Ещё было темно, когда шестидесятилетний пенсионер, бывший шахтёр и пономарь в местной церкви, Иван Викторович Брызгалов проснулся. Гной накрепко слепил ему веки. Он сразу не мог открыть глаза.

Достал из-под подушки мягкую тряпочку, прочистил ресницы и только тогда увидел спальню с окном и бельевым шкафом. На потолке дрожали тени от переплётов. Из кухни доносились осторожные звуки присутствия женщины. Ложка проскребла сковородку, из крана в раковину прошумела и умолкла вода, радиоприёмник глухо забормотал новости. Его супруга Елизавета Петровна, маленькая, толстая, пятидесяти лет, с накрученными на алюминиевые бигуди волосами, уже готовила завтрак.

«Пора вставать!» — решил Иван Викторович. Сложив и спрятав тряпочку снова под подушку, он опустил босые ноги на коврик у кровати, пальцами нащупал тапочки, поднялся во весь свой двухметровый рост и пошёл в туалет. После этого отправился в ванную бриться, мыться. Наконец, свежий, весёлый, появился на кухне, где у плиты колготилась жена. Донимаемая климаксом, она была всегда не в духе по утрам. Быстро взглянув на мужа, не удержалась и запустила в него пересыпанную оскорбительными интонациями колкость:

— У тебя сопля на подбородке. Когда ты только будешь за собой следить?

Он быстро стёр пальцем каплю шампуня. Ему передалось настроение жены. В груди нервы неприятно завибрировали, но Иван Викторович взял себя в руки. Подавив в себе раздражение, спокойно сказал:

— После завтрака еду на дачу.

Елизавета Петровна вспыхнула так, что красные пятна пошли по наливным полным щекам. Напрягая лёгкие, она закричала:

— Опять сбегаешь из дома! С тобой всегда так. Раньше, когда работал на шахте, норовил к алконавтам прибиться в пивнушке. Теперь из деревни на верёвке не вытащишь. Молоденькую полюбовницу завёл там, что ли?.

Иван Викторович знал, как успокоить ревнивую супругу. Надо терпеливо молчать, пока горячий поток слов не выльется из души Елизаветы Петровны. Когда она замолчала и уселась на стул, бессильно опустив руки, нежно погладил могучее белое плечо жены и озабоченно сказал:

— У меня такое чувство, будто деревенские распатронили нашу избушку. Закрою глаза и вижу: оградка разобрана, двери открыты, стёкла в окнах разбиты. Стужа шныряет по комнатам.

У Елизаветы Петровны в глазах навыкате от базедки ворохнулась тревога. Довод мужа, в предчувствия которого она верила, показался ей убедительным. Она хорошо знала: деревенские не гнушались хозяйственным добром дачников. Прошлой зимой у неё утащили новый умывальник и даже ванну из сарая. Глаз да глаз за домиком нужен. Хорошо, если супруг, вместо того чтобы дома пролёживать бока и пялиться в телевизор, проветрится за город. Для понта она ещё поворчала на современных молодых женщин, которые вешаются на шею стариков, затем деловито спросила, что ему приготовить в дорогу. Иван Викторович распорядился:

— Сало, хлеб, бутылку водки!

Последнее в качестве подарка он возил Пашке Кривому, деревенскому бульдозеристу, который охранял его усадьбу. Успокоенная супруга сразу вспомнила о своих женских обязанностях и захлопотала возле стола. Перед мужем появились тарелка с картофелем, парной котлетой с ладонь, стакан крепкого чёрного чая. Плотно позавтракав, Иван Викторович отправился в коридор одеваться. Там из встроенного в стену шкафа достал тёплые кальсоны, спортивные брюки из плащовки, плотный литовский свитер с квадратными многослойными орнаментами, овчинный полушубок и меховую шапку. Ноги утеплил вязаными носками и валенками. Взял деревянную лопату с короткой ручкой, чтобы почистить снег возле гаража.

В дверях Елизавета Петровна сунула ему пакет с продуктами и пожелала:

— С Богом!

Как только Иван Викторович вышел из подъезда на свежий воздух, так сразу остановился в нерешительности. По сугробам бегала лёгкая вьюга, разбрасывая снежную пыль. Брызгалов представил, в какую метель она превращается в чистом поле за городом, где нет никаких препятствий, наверняка уже плотно засыпала шоссейку. Может, вернуться в квартиру и сегодня не испытывать судьбу? Он прислушался к себе. В груди усилилась ноющая боль, которая жёстко требовала.   ехать.

Двенадцать лет назад в лаве, где работал Иван Викторович, обрушилась кровля. Сперва по забою пошёл страшный грохот, будто рядом падал с высоты и крушился айсберг. От удара дрожала земля, закачались, повалились стойки. Кровля и почва в лаве сошлись, расплющивая тела шахтёров. Для Ивана Викторовича исчезло время. Рядом с ним на рештаках оказались брёвна под два метра. Обычно, он ворочал двумя руками такие тяжести, но тут брал одной, словно спички, и подпирал кровлю над собой. Когда грохот прекратился и наступила тишина, Брызгалов лучом фонаря исследовал пространство. Со всех сторон его окружали кладки породы и угля, которые могли разобрать только горноспасатели. Со стороны завала тянуло прохладной струёй. Пока от вентиляционного штрека к нему поступал воздух, можно было жить. Лишь бы кровля не раздавила последние стойки, возле которых он стоял. Брызгалов поднял луч фонаря вверх и увидел над собой монолитный, без трещин, гладкий потолок. Его чернота на глазах ошеломлённого забойщика стала светлеть, будто кто-то приподнимал крышку шурфа и открывал небо. Сперва оно было мутным, потом серебристо-зелёным и опустилось вниз, растворяя стенки лавы. Иван Викторович глубоко, судорожно вдохнул и… потерял тело. Он оказался в каком-то необъятном пространстве и, словно свободная мысль, блаженно поплыл в нём. Потом в него проникла боль и стала рвать тело. Забойщик зашёлся криком и увидел себя забинтованным с головы до ног на больничной кровати. Перед ним стояла худенькая блондинка с жёлтыми крашеными волосами в завитках до плеч, лет сорока пяти, в белом халате. Как потом узнал Брызгалов, этой суровой на вид женщине пришлось штопать ему раны на лице, на голове, на спине и собирать кости раздроблённой чуть ли не в муку руки. Теперь хирург была довольна своей работой и с нежностью смотрела на ожившие глаза забойщика. Не удержалась, наклонилась и погладила бинты на его голове, похожей на белый арбуз.

— Как, голубчик, на том свете? — ласково спросила она.

Иван Викторович заморгал, не понимая, потом едва слышимым голосом недоуменно просипел:

— На каком?

— На том, откуда ты только что вернулся, — врач снова бережно прикоснулась к нему.

Он вспомнил глубокий серебристо-зелёный свет и сказал:

— Хорошо! Очень хорошо!

После больницы Иван Викторович уверенно вернулся в шахту, но долго не смог работать. К нему во сне и наяву стали приходить погибшие бригадники. Они подсаживались в «пассажире» — так называли подземный поезд, который развозил горняков по забоям. В лаве собирались около него в кружок и молча смотрели как бы с укором. Брызгалов не выдержал, уволился с шахты и пошёл в церковь служить пономарём. Однажды во сне увидел Дугу, своего бригадира. Тот взял его за руку, подвёл к какому-то бревенчатому деревенскому домику и сказал:

— Здесь живёт моя мать. Скоро она придёт ко мне. Возьми у неё икону.

Когда утром Брызгалов проснулся, вещий сон стоял перед его глазами, как живой. Но он не знал, где найти мать Дуги, даже как её зовут. Бригадир больше говорил о своей молоденькой жене, чем о матери. Иван Викторович решил положиться на волю Божью. Прошёл месяц, в церкви его нашла молодая женщина в чёрном платке. Она передала ему икону Спаса Нерукотворного с ликом, вписанным в нимб, и сказала, что мать её мужа, который погиб в шахте, перед смертью просила передать только пономарю городской церкви. Икона была в белой холщовой сумке, плотно завёрнута в бумагу. Когда Иван Викторович дома открыл её, то долго не мог прийти в себя — икона тринадцатого или четырнадцатого века. Он понял, что она попала к нему не случайно, что это промысел божий. Он стал с помощью иконы и специальных молитв лечить людей. После этого Елизавета Петровна места себе не находила, когда Иван Викторович доставал икону и молился. Сперва ругалась, а потом убегала в магазин или к приятельнице через дорогу. Видя большое недовольство жены, Брызгалов говорил, что в ней сидит бес, надо чаще бывать в церкви, избавиться от нечистого. Он тоже может помолиться. Но Елизавета Петровна в ответ махала руками, называла мужа чокнутым на почве религии. Боясь, что она ещё сожжёт икону, отвёз свою ценность на дачу и спрятал в комоде под бельём. Удивительно, после того, как он это сделал, воры стали обходить избушку.

Когда он подошёл к гаражу, то увидел, что снег наполовину завалил железные двери. Иван Викторович сунул лопату в пушистый сугроб. С дерева слетела к нему знакомая сорока, важно затопталась по краю крыши, поднимая и опуская длинный синий хвост. «Жанка!» — обрадовался Иван Викторович, переложил лопату в левую руку, а правой достал из кармана полушубка горсть золотистых хрустящих чипсов и рассыпал на снегу. Сорока камнем упала к лакомству и, не обращая внимания на человека, стала жадно и быстро склёвывать.

Иван Викторович расчистил площадку перед дверью, открыл гараж, в глубине которого зеленел УАЗик с новеньким металлическим корпусом. Двадцать лет назад Брызгалову, как кавалеру трёх орденов «Шахтёрская слава», продали эту вездеходную машину. Тогда-то он и купил прочный бревенчатый дом с огородом в пятнадцать соток. Землю засадил малиной, яблонями, вишней, чёрной рябиной, двумя кедрами. Пять соток оставил для картошки, овощей. Урожая хватало с избытком не только для супругов, но и двоих взрослых женатых уже детей.

Забросив лопату на заднее сидение, Иван Викторович завёл машину и выехал из гаража. Жанка к этому времени склевала все чипсы и просительно крутила хвостом на снегу, не улетая. Пришлось вновь запустить руку в карман, собрать остатки сушёного картофеля и бросить сороке. Красивая птичка испуганно взлетела, но, когда машина отъехала, спокойно вернулась к чипсам.

За городом мела позёмка. Снег пролетал через шоссейную дорогу, не задерживаясь на чёрной гладкой поверхности. Машина легко, без напряга крутила колёса. Только дворники судорожно сгребали на ветровом стекле мокрый песок. Перед водителем необъятно расстилалась просторная равнина с редкими зарослями елей и пихт, похожая на плохо выбритое мужское лицо.

В пяти километрах от города дорога стала подниматься круто вверх на Дунькин Пуп. Так шофёры звали вершину холма, похожего на выпуклый женский живот с круглой впадинкой. Въезжаешь наверх и спускаешься в природную чашу. Говорят, в тридцатые годы сюда кулаки привели ночью сельскую активистку, изнасиловали и зверски убили. С тех пор вершина стала носить имя бедной девушки, считалась проклятой. Здесь почему-то крутых бесшабашных водителей тянуло на полной скорости сойтись машинами лоб в лоб. На месте их гибели на обочине ставили кресты. Приходилось ехать по Дунькиному Пупу, как по холодному кладбищу.

Иван Викторович привычно взглянул на занесённые снегом, некоторые с зелёными свежими венками, сооружения, и положил ладонь на рычаг скорости. Впереди по бровке дороги торопилась странная мужская фигура, голая по пояс, в джинсах и в кроссовках, широко размахивая ру-ками, — марафонец на дальней дистанции. Брызгалов подъехал, притормозил, открыл дверцу и крикнул:

— Эй! Далеко собрался?

Мужчина, не отвечая и не останавливаясь, сходу прыгнул в кабину. Уселся и стал быстро руками сбрасывать с себя липкий снег, которым был весь закрыт. Иван Викторович только удивлённо покачал головой и включил скорость. Уазик выскочил из Дунькиного Пупа и покатился вниз. В салоне было тепло. Когда Марафонец освободился от снега, наделав под собой лужу, Брызгалов стащил с себя полушубок и бросил ему на колени. Пока тот натягивал одежду на голое тело, водитель достал бутылку водки, открыл зубами, по-шахтерски, крышку и дружески протянул соседу:

— Хлебни!

Парень жадно взял стекляшку. Посмотрел на свет прозрачную жидкость, словно вспоминая, что она из себя представляет, и только тогда приложился губами. Но не стал много пить. Ограничился двумя глотками и вернул обратно бутылку хозяину. Тот вновь закрыл крышкой горлышко, отправил бутылку в бардачок на панели.

Проехали молча ещё минут десять, каждый думая о своём.

Иван Викторович сказал:

— У меня такое ощущение, будто ты выбрался из-под креста и рванул из Сибири в Москву.

Левый глаз Марафонца прищурился, почти закрылся, правый голубоватый широко распахнулся.

— Я Незнайка! Не знаю, как меня зовут. Не знаю, кто я. Не знаю, из какого склепа выбрался. И мне сейчас очень страшно, — простучал зубами парень.

Ивану Викторовичу приходилось видеть по телевизору таких в передаче «Жди меня!». Но тут кто-то не только лишил памяти этого человека, но и решил убить его, оставив голым на снегу за много километров от жилья. Брызгалов посчитал нужным прежде всего ободрить несчастного.

— Сегодня ночью переночуешь у меня на даче, — сказал он. — Завтра отвезу тебя в город и сдам врачам. Говорят, они научились штопать память. Может, тебе повезёт.

Но прежде повезло самому Ивану Викторовичу. Утром Пашка Кривой пробил бульдозером дорогу от деревни до шоссе, чтобы открыть путь хлебовозке. УАЗик буксанул только в берёзовой роще, где свежий снег прикрыл лишь десять метров пути. Пришлось обоим выбраться из машины и сильно, до пота, лопатой расчистить колею. Затем под умиротворённый гул мотора оба погрузились в молчание до самой дачи. В это время мысли Брызгалова забрались к орбитам судеб. Как математически точно они выстраиваются! Если бы на полчаса Иван Викторович задержался в городе у какого-нибудь семафора, то наткнулся на мёртвого снеговика за Дунькиным Пупом. Если бы чуть-чуть поторопился, то до самой дачи никого бы не встретил. И парень бы тоже погиб. Он подъехал именно в момент, когда Незнайка только-только вылупился из небытия и не успел даже обморозиться. Судьба заставила пересечься орбиты двух жизней, чтобы одна не дала погаснуть другой.

Иван Викторович, управляя машиной, искоса осторожно изучал неожиданного пассажира. Тот выглядел лет на восемнадцать. Бледное лицо с узкими зелёными глазами, тонкая высокая шея с большим кадыком, который ходил вверх-вниз, как затвор винтовки, грудная клетка, облицованная плоскими, едва заметными мышцами и ручки-плети — тонкие-тонкие. Такого пальцем можно перешибить. Парень, вероятно, учился в школе или в колледже. Что с ним случилось? Как он умудрился попасть в переплёт?

Подъехав к даче, Брызгалов увидел, что она наполовину занесена снегом. Окна торчали из белой пелены, как загадочные глаза восточной красавицы из хиджаба. Пришлось обоим по очереди снова серьёзно размяться деревянной лопатой. Иван Викторович с умением старого навалоотбойщика прорыл глубокую дорожку от калитки до крыльца. После этого Марафонец взял у него лопату и стал перебрасывать охапки снега за оградку. Махал он быстро и неутомимо. Было видно: несмотря на хрупкое телосложение, у него серьёзные силы. «Он старше, чем выглядит», — подумал Брызгалов, открывая ворота и въезжая в расчищенный двор.

Дом, который не отапливался три месяца, походил на ледник. Пар вился от дыхания, окутывая рот дымком. Пол под ногами скрипел. Когда зашли на кухню, там наткнулись возле печи на ведро с замёрзшей водой. Стекло на окне закрылось наледью. Брызгалов принёс берёзовые поленья из сенец. Каждое окутал газетами, сложил в печи и поджёг. Огонь уверенно ожил, багровыми языками зализывая дерево. Когда он разгорелся и загудел, Иван Викторович увёл гостя в большую комнату, там из шифоньера достал свою старую тёплую рубашку, меховую куртку и валенки Елизаветы Петровны, заставил его обрядиться в новую одежду. Сам остался в эстонском свитере.

— Жрать хочется, как из пушки! — сказал парень, позёвывая и оглядывая себя. У него был вид ребёнка, который знакомится с миром.

— Мне тоже! — ответил Иван Викторович, — питание сейчас организуем. У меня в сенцах погребок, где мы оставляем на зиму картошку, морковь, капусту, свёклу. Я займусь овощами, а ты сходи в магазин, купи хлеб, колбасу и бутылку водки. Свою я вёз для бульдозериста. Коль мы её распечатали, надо цельную достать. Пашка — личность амбициозная, гордая. Не любит, когда его угощают остатками.

Брызгалов достал из кармана брюк кошелёк, вытащил пятисотрублёвую бумажку, вложил в руку парня и согнул его длинные холодные пальцы.

— Шуруй! Не хочу, чтобы ты умер от голода у меня в доме, — пошутил он.

Когда через полчаса довольный парень вернулся с пузатым пакетом, в кухне было тепло, печь вовсю горела, в большой алюминиевой кастрюле варилась картошка, капуста. Крышка от пара то одним то другим боком приподнималась и дребезжала.

— Ты куда пропал? — спросил Иван Викторович, принимая пакет с продуктами. — Я уж стал беспокоиться. Не забрала ли тебя к себе в гости метель.

— Магазин оказался запертым на амбарный замок, — совершенно серьёзно объяснил тот. — Какая-то ещё тётка подошла, закричала на бессовестную Настьку, которой никогда не бывает на работе. Потом попросила меня подождать и убежала за магазин. Только через полчаса она появилась с продавцом.

Иван Викторович понимающе кивнул.

— У нас такой порядок. Если нет покупателей, Настя у себя в хозяйстве. У неё четверо детей. За всеми пригляд нужен. Поэтому мы сперва ходим к ней домой, а потом в магазин. Надо было тебе сказать об этом. Моё упущение.

— Чепуха! — слабо махнул рукой парень, усаживаясь возле стола и охватывая голову. — Сейчас для меня время остановилось.

Иван Викторович нарезал колбасу, отправил в кастрюлю. Плотно прикрыл крышкой и тоже уселся.

— Пусть потомится. Через пять минут будем есть украинский борщ, — пообещал.

Парень отнял ладони от лица. Слёзы переполняли его красные глаза и стекали через уголки на скулы. Он выглядел неприкаянным, каким-то убогим. Ивану Викторовичу стало жалко его. Он налил в стакан водки — мужское утешение, и подвинул ему:

— Выпей, полегчает!

Гость опрокинул в себя весь стакан и, поморщившись, потянулся к хлебу.

Иван Викторович стал рассказывать:

— В детстве с родителями я жил в доме на окраине города, почти таком, в каком мы сейчас. Нашу улицу, которая почему-то называлась Одесской, заселяли семьи фронтовиков. Я помню, как после войны они, бравые, уверенные, радостные, в новенькой зелёной форме, с кожаными немецкими чемоданами, возвращались домой. Но потом оказывалось, что у каждого из них психика была повреждена. Сосед Степан Денисович прошёл через плен… Фашисты пять раз его выводили на расстрел. Убивали каждого десятого, восьмого и даже третьего. Он оказывался девятым, седьмым, четвёртым. Но пуля всё-таки достала его уже после войны. Он зарядил своё охотничье ружьё и выстрелил себе в рот. Второй фронтовик, что жил напротив нашего дома, Тимофей Петрович, капитан-артиллерист, в стайке повесил жену, добрейшую, безответную женщину, которая верно ждала его всю войну. Третий, бывший комбат, каждую ночь во сне поднимал своих солдат в атаку на какую-то высотку. После этого утрами у него голова крошилась от боли. Он кричал и бил кулаком в стенку. В конце концов переселился в психушку. Память, как сказал умный человек, это топливо, которым заправляется наша жизнь. В твоей ауре много чёрных и красных всполохов.

— Что это значит? — встревоженно закрыл левый глаз парень.

— Вероятно, ты был на войне. На чеченской или даже афганской. Там мог тоже подорвать свою психику. Может, лучше оставить в покое свою старую память и жить с чистого листа?

Парень не ответил. Иван Викторович разлил по тарелкам борщ и достал ложки.

Не успели мужчины опростать полкастрюли, как на кухню ввалился бульдозерист Пашка Кривой, ростом под потолок, краснорожий, в фуфайке, расстёгнутой до просторного пуза, пропахший соляркой, и заорал, как глухим:

— Что за пьянка? Драки нет!

Пашку ухватили под руки, усадили за стол, налили ему в стакан остатки водки. Гость тяжело посмотрел на горючую жидкость, почмокал толстыми губами и засобирался в магазин за новой бутылкой, но ему не дали подняться, заставили не только выпить, но и уплести две тарелки борща, а потом в карман фуфайки затолкали полную литровую «Московскую». Он так обрадовался, что стал хозяина и парня крепко обнимать и целовать. Кое-как мужики оторвали любвеобильного бульдозериста от себя и отправили домой отдыхать. Довольный Пашка, узнав, что завтра Брызгалов уезжает в город, обещал встать пораньше утром и протаранить для УАЗика дорогу от деревни до шоссе.

Вечером Иван Викторович достал из комода в спальне две простыни, ватное одеяло, подушку, всё это аккуратно стопочкой положил на диван в гостиной и подмигнул парню:

— Обустраивайся!

Тот благодарно закрыл левый глаз, решительно сгрёб бельё, переложил горкой на стул и оттуда уже достал простыни, расстелил на диване, положил подушку в изголовье. Раздевшись до трусов, пошёл на кухню, там под умывальником вымылся с головы до ног, после этого чистым улёгся в постель, накрывшись одеялом до подбородка. Глядя на стоявшего перед ним Ивана Викторовича, сказал упорно:

— Всё-таки мне надо вернуть память.

Иван Викторович пожал плечами и прошёл в спальню, плотно закрыв за собой дверь. Затхлый воздух ещё стоял там. Комнатка не проветривалась, сохраняла запахи прелых листьев и пыли. Было такое ощущение, что где-то рядом держали винный погребок. Брызгалов подошёл к окну и приоткрыл форточку, чтобы запустить свежий воздух в спальню.

После этого он достал из комода постельный комплект. Хозяйственная Елизавета Петровна была просто помешана на чистом белье. Она могла неделями не стирать своё платье и комбинации, не говоря уже о рубашках мужа, но простыни, пододеяльники держала в идеальном состоянии и каждую неделю меняла. Когда осенью супруги с первыми белыми мухами покидали дачу, переезжая в город, в комоде стопками лежало постиранное и выглаженное бельё. Последней из дома выходила Елизавета Петровна и веником выгоняла остатки мусора во двор. Только тогда Иван Викторович закрывал избу на увесистый замок и заводил машину.

Он поддел рукой прохладный комплект, бросил на голый полосатый матрац. Из нижнего ящика достал толстый тёплый китайский плед в жёлтую полоску. Теперь можно было и поспать. Раздевшись до нательного белья, Брызгалов забрался под плед, открыл Библию в твёрдой чёрной обложке с крестом. Много лет на сон грядущий он любил читать Святое Писание. Откроет книгу и всматривается в первые попавшие на глаза строчки. Для него это были наставления на день грядущий.

Водрузив на переносицу толстые роговые очки, Иван Викторович открыл Библию на Послании святого апостола Павла к римлянам. «Бедный я человек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» — прочитал он. Ему показалось, что через эти строчки он услышал ломкий от боли внутренний голос парня…

Когда Брызгалов проснулся, была глубокая ночь. В комнате царил ровный полумрак. Сугробы в саду отбрасывали лунный свет в окно. Каждый предмет выглядел отчётливо, как днём. Иван Викторович поднялся, подошёл к окну и поглядел через стекло. Метель прекратилась, воздух стал хрустальным от мороза, и небо ярко разрисовалось звёздами.

Постоял минуту, оглядывая небо, потом выдвинул ящик комода, достал холщовый плотный мешочек. Развязал, достал пакет, завёрнутый в жёлтую хрустящую бумагу, аккуратно развернул, взял деревянную доску с божественным ликом, поставил на комод и рядом зажёг толстую свечку. Встал напротив, перекрестился, долго смотрел на огонь, не моргая, пока не защипало глаза, потом стал читать молитвы и перевёл взгляд на лик. Ему показалось, что нимб зарябил, стал покрываться жёлтыми волосами, которые опустились до плеч. Лоб уменьшился, удлинился, морщинки разгладились, кожа молодо порозовела, тонкая щёточка чёрных бровей крылышками легла от переносицы до виска и затерялась под волосами. Круглые глаза потемнели, стали глубокими, оттуда ужасная бездна другого мира глянула на Брызгалова. Ему стало не по себе. Он отшатнулся и увидел перед собой малыша лет пяти в белой просторной рубашке до колен, из-под которой выглядывали такого же цвета штаны. Ноги отрока были босыми. Он походил на русского крестьянского мальчика с картин Репина. Видение протянуло ему ручонку. Иван Викторович послушно шагнул к нему и увидел синий валик далёкой горы, блестящую полоску воды, зубчатую стенку пихтового леса и поле, покрытое нежной травой. Так было приятно ступать по этому мягкому, шелковистому пространству. Блаженство струилось вверх по его ногам, радостным, сладким чувством подступало к сердцу. Он опустил голову, ему хотелось лечь на траву, раскинуть руки и навсегда раствориться в зелёном шёлке. Но мальчик упорно вёл его к чёрному, как уголь, лесу.

К небу над деревьями вдруг прилипла голубая лагуна. На глазах она съёжилась в ком, похожий на шляпку подберёзовика. Из него на землю застреляли веером ослепительные молнии. Туда, куда они ударяли, вставали могильные кресты. Ивану Викторовичу стало страшно, ему захотелось вернуться в спальню на даче. Но мальчик упорно тянул его вперёд уже по густому лесу, который освещался голубыми всполохами. Ветви и кресты преграждали путь, цеплялись за ноги. Он падал, поднимался и снова шёл. Голубой ослепительный сноп упал перед ним и выжег поляну. Она потемнела, как обуглившая головешка. Мальчик поднял и распростёр руку над безжизненной землёй. Поле сузилось, уменьшилось, превратилось в белый искристый кристалл в руках. Ивана Викторовича. Он вгляделся в полированные гладкие грани и увидел в глубине кристалла клетку, между прутьев которой метался мощный тигр.

— Истребитель драконов! — сказал мальчик. — Если не освободить его, твари пожрут землю.

Иван Викторович тщательно оглядел каждую грань, переворачивая кристалл. От движений тигр падал на спину, на бок, нервно загребая мощными когтистыми лапами. Брызгалову стало жалко бедное заключённое животное. Но он не знал, как ему помочь. В кристалле не было даже трещины. Такой он был цельный и твёрдый. Не зная в растерянности что делать, он обернулся к мальчику. Тот протянул ему золотую нитку:

— В кристалле есть точка. Вставь в неё ключ. Брызгалов удивился. Разве нитка может быть

ключом? И снова стал осматривать кристалл, в котором метался тигр. Видимо, ему уже нечем было дышать, у него начались конвульсии. Тут Иван Викторович увидел ямочку с игольное ушко в ребре и поспешно сунул туда нитку. Тело опалил сильный жар. Ему показалось, что у него в груди разгорелся костёр. Он вздрогнул всем телом, открыл глаза и увидел перед собой парня. Тот в его рубашке, спортивных брюках на босу ногу сидел на табурете возле кровати, уронив голову на грудь, опустив плечи и положив руки на колени.

— Как спалось на новом месте? — спросил Иван Викторович, усаживаясь на кровати. Было уже утро. Мороз густо разрисовал серебристыми папоротниками стёкла окна. Острые листья золотились от солнца.

Парень поднял голову. Его лицо робко улыбнулось, прищурив левый глаз.

— Память вернулась? — догадался Иван Викторович. Тревожный озноб прошёлся по его телу. Он вспомнил, кого освободил из кристалла. Испуганно взглянул на комод. Там иконы и свечки не было. «Может, мне всё это приснилось? — по-думал он.

Робкий Истребитель драконов приподнялся, подавая мягкую вялую руку, и представился:

— Алик!

— Брызгалов откинул плед, опустил ноги на холодный пол и, поёжившись, натянул на ступни тёплые шерстяные, вязаные носки. Потом взялся за брюки, рубашку, свитер.

Парень продолжал в это время понуро сидеть, глядя исподлобья затравленными глазами на своего спасителя. Когда тот убрал постель, вздрогнул и сказал:

— Может, вы правы: не каждую память стоит возвращать. Мою точно не стоило, — он поджал тонкие, как проволоки, губы и снова надолго замолчал.

Иван Викторович тронул его за плечо.

— Идём на кухню! Там затопим печь. Что-то холодновато стало.

Парень покорно поднялся и двинулся за Иваном Викторовичем, тяжело вздыхая и покашливая. Он, видимо, вчера успел простыть. Брызгалов заставил его надеть шерстяные носки и старые тёплые валенки. После этого натёр грудь пихтовым маслом. Только потом усадил в кухне за стол, быстренько разогрел печь, вскипятил воду, заварил горячий чай, налил в стакан и протянул парню:

— Согрей нутро!

Алик взял двумя руками стекляшку и стал осторожными глотками согреваться. Когда щёки у него порозовели, он заговорил:

— Меня в детстве прозвали, Складишок по перочинному складному ножичку с лезвием в десять сантиметров. Пацаны на заборе рисовали чёрта, бросали в него складник так, чтобы он остриём попал в волосатую грудь. Лучше всех получалось у меня, мой ножичек вонзался в пятачок. Увлечение в конце концов закончилось трагедией. Рыжий Васька Дергунов, самый бесшабашный пацан в нашей стае, нарисовал мелом круг на заборе и встал под него. Ему хотелось показать себя железным Феликсом.

— Бросай! — крикнул он и погрозил мне кулаком. Его кулака, конечно, я не испугался. Но бросать

решительно отказался. Сперва ребята были тоже против. Два раза оттаскивали Ваську от забора, но он упрямо возвращался и вставал. Тогда накинулись на меня. Стали обклеивать оскорбительными словечками, «Трусок! Слабак! Девчонка!». Я не выдержал, с метров пяти прицелился. В последний момент рука вздрогнула, и нож остриём влетел в дурную голову Рыжего. Что потом было, говорить не хочется. Как малолетку меня приговорили к двум годам колонии для несовершеннолетних. Там судьба дала мне передышку. Я пристроился к кухне, стал помогать повару, пузатому пожилому грузину с мощными волосатыми руками. Шеф жалел меня и давал возможность не только таскать вёдра, мешки с продуктами, чистить картошку, но и читать учебники. Вечерами я учился в средней школе колонии. Майор Тишков, вручая аттестат зрелости под духовой оркестр, сказал мне:

— Чтобы я не видел больше тебя здесь!

После освобождения я пробыл дома всего лишь месяц. Мама отправила меня к своей старшей сестре в Невинномыск. Там стал жить в семье тётки-хохлуши, полноватой, домовитой, крикливой и бесконечно доброй. Она устроила меня в пищевой техникум, ревностно следила, чтобы я хорошо питался, не пропускал занятия. В городе судьба подсунула мне чеченца моего возраста, с которым подружился и благодаря которому я неожиданно для себя оказался на войне. Сразу после окончания техникума Асланчик уговорил меня съездить с ним в гости к его дяде в Грозный. Город поразил руинами. Пятиэтажки с оторванными крышами, чёрными провалами оконных проёмов, горами битого кирпича, разрубленных бетонных блоков у подъездов и острым, невыносимым запахом трупов, экскрементов. В городе можно было свободно дышать только в противогазе. В одном из разбитых домов на окраине я неожиданно для себя оказался после того, как вышел из квартиры дяди Асланчика, чтобы купить хлеб в лавке. Чеченец в белой рубашке с закатанными рукавами встал передо мной и что-то по-птичьи пронзительно и громко заговорил, толкая меня в плечо. Пока я мучительно размышлял, что он хочет, кто-то сзади ухватился за мои локти и сильно толкнул в машину. Очнулся на заднем сидении, крепко зажатый с двух сторон бородатыми мужиками с автоматами, от которых пахло сырым мясом и табаком. За рулём сидел тот в белой рубашке, который остановил меня. Я попробовал возмутиться, но мне надвинули до носа козырёк бейсболки и сверху больно ударили ладонью по голове. Пришлось замолчать и сидеть, сжавшись и воровато оглядываясь по сторонам. Меня привезли в какой-то недостроенный дом на окраине. Завели в пыльный подъезд, по бетонной лестнице поднялись на второй этаж и оказались в большой пустой комнате с двумя застеклёнными окошками и ржавыми батареями. Посреди торчал коричневый стол, окружённый стульями. Чеченцы разложили на нём жареное мясо, лук, красные помидоры и четыре бутылки водки. Я удивился: Асланчик рассказывал мне, что чеченцы-мусульмане спиртное не пьют. Эти бородатые, похожие на кубинских партизан, собирались устроить хорошую пьянку. Двое уселись, воткнули в стол перед собой ножи и взялись за мясо и овощи. Было видно, что они здорово проголодались. Пока поглощали пищу, третий в белой рубашке с закатанными рукавами, ударил меня кулаком под дых. Когда я согнулся от боли, он коленкой в лоб отбросил моё тело к стене. Когда я пришёл в себя, то увидел, что сижу на полу и стираю ладонью кровь с лица. За что же они меня так? Тот, который ударил, сказал на чистейшем русском языке: «Ты разведчик федералов. Рассказывай, кто тебя послал!» Мой мозг закрутился, как колёса отцовского электровоза на полном ходу, и сразу показал телевизионный фильм, который я видел у тётки перед поездкой в Грозный. В нём показывали чеченцев, которые захватили русского парня, назвали его разведчиком, долго пытали, потом безжалостно расстреляли. Меня тогда поразило мужество этого человека. Он достойно отвечал и принял смерть, как говорят, лицом к лицу, не моргая. Я подумал: может, эти же бородатые чеченцы и пытали его. Они объявили меня тоже разведчиком, и конец будет один. В моменты опасности со мной что-то необъяснимое происходит. Я вдруг теряю всё человеческое, оно из меня, словно вода из дырявого корыта, вытекает. Остаётся пустота, как в железной трубе, в ней звучит гулкий требовательный голос: «Убей!» Я стал валять Ваньку: рвал футболку на груди, рыдал, пытался даже поваляться в ногах чеченцев, выжидая, когда удача обернётся ко мне. Наконец они устали. Один из бородатых мучителей вышел из комнаты на площадку, чтобы пос…ть. Второй опустил голову, выковыривая ножом мозг из кости. Третий, который избивал меня, устало опустил руки и посмотрел в окно, по свету определяя время дня. Я выхватил из кармана брюк плоский складишок, на который они не обратили внимания, метнул остриём в шею своего мучителя поверх воротника белой рубашки и прыгнул к столу. Второй чеченец нервно вскинул лицо, и нож его товарища по самую рукоять вошёл ему в яремную впадинку. Облегчённый третий чеченец, отводя ствол автомата за спину, показался на пороге и лбом встретил свой нож. Пустота продолжала держаться во мне. Я оглядел бесполезные трупы, которые спокойно в разных простых позах возлежали на полу в лучах косого солнца. Где-то далеко будто лопались резиновые шары — там одиночно стреляли. Я почувствовал голод, уселся за стол, доел мясо, овощи, удивляясь своему тупому спокойствию, потом подошёл к чеченцу в белой рубашке, вытащил из горла свой складишок, обтёр лезвие о его чёрные штаны, спрятал в свой задний карман джинсов и вышел из комнаты. У подъезда по-прежнему стояла синяя «девятка». Дверца у сидения водителя была открыта и торчала, как ухо. Я почему-то бесшумно закрыл эту дверцу и двинулся пешком обратным путём. Прошёл километра три, когда наступила внезапная ночь. Чтобы не рисковать, нырнул в подвал какого-то полуразваленного дома, там в полной темноте, спотыкаясь на каждом шагу, добрёл до внешней стены с трубами теплотрассы, уселся, согнул ноги, обнял колени и закрыл глаза. Утром я оглядел подвал, похожий на свалку строительного мусора. Осторожно поднялся и, прячась за кучами битого кирпича и бетона, рванул из подвала. На улице передо мной красовался зелёный дворик, такой яркий, такой уютный, такой мирный. Здесь кружила полная тишина, будто жизнь остановилась. Я замер, всем телом ощущая покой, и через секунду почувствовал лёгкий толчок стволом автомата в бок, испуганно дёрнулся, оглядываясь, и увидел увесистую рязанскую загорелую докрасна ряшку с круглыми голубыми глазками под каской, потом такую же, только побледнее. Она сурово потребовала от меня документы, которые остались в квартире дяди Асланчика. Я развёл руками и сознался:

— Ничего нет, кроме перочинного ножика. Они покрутили в пальцах мой ножик, признали его безобидным и отдали.

— Пройдёмте с нами! — сурово приказал второй патрульный, увешанный с ног до головы оружием и рожками с патронами.

Взяв в кольцо, они повели меня в комендатуру. Там со мной разговаривал какой-то худой полковник в зелёном кепи с длинным козырьком. Я, сидя на стуле возле стенки кабинетика, рассказал ему откровенно, как попал в Грозный, как меня выкрали возле магазина, как убил похитителей в доме на окраине города. Туда сразу же были посланы солдаты. Они привезли трупы бородачей, небрежно, как мешки, выгрузили из машины и бросили у крыльца комендатуры. При мне майор наклонился к каждому, осматривая несовместимые с жизнью раны чеченцев. Недоумение у него вызвала прорезанная шея у того, кто был в белой рубашке.

— А этого как ты замочил? — спросил он.

Я показал складишок. Майор взял моё оружие, подбросил в руке. В его глазах сквозило неверие. Таким ножичком можно только в зубах ковыряться, вероятно, подумал он. Я швырнул свой перочинный ножичек в деревянную дверь комендатуры. Лезвие пробило доску. Полковник молодо прыгнул на крыльцо, покраснев, вытащил складишок, подал мне и сказал:

— Тебя надо представлять к ордену. Таких матёрых волков завалил!

На следующий день меня тайно на самолёте вывезли в Москву, там снова долго допрашивали, потом, выдав новый паспорт, отправили служить в десантную дивизию. После учебки я вновь оказался в Чечне. Рассказывать об этом не хочется. Война есть война. Они убивали нас, мы убивали их. Когда мой срок службы закончился, я отказался от контракта и вернулся домой с желанием начать новую жизнь, Устроился в кафе поваром. Сперва, конечно, в белом колпаке и фартуке готовил салаты, потом каши, супы, борщи, хотел уже перейти на торты. И тут как будто жизнь вспомнила о моей старой боевой профессии. Однажды зашёл по какому-то делу к хозяину нашего кафе. А там амбал под два метра высотой в чёрном кожане размазывал моего шефа по стенке, хлопая кулаками в грудь, в лицо. Я мгновенно ощутил пустоту в себе, услышал жёсткий голос и перестал принадлежать себе. Когда приехала милиция, следователь осмотрел труп и только спросил: «Как ты умудрился завалить перочинным ножичком такого бычка?» «Такой же вопрос задал мне один майор в Чечне возле трупов трёх бандитов», — ответил я, складывая ножик. Следователь долго смотрел на меня, потом вздохнул, заставил подписать протокол и отпустил на все четыре стороны.

Я ушёл из кофейни, устроился шофёром к директору фабрики. Возил его три месяца. Потом меня бандиты конкурента заманили в подвал, долго били, выпытывая о махинациях хозяина. Что я мог сказать? Я ни разу даже не был в его квартире. Я очнулся, как вы знаете, голым за городом. Они рассчитывали убить меня морозом. Отец, вы человек умный, опытный, многое видели, много знаете, дайте наставление, как выйти из замкнутого круга.

Иван Викторович не мог смотреть в страдающие глаза Алика. Он разогрел и налил в тарелки остатки вчерашнего борща, нарезал колбасу, хлеб.

Всё это подвинул парню:

— Ешь!

Тот послушно взял ложку. Брызгалов тоже присел напротив. Борщ, простоявший ночь на холодном подоконнике, показался ему невкусным, пресным. Он пожалел, что разогрел его. Можно было начистить картошку, сварить кругляками и съесть вместе с колбасой. «Хорошая мысля приходит опосля!», — подумал Иван Викторович с огорчением и посмотрел на гостя. Тот был далёк от ощущения пищи, механически пережёвывал, тупо разглядывая узоры клеёнки.

Брызгалов сказал:

— Понимание судьбы выше меня. Знаю одно— надо помогать жизни, а не смерти.

Когда они возвращались в город и оказались на Дунькином пупе, Иван Викторович проводил взглядом кресты, увидел даже тот, зелёненький, пирамидкой со звездой и свежим венком из красных искусственных цветов, возле которого вчера бодро вышагивал Алик. Брызгалов обернулся к нему, чтобы спросить: помнит ли парень этот памятник. Слова застряли у него в горле, не успев добраться до губ. Как изменился Алик! Такое выражение в его глазах Иван Викторович видел у Пашки Кривого, когда тот колол поросёнка, напрягая желваки и превратив зрачки в остриё отточенного до блеска ножа. Было ощущение, что он в этот момент всаживал свой безжалостный складишок в чьё-то горло. От страха рука Брызгалова дрогнула. Неужели Алик изготовился убить его? Он понял, что везёт рядом с собой Смерть и, может быть, свою. Машина вильнула вправо и ткнулась носом в сугроб. Водитель поспешно дал задний ход, снова выбираясь на дорогу. Когда съезжал уже с Дунькиного Пупа, осмелился вновь робко искоса взглянуть на Алика. Тот выглядел нормальным парнем, щурился, как обычно, левым глазом, положил даже ногу на ногу. Почувствовал на себе взгляд Брызгалова, простуженно шмыгнул носом и мрачно проговорил:

— Там ещё одного креста не хватает.

Иван Викторович не понял, какого он имел в виду. Может, своего, который ему готовили те, кто избил его до потери памяти и полуголым пустил на мороз. Алик сказал:

— Банкира.

— Что за банкира?

— Есть один такой тип, который давно просится под крест.

Больше Алик ничего не сказал, сидел рядом и смотрел только вперёд, на чёрную ленту дороги. Брызгалов больше ни о чём не стал расспрашивать. Он трезво и холодно понял, что он не должен довезти Алика до города, отпустить, потому что тот несёт с собой Смерть. Бог Ивана Викторовича — это Бог живых, а не мёртвых. А вчера он поддался внушению дьявола и спас Смерть.

На перекрёстке улиц Двужильной и Скорняков вдруг откуда-то сбоку вылетел зелёный юркий «Вольво», развернулся и рванулся навстречу уазику. Рулём крутил, очевидно, в дымину пьяный водитель, потому что обтекаемый нос «иностранки» мотался то в одну, то в другую сторону.

И тут управление машиной Брызгалова будто кто-то взял в свои руки. Он резко вывернул влево и точно врезался в блестящий бампер встречной машины. Через секунду последовал страшный удар. Брызгалов очутился под своим УАЗом. Справа увидел ребристое колесо в снежных полосках, чуть приподняв голову, тело, которое мёртво вытянулось под кузовом. Он ни тогда, ни после не мог сообразить, каким образом из кабины перебрался под машину, словно для смены подвязок. Иван Викторович закрыл глаза и оказался в громадной церкви, заполненной голубоватой дымкой, какая бывает летом над рекой, когда туман рассеивается, а влажная плотность ещё остаётся. Он находился где-то наверху и смотрел на мозаичный пол, сложенный из красных и чёрных плиток. По нему двигались люди в монастырских балахонах с капюшоном, какие-то зыбкие, бестелесные, похожие на серые тени. Каждый перед собой держал тонкую горящую церковную свечку. Люди выходили откуда-то из чёрного облака, напоминающего дверь, приближались к божественным ликам, возле них на серебряном подносе ставили свечки, а сами исчезали. Иван Викторович вдруг оказался в толпе среди идущих. Они шли мимо него потоком огоньков, пламя которых не колебалось. Создавалось впечатление, что двигалось пространство, а не огоньки. Вдруг перед ним мужчина откинул на плечи капюшон, и Брызгалов узнал в нём Алика.

— Как ты здесь оказался? — удивлённо спросил он.

— Клиническая смерть от аварии на дороге. Теперь надо поставить свою свечку на подносе. Тогда святой решит, что со мной делать. А где твоя свеча? — Алик смотрел в упор на Ивана Викторовича. Тому стало не по себе от этого прямого, проницательного и тяжёлого взгляда. Он с поспешной тревогой стал оглядывать свои руки. Куда же свеча подевалась? С этим мучительным вопросом Брызгалов очнулся. Вокруг белели стены, потолок, какие-то перевязанные бинтами люди на кроватях. У него тоже забинтованная нога торчала вверх, как поднятая для приветствия рука. Брызгалов понял, что находится в больничной палате для травмированных. Много лет назад после аварии на шахте он три месяца пролежал в такой же палате. Теперь сюда же попал после дорожного, как пишут в газетах, происшествия. Он вспомнил, как лоб в лоб сошёлся с зелёным «Вольво». Тревога забурлила в груди. Наверное, тот, кто был машине, едва ли остался в живых. Алик, судя по сновидению, тоже сейчас в реанимации и решает вопрос жизни и смерти перед Богом. Добрейшему Ивану Викторовичу стало так больно, так горько, что он скривился и заплакал. В этот момент почувствовал на глазах мягкую ткань, которая закрыла ему окончательно белый свет. Чей-то платок бережно, как ребёнку, вытер ему слёзы, и он увидел свою супругу Елизавету Петровну, которая сидела на табурете рядом с его железной кроватью. Господи, как она изменилась! Лицо осунулось и пожелтело. Под глазами вздулись красные мешочки и обвисли, словно старые женские груди. Волосы были прямые и пегие. Видно, что она давно не подкрашивалась. Это было так не похоже на его супругу.

В молодости она отличалась красотой. Необыкновенно привлекательной привыкла себя считать и в старости, поэтому, не щадя времени, средств, ожесточённо боролась с безжалостным временем. Теперь запал у неё кончился, и она опустила поводья. Иван Викторовичу стало так жалко жену, что он забыл на мгновение о происшествии, о своём состоянии.

— Лиза, что с тобой? Ты пришла ко мне и даже бигуди не накрутила, — тихо, чтобы другие не услышали, спросил он. Жена пунцово зарделась, засуетилась, стала поспешно дрожащими руками прятать в сумочке платочек. Потом настроение у неё переменилось, туча отошла от солнца. Нечто вроде улыбки появилось на худом лице. Морщинки веером лучиков прорезали розовую кожу от глаз к вискам.

— Слава богу, ожил! — обрадовалась она. — Думала, не придёшь в себя. Мы с Аликом каждый день ходим в церковь и ставим свечки за твоё здравие.

— Алик жив? — удивился Брызгалов. Чуть приподнялся и тут же упал на подушку, потому что боль ударила сильно в голову.

Елизавета Петровна сразу же забеспокоилась, поднялась с табурета и стала поправлять подушку.

— Что с ним сделается, — говорила она. — Работает в ресторане официантом. Туда хворых не берут. Тебя называет отцом. Говорит, что ты отвёл от него большой грех. Задавил какого-то криминального авторитета по кличке Банкир, который сам попёр под твою тачку.

Чувствовалось, что жена набралась от Алика всяких современных словечек и сыпала ими, как семечками. Когда Брызгалов пришёл в себя, то спросил Елизавету Петровну:

— Сколько же я лежу здесь?

— Второй месяц и всё без памяти! — жена вновь достала платочек из сумочки и приложила к глазам.

Иван Викторович поднял руку и потрогал голову. Пальцы наткнулись на сплошные шероховатые бинты. Он понял, что переломал не только ногу.