Ну и голова! Сплошная голова. Человек состоит, казалось, только из головы. И это роскошество принадлежало доктору Амбрушу. Над обычным лицом с глазами и носом возвышалось как бы еще одно лицо, совсем голое, то есть без глаз и без носа: ото была могучая лысина, сливавшаяся со лбом, осененным добродушными морщинами, и на ней живо повторялась дружелюбная улыбка Амбруша.

Жолту Амбруш понравился сразу, хотя вначале к посещению врача-психоневролога он отнесся враждебно и недоверчиво. Он был уверен, что это лишь преддверие к чему-то ужасному. Что его запихнут в операционную, вскроют горло и вытащат эту вату-улитку… вернее, тот вязкий, стесняющий дыхание ком, который он прозвал ватной улиткой. Потому-то к лицам обоих, отца и доктора Амбруша, были приклеены улыбки, а у психоневролога даже две. Потому-то оп говорил медовым голосом, а отец подозрительно запинался, — словом, Жолт решил, что все ясно: заговор против него налицо.

Его мягко, но в то же время настойчиво уговаривали два-три раза в неделю обязательно приходить к Амбрушу в институт или домой. И получилось совсем неожиданное: навязанная ему против воли обязанность оказалась ничуть не обременительной. Даже… Жолт в этом бы никогда не признался, но, не будь доктора Амбруша, он бы просто пропал.

Позднее Жолт не раз вспоминал свои нелепые страхи, когда они с отцом впервые шли в институт. Жолт плелся туда, стиснув зубы, и ему казалось, что его сухое, как пергамент, лицо потрескивает под лучами июньского солнца, а каждый вздох вызывает в легких колющую, острую боль. Он чувствовал себя неуверенно и цеплялся за отца, как трехлетний ребенок. В то же время в нем закипала ненависть, и раз десять он собирался сбежать — отец никогда бы его не догнал, потому что Жолт бегает, как гепард. Но едва он принимал такое решение, как тут же начинал сомневаться: бегает ли он сейчас, как гепард? А отец с его энергичной походкой и сильными руками — Жолт в этом мог убедиться, когда Керекеш помогал ему сесть в трамвай, — казался ему необыкновенно проворным. Про себя Жолт твердил, что ни за что не войдет в это мерзкое траурно-мрачное заведение. Еще чего! И тем не менее покорно-устало волочил ноги по лестнице. Керекеш усадил его в большом и не очень уютном зале и ушел искать доктора Амбруша. Жолту представился исключительный случай сбежать.

Но он не сбежал. В душе его вдруг шевельнулось любопытство. Зал был полон народа: мужчины, женщины, мальчики, девочки — человек, наверное, двадцать. Никто из них не казался больным.

В углу четверо молодых людей — двое из них в полосатых пижамах — в полном молчании играли в реми. За их игрой наблюдали три девушки. Они стояли позади игроков, изредка тихо посмеивались и о чем-то шептались.

За соседним столом писал седоволосый мужчина в очках. Лицом к окну, повязанная нарядным платком, с закрытыми глазами сидела крестьянка: ждала кого-то и нечаянно, должно быть, заснула.

По залу торопливо и деловито проходили люди в белых халатах, врачи и сестры, исчезали за какой-нибудь белой дверью или за поворотом белого коридора.

Все выглядело естественным, будничным, даже фигуры в пижамах и купальных халатах.

Но еще и сейчас, по прошествии нескольких месяцев, Жолт отлично помнил, как вдруг картина тревожно преобразилась: все фигуры без исключения, двигавшиеся и неподвижные, приковали его внимание какими-то подозрительно странными признаками.

Когда же он ощутил перемену? Когда из-за столика поднялся седоволосый мужчина, отвесил тоненькой медицинской сестре глубокий поклон, потом поднес к глазам исписанный лист и начал благоговейно читать; наверное, это были стихи.

Сестра быстрым взглядом окинула зал, затем с этакой приторной улыбочкой преувеличенно громко сказала:

— Прекрасно, прекрасно, господин Ва?йкаи!

Загадочный смешок сестры расставил все по своим местам: стихи господина Вайкаи были, конечно, бессмыслицей. Потом ни с того ни с сего разрыдалась крестьянка. Она рыдала и всхлипывала, и половину ее лица свела судорога, а когда к пей обратилась сидевшая рядом девочка, она громко, на весь зал, объявила, что она вовсе не плачет.

— Все думают, что я плачу, милочка, а я такими делами не занимаюсь, ты уж поверь. Чего они от меня хотят? Чтоб я открыла глаза. Только этого все и хотят. А я давно их закрыла, глаза-то.

Мужчина в белом халате взял ее под руку и повел в кабинет с надписью: «Амбулатория».

Жолт удивился, почему эта женщина не открывает глаза. Может, ослепла? Нет, не похоже.

Когда наконец в коридоре появился отец, Жолт почувствовал огромное облегчение.

Доктор Амбруш с его двойной улыбкой, лысым черепом и тихой речью вмиг рассеял тревоги Жолта; но Жолт стоял перед ним с сумрачным видом и молча терпел, пока Амбруш тряс его руку.

— Господин доктор… мой старинный друг, — без всякой надобности буднично сказал Керекеш.

— Я рад случаю, — сказал доктор Амбруш, — познакомиться с экспертом по пойнтерам.

Фыркнув легонько, он засмеялся, и его огромные карие глаза восторженно засияли. Жолт с радостью отметил, что доктор с «двухэтажным» лицом сильно грассирует! Его совсем нетрудно будет копировать. Но Амбруш, конечно, хитрит: тему о пойнтере они, конечно, обсудили заранее, хотели, как дурачка, обвести его вокруг пальца. По лицам их видно, что предстоит операция. Горло у Жолта опять сдавило. Настороженный, враждебный, он стоял, вызывающе выставив вперед ногу, и думал, что они побуждают его к каким-либо объяснениям. Но они от него не ждали никаких объяснений. Даже наоборот. Амбруш заговорил легко и непринужденно.

— Папа может нас ненадолго оставить, — сказал он.

Отец кивнул и быстро, бесшумно исчез.

Кроме общей слабости, никаких болевых ощущений у Жолта не было. А то, что отца отослали, ему определенно доставило удовольствие: пусть побудет за дверью. Здесь обойдутся и без него. Это было сказано очень ясно.

— Садись, Жолт!

Жолт не двинулся с места. И вообще он не был уверен, что останется в этой покрашенной в белый и желтый цвета комнате, лицом к лицу с этим улыбчивым, ласковым доктором. Вообще-то он был даже разочарован, особенно обстановкой кабинета, но разочарование было приятным. Ведь он ожидал другого. Он думал, что врач будет сдержанный, сухой, узкоглазый, такой, как его отец, и он усадит его в отвратительное черное кресло, засунет его голову в специальное приспособление, чтобы придержать подбородок, потом влезет к нему чем-нибудь в горло и станет там ковыряться; или же его будут вращать на этом черном вертящемся кресле, и везде будут руки, инструменты, лекарства… Потом выключат свет, и на черной стене загорится красная лампочка. Но ничего даже похожего не было. Его ввели в белую просторную комнату с магнитофоном в углу и справа, что его особенно удивило, с застекленным шкафом, уставленным разноцветными кубиками, коробками, куклами, пластмассовыми игрушками… А сам Амбруш нисколько не походил на Керекеша, у него были широко распахнутые, как у Беаты, глаза, только не голубые, а золотисто-карие, и в них было легко смотреть.

— Если не хочешь, можешь и не садиться. Можешь даже ходить, — сказал ему Амбруш.

Жолт сразу сел.

— Правильно, — сказал Амбруш и засмеялся.

«Ловко взял он меня на пушку», — с досадой подумал Жолт. Ему ведь был предоставлен выбор: сидеть, стоять или ходить. И в любом случае все равно приказание будет выполнено. Жолт твердо решил молчать и отвечать лишь тогда, когда к чему-нибудь можно будет придраться.

Амбруш сразу взял быка за рога:

— Знаешь ли ты, почему тебя ко мне привели, Жолт?

— Потому что я заикаюсь, — небрежно ответил Жолт.

— Не совсем… — начал Амбруш.

— Значит, отчасти, — быстро перебил его Жолт.

Но эффекта не получилось. Жолт и сам почувствовал, что фейерверк остроумия не удался; Амбруш на эту потугу откликнулся своим фыркающим благодушным смехом и продолжал задавать вопросы. Беседа кружилась, как кассета магнитофона и Амбруш словно включал свои двойные улыбки.

— Кого ты больше всех любишь, Жолт?

— Зебулона.

— Ничего удивительного. Возможно, и я свою собаку люблю больше всех. Но я не посмел бы сказать это с такой категоричностью.

— А я смею, — резко взмахнув рукой, сказал Жолт.

— Иногда мне кажется, что у моей собаки Сиси есть душа. Примитивная, правда, но все же душа.

— Какой она породы? — спросил Жолт.

— Такса.

— Такса не собака.

— А что?

— Собачка.

— Понятно.

— Собаки начинаются с легавой.

— Ты знаешь свою собаку, Жолт?

— Конечно!

— Расскажи о ней. Какая она?

Жолт надул губы. Этот «двухголовый» врач заставляет его говорить. Врачу желательно знать, заикаемся мы или нет. При этой мысли Жолт в основании языка сразу почувствовал знакомый спазм.

— Разумеется, если ты хочешь… А если не хочешь…

— Хочу, — бросил со злостью Жолт.

— Можешь ли ты дать своей собаке характеристику?

— Могу.

— Отлично. Какая собака Зебулон?

— Смелая.

— Откуда ты знаешь?

— Откуда? Знал же я, когда она была робкой.

— Прекрасно! Ты хочешь со мной поиграть?

— В футбол?

— Можно в блошки. Но сначала поиграем в вопросы-ответы, если ты, конечно, не возражаешь. Дело в том, что я хочу кое-что о тебе узнать. Я от тебя этого не скрываю, потому что ты все равно догадаешься сам.

Жолт размышлял.

— А для чего это нужно?

— Я уже сказал.

— Из-за заикания?

— Нет. К заиканию это отношения не имеет.

Жолт снова нахмурился. И здесь, наверно, какой-то подвох.

— Не надо! — сказал он грубо.

Амбруш откинулся на спинку кресла. Несокрушимая улыбка, освещавшая его лоб, освободила горло Жолта от напряжения. «А он ведь совсем не злой», — подумал мальчик с некоторым разочарованием.

— В конце я, конечно, тебе объясню, для чего это нужно, — сказал Амбруш.

— В конце чего?

— Игры.

— Ладно, — согласился Жолт.

Амбруш неторопливо поднялся и положил на стол кучу коробок. Снимая с них крышки, он, как показалось Жолту, напускал на себя слишком большую таинственность.

От подозрения, что его заманят в ловушку, Жолт не избавился. Тем не менее скованность, напряжение покидали его надолго. А когда они возвращались, он пытался высечь в себе искру злости: не-ет, Амбруш вовсе не друг отца, про это они, конечно, наврали. Будь он другом, он бы к ним приходил и Жолт запомнил бы его шишковатый голый череп; такой череп никогда не забудешь. Значит, Амбруш у них не бывал. Только из-за него, из-за Жолта, они сейчас притворились друзьями. Так думал Жолт, но долго сердиться не мог. Злость его испарялась молниеносно, и секрет этого был чрезвычайно прост: как бы резко ни отвечал он Амбрушу, как бы грубо ни высказывал свои мысли, большелобый врач лишь одобрительно улыбался; он не только его ни разу не осадил, но даже явно хотел, чтобы Жолт оставался самим собой.

К концу первой встречи злость в душе Жолта вспыхнула еще один раз — когда они добрались до игры в вопросы-ответы. Все, что происходило до этого, — если не считать того сверхстранного обстоятельства, что врач просто играет с ним, Жолтом Керекешем, задавая вопросы на сообразительность, словно нет у него иных, более значительных дел! — было, по правде сказать, интересно. Амбруш дал Жолту фотографии каких-то странных мужчин и женщин, истории которых были смешаны, перепутаны, и надо было сложить их в логическом порядке. Одна фотография изображала субъекта с физиономией типичного гангстера, и Жолт долго подозревал, что это закоренелый убийца, который пытается спрятать в машине расчлененную им на части жертву. Но оказалось, что этот человек привез в подарок ребенку куклу. Потом надо было собрать руки — составные их части были сделаны из белого дерева, а пальцы почему-то отсутствовали, — и Амбруш следил по часам, сколько времени потратит на это Жолт. Почему руки без пальцев? Амбруш в ответ лишь улыбнулся. Потом из разноцветных частей Жолт складывал какие-то глупые рожи — забава совершенно дурацкая, но именно потому интересная. Игра в вопросы-ответы поначалу шла тоже отлично: пришлось думать над такими вещами, над которыми прежде Жолт никогда не задумывался. Почему глухой от рождения человек становится еще и немым? Или: как ориентироваться, если ты заблудился в лесу?

Затем Амбруш спросил, где находится остров Целебес. Вот тут-то Жолт обозлился.

— Что это такое? Экзамен? — прошипел он.

— Наберись терпения, Жолт, и тогда все узнаешь.

Жолт продолжал отвечать, но, когда был задан вопрос, чем похожи клоп и гвоздика, он сорвался и с ужасом уставился в лицо Амбруша.

— К-к… к-к… ч-черту… ч-черту… к-клопа… — говорил он, то бледнея, то багровея.

— Тебе что-то вспомнилось, Жолт? Расскажи, в чем дело, и успокойся.

Но Жолт замотал головой и отвел глаза в сторону. Амбруш его не торопил.

— Расскажи, — мягко повторил врач. — Но если не хочешь, оставим это.

Жолт помолчал, сглатывая мешающий ему ком, затем глаза у него блеснули.

— Я расскажу в самом конце.

— Отлично. Продолжим?

Игру они продолжали, но уже в менее безоблачном настроении.

При третьей встрече оба, Амбруш и Жолт, свои обещания сдержали.

Амбруш объяснил, что игры дают возможность определить и выразить числовой формулой интеллектуальный уровень Жолта. Итог исследований уже подведен, и математическое частное выведено. Формула его такова: КИ 109. Это значит, что сообразительность Жолта значительно выше средней. Они еще не раз займутся такими вещами, которые называются тестами. Он, Амбруш, считает тесты своеобразным контролем. Но для него важно лишь то, что рассказывает сам Жолт. Что бы ни говорили отец и обе Магды, что бы ни показывали тесты, ничему окончательно он не верит. Для него существует лишь один правдивый источник — то, что говорит о себе сам Жолт. Если же он и Жолт в чем-то во мнениях разойдутся, то потом они вместе всё подробно обсудят.

Жолт почувствовал облегчение. Впервые в жизни ему отдали предпочтение перед отцом. И лишь его слово Амбруш считает единственно верным. Потом они вместе всё, возможно, обсудят. Вот это уже отношение честное, так и полагается поступать.

И Жолт без всякого принуждения, добровольно рассказал Амбрушу, почему вопрос клоп — гвоздика привел его в такое смятение. Он сразу подумал: у него не все дома. Недаром же тому пьянице в вытрезвителе задали этот вопрос. Но выясняли, наверно, не степень его интеллекта, а степень дурости. Ну конечно, они хотели выразить формулой именно это.

Жолт и Амбруш непринужденно, весело засмеялись. Жолту все чаще казалось, что Амбруша он уже где-то видел — и, может быть, даже во сне. Во всяком случае, Амбруш чужим ему не был.

Надо отметить, что у самого Жолта на этот счет к тому времени появились лишь смутные предположения, зато все домашние могли засвидетельствовать, положа руку на сердце, что мальчик питает к Амбрушу необычайное, почти безграничное доверие и авторитет его для Жолта непререкаем. Однажды Керекеш, уязвленно посмеиваясь, высказался в том смысле, что Амбруш приобрел над Жолтом совершенно необъяснимую власть.

Время шло, и Жолт как-то, набравшись мужества, стал расспрашивать Амбруша о его больных. Он уже знал по опыту, что Амбруш скажет ему чистую правду.

— Почему та женщина не открывает глаза? — спросил Жолт.

— У нее парализован нерв. Ей предстоит операция.

— Но она ведь не хочет их открывать.

— Она утверждает, что родственники ее обобрали, лишив доли наследства, и она не открывает глаза потому, что не желает их видеть.

— Это понятно, — сказал Жолт. — Ее родственники, наверное, гнусные скряги.

— Возможно. Но глаза у нее закрыты не по этой причине.

— А как это стало известно?

— Ее наблюдали во время сна. Она и во сне их не открывает.

— Но все люди ведь спят с закрытыми глазами, — возразил Жолт.

Ему было как-то очень понятно, что женщина не желает видеть отвратительных родственников, хитростью лишивших ее доли наследства.

— Бывает, что человек вовсе не лжет, рассказывая о том, что он якобы видел и слышал, хотя в действительности этого не было. И это тоже болезнь. Галлюцинации, — тихо добавил Амбруш.

Жолт понял и помрачнел.

— Мне тоже предстоит операция? — спросил он.

— Нет, Жолт. Что за фантазии!

— Тогда как же… как меня вылечат?

— Беседами.

Жолт на минуту углубился в себя. Громадный лоб Амбруша излучал спокойную убежденность; так бывает, когда человек говорит о чем-то совершенно естественном, что должно произойти само собой. Можно ли этому верить? Прежде над таким заявлением он и Дани просто бы посмеялись. Жолту не нравилось, что его считают больным. Было бы куда лучше, если б его несчастье называлось попроще. Например, так: иногда ему просто не хочется говорить, иногда у него в горле появляется ком, но это пройдет, как проходит лето или зима…

Несколько месяцев Жолт по совету Амбруша своих приятелей избегал. В семье с ним были все ласково-внимательны, необыкновенно тактичны. Тибор лишь изредка застенчиво просил его сделать массаж, Магда контрабандой подсовывала ему романы Агаты Кристи, а Керекеш обходил его стороной, хотя при этом сконфуженно и ободряюще улыбался.

Вначале все было до чрезвычайности странно, но Жолт к этим переменам вскоре привык, к тому же он получил почти неограниченную свободу. Ведя Зебулона на поводке, он целыми днями бродил в будайских горах. Захочется ему вдруг отправиться в Хорань, и он отправлялся, предупредив об этом только Беату. Он ездил по пригородным железным дорогам, на паромах, в автобусах, ходил пешком, продирался сквозь чащу леса, переваливал через горы, а когда вечером, к девяти, возвращался домой, не слышал ни единого слова упрека. Больше того, на всех лицах при его появлении изображалась величайшая радость, и все высказывали надежду, что он и Зебулон чувствуют себя отлично.

Лишь дважды за лето Жолт сделал попытку вырваться из вынужденного, предписанного ему одиночества и дважды потерпел неудачу; тогда, скрипя зубами, он снова уединялся и, нагнувшись к Зебулону, шептал ему в смущении на ухо, что и на сотню людей он не променяет свою собаку.

В июле с разрешения Амбруша Жолт и Беата уехали к тетке в За?марди. Там, в простом деревенском доме, они предполагали прожить неделю. Тетка была очень ласкова, но излишне чувствительна и говорлива, к тому же по вечерам она вслух читала молитвы. Дети много купались и загорали, но по ночам Жолт спал беспокойно: ему мешали теткины вздохи, напоминавшие чем-то звук непрерывно капающей воды.

Шел пятый день пребывания в Замарди, когда на имя Жолта пришло срочное письмо. Оно было короткое. «Жоли, дружище! — писал отец. — С Зебулоном творится неладное. После твоего отъезда он не ест, не пьет, бродит по квартире как неприкаянный. Он похудел, остались кожа да кости. Один раз ветеринар его накормил насильно, но после этого в приемной у него был приступ эпилепсии, если ты знаешь, что это такое. Советую немедленно ехать домой, тем более что, по договоренности с доктором Амбрушем, тебе осталось провести там всего лишь три дня. Беата пусть останется, она вернется с Магдой пятнадцатого. Зебулон пес удивительный, и ты можешь вполне им гордиться. Обнимаю тебя. Отец».

Жолт в тот же день уехал домой.

Поздоровавшись с отцом на ходу, он бросился в холл.

— Где же этот удивительный пес? — спросил он.

Зебулон, учащенно дыша, кинулся к нему со всех ног. На спине его проступали позвонки, живот обвис, и все ребра были наперечет.

— Дай же я на тебя посмотрю! — сказал Жолт.

Зебулон встал на задние лапы, передние положил Жолту на грудь и, откинув назад голову, с немым обожанием смотрел в лицо хозяину.

Жолт с некоторой неловкостью принял это неистовое проявление любви и, учитывая, что они не одни — отец и Тибор стояли рядом, — тихо бранил щенка. А сам в это время гладил его большие бархатистые уши.

— Ну, что это за капризы, Зебулон? Почему ты не ешь? Ах, как ты похудел! Ты же превратился в дохлятину! Надо есть!

— Бесценная собака! Ни одной сардельки не съела, — сказал двусмысленно Тибор.

Жолту пришлось уделить часть внимания и отцу, так как его изумление заслуживало ничуть не меньшего интереса, чем восторг Зебулона. «Папа не понимает, за что так любит меня собака, и он прав. Но кто это может понять?»

Слегка конфузясь, Керекеш объяснял, что каждый день выводил щенка на прогулку, но гулянье Зебулона не радовало и он все время рвался домой. Дома он обнюхивал углы, словно подозревал, что тот, кого он ищет, ловко спрятался от него; потом уныло укладывался в холле и время от времени скулил так, что разрывалось сердце. Когда его выводили во двор, он забивался в зеленую будку и отказывался от пищи.

— А воду он пил?

— Всего раз или два.

— Сейчас мы посмотрим, болен ты, Зебулон, или здоров.

Жолт принялся готовить обед. Налил в большую белую миску молока, размочил в нем куски хлеба с маслом, потом добавил витаминизированный концентрат для собак, имеющий вкус говядины.

Зебулон в нерешительности помахивал хвостом и к миске не приближался.

— Ешь, Зебу, это твое, — сказал ему Жолт.

И тогда Зебулон, очень довольный, накинулся на еду.

— Да он совершенно здоров. Просто он по тебе тосковал, — сказал Керекеш.

Вечером, прихватив грубошерстное одеяло, Жолт прокрался в холл, улегся на ковер неподалеку от Зебулона и стал поглаживать его черные мягкие уши. Сердце мальчика сильно стучало, а по лицу расплывалась улыбка, когда он слышал глухое довольное ворчание Зебулона.

— Теперь, когда я дома, тебе стало лучше? — спросил он шепотом.

Зебулон вздохнул и с наслаждением потянулся, коснувшись передними лапами шеи Жолта.

— Да не лягайся ты, козлотур! — выбранил его Жолт. — Разве можно так спать!

Тем не менее он заснул и спал всю ночь крепко. А утром Тибор споткнулся о его ноги.

— Это ты? Ты? Спишь на полу с собакой? — запинаясь от возмущения, говорил Тибор.

— В комнате было жарко, — пробормотал Жолт и выскользнул потихоньку из холла.

— Спать на полу! И где? В доме врача! Это же, можно сказать, патология! Да, патология!

В ванной Жолт слегка ополоснул лицо и оделся. Зебулон нетерпеливо бил лапой, визжал и рвался скорей на прогулку.

— Тише! — строго прикрикнул на него Жолт. — Говори лишь в том случае, когда я тебя спрашиваю!

— А что он тебе говорит? — спросил из комнаты голос Магды.

— Что я слишком долго копаюсь и ему непонятно, почему мы еще не мчимся как угорелые по склону горы.

Магда выглянула из двери и засмеялась, Зебулон мычал, как теленок, но все, что он хотел сказать, Жолту было совершенно понятно.

*

Наступил сентябрь, и Жолта вдруг стало тяготить одиночество. Каждое утро он с грустью смотрел в окно, где по улице, крича и размахивая портфелями, шли мальчишки и семенили девчонки в синих фартуках. Только после восьми он, крадучись, выбирался из дому. Безграничная свобода постепенно утрачивала для него свою прелесть, его все реже манили к себе высокие горы, девственные лужайки и лесные тропы.

Больше всего времени Жолт проводил на склоне холма, нависавшем над Куруцлешской дорогой. Он с любопытством наблюдал за Зебулоном. который всегда бывал чем-нибудь занят и никогда не скучал. Жолт пытался понять, что именно заставляет собаку приспосабливаться к одной-единственной, такой беспокойной роли — служить человеку. Зебулона, как и множество других собак, совсем не надо было учить стремглав мчаться на зов хозяина. Одним глазом он постоянно поглядывал назад, и даже охотничий азарт — когда он гнался за куропаткой, кошкой или фазаном — захватывал его лишь до тех пор, пока он не выбегал за круг радиусом метров в двести, незримо очерченный вокруг Жолта. Стоило ему оказаться за этой чертой, и он, словно бы по тревожному звонку, притормаживал и быстро трусил назад, поглядывая на мальчика вопросительно и преданно. Когда Жолт останавливался, Зебулон суживал круг метров до сорока и сразу же находил себе дело: свежевал ветку, зажав ее между передними лапами, будто «трепал перо»; ветка, очевидно, была для него как бы символом дикой утки, куропатки или фазана. Вот так бы он расправился с птицей, если б это было позволено. Зебулон не раз уже ловил куропаток, по отпускал их по первому слову хозяина. Правда, с видом немного разочарованным.

Теперь Жолт все чаще часами лежал на траве, с грустью глядя на яблоки цвета киновари, на продолговатые, светящиеся голубоватым налетом сливы, на пчел, собиравших взяток с цветов люцерны, на скользящего ужа, на ящерицу, уставившуюся в небо, но в глазах его редко вспыхивал огонек жадного любопытства; в коробке барахтались и жужжали всего три тоскующих жука — у него пропала даже охота собирать коллекцию.

Жолт стал заниматься тем, чем никогда прежде не занимался: он размышлял о своем будущем.

Была середина сентября; около полудня Жолт в особенно подавленном настроении взбирался наверх, на территорию производственного кооператива «Хризантема».

Миновав заржавевшую дощечку с надписью «Посторонним вход запрещен», он вошел и сквозь кусты и чахлые ели добрался до запущенного и все же плодоносящего фруктового сада. Минуя сад, он вышел к началу Зуглигетского леса.

— Посторонние, — бормотал Жолт. — Только посторонние сюда и таскаются, особенно по субботам и воскресеньям, а члены кооператива, как видно, редко заглядывают, чтоб опрыскать деревья или скосить траву; деревья уничтожают черви и экскурсанты. А трава вымахала до пояса.

Он стащил с себя свитер и под тусклыми лучами нежаркого солнца, весь красный, распаренный, стал взбираться на Янош-гору. На холме, в океане листвы, переплелись два цвета: зеленый и желтый. Еще вчера во всем было больше сияния: испарения, словно устремившийся к небу прозрачный дрожащий ливень, окутали золотые листья, сделали серовато-коричневыми черные ветки и перемешали запахи земли, травы и прелой прошлогодней листвы.

Зебулон — это было видно по его умной морде — пытался разобраться в волнах запахов и как-то их разделить, но главное его внимание было приковано к Жолту, будто он спрашивал: отдохнем с тобой здесь или помчимся на вершину Ху?няди? Ага, мы останемся здесь. Вот и отлично.

Осторожно обойдя участок, намеченный Желтом для привала, Зебулон убедился, что непосредственной опасности нет. Кругом было тихо, безлюдно. Зебулон устроился неподалеку от хозяина, выбрав такое место, откуда просматривалась тропинка. Он знал, что «опасность» обычно угрожает со стороны тропы. Когда Жолт отдыхал, то есть сидел или лежал на земле, то он, с точки зрения Зебулона, бывал беззащитен, и тогда любой человек или зверь, даже занесенный ветром обрывок газеты был в глазах Зебулона полным коварства врагом. Что заставляло пса охранять своего «вожака»? Очевидно, древний, извечный долг, перешедший к нему через множество поколений от далеких-далеких предков.

Жолт сидел, охватив руками колени, и смотрел на щепка. Широкая грудная клетка, черная торпедовидная голова, резко вздернутый короткий нос и белоснежный корпус, испещренный пятнами цвета сажи, и даже в сидячем положении весь натянутый, как струна, — это зрелище было прекрасным. И то, что такой красавец оберегает его, Жолту тоже было приятно.

«Ему ведь нет еще и полутора лет, — думал Жолт. — И я ни разу ему не приказывал меня охранять». В душе Жолта шевельнулось что-то похожее на зависть. Зебулон отчетливо понимает приказы, еще не высказанные, а лишь возникшие в мозгу человека. А его приказы в первую очередь. Он любит их выполнять и не испытывает против них ни малейшего раздражения. Странное существо.

Жолт с досадой думал о главной причине своего угнетенного состояния. В легкой, шутливой форме он спросил недавно Амбруша, что будет, если он вот сейчас пойдет в школу.

— Не знаю, — ответил Амбруш.

— Тогда завтра или же… послезавтра…

— Я не знаю, что будет, вот что я имею в виду.

Жолт сразу же успокоился. Нет так нет. А поспорить бы не мешало. Ведь уже несколько недель, как у него не появлялось расстройства ритма речи — таким изысканным выражением называл его заикание Амбруш. Жолт был уверен, что это не произойдет и в школе. Но если бы вдруг он почувствовал напряжение, которое обычно предшествовало возникновению в горле ватного кома, он бы попросту замолчал… он и прежде так делал, и очень долго никто ничего не замечал. Кроме Магды-два. Да и она обратила на это внимание раза три, не больше. Но Амбруш ходить в школу еще не советовал, он считал, что несколько недель лучше выждать. А пока встречаться с кем-либо из друзей, но только с теми, кого он ни капельки… не боится.

И эту горькую пилюлю Жолт проглотил.

Ничего другого ему не оставалось. Он сам однажды брякнул Амбрушу, что боится этаких молодцов-удальцов вроде Хенрика, которые с такой легкостью относятся к своим дурацким проделкам, которым плевать на колы и двойки, на строгие записи в дневнике, на суды, скандалы, милицию; которые и не вздрогнут от отцовской пощечины, а в другую школу им перейти так же просто, как надеть другие штаны. Неприятны ему и такие высокомерно-ленивые парни, как Чаба, с его доберманом, с его аттестатом зрелости, с небрежной манерой речи и этой Ольгой, которая к нему так и липнет, прямо вешается на шею, а он с усмешечкой держит ее на коротком поводке, словно Сулимана. Еще он жаловался Амбрушу на учителя математики. Да, господин учитель Ха?йнал однажды со всей неопровержимостью доказал, что Жолт Керекеш просто нуль. Он доказал это последовательным уничижением, почему-то оскорбленный, что Жолт от имени класса попросил его отложить на неделю контрольную.

«Кто ты такой, мой мальчик?» — спросил тогда Хайнал.

«Разве вы со мной не знакомы, господин учитель?» — огрызнулся Жолт.

Класс сдержанно засмеялся, но учитель сбить себя с толку не дал.

«С тобой я знаком, — сказал он, — и спрашиваю тебя не об этом. Я хочу знать, чем ты так отличился, что выступаешь от имени класса?»

Жолт сердито молчал.

«Должно быть, класс ослеплен твоим математическим гением».

Ребята хохотали, прямо выли от хохота. Тетради были розданы, контрольная написана, а Жолта до сих пор жег отчаянный стыд: он не мог забыть чувства собственного бессилия, когда над его головой заходили волны мальчишеского беспощадного смеха.

Что же делать теперь? Снова встретиться с ними, с Чабой, Хайналом, Хенриком и другими подобными им? Может быть, Амбруш прав: неудачу тоже можно предвидеть заранее. Но до каких же пор убегать? Бояться и убегать?

— Хватит! — трясущимися губами вслух сказал Жолт. — Дальше так продолжаться не может.

Жолт вскочил и замотал головой, отгоняя тягостные мысли.

Зебулон вдруг угрожающе заворчал, потом часто, сердито залаял. «Его сбило с толку, что я вскочил», — подумал Жолт. Но тут же заметил, что Зебулон не ошибся. По склону холма к ним мчался огромный черно-рыжий пес. Голова у него походила на топор.

Паша?. Он снова сбежал. Погоди, Зебулон. Посмотрим, что будет дальше.

У Жолта ёкнуло сердце. Паша был крупный, тяжелый, свирепый и довольно неумный эрдельтерьер. Зебулон, насторожившись, всегда уступал ему дорогу. Правда, встречались они обычно на поводках. Хозяином Паши был молчаливый бледный юноша. Когда он выводил Пашу на прогулку, это было настоящее представление. Хозяин судорожно держался за поводок, а могучий терьер тащил его за собой — со стороны казалось, будто несутся двое пьяных или безумных, связанные одним ремнем.

Но сейчас мчавшийся по склону Паша совсем не был смешон.

Жолт хотел позвать Зебулона — он страшно боялся, что Паша разорвет, изуродует его собаку, — но потом махнул рукой.

— Посмотрим, — повторил он пересохшими губами и, сцепив зубы, впился взглядом в черно-рыжего страшного зверя.

Зебулон замер как изваяние, глухо заворчал, шерсть на спине его вздыбилась, кроткий взгляд помрачнел, а мышцы вздрагивали от ярости. От чего? От ярости или страха?

Паша притормозил, и Жолт облегченно вздохнул, увидев, что из нападения, которому был дан такой чудовищный, дикий разбег, уже ничего не выйдет. Паша остановился, и в его черных пуговицах-глазах были злоба и оторопь.

Зебулон ожил. Горделиво ставя ноги, изогнув широкой дугой хвост, он неторопливым танцующим шагом двинулся на сближение с Пашой. И смотрел на него сверху вниз грозно и очень бдительно.

Паша тоненько заскулил, потом заворчал и, не выдержав взгляда Зебулона, прыгнул вперед. Зебулон ждал прыжка. Оп всем телом по змеиному изогнулся, и зубы Паши лязгнули в воздухе. Оба зверя взвились, и в следующее мгновение клыки пойнтера сомкнулись на горле эрдельтерьера. Зебулон встряхнул Пашу, как ворох тряпья. Паша еле вырвался и с оскаленной пастью попятился.

Жолт даже ослабел от счастья, когда Зебулон почти по пятам стал преследовать врага, а затем с видом величайшего равнодушия вернулся к хозяину.

— Умница! Молодец! — вне себя от радости сказал щенку Жолт и стал гладить Зебулона по голове.

Но Зебулон в ответ на ласку лишь слегка повилял хвостом: нежности он признавал только дома.

Потом Зебулон опять заворчал, но ворчание тут же сменилось глубоким вздохом: в подходившем человеке он узнал Дани.

— Ты видел? — спросил Жолт.

— Привет. Видел, — неуверенно сказал Дани и схватился за свои очки.

Жолт молчал. Он подозревал, что толстые стекла очков не позволяют Дани видеть то, что следует видеть. Дани тяжело дышал. В конце концов он плюхнулся на траву. На его белом лице горели красные веснушки. Загар его совсем не коснулся — наверное, целое лето он плесневел в четырех стенах, перебирая струны гитары.

— Они что, схватились? — спросил Дани.

Жолт обозлился. Как можно таким примитивно-наивным словом определить то, что случилось! «Схватились»!

— Хорошо, что ты не прячешься в дремучем лесу, — пробормотал Дани. — Я убил полчаса, чтоб отыскать эту индейскую тропу.

Жолт не отозвался. Очень любопытно: даже тропу насилу нашел! Что же он вообще тогда видит?

— Полгода назад Зебу трясся от страха при виде какого-нибудь несчастного гуся, а теперь, как мешок с тряпьем, тряхнул громаднейшего эрделя. Здорово он развился! Правда?

— Что ты с ним делаешь?

— Развиваю в нем чувство злобы. Дергаю за уши или за хвост. Он может сделаться таким злобным, что готов будет броситься даже на меня.

— Вот идиотство! Дергать собаку за уши! Тьфу!

— Да ты просто не разбираешься в дрессировке, Дани.

— Я ужасно исстрадался, старик, — сказал Дани. — На завтрак мне подали барий. А барий я, знаешь ли, ненавижу.

— Ты ходил на рентген? Просвечивал внутренности?

— Да. Все время болит желудок.

— Ерунда. У меня дела посерьезней. Я заикаюсь, старик.

Дани ухмыльнулся:

— Ты взял их, конечно, на пушку! Спросил дядечку через забор: извините, мол, как пройти на Убойную улицу?

— Никаких пушек. Я не шучу.

— Неплохо. Идейка что надо. Школу побоку, и да здравствуют горы! Повезло тебе, что твой папочка врач.

— А мне на тебя наплевать.

Внутри у Жолта все задрожало, горло на какой-то миг напряглось, и он лихорадочно прислушался к себе. Но напряжение быстро прошло. «Ну конечно, — думал Жолт, — что спрашивать с Дани, если солнце ему кажется серым, косулю он принимает за зайца и на завтрак глотает барий. Жалко тратить на него время».

Жолт подозвал Зебулона, бросил свитер и приказал:

— Стереги!

— И он будет стеречь? — спросил Дани.

— Попробуй отнять!

Дани протянул руку. Зебулон издал грозное глухое ворчание, и все тело его напружинилось. Рука Дани приближалась. Зебулон примял свитер передними лапами, коротко тявкнул и встал.

— Зебу! — испуганно крикнул Дани. — Неужели ты смог бы…

— И еще как! — сказал Жолт. — Его давно уже не приходится дергать за уши. Он становится злым по команде. Ну что?

— Любопытно, — сказал Дани и устало прилег на траву.

— Почти все, что Зебулон делает, он делает для того, чтобы мне угодить. Знаешь, старик, когда я копаюсь иглой в его ранах, он стоит точно вкопанный и следит лишь за тем, чтоб меня случайно не рассердить. А когда я сержусь, он просто трясется от страха.

— А почему сейчас ты не заикаешься? — вдруг спросил Дани, приподнимаясь на локте.

— Это никому не известно, — помолчав, сказал Жолт.

— Что за черт! Просто так, ни с того ни с сего, у тебя отнимается язык? Я ни разу не слышал, чтоб ты заикался.

— Многие заикаются. Ты даже не представляешь, как много заик. У Восточного вокзала есть институт. Знаешь, какая там толчея? Как в продовольственном магазине.

— Отчего эта пакость бывает?

— Оттого, что человека оскорбляют. Например, ему говорят: ты гаденький хулиган.

— Взял бы да смазал разок за такое.

— Отцу?

— Это дело другое! Тогда все понятно!

— Ничего тебе не понятно. Беда не в том, что говорят, а в том, что ты этому веришь.

— Да ты свихнулся!

— Врач видит массу страданий, они его закаляют, и потому он мыслит очень решительно, без всякой чувствительности, — вот что сказал лечащий меня врач. Я и сам был свидетель: когда человек отдал концы — ведь ты понимаешь, что это значит, — врач сказал: он экзитировал, и все.

— Мой отец тоже мыслит решительно. Он ведь военный, — сказал Дани. — И зудит, все время зудит, что я мало ем и останусь вот таким лилипутом. Но ведь должны быть на свете и лилипуты! Правда? Так что на это мне наплевать.

Лоб Дани, однако, прорезала злая морщинка, — значит, ему было не наплевать.

— Сколько в тебе сантиметров?

— Откуда мне знать!

— Да ты ростом еще обставишь отца. Вот увидишь, мое предсказание сбудется.

Дани весь просиял:

— Вот была бы потеха! Я смеялся бы как помешанный.

Дани задумался.

— Не понимаю, как это… и сколько может оно продолжаться? — спросил он затем.

— Ты имеешь в виду заикание? Амбруш считает, что это от страха. Я квакаю от страха перед отцом.

Жолт мрачно смотрел перед собой.

— А кто такой Амбруш?

— Он меня лечит. Мой врач. Ну и голова этот Амбруш — блеск! А его лечение — сила. Можно ставить Знак качества. Я так считаю.

— Хочешь заморочить мне голову?

— Ни капельки. Это в самом деле захватывающе. Мы играем, занимаемся тестами. Знаешь, что такое тесты?

— Не очень.

— Например, так. Перед тобой кладут доску, а на ней разноцветные чернильные кляксы. И ты должен сказать про кляксу все, что взбредет тебе в голову. То есть что в этих кляксах ты видишь. Получаются самые разные и весьма любопытные фигуры. По-моему, это картины. Говорить можно что хочешь. Амбруш только смеется. Слушай, старик, посмотрел бы ты, как он смеется.

— А что ты увидел в кляксе?

— Смотрю я, к примеру, на такое пятно и говорю: «Это дьявол; он охвачен красным пламенем. Тут врата ада». Отлично. Амбруш очень доволен. «А тут карабкающиеся по краю пропасти люди, они хотят броситься в пропасть». Если перевернуть, получается майский жук, только без усиков. Я снова переворачиваю и вижу карикатуру: молодой бородатый субъект или лисий мех, шкура. А если прищуриться, голова клопа…

— Стой! Где ты выуживаешь весь этот вздор? — спросил недоверчиво Дани.

Жолт ткнул пальцем в небо:

— Там. Вон из той тучи, если хочешь. Всмотрись в нее хорошенько и тоже увидишь, что это не туча, а голова клоуна. Он ухмыляется. Да или нет? Говори же!

— Там и правда что-то похожее на голову… и волосы даже растрепаны…

— Правильно. А вот этот лист с веткой — морской конек. Если же посмотришь отсюда — ласточка. А этот — король в какой-то дурацкой короне.

— Да, действительно, — задумчиво сказал Дани. — Послушай, Жоли, твой врач тебя просто экзаменует. С какой стороны ни смотри, выходит экзамен.

— Ах, и я так вначале думал. Но говорю тебе: это совсем не экзамен.

— Тогда чего же он добивается кляксами?

— Точно не знаю. Но игра просто отличная.

— Может, он заставляет тебя говорить, чтоб потом, когда ты запнешься…

— Нет. Это делают при исправлении речи. Нужно отбивать ритм и читать стихи. Послушай, как хорошо: «Там, внизу, в городе, вспыхивает электричество, а наверху, в огромном небе, сверкают тысячи звезд; электричество земное, звезды небесные, электричество юное, звезды древние».

— И правда неплохо, — одобрительно сказал Дани.

— Я только должен следить за тем, чтобы не повторяться. Я всегда, как идиот, повторялся. Но сейчас я уже туда не хожу… Амбруш считает это излишним.

— Да и с кляксами тоже что-то не так. Разве это метод лечения?

— Есть еще один метод, старик. Амбрушу можно рассказывать все, даже сны. Он слушает так, как будто я делаю какое-то открытие. И в конце концов мы и правда что-то с ним открываем. Что-то новое.

— Что?

Жолт долго молчал.

— Кто я, что я за человек, — наконец выпалил он.

Дани схватился за очки и впился глазами в друга:

— А ты разве не знаешь, кто ты?

— Всякий человек должен много и долго думать, чтобы узнать, кто он.

— Никогда ничего подобного не слыхал!

— Я узнал о себе страшно интересные вещи. Тот мой образ, который папа мне вколачивает в мозги, — а при нем, скажу тебе откровенно, дурака из себя строить не стоит, потому что он все принимает всерьез, — так вот, этот образ адски бледнеет. А вот Амбруш установил, что я такой тип, который лишь в теории делает сальто. Тебе понятно?

— Не очень.

— Дело в том, что теоретически делать сальто нельзя. Либо ты его делаешь, либо нет.

— Ты занимаешься гимнастикой?

— Да нет же. Это только пример. Я должен обыграть папу на его собственном поле. Убедить его в том, что я другой.

— Вот это сила! А как?

— Я уже знаю. Но даже тебе не скажу.

— Не скажешь мне? Ты, наверно, взбесился, Жоли!

— Ну ладно, скажу. Я стану врачом. Но не таким, как отец, а как Амбруш.

— А Амбруш об этом знает?

— Конечно.

— Так он же все растрезвонит родителям.

— Никогда.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Дани задумался.

— Жоли! Я тоже пойду когда-нибудь к Амбрушу.

— Зачем? Он ведь желудки не лечит.

— Жаль.

Светлые ресницы Дани задрожали, а глаза, увеличенные очками, подозрительно заблестели.

— Ну ладно, я попрошу, может быть, папу, чтоб он отвел тебя к Амбрушу.

— Не надо. Хватит с меня врачей.

Жолт молчал. В голове его роились странные мысли. Было бы несправедливо, думал он, если б Дани вообще не знал в этой жизни никаких забот и тревог. Ведь он потрясающе играет на гитаре, он срывает аплодисменты, все только и говорят, что у него великий талант, лица учителей сияют, когда они беседуют с Дани. Что в сравнении с этим какой-то жалкий гастрит! Примет несколько таблеток — и гастриту конец. И продолжай бренчать на гитаре.

И еще была причина, почему Жолт молчал. Он ждал, что Дани напомнит ему о математике и вмиг развеет его голубые мечты, доказав, что они и ломаного гроша не стоят: как можешь ты стать врачом, когда у тебя не башка, а тыква, во всяком случае с точки зрения математика. Вот тогда Жолт с ним и поспорит, потому что в запасе у него есть оценка доктора Амбруша. Амбруш же с предельной ясностью заявил, что Жолт не бездарен, а деконцентрирован. Но и тут замешан отец: Жолт потому не хочет знать математику, что этого страстно желает отец. И еще одно интересное, адски забавное слово произнес Амбруш, но Жолт, к сожалению, его позабыл. Впрочем, для Дани вполне хватит того, что он прекрасно запомнил.

— Я деконцентрирован, если ты понимаешь, что это значит.

Но Дани не придирался, и Жолт даже чуточку скис. Дани несколько раз вздохнул, пощупал живот, и глаза его внезапно повеселели.

— У меня тоже когда-то болел желудок, — сказал Жолт.

— Ага, — вежливо сказал Дани, думая уже о другом. — Послушай, Жоли, вчера выступал главный егерь.

Жолт ухмыльнулся. Его загорелое лицо выразило веселое ожидание.

— Это прекрасно, — сказал он осторожно.

— Было б лучше, конечно, если бы главный егерь стрелял. Но если он выступает, тоже неплохо. Прав ли я, как ты считаешь?

— Прав. Нельзя же ему без передышки палить.

— А то повыведутся все хищники до единого.

— А так один выстрел, одно выступление.

— Ты все подмечаешь с поразительной точностью. А что именно заявил главный егерь, тебя, наверное, не волнует?

— Да что ты! Ничто на свете меня так не волнует, как заявление главного егеря.

— В этом нет ничего удивительного. Потому что заявление сногсшибательное. Не хохочи, а то я не смогу его пересказать.

Дани пытался сохранить на лице серьезность и справиться с прорывавшимся смехом.

— Разве я хохочу? Я тебя слушаю очень благочестиво.

— Может быть, благоговейно?

— Ну конечно, благоговейно.

— Вот что отмочил главный егерь: «Каждая особь через наемного иностранного стрелка попадает на отстрел».

— Как жалко! Что?

Пока Жолт хохотал, Дани повторил заявление.

— Что ты на это скажешь?

— Дани, я потрясен!

— Тебе бы такое и в голову не пришло. Знаешь ли ты, что такое особь?

— Погоди. Может, это «особливо-торопливо — у коня большая грива…».

— Не прикидывайся болваном! Я тебя как главный егерь спрашиваю: отловила твоя собака какую-нибудь особь?

— Было дело…

— Какую особь?

— Фазанью.

— Вот она-то и находится под запретом.

— Почему? На отлов никакого запрета нет, запрет только лишь на отстрел.

— Так и быть, отлов разрешаю. А ты ответь мне на следующее: Зебулон — кто? Наемный иностранный стрелок или нет?

— Зебулон не наемный стрелок, но иностранец из иностранцев.

— Что-что?

— Английская охотничья.

— В таком случае должен быть судебный процесс и определена мера наказания. Для тебя, как видно, речь главного егеря горох вопиющего в пустыне.

— Да нет же. Заявление главного егеря…

Жолт хохотал и молотил кулаками по земле, а Дани, все еще пытаясь сохранить серьезность, взвизгивал от смеха и понукал Жолта закончить фразу.

— Ну же! — вскрикивал он.

Зебулон несколько минут подозрительно смотрел на заливисто хохотавших мальчишек, потом, словно бы поняв шутку, лениво заулыбался и стал ритмично покачивать хвостом, как маятником.

— Из заявления главного егеря мне навеки врезалось в память: не все, что блестит до дна, то коту масленица.

Совершенно обессиленные, некоторое время они лежали на пожелтевшей траве, потом Дани спросил:

— Как по-твоему, этот главный егерь венгр?

— Нет. Он зулус. Или вахлак.

— Так и есть. Именно вахлак. А ты ведь прекрасно концентрируешься.

Жолт стал серьезным. И втайне был рад, что минуту назад не сунулся к Дани с научным термином, что он, дескать, деконцентрирован. Дани бы это наверняка не ошеломило.

— Пошли! — спохватился вдруг Дани и испуганно взглянул на часы.

— Мне тоже надо домой. Предстоит еще один визит. К маме.

— Чао! — простился Дани. — Когда придешь в школу?

— Не знаю…

Зебулон проводил Дани до тропинки, потом потрусил назад и лег возле Жолта, с наслаждением вытянув лапы.

Жолт грыз травинку и размышлял, когда ему навестить мать: сегодня или лучше завтра. «Но и завтра встанет та же проблема, и послезавтра я буду спрашивать себя все о том же». Визиты к матери, как правило, были связаны с заботами, это заметил даже Амбруш. Вблизи нее Жолта всегда обдавало волной какой-то неловкости и смятения. Женщина с прозрачным лицом, скрывавшая вечные слезы, была, казалось, не Магда-один, а совсем другая, чужая женщина, по неизвестной причине присвоившая имя его родной матери. Столько времени он жил с нею вместе и был от нее совершенно неотделим. Позднее, взяв за руку, она водила его в зоопарк, на концерты и выставки. Перед картинами он нередко скучал. В квартире на улице Яс он бы тоже скучал, если б не помогал себе сам, потихоньку исчезая из дому. Он прятал под вазу с цветами записку, которая служила ему впоследствии оправданием, и уходил, когда мать в тишине врачевала свою мигрень или занималась с бесчисленными учениками.

О матери Амбруш расспрашивал Жолта неоднократно. Но за живое задел его лишь однажды, когда спросил: не испытывает ли Жолт неудобства, что его настоящая мать живет не с ними.

Жолт его понял и хотел увильнуть от прямого ответа.

— Это неинтересно, — сказал он Амбрушу. — Меня любят и здесь и там.

— Почему они развелись?

— Потому что надоели друг другу.

— Да?

— Так они сказали.

— Именно так?

— Примерно так.

Амбруш удивился, что Жолт принял такое нехитрое объяснение. А сам Жолт рассуждал еще проще, еще грубее: Магду-один попросту заменили. Так бывает всегда. Когда игрок не устраивает партнера, его заменяют или же… уступают другой команде.

Но как скажешь об этом? Однажды у него все-таки вырвалось:

— Мама меня уступила, но я на нее не сержусь.

— Кто сказал, что она тебя уступила?

— Никто.

Со страшною неохотой и горечью Жолт все же признался, что часто во сне упрекает мать за то, что она его уступила отцу. Мать, конечно, не отвечает. А что она может ответить? Ведь это же все во сне. Амбруш улыбался. Его очень интересовал сон с качелями. Прижавшись друг к дружке, Жолт и мать качались на громадных качелях. Качели взлетали выше деревьев, но с матерью ему было не страшно. Чем кончился сон? Что-то вдруг громыхнуло, и Жолт сорвался. Ощущение было скверное, потому что он свалился на брусчатку, верней, не свалился, а грохнулся с треском…

— Этот треск, — рассказывал Амбрушу Жолт, — так в ушах и остался; иногда это совсем слабенький шум, словно кто-то скребется в барабанную перепонку.

— А качели? — очень внимательно спросил Амбруш.

— Качели улетают, а я от падения просыпаюсь.

— И часто ты видишь этот сон?

— Да. Прямо какой-то идиотизм.

— Хм!

— Потому что я совсем не сержусь на маму, хотя она и уступила меня.

Амбруш хмыкал, как будто не верил. А Жолт злился на себя за этот рассказ — ведь все и так было ясно, на маму он сердиться не может. Чего он только не вытворял, какие коленца не выкидывал! Трубил в трубу, стучал на барабане, сто раз сбегал из дому и вконец истрепал маме нервы.

О снах Амбруш расспрашивал постоянно. Да и сам Жолт какое-то время охотно развлекался своими сказками-снами. Потом ему надоело, и он стал их скрывать, чтобы встречи с Амбрушем не превращались в бесконечные и скучные разговоры. Амбруш чуть ли не клещами вытягивал из него сон, в котором отец предсказал, что в десять часов на земле кончится жизнь. Отец взволнованно бегал по комнате и сквозь штору следил за небом. Одновременно он давал указания: всем снять обувь, Беате сесть в кресло с карандашом и бумагой для рисования, Магде смыть с губ помаду, Жолту неподвижно сидеть на ковре, скрестив по-турецки ноги. Жолт не верил странному предсказанию, он возился со своим микроскопом и не хотел сидеть по-турецки. Тогда отец на него закричал:

«Делай, что я велел!»

«В десять часов?» — спросил Жолт.

«Да, — торжественно заявил отец, — точно в десять часов».

Жолт взглянул на часы. Осталось еще семь минут. Странно, что никто и не спрашивал, почему в десять часов остановится жизнь. То ли будет взорвана водородная бомба, то ли Земля врежется в Солнце, а это, конечно, было интересней всего. Что-то сообщали по радио. Говорила женщина невообразимо унылым голосом, потом она вскрикнула, потом голос ее сделался ниже и все сползал и сползал, пока не превратился в бас и тогда наконец умолк, как бывает, когда останавливается диск магнитофона. Стало тихо, и Жолт увидел, что Беата направилась к креслу, но, не дойдя, застыла, как деревянная кукла; отец сгорбился над столом и тоже замер. Жолт посмотрел на часы и с ужасом почувствовал, что уже не может отвести взгляд. Он прекрасно помнит, что на часах было без пяти десять.

— А папа предсказывал катастрофу в десять? — спросил Амбруш.

— Да. Жизнь кончится ровно в десять. Но я видел: было без пяти десять. Значит, папа ошибся.

Амбруш чуть не подпрыгнул.

— На пять минут, — сказал Жолт. — Папа окоченел. Это считается?

— Вполне возможно.

Жолт ухмыльнулся:

— Такая галиматья мне снится не часто.

— Ты был рад, что папа ошибся?

— Мы все застыли в самых дурацких позах. Папе будто подставили ножку, он должен был вот-вот растянуться… но так и замер, словно окаменел.

Амбруш расспрашивал еще долго. Жолт, пощипывая пальцами рот, отвечал. Увидев, что Амбруш что-то записывает, он присочинил к своему бессмысленному сну еще два момента: по комнате будто бы носились нетопыри и папа их страшно боялся.

— А вата в горле? Ее ты не чувствовал?

— Нет, — кратко ответил Жолт.

Он не лгал. Он и во сне понимал, что видит сон. Жолт стал уже настоящим специалистом и знал прекрасно: ком ваты в горле разрастается и живет благодаря действительному, реальному страху.

За все лето он лишь дважды почувствовал мешающее дышать напряжение в горле. Вспоминая об этом, Жолт мрачнел. Второй случай был в особенности тяжелым: ком не исчезал в течение нескольких часов. В тот раз, что он заикается, заметила даже Ольга.