Чтобы расплатиться с Шантиль, надо заложить часы. Я решил пойти в «Американский ломбард». Заведение с таким названием заслуживает доверия.

По пути думаю о письмах. Прочитал всего несколько. Их еще много, только вряд ли хочется узнать больше того, что уже узнал.

Практически о прочитанном и без того догадывался. Мама постоянно твердила родственникам, соседям, даже почтальону: «Рей слегка не в себе после того, как ударился головой. Это не наследственное, я во время беременности не пила и не принимала наркотики. Он просто головой ударился, вот и все».

Однажды она пришла в школу после телефонного звонка учителя. Я подслушивал их разговор в коридоре.

Учитель сказал:

– По-моему, Рей особенный.

Мама сказала:

– Знаю. Неужели вы думаете, будто не знаю? Вызвали меня сюда, чтобы это сказать? Неужели считаете, будто мне неизвестно, что он отсталый?

– Совсем не в том дело, – сказал учитель. – Я говорю «особенный», имея в виду «одаренный». По-моему, у Рея довольно богатое воображение. Проводившиеся в штате и в общенациональном масштабе тесты показывают, что он…

– Шутите?

– Шучу? Миссис Пуласки, зачем мне шутить подобными вещами?

– Все знают, что Рей чокнутый. Вы когда-нибудь хорошенько на него смотрели?

– Миссис Пуласки!

– Слушайте, Рей действительно особенный, и если это подарок, не присылайте мне его на Рождество. Что касается воображения, то, по-моему, у шизофреников оно тоже очень богатое. Могу поклясться, им приходит в голову такое, что даже никогда не приснится человеку в здравом рассудке. Переведите его в класс для отсталых, как делают в других школах, если не считаете, будто знаете больше всех прочих школьных учителей в целом городе.

С тех пор учитель проявлял ко мне особый интерес, ограждал от мальчишек. Но после того, что говорила мама, я никогда не верил похвалам учителя. Думал, он надо мной издевается.

Мама мне часто рассказывала об отце. Когда я спрашивал, что с ним случилось, она говорила: «Он погиб, спасая тебя. Ты в него вцепился, как птица когтями, и он потерял равновесие. Крепко держал тебя, падая с лестницы. Ты все равно ударился головой, хотя, если бы не отец, разбился бы насмерть».

До этих самых писем она никогда ни словом не упоминала о пьянстве. Для меня это новость. Мама постоянно твердила, как усердно трудился отец ради нас, а я вместо благодарности только лип и цеплялся к нему. Говорила, при жизни он так и не получил заслуженной награды, в отличие от меня.

Помню, тетя Мисси всегда относилась ко мне по-особенному. Рассказывала про ракеты, планеты и звезды, про инопланетян и летающие тарелки с вертящимися огнями, про духов и дома с привидениями. Иногда выдумывала истории, в которых я был прославленной кинозвездой. Рассказывала, как я прихожу на великосветский прием и все просят у меня автограф. Я ложился спать, и рассказы мелькали в голове, как кино.

Иногда кое-что объясняла. «Твоя мама очень старается, но ей выпала трудная жизнь. Если порой выходит из себя, ты должен понимать. А если слишком много пьет, просто помни, что это вроде лекарства, которое ей помогает забыться». Или: «Когда люди плохо с тобой обращаются, просто взгляни на них и скажи: «Ладно, а в вас-то самих чего хорошего?» или: «Если кто-нибудь нападет на тебя, двинь ногой в яйца и удирай». И самое замечательное: «Гордо держи голову, Рей. Помни, ты кинозвезда. Просто помни, что я тебе рассказывала, и еще крепче помни – ты такой, какой есть, что бы ни говорили другие».

Мы с Мисси делали почти все, что другие дети делают с матерями. Ходили в кино, в магазины и в парки, а когда возвращались домой, мама почти всегда лежала на диване с мокрой тряпкой на лбу. Бросала на нас взгляд и стонала; после того как дверь закрывалась, стонала еще громче, переворачивалась лицом вниз. Мисси хватала меня за руку и говорила: «Пошли, Рей. Я обед приготовлю».

Но Мисси бывала у нас только летом. В зимние месяцы дело шло плохо – у меня ничего не было, кроме мамы на диване и пары старых игрушек в спальне. А еще телевизор, по которому я просмотрел все мультфильмы. Наверное, видел больше мультфильмов, чем любой другой американский ребенок. Когда бы ни проснулся, первым делом слышал от мамы: «Заткнись, смотри мультфильмы».

В отличие от Мисси, которая уверяла, что есть кое-что получше телевизора, мама считала его самым лучшим на свете. Когда мне хотелось зимой повозиться в снегу, она говорила: «Нет, Рей, мне хватает забот без того, чтоб ты бегал по улице, потерялся или, хуже того, снова головой ударился. Просто сиди смотри телевизор».

Но из-за Мисси мне всегда отчасти хотелось бродить, глядя на происходящее. Очень жаль, что она переехала в Денвер. Дело в каком-то ее приятеле, который не желал оставить ее в покое. Она говорила, что это древнее проклятие Гилбертсонов. Наверняка не приложила к письмам ни адреса, ни номера телефона потому, что если тот самый приятель узнает, где она живет, то сделает какую-то пакость. Черт возьми, даже мама была вынуждена ей писать «до востребования». Иначе, говорила она, отправила бы меня в Денвер посылкой.

Я уже замечал, что «Американский ломбард» закрывается на ночь воротами. Проходил мимо, разглядывая сквозь затуманенное стекло ювелирные и прочие изделия. Иногда заходил, рассматривал гитары, хотя комиссионер никогда не разрешал брать их в руки и даже трогать струны.

Сегодня комиссионер был в облегающей черной рубашке. Разминался при моем появлении.

– Я тебя тут уже видел, – сказал он. – Принес что-нибудь?

– Часы, – сказал я.

– Дай посмотреть.

Я выложил часы на прилавок. Он посмотрел, перевернул, прислушался, повертел в руках. И взглянул на меня.

– Слышишь, друг, – сказал он, спросил или что-то среднее между тем и другим.

– Да?

– Слышишь, друг, – повторил он, – я не могу их взять.

– Да ведь они золотые. Я за них заплатил…

– Представляю себе. Покупал в магазинчике на этой улице? Они и половины заплаченного не стоят. Не возьму. Даже ради тебя. Кажется, ты славный малый. Хоть и немножко…

– Да ведь это…

– Нет. Не то. Их, наверное, собирал шестилетний кореец. Мне их не продать. Знаешь, сколько они стоят? По-моему, знать не захочешь. Лучше оставь себе. Похоже, еще ходят. Будешь доволен. Почти все такие часы работают не больше недели, если повезет. Положи в карман. На руке не носи. Сыпь на запястье уже появилась?

– Сыпь? – Я взглянул на руку. – Нет.

– Жди, появится сыпь и лишай. Начисто ко всем чертям руку отчешешь.

– Мне нужны деньги.

– С радостью бы помог, да не могу дать за эти часы больше двадцатки. Сколько ты за них заплатил? Пятьдесят? Сотню?

– Сто пятьдесят.

– Господи Иисусе, парень, тебя надули. Никто еще не научил? Бедненький дурачок.

– У меня серьезные…

– Неприятности? Слушай, у тебя есть водительские права?

– Нет.

– Хоть что-нибудь существенное?

Я вытащил чековую книжку, положил на прилавок. Он взял, пролистал.

– Сколько ж тебе надо? Пару сотен?

– Сотню. Да, и еще двадцатку для домохозяина.

– Оставь книжку и часы. Я дам деньги. Только вернешь мне их через неделю плюс еще десять баксов, идет? Выгодная сделка. А если не расплатишься, я сожгу эту книжку. Понял? Или просто дождусь тебя у банка. Видишь? – Он кивнул на бицепс на правой руке. – Через неделю.

– Идет, хрен лысый, – сказала Шантиль.

– Шутишь? – переспросил кто-то. – Этот? Надеюсь, ты накинула цену.

– Конечно, странноватенький, – согласилась Шантиль.

– Похож на чертова клоуна, – сказал кто-то другой. – Только нос бы приделать.

Шантиль протянула открытую ладонь. Я по ней хлопнул.

– Давай не пять, – сказала она, – а сотню.

Я вытащил деньги из нагрудного кармана, развернул, вложил в руку.

– Тебе чертовски повезло, – сказала она. – У мамочки одолжил?

– Мама умерла.

– Жуть какая. Когда?

– Не знаю.

– Как же можно не знать, что за бред?

– Моя жизнь сплошной бред.

– Вижу. Как она умерла?

– И этого тоже не знаю. Только сейчас узнал.

Она полезла за чем-то в карман.

– Вот, возьми. Все забудешь.

Я уставился на большую зеленую таблетку.

– Что это?

– Откуда мне знать. Разве я похожа на аптекаршу? Хотя подействует лучше аспирина. Только дома прими. А потом никуда не ходи. Да и не захочешь.