«Магия не в самих вещах, а в отношениях между обыкновенными вещами» Сальвадор Дали

День был плох, не начавшись. С трудом разлепив ресницы, Алина еще чувствовала на них тяжелые комья туши, которую она поленились уничтожить с вечера. Тупо уставившись в потолок непроснувшимися глазами и разумом, она чувствовала в груди противную тяжесть чего-то противно-плохого, и пыталась понять —случилось ли оно уже вчера, или опять что-то произойдет.

Медленно заставляя себя двигаться в сторону ванной, Алина поняла причину столь нерадостного утра: всю ночь снился ей уродливый тип черноволосый, почему-то одноглазый – явно от рождения, ибо само место правого глаза было гладким, как щека, и ничем не намекало на присутствие органа зрения там раньше. Выше гладкого глазоотсутствия лоб его был почему-то – заштепан, как делали это прабабушки с носками – стяжками, переплетением ниток, торчащими в разные стороны в местах, где их обкусывали. Неправдоподобный, мерзостью своей, тип все время хохотал, глядя на нее – Алину, пока не прогромкоголосил свой приговор: «Первый день „рака“…» и заставил зачем-то – напуганную ее – прыгать куда-то вниз, в какие-то железно-огромные контейнеры вымазанные в черное, с белыми номерами на стенках. И Алина, вместо протеста и вопросов, почему —то – прыгала, выбиралась непонятным способом назад – наверх и прыгала опять, пока уродливый не промямлил неожиданно тихо: «вылечена…»

Выплескивая на лицо, из онемевших от холода ладоней, порцию воды, Алина пыталась вспомнить, что случилось потом, куда делся невероятного уродства лекарь, и вообще – чем кончилась история столь пугающая, но – не вспоминалось больше ничего… совершенно… только уродливость черноволосого, торчащие во все стороны нитки, «первый день «рака» и «вылечена».

День был плох, не начавшись. Открыв компьютер с надеждой, Алина не обнаружила в почте ни одного нового, и так ожидаемого письма, и медленно, с трудом избегая стен – слезы уже наполнили глаза и мешали двигаться по столь знакомому дому – побрела варить кофе. Сахар, и тот – вместо чашки, разлетелся крошечными бусинками по столу, и Алине захотелось кричать – от досадной обиды на жизнь, – за то, что даже сахар не сыпется в чашки и уродливые штопаные мужики, пугая, преследуют во сне. За что еще она так обижена на жизнь, Алина не додумала, – ей стало стыдно: перед собой и судьбой, – реветь да жалеть себя, живя в доме с видом на залив представилось ей в секунду – почти гротеском. С чашкой кофе, обжигающей пальцы и напоминающей, что все еще – жива и – в мире реальном, Алина вернулась к компьютеру, перевела взгляд с пустующего новостями почтового ящика на рояль. Музыка ее превратилась в удовольствие неоплачиваемое: все клиенты – певцы – певицы – реальные и таковыми себя вообразившие, пропали, – исчезая по одному – постепенно, по мере заглатывания и их самих – ни то – кризисом и невозможностью – все так же любящих их, но подразорившихся, – зрителей – оплачивать походы на концерты, ни то – интернетом, дающим возможность все тем же влюбленным в творчество иных – поклонникам – иметь в любом варианте и аранжировке все творения кумиров по стоимости бесплатной.

Черная лаковость рояля больше не влекла Алину: делавшая ее жизнь годами беззаботной, шумной компаниями голосистых и не очень, но – исполнителями ее творений, дарившая славу, теперь блестела на нее, словно, – свысока, словно шепча: «продай меня настоящим, успешным, незабытым…». Слезинка шлепнулась в кофе и заставила Алину поморщиться: теперь еще и кофе соленым… Ей очень захотелось нырнуть обратно в постель, накрыться тяжелым одеялом, и спать, спать, пока все не образуется, не вернется в то, как было: в благополучие, – без страха перед завтра, нет, – перед сегодня, – она покосилась на стопку конвертов, набитых неоплаченными счетами, пока не вернется жизнь… ее, так неожиданно растерянная, жизнь. Путаясь мыслями между обидой и попыткой вспомнить кого-то, кому можно еще позвонить, предложить, Алине, никогда так и не принявшей ни одного предложения выйти замуж, подумалось, что она, наконец, поняла, зачем люди создают семьи: будь она замужем сейчас, возможно, и не нужно было бы ей беспокоиться о конвертах со счетами, своем сегодня-завтра и вообще, продолжалась бы жизнь ее до наступления времен, прежних своим благополучием. Но догадку Алина тут же отвергла, представив, что и муж может иметь проблемы и тогда решать их, возможно, пришлось бы и ей, а делать это – как ее сегодня доказало – она не умеет совершенно.

День был плох, не начавшись. Алине невыносимо захотелось воздуха – свежего, разрывающего легкие, наполняющего весной, но, приоткрыв балконную дверь, она почувствовала, как ветер нападет на нее порывом, и вынуждена была отказаться и от затеи выветрить весной все дурное. Стоя у балконной двери, она наблюдала, как небольшой кораблик непонятного происхождения, смешно пыхтевший черным дымом трубы – что для морских судов сегодняшних явление весьма редкое, – остановился почти посредине залива. Алине подумалось, что суденышко может быть из Африки, как то, что встало почти на этом же месте месяц назад: несчастные темнокожие матросы толпились вокруг отбуксированного, в итоге, – в городской порт железного монстра – без еды и денег на обратную дорогу, пока не исчезли, оставив многотонную железяку ржаветь и уродовать городской пейзаж. Она почти почувствовала себя на месте несчастных матросов – в середине залива посредине чужей страны, без запасов в холодильниках и какого-либо будущего и в стране собственной. И Алина уже не могла разобрать слов мысли собственной – жалеет ли она людей на застрявшем в голубизне напротив судне, поняла ли – что сама не отличается от них совершенно ничем, живя в так и не ставшей родной – стране, лишившись доходов и возможностей выжить, только нарочито ржавым гвоздем нудело сердце: «выход, ищи выход, выход есть всегда». На этот раз, его, похоже, не было… Какую бы дверь не пыталась открыть память Алины, дабы, проникнув за нее – избавиться от неудач, – замки на всех были слишком тяжелы и замочные скважины совершенно отсутствовали, лишая Алину даже возможности заглянуть внутрь и понять – есть ли там, внутри, – что-то, или все та же – пустота. Без всяких чувств и уже – надежд Алина листала ежедневник, зло ухмыляясь записанному в нем: даты отправки, названия – она никогда не считала, скольким она отправила свою душу в музыке, пытаясь ускользнуть из липких рук катастрофы, только число ответивших и то – отказом – она знала точно – трое, остальные, в мире сегодняшне-странном, не посчитали достойным себя поставить известного, но с проблемами, – автора в известность о факте даже получения ими ее предложения. Сознание Алины – с троих ответивших неожиданно окатило противным, наспех кем-то заштопанным черноволосым уродцем и железными ящиками с номерами, дурацким, но так ее напугавшим «первым днем «рака» и шепотливым «вылечена». Алина не помнила номеров на стенках посудин, в которые прыгала во сне, лишь неожиданно и стыдно перед собой – в сны она не верила – всем существом измученным поисками того самого выхода, которого так просило сердце, она поняла какую-то странную связь, почувствовала, как тяжелый камнь в груди, уменьшаясь, почти позволяет дышать, а странное безглазое чучело из сна улыбается, – почему то – откуда то из ее собственной души. Алина тоже улыбнулась убогому существу: она поняла, что прыгала в свои собственные воспоминания, пытаясь найти спасение в прошлом и его героях, как и поняла – что там его – не обрести, что «первым днем «рака» было умирание жизни ее – если не поймет она задумки хитрого безглазого, и что «спасена» она именно пониманием ненужности имен и дат отправок, ожиданий звонков, да ответов.

День был плох, не начавшись, а начавшись, обрел покой. Алина провела рукой по холодным клавишам, улыбнувшись отражению в зеркальности рояля, и, подмигнув одноглазому, несчастно-плохо заштопанному другу, начала играть. Это новое, льющееся переливами, струящееся благодарностью, весной и любовью – Алина посвящала ему, вылечившему от привычки к себе, от привычки творить – по всегдашнему шаблону, называемому ей раньше – стилем, от самогордости и непонимания других, которым, как и ей – нужен воздух, обжигающий свежестью, не дающий возможности забыть его весеннесть.