Встреча была случайной. Зебулон просто притащил его к девочке, чуть не безумствуя от восторга. Он встал на задние лапы и смотрел ей прямо в глаза; он смеялся и осторожно потряхивал в воздухе передними лапами, с нежной настойчивостью требуя от нее ласки. Так он приветствовал друзей с горы Шаш.

Ольга нагнулась и прижалась лицом к его бархатистым ушам, вслушиваясь в его глубокое, радостное урчание.

— Зебука! — растроганная, говорила она, зная, какие чувства питает к ней пойнтер. Такой ураганной любовью он дарил всего трех или четырех человек.

Потом Ольга легко коснулась губами щеки Жолта.

— Ты совсем исчез, Жоли! — сказала она. — Мы искали тебя тысячу раз. Ты стал просто неуловимым. Как твоя болезнь?

— Я уже вылечился. Как Чаба?

— Он в лагере… или еще где-нибудь… Откуда мне знать!

— Кристи?

— Пошли ко мне. Я отвела ее недавно домой.

Сердце Жолта учащенно забилось. Еще можно было сбежать… Но нет! Так опозориться он себе не позволит. И он пошел рядом с ней. В горле его быстро набухал ком и, скользя, перекатывался с места на место. Жолт поминутно глотал и отвечал очень кратко. А Ольга, радуясь встрече, взяла у него поводок и весело, бездумно болтала. Она отрастила волосы, теперь они закрывали ей лоб и уши. Страшно волнуясь, Жолт заметил, что кожа Ольги, тронутая летним загаром, стала еще ослепительнее — она была теперь чуть темнее цвета слоновой кости. Эта девочка жила, как-то по-особенному светясь. Ее легкие шаги не только съедали расстояние — в их танцевальном ритме была и другая цель. Будь Ольга в лесу одна — Жолт это знал, — она двигалась бы, конечно, иначе.

Когда Жолт очнулся, они стояли уже перед дверью с табличкой: «Пал Же?дени». Щелкнул английский замок, Кристи и Зебулон бросились друг к дружке и тут же затеяли возню. Они играли и визжали от радости, пока не услышали приказание разойтись. Зебулон получил воду в белой миске, а Кристи пришлось придержать: ей не понравилось, что Зебулон пользуется ее посудой.

— Тварь завистливая! — обругала свою собаку Ольга.

Зебулон улегся в холле, Кристи, которую отправили в комнату, несколько минут бушевала, потом, смирившись, повалилась на толстый ковер. В холл проникали странные звуки: казалось, будто тикают взрывные механизмы. Жолт боязливо прислушался. «Почему я здесь?» — с какой-то строгостью думал он, словно готовясь к ответу на случай, если ему будет задан вопрос, зачем он сюда пришел.

Но едва он вошел в комнату, тайна сразу открылась: тикали и звенели, вторгаясь в мерные звуки друг друга, часы, десятка три часов; когда с этим звоном и тиканьем слух Жолта начал постепенно свыкаться, он стал в них улавливать даже тончайшие оттенки. Это был настоящий часовой оркестр.

Ольга смеялась:

— Мой отец часовщик. Ты разве не знал?

Жолт это знал. И все же музыка часов его заворожила. Исчез на минуту раздражающий страх, но на смену ему пришло опасение, что в комнате вдруг появится часовщик.

— Предка нет дома, нам повезло, — словно угадав его беспокойство, сказала Ольга. — Садись на софу. Я поставлю пластинку. Ладно?

Жолт кивнул.

— Когда ты рассмотришь часы, мы пойдем в мою комнату. Это комната папина. Что поставить? «Ten years after»?

— Не надо. Я слушаю часы…

— Тебя это разве не раздражает?

Жолт отрицательно мотнул головой. Узнав, что часовщика нет дома, он успокоился.

— А твоя мама? — спросил он,

— Она приходит под вечер. За мной присматривает отец. В нашей семье у него самый зоркий глаз. И он постоянно за мной подсматривает.

— Почему?

— А потому что ему любопытно, провожают меня мальчики или нет. Однажды мы с Чабой стояли в самой глубине подворотни, и он все равно нас увидел.

Она потянула Жолта к окну.

— Подойди и скажи: видно отсюда, что делается напротив, в воротах?

Жолт сжал губы. Часовщик наверняка пользуется биноклем.

— Ты только подумай: привязался, будто мы обнимались, и до того взбеленился, что надавал мне пощечин.

— У вас такие порядки?

— Он же дерется из любви, понимаешь? Так что на пощечины наплевать. Главное — это его дурацкая болтовня. Он боится, чтоб не вышло из меня магдалины. Что это, знаешь?

— Твой отец просто зверь! — с возмущением сказал Жолт и, выместив обиду на незнакомом часовщике, испытал облегчение.

Он сел в красное кресло, откинулся назад и крепко прижался к спинке.

— Неважно, — сказала Ольга. — Четыре года я как-нибудь вытерплю. Всего несколько десятков пощечин. Вытерплю.

— Почему четыре?

— Тогда я уже стану совершеннолетней. Беда, понимаешь ли, в том, что я обожаю дразнить мальчишек. Я их дразню, и мне от этого весело.

Ольга вытянула красивые руки, потом мгновенно присела на корточки.

Жолт оцепенел. Все обрело вдруг определенный и ясный смысл: ее танцующая походка, вспыхивающие в глазах золотистые огоньки, множество хитроумных вырезов на одежде. Он искоса на нее взглянул, и у него закружилась голова.

Тысячетактное тиканье часов внезапно оборвалось, и густым, долгим звоном зазвучали часы в окованном медью стеклянном футляре. Донг-донг-донг! Гудящий бой и многократное тиканье смешались с мелодичным голосом девочки. Все вместе это звучало, будто нездешняя музыка, нежная и зловещая одновременно.

— Тебя долго не было на горе Шаш. Я без тебя скучала. А ты без меня?

— И я… я тоже… — прошептал онемевшими губами Жолт и смолк.

Ольга выпрямилась.

— Что с тобой? — испуганно спросила она.

Жолт в полном отчаянии твердил про себя стихотворный текст, который всегда ему помогал, когда он чувствовал себя неловко: «Внизу, в городе, сияет электрический свет…»

— Со мной ничего, — сказал он наконец более или менее сносно, но губы его все-таки прыгали.

Было видно, что Ольга потрясена.

— Я давно замечала, — отвернувшись, быстро заговорила она, — что с тобой что-то неладно. Еще тогда, когда водилась с Чабой. Чаба считал, что это от самолюбия. Правда? Жоли, скажи, что с тобой? Или это уже прошло?

Жолт покачал головой.

— Почему ты молчишь?

Жолт как-то судорожно, отрывисто засмеялся. Ну конечно, сейчас он начнет объяснять ей то, что объяснить он не может, — в этом же вся загвоздка. И он молча завертел головой: на стенах висели яркие тарелки с циферблатами, на одной была даже репродукция с картины Ван-Гога. Вот это здорово — тикающая картина. На железной подставке два мраморных стержня поддерживали белый циферблат, на циферблате стояла медная фигурка с топориком, а перед ней чурбачок. В другом углу медные сверкающие фигурки, мужская и женская, пилили бревно. Часы показали четыре, и дровосек ударил по чурке; раздался тонкий, высокий звук — тим-тим! — словно заиграл клавесин. Тут принялись за дело и пильщики; пила ходила, громко воркуя, будто дикий голубь.

— Тебе нравится? — спросила Ольга.

— Любопытно, — сдавленно сказал Жолт, преодолев на миг свою скованность.

А ведь все могло быть иначе. Он мог бы непринужденно заговорить о том, как можно спать под тиканье всех этих часов; они могли бы обсудить вопрос о часовщике и посоветоваться, как с ним быть; Жолт бы рассказал о своем отце, ладить с которым тоже ведь нелегко, потому что отец забивает ему голову множеством прописных, убийственно скучных истин, а он, Жолт, в это время думает о своем: все непоправимая, непростительная ошибка; человеку, которому никогда ни в чем не везло, который никогда и ни в чем не добился успеха, просто незачем было родиться. Любопытно, как рассудит эту проблему Ольга: зря он родился или не зря? И еще бы он мог рассказать об Амбруше. Потом, усилив громкость магнитофона и заглушив таким образом тиканье часов, они могли бы потанцевать. Но в том и загвоздка, что он точно приклеенный сидит в красном кресте, судорожно глотает и молчит как дурак. Ольга, расстроенная, тоже молчала. Ей казалось, что сейчас должно быть тихо, как в морге. Она неслышно прошлась по комнате, что-то быстро закинула в шкаф, потом так же тихонько выскользнула за дверь и вернулась с вазой конфет. Поставив ее на стол, она улыбнулась Жолту и молча показала на вазу.

— У нас есть кока-кола. Принести?

Глубокая тишина, взаимная неловкость толкали Жолта на неизбежное: броситься головой в омут, то есть признаться в своем поражении.

— Если хочешь знать… знать… — начал со злостью он, запинаясь и делая глотательные движения, — уже однажды, ко-ко-гда мне было т-три го-да, я стал довольно хорошо, по всем правилам, заикаться. Заикаться, понятно?

— Конечно, — сконфуженно, но с любопытством сказала Ольга. — Я знаю, ребята рассказывали…

— Ребята… на ребят… наплевать.

— До?монкош говорил, что ты вообще лишился способности говорить. Балда этот Домонкош, — объявила она с беспокойством.

— Что… что он сказал?

— Ничего интересного. Будто бы ты не можешь произносить слова и потому станешь вратарем или форвардом, левым крайним.

— Сам он станет!.. Только… речь… речь… ритм… — Побагровев, с искаженным лицом, Жолт силился связно произнести фразу, потом махнул рукой и встал.

Ольга робко пыталась его удержать.

— Не напрягайся, Жоли! Подожди, я сейчас принесу кока-колу. И покажу интересную книгу… Да вот она, писатель — американец. Я сейчас же вернусь, а ты пока посмотри…

Жолт не стал ее ждать. Он крадучись вышел в холл, сорвал с вешалки поводок, и Зебулон обрадованно устремился вперед. Но на улице он почувствовал угнетенное состояние мальчика и задрожал. Шерсть на его спине вздыбилась, и, полный ярости, он стал искать невидимого врага. Навстречу им шел прохожий и испуганно замедлил шаги. Зебулон взвыл и бросился на него.

— Отпусти! Ко мне! — крикнул Жолт.

Зебулон, ворча, отступил. Прохожий, утратив дар речи, обошел их далеко стороной. А у Жолта внутри что-то словно бы прорвалось, и команда пробилась сквозь ватный ком. Но когда он брал Зебулона на поводок, руки у него были как деревянные. Он мучительно втягивал в легкие воздух, и жгучий стыд захлестывал все его существо.

Потом была ночь. Во сне под звеняще тикающую музыку часового оркестра Жолт танцевал с Ольгой. Его руки лежали на ее плечах, и он испытывал какое-то непередаваемое блаженство.

Настало утро. Он проснулся и, еще одурманенный сном, рядом с кроватью увидел Тибора. Тибор протягивал ему письмо. Это была совсем коротенькая записка:

Жоли! Я хочу тебя видеть. О.

Целый день Жолт бродил по окрестностям и лишь к вечеру сочинил ответ.

Ольга! Я тоже очень хочу тебя видеть, но теперь ничего не выйдет. Почему — ты знаешь. Потом, когда уже будет можно, я тебя разыщу. Если хватит терпения, дождись. Жолт.

На следующий день в почтовом ящике опять его ждало письмо:

«Милый Жоли, терпения у меня хватит надолго. Но ты все же поторопись. О.».

Жолт был уверен, что это самое прекрасное письмо, какое он в жизни когда-либо получал или когда-либо в жизни получит. И все-таки, следуя совету Амбруша, Ольгу он старательно избегал. Изредка он ее видел издалека. Она сидела на скамье или, помахивая длинным ременным поводком, спешила на гору Шаш. И всегда бывала одна. Вернее, не одна, а с Кристи, бежавшей рысью у ее ноги

*

К этому решению он пришел совсем просто. Не пойдет к матери, и все.

Ему хотелось побыть на холме еще, но, когда он взглянул на Зебулона, решимость его поколебалась. Как они изучили друг друга! Зебулон был воплощением печали. Он вытянул вперед белоснежные лапы и положил на них сверкающе-черную голову; глаза его возбужденно поблескивали, лоб прорезали хмурые морщины, а громадные уши висели неподвижно и траурно. Картину можно было бы назвать так: «Зебулон, жертва несчастья».

Жолт осторожно оперся на локоть, стараясь не прикасаться к кофте, чтобы Зебулон не истолковал его жест по-своему.

— Тебе здесь плохо? — спросил его Жолт.

Зебулон покосился в сторону горы.

«Фазан кричит», — как будто бы сказал он.

— Тогда пойди и поймай фазана!

Зебулон слегка шевельнул хвостом, словно он понял шутку.

«Нельзя», — как будто бы сказал он.

— Почему же нельзя? Ты думаешь, меня украдут, если ты перестанешь меня охранять?

Зебулон поднял уши, но мученической позы не изменил.

— Ты стараешься понять? Да? — спросил Жолт.

Влажные карие глаза Зебулона блеснули.

— Не хочется мне сейчас домой, — сказал Жолт. — Зря ты настаиваешь. Мы останемся здесь. Дома мне делать абсолютно нечего, а те две жалкие задачки я прикончу за полчаса. Если, конечно, не буду декоцентрирован. Кстати, сегодня я точно буду деконцентрирован.

Зебулон выпрямился. Его белый стройный корпус был устремлен вперед, словно скульптура, изображающая безудержный порыв к действию.

— А ведь правда, — продолжал свой монолог Жолт, — с тобой можно поговорить. Так вот. Я ненавижу, когда ты напускаешь на себя такой разнесчастный вид. Не то ты лежишь, не то стоишь, в общем, не разбери-поймешь. А ведешь ты себя так потому, что тебе хорошо известно: я не выношу, когда ты меня о чем-нибудь умоляешь.

Зебулон слушал, неподвижный, как изваяние, и только слева так отчетливо аритмично колотилось его сердце, что можно было вести счет ударам.

— Не может быть, — с нежностью пробормотал Жолт, — не может быть, чтоб он ничего не понимал! Но этому несчастному созданию трудно одолевать слова… Если ты очень хочешь, я скажу тебе, — медленно, по слогам говорил Жолт. — Беда, Зебулон, в том, что я боюсь.

Зебулон вскинул голову, и глаза его затуманились.

— Не веришь? А это правда. Я боюсь. Этот чертов ком в горле у меня ведь от страха.

Зебулон застучал двумя лапами сразу.

— Видишь ли, — задумчиво продолжал Жолт, — я еще ничего не знаю. Но что-нибудь, наверно, придумаю.

Зебулон тяжело вздохнул и снова устало уронил голову на лапы.

— Тебе трудно понять? — спросил его Жолт. — Да, конечно, ничего ты не понял… Эх, да что я тут распинаюсь! — сказал он, неожиданно закипая. — Я упражняюсь. А для чего? Зебу этим пронять нельзя. Так же как Дани. Как Магду-два. Даже если б я сыпал словами без запинки, как автомат. А вот Ольгу это бы тронуло. Она бы разволновалась так, что у нее у самой, возможно, появился бы ком. С папой же дело обстоит иначе. Он молчит, — продолжал свои рассуждения Жолт, — потому что ему приказали заткнуться… Ну ладно, пошли!

Зебулон пустился бежать, но, заметив не слишком поспешные сборы Жолта, приплелся назад.

— Кто знает, как я стану себя вести. В этом-то вся беда. А сейчас, Зебулон, положение таково: меня словно втиснули под окуляр микроскопа и, как личинку, как тлю, разглядывают. Но до каких пор? — скрипнув зубами, спросил себя Жолт и рассек рукой воздух. — Хватит! Зебу, пошли! Я никому не позволю над собой издеваться! — добавил он, и на глазах его показались слезы.

Зебулон поглядывал на хозяина с беспокойством и брел понуро и неуверенно, прижимаясь к его ноге. На извилистой тропинке Жолт снова остановился. Он стоял под сливовым деревом.

— Что-то должно случиться, Зебу, что-то дьявольски интересное, потому что мозги у меня закрутились совсем по-другому. Но само по себе ничего не бывает. Я должен за себя взяться сам и что-то свершить, понимаешь? Сам, сам, без помощи Амбруша. Стало быть, с ним покончено, я списал его с корабля. Простись с Амбрушем, Зебулон!

Зебулон дважды настойчиво пролаял. Лай этот требовал от Жолта улыбки.

И Жолт улыбнулся одними глазами.

— Ну, посмотрим, что будет! — решительно сказал он. — Пошли!

Еще несколько часов они бродили в горах, взобрались на вершину Хуняди, потом, делая большой крюк, поднялись на гору Са?бадшаг. Жолт купил в лавочке дешевую колбаску для Зебулона, а для себя — молоко и свежий хлеб. Молоко он выпил залпом, хлеб пожевал без аппетита и остатки отдал собаке — Зебулон их сразу умял.

Ва?рошмайор погрузился уже в белесовато-серую мглу, детская площадка была тиха и пустынна. Светлой лентой вилась асфальтовая дорога. Жолт, напрягая зрение, вглядывался в прохожих.

Теперь ему должно повезти. Хотя бы чуточку повезти. Он всмотрелся в циферблат своих дурацких часов, закрашенных красной краской, было около шести. А когда поднял голову, прямо перед ним, метрах в двух, стояла та, кого он так долго и терпеливо ждал, — Ольга. В синих брюках и синем пуловере.

Ольга удивилась не меньше, чем он. Глаза ее расширились, лицо засветилось радостью, и она пошла к нему мелкими, как у японки, шажками.

— Жоли! Милый!

Это «милый» проникло в самое сердце Жолта. В самом буквальном смысле слова. Что же это?

— Чао, Ольга, — сказал он и, верный своей детской привычке, отбил ступней ритм фразы.

— Мы ведь встретились совершенно случайно? — спросила Ольга, подходя к нему медленно-медленно, словно старалась продлить радость нежданной встречи.

— Конечно, — ответил Жолт.

Он был переполнен счастьем. Вот перед ним ее сияющее лицо, вот ее руки… Но тут между ними вклинился Зебулон, стал на задние лапы, а передние осторожно положил на плечи девочки.

Ольга торопливо погладила его бархатистые уши, затем чуть нетерпеливо отступила назад.

— Хорошо, хорошо, Зебу, — сказала она.

Жолт, стараясь выиграть время, на миг сердито прислушался к своему горлу: в нем было чисто и дышалось легко.

— Как ты? — спросила Ольга.

Вопрос был не важен, важно было другое: она взяла в ладони его лицо и мягко коснулась его губами.

— О'кэй, — сказал Жолт, — все уже совершенно о-к… — Он не закончил фразу, потому что почувствовал вдруг на губах ее губы.

Он даже вздрогнул от этого еще неведомого ему ощущения, а Ольга поцеловала его еще раз. Жолт встал на цыпочки и обнял ее за плечи. Несколько секунд, дрожа как в лихорадке, он держал в руках целый ворох живой, дышащей радости. «Такого со мной еще не бывало, — думал он, — ни разу в жизни еще не бывало и не могло быть. Выходит, я все же не тля, наконец я что-то свершил».

Ольга быстро перевела дыхание, заглянула на миг в глаза Жолту и отступила.

Жолт опять вздрогнул. Он и сам не знал отчего: от рыданий или от смеха.

— У-ух! — задохнувшись, простонал он тоненьким голосом.

Ольга засмеялась. Они засмеялись оба, чуть нервно, но весело, с облегчением, как люди, которым удалось пройти вместе тяжкое испытание.

— Значит, у-ух? — спросила она.

— Да. И даже больше, — застенчиво улыбаясь, ответил Жолт.

— Что же больше? Скажи!

— Удача. Хочешь устроить экзамен?

— Что за глупости! Я страшно рада, что могу быть для тебя удачей. Значит, правда, что я удача?

— Да. Именно ты.

— Для тебя?

— Может быть, для кого-то еще?

— Нет, нет, нет!

— Три раза?

— Целых три. Теперь я счастлива почти так же, как мать, нашедшая сына.

— Да что ты?!

— А что? Это ведь только сравнение. Зачем же ты, мой старый друг, так мне отвечаешь?

— Потому что мне не хочется быть старым. Лучше я буду новым.

— Хорошо. Но сначала я на тебя посмотрю. Подойди сюда, под фонарь, здесь светлее. Ты и правда стал совсем новый, как будто тебя подменили.

На какой-то миг пальцы Ольги закрыли его глаза.

— Вот так новости! Усы! У тебя отросли усы! Черные, крохотные… Ой, какие мягкие усики!

Жолт, совсем поглупев, стерпел и это настойчиво-нежное прикосновение пальцев к своим губам, и у него появилось вдруг странное ощущение своей «шоколадности».

«Сейчас здесь под фонарем меня станут посасывать, как шоколадку», — со смешинкой подумал он, но все же не шевельнулся.

Горло его ничто не стесняло, язык был послушен — да он бы сейчас первоклассной скороговоркой отбарабанил любые стихи.

Ольга взяла его под руку.

— Давай погуляем. Я люблю гулять под вечер, в сумерках.

— Где? Там? И мы с Зебу любим прогулки в таких местах. Пошли, Зебулон. И не волнуйся: людей здесь нет.

— А кто же здесь? — спросила Ольга.

— Тени. И статуи. Черных статуй больше всего. А то, что статуи движутся, не в счет. Их можно остановить, как в кинофильме.

— Значит, Зебулон видит то, что ты хочешь?

— Не только Зебулон, но и ты.

Жолт наслаждался сознанием, что «под вечер, в сумерках» он разговаривает совершенно свободно. И слегка пожал руку Ольги.

— Скажи, что ты там видишь, под фонарем? — спросил он тихо.

— Что вижу? Скамью. А рядом парня и девушку. Они обнимаются.

— Ничего подобного. Это казак-кавалерист. Он в длинной черной бурке. Видишь: у него квадратные плечи.

— И правда. А лошадь лежит.

— Не лежит, а несется вскачь. Смотреть надо снизу.

— Здорово! А теперь там Балканский полуостров.

— Тебе всегда видится географическая карта.

— Потому что я хочу стать учительницей. Преподавать географию.

Жолт онемел. И не желал отзываться. «Его будущее», о котором столько твердил отец, сегодня к нему придвинулось ближе, но в то же время он отчетливо сознавал, что, заговори он сейчас о будущем, каждое его слово будет безудержным бахвальством, а перед Ольгой он бахвалиться не хотел.

Они брели по дороге, развлекаясь игрой теней, но вдруг позади эстрады Ольга остановилась.

— А ведь я совсем не удачлива, Жоли. С тех пор как я вернулась из Ши?офока, я каждый день ходила вокруг скамьи, где тебя укусила Кристи. Уже неделя… наверняка.

— Ты была в Шиофоке?

— В Шиофоке я думала непрерывно о том… — Она оборвала фразу.

Жолт упрямо молчал. Ольга тихонько засмеялась:

— А папочка в доме отдыха следил за мною в бинокль.

— Я так и знал, что у него есть бинокль.

— Раньше я папу очень любила. Целыми часами дожидалась его на площади Се?на. Я его и теперь люблю, но уже не так сильно.

Это была тема, которую Жолт ненавидел всей душой. Он считал, что часовщик с его подзорной трубой — случай весьма примитивный. Но Ольга, к сожалению, не мальчишка, она даже не представляет, как разделаться с этой трубой. На миг Жолт прислушался к себе: что у него там внутри — там было спокойно. Ольга поглядывала на него украдкой с непривычно смущенной улыбкой.

— А Чаба как… испарился? — рискнул спросить Жолт.

— Тебе это интересно? Я больше с ним не дружу.

— Хм!..

— Ну ладно. Он не дружит со мной. Разве это имеет значение?

— Понятно.

Жолт поджал губы. Он жалел, что задал этот вопрос, задел ее больное место, к тому же умышленно, и тогда вдруг вынырнула другая глупая боль, теперь уже его собственная. Он тяжело вздохнул.

— Скоро я пойду в школу. Надоело шататься без дела.

Ольга подняла на него глаза, в вечернем тумане они казались непроглядно черными.

— Когда ты один, — продолжал Жолт, — толку от тебя мало.

— Послушай, Жолт! Ведь ты здоров уже, правда? Ну, скажи, ты выздоровел уже или нет?

В голосе Ольги Жолт слышал искреннюю тревогу. Он был тронут до глубины души.

— Не знаю, — ответил он.

— Как ты можешь не знать, Жоли?

— Амбруш считает, что я на верном пути.

— Амбруш?

— Врач. У которого я лечусь. Но смешнее всего, что излечит меня не он.

— А кто?

— Я сам.

Какое-то время Ольга робко молчала, так как явно не поняла сущности его слов. Она думала, что дело в каких-то речевых упражнениях, и потому спросила с непривычной робостью, не может ли она ему как-то помочь.

Он покачал головой, хотя знал, что этот отрицательный жест чистая ложь. Но он скорее бы навсегда онемел, чем принял бы от кого-нибудь помощь из жалости. Жалость Ольги! Нет! Никогда!

Но, не желая объяснять эти чувства, он сразу сказал:

— Дело вовсе не в этом. Я прощелкаю тебе сколько хочешь слов без единой запинки и остановки. А ну, попробуй за мной повторить:

Ольга принялась повторять, но путалась и сбивалась, и они оба над этим смеялись. Потом они обнаружили, что сумерки кончились и наступил вечер. Ольга заспешила домой. После этого на углу улицы Чабы они еще добрых полчаса говорили без умолку. В Шиофоке, рассказывала Ольга, она как-то села верхом на козу. У козы был такой твердый, прямо каменный позвоночник, что несколько недель у нее, Ольги, не проходили синяки. Жолт, держа ее за руки, признался, что никогда не сидел верхом на козе, зато в Надьма?роше сделал попытку сесть на муракёзского жеребца. Но коварный жеребец схватил зубами его рукав и оторвал от рубашки. Иными словами, лошади тоже кусаются. А вчера, на лету подхватила Ольга, в продовольственном магазине она хотела погладить совсем крохотного ребенка, но мать отчаянно закричала, что он кусается. Жолт тут же рассказал о четырехлетнем мальчугане, разговор с которым передавался по радио. Когда корреспондент, знакомый Жолта, на секунду отвернулся, малыш запихнул себе в рот микрофон. Потом Жолт рассказал, как он ворует иногда черешню в саду на склоне холма. Ольга скороговоркой сообщила, что в день рождения ей подарили зонтик от солнца и что Жолт непременно должен его посмотреть. Снова напомнив, что ей надо спешить, она все же спросила, принимает ли он лекарства, и, получив утвердительный ответ, удивилась, откуда лекарству известно, в каком месте и что болит. На прощание они торопливо поцеловались и разошлись.

Расставшись с Ольгой, Жолт повернул к горам. И подумал, что с лета почему-то страшится тьмы. Как давно прошло лето! Они шли с Зебулоном по Хе?дьалской дороге, пес бежал рядом и поминутно с удивлением оборачивался назад, потому что хотел домой. Но Жолт, не оглядываясь, мчался вперед. Он задыхался, и грудь его распирала новая, совсем незнакомая радость.

Зебулон внезапно исчез, и тут же послышался подозрительный шум.

— Назад! Ты гоняешь кур? Может, ты спятил? — спросил его Жолт.

Зебулон, запросив прощения, завилял хвостом, а Жолт прибавил шагу: в саду кто-то ругался.

Жолт шел торопливо, но через некоторое время устало прислонился к дереву. Зебулон дрожал от холода.

— Я и представить себе не мог, что на свете бывает такое, — говорил Жолт, глядя перед собой и счастливо улыбаясь.

Владевшее им с утра ощущение, что он похож на подопытную букашку, осталось в такой неизмеримой дали, словно это касалось не его, а другого, постороннего человека.

На красном циферблате своих часов он с великим трудом разглядел стрелки. Было десять часов.

*

Незадолго до десяти Тибор ворвался в кабинет Керекеша.

— Где мальчик? — спросил он.

Из-за лампы, похожей на пушку, Керекеш грозно взглянул на брата. Но взгляд должного эффекта не произвел: старик ничего не замечал и лишь пытался что-нибудь разузнать.

— Я не имею ни малейшего представления, — продолжал Тибор торжественно, — где сейчас находится мальчик.

Магда, расчесывавшая красной гребенкой искрящиеся от влаги русые волосы Беаты, молча взглянула на мужа.

«У кого из нас есть представление?» — спросил сердитый взгляд Керекеша.

«Ни у кого», — терпеливо ответил взгляд Магды, не терявшей надежды, что Жолт сию минуту заявится, выпалит какую-нибудь свою дурацкую шуточку и Керекеш усталой улыбкой сотрет со своего лица гнев. Потому что мальчика надо обязательно щадить.

— Я уже догадался, что вам это неизвестно. Никто не знает, где шатается мальчик. Дрова в подвале складывал я один, и у меня разломило поясницу. Стал искать Жолта, его нигде нет. А стемнело уже изрядно. Да, изрядно. Тамаш, заявляю тебе, что такое положение ненормально. Помнишь, что было в прошлом году? Мальчик пришел домой пьяным!

— Я приготовила тебе югурт, Тибор, — сказала Магда, стремясь направить разговор в другое русло.

— Прекрасно, — коротко отозвался старик. — Но куда девался мальчик?

— Я думаю, on идет по следу, — беспокойно вертясь, подала вдруг голос Беата.

Керекеш, жалея девочку, заставил себя улыбнуться. Магда протянула руку за феном с таким озабоченным видом, словно сейчас это было самое важное дело на свете.

— Ночью? По следу? — сердито прошипел Тибор. — По чьему ж это следу, позвольте узнать? В одиночку никто по следу не ходит.

— Постой, я вспомнила: Жолт звал с собой Дани, — сказала Беата.

Керекеш со слабой надеждой слушал их диалог, но не унизился до расспросов Беаты. Девочка явно лгала. «Это мне напевает синичка», — раскрыл он быстро немудреную тайну.

— Тебе изменила память, девочка! — воинственно затоптался Тибор. — Как раз вчера я и мать Дани обменялись между собой мнениями. Да, по-моему, это было вчера.

— А сегодня совсем не вчера! — стараясь запутать старика, воскликнула с загоревшимися глазами Беата.

Но Тибор был в боевом настроении.

— Это я знаю прекрасно, милая. Сегодня же воскресенье.

— Да, конечно…

— При чем же тут «да, конечно»? Я ведь говорю о другом.

— Дядя Тиби, послушай! В воскресенье у Зебулона экзамен.

— В воскресенье? — неуверенно спросил Тибор, потому что с временем он был в неладах постоянно.

— Конечно. В будущее воскресенье.

Вот тут-то Беата и просчиталась — Тибор снова попал в колею верного времени. По лицу его разбежались хмурые морщины, и он обратился к Керекешу:

— Тамаш, не верь, что в такой поздний час Дани выпустят из дома на улицу. Вчера я разговаривал с его матерью, и должен тебе сказать, что Дани такой свободы не предоставляют…

— Разумеется, — сказал Керекеш, любуясь розово-белым личиком Беаты.

— В каком это смысле? — спросил Тибор.

— В каком я сказал.

— Тамаш, я удивлен. Мальчик бродит допоздна неизвестно где и вовсе не с Дани. Если бы с Дани, куда ни шло. Дани прекрасно воспитанный, совершенно нормальный мальчик…

Тишина. Магда включила фен. Беата следила за лицом Керекеша. Он пристально и задумчиво смотрел на светлый круг, который отбрасывала лампа. Беата, пожалуй, знала, о чем думал отец.

Он думал о том, что Дани нормальный воспитанный мальчик, а вот Жолт…

Беата выключила жужжащий фен и с непривычной резкостью вдруг заявила:

— Дани всегда ходит вместе с Жоли. Даже когда его не пускают.

— Вот как? — сказал Керекеш, с усилием овладев лицом, чтоб не дать ему расплыться в улыбку.

— С чего ты это взяла? Он тебе это сказал? — спросила Магда, ободряюще обнимая Беату за плечи.

— Конечно! — с горячностью сказала Беата. — С Жоли все пойдут. Кто угодно.

— Ну да! — презрительно сказал Тибор. — Потому он и бродит с собакой один.

— Не потому. А потому что со всяким Жоли ходить не станет!

— Вы мальчика страшно избаловали! Слышишь, Тамаш? — возвестил Тибор, тыча в воздух костлявым указательным пальцем. — Мальчик хороший и умный, тут ничего не скажешь, но воспитывать его надо тверже. Да, тверже.

Магда придумывала предлог, как выпроводить Тибора прежде, чем муж утратит терпение. Но ото оказалось невозможным — Тибор умолкать не желал.

— Вы говорили, что мальчик болен. А по-моему, Тамаш, твой друг доктор Амбруш несет невесть что. Мальчик говорит прекрасно! Вот на днях он стал меня обучать стихам, и я чуть не сломал язык. Я их уже не помню… погодите… Ну вот: «Ехал грек через реку…»

Все засмеялись.

А Беата продолжала:

— Бесценный мальчик, — нерешительно оглядываясь, вдруг сказал Тибор. — Привет, милая, — махнул он Беате, — спокойной ночи!

Он пошел к двери, устало волоча ноги и растроганным голосом отклоняя предложение Магды прислать для массажа Жолта, как только он вернется.

— Да я совсем не желаю массажа, — говорил Тибор.

Магда проводила старика в его комнату, потом отвела в детскую Беату.

— Ложись спать, Беата.

— Я лягу, но спать пока что не буду.

Керекеш погасил свою электропушку.

Магда вернулась и попыталась завязать непринужденный разговор:

— Тибор просто чудак и день ото дня становится все рассеяннее.

Керекеш поморщился и промолчал.

— Беате десять лет, и она прекрасно все понимает, — продолжала Магда.

— Ах, Беата пристрастна. Критическое отношение и обожание просто несовместимы.

— Но она, без сомнения, знает, за что любит Жолта, — сказала, маневрируя, Магда.

— Мы говорим не о Беате. Мы всегда говорим только о Жолте. Тебе это еще не надоело?

— Мне — нет.

Несколько минут оба молчали. Керекеш стоял перед книжной полкой.

Он взял книгу, в нерешительности ее раскрыл, потом резко захлопнул.

— Все вздор!

Магда поняла, что спора не миновать.

— Пока Амбруш забавлялся тестами, я искал. Искал и наконец нашел. У мальчика определенно скачущее давление, — сказал Керекеш.

— Прежде ты никогда об этом не говорил.

— Не говорил, потому что стабилизировал давление. Но я еще не знаю, симптом это или уже заболевание.

— А… что он означает? Амбруш…

— Амбруш! Тот, у кого прыгает давление, болен. И его надо лечить, а не копаться в его душе.

— Я хотела сказать, что Амбруш добился потрясающих результатов.

— Прекрасно. Допустим, что это так. Два месяца назад расстройство речи исчезло.

— Не только расстройство речи…

— Да, да. Мальчик стал мягче. Прекратились его отвратительные выходки. Но ведь он и в школу не ходит. Так что все это чепуха. Директор школы, спросившая так театрально: «Мы Жолта лишим коллектива?!», в конечном счете оказалась права. Вопрос был поставлен высокопарно, тем не менее директор права. Психоневролог Амбруш прекрасный, но он всегда слегка заблуждался…

Магда молча кусала губы. Керекеш с возрастающим раздражением видел, что жену убедить не удалось.

На лбу у него заблестели капельки пота, и он сердито продолжал:

— Не спорю, Амбруш как личность оказывает на мальчика благотворное влияние. Но все остальное — блеф. Знаешь ли ты, что, когда Фери сообщил мне свои премудрые выводы относительно Жолта, мне понадобилось все мое самообладание, чтобы сдержаться, не выйти из себя? Тринадцать лет я слежу за каждым движением сына, и вдруг на сцену выходит великий чародей и ошеломляет меня несколькими банальностями, которые он выкопал из своих тестов. То, что он мне сказал, не было для меня откровением. Мальчик декоцентрирован. Грандиозно! Открытие Америки! Он жаден до нового, любознателен, но объекты его любознательности постоянно меняются. Очередное открытие Америки. Я вежливо сказал Амбрушу, что я весь внимание. Следующее откровение: расстройство речи, возникшее у него в три года, результат того, что он якобы не смог безболезненно пережить распад семьи. Еще бы! Такое вообще нелегко пережить, даже любому взрослому человеку. Он шепнул мне, что Жолт страдает отцовским комплексом. Под этим, очевидно, следует понимать, что мальчик боится меня и моих к нему требований и старается это как-то уравновесить. Потрясающее открытие, сплошь новизна и свежесть. Когда же он отдал приказ свести мои аналитические беседы с сыном до минимума, у меня появилось желание поздравить его. Что может быть нелепее всего этого! Ведь Жолт осатанел именно тогда, когда я почти перестал с ним разговаривать… Почему ты молчишь? Ну скажи что-нибудь!

— Получается вот что, — медленно проговорила Магда, — все, что ты знал, Амбруш узнал через мальчика.

— Я должен этому верить?

— Ты должен этому радоваться.

— Милая, чему же я должен радоваться? Его трюкам? Надеюсь, он сумел узнать через мальчика, что мое настойчивое требование не провалиться по математике исходит не от меня одного.

— Возможно, Амбрушу удалось и это.

— Смешно!

— Тамаш… спорить с тобой сейчас трудновато… но тут, по-моему, дело в другом. Мне кажется, что главное состоит в подходе Амбруша. Именно подход Амбруша и есть та неведомая сила, которая, очевидно, и обладает особой властью над мальчиком. Возможно, какой-то магической властью. А ты возмущен, что эта власть не твоя.

Керекеш остолбенел.

— Разумеется. Я не настолько эмоционален. Я просто не верю в метод лечения Амбруша. Какие-то заклинания. Это блеф. Через две недели он возвращает парню здоровье. Возможно, Жолт больше не будет заикаться. Это возможно. Но что еще изменилось? Его нервная система окрепла? Амбруш избавил его от наследственной расслабленности? Теперь мальчик станет трудиться, теперь у него появится чувство обстановки? Чудо-доктор сотворил ему новый характер? Вздор! Все осталось, как было. Он поддерживает Жолта с помощью весьма зыбких, туманных советов, а я по-прежнему буду бороться, как зверь, чтоб не стыдиться за собственного сына, не искать ему легких путей и не засунуть потом в какую-нибудь дыру, где его будут только терпеть, как терпели когда-то Тибора. Почему никаких этих комплексов нет у Беаты? Я ведь тот же, а Жолт и Беата такие разные!

— К счастью, — вставила Магда.

— К счастью для Беаты, — быстро уточнил Керекеш. — Труд для Беаты естественен, Беата знает, когда, что и кому сказать. Беата безошибочно чувствует, с кем она говорит, и заранее обдумывает манеру речи. А Жолт?

— Оставим это. Почему Жолт должен обдумывать все заранее? Ему только тринадцать лет.

— Скоро четырнадцать. А он лишь попусту тратит время. Так же, как его мать.

— Тамаш, мне неприятно слушать это.

— А мне неприятно говорить.

— К тому же это какое-то упрощение, внушенное злостью. Мать не виновата. Что она может с собой поделать? — сказала Магда.

— Упрощение? Пусть так. Но упрощаю не я, а жизнь. Дети приносят с собой задатки то отцов, то матерей. Таков закон. Закон этот иногда бывает хорош, иногда плох… Который час?

— Четверть одиннадцатого.

— Вот, пожалуйста. Он не чувствует, что его ждут. Или ему на это попросту наплевать. Ты думаешь, с ним что-нибудь такое стряслось?

— Нет, не думаю.

Мысли у Магды метались, как в лихорадке. Но ни муж, ни она не желали признаться, что каждого из них гложет тревога. Они замолчали.

Керекеш потирал лицо, Магда давила в пепельнице еще горящую сигарету.

— Словом, помочь ничем нельзя, — раздраженно бросил Керекеш.

— Можно. Но помощи надо ждать не от Амбруша.

Керекеш вмиг перенял ее тон, и оба яростно кидались словами.

— От кого же?

— От самого Жолта.

— Ты в это веришь?

— Только в это я верю.

— Прекрасно!

— Мальчик для тебя как камень на шее.

— Это ложь!

— Нет, не ложь! Зачем отрицать! Ты знаешь, что такое снежная слепота?

— Я столько лет так страшно напрягал свое зрение, что ничего удивительного, если я ослеп.

— Тамаш, я очень боюсь, что ты не сможешь ему помочь.

— А кто поможет? Отступиться от него я не могу. Все-таки я отец.

— Мальчик чувствует, что ты не веришь в него.

— Это он чувствует прекрасно. И я поражен, что он согласился продлить каникулы.

— Ему посоветовал это Амбруш, а он с доверием…

— К черту доверие! Почему он не стал брыкаться, что его причислили к контингенту больных? Он ведь не болен! По-моему, больше месяца, как он совершенно здоров.

— Это действительно на него совсем не похоже. Спроси Амбруша.

— Зачем? Мальчишке просто нравится шататься без дела. Как будто мы этого не знаем!

Магда встала и вынесла наполненную окурками пепельницу. Потом открыла окно, выглянула украдкой в сад и глубоко вздохнула. Она видела, что Керекеш устало улыбнулся.

— Как странно. У нас с тобой нет разногласий, мы никогда не ссоримся. Единственная тема — Жолт…

— Нет, мы не ссоримся! Даже теперь!

— Нет?

— Нет! Но у Жолта такой сложный, противоречивый характер…

— Это бесспорно… Половина одиннадцатого. Я больше не могу сидеть и ждать.

Магда снова подбежала к окну, на лице ее было отчаяние, но она еще пыталась бороться.

— Сейчас он придет. Не волнуйся.

Глаза Керекеша вдруг увлажнились.

— Этот мальчик никогда в жизни не ждал меня. Всегда жду я.

— Да вот он идет. Успокойся.

Керекеш махнул рукой. Отвернулся, подышал на очки. Тихо хлопнули снаружи ворота. Но знакомого пошаркиванья ног слышно не было.

Магда вопросительно взглянула на мужа.

— Он привязывает собаку, — сказал Керекеш.

Оба прислушивались. Мальчик, должно быть, шел на цыпочках. Вот скрипнула дверь прихожей, раздался короткий щелчок, и наступила долгая тишина.

Магда шагнула к двери, но Керекеш сделал предостерегающий жест: никаких встреч.

Они ждали. Ждать пришлось долго. Потом послышалось тихое урчание воды и приглушенный смех.

Жолт прокрался в приоткрытую дверь. Лицо его было чистым, смугло-румяным, глаза с восточным разрезом то вспыхивали, как пламя, то гасли до черноты.

Он стоял смущенный, выставив вперед ногу и нервно отстукивая по паркету ритм.

— Я пришел, — сказал он.

Керекеш сморщился, словно голову его пронзила нестерпимая боль.

Магда вскочила. Лицо ее было бледным, нервы до предела натянуты.

— Я взгляну на Беату, — шепотом сказала она и собралась уже выскользнуть.

— Она спит, — сказал Жолт, остановив ее взглядом.

— Ты ошибаешься, — сдавленно, но ледяным тоном произнес Керекеш. — Беата ждет тебя.

— Уже не ждет. Я прочел ей одно двустишие, она засмеялась и сразу заснула.

— Она тебе не сказала, что мы все совершенно измучились?

Керекеш говорил как-то странно, словно бы жалуясь. Жолт слушал очень внимательно.

— Сказала. Что вы беспокоились. А Тибор вышел на сцену уже в девять часов. И выступил с заявлением, что воспитывать меня надо тверже, а вы меня распускаете.

Керекеш кашлянул. Это был сигнал Магде: внимание, ты слышишь — опять та же дурацкая болтовня! Разве я не был прав?

На лице Жолта появилась блуждающая усмешка, и он привалился к двери.

— Отойди от двери, — буркнул Керекеш.

— Господи, где ты так долго был? — с испугом вмешалась Магда. — У тебя остановились часы? — спросила она, взглядом гипнотизируя Жолта.

Жолт поднес к уху часы:

— Нет. Идут. Просто я бродил по лесу и, кажется, сбился с дороги. То есть дорогу потом я нашел, но с трудом… — Жолт приглядывался к отцу и одновременно с ужасом прислушивался к себе: в горле у него зашевелился липкий комок. И Жолт пошел напролом. — Я много сегодня думал, — сказал он с расстановкой, чеканя каждое слово и глядя отцу в глаза.

Керекеш насторожился. Он не верил, что пришла пора радоваться. Но ведь он ясно, отчетливо слышал: Жолт сегодня думал, к тому же много.

— О чем же ты думал? — спросил он, оживившись.

— Мне надоело шататься. Всегда одному.

— Только-то и всего?

Отец был слегка разочарован. Но Жолт все же чувствовал, что выстрел его почти попал в цель. И язык его сразу стал подвижным.

— Завтра я пойду в школу.

Керекеш посмотрел на Магду. Жолт перехватил его взгляд, но не догадался о причине, вызвавшей у отца изумление. Керекеш, весь подозрение, привычным жестом сдвинул на переносице очки.

— Тебе, очевидно, посоветовал это Фери Амбруш?

— Хм! — презрительно хмыкнул Жолт.

— Ты опять за свое? — спросил его Керекеш.

— Ага, — сказал Жолт, стараясь говорить в своей обычной манере. Он надеялся, что ком в горле от этого рассосется. Кажется, он исчез… Кажется, его нет…

Керекеш не понял состояния сына и сделал неловкую попытку перейти на шутливый тон:

— Ну что ж, доктор Амбруш еще побеседует с твоей душой.

Жолт пожал плечами.

— Завтра я пойду в школу, — упрямо повторил он.

— Итак, ты принял решение один. В лесу, наедине с самим собой.

— Не наедине. А вместе с Зебулоном.

В темном стекле окна Жолт увидел, как Магда у него за спиной делает какие-то знаки.

— Папа, — сказал он, — Магда хочет тебе что-то сказать.

Магда сконфуженно засмеялась.

— Поздно уже… Вы спать не хотите? — вышла она из неловкого положения.

Керекеш бросил на нее выразительный взгляд, и Жолт понял, что их педагогический спор не закончен. «Оставь свой допрос, не мучь бедного мальчика». — «Я знаю, что делаю, а ты пытаешься все замазать. Мальчик видит в окне, что ты как безумная размахиваешь руками». — «Ладно, ладно, действуй как знаешь».

Жолт развлекся этим беззвучным диалогом и затем решил, что наконец он свободен.

— Я прощаюсь, — сказал он. — Спокойной ночи! Спокойной ночи!

— Ничего подобного! Останься! — Керекеш едва сдерживал раздражение. — Ответь мне, пожалуйста, хорошо ли ты все обдумал? Не случится ли снова беды?

Жолт, гримасничая, молча тер нос и в то же время был предельно внимателен. «Вам угодно было спросить, не случится ли снова беды. Вопросик что надо. Отдает гениальностью». У отца напряженные глаза. Разгадать его мысли сейчас не трудно. Прохладный сентябрьский воздух, струившийся сквозь приоткрытое окно, словно раздул тлеющий внутри Жолта жар, и Жолт вспыхнул. Так и есть: папа страшно боится, потому что не знает, кто пойдет завтра в школу. Кто? Да Жолт Керекеш, упрямый, «декоцентрированный» Жолт Керекеш, — познакомьтесь, пожалуйста! Он сын главврача и невозможный проказник, с которым отец не в состоянии справиться; он типичный, отъявленный двоечник, да он просто дубина — неужто не знаете? К тому же этот тип заикается, еле-еле выговаривает слова; вызовут его отвечать, а он ква-ква — на потеху целому классу; словом, все по-дурацки, но ведь это несчастье, пусть комическое, а все же несчастье, — вот о чем отец наш изволит думать.

— Если ты в себе не очень уверен… — начал Керекеш, желая ему помочь.

— Почему я должен быть в себе не уверен! — высокомерно бросил Жолт.

Но Керекеш развивал уже новую мысль и не обращал внимания на Магду, умолявшую его глазами, чтоб он, ради бога, замолчал.

— Ты прав, Жолт. Иди в школу. Надо быть среди людей. Я никогда не был сторонником этой программы отшельнического уединения. И попробуй трудиться. Но не так, как прежде, а по-настоящему. Согласен? А я побеседую с Фери Амбрушем и с твоим директором.

— До верстака мне все это.

— Что?

— Согласен.

— Я рад, что ты принял решение сам.

— Тогда я сейчас же иду спать.

— Конечно! Двенадцатый час, — нервно вмешалась Магда.

— Минутку, — сказал Керекеш. — Итак, ты и Зебулон бродили по лесу. Расскажи что-нибудь.

— Что-нибудь? — спросил Жолт. И бросил взгляд на Магду.

Магда тут же подала знак: отец сегодня, дескать, слегка чудит, надо с этим смириться!

Все еще сердясь, но уже не испытывая страха, Жолт заметил, что отец пристально смотрит на его губы. «Ага, мы приглядываемся. Даешь практику речи с округлыми фразами! Мои лицо и горло под неусыпным наблюдением. Сейчас придется глотнуть, но это не в счет. Что ж, давайте, экзаменуйте, — язвительно думал Жолт, — и я расскажу вам про «грека». «Ехал грека через реку…» Нет, материал для экзамена неподходящий. Надо что-нибудь… как его… оригинальное. Тогда сочиним про зайчишку. Хотя про зайца, кажется, уже было. Правда, давно, но было. Ладно, расскажем все-таки про зайчонка, и отец все проглотит, не поперхнется».

— Зебулон нашел зайца, — начал Жолт, снисходительно усмехаясь.

— Не говори! — Керекеш разыгрывал величайшее изумление, и очки его хитровато поблескивали.

— Ты же сам просил. Так как же: говорить или не говорить?

— Разумеется, говорить. Я тебя слушаю.

— Зебулон случайно нашел гнездо. В траве, у самой дороги. А в гнезде сидел зайчик. Такой мини-зайчик, величиной с мою ладонь. Нет, с ладошку Беаты. Мне хотелось узнать, как он сюда попал. А Зебулон ступил на гнездо и поднял лапу. Потому что Зебулону важно одно: может он схватить зайчика или нет. Тогда я сказал ему следующее: «Что за низменные помыслы, Зебулон! Воспитанная собака не должна думать только о том, как сожрать зайца». Продолжать?

— Конечно, — сказал Керекеш, внимательно следя за речью Жолта.

— Откуда же взялся зайчонок? — спросила сконфуженно Магда, зная, что Жолт обо всем догадался.

Жолт повернулся к Магде и стал объяснять, слегка подражая тону проповедника:

— Он попал туда вместе с зайчихой, которая спустилась в долину. Какое-то время они кормились в кооперативном саду. Потом явилась собака, а может быть, человек или кто-то еще. Зайчиха убежала на холм, а детеныш приютился в траве.

— Почему ты говоришь в такой поповской манере? — спросил Керекеш.

— А что, непонятно? — скрипучим голосом, неприязненно спросил Жолт.

— Отчего же? Понятно.

Воцарилась тягостная тишина.

— Что же стало с зайчонком? — разрядила напряжение Магда.

— Я завернул его в лист лопуха и отнес на холм.

— В лист лопуха? — спросил отрешенно Керекеш.

— Чтобы не было запаха человека.

— Понятно.

— Теперь мне уже можно лечь? Спокойной ночи!

Жолт попятился к двери.

Керекеш сделал несколько неуверенных шагов, но Жолт, словно спасаясь от преследования, выскользнул молниеносно за дверь.

— Этот экзамен был не только не нужен, но и бестактен, — с упреком, с досадой сказала Магда.

— Возможно, — ответил Керекеш. — Но я должен был знать, в состоянии ли он связно вести рассказ.

Магда молчала и думала о том, что муж ее, как ни странно, совершенно не сознает своей бесчувственности. Как он этим похож на сына или наоборот: сын на него. Одним словом, феноменальное сходство.

Керекеш не мог заснуть. Он курил, стараясь избавиться от чувства неловкости.

*

«Так обстоят дела!» — с безмерным удивлением сказал себе Жолт. Он машинально сполоснул водой лицо, переоделся в пижаму и легкими шагами вошел в свою комнату. На половине Беаты было полутемно. Девочка спала очень тихо. Жолт всегда с любопытством заглядывал к ней и прикидывал расстояние от одеяла до звезды висевшего на стене ковра: если при дыхании они друг друга касались, значит, все в порядке, девочка спит. Обычно он говорил ей несколько слов, но вообще-то будить ее не имело смысла, потому что Беата лишь улыбалась слипающимися, затуманенными глазами, что-то невнятно лепетала и, счастливо вздохнув, тут же засыпала опять.

По волнистому желобку кинопленки Жолт запустил стальной шарик. Шарик противно застучал по паркету, но Беата и от этого не проснулась. В какие безвестные дали унесли ее сны? А могла бы проснуться, хотя бы раз в жизни, чтобы выслушать его историю. Ведь что-то произошло. Но что? Что, черт подери, произошло? Жолт все еще чувствовал на лице холодный, изучающий взгляд отца. А потом, без всякого перехода, его щек, играя, коснулись мягкие руки Ольги. Для начала эти ощущения надо было как-то разъединить.

«Ну, посмотрим», — сказал себе Жолт и стал резко насвистывать сквозь зубы.

Беата зашевелилась, и Жолт бросился к ней. Она подняла русую голову. Сонный, затуманенный взгляд и чуть удивленная улыбка.

— Ты свистишь? — спросила она.

— И ты засвистела бы, если б знала, что сегодня случилось. Ты проснулась, Беата?

— Да, — послушно ответила девочка.

— Нет, ты совсем не проснулась. Иначе бы ты спросила, что со мной сегодня произошло.

Приподняв голову и пытаясь проснуться, Беата что-то забормотала.

— Наконец-то я перестал чувствовать себя букашкой, — сказал Жолт.

Голова Беаты медленно поникла.

— Ну ладно, спи. — Жолт побрел на свою половину, обходя на ковре круг света от лампы. — Главное — что я перестал быть ничтожеством, я уже не букашка! Линзу, о которой мне рассказывал Амбруш, я держал спокойно, без всякого напряжения. И мог держать ее бесконечно. Надо бы рассказать это Амбрушу. Но как я ему расскажу? Ведь в этом же вся загвоздка. Ясно одно: Амбруш был прав, когда говорил, что и я могу все душевные силы собрать хотя бы в «крошечный фокус», как Гри?горс, победивший злого брата.

Это был, очевидно, рассказ, который прочел ему Амбруш, внимательно следя за выражением лица мальчика и зачем-то прикрыв обложку книги. Жолт запомнил название: «Удар кулаком». Удар этот был особенный. Его делала мощным не физическая сила. Злобный брат Григорса — Франн черпал силу в своем мускулистом, грубо скроенном теле. А у Григорса был дар необычный: когда ему было нужно, он все душевные силы собирал воедино и вкладывал в свой удар.

Амбруш объяснил это так: увеличительная линза в свою выпуклую поверхность собирает солнечные лучи; если под пучок этих лучей подставить руку, рука моментально дернется…

— И убьет букашку, — подхватил Жолт.

— Вот именно. И у тебя есть нечто вроде этой линзы. Как у Григорса…

Тогда у Жолта мелькнула мысль, от которой даже блеснули глаза: это новое знание пригодится ему когда-нибудь в драке.

Жолт бросился на низкую тахту, погасил под красным абажуром лампу и при неоновом свете, проникающем с улицы, глубоко задумался. Что же это? Неожиданно встретив Ольгу, припоминал Жолт, он вдруг ослабел и сразу ощутил набухающий в горле ком. Но длилось это считанные секунды, потому что он, как Григорс, собрал в «фокус» все свои душевные силы… и кома в горле не стало. А потом, когда пальцы Ольги коснулись его лица, он задышал полной грудью, легко и вольно вбирая свежий, прохладный воздух, и понял, что муке конец: больше ему не придется ловить поминутно ускользающие звуки. «Где-то во лбу у меня скрыта эта самая «линза», но не Амбруш ее нашел. Амбруш только хотел, чтоб она у меня была. Я почувствовал ее сам. Когда папа, уставившись на мои губы, велел мне рассказывать, я стал спокойно рассказывать. Потому что собрал свои силы в «фокус»… И я сразу же разгадал папину мысль. Значит, я могу сказать Амбрушу, что случилось: больше я не букашка, не тля. Таковы дела», — думал Жолт уже в преддверии сна.

Ночью он много раз просыпался, но и в полусне мысль его оставалась отчетливой, ясной. «Магда тоже заметила, что я выстоял в разговоре с папой. Это случилось впервые. Таковы дела».

Ближе к рассвету Жолт снова насторожился. Что-то спросонок бормотала Беата. Его обступили страхи: а вдруг завтра в школе ребята снова станут над ним потешаться. Что тогда? И тут он почувствовал, как от одной этой мысли силы его собрались в кулак. Что тогда? Очень просто — бить, как Григорс! Не теряться, не заикаться, а победить. Так и будет! Жолт опять задремал и на рассвете проснулся с чувством пронзительной радости. Ему казалось, что он на вершине счастья и что с этой вершины он смотрит вниз, в освещенную мягким послеполуденным солнцем долину, а в зеленой долине на красной скамье в синем платье сидит Ольга.

*

Жолту, как сказал доктор Керекеш, скоро будет четырнадцать. Как сложится судьба мальчика, сейчас сказать трудно, и говорить об этом — значит, пускаться в область гаданий или фантазий. Будущее не написано в книге судеб; ни опасения доктора Керекеша, ни добрые чаяния доктора Амбруша не могут определить заранее будущность мальчика. Просто надо надеяться, что после своего второго рождения Жолт Керекеш станет соразмерять свои силы.

Что сказать ему на прощание?

Собери все мужество, и доброго пути тебе, Жолт! Сил у тебя достаточно, и от тебя лишь зависит по дороге эти силы не растерять.