Правда: у меня нет границ. Фактически, я – не страна. Я – резервация, подразумевающая, что ей принадлежит нечто большее. Что-то зарезервировано и никогда не будет отдано. Конечно, у мира тоже кое-что припасено на мой счет, а у меня – на его. Мы представляем собой два лагеря, и вскоре однажды послышится крик: «Пли!»

Впрочем, в данный момент надо развесить шляпы-котелки на соответствующих крючках. Я слез с мопеда на подъездной дорожке Чартриз в мире, затянутом дымчатой пеленой солнечного света, под пение птиц.

Дом представлял собой современную пирамиду, оду прошлым суеверным эпохам. В нем жила женщина – может быть, дьявол, если правы фундаменталисты, – которая облегчала дорогу в ад, усыпая розовыми лепестками, смазывая ступни зельем, от которого покалывает пальцы ног. С помощью массажа ног избавила бы Адольфа Гитлера от всех его и наших страданий. Я с волнением ждал, что она скажет мне, так как ее предсказания почему-то оправдывались. Я уже говорил, что не верю в сверхъестественные силы – ни в экстрасенсорное восприятие, ни в психотронику, даже в синхронность. Но верю, что Чартриз забрасывает семена в хорошо подготовленные мозги. Семена прорастают, и тут ничего не поделаешь – приходится взбираться на стебли, которые ведут к предначертанной ею судьбе, к событиям, которые она привела в движение толчком ярко-зеленого пальца.

Чартриз вышла в дверь в астральной пижаме с переливавшимися на шелке звездами и планетами. Дотронулась до моего плеча. Всегда умела меня тронуть.

– Я знала, что ты явишься. Птичка предупредила, как в Библии. Покажи ладонь. – Она взяла меня за руку и сразу бросила. – Слишком грязная. Теперь вспомнила, это был черный дрозд. Велел передать, чтоб ты дальше не ездил.

– А кролики что говорят?

– Сарказм – признак страха. Впрочем, я почти не слышу лжи, правда звучит в твоих устах громче. Заходи.

Казалось, будто никакого времени не прошло с момента нашей встречи много лет назад, когда я по рекомендации заправщика с бензоколонки заскочил погадать для забавы и тут же влюбился. Без всякой мистики, простое притяжение обратно заряженных частиц или что-нибудь вроде того. Она прикоснулась ко мне, обняла мальчика и сказала:

– Ш-ш-ш. Все хорошо.

Мальчик слушал. Ему было приятно. Но раньше или позже должен был повзрослеть и понять, что все вовсе не так хорошо. Даже тогда надеялся, что мать-колдунья его переделает.

Помню, как против моей воли она дотронулась до неприкосновенного. Память сопротивлялась прощупыванию. В любом случае, мне быстро осточертел бред собачий с магическими кристаллами, и я ушел, страдая похмельем после нескольких опытов с галлюциногенами, с ощущением, будто меня допрашивали под их воздействием.

Однако первая неделя запомнилась навсегда. Страстно хотелось еще раз ее пережить, свернуться в петле, позволив тем дням навсегда заключить меня в объятия. Это невозможно. Чтобы кто-нибудь понял, что я хочу узнать, он должен понять, зачем мне это нужно, а этого я сам не хочу понимать. Как только приблизятся к моему потайному местечку, игра в прятки закончится. Но меня не поймать. Я бегу слишком быстро.

– Обожди меня там, – велела Чартриз. – Сейчас выйду.

Я нашел садовый стульчик, глядя с него на задний двор с редкими деревьями, который приветливо меня встречал и где можно было увидеть любых животных в пейзаже, словно в каждую тварь вселился сам Иисус, обещая каждому исполнить одно желание.

– Господи, сделай так, чтоб мы больше не охотились друг на друга, – сказали бы животные.

– Дай мне знать все, – сказала бы Чартриз.

– Избавь меня от кожи и костей, – взмолился бы я, – пусть я стану воздушным.

Размягчившись, расслабившись в пух и прах, почувствовал, что моя просьба исполнена, ибо мог дышать, не думая, ни в чем не нуждаясь, ничего не желая. Ничего знать не надо. Чем меньше я знаю, тем лучше. Чартриз вышла из дома с чайником. Я знал, что там не бодрящий чай, а какой-нибудь жидкий наркотик – вероятно, грибной отвар, может быть, ЛСД. Я был все еще пьян, хотя быстро трезвел. Напряженное стремление добраться сюда живым на самокате преодолело интоксикацию. Она села рядом со мной на стул, налила два стакана, один протянула мне.

– Пейот? Псилоцибин?

– Какой недоверчивый. Пей, не бойся.

Она никогда мне ничего плохого не сделает. Специально – не сделает. Мне будет плохо только от озарения. Как сверху, так и снизу.

Я выпил. Сначала вроде ничего не случилось. Но в прежние времена проходил час, прежде чем мир начинал удваиваться и утраиваться, рушились подпорки, поддерживающие небеса, время шло вразнос, произнесенные слова превращались в чистую каллиграфию. Грибной галлюциногенный отвар связывал нас молекулярными связями. Возникала возможность трансмутации. Мы могли расплавить металл, пройти сквозь стены, обменяться телами, сделать все, что угодно. По-моему, в лучшие моменты она вполне могла принять меня за мужчину, отвечающего любым мировым стандартам.

Но пока нас еще двое, разумно обратиться к реальности.

– Ты собираешься меня убить?

– Я даже пауков и мух не убиваю.

– Не ты надо мной подшутила, послав письмо с угрозой и зловещие сообщения по электронной почте? Если да, добро пожаловать в монашеский клуб. Жаркое у меня никогда не кончается.

– Джон, – сказала она, – дотронувшись до моей руки, – неужели ты подозреваешь меня?

– Нет, но у меня заканчиваются подозреваемые. Я уже сам в одного превращаюсь. Похоже, маленькая рыбка хочет поймать большую – меня, – обвязав петлю вокруг собственной шеи, а потом, когда ее перережут, набросив на меня.

– Ты ешь слишком много копченой селедки.

– Я ничего слишком много не ем. И предчувствую, что примерно через три минуты совсем лишусь аппетита.

– Знаешь, ты очень часто используешь эту цифру. Три – магическое число во всяких шутках, но это и завершение некоего процесса.

Она взяла меня за руку, перевернула ладонью вверх, принялась обрабатывать чакру или силовую точку – не знаю, – пока кровь моя не превратилась в поток успокоительного лекарства, питающего организм.

– Ну, давай. Ты же знаешь, что можно.

– Мир воюет со мной, моя страна расколота. Жена – демон, распевающий евангельские песнопения, прошлое меня преследует. Чувствую себя Ахавом, поменявшимся с китом местами, у меня в заднице торчит гарпун. Я остался без денег. Жена прибрала к рукам банковские счета. Слышу во сне непристойные спиричуэле. Сплю с оранжевыми женщинами. Только что шайка байкеров хотела измерить мое мужское достоинство. Даже откровения на бамперных наклейках меня не спасают.

– До сна еще много миль.

– Прошу тебя.

– Впрочем, не так далеко. Могу помочь. Я богатая. Держу целое стадо гадалок на телефоне по всему штату.

– Хочешь сказать, ты стала сутенеркой?

– Мы говорим людям то, что они сами знают, но не могут признаться, что знают.

– А если предпочитают не знать?

– Тогда мы помалкиваем. Неужели ты действительно думаешь, будто легкий слой пыли не позволил мне все прочитать у тебя на ладони?

Ее окружил ореол, сияние доброй колдуньи. То, что она подмешала в напитки, подняло клубы другой пыли.

– На ручке твоего кресла сидит букашка, смотрит на тебя. Богомол молится или охотится?

Я прихлопнул насекомое ладонью.

– Ни то ни другое.

– Не слишком любезно ты с ним обошелся.

Мы молча посидели еще десять минут или, может быть, шесть часов. Мошки носились воздушным парадом. Парили стрекозы в шесть футов длиной. Над головой пролетела летучая мышь, уселась на дереве в позе Бэлы Лугоши. Формировались новые созвездия – все в форме гениталий.

– Видишь?

– Раздеваюсь, – сказала она.

Пижама слетела. Она завертелась, запрыгала, как Ширли Темпл, по траве, по грибам – теперь я точно понял, что выпил, желудок съежился в спазме, как всегда бывает от трюфелей. Я хохотал, хохотал, но ее это лишь заводило. Она была Джинджер Роджерс, Барышниковым, Нижинским, меняла пол, словно в очко играла.

– Можешь лучше? – поддразнила Чартриз.

– Я балерина, Сабрина.

Я сбросил одежду, поскакал Фредом Астером прямо по небу. Мы плясали еще полчаса или три, а потом повалились в траву. Астрономия сверху и – при моем везении – ад снизу. Может быть, мы танцевали в плоскости чистилища? Если христианство право, а Бог, надеюсь, нет, я бы согласился остаться в чистилище – там должно быть спокойно и тихо, очень тихо. Едва ли я вынесу рай с бесконечными семейными пикниками и хором, распевающим: «Боже, Боже, Боже, славим Тебя, аллилуйя, аллилуйя», и прочее, что кончается на «я». Через 6,9 миллиона лет или через неделю все это благолепие слегка наскучит, даже полеты ангелов станут однообразными. «Не окажете ли любезность засунуть вон ту трубу в задницу Гавриилу? Он далеко не Майлс Дэвис».

Точно так же не хочется заниматься содомией с козлами, пачкаться с головы до ног кошачьей кровью, трахаться задницей с ведьмами и сосать сатанинскую сиську. Я в сделки не вступаю, а если б вступил, то задешево продал бы душу.

Нет, мне больше всего подходит чистилище – сиди себе за оградкой, ни от кого не завися. Можно и на забор влезть, никто тебя не пристрелит, пока не перескочишь на ту или на другую сторону. «Ха-ха-ха, я и тут, и там, в обоих твоих частных владениях, что ты со мной сделаешь?»

– О чем думаешь, скажи на милость? – спросила Чартриз.

– О том самом.

Мы трахались, как подростки. Сплошная химия. Койоты пели голосом Эдит Пиаф, светлячки, сбившись в стаю, светили настоящим прожектором, муравьи весело нас щекотали.

Потом спали под провисшим протекшим небом, надутым воздушным шаром галактики, полным воды, что должно было внушать панический страх, а вместо того меня успокаивало. Я знал, что обязан бежать со всех ног по песку и грязи, скользя, спотыкаясь, гонимый каким-то внутренним механизмом, который от мыслей сбоит и дает задний ход. Гаечный ключ тут пока не поможет. Сейчас я – Дитя Природы, да, больше не сверхчеловек, сотворенный мозгами, которые формулируют неразрешимые загадки. Я уволил безумного банкомета, державшего в руках синие карты с вопросами на одной стороне без ответов с другой. Но его снова придется нанять.

В чем главнейшая ошибка обезьяны? В том, что, сгорбившись, встала на задние ноги, головой к небу, стала искать ответа. Каким был первый вопрос, сформулированный на просторечном языке? «Зачем ты, мать твою, двинул меня по башке этой костью? Я тут просто сижу, никому не мешаю, дурак долбаный. Приятно будет, если я эту самую кость запихну тебе в задницу?» Отсюда начинаются все наши беды. Но если можно поместиться в центре сомнения, в действительной точке, отмеченной картографией, расположенной по долготе и широте в точном месте великого смятения, разве мы не избавимся в конце концов от проблемы, отказавшись от попытки к бегству? Не следует вырываться из китайских наручников.

Шарик лопнул, звезды ссыпались в нос, задушили меня. Я готов был кого-то убить. Голова кружилась от воспоминаний. Я был рыбаком со связкой слюнявых сомов. От них пахло сексом.

Я вошел в дом, отыскал буфет с выпивкой, пил скотч, пока не выблевал всю эту рыбу на пол, потом, пошатнувшись, упал в воображаемую лужу, потому что меня не стошнило физически.

– А если ты еще чего-нибудь хочешь сказать, – сказал я далекой своей половине, желавшей узнать то, чего знать нельзя и не надо, – я вобью твою же ключицу прямо в долбаное сердце.

Кто-то помог мне встать, разумеется Чартриз. Не знаю, возможно ли это, но могу поклясться, она излучала любовь, а мне требовалась совершенно особая химиотерапия.

Назавтра я проснулся на диване в два часа дня.

– Я тебя сюда притащила, – объяснила Чартриз с другого дивана. – Жалко, только на рассвете нашла.

Она сидела на хромом стуле, облупленном, перекосившемся под неестественными углами. Курила, что делала, только когда понимала, что сверхъестественное обмануло ее, а то, что она называла судьбой, отвешивало оплеухи, нашептывая: «Все эти твои шаманские штучки – бред собачий, причем ты это знаешь». За короткое время, которое я с ней прожил, на нее как-то ночью нахлынули подобные сомнения, и она вытащила сигареты. Разожгла в себе тоску и досаду, выпуская в дымовую трубу. Выдохнула признание, что живет не в Средние века, и только идиоты клюют на современного Мерлина. Рассказала об этом той ночью в постели, требуя от меня заверения, что она не мошенница. Поэтому я сказал:

– Чартриз, ты не мошенница. Ты настоящая.

Хотел добавить: вроде кока-колы, пенится, одуряет, а все равно дерьмо. Кофеин не волшебство, а химия, как мы с тобой.

А теперь я увидел у нее в руке письмо. Неужели она? Последняя из женщин, на кого я мог подумать, считая чистосердечной, за исключением ее занятия. Неужели она угрожала сначала лишить меня жизни, а потом выдать за убийцу?

– Зачем ты это сделала? Зачем толкнула меня в дурацкую поездку?

– Что за чертовщину ты мелешь? – спросила она.

– Разве у тебя в руках не очередное угрожающее письмо?

Чартриз швырнула его на пол. Оно приземлилось в трех шагах от меня. Я полз до него три минуты. Увидел на конверте официальный штемпель армии США с датой многолетней давности. Конверт не распечатан.

– Куда б я его переслала? – спросила она. – Кто знал, куда ты отправился? Помнишь, в последний момент, четырнадцатого апреля, ты отсюда налоги платил? Наверно, поэтому и доставили на мой адрес.

Что ж, я отлично помнил прошлую ночь, галлюцинацию, и все, что усвоил из этого, велело разорвать письмо, чтобы лежавший там ответ, каким бы он ни был, оставался клочками, как прежде. Но проклятое существо, сидевшее во мне, предъявило собственные требования. Я распечатал конверт и прочел.

– Ну?

– Там обычно деревни жгли. Их нашли в ее родной деревне, в погребе под лачугой. По зубам опознали. По зубам, черт возьми. Вьетнамцы их выкопали через несколько лет. Тут ничего не сказано о похоронах, ни слова соболезнования, никакой трепотни вообще. Они сгорели, Чартриз.

Она раздавила свою сигарету. Как Супермен, внезапно услышала просьбу о помощи и бросилась в телефонную будку.

– Устрою тебе ванну.

– Хорошо.

– Со свечами.

До той минуты я даже не соображал, что по-прежнему голый. Чартриз помогала влезть в ванну. Мне пришлось полностью сосредоточиться, чтобы сесть туда, не свернув себе шею. Она пустила воду, из кранов хлынули годы, наполнили ванну, окружили меня. Я мок в грязи безумного мира, плавал в водах гнева. Сан стала горящей свечой, а мой отец – дымком, летучим фимиамом в память о мертвых. Они бросили меня одного, я по-прежнему один.

Присев на крышку унитаза, Чартриз наблюдала за мной. Кто способен одновременно лечить и причинять боль? Да, она необыкновенная целительница.

– В любом случае, – сказал я, – не предсказывай мне будущее.

Я засыпал под ее наблюдением. Как уже было сказано, мне глубоко плевать на сны. К черту их тайный смысл, вольные ассоциации, идиотские намеки. Но этот сон был другой, ибо вместо Чартриз на крышке унитаза сидела Сан. Наклонилась ко мне, обхватила ладонями щеки, поцеловала в лоб.

– Успокойся, беби из напалма, – сказала она.

– Пора идти, – сказал невидимый отец. – Тайн, которые надо открыть, не осталось.

На меня снизошло непривычное чувство прощения. Я родился, чтоб помнить войну, историю столь же бессмысленную, как моя автобиография, но, Господи Ты Боже мой, до чего беспорядочно я утыкал свой жизненный путь дорожными знаками. Неудивительно, что с него сбился. Неудивительно, что не могу усидеть на месте. Лос-Анджелес был Вьетнамом, Сагино в штате Мичиган – Сайгоном, а колдобины между ними, по которым я ехал, были на самом деле черными дырами, швырявшими меня туда-сюда со скоростью света.

Я очнулся с мыслью о том, как хорошо, что не случилась очередная тряска. И тут она началась.

 

Землетрясение в шесть баллов