Я принял таблетку в девять часов. Никогда особенно не связывался с таблетками, только однажды врач прописал кодеин после удаления зуба мудрости. В тот день я смотрел лучшие в жизни мультфильмы. Хохотал, хохотал, пока мама не сунула голову в дверь гостиной. Даже она рассмеялась. Взглянула на меня со смехом, шлепнула себя по бедрам. «Ох, Рей, – сказала она, – ты гогочешь как сумасшедший». Судя по ее поведению, я решил, что она сейчас пустится в пляс. «Тебе вырвали зуб мудрости! – воскликнула она. – Последний, черт возьми, какой оставался?» Не в силах удержаться, я смеялся все громче, и она лопалась со смеху. Смотрела на меня и смеялась, я смотрел на нее и смеялся, вместе мы хохотали, хохотали, хохотали. Никогда раньше не были так близки друг с другом. Наконец, я сказал: «Я люблю тебя», и она перестала смеяться. Я вышел в коридор, посмотреть, что случилось, и увидел ее в постели с мокрым полотенцем на лбу.
А теперь сам лежу на спине и хочу, чтобы на лбу лежало мокрое полотенце. Над телом клубится потный непривычный туман, потный воздух. В этом воздухе грезятся реактивные самолеты и вертолеты, с воем несутся над кожей, словно я попал на войну.
Грудь давит, теснит, в глазах бьется боль. Чувствуются вены на горле, слышен каждый вдох и выдох, как будто я погребен под землей. И одновременно парю в космическом пространстве. Совсем маленький и совсем большой, слишком одинокий и недостаточно одинокий.
Часы тикают неровно, одна секунда дольше другой, а другая короче, и наоборот. Я в раздробленном времени. Это не время для путешествий. Взглянул на запястье, заметил пробивавшуюся под ремешком сыпь.
На улице дождь идет. Ветер выдавливает окна и стены, капли пробивают крышу. Я потащился к окну, опустил жалюзи. Меня окружил болезненный Желтый свет. Я заключен в кубе со слишком крепкими тюремными стенами, которые не треснут, под которые не подкопаешься, моя камера подвешена в буре, кружится дикими кругами на проволочке, прицепленной к луне.
Пробую считать прямо, обратно, в стороны, куда угодно, лишь бы отвлечься. Пробую умножать, делить, складывать и вычитать. Вспоминаю шутки и рассказы. Вижу себя летящим в летающей тарелке. Стараюсь выбросить из головы эту мысль, и она улетучивается, оставляя за собой сполохи красного Марса, зеленых марсиан. Может быть, в доме живут привидения. Может, поскрипывает какой-то дух.
Может быть, вырыть в постели лисью нору, забросать тело грязными тряпками? Или выбежать на свежий воздух, выдохнуть все, что во мне накопилось? Есть какой-нибудь врач, лечащий на расстоянии? Есть какое-то открытое место, где можно от всех спрятаться за тысячу миль? Но как туда добраться, не пройдя мимо людей на улицах, мимо тех двух мальчишек, старика с тележкой, мимо копа и девушки из автобуса, мимо парней у винного магазина и прочих?
– Неси это дерьмо домой и там пей. А? Эй, Чарли. Ахххххххххххх. Сейчас же отдавай сотню долларов. Цвета сливаются, словно машина врезалась в хвост автобуса. Пффф. Эй, привет! А ты не собираешься раздеваться? Спорю, девчонка глаз подбила.
Лучше выйти, прочистить мозги. Вдруг сейчас кто-нибудь вломится? Тогда мне не уйти.
Я обулся. Пришлось полностью сосредоточиться, чтоб завязать шнурки. Я закрыл один глаз. С раскалывающейся от боли головой стараюсь припомнить, как продеть шнурок в дырочку, потом в другую крест-накрест.
Наконец, сдался. Надел незашнурованные ботинки, болтавшиеся на ногах, пошел короткими шагами, чтоб они не свалились. Направляясь на улицу, понял, что, если не держаться за стены, даже прямо идти не удастся.
В таком состоянии далеко не уйдешь. Поэтому я сел на бровку тротуара, уже задохнувшись от такой короткой прогулки, со стиснутым в тугой кулак горлом.
И увидел стоявшего надо мной домохозяина двадцати футов ростом.
– Какого черта ты тут делаешь? Заболел?
Я покачал головой. Не могу, не хочу говорить.
– Отдавай двадцать баксов, – сказал он, – или сейчас же собирай вещички.
Как-то удалось залезть в карман, нащупать деньги, протянуть ему.
– На наркоте сидишь? – спросил он. – В каком-то смысле, черт возьми, я даже на это надеюсь. Это все объяснило бы.
Он исчез. Я позволил себе уронить голову на руки. Не хочу, чтобы кто-нибудь меня снова заметил. Хочу ослепнуть, только сначала ослепить всех прочих, чтобы никто наверняка не воспользовался моей незрячестью с выгодой для себя.
В глазах кружатся разноцветные круги. Я понял, безопасности не существует, ни в данный момент, ни вообще. Можно, наверное, и в дом зайти. Он в нескольких шагах, только ни там, ни тут нисколько не безопаснее, чем в любом другом месте. Фактически даже здесь, может быть, безопасней – вдруг кто-нибудь увидит напавшего, будет знать, что меня ограбили и убили. А в доме я выдохну конец своей истории, и она исчезнет, никто больше ее не услышит. Даже тетя Мисси не узнает о случившемся. Пффф – и нет Рея.
Сирены направляются прямо ко мне. Беги, думаю, Рей, беги, только ноги приказа не слушают. Ушли в самовольную отлучку, решив сидеть на месте, даже если к ним едет проклятая патрульная машина. Последняя соломинка, а собственное тело не повинуется.
Насколько известно, едет сукин сын коп из другого квартала. Может, ему известно про девушку на углу. Похоже, ему обо мне много чего известно без всяких вопросов. Наверное, поволочет в тюрьму, и я сяду туда навсегда, потому что залог за меня внести некому. Возможно, бросят в одиночную камеру.
Тут я сообразил, что, обдумывая все это, валюсь на бок. Даже не заметил, как упал с закрытыми глазами. Теперь ни сесть, ни встать не могу. Приклеился к месту, а сирена уже совсем рядом.
Хлопают дверцы. Люди подходят. Бормочут шифрованные команды. Должно быть, полицейские. Я предупредил свои ноги о такой вероятности, но они слушать не пожелали.
Я на носилках. В глаза нацелен фонарик. Слышу слово «широкие», вижу, как мои ноги поплыли к Большой Медведице. Потом исчезаю в синей розе, которая раскрывается и поглощает меня.
Первым делом замечаю желтые зубы, черные тени вдоль десен. Так она выглядела, когда я в последний раз ее видел: волосы-солома, скрюченное тело, охромевшая кукла, бегущая по дороге, вопя на меня, когда пикап, который я вел, нацелился в дерево.
– Помнишь, почему ты должен был уйти, Рей? – спрашивает мама. – Помнишь, почему я тебя выгнала?
Сидит на краешке больничной койки, улыбаясь широкой пятнистой улыбкой.
– Ты сгубил мои зубы. Из – за тебя я съела столько сахара. – Она задрала кофту, показывая похожий на дыню живот. – И пила. Тоже много. Все ты виноват. Гадкий мальчишка.
– Да ведь ты умерла, – говорю я.
– Конечно умерла, Бог свидетель. На этот раз ты действительно убил меня, Рей. Наконец-то добился.
Апрель. Я держу в руках узкую полоску бумаги с допуском на курсы водителей. Показываю ей. Она выхватила, порвала.
– Пойди посмотри на себя в зеркало, Рей. Хорошенько взгляни. Посмотри на патластые волосы. На шишковатую картошку, которую ты называешь носом. На обвисшие веки. На кривую голову. Разве с такой рожей можно сидеть за рулем?
Ушла в спальню, легла. Я пошел в гараж, открыл дверцу ее желто – зеленого пикапа, влез, вытащил серебряный ключик, вставил, повернул. Мотор заработал.
Как только я включил заднюю передачу, пикап Ракетой рванулся назад прямо сквозь гаражную дверь. И, даже протаранив ее, не сбавил скорости. В конце концов, удалось переключить передачу. Грузовичок дернулся назад, вперед, понесся через газон перед домом.
Тут выскочила мама, побежала за мной с криками, воплями, обзывая меня слабоумным и всеми другими словами, какие записаны в книге. В голову пришло только одно – ехать к ней, круша газон, разбрызгивая грязь во все стороны. Я развернулся, пикап наткнулся на бровку, скрипнув колесами, пустив кругом дым, потом чертова машина полетела на скорости восемьдесят пять миль в час, могу поклясться, к большому дереву в конце улицы, в которое врезалась и испустила дух.
– Вот так, Рей. Будешь меня упрекать? После этого я отступилась. Была просто обязана тебя вышвырнуть. Черт возьми, всего два года оставалось до окончания школы.
– А ты куда поехала?
– Ох, не знаю. Может быть, к Мисси. Может, еще куда-нибудь. На Аляску. Чтобы выморозить тебя из своих распроклятых мозгов.
– Значит, ты привидение?
– Вот именно. Привидение. И еще одно, Рей.
– Что?
– Никакая ты не кинозвезда, черт возьми.
Я в больничной палате, белой, светящейся; по периметру потолка льется фальшивый солнечный свет. Смотрю на часы – два ночи. По сторонам от меня стоят два кудрявых парня, один блондин, другой рыжий. Лиц не видно, только волосы.
Б:
– А, очнулся. Чего наглотался?
Р:
– Старик, ты бы сам себя послушал! Видно, у тебя какие – то дикие отношения с…
Б:
– Мы думаем, что с тобой все в порядке. Выглядишь нормально.
Р:
– Мы просто интерны.
Б:
– Скотт…
Р:
– Я имею в виду…
Б:
– С тобой все отлично. Порядок. Хотя вид странноватый. Как бы наэлектризованный, как бы…
Р:
– Как бы у тебя бессонница.
Б:
– И припадки.
Р:
– Говорить можешь?
Б:
– Ты когда-нибудь раньше обследовался? Сильно помог бы нам, если бы рассказал.
Р:
– Шизофрения? Депрессивно-маниакальный психоз?
Б:
– Или просто дури перебрал?
Р:
– Давай, парень, помогай. Мы только хотим узнать, были ли у тебя раньше какие-нибудь…
Б:
– Что вообще с тобой было до этого случая.
Р:
– Ты ведь можешь говорить?
Б:
– Черт побери, не может.
Р:
– Вот дерьмо! Хренов Эйбрахам тащится.
Б:
– Проклятье.
Р:
– Мать его. Трахнутый жмурик.
Дверь открылась, они принялись заикаться и мямлить.
Эйбрахам:
– Что у нас тут?
Б:
– Передозировка чего-то. Отвечать не хочет. Р:
– Отключился. Мы старались его расспросить, но вполне ясно, что у него раньше были…
Б:
– Без конца бормотал.
Р:
– Полный бред.
Блондин наклонился поближе ко мне, подмигнул.
Р:
– Мы предлагаем понаблюдать.
Б:
– До утра. Может, утром увидим, как он себя чувствует. Может быть, в голове прояснится. Поймет положение дел. Если да, выпишем. Если нет, ну, тогда…
– Не знаю, ребята, – сказал Эйбрахам. – Похоже, он в полном сознании. Сынок, ты в сознании? Знаешь, кто президент?
– Президент чего?
– Соединенных Штатов, господи помилуй.
– Не интересуюсь историей.
Р:
– Видите?
Эйбрахам:
– Минутку. Знаешь, где живешь?
– В квартире неподалеку от церкви. В окно крест виден.
Эйбрахам:
– А как улица называется, знаешь?
– Хикс-стрит.
– Что было прошлым вечером? Ты принимал наркотики?
– Одна девушка что-то дала. Что – не знаю. Зеленая таблетка.
Эйбрахам взглянул на блондина, а потом на рыжего.
– Ну, ребята, как думаете?
Р:
– Не знаю.
Б:
– Торазин?
Эйбрахам:
– Сынок, тебе когда-нибудь лекарства прописывали? Психиатрические препараты?
– Нет.
Эйбрахам:
– А родителям?
– Родители просто пили, и все.
Эйбрахам:
– Лучше ночь тут полежи. Утром выпишем. В любом случае отсюда сейчас добираться небезопасно. У тебя семья есть?
– Нет.
Эйбрахам:
– А друзья? Ну, не важно. После девяти что идет?
– Десять.
– Ну, ребята, уже кое-что. До десяти он умеет считать. Тебе надо газеты читать, Рей. Надо знать, кто президент.
– Зачем?
– Ты психотерапию когда-нибудь проходил?
– Нет.
– А по – моему, надо бы. Мы здесь по средам проводим бесплатные групповые сеансы. Завтра среда. Мне бы хотелось, чтоб ты поприсутствовал завтра утром. Я всегда настоятельно рекомендую ребятам вроде тебя. Не повредит в любом случае. Стоит попробовать. Если захочешь и дальше ходить, то ходи, если нет – твое дело. Но что бы ты ни принял, чего б ни нанюхался, ни накурился, ни проглотил, ни вколол, я, глядя на тебя, сразу скажу, что это неудачная мысль. Не пойми меня превратно. Садиться на наркотики всегда плохо. Все равно что совать в огонь руку. А если у тебя на ладони и без того ожог первой степени… Понимаешь, к чему я клоню? Кстати, Рей, президент у нас Кувер. Джером Кувер. Либеральный говнюк.