– Да нет, – откинулась на спинку стула объевшаяся Жека. – Кажется, полностью отпустило. Все-таки в мужчинах тоже своя прелесть имеется, хоть и своеобразная, несуразная. Но потому и притягивает, что от нашей сильно отличается. В конце концов, как может привлекать то, что у самой имеется в избытке? Что еще в детстве изучила в деталях? Что уже никогда не удивит? Ведь тянет к тому, что самой недоступно, что неизведано. Иначе зачем тогда люди покоряют горные вершины, летают в космос, опускаются на дно океана, рискуют собой? Разве не для того, чтобы познать новое, то, чего нет у них в обычной, земной жизни?Мы с Инфантом переглянулись, задумались. Все же глубоко Жека копнула с дном океана. Не для нашего дневного, подпитого ланча.– И не по той ли самой причине, – продолжала Жека, – нас тянет к другому, неизведанному гендеру? Простите, я имела в виду полу. Ведь мужчины для нас, женщин, такая же неизведанная территория, белые пятна на нашей географической карте. Неоткрытые острова в океане. Вот и тянет нас к открытиям, пускай рискованным, пускай неоправданным, бессмысленным порой… Но пока сама не исследуешь, не проверишь, ведь так и не узнаешь: есть там разумная жизнь, на этом острове, или нет? Вот и тянет нас! Особенно тех, кто от рождения любознательные. Хотя вообще-то всех тянет.– Ну, а нас – к вам, – закивали мы с Инфантом, соглашаясь. – У нас тоже имеется здоровый интерес к тому, чего у нас самих никогда не было. Мы тоже иногда не можем побороть в себе неистребимую человеческую потребность к познанию.– К тому же, – добавила Жека, смеясь и глазами, и губами, – если меня снова в женскую сторону поведет, то я себе всегда попутчицу найду. Я же симпатичная, а еще у меня хвостик. А они на хвостик, как пчелы на мед, слетаются, – и она снова радостно вильнула под столом своим симпатичным рудиментиком.– Ну это понятно, кто б не слетелся? – закивали мы Жеке, соглашаясь.– Слушай, – сказал я, – а не выпить ли нам за твое возвращение? – И мы снова подозвали официантку и выпили, когда она быстро принесла.– Все же нам тебя не хватало, – признался я. – Дом наш был неполным без тебя, сиротливым немного.– Какой дом? – спросила Жека.– Наш, – пояснил я. – Наш общий, привычный дом. С возвращением тебя, Жека!И мы снова выпили.– Кстати, о доме, – добавил я. – Завтра поедем к Илюхе, наведаемся. Нельзя повторять ошибок, которые я с вами наделал, нельзя упускать время, нельзя оставлять его надолго с Маней. Илюху, конечно, так просто не засосет, парень он стойкий, но зачем пускать на самотек?И они оба, Инфант с Жекой, кивнули: мол, не надо.На следующий день, не очень ранним утром, мы звонили в дверь белобородовской квартиры, которую нам долго не открывали. Хотя привратник нам сообщил, что Илья Вадимович, жилец из квартиры номер девять, вчера в четвертом часу пришел домой с бледной на лицо девушкой и с тех пор никуда не выходил.– Правда, у него с одним глазом что-то. Галстуком зачем-то перевязан, – заметил бдительный вахтер. И мы покачали головами в удивлении, мол, надо же, как бывает…– Чего же он так долго не открывает? – удивился Инфант. – Ведь сторож внизу сказал про него, что он «жилец». Значит, жив еще пока. Почему же не открывает?И мы стали стучать снова – упорно, громко, гулко. И даже ногами.В конце концов они открыли, когда поняли, что мы просто так не уйдем. На пороге показался Илюха в плохо запахнутом халате. Косынка девушки, которой я все еще не смог дозвониться, сдвинулась с его лба резко к виску. А вот галстук по-прежнему скрывал поллица, хотя и потрепался заметно.Узнав нас единственным бегающим глазом, исхудавший боец горячих точек не пропустил нас внутрь, а наоборот, вышел в коридор и заговорил приглушенно, мелко сбивая слова в шепотливые стайки:– Вы зачем приехали? Все нормально, вы совершенно напрасно приехали. У меня тут все под контролем. Езжайте домой, я вам завтра всем позвоню. – И он тут же попытался заскочить назад в приоткрытую еще дверь.Ну что сказать, он был ловкий, этот одноглазый корсар Б.Бородов. Но я был ловчее. И поэтому разом отловил его за полу развевающегося халата.– Ан нет, – промолвил я, не пуская, пытаясь остановить его беспокойный, ерзающий взгляд своим, спокойным, усидчивым. – Дай я расскажу тебе историю об Одиссее и сиренах из серии «мифы Древней Греции». Но перед этим ты должен лекарство принять.И я подал условный знак Инфанту. Тот тоже ловко извлек из портфеля бутылку лотосовского красного нейтрализатора и тут же налил в припасенный стаканчик.Илюха отпил, и в его дыхании прорезалась стройность.– Так вот, – начал я. – Одиссей был единственный, кто ухитрился услышать пение сирен и не броситься в бурлящую между рифов воду на верную смерть. Он приказал матросам законопатить друг другу уши воском, а его самого привязать к мачте. И как бы он ни бился, ни умолял его развязать – не развязывать. Так он и оказался единственным, кто слышал сирен и уцелел.Я подождал, пока Илюха сделает еще один лекарственный глоток.– Вот вы все втроем и выжили, – провел я очевидную параллель между мифами и реальностью, – только потому, что я и есть тот самый матрос с законопаченными ушами.– Почему только с ушами? – не понял метафору Инфант. А может, понял, просто снова чудил немного.– Давай, Б.Б., – обратился я к Илюхе, – открывай окошко, дай сирене улететь восвояси. Пусть поет свои колдовские песни у других берегов.Илюха молчал. Потом потер ладонью впалые щеки, на которых заметно пробивалась густая темная щетина. Я не знал, слышит он меня или нет. Настолько задумчивым, глубоким, внимательным взглядом всматривался он в даль лестничной площадки. Взглядом, в который закралась печаль, а еще горечь и грусть. И что-то еще, что я пока не умел разглядеть. Может быть… сопереживание?– Знаете, друзья, – обратился наконец к нам Илюха. – Вы никогда не задумывались над тем, что мир подло несправедлив? Что в нем бездна страданий, и горя, и потерь. Особенно в Латинской Америке. Что девяносто девять процентов всех земных богатств принадлежат только одному проценту населения. Особенно в Латинской Америке. Разве можно смотреть на это безучастно со стороны? Разве можно бездействовать, сидеть сложа руки? Пить вино, вкусно есть, вожделеть женщин, наслаждаться жизнью, в конце концов, когда столько страданий рядом. Не пора ли подняться на борьбу с несправедливостью, взять в руки оружие?– Инфант, еще стаканчик, – скомандовал я.– А там, в Боливии, много гор, – продолжал мечтательно Илюха. – Они укроют наш партизанский отряд, и крестьяне будут приносить свои скудные продукты, а тугие плотные боливийские крестьянки тоже будут всячески подсоблять, чем могут… Как вы думаете, борода мне пойдет? – резко сменил Б.Бородов тему радикальных мер и снова потер ладонью синеватую щетину. – Постепенно к нам будут стекаться все новые и новые добровольцы. Новые силы, здоровые умы, свежая кровь. Мы начнем перебрасывать наши отряды в соседние страны, там везде есть горы. И везде крестьяне будут приносить нам свои скудные продукты. А крестьянки… И меня они будут называть просто, по-ихнему, по-латински – «Товарищ Бе». Кто знает, друзья, может, мы когда-нибудь и совершим мировую революцию.Но тут ему в руки попал еще один стаканчик.– Товарищ БеБе, – воспользовался я паузой. – Зачем нам латины, ты за окно посмотри. У нас здесь несправедливостей не меньше, чем в Боливии, и ты нам здесь нужен со своей экономической наукой. Может, она нам, в конце концов, на пользу пойдет. А насчет тугих крестьянок ты не беспокойся, страна у нас большая, распаханная, и сельское хозяйство в ней тоже хоть и не слишком удачно, но фурычит пока еще. Да и вообще, тебе галстук на глазу не надоел, не мешает, веко не натер?– Чешется сильно, – признался Илюха, добивая стаканчик. – Но как его снимешь? Маня ведь разочаруется. Я думал сначала глаза поменять, но побоялся, что она заметит подмену. А она, знаешь, строгая в мелочах. Значит, думаете, Латинская Америка остается побоку? – поинтересовался Илюха, плотоядно косясь на бутылку с еще плескающейся в ней красной лотосовской панацеей.– Точно, мимо борта, особенно Боливия, – согласился я, освобождая от галстука продольную часть Илюхиного лица. – Ну как, с двумя глазами лучше стало? – спросил я участливо.И действительно, как только у Илюхи открылись оба глаза, горная Боливия сразу заметно отъехала на дальний план.– Камраде, тебе пора возвращаться на базу, – раздалось из глубины квартиры женским голосом с сильным южноамериканским акцентом. – Я твой патронташ уже набила до отказа.– Надо же, какие у вас сложные ролевые игры, – заметил я с уважением.– При чем тут игры, – отозвался Илюха полушепотом. – В том-то и фокус, что все это полнейшая правда жизни, которая накручивает и накручивает тебя внутрь до предела. А еще она, когда светать начинает… – но он не договорил, потому что на пороге появилась сама Маня. Она тоже была в халате, и тоже небрежно запахнутом. Я и не знал, что в Илюхином гардеробе собрана такая богатая коллекция халатов.

Чтобы не тревожить сон классиков, я не стану сейчас описывать возникшую «немую сцену». Скажу только, что в задних рядах нашего небольшого отряда возникло небольшое смятение. Но в панику и бегство оно не переросло, так как передняя линия не дрогнула. Потому что уши мои были по-прежнему законопачены и пение Мани-сирены моего слуха не достигало. Да и она, завидев нас всех четверых, особенно Илюху с удвоившимися в количестве глазами, вся как-то обмякла и затихла, очевидно, понимая свою вину перед каждым из нас. Даже передо мной.– Ну, я пойду, – сказала Маня тихо, и все трое, все, кроме меня, тяжело вздохнули.Видимо, подумал я, не только в накрутке дело. Хорошо бы узнать из первых рук.

– Так что, Б.Б., только в накрутке дело? – спросил я у первых рук, когда мы двинулись по неспешной воскресной московской мостовой в поисках завтрака. – Или не только? – Да, старикашка, зря ты все же уши себе законопатил, – ответил Илюха и продолжил: – Такую песню пропустил. Не обычная все же Маня девушка.– Чем не обычная? – заинтересовался я деталями.– Пойдем, – сказал Илюха, – съедим чего-нибудь. Со вчерашнего дня не ел ничего. У нее такой подход – накрутка только на полностью голодный желудок проходит. Как анализы у врача. Пойдем, там за завтраком я тебе все расскажу, как смогу.А на следующее утро, рано, мне позвонила Зоя Михайловна. Та самая, которая должна была сгореть вместе с инкрустированным столиком от вспышки спичек в паркете.Я как услышал ее, как узнал ее голос, так у меня спросонья аж камень с души свалился. Ну, думаю, выписали бабусю из больницы – значит, не так уж сильно она и пострадала из-за моего ремонта.– Ну что, голубчик, когда вы придете инкрустированный столик доделывать? – спросила она вежливо. – Я вчера на рынок сбегала, обед вкусный приготовила, особенно сациви удачно получились по-мингрельски. Я специальный рецепт знаю. Может быть, сегодня зайдете?– Какой столик? Он же сгорел, – пробормотал я.– Как сгорел? – не поняла она. – Наверное, я вас разбудила, бедненького, позвонила слишком рано, вам сон плохой снился? Так вы не волнуйтесь, ничего не сгорело – как вы оставили, так все и стоит у стенки, полотенцем накрытое.«Ну Илюха, ну, Б.Б., – подумал я, смеясь про себя. – Как ловко меня подцепил, а я тоже губы раскатал, доверился. Хотя знаю, что нельзя его за чистую монету принимать, а все равно промашку дал».– Знаете что, Зоя Михайловна, я к вам с товарищем лучше приду, он куда как умелее меня, особенно со столиками. Его Инфантом зовут, он, кстати, сациви по-мингрельски очень уважает.– Тогда я сервирую обеденный стол еще на одно место, – сообщила она.– Да, да, пожалуйста, сервируйте, – не возразил я…Продолжение следует