Вырвавшись из сонных кошмаров и все еще вздрагивая от внезапно накативших рыданий, Жолт проснулся весь в холодном поту. «Кажется, я реву», — отметил он с удивлением и сел на тахте. Солнце сияло, а у него перед глазами носились красные сверкающие круги. Одурело горланил приемник — женский голос был нестерпимо знаком. Почему он так вопит?

— Роняй, черт с тобой, роняй, но зачем так зверски орать!

Жолт ощупал свою голову: она была нормальной величины. А ему казалось, что голова адски распухла и болтается из стороны в сторону. Потом он испуганно взглянул на ноги. Ноги были на месте. «Мне мерещилась всякая ерунда», — подумал он и прислушался: теперь пел хриплый бас. Жолт старался забыть страшный сон, но сонные видения вцепились в него мертвой хваткой. Снились же ему крысы. Он откинул матрац, и в ящике для постели увидел крыс. Их было целое стадо. Какая гадость! Он хотел вскочить, но во сне ведь не вскочишь!

«Что у меня с головой? — окончательно проснувшись, думал Жолт. — Я, наверное, заболел. Может быть, подскочила температура или что-нибудь там еще. В ушах звон. А вдруг это бешенство?.. Но рана на запястье ведь побурела и стала как хлебная корочка. Значит, воспаления нет. Ага! Гора Шаш! Такого скопища собак я еще ни разу не видел. Да это же настоящие звери: жестокие, свирепые, беспощадные. Правда, я знал, что есть на свете собаки, как Сулиман и Багира. И они действительно есть. Надо бы показать их папе. Если вам хочется видеть настоящих собак, пожалуйста, — их можно увидеть на горе Шаш. Но мне сейчас нужно другое: я хочу знать, почему в доме такая мертвая тишина».

Жолт с трудом приподнялся. На столе лежала записка.

«Жолти! Черт бы побрал все твои художества! Тебя нельзя было добудиться. Сперва я решила, что у тебя жар, но жара нет…

Желая хорошенько порадовать семью, ты, судя по всему, поставил новый рекорд по свинству. Меня просто снедает любопытство: как попала к тебе в постель пятисотграммовая гиря? И еще есть вопросы, которые мне бы хотелось тебе задать. Оставайся в постели. Часов в двенадцать приду. Магда».

И тут в его памяти всплыл вчерашний день.

Они встретились с Дани на проспекте Арняш и сразу схватились.

— Зачем тебе этот Хенрик? Он же настоящий ублюдок. Посмотри на его рожу! — сказал Дани.

— Рожа, правда, чуть-чуть кривая, зато ловкости тьма.

— Да, ловкости тьма: одной рукой берет чашку кофе.

— Знаю я, почему ты завел этот треп. Просто-напросто ты боишься! А если так, то катись. Скатертью дорога! Беги домой к своей подружке гитаре.

— А у меня новая гитара, старик. Звучит восхитительно. Но сегодня желание бренчать унеслось.

— Куда же оно понеслось?

— Зуб болит адски, — вяло махнув рукой, сказал Дани.

— Покажи!

Жолт долго исследовал зубы Дани.

— Надо выдрать. Но не сейчас, а когда опухоль опадет.

— И во рту одним зубом станет меньше. Не понимаю, почему зубы не вырастают снова. По-моему, они устроены отвратительно.

— М-м… заячьи зубы бесспорно устроены лучше, — сказал Жолт.

— Почему? — рассеянно спросил Дани.

— Если б у человека они росли так же…

— …то мы бы жевали с утра до вечера.

— Представь такую картину, старик: в класс входит учитель, располагается уютно на кафедре, достает из портфеля репу и начинает хрустеть…

— …чтоб обтесать какой-нибудь зуб…

Они засмеялись, но Дани вдруг опять помрачнел.

— Вон твои приятели, — сказал он.

Хенрик, альбинос, с сигаретой в зубах, привалившись спиной к стене виадука и прилизывая белобрысые волосы, что-то такое рассказывал, а дружки его хохотали.

— Хелло! — сказал Жолт.

— Хелло, Жоли! Что с тобой, Даничек? Тебя стукнули по носу?

Дани не ответил. Хенрик, парень с асимметричной челюстью и невообразимо подвижным лицом, чтобы позабавить вновь подошедших, стал, гримасничая, как клоун, пересказывать свою «сногсшибательную историю»:

— Сидит на скамье один тип и девчонку кадрит. Так увлекся, что чертям даже тошно: ничего не слышит, не замечает. Я бритвой по штанам его сзади веду, весь шов распорол, а он и не чувствует. Тогда Бру?жи, из восьмого «В», да вы его знаете, с другого конца ка-ак запустит гнилым помидором и прямо угодил в черепок. Тут этот тип вскочил, портки с него вниз — так и было задумано, — и знаете, в чем остался? В лиловых подштанниках, старики! А по роже ползет томатный сок… Я думал, сдохну на месте… Что с тобой, Даничек? Не нравится?

— И правда, что подштанники были лиловые? — спросил Дани, когда утих гомерический смех.

— Ярко-лиловые, старик.

— А не зеленые?

— Если тебе приспичило погудеть, я с тобой, деточка, мигом расправлюсь. — И Хенрик угрожающе шагнул к Дани.

Вообще-то он был ненамного выше, но все знали, что Хенрик травленый волк, завзятый драчун и занимается к тому же дзю-до. Дани попятился, но провокационных вопросов не прекратил.

— Каким же лезвием ты воспользовался? Суперфигаро? — спросил он.

— А за это ты моментом схватишь супернокаут.

— Стоп! — сказал Жолт и, уперев в бока руки, стал между ними. — Полегче, Хенрик. Друг мой сказкам не верит.

— А мне плевать на твоих друзей.

— Мой друг имеет полное право усомниться. А как по-твоему? Нет? Я считаю, что такое право у него есть. Кипятиться из-за этого, однако, не стоит!

— Какой кипучий человек, — заметил вскользь Дани. — Заклокотал по всем правилам кипения.

— Но ты, Хенрик, можешь продемонстрировать все, что умеешь, — продолжал Жолт. — Вон «фольксваген». Сними эмблему, и Дани тогда поверит всему. Давай!

Хенрик колебался. Несколько минут он молча жевал резинку, потом выплюнул жвачку и произнес целую речь:

— Идиоты! Дебилы! Форменные кретины! Средь бела дня мы эмблем не снимаем. Но если вам хочется кое-что посмотреть — за мной! Гаврики! Пошли раздавать милостыню!

Два его приятеля, перекатывавшие во рту жевательные резинки, одобрительно хохотнули.

— Жми, Фра?ди , — сказал один сиплым голосом.

— Подадим бедным трудягам, — подхватил второй.

— Видели вы когда-нибудь, как раздается милостыня? — спросил Хенрик.

— Нет, не видели.

— Ладно. Кто не видел, увидит. Пошли! Только предупреждаю: громко не ржать, а то садану по загривку. Без шуток.

У продовольственного магазина по улице Тро?мбиташ Хенрик и двое его приятелей отделились и шепотом держали военный совет.

— Они собираются вытворить какую-то несусветную глупость, — сказал Дани.

— Ну и что? Мы посмотрим, — сказал Жолт.

В магазине все пятеро взяли пустые корзинки и впились глазами в Хенрика. Альбинос подошел к прилавку. Подождал, пока преклонного возраста покупательница возьмет свои свертки, и положил на прилавок монету в пятьдесят филлеров.

— Отложите! — сказал он продавцу.

Продавец, лысый и краснолицый, естественно, ничего не понял.

— Говори скорей, мальчик, что тебе нужно!

— Отложите, — повторил Хенрик, — это ваше.

Продавец вытаращил глаза. Один из жующих резинку дружков захихикал.

— Что это? — в замешательстве спросил продавец, всматриваясь в асимметричную физиономию Хенрика.

— Это? Милостыня! — высунув голову из-за лежавших на прилавке сыров, прошипел Хенрик.

Прошло несколько минут, прежде чем к продавцу вернулся дар речи. О чем-то он, видимо, догадался, и шея его медленно покраснела.

— Что?

— Милостыня! — отчетливо сказал Хенрик и попятился к выходу.

— Товарищ директор! — нечленораздельно залепетал продавец. — Товарищ директор! Этих не выпускать!

Тогда Хенрик поставил у кассы пустую корзину и, обращаясь к кассирше, заныл:

— Будьте любезны, жалобную книгу!

Тучная дама не понимала.

— Что тебе нужно? — спросила она, беспомощно глядя на Хенрика, который умело разыгрывал возмущение.

Приятели отдышались только в Майоре.

— Глупость жуткая, — сказал Дани и прыснул.

— Вот это наколочка. Знаешь, старик, получи он нокаут, и то бы он так не обалдел. А какая у него сделалась рожа! Как будто ее растянули. Вы видели? — взволнованно, жуя жвачку, говорил тощий парень, похожий на вопросительный знак.

— Конечно, — подыграл ему Жолт, — ведь милостыню он получает не часто.

— Теперь в той лавчонке идет конференция. Участники не в силах сообразить, что там такое произошло, — сказал Дани.

— На это у них не хватает паров. Надо вернуться и поддать… Значит, так. Я войду и спрошу: «Скажите, дядя, пожалуйста, не заходил ли сюда мой братишка? Он альбинос. И всем сует милостыню. Такое у него, знаете, хобби. А вам он, дяденька, милостыни не подавал?»

— «Будьте добры вернуть деньги! — подхватил с жаром Дани. — Мы, к вашему сведению, совсем не миллионеры!»

Вообразив эту сцену, все пятеро громко захохотали. Хенрик был наверху блаженства. Бесцветные глаза его победоносно вращались. Он глядел на приятелей и все время подмигивал.

— А как с тренингом? Тренироваться мы будем?

— Фради, вперед! — пробормотал сиплоголосый.

— Тренироваться, старики, полагается каждый день!

— Бегать я не могу! — сказал Дани.

— Бегать? — презрительно фыркнул Хенрик. — Никто и не собирается бегать! Направление — хозяйственный магазин.

— Пойдем, Жоли! Ну их, этих кретинов, с их дурацкими фокусами!

— Боишься последствий? В этом твоя беда, — сказал Жолт строго.

— Да нет же! Просто у меня болит зуб, — испуганно сказал Дани.

— Ну ладно. Иди домой. Я к тебе как-нибудь забегу.

Дани с благодарностью улыбнулся и на углу улицы Тромбиташ незаметно исчез. Хенрик обнаружил его отсутствие только у самого магазина.

— А где Даничек? — спросил он.

— Нет его, растворился. Кто куда хочет, туда и идет, — сказал Жолт. — Какой трюк будет выкинут здесь?

По знаку Хенрика сиплоголосый и тощий мигом выплюнули жевательные резинки и вошли в хозяйственный магазин.

Через несколько минут, ссутулившись, с засунутыми в карманы руками они появились на улице и, молча гримасничая, пошли рядом с Жолтом и Хенриком. У бара гостиницы «Будапешт» все четверо остановились.

— Ну, удильщики, показывайте улов! — скомандовал Хенрик.

— В магазине ошивалось не больше трех покупателей, — сказал, оправдываясь, сиплоголосый и вытащил из кармана пластмассовую синюю мыльницу.

— А у тебя?

— Хе-хе! — ухмыльнулся тощий, поднося к носу каждого мыло «Каола». — Чтоб мыльница не стояла пустая. Верно?

— Скудоумно, — резюмировал Хенрик. — Что ж вы притащите теперь? Таз? Надо приносить вещи, — пояснил он Жолту, — между которыми есть какая-то связь.

— Не приносить, а красть, — уточнил Жолт.

— Это, старик, не кража, а всего только тренинг, — наставительно сказал Хенрик. — Подождите!..

Двое приятелей, сунув в рот жевательные резинки, принялись за догадки, чем поживится Хенрик. Хенрик принес пластмассовый крючок и, показывая его, был явно не в духе. Но приятели одобрительно закивали, воздавая Хенрику должное: теперь можно мыльницу прикрепить к стене.

— Ты пойдешь? — спросил Хенрик Жолта.

— Воровать неохота, — сказал Жолт.

— Решил отвертеться?

— Еще что! Ты, тупица, помалкивай!

Несколько минут Жолт слонялся по магазину и наконец собрал все, что присмотрел. Его забавляло, что люди так невнимательны.

— Поглядим! — сказал с любопытством Хенрик, когда Жолт появился у бара.

Сперва Жолт достал газету.

— Что это? — спросил Хенрик.

— «Эшти хирлап». Сегодняшняя. Принадлежит господину кладовщику.

— Принадлежала. Роскошно, — ухмыльнулся Хенрик. — И это все?

— Не все. Еще есть шнурки. Я их вытащил из туфель кассирши, валявшихся возле прилавка.

— Сила! — хохотнул тощий.

— Прирожденный грабитель! — сказал сиплоголосый.

— Грабитель ты, а я только прохожу тренировку. И не каркай мне в уши, глупая ворона, а то я заткну тебе глотку!

— Не ссорьтесь, друзья! Ты победил, Жоли!

— И это еще не все, — сказал Жолт. — Я взял на память вот эту гирю.

— Ну, знаете, это блеск! Как тебе удалось?

— А я купил двести пятьдесят граммов гипса, и, пока продавщица взвешивала, пятисотграммовая гиря перекочевала ко мне в карман.

Компания зааплодировала.

Спустя некоторое время все четверо поднялись в квартиру Хенрика. Хенрик показал свою коллекцию. В гардеробной, в огромном стенном шкафу, за занавесью тонкой ручной работы с прелестным шаркёзским узором скрывался диковинный склад. На полках, на вешалках, по образцу торговых заведений, лежали и висели всевозможные товары: намордник, бумажные носовые платки, бульонные кубики, венгерские и заграничные этикетки, сигареты, трубки десяти разных видов, резной штопор, моющее средство «Унимо», коробки со спагетти, батарейки, детская кукла, защитные очки разных цветов и размеров, электролампочки, коллекция книжных закладок (из кожи, полотна, бумаги, синтетики), самодельные домашние туфли — изделие народных мастеров, карты, одеколон и прочее — словом, все, что можно незаметно сунуть в карман. На отдельной полке были собраны автоэмблемы — десятка три. Они лежали рядами, а некоторые, подвешенные на стенке шкафа, были выделены особо: «вартбург», «ЗИЛ», «шкода», «Варшава», «фиат», «рено« и даже «порше«, хотя по улицам Будапешта машин «порше» ездило очень немного.

Жолт огляделся в этой роскошно убранной квартире, и голова у него слегка закружилась. То, что здесь жил криворожий Хенрик, казалось ему чем-то неправдоподобным.

— Ты ни разу не попадался? — спросил он.

— Попадался, — сказал Хенрик. И вдруг превратился в любезного хозяина дома. — Садитесь, пожалуйства, — сказал он элегантно и просто.

Они уселись в желтые пушистые кресла, и Хенрик открыл бар. Озабоченно перебрав бутылки, он нашел две откупоренные: с шотландским виски и водкой.

— С содовой или без? — спросил Хенрик.

— Жми, Фради! — сказал сиплоголосый. — Будем пить чистое.

— Льда нет? — спросил тощий.

— Лед есть, но он не нужен, — сказал Хенрик. — Да здравствует Жолт!

Они выпили. На глазах у Жолта выступили слезы.

— Пусть подохнут все владельцы табачных лавчонок, — пробормотал сиплоголосый.

— Верно! Смерть табачникам! — сказал Хенрик. — Выпьем за это!

— Почему именно табачникам? — спросил Жолт.

— Потому что один тупоголовый табачник написал донос… — объяснил Хенрик.

— Какой табачник?

— Неважно! Теперь он уже не табачник, а потерпевший. Он потерпевший, и ему от этого легче. Ничего, однако, страшного, старики. Он получит стоимость трубки, а я от моего предка — пару полновесных затрещин, и все дела.

Хенрик опрокинул в себя остатки виски и включил магнитофон. Пела Жу?жа Конц. Трое потягивали водку небольшими глотками, только сиплоголосый пил ее, как воду.

Жолт сперва чувствовал лишь легкое головокружение, но после четвертого большого глотка мир вокруг него покачнулся. Белая кружевная скатерть поползла по черному столу, как гусеница, а Жолт стал приподниматься из кресла, потому что заметил какое-то мягкое движение: комната словно бы взбиралась на гребень не очень высокой волны, потом опускалась на прежнее место. У Жолта громко стучало, почти звенело сердце. Переменчиво, тихо жужжала beat-музыка, и Жолт невольно потянулся к магнитофону. Он усилил звук. Несколько секунд играл только ударник, и стук барабанных палочек словно бил Жолта по лбу, причиняя острую боль. Самым странным, однако, было вот что: он никак не мог понять разговора приятелей, хотя знал, что они говорят о табачнике, который сейчас именуется потерпевшим, но долго в этом качестве не пробудет. Потом к Жолту приблизился карандашный рисунок, а может быть, сам он приблизился к рисунку; потом рисунок превратился вдруг в черный паровоз и загрохотал и залязгал у самых ушей. Жолт нагнулся. И со злобой почувствовал, что его собственной улыбкой управляет не он, а вынырнувший откуда-то белобрысый Хенрик. Мальчишки прыгали, как кузнечики, — может быть, они танцевали?

«Сплошная несуразица», — думал Жолт, потому что не мог ничего удержать в памяти. Тело его стремилось взлететь, но он сделал несколько шагов в сторону двери и про себя отметил, что довольно легко и ровно прошел по кромке ковра. Ему почти удалось зафиксировать общую картину: сиплоголосый пытался взломать дверцу бара, Хенрик орал: «Перестань, а то врежу, скотина!», а Фради, скрючившись в кресле, икал.

Вдруг Жолт увидел, что сиплоголосый стоит уже на противоположном конце ковра. Тогда он нагнулся и рванул ковер на себя… Сиплоголосый растянулся.

— Жми, Фради! — хрюкнул худой.

— Идите к черту! Пьяные дегенераты! — ругался Хенрик.

— Будьте здоровы! — сказал Жолт. — Мерси за выпивку. Я сматываюсь.

Язык у него еще работал.

— Жоли! — уже в прихожей догнал его крик Хенрика. — Не уходи! Останься, Жоли!

По дороге у него мелькнула еще отчетливо мысль: взглянуть на часы. Дело было нелегкое, так как стрелки на красном поле сползались.

— Семь, — невнятно выговорил на лестнице Жолт. — Югурт , надеюсь, дома найдется.

Тут он столкнулся с элегантным мужчиной, голова которого была в белых плешинах, как будто наполовину ощипанная.

— Кто ты такой? — спросил мужчина.

Жолт обошел его широким полукругом. Ошибки быть не могло: это был Хенрик-старший.

На мглистой, мигающей неоновым светом улице Жолт все и сразу забыл. Неведомая, до лютости жестокая сила стиснула, как в кулаке, его желудок. Сейчас она его вырвет с корнем, сейчас она его выдерет!

— Ой! — простонал испуганно Жолт.

Никогда он не думал, что может громко застонать прямо на улице. И тогда он взял курс на церковь и поплелся к ближайшей от выхода скамье. Там, судорожно вцепившись в подлокотники, он в отчаянии огляделся, потом дрожащей рукой стер с лица холодный пот…

Нечеловеческие страдания сейчас нахлынули снова, по они уже были другого рода. Жолт без сил опустился на тахту, положил рядом записку Магды, потом судорожно смял ее в кулаке и долго смотрел на свои побелевшие пальцы. «Если б я умер, — думал он, — то сделался бы таким. А спастись нельзя, потому что внутри у меня взорвалась водка. Это я помню. Мой желудок был разорван в куски, я их выкинул, и кругом была кровь, сплошная кровь, сгустки крови на гравии. Я это видел. Пятьсот граммов взрывчатки разорвали меня на части. Чтобы взорвать желудок мальчишки, пятисот граммов, наверно, достаточно. Голова и горло болят. Неправда, что я сижу в комнате, что я еще жив».

Все было неправдой, а сердце колотилось и громыхало. «Подохну я, наверное, позже. Завтра или, в крайнем случае, послезавтра». Вконец измученный, Жолт рухнул на тахту, повернулся животом вниз, прижав покрепче прыгающий желудок и оставив на свободе мятущиеся мысли.

*

«Я совсем забыл про вермут. Его я выпил два чайных стакана. Он был сладкий, и пить его после водки было приятно. На улице, на мостовой, я заснул, и мне снилось, что мама старается отнять у меня стакан, который я подношу к губам, и несколько капель вина выплескивается мне на свитер. А где свитер? Спал я у бровки тротуара, но спал не совсем, было больно глазам, в них как будто насыпали песку. Что будет, если кто-нибудь вдруг увидит напившегося мальчишку, лежащего на краю тротуара? Его тут же с рук на руки передадут милиции. «Жми, Фради! — скажу я тогда. — У меня все в порядке, и, пожалуйста, оставьте меня в покое». Может быть, так и было? Не было или было? Я же вовсе не спал, меня тошнило, но я сдержался, и голова у меня качалась, как у того пьяного типа. Все-таки я вернулся домой и, возможно, на глаза никому не попался, потому что мне тоже никто не попался. Фонари были далеко-далеко, точно звезды… По дороге мне снилась мама. Было это, кажется, так. Я присел на минутку на камень, он был ледяной, а мама спросила: «Почему тебе плохо с папой?» Спросила она с любопытством, потому что чего-то ждала. «Вообще-то мне с ним неплохо, но он меня пилит и пилит, накачивает мозги, а я не могу быть таким, как он. У него все время распределено по минутам и в клинике кабинет для осмотра больных. В детстве он был сверхотличник. Ах, мамочка, желудок у меня ходуном так и ходит! Как добраться до ванной, когда все разрывается — и горло и голова? Ты не взяла у меня стакан, и теперь я умру, околею, как кошка, которую подстрелили; у нее остекленели глаза, но она еще долго дергалась… Скоро я стану трупом. Мамочка! Мама!»

Жолту казалось, что он кричит, на самом же деле из горла его вырывался лишь слабый скулящий звук. Он нагнулся над унитазом, его рвало, из глаз текли слезы, но всего ужасней был страх, что на лбу лопнут жилы, и он представлял себя лежащим уже на полу, без малейшей надежды на помощь, потому что папа в клинике, Тибор спит, а Магда вернется не раньше полудня и найдет его труп… с остекленевшими глазами.

Он почувствовал некоторое облегчение и уставился в зеркало. «Кто это? Я. Совсем как из кареты «скорой помощи». Спотыкаясь, он побрел к тахте. От подушки шел сладковатый запах, и желудок его снова дернулся, но один только раз. Это был запах мамы, он струился из подушки и просочился в его жилы; и вот мягкие белые руки обнимают Жолта за плечи, его покачивает от легкого головокружения, вместе с мамой он то взлетает ввысь, то падает вниз на огромных, как корабль, качелях, и в ушах его свистит ветер, напоенный запахом меда. Он прижимается лицом к теплому маминому плечу, сверху синеют ее глаза, и словно рассыпают по ее лицу серебристо-синие слюдяные чешуйки, под подбородком ее пульсирует жилка, и ее пульс сливается со слабым пульсом Жолта.

«Мамочка, милая, я хочу остаться с тобой навсегда!»

«За четыре года, мой мальчик, ты все-таки немного исправился».

«Каким мне быть, скажи, мамочка!»

«Однажды… ты жестоко избил своего друга, Жолти!»

«Ведь один только раз, мамочка».

«Тебя память подводит, мой мальчик».

«Я ничего для тебя не значу, мамочка?»

«Я люблю тебя больше всего на свете, мой мальчик!»

«Не плачь! Я прочитал светящиеся неоновые буквы. А ведь был почти без сознания. Там было написано: Intrazmas. Я прочитал, хотя было ужасно далеко. Тебе не понятно, мамочка?»

«Ты умница, Жолти. Но все же…»

«Все же ты сбыла меня с рук. А я прочитал неоновые буквы…»

«Нужна была папина сила. А я слабая женщина. У меня совсем слабые нервы…»

*

Жолт очнулся, услыхав свой собственный голос. «Какая-то чепуха! — подумал он. — И зачем я скулю, жалуюсь маме, выплескиваю всю эту ерунду? Но, слава богу, я пока еще жив. И мама ничего не узнает, потому что я здесь, а она на улице Яс. Мне нужно ее навестить, она уже дважды звонила».

Жолт вскочил. Ноги держали его сносно. «Пятьсот граммов свинца во мне еще, конечно, сидят, но теперь копыта я уже не откину».

Он принял душ, и двигаться стало немного легче. Заурчало в желудке, — значит, он цел-невредим. Жолт нашел в холодильнике бутылку югурта и помчался с ней в кухню.

Тибор едва успел отдернуть от губ бутылку с палинкой.

— А-а, вот чем ты занимаешься, Тиборенко! — напустился на него Жолт.

— Чем? Вот именно, что ничем, — смутившись, сказал дядя Тибор.

— Ты наливаешься мерзостным пойлом, имя которому алкоголь.

— Я отхлебнул один глоточек. А ты лучше заботься о своих делах.

— Палинка разрушает желудок и печень. А еще, дядечка, если ты будешь много пить, то попросту превратишься в дурня.

— А ты не делай замечаний взрослым.

— А почему? — с полным ртом полюбопытствовал Жолт. — Нельзя?

У Тибора вдруг подпрыгнули брови. Он заметил, как мальчик поглощает югурт.

— В полдень он пьет югурт! — сказал старик с возмущением.

— Когда же, по-твоему, его пьют?

— Вечером.

— В этом вопросе я с тобой не согласен.

— Щенок ты нахальный! — вскричал дядя Тибор, но гнев его в тот же миг остыл. Он взглянул на часы и неловко потоптался на месте. — Послушай, Жолти, разве сегодня праздник?

— Конечно. Великий праздник.

— А колокола не звонят, — сказал старик с удивлением и стал шарить рукой по столу, отыскивая очки.

— Вон, выглядывают из твоего кармана, — подсказал ему Жолт.

— Кто выглядывает?

— Никто, — сказал коротко Жолт.

Старик беспокойно тыкался из угла в угол, стараясь выяснить обстановку прежде, чем он окончательно осовеет. Он прислушивался к звукам на кухне и размышлял вслух:

— Колокольный звон отменили. Раньше колокола гудели весь день. Но ты этого, конечно, не помнишь. Какой же праздник сегодня?

— Никакого.

Тибор с живостью обернулся:

— Ты не врешь? А как же школа?

— Я заболел.

— Неужели? — испуганно спросил Тибор. — А мне никто ничего не сказал.

— Но массаж я тебе сделаю, не волнуйся.

— Не надо массажа, — сказал растроганный Тибор. — Ты милый, ты просто бесценный мальчик, вот что.

— Сколько же я приблизительно стою? Ты можешь это определить? Ну-ка, хорошенечко посмотри! — сказал Жолт и поправил очки на расшитом лиловыми прожилками носу Тибора.

— Что? — спросил Тибор в полном смятении. — Сколько? Ну, сколько же… Как это можно определить? Определить можно только цену лошади.

— Ну и как, кто стоит дороже: я или лошадь?

— Конечно, ты стоишь дороже! Гораздо дороже! — озадаченно сказал Тибор. — Что за вздор!.. Но я хотел тебя о чем-то спросить… А-а, знаю. Что стряслось с тобой, Жолти? Вот о чем я хотел спросить.

— Желудок болит. Как будто внутри у меня взорвалось полкило динамита. Вообрази только. Тибор. Я подыхаю!

— Что за выражения! «Подыхаю»!

— Так я и знал. Тебя интересует не то, что я подыхаю, а только выражение «подыхаю». Как посмел я такое сказать! А я действительно подыхаю.

— Не говори глупостей, Жолти!

— Послушай, Тибор, а где тот козленок?

— Зебулон? В холле. Мне кажется, что он там.

Жолт вскочил и вышел в холл. Щенок лежал на отведенном ему месте и жевал рукав пуловера. Часть выдранной пряжи он проглотил, остальное расплевал по паркету.

— Обедаешь, лопоухий?! Если хочешь, пойдем погуляем.

Щенок перестал жевать, положил черную голову на передние лапы, белки его глаз встревоженно засверкали.

— Ну, иди! Иди ко мне, Зебу!

Зебулон, очевидно, истолковал его зов по-своему: он вытянул задние лапы и с неописуемо покорной мордашкой подполз на животе к Жолту.

— Пресмыкаешься, как истинный раб. Кто же так делает, Зебу! Ну ладно, глупыш! — говорил Жолт, тронутый буквально до слез.

Он сел на пол и окончательно поразился: Зебулон бросился к нему со всех ног и стал бесстрашно покусывать его руки. Он вертелся, как вьюн, а потом, совсем ошалев от радости, захлопал большими лапами по джинсам Жолта.

— Как кошка! — воскликнул Жолт.

Зебулон с неуклюжей нежностью подергал его за рубашку, и Жолт, улегшись на ковер, стал подбивать щенка на борьбу. Они резвились, барахтались, и вдруг в какой-то момент Жолт почувствовал в горле странное щекотанье. Он опустил голову, прижал кулаки к глазам и неожиданно для себя громко, с облегчением разрыдался. Щенок отскочил в сторону, озадаченный необычным звуком рыданий, потом, косолапя, обошел вокруг Жолта и влажным носом ласково ткнулся ему в лицо.

В это самое время вошла Беата и, увидев в полутемном холле брата, радостно закричала:

— Чао, Жоли, чао!

Она опустилась на колени и обняла его за шею.

— Перестань, — буркнул Жолт, заставляя себя обозлиться.

— Господи, Жоли, ты плачешь! Так тебе больно?

— Зверски больно, старушка. Но уже проходит. Теперь почти совсем прошло.

— Бедненький! — проникновенно и с жалостью сказала девочка, снова нежно обняла брата и прижалась лицом к его лицу.

— Хватит, Беата. Какого черта ты все обнимаешься?

— Но я же тебя люблю! — сказала Беата.

— Всех ты любишь и всех немедленно ставишь об этом в известность! — проворчал Жолт и захлопнул ногою дверь.

В холле стало темно.

— Да, — сказала Беата счастливым голосом.

— Ну и политика, лучше не надо, — сказал Жолт.

Он вытер глаза, и опять ему захотелось плакать, но он удержал подступавшие к горлу слезы.

— Совсем не политика, — сказала Беата, прижимаясь русой головой к лицу Жолта.

Жолт подул на ее волосы.

— Ольга меня спросила: ты и в самом деле счастливая?

— Какая Ольга?

— Ты не знаешь ее. Одна девчонка с собакой.

— С собакой?

— Ага. Послушай, Беа, я буду натаскивать Зебулона,

— Ладно, — согласилась Беата. — Но сейчас его надо вывести… Я…

— Вечно ты его тащишь! Все, наверное, покатываются со смеху.

— А вот и нет. Всем как раз очень нравится. Зебулон ведь красавчик. Можно мне его вывести?

— Веди. И будь счастлива.

— А я и счастлива, — сказала Беата.

— Тебе дали хорошее имя. А мое вот совсем ничего не означает.

— Означает.

— Что?

— Тебя. Оно означает тебя, — сияя, сказала девочка.

— Глупости, — уныло обронил Жолт, прижимая руку к задергавшемуся желудку.

— У тебя совсем белое лицо, — с тревогой сказала Беата.

— А каким оно должно быть? Черным, что ли?

Жолт скрипнул стиснутыми зубами, и сквозь них просочился странно тоненький свистящий звук. Он ненавидел, когда его страдания моментально отражались на физиономии.

— Ляг, Жоли! Магда звонила в школу и сказала, что ты болен.

— Значит, я болен официально? Любопытно! Весьма! — сказал Жолт.

— Конечно, официально.

— Слушай, Беа, сейчас я официально лягу в постель и официально засну. Все в официальном порядке. Ты согласна?

— Согласна. Все же знают, что ты заболел. Бедненький мой!

— Чаю притащишь?

Беата бросилась в кухню. А щенок стоял в двери, нюхал воздух и не осмеливался войти.

Голова кружилась, и Жолт, шатаясь, едва добрел до тахты.

Он проспал часов пять. Снились ему всякие ужасы и кошмары, но запомнился всего один сон.

— Вот и папа ошибся. На пять минут, — сказал Жолт, проснувшись и вспомнив сон, и как-то безрадостно усмехнулся.

Позднее, когда у него развилась та болезнь, он рассказал этот сон врачу.

*

Доктор Керекеш прошел две остановки пешком. Воздух на улице был тускло-синий и душный, перемешанный с дымом и плотными испарениями бензина. Прогулка не освежила Керекеша. Было ощущение, что воздух давит, прижимает его к асфальту. Он шел ссутулившись, внутренне напряженный, и ему страшно хотелось, чтоб причиной его безграничной усталости был только смог. И он поддался этой утешающей мысли. Смог! Дома горячий душ, несколько шагов по овеянному прохладой саду, и действие смога кончится.

День у Керекеша выдался небывало тяжелый. Неожиданно умер его больной, и Керекеш не мог забыть детскую улыбку под аккуратно причесанными желтовато-белыми усами покойного — он ушел из жизни, не ожидая прихода смерти. Дядя Иван был сосед Керекеша и умер, как говорится, у него на руках. Никому нет дела, что за жизнь старика врачи боролись в течение двух недель и, когда его почти выходили, вдруг отказало сердце. Переполох, волнение: в одной игле для инъекций обнаружен засохший тромб. Потом выяснилось, что в этот раз дяде Ивану инъекций не делали. Утром, после вскрытия, все станет ясно… Да, утром станет известно больше.

Керекеш с горечью усмехнулся. Ему, врачу, что-то станет известно. А старого Ивана ждет последнее пристанище — земля.

И вот в самый разгар треволнений и суматохи, часов, должно быть, в одиннадцать, раздался звонок из школы. «Хенрик Ба?ктаи для Жолта товарищ неподходящий», — сказала по телефону директор. «Разумеется», — сказал Керекеш, стараясь припомнить, кто такой Хенрик Бактаи. Тогда директор заверила, что роль Жолта в этой истории уже выяснилась, в кражах он не участвовал, однако не повредит, если отец с ним побеседует. Просто так, вообще, о его друзьях. Вот и прекрасно, что просто так, вообще. Он, Керекеш, побеседует с Жолтом о его друзьях грабителях вообще. И еще кой о чем говорила директор, в частности о торжественном вечере, когда все стояли, а Жолт…

С Керекешем поздоровался пожилой сосед, переводчик Янош Бор. Обычно они обменивались мнениями о погоде, но именно сейчас, сияя улыбкой неведения, Бор обрушил на Керекеша самый неприятный для него вопрос:

— Скажите, доктор, как чувствует себя Иван? Ему стало лучше?

— К сожалению, дядя Янош… — Керекеш не договорил.

— Неужто? — спросил старик Бор.

Он стащил с головы шляпу, но по инерции продолжал улыбаться.

— Он умер, — лаконично ответил Керекеш, вежливо поклонился и проскочил в ворота.

На садовой дорожке ему подвернулся экс-почтальон с видом знающим и удрученным. Нынче все любопытные словно бы сговорились бить Керекеша по самым больным местам.

— По дошедшим до меня слухам, господин главный врач, — сказал Липтак, — Иван, как говорится, отправился к праотцам.

— Да, — сказал Керекеш и, волей-неволей остановившись, мысленно поставил почтальону диагноз: цирроз печени.

— А вы, доктор, про это не думайте.

— Как прикажете вас понять?

— Предначертано это было, так я понимаю.

— Вот как?

— Литр чистого алкоголя, господин главный врач, никогда, можно сказать, не приносил пользы здоровью. Не укреплял, так сказать. Я тоже пью, но не…

— Господин Липтак, точно еще ничего не известно. Во всяком случае, алкоголь не явился непосредственной причиной…

— Нет?

— Нет.

— В той пузатой бутылке был метиловый спирт. Притащил он его с работы. Я что знаю, то знаю. Иван, мир праху его, был натуральный перегонный куб.

Керекеш понуро молчал.

— Все одно он сыграл бы в ящик. Раньше ли, позже, все одно бы сыграл, — рассуждал почтальон.

— Почему вы мне это говорите? — вдруг рассердился Керекеш.

— Да-да, господин главный врач, — с хитровато-покорной ухмылкой сказал Липтак. — Хорошему врачу говорить про это оплошка, потому как надежа есть завсегда. Разве не так?

Керекеш молча обошел болтливого старика и взбежал вверх по лестнице.

— Приятного аппетита вам к ужину! — крикнул вслед ему Липтак.

Магда поцеловала мужа, заметила его подернутые тенью глаза и вытянутое лицо, но сказать об этом вслух поостереглась. Ей хотелось поднять его настроение доброй вестью.

— Жолту немного лучше, — вполголоса сообщила она, так как дверь столовой была открыта.

— Ты хочешь сказать, что он протрезвился?

— Нет худа без добра, Тамаш. Ведь против алкоголя взбунтовался весь его организм, сама природа замучила мальчика. Мне кажется, он и сам уже сделал соответствующий вывод.

Керекеш отмахнулся.

А чуть позже, несмотря на всю свою осмотрительность, Магда все-таки ступила на мину.

— Как твой коматозный больной? Дядя Иван?

Керекеш в изнеможении рухнул на стул. Напротив сидела Беата и голодными глазами смотрела на сандвичи, Жолт потирал бледную физиономию, а Тибор улыбался неизвестно чему.

Керекеш бросил на жену мрачный, предостерегающий взгляд и кратко ответил:

— Экзитировал.

Жолт поднял голову.

— Экзитировал? — переспросил он фальцетом.

Керекеш положил сандвич, налил вина и выпил.

— Ты его знал? — спросил он Жолта.

— Да так… — неопределенно ответил Жолт.

И вспомнил, как однажды старик Иван, копавшийся возле изгороди, глотнул палинку прямо из бутылки, а он, Жолт, подошел к проволочной ограде и прочел ему идиотское двустишие, которое сочинил Дани: «Чего жаждет бедняга Иван? Выпить он жаждет водки и пива». Старик страшно тогда рассердился. Сейчас бы это двустишие прозвучало так: «Экзитировал бедняга Иван, не надо ему ни водки, ни пива». Жолту вдруг страшно захотелось узнать, как происходит экзитус.

Он взглянул на Беату. Ее гладкое личико не выражало вопроса. К слову «экзитус», как и к другим иноязычным словам, она была вообще равнодушна. А сейчас ее интересовали только сандвичи. Вот что значит быть Беатой, то есть счастливой.

Ужинали без аппетита. Жолт жевал сухую галету, запивая ее минеральной водой, и делал вид, будто ест с удовольствием. Тибор не очень разборчиво бормотал, говоря о себе во множественном числе.

— Посолим сыр! — едва слышно приговаривал он. — Снимем кожицу! Выпьем не торопясь за наше здоровье! Вино прекрасное. Еще стаканчик… Вот так. М-м-м, вот это букет!

Жолт чувствовал, что к сандвичам с ветчиной Магда-два подсовывает отцу сюжеты успокоительного характера. В лаборатории с непроизносимым названием, где работала Магда и где изобретали какой-то новый неоновый светильник, сотрудники приступили к весьма обнадеживающему эксперименту. Отец слушал, одобрительно кивал, словно его и в самом деле интересовали эти события.

— Обнадеживающему? — переспросил он.

Жолт набил рот галетой и незаметно ощупал желудок. Потом выпил минеральной воды. На минуту ему полегчало. Тогда он украдкой взглянул на отца — на лице его уже был написан вопрос: «Почему ты напился, Жолт?» Печальнее всего было то, что этого Жолт не знал и сам.

Дрожа от нетерпения, он норовил выйти из-за стола и улизнуть.

— Останься! — окликнул его Керекеш. — Подойди ко мне!

Жолт вскочил и стал перед отцом; складки на лбу Керекеша прорезались глубже, глаза потемнели.

Он оттянул пальцем нижнее веко Жолта.

— Тебе может сделаться хуже. Прими две таблетки энтеросептола.

— Такие серые шарики? — спросил Жолт, принуждая себя быть приветливым.

— Завтра чай и сухари. И пока побудешь дома.

— Хорошо.

— Кстати, кто такой Хенрик?

— Да мальчишка один, альбинос.

— Альбинос?

— У него совсем белые волосы.

— Ладно, ложись спать!

Жолту не верилось, что допрос окончен. Вновь вырвался у него странный тоненький свист, и, не оглянувшись, он вышел в соседнюю комнату. Одна половина комнаты, отгороженная ширмой, принадлежала ему, а другая, обставленная детской мебелью с зеленой обивкой, — Беате.

Жолт вынул из ящика постельные принадлежности. Он очень спешил, как будто его подгоняли, и все-таки лечь не успел; только-только он влез в пижаму, как дверь тихонько открылась и, потирая подбородок, вошел отец.

— В общем, он альбинос? — спросил Керекеш.

— Да.

— Суть, стало быть, в том, что он альбинос и лишь между делом вор.

Жолт молчал. Комната перед его глазами тихонько кружилась, и он старался держаться прямо. Ему казалось, что в этот раз отец будет краток: в глазах его светилась тихая грусть, не соответствующая произносимым словам. Без пиджака его худые плечи казались насильно выпрямленными.

— Будь тебе, скажем, лет восемь, я бы, пожалуй, понял, зачем ты крадешь в магазине гирю. Желание восьмилетнего мальчугана выкинуть этакий трюк как-то объяснить еще можно. Что ты украл еще?

— Шнурки.

— Шнурки?

— Я их вытянул из туфель кассирши.

— Понятно. Экстраординарная ловкость.

— Ох! — простонал Жолт, подавляя позыв к рвоте.

— Тебе кажется, что ты невесть какой ухарь.

Конечно, от этой истории осадок у Жолта был самый скверный. «Надо молчать», — внушал себе Жолт. Тошнить его стало чуть меньше, и тут же ему захотелось понять странное безразличие на сером лице отца.

— Так вот, — сказал Керекеш, — ставлю тебя в известность, что ты не ухарь. Смешно. Твой альбинос вел себя, как истинный рыцарь: он решительно отрицал твое участие в краже. Итак, ты считаешь, что ты действительно ухарь?

— Нет.

— Зачем же ты украл шнурки?

— Просто так. Из спортивного интереса.

Керекеш говорил задумчиво, почти закрыв глаза:

— Во всех твоих делах и поступках нет ни малейшего равновесия. Допустим, ты стал бы победителем олимпиады по математике или по биологии, тогда бы еще стоило поразмыслить, на кой черт тебе понадобились эти шнурки. Но у тебя ведь по математике двойка. Или я ошибаюсь?

— Да.

— Значит, ты вовсе не ухарь. Ни в чем ты не ухарь. Мне бы очень хотелось, чтоб ты им был. Но ты не ухарь.

— А я совсем не хочу им быть…

— Ты себя утешаешь, Жолт?

— Нет.

— Да, Жолт, да.

У Жолта не осталось времени сказать еще одно упрямое «нет», потому что в горле у него что-то набухло, что-то похожее на ком ваты, отчего дыхание стало короче и воздух в легкие, казалось, проникает с трудом. «Его, наверное, поглощает запах алкогольного перегара», — подумал Жолт… Желание разгадать странное безразличие на лице отца не проходило. И вдруг его осенило: «Папе ведь тоже несладко, вот он и отыгрывается на мне. Ему бы тоже очень хотелось, чтобы дядя Иван, веселый, смеющийся, вернулся из больницы домой, все ведь знают, что он лежал в его отделении. А старик не подумал и свалял дурака, то есть умер, и приходится сейчас говорить, что он экзитировал! Просто экзитировал, и все тут. Слово такое же, как черпая глянцевая клеенка, которой покрывают покойников».

Жолт поспешил отвернуться. Отец пристально из-под опущенных век смотрел ему прямо в лицо, и Жолт уже готов был поверить, что мысли его угаданы. Но отец только спросил:

— У тебя кружится голова?

— Нет, — твердо ответил Жолт.

— Ты думаешь, я не вижу, как тебе тягостно, когда я с тобой разговариваю? Ничего удивительного. Годы идут, а я только и делаю, что перечисляю твои сумасбродства и пытаюсь в них разобраться. Приятного для меня мало. Ну ладно, ложись и спокойно спи.

Жолт не шевельнулся, не издал ни звука. Он испытывал даже известное облегчение, когда отец начинал своп бесконечные нравоучения; тут надо было лишь слушать, как он старается разобраться в побуждениях сына, дает им свое, любопытное, толкование, а в конце концов заявляет, что все поступки Жолта, в общем-то, «непонятны» и «инфантильны». Жолт не слишком ошибся и в этот раз, потому что Керекеш снова наговорил кучу мудрых и вполне обоснованных вещей, стремясь объяснить, почему они вчера у Хенрика напились; он говорил о слепом подражании взрослым и поразительной силе алкоголя, а также о том, что Жолт, напиваясь пьяным, просто хотел похвастать перед девчонками и думал, что все они лопнут от зависти. Любая девчонка, продолжал отец, способна нагородить про себя с три короба самой невероятной лжи — ну, скажем, что ей вспороли живот, — но у нее вполне хватит здравого смысла не вспарывать для правдоподобия свой живот. Жолт слабым смешком сопровождал оживленную жестикуляцию отца и изредка согласно кивал. Напоследок Керекеш выразил надежду, что Жолту теперь все понятно. Затем он перешел к жалобе директора и спросил, почему Жолт на школьном празднике уселся на стул, в то время как вся школа стояла.

— Там был всего один стул, — нерешительно сказал Жолт.

Тогда Керекеш откровенно сообщил Жолту свое мнение: мотивировка поступка так же глупа, как и сам поступок, но его это нисколько не удивляет, ибо Жолт совершенно не способен постичь определенные человеческие отношения. В данном случае он возомнил, очевидно, что стул поставили специально для того, чтоб он, Жолт Керекеш, мог отдохнуть. То была, разумеется, единственная цель, с которой стул был поставлен.

Керекеш был в ударе, он оседлал своего конька, и это усыпило бдительность Жолта: мысленно развлекаясь, он дополнил картину школьного праздника некоторыми деталями. Самым забавным был момент, когда Жо?ка Бо?днар, читая стихи, вдруг запнулась. «Всю неделю я думаю только о маме»,  — сказала Жока Боднар, потом повторила, потом замолчала и в конце концов разревелась. Тогда ее усадили на его стул и начали утешать: дескать, все это чепуха и может случиться с каждым. Потом Жоке дали шоколадку, и, пока произносилась торжественная речь, Жока весело жевала шоколад. А папа не понимает элементарных вещей: смеяться нравится всем, а маршировать или стоять навытяжку — удовольствия никакого. Стул же для того и придуман, чтоб на нем сидеть.

Беседа, казалось, вот-вот закончится, как обычно. И тут по непонятной причине отец неожиданно пришел в ярость. Из-за чего? Из-за реплики Жолта, что Йокаи читать он не будет.

— Нет? А почему?

Вот тут-то Жолт и совершил роковую ошибку. Подавив судорожный позыв к кашлю, он с трудом выдавил:

— Йокаи меня не интересует.

— Прекрасно, — холодно, с расстановкой произнес Керекеш. — Однако я должен сказать тебе, Жолт, что вообще ты не ухарь. И нет никакой надежды, что ты им когда-нибудь станешь. В настоящую минуту ты просто гаденький хулиган! И эти украденные шнурки отнюдь не делают тебя ухарем. Умойся, Жолт, и ложись спать.

Отец вышел, а Жолт бросился в ванную и изверг из себя сухари и чай.

*

Лежа на тахте, Магда читала. Махнув приветственно Керекешу рукой, она сказала:

— Я хочу тебя кое о чем спросить.

Керекеш рассеянно взъерошил ее черные, коротко стриженные волосы.

— Читай.

Магда засмеялась. Она знала, что дочитать книгу сегодня ей не удастся: сегодня Керекеш не в ладу сам с собой и, безусловно, ему нужен арбитр. Вот он, уже уйдя в свои мысли, бесцельно передвигает на столе блокноты и книги, потом направляется к двери, как будто хочет уйти, но неожиданно поворачивает назад, и глаза его начинают слегка косить.

— По-моему, здесь немыслимый беспорядок, — сказал Керекеш.

— Да, — согласилась Магда.

— Не понимаю, почему тренировочный костюм и грязные носки мальчика валяются в кресле. И почему свисает антенна приемника. Она болтается так по меньшей мере недели две. Жолт обещал ее сделать. Обещания Жолта… У меня, очевидно, бред.

Неожиданно из холла ворвался Тибор:

— Я запретил ему трогать приемник! Правда, милая, мы ему запретили?

— Правда, — сказала Магда, переворачивая страницу.

— Ты сегодня, надеюсь, гулял? — обратился Керекеш к брату.

— Разумеется, — сказал Тибор.

— Сколько? — с пристрастием допрашивал Керекеш.

— До церкви на площади Па?шарет, потом дальше, до самого ада. Тебе не попадалась сегодняшняя газета?

— Ты гулял недостаточно. Очень мало. Если ты будешь торчать в квартире и к тому же лежать, тебе снова не миновать пневмонии.

— Я сгребал в саду опавшие листья. А завтра пойду на могилу к Тэрике. Ее надо расчистить. Доброй вам ночи, милые, — пролепетал Тибор смущенно, так как вспомнил, что листья сгребать он так и не кончил.

— Вот газета. Спокойной ночи!

Керекеш продолжал прокладывать дорогу от двери к столу и обратно.

— Сейчас, — сказала Магда. — Еще полстраницы.

— Читай, не спеши.

Магда снова коротко засмеялась и захлопнула книгу.

— Мы забыли про щенка, — сказал Керекеш.

— Его перед сном выводила Беата.

— Конечно, Беата.

Глаза Керекеша на мгновение блеснули.

— Я тебя слушаю, — садясь и закуривая, сказала Магда.

Керекеш слабо улыбнулся и присел на тахту.

— Что-то во мне подошло к концу.

— Твое терпение?

— Нет. Раздумья.

— Но раздумьям никогда не бывает конца.

— Я имею в виду Жолта.

— Разумеется. Ты думал достаточно громко, из детской было отчетливо слышно. Это был монолог. Мальчик и не пытался бить по мячу.

— Нет, конечно. Но сейчас и это мне уже безразлично. Тысячу раз я старался вызвать Жолта на откровенность… Минутку, позволь мне закончить. Ты утверждаешь, что Жолт всего лишь отбивает мне мяч. В действительности же он от мяча уходит и заставляет меня играть в одиночку. Но почему? Можешь ты мне сказать?

— Из-за его положения…

— Понятно. Я согласен, что мы сталкиваемся с ним в положениях противоборствующих. После побега, после драки мы обсуждаем его непонятную жестокость, его грубость, жалобы учителей на неуспеваемость, на угрозу провала, на проказы et cetera . Положения эти создал не я. Ты собираешься возразить?

— Собираюсь. Но то, что я хочу сказать, сформулировать трудно. Послушай. Ты ему заявляешь, что он ошибается, причисляя себя к категории ухарей. Ты ему заявляешь, что он вовсе не ухарь. Что же он отвечает? «Нет, конечно, и быть им не желаю». Будь скромен, мой мальчик, — это ты ему говоришь, — читай Йокаи, и чтоб тебя не было ни видно, ни слышно. На это он отвечает: согласен, но Йокаи мне не интересен. Тебе не кажется это странным?

— Что ты усмотрела здесь странного?

— Его искренность. Разве ты ее не заметил?

— Так ты полагаешь, что он искренен? Что он действительно не хочет казаться кем-то?

— В разговоре с тобой — нет. В разговоре с тобой больше всего ему хочется превратиться в ничто. В известном смысле это и происходит.

— Это ты говоришь серьезно?

— Совершенно серьезно. Сегодня утром он спрашивал Тибора, какова его, Жолта, стоимость. Стоит ли он столько, сколько, к примеру, лошадь.

— Лошадь? Почему именно лошадь?

— Не знаю. И это ли важно?

— Итак, он спрашивает у Тибора, какова его стоимость,

— Да. Спрашивать об этом тебя по меньшей мере бессмысленно: ты и без всяких его вопросов прямо врубаешь ему в сознание, что он гаденький хулиган.

— Ты считаешь, что я неправ, Магда?

Магда долго и молча гасила сигарету.

— У мальчика появилась странная привычка. Этот его тоненький свист. Ты заметил?

— Еще бы! Свист означает, что он сыт наставлениями по горло или чтоб я убирался восвояси. В общем, нечто подобное.

— Уверен ли ты, что свист означает именно это?

— Да, уверен. У него уже вошло в привычку выказывать мне таким образом свое уважение. А между тем его ответы и аргументы такого сорта, словно он дебил.

— Какие же аргументы?

— Никаких. «Кто такой Хенрик?» — «Альбинос». — «Почему ты уселся?» — «Потому что был стул». Вот его аргументы. Какие тут аргументы? Скажи!

— Дурацкие, если это тебе желательно слышать.

— Вот видишь! Только этим и можно его оправдать. И вот почему моим раздумьям настал конец… Доказать, что он не мой генотип, — детская забава, и только.

— А чей? Его матери?

— В чем дело? Прежде и ты не подвергала сомнениям…

— Потому что видела, что ты вбил себе это в голову.

— Разве это не правда?

— Возможно, и правда. Но Жолт тебе говорит невероятные глупости вовсе не оттого, что похож на мать.

— Стало быть, нет, — с холодком сказал Керекеш. — Я всегда готов признать свои заблуждения.

— Не сердись, Тамаш, — в нерешительности сказала Магда.

Керекеш весь как-то сжался.

— Господи, — сказал он, — оказывается, ты знаешь тайну! Так открой эту тайну мне. Скажи, почему мальчик корчит из себя невесть кого?

— Потому что боится. Тебя.

— Вот оно! Так я и знал. И мог бы все это описать заранее. — Керекеш воздел руки и с вымученно-насмешливой улыбкой запротестовал: — Нет, нет! Оставим. Слишком это сложно, не правда ли?

— Факт остается фактом: Жолт разыгрывает… перед тобой идиота.

— Это, бесспорно, очень выгодная позиция.

— Да?

— Он вынуждает меня к объяснениям. Он заставляет меня размышлять, без конца размышлять! Мне, естественно, полагается понимать, почему мой сын пьет водку. И вот, когда это становится мне понятным, что же я обнаруживаю? Примитивную манию величия, вульгарное фанфаронство…

— Таково твое объяснение?

— Он же помалкивает, а в душе надо мной смеется.

— Он не помалкивает. Мне он рассказывал, что чувствовал себя больным, искалеченным, что у него будто бы взорвался желудок и что-то в этом роде еще. Он страшно боялся умереть.

— Вот как… А мне он этого не сказал.

— У меня создалось впечатление, что ему хотелось заглянуть еще в один микроскоп. Узнать, что творит алкоголь.

— Ясно. Однажды он спрыгнет с пятого этажа, чтоб узнать ощущение во время полета. Совершенно нечаянно он может столкнуть и Беату.

— Беда в том, что ты усматриваешь во всем некую злую волю.

— Я не верю тебе, Магда.

— Ладно. Продолжать я не буду. По логике вещей ты веришь только себе. Ты разочарован в сыне и не можешь его терпеть.

— Какая редкая проницательность! Я именно тот человек, который затыкает ребенку рот, ставит его в угол, применяет физическое воздействие et cetera! Из мальчика вырвалось что-то чудовищное, а я не в силах с этим справиться. Какой-то наследственный порок… Мальчик недостаточно жизнестоек и старается компенсировать это любой дурацкой выходкой. Он ведь даже не умеет трудиться! Если бы он хоть сносно, на четверки, учился, тогда имело бы смысл поразмыслить над прочими его странностями. Но что бы там ни было, ответственность за все несу я. Ошибка совершена была значительно раньше: с тех пор как он появился на свет, все мои помыслы направлены были к тому, чтобы сын мой стал творцом, созидателем. Человеком, способным воспринять и осмыслить не только свое личное положение, но и… Словом, я полагал совершенно естественным, что мой сын будет интеллигентом и даже больше. Ты понимаешь? Я непростительно, страшно ошибся! Будь внимательна, Магда: когда я ставлю себе целью в будущем году определить Жолта в гимназию, все делается сомнительным, даже угрожающим. Он же провалится как миленький. Но лишь только я ставлю иную цель — ремесленное училище, — все сразу же упрощается. Жолт будет квалифицированным рабочим. Вот и все!

— Этим, очевидно, и завершается ход твоих мыслей, — сказала задумчиво Магда.

— Да. А как ты считаешь?

— Я считаю это сверхчестным.

— Как?

— Это так честно, что кажется совершенно неправдоподобным.

— Почему?

— Нельзя предвидеть, как изменится впоследствии характер тринадцатилетнего мальчика.

— Ты считаешь мой вывод необоснованным? Значит, ты меня только утешаешь?

— Что в этом плохого?

— Горько, конечно, что и говорить… Семья по обеим линиям интеллигентна.

— Разве мы говорим не о Жолте?

— Магда, не впервые сегодня я жду от тебя единомыслия.

Магда закурила.

— Репетитор сказал, что Жолт самостоятельно не решил ни одного примера.

— Вот видишь.

— Но если он однажды возьмется, то, без сомнения, решит.

— Это тоже сказал репетитор?

— Это говорю я.

— Значит, ты со мной не согласна?

— Нет.

Чуть позже напряжение как-то разрядилось, Керекеш сказал, что отказывается от своих педагогических методов, потерпевших такое фиаско. Отказывается судить о мальчике по его порой не поддающимся оценке поступкам.

Магда приняла это заявление спокойно, назвала его вполне логичным и попросила мужа лишь об одном: постараться быть объективным и скрывать, если можно, от мальчика свое разочарование в нем.

— Невозможно, — сказал Керекеш. — Я не машина!

*

Жолт принял душ и снова с удовольствием ощутил в себе ток крови. Исчезли жар и свинцовая тяжесть в руках, перестали дрожать ноги. Стало быть, ничего страшного не произошло.

В ванне хлюпала грязная пена. Жолт пытался припомнить, когда в последний раз он мылся как следует. Он вытащил тапочки и, крадучись, пробрался в свою комнату. Потянулся к магнитофону, но тут же себя обругал: идея дурацкая, вот и все. Он не стал задумываться над тем, почему не ложится в постель, раз он болен легально.

На миг перед ним возникло лицо отца: веки полуопущены, усталые, непривычно потухшие глаза. И горло его сдавило от жалости — как будто оно наполнилось ватой.

Внезапно сонную тишину нарушило резкое, раздражающее жужжание. На белую гардину села толстая черная муха. Она зацепилась за ткань, потом кое-как выпуталась, взлетела, прочертила в воздухе несколько коротеньких полукружий и опять приземлилась. Тишина. От черной точки на гардине взгляд Жолта скользнул к потолку. Там тоже сидели мухи. Их было не меньше пяти.

— Мушиное поселение! — воскликнул Жолт с оживлением.

Ему не надо было сейчас никого из себя разыгрывать, сейчас он мог быть самим собой. С помощью полотенца он сбил нескольких мух и достал из коробки японский микроскоп.

Первые четыре мухи оказались дохлыми, зато пятая наконец дала возможность увидеть момент, когда ее покидала жизнь. Муха вздрагивала всем телом.

«Что-то здесь происходит, какая-то тайна, — размышлял Жолт. — Ей больно или не больно? Когда ей больно? Есть ли у нее сердце? Мухи, конечно, вредные существа. Мух следует истреблять, хотя, когда их убивают, им, должно быть, ужасно больно. Мухи тоже ведь не хотят умирать. Экзитировать. Очень удачное выражение: муха экзитировала. Экзитировала, и все тут!»

— Была муха — нет мухи! — сказал громко и с облегчением Жолт, так как другое выражение ничего не говорило ему.

В голове Жолта вновь завертелись стишки, придуманные про дядю Ивана. В это время из холла послышался шум быстрых шагов. Жолт сразу же их узнал. Но встревожился лишь тогда, когда они затихли у его двери.

«Там, за дверью, о господи, стоит папа. Неужели он войдет?» — подумал с ужасом Жолт и схватился за выключатель. Но было поздно. Отец уже стоял в комнате и щурил глаза — он был без очков.

— Я думал, ты давно спишь, — сказал Керекеш, подслеповато оглядываясь.

— Я сейчас лягу.

— Ты себя плохо чувствуешь?

— Хорошо. Желудок уже в полном порядке.

Жолт сказал правду, но в горле его набухал, разрастался ватный ком.

Глаза Керекеша ощупали босого, с ноги на ногу переминавшегося мальчишку и дважды задержались на его лице. Жолт выдержал взгляд отца, но не мог унять свои вздрагивающие веки. Белая рубашка Керекеша как бы осветила комнату. Жолт невольно следовал за взглядом отца, переходя глазами от предмета к предмету. На гардинном карнизе и радиаторе, едва держась, сидели пластмассовые разноцветные самолеты и геликоптеры. Если их тронуть, они покачиваются, делая раз-другой ныряющее движение. На стене висели разноцветные снимки автомашин. Цветные открытки. Потом три сплетенных бича. Деревянное ожерелье. Магнитофон. Чучело вороны с желтыми глазами. За стеклами книжного шкафа — образцовый порядок, свойственный вещам, не бывающим в употреблении. Автодорога из киноленты, по желобку которой из шкафа под тахту сбегают стальные и стеклянные шарики. Это новинка.

Микроскоп. Дохлые мухи на столе. Надежда, что отец не заметит их, никакой. Их освещала лампа.

Да. Вот голова его уже дернулась.

— Что ты делаешь здесь? — спросил Керекеш.

Жолт молчал, чувствуя, как лоб его покрывается колючими крупинками пота. Смутившись, он раздумывал, стоит ли вообще вступать в объяснения.

«Говорить или не говорить?» — в нерешительности спрашивал себя Жолт. Он уже открыл рот, но отец его опередил.

— Что это? — опять спросил Керекеш. — Но если ты скажешь, что это трупы мух, то получишь затрещину.

Снова Жолт промолчал. Он вспыхнул. Значит, ему грозит затрещина, если он скажет, что труп мухи не что иное, как труп мухи. Но в тот же миг Жолт остыл: каким-то неведомым образом он проникся вдруг тем же чувством, которое, видимо, испытал отец: конечно, зрелище агонии мух развлечение, говоря мягко, кретинское.

— Я, кажется, тебя о чем-то спросил, — предостерегающим тоном сказал Керекеш.

Жолт, подавленный и несчастный, водил по столу указательным пальцем. Руки его дрожали.

— Они… экзитировали.

— Экзитировали, — повторил Керекеш.

Лоб его надломился. Изрезанный горизонтальными мрачными морщинами, он стал похож на нотный стан.

И тут Жолт кое о чем догадался: сделав выстрел вслепую, сказав это слово наугад, он попал в самое яблочко. Но исправить это уже было нельзя.

— Про мух тоже так можно сказать, — пробормотал он смущенно.

Керекеш не ответил, повернулся и вышел. Жолт смел мух и выбросил в корзину для мусора. Ватный ком из горла скользнул куда-то в желудок. Все тело гудело, требуя покоя. Тем не менее он не лег. Немного погодя в дверь постучали.

— Можно?

— Угу, — промямлил Жолт, хотя сейчас видеть мачеху ему совсем не хотелось.

— Я прочту тебе стихи. Коротенькие, — сказала Магда-два.

— Ладно, — согласился Жолт.

Она пришла в желтом халате и удобно уселась с краю тахты.

Стихи были про мальчика, который пожелал убить муху и испрашивал на это разрешение у отца. Жолт слушал вполуха и устало смотрел на Магду.

— Этому мальчугану всего шесть лет, — сказала Магда подчеркнуто.

— Ладно. Я понял, — сказал Жолт. — Папа, что ли, прислал?

— Нет. Но он из-за тебя очень расстроен.

— Мух я выкинул.

— Ты страшно забывчив, Жолти. Ты натворил кучу глупостей. А в том, что ты занимался изучением мух, кстати, нет ничего предосудительного.

Жолт молчал. Мысли его разбегались, словно он бродил в туманном сне. Вот дядя Иван поднимает бревно, которое будет распиливать… Желтоватая щетина его усов топорщится… Жолту казалось, что Магда сидит здесь уже много часов и ее желтый халат будто распространяет какое-то желтое благоухание… Она сидит здесь сейчас вместо мамы. Магда-два папина любовь. А Магда-один вышла из игры. Кто плохо играет, тот из игры выходит.

— Жолти, ты, наверное, болен, — как будто из густого тумана, донесся до него голос Магды.

Она говорила что-то еще, но Жолт уже ничего не слышал, он лишь чувствовал, как прохладная ладонь мачехи поглаживает его руку.

Снова он остался один и в раздражении бросился на тахту. За плотно прикрытыми веками судорожно метались глазные яблоки. «И меня, и меня скоро выкинут из игры. Я же совсем не в форме».