Никогда не забывай повесить на дверь табличку «Просьба не беспокоить». Иначе постучат и откроют дверь. Завидев тебя в постели, бормочут: «Вот черт», – уборку надо сделать немедленно. Но я подумал, а вдруг дверь откроет самая сверхъестественно одаренная на белом свете горничная, возьмет меня за руку и скажет: «Знаю, что с тобой происходит. Все написано вот тут на ладони».

Вместо того я откинул отельные простыни цвета осенних листьев и вышел на балкон. Мысленно нарисовал карту Калифорнии, прикинув, далеко ли до Фресно, следующей моей цели. Интересно, покину ли я когда-нибудь Золотой штат? Почему не доехать До Флориды, доплыть оттуда брассом или кролем до Кубы? Или из Мичигана перескочить через мост в Канаду? Или отправиться во Вьетнам, поискать парочку идолов с исколотыми венами под деревянной кожей? Можно легонько сдвинуть на столе джокер, посмотреть, как теперь легли карты, или срезать уголок игральной кости и бросить, щелкнув пальцами, или склеить монеты решками, глядя, как каждый раз выпадают орлы. Я мог многое сделать, но выбор казался неограниченным и поэтому бесполезным. Потом рассудок сузил безграничное поле возможностей, свел почти на нет, до размеров зубочистки, которую легко сломать. Все равно бесполезно.

Теперь к списку моих будущих наказаний добавилось самоубийство или убийство какой-то неизвестной степени. Убийство за опоздание, засвидетельствованное часовыми стрелками. Разве это наказуемое преступление?

Я чувствовал себя лучше, избавившись от похмелья, дыша сегодняшним кислородом, а не вчерашним метиловым спиртом. Никаких стреляющих нервов, никакого лобзика внутри. Я переживал не затмение при вчерашней ночной луне, а озарение при нынешнем ярком утреннем солнце. Вспомнил тот момент, когда ступил на другой путь. Бросив пить, совершил достижение, которого у меня не отнять. Когда бы ни поддавался зову крови, вспоминал, что выдержал много битв и опять выдержу. Окончательный исход сражений определит моя воля и долбаные опаленные напалмом гены. Меня принесли в этот мир, заранее задумав интригу, спланировав заговор. В определенной степени можно было повлиять на исход, но в процессе губка времени, видно, впитала меня в себя. Следовало бы понять, а я так и не понял: только что выбор был, и уже его нет.

Я решил промотать остатки денег из пакета Керри – не из легкомыслия, а как бы принеся их в жертву. Полученные сюрпризом деньги надо тратить на сюрпризы, а минимальную зарплату – на оплату электричества и жилья.

Заказал еду в номер, съел грандиозный завтрак, как у Рози, исключая оплеухи. Он обошелся в двадцать раз дороже, чем сто обедов в Бейкерсфилде, но дело того стоило – пятнадцать баксов за еду, пятнадцать за мир и покой.

Позавтракав, я растянулся на кровати, глядя в телевизор. Снова вызвал обслугу, отдал в стирку одежду. Дочитал роман Элмора Леонарда, заменяя его фразы своими и просто подумывая: может быть…

Потом принял душ, не взглянув в зеркало, чтоб отражение вдруг не испортило хорошего расположения духа. Мне никогда не стать порнозвездой, пускай даже фамилия несколько намекает на это – впрочем, обманчиво, ибо в замочную скважину я никогда не подглядывал, хотя вполне достаточно видел и знал.

Наконец, из прачечной прибыли вещи, я оделся, сунул в ящик с Библией книжку Элмора Леонарда – свой вариант бамперной наклейки Керри. Страдающие бессонницей постояльцы вознесут хвалу небесам, обнаружив в ящике нечто кроме Гидеона.

Я снова направился к Пегой, бедненькой моей ослице. Она как бы со стоном на меня взглянула, когда я повернул ключ зажигания. Все, что угодно, кроме ослиного рева. Она не стремилась к цели. Я не стал ее пришпоривать, только дернул поводья. Мы покатились, оба помятые в приключениях.

До Фресно было два часа езды – мы возвращались к хайвею. Хорошо бы иметь при себе Санчо чтобы перевязывал раны. Через десять минут я лишился и Пегой.

Она намертво испустила дух на въезде на бесплатную автостраду с громким воплем и мультипликационным облаком дыма. Мотор сдох. Вскрытия не требовалось: я все понял и пошел пешком. Никогда не умел менять масло. Наверно, последними словами машины были следующие: «Может, ты хотя бы отбуксируешь меня на кладбище?»

«Слышала, что я говорил о костях?» – напомнил я ей.

Прошагал пять миль назад к городу, поспрашивал окружающих, кто-то меня направил к автобусной станции, где я купил билет в оба конца куда-нибудь и откуда-нибудь в Калифорнии. На последние деньги.

Автобус был набит престарелыми горожанами, ехавшими на какую-то ярмарку в Фресно. Я сидел рядом с типом, больным раком. Подсознательно регистрировал признаки химиотерапии, думая об Аквамарин, которую так назвала рано постаревшая пьяница-мать, державшая бутылки в каждом ящике и шкафчике, наполовину индианка из Индии, наполовину истинная американка, «белая кость». Неся на шее ярмо подобного имени, ее дочь каким-то образом уговорила всех и каждого звать ее Марни, производным от Марин, сокращенного варианта Аквамарин, и алфавитный трюк сработал. Я имею в виду, это действительно была Марни – умненькая американская девушка, еще не женщина, несмотря на официальный возраст, которую никогда в жизни не спутаешь с ее матерью. Обычная девчонка, совсем не того типа, который обычно украшает мое полусуществование.

Мы познакомились в ресторане «Биг-бой», где она служила официанткой. Я заскочил туда впервые за долгие годы, после ухода от Керри, и, привлеченный веснушками, окрестил ее Пегой. Не успел даже зарегистрироваться в доме отдыха, когда мы нашли меж собой нечто общее. Регистрация была отложена, мы болтали, пока я дожидался счета.

Она рассказала, что ее зовут Аквамарин, ребята звали просто Марин до того момента, как она объявила, что ее отец, морской пехотинец, убит во Вьетнаме. Соврала. Ребята спросили, как ее теперь называть. «Никак», – сказала она, отправилась в библиотеку, попросила книжку «Как назвать ребенка». Увидела имя Марни и все поняла. Впоследствии официально зарегистрировалась в магистрате под этим именем, хотя мать упорно звала ее Аквамарин. Вместо супа «Кэмпбелл» и лапши «Рамон» она еженедельно одаривала дочь мешочками кристаллов и целебными ароматическими маслами.

В тот вечер мы оторвались от души, хоть я еще не оправился после дневной поправки в баре. И полностью выложил Марни историю Керри. Она привела меня к себе домой. Я стал ее однодневным домашним Животным, которому она позволила спать в своей постели. У нас была абсолютно разная химия, ибо Марни ни разу не выезжала из Фресно. Была так довольна местом официантки, что ее никогда не манили непроторенные тропы.

– У меня роговые бородавки от химии, – сообщил сидевший рядом со мной мужчина.

Остаток пути я старался прослушать дальнейшее. Есть люди, которые разбираются решительно во всем: в разнообразных медицинских инструментах сканерах, лучевых пушках, иглах и уколах, пиявках и внутривенных капельницах. Я еще час слушал его диссертацию, а по окончании сказал:

– Желаю вам удачи.

На том он успокоился. Знал, наверно, что практически все готовы говорить о чем угодно, кроме его болезни, а поскольку я вообще молчал, признал меня исключением.

– Хороший ты парень, сынок.

До Марни топать еще три мили. Я шагал, погрузившись в мечты, как в двенадцать лет, разъезжая на велосипеде, мечтал в конце концов оказаться в местечке получше. Но тогда каждый раз был обязан вернуться домой, где мать постоянно по любому поводу делала замечания – не так стоишь, не так держишь ложку, корректировала бы даже мою манеру писать, если б я не запирал за собой дверь туалета.

Я помнил дорогу к дому Марни. Вскоре дошел до комплекса дешевых кооперативов в квартале для стесненных в деньгах людей. Здесь жили главным образом матери-одиночки и разведенные отцы. Прекрасная площадка для постельных игр между потерпевшими крах. Я замечал, как один тип неделю ходит в одну квартиру, следующую неделю в другую и так далее. В определенном смысле подобное место, где можно бродить туда-сюда, не выезжая из Рима, было бы для меня идеальным. Больше простора для эффективной деятельности.

Я постучал – никто не ответил. Потом появилась какая-то женщина с маленькой дочкой.

– Марни еще тут живет?

– Нет. Съехала месяц назад. Не знаю куда. Просто собралась и исчезла.

Существовали два возможных варианта. Как уже говорилось, Марни никогда не уехала бы из Фресно. Либо она в «Биг-бое», либо делает карьеру в Эпплби, либо дома у матери – иди ищи.

Поэтому я отправился к матери, еще за милю. Найти не трудно – на окнах всегда висело столько ниток, унизанных кристаллами, что астронавты из космоса наверняка замечали сверкание. Однако, преодолевая расстояние, я не видел алмазного блеска. Стоял обычный дом, точно такой, как соседние. Мне пришло в голову, что Америка давно старается сделать каждый квартал, город, район похожим на любой другой, чтобы ни у кого не возникло желание ехать куда-нибудь в другое место.

На мой стук дверь открыла мать. Теперь она была наполовину не индианкой из Индии, а африканкой. В дрянном пестром многонациональном наряде и шляпе до потолка, зажаренная в микроволновке до оранжевого цвета. Вид умиротворенный до сумасшествия, довольный, как после лоботомии. На стенах развешаны маски. Деревянные жирафы и тигры отели пройтись по ковру, но были парализованы, Сидя в штукатурке, как в клетке зоопарка.

– Ты к Аквамарин? – спросила она. – Захода дорогой.

Я сел на табуретку, чувствуя, как розничная Африка давит мне на мозги. Она принесла чашку чаю от которого шел пар с ароматом корицы.

– Она скоро придет.

– Что у вас за акцент? Были в Африке?

– Конечно. Ездила со своей группой из заочного колледжа. В конце концов осталась там на год. Моя жизнь полностью переменилась.

– А Марни как?

– Кто такая Марни?

– Аквамарин.

– Ты имеешь в виду Акилу? Это значит «та, кто размышляет». Слишком много размышляет. Все старается обосноваться, устроиться. Мне хотелось бы, чтоб она повидала мир.

– А вас мне как теперь называть?

– Дека. «Та, кто несет наслаждение».

Как она на меня посмотрела… Давным-давно Дека – мать – с удовольствием и со смехом касалась моей руки, иногда прижималась, время от времени поглаживала по плечу, пока оттуда до самого паха не пробегали мурашки. Я чувствовал эротические позывы. Все это творилось на глазах у Марни, которая просто дымилась от возмущения.

– Зачем ты здесь, мальчик?

– Ищу вашу дочь. Мне с ней надо поговорить.

– Тебя так долго не было, я по тебе скучала.

Несмотря на искусственный акцент и загар, я начинал верить, что она действительно африканка-Квартира была пропитана незнакомыми запахами. Я ждал каких-нибудь племенных ритуалов, предчувствуя, что она вскоре вытянет мою шею до размеров жирафьей или проколет в мочках ушей дыры величиной в полдоллара.

– Акила вернется через два часа. У меня для тебя есть подарок.

Она ушла в спальню, вернулась с кулоном. Если я не ошибся с первого взгляда, в центре медальона сверкал не цирконий.

– Очень ценная вещь. Я познакомилась с одним торговцем алмазами. Он начал меня снабжать. Но не могу же я все носить! Вдобавок они мне напоминают о родине. Я должна вернуться. И вернусь. А пока дарю это тебе.

Она остановилась у меня за спиной, пальцы, прежде чем застегнуть цепочку, пробежались по шее – нежно, медленно, – добрались до груди. Мать изогнулась, обвила меня – Африка поглотила Америку.

– Ах, – вздохнула она, тискаясь так, что я не мог противиться, – два часа у нас есть. Потом оденемся. Акила ничего не узнает.

Мы направились в спальню. Она меня раздела, осмотрела, толкнула в постель. Разделась сама без труда, поскольку под шелком ничего больше не было. Светилась оранжевым светом, но у меня в глазах стояло красное пятно – Марни. А синее? Синее пятно – последний раз с предыдущей женщиной, лучше любого текущего унылого момента. – Ты все-таки знаешь, что делать.

– Что значит – все-таки?

– Инструмент небольшой, но работает споро.

Мы двигались все быстрей и быстрей, континенты сближались, сливались, география переворачивалась. Поглотив меня, она сказала:

– Давай одеваться. Иногда Акила приходит пораньше. Быстро, быстро.

Я пошел в ванную, стараясь снова стать американцем. Но как бы ни обливался водой, волосы на подушке свалялись, от меня по-прежнему пахло чужестранными запахами.

– Выходи, выходи, – кликнула она из зоопарка. Марни вернулась. Я вышел и остолбенел в гостиной деревенским идиотом.

– Что ты тут делаешь? – спросила она.

– Просто…

– Соскучился по тебе, дорогая, – подсказала мать. – И приехал к нам в гости.

– Незваный гость.

– Что это ты говоришь, Акила, любовь моя?

– Марни. Меня зовут Марни.

– Ох, – рассмеялась мать, – ведь это просто прозвище.

Вот так мы и стояли – я в шмотках из «Кей-Март», Марни в униформе «Биг-боя» и Дека в шелках. Я практически слышал, как в голове у Марни тикает калькулятор.

– Мама, оставь нас.

– Пойду в спальню.

– Нет, пойди куда-нибудь еще. В магазин. Купи пюре из ямса, пшено, крахмал, тесто, зеленые бобы, дыню, арахис. Устроим праздничный обед.

– Как скажешь, Акила.

– Африканский праздничный обед. Ха!

– Уже иду.

– Поторопись, пожалуйста. Наш незваный гость явно проголодался.

Дека нашла свою сумочку, подмигнула мне и ушла.

– Трахался с моей матерью? – спросила Марни.

– Что это за вопрос?

– Разве в первый раз ты удрал не потому, что она все время вокруг тебя мурлыкала, как Билли Холидей. Может быть, пробовал удержаться, но ведь меня дома не было, так что, какая разница, правда?

– Иисусе! – В данный момент моими устами говорила Керри. Поправочка: «Господи Иисусе!»

– Зачем тогда ты явился сюда? Зачем приехал в Фресно? Хотя меня это не удивляет.

Она пошла к себе в комнату переодеваться, а голос по-прежнему звучал громко и четко.

– Почему мой приезд тебя не удивляет?

– Мама вступает в контакт с африканскими духами. Откуда мне знать? Почему я должна объяснять тебе? Просто знаю. И что ты женат, тоже знаю. Никак не можешь усидеть на месте?

Она вышла в свитере пастельных тонов, в брюках цвета хаки, в грошовых мокасинах, настоящая американская девушка – женщина, но все равно девушка. Образец практичности, бездетная мать футболиста. Без всяких материнских чувств.

– Не устоял, пустился бродяжничать, никого не разыскиваешь? Ровно наоборот. Никогда не замечал, что все твои женщины остаются на месте? Многих можно найти, не выходя из дома. А ты мотаешься туда-сюда, повсюду, никогда ничего нового не находишь. Просто бежишь. Как моя мать.

Я ее поцеловал. Должно быть, к губам Map ни меня потянула какая-то моя единичная суперменская частичка. Мне хотелось проникнуть в самую глубь женской сути, просверлиться в древо их сексуальности, в семена, корни, ветви, листья. Однако поиметь мать и дочь с перерывом в несколько минут – это нечто, хотя я никогда не ставил рекордов и не вел счет на ринге.

На секунду почувствовал, что она уступила, потом стиснула губы и оттолкнула меня.

– Не так быстро.

– Извини… не пойму, что я такого сделал.

– Первым делом принял душ.

– Ты что, правда думаешь, будто я…

– Молчи. Мама рано ложится. Я могу переспать с тобой. Только хочу сначала узнать, зачем… что ты тут делаешь.

Я полез в карман за письмом и вспомнил, что оно уничтожено.

– У меня уже нет вещественных доказательств, но кто-то прислал письмо и сообщения по электронной почте. Не слишком приятные сообщения. Меня может преследовать только кто – то из бывших знакомых. Сначала грозили убийством, теперь самоубийством, то есть самоубийством под видом убийства, которое будто бы я совершил, потому что… потому что…

– Стоп. Знаешь, почему я работаю в «Биг-бое»? Потому что люблю мир таким, как есть, со всеми безобразиями, даже с униформой из полиэстера и стариками в буфете. Люблю дешевые автомобили, люблю счета оплачивать вовремя. Не люблю матерей, которые воображают, что нашли себя в Африке, и возвращаются, словно беженцы, к первому пирсу. Меня не особенно интересуют бродяги, беглецы, осужденные – вы все неудачники, проигравшие. Да, куда бы ни шли и ни ехали. Бежите, чтоб с ума не сойти. Разве ты мог так долго просидеть на одном месте и не свихнуться? Или уже свихнулся? Похоже на то. Убийство, самоубийство, убийство… Зачем ты удрал от жены, если так уж боишься?

– Затем, что это бригада дорожных рабочих из одной женщины, которая долбит передо мной дорогу отбойными молотками.

– Может, дорогу надо забетонировать.

– Я опять по ней еду.

Я сел за обеденный стол, стоявший посредине гостиной. Марни прилегла на диван, скрестив тощие ноги, уставшая, потрепанная, помятая в ресторанном хаосе. Вздохнула, возможно, надеясь сдуть меня в Тихий океан. Может быть, там я найду чемодан, приплыву на нем, как на плоту, к островам Полинезии. Вновь обрету невинность в бананово-спелом раю, сведу дружбу с пигмеями, буду метать в обручи кокосовые орехи, раскачиваться на лианах, надеясь, что диспетчер пошлет к черту сигнал пролетающего спасательного самолета, пилотируемого Рози, который едва способен держать высоту с чертыхающимся неподъемным грузом. Я задумался над банальным утверждением Марни, что куда бы ни шел и ни ехал, и прочее, но мог бы возразить: где бы она сама ни была, постоянно остается здесь, ничего в процессе не видя, кроме рыбы, жареной картошки, тройных гамбургеров, стопок оладий, сосисок, нескончаемого потока людей, готовых, подобно лососю, прыгнуть навстречу смерти с вилкой в одной руке и счетом «Биг-боя» в другой.

– У вас в ресторане найдется работа?

– Для тебя? Не смеши.

– Мне нужна машина и немного денег. Приехав сюда в автобусе, я узнал о раке больше, чем хотелось бы.

– Кулон у тебя на шее стоит две тысячи боксов. Видно, ты неплохой трахальщик, Джон. Сколько девушек еще осталось?

– Три. А Пегая сломалась под Бейкерсфилдом. Я имею в виду свою машину.

– Куплю у тебя кулон за тысячу пятьсот. Идет? Может быть, мой папаша достаточно туп, чтобы его купить. Однажды уже покупал на пособие.

– Знаешь кого-нибудь, кто продает машину за тысячу долларов?

– Обожди минуточку. – Она села. – Откуда ты знаешь, что не я прислала письмо?

– Нутром чую.

– Да ну? Что ж, ты мне тоже нравишься, хоть не настолько, чтобы позволить трахать мою мать. Тебя в самом деле интересует, кто написал письмо?

– Хочешь сказать, будто я что-то другое ищу?

Она пожала плечами. Тут послышался топот и дребезг.

– Черт побери, – буркнула Марни, – вернулась. Готовить не умеет. Я бы на твоем месте не ела.

Мы говорили об Африке, пока Дека стряпала нечто вонявшее дымом из выхлопной трубы Пегой. Марии вздыхала при каждом упоминании о церемониях и ритуалах, о ночах под звездами с обвившимися вокруг деревьев змеями, о носорогах, рыщущих в поисках пропитания; лопоухих слонах, которые знают, что превратились теперь в современных рабов, поджидая корабли Ф.Т. Барнума, которые увезут их к другим берегам; о махинациях на алмазных жилах, откуда поддавшийся соблазну маклер предлагает путешественнику добытые камни; о духах буша и зельях, вызывающих галлюцинации; о сексуальных играх с мужчинами, у которых уши падают на плечи; об уроках танцев, расползающихся городских трущобах, о ласковой хватке глобальной экономики. В наказание мы съели нечто несъедобное. Я не стал пить стоявшую передо мной бурду, а Марни с Декой выпили и быстро опьянели, стреляя друг в друга через стол глазами.

Наконец Дека сказала:

– Я ложусь спать, а вы делайте что хотите, будто я ничего не знаю. Только не шумите. Никаких воплей, слышите?

Мы в ту же секунду свалились на диван, но Марни скоро заснула, ворочаясь и брыкаясь. Мать ее из другой комнаты словно подавала сигнал тревоги перед землетрясением. В квартире стоял гул, издаваемый на взлете «Боингом-747». Я думал о многом, особенно о том, что правильно сделал, не переспав с Марни. Подобные ситуации отчасти и составляют проблему. Не знаю, что их порождает – инстинкт, обратный самосохранению или стремлению Джонни Яблочное Семечко населить мир бродягами. Знаю, я слишком беспечен, никогда не предохраняясь при всех бушующих в мире болезнях, не говоря уж о том, что моя рыбка-брассистка так и стремится нырнуть в женскую форму в надежде распространить на свете новые незнакомые формы жизни. Что за дьявольское потомство я породил бы – разноцветных зебр, которые бегают сразу в восемь сторон? Жирафов, потягивающих из бассейнов спиртное, открыто приманивая сочувственных женщин? Разве можно не задумываться о последствиях, попросту реагировать, тащась, топая и приплясывая, скача, как осел, от одного дурацкого приключения к другому? Неужели я никогда не пойду по прямой, вечно буду петлять зигзагами вроде обкурившегося обалдуя, вечно ввязываясь в неправедную войну. «Дурачок, не Корея – Вьетнам!» В любом случае, в ту войну, которая уже кончилась, проиграна, описана в учебниках истории.

Отец? Мать? Где они, чтоб объяснили мое появление на свет? Почему меня подбросили на колени психопатки, которая не знает полного набора эвфемизмов, обозначающих гениталии? Куда они отправились? Где они – глубоко в джунглях, забравшись туда сквозь лазурные мечтания Джозефа Конрада? Или трудятся в Уолмарте, покупая по большим праздникам пиццу? Думают ли когда-нибудь, что со мной стало? Или я превратился для них в смутную стершуюся штриховку на земной гравюре?

На эти вопросы я ищу ответы, или они побочные? Не для того ль я пустился на поиски, пересматривая историю своей сексуальной жизни, чтобы прорвать дыры в ткани своей биографии, куда хлынет свет? Вдруг он так ослепит меня, что я выйду из тела в некую воздушную сферу, стану атомами и протонами, оставив за собой только следы в пыли, заметные на солнце лишь под определенным косым углом?

– Дурной ты мой, – пробормотала Марни. – Удалый малый. М-м-м-м. Ладно. Не возражаю. – Она лягнула меня в бедро, заплясала дьявольский чарльстон, заскакала, запрыгала. – Полегче на поворотах… ух… девочка, мальчик… Мага машанини. Видно, Дека тебя замучила. Высосала и выбросила. Вот тебе Камасутра.

Она засмеялась безумным, лишенным всякого притворства смехом, свойственным людям, которые говорят во сне, саркастически забормотала, распаленная подсказками подсознания. Я не мог расшифровать этот лепет. Может быть, она тоже только что вернулась из Африки, сполна впитав птичий язык и напившись зелья.

Я перелег на пол и ненадолго заснул, стараясь получить откровение. Но сон напоминал рвущуюся кинопленку, мелькал, дрожал, останавливался, начинался, пока не сорвался с катушки. Я трижды просыпался, бежал в туалет. Завтра буду на грани галлюцинаций от недосыпания, мир раздуется от непереваренных быстрых снов. Я пару раз принимал ЛСД, который не рекомендуется алкоголикам. Мы предпочитаем ватные одеяла и легкие сны утыканным гвоздями ложам и практике йоги. Но когда я долго не мог заснуть, наркотик ввинчивался в мозги и выпускал сны на волю.

Минул не один час, прежде чем Марни проснулась. Один спит, как заколдованный, другой бодрствует, как проклятый, а потом они вместе проводят дальнейшее время так, словно в их восприятии нет никакой разницы. Почему один стоит на автобусной остановке, другой проплывает мимо в «кадиллаке» и на пересечении их точек зрения время и пространство не рушатся от полного несовпадения?

– Мне бы лучше убраться отсюда, – сказал я, – пока твоя мать не проснулась.

– Она во сне просматривает «Нэшнл джиографик». Долго еще не управится.

– Надо поскорее продать кулон. Я должен ехать. Конец уже близок. Если, конечно, не ты прислала письмо.

– Нет, Джон, я его не посылала. Я не восьмиклассница. Отрабатываю смены по десять часов, стараясь в перерывах помешать матери выбрать, где лучше, чем в Фресно, – в Индии или в Тимбукту. Наверно, надо, наоборот, помогать, потому что я ее терпеть не могу. Но она…

– Но она твоя мать.

– Ты никогда ничего такого не чувствовал?

– К какой матери?

– К той, которую знаешь.

– Та не считается. В насмешку прозвала меня Бродягой.

– И все-таки ты не можешь дождаться, когда снова прыгнешь в машину и помчишься– по свету?

– У меня кулаки не железные. И я определенно совсем не так счастлив, как идиот.

– Ты и есть идиот. Что толку, даже если ты выяснишь, кто написал письмо? Если бы тебя кто-то хотел убить, ты уже был бы покойником. Трудно ли тебя прикончить? Сам дело наполовину сделал.

Я содрогнулся. Что я пытаюсь сделать – найти себя или совсем потерять? Неужели такой сдвиг пластов породили уколы, добрые советы, замечания, что надо сбросить или набрать вес, коротко подстричься или отпустить волосы, носить или не носить шляпу, не обращать внимания на мнение окружающих или, наоборот, внимательнее к ним прислушиваться? «Не стой, подбоченившись, Богом клянусь, просверлю дырку в двери туалета, своими глазами увижу, как ты писаешь сидя. Это все твой отец виноват, он или косоглазая. Знать не знают, что ты бросил футбол, только гоняешь на чертовом велосипеде по всяким задворкам. Далее с мальчишками в мяч не играешь. Когда-нибудь, Джон, окажешься на кухне в ночлежке с другими бродягами, там поймешь, что неприспособленный ни к чему не приспособится. Недостающие части головоломки полностью собраны в одной вонючей комнате, только они из разных головоломок. Кто-то тычет друг в друга ножами, пока проповедник в трапезной отбивает мясо, кто-то перебирается в другую ночлежку поблизости, кто-то в конце концов учится защищаться, вроде мужчин, дерущихся на городских улицах. Лопочут на своем потайном языке, позабыв общепринятый. Вылетел из программы, и мы тебя с позором вычеркнули. Мы ведем войны, смысла которых никто не знает, но считаем их общим, хоть и неприятным делом, тогда как ты вместе со своим отцом смотрите на дождь в джунглях так, будто сами его сотворили, а заодно насекомых и змей». Ну, мать, конечно, никогда ничего подобного не говорила, хотя вполне могла бы сказать.

– О чем ты думаешь, скажи на милость? – спросила Марни.

– Я должен идти. Надо ехать.

– Денег у меня мало. Немного могу тебе дать – обналичила чек по дороге домой.

– Сколько?

– Пятьсот.

– А потом что – кулон продашь?

– Отдам отцу, он продаст. Он его заслужил. Я бы все продала, что она привезла с собой. Продала б ее кости и кожу. За мозги вряд ли кто-нибудь много заплатит.

Миры рушились, сталкивались континенты, трещали линии сброса породы. Приступ паники? Но подобное объяснение затемнило б тот факт, что мир проецируется во всей своей полноте, мерцающие образы сливаются в бесконечный поток, неотличимые от того, что разыгрывается за экраном – фильм с участием всех и каждого. Владелец кинотеатра – кто, я? – тычет в затылок дуло пистолета: «Сиди и смотри, понял? Другого кина не будет, ясно? Смотри. Я пошел». Голос САВАКа. Приказы в ночи. Кто-нибудь наверняка посмеется, но в данном случае паранойя похожа на ревность. «Думаешь, я с ним спала?» Только смех превращается в нечто другое – в очередное свидетельство, в доказательство существования более тонких замыслов, заговора, обмана, хитрых козней. Что-то вроде китайских наручников – чем сильней рвешься, тем туже они замыкаются и тем громче хохочет шутник.

– Что с тобой?

– Можешь подвезти меня кое-куда?

– Разумеется. А куда?

Я сказал, и она посмеялась. Просто больше нет сил трястись в «раковом экспрессе», в «опухолевом прицепе». Такого количества колес я больше не вынесу и не могу себе позволить четырех собственных. А два могу.

Мы нашли магазин. Продавец уделил нам максимум внимания – кроме нас, покупателей не было. Он рвался продемонстрировать каждую модель начиная с 1963 года.

– К чертовой матери, – сказал я, – дайте самый лучший, какой можно купить у вас за пятьсот баксов. Пусть даже с розовыми кисточками, наплевать.

– Вот этот за такие деньги неплох.

– Доедет еще до двух девушек?

– А?

– Выдержит пару сотен миль?

– Обязательно. И бесплатный шлем. С Богом.

Я протянул деньги, взял шлем.

– Джон, – заметила Марни, – ты на нем далеко не уедешь.

– Черта с два.

Что-то вылупилось из яичной скорлупы моей памяти. Крылышек я пока почти не видел, а клюв четко проглядывал и долбился в мозгу. Смутная туманная картина, а в центре, конечно, она – Она. Мы были в трейлере. Я слышал голос. Она что-то сказала, вездесущая Она, Шива в женском обличье, Она говорила: «Разве я тебя не предупреждала? Не трогай мои вещи, пока меня нет, не то хорошенечко надеру тебе задницу».

В данный момент я сидел во дворе магазине на той самой заднице и теперь ее поднял.

– Джон, мы даже поговорить не успели…

– Ты чиста и невинна.

– Хочу понять, что происходит. Знаешь, – крикнула она мне вслед, – ведь письма еще рассылаются по цепочке…

Слишком поздно. Я с ревом умчался от этой фразы на полной скорости, на какую способен ревущий мопед, вышиб пинком калитку, вопреки ожиданиям сохранив равновесие, вовремя позаботившись не свалиться назад. Если не набрать скорость, птичка вылупится из скорлупы и спикирует на меня.

Я вылетел на шоссе на предельном ходу в сорок пять миль в час, с заброшенным за спину ноутбуком. Направился к двухполосному хайвею, гадая, имею ли законное право там ехать. Подо мной был сын Пегой, надо мной сиял солнечный свет озарения. Я опустил защитную маску, глядя на позеленевший мир. Очутился в тумане и, собственно, ехал не быстро. Что мне требовалось, так это выпивка, но я решил терзать себя демонической тенью, пока стакан спиртного не покажется чашей Святого Грааля.

Надеялся, что одежда проветрится или хоть освежится выхлопными газами. Двухколесный мопед – не самое мужское транспортное средство, но мне не подошел бы никакой «харлей», смехотворно выглядели бы наколки, серьги и прочие прибамбасы, все равно что домохозяйка вырядилась бы в дочкины наряды, а клаксон мопеда с успехом распугает лягушек, белок, кроликов, осмелившихся перебежать мне дорогу. Даже шлем представлялся ненужным – упасть можно лишь на медленном ходу, а если влетишь в ветровое стекло трейлера, то расквасишься, как москит. Единственно полезной была затененная маска, милосердно лишавшая мир утомительных красок. Не сказать чтобы я несся с громом и треском, скорее дребезжал, с одними бейсбольными билетиками на спицах.

Теперь двигался строго на запад к трем оставшимся городам – если не найду разгадки в первом и втором. Возможно, последним пунктом назначения станет третий, неподалеку от Мерси.

Нелегко ехать от одной женщины к другой в обратном порядке – время между ними ускорялось и замедлялось. Первые два городка, до которых мне предстояло добраться, очень похожи на мой родной город и стоят где-то посередине. Представители в конгрессе понятия не имеют, как они называются, даже не знают о существовании тамошних избирателей. До первого оставался всего час пути, еще час до второго, а до третьего и того меньше.

Я вдруг взглянул на мир глазами ястреба, зорко и хладнокровно, повсюду отыскивая потенциальное место гнездовья. В определенном смысле мое продвижение ускорялось, хоть ход и замедлился. Я сложил головоломку почти до конца, только чуял, что последняя деталь пропала.

Хайвей номер такой-то был не самым гладким. Может быть, это дорога 666. В подтверждение подобного подозрения первый и единственный обнаруженный мною бар оказался жалкой лачугой в окружении мотоциклов. Я остановился между двумя «Харлеями» и снял шлем. Не совсем Питер Фонда. Из бара вышли два байкера, сухопутных пирата. Оставалось надеяться, что они не родственники Чартриз, которая жила в двадцати минутах езды отсюда в доме-шалаше, называя его индейским вигвамом и рассылая оттуда астрологические прогнозы. Моя Чартриз с волшебными пальцами, никогда не просившими и не дававшими пощады. Я жаждал встречи с ней и ужасно боялся увидеть. В конце концов, в какой-нибудь из ближайших дней она может оказаться права насчет будущего, но прошлое почти насквозь видит.

Между тем байкеров, видно, не занимало ни прошлое, ни будущее.

– Машина для обдирки риса, – заметил один.

– Дурак долбаный, – хмыкнул второй, – да ведь это ж мопед.

– Значит, испанский. Наверно, на нем прямо вброд переправляются через реку.

– Итальянский, дубина. Эй, мужик, чего ты на нем ездишь? Яйца сотрешь начисто.

– Выбирать не приходится, – ответил я.

– Угости вон того парня выпивкой. Зайдем, угости.

Я зашел, очутившись в окружении мужчин, которым недоставало только рогатых шлемов викингов. Их было человек двадцать, каждый следующий пьянее соседа все сплошь в коже, с трещинами в штанах и куртках забитыми дорожной пылью, с мозгами забитыми чем-то другим. Однако они меня приняли не как олуха на мопеде, а как собрата-путешественника, хоть и не особенно разбирающегося в тонкостях двухколесной техники. Я получил не одно предложение обменять мопед на старый мотоцикл. Наверно, хотели подарить мой мопед своим заброшенным детям для тренировок.

Наперебой принялись угощать меня пивом между рюмками текилы, и мы подружились. Я рассказал о своей неотложной задаче, выслушал всевозможные советы насчет оружия, недоступного детективам места захоронения, фальшивых документов, способов законно сменить имя, фамилию и исчезнуть, а также узнал, как на слишком самоуверенную супругу покойного Макбета может подействовать визит байкера в три часа ночи за две сотни долларов.

Когда я отверг предложения, меня даже еще угостили, высоко взмахнув стаканами. И как только я почувствовал себя в безопасности, думая, что они охотно умрут друг за друга без всякого повода, только чтобы доказать, что умрут, бармен выложил на стойку сантиметр и сказал:

– Пора мерить.

После чего все расстегнули кожаные штаны.

– Ты куда? – крикнул кто-то. – Это ж просто игра, черт возьми.

Но я, уклоняясь от всяких осмотров, не желал получать приз за последнее место. Выскочил на стоянку, пинком завел мопед. Видел в зеркало заднего обзора, как они повыскакивали и ракетами понеслись за мной, за ходунком. Через минуту пятеро меня окружили.

– Мы тебя проводим.

– Зачем же… – начал я, потерял равновесие и упал, свалившись на обочину самым нетеатральным образом, после чего мой эскорт рассмеялся, помахал на прощание, пожелал удачи. Пострадал один ноутбук. Включив его, я увидел зеленый свет своего одиночества и красный свет собственного воображения – только в воображении.

Невозможно поверить, но мопед завелся. Я направился к дому Чартриз. Никогда не верил предсказательницам с их дерьмовым бредом, но начинал думать, что они в меня верят. В любом случае, вот что я спросил бы у предсказательницы: «Расскажи о том, что уже произошло. Ведь это, наверно, не трудно». Она почти готова выдержать экзамен. Поэтому его лучше не проводить. Впрочем, я знал, что при встрече отношения ученика и учительницы полностью переменятся. Она попытается соблазнить меня, сама начнет экзамен. Я всю жизнь старался его оттянуть, потому что он не предлагал особого выбора, не был ни ложным, ни истинным. Я почти понял, что правильный ответ всегда одновременно и ложный, и истинный.

Я ехал с полузакрытыми глазами, дремал наяву. На полсекунды стал Магриттом, видя проплывающие перед глазами шляпы-котелки.

 

Землетрясение в пять баллов