Глава 1

Из банки на кухонном столе золотая рыбка созерцала разжиревшего мужчину. Морис прищелкнул пальцами.

Какого черта смотришь, сестрица? Я тоже в ловушке.

Морис жаждал выпрыгнуть из рыбьего садка собственного воображения, поцеловать Шейлу, но ее лунно-молочная кожа, волосы цвета пшеничного поля растворялись в полосах света. Интересно, сможет ли он вылезти, стать амфибией, вернуться к человечеству? Сумеет ли подстегнуть эволюцию, счистить чешую, снова расправить кости в человеческий скелет? Или перебороть эволюцию, сбросить кожу, уменьшиться клетка за клеткой?

Простреленная солнцем, усеянная родимыми пятнами света Шейла дула на дымившийся кофе.

– Нет, – сказала она. – Абсолютно исключено.

– Но я вовсе не сумасшедший ученый-экспериментатор, – сказал Морис. – Это просто портрет.

Он видит происходящие перемены. Ее полнолунная улыбка продержится год-другой, потом сменится хмуростью последней четверти. Углы губ почти незаметно тянутся вниз. Нынешнее промежуточное выражение как бы вмещает в себя все те годы, которые он потратил на то, чтоб уплыть от нее, и предупреждает, как мало у него времени, чтобы приплыть обратно.

– Перестань меня разглядывать.

Он напишет ее на балконе их калифорнийского дома, унаследованного от отца. В этом доме по-прежнему кажется, будто родители ненадолго отлучились, оставив на дверце холодильника приклеенную десятки лет назад записку: «НИКАКИХ ВЕЧЕРИНОК! С любовью, папа». С балкона виден весь город до самого моря.

– Морис! Где ты?

– Здесь.

– Здесь ты никогда не бываешь.

Сила тяготения бросила крючок с наживкой, катушка потащила Мориса на поверхность. Он хотел посодействовать своей поимке, но стал теперь старше, медлительнее, плавники ослабли. Если тяготение слишком дернет, то Морис сорвется с крючка. Если у него нет выбора, он унесет портрет Шейлы на дно морское.

Шейла сыпала в аквариум рыбий корм.

Привет, подружка. Как он смеет на тебя щелкать пальцами?…

Интересно, гадала она, что стало со старичком Морисом, ходячим окунем, жирным, глубоководным и все-таки быстрым, как скат или скэт? Нашла она в нем, что хотела, или сама в него это вложила? И что стало с Шейлой, обожавшей стаккато гаучо Монка и монашеские завывания Колтрейна, с глупой девчонкой, задолго до рождения старавшейся застолбить себе время и место, с битницей Шейлой с неизменными красными пачками «Мальборо» и в беретке «посмотри-на-меня»? Что от нее осталось достойного запечатления в задуманном Морисом портрете? Родимые пятна, веснушки.

Морис живет под водой, почти ее не видит. Рассказывал сон, в котором не мог выпрыгнуть из воды, потому что он – рыба другого вида. А потом признался, что это не просто сон.

Уцепился за свои фантазии. Хочет портрет писать. Унесет его с собой вниз, а она будет стоять и смотреть, как он тонет.

– Нет, – сказала она. – Абсолютно исключено.

– Но я вовсе не сумасшедший ученый-экспериментатор. Это просто портрет.

Если я сейчас протяну руку, ты за нее не ухватиться. Придется обождать, пока не начнешь тонуть. А до той поры будешь считать меня жестокой. Может быть, даже покажется, будто это доставляет мне удовольствие. Но я здесь.

Он пристально смотрел на нее. Забавно, сколько внимания уделяет ей в последнее время. Может быть, наконец, понял, что похож в голом виде на пупса с хохолком. Или выжил из ума от тоски, глядя, как она одним и тем же извечным движением поднимает кофейную чашку, подносит к губам под привычным углом и делает типичный глоток.

– Перестань меня разглядывать, – сказала она.

Может, он смотрит на рыбку, клевавшую с поверхности корм, как бы дыша воздухом, будто она может вылезти из стеклянного шара, хлопнуть Шейлу по плечу и сказать: «Привет».

– Морис! Где ты?

– Здесь.

– Здесь ты никогда не бываешь.

Все-таки в его жабрах – втором подбородке – остается очарование. Нельзя не задаться вопросом: если он снова любит меня, долго ли это на сей раз продлится?

Ты все равно будешь писать портрет, только он выйдет совсем не таким, как тебе хочется. Под моим присмотром не утонешь.

Они его называли пряничным домиком. Шейла подозревала, что в один прекрасный день Морис съест кирпичное лакомство в конце неотмеченной улицы. Если соседи считали его особняком, Морис с Шейлой едва замечали размеры, проводя жизнь в своих комнатах. Остальной дом по-прежнему принадлежит отцу Мориса, и они редко тревожили его память.

– Что вот это за картина? – спросила она. – Может, напишешь дом, потом автопортрет? Повесим все три на стену, разведемся, разъедемся. Картины будут жить счастливо даже после того. Но я не стану позировать для твоей порнографии.

– Почти любой жене это польстило бы, – сказал он, желая схватить ее улыбку и положить на банковский счет. Я жадный.

Польстило? Он ее за дурочку держит? Думает, если годы ее пойдут вспять, то он снова не влюбится? Не останется в воображаемом пруду, где якобы неподвластен законам природы?

– Дело в том самом сне, да? – спросила она.

– Б каком сне?

– В том самом, где ты в воде. Погружаешься, тонешь, молотишь руками… Ты вел себя точно так же, когда напивался. Глазами все бы написал и исчез бы в стене. Пуф… И нету. Еще выпиваешь, стараясь поймать себя, и опять только тонешь и тонешь. На следующий день просыпаешься с кессонной болезнью. Тогда, по крайней мере, я могла свалить все это на выпивку.

Он знал, что никогда тот сон не рассказывал. Вместо того чтоб докучать ей безумными, фантастическими подробностями сонного сафари, окончательно понял последние двадцать лет их супружества, не говоря уже о причине для написания портрета. Да, хотел он сказать: я ухожу под воду, унося с собой портрет на память о тебе. Но не смог.

– Слушай, это же просто картина. Я уже много лет ничего не писал.

– Почему именно мой портрет? Раньше тебе, кажется, никогда не хотелось его написать. Пусть ты в последнее время сидишь и разглядываешь меня, только просто стараешься поймать бабочку и положить под стекло.

Он почувствовал холод, как с ним часто бывало при спорах. Гусиная кожа свидетельствует о падении уровня серотонина, а это означает, что из-под кожи вылезает двойник – подставная фигура. Двойник способен справиться с любой проблемой. Двойник – человек-калькулятор, просчитывающий единственно верную реакцию на ситуацию. Двойник – друг в трудную минуту. Стоит на корабельной палубе и держит кислородный шланг, когда Морис ныряет.

– Не говори ни слова, – сказала она. – Я уже по-настоящему рассердилась.

– Да это ведь просто картина.

– Бесконечно твердишь то же самое.

– Да, но я люблю тебя.

Она сразу страшно влюбилась в водянистые глаза. Считала его Сальвадором Дали, думала, будто мир, который он видит, удваивается и утраивается, пока он не сможет смотреть прямо. Была уверена, что он станет художником, а не наемным халтурщиком, малюющим торговую рекламу. И теперь понимала, что, как бы ни старалась, он по-прежнему способен ее одурачить, снова заставить наполовину поверить или хотя бы дать ему еще один последний шанс воспрянуть.

– Может быть, просто картина, – сказала она, – но я сомневаюсь.

– Возможно, сон вещий. Что-то мне говорит: если я закончу картину, то вернусь к жизни. Не знаю почему. Наверно, какой-то инстинкт.

– Не зацикливайся на этой картине, – сказала она. – Я не хочу терять тебя, что бы там от тебя ни осталось. И не медли. Я бы на твоем месте не откладывала ни на секунду.

Поэтому Морис принялся за наброски, эскизы, из которых возникал образ Шейлы. Кисть формировала контуры тела, краски играли, безошибочно ложась на место, там сгущаясь, тут разжижаясь, запечатлевая все, кроме улыбки. Когда улыбка выйдет, перед ним распахнется портальная дверь.

Однако в процессе работы из воображаемого образа его жены выскользнул какой-то другой. Морис почувствовал, что кто-то изнутри него самого наблюдает за ним, а потом шагает наружу, как друг, появляющийся в тот же самый момент, когда ты о нем вспомнил. Он лихорадочно соображал, стараясь разглядеть конкретные черты того, кто в данный момент следит за его работой.

Он не лишился рассудка – рассудок лишился его.

Изображение проявлялось, как фотография. Образ, всплывший во сне наяву, за полчаса обрел полную и окончательную форму. Это как бы происходило без помощи Мориса, хотя все-таки он возник из его головы, из ванночки с химикатами, куда был погружен негатив.

Фигура высокая, белая, сплошные каркасные кости, обтянутые бумажной кожей воздушного змея. Она… оно… он… был в резной женской маске монаха, рожденного гейшей; губы изогнуты в улыбке, не в смехе; глаза сочувственно прищурены.

– Наверно, я взял тебя с обложки какой-нибудь дзен-буддистской книги, которые вечно перечитывала Шейла-битница.

– Знакомый голос, – сказала фигура. – Что сталось со скатом Морисом, любителем скэта? Умер, наверно. Какая там погода внизу – теплая, как моча, или холодная, как формальдегид?

– Отец?

– Кто тебе мозги затуманил? У тебя нет отца.

Морис выглянул из-за холста, уставился на фигуру, как на иллюзорный тотемный столб.

И спросил – правда, негромко:

– Кого я сотворил – чародея?

– Я явился готовым полуфабрикатом. Ты помог только с деталями. – Он протянул для пожатия руку и сразу отдернул. – Меня зовут Иона.

– Я никогда не ходил в воскресную школу. Кто он такой? Исцелял от прыщей или ходил по кактусам?

– Его кит проглотил! – выкрикнул Иона. – Ты в зеркало давно заглядывал? – Он подтолкнул руку Мориса к кисти. – Ну-ка, дай я тебе помогу. Шейле точно понравится. Не слушай ее. Она сама не знает, чего хочет, правда?

Наверху хлопнула закрывшаяся дверь: Шейла ушла. Иона уселся на коробки из-под молока, скрестил ноги, глядя на Мориса.

– Слушай, – сказал он, – ты никогда не думал, что эта картина немножко похожа на заключенную Фаустом сделку?

– Просто портрет.

– Нет, не просто.

– Тогда не помогай.

– Вполне могу помочь. Чем скорее ты с этим покончишь, тем быстрее я выплыву из твоей открытой мертвой пасти.

– Может быть, тебя вынесет выпивка? Вот что я думаю.

– Конечно, хорошая крепкая выпивка пошла бы на пользу. Что значат несколько лет трезвости? Но в туманное утро я все-таки буду на месте.

Морис попробовал прибегнуть к искусству чревовещателя, заставив Иону попрощаться, а тот взмахнул рукой, как бы поймав слово, и предъявил открытую ладонь:

– Упс… Пусто.

– Ну и оставайся. Какое мне дело?

Иона замерцал, потом, несмотря на то что был проигнорирован, снова материализовался, налился красками, как будто Морис его тоже писал.

– Ну и что ж ты такое, – спросил Морис, – тень? Галлюцинация? Симптом белой горячки?

– Совершенно верно, симптом.

– Чего?

– Ты у нас знахарь. Сам скажи.

Морис закрутил колпачки тюбиков с красками, сел на коробки, с облегчением не почувствовав под собой коленей Ионы. Потом встал, прошелся, стараясь собраться с мыслями. Равномерно отсчитывал дыхание, как учит Шейла. «Представь свои мысли мыльными пузырями, – всегда повторяет она, – которые улетают прочь».

– Господи Боже мой, – сказал Иона, – двадцать лет пускаешь пузыри. Как раздолбай Попай.

Морис закрыл глаза, затряс головой, подскочил на месте, присел.

Вспомнилось, как однажды во время работы забылся, сознание затмил образ, он сосредоточился на крохотных каплях краски. Потом отшатнулся и получил телескопическое представление, вид с горного пика, где все объективно. «Думай, как гора», – слышал как-то по радио. Отстранись, возьми мелкий план, вспомни о стремительном беге времени, почувствуй не ужас, а облегчение от растраты себя.

Он хорошо уяснил, что такое дистанция. После продажи фабрики душевное здоровье отца пришло в упадок. С балкона будущего дома Мориса Мелвин видел историю сквозь призму Альцгеймера, гибели рассудка, как у бойскаута, севшего на мескалин.

– Я все насквозь вижу, – сказал однажды Мелвин.

– Что видишь?

– Цифры, символы доллара, деревянные фигуры.

Связная речь иногда, как некачественная радиотрансляция, прерывалась шипением, треском статического электричества. Морис с отцом сидели на балконе, глядя на широкую панораму города, на многочисленные шоссе, запруженные «мерседесами» и БМВ. Отец прислонялся к перилам, куря трубку из кукурузного початка, и говорил:

– Мы вторглись на Филиппины, и они теперь нас преследуют. Навязали им жестяную культуру. И сами превратились в «улицу дребезжащих жестянок».

Морис чутко ловил моменты прояснения, хотя сигнал слабел с каждым днем. Отец совершенствовал навыки призрака, готовясь к моменту превращения в чистый свет.

– У тебя дети будут? – спросил он однажды. – Если бы кто-нибудь появился, я увидел бы сверху внуков.

– Сомневаюсь.

Отец нахмурился:

– Конечно. Для этого ж надо кого-нибудь трахнуть.

Как-то вечером Мелвин взмахнул своей трубкой:

– Меня это всегда забавляло. Невозможно поверить, что их до сих пор изготавливают. Господи Иисусе. Кто-то где-то целыми днями делает трубки из кукурузных початков. И наверняка считает, будто они сыплются с дерева, как яблоки или деньги. – Он проследил за ржавым «ягуаром», мчавшимся к Мерси. – Мне хочется помочь тебе, сын. Смотри, чтоб я никогда не застал тебя за курением кукурузной трубки.

Трубка выпала у него из руки. Он умер.

В данный момент Морис, оглянувшись вокруг, никого не увидел.

– Должно быть, Альцгеймер. Сам с собой разговариваю.

«Улица дребезжащих жестянок» – в конце XIX в. квартал на Манхэттене, где были сосредоточены музыкальные магазины, нотные издательства, фирмы грамзаписи, позднее ставший символом индустрии поп-музыки.

Он пошел на кухню, заглянул в газету. Без всякого удивления прочел о сокращении налоговых доходов штата. В городе Мерси, как всегда, проблемы.

Мерси – Божья милость… История ему отлично известна, как и всем прочим. Прибрежное поселение «основал» в 1859 году неугомонный мужчина по имени Джозеф Мельник со своей женой по имени Мерси. Когда Джозеф, наконец, остановил повозку, она провозгласила: «Мы, выходцы из проклятого города Салема, обязаны отдать долг Богу, назвав поселок Мерси. Пусть он оказывает Божью милость, но ничего не даст грешнику. Теперь, муж мой, прочти молитву».

Джозеф слез с повозки и, положив руку на сердце, принялся одновременно поддакивать и противоречить жене: «Молим Тебя, Господь, благословить это место, которое мы отыскали собственными силами и с Твоей помощью, малой или великой, хотя, скорей, малой. Благодарим Тебя, Боже всевышний. Аминь».

Это полублагословение записано в местной «Книге достопримечательностей». Книга, стоящая теперь на полке общественной библиотеки, удостоверяет, что все беды сыплются на город из-за пожелания прародительницы Мерси, чтобы он был разрушен в наказание за саркастическую благодарственную молитву Джозефа Мельника. Кое-кто даже утверждает, будто под христианский личиной Мерси пряталась ведьма. В доказательство указывали на побережье, которое по так и не установленным наукой причинам рыба обходит далеко стороной.

Население городка увеличивалось не благодаря браку Джозефа с бесплодной Мерси, а благодаря его связям с многочисленными местными индейскими женщинами. Мерси, считая детишек чистыми индейцами, пусть даже светловатыми, утверждала, что Господь проявит Свою силу, разрушив «языческое капище, которое очистит лишь сильный огонь». Как бы в подтверждение ее пророчеств Джозеф умер от сифилиса.

Через много лет один двоюродный брат предсказал, что во время надвигающейся тотальной войны потребуются колоссальные запасы марли. Чарльз Мельник, прапрадед Мориса, сообразил, что в Мерси в избытке имеется рабочая сила для производства бинтов.

Городок Мерси вступил в эпоху индустриализации и оставался звеном в цепочке национальных событии до крушения Советского Союза, после чего Мелвин понял, что нужда в бинтах отпала в связи со всеобщим, пусть даже временным, примирением. Он продал фабрику со всеми потрохами филиппинским дельцам, оставив последний склад региональному торговцу горючим, который тот использовал под хранилище. Город превратился в третьесортный курорт, где открывались массажные салоны, центры реабилитации для алкоголиков и наркоманов, кабинеты для промывания прямой кишки.

– Черт с ним, с городом, – сказал Морис.

– Он гибнет, – сказал Иона. – Точно так же, как твоя семейная жизнь.

 

Глава 2

Шейла знала, что Морис уже стоит на цыпочках в студии с кистью в руке. Чуяла его за работой, точно сама была краской, в которую окуналась кисть, щекоча кожу.

Если он снова любит меня, то надолго ли это на сей раз продлится? Начнутся ли легкие и крепкие поцелуи, поглощающие объятия и слияния?

Портрет – нечто большее, чем пытается доказать Морис, вроде тех игрушек, которые ей когда-то покупал отец в качестве компенсации за время, посвященное юридической практике.

В пять лет она приказала:

– Больше не надо игрушек. Они мне не нужны. Мне ты нужен.

– Детям нужны игрушки. Поэтому я так усердно работаю.

– Ну, так не работай.

Он по-прежнему приносил игрушки, они по-прежнему исчезали. Накапливались под кроватью, в углах и щелях, наконец, в коробке, которую она затолкала на верхнюю полку шкафа.

Впрочем, отец дал Шейле понять, что у каждого человека имеется свое тайное укрытие. Она научилась скрытно туда проникать, находя его там, впервые, к примеру, увидев у окна в гостиной. Он просто стоял и смотрел.

– Ты чего? – спросила она.

– Хорошо бы, чтоб снег пошел.

Живя с отцом и матерью в Калифорнии, она долго раздумывала над этим ответом.

Игрушки прибывали. Ей хотелось слушать вместе с отцом его любимые джазовые записи, а он вместо этого уносил их к себе в кабинет, закрывал дверь. Музыка пела о том, о чем он никогда не говорил.

Шейле было восемь лет, когда разразился кризис. Шел август, родители неделю не разговаривали друг с другом. Отец все чаще ждал снега. Как будто надеялся, что тучи его выдохнут, словно пляшущие дождевые капли – снежный вздох. Мать все больше времени проводила в саду, резкими рывками выпалывая сорняки.

Однажды за обедом Шейла, наконец, спросила:

– Вы что, развелись?

Отец взглянул на мать и сказал:

– Ну как? Развелись?

Мать немного подумала.

– Нет, конечно. У твоего отца всегда есть надежда. Он до сих пор думает, что пойдет снег, хотя мы уехали из Миннесоты двадцать лет назад.

Через полгода после первого развода они вновь поженились. Отец Шейлы купил жене новое обручальное кольцо. Свадьбу играли на морском берегу, звезды фейерверка застывали при взрыве. Мать надела другое кольцо на палец правой руки.

Вскоре Шейла перестала получать игрушки. Вместо того отец приносил ей джазовые записи. Они обсуждали их по вечерам, она засыпала, а он сидел рядом. Тогда она пришла к заключению, что любовь всегда можно спасти и даже такой глупец, как отец, способен понять, чего нужно детям и женщинам.

Даже такой глупец, как Морис. Будем надеяться, он бессознательно переносит вперед во времени тех, кем они были прежде, и старается замазать краской тех, кем стали. Она сама переменилась – не только по его вине. Никогда не слушает любимую музыку, книг не читает, позволяя дням мелькать, словно она будет жить вечно. Может быть, он пытается написать ту Шейлу, на которой женился, прежде чем ее лицо сморщилось до неузнаваемости.

Она схватила лазерный диск, который еще не слушала, хлопнула дверью, предупреждая, что он не сорвался с крючка, и направилась на встречу с Холли.

Это будет не просто очередной ленч. Будет объявлена новая политика. Прозвучат декларации. Лучшая подруга Холли станет ее льстивым доверенным лицом. Если уж они друг с другом уживаются – Холли ради постоянства Шейлы, Шейла ради вольнолюбия Холли, – возможно, подпишут торговое соглашение.

Холли, как всегда, опаздывала. Шейла никогда не могла никуда опоздать по натуре. В унынии приходила в сплошное уныние. Хотела наказать Холли, но вспомнила, что ее не переделаешь.

Когда Холли наконец явилась, все мужчины в ресторане проводили ее плотоядными взглядами и ухмылками.

– Обязательно надо повсюду расхаживать в этих чулках? – сказала Шейла. – Ты не Марлен Дитрих.

– Может быть, и Марлен. Как Морис? Уже начал писать?

Шейла кивнула. К ним подошел официант. Они с Холли переглянулись, заметив, что молодой мужчина без кольца. Холли закинула ногу на ногу, потянулась вперед, как бы проверяя эффект, производимый чулками.

– Стыд и срам, – сказала Шейла.

– Хороший удар, партнерша. Кстати, вот о чем я хочу спросить. – Она накрыла руку Шейлы ладонью. – Пойдешь со мной на курсы фехтования? ИВКА организует. Я их выбрала исключительно из-за тебя – тебе должно понравиться.

– Ох, Холли, снова курсы?

– Именно то, чем я всегда мечтала заняться. Мужчины в белых костюмах и в масках… М-м-м… Когда ты была старой Шейлой – я имею в виду, молодой, – обязательно бы увлеклась. В последнее время ты стала – как бы лучше выразиться – незаинтересованной.

– Сегодня джаз слушала.

– Ну, видишь? Для вчерашней тебе одной беретки не хватает.

Шейла взглянула на свой живот:

– Не могу стать женщиной, которая прикидывается, будто ей двадцать, когда с тех пор прошло еще двадцать лет.

– А я тебе не позволю стать женщиной, которая прикидывается шестидесятилетней, когда до того еще двадцать лет.

Шейла испустила снежный вздох:

– Мое время почти уж протикало.

– Ты никогда не хотела детей. И слишком молода для климакса. У моей матери он начался в пятьдесят пять.

– А у меня в тридцать восемь. И мне уже почти сорок.

– Ну, я бы на твоем месте тоже детей не хотела, тебя уже есть один с таким мужем. Не волнуйся.

Если с тобой вдруг что-нибудь случится, я присмотрю, чтобы он регулярно принимал ванну. Стану его мачехой.

Шейла вспомнила о задуманной декларации.

– Портрет будет таким, каким я хочу его видеть, а вовсе не таким, как он думает.

– М-м-м, что это я слышу – заявление? Ну, у меня идея. Пойдем к вам и подсмотрим за ним. Поглядим, что выходит.

– Он терпеть не может, когда за ним подсматривают во время работы.

– Разве ты не знаешь, что они обожают маячащую угрозу? Господи, Шейла, ты в парнях сроду не разбиралась, начиная с самого первого. Как его там звали?

– Нат.

Первый парень, который вообще понравился Шейле. Они оба радостно плыли по биологическому Нилу, но ни разу не обменялись друг с другом ни словом. Оба робели; их сходство стало непреодолимым препятствием. Поглядывали друг на друга с разных концов светлых аудиторий, шли друг за другом по коридорам, предвкушая встречу в спортзале, где их сблизит мяч. Но на свету тайные воображаемые отношения таяли, как симпатические чернила.

– Комаришка Нат? – переспросила Холли, когда Шейла призналась в своем стыде и позоре.

– Его так уже не называют. Он прошлым летом на два дюйма вырос.

Холли кивнула на Тодда Хэмптона:

– Он тебе больше подходит. Неужели обязательно надо выбирать парней с проблемами?

– Ты сама с проблемами.

– А ты трусиха. Трусливые девушки попадают в беду.

– Смешно от тебя это слышать, Холли Гонайтли. У Ната никаких проблем нет, кроме застенчивости.

– Застенчивые трусливым не пара. Таков закон природы.

– В любом случае не имеет значения. Я ему не нравлюсь.

– Не нравишься? – рассмеялась Холли. – Да он в тебя по уши втюрился. Только делать ничего не хочет. Ты сама собираешься действовать?

Шейла пожала плечами.

– Ну, не знаю, – сказала Холли.

Шейла знала, что Холли не выдерживает настоящих сражений, особенно после развода ее родителей, поэтому они никогда долго не спорили. Шейла всегда «признавала» правоту Холли, даже если впоследствии не одну неделю не могла понять почему.

И теперь, после стольких лет, Шейле по-прежнему претила мысль, что в их взаимоотношениях она играет роль пуделя, тявкающего рядом с бульдогом Холли. Тем не менее обожала подругу, которая с течением времени не обуздывается, сколько бы ни разнуздывалась.

– Мы стали старше, – заметила Шейла.

Но молодая Шейла – Шейла Первая – уже клюнула на фехтовальную униформу. Лезвие холодит сквозь перчатку. Старая Шейла лгала, утверждая, будто не хочет убивать Мориса… по крайней мере, того, кем он стал.

– Я подумаю насчет курсов, – сказала она.

В красочных завитках и мазках, только начинавших намекать на лицо Шейлы, Морис увидел самую первую женщину, перекинувшую мостик в его воображение. Она ему внушала ощущение безопасности. Вскоре он занимался настоящим сексом с настоящей женщиной.

Так было не всегда. Когда-то давно он писал девушек, женщин, до которых не мог дотронуться. Все началось с намека Рокси, в которую он был влюблен в восьмом классе, что она хочет с ним «гулять». Поэтому он через приятеля передал ей записку и получил письменное согласие.

Любовь была близка.

На следующий день она столкнулась с ним в коридоре.

– Я хочу гулять не с тобой, а с Мисом – с Эриком Мисом, а не с Морисом.

Он написал два портрета Рокси, превратив первый в мишень для дротиков, а другой предназначив для жадного созерцания. Часами сидел над вторым. Спал вместе с ним. Он – она – словно шептал в ночи: «Я понимаю», – подкатывался поближе, посвящая в подростковые ритуалы. Именно тогда Морис понял, что обладает талантом не только к искусству, но и к самоудовлетворению. В последующие одинокие годы на первом месте стояла фантазия – до появления Шейлы.

– А потом что было? – спросил Иона.

– Женитьба.

– Страх.

– Что ты об этом знаешь?

– Я все знаю. Ты открываешь мне свои секреты, сам того не замечая.

– Зачем мне это надо?

– Затем, что ты зря тратишь жизнь.

Морис мыл кисти в раковине, краски текли в сливное отверстие.

– И она вот так утекает, – добавил Иона, – прямо у тебя сквозь пальцы.

Мысль о том, что руки его омывает красочная Шейла, показалась на удивление эротической.

Возможно, другой вид секса, на клеточном, подкожном уровне.

– Боже мой, – сказал Иона, – ты возбудился?

Дверь студии была приоткрыта ровно настолько, что Шейла и Холли видели Мориса с кухни. Шейла придержала Холли за локоть, но та вырвалась, ринулась в студию, обняла Мориса, который вскочил на ноги, будто вздернутый веревкой. Поспешно отмахнувшись от своих фантазий, он и от нее отмахнулся.

– Ох Боже, – сказала Холли.

– Нет, – сказал Морис.

– О да. Я всегда знала. Пухленький маленький извращенец. – Она прильнула к нему, прошептав: – Все в порядке. Я обещала Шейле, если с ней вдруг что случится, как следует о тебе позабочусь, мой гадкий мальчишечка.

– Что тут происходит? – спросила Шейла.

Иона, сидя на коробках, закурил сигарету, выпустил дым в сторону Мориса и сказал:

– Хреновина полная.

Холли подбоченилась.

– Холли! – сказала Шейла. – В чем дело?

– Он тут… – начала Холли, – он тут пишет, несмотря на твое запрещение.

– Пошли отсюда.

На кухне Шейла сказала:

– Он иногда на меня пристально смотрит. Не сексуально, а… как после секса. Он выше секса.

– Ждешь моего совета? Сходи к консультанту. Заплатишь – почувствуешь будто бы разницу. Хотя никакой разницы не будет. Поэтому экономь деньги.

– Начиню понимать твои супружеские проблемы.

– Слушай, я заранее выбросила бы Мориса на свалку, исследовав его как донора крови. Не нравится мне такой тип – к какому бы типу ты его ни относила. Похорони его вместе со своими старыми игрушками.

– По-моему, ты любишь Мориса. Глубоко в душе.

– Я предпочитаю возможное. А Морис невозможен. Ноль в квадрате равняется нолю.

– Неплохая работа для твоих говенных мозгов, – признал Иона. – Обалдеть.

Морис отложил свои кисти.

– Думаешь о сексе? – продолжал Иона. – Наверняка чертовски давно не бывало. В чем, кстати, проблема? Кризис среднего возраста? Тебе нужна интрижка с другой женщиной, а не с воображаемым вариантом собственной жены.

– Что там в ее улыбке тебя восхищает? Тем не менее хочешь расстаться с ней, правда? Время идет, дружище. А ты в основном сам с собой разговариваешь. Не смешно ли? Тем временем уголки ее губ так быстро направляются к югу, что тебе стоило бы раздобыть субмарину. Можешь поверить, она к тебе тоже не так уж привязана. Посмотри на себя.

– Они там тебя обсуждают сейчас. Слышишь приглушенные голоса? Они не любят приглушенных тонов. И позабудь о том, что она думает на самом деле. Сам за нее скажу: Шейла в данный момент думает, что, если ты и дальше будешь раздаваться такими же темпами, достигнув трагического объема при своем трагикомическом росте, она не станет возражать, чтобы тебя целиком затопило твое собственное дерьмо.

– Что такое дерьмо, я тебе сам скажу, – сказал Морис.

– Вот теперь ты на верном пути.

– Тогда проваливай.

– Приятно было повидаться, и я еще вернусь, – пообещал Иона, открывая ладонь, предъявляя записку: «п-о-к-а-п-о-к-а-д-о-с-к-о-р-о-г-о-с-в-и-д-а-н-и-я», – и сдунул буквы по всей комнате, как родившиеся из воздуха алфавитные мыльные пузыри.

 

Глава 3

Группа собралась в ИВКА на следующий вечер. Холли опоздала. Шейла стояла вдали от других, кое-кого узнавая, никого не зная. Как всегда, в компании чувствовала себя неловко, с огорчением признавая, что еще одно качество, от которого хотелось избавиться, ни чуточки не изменилось.

– Ну, – сказала она Холли, – большое спасибо. Я тут стою жду…

– Ох, заткнись. Никто не кусается. Все смущаются.

Шейла кивнула на черные чулки, хорошо видные под гетрами:

– Все, кроме тебя.

– Я простые носки не ношу. Ни сейчас, никогда.

– Похожа на инструкторшу по аэробике для девушек по вызову.

– Не волнуйтесь, – сказал инструктор, – сегодня мы отработаем некоторые движения, стандартные позы, ничего слишком сложного.

В течение получаса повторяли за инструктором упражнения. Шейла с микроскопической точностью подмечала каждое непривычное движение, чувствовала, что мышцы не слушаются, связки подводят. Когда инструктор, наконец, сказал: «Молодцы», – ей послышалось: «Молодцы все, кроме Шейлы».

И вновь огорчилась своей непобедимой неспособностью чем-нибудь увлечься. Так долго прожить с Морисом, имея лишь одну подругу, к которой можно обратиться за помощью? Холли оглянулась, шепнула: «Расслабься», – а ей послышалось: «В последнее время ты стала – как бы лучше выразиться – незаинтересованной».

Она действительно скучала, предсказуемо, как кошка на излюбленном подоконнике. Тем временем Холли металась по залу, натренированная своей обычной гимнастикой.

– Основное движение, – объявил инструктор, сделав выпад вперед с вытянутой рукой.

Шейла чувствовала себя настоящей орясиной, угловатой, скрипящей; ноги подогнулись при выпаде, она чуть не утратила равновесие. Хотелось отвесить себе хороший пинок. Даже не верится, что она позволила Холли уговорить ее на подобное унижение. Курсы фехтования? Холли уже побывала на всех имевшихся в городе курсах для взрослых, от кулинарных до танцевальных.

Наконец, инструктор перешел к растяжкам для отдыха. Шейла легла на спину, попробовала подтянуть к подбородку колени и ощутила такую слабость, что лишилась всякой силы воли.

Наконец занятие кончилось. Холли приветственно с кем-то болтала. Шейла ждала, прислонившись к стене, вечный терпеливый песик. Запах спортзала напоминал о Комаришке Нате, бегавшем за мячом. Орясина с Комаришкой составили бы прекрасную пару. Играли бы с детьми в крикет, ходили на их скрипичные концерты.

По пути домой Холли сказала:

– Не пойдешь больше, да?

– Не знаю. Зачем я тебе нужна?

– Я надеялась, что смогу воскресить прежнюю романтичную Шейлу, ту, которая клюнула бы на белиберду о трех мушкетерах. Ты всегда предпочитала любое другое время тому, в котором сама живешь. В этом смысле, почти как Морис.

– Тогда определенно больше не пойду.

– Так я и знала.

– Ну, раз так, может быть, и пойду.

– М-м-м… – промычала Холли. – Сомневаюсь.

И хотя Шейла догадывалась, что Холли права, она вдруг увидела у себя в руках каталог, врученный инструктором.

Завершив дневной сеанс, Морис пошел в бывшую спальню родителей, побуждаемый тайной Ионы. Может быть, это его отец? Морис знал, что отец никогда не вернулся бы в виде призрака, может быть, даже на галлюцинацию не согласился бы. Мелвин с радостью покинул мир, отбросивший его на последнее место. Тем не менее все напоминало Морису о прошлом, и он чувствовал, что за дверью спальни, возможно, кроется разгадка его появления.

Он туда много лет не заглядывал. Все оставил, как было при смерти отца. Сел на матрас, взял в руки фотографию матери, стоявшую рядом с будильником, еще мигавшим из последних сил истощившейся батарейки.

Рак. Когда ему было двенадцать, мать превратилась в спелую дыню с опухолью. Фактически опухоль уже существовала при рождении Мориса, годами дьявольским образом внедряясь в желудок.

Ее здоровье ухудшалось по процентам. Звеневшая о стакан ложечка, вцепившиеся в стул пальцы, согбенные на ходу плечи – все намекало, что женщина, родившая сына для трона, утрачивает право венчать его на царство. Морис – худенький мальчик, высокий для своих лет, обаятельный и открытый – в ранние годы воображал себя королем. Потом, ошибочно истолковав проявлявшиеся у матери симптомы, решил, что готовится заговор. Явится другой король, узурпатор уже в пути.

Он спросил прямо, мать откинула со лба волосы и пожала плечами:

– У тебя не будет ни брата, ни сестры, если ты это имеешь в виду.

И расплакалась, а Морис выскочил в дверь.

Потом отец объяснил:

– Твоя мама больна, Морис. Мы не знаем…

– …что делать?

Отец кивнул.

– Что же можно сделать? – спросил Морис.

– Сделаем все возможное. Все, что в наших силах.

Вскоре мать по нескольку раз в неделю посещала врачей. После каждого визита из-за дверей спальни слышались не совсем вопросы и не совсем ответы родителей.

Морис решил отстраниться от происходящего, уйти в себя. Время стало тесным, как одежда, из которой он вырос. Кто-то другой распоряжался его жизнью, какой-то другой Морис, двойник. Он держался холодно, точно коп на месте убийства, не чувствуя, как на него надвигающимся из Канады атмосферным фронтом веет отцовская холодность. Двойник явился одетый по-зимнему. Когда Морис вынужден был навестить мать в клинике, двойник милостиво взял дело в свои руки.

– Где ты? – спросила мать.

– Здесь.

– Здесь тебя никогда не бывает.

– Я здесь, – сказал двойник, беря ее за руку.

Оценки в школе снизились. Учителя, зная о состоянии его матери, оставили Мориса в покое. Он сидел на задней парте, над головой реяли бумажные самолетики. Только после школы на занятиях по плаванию что-то усваивал – брасс, баттерфляй, плавание на спине, кроль. В бассейне Морис себя чувствовал невесомым, лишенным нормальных эмоций, глубоко огражденным его глубиной.

Он встретил конец с облегчением, даже с радостью. Она неделю пролежала без сознания. Отец его заставил в последний раз с ней повидаться. Он даже не представлял такой картины – раздутый воздушный шар, надуваемый дуновением смерти, в окружении пыхтевших накачивавших автоматов, шутивших сестер и врачей, что-то пишущих на планшетках. Такая смерть вдребезги расколотила корону, вбив осколки в королевскую глотку.

Она умерла в апреле. Похороны стали для Мориса вихрем картин, вызванных наркотическим опьянением: отец дал ему транквилизатор. К счастью, возраст избавил его от обязанности нести гроб. Люди говорили, что вид у нее прекрасный, задумчивый. Ему хотелось их убить, но двойник прикоснулся к плечу и сказал: «Успокойся. Держись».

Поминки были устроены дома. Морис взбесился – так никогда и не понял, то ли из-за запаха траурных роз, то ли из-за глухой ностальгической болтовни, – метался по дому, гоняясь за изменчивыми ощущениями, сексуальность дергала его за рукав, когда он пробегал мимо девушек, чьи духи кружили ему голову.

Смерть матери вдруг поставила его перед выбором – либо поглоти этот мир, перевари его, либо сам отдавайся ему на съедение, насладись вещами, предметами, телами. Но не раковый ли это мир?

– Что ты делаешь, – потребовал ответа отец, – бегаешь кругом, празднуешь? Радуешься ее смерти? Все считают, что сын меня позорит. И они правы. Иди к себе в комнату.

Его комната, пропитанная запахами сваленной на кровать верхней одежды, сама по себе опьяняла. Теперь он сам был своим лучшим другом, овладев собой полностью.

После ухода гостей отец извинился.

– Знаю, это тяжело, но нельзя нырять в мир фантазий, прикидываясь, будто реальности не существует.

Позже в ту ночь Морис видел отца, прислонившегося к балконным перилам. Он потягивал виски и глядел на небо, словно думал, что покойная жена превратилась в новое созвездие.

Морис слышал, как открылась дверь гаража. Помчался вниз по лестнице, перехватил Шейлу на кухне, застав в тот момент, когда она бросила на стол сумочку.

– Что это? – спросил он, подхватив каталог.

– Пока ты писал, я вместе с Холли ходила на курсы. По фехтованию, если тебе это надо знать. Но больше не пойду.

– По-моему, тебе было б полезно.

– Просто хочешь, чтоб я похудела.

– Я не жалуюсь.

– По-моему, ты всем недоволен.

– Меня не волнует, толстая ты или худая. Увидишь картину…

– Пожалуйста, – сказала она, – я об этом говорить не хочу.

Морис бросил каталог.

– Ну, если больше туда не пойдешь, тогда зачем заказывать полный костюм?

Он вернулся в студию. Набросок уже закончен, скорее выразительный, чем точный по форме. Изображение улыбки, которое, если дело пойдет хорошо, достойно занять место в «Анатомии» Грея: «Особенности улыбки в среднем, пока еще не достигнутом возрасте».

Он бросился дописывать портрет, не совсем понимая, что его толкает – он сам, Шейла или даже Иона, то есть опять же он сам. Замаячил последний предел. Может быть, именно это и хотел сказать Иона. Морису даже пришлось признать, что портрет – больше способ остановить время, чем что-либо другое. Улыбка Шейлы обращена к зимнему югу, и, благодаря Морису, хмурость останется позади.

– Вот ты и высказался, – сказал Иона. – У тебя присутствует смутное представление о некой магии, которой никогда не бывает. Помнишь, как надеялся с помощью пьянства выгнать себя из собственной головы? А заработал одну головную боль.

– Сделай одолжение, оставь меня в покое.

– Правильно, беги к себе в спальню, продушенную одеколоном. Но часы тикают, пока ты спишь. Пески с берегов Мерси уносятся ветром, и ты этого не остановишь.

– Я иду спать.

В спальне Морис закрыл глаза, но, даже не глядя, чувствовал присутствие Ионы.

– Тебя одолевает сонливость, – сказал Иона, – сильно, сильно. Погружайся поглубже. Глубже, глубже.

– Никуда я погружаться не буду. Уйди.

– Слушай меня, Морис, пока не слишком поздно.

– Не хочу видеть сны. Я хочу просто спать.

Вскоре Морис поплыл с балкона к морю, вылезши из шкуры Шейлы. Позади лежала змеиная кожица брака. Впереди на побережье Мерси широко расплывалась школьная рыбья стайка.

– Следуй за ними, – сказал Иона.

Ему надоела пара, в которую они превратились. Совместное воображение создало двух новых людей, оба в глазах друг друга не признаны. Не узнают, не нащупывают обратного пути к тем, кем были, не пометив этот самый путь вехами.

Впереди серебристая волна поворачивала то под одним, то под другим острым углом. Куда они направляются? Куда их направляют?

– Поторопись, – сказал Иона. – У нас не так много времени.

Другие рвутся на юг. А он рвется на север. Холодает.

– Ты почти в Канаде, – сказал Иона. – Вот тебе и ответ.

Он уплывал от власти Шейлы к своей собственной. Вынырнул на поверхность, помедлил в лунном свете под одобрительные крики чаек:

– Мистер Мельник, мы вас понимаем. Следуйте за нами к земле без Шейлы.

Вдруг ему никогда не вернуться назад?

– Да я просто решил окунуться.

Умело маневрируя хвостом, он вернулся, поправил одеяла, чтоб они удержали его на месте – навес, смытый приливом.

– В другой раз подальше зайдешь, – сказал Иона, но Морис отогнал его жестом и положил руку на плечо Шейлы.

Ложиться было слишком рано, но Шейла, измучившаяся всем телом на курсах, скользнула к Морису. Он положил руку ей на плечо; она постаралась проигнорировать. Иногда его присутствие в постели кажется властной захватнической оккупацией. Она скрестила руки. Его ладонь упала на матрас.

Она закрыла глаза. И увидела сон. Морис прыгнул с балкона к самому океану. Как может такой толстяк улететь в такую даль – выше ее понимания. С балкона виднелись брызги, которые он поднял, плюхнувшись животом в воду, после чего пошел вниз, как якорь.

Она задумалась, не прыгнуть ли следом, но, опустив глаза, увидела не хвост, а неуклюжие ноги. У нее не жабры, а ребра. Вдобавок она растолстела даже больше него. Не беременна ли?

Не успеешь за его импульсивными действиями. Она рассердилась, что он прыгнул, не позвав ее с собой.

Его рука вновь коснулась ее плеча, укладывая обратно в постель. Оглядывая себя, она увидела серебристое платье, сотканное из чешуи тысячи рыб.

В окне возникла ее мать, бросила сквозь стекло второе обручальное кольцо.

– Колдовство, – сказала она. – Попробуй.

Шейла поймала его и надела на палец. Поднялась над Морисом, скопившийся воздух раздул складки юбки, как лепестки. Она пустила реку мочи на голову Мориса, вылила целый поток на Мерси, смывая все вокруг.

Брыкнувшая нога Шейлы разбудила Мориса. Занятый деталями ее улыбки, он представлял себе булавочные прыщики краски, видя каждый мазок кисти. На картине Шейла стояла на балконе, прислонясь к перилам, глядя в небо. Любой, взглянув на губы, сказал бы: «Да, точно. Именно так она в том году улыбалась – если это можно назвать улыбкой».

Ничего удивительного. Морис не одну неделю просматривал энциклопедии, учебники, руководства по пластической хирургии, медицинские журналы.

– Да, – сказала библиотекарша, – я вам много чего могу показать.

Вид у нее был тоскливый, она так и стремилась помочь. Неужели в Мерси никто не читает? Неужели никто не хочет сделать другую карьеру, найти другое место для переезда, хоть как-нибудь выбраться из быстро хиреющего родного города? Разве никто не видит, что он умирает?

Морис часами сидел в библиотеке. Изучил зигоматикус, связывающий скулы Шейлы с углами губ. Некоторые считают зигоматикус самой главной мышцей в человеческом теле – если она недостаточно разработана, могут возникнуть физические и психические проблемы. В скуловых мышцах нет ничего смешного. Он узнал, что не менее важную роль играют нижнелатеральные парные круглые пальпебралии, которые морщат глаза Шейлы в улыбке. Получил прекрасное представление о физических недостатках, порожденных нижнелатеральными парными круглыми пальпебралиями, больше известными как «гусиные лапки». Знал теперь, что зигоматикус не имеет никакого значения без нижнелатеральных парных круговых пальпебралий. И что также нельзя забывать о назальных, парных алярных мышцах, менталисе, платизме, орбикулярис орис и букцинаторе. Ничего нельзя игнорировать.

Он провел и другие, тайные изыскания. Из журнала Американской академии пластической и восстановительной хирургии ему стало известно, что «при деформации средней трети лица, области щек, возникновении глубоких складок от крыльев носа до углов губ иногда требуется техника более глубокой подтяжки. Вкупе со многими процедурами подтяжки в целях удаления лишних жировых подкожных отложений применяется липосакция. Химический пилинг или лазерное восстановление кожи наносят «заключительный штрих» после подтяжки лица, устраняя поверхностные морщины и сглаживая общую текстуру кожи».

– Даже тебе не следует думать об этом, – сказал Иона. – Нож хирурга глубже не проникнет.

Наконец, вновь заснув, он рассматривал во сне фотоальбомы, напомнившие, что улыбка Шейлы претерпевает много изменений. Сначала образует перевернутую букву «V». Потом растягивается в перевернутую букву «W». Потом еще шире – в линию с двумя бугорками. Потом бугорки уплотняются, морщатся в складку, как при поцелуе. Кажется, будто губы дуются двадцать четыре часа в сутки. С приближением среднего возраста пухлость тает, опять превращаясь в перевернутую букву «W». Углы губ опускаются. Улыбка выражает сложное сочетание растерянности и огорчения, как в тот момент, когда она предупреждала его, держа в руках игрушки: «Не старайся выкупить время, проведенное без меня».

Морис снова проснулся в половине четвертого пополудни и снова постарался заснуть. Вскоре на альфа-волнах приплыли другие видения, прилив вольных ассоциаций.

Улыбка Шейлы – разлом Сан-Андреас, предсказать ничего невозможно. Как Льюис и Кларк, она совершает опасные долгие путешествия. Как Альберт Эйнштейн, сохраняет уверенность в том, что весь мир отвергает. Как наука, предпочитает свои основания. Как «Гинденбург»1, то парит, то горит.

Дирижабль рухнул.

Он очнулся от кошмара и сказал себе:

– Ну вот. Это моя последняя картина.

И она лежал на полу спальни.

– Труба трубит.

– Не твое дело.

Сан-Андреас – разлом в земной коре длиной около 960 км, протянувшийся от мыса на северо-западе Калифорнии до пустыни Колорадо; Льюис и Кларк – исследователи новых земель США после приобретения Луизианы и северо-запада современной территории страны; «Гинденбург» – трансатлантический пассажирский дирижабль, связывавший Франкфурт-на-Майне с городом Лейкхерст в штате Нью-Джерси, сгоревший в 1937 г. при посадке.

– Твои художнические претензии умерли в колледже. В лучшем случае спорадически занимался рекламой.

– Не спорадически, а как свободный художник.

– Живешь на отцовский счет. Твои деньги червями проедены. Ты из тех мужчин, которые убивают жену не ножом, а однообразием.

– Уйди, пожалуйста.

– Я – плод твоего воображения. Сделаю все, что ты пожелаешь.

Чей голос он слышит – свой собственный? Воображает себя в двадцать лет, оглядываясь на невесомую жизнь? Может, это даже Шейла в чужом обличье, единственная душа, которая ему знакома не хуже своей? Он угадывает ее рассуждения. Может вложить слова ей в уста с закрытыми глазами.

Или он находится на ранних стадиях отцовской болезни, когда плавятся провода, гнется на ветру антенна, звуки свистят, как коротковолновое радио? Самое главное: можно ли в таком случае верить услышанному, сказанному, подуманному?

Морис знает одно – он обязан закончить картину. Может быть, у него роман с ее образом. Разве это грех?

Ничто ему не мешает заняться сексом с Шейлой. Просто в последнее время не хочется, и ей тоже, с той самой минуты, как он впервые упомянул о картине.

 

Глава 4

На следующее утро Шейла встала на весы. Нисколько не прибавила, вот в чем проблема: если набрать достаточно веса, лицо изменится. Улыбка станет шире, победив портрет, прежде чем он будет закончен. В конце концов, Морис вообще смотрит не на нее, а только на улыбку, которая, как ей известно, начинает меняться.

В юности мальчишки, кажется, не возражали против ее комплекции, присасываясь к грудям и стараясь стать первыми. Но почему-то чары всегда разрушались. Она ускользала, словно во сне им снилась. Теперь они часто ей снятся, неизменно превращаясь в Мориса.

Супружество длилось, она полнела и полнела. Хотя он никогда не жаловался, наверняка предпочел бы вариант постройнее. Время от времени похудеть удавалось, однако она, не совсем бессознательно, вновь набирала вес. Теперь тело снова ее подводит, как бы управляемое кем-то другим, у кого что-то свое на уме, – кем-то вроде Мориса.

Подглядывая в тот день в дверь студии вместе с Холли, она подметила, что он изображает живот круглее, чем на самом деле, и задумалась, чего он хочет. Смешно – неужели представляет ее беременной?

В траурном зале она сказала Холли:

– Почему здесь так жарко? Они что, всех нас убить хотят?

– Давай выйдем, – сказала Холли. – У меня кое-что есть для тебя.

Они направились к машине Холли. Та вытащила из кармана косячок.

– Пожалуй, не стоит, – отказалась Шейла. – Я бросила.

– Если забалдеешь, то просто уйдем. Скажем, будто плохо себя чувствуешь, и я тебя домой повезла.

На заднем сиденье машины Шейла увидела Чарли Паркера, который раскурил косячок и ухмыльнулся:

– Давай, детка.

Но косячок раскурила Холли и протянула ей. Она затянулась как можно глубже, передала сигарету обратно. Салон наполнился дымом.

– Ох боже, – сказала Шейла.

– Кайф, кайф, – сказала Холли.

Прямо к ним направлялась тетя Мэри, а они хохотали так, что машина тряслась, словно Шейла, наконец, дошла до самого конца. Услышали стук в окно.

– Шейла! Это ты?

– Не говори ни слова, – шепнула Холли, но обе никак не могли удержаться от смеха.

– Все в порядке, – сказала Шейла, держась за живот. – Я просто не совсем хорошо себя чувствую.

– Может, из-за сигареты? – крикнула тетя Мэри в окно. – Девочкам в вашем возрасте курить не следует.

– Одна Холли курит, – сказала Шейла.

– Я знаю.

И она исчезла.

Холли хлопнула Шейлу по плечу и сказала:

– Ну, ты сука.

После чего они снова расхохотались и хохотали всю дорогу до дома Холли.

Холли сказала по телефону:

– Можно достать? Я немножко уже приняла. Почему?

Через несколько часов Шейла сидела в прокуренной гостиной Холли. Между бокалами вина и затяжками они поедали неисчерпаемые в этом доме запасы высококалорийной еды с высоким содержанием жиров.

– Черт побери, Холли, как тебе удается не растолстеть?

– Холли остается костлявой, что бы она ни ела. А ты на себя посмотри. Стараешься вес набрать?

– Чтобы достать Мориса. По-моему, он хочет меня устыдить, заставить похудеть. Ты ж видела картину. Я буду толще, чем на том самом портрете.

– Какое-то извращение, моя милочка.

– Недавно мне взбрело в голову слово «развод». Хотя я не из тех, кто разводится. Не хочу тебя обидеть.

– Но если ты уйдешь, Морис погибнет.

– Мне осточертело отвечать за него, – сказала Шейла. – Можно еще этой дряни?

– Возьми сумку. У меня где-то пара косячков припрятана. Вдобавок я хочу напиться.

Морис никогда не вставал на весы, старался не видеть себя в зеркалах в полный рост и особенно в профиль, когда смахивал на беременного, словно собирался произвести на свет второго Мориса. Однако, начав писать портрет, перестал есть, штаны на нем обвисли.

Врачи предупреждали, что нельзя набирать больше веса, и вскоре он посмеется им прямо в глаза.

– Я сбросил десять фунтов, док, – скажет очередному врачу, – а ем сплошной крахмал и мясо. Даже не прикасаюсь к морепродуктам. Не желаю есть своих сестер и братьев.

– Действительно, это было бы каннибализмом, – придется признать доктору.

Зазвонил телефон. Морис знал, что, скорей всего, звонит мэр насчет Мерси, интересуясь, может ли Морис что-нибудь сделать, учитывая, сколько денег осталось после Мелвина.

– В чем дело, Зак?

– Ты газеты читал?

– Нет, газет не читаю.

– Советую почитать.

– Может, просто расскажешь?

– Лучше сам прочитай. Иначе подумаешь, будто я преувеличиваю.

– Хорошо, прочитаю. Что еще?

– Пожалуйста, прочти газету.

По дороге домой Шейле чудились заледеневшие окна. Она видела русалку, стучавшую в балконную дверь. Забыла, как будоражит ее алкоголь, вселяя полную уверенность, будто любой способен прочесть ее мысли.

– Почему у тебя глаза красные? – спросил Морис.

А она думала о другом. Они вступили в ледниковый период. Тому предшествовал долгий век Великого Скучного Мира, пока Морис становился посредственным профессионалом, работая в журналах ровно столько, сколько требовалось для отсрочки растраты наследства. Теперь она слышит шелест календарных страниц, улетавших бумажными птичками. Думала, что Морис влюблен в живопись, пока она сама уходит в себя, отдаляется от него. Вздыхала, испуская слоисто-дождевые тающие облачка сожаления.

Часы тикали. Морис – пупсик с хохолком – шлепал губами, держа в руках газету и что-то говоря, неизвестно что. Она подумала, что ему надо было бы отрастить усы, как у Сальвадора Дали. Это завершило бы картину.

И рассмеялась. Что за чертовщину он мелет? Слышны слова, слова, слова, живот уже ими полон; от букв, составляющих эти слова, ее просто тошнит. Взглянув на часы, она могла поклясться, что секундная стрелка застряла на месте. Взглянув на Мориса, убедилась, что сумеет дотянуться, схватить его сзади за ворот рубашки, заткнуть губастые губы.

И сразу, даже смеясь, почувствовала головокружение и дурноту, закрутилась винтом, сознавая, что ее затягивает алкогольная паранойя. Головокружение увлекало в глубокий туннель под ногами, который тянулся в какое-то место, куда наверняка не следует отправляться, но к которому она все-таки направлялась. Шейла ухватилась за стол.

Морис протянул ей газету:

– Смотри.

Расплывавшийся заголовок сфокусировался в отчетливые слова: «Мерси обанкротился – возможно, штат возьмет на себя управление».

– Прямо сейчас пойду к Заку, – объявил Морис, – пока он в бар не ушел.

Шейла увидела своего отца, пинавшего песок. Увидела свои игрушки. Увидела второе кольцо на пальце правой руки матери. Может быть, то, чего она хочет, уже никогда не случится. Проклятие ведьмы Мерси начинает осуществляться.

На протяжении почти всего своего существования Мерси в управлении практически не нуждался. Отцу Мориса не требовалось политических механизмов для выборов мэра; Закария никогда ему не противоречил. Если фабрика делала людей аполитичными в общих интересах, то ее перевод в другое место сделал их аполитичными вопреки общим интересам.

Многолетняя официальная деятельность Зака сводилась к вручению ключей от города на собраниях Ротари-клуба. Только на экстренном заседании по бюджету ему стало известно, что бывшие знаменитости принесли меньше доходов, чем дыма из выхлопной трубы «порше». По правде сказать, он был неплохим мэром, но необременительность службы довела его до такого запойного пьянства, какого он в ином случае просто не выдержал бы. Теперь привычка укоренилась. Он стал той лопатой, которая рыла яму под ногами Мерси.

– Хуже не бывает, – сказал Зак Морису. – Ты видел. Штат может вмешаться. Прежде чем спросишь, как это случилось, позволь объяснить. Камень со временем потихоньку сдвигается. Никто не замечает, пока он не сорвется с утеса, подмяв под себя полный детишек автобус. Тут являются власти и интересуются: «Как такое могло случиться?» Начинается следствие, выдвигаются клеветнические обвинения. Надо что-то делать, чтобы подобное не повторилось. Поэтому штат берет управление на себя. Сокращаются службы – полиция, пожарные и все прочие. Никто из предпринимателей не желает иметь дело с городом, который сидит на пенициллине. Мерси становится городом-призраком, куда не желают заглядывать даже прибитые к берегу знаменитости. Можно сказать, Мерси стоит на тропе войны. Я признаю себя плохим человеком. Я это допустил.

Морис, наклонившись к нему, почуял запах спиртного.

– Это выпивка, Зак. Она заставляет тебя видеть то, что ты хочешь, предоставляя возможность прожить еще день. Я помню, как она действует.

Зак помахал перед собой бюджетными отчетами.

– Не знаю, почему я стал мэром. Разве скажешь, что отец дал мне имя Закария, думая сделать меня президентом, когда я фактически занял место исключительно потому, что мой отец нравился твоему? Я возник из клубов их табачного дыма и отражения в зеркалах. Я вот это тебе никогда не показывал? – Он выдвинул ящик письменного стола и протянул Морису трубку из кукурузного початка. – Подарок твоего отца.

Морис перевернул трубку, прочитал наклейку на обратной стороне черенка: «Сделано на Филиппинах».

И сказал:

– Я тебе никогда не рассказывал, что эти трубки вообще никогда не делались на Филиппинах? Мой отец вполне мог дойти до того, чтоб содрать этикетку откуда-нибудь и приклеить сюда, убеждая самого себя, что он прав. Их делают в штате Вашингтон, в Миссури… Я где-то читал после его смерти.

– Все равно, подарок. Что нам делать?

– Дай подумать.

Зак выхватил трубку из руки Мориса и притворно пыхнул.

– Я обратно ее не верну.

По дороге домой Морис раздумывал, не подтверждает ли Мерси свою веру в Апокалипсис Святой Мерси, прыжками приближаясь к развязке. Конечно, это суеверие, предрассудок. Мерси действительно странное место. Может быть, город, выросший на войне, должен в мирное время страдать. Может быть, он заслуживает разрушения. Хочется ли Морису его разрушения? Сумеет ли он начать на руинах все заново? Сможет ли стать великим человеком, отстроившим Мерси на полученное наследство, которое до сих пор лишь покрывает его житейские расходы?

Он остановился на перекрестке при еще ярком солнце. Может, уехать отсюда? Найти какой-нибудь новый, еще не открытый город на пике канадской горы…

В Канаде?

Надо было сказать Заку:

– Покончим с этим. Так лучше. Распродадим все с аукциона, разделим полученное, оставим только на оплату рейда над городом эскадрильи бомбардировщиков Б-52. После этого никаких бинтов не понадобится, одни бульдозеры.

На побережье подростки тащили к океану доски для серфинга.

– Прыгайте по волнам! – хотелось ему выкрикнуть. – Следуйте за распроклятыми рыбками, куда б те ни направились.

Рыбы наверняка слышали заявление ведьмы Мерси, испугавшись углей и пепла, которые, как им известно, могут в любую секунду посыпаться с неба.

Чувствуя себя получше, Шейла воспользовалась отсутствием Мориса. Склонилась к картине, рассматривая мазки кисти, формирующие ее тело. Увидела разочарование в поспешных штрихах, которыми он как будто вычеркивал процесс собственной мысли.

Улыбка свидетельствовала о его одержимости, подтвержденной стопкой медицинских книжек на мольберте. Картина, конечно, еще не закончена, но есть в ней нечто необычное. Она на ней не молодая, не старая, а набросанная улыбка, если можно ее так назвать, наполовину хмурая, мрачная – в общем, прямая противоположность улыбке. Промежуточное выражение в промежуточном возрасте, нечто среднее между радостью и печалью. Она догадалась, что он захватил ее вообще где-то посередине. И если не захотел вернуться к прошлой улыбке или приблизиться к будущей, значит, картина – машина времени, запрограммированная на Настоящее.

Наконец поняла. У него свои фазы, как у луны. С его слов ей известно, что когда-то он проходил через них каждую пару лет. Потом, как будто с изменением законов тяготения, они стали сменяться реже, а потом почти прекратились. Последний поворот случился, когда их супружество покатилось вниз с горки. Теперь ему выпал очередной – возможно, последний – шанс перемениться. Точно не зная, на какой путь свернуть, он хочет остановить время.

Это наверняка как-то связано с поджидающей ее саму переменой. Возможно, он с тревогой видит последнюю возможность иметь детей, по крайней мере от нее. Что пытается сделать – соскрести с холста это желание, даже если сам для себя открыл его только в изображении Шейлы с животиком? Так или иначе, он стоит перед выбором, который можно сделать только сейчас, в полном отличии от всех прежних решений, которые он обычно оттягивает до последней возможности.

Она с облегчением сообразила, почему он в последнее время так пристально ее разглядывает: она стала секундной стрелкой часов, которая, если внимательно присмотреться, практически не движется.

Потом, наклонившись поближе, заметила изображение родимого пятна, запачкавшего правый висок, которое, как ему отлично известно, она ненавидит.

– Сукин сын.

Ненавистные родинки и веснушки, проклятие чистой кожи. Ненавистная точность резко и четко выписанного лица, даже сморщенного.

Она выбрала тюбик с краской, наиболее отвечающей тону кожи, и осторожно (не желая, чтобы он ее уличил), хотя и не слишком (желая, чтобы он ее уличил), выдавила каплю, замазав пятно.

– Ты все равно собираешься дописать портрет, – проговорила она про себя, – только он выйдет совсем не таким, как ты думаешь. Не утонешь под моим присмотром.

Вышла на балкон, облокотилась на перила. Теперь его дилемма понятна, хотя она ничем помочь не может. Разве можно остановить его или свои биологические процессы? Невозможно ни оживить его мозг, ни восстановить свою половую систему.

Он уклоняется инстинктивно. Подобно петушку, знает свое место в бойцовой иерархии, больше драться не собирается. Возможно, подумывает, точит клюв о грубый холст, но разумные доводы, которыми он пользуется, доступная ему математика, приводят к единственно возможному решению. Она проведет остаток жизни со всеми издержками замужней Шейлы, без всяких выгод одинокой Холли.

Она смотрела на солнце, от которого прячется Moрис. Неужели так плохо быть мужчиной?

Солнце вдруг испустило мерцающее сияние, сгустившееся в черный диск, который, крутясь, ринулся на нее, как игрушечная «летающая тарелка». Она потеряла сознание в солнечном озарении.

Морис ехал в своей машине за любителями серфинга до стоянки рядом с общественным пляжем.

В первые годы супружества Шейла постоянно твердила, что он должен решить, как будет дальше жить.

– Ты великий человек, – говорила она, – или можешь им стать.

Часто повторяла, что он «великий человек», как будто повторение могло убедить его в том, что, по его убеждению, было неправдой. Он вовсе не великий. Не обладая деловыми способностями отца, наделен в качестве компенсации творческими способностями пешехода. Его картины никогда не покупались, высокие оценки в колледже приносил не столько талант, сколько имя. Потом он вообще перестал писать.

После колледжа занялся графикой, как свободный художник. Заработки никогда близко даже не обеспечивали привычного образа жизни. Шейла прозвала его Фредди-иждивенцем, над чем смеялся лишь один из них. Вскоре она перестала называть его «великим».

В последнее время невозможно думать, как гора. Если бы это было возможно, сразу стало бы ясно, как спасти свой брак, свой город, собственную шкуру.

Грудь сдавило, руки от плеч пронзила боль. Невозможно дышать. Он стиснул рулевое колесо.

– Сердечный приступ. Надо в больницу.

Но он помнит, что даже двойник не вселится в его тело, когда доктора сунут трубки в каждое отверстие, накачивая его воздухом смерти.

– Никаких врачей. Даже ветеринаров.

Лучше умереть прямо здесь, безо всяких речей, цветов, ностальгической болтовни. Никаких трубок из кукурузных початков. Копы найдут на сиденье пышущую жаром кожу мертвой рептилии. До скорой встречи, аллигатор.

– Ты не умираешь, – сказал Иона. – Это приступ тревоги. Разумеется, приступ тревоги может спровоцировать сердечный приступ у слишком разжиревшего мужчины. Я бы на твоем месте…

Чайка ринулась вниз, мечтая поймать рыбу. Наверно, нацелилась на алюминиевую крышку от банки доплывшую от самого Жестяного переулка.

Покоясь на диване, Шейла по-прежнему думала о картине и о семейной жизни, которая предшествовала ее написанию. Быстро пролистывала досье с этикеткой: «Знакомство с Морисом».

Однажды поздно вечером на весенних каникулах она зашла вместе с Холли в тот самый бар. Они уже направлялись домой, когда заметили шатавшегося по улице мужчину, осыпавшего себя сигаретным пеплом.

– Может, надо его подвезти? – спросила Шейла.

– Не знаю, – ответила Холли. – Может, лучше не надо.

– Да ведь это сын Мелвина Мельника.

– Угу, знаю.

Они тормознули с ним рядом.

– Я заблудился.

Он влез на заднее сиденье. Был тогда в максимально худощавой форме, по крайней мере не жирный. Шейла видела в зеркало заднего обзора, как он вытер губы салфеткой. Холли взглянула на Шейлу, качнув головой. Она заключила, что Холли на него запала.

Они довели его до своей квартиры – не столько Довели, сколько доволокли, как чемодан на сломанных колесиках. Шейла радовалась, что Холли уже отступилась, потому что Морис напоминал ей кого-то с пластиночных конвертов. Он почему-то казался одновременно уверенным и беззащитным; ей это понравилось. Она представила его сидящим на стуле с трубой в одной руке, подпирая другой подбородок, как Майлс Дэвис, пристально глядя в голубые тени, которых никто больше не видит.

Они допоздна засиделись. Он снова выпивал. И чем больше пьянел, тем чаще Шейла с Холли переглядывались, гадая, что он себе думает.

Наконец, Холли отправилась в свою постель, Морис устроился на одном диване, Шейла на другом. Понаблюдала, как он засыпает.

Морис проснулся рано. Позже она узнала, что он с похмелья никогда долго не спит. Все было очень мило – они втроем, Холли в другой комнате, Шейла заботится о незнакомце.

– Может, кофе сварить?

Морис пошел за ней на кухню. Сел за стол, закрыл глаза ладонью, пока она готовила кофе, стараясь не говорить слишком много.

Солнце бросало на стену яркие пятна света. На секунду она загордилась квартирой. Ей нравилась своя хлопчатобумажная пижама и радужные носки, подаренные кем-то на Рождество. Нравились разлохматившиеся во сне волосы, заспанные глаза, с которыми она казалась пьяной. Нравилось ощущение, будто она сделала что-то дурное, позволив этому мужчине спать на своем диване. Нравилось, что сама заснула на другом диване, а не в кровати. Нравилось, что позабыла снять макияж.

Чуть наклонила голову к плечу и спросила:

– Куда ты шел вчера так поздно?

– Кто знает.

– Не помнишь?

– Ну, я бы сказал, домой, да тогда выходит, что шел не в ту сторону. Не бойся, я не алкоголик. Просто выпил лишнего.

– Много надо выпить, чтобы заблудиться в Мерси. Тебе сколько лет?

– Двадцать четыре.

– А мне девятнадцать. Наверно, в средней школе мы не совпали.

Она открыла окно. Морис рассказал, что он сын человека, которому когда-то практически принадлежал город Мерси.

– Он ведь давно умер, правда?

– С тех пор я пью больше обычного.

Помня привычки своего дяди Альберта, она поняла, что он лжет – слишком много пил еще до смерти отца, а потом воспользовался этим предлогом для оправдания.

– Как ты, ничего? – спросила она.

Он взглянул в потолок:

– Отлично. Знаешь, можем куда-нибудь пойти как-нибудь вечером.

Ее удивило, что сын богача до сих пор не умеет сделать приличное предложение.

– Можем, – сказала она.

– Это значит «да»?

– Ты наверняка любой ответ понял бы в смысле «да».

Холли, проснувшись, явилась на кухню, налила чашку кофе, взглянула на Мориса и сказала:

– Ох. Привет.

Он слегка улыбнулся.

Потом Шейла повезла Мориса домой, Холли сидела на заднем сиденье. Когда они его высадили, она сказала:

– Он тебе понравился, да?

– Да, ничего.

– Угу, – буркнула Холли. – Возможно.

Морис решил не рассказывать Шейле о приступе тревоги, или что б это ни было. А когда приехал домой, она сама лежа на диване выглядела так, как он некогда с сильного перепоя.

– Что с тобой?

Шейла подобрала ноги, освободив ему место.

– Голова закружилась, – объяснила она. – Где ты был?

– Не помнишь? У Зака. Говорили про Мерси.

Она взглянула на него и закрыла глаза.

– Не помнишь? – повторила она, вспоминая застывшие звезды фейерверка в день повторной свадьбы своих родителей.

– Чего?

– Не помнишь, как мы познакомились?

Он помнил, в любом случае, в общих чертах; в тех временах слишком много черных пятен. В ту пору Морис каждое утро начисто стирал время. Когда кто-нибудь говорил: «Господи Боже, Морис, знаешь, что ты творил вчера вечером?» – он отвечал: «Это был другой Морис. Никогда не рассказывай этому Морису, что творил тот».

Он помнил, что вечер, когда они встретились с Шейлой, был очень холодный, но не имел никакого понятия, зачем шел по ее району. Что ему было делать в кварталах, где жили девчонки, учившиеся в местном колледже Мерси, притворяясь, будто ездят в школу за десять миль от родительского дома, Впрочем, хотя бы заезжали подальше от дома.

Скорей всего, просто забыл, где оставил машину, и пошел пешком, рассчитывая, что где-то поблизости живут какие-нибудь друзья. Шейла позже утверждала, будто он сжигал себя столь горячими углями, что напоминал бенгальский огонь.

Стоило напиться, чтобы проснуться в той самой квартире, в их обществе. До сих пор помнятся прямоугольники света на стенах. Помнятся яркие заледеневшие облака. Помнится Шейла, растянувшаяся на диване. Помнятся радужные носки.

Шейла везла его домой, Холли сидела на заднем сиденье. Он заподозрил, что Шейла выставила его напоказ, предоставляя Холли возможность вынести оценку. Он встречал Холли в барах, но никогда не видел ее вместе с Шейлой. Придется признаться Шейле в поцелуе, хотя он был уверен, что произошло это не одну неделю назад. Хотя если Холли запомнила, то наверняка ей сама рассказала, и Шейла будет постоянно гадать, к кому из них больше тянуло Мориса.

На подъездной дорожке она записала на карточке свой номер телефона. Ввалившись, в конце концов, в дом, Морис себе напомнил, что надо бы навести в нем порядок – несмотря на размеры, это не столько дом, сколько завидная холостяцкая квартира.

Он сунул карточку в бумажник, решив потом как-нибудь звякнуть. А когда полез в карман, то вытащил салфетку в розовой помаде. Хорошо помнил, что Шейла пользовалась красной помадой. За ночь она каким-то образом выцвела.

Дело шло быстро. Выслушав признание о поцелуе, Шейла разбираться не стала – в конце концов, это было за несколько недель до их знакомства. Они дошли до грани секса, не догадываясь о неопытности другого партнера, обеспокоенные только собственной неопытностью.

Не имея родителей, поженились через полгода в муниципалитете. Шейла настаивала, чтобы Морис не тратил деньги на пышную свадьбу, а ей самой явно нечего было тратить. Во время церемонии она знала, что им когда-нибудь снова придется жениться, как ее родителям, под застывшими звездами фейерверка. Так ему и сказала.

А сейчас услышала от него:

– Пойдем в постель, – зная, что он имеет в виду просто сон.

– Знаешь, кто никогда не занимается сексом?

Амебы.

– Сначала я должен закончить…

– Успокойся. Я, в любом случае, слишком устала.

Морис держал в объятиях Шейлу, свесив ноги с кровати. Может быть, у него был сердечный приступ. Может быть, он умрет во сне нынче ночью. Сон иногда похож на смерть. Практическое приучение к смерти.

Надо очень многое сделать, а ничего не сделаешь. Остается закончить картину, но теперь он подумывал не лучше ли ее уничтожить, точно так же, как почти хотел, чтоб город уничтожила разъяренная Мерси. Может быть, после этого все очнутся от чьего-то чужого сна.

– И чей же это сон? – поинтересовался Иона, прилегший в шкафу.

– Мерси.

– Подумай хорошенько.

– Наверно, ты скажешь, что Божий.

– Ничего подобного. Когда дело доходит до этого, одни верят в одно, другие во все, а третьи вообще ни во что. Впрочем, ты, видно, считаешь себя официально назначенным на должность главного инженера. Перестроил бы всю вселенную, если б знал, как это сделать. У тебя не было б тела, один мозг, даже без крови, которая заставляет его работать. Как ты это устроил бы, черт побери?

Иона исчез.

– Чего сидишь? – спросила Шейла.

– Просто так. Давай спать.

– Все было хорошо до нашей женитьбы, – шепнула она, – потом ускользнуло. Что произошло?

Он знал. Через несколько месяцев после свадьбы почувствовал, что его вновь насквозь продувает холодный канадский ветер. С падением температуры на земле он погружался фут за футом, но никто не замечал ничего, пока Морис совсем не исчез, оставив вместо себя двойника. Порой он вновь появляется, и Шейла вспоминает, почему вышла за него замуж. В конце концов, они занимаются сексом, Морис ненадолго согревается, но вскоре опять застывает.

Тем временем Шейла бросила слушать джаз. Ее старые книги утонули под кипами руководств по диете, потом перекочевали в гараж. Возникла Шейла Вторая, убедившая себя, будто переросла первую юную версию, которая ушла под пол с монетками для гадания по «И цзин» и записями «Блу ноут», гадая, куда делась та, которая их любила.

То были одинокие годы, но оба привыкали к новым ипостасям. Жили каждый своей жизнью, хотя то и дело сходились вместе ровно настолько, чтобы помочь друг другу отдышаться, пока остров их брака погружается фут за футом.

 

Глава 5

Утром Шейла проснулась, отмахиваясь от вспышек света, напоминавших о вечере повторной свадьбы ее родителей. Мелькавшие в глазах звезды неожиданно сложились в слово Ф-Е-Й-Е-Р-В-Е-Р-К. Она вспомнила дядю Альберта. Может, он знает, что делать. Но при мысли о нем на память неизменно приходит случившееся с родителями.

Ей было семнадцать, когда она сняла телефонную трубку. Родители отправились отмечать отставку отца. Она тоже поехала бы, только ее не взяли, объяснив, что вечеринка для взрослых.

– Что это значит? С голой девушкой в торте?

– Твой отец заслуживает голой девушки в торте, фирма третировала его, как полное дерьмо.

Позже ей стало известно по слухам, что торт должен был стать грандиозным финалом, но, когда девушка выскочила из-под глазури, отец уже отключился. Оскорбленная женщина села к нему на колени, сунула ему в рот кусок торта. Он сорвался со стула, сбросил ее на пол. И крикнул под хохот других адвокатов: «Пошли вы все в задницу!»

Однако во время предположительно безмолвного пути домой отец не вел машину. Полиция так и не установила причину аварии под столь же чистыми вечерними небесами, как кровь ее матери. Поняла только, что автомобиль выскочил за бровку, сбил почтовый ящик, рухнул в кювет и перевернулся.

– Это я, дядя Альберт, – сказал голос в трубке.

В памяти, как всегда, зазвучала одноименная песня.

– Мне очень жаль, – сказал он, оповещая о несчастном случае. – Где-то мой телефон отыскали, может быть, у твоей матери в сумочке. Приеду как можно скорее.

После того звонка она мигом осталась совсем одна. Спрятанные в шкафу игрушки больше ее не терзали. Дядя Альберт ехал к ней, но дорога займет у него не один час. Тем временем мужчины на конвертах дисков зашевелились, поднесли к губам трубы и саксофоны, готовясь сыграть самую грустную на ее памяти песню.

Она позвонила Холли, которая приехала со своей матерью. Шейла обнялась с Холли так крепко, что они почти слились телами. И в тот момент поняли, что будут дружить вечно, никакие недоразумения, даже самые худшие, не смогут их поссорить, никакое касание мужской руки не потягается с этим объятием.

На кладбище дыхание вырывалось облачками пара, будто родня Шейлы принесла с собой холод из Миннесоты. Холли стиснула ледяную ладонь Шейлы. Казалось, вот-вот пойдет снег.

Дядя Альберт поселился в доме. Он не пил ни на похоронах, ни на поминках, но, как только отбыли прочие родственники, вновь взялся за свое.

– Ты слишком молод, – сказала она. – Как твоя сестра отнеслась бы к тому, что ты собираешься насмерть упиться?

– Умная девочка. Не хочешь жить рядом с дядей Альбертом.

– Переезжай куда-нибудь, куда угодно, кроме Калифорнии. Нельзя жить ностальгическими воспоминаниями. Кроме того, я тоже не собираюсь тут вечно жить. Как только начнутся занятия в колледже, перееду из кампуса. Поселюсь вместе с Холли.

– Лучше б нашла себе парня.

– А, вот ты о чем. Мне мало кто подходит. А почему ты так и не женился?

– Не гожусь для женитьбы. Я просто старый фанат рок-н-ролла. Видела бы ты концерты в Сан-Франциско, фейерверк над заливом… Это была моя идея. Я ее осуществил. Это было давным-давно, но я отдаю предпочтение прошлому. Больше не понимаю женщин. Вообще ничего не понимаю.

Шейла разбудила Мориса, толкнув его локтем.

– Давай позвоним Альберту. Помнишь его рассказы про фейерверк над заливом?

– Они запечатлены в моей памяти.

– Это он его организовывал. Если устроить шоу Четвертого июля, пригласить знаменитостей, каких-нибудь крупных шишек, разве сюда не съедутся люди из каждого мелкого городка за сотню миль от Мерси, из маленьких поселков, где фейерверков вообще не бывает? Может быть, полностью это проблем не решит, но налоговые доходы пошли бы на пользу. Может, помогут выиграть время, что-нибудь придумать.

– Как только вычтем расходы, окажется, что Мерси не выиграл ни шиша.

– Мерси не будет оплачивать расходы.

– А кто будет?

– Ты, конечно.

Через пару минут он бросился к телефону, звоня Заку, думая, что это не поможет, но и не повредит. Больше всего радовался, что Шейла на время забудет о нем, дав закончить картину.

Когда раздался звонок, Альберт знал, что это Шейла – только она может звонить теперь, после возвращения Инги в Норвегию.

Он не последовал совету Шейлы. Вместо того чтоб уехать из Калифорнии, от своей ностальгии, отправился прямо в Сан-Франциско. Чувствовал себя там Уютно, понимая правила и даже понимая женщин.

– Хочешь, чтоб я обратно приехал? – переспросил он. – Шейла, ты же знаешь, о чем этот город мне напоминает. Это невозможно.

– Папа говорил, что ты мне однажды понадобишься и будешь на месте.

– Врешь.

– Ладно, вру. Все равно ты мне нужен.

– Никогда не ври алкоголикам, Шейла. У нас своих проблем хватает.

– Ты не алкоголик. Просто пьешь слишком много. Нет, опять вру – действительно алкоголик. И все-таки, разве не хочешь помочь?

– Слушай, – сказал он, – я ненавижу тот город. Вдобавок здесь кое с кем познакомился. Она сейчас в Норвегии, но может вернуться. Вдруг вернется, когда я уеду?

Он знал, что Инга его любит. Сама говорила, даже когда бросила. Ей всего тридцать четыре, но он ее понимает. Она любит точно то же самое, что любит он, кроме одного – спиртного.

– Теперь, по-моему, ты мне врешь, – сказала Шейла.

– Я тебе никогда не вру.

– Она в самом деле вернется?

Он долго пил утром, мысленно кочуя по Норвегии. Инге придется сделать сто тысяч шагов в снегоступах, чтоб до него добраться.

– Ну, не прямо сейчас, – признал он.

После того как Шейла изложила идею, Альберт собрал вещи, даже не уверенный, что переночует в Мерси. Лучше бы собрать вещи для полета в Норвегию, где самолет приземлится на бетонную посадочную полосу, проскользит, остановится, бросит его в объятия Инги.

Но он обязан оказать Шейле услугу. Она была его хранительницей, пока они жили вместе, тогда как это ему следовало беречь ее от беды. Они даже выкурили вдвоем пару косячков – двадцать, если по правде сказать, – но в то время он думал, что такой зрелой девушке, как Шейла, необходимо расслабиться.

У Мориса с Альбертом было много общего, но Альберта угнетало, что он служит Шейле учебным лагерем для новобранцев. Ей надо было бы дважды подумать, прежде чем выходить за Мориса, если так и не сумела смириться с пьянством дяди. Впрочем, он также знал, что умные девушки вроде Шейлы иногда выбирают друзей и любовников, которые делают то, чего они сами никогда не сделают.

Он окажет ей услугу, потом послушается ее совета и покинет Калифорнию. Солнце не помогает. Может быть, снег поможет.

Морис с Шейлой провели остаток дня, как всегда, вместе и врозь.

Морис дотронулся до полотна, ощупывая озера и гребни краски, формирующие географию Шейлы. Красочный брайль рассказывает историю женщины, которая устала, страдает головокружениями и гадает, сколько еще сможет вытерпеть.

Но как же ему вынырнуть в тонущем мире? Может быть, Мерси – последняя дырочка затянутого у него на талии «пояса ржавчины»? Поймает ли его Шейла на полпути вниз, вытащит ли наверх? Зачем ей это надо?

В последнее время мир ему представляется бегущей дорожкой, конвейером. Кажется, будто все прочие стоят на месте, хотя они тоже движутся. Позиции на мгновение пересекаются, обещая согласие, потом расходятся в обвиняющие противоположные стороны. «Стой на месте». – «Нет, сам стой на месте». Что в браке правда – согласие в начале или обвинения в конце?

– Ты теплеешь, – заметил Иона.

Морис хотел ощупать свое лицо, а Иона шлепнул его по руке:

– Пока рано, друг мой.

– Ты кто такой?

– Не Призрак Прошедшего Рождества.

– Тогда кто?

– Очевидно, что я – это ты. Ты меня заставляешь шевелить губами. Я – кукла, твой Эдгар Берген. – Призрак зашипел, завопил: – Ты все тот же мальчишка у больничной койки матери, писающий в штанишки!

Морис видел у койки матери расчетливого двойника. А где был настоящий Морис? Прятался под койкой.

Он вспомнил другую больницу, когда алкоголь, наконец, перестал питать воображение, начав действовать против него. А двойника, который занял бы место Мориса, не было.

Все пять коек в отеле для мучеников, кроме одной, пустовали. Был День поминовения, остальные прибудут во вторник, трясясь от трехдневной пьянки. Поэтому он спустил штаны. Восемь уколов – морфий, еще что-то, ЭКГ, анализы крови. Врачи изображали из себя следователей – доброго и злого. Конвульсии прекратились, но от цунами паники не убежишь, не спрячешься под зонтиком.

На другой стороне улицы мерцало рекламное табло: ВЫИГРАЙ, ВЫИГРАЙ, ВЫИГРАЙ «КАДИЛЛАК!». Под сомкнутыми веками неоновой анимацией пробегали галлюцинации, вентилятор насвистывал слуховые фантазии. Ночь никогда не придет. Полночь больше не настанет. Он встал и прошелся.

Стены были увешаны плакатами о здоровом образе жизни. На письменном столе лежал чей-то рукописный дневник, где регистрировались события их жизни. Маленькая жестянка яблочного сока, картонный пакет молока.

– Не помогает, нисколько не помогает. Надо думать. Бежать.

Раздвижные стеклянные двери выглядели точно так же, как балконные дома, кроме таблички с предупреждением, что при их открытии автоматически включается дождевальная установка. Дождевальная установка? В палате уже хлещет ливень.

Он рывком открыл двери и выбежал. Что касается собственно реабилитации, то она прошла эффективно: больше он много лет пить не будет. Но бежал теперь, насквозь мокрый, через центр Мерси, за много миль от дома.

Пока Морис работал в студии, Шейле доставили посылку. Она сорвала обертку, открыла коробку. Провела пальцами по тридцати пяти дюймам стали. В последний раз испытывала подобное наслаждение, поставив на проигрыватель один из отцовских альбомов.

Зачем ей это нужно, если она знает, что больше никогда не вернется на курсы? Понятно, затем, что рапира – подарок совсем бесполезный, не считая желания получить его. Подаренный кем-то любящим ее, Шейлу Первую, которой по-прежнему двадцать лет, потому что она перестала взрослеть в момент появления другой Шейлы, оставившей ее позади.

– Помнишь меня? – спросила Шейла Первая.

– Да, помню. Куда ты ушла?

– Ты осталась. Я иногда думаю, что зайдет Морис Первый, да видно, так не бывает. Со мной легче. Только подумай обо мне, и я тут. Он, должно быть, слишком занят.

– Чем?

– Старается поймать Мориса Второго.

Шейла стиснула рукоятку рапиры. Что это – она сейчас сама с собой разговаривает? По крайней мере, не так громко.

– Ты ведь мне кажешься, да? – сказала она.

– Возможно, это ты мне кажешься.

Не требуется особых усилий, чтобы представить себя воображаемой, ибо очень многое в ее жизни задумано и подстроено внешними силами. Морис, погибшие родители, даже Холли – все сговорились, направляя ее на тот или иной путь, никогда не возвращая к настоящей Шейле.

Те, кто указывает дорогу, не видят с такой ясностью, с какой она сама понимает, что это путь кружный, окольный. Ни у кого нет карты, а все тычут пальцами, будто знают верное направление. Неудивительно, что люди никогда не спрашивают дороги: вполне могут и самостоятельно заблудиться. Но определенно любят ее указывать.

Можно поклясться, что были пещерные Колтрейны, родившиеся до появления саксофонов, которых племя высмеивало за то, что они дули в полые палки. Возможно, писали ноты в грязи, оставляя размывшиеся указания.

Она взмахнула рапирой, как указкой перед картой.

По-прежнему разглядывая картину, Морис гадал, чего он на самом деле хочет. Конечно, пытается схватить не только улыбку, но что? Может быть, из-за того, что это ему непонятно, он и разговаривает с воображаемым компаньоном, который интригует и озадачивает намеками на ответ?

Он видел двойника у больничной койки матери. Двойник поднял руку, остановил приливную волну горя. Мальчик вылез из-под койки и выпрыгнул в окно.

Морис начинал чувствовать то, что почувствовал бы, если б не прыгнул в окно. Забудем о короне. Наплевать на тощего Мориса, который мог бы – будь он уверенным, прочно стоявшим на земле существом, каким никогда не был, – стать великим человеком, но исчез в окне. Он вспомнил мать, рак, съевший сильного Мориса, не нуждавшегося ни в каком двойнике, ходившего с высоко поднятой головой, не опираясь на палку собственного воображения. Вспомнил, как бежал из-под дождевальных установок в палате.

– Думай скорее, – прошептал невидимый Иона. – Ты уже почти на месте.

Шейла пошла в гараж, нашла ящик с книгами в пыльном, льющемся в окно свете. Почуяла пыльный запах жизнеописаний, которые сразу вернули ее во времени в те места, где она никогда не бывала, к людям, которыми ей хотелось бы быть. Нашла стихи, которые, в чем когда-то себя уверяла, только одна она могла понять. А на дне ящика отыскала перевод «И цзин» в бумажной обложке. До сих пор помнится, что книга предсказывала нелегкий брак.

В ночь перед свадьбой Шейла бросала монетки. И трижды подряд выпадали одни и те же строки:

Конфликт. Ты искренен

И окружен препятствиями.

Предусмотрительная остановка на полпути принесет счастье.

Пройденный до конца путь принесет несчастье.

Поспособствует свидеться с великим человеком.

Не поспособствует переправиться через широкую воду.

С тех пор она больше в книгу не заглядывала.

Шейла полезла в карман, нащупала две пятицентовые монетки и дайм. Набрала в грудь воздуху и подбросила.

– Я тебя предупреждала, – сказала Шейла Первая. – Ты до сих пор искренна и до сих пор окружена препятствиями.

Когда Шейла не утверждала, что он должен стать великим человеком, она иногда говорила: «Ты плохой мальчик, Морис Мельник». Что еще можно было сказать, когда он заколотил в дверь в три часа ночи – в лечебнице отобрали ключи – и вполз в дом, описавшись по пути? Должен был провести в лечебнице больше недели, а вернулся меньше чем через сутки.

Тем не менее это был один из моментов, удержавших их вместе. Шейла хохотала, зажав рот ладонью. Хотя он был так накачан лекарствами, что губы не могли выражать мысли словами, тоже нашел лужу очень забавной – забавной, как женщина, способная простить ему счет на пять тысяч долларов, который вскоре придет за залитую дождевальной установкой палату.

– Я знала, что ты никогда не вытерпишь, – сказала она. – Лучше держись подальше от лечебниц до конца своей жизни.

Помогла раздеться, лечь в постель, удерживала трясущееся тело. Галлюцинации стали рассеиваться. Он еще не мог заснуть, но уже был дома, больше похожий на человека, чем на протяжении многих лет.

– По крайней мере, он пить бросил, – сказала Шейла.

– Да, – сказала молодая Шейла, – это было препятствие. Хотя стену из всего можно выстроить, из пыли и молекул, даже из мозговых клеток.

Раз уж она и так разговаривает сама с собой, Шейла решила, что вполне можно задать вопрос на миллион долларов.

– Какую стену? Какое препятствие? И что там, за препятствием?

– Он не может навсегда остаться в бегах. Рано или поздно вдохнет поток своих снов, и это его убьет – он утонет в субстанции, которая, по его мнению, оберегает его.

– Я просто позволю ему утонуть, если ему того хочется.

– Всегда есть такой вариант, – сказала Шейла Первая, – только у тебя духу не хватит.

 

Глава 6

– Привет, – сказала Холли, когда Морис открыл дверь. – Изгнал из души Божью милость. Или Мерси тебя изгоняет?

– Я не хозяин этого города.

– Ты его унаследовал, а теперь он остальных лишает наследства. Когда все уверены, что ты можешь помочь с такими деньгами, какие оставил отец, тебе, по-моему, становится жарковато. Лучше прыгай скорей.

Он повернулся и пошел, оставив ее в дверях на холодном ветру, веявшему по прихожей.

– Сейчас Шейлу позову.

– Настал удачный момент, – сказал Иона, – подтвердить давно забытое воспоминание. Действительно был поцелуй или ты его выдумал? Если был, то когда? Тебе всегда хотелось узнать. Лучше сейчас, чем никогда.

Морис предполагал, что Холли поцелуя не помнит, до того напилась в ту ночь. Но все-таки признался Шейле в событии, в котором сам не был уверен, до того напился в ту ночь. Теперь гадал, рассказывала ли она когда-нибудь Шейле. Запомнила ли? Или он просто вообразил себе тот поцелуй? Неужели граница между его фантазией и реальностью полностью размылась?

К моменту его возвращения Холли уже закрыла за собой дверь.

– Помнишь тот вечер в баре? – спросил он.

– Я много вечеров в барах помню.

– Особенный вечер. Когда мы целовались.

– Целовались? Кто? – Холли рассмеялась в ладошку. – Думаешь, ты меня целовал? Ох, помню. Старалась забыть, но запомнила. Если бы ты попробовал поцеловать меня, хромал бы до сих пор.

– Сейчас Шейлу позову, – сказал он, гадая, что еще навыдумывал.

Раз в месяц Шейла с Холли совершали дальнюю поездку вдоль побережья. Порой почти не разговаривали. Иногда Холли исповедовалась, рассказывая о своих приключениях. Время от времени расспрашивала о супружеской жизни, но обычно Шейла говорила: «Не знаю», – и беседа всякий раз проваливалась в дырку в кармане, как пенни, за которым и наклоняться не стоит.

– Я дала обет, – сказала Холли. – Больше никаких мужчин. По крайней мере, никаких более или менее долгих романов. Хочу научиться говорить «нет». Хочу научиться жить одна.

– И все-таки носишь эти чулки и ходишь без лифчика. Не слишком суровая епитимья. Ну, сверни косячок. Дальше что?

– Мы знаем, что нам требуется, правда? Полежать голышом на солнышке в том самом местечке, где бывали сто лет назад, на холме над берегом. Едем вниз по побережью.

– Не знаю, – сказала Шейла. Вдруг родители застанут ее голой прямо над тем местом, где играли повторную свадьбу? – Я покраснею, как кардинал.

Они приехали на то место, где много лет назад лежали на солнце, зная, что их могут увидеть. Холли в то время это не беспокоило, а Шейле не хотелось признаться, что это ее беспокоит. Травка всегда помогала. И теперь поможет.

– Забавно, что солнце опасно, – заметила Шейла.

– Не гаси его, – сказала Холли. – Немного опасности не помешает.

Почему так холодно? Может быть, ветер предупреждает город об осуществлении проклятия Мерси?

Морис высморкался. На бумажном платке проявился розовый поцелуй и растаял.

– Знакомая картина? – спросил Иона.

– Это было. В тот вечер.

– Боже, как ты заблуждаешься. Действительно, ты целовал Холли в тот самый вечер, когда встретил Шейлу, а не несколькими неделями раньше. И очень быстро об этом забыл. Забудь о своей шалости. Разве иначе ты сможешь рассчитывать на свое колдовство, Просперо?

Иона прав. Вполне возможно, что случавшееся в те времена, когда Морис допьяна напивался, вообще не случалось, и нечего беспокоиться. На самом деле напился двойник, абсолютно потерял контроль над собой, лапал Холли, любого другого, шатался, спотыкался, плелся, описался, в конце концов. Разве можно винить в том Мориса? Поэтому он на другой день реконструировал сохранившиеся воспоминания в наименее постыдном варианте, наполовину помня поцелуй с Холли и, соответственно, перенеся его на некий вечер задолго до знакомства с Шейлой, чтобы иметь возможность спокойно в том признаться.

– Не такое уж большое дело, – заметил Иона, – очередной кусочек шарады. Кстати, в дверь кто-то стучит.

Через минуту Морис сказал:

– Дядя Альберт, извини, пожалуйста, но мы за целый день ни черта не сделали.

– Не заводи опять эту проклятую песню, – сказал Альберт, держа в руках кейс, в «молнии» которого застряла носочная пятка. – Я полночи просидел за рулем. В последний раз приезжал сюда на похороны. Теперь вернулся на другие. Ба-ба-ба, бу-бу-бу, город лежит в гробу.

– Может быть, ты сумеешь что-нибудь сделать. Может, сумеешь остановить ход событий.

– Шейла изложила мне свою идею. Ты в самом деле считаешь, что она сработает?

– Нет. Но она так давно не высказывала безумных идей, что я почти забыл ту Шейлу, на которой женился. Не могу сказать «нет». Не хочу.

– Не очень похоже на знакомого мне Мориса. Что тебе это даст?

– Ничего. Я даже оплачу фейерверк. Вполне могу пустить деньги ракетами в небо.

Морис понес чемодан в спальню. Уже собравшись бросить его на кровать, вдруг заметил рапиру. Зачем Шейле понадобилась рапира, если она не намерена возвращаться на курсы? На первых порах их знакомства ей чего-то такого хотелось, видно начитавшись Шекспира или Дюма. Он почти протянул к оружию руку, как за спиной послышались шаги Альберта.

– Позволь тебе кое-что показать, – сказал Морис, водрузив чемодан на кровать.

И повел его в студию.

– Подумать только, сколько времени ты на ее улыбку потратил, – заметил Альберт. – Мона Шейла. Удивительно.

– Что удивительно?

Альберт коснулся плеча Мориса, сменив тему:

– Давай проедемся. Есть одна норвежка, Инга… Я тебе все о ней расскажу.

Он вытащил из заднего брючного кармана фляжку в виде бутылки и сделал глоток.

– Ну, выпей, – посоветовал Иона. – Сам знаешь, что можно.

Альберт приник к рулевому колесу, не соблюдая дистанцию, будто стремился выиграть приз, присужденный проскользнувшему в максимальной близи от какой-нибудь другой машины, не столкнувшись с последней. Направляясь к побережью, они виляли зигзагами по самым дальним пригородам Мерси, его маленьким спутникам, где гнездятся спекулянты, между домами, похожими на гвозди, которые вот-вот выскочат, с прогнувшимися балками, треснувшими фундаментами, ожидающими, когда земля улыбнется и проглотит их, не оставив ничего, кроме нескольких стальных обломков.

– Твое счастье, – сказал Альберт, – что я людей еще знаю. В прошлом году был в гостях на заброшенном винограднике в Сономе. Там есть один бывший коп, который сам фейерверки устраивает. Такого фейерверка не увидишь сидя на скамейке в городском парке. Бум… в диапазоне «ка». Если хочешь народ привлечь, предлагаю пустить слушок, что эти фейерверки не совсем законные. Что касается законности, в городах-призраках тюрем нет. Всегда можно удрать.

Чуть не перевернув машину, Альберт слишком круто свернул и прибавил скорости на пролегавшей в каньоне дороге.

Вскоре, когда они тряслись по камням к берегу, Альберт откупорил фляжку в виде бутылки и еще глотнул.

– Ох нет, тебе не надо, – сказал он, заметив протянутую руку Мориса.

– Ничего, это меня не убьет.

– Шейла тебя убьет. А потом и меня.

– Ну-ка, дай сюда.

– Тогда по очереди, – согласился Альберт, передавая Морису фляжку. – Я всегда знал, что ты не годишься для Шейлы, Морис. Ты мне нравишься, но мы с тобой слишком похожи. А себя я не порекомендовал бы.

Морис высоко запрокинул бутылку.

– Не поможет, – сказал Иона, – но давай.

– Разве ты не лечился в лечебнице? – спросил Альберт. – Наверно, тебе это дорого стоило.

Морис облизнулся и снова глотнул.

– Если начать с двадцати шагов, разве нельзя вернуться к самому себе?

– Не хочу, чтобы ты причинял Шейле боль, вот и все. И не хочу, чтоб ты ее потерял, поскольку у тебя, почти как у меня, нет особого выбора. Немногие женщины связались бы с нами обоими. Возьмем меня, к примеру. После долгих лет одиночества я наконец нашел женщину. Попробуй с трех раз догадаться, почему она ушла. Но я скоро поеду в Норвегию. Найду Ингу, привезу с собой домой. Или…

– Думай, как гора, Альберт. Слышал когда-нибудь такую фразу? В телескопические линзы лучше видно картину на расстоянии.

– Чушь собачья. Жизнь нельзя прожить на расстоянии.

– Можно. Знаешь, кем Шейла меня назвала как-то вечером? Амебой.

– Сам напросился. Не пойму, как она с тобой уживается.

– Почему ты думаешь, будто она со мной уживается? И кстати, что это ты раньше там говорил про картину?

– Лучше было б, наверно, язык за зубами держать. Просто я где-то вычитал, что жена неотвратимо устраивает мужу кризис среднего возраста. Муж чувствует, что она скоро станет бесплодной. На мой взгляд, Шейла выглядит слегка беременной – на твоей картине, я имею в виду. Но я знаю, что ты детей не хотел. Просто в голове промелькнуло, и все.

– У меня нет интрижки на стороне, если ты к тому клонишь.

– Знаю. Ты ей по-своему верен. Но почему именно сейчас пишешь ее портрет? Двадцать лет было в твоем распоряжении.

– Сам точно не знаю.

– Ну, не будь так уверен, что действительно хочешь того, чего хочешь.

Они передавали друг другу бутылку и вскоре принялись посмеиваться над своими седыми волосами и непомерно расплывшимися телами.

– Трахни меня, отец! – прокричал Морис, бредя к приливу. И запел:

Альберт запел:

Песок поцеловал изгибы тела Холли, и тут она вспомнила, как целовала Мориса.

Шуточка. Да кого это волнует? Сын мерсийского патриарха вдрызг напивался, вечно шатался у танцплощадки, поддерживаемый лишь ветерком, поднятым танцующими. Тем не менее он внушал ей определенное восхищение тем, что безрассудно проматывал все, что с выгодой использовал бы любой другой человек его возраста. Никогда ногой не ступал на танцплощадку. Только наблюдал. Подсматривал в замочную скважину. В иные вечера голова у него шла кругом, он возбуждался. Вышибалы на своих плечах тащили его к дверям и выкидывали на улицы, некогда принадлежавшие его отцу.

В тот вечер она танцевала возле его столика. Опустила глаза, улыбнулась. Он ошибочно принял улыбку за флирт. Схватил ее, когда она сошла с площадки, они поцеловались, и всё – хотя он заслуживал оплеухи, она лишь улыбнулась и ускользнула.

Холли посмотрела на Шейлу. Ни одна из них не хотела детей. Шейла была чересчур занята воспитанием Мориса, Холли была чересчур занята воспитанием Шейлы. Подобная ситуация невольно затягивала, направляя их жизнь не в ту сторону. Давно ли они в последний раз лежали голыми под солнцем, прожигавшим булавочными уколами не смазанную лосьоном кожу?

Она знала: надо сказать Шейле, что настоящий Морис стоит где-то между тем, за которого она вышла замуж, и тем, кем стал, откуда нет пути ни назад, ни вперед. Ничего. Полный ноль.

Холли это знала, потому что сама не была теперь ни невинной девушкой до развода, ни вдовушкой в непотребных чулках. Настоящая Холли – другая, о которой она даже не смеет мечтать. В ее ноль неизбежно провалились все – и Великий Первый мужчина, и бросивший ее Ларри, и умерший от инфаркта Гарри. Поэтому она укрепилась. Залила тот самый ноль бетоном.

Она мысленно приказала Морису: не смей сбивать ее с пути. Я тебя знаю. В тот вечер, когда ты меня целовал, у тебя губы тряслись. Я убежала, почувствовав, будто проваливаюсь в тебя. Два ноля.

Ей почудилась сияющая над морем Большая Медведица. Захотелось забраться в ковш, встать на край, опрокинуть его, выплеснув на землю новую Холли.

Она ощутила толчок.

– Холли, – сказала Шейла. – Черт возьми, Холли, на берегу двое мужчин.

– Где?

– Вон там.

Холли прищурилась, встала и прокричала:

– Не суетитесь! Я храню целомудрие. Вы меня не получите.

– Скорей ложись, – сказала Шейла.

Морис любил выпивать поутру. В таких случаях он сроднялся с солнцем, сияние которого пропитывало изменившиеся органы чувств. Мир становился тихим и милым.

– Знаешь, – сказал Альберт, – мы с тобой больше родня по бутылке, чем по крови.

– Кончай нести дерьмовую чепуху, – сказал Морис.

Настроение само собой испарилось. Они сидели на песке, сожалея, что больше выпить нечего.

Альберт вдруг ткнул пальцем:

– Морис, что это там на холме? Голые женщины? Одна что-то кричит?

– Знакомый голос.

Морис смотрел, как фигура упала, исчезнув в плоскости света.

– Боже мой, – сказала Холли, – вот тот самый толстяк внизу, случайно, не Морис?

Шейла прикрыла рукой глаза, стараясь сфокусировать взгляд. И увидела.

– Черт возьми, Холли, зачем я тебя послушалась?

В глазах у Мориса все расплывалось, размазывалось, когда они с Альбертом в конце дня вошли в дверь. Мир померк, дарованное выпивкой просветление сменилось десатурацией.

– Пожалуй, я лягу, – сказал Альберт. – Вечером надо вернуться обратно. Займусь подготовкой фейерверка.

– Переночуй хотя бы.

– Вдруг Инга позвонит? Морис, я не могу думать, как гора. Мне больше подходят кротовые норы.

Он ушел в гостевую комнату.

Морис сел на диван в ожидании сна, воображая голую норвежку, сбегающую с холма с криком:

– Мы храним целомудрие. Вы нас не получите.

Через полчаса его разбудил укол рапиры в грудь.

– Проснись, – сказала Шейла, красная, как кардинал, по ее обычному выражению.

– Где вы с Холли…

– К черту Холли. Мне хотелось бы знать, когда ты собираешься положить конец этому мелкому кризису. Если никогда, то, клянусь, я тебя заколю.

– Это просто картина.

– Дерьмо собачье.

Она ткнула рапирой в рубашку.

– Чересчур театрально. Я только…

– Что «только»? Закончишь картину? А потом?

– Закончу. А потом…

– А потом ничего. По – моему, ты меня не любишь. До чертиков мрачный, серьезный.

Она отдернула рапиру, бросила на пол. Села с ним рядом, кинулась в его объятия, но он чувствовал напряженность пластмассового оригами.

– Ты должен кое-что сделать, – сказала она. – Не стану объяснять, что именно, сам поймешь.

Почувствовала страстное желание вонзить в грудь Мориса рапиру, но, как только позволила себе его почувствовать, оно пропало.

Жгучее солнце навевало сон. Шейла ежилась, дергалась в быстром сне, который разливался по членам и органам. Морис прижимал ее к себе, стараясь своими руками сдержать землетрясение.

Шейле снилось, что она – статистик. Расчеты показывали, что для Мориса имеется 23 543 565 почти идеальных любовниц, тогда как ее место находится где-то между двадцать четвертым и двадцать седьмым миллионами, в зависимости от разнообразных биологических переменных.

Ей снилось, что они с Морисом создали третье существо. Это самое третье существо оставалось для них невидимым. Действовало без их ведома, хотя в них нуждалось. В определенном смысле, это было их единственное дитя.

Морис снова проснулся в сумерках, неспособный, по обыкновению, долго спать с похмелья. Постарался думать, как гора, но окружающий мир съежился в один трепещущий атом. Вспомнил фейерверк, голую норвежку, докрасна сгоревшую на солнце Шейлу, то, что он кое-что должен сделать.

Шейла сидела на краю дивана.

– У меня для тебя подарок. Держи. – Она протянула «кровавую Мэри». – В данном случае не возражаю, выпей, но, надеюсь, мы не возвращаемся на тот путь, по которому шли в первые годы после женитьбы. Правда?

Он затряс головой.

– Где Альберт?

– Уже уехал. Сказал, хочет взяться за дело, и беспокоится насчет Инги. Я советовала не садиться за руль, но он выглядел вполне трезвым. Еще одно хочу сказать: спасибо, что ты всерьез принял мою идею. Что-то есть в фейерверках с того самого вечера, о котором я тебе рассказывала, когда мои родители во второй раз женились. Может быть, Мерси тоже сумеет начать все сначала. Может быть, даже мы сможем.

– Пойду в студию. Обещаю скоро закончить.

– Закончить или совсем закончить?

Он разглядывал портрет. Почти закончен, хотя что-то не позволяет согласиться с волосами.

– Ну, – сказал Иона, – вполне легко понять. Если закончишь, придется придумывать, что делать дальше. Или ты вечно хочешь ее убивать?

– Никого я не убиваю.

– Боже, как ты великодушен.

Приглядевшись поближе, Морис заметил, что написанное им родимое пятно исчезло. Рассмотрел на том месте легчайший отпечаток пальца, слишком маленького по сравнению с его собственным. Потом Увидел отложенный тюбик с краской.

– Она оставляет подсказки.

Когда они легли в постель, он не упомянул об этом, Оба заснули, каждый со своими расчетами.

 

Глава 7

Ядовитое солнце.

Зачем она, для начала, позволила Холли везти ее загорать?

Позвонила врачу. Придется соврать Морису. Ему требуется лишь очередной предлог для того, чтобы спрятаться.

– Еду к Холли, – предупредила она в дверь студии.

Морис знал, что Шейла врет: Холли до полудня никогда ничем не занимается.

После ее ухода сел за кухонный стол, потягивая кофе. Напротив него Иона прикрывал глаза рукой от солнца.

– Если нельзя ей верить, значит, никому нельзя верить. А что ты будешь делать, если с ней что-то случится? Думал об этом когда-нибудь?

– Каждый женатый думает.

– Нет, по-моему, ты протанцевал эту мысль. Шаркнул правой ногой туда-сюда, выкинул фортель и развернулся. Вот и все.

– Ты мне надоел.

– Ты должен приготовиться к смерти. Если существует список грехов, то твой будет потолще манхэттенских «Желтых страниц».

– Дурных поступков тоже никогда не подсчитываю.

– Они в счет вообще не идут. Как говорится, просто учти – грех есть грех.

– Не бывает такого стандарта.

– Если стандарты вообще бывают.

– Заткнись.

– Все в порядке, – сказала Шейла Первая. – Просто организм выкидывает фокусы.

Шейла вела машину, зная, что на пассажирском сиденье никого нет, и все-таки для проверки поглядывая на него на каждом светофоре.

– Да, я здесь, – сказала Шейла Первая. – Всегда здесь. И буду с тобой в холодной палате, хоть не верю в западную медицину.

– Веришь во всякий шаманский бред. Хорошо помню. Возмутительно.

– Именно твое возмущение и отправило меня в изгнание. Стыдно.

– Это я во второй раз за два дня предстану на публике голой. Голой в флуоресцентном сиянии. Пошло в задницу это телесное электричество.

Кофеин перезарядил Мориса. Мысли прояснились.

– Больше ты по своей воле не заставишь меня исчезнуть, – сказал Иона, закидывая ноги на стол.

– Нет, заставлю. Сейчас же сбрось со стола проклятые ботинки.

Морис развернул газету и прочел, что на нынешний вечер назначено заседание городского совета. Тут газета от пинка Ионы свернулась в руках.

– Ку-ку, – сказал Иона. – Я тебя насквозь вижу.

Врач, как обычно, расспрашивал Шейлу, подозревая некий причиненный организму вред. Не дотронулась ли она до солнца рукой без перчатки? Не купалась ли в его свете без противорадиационного костюма?

В полдень позвонила Холли.

– Где Шейла?

– Я думал, у тебя, – ответил Морис. – В чем дело? Шейла никогда не лжет. Где она?

– Если б я знала, тебе не сказала бы, только не знаю. Может быть, ищет прежнюю Шейлу, ту, которую оставила позади, выйдя за тебя замуж. Морис, я действительно хочу помочь, но ты сейчас сам должен действовать. И лучше поскорей пошевеливайся.

По дороге домой Шейла Первая сказала:

– Этот врач ничего не знает.

– Знает. Что-то подозревает.

– Наверно, хочет на Багамы поехать. Пара-тройка анализов – дело в шляпе, звони турагенту.

– Что же, он никогда не вынырнет?

– Кто, Морис? – переспросила Шейла Первая. – Ну, никто точно не скажет. Пойми, он и есть тот самый великий человек, о котором сказано в твоей книге, но ни ты, ни он никогда его не увидите.

– Он может быть кем угодно, только ни один из них не великий.

– Он трюкач.

– Ох, Боже мой, только не надо юнговской белиберды. Я никогда таких книг не читала.

– Да ведь это правда. И если когда-нибудь перестанет выкидывать фокусы, может случиться все, что угодно. Колдуя, он закрывает глаза, чтоб не видеть, как это проделывает. Ты тоже закрываешь глаза, чтоб ему угодить. Может, пора открыть глаза. Никогда не угадаешь, на что он способен, пока не перестанет вытаскивать из шляп кроликов.

– По-моему, он никогда не всплывет.

– Позволь тебя уведомить, – сказала Шейла Первая. – Киты – млекопитающие. Им нужен воздух.

Морис раздумывал над замазанным родимым пятном. Что это значит? Ей хочется изменить себя? Изменить их обоих? Вообще все изменить? И зачем солгала нынче утром?

– Может быть, для начала, перестанешь воображать желаемое? – сказал Иона.

– Может быть, ты меня оставишь в покое?

– Вот она, – сказал Иона. – Сам спроси.

Шейла появилась на кухне, бросила на стол ключи. Морис не слышал, как дверь открылась.

– Где ты была?

Шейла пожала плечами.

– Пусть вопрос канет на дно морское, – сказал Иона. – Как обычно.

Улегшись в ту ночь в постель, Морис обнаружил рядом не Шейлу.

– Пошел прочь, – сказал он Ионе. – Тебе не место в этой постели.

– В ней уже спало столько людей, вдвоем, втроем, в таких комбинациях, которых не насчитаешь и в покере.

Морис столкнул Иону с матраса, и Шейла улеглась рядом с ним, прильнула к его спине обгоревшей на солнце кожей. Засыпая, пробормотала:

– Яма хамма-гава.

– Знаю, – сказал Морис.

– Нет, не знаешь. – Она открыла глаза. – Что ты делаешь?

– Ничего. Просто лежу.

– М-м-м… Что я сейчас сказала?

– Что-то вроде хамма-гава.

– Есть что-то такое на свете?

– Видел в «Нэшнл джиографик».

– Нет, не видел.

– Ну, мог видеть. Ты их во сне звала. По-моему, ты – пропавшая богиня племени. Нечаянно сюда забрела. Не помнишь, откуда ты, а во сне вспоминаешь.

– Ты когда-нибудь меня домой отведешь?

– Разумеется, нет. Я храню то, что нашел.

– Мне порой кажется, что ты – дьявол. А порой – что просто заблудившийся мальчик, который ищет маму.

Он увидел себя, вылетающего из больничного окна.

– Даже колонизаторы несут с собой дары, – сказала Шейла. – Хамма-гава требуют больше. Мы хитрые. Нам нужно золото, не одни обещания.

Шейла похвалила себя за притворное сонное бормотание. Он ответил почти так, как ответил бы другой Морис, поэтому она решила, что данный момент не хуже любого другого годится для очередного и последнего намека. Собиралась действовать тоньше, но не могла ждать вечно.

Пока он спал, пошла в студию, нашла тюбик золотой краски. На пальце левой руки на портрете нарисовала тоненькое кольцо, почти, но не совсем незаметное.

– Ясно? – шепнула она себе, а в действительности ему. – На левой руке первое кольцо, а на правой второе. Первый брак для практики. В счет идет второй. Это кольцо лишь намек и для левой руки не годится. Ты должен сообразить, где ему место. Всего я тебе сказать не могу. Но ты мне его наденешь на правую руку под фейерверком, если у тебя хоть половина мозгов осталась.

 

Глава 8

Новость о грозящей Мерси опасности не стала сюрпризом для населения. Суеверные видели в ней исполнение проклятия ведьмы Мерси. Реалисты считали признаком экономической участи, предопределенной судьбой. Общая реакция сводилась к смирению.

Несмотря ни на что, переезжать никто не собирался. Здесь они родились, здесь и останутся. Если в грядущие дни придется сильней жаловаться, просто будут сильней жаловаться. Ржавый свет, падавший на фабрику, всем доставлял утешение. Как бы ни изменяло городу счастье, он всегда будет тут, жизнь будет продолжаться. Остаются конторы, где можно зарегистрировать брак, больницы, где можно рожать детей, места на кладбище, а между рождением и смертью – рестораны и бары, где можно посплетничать.

– Ведьма Мерси во всем виновата.

– Не должно такого случиться. Морис может что-нибудь сделать.

– Что он когда-нибудь делал, кроме того что транжирил отцовские деньги?

– Мелвин Мельник лишился рассудка.

– Я слышал, у него был рак мозга.

– Нет. Альцгеймер.

– Какая разница?

– Он сделал все, что мог.

– Не так много.

– А нам что делать?

– Молиться.

– Молиться? Чего это нам даст хорошего?

– Ладно, гений, какие у тебя планы?

– Не знаю, но все-таки лучше, чем фейерверк.

В то утро Заку снился город, которым он предположительно управлял. Снилось, что город движется к северу. Переберется ли Мерси когда-нибудь на Аляску, как утверждают геологи, или рухнет в море, не завершив долгий путь к северу?

Ведьма Мерси предупреждала. Камни крошились под ногами. Подчиненные Зака, вообще весь народ на дозорных башнях и вне башен, не обращали внимания на дрожавшую почву. Почти все верили, что история простит им самые темные моменты в погоне за прибылью. Но если Мерси права, город погибнет в страшном огне. Поэтому он движется к Канаде, по пути к холодной северной точке, стараясь избежать гибели.

Он проснулся на простынях, промокших от алкогольного пота. Опустил руку, нащупал бутылку и сделал глоток.

– Да отпустятся нам грехи наши. Слава в вышних Богу.

На городском совещании присутствовали Морис, Шейла, Зак, члены городского совета, капитан полиции и начальник пожарной охраны. Расселись демократично, как члены студенческого кружка.

– Если Мерси от чего-нибудь никогда не погибнет, – сказал начальник пожарной охраны, – так это от огня. Уверяю вас, старушка Мерси разочаруется.

– Никто больше ничего не хочет сказать? – спросил Зак. – Будем голосовать.

Вот так. После того как Зак стукнул молотком, начальник пожарной охраны оттянул Мориса в сторону и сказал:

– Слушай, у нас ведь опытная команда, правда? Делает все по инструкциям, да? Не будем разводить бюрократию. Нацелим фейерверк в океан, вот и все. В самом худшем случае пустим ко дну какой-нибудь корабль, полный ослиных задниц в капитанских фуражках.

Даже когда Шейла долго спала, она около полудня непременно звонила, а тут телефон молчит весь день. Может, какая-то неполадка в великолепном особняке Мельников. Тем временем Холли просидела дома почти целые сутки, приходя к заключению, что целомудрие – не такая великая мысль, особенно ночью.

Она пролистала свою телефонную книжку, но все фамилии в ней были вычеркнуты: слишком тихий, слишком разговорчивый, никогда не сквернословит, вечно сквернословит, слишком грубо действует, слишком медленно действует, чересчур мускулистый, чересчур костлявый.

– Господи Боже. Я в одиночестве смотрю телевизор. Вот до чего доводит целомудрие.

Она собралась плеснуть себе спиртного, но закупорила бутылку и поставила обратно в буфет. В голове и так уже туман, статическое электричество выводит из строя радиостанцию Холли. В нормальных обстоятельствах соблазн звучал двадцать четыре часа в сутки. Без этого никаких программ не осталось.

Она увидела себя в стеклянной дверце буфета. Послала воздушный поцелуй. Отражение улыбнулось смущенно и грустно.

– Привет, некто.

Посмотрела новости по широкоэкранному телевизору, купленному Гарри перед самой смертью. Какого черта они без конца крутят какие-то километры фейерверков?

Ее радовали проблемы, с которыми столкнулся город. По крайней мере, хоть что-то происходит. Когда-нибудь археологи раскопают руины. Она воображала себя одной из последних римлянок, раскинувшейся на краю бассейна. Она никогда не уедет из Мерси. Но, в отличие от Шейлы, останется одна.

– Шейла сильнее меня.

Шейла постоянно замужем. Не заставила одного мужа уйти, а другого умереть от сердечного приступа. Холли не из тех жен, которые говорят: «Не таскай сам этот телевизор, Гарри». Поэтому Гарри скончался, посмотрев свой широкоэкранный телевизор в первый и последний раз.

Холли снова вытащила каталог, решив продолжать Уроки фехтования. На следующий раз, пообещал инструктор, ученики будут биться друг с другом.

В тот день кто-то умрет.

Она выписала чек компании, поставляющей фехтовальное снаряжение, сунула в конверт. И определенно чувствовала, облизывая марку, что целует на прощание прежнюю Холли.

Положила руку на сердце. Больше никаких розничных торговцев, официантов, колледжских студентов, учителей средней школы, начальников пожарной охраны, капитанов полиции, консервативных авторов газетных колонок. Конец некой эпохи, хотя она останется в маскарадном костюме.

Зак, капитан и начальник пожарной охраны встретились в баре Мак-Налли. Все трое отдавали себе отчет, что их еженедельные встречи становятся ежедневными.

– Жена меня не любит, – признался начальник пожарной охраны.

– Моя жена чересчур меня любит, больше, чем я ее, – признался капитан полиции.

– Я женат на этом городе, – признался Зак. – А он меня бросает.

Признания отметили выпивкой по кругу.

– Что с нами происходит? – спросил Зак.

– Что происходит с городом? – спросил начальник пожарной охраны.

– Божья милость, – сказал капитан, – или ее нехватка.

– Морис должен что-нибудь сделать, – сказал начальник пожарной охраны.

– Пусть живет себе, – сказал Зак. – Это не входит в его обязанности. Город – бездонная дыра. Зачем швырять туда деньги?

– Деньги не его, – заметил капитан.

– А мы? – спросил Зак. – Мы хоть что-нибудь для Мерси сделали? Что сделал капитан полиции, кроме насильственного введения квитанций на парковку? Что сделал начальник пожарной охраны, кроме запрета топить печи и пускать фейерверки Четвертого июля? Что сделал мэр, кроме того что постоянно шел против собственной воли и пожимал знаменитостям руки? Мы ничего не сделали, и, возможно, поэтому ежедневно приходим на службу с похмелья. Вам никогда не кажется, что мы чересчур много пьем?

Начальник пожарной охраны поднял свой стакан и сказал:

– Я алкоголик, бессильный перед своей болезнью.

– Боже, – сказал капитан, – ниспошли мне истинное смирение с тем, чего я не могу изменить.

– Вы что, признаетесь, что оба уже признаете себя алкоголиками? – сказал мэр.

– Этого я изменить не могу, – сказал капитан.

Зак пошел в туалет.

– Что ты на самом деле думаешь о Заке? – спросил капитан.

– Он из тех людей, над которыми можно смеяться, – ответил начальник пожарной охраны, – но которых глубоко любишь.

– Правильно. Кто мы такие, чтоб смеяться?

– Я без выпивки уже давно не смеюсь.

– С выпивкой это уже не смех, – сказал капитан.

Альберт вел машину трезвый, как аболиционист. Но кружившаяся в голове песня напоминала об Инге, в результате чего он пьянел от раскаяния. Почему он не бросил пить после знакомства с ней? Как воспримут в Норвегии ее рассказы: «Тогда он… потом он… а что скажете, когда он…»

Выпивка заставила меня поверить в ее реальность. Потом она ушла. И теперь нереальна.

Он положил руку на изголовье пассажирского сиденья, словно рядом с ним сидела Инга.

Рей Пуласки шел по Голливудскому бульвару, раздумывая, что теперь ему делать, вернувшись в Лос-Анджелес. Неоновые вывески уже не заливают мозги жарким светом, но он еще не начал новую главу своей жизни.

Остановился над отпечатками ладоней звезд в бетоне. Пьяницы и неудачники отступили назад, распылились на атомы, остальные пока сидят прочно. Хотелось бы снять фильм об этих мирах, которых никто не видит, в которые никто не верит, но в данный момент можно только бросать в ладони забытых друзей завалявшуюся мелочь, надеясь, что они нашли свою счастливую звезду.

Он увидел объявление на телефонном столбе: «Срочно требуются охранники. Опыт работы не обязателен».

Позже позвонит по номеру, указанному в объявлении. Полученное наследство оплачивает один образ жизни дома, а в «городе ангелов» совсем другой. Надо откуда-то начинать. Лос-Анджелес ему такой же родной, как умершая сумасшедшая мать; он вернулся, чтобы заявить права на него.

Медленно шел размеренным и твердым шагом, кривоногий посланник, старающийся не пропустить ни одного предупреждающего об опасности знака. В его жизни вполне хватало опасностей. Те времена кончились.

Каждую минуту, которая выпадала между записями и гастролями, Ларри Дж. Фиппс искал психиатра, который выписывал «прозак». Врачу не полагалось знать, что Фиппс добавляет к нему кокаин. Если бы он это знал, то, возможно, не стал бы выписывать средство, которое в сочетании с кокаином заставляет мысли метаться, бибикая, как бегающая земляная кукушка – чересчур быстро, чтобы задуматься, сколько хитрых койотов кормятся с его заработков.

– Угу, – буркнул он, снюхивая рядок с обложки собственного лазерного диска, – остерегайся получать то, чего просишь. Куда бы ни ехать – пожалуйста. И последнее, по порядку, а не по значению: деньги – далеко не все.

Когда предложат очередной ангажемент, когда будет подписан очередной контракт на запись? В подобные моменты карьеры он любое предложение принимает. Выступает, ко всем чертям, на окружных ярмарках, просто самого себя убеждая, что еще не пора возвращаться домой столь же бедным, каким уходил. Тем не менее торчит тут один, нюхает кокаин и вспоминает маму.

Он заказал свою любимую проститутку. Она всегда на месте; нечего гадать, не зарится ли только на деньги, занимаясь сексом, – ему это точно известно. Одна Адриана, так называемая личная секретарша, спит в его постели даром, хоть еще не прошла экзаменационную комиссию Ларри Дж. Фиппса. Скоро он снова подвергнет ее испытанию.

Если кокаин превращает Фиппса в параноика, то паранойя делает ему большую услугу. Ни один койот, даже в пиковой взрывоопасной форме, не поймает бегающую земляную кукушку.

Семейная компания Николсон по запуску фейерверков состояла из двух сыновей и отца. Они жили в Бейкерсфилде, штат Калифорния; пристроенный к дому гараж был полон почти законными фейерверками. Дом полностью оплачен, отец получает пенсию, как бывший полицейский. Те годы хорошо научили его, в какую минуту надо уносить ноги после не совсем дозволенной законом огненной вспышки. Семья существовала ради и за счет подобных моментов.

– Осветим нынче ночку, – говорил отец сыновьям, – мать увидит нас с неба.

Ей, к сожалению, редко выпадала возможность их видеть; почти все работы в штате выполняли крупные фирмы. Но три-четыре раза в год отец все же творил колдовство в небе, и сыновья верили, будто мать посылает привет за миллионы миль.

В тот вечер, наконец, зазвонил телефон.

– Да, будь я проклят, – сказал отец. – Точно помню Альберта в одной компании в Сономе. Ты пьяный был, правда?

Со временем Холли себя почувствовала не такой одинокой. В конце концов, сама решила остаться одна. Можно позвонить любому, чьи имена раньше перечеркнула десятью крестами (карандашом, так что номер был все-таки виден), уверяя себя, что не вынесет одиночества.

Разве одиночество так плохо, что женщина может стерпеть такой брак, как у Шейлы? Есть ли в нем достоинства, о которых она никогда не узнает? Если есть, то, скорее всего, возникают лишь после второй годовщины, до которой оба ее замужества не дотянули.

Дети? У нее уже есть ребенок, которого надо растить и воспитывать. Дочку зовут Холли, и ей восемь лет.

Мэр, капитан и начальник пожарной охраны не один час рассуждали о том, каким был и каким должен быть город Мерси. Все согласились, что забава с фейерверком – пустая трата времени, но если кому-то удастся соскрести медяки с подошв Мориса, то каждый сэкономленный пенни обернется заработанным.

– Когда рядом топтались Советы, жилось гораздо лучше, – сказал капитан.

Они погрузились в молчание. Раскинулись в креслах, придерживая животы, глядя в новостях репортаж о городском собрании. Двоим предстоит возвращаться домой к недовольным женам, но каждый следующий мужчина был более одиноким, чем предыдущий, – круговой раунд павших духом. Под ногами официантки хрустела кожура арахиса, спортивные комментаторы отрывисто тараторили, сообщая счет матчей, реклама пива «Миллер» и настольные лампы погасли в баре, на часах стукнуло 1.55.

– Ну, ребята, – сказал Зак, – с меня хватит. Если скунса так напоить, он не дотащится до своей вонючей норы.

Раньше в тот вечер сотня христиан собралась на футбольном поле мерсийской средней школы. Мошки кружились в свете прожекторов, истинно верующие воздели руки и воскликнули:

– Господи, спаси наш маленький город! Вознеси нас! Вознеси, о Боже!

Войдя в дом, Альберт сразу прослушал сообщения на автоответчике. Потом позвонил в Норвегию.

Сняв трубку, Инга сказала:

– Завтра мне сменят номер. Извини, для меня ты слишком безответственный.

Но у него имеется ее адрес и номер телефона экстренной связи – видно, сама забыла, что продиктовала. Он ее выследит, даже если придется промчаться по снегу в собачьей упряжке.

– Переезжай куда-нибудь, – сказала Шейла, – куда угодно, кроме Калифорнии.

Уже стосковавшись до точки нарушения клятвы, Холли ехала к футбольному полю. И теперь стояла среди христиан. Приехала не молиться, а побыть с людьми, которым известно, во что они верят и почему. Глядя на свет, она представляла, как мошки на нее налетают, вытаскивают из тела всех маленьких Холли, выпускают на свободу, уносят домой на своих крылышках. А где тот самый дом?

– Вознеси ее, – как бы услыхала она голоса христиан.

И молча продолжила молитву:

– Да, вознесите ее, унесите домой, поведайте тайну о том, кем она должна была быть и кем станет, прежде чем все переменится.

Пенсионер пил бурбон на веранде, держа на коленях неразвернутую газету. Статьи и редакционные заметки обвиняли Зака, отцов города, отца Мориса, самого Мориса, русских, филиппинцев, пренебрежение ценностями, знаменитостей, погоду, прошлое и будущее.

– Ох, – сказал пенсионер сам себе, – сплошное дерьмо собачье.

Он хлебнул бурбона, закурил сигару, прочел еженедельную колонку Джека Спенсера. Приближение проклятого фейерверка проникало в сознание отставника не в виде декларативных сентенций, а в виде отрывочных обвинений. Мир колыхался, сворачивался на ветру вместе с газетой, где было написано: «Спланированный упадок и разрушение – вопль. Дочь своего времени, бесстыжая волчица, рыщет на пепелищe. Оргия? Дочери Июля – гм… – с дьявольской жаждой уничтоженья и мести. Судия не умер. Мы видим: денег нет. Пропащий город. Вольнодумцы распутники: небеса молчат. Гоморра».

– Я пьян, – сказал пенсионер. – Не могу читать. Не приведет ли нынешний сон к смерти? Известно, она скоро придет, он даже знает, как именно. На улице из-за углов будут выскакивать тинейджеры в своих машинах, а за стенами дома старик перестанет дышать.

По дороге домой с городского собрания Шейла вызвалась вести машину. И теперь свернула с прямого пути.

– Куда это мы? – спросил Морис.

– Хочу показать тебе место, где у меня возникла мысль о фейерверке.

Она доехала до того места в нескольких милях южнее, где останавливались Морис с Альбертом. Поставила машину на какой-то каменной россыпи, с которой вниз шла дорожка на берег.

– Если посмотришь отсюда, – указала она, – увидишь, где во второй раз женились мои родители.

– Угу, вижу следы на песке. Никогда не думал, что там женятся люди.

– Не женятся. Там обычно их дети занимаются сексом, но берег в тот вечер был наш. Нас было только трое, да еще какой-то где-то найденный капеллан. Было тихо, моросил легкий дождь. Все прошло быстро, пожалуй, минут за десять. Потом они поцеловались, не слишком крепко, чтоб меня не смущать. Все равно я никогда не видела их целующимися, даже в щеку. Знала, что они любят друг друга, но это был известный мне тип связи, как между студентами, снимающими одну комнату. После того поцелуя все переменилось. Хотя больше всего мне запомнилось то, что было потом. Я стояла там, глядя на фейерверк глазами девочки, как на старое кино, только вспышки взлетев, останавливались, словно их кто-то на месте придерживал. Потом мы вчетвером поджаривали на костре палочки, обмакнутые в кукурузный сироп.

– Наверно, Мерси тебе очень дорог.

– Нет, но это место останется после того, как Мерси давно исчезнет.

Становилось прохладно. Он потянулся к ключу зажигания, она остановила его:

– Пусть холодает. Мы сами охладели, не так ли? Вопрос в том, как до того дошли.

Телевизоры погасли. Лунный свет рябил на океанской воде. Рыбы плыли привычным путем, минуя береговую линию Мерси в поисках более благоприятного климата.

 

Глава 9

Шейла принимала душ даже дольше обычного. Стоя под струйками, представляла, как рыщет за Морисом, мелкая рыбка ловит крупную. Может быть, вскоре наступит день, который придет и никогда не уйдет. Тени застынут на месте. Но сначала надо доплыть до конца биологического Нила, где потаенные краски букв алфавита напишут на небе над головой Ф-Е-Й-Е-Р-В-Е-Р-К, и она снова вытащит Мориса в мир.

Протерла запотевшее зеркало. Изобразила притворную улыбку. И вспомнила.

– Он старается остановить мою улыбку во времени с помощью краски на полотне, в узлах своей конструкции.

Она вытиралась; кости ныли от холода. В последнее время тело как бы старается от нее оторваться, вернуться к Шейле Первой. Тогда она станет моложе. Будет упиваться солнцем, музыкой, книгами. Будет бросать монетки, гадая по «И цзин», узнавая, что будет дальше. События больше не будут стоять на месте. Все начнет меняться.

Если это последний шанс бросить Мориса, она знает, что им не воспользуется. Ему решать. Вернется ли он к супружеству, от которого отказался, присутствуя в нем лишь телесно? А что творится с ее телом?

Морис стукнул в дверь:

– Ты там уже двадцать минут. Куда собираешься?

– Я… – начала она, но душ заглушил слова.

У них никогда не имелось тайн друг от друга, их жизнь была чересчур предсказуемой. Оставались, конечно, душевные тайны, но внешняя жизнь была у обоих прозрачной, просвеченной рентгеновскими лучами. Зачем же ей врать, если ему известно, что она собралась где-то встретиться с Холли, пусть даже для того, чтоб пожаловаться на супружескую жизнь, что, по его догадкам, составляло основную тему их разговоров.

Шейла Первая сидела на заднем сиденье, подперев рукой подбородок, неотрывно глядя на дорогу.

– Бред собачий, – сказала она. – Давай прямо сейчас повернем назад.

– Если притвориться, будто ничего не происходит, происходящего это не отменяет, – сказала Шейла.

– Ошибаешься. Лучший путь – самый светлый.

– Я не могу вернуться к тебе. Выросла. Настоящая я где-то между мной и тобой.

– Стало быть, до свидания? Ариведерчи, амиго?

– Нет, – сказала Шейла. – Я хочу, чтоб ты меня оставила чуть попозже, помогла прожить еще несколько дней. Потом сможешь войти в меня.

– Кажется, ты говорила, что не можешь вернуться ко мне?

– Не могу. Но ты можешь остаться со мной. Я уже на полпути к дому.

– Как перелетная птичка в поисках промежуточного климата?

Шейла свернула на стоянку.

– Вот именно.

Куда теперь отправилась Шейла? И зачем на мольберте лежит тюбик с золотой краской, которой для картины не требуется?

Он вынес на балкон портрет, краски, кисти. Оперся о перила. Мерси стоит по щиколотки в собственной могиле. Фейерверк оплатит похороны, а не воскрешение. Вместе с молившимися на футбольном поле он сделал все, что мог. Не так уж и много.

Может быть, они с Шейлой смогут остаться – первопроходцы, возвращающиеся в прошлое, которое в первый раз проскочили. Отбросив все, что знали.

Пора заканчивать картину.

Иона стоял позади Мориса, опираясь на рапиру.

– Чего ждешь?

Морис выписывал анатомию, которую так тщательно изучал, сочетая медицинские тексты со своими снами. Он чувствовал себя виноватым, приближаясь к концу, почти как если бы встретил женщину, роман с которой месяцами откладывал.

– Любопытное сравнение, – сказал Иона. – Но пути назад уже нет.

Можно поцеловать эти губы, хотя отсутствие третьего измерения погубит иллюзию.

– Молодец, справился, – сказал Иона. – Поздравляю, если можно так выразиться.

На солнце сверкнула золотая искра. Морис наклонился к холсту. Подумал о фейерверке. Увидел отца, глядевшего на созвездия. Заметил золотое кольцо, которого точно не изображал.

– Почему ты плачешь? – спросила Шейла Первая.

– Ты знаешь почему.

– Ну, не важно. Полным-полно времени, если взглянуть на часы. Похоже, время навсегда исчезло.

Сколько можно фокусничать со временем? Теперь все изменилось, в тот самый момент, когда она решила, что уже ничего измениться не может. Вспомнила «И цзин» – «Книгу перемен» – и собралась попозже в нее заглянуть. До сих пор книга не ошибалась.

– Я бы на твоем месте не делала этого, – сказала Шейла Первая. – Такие вещи до добра не доводят. Ты узнаешь только то, что знаешь и чего знать не хочешь.

– А я думала, ты в это веришь.

– Верю. А теперь думаю, что лучше не знать.

– Ей нужно кольцо, второе кольцо в знак второго брака, который будет лучше первого. Кольцо, которое я подарю ей Четвертого июля.

– Я свое дело сделал, – сказал Иона. – Мне пора. Морис оглянулся. Мелвин сбросил маску, сунул в рот черенок трубки.

– Выкурим трубку мира?

– Это ты – Иона?

– Обличье сочувствия, – сказал отец, протягивая Морису маску. – Мне бы следовало чаще носить ее при жизни.

– Нет, – сказал Морис. – Я ее надеть не могу.

– Попробуй, увидишь.

Морис помешкал в нерешительности и поднес к лицу маску.

– Муж-миротворец, – сказал Мелвин. – Смотри.

Он поднес к лицу Мориса рапиру. Морис увидел в сверкающей стали, как маска прилипла к его собственной коже.

– Мной ты не станешь, – сказал отец, – но останешься главой в своей истории. Ты творец. Я все время хотел тебе это сказать. – Он разжал пальцы Мориса и сунул в них рукоятку рапиры. – На самом деле я не твой отец – ты им меня сделал. Я плод твоего воображения. Называй меня императором Альцгеймером, королем Зюссом, Отцом Преисподней, сэром Галах-адом. Я тебя поглотил. Ты – Иона, я – кит. Пора тебе восстать из бездны.

– Я бы лучше посидел на водораздельном хребте.

– Это просто оградка. Не убивай меня.

– Не буду.

– Будешь. И не причинишь мне боли. Фантазии не кровоточат.

Морис вспомнил сон, в котором дикий пес кусал его за ляжки, он пинками старался его отогнать. А когда успокоился, пес его выпустил.

Он взмахнул рапирой.

Шейла увидела на балконе самурая. Морис размахивал шпагой, пронзая небо.

– Совсем с ума сошел.

Она вошла в открытую дверь на балкон, посмотрела на небо, где вспыхнет фейерверк над городом. Морис, стоя над воображаемой жертвой, по-прежнему не замечал ее.

Она прислонилась к стеклу, холодившему лоб. По – том оторвалась, готовая упасть, услышала, как рванулся Морис, почувствовала, как он ее подхватил, поднял на руки, понес в постель.

Шейле снились дети, которых у нее никогда не было и не будет. Они прыгали на кровати, шумели, не давали заснуть. Она умоляла их успокоиться.

Наконец, Шейла Первая бросила на подушку игрушку и спросила:

– Где наша настоящая мама?

Морис прикладывал ей ко лбу холодный компресс.

– Тебе надо поспать.

– Нет, если внимательно посмотреть на часы.

– Насчет времени не беспокойся, – сказал он. – Все время в нашем распоряжении.

– Неужели? А как насчет Мерси? Ты уверен, что нам не надо бежать? Может быть, сами себя догоним.

– Никуда не побежим. Мы здесь.

Когда Шейла заснула, Морис принялся наблюдать за золотой рыбкой.

Рыбка таращила на него глаза. Не сказала, вопреки надежде: «Не печалься, ступай себе с Богом».

– Хренова рыбка.

Возможно, Альберт правильно догадался, что Морис – раб своих генов. Вырвавшись из земной атмосферы, люди замыкаются в пространственной капсуле. Выйдя из капсулы, астронавты замыкаются в безвоздушном пространстве. А ведь все они созданы исключительно для того, чтобы жить в кислороде. И если ошибутся в своих рассуждениях и дойдут до той точки, то каких только не выдумают проблем, шарад, загадок. Превращают супружество в тригонометрию, тогда как это простейшая арифметика – один плюс один.

Будь он геологом, нанес бы на карту разлом Сан-Андреас, избегая опасных мест. Будь он Льюисом при Шейле Кларк, они послали бы к черту Мерси и двинулись к югу. Он предсказывал бы погоду, был штурманом. Все несчастья превратились бы в свою противоположность. Над головой парил бы «Гинденбург».

Теперь даже воображаемые им призраки умерли. Ничья рука не тянется на помощь, одна Шейла бросает подсказки. Значит, ей нужно кольцо, она надеется, что он на ней снова женится. Повиновался бы с радостью. Хотя он вовсе не так хорош, как мужчина, которого она заслуживает. Он плохой человек. Он все это допустил. Может ли кольцо полностью изменить положение дел?

 

Глава 10

В последующие недели в Мерси явственно проявлялись симптомы упадка. Вдоль скоростных магистралей накапливался мусор. Стремительно росла безработица. Кругом непрестанным дождем лилась злоба. Дети ворчали за спиной у родителей. Мрачные мысли расплывались стаями лососей.

Мужья и жены по необъяснимым причинам постоянно бегали по магазинам за покупками. По шпионским сетям расползались слухи. Звучавшие с церковной кафедры обвинения как горох от стенки отскакивали от ушей взрослых, скорбящих на похоронах, слишком уставших для произнесения негодующих речей. Дети, было им сказано – дети, наше будущее! – попали под чары знаменитостей, за которыми тянется след из пустых бутылок из-под спиртного.

Мэр создал комитет по организации праздника. Для исполнения государственного гимна комитет пригласил певца-рэпера Ларри Дж. Фиппса.

– Палите прямо над городом, не над водой, – проинструктировал Альберт команду по запуску фейерверков, состоявшую из отца с сыновьями.

– Да это вообще не опасно, – ответил отец.

Суеверные молча умоляли ведьму Мерси не пролетать над городом, не сбрасывать его в море.

Большинство следовало советам газетного обозревателя, ведущего постоянную рубрику: «Граждане, на сей раз Четвертого июля заприте двери. Заприте двери перед обезумевшим мэром. Заприте двери и молитесь за наш город Мерси».

Даже по стандартам прежнего опыта работы продемонстрированные на тренировке способности Рея Пуласки не произвели впечатления. Оружия ему не дадут, только пейджер и сотовый телефон, чтобы звякнуть в полицию. Учиться практически нечему.

– Будешь «куклой», – сказал менеджер. – И все. Деньги неплохие за такую работу. Держись поблизости, веди себя как коп. Только не вздумай вообразить себя копом. Судебных следствий мы себе позволить не можем. Еще одно. Против разъездов не возражаешь? В связи с фейерверками Четвертого июля нам придется мотаться между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско. Говорят, толпу надо держать под контролем, нужен человек опытный, а ты вполне сойдешь. Знаю, у тебя нет опыта, но мы заняты. В тот самый день в Сан-Франциско проходит всемирная ярмарка, поэтому нас и туда вызвали. Остаешься ты один. Справишься? Праздники вдвое оплачиваются.

Рей кивнул. Деньги пойдут на оплату курсов повышения квалификации.

– Знаю, справишься, Рей. Оплатим тебе проезд в автобусе, проживание и питание. Черт возьми, да ведь это фактически отпуск. Я тоже с тобой поеду, только сам по себе. Не выношу автобусов.

Рей хорошо знал, что не следует спрашивать, почему ему нельзя ехать с менеджером. Он давно научился не задавать вопросов, на которые заранее не знает ответов.

– Выедешь завтра вечером, – сказал менеджер. – Присматривай за пассажирами. В автобусах одни преступники и подонки. Приглядись к ним. Хорошая практика.

– Знаешь, – сказал по телефону менеджер Ларри Дж. Фиппса, – надо время от времени говорить «нет». Это повышает статус.

– Я не достиг бы нынешнего статуса, если бы говорил «нет».

– Прямо как проститутка. Впрочем, ты босс.

– Да, – сказал Фиппс, – я босс. Поэтому давай всех соберем. Отправим туда всю команду.

– Тебе действительно нужны все на шоу Четвертого июля в таком захолустье? Знаю, они от тебя зависят, у них семьи… Ну ладно, кошелек твой.

– И твоя рука тоже в нем шарит.

Он разъединился, раздумывая об истощавшемся капитале. Слишком впечатляющий антураж опустошает банковский счет, но звезда без антуража не звезда.

Не надо было покупать дом на Голливудских холмах. Его карьера закончится, прежде чем к делу приступят подрядчики. Но звезда без дома на Голливудских холмах не звезда.

Кокаин не помогает. Кокаин его губит. Но звезда без…

– Господи Боже, – сказал Фиппс, – когда удастся доказать, что я звезда, стану уже звездной пылью.

Альберт вновь укладывал вещи, надеясь на возвращение Инги до его отъезда. Он повезет ее в Мерси, покажет город, который помог спасти. Тогда она изменит свое мнение. Заберет его с собой в Норвегию. Ее родители радостно поприветствуют его на борту корабля, курсирующего между айсбергами, холод охладит ностальгию, он, наконец, начнет жить в настоящем. Шейла сказала правду о ностальгии, хотя теперь он подумывает, что она тоже, может быть, не уедет из Калифорнии.

Отец сунул последний ящик в трейлер, полностью загруженный фейерверками. В последнем ящике был самый мощный, заказанный Альбертом.

– Хорошо, что я не курю, – сказал отец сыновьям.

Он знает, что бедные мальчики живут странной жизнью. Если бы социальным службам вдруг стало известно о его случайных «просчетах» относительно мощности фейерверков, они бы отобрали детей у единственного оставшегося родителя. Впрочем, он осторожен. Никогда не допускает ничего подобного. Они тронулись в путь по лунному ландшафту, по дороге в голых белых холмах, которая, как ему иногда представлялось, ведет вовсе не в Бейкерсфилд, а в другую вселенную вроде той, о которых вещает AM-радио.

– Скоро маму увидим, – сказал отец, уверенный, что лжет во спасение. – Ну, или она нас увидит.

Из составленного инструктором расписания Холли узнала, что в первом фехтовальном поединке ей предстоит соперничать с Меган Фергюсон. Меган легко было возненавидеть. Она ни разу не улыбнулась Холли, ни разу приветственно не помахала, никогда не подала ни единого знака, только губу закусывала, словно удерживалась, чтобы не бросить: «Городская шлюха». Холли понимала, что это, возможно, обычное для Меган поведение и выражение лица, которое она неверно истолковывает, но в данный момент позабыла об этом.

Они встали в позицию. Холли пошла вперед, быстро забыв инструкции тренера. Проворно рубанула, Меган отбила удар, но Холли наступала, молниеносно размахивая рапирой, нанося уколы в предплечья, в бока, пока их не разнял инструктор.

– Хватит, – сказал он.

– Ты чего?

– Извини, – сказала Холли, – я не с тобой билась.

Она вышла из класса, направилась к торговым рядам. Ошеломляюще выглядела в спортивной фехтовальной форме, бродя по коммерческим галереям, которым скоро предстоит опустеть, покупая на будущее одежды без прорех. Чулки, конечно, останутся, точно так же, как прежняя Холли уйдет, но запомнится. Кто скажет, что монахини носят под одеянием? Может быть, вообще ничего.

Морис не бывал в торговых рядах много лет. Теперь половина бутиков закрылась, опустели даже крупные универмаги. Вместо того чтобы, как прежде, рыскать по залам, подростки толпились у дверей, курили, разглядывали автомобили, пугая водителей.

– Вы только посмотрите на это дерьмо цыплячье, – предложил один, кивнув на подходившего Мориса.

Внутри еще произвольно и агрессивно мелькали женщины, словно карты, которые фокусник мечет на стол. Действительно ли он так верен Шейле, как утверждает Альберт? Стал ли Монахом Морисом, который гудит «ом», сидя под луной на корточках или с точкой на лбу, уставившись в телескопическую линзу своего третьего глаза? Может быть, среди этих женщин ходит альтернативная Шейла, Единосущная Шейла, Шейла-Шива. Не вглядываются ли другие мужчины в толпу, отыскивая свое Все или Ничего?

Он отыскал свое Все или Ничего. Купит сейчас ей кольцо, они пойдут на берег, где повторно женились ее родители, надеясь на такой же результат. Ничто обратится во Все.

Были у него и сомнения. Во-первых, придется признать свою зависимость в День независимости. Во-вторых, кольцо представляется кругом, дырой, обручем, куда, как всегда, можно выпрыгнуть.

Он отыскал ювелирную лавку. Прежде чем продавец успел задать вопрос, сказал:

– Да, я по-прежнему женат. Это долгая история.

– Желаете…

Он кивнул, разглядывая кольца. Выбрал самое дорогое. Редко покупал ей подарки; пусть этот искупит все, чего не подарил.

Шейла сунула рапиру под кровать, где она и останется. Но под матрасом пряталась Шейла Первая.

– Вылезай, – сказала Шейла. – Иди сюда.

– Si, Senora.

Шейла Первая втиснулась в объятия Шейлы и исчезла внутри.

– Мы никогда не растили детей. Мы растили себя. И не очень-то хорошо поработали.

– Ты сделала все, что могла.

Шейла ощутила пятно у себя на лопатке.

– Ношу на себе знак, однако я не Зорро.

От присутствия внутри Шейлы Первой разливалось тепло. Она слушала песню, которую давно не слышала. На сей раз музыканты неподвижно стояли на конверте маленького компакт-диска, но мелодия была та же самая. А она все так же одинока.

Где Холли? Тоже одинока?

Морис держал кольцо на ладони. Похоже на рыболовный крючок.

– Вытаскивай меня, – шепнул он про себя.

– Сэр?…

– Подцепи меня на кольцо и вытаскивай.

Морис снова отнес картину в студию, завесив теперь покрывалом. Шейла сдернула кусок ткани. Портрет закончен. Она дотронулась до нарисованных губ, а потом до своих. Изображение переживет оригинал.

– Так всегда и бывает. Музыканты умерли, а до сих пор играют.

Заметил ли он пририсованное золотое кольцо? Она отложила в сторонку тюбик с золотой краской, но, вполне возможно, Морис ею раньше пользовался и подумал, будто сам оставил. Кроме того, зачем разглядывать руки, когда его интересует только улыбка?

Вполне подходящий момент, не хуже любого другого, чтобы снова бросить на «И цзин» монетку. Поверит ли она еще раз в фокус-покус, в синхронизми силовые точки, в шакру и третий глаз? Может быть, не поверит, но эта сеть событий сплетена столь же искусно, как всякая паутина. Под определенным углом освещения летящее насекомое вдруг заметило паутину. Какая ему разница, что оно спаслось по чистой удаче?

Шейла вытащила книгу, отыскала три дайма. Села в спальне на пол, бросила монетки.

Жди.

Если ты искренен,

Обретешь свет и удачу.

Упорство несет счастье.

Помогает переправиться через широкую воду.

Она ждала. Была искренней. Проявляла упорство. Но не обрела ни света, ни успеха, ни счастья. Через широкую воду еще предстоит переправиться.

Когда Морис вышел из ювелирной лавки и повернул за угол, появилась Холли в униформе, похожей на нижнее белье астронавта. Другие женщины таращили на нее глаза. Морис сунул кольцо в карман.

– Что там у тебя в кармане? – поинтересовалась

Холли.

– Нет, не так уж я рад тебя видеть.

– Твое счастье, что я с собой рапиру не захватила.

Проходившая мимо Холли женщина шепнула про себя:

– Любого мужика готова сожрать.

– Это было двадцать лет назад, – сказала Холли.

– Пожирание или поцелуй?

– Поцелуй.

– Ох, так, значит, ты помнишь?

– Конечно. Ты был в доску пьяный.

Вспотев в фехтовальном костюме, Холли побрела к скамейке и села. Морис последовал за ней.

– Есть вопрос поважнее, – сказал он. – Ты не замечаешь, что Шейла ведет себя странно?

– Откуда мне знать? В последнее время она не слишком разговорчива.

– Ну, так я тебе скажу. Ее мучают приступы головокружения.

– Слушай, я знаю, что у вас обоих проблемы, но остаюсь последней, кто может помочь. Посмотри на меня, – рассмеялась она. – Эта форма чертовски похожа на «пояс целомудрия». Только я завязала. Я изменилась. И, как женщина, погубившая свою семейную жизнь, советую и тебе измениться.

– Пошли. Уйдем с этой чертовой ярмарки.

– Я что, должна носить монашеские одежды?

– По-моему, в глубине души ты хорошая девочка. По-моему, все это просто игра.

– Да? Правда?

Они шли в лабиринте, привлекая посторонние взгляды. Стоянка была заполнена наполовину. Птицы сидели на фонарных столбах. Рано взошла луна. Морис по-прежнему придерживал кольцо, опасаясь, что оно выскользнет и укатится.

– За что ты там в кармане держишься?

– Не могу сказать.

– М-м-м. У вас обоих очень мало секретов.

– Но они-то как раз и считаются.

Подойдя к своей машине, Холли сказала:

– Садись. Подвезу к твоей стоянке.

Морис гадал, много ли ей известно. Травку явно поставляет она. Что Шейла могла ей рассказать в клубах голубоватого дыма о кольце, которое пририсовала?

– У тебя травка есть? – спросил он.

– Есть, сэр. В сумочке. Один косячок остался.

Они объехали вокруг торговых рядов, остановились у покосившегося универмага за мусорным баком. Холли раскурила косячок, затянулась, передала Морису.

– Зачем вы в тот день накурились? – спросил он. – Она давно поклялась бросить, а потом явилась домой провонявшая, точно машина Альберта.

– Просто две старые птицы пытались взлететь.

Шейла спрятала книгу и монеты. Включила стерео, поставив в ряд десять дисков. Вышла на балкон, пуская голубоватый дым, стараясь забыть о картине, о враче, обо всем.

Над ней пролетел звук трубы, кажется, с холмов за домом. Может быть, эхо долетит до океана, призовет ее родителей. Отец будет рассказывать ей о джазовых музыкантах. Перепачканная кремом женщина из торта извинится, поцелует отца в щеку. Мать скажет:

– Теперь твоя очередь, Шейла.

Слишком забалдев для связной беседы, Морис с Холли смотрели на красноглазое солнце, пока служащие брели к своим машинам, разъезжались по домам. Стоянка вскоре опустела. Мимо время от времени проходил охранник, ни разу не обратив на них внимания.

– Уже поздно, – сказал Морис.

По щеке Холли скатилась слеза.

– Что с тобой?

– Не знаю. Наверно, жалею себя, какой бы ни была.

– Неужели пытаешься найти себя? Брось это дерьмо собачье.

– Превосходный совет, особенно из твоих уст. Тебе хочется вечно быть тем Морисом, который трепещет от девичьих поцелуев или вообще уклоняется от поцелуев?

Морис выбросил в окно окурок.

– Хотелось бы, чтоб я мог измениться. А я просто сижу у светофора, который меняется с красного на зеленый и желтый.

– Давай лучше я довезу тебя до твоей машины. Если кто-нибудь нас увидит…

Когда она его высадила, он на миг задержался.

– Мы иногда действительно ссоримся, но…

– Прибереги это для Шейлы.

Она уехала. Он сел в свою машину, но медлил включать зажигание. Пожалел себя, каким бы он ни был, и, если б увидел Мориса, стоящего на перекрестке, махнул бы приветственно, медленно проехал светофор, притормозил, подсадил. Они долго ехали бы, разобравшись во всем. А закончив поездку, один Морис попрощался бы.

Руки прострелила боль. Грудь сжалась. Тяжело дыша, он держался за руль. Где Иона, который сказал бы, что он не умирает? Морис в машине не тот Морис, который подумал бы ехать в больницу. Тот Морис по-прежнему стоит на перекрестке, гадая, не случился ли с другим Морисом сердечный приступ.

Боль утихла. Но Морис догадывался, что когда-нибудь в другой день она не отпустит. Придется снова влезать в больничное окно к поджидающей койке.

Когда он приехал домой, Шейла спала. Он спрятал кольцо в ящик с носками. Лег в постель, прижался к ней.

Она пошевелилась, но не проснулась.

– Вабба хамма-гава?

– Да, – сказал он.

– Яма хамма-гава.

– Знаю, – сказал Морис.

– Нет, не знаешь. – Она открыла глаза. – Что ты делаешь?

– Ничего. Просто лежу.

– М-м-м.

Глаза закрылись. На этот раз она не притворялась, будто бормочет во сне. Племя развесило паутину между двумя деревьями, и они не знают, как из нее выпутаться.

Морис подумывал, не разбудить ли ее, преподнеся подарок колонизатора. А потом понял, почему надо дождаться Дня независимости: ее колонизирует банановая республика.

 

Глава 11

На следующее утро позвонил Зак. Хотел встретиться с Морисом за ленчем.

– При одном условии, – сказал Морис. – Никаких баров. В данный момент у меня слишком слабая воля.

– Давай тогда в парке. Я и сам не могу за себя поручиться.

Они сошлись на скамейке, над которой через несколько дней вспыхнет фейерверк. У Зака лежала фляжка в кармане, Морис смотрел в другую сторону, пока мэр выпивал. Прошли те времена. Хотя бы это он должен сделать для Шейлы.

– Ну, – начал Зак, – интересно, знаешь ли ты, что я хочу сказать?

– Ни малейшего представления не имею.

– Я хочу сказать о твоем отце, о моем отце, об отцах города. Кругом отцы, отцы, не сумевшие наставить сыновей на правильный путь.

– К сожалению, тут я помочь не могу.

Под ногами у них летел мусор.

– Господи, я погубил этот город, – сказал Зак.

– Мерси вел жульническую игру. Любой мог бы бросить крапленую карту.

– Но я один из банкометов.

Морис начинал догадываться, что хочет сказать мэр.

Интересно, думала Шейла, как врачи осваивают наихудшую профессиональную обязанность? Практикуются перед зеркалом? Занимаются на актерских курсах? Или у них есть хладнокровные двойники, провожающие облученных в долину смерти?

Впрочем, она чувствовала в себе больше сил, чем ожидала. Может быть, дело еще обернется иначе. В любом случае в мире есть очищающие источники, не говоря о целителях, шаманах, специалистах по акупунктуре, прорицателях, гуру. Она переправится через широкую воду и получит награду, которую сулит «И цзин». Своевременно вызвала Шейлу Первую, имея теперь небольшую надежду нейтрализовать предполагаемую мудрость своих зрелых лет.

Вся эта мистика «нового века» [37]«Новый век» – распространившееся в 1970 – 1980-х гг. в оккультных и эзотерических религиозных общинах течение, основанное на теософском учении Е. Блаватской о «новом веке» любви и просветления, к которому можно прийти с помощью самосовершенствования.
– дерьмо собачье, дешевая болтовня. Если ты вообще можешь чему-то молиться, молись медицине. Только не надо обманываться по-ребячески. Для этого ты слишком стара.

– Сама катись в задницу, – сказала Шейла.

В годы любовных игр уяснила одно: никогда не гадай, как оценишь игру, лежа после нее в постели. Это своего рода грех перед временем. Надо сосредоточиться на текущем моменте, а потом осмысливать последствия. Иначе гарантирована неудача – попытаешься перескочить через пропасть, и проскочишь само событие.

Дверь открылась. Да, сейчас доктор ее осмотрит. Но какую из них он увидит?

– Мне надоело быть мэром, – сказал Зак.

– Ну, так больше не переизбирайся.

– Это нехорошо. Я обязан перед твоим и своим отцом. Они сделали меня мэром, а я должен сделать так, чтоб они, даже мертвые, одобрили моего преемника.

– Не говори того, что собрался сказать.

– Слишком поздно, Морис. Я бумаги уже подписал. Знаешь, как последний осел, занимался всякими дерьмовыми делами, тогда как все это время мог взять себе заместителя, просто на случай, а подсказать никто даже не потрудился. Наверно, совет собирался назначить кого-нибудь из своих. Необходимости не возникало. До нынешнего момента. Поэтому ты становишься заместителем мэра и собственно мэром после моего ухода. Поздравляю.

Морис выхватил фляжку из кармана Зака.

– Видишь, что эта дрянь сотворила с твоими мозгами? Как я могу стать мэром, черт побери? А самое главное – зачем мне это нужно? Я отказываюсь.

Зак отобрал фляжку, надолго присосался.

– Если не согласишься, назначу кого-нибудь похуже. Сделаю мэром Холли, будь я проклят. Осчастливит избирателей.

– Холли вполне подходит. Будет расхаживать с тобой под ручку неделю-другую. Это гораздо больше того, чего ты можешь ждать от любой другой женщины.

– Это твое, – сказал Зак, вынув из кармана трубку и протянув Морису. – Кури. Через несколько дней станешь нашим Макартуром.

Морис повертел в руках трубку, желая, чтоб Мерси находился на Филиппинах или хоть в Миссури. С другой стороны, Шейле, возможно, было бы приятно иметь мужем мэра, старающегося воскресить город, обреченный с самого начала. Может быть, она снова бы называла его «великим человеком».

– Черт побери, Зак, зачем ты так со мной поступаешь?

– А кто еще есть? Ты даже в гольф не играешь. Если работа тебе не понравится, не ходи на перевыборы. Останешься единственным мэром, пока не проголосуют за мое возвращение. Конечно, если передумаешь, твоя кандидатура бесспорна.

– Половина города считает, что я должен заплатить за избавление Мерси от всех проблем.

– Эта половина не голосует. Другая, фактически, тоже. В последний раз я получил двести голосов против одного. Сам против себя голосовал.

Морис вспомнил отца на балконе, курившего трубку, глядя на Мерси, погибавший быстрей его собственного рассудка.

– Оставь себе, – сказал он, возвращая трубку Заку. – Дома ими набит целый ящик комода.

– Наверно, я должен сказать спасибо. Приступишь к работе на следующий день после фейерверка.

– Не можешь удержаться от заявления, что уйдешь с шумом и громом?

– По правде сказать, – сказал Зак, допив фляжку, – вечером после шоу я ложусь в лечебницу. Там будет к тому времени тишина и покой.

На лице у врача возникло озадаченное выражение. К тому же он моложе нее. Можно поклясться, что предпочел бы Шейлу Первую.

Мысли кружились с ужасающей скоростью. Ясно, надо успокоиться, приготовиться и к худшему, и к лучшему, не думая о дальнейшем, к примеру о том, что будет делать по пути домой, смеяться, плакать или вовсе не реагировать. Но именно об этом она и думала, пытаясь перепрыгнуть через докторский стол и выскочить в дверь, прежде чем прозвучит слово и будет объявлен диагноз.

– Спасибо, и никаких спасибо, доктор. Пока.

Однако событие приближалось.

Он открыл рот. До чего ровные зубы.

Он медлил. Хороший или плохой признак?

На стене висело изображение человеческого тела. Скольких оно пережило пациентов? Какие песни любили умершие? Какую музыку не удалось услышать пещерному Колтрейну, не знавшему роскоши саксофона и тем более студии звукозаписи?

Доктор пролистал свои записи и, кажется, удивился, что она улыбается. Забавно: она всегда умела держать себя в руках. Теперь улыбка застыла, как на написанном Морисом портрете, но время не остановилось. Озадаченное выражение не сходило с лица доктора. Он еще не привык говорить то, что готовился сказать.

 

Глава 12

Четвертое июля приближалось, как не совсем желанный гость, до прибытия которого остается всего один день.

Мало кто спокойно спал в ту ночь, без конца толкаясь локтями, плечами, елозя ногами, отвоевывая себе больше места в постели. В спальнях до рассвета светились телевизоры. Никакого секса – город охватила неэротическая лихорадка. У кошек прекратились течки. Птицы чирикали, но не пели.

Со временем все на несколько часов успокоились, каждый, кто значился в телефонном справочнике, видел свои сны. В этих снах, вместе взятых, открылись объединенные общегородские желания и поступки, не одну неделю занимавшие горожан. Десять тысяч отдельных деталей сливались в составленную из выпиленных лобзиком кусочков головоломку Иеронима Босха. Так сон Мерси воскрешал память Мерси, если не тело.

Во сне Джо Френцеля его жена занималась сексом с мэром, который потом пил шампанское из ее туфли, танцевал, украсив голову цветами, срывая и расшвыривая их во все стороны.

Муж Беверли Оплак спал с еще замужней Мерси, которая вновь заселила город незаконными детьми мистера Оплака, и с тех пор он вечно требовал с Беверли средств на их содержание.

Джордж Кимак во сне оставался один не потому, что жена его умерла, что ей еще предстояло, а потому, что наложила на него заклятие, превратив в импотента, что уже случилось.

Шлявшийся по ночам пес Пола Кольера покрыл каждую суку в Мерси. В результате чего Кольер был признан виновным и приговорен пожизненно убирать собачье дерьмо.

Морису снились краски без форм, световой туман, росчерки, светящиеся призраки, солнечный и лунный свет. Что принесет завтрашний день? Будет ли он разговаривать с женщинами, а не с их двойниками, касаться кожи, а не воспоминаний? Сольется ли с собой, стронувшись, наконец, с перепутья? Сможет ли жить без помощи своего двойника?

– Я не сам себя создал, – думал он. – Не меньше любого другого страдал от своих ссучившихся мозгов. Хотя виновен в мелких преступлениях. Если есть потусторонняя жизнь, мне не позволят обжаловать приговор и не выпустят под залог. Действительно, даже мысленные преступления и преступления, совершившиеся в результате невмешательства, заслуживают наказания. Я за все сполна расплачусь. Только надеюсь, что нет потусторонней жизни. Надеюсь, смерть застанет меня под солнцем в одиночестве, не умоляющим никаких богов о спасении, испускающим дух, как змея в пустыне.

Шейле снились ускользавшие мальчики. Теперь она им позволяла войти одному за другим, но потом все они принимали обличье Мориса.

Каждый сновидец просыпался с ощущением откровения. Они были неплохими людьми, но делали только то, что делают скучающие люди, возвращаясь к своим полуслучайным программам, как роботы, управляемые бесплодным богом, жаждущим младенцев.

Супружеские пары рассказывали сны друг другу, но развести виновные стороны не представлялось возможным в стенах предательства, которые они ночью расписали фресками. Все щедро прощали друг друга, но даже нерелигиозные люди боялись цены, которую придется платить.

Чувство вины им внушила старая прародительница Мерси, предсказав и подготовив развязку. Чтобы избежать неверно понятой судьбы, надо было только понять, что они живут в сборнике сказок. А они до сих пор пользуются им как путеводителем, бредя к своей конечной цели независимо от того, верят в нее или нет.

Рей Пуласки изучал карту, видя, что дорога займет еще три часа. Если он что-нибудь ненавидит, так это автобусы. Хуже того – желудок у него расстроился сразу после отъезда из Лос-Анджелеса. А на соседнем сиденье сидит мужчина, способный, похоже, забросить в корзину баскетбольный мяч, даже не подпрыгнув. Скорчившись у окна, Пуласки собственным дыханием рисовал на стекле туманные картинки.

– Ты чего это, черт побери? – спросил мужчина.

– Картинки рисую. Возвращаюсь в школу. Может, искусством займусь.

– Да мне это на хрен не надо. Слишком уж ты расшиперился. Все время меня локтем в яйца пихаешь.

Ничего не оставалось, только спать. Почему менеджер не признал его непригодным, не нашел кого-нибудь другого? Потому что Пуласки единственный присутствовал на тренировке? Потому что кому-то там нужна «кукла»? Разве кукла не заслуживает несколько больше минимальной оплаты?

Еще несколько часов, пообещал он себе, еще немного оскорблений. Можно вытерпеть. Бывало гораздо хуже.

Ларри Дж. Фиппс летел к северу на реактивном самолете. Глядя на куски земли внизу, хотел выпрыгнуть с парашютом. Где приземлится? Пойдет пешком или побежит? Направится обратно в Лос-Анджелес или домой в Атланту?

– Гляди-ка, – сказал кто-то, протягивая ему экземпляр «Роллинг стоун».

Его диск оценили в две звезды.

– Убери с глаз моих это дерьмо.

Две звезды. Из сорока пяти участников музыкального парада только его запись получила меньше трех. Теперь, должно быть, эти проститутки со дня на день начнут его сравнивать с другими говнюками, причем не в его пользу. Скажут: «Одну звезду получишь, и то вряд ли».

Скоро все кончится: две звезды, одна звезда, никакой звезды.

Он пошел в ванную, стараясь не смотреть в зеркало. Слышал снаружи хлопавшие пробки, женский визг, мужской рев, голос своего бухгалтера, провозгласивший:

– Две звезды не так плохо. Лучше, чем одна.

Взглянул на мозоли на пальцах от бритвенных лезвий. Что подумала бы его мать?

Я слабак. Хотелось бы быть посильнее.

Он пал на колени рядом с унитазом, скрестил Руки.

– Господи, – сказал он, – может быть, моя просьба покажется странной. Может быть, я дурно поступаю, ибо мое желание причинит неприятности очень многим, хотя бы на какое-то время. Но посмотри, что с ними происходит. Поэтому я хочу, чтобы Ты у меня отнял все – деньги, славу и прочее. Плевать, что я буду посмешищем. Фактически мне нравится быть посмешищем, над которым люди от души посмеются после тяжелого рабочего дня. С меня вполне хватило бы.

Прошу Тебя, унизь меня, вспомнив мальчика, который столько лет молился о звездном царстве, никогда не думая, что исполнение желания уничтожит его, превратит – прости за выражение – в долбаную шлюху. Если я в ожидании Твоего ответа еще нюхну чуточку кокаина, нарушу другие заповеди, помни, что это делает тот Ларри Дж. Фиппс, которого я прошу Тебя изменить. Замени его лучшим Ларри Дж. Фиппсом. А если не сможешь, оставь на моем месте немного холодного чистого воздуха, чтобы люди, вдохнув, сказали: «По крайней мере, он хотел стать лучше, хоть и не сумел».

Мерси двигался на север слишком медленно, почти ни для кого незаметно. Думая, как горы, геологи знали цель его назначения. С их точки зрения, шум продолжавшегося движения ни на что не влиял, колебания не оценивались по шкале Рихтера, не вызывали сдвига земных пластов.

Историки видели изменения в экономической структуре. Население было пешкой в теории игр, и то, что делала или чего не делала отдельная личность, не возвращало город в Индустриальную эпоху. Люди двигались к новой эпохе, к которой не сумели вовремя приготовиться. Их жизнь пришлась на переходное время, на перелом; они не увидят другой стороны разлома – не успеют дожить.

Социологи видели, что происходит, когда жизнь тяжела, урожаи хлопка скудны, саранча налетает. В черной туче руин люди занимаются всем, чем могут. В социологическом смысле нет ничего удивительного, что они за что-то цепляются, как-то изворачиваются.

По пути Альберт остановился в баре, выпил две кружки пива, что не отразилось на вождении машины, но приглушило боль, причиненную Ингой.

– Далеко путь держишь? – спросил бармен.

– Пока сам не знаю.

– Хочешь сказать, не знаешь, куда направляешься?

– По одному делу в одно место, а потом, возможно, в другое, за женщиной. Может, просто поеду домой, буду ждать.

– Если едешь за женщиной, – сказал бармен, – лучше дай ей самой к тебе приехать. Иначе она не станет тебя дожидаться.

Почему-то все вечно дают Альберту советы. Если бы он получал пенни за каждый оправдавшийся совет, то остался бы в проигрыше.

– Знаешь, сколько стоит билет отсюда до Норвегии? – спросил он.

Бармен отрицательно покачал головой.

Трейлер прыгал по хайвею, отец держал дистанцию до шедшего впереди автобуса. Семейство пело песни. Отец тосковал по жене. Всякий раз, как пускал фейерверк и огненные лепестки расцветали цветами, надеялся, что она расставит их в вазах и сохранит до его прибытия.

Раньше он никогда не дарил ей цветов. В те времена был простым парнем. Служа копом, никогда не сказал бы детям, будто мать видит их с неба. Впрочем, тогда она еще была жива.

Они ехали и ехали. Отец ждал, что когда-нибудь искра от проезжающего автомобиля подожжет трейлер и они взлетят вверх на девять тысяч миль. Надеялся на благополучное приземление сыновей. В их жизни мечты еще могут осуществиться. У него же, кроме фейерверков, ничего больше нет, а лепестки всегда падают на землю углями и пеплом.

Несмотря на молитву, Фиппс с удовольствием видел, что из всех, кто катится в город, только он по-прежнему держится в хит-парадах. Его окружение составляют пять кузин, толкавших бы без его помощи наркоту, которую теперь ему поставляют; два парня с Самоа с выпирающим под пиджаками оружием, гример, парикмахер-стилист, биограф, специалист по рекламе, разъездной бухгалтер и Адриана – секретарша, не умеющая печатать.

– Кажется, я вас знаю, – неуверенно сказал клерк в доме отдыха.

– Вряд ли, – ответил Фиппс, желая добавить: – Я сам себя не знаю.

Пуласки вылез из автобуса. Солнце вставало, желудок барахлил по-прежнему, даже хуже, при виде города, похожего на родной как две капли воды: сплошь призрачные склады с выбитыми окнами, с печными трубами, не испускавшими дыма, устремленными в небо, как носы мертвых кирпичных гигантов.

Прочисти мозги, Рей. Дела идут по-другому. На сей раз переменятся к лучшему.

Просто работа, причем всего на день. Потом он вернется в Лос-Анджелес, где проведет остаток жизни, похоронив память матери под своими будущими достижениями.

Она выкинула с ним номер похуже, чем тот, кто проделал это с городом под названием Мерси. Но он знал, люди могут все изменить, стерев написанные за них книги и начав туда вписывать собственные слова.

Мэр, капитан полиции и начальник пожарной охраны видели одинаковый сон про утро без похмелья. Они освободились от телесной оболочки и парили, как духи, в перманентном состоянии отдыха, которого жаждет любой алкоголик. Каждый видел себя одного, понимая, что за освобождение, как за лечение от пагубной привычки, придется платить: никто не сможет их навестить, поскольку человеческое вмешательство нарушит искусственный покой.

– Эй, приятель, проснись, – сказал бармен.

Альберт выглянул в окно на улицу. Было утро; ему еще два часа ехать.

– Зачем ты мне позволил проспать всю ночь, черт возьми?

– Любому, кто собирается ехать в Норвегию за какой-то девчонкой, лучше проспаться как следует. Вдобавок, я тут и живу. Здесь становится пусто. Пусто, как в Норвегии.

Морис с Шейлой похрапывали, проспав крепче и дольше всех в городе, скрестив ноги грудой пальцев.

 

Глава 13

Рабочие заканчивали монтаж сцены в центре города. По всему городскому парку протянули проволочные сети, посередине установили платформу для фейерверка, оборудование было заперто в ящиках, на которых в данный момент сидел Рей Пуласки, ковыряя в зубах зубочисткой, позевывая. Лос-анджелесский менеджер предупредил его, что в Мерси требуется человек, способный держать под контролем толпу и знающий свое дело. «Иными словами, кукла».

При такой работе надо постоянно тереться в толпе. И менеджер, напоминая об этом, хлопнул в ладоши прямо у него под ухом.

– Пошевеливайся! – крикнул он.

Скоро Пуласки вернется домой. Возможно, найдет службу получше. Если когда-то он был мальчишкой-мечтателем, погруженным в иллюзии, неспособным интерпретировать никакие человеческие взаимоотношения, то теперь старался помнить элементарное правило: «Кое-кому просто хочется тебя трахнуть, тогда как ты сам молоток».

Мчась по тихоокеанскому хайвею, Альберт слушал по коротковолновому радио песни о любви, заменяя дирику собственными квазинорвежскими мелочами. Что такое Норвегия, черт побери?

– Я действительно люблю сардины.

Он вспоминал письма, пришедшие от Инги после отъезда из дома. Очутившись в безопасной недосягаемости, она изливала душу: «Когда ты напивался допьяна, твои поцелуи промахивались, не попадая мне в губы. Сколько раз ты внушал отвращение! Твои шутки были не смешными. Ты над ними смеялся, а я нет. Чего тут смешного? На твоем месте я бы не смеялась. Ты стареешь. Очень жаль. Я скучаю по Сан-Франциско, а по тебе в данный момент не слишком. Пишу только потому, что не предупредила о своем отъезде. Извини, но я не могу тебя больше видеть».

Тем не менее Альберт всегда «обнаруживал», как минимум, один намек на то, что она его еще любит. Иногда почерк был крупным, размашистым, и он видел, что ее любовь к нему безгранична. Иногда она забывала поставить под письмом дату, и он знал, что она потеряла представление о времени, мечтая об их будущей совместной жизни. Обращение «дорогой Альберт» вместо просто «Альберт» говорило, что он ей по-прежнему дорог.

В конце концов, уверял он себя, каждый влюбленный чем-то недоволен. И если по Инге можно судить, норвежцы недовольны больше всех прочих.

Впрочем, последнее письмо звучало недвусмысленно. «В Норвегии очень много лосей, – писала она. – Порой они едят пьяную вишню. После этого, вроде тебя, иногда радуются, скачут по полям, иногда злятся, бесятся. Невозможно сказать, как они поведут себя дальше. Знаешь, что мы в таком случае делаем? Стреляем лосей».

Ну, застрели меня. Я приму твою пулю с любовью.

Он вспомнил песню, которую постоянно упоминал Морис и слова которой нравились им обоим: протянем над водой друг другу руки.

Неспособные заполнить пустоты в последнем письме Инги, эти слова больно жалят.

Тянется ли она к нему через Атлантику или хочет отвесить пощечину?

Приблизительно в пяти тысячах миль к востоку, сидя в конце бара, где их никто не мог слышать, Анна держала лучшую подругу за руку и говорила:

– Ты чересчур чувствительная, Инга. Судя по тому, что я слышала, он просто ненормальный.

– Знаю, – сказала Инга. – Только он не всегда таким был.

– Не обманывайся. Не выдумывай.

– Мне там нравилось. Там тепло, мост красивый.

– У нас свои мосты есть. Зачем нам чужие?

– Он и сам был другой.

– Все они одинаковые. Вдобавок, ты рассказывала – не отпирайся, – что его постоянно рвало. Какая гадость.

– Правда, он был гадок.

Гремела музыка. Непонятно, зачем она по-прежнему приходит в этот бар, где музыка ее раздражает. В раздражении и тревоге тоскует по далекому Альберту. А когда проходит раздражение, меньше тоскует. Неужели она способна любить только тогда, когда нужна кому-то?

Пока Шейла принимала душ, Морис убедился, что она не нашла кольцо. Оно лежало на месте. Дверь ванной открылась, и он с грохотом задвинул ящик.

Перед ним предстала голая Шейла, и на этот раз он по-настоящему видел обнаженную женщину. Столько раз видел ее обнаженной, что пришел к убеждению, что больше никогда не увидит по-настоящему обнаженной – точно так же, как слово, которое от слишком частого повторения утрачивает смысл, нет никакой разницы, одета она или раздета.

– Что ты ищешь?

Морис, еще держась за ручку ящика, ответил:

– Мне нужны носки.

– Я знаю, почему ты пристально на меня смотришь в последнее время.

– Почему?

– Стараешься удержать на месте. Только все равно не удержишь, даже если привяжешь. Мы продолжаем двигаться, Морис. Люди стареют и умирают. Иногда постареть даже не успевают.

Он вспомнил привидевшийся ему конвейер, женщин в торговых рядах, астронавтку Холли – все движутся, поднимаются и спускаются по эскалаторам, идут или бегут, дышат, мертвая кожа болтается в облачках пыли.

Она права: время не остановишь.

Проснувшись, мэр обнаружил, что сон не сбылся. И потянулся за бутылкой. В последний раз пьет утром, и это последнее утро, которое он встретил мэром.

Вскоре достиг надлежащего утреннего равновесия, правильного содержания алкоголя в крови, максимально приблизившись к перманентному отдыху.

Кухню заливало солнце, он любовался рисунками, которые оно создавало на стенах. Взор затуманивался, пока дом не превратился в импрессионистическую картину из красочных пятен, сливающихся в широкое объемное полотно. Но когда кровяное давление упадет, пятна рассыплются, мир взорвется, развалится, потеряет всякий смысл. Привычный сценарий известен ему не хуже, чем цирковому клоуну.

Из крана капала вода, каждую секунду отмечая падение кровяного давления; серебристые просветы между пятнами расширялись, голова разболелась, руки вновь затряслись. Солнце превратилось в прожектор, высвечивающий крадущегося преступника.

Вполне возможно, что бутылка на кухонном столе наполнена клеем. Он выпил, склеивая куски воедино. Вечность, в которой времена года измеряются минутами. Он опять расцвел.

Теперь его не беспокоят газетные заголовки, которые появятся после того, как он отправится в лечебницу, обвиняющие алкоголика-мэра в гибели Мерси; утверждающие, что только пьяному может взбрести в голову, будто нечто столь преходящее, как фейерверк, способно предотвратить катастрофу. Будем только надеяться, что в лечебнице работают опытные горшечники, ибо его сосуд трескается.

Ларри Дж. Фиппсу не понравился запах дыхания, встретивший его в то утро.

– Что за дерьмо, – сказал он, – детка, пойди почисти свои распроклятые зубы.

– Ты мне не хозяин, хренов мистер Ларри Дж. Фиппс, – сказала Адриана, скатилась с кровати, сгребла свою одежду в охапку. – Меня тошнит от этой дряни.

– Пока, – ответил он, слегка махнув рукой.

– Когда-нибудь ты обо мне пожалеешь.

– Возможно. Зачем тебе со мной оставаться? Все можно кончить за одну минуту, после чего ты уже не будешь выше всех в мире оплачиваемой секретаршей, которая не умеет печатать.

– Пошел в задницу, – сказала она. – Я хорошо печатаю.

– Угу, пятнадцать слов в минуту.

– Тебе не сосчитать.

– Пойди к Терренс, возьми для меня кокаин.

– Сам иди, раздолбай. Я тебе не какая-нибудь там дерьмовая секретарша.

Она унесла вещи в ванную.

Неужели он ее любит? Не совсем еще. Но каждый раз, как она отказывается сбегать за кокаином или «случайно» нюхнет из разложенного рядка, становится ему ближе. Злит его точно так же, как некогда злила мать, потому что знает, когда он сам себе вредит.

– Ну-ка, вернись! – крикнул он.

Она, голая, появилась в дверях с зубной щеткой во рту.

– Чего?

– Ты уволена.

– Мне глубоко плевать. Это вовсе не означает, что я уйду.

– Тогда иди сюда.

Она бросила щетку в раковину и улеглась рядом с ним.

Очередной номер отеля, только на этот раз чуть теплее. Он внес в молитву изменения:

– Верни меня домой с Адрианой. Верни меня домой, сделав лучше.

Мать встретила бы их пиршеством, достойным блудного сына. Но пока еще он домой не отправится. Его ждет долгий путь, и он не уверен, что Адриана готова пойти за ним в такую даль.

Посмотрев на часы, Холли увидела, что звонить Шейле рано. Все-таки набрала номер. Никто не ответил.

Давно ли сама Шейла в последний раз звонила? Кажется, не один день назад. Как жить дальше без следующей по пятам собачки? С Шейлой и Морисом что-то происходит.

Холли вдруг поняла, как бездарно она тратит время. Собственно, не бездарно – вообще никак. Ничего не усвоила на всех своих курсах. Ни на пару не умеет готовить, ни свинг танцевать. Что же делать в период целомудрия? Ходить на мессу, перебирать четки вместе с прочими вдовами? Ставить зажженные поминальные свечи за Гарри и за саму себя – мертвую? Ходить на одинокие христианские танцы по субботним вечерам, доказывая подозрительным мужчинам, что она навсегда переменилась к лучшему – аминь?

Она бросилась в ванную, влезла в ванну, окунулась в тепло. Поняла, что мысленно видит Морис – приглушенные звуки, приглушенный свет, мир полутонов. Получила отпущение в этом уединенном месте. Больше никаких незнакомцев, никаких сожалений. В тишине и покое ванна ее убаюкала, одиночество растворилось в сонном сопении.

В десяти милях к востоку Морис смотрел на звонивший телефон, пока Шейла сушила волосы. Он знал, что в это время обычно звонит Холли. И решил не отвечать. Было бы неприятно с ней разговаривать после встречи в торговых рядах. Впрочем, он не лгал, защищая ее перед Заком, помня женственное лицо монаха, рожденного гейшей, изогнутые в улыбке, но не смеющиеся губы, благодушно и сочувственно прищуренные глаза. Маска лежала под его кожей столь же реальная, как внешний вид. От Канады идут и теплые атмосферные фронты.

Это был день исправления. Если придется переезжать, то как же это сделать среди бракоразводных процессов? С приближением полудня ночные сны расползались в руках окровавленными марлевыми бинтами. Ничего не оставалось, кроме прощения измен и неверности, подлинных или воображаемых.

Джо Френцель поблагодарил жену за честность, за выпитое вместе шампанское, за цветы в волосах в день их свадьбы тридцать лет назад.

Беверли Оплак простила мужу пожизненные алименты, которые они будут выплачивать матери его еще не родившейся незаконной дочери.

Джордж Кимак пообещал жене пойти к врачу, который заверил, что одна таблетка сотворит чудо.

Пол Кольер приласкал собаку, потом пошел на почту и снял свое объявление о бесплатной раздаче щенков. На заднем дворе полно места.

Около часа дня оркестр проводил репетицию, проверяя звучание, пока Фиппс с Адрианой спали. Ударник сказал контрабасисту:

– Осточертел мне этот сукин сын.

– Не беспокойся, – сказал контрабасист, – скоро он уйдет в историю. А мы после этого будем аккомпанировать белым исполнителям блюзов в Айове.

Закончив, они так и сидели на сцене, потягивая пиво. Не самое худшее место, где им доводилось играть. Был один город в Техасе, где местные ковбои переглядывались и уходили, не трудясь даже швырять бутылки.

– Мерси? – переспросил губернатор. – Это где-то неподалеку от Сан-Франциско?

– Они глубоко утонули в дерьме, – сказал сенатор.

– Весь штат глубоко тонет в дерьме.

– Ну, мне вчера мэр звонил.

– Чем это он отличается от остальных? Посоветуй ему потуже затянуть поясок.

– По его тону я понял, что он уже последовал такому совету.

Губернатор бросил трубку. Ему нравился свой особняк. Но в последнее время штат можно назвать каким угодно, только не золотым.

Перед самым ленчем библиотекарша склонилась над картой Мерси в застекленной витрине. В тот день она не должна была выходить на работу, но хотела убедиться, что все в порядке, перед тем как в понедельник муниципалитет примется за обсуждение сокращения бюджетных расходов. Городской совет уже не выделил средств на нормальную работу увлажнителя. Книги стали заметно пересыхать, страницы шуршали так, будто их бросили в ванну и высушили на солнце.

Что она будет делать, если библиотеку закроют? Ей нравится удовлетворять запросы посетителей, стоя за конторкой. Недавно уделила полдня сыну Мелвина Мельника, проявившему живой интерес к анатомии рта.

Она снисходительно относилась к детским шалостям и граффити. Терпела Теда Потокера, любившего выпить, явиться в библиотеку и поспать, закрыв лицо журналом. Никогда не жаловалась на зарплату, от которой на месячные житейские расходы оставалась сотня долларов. Такова жизнь библиотекарши в городке, который мало интересуется чтением.

Под стеклом над картой лежала «Книга достопримечательностей» Мерси. Библиотекарша подозревала, что прародительница Мерси ошиблась. Город не должен погибнуть в огне. Вместо того он сгниет, как страницы написанной о нем книги.

В тот вечер она собиралась до конца прочесть книгу. Разумеется, брать ее никому не позволено, но кто узнает? Она сама ввела запрещение в правило, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь дотрагивался до книги. Сплетничать легче, чем читать.

Она сунула книгу в сумку, стараясь не перегибать страницы.

В полдень капитан и начальник пожарной охраны впервые за день выпивали вне дома. Для исцеления от боли потребуется гораздо больше, столько, сколько понадобится для переживания эквивалентных страданий на следующее утро.

– Отметим праздник, – сказал начальник пожарной охраны. – Возможно, последний для нас.

– Хоть какой-нибудь праздник.

– Я тут присутствую только физически, – сказал начальник пожарной охраны. – Если сможешь мне поднять настроение, то поднимешь и мертвого.

– О самоубийстве никогда не подумывал? – спросил капитан.

– Шутишь? Никаких способов, сильней выпивки. А что? Надеюсь, ты сам не подумываешь?

– Просто интересуюсь. В последнее время в голову взбредают странные мысли. Действую не по необходимости, а импульсивно. Понял, что я имею в виду?

Начальник пожарной охраны отрицательно покачал головой, хотя точно понял, что имеет в виду капитан.

В ту ночь Альберт спал только в баре. А теперь стоял в дверях Мориса с вещами в руках.

– То есть ты хочешь сказать, что мне нельзя у вас остановиться? – спросил Альберт.

– Извини, у нас с Шейлой конфиденциальное дело. Пойди поешь где-нибудь, найди номер в отеле. А потом иди в парк.

– Издеваешься? Нигде мест нет.

– Тогда поезжай за десять миль от города, остановись в ближайшем мотеле.

– Боже мой, ты ведь мог меня раньше предупредить.

– Уходи, – сказал Морис, вытесняя его из дверей. – Я потом объясню.

Альберт взглянул на дом. Не суждена ему роскошь. Он по-прежнему живет в студии, докуривает бычки, спит на слишком короткой кушетке, рулон туалетной бумаги валяется на полу в уборной.

Есть ли в Норвегии иглу? Если есть, он повесит на ледяной стене портрет Инги.

Приблизительно в пяти тысячах и трех милях восточнее в данный момент – когда они пошли поесть после бара, – Анна взяла Ингу за руку и сказала:

– Неужели ты думаешь, будто он сюда приедет? Все американцы сумасшедшие.

– Иногда мне хочется, чтоб он был сумасшедшим.

– Неужели ты его любишь?

– Иногда. Но он сам осложнил дело.

Интересно, каким образом осложнялись дела, гадала Анна. Шли шеренгой одно за другим или по линии, которую кто-то провел от руки? Если рука была нетвердой, линия, видно, вышла не прямая, оставив другой стороне пространство для маневра – если дождаться подходящего момента.

– Бред собачий, – сказала Анна. – Откуда мне, черт возьми, знать, что тебе надо делать? Моя жизнь – насмешка. – Она оттолкнула тарелку. – Не хочу я это есть.

Снова выехав на тихоокеанский хайвей, Альберт сказал себе:

– Пускай Морис идет в задницу. Скоро я буду в Норвегии.

Ушел час на поиски мотеля со свободными номерами. Тем временем он раздумывал, холодно ли в Норвегии летом. Неужели июль как февраль в Миннесоте? А в августе пингвины ковыляют по льду? Есть ли вообще пингвины в Норвегии? Господи, будем надеяться, есть. Если нет, а Инга даст ему от ворот поворот, компанию составит пьяный лось.

Он нащупал свой сотовый телефон. Библиотека, конечно, закрыта, хотя все равно можно звякнуть.

– Мы сегодня закрыты, – сказала библиотекарша.

– Зачем же отвечаете на звонки?

– Затем, что меня тут быть не должно, вот зачем, – ответила она, удивленная своим враждебным тоном. Потом вспомнила, что скоро, возможно, вообще никто звонить не будет; в нечитающем городе вроде Мерси, безусловно, решат, что голову библиотекаря легко сбросить с плеч. – Извините. Вы по какому вопросу?

Он осведомился о летней погоде в Норвегии.

Через несколько минут она ответила:

– Средняя температура в июле шестьдесят три градуса. Почему вас это интересует? Вы туда едете?

– Завтра.

– Позвольте спросить… – начала она, а потом передумала.

– Нет, пожалуйста. Там женщина по имени Инга. Жила со мной в Сан-Франциско, потом уехала. Я должен ее найти. Надеюсь, она меня снова примет.

– Очень романтично, по-моему, – сказала библиотекарша, думая о том, что ее никто не ищет.

– Нет, продолжайте, скажите, что это очень глупо. Как все прочие, даже бармены.

– Что понимают бармены?

Действительно, что они понимают? Он вернется в Сан-Франциско, заберет свои сбережения, закажет билет на самолет. Даже если бармен прав, то он останется одиноким в Норвегии, а не в Сан-Франциско. Ну и что тут такого? По крайней мере, последует, в конце концов, совету Шейлы: покинет Калифорнию, забыв шестидесятые годы. С 1970-го Калифорния приносит сплошные несчастья, не считая Инги.

Менеджер сидел на скамейке рядом с Пуласки.

– Обязательно надо есть этот гамбургер? – спросил Пуласки. – Я не очень-то хорошо себя чувствую. В данный момент мне неприятен запах еды.

– Что с тобой, черт побери? Надо есть.

– Я уже говорил…

– Кончай нести бред собачий. Слишком поздно ссылаться на тошноту.

Желудок у Пуласки свернулся. Он взглянул на часы и увидел, что еще только два. Больше всего на свете хочется несколько дней проспать. Вместо этого менеджер толкнул его локтем в бок:

– Ладно, приятель, не так уж плохо, правда? Раз ты сейчас не голоден, забирай дневную зарплату. Трать с умом.

И протянул Пуласки бумажку в пять долларов.

Семейная компания Николсон по запуску фейерверков выгрузила оборудование. Отец гордился проворством и ловкостью сыновей. Как всегда, восхищался высоким качеством используемых материалов, даже незаконных. К фейерверку надо относиться с таким же уважением, с каким скалолаз смотрит на гору. Вся жизнь – обледеневший склон, на котором в любую минуту можно поскользнуться, подобно его жене, упавшей в тот самый летний день с приставной лестницы, подрезая дерево, которое он сам бы подрезал, если бы не согласился на сверхурочное патрульное дежурство.

Теперь семья сидела на ящиках. Отец обратил внимание, что охранник плохо выглядит.

Он доволен своей жизнью. Двое сыновей ладные, сильные. Нынче ночью они осветят небо. Мать приветственно махнет рукой. Если нет, сыновьям все равно станет лучше; они почувствуют больше любви, чем он им может дать. Он прошел долгий путь со времен службы копом, но и впереди его ждет долгий путь.

Вытершись, Холли опять позвонила. Опять не получила ответа.

Пошла на кухню, налила стакан рома. Сняла фото, запечатлевшее их с Шейлой в старой квартире времен учебы в колледже. Поставила на буфет лицом к дверце. Не собирается рыдать по этому поводу. Плеснула еще выпить.

– Я буду счастлива, – сказала она. – Буду, буду, буду счастлива.

Это Шейла когда-то ей посоветовала повторять себе, регулярно отсчитывая дыхание, выкидывая все из головы, выкидывая, выкидывая, постоянно выкидывая. Но сама Шейла столько лет все выкидывает из головы, а разве обрела хоть какой-то покой?

Холли снова повесила снимок на стену.

К шести часам мэр, капитан полиции и начальник пожарной охраны дважды отключались в гостиной мэра. Каждый раз, просыпаясь, опять выпивали.

– Завтра ложусь в лечебницу, – сказал мэр. – Вам советую то же самое сделать.

Капитан и начальник пожарной охраны оглядели комнату, словно все они были преступниками и один из них решил идти с повинной в полицию.

– Что, ребята? – спросил мэр. – Вы так всю жизнь собираетесь жить?

– Вдруг где-нибудь случится пожар?

– Город и без тебя проживет, шеф. Столько лет жил.

– А что будет завтра, когда знаменитости рассядутся по машинам и выпивши поедут домой?

– Даже если ты их остановишь, капитан, тебе придется сразу выключить спиртометр.

Все задремали, наполовину испытывая облегчение. Каждый знал, что, в конце концов, придет похмелье, быстро прогонит сон, кратковременное облегчение исчезнет и спрячется в темноте. Утром похмелье рассмеется из-под пола: «Ты меня не убьешь».

– Надо идти, – сказал мэр. – День кончается.

В тот вечер Фиппс снова дал обет Богу. Он устал дожидаться утверждения следующего контракта, следующего ангажемента. В музыкальном бизнесе никто долго не держится.

– Нынче вечером никаких понюшек, – предупредил он Адриану. – Дай мне только еще одну ночь.

– Ты что, думаешь, я хочу за тебя замуж выйти? Не смеши.

Из правой ноздри у него текла кровь. Фиппс вынюхал левой такой длинный ряд, что задохнулся, не дойдя до конца, раздув остатки кокаина по номеру отеля.

Кто-нибудь еще принесет. А тем временем Фиппс делал вид, будто изучает текст «Звездно-полосатого флага».

– Не могу я петь это дерьмо.

– Должен спеть, – сказала Адриана. – Не забудь, ты контракт подписал.

Бухгалтер стряхнул порошок со своего носа.

– Она права. И дела в этом месяце не шибко шли.

– Да ведь это даже не по-английски написано, – возразил Фиппс.

– Написано по-негритянски, – заявил бухгалтер. – Кому какая разница?

Фиппс отметил, что, чем сильнее старается позабыть текст, тем прочнее он запечатлевается в памяти. Но скоро принесут кокаин, после чего слова послушно и быстро рассыплются.

Библиотекарша перелистывала фотографические изображения норвежских пейзажей. Будь она в данный момент в Норвегии, сейчас стояла бы глубокая ночь, мужчина крепко сжимал бы ее в объятиях, если б только у нее был мужчина.

Наверняка таким мужчиной мог бы стать Альберт. Любой мужчина, готовый ради женщины ехать в Норвегию, достоин описания в книгах, которые она читает по вечерам. Заглядывает в романы – естественно, после ухода практикантов, – в имевшиеся в библиотеке произведения Джейн Остин.

А теперь практически украла «Книгу достопримечательностей», совершив первый шаг к своей непредсказуемой сущности. Вскоре сам город Мерси осудит свою библиотекаршу и выбранный ею самостоятельный свободный путь. Она пообещала, хоть знала, что лжет, заглядывать в бары, слишком много пить, уходить с тем, кто подаст хоть какой-нибудь знак.

Вспомнилось, что белый кот ждет еды. Иногда хочется, чтобы он просыпался снегом в гостиной, поднял метель, которой она никогда не видела. Возможно, тогда она охладится настолько, чтобы устроить такого мужчину, как Альберт.

Менеджер шлепнул Пуласки по колену:

– Солнце садится, так что держи свои блюдца открытыми.

Пуласки кивнул. Этот день никогда не кончится. Он перестрадал столько точно таких же дней, ожидая начала жизни. И теперь, когда она началась, ждет по-прежнему.

Он наблюдал за работой специалистов по запуску фейерверков. Видно, отец заботится о сыновьях, объясняет, что делать, присматривает за ними, на что никогда не было шанса у отца Пуласки, который предположительно упал с лестницы и разбил себе голову.

Ну, прошлое есть прошлое; Пуласки себе напомнил, что не стоит плакать по пролитому молоку.

Скоро он пойдет в школу, закончит обучение, не законченное после исключения из средней школы. Не станет до конца жизни каждые пять минут получать от менеджера шлепки и тычки.

– Будь там повнимательнее, Пуласки. Ты на службе, Бог свидетель. Представь, что ты в армии. Должен меня приветствовать, черт побери. Как своего командира.

– Ладно, – сказал Пуласки, но не стал отдавать ему честь, изо всех сил стараясь не стошнить на ботинки менеджера, заляпанные жирными пятнами.

Альберт поставил машину в центре города и пошел к площадке для фейерверка, напевая про себя: «Еду, еду в Норвегию, и плевать мне на бармена». Хорошо бы насвистеть какую-нибудь норвежскую песню.

– Надеюсь, вы мне полностью доверяете, – бормотал он. – Доверили ослу рассказывать сказку. Ну, вот что они скажут. Мы страшно виноваты, дядя Альберт. Правда, вы целый день ни черта для меня не сделали, ни один, даже Морис, отказавшийся дать мне приют после того, как я ради него нарушил закон. Завтра он меня вспомнит, когда все примутся поздравлять его после шоу. Что ж, Шейлу я предупреждал. Мы, алкоголики, просто куча лжецов и мошенников.

Отец смотрел на заход солнца, испытывая желание прокричать баритоном: «Я – Мерлин. Я сделал так, что моя жена восходит и светит. Привет, жена. Рад тебя видеть. День чудесный. Поздоровайся со своими сыновьями. Я изо всех сил забочусь о них, но мало что могу сделать, ты же меня знаешь».

Он заметил подходившего Альберта, заподозрив в нем вечного хиппи, типичного хулигана из Сан-Франциско. Тем не менее Альберт ему понравился, пусть даже разговаривает сам с собой, как сейчас. Наверно, накачался наркотиками, решил отец. Надо постараться уберечь детей от наркотиков. В Бейкерсфилде их полным-полно. Он и сам кое-что пробовал, хотя бывшим копам не полагается жевать мухоморы и запускать незаконные фейерверки. Поэтому он отказался от мухоморов в пользу фейерверков. Нельзя же от всего отказаться, держись за то, что осталось. Иначе он бы просто улетел с планеты.

Морис держал в руках кольцо.

Сейчас?

Почти стемнело, температура падала. Шейла принялась закрывать балконную дверь.

– Постой, – сказал Морис.

Нет, еще слишком рано. Это должно случиться на берегу во время фейерверка. Остается надеяться, что сердце не подведет, боль не прострелит руки, когда он протянет кольцо. Не идеально ли было бы перекинуться и умереть с кольцом в руке именно в промежутке между исполнением и провалом своей миссии?

Мэр, капитан полиции и начальник пожарной охраны встретились у сцены.

– Лучше бы фейерверки проверить, – сказал мэр. – Они этого ждут. Надо это сделать. У вас с собой есть что-нибудь?

– По полпинты в обоих карманах, – сказал начальник пожарной охраны.

– Ну, собрались с мыслями? – спросил мэр. – Еще одна ночь, потом сами будем за все расплачиваться?

Солнце садилось. Все знали, что принесет с собой завтрашний день. Если бы только можно было сейчас положить конец времени, когда тряска приостановилась, края сгладились, мир перестал шататься, как пьяный. Но кровяное давление падало.

– Я готов, – сказал капитан.

– Пожалуй, – сказал начальник пожарной охраны.

– Колют морфий для предотвращения приступов, – сказал мэр. – Обещают. Хотя будет все равно нелегко.

– Капитан тут о самоубийстве подумывает, – сказал начальник пожарной охраны.

– Хрен тупой. Я не говорил, что подумываю.

– Ну, так оно о тебе подумывает.

– Оно обо всех нас подумывает, – сказал мэр. – Просто держитесь покрепче. Пейте с удовольствием. Представьте, что жена готовится в последний раз выйти в дверь. После ее ухода будет хорошо, но кое о чем придется пожалеть. Лучше приготовиться.

Жена капитана сказала своей матери:

– Я не вернусь. Ни одного дня не могу больше так жить. Девок щелкает дюжинами, как фисташки. Его дрожь бьет все время. А я не могу даже вымыть посуду, потому что он постоянно скандалит, велит не шуметь.

– Ну, – сказала мать, – все мы несем свой крест.

– В задницу крест. Я не Иисус.

Фиппс на заднем сиденье лимузина нюхал кокаин из флакона.

– Сам себя губишь, – сказала Адриана.

– Нет, я себя спасаю. Дал обет Богу.

– Дал обет кокаин нюхать?

– Он все понимает.

– А я нет.

Они ехали мимо фабрики, мимо заброшенных цистерн для горючего, стоявших в тени. Нос у Фиппса был заткнут. Мысли скакали от излишней самоуверенности к панике.

– Сбавь скорость! – крикнул он.

– Мы делаем пятнадцать миль в час.

– Почему тогда я чувствую себя ракетой?

Можно спуститься ниже лишь на одну звезду. Потом сесть на землю, где он и намерен остаться.

Ансамбль стоял в глубине сцены, поглядывая на часы.

– Почему мы всегда собираемся вовремя? – спросил ударник.

– Кажется, публика злится, – заметил контрабасист. – Куча пьяных мальчишек из колледжа.

– Слушай, старик, по-моему, в этом городе все дикари.

– Наверно, сидят на наркотиках.

– Тут все в порядке? – спросил мэр, ощупывая снаряжение.

– Конечно, – заверил отец.

– Вон тот, самый мощный, ребята, запустим над океаном, да? – уточнил начальник пожарной охраны.

– Не совсем, – поправил отец.

– Ладно, делайте свое дело. Только осторожно.

Начальнику хотелось выпить, но нельзя же у всех на виду. Он зашел за трейлер, пригнулся, открутил колпачок фляжки, как можно быстрее хлебнул.

– Что это вы делаете? – спросил отец, стоя над ним.

– Я?

– Угу. Пьете на службе?

– Черт возьми, я фактически не на службе. Сегодня праздник.

– Рабочий праздник. Вы в форме и с жетоном.

– Эй, – сказал начальник пожарной охраны, – ваше дело – фейерверки пускать.

– А вдруг что-то случится? А вы пьяный. Я раньше копом был. Оттягивался в нерабочее время.

Начальник пожарной охраны поднялся, ткнул отца пальцем в грудь:

– Да? Ну а мы в этом городе делаем свое дело. Если тебя это немного утешит, то капитан полиции тоже пьян, вместе с мэром. Черт возьми, хочешь выпить? Похоже на то. Я тебе вот что скажу: просто утихомирься. За меня тебе бояться нечего.

– Правда? – переспросил отец, рядом с которым теперь стояли сыновья. – Надеюсь, вы видите, мальчики, к чему ведет пьянство. Рисует прелестную картину, пока та не исчезнет.

– Господи Иисусе, – сказал начальник пожарной охраны. – Пускайте свои проклятые фейерверки, а меня оставьте в покое.

Шейла смотрела, как Морис направляется в студию. Разумеется, он, в конце концов, должен понять, чего она хочет, искупить все те годы, которые она ждет его возвращения. Должен увидеть нарисованное кольцо, сообразить, зачем она предложила Устроить фейерверк. Не мог же подумать, будто она действительно верит, что фейерверк спасет Мерси.

Морис вернулся с портретом.

– Это подарок, – сказал он.

– Мне он не нужен.

Тупой ублюдок думает, будто мне нужен собственный портрет.

– Знаю. Мне тоже не нужен.

Он вышел на балкон, Шейла пошла за ним. Он бросил портрет за перила. Холст падал, как сломанный воздушный змей, по спирали, свернулся в себя, упал на склон и исчез с глаз долой.

– Это начало, – сказала она.

– Обожди, увидишь.

В доме было тихо, сумеречный свет погрузил комнату в голубоватые тени. Она ждала, что из комнаты призрака Мелвина выйдут джазмены и вскинут трубы.

Они с Морисом стояли лицом к лицу, их сходство казалось непреодолимым. В тот момент они были подростками, пытавшимися сделать реальными свои тайные воображаемые отношения, растаявшие, как симпатические чернила. Но пока в комнате темнело, перед ними засветились нужные слова, ожидавшие, когда их скажут.

– Я по-прежнему люблю тебя, – сказал он.

– Знаю, – сказала она, ткнула пальцем себе в грудь, а потом в его. – И я тебя тоже.

Когда лимузин со скрипом затормозил за сценой, мэр, капитан полиции и начальник пожарной охраны нашли себе местечко на дешевых трибунах, позаимствованных с футбольного стадиона. Откупорили бутылки, выпили за Мерси.

– Пускай эта хреновая вонючая дыра катится ко всем чертям колбасой, – сказал капитан. – Я сейчас рехнусь.

– Все будет хорошо, – сказал мэр.

Никто не кивнул в знак согласия.

– Правда, будет, – сказал мэр. – Допустим, пострадаем недельку. Вы когда-нибудь подсчитывали приятное время обычного дня и приравнивали к остальному? Что получается – два спокойных часа в день? Простая арифметика. Бюджетный вопрос. Мы обанкротились. У нас не осталось ни времени, ни косячка. Точно так, как у Мерси.

– У нас жены есть, – напомнил капитан. – Моя, например, все подсчитывает и складывает. Сейчас она у своей матери, выслушивает христианские наставления насчет блудного копа.

– Не у тебя одного, – сказал начальник пожарной охраны. – Моя все время рассуждает о старушке Мерси, о грядущем пожаре, твердит, будто ей известно, что, если вдруг что-то случится, я брошусь в огонь и свалюсь спьяну.

– А я завтра уже не буду мэром. Ну и что? Разве я забыл упомянуть об этом? Наша жизнь – выживание. Все остальное – мелочь. Может быть, ваши жены через неделю останутся рядом, а может быть, нет. Но вы тут останетесь, впервые за долгие годы.

– Что на тебя нашло? – спросил капитан. – Что вообще за проблемы? Вчера был одним из нас, а нынче рассуждаешь, как на собрании «Анонимных Алкоголиков».

– Не найдешь новой работы, пока не бросишь старую.

– Почему ты снег не приносишь? – спросила библиотекарша своего кота.

Тот спрыгнул с ее коленей.

Она открыла «Книгу достопримечательностей» Мерси и прочитала вслух:

– «Молим Тебя, Господь, благословить это место, которое мы отыскали собственными силами и с Твоей помощью, малой или великой, хотя, скорей, малой. Благодарим Тебя, Боже всевышний.

Аминь».

За что ж именно мы должны быть благодарны? «Нечестивая молитва моего мужа теперь приносит плоды вроде тех самых девушек-индианок, плодивших детей налево и направо. Как ни странно, дети довольно светлые».

Рукописный шрифт сложный, готический. Чернила в словах выцвели, страницы пестрят черными точками и штрихами. Абзацы часто отмечаются нацарапанными звездами и полумесяцами. Иногда подстрочные примечания сопровождает крест.

– Она может быть кем угодно, кем мы ее пожелаем представить, – сказала библиотекарша, – ведьмой или пуританкой.

– Рыбаки не поймали ни одной рыбы. Рыба уплывает подальше отсюда, нам на это ума не хватает. А все эти достопримечательности, о которых я говорю, просто симптомы душевной болезни.

– Да, – согласилась библиотекарша, – но чьей: женщины по имени Мерси или города под названием Мерси? Она сама себя знала? А, кот?

Она листала страницы, думая, что люди, подобные Мерси, заражают мир предрассудками и суевериями. Поэтому рыба держится подальше от берега. Ей не требуются легенды о возмездии и расплате – она невинна.

Она заметила, что страницы начинают рассыпаться. Книга долго не проживет. Может быть, ее надо было хранить в специальной витрине, а книга вместо этого стояла на полке в отделе «местной истории». Таково было ее решение – горожане должны иметь возможность читать книгу в любой момент, когда по – желают, не испрашивая особого разрешения. Народ довольствовался тем, что о ней говорили другие. Зачем самим трудиться читать?

Хорошо, что книга гибнет. Мерси высказалась и отныне закроет рот.

– Я бездельников в компанию не набираю, – сказал менеджер, вернувшись после обхода. – Снимай свою пижаму, Пуласки.

Рей открыл глаза. Долго ли спал, видя во сне мать? Рубаха пропотела, как всегда после подобных снов.

– Ты что, обмочился?

– Никакой толпы нет, – сказал Пуласки. – Иначе она бы меня разбудила.

– Мы тебе платим не за философские рассуждения.

– Вы мне вообще ни за что особо не платите.

– Значит, я с коммунистом связался? Вот что я тебе скажу, Пуласки: нынче вечером можешь со всем покончить, а назавтра вступить в профсоюз.

И ушел, похохатывая.

– Кое-что никогда не меняется, – сказал Пуласки сам себе. Должен быть другой путь, но когда он отыщет его? Когда он и все его друзья с Голливудского бульвара стряхнут друг с друга пыль и начнут создавать новый мир?

Холли наполовину проснулась, увидела, что кругом темно, вспомнила, что собиралась позвать Шейлу на фейерверк, но теперь вернулись прежние мысли, брыкаясь, как противники в карате.

Дай мне погрузиться в жгучий поцелуй Джокера. Гонайтли, голая рыбка. Пусть ночь шаркает ногами. Боже, большая подушка, большая катушка, большая вертушка. Какой ноль? Бедные нули. Бедная вдова. Как я смела забыть? Я ответила на поцелуй, бедный ноль. Бедная Холли. Между ней самой любая девушка. Шатается, спотыкается, выразительно стреляет глазками. Интересно, кто там, наверху: выпавшая карта, джокер.

– Очнись, – приказала она, – и возьми себя в руки.

Схватила сотовый телефон. Может быть, они выкурят косячок, похохочут, как несколько дней назад. Может, снова подружатся, наплевав на Мориса и в принципе на мужчин. Но на звонок никто не ответил.

– Вот сукин сын, – сказала она. – Рыбу ловит, ныряет с аквалангом. Она клюнула на приманку, подчинилась его рутинным привычкам, беретку сбросила.

Вспомним вечер гибели родителей Шейлы. Кто примчался, чтоб быть рядом с ней? А ей хочется, чтоб их брак не распался. Правда?

Кому-то другому придется сидеть в одиночестве дома. Какой-то кукле.

– Помнишь, о чем мы говорили? – сказал Альберт.

– О да, – подтвердил отец. Двое его сыновей уже подготовили первую дюжину малых залпов. Тринадцатый будет самым мощным.

– Над городом?

– Над городом в заключение гимна.

Мальчики стояли в огневом пространстве, готовясь озарить небеса.

Отец гордился предстоящим делом, и все-таки город его озадачивал. Неужели у них нет никакого самоуважения? Этот самый Мерси – странное место. С самого приезда город не совсем ему нравился. Возбужденные, недовольные толпы тинейджеров и учащихся колледжа беззастенчиво несли с собой бутылки. Где их родители? Если вдруг окажется, что он вечно твердит сыновьям настоящую правду, то будем надеяться, что его жена проспит эту ночь. Он совсем не уверен, что ей следует видеть такую картину.

Тем временем Альберт распевал свою песню.

– Знаешь, – сказал ему отец, – ты слишком часто сам с собой разговариваешь.

– Ну, пою время от времени песенку. Просто привычка.

– Я бы на твоем месте от нее отказался. Немногие доверяют тому, кто разговаривает сам с собой.

– Ну, – ответил Альберт, вытаскивая бутылку, – а кто говорит, что мне следует доверять?

Шейла повела Мориса в спальню; фейерверк начнется не скоро.

Она чувствовала себя другой женщиной, которой никто еще не касался. Секс между ними был попеременно нежным и жестоким.

– Не бойся причинить мне боль.

Она казалась совсем хрупкой в его объятиях. Укусила его за плечо.

– Ты почти…

Диск-жокей сунул лазерный диск в прорезь. Зазвучал гимн. Ларри Дж. Фиппс высморкался кровью.

– Господи, я для Тебя это делаю, – прошептал он, перекрестившись.

Контрабасист, стоя справа на сцене, пошарил в карманах, но не нашел платка. Фиппс остался сам по себе.

– Ах-х-х… йес, – прокричал Фиппс в микрофон, – руки вверх!

Он завертелся, задрыгал ногами. Контрабасист, покачав головой, беззвучно прошептал: «Нет».

– Скажи мне, мать твою, – взвыл Фиппс, – видишь ли в долбаных лучах рассвета…

Мэр повернулся к начальнику пожарной охраны и сказал:

– Фрэнсис Скотт Ки только что вскрыл себе вены.

Шейла с Морисом обнимались, пропасть между нежностью и жестокостью исчезла.

В этом полном слиянии Морис видел, как подкосились ноги Мерси. Комнату озарил первый залп фейерверка, разбрызгивая свет, словно краску. Шейла с такой силой вцепилась ему в шею, что он ощущал реакцию мышц. Она провела ногтями по его спине, соскребая кровь, как ему казалось, а на самом деле пот.

Они рухнули без сил.

– Что это там такое? – спросил Морис.

– Ничего, – сказала она, выбираясь из-под него.

Он утратил представление о времени. За окнами было темно. Он мысленно увидел расширявшуюся улыбку Мерси.

– Черт возьми, – сказал он. – Поскорей одевайся.

– Сейчас?

– Фейерверк начался.

– Ладно.

Она отвернулась, когда он полез в ящик с носками. Они быстро оделись и побежали к машине.

– Проклятие, – сказал он, когда начался государственный гимн. – Они слишком спешат.

Они вылетели с подъездной дорожки, помчались к побережью.

Отец запустил в небо второй залп. Он разорвался с неудовлетворительным хлопком. Третий вышел лучше, прогремев, как старинная пушка.

– Почти успеваем, – сказал Морис, – если притормозят, чтоб их разразило.

Колеса скользнули по песку. Они выскочили из машины.

– Побежали, – сказал он и тут вспомнил, что скоро станет мэром. Зачем он позволил Альберту уговорить его на незаконный фейерверк? Впрочем, теперь поздно рассуждать об этом. Фейерверк уже не остановишь.

Взрыв испугал Пуласки. На сей раз, когда он проснулся, менеджера не было. Он увидел нескольких подростков, размахивавших кулаками. Швырнул шляпу на землю. Пошел к библиотеке, нашел в тени дерево. Заснув, видел во сне фейерверк.

– Эй, тут огненно-красные ракеты и треклятые бомбы взрываются в воздухе…

Выше любой сияющей звезды, где б это ни было, черт побери, Фиппс так хохотал, что почти не мог петь, а тем более припоминать слова. Стараясь продолжать выступление, гордился своей жертвенностью. Это был самый одухотворенный момент в его жизни.

– Докажите, сучки! – орал он.

В него по спиралям полетели бутылки, но он знал, что чудом держится на ногах, учитывая, что по рукавам пиджака течет кровь.

– Ох, Господи помилуй, – сказал отец, нацеливая очередной залп. – Не слушайте, мальчики. Заткните уши.

– Ты ведь этого хотела, правда? – спросил Морис, надевая кольцо на палец Шейлы.

Они поцеловались. Из воды вышли джазмены, направились к ним, играя одну песню для Шейлы, другую для Мориса. Она смотрела на фейерверк.

– На этот раз он падает с неба, потому что мы вместе пойдем вперед во времени.

– Пойдем, – сказал он. – Только кое-что надо сделать сначала. Теперь, когда я мэр, должен их остановить. Чтоб не пускали последний залп.

– Ты мэр? – переспросила она. – С каких пор?

– Потом расскажу.

Он приготовился бежать, но задохнулся.

– Обожди, – попросила она. – Я тоже должна тебе кое-что рассказать.

– Уезжаю в Норвегию, – сказал Альберт.

– Что? – прокричал отец. – Разве я тебе не советовал прекратить разговаривать с самим собой?

– Угу, только я уезжаю в Норвегию.

– Потрясающе. – Отец направил в небо двенадцатый залп. – Теперь где-нибудь спрячемся.

Инга с Анной, выйдя из ресторана, сидели на капоте автомобиля Анны.

– Альберт намного старше меня, – сказала Инга.

– Господи, ты все о том же? Альберт, Альберт, Альберт… Мне осточертело это хреново имя.

– Он все-таки забавный. У него есть хорошие американские качества вместе с плохими. Иногда он жутко глупый. Наверно, думает, будто сейчас тут зима. Путает Норвегию с Северным полюсом. Вечно толкует про пингвинов. Я ему говорю: «Альберт, у нас нет пингвинов». Потом рассуждает об иглу. Я ему говорю: «Альберт, у нас нет эскимосов». По-моему, он так долго прожил в Калифорнии, что думает, будто в любом другом месте зима. Не знаю, Анна. Не могу разобраться в собственных чувствах.

– А я могу. Ты его снова примешь. Заразишь им Норвегию. Только этого нам не хватало. Пингвины? Ты ему не рассказывала, что у нас есть пингвины в океанариуме? Или он даже не знает, что у нас есть океанариумы?

– Может, мне надо подальше уехать, чтоб ему было еще труднее меня отыскать. Это кое-что доказало бы, правда? Могу уехать туда, где пингвины есть. Тогда он будет счастлив, видя сплошной снег и лед. И меня.

– Лучше бы ты сама сейчас стала пингвином.

Я бы тебе клюв заклеила липкой лентой.

– Не надо так злиться, Анна. По-моему, ты ревнуешь.

– Угу, ревную тебя к твоему алкоголику.

– Что ж, – сказала Инга, – наверно, ты права. Я его снова приму, но только если он сюда приедет. И подстрижется. А то на Иисуса похож. Это губит секс.

Вспомнив, в конце концов, одну строчку, Фиппс воздел руку к небу, как бы произнося клятву в церкви:

– Земле свободы…

Он держал ноту. Она трепетала в воздухе.

А потом опрокинулся на спину. Микрофон выпал из рук.

Морис затаил дыхание, когда Шейла обнажила плечо в мерцающем свете.

– Что это? – спросил он, дотронувшись до рубца у нее на спине.

– Это…

Она повернулась, он прижал ее к себе.

– Поэтому ты неважно себя чувствовала?

– Солнце, – сказала она.

– Все будет хорошо?

– Нет. Слишком поздно. Может быть, несколько месяцев. В лучшем случае.

– Но что это?

– Рак кожи. Я слишком его запустила. Никогда не видела в зеркале.

Он посмотрел в небо. Что делать – бежать, кричать, вопить, чтобы они остановились? Какое это теперь имеет значение? Сердце разрывается. Невозможно дышать.

Она удержала его за руку:

– Не уходи.

– Я…

Отец подмигнул сыновьям и приготовился пускать последний залп.

Никто этого не заметил.

Тринадцатый залп взлетел к Большой Медведице, помедлил, нырнул носом к библиотеке, крутясь, как торпеда во сне Рея Пуласки. Пуласки вернулся к жизни, застав его на грани взрыва. И пробежал бегом всю дорогу до автобуса. Автобус отправлялся лишь утром, но все-таки отправлялся. Впервые в жизни оказал ему услугу.

Контрабасист, не нащупав пульса, бросил руку Фиппса и, оглянувшись, увидел библиотеку в оранжевом огне.

– Мертв, – сказал он Адриане.

От взрыва разлетелись окна северо-восточного крыла библиотеки. Огонь лизнул книги, пересохшие страницы вспыхивали, как табачные листья.

– Не двигайся, – сказала Шейла. – Просто держи меня.

Он вспомнил проклятие: «Молим Тебя, Господь, благословить это место…»

Он не сможет ее спасти. Сможет ли еще спасти город, стать великим человеком, пока не слишком поздно? Но она обнимала его слишком крепко, сердце у него болело, руки огнем горели – по крайней мере, так ему казалось.

Отец оглядел дрожавших сыновей:

– Все в порядке, ребята. Давайте теперь убираться отсюда ко всем чертям.

Схватил их за руки и побежал.

Огонь проник в самое сердце полок. Вскоре охватил стол библиотекарши, и на фотографических изображениях Норвегии стало так жарко, как во всей Скандинавии никогда еще не бывало.

– Где, черт возьми, пожарные машины?! – заорал мэр. – Мерси горит!

– У нас всего одна машина, – сказал начальник пожарной охраны. – Надо куда-нибудь позвонить.

– Куда? – спросил мэр, отмахиваясь от дыма. – Куда, черт побери?

– Проклятие, откуда я знаю? В Сан-Франциско.

– В Сан-Франциско? Оттуда не один час езды, твою мать!

Менеджер поспешно тащил Адриану к лимузину.

– Он, наконец, получил, что хотел, – сказал он, когда автомобиль сорвался с места. – Постоянно напрашивался и напрашивался.

Добравшись до своей машины, Альберт отыскал сотовый телефон. Это был единственный способ, с помощью которого он ни разу не пробовал связаться с Ингой, ибо Инга всегда говорила, что Анна ненавидит все американское, и он никогда, никогда не должен набирать записанный на бумажке номер экстренной связи, разве что будет на грани смерти.

– Это Альберт, – сказала Анна, протягивая телефон Инге. – Я слышу взрывы.

Когда огонь дошел до фабрики, где взорвались цистерны с горючим, библиотекарша увидела, что центр города превратился в сплошное пламя.

– Получили, что хотели, – сказала она. – Рассказывали сами себе сказку, которая, в конце концов, стала былью.

Белоснежный кот смотрел на горящий Мерси. По крайней мере, больше не придется толкать лапой стеклянную дверь, чтоб выйти на свободу.

 

Глава 14

В букваре меланомы Шейлы «А» означало асимметрию, «Б» – боковую неправильность, «В» – видоизменение цвета. Меланоциты без ее ведома много лет вызывали меланхолию и страдания. Винить их не в чем. Они просто хотели придать ей загар, только перестарались.

Если бы она позировала для портрета обнаженной, заметил бы Морис зловещее пятно? Вряд ли, потому что всегда видел лишь общую форму, не обращая внимания ни на какие детали, кроме улыбки в тени. В той тени биология творила свою черную магию.

В патологическом заключении отмечено значительное уплотнение, поражение близлежащих лимфатических узлов. Их удалили, но болезнь проникла глубже. Врачи признали иммунотерапию бесполезной – она лишь доставит ей лишние тяготы.

Морису пришлось взять себе заместителя для наведения порядка в Мерси. Жалкие остатки центра города до сих пор дымились.

Еще не уехавшие начинали переселяться. Старики решили остаться. Двадцать три человека погибли. Они тоже останутся.

Сотня пострадавших при взрыве лежали в больнице, оставшейся невредимой на окраине города. Она простоит до тех пор, пока не умрет или не переедет последний обитатель Мерси; врачи и персонал будут жить в ближних пустых кварталах. Ученики пойдут в новые школы в новых городах, так как общественный колледж сгорел в огне.

Вернется ли Морис к обязанностям мэра после смерти Шейлы? Он еще не решил, точно не зная, будут ли воспоминания о жизни с ней мучить или утешать его. В конце концов, она еще жива.

Альберт уехал в Норвегию через неделю после несчастья, с благословения Шейлы.

– Поезжай, – сказала она ему с больничной койки. – У меня есть Морис и Холли. Если останешься, будешь только напоминать о дяде Альберте в тени.

– Но мне надо сейчас тебя видеть.

Она закрыла рукой глаза, раздвинула пальцы и сказала:

– Я тебя вижу. А теперь хочу видеть, как ты уезжаешь.

Холли пока не решила, уезжать ли из Мерси. В данный момент хотелось лишь помочь Шейле. Конечно, и Морису понадобится ее помощь. Она станет его мачехой, как обещала, присматривая, чтобы он регулярно принимал ванну.

В этой новой роли принялась отыскивать спрятавшуюся Холли. Глядя по утрам на часы, перечисляла, что надо сделать за день, когда навестить Шейлу, когда остановиться у дома Мельников, убедившись, что им не завладели многочисленные призраки, один из которых еще жив – еле-еле.

Восьмилетняя Холли быстро росла в те недели. И вскоре стала той самой женщиной, от которой столько лет пряталась. Ее звали Холли Гонайтли.

На нижнем этаже корпуса Шейлы бывший мэр, капитан полиции и начальник пожарной охраны усваивали, что от многолетнего пьянства не так легко избавиться. Они были единственными пациентами реабилитационного отделения, зная, что медицинский персонал проявляет к ним меньше сочувствия, чем губительная катастрофа. Тем временем галлюцинации пожирали их с той же яростью, как огонь – Мерси. Никакие инъекции морфия не облегчали душу; они цеплялись за спинки коек в надежде, что плот, на котором их бьет неудержимая дрожь, доплывет когда-нибудь до берега.

Секундная стрелка тащилась к тому часу медленного, по крайней мере, капитан полиции и начальник пожарной охраны получили прощение от своих жен. Зака некому было прощать за трагедию, приключившуюся Четвертого июля. Город немедленно и успешно подал на развод.

Однажды заскочил Морис после визита к Шейле. Зак, явно ничего не соображая после укола морфия, взглянул на своего преемника и пробормотал:

– Не заслуживаю прощения.

– Кто я такой? – спросил Морис.

– Президент.

Морис встал, подчеркнуто приняв позу лидера, великого человека.

– Отпускаю тебе грехи. Смягчаю приговор.

Зак впервые за два дня заснул.

– Что я наделала, – сказала Шейла. – Многие погибли?

– Забудь об этом, – сказал Морис. – Мы все участники заговора. Мы все это устроили.

– Ты имеешь в виду старушку Мерси?

– Те, кто верил Мерси, думают, что всегда были правы. А те, кто не верил, думают, что всегда ошибались. И правда. Они тоже участники.

Он прикоснулся к ее лицу. Улыбка уже изменилась, он больше не помнил ту, которую так долго старался поймать и запечатлеть.

– Мне одно хочется знать, – сказала она. – Какого черта ты делал в тот день на балконе с рапирой? Похоже, будто собирался покончить с собой.

– С тем, кто устроил заговор против меня. С призраком, не считая того, что я сам его выдумал.

– Ты своего отца имеешь в виду?

– Не совсем. Отца, которого я сотворил из того, кого знал. Не сумел заполнить многие пробелы, когда он был рядом, поэтому додумал остальное. Чревовещатель проклятый.

В похоронной конторе Адриана держала миссис Фиппс за руку.

– Говорят, это все кокаин, – сказала миссис Фиппс. – При отъезде я его предупреждала. Говорила: «Наркотики изменят тебя, Ларри, превратят того мальчика, каким ты был, в дурного мужчину».

– Он в вечер смерти собирался бросить, – сказала Адриана. – Хотел измениться.

– Спасибо за такие слова, но мой мальчик не был блудным сыном. Никогда не исправился бы.

– Ну, иногда истории, записанные в книгах, оборачиваются иначе.

Адриана оставила ее в углу, подошла к гробу. Прикоснулась к руке Фиппса, гадая, насколько его обещания были искренними, а насколько позаимствованными от миссис Фиппс. Подумала и о том, сумел бы он найти какой-нибудь путь между самим собой и матерью, если бы они когда-нибудь поженились.

– Она ошибается, – прошептала Адриана трупу. – Ты точно исправился.

Пуласки смотрел на дорогу из окна автобуса. Облачками своего дыхания рисовал картину пожара.

– Неплохо, – сказал сидевший рядом мужчина.

– Я знаю, – усмехнулся он.

Лежа на матрасе в спальне, Инга установила закон. Записала пятьдесят шесть правил, которым должен следовать Альберт, иначе ей придется его депортировать. Потом разъяснила обстановку в Норвегии.

– Никаких пингвинов, никаких айсбергов, никаких иглу и никаких эскимосов. Ты разочарован?

– Мне плевать, даже если здесь в феврале пятьдесят два и две десятых градуса, – сказал он.

– Мальчики, – сказал отец, таща на прицепе за автомобилем громыхавший, почти пустой трейлер, – я хочу, чтобы вы этот вечер забыли. Ваша мать вообще не увидела происходящего. Ее ослепил огонь. И еще одно. Мы не виноваты в случившемся. Место было дурное. Я в ту же секунду увидел, как только приехал.

– Черт возьми, пап, – сказал старший сын, – я знаю, что мама нас с неба не видит. Мне не восемь лет.

– Даже я знаю, – сказал младший сын.

Отец взглянул в зеркало заднего обзора, сообразив, что убедил себя, будто мальчики после смерти матери перестали расти, тогда как старшему уже четырнадцать, а младшему двенадцать. Потом увидел морщины вокруг собственных глаз. Он прошел долгий путь со времен службы копом, но и впереди его ждет долгий путь.

Анна сидела одна в баре. Музыку она теперь ненавидит, да что еще остается делать? Если Инга до конца пути погрузилась в любовь к Альберту, надо провести линию так, чтобы никто не смог маневрировать по сторонам от нее.

Шейла с чистой колеей из города Мерси, штат Калифорния, провела свой последний день на земле глубоко внизу; морфий вместе со светящимися пузырями создавали над больничной койкой плоскость света. Иногда видела над собой свою болтавшуюся руку, которая словно отделилась от тела и прощально помахивала.

Смерть приближалась скорей, чем предсказывали врачи. Шейла сумела втолковать Морису, что хочет кремации, кости никакого значения не имеют, скоро она будет нигде и повсюду. Но выпала из времени, не успев сказать, что прощает его за то, что он ее заставил слишком долго ждать его превращения в великого человека. Не поцеловала на прощание Холли, не извинилась, что долго скрывала правду о своей болезни. Чувствовала не сожаление, а онемение, видя искаженную картину, в которой была непонятно кем – Шейлой Первой или Шейлой Второй.

Дважды понимала, что умирает – перед самым последним визитом Мориса и сразу после него. Неужели Морис верит, будто кто-нибудь способен думать, как гора? Тогда что же такое любовь? Она старалась стать горой, но возвышавшиеся над ней врачи и сиделки напоминали, что она – человек.

Во время последнего визита Мориса чувствовала себя совсем маленькой. Когда он ушел, стала чуть больше, раздулась, как воздушный шар, готовый взлететь в небо.

А потом умерла.

Когда время для посещений закончилось, Морис отправился домой принять душ. Пришла Холли, попыталась заставить его поесть. У него еще есть время; у него уже нет времени. Он подписал документы, разрешая врачам не поддерживать в Шейле жизнь искусственным способом.

Заглянул в аквариум с золотой рыбкой.

Стал кликать золотую рыбку. А потом увидел, что она плавает брюхом вверх. Никто ее не кормил.

На телефонный звонок ответила Холли.

– Понятно, – сказала она, разъединилась, взяла его за руки. – Я знала, что это случится сегодня. Бедный Морис.

Он хотел сделать что-нибудь простое, обыденное – вымыть пол, сходить в туалет, что угодно, но не мог даже сдвинуться с места.

– Чем я могу помочь? – сказала Холли.

– Ничем.

– Давай налью чего-нибудь выпить.

Холли налила стакан воды. В стакане плавала Шейла. Он глотнул, и все кончилось. Он остался совсем один.

Возникла проблема с похоронами. Шейла рассердится: она просила кремации и настаивала, чтобы не было никаких похорон. Но Морис чувствовал – Холли его поддерживала, – что земля хочет принять в себя все, что осталось от Шейлы.

Он знал – Шейла этого им не простит.

После похорон Холли отвезла его домой. Помогла донести цветы, которые они расставили в спальне.

Темнело, тени трепетали на стенах. Она прикоснулась к его плечу, потом взяла за руку. Поцеловала в щеку, в шею, в губы. Он, задохнувшись, оттолкнул ее.

– Извини, – сказала она. – Я думала, это тебе поможет забыть.

– Все в порядке, – сказал он. – Буду пруд копать.

 

Глава 15

– Не знаю, зачем я тебе помогаю, – сказала Холли, вытаскивая из шкафа очередную обувную коробку. – Хотя ты не такой плохой мальчик, Морис.

– От кого ты это слышала?

– От маленькой птички. Кстати, о птичках – тебе надо побольше есть.

– Дело в пруде. Слишком тяжелый физический труд.

– Ты же не сможешь навечно там спрятаться.

Он швырнул в угол коробку, где та и осталась лежать. Никогда не имел никакого понятия, сколько у Шейлы туфель, потому что она заняла этот шкаф в тот же день, когда въехала в дом.

– Долго ты намерена оставаться в городе-призраке? – спросил он.

– Не знаю. Он мне сейчас больше нравится. Проспав пожар, до сих пор не верю, что он был в самом деле. Теперь, когда все разъехались, стало гораздо тише. Теперь у меня загородный дом возле руин.

– Мы – туристы в Колизее.

– Предпочитаю считать нас жестокими римлянами. Что дальше собираешься делать, мэр?

– По правде сказать, не знаю.

– Ну, я за тебя проголосую. Тем временем ты всегда можешь снова жениться, завести целую школу рыбок. У каждого малька будут две матери – одна внизу, другая наверху. Шейла, может быть, приревнует. Кроме того, кому ты нужен?

– Ты рассуждаешь, как Альберт. Он решил, будто я испугался, что у меня никогда уж не будет детей, о чем якобы прежде всего говорил тот портрет.

Холли пожала плечами и потянулась к полке.

– Эй! Что это там за шляпами? Какая-то большая коробка, шкатулка…

Она сбросила на постель шляпы. Они вместе с Moрисом сняли коробку, поставили на пол.

– Может, мне лучше уйти, – сказала она.

– Нет, останься. Все наши тайны тебе известны.

– Кроме одной. Она мне никогда не признавалась, что больна, пока я не увидела собственными глазами.

– Мне тоже никогда не признавалась. Не могла, не признавшись в том прежде самой себе.

Замок ларца открылся с немалым трудом. Морис откинул крышку.

– Да ведь она их терпеть не могла, – сказала Холли.

Морис вытащил из ларца куклу. Дотронувшись до ее волос, он дотронулся до волос Шейлы. Когда он был молод, Шейла причесывала кукольные волосы, и теперь он опять стал Морисом, держа в руках куклу своей умершей жены.

– Еще одна пленница, – сказал он.

– Вода тоже тюрьма своего рода. Ты должен придумать, как из нее выйти.

Он подержал куклу еще минуту, потом бросил.

– В задницу эволюцию. Пойду поплаваю.

– Давай, – сказала Холли, укладывая куклу в коробку с игрушками.

Морис подошел к краю трамплина. Солнце образовало над водной поверхностью плоскость света. Он нырнул в глубокий конец, в глубь своего сознания. Задохнулся. На миг пожелал сдаться, нырнуть, утонуть. Чары, как всегда, зачаровывали.

Морис плыл так, словно вода его опьяняла. Плыл, надеясь отыскать исчезнувшую жену.

Сотвори новых призраков. Займись чревовещанием.

Под водой ему стало лучше. Он воображал в тишине следующую жизнь, которую, по его убеждению, заслужила Шейла. Если нельзя соединиться с ней там, то он сделает это здесь, обладая изяществом, ловкостью, недоступными ему на земле.

Первая стадия эволюции: сбросить кожу, уменьшиться клетка за клеткой.

Птицы согласно зачирикали:

Он смотрел, как преломляется в воде солнечный свет. Что особенно ярко запомнилось в жизни? Он стоит над унитазом и писает. Проводит семейную жизнь в одиночестве.

Да, держись в глубине. Погружайся. Уйди из кислородного мира. Уйди от человечества с его воздухом, светом, капитанскими фуражками. В крайнем случае, всех перестреляй.

Что он увидит, вынырнув на поверхность? Десятки лет плавает в глубине, не видя солнечного света. Он ленив, а любовь – это труд.

Ну, давай. Решись и сделай.

Рыбы чувствуют единство с морем. Зачем они вообще из него вышли?

Подстегни эволюцию, счисть чешую, снова расправь кости в человеческий скелет.

Он не лишился рассудка – рассудок лишился его.

Перестать меня разглядывать. Яне стану за то – бой гоняться. Знаю, ты хочешь остаться один. По-моему, ты всем недоволен. Чертовски одинокий. Ты все тот же мальчишка у больничной койки мате – pu, писающий в штанишки. Пора тебе восстать из бездны. Давай выпей. Ты знаешь, что можно.

– Нет, – сказал он, пустив изо рта пузыри.

Холли права. Он устал от фокусов, которые проделывал со своей жизнью, от исковерканных образов, всплывающих в воображении, от невидимых сил, которые швыряют его вверх и вниз в своих потоках.

Морис что-то увидел вверху. Если Шейла смотрит, то без всякой ревности наблюдает с созвездия, которого не видно под солнцем. И стал вызывающе подниматься.

Холли стащила с себя сетчатые чулки. Рванулась к воде, а Морис к небу, в которое воспарил.