Глава первая

Ослики – они такие

Чарльз сказал, что люди, написавшие в газетах всю эту чушь о том, будто ослы являются символами высокого социального статуса своих хозяев, ненормальные.

В тот момент мы находились в паддоке нашей ослицы, пытаясь разобраться с тем фактом, что она объелась яблок, и я всем сердцем согласилась с мужем.

Взять, к примеру, хоть сам паддок. Он у нас не был сочной зеленой делянкой, обнесенной аккуратной живой изгородью, либо нарядной проволочной сеткой вроде тех, в которых многие из наших соседей держали своих пони. Этот прямоугольник был настолько беден растительностью, что казалось, будто мы подверглись нашествию саранчи, а вдоль и поперек его пересекали еще более голые тропинки, ведущие к многочисленным сторожевым пунктам, с которых Аннабель шпионила за прохожими. С трех сторон паддок был окружен живыми изгородями, создающими впечатление, что их подстригли под горшок (поскольку были объедены до уровня роста Аннабель в виде сплошной, ровной линии). С четвертой же стороны паддок действительно отделялся от нашего сада проволочной изгородью.

Такой изгородью, которая обычно ассоциируется с цыганским биваком.

Проволока провисла там, где Аннабель опиралась на нее, как на гамак, или терлась животом в мечтательной задумчивости. Первоначальные проволочные пряди были усилены новыми в тех местах, где Аннабель не раз пыталась проползти под ними на четвереньках. Плетеная калитка отклонилась наружу под пьяным углом, потому что она, когда приходила такая охота, использовала внутреннюю сторону калитки для того, чтобы опирать на нее свой зад. В данный же момент в паддоке находилась Аннабель, у которой болел живот.

Перед этим сосед попросил одолжить ее на время, чтобы подстричь траву в его саду.

Зачем люди одалживали нашу ослицу, которую, при ее репутации и послужном списке, вполне можно было бы отправить в Ботани-Бей, это загадка, но факт есть факт. Люди всегда спрашивали, не могли бы они пригласить ее погостить на несколько дней, чтобы составить компанию их пони. Или же к ним приезжали внуки, и не могла бы Аннабель прийти к ним на лужайку и побыть до вечера. Или у них был славный пятачок травы за огородом, и если бы Аннабель могла эту траву съесть, им не пришлось бы ее косить.

Зная Аннабель, разумнее всего было бы сказать всем им «Нет». Но как могли мы это сделать? В тех нескольких случаях, когда мы ожесточали наши сердца, просители смотрели на нас так, словно мы дискриминировали их при раздаче призов. Поэтому обычно мы говорили: «Что ж, если вы считаете, что сможете с ней справиться…» И Аннабель отправлялась туда, как картинка с открытки – со своей битловской челкой, в своем косматом кожаном пальто и со своим круглым белым животиком. (Аннабель – ослица скандинавской породы, вот почему три квартала в году у нее шубка как у яка, и ее постоянно ошибочно принимают то за шетландского пони, то за переросшую овчарку.) А мы принимались за какие-нибудь садовые работы с чувствами родителей, которые вопреки здравому смыслу позволили маленькому мальчику пойти на праздник и теперь совершенно уверены, что он захватил с собой свое игрушечное духовое ружье.

Раньше или позже, с неотвратимостью бумеранга, соседи приходили жаловаться. Аннабель гоняла пони. Аннабель съела у детей мороженое. Аннабель (в случае травы за огородом) бродила на своей привязи вокруг клетки для кроликов, опрокинула ее и таскала за собой как цепную борону по всей делянке. Тут, в виде исключения, она не съела ничего запретного, но от таскания по земле дверца клетки отворилась, и кролики от души попаслись на зеленом салате.

В случае с подстриганием травы в саду Аннабель на первый взгляд вела себя очень хорошо. «Просто иногда подберет яблочко-другое, – нежно сказал владелец сада. – Но разве бы кто пожалел яблок для скотинки?»

И с этими словами сосед неспешно удалился навстречу своему субботнему ужину, потрепав на прощание скотинку по крупу. А полчаса спустя мы обнаружили ее катающейся на спине, стонущей, с мокрой от пота шкурой.

Сначала мы не подумали, что это колика. Не от пары же яблок. Мы страшились худшего. После нескольких лет содержания сиамских кошек и двух лет содержания осла это вошло у нас в привычку, а потому мысли наши устремились к пластиковым пакетам. Такой пакет, будучи съеден животным, с неизбежностью приводит к роковым последствиям.

Только несколько дней назад мы читали об этом в нашей книжке про пони. Пакет полностью затыкает кишечник, и поскольку нет никаких указаний, в какой именно его части он находится, сделать ничего нельзя.

Мы озвучили эти страхи нашему соседу старику Адамсу, который, как всегда в кризисный момент, оказался поблизости. «Ничуть бы не удивился, – был его ответ. – Сад старины Фреда как раз возле автобусной остановки, и туристы, дожидаясь автобуса, заправляются там жратвой, будто собираются в Сахару (старик Адамс незадолго перед этим посмотрел «Лоуренса Аравийского», и ссылки на этот фильм расцвечивали в тот период каждое его высказывание). Просто чудеса, что такого не случилось прежде». С этими словами утешения (поразмыслив впоследствии, мы пришли к убеждению, что сосед говорил не всерьез, а иначе остался бы и помогал нам до последнего) он также отправился на ужин, а я побежала к телефону.

Услышав о пластиковом пакете, ветеринар приехал так быстро, что забыл взять с собой в машину рабочие ботинки. Было большим облегчением узнать, что это всего лишь колика, но мы чувствовали себя порядком виноватыми, наблюдая, как он отбывает полчаса спустя: вечер испорчен, замшевые туфли покрыты грязью, а легкие выходные брюки отмечены следами молотящих копыт Аннабель.

Он сделал ей укол морфия, чтобы облегчить боль, и велел нам держать ее на ногах и прогуливать по паддоку. Опасность колики, сказал он, в вероятности того, что кишки перекрутятся, пока она катается по земле. В ином же случае, к тому времени, как действие морфия закончится, приступ пройдет, и она будет здорова.

Так и случилось. Единственная беда заключалась в том, что у нас не получилось держать ее на ногах. Когда морфий начал действовать, Аннабель обвисла на конце своего недоуздка, как якорь, и уснула прямо посреди паддока. Мы не смогли поднять ее обратно. Мы, конечно, не могли ее оставить – а вдруг ее кишки все-таки перекрутились, или она не сможет очнуться после морфия, или случится еще какая-нибудь из дюжины катастроф, которые приходили нам на ум. Ну и вот, извольте радоваться. Я сижу в поле, положив ее голову к себе на колени. Чарльз через каждые пять минут осведомляется, нормально ли она дышит. Вот какая морока бывает с ослами. И при этом, учитывая обветшалое состояние паддока и видя проходящих мимо людей, которые с любопытством разглядывали Аннабель, распростертую у меня на коленях, точно в сцене из «Сна в летнюю ночь», да еще учитывая, что мы уже в который раз в панике вытащили к себе ветеринара, когда на самом деле ничего серьезного не было, – мы постоянно осознавали, что наша ослица вряд ли повышает наш социальный статус. Даже несмотря на то, что мы не расстались бы с ней ни за что на свете.

За несколько недель до этого мы тоже напугались, когда Аннабель захромала. На первый взгляд вроде бы никаких повреждений на ее ноге не обнаружилось, но находящаяся позади твердого ободка копыта кожистая его часть, известная как стрелка копыта, показалась нам мягкой и ноздреватой. На одной ноге кусочка стрелки как будто бы не хватало. Копытная гниль, диагностировали мы в смятении, вспомнив, что однажды сказал нам на взморье один ослозаводчик: нельзя позволять ослам топтаться по влажной земле. В Ирландии, говорил он, где ослы живут на болотистой почве, у них часто на нижней поверхности копыт образуются пористые участки, которые невозможно вылечить. Копыто просто отгнивает, и осел уже ни на что не годен, остается только усыпить.

Полные дурных предчувствий (в поле у Аннабель был влажный пятачок, и Чарльз напомнил, что часто говорил мне, что надо бы уводить ее в стойло, когда идет дождь), мы посоветовались со стариком Адамсом, который тоже сказал, что это, несомненно, копытная гниль, и я кинулась звонить ветеринару. Было большим облегчением выяснить, что это всего лишь растяжение скакательного сустава. Как уж она его растянула, если весь день не выходила из паддока, было тайной, ведомой одной лишь Аннабель. Но мистер Харлер, примчавшийся после моего звонка, рисуя в воображении картины ее разваливающихся на ходу копыт, был несколько резок.

Он дал ей кортизон, чтобы уменьшить вздутие. Посоветовал нам подержать ее взаперти пару дней, чтобы она не могла слишком много ходить. Конечно, он велел дать ему знать, если вздутие не пройдет. Но если это не будет чрезмерной просьбой с его стороны, прибавил он, ему хотелось бы провести воскресенье в тишине и покое.

То, что случилось после этого, определенно не было нашей виной. Предыдущей зимой мы привозили с местного взморья мула по имени Генри, чтобы он на время составил компанию Аннабель. Вообще-то предполагается, что мулы, будучи помесью осла и лошади, не способны к спариванию, но Аннабель и Генри предприняли такую попытку. При этом фактически при свидетеле – местной инструкторше по верховой езде. Как-то раз в два часа ночи животные вырвались на волю, и инструкторша обнаружила их бегающими вокруг дороги возле ее конюшен. Она загнала их на ночь в паддок, и там на следующее утро они спарились. Она рассказала нам об этом, прибавив, что, конечно, в этом нет ничего страшного, потому что мулы и лошаки ведь не способны к произведению потомства, не правда ли? Слушая это, Чарльз с тревогой вспомнил, как хозяин Генри рассказывал, что обычно так оно и есть, но что он слышал об одном-двух случаях на Востоке, когда им это удавалось, и у нас оказалась еще одна забота.

Несколько месяцев мы приглядывались к Аннабель. Ничего такого, впрочем, не последовало. При других злободневных проблемах, связанных с содержанием осла, и заботах о сиамских кошках мы, честно говоря, совершенно об этом забыли. До тех пор, пока в тот уик-энд по указанию ветеринара не заперли Аннабель в стойле, чтобы дать отдых ее ноге, а люди, проходя мимо, не увидели плетеную дверь стойла завязанной. И тогда – не сосчитав на пальцах месяцы, как это делали мы, – кто-то пустил по деревне слух, что Аннабель жеребится.

В субботу во второй половине дня нас не было дома. Когда мы вернулись, паддок был завален яблоками и кусками пирогов. Калитку паддока подпирала большая сумка с хлебом. Еще одна сумка с хлебом и коробка с сахаром стояли у кухонной двери. В тот вечер практически все жители деревни либо приходили самолично, либо звонили, чтобы справиться о здоровье Аннабель. В десять вечера позвонил ветеринар.

«Что это за слухи о том, что Аннабель жеребая?» – потребовал он ответа. Для человека, звонившего нас поздравить, голос его звучал несколько бесцеремонно. Наверное, он раздражен тем, что ему не сказали, подумала я и торопливо заверила его, что это неправда. Будь это так, он, конечно, узнал бы первым, поспешила я его утешить.

Как бы не так, сказал мистер Харлер. Оказалось, что кортизон не дают жеребым животным. Могут быть всяческие осложнения, а пребывание в неведении – это так на нас похоже. Когда я объяснила, что тревога ложная, – рассказала насчет людей, которые увидели запертый сарай, и насчет ее романа с Генри прошлой зимой, – он сказал, что это тоже на нас похоже. Что и говорить, наш осел никак не способствовал нашему престижу в глазах общественности.

 

Глава вторая

Так поступают сиамские кошки

Конечно, на первый взгляд кошки более чем возмещали нам тот общественный статус, который мы теряли из-за Аннабель. Люди, которые при обычных условиях прошли бы мимо нашего коттеджа, едва бросив на него взгляд, останавливались как громом пораженные, увидев их во дворе. Соломона, прямым столбиком, точно статуя богини Бастет, восседающего позади бассейна с рыбками и взирающего на окружающих с неподражаемой надменностью сиамского кота, который знает, насколько он красив. Шебу, сияющую раскосыми глазами со своего любимого места на крыше угольного сарая. «О, посмотрите – сиамские кошки!» – обычно восклицали прохожие, уже новыми глазами глядя на этот маленький коттедж в Долине, который при всей своей видимой скромности дал приют таким двум аристократам кошачьего мира.

На этом осведомленность сторонних наблюдателей заканчивалась. Эти элегантные существа, выглядящие так, словно единственный способ, каким они перемещались из одного места в другое, было перемещение в королевском паланкине, со мной и Чарльзом в качестве носильщиков, то и дело навлекали на нас столько неприятностей, сколько не могла бы навлечь и целая ватага ослов, и сами были вовлечены в междоусобицу с черно-белым котом.

Кот этот был иммигрантом из соседней деревни.

Люди знали, кто были его хозяева, и его несколько раз доставляли домой, советуя кастрировать. Наша соседка мисс Веллингтон, которая беспокоилась о таких вещах, даже предлагала за это заплатить. Его же хозяева и слышать об этом не хотели. По-видимому, им нравилось иметь разгуливающего по округе кошачьего Капитана Блада. Старина Бутч не был бы уже сам собой, если бы они это сделали, говорили хозяева, любовно поглаживая его черно-белую круглую голову. Совершенно верно, не был бы, и Долина стала бы в результате куда более спокойным местом. Возвращенный домой, кот уходил обратно уже через несколько часов, выглядывая своих подружек и сцепляясь с парнями, и нам с Чарльзом, когда мы знали, что он поблизости, приходилось глаз не спускать с Соломона. Другие коты после одной стычки побаивались Бутча. Соломон же – наш темномордый Уолтер Митти – проникся идеей, что это он, а не Бутч, Капитан Блад, и был готов биться насмерть, чтобы доказать это.

Почему кастрированный сиамский кот – в особенности с такой нежной душой, как Соломон, который, бывало, в шутку сильно пнет меня в руку задними лапами, а затем, обеспокоенный, не причинил ли он мне боль, встревоженно взглядывает на меня своими темно-голубыми глазами, после чего пинается нарочно мимо цели, – возжелал стать бойцом, было совершенно необъяснимо. Котенком он бросал вызов (и его после этого приходилось спасать) практически каждому коту в округе. Когда же стал взрослым котом, его вопли неизменно заставляли нас мчаться через всю Долину, с тем чтобы всякий раз обнаруживать, что к стене приперт не он, а совсем другой кот. Вопли как будто бы явно принадлежали существу, которого режут на части. Нам становилось ясно: если мы не поспешим, то никакого Соломона у нас вообще не будет. Оказывается, Соломон просто-напросто упражнялся в психологии; он рассказывал своему противнику, что он с ним сделает, если тот осмелится переместиться хоть на дюйм.

Однако когда на сцене появился Бутч, это было другое дело. Бутча было не устрашить восточными воинственными песнями, распушенным хвостом и боковыми крабообразными наскоками. Бутч переходил прямо к делу и дрался. К нашему изумлению, Соломон не оставался в долгу. Он приходил домой с разодранными ушами, с царапинами на морде, иногда с кровью на своей глянцевитой кремовой грудке – не важно. Стоило лишь ему заслышать разносящуюся по долине трубадурскую любовную песнь Бутча – и Соломона как ветром сдувало ему навстречу. Голос Бутча был таким тоненьким и писклявым в сравнении с сиамским голосом, что, как часто говаривал Чарльз, он никогда бы не подумал, что у Бутча есть необходимые условия быть котом, если бы не видел, как сам кот важно, словно Минотавр, движется вслед за своей песней.

Шеба, напротив, оставалась дома и, на манер Рапунцель, наблюдала с безопасного места на окне холла. Дело в том, что как-то один кот покусал Шебу за хвост. В результате на огузке у нее образовался абсцесс размером с мандарин, и она об этом не забывала. Вплоть до того дня, когда мы сидели на лужайке и пили чай.

Соломон находился в огороде, который мы перед этим досконально обследовали на предмет признаков Бутча и признали на некоторое время безопасным. Шеба… мы не знали, где она находится; знали только, что это должно быть где-то неподалеку. Шеба не была дерзкой искательницей приключений. Не дальше стены сада, откуда так легко сбежать, если с тобой заговорит какой-нибудь незнакомый кот, – вот каков был девиз нашей голубой девочки на случай опасности. Поэтому мы закончили свой чай, и Чарльз откинулся в шезлонге со словами: «А сейчас пятиминутная релаксация». Это его любимое высказывание, причем обычно оно – на манер глубинной бомбы – гарантированно запускает в движение все, что можно. И конечно же, не успел он это произнести, как раздался звук ужасающей кошачьей драки, и из-за угла прямо на лужайку вылетело нечто вроде большой меховой кометы. Оно двигалось так быстро, что мы не могли разглядеть составлявшие ее компоненты, но у нас не было сомнений в том, из кого она состоит. Мы вскочили и принялись прыгать по клумбам, крича во все горло: «Соломон!», чтобы дать ему знать, что помощь близко, и надеясь, что Бутч не успеет побить его слишком сильно, прежде чем мы подоспеем. И вдруг комета остановилась. В ней действительно был Бутч – съежившийся, пристыженный Бутч, прижимающийся головой к земле, чтобы избежать молотящих его лап. Но его противником – мы чуть не упали, когда это поняли, – был не Соломон. Это была Шеба. Видимо, захваченная в момент принятия солнечных ванн во дворе и полная решимости до конца защищать свою добродетель. На наших глазах она оттянулась назад, навесила ему на нос хук справа, и Бутч исчез за калиткой.

Шеба же утекла в дом, чтобы взвесить свой позор. Соломон явился так проворно, как только лапы принесли его с огорода, и стал справляться, в какую сторону сбежал враг и что именно натворил. При этом он с интересом принюхивался к Шебе. Казалось бы, они должны были радоваться, если после этого Бутч не захочет омрачать своим присутствием наш двор. Но нет; полчаса спустя Шеба, очевидно, решив в зрелом размышлении, что Бутч делал ей комплименты, вышла, елейно мурча, во двор из кухонной двери, прошла к изгороди и уселась на столбик задней калитки – на тот случай, если он захочет увидеть ее снова. Более того, всякий раз после этого слыша в отдалении фальцет Бутча, она вместо того, чтобы бежать в дом за спасением, чуть не опрокидывалась, стараясь так встать на столбике и так выгнуть шею в сторону переулка, чтобы его увидеть. А тем временем Соломон сидел вечер за вечером в открытом проеме ворот, поджидая, когда Бутч пройдет мимо. Он жаждал с ним сразиться и громко жаловался всякий раз, как мы с ним заговаривали, что Шеба, мол, как обычно, все испортила и он вообще не понимает, зачем мы ее держим.

Вот так он сидел однажды вечером, глядя, как обычно, не в ту сторону, когда мимо шла мисс Веллингтон с собакой размером со слона. Пес, заметив Соломона, весело погнался за ним прямо по стеклянным укрытиям для растений. Мы в это время ужинали, и первое, что увидели из окна, было внезапное появление в переулке за нашей парадной калиткой мисс Веллингтон, которая, заламывая руки, что-то неразборчиво вопила. Когда мы открыли окно, то оказалось, что она причитает: «Это не мой пес! Это не мой пес!», и мы бросились на улицу, чтобы посмотреть, что произошло. Соломон находился на крыше дровяного сарая, и из лапы у него текла кровь. Пес же – мастифф, который, как впоследствии сообщил нам его хозяин, и мухи бы не обидел, но который, дурень, постоянно пытается играть с кошками, – стрелой улепетывал вверх по холму, словно за ним гнался дьявол. Ряд стеклянных колпаков для земляники был разбит вдребезги. И в довершение картины, по-прежнему заламывая руки и повторяя, что это не ее пес, стояла за забором мисс Веллингтон. Она-де взяла его на прогулку по доброте душевной. По той же причине спустила с поводка побегать. По словам старика Адамса, она бы по доброте спустила с поводка и верблюда в Сахаре, будь у нее такая возможность, и слава Богу, что ее не было в экспедиции Лоуренса Аравийского. И вот мы уже опять звоним в неурочный час ветеринару, чтобы сообщить, что с Соломоном произошел несчастный случай, и не могли бы мы немедленно его привести?

Мистер Харлер был очень мил. Назвал Соломона «бедным маленьким парнишкой» и сказал, что сейчас сделает на нем пару стежков. И когда он закончил – а мы с Чарльзом тем временем держали Соломона, и наш бедный толстячок умоляюще глядел на нас, прося, как всегда, заверений, что мы его тут не бросим, – честное слово, он был как новенький… «Странно, не правда ли, – задумчиво произнес мистер Харлер, – что именно ваша компания всегда попадает в беду и всегда в такое своеобразное время?»

На самом деле Соломон ничуть не больше жаждал его увидеть, чем он Соломона. Незадолго до этого мы обнаружили нашего толстячка сидящим на диване и втихаря обследующим одну из лап, которая раздулась, как толстая коричневая боксерская перчатка. Кто-то его, очевидно, ужалил. Но прежде чем мы смогли хорошенько рассмотреть лапу, Соломон, заметив, что мы за ним наблюдаем, спрятал ее под себя, с глаз долой. Все о’кей, небрежно заверил он нас – зная по опыту, что если что не так, его немедленно потащат к ветеринару. Все нормально. Все лапы в порядке. Он просто сидит и отдыхает. В тот момент, однако, когда он решил, что нас нет поблизости, лапа снова вышла на свет, и Соломон, который всегда о себе беспокоился, стал в тревоге ее рассматривать, явно задаваясь вопросом, останется ли она такой навсегда.

Как ни странно (а может быть, не так уж странно, если учесть, что мы всегда оттаскивали его от какой-нибудь увечной пчелы или осы, которую он загнал в угол и либо с интересом тыкал лапой, либо собирался съесть), вскоре после гонки по стеклянным колпакам его опять кто-то ужалил. На сей раз в подбородок. Я была в гостиной, когда он пулей влетел в дверь, погонял по ковру бесхозный клочок бумаги, вспрыгнул на верхнюю полку книжного шкафа, затем с рычанием – на спинку моего стула, где, подняв хвост, завис, как балетный танцор, требуя, чтобы я за ним погонялась… побросала ему какие-нибудь предметы. «Любые!» – вопил Соломон. Чтобы оживить пейзаж и дать физически развитому коту немножечко размяться.

Я подивилась его внезапной бьющей через край энергии. И еще больше подивилась, когда заметила, какой странный у него профиль. У толстяка вырастал второй подбородок. Должно быть, прибавил в весе, подумала я…

Только позже, когда у Соломона выросло подбородков, как у вдовствующей герцогини, а он по-прежнему игривым котенком носился по комнате, до меня дошло, что случилось. Соломона ужалили, и эта неожиданная физкультурная демонстрация имела целью нас отвлечь. Скрыть тот факт, что его подбородок раздувается. Или же, если мы все-таки это заметим, убедить нас, что тут нет ничего страшного. Просто игра воображения. Нет совершенно никакой надобности звонить ветеринару.

Никто и не позвонил. Подбородок Соломона опал сам собой. А его лапа после эпизода с мастиффом превосходно зажила. Именно для того, чтобы доказать это, он подрался с большим рыжим котом, которого обнаружил однажды во дворе и который сразу же вслед за этим взмыл над садом, как ракета. В последний раз его видели в воздухе на высоте трех футов, за гаражом, вместе с вцепившимся в него Соломоном, который, пока они летели, пинал его в живот. А затем наступил сентябрь, и мы уехали в отпуск.

Обычно мы ездили на Средиземное море, чтобы полежать на солнышке и расслабиться после года напряженных трудов. В тот год благодаря нашему дорогому маленькому ослику мы поехали заниматься верховой ездой. Под дождем, в дебрях Шотландии.

Дело в том, что мимо нашего коттеджа постоянно проходят люди с лошадьми. Бывало, что лошадям нравилась Аннабель, и они отказывались двигаться дальше, пока не положат головы на изгородь ее паддока и не перекинутся с ней словом. Бывало, что они ее пугались, и нам приходилось выходить и помогать их владельцам благополучно провести их мимо. В любом случае рано или поздно мы заговаривали с наездниками, и они считали само собой разумеющимся, что если мы любим ослов, то должны любить и лошадей – что отчасти было правдой, но не до такой степени, чтобы прямо-таки вскочить на лошадь и поехать.

Однако не успевали мы глазом моргнуть, как пара-тройка из них упоминала, что в любое время, как нам придет охота покататься, мы могли бы помочь им тренировать их лошадей. Пожалуй, и малышка Аннабель тоже может прийти, говорили они, трепля ее по светло-коричневой битловской челке. Ну и вот что получилось. Увлеченные видением, как мы на паре конкурных лошадей мчимся вдаль по холмам, а рядом с нами со своей развевающейся на ветру маленькой золотистой гривой скачет галопом Аннабель… О да, говорили мы. Мы бы с радостью!

К счастью, у меня оказалось достаточно здравого смысла, чтобы заметить, что на данный момент мы несколько заняты, так нельзя ли отложить это до отпуска? В частном порядке я сказала Чарльзу, что поскольку не садилась на лошадь почти двадцать лет, то если мне суждено будет с нее упасть, это, конечно, окажется за несколько миль от деревни. А совсем не там, где из-за угла немедленно появится старик Адамс, чтобы осведомиться, не болит ли у меня спина, или где мисс Веллингтон развизжится на весь переулок, что я погибла и она тут ни при чем.

Чарльз сказал, что если мы намерены выезжать лошадей для кого-то, то нам надо также знать, как их кормить и как за ними ухаживать. Недостаточно просто на них ездить и потом сдавать кому-то еще, как мы делали в юности в школе верховой езды.

Вот так и получилось, что мы отправились в Шотландию. В такое место, где в течение целой недели мы могли поездить верхом, сами поухаживать за лошадьми, с тем чтобы в конце этого срока, как мы надеялись, быть вполне готовыми к бою. Готовыми выезжать кого угодно. Готовыми галопом скакать по переулкам, салютуя старику Адамсу и небрежно маша мисс Веллингтон…

И вот как получилось, что к середине дня во вторник мы оказались под покровом сырого шотландского леса. Испытывая боль в каждой мышце. Промокшие до костей. И столкнувшиеся в порядке отпускного отдыха с очередным случаем кишечной колики.

Пациенткой была моя лошадка-пони Пикси. Чарльз водил ее туда-сюда, пока я держала его верховую лошадь, коня военно-строевых размеров, с весьма подходящим именем Воитель. Пикси – серая горно-шотландская лошадка, не намного больше Аннабель и, судя по тому, что я увидела, с весьма схожим темпераментом – стонала, заводила глаза и тяжело опиралась на Чарльза с таким видом, что жить ей осталось недолго.

С нашим обычным оптимизмом мы решили, что, возможно, так оно и есть. Диагноз «колика» мы поставили сами. Она не была нашей лошадью. Мы находились за многие мили от ветеринара. Мы никогда не были мокрее в своей жизни…

Не приходило ли мне в голову, пыхтел Чарльз, решительно борясь с Пикси, которая столь же решительно старалась осесть на землю и перекрутить себе кишки… Не приходило ли мне в голову, что все это результат нашего владения той ослицей?

 

Глава третья

По коням! По коням!

По правде говоря, это приходило мне в голову с тех самых пор, как мы прибыли в конноспортивный центр в предыдущие выходные. Началось это после ужина в субботу вечером, когда вместо выпивки в каком-нибудь маленьком континентальном кафе, которой мы обычно отмечали первый вечер нашего отпуска, мы сидели в помещении для упряжи, в кружок с дюжиной других таких же энтузиастов и усердно вязали узлы.

То есть путы для лошадей. Возможно, мы не слышали о них в тех маленьких увеселительных конных прогулках, что практиковали в дни нашей юности, сказал нам инструктор. Но если сейчас мы не научимся правильно их вязать, то рано или поздно нам придется пешком возвращаться с двадцатимильной конной прогулки, на которой мы потеряли наших лошадей, сойдя с них, чтобы купить сандвичей.

Чарльз, который на той стадии был очень увлечен и энергичен, так этим загорелся, что когда я уже давно пошла спать, он все еще вязал эти лошадиные узлы из своих шнурков на ножке стула в спальне. Не в силах дождаться, когда, наскакавшись по холмам, он привяжет свою лошадь к дереву, чтобы перекусить из переметной сумы, Чарльз весьма удивил принесшую нам чай горничную, которая в седьмом часу утра застала его на ногах, практикующего эти узлы.

То был последний раз, когда наша спальня в башенке старого шотландского замка видела Чарльза горделиво резвящимся в такое время суток. Держащимся за спину и стонущим – да. Жалующимся, потому что настала его очередь до завтрака натаскать в конюшню воды в ведрах, – тоже да. По словам Чарльза, даже если бы он смог спуститься по башенной лестнице, не беспокоя позвоночник, его ноги все равно не вынесли бы нагрузки в виде ведер… Так вот, никогда больше он не полнился такой беззаботной радостью, как в первый вечер и первое утро. Через два часа после того, как он лихо развязал свой последний тренировочный узел и заверил меня, что это проще пареной репы и что старые навыки к нему возвращаются, Чарльз вскочил на Воителя и обнаружил, что перерыв в двадцать лет – это не такие уж пустяки. Особенно непросто приподниматься в седле во время езды.

Конечно, при езде рысью ритм нелегко утратить. Пять минут на той утренней дороге – и вся кавалькада, извлекши этот ритм из туманных глубин своей памяти, уже приподнималась и опускалась автоматически, под звенящий клич инструктора: «Оп-па! Оп-па! Оп-па! Оп-па». Еще пять минут – и все мы, увы, опять стали болтаться, как мешки с картошкой. Что мы действительно утратили, так это способность наших ножных мышц приподнимать нас и опускать, следуя типично английскому стилю верховой езды, который для тех, кто никогда его не испытал, лучше всего можно сравнить с припаданием на скамеечку с раскинутыми в стороны ногами. Человек привстает в ритме метронома, настроенного на шестьдесят ударов в минуту. А если опустишься в неподходящий момент, есть перспектива шлепнуться на туго обтянутую штанами задницу с силой выбивалки для ковров.

Чарльз, с красным лицом подскакивая на спине Воителя, сказал, что мы, очевидно, были безумны. Ловя ртом воздух, он объявил, что просто не доживет до того момента, когда потребуется завязать лошадиный узел. В любую секунду он может свалиться и сломать себе шею.

То, что Чарльз был вообще способен говорить, надо приписать тому обстоятельству, что он ехал на Воителе. Крупная лошадь бежит более неторопливым аллюром, чем пони. Пикси же, чтобы поспеть за Воителем, делала по меньшей мере два шага на каждый его шаг. Я под боком у Чарльза судорожно дергалась на ней вверх и вниз, как шейкер для коктейля. Всякий раз, как я пыталась что-то сказать, мои зубы клацали.

Воистину это было утро переоценки ценностей.

Мы то приподнимались в седле в такт рыси, пока не кончались силы. То на протяжении следующих нескольких минут шлепались о седло с ощущением, что нас бьют по заду сковородкой. То лихорадочно встряхивались в те кошмарные мгновения, когда инструктор вскрикивал: «Внимание, машина! Пусть не видят, как вы волочитесь. Веселее, оп-па!» На этот призыв мы все послушно подскакивали, словно отряд Королевской конной гвардии, и практически умирали в наших седлах, едва лишь машина проезжала мимо.

Вторая половина дня принесла столь же жестокий самоанализ. После обеда мы кое-как вскарабкались на своих лошадей и под неумолимым взглядом инструктора стали практиковать езду легким галопом. Три человека слетели наземь, и единственная причина, по которой я этого избежала, состояла в том, что я сжульничала. У меня оказались длинные руки. Сидя обманчиво прямо, держась впереди всех, так что они не могли видеть, чем я занимаюсь, я потихоньку, как пиявка, цеплялась за седло.

У меня все болело. Так, что хотелось умереть. В начале каждого галопа седло приподнималось – это я рывком хваталась за него, практически отрывая Пикси от земли. Но все-таки я не упала, за что мне была обещана награда. После того как мы вечером напоили лошадей, покормили их и почистили, помассировали им спины, чтобы размять лошадиные мышцы (никто, как мне показалось с внезапной жалостью к себе, не позаботился о том, чтобы размять мои), инструктор объявил, что я одна из немногих избранных, которым будет разрешено прокатиться на тех восьми лошадях, которые проводят ночи под открытым небом, на траве за рекой. Остальные шесть спали в помещении, чтобы мы могли попрактиковаться в чистке их стойл. Так вот мне будет разрешено проехаться на одной из тех восьми до их пастбища без седла.

Этому адскому дню просто не было конца. Поскольку пути назад не было – разве только прибегнуть к признанию, – то не успела я оглянуться, как уже сидела на голой спине Пикси и, мучительно подпрыгивая, неслась по тряской дороге. Разумеется, лучезарно улыбаясь и с небрежным интересом изучая пейзаж по пути: конюшни, группу вязов у калитки паддока, разноцветную покрытую лишайником стену, которая отделяла бегущую к реке тропинку. И втайне задаваясь вопросом, не понесут ли меня по ней обратно на носилках.

Чарльз тоже был отобран для езды без седла. Но Чарльз, оставляя в стороне его нынешнюю мышечную скованность, все-таки был наездником. И к нему это ощущение действительно возвращалось. Он, словно участник конкура, съехал на своей лошади вниз по тропинке к броду, перешел вброд речку, тронул пятками бока Воителя и вот уже будто взлетел на почти отвесный противоположный берег. Меня, ехавшую вслед за ним, вид этого зрелища вдохновил тоже тронуть пятками бока Пикси, и не успела я глазом моргнуть, как оказалась в реке. Соскользнула прямо по хвосту лошади. Но обо мне никто не побеспокоился. Вместо этого все, включая Чарльза, стали кричать, что мне не надо было выпускать из рук поводья, и кинулись бежать за Пикси, опасаясь, что она в них запутается.

Все в мире уравновешивается, как известно. В тот вечер – одеревенелый до изнеможения, но убежденный, что его боль лишь временное явление; позабыв о дневных сбоях и помня только триумф восхождения на берег реки – Чарльз вызвался на утреннее дежурство в конюшнях.

«Вот такая жизнь как раз по мне», – сказал он с энтузиазмом, когда мы укладывались спать. Запах старой доброй соломы. Старое доброе ощущение того, как твои колени сжимают бока лошади. Ночной отдых, чтобы отойти от усталости. И он, вероятно, уже в шесть утра будет на ногах и спустится вниз, чтобы на старом добром Воителе опять без седла подняться вверх от речных пастбищ.

Увы, этим видениям, которые в той или иной форме брезжили на воображаемых горизонтах Чарли, не суждено было воплотиться. К тому времени, как наступило утро, его мышцы полностью задубели. Да, он спустился в конюшни – стеная на каждой ступеньке башенной лестницы и бормоча, что мы ведь за все это платим, так какого дьявола они не держат мальчишек-конюхов. А вернувшись к завтраку, объявил, что одна из добрых старых лошадей (только теперь он их так не называл) наступила ему на ногу.

Это был, к счастью, один из небольших пони, и имея опыт с Аннабель, он почти что успел отдернуть ногу. Лошадка наступила ему только на большой палец. Тем не менее копыта у нее были подкованы. Большой палец на ноге Чарли мы обсуждали на протяжении всего завтрака.

Впрочем, все в конце концов утряслось. Понедельник был настоящей пыткой.

Во вторник – в тот самый день, когда Пикси одолела колика, – наши синяки проявились, и я обнаружила, что внутренняя поверхность моих ног вся черна от колен до лодыжек и где-то с неделю мне нельзя носить прозрачные чулки. К среде, однако, все мы снова были в форме. И начали ездить на длительные экскурсии по окрестностям. По-прежнему шел дождь, но мы разжигали костры и, сидя вокруг них, съедали свой обед и наслаждались испытанным ощущением аллюра. Раскрасневшиеся, с обветренными лицами, давно позабыв об одышке, возвращались мы к чаю, мимо слабаков простых смертных и обсуждали достоинства наших лошадей, как если бы владели ими годами.

Чарльз особенно проникновенно отзывался о своем Воителе. Однажды утром мы ехали по вересковой пустоши, где на целые мили вокруг не было видно ни души, как вдруг в тот момент, когда Чарльз наклонился, чтобы открыть ворота изгороди, по другую сторону стены возник пастух. Воитель, который никогда прежде не видел никого в этом конкретном месте, немедленно понес, и Чарльз, застигнутый в тот момент, когда он сильно отклонился от седла, испытал пару неприятных минут, пока вновь не овладел ситуацией. Это было очень похоже на казацкую езду – то, как он, поднявшись в стременах и натягивая вожжи, постепенно осадил Воителя, а затем, описывая круги, заставил его вернуться задним ходом к нам, остальным. Инструктор привел нам это в качестве примера: как не потерять голову и удержать жесткий контроль над лошадью с помощью рук и колен. Но Чарльз приписал всю заслугу Воителю. Он был не прочь забрать его к нам домой.

Когда Чарльз использует это выражение, у меня замирает сердце. Я тоже люблю животных, но мне никогда не приходило в голову рассмотреть возможность сооружения пруда на парадной лужайке, чтобы держать там королевского пингвина (такое было после посещения зоопарка, когда Чарльз три четверти времени восторженно наблюдал, как один из пингвинов обманом отбирает всю рыбу у своих меньших собратьев). Меня никогда не посещала светлая мысль, что верблюд мог бы стать идеальным товарищем для Аннабель – на тех основаниях, что верблюды и ослы сопутствуют друг другу на Востоке и что Чарльз когда-то знавал в Египте одного очень умного верблюда. При этом он совершенно сбрасывал со счетов тот факт, что Аннабель – ослица скандинавской породы. Но у меня есть опыт отговаривания Чарльза от этой и разнообразных подобных идей, хотя в некоторых случаях мне это удается с трудом.

В случае с лошадьми, должна признаться, было другое дело. Я бы не возражала взять себе Пикси. Приближался конец спортивного сезона; лошадей раздавали желающим в аренду на зиму в обмен на их содержание; и несмотря на своеволие Пикси и ее привычку флегматично ковылять на обратном пути, говоря, что она устала (до тех пор, пока я, по совету инструктора, не помахала задумчиво хлыстом во время езды, после чего Пикси немедленно пустилась рысью, говоря, батюшки, она почти уснула, что же я ее не разбудила?), ее кивающая маленькая головка и крепкое толстенькое серое тело начинали нравиться мне все больше и больше.

Загвоздка – которую видела я, но которую Чарльз, в своей неожиданной привязанности к Воителю, упрямо отказывался признавать – состояла в том, что хотя людям, живущим по соседству, возможно, было совсем нетрудно забрать Воителя или Пикси или Морвена, кормить их и тренировать на протяжении всей зимы, но мы-то жили в четырехстах милях.

«Как мы доставим их к себе домой?» – спросила я. «Поедем прямо на них», – отвечал Чарльз, и я тут же представляла себе, как мы решительно скачем на них верхом через Поттериз и Бирмингем и добираемся до дома как раз к Рождеству. «Посадим их на поезд», – беззаботно говорил он, когда я сказала, что если мы поедем на них, то как переправим машину домой? Несмотря на мой настойчивый довод, что это будет стоить нам целое состояние, а еще придется в мае отсылать их обратно, и это тоже будет стоить целое состояние, не говоря уже о том, что к тому времени мы решим, как сильно к ним привязались и не сможем расстаться, поэтому придется их купить, и где, черт побери, мы будем их постоянно держать? Несмотря на все эти аргументы, Чарльз продолжал разглагольствовать о том, чтобы забрать Воителя домой, и рассказывал Воителю, как ему будет хорошо жить в Юго-Западной Англии, кормясь сухим кормом, который Чарльз будет для него покупать… Но тут вмешалась сама судьба, как это обычно бывает, если у человека хватает терпения ее дождаться.

В ту пятницу мы проехали двадцать миль, и на последнем перегоне к дому пошел дождь. Солидный ливень шотландского нагорья, который превратил дороги в реки, промочил насквозь наши седла и банным па2ром вздымался от спин лошадей. Мы добрались до конюшен. Чарльз, мокрый, но решительный, приготовился вскочить на Воителя без седла, чтобы отвести его на ночь к речному пастбищу…

Воитель был таким большим жеребцом, что даже Чарльз, в котором шесть футов росту, не мог взобраться на него, неоседланного, прямо с земли. Поэтому Чарльз использовал в качестве мостика для посадки удобное земляное возвышение во дворе конюшни. И поскольку Воитель, сознательно или нет, немедленно отодвигался на всю длину поводьев, Чарльзу приходилось вскакивать на него оттуда по косой.

На сей же раз (это было просто, как дважды два), когда Чарльз приготовился вскочить на коня, его каблуки поскользнулись на пропитанном дождем земляном валу, и он приземлился на спину. Нет, он не слетел с коня. Он не успел еще даже на него забраться. Тем не менее он растянул себе спину, и было очевидно, что некоторое время он не сможет ездить верхом. Поэтому в конечном счете мы вернулись из Шотландии без Пикси и без друга Чарли, Воителя.

Ничто, когда мы возвратились, не могло поколебать уверенности старика Адамса, что Чарльз упал с лошади. Он то и дело припоминал, как Лоренс слетел со своего верблюда, когда учился на нем ездить. Мисс Веллингтон без конца спрашивала Чарльза, как его спина. А именно о том – я не против, что она это говорит, – не староват ли он для подобных занятий? Сам Чарльз то сообщал, что покажет им через недельку-другую, умеет ли он ездить верхом, то, согнувшись после пилки дров, словно старец-время, объявлял, что покалечен на всю жизнь.

Он доказал, что это не так, через три дня по возвращении из Шотландии, когда ему пришлось спешно взобраться на дерево, чтобы спасти Соломона.

 

Глава четвертая

Соломон и лох-несское чудовище

Случилось так, что мы поздно вернулись домой из города. Зажгли все наружные огни и выпустили кошек, чтобы те размялись, пока мы будем кормить Аннабель и ставить машину в гараж.

Мы строго приглядывали за ними во время этих рутинных работ, зная фантастические способности Соломона. Вот только что он выглядел так, словно навсегда приклеен к бортику пруда с рыбками, а в следующий момент оказывался уже на середине переулка, очевидно, на пути в Сиам.

Поэтому когда через десять минут после того, как они вышли, мы отправились загонять их обратно и обнаружили, что Соломона, который пять секунд назад с подозрением пялился на мышиную норку в альпинарии, теперь нигде не видно, то поначалу не отнеслись к этому серьезно.

Мы выглянули за парадную калитку, за боковую калитку, в угольный сарай… в сарайчик для хранения садового инвентаря, где была куча песка, которую Соломон порой считал приятным разнообразием своему туалетному лотку. В слежавшемся песке имелась крысиная нора. Когда-то мы видели, как Соломон с надеждой сидел возле нее некоторое время, а затем, заскучав и решив, что никто сегодня оттуда не вылезет, выкопал свою собственную нору перед первой и сел на нее, к тому времени явно обратив свой ум на другие предметы и подставив свою невинную маленькую задницу под удар. Мы похолодели при одной мысли об этом, но в этом весь Соломон.

Впрочем, сейчас его на куче песка не было. Не было его также дальше по переулку, в разрушенном коттедже. Не сидел он, задумчиво размышляя, и на стене домика Аннабель. Как и не был – к тому времени мы уже начали впадать в отчаяние – заперт по ошибке в наружной уборной старика Адамса, что тоже проверили, прокравшись на цыпочках по тропинке и заглянув внутрь.

«Толиволиволи!» – звала я его на тирольский лад по всей Долине, хотя и понимала, что это заставит соседей стучать пальцем по лбу и говорить, как им жаль Чарльза. По крайней мере этот призыв всегда приносил ответный вопль Соломона, который таким образом давал мне знать, где он находится, и не могла бы я, дескать, поторопиться и забрать его.

Но на сей раз это не сработало. Ответом мне было полное молчание, и после того как мы почти два часа прочесывали Долину с фонарями и сорвали себе глотки, пришло ужасное убеждение, что его, должно быть, утащила лиса. Как это случилось, мы не могли себе представить. Огни были включены, двери открыты, он был перед глазами почти каждую минуту, и то, что Соломона, который всегда так любил поговорить, утаскивают у нас из-под носа без единого звука этого поразительного голоса, казалось невероятным.

Но факт есть факт. Двенадцать часов. Уже почти два часа мы его ищем, и ничего не остается, как признать, что он пропал. На этой стадии, стоя потерянно на лужайке, измученная до полной неподвижности, я посветила фонарем на крону стоявшего у калитки тернового дерева, и вот он. Неясная тень в нескольких футах от вершины. Глаза, неподвижно мерцающие в свете фонаря. Он абсолютно не двигался, так что (это был мой следующий умственный кризис за этот вечер) мне всерьез показалось, будто он мертв.

Упал с более высокой ветки, решила я. Он никогда не умел никуда взбираться. Должно быть, его загнал туда какой-то другой кот, он сорвался и напоролся на острую нижнюю ветвь. Именно поэтому на протяжении этих долгих часов, когда мы сновали туда-сюда мимо этого дерева, всего в нескольких ярдах от дома, он нам не отвечал…

В этот миг у меня подкосились колени. Тогда Чарльз кинулся в гараж, передвинул машину и, несмотря на свою спину, примчался обратно с садовой лестницей. Но лестница оказалась недостаточно длинной, и когда мы стали звать, ободряюще протягивая к нему руки, не доставая до цели всего на несколько дюймов, кошачий силуэт над нами по-прежнему оставался неподвижным. Меня чуть не хватил удар, но Чарльз рысью помчался в сад, притащил кровельную стремянку и, приткнув ее к дереву, через несколько секунд уже был там, с нашим светло-коричневым парнем на руках. Я чуть не умерла, уже от облегчения, когда он сказал, что Соломон жив и, судя по всему, невредим, хотя как будто находится в коме, и сунул его, словно безвольную темную водяную лилию, прямо в мои гостеприимные объятия.

Что его напугало, мы так и не поняли. Моя гипотеза – это был барсук. Лисицу, я думаю, он принял бы за собаку. А барсучьи норы имеются у нас чуть ниже в Долине, и мы часто слышим, как зверьки по ночам с ворчанием пробираются сквозь лес, но насколько нам известно, Соломон ни разу ни одного не встречал. Так вот барсук, который в шесть раз больше его самого, бредущий по переулку, словно колдун, с этой своей огромной белой полосой на голове, и наткнувшийся, возможно, прямо у наших ворот на Соломона, вышедшего подышать свежим воздухом… что ж, барсук вполне мог бы его напугать.

Чарльз сказал, что либо это был барсук, либо мы привезли домой в багажнике лох-несского монстра. Что бы там ни было, Соломон, как только мы внесли его в дом, дунул вверх по лестнице и просидел наверху полных три дня. Наверху он питался. Наверху он жил. Было бы неверно сказать, что он наверху спал, потому что целых три дня, насколько нам известно, он не спал вообще.

Всякий раз, как мы входили в холл, маленькая черная мордочка опасливо сверлила нас взглядом, словно защитник осажденного Йорка из-за опускной решетки замка. Когда мы поднимались наверх, он тревожно вглядывался куда-то мимо наших ног, чтобы удостовериться, что враг не прокрался вслед за нами. Он перестал смотреть из окна на всех. Видимо, это могло бы выдать тот факт, что кот находится в нашей спальне. А когда мы сами осторожно заглядывали наверх – к тому времени его опасения, похоже, распространились и на нас, – Соломон прятался под кровать.

Судя по всему, он засел наверху навсегда. Шеба же, с истинно сиамским своенравием, тем временем уходила от дома дальше, чем когда-либо прежде. Всякий раз, как мы ее искали, она, видимо, либо исчезала за парадной калиткой, либо отправлялась по тропинке в лес. И настолько это было похоже на то, как невинный маленький ягненок отправляется послужить приманкой тигру, что, спеша забрать ее в безопасное место, мы, зная Шебу, задавались вопросом, не делает ли она так нарочно?

Было большим облегчением, когда по окончании этих трех дней Соломон вновь появился в гостиной и, внимательно понаблюдав за Шебой с час или два, убедился, что она действительно выходит прямо в сад и возвращается обратно в целости и сохранности. После чего в следующий раз ее вылазки он вышел следом за ней. Еще большим облегчением стало, когда примерно неделю спустя сосед, живущий неподалеку от нас, доложил о том, что видел, возвращаясь как-то вечером домой на машине. Он рассказал, что, спускаясь с холма, в свете фар заметил стоящую у калитки паддока Аннабель, а под ней причудливо горели в темноте три пары зеленых глаз, без туловищ. Остановившись, чтобы исследовать этот феномен, и направив фары на изгородь, сосед обнаружил, что под ослицей сидят три кошки. Одной из них был его собственный кот Руфус. Другой – черно-белый кот с дальнего конца улицы. А третьим был тот рыжий, с которым Соломон дрался до нашего отпуска.

Они прятались от дождя, сказал сосед. Они выглядели так, словно у них совещание. А Аннабель стояла над ними с ужасно важным видом.

Это утешило нас в двух отношениях. Во-первых, это означало, что в Долине не могло быть ничего действительно опасного, а иначе эти другие кошки – гораздо более искушенные, чем Соломон, несмотря на весь его горделивый вид Властелина Долины и Попробовал Бы Кто Это Оспорить, – не находились бы там. А во-вторых, что Аннабель (наши сердца теплели при мысли об этом) любила кошек.

Прежде мы никогда не были в этом уверены. Да, однажды я и Чарльз видели, как она шаловливо подталкивала Шебу носом. Шеба при этом ворчала, оглядываясь на нее через плечо, и эта парочка буквально являла собой какую-нибудь сцену дружбы из мультфильмов Уолта Диснея. Однако мы также несколько раз заставали ее гоняющей Соломона – примерно в том духе, как в реальной жизни это происходило у ковбоев с индейцами; при этом большие, как у летучей мыши, уши Соломона развевались на ветру. То ли он делал так шутки ради, то ли считал, что избегать аэродинамического сопротивления – его единственная надежда в данных экстремальных обстоятельствах, этого мы так и не узнали. Уже через полчаса он снова сидел у нее в паддоке, но в этом и был весь Соломон. Аннабель же тем временем мирно паслась в ярде от него, вероятно, решив, что сиамские кошки – это некий вид бабочек, и самое худшее, что лопоухий темно-палевый зверек может сделать, – это усесться на ее борщевике. Трудно было сказать наверняка.

В то же время три кошки спокойно сидели под ней, а Аннабель всего лишь стояла, как благожелательная мамаша-овца, защищая их от дождя, – а ведь один лишь удар ее копыта мог нанести им столько вреда… Это свидетельствует о том, какова она на самом деле, думаем мы. И когда как-то вечером обнаружив, что она даже разрешает рыжему бродяге приходить ночевать в ее домик, это впечатлило нас еще больше.

Аннабель очень ревниво относилась к своему домику. Соломону и Шебе вообще не дозволялось туда входить. Нам самим разрешалось заходить туда с едой и подстилкой для сна, но как только еда выкладывалась на землю, Аннабель вставала над ней с собственническим видом и грозила основательно лягнуть нас, если мы только тронем хоть единый кусочек сена. Она заявляла перед всем миром свои права на него тем, что становилась перед ним, расставив ноги, также всякий раз, возвратившись с прогулки или сходив кое-куда. И если нам требовалось еще больше доказательств важности для Аннабель ее собственного дома, мы получили их в тот день, когда повезли ее на проходившую в нашем графстве выставку. Проехав шестьдесят миль в лошадином фургоне для того, чтобы собрать благотворительные пожертвования, – вот это был поистине насыщенный день.

Она ехала в одолженном нам двойном фургоне так царственно, как если бы пользовалась им всю жизнь, хотя на самом деле это было впервые. Она появилась из него, когда мы прибыли на территорию выставки, словно была Лошадью Года, прибывающей в Уайт-сити. Она совершала положенные круги с ящиком для сбора денег, являя своим видом такую смесь скромности и достоинства, что мы сразу поняли: Аннабель настоящая леди. Она позволяла себя фотографировать, принимала ласки и, когда мы подвели ее к перилам манежа, наблюдала за лошадьми с таким вниманием и тщательностью, которые показывали: она не хуже нас знает, что они тут делают, и имеет свое собственное мнение относительно того, какие лошади делают это должным образом.

К тому времени, как она вторично вышла из лошадиного фургона и ступила в свой паддок, прошло целых двенадцать часов. И что же она сделала, эта наша ослица, которая на сей раз, в виде исключения, вела себя, как и положено статусному символу (и ведь были, вероятно, введенные в заблуждение люди по всему графству, которые каждую минуту повторяли, ну не прелесть ли она и не завести ли им такую же игрушку для детей)? Она направилась прямиком в свой домик. Облегчаясь по дороге, конечно, потому что наконец могла себе это позволить, а также для того, чтобы дать знать кроликам, что она вернулась. Когда мы пришли к ней через несколько минут с ее ужином и ведром воды, Аннабель лежала. Хотя стояло лето и снаружи было еще светло и тепло. Отдыхала, как мы поняли. После напряжения, вызванного появлением на публике. В тишине собственного дома.

Поэтому когда Аннабель несколько месяцев спустя пригласила рыжего кота-бродягу разделить с ней кров, это и впрямь было нечто особенное. Чарльз обнаружил это однажды вечером, когда вышел ее покормить. Когда она только у нас появилась, ее дом был переоборудован на скорую руку из маленького каменного сарая без крыши. Его уставили переносными плетеными перегородками для овечьих загонов, ему также добавили покатую крышу из гофрированного железа, прикрепленную к металлическим шестам, и еще один переносной плетень в качестве двери. Это сооружение оказалось столь успешным, что мы оставили его как есть – единственным повреждением было то, что плетни слегка покоробились и в некоторых местах неплотно прилегали к стенам.

Именно за одним из таких плетней, в щели между ним и стеной, и лежал, свернувшись клубочком, рыжий кот.

Стратегически расположившись так, чтобы Аннабель, укладываясь, не могла на него наступить (Аннабель была рабыней привычки и всегда ложилась в одном и том же месте и положении), он при этом находился прямо там, где она на него дышала, выступая ночью в роли этакого калорифера.

Лежал он там неподвижно и явно задавался вопросом, вышвырнет ли его сейчас Чарльз, и приготовившись лететь, если так. Чарльз притворился, что его не заметил. Аннабель с невинным видом ела свой ужин, также притворяясь, будто не видит кота. Но Чарльз сказал, что на губах у нее была та самая самодовольная гримаса, так хорошо нам знакомая. В данном случае гримаса эта показывала, что Аннабель знает нечто, чего мы не знаем, и ощущает себя дамой-патронессой.

Она была настолько великодушна, что через две ночи кот отважился вылезти из-за плетеного ограждения и стал спать в еще более теплом месте – прямо напротив ее головы. Мы узнали это, потому что имелась глубокая выемка в соломе, в том месте, где она спала, и когда мы выходили по утрам, кот лежал, все еще свернутый клубочком.

Следующая новость, которую доложил Чарльз, состояла в том, что он видел, как Аннабель и ее новый друг едят бок о бок из ее миски с утренним хлебом. Нет ли у меня, осведомился Чарльз, какой-нибудь старой еды, которую не хотят Соломон и Шеба? Кот, должно быть, изрядно голоден, если ест хлеб, и хотя Аннабель, возможно, думает, что она щедра, вряд ли он может извлечь из этой пищи много питательного.

Итак, рыжий бродяга, ныне известный между нами как Робертсон, был взят на содержание. Он получал еду дважды в день. Еда относилась ему в домик Аннабель, потому что Соломон и Шеба не поддержали бы его кормления в коттедже. Молоку он вымурлыкивал свой восторг, точно взятый в дом богача сирота, которому дают деликатесы, на которые он раньше мог только облизываться, прижав нос к магазинной витрине. Но, пропевая такой гимн молоку, он оказался, в сущности, неразумен. Аннабель, посчитав, что за всем этим шумом должно крыться нечто особенное, моментально забыла свои добрые намерения, оттолкнула кота в сторону и выпила все сама. Осленком Аннабель с презрением отвергала коровье молоко, которое мы ей предлагали, заявляя, что мы ее травим и что это совсем не то, что у мамы. Теперь же часто можно было видеть, как наша ослица, желая показать Робертсону, что все здесь принадлежит ей, деликатно макает губы в блюдце с молоком, приобретая сходство со вдовствующей герцогиней, вкушающей чай.

Впрочем, они с Робертсоном друг друга стоили. Несколько подобных посягательств – и Робертсон, видя, как она сует свой большой белый нос в его блюдце, приподнимался и смазывал по нему лапой. Это было яркое выступление, против которого, как ни странно, Аннабель, похоже, не возражала ни в малейшей степени. Если бы это учинили с ней наши двое, они бы вылетели в дверной проем, как пара метеоров. Когда же это проделывал Робертсон, она только фыркала, дабы показать, что ей даром не нужно его дурацкое молоко, и возвращалась к своему сену.

Они вместе спали. Они вместе ели. Когда кто-нибудь заглядывал, чтобы посмотреть на Аннабель у калитки паддока, маленькая рыжая фигурка Робертсона тоже была тут как тут, и когда люди ласково поглаживали ее голову, Робертсон терся о ее ноги и поднимался, мурча, на задних лапах, чтобы получить свою долю ласк. Поразительным было то, что Аннабель – столь ревнивая, когда у нас гостил лошак, что втискивалась между ним и посетителями и лягала его, если кто-нибудь с ним заговаривал, – тут совершенно не возражала. Может, быть, Аннабель считала, что она нас просто одурачила – сама его усыновила и была настолько хитра, что незаметно протолкнула его, пока мы не видели.

Единственными, кто возражал, были Соломон и Шеба. Робертсон, сообразив, что, хотя мы кормим его в стойле Аннабель, еда фактически поступает по тропинке из коттеджа, начал выходить нас встречать. Иногда он дожидался у стены гаража. Иногда появлялся в дверях теплицы, где, очевидно, высматривал мышей, чтобы скоротать время. Один раз, к великому возмущению Соломона, он появился на дорожке под нашим окном, пока мы еще завтракали, и уселся там, выжидающе на нас взирая. Соломон истошно возопил из дома, чтобы он уходил. Вся еда вокруг принадлежит ему, а все объедки – Шебе, ревел Соломон, возвышая свой голос до возмущенного крещендо, видя, что Робертсон не обращает на него никакого внимания, а по-прежнему с выжидающим видом сидит под окном.

Даже после того как мы эскортировали Робертсона обратно в паддок вместе с тарелкой еды, за которой он пришел, Соломон все еще ни в какую не успокаивался. Он обнюхал стену гаража и опрыскал ее, чтобы отметить границу. Он обнюхал дорожку, где сидел Робертсон, и пометил в порядке предостережения близстоящий жасмин. По словам Чарльза, бывшего свидетелем, он также обнюхал все горшки с цветами в теплице и пометил их, словно Кружащийся Дервиш из резинового шланга.

Соломон, конечно, постоянно опрыскивал заметные объекты местности снаружи дома, чтобы заявить свое право собственности. Это началось со времен его радостного открытия, что, кастрированный или некастрированный, он все равно способен метить. А вот что действительно донесло до нас всю серьезность, с которой наши двое отнеслись к появлению Робертсона, так это поведение Шебы, которую я тоже как-то застала тщательно принюхивающейся в оранжерее. Не о чем беспокоиться, сказала я, поглаживая ее изящные маленькие ушки, когда она подняла на меня взгляд. Робертсон не будет жить с нами. Это просто глупыш Соломон так думает, сказала я – и рассмеялась, почувствовав, как она встала мне на ноги, что имела обыкновение делать, когда хотела показать особую к нам близость.

Хорошо, что на мне были резиновые сапоги. Когда я опустила взгляд, оказалось, что она опрыскивает хризантему, а все остальное попало мне на ноги. Причем это было ее первой точно нацеленной попыткой за все время, и я не знала вплоть до того момента, что кошки женского пола вообще способны метить территорию.

Она не беспокоится, сказала Шеба, завершив свой личный вклад в выстраивание обороны. Они с Соломоном его не допустят.

 

Глава пятая

Очередь за хлебом

Имеются разнообразные указания на приближение зимы в деревне. К примеру, выход мисс Веллингтон в меховой шляпке или появление на окнах старика Адамса комплекта темно-бордовых плюшевых штор. Учитывая, что раньше они принадлежали его бабушке и всем своим видом об этом свидетельствуют, шторы эти в течение следующих шести месяцев производят психологически депрессивный эффект на всякого, кроме самого старика Адамса.

В тот год, однако, таким показателем приближения зимы было поведение грачей, которое возбудило по всему поселку массу толков. Обитающие в доброй полумиле от деревни, в вязах вокруг дома приходского священника, с видом на кукурузное поле фермера Перси, а стало быть, редко видимые в ближайшей к нам части света, они вдруг пристрастились по утрам стаями летать над Долиной. А причина, по которой все их заметили, состояла в том, что один из них много разговаривал во время полета. Не то чтобы каркал, а тараторил напропалую, словно неисправимый болтун на автобусной остановке.

Мы задавались вопросом, не был ли это тот грач, который несколько лет назад неоперившимся птенцом воспитывался у внука старика Адамса Тимоти и любил трещать, обращаясь к людям, проходившим мимо калитки. Так это было или не так, но его трескотня, когда он вместе с другими летел над долиной, побуждала людей задирать головы. И то же самое, в силу деревенской привычки, происходило, когда они летели обратно. Однако именно во время птичьего перелета обратно зеваки останавливались, разинув рот. Возвращаясь обратно, вся армада грачей – включая болтуна, все так же тараторившего без устали, только на сей раз несколько приглушенно, потому что рот его был набит, – тащила в клювах кусочки хлеба, которые мы с Чарльзом и признали источником феномена, как только это увидели. На ум сразу пришла Аннабель. Повариха в любимой забегаловке Чарльза, всякий раз настоятельно одаривавшая его мешком хлебных корок для Аннабель, с приближением зимы увеличила поставку на том основании, что теперь, когда на дворе холодает, бедняжечке потребуется подкормиться побольше. Бедняжечка, и так уже чуть не лопающаяся от сена и сухого корма, больше уже не вмещала ни крошки. Большая часть корок лежала в ее миске несъеденной, поскольку Робертсон теперь получал нормальную кошачью еду. Вокруг не было даже ни одной крысы, чтобы съесть все это, благодаря тому же Робертсону, который постоянно оставлял на дорожке убитых им толстых крыс – просто чтобы показать, какого ловкого кота мы приобрели. И таким образом (несомненно, с тем же выражением Ушастой Дамы-Благодетельницы на морде, с каким она опекала Робертсона), Аннабель позволяла грачам забирать корки.

Чарльз не хотел ничего говорить поварихе, боясь ее обидеть. Та же, с энтузиазмом оказывая свою добрую услугу, ввиду зимы продолжала расширять свои поставки. Причем до такой степени, что каждый вечер он возвращался домой с двумя хозяйственными пакетами, лопающимися от хлебных корок. Даже грачи не могли справиться с таким количеством, и в конце концов, с той самой неотвратимостью, с какой вообще происходят с нами разные происшествия, дело дошло до того, что мы стали с наступлением темноты бегать по деревне, вываливая полные сумки корок за живые изгороди, возле лисьих и барсучьих нор. То есть повсюду, где, как мы чувствовали, кто-то окажется рад их съесть, но при этом достаточно далеко от дома, чтобы не приманить к коттеджу лисиц или крыс.

В итоге, после нескольких случаев, когда мы попадали в свет соседских фар либо когда, только что высыпав полную сумку за живую изгородь, старались выглядеть невинно, либо когда Чарльз стискивал сумку в объятиях, точно награбленную добычу, и тогда вид у нас был сугубо виноватый, – так вот после всего этого ему пришлось объясниться с поварихой, не дожидаясь, пока нас арестуют.

Та, отнюдь не урезая его собственные порции в качестве возмездия, чего Чарльз, по-видимому, боялся, согласилась сократить поставки. Но хлеба для грачей оставалось по-прежнему много, и болтун, который в течение дня несколько раз в неурочное время возвращался в одиночку, мог всегда найти дополнительно кусок-другой, чтобы поболтать о нем с самим собой, возвращаясь через Долину. В самом деле, ситуация счастливо разрешилась, и Чарльзу совершенно не о чем было беспокоиться. Тогда он вышел однажды из дому с мыслью о зимних занятиях и купил токарный станок, объявление о котором видел в газете.

Станок предназначался для вытачивания по дереву, приводился в действие педалью, и Чарльза ни в малейшей степени не отвратило объяснение владельца, что тот продает его по совету своего врача, так как в результате слишком длительной работы на станке одна его нога стала длиннее другой, поэтому он меняет эту модель – на модель с электрическим приводом. Продавцу было только двадцать лет. Когда я заметила Чарльзу, что одна из его ног тоже может стать длиннее другой, он ответил, что сам он старше и уже перестал расти. Нет, с ним такого не может случиться.

Поэтому в следующее субботнее утро молодой человек прибыл и привез сквозь вихрящийся туман свой токарный станок в коробкообразном прицепе. Чарльз, который в это время кормил Аннабель, поспешил ему навстречу и второпях не закрыл калитку Аннабель. Они с молодым человеком склонились над прицепом, чтобы открепить станок, и молодой человек заметил, что мы живем в очень уединенном месте. Сам он не большой поклонник загородной жизни. Ему от нее не по себе, особенно в такую погоду.

В этот момент в переулке послышался топот копыт, и из тумана явно сверхъестественным образом материализовался ослик. Тут молодому человеку стало не по себе уже не на шутку. Даже когда мы объяснили ему про Аннабель: что она толкнула свою калитку, дабы посмотреть вокруг происходящее, и ее осуждающий взгляд из-под челки не означает, что она собирается кого-то укусить, просто дает нам знать о желании общения, – его это ничуть не убедило. Одинокий, окутанный туманом коттедж. Осел, слоняющийся вокруг, точно ньюфаундлендский пес. Его бы явно не удивило, если бы мы в следующий момент вскочили на метлы. Дав самые скупые инструкции по поводу чудачеств станка – и при этом опасливо поглядывая одним глазом себе через плечо, – он поспешил отбыть назад, к цивилизации.

В тот день метла бы мне очень пригодилась. После ленча Чарльз поставил Аннабель обратно в ее паддок, сходил ей за сеном, зашел по пути в сарай, чтобы бегло взглянуть на свой драгоценный станок, и вскоре я поняла, что он увлеченно на нем точит, позабыв обо всем на свете, тогда как Аннабель (Чарльз опять забыл запереть ее калитку) радостно бродит по переулку.

Она прошла мимо коттеджа, завернула за угол, прошла через ворота лесничества и направилась по тропинке к вересковой пустоши. Я всполошенно двинулась за ней по пятам. Чарльз, увлеченный обтачиванием чего-то особенно интригующего, сказал, что присоединится ко мне через секунду. Аннабель, дважды за день получив свободу, явно чувствовала себя успешной суфражисткой и считала, что никто не загонит ее назад в паддок, пока она сама того не захочет. Поэтому она, как некая новая Пэнкхёрст, лягаясь, не подпускала меня к себе на всем пути по тропе и в довершение всего зашла на чужое поле, чью калитку кто-то услужливо оставил открытой.

Все просто, скажете вы. Закройте калитку (что я и сделала), и ваш осел пойман. Но Аннабель – ослица очень быстрая, а площадь поля была двадцать акров. Сначала Аннабель небрежно ухватывала губами и тянула пучок травы, а затем поднимала голову, чтобы полюбоваться видом в сторону Уэльса. Я тихонько кралась за ней, и как раз в тот момент, когда вытягивала руку, Аннабель, решив, что в паре ярдов сбоку вид лучше, с невинным видом удалялась, чтобы взглянуть оттуда. Затем мы двое стали небрежно бродить по полю, как бы не замечая друг друга, при этом я время от времени внезапно стремительно бросалась к ней. Аннабель в ответ на это столь же стремительно бросалась прочь и, пробегая с поднятой головой, искоса на меня поглядывала, что является ослиным эквивалентом здорового, бодрого смеха. В конце концов я отбросила прочь уловки и стала гоняться за ней открыто – ошибка, которая закончилась тем, что Аннабель оказалась от меня в двадцати ярдах, а сама я – лежащей лицом в борозде.

Было холодно. Начинало темнеть. Аннабель определенно имела твердое намерение остаться там на всю ночь. Хотя если бы я оставила ее там и пошла домой, то ее вопли о том, что в поле полно привидений и пусть кто-нибудь немедленно заберет ее домой, стали бы, как я уже знала по опыту, надрывать окрестности не хуже воплей динозавра. Я поймала ее в конце концов, перелезши через изгородь в молодой кустарник и притворившись, что изучаю подлесок. Аннабель немедленно подошла и просунула голову сквозь изгородь, чтобы посмотреть, чем это я занимаюсь. Я, склонившись к земле, бесцельно и обезоруживающе побрела от нее прочь. Аннабель фыркнула, давая понять, где, по ее мнению, надо держать людей вроде меня, и отошла попастись на поле. При этом она повернулась ко мне спиной, выражая свою незаинтересованность, но находилась достаточно близко, чтобы можно было время от времени меня обозревать – на тот случай, если у меня совсем шарики за ролики заехали. Я же украдкой перескочила обратно через изгородь и схватила ее за хвост.

После чего мы рванули, как Джон Гилпин во время своей скачки в Йорк. Мчались мы через поля, при этом я висела, как болтающийся хвост воздушного змея, пока до меня не дошло, что мне никогда не остановить ее, стоя на ногах. Единственным выходом было сесть на землю – это был лишь один способ, каким я ее останавливала, когда она шла слишком быстро на своем недоуздке. Если сесть, держа веревку обеими руками, то это имело эффект внезапно брошенного якоря.

Я, однако, не могла сесть на землю, держа ее за хвост. Земля была такая грязная, что мне совершенно не хотелось, чтобы меня провезли по ней на заднице, поэтому я нашла компромисс – села на корточки. В результате Аннабель замедлилась, но все равно продолжала идти вперед, и мое следование за ней по пятам было похоже на танец вприсядку. Мысль о том, как это должно выглядеть на пустынном поле в сумерках, вызвала у меня безудержный смех, и Аннабель в итоге остановилась в полнейшем изумлении. Она обернулась ко мне, все еще цеплявшейся за ее хвост, фыркнула, давая понять, что если после всего случившегося я все еще там, то она уж, так и быть, может сдаться. После чего позволила мне руками пробраться по ее спине до шеи и накинуть на нее недоуздок.

Все это заняло значительно больше часа, но для мастера своего дела время летит незаметно. Когда мы вернулись, Чарльз все еще блаженно точил на своем станке. Еще пять минут, и он бы вышел мне на помощь, заверил меня. Но вообще-то он знал, что у меня не будет никаких хлопот…

Рабочая нога Чарльза непременно выросла бы, как у аиста, при той нагрузке на станке, которую он давал ей в последующие несколько недель, и не важно, что ему уже исполнился двадцать один год. К счастью, прежде чем настоящее случилось, установилась ранняя зима, и поскольку стало слишком холодно работать в дровяном сарае, его первоначальный энтузиазм отчасти приугас.

В той зиме явно было что-то особенное. Однажды во второй половине дня мы вели Аннабель из соседней долины, и когда проходили мимо кустарника, оттуда поднялась такая волна птиц (это дрозды-рябинники отдыхали во время своего перелета на юг), что Аннабель, опасаясь призраков, до конца зимы отказывалась ходить той дорогой после наступления сумерек. Через несколько дней, в один из вечеров, мы вывели кошек на прогулку при лунном свете в нашей собственной Долине, и произошло то же самое. Только что кругом царило безмолвие, все было залито серебристым светом, лишь неподвижно чернели кое-где тени, а уже в следующий миг ввысь взметнулась такая туча дроздов, что, должно быть, на каждом дереве их сидело штук по пятьдесят. Кошки, к нашему удивлению, не обратили на них ни малейшего внимания. Быть может, при воспоминании о маленьких птичках, на которых они нападали из засады поодиночке, они сочли благоразумным притвориться, что этой армии не существует. Шеба даже ухом не повела, тогда как Соломон, выступая словно полковник во главе своего войска через перевал Хайбер, не посмотрел ни направо, ни налево.

Тем не менее явление существовало. Четыре дня потребовалось рябинникам в таких количествах, каких мы не видели никогда прежде, чтобы очистить наши края. «То призрак долгой, суровой зимы», – глубокомысленно сказал старик Адамс. И долгая, суровая зима действительно наступила – хотя и не сразу. Снега не было до Рождества. Вот почему в тот год у нас не было рождественской елки. За неделю до Рождества выдался такой прекрасный солнечный денек, что мы вывели свой статусный символ прогуляться после полудня по землям лесничества. В это время года Государственная комиссия Великобритании по лесному хозяйству организует ночное патрулирование, чтобы предохранить лес от ватаг, приезжающих из города на грузовиках воровать деревья большими партиями, с тем чтобы продавать их на предрождественском рынке. По выходным лесники патрулируют также и в дневное время, чтобы бороться с семейными компаниями, которые выехали покатать на машине бабушку и которые, если за ними не следить, склонны возвращаться обратно так, что бабушка с невинным видом сидит на ворованной елке, спиленной садовой пилой.

В тот день Аннабель, которая обычно свободно бежит рядом с нами, как собака, первую половину пути шла в недоуздке. В школе верховой езды как раз проходили занятия на свежем воздухе, и мы боялись, что ослику придет в голову поиграть с лошадьми, в результате чего люди посыплются наземь во все стороны. Впрочем, с наездниками мы уже встретились некоторое время назад и, следуя своему обычному ритуалу, повернули Аннабель мордой к дереву, тем временем как инструкторша спешной рысью, словно отряд американской кавалерии, провела своих подопечных мимо в надежде, что лошади осла не заметят. Случившееся произошло незадолго до того, как мы сняли с Аннабель недоуздок, и Аннабель была еще раздражена.

Поэтому она плелась сзади, чтобы нам показать.

Поначалу мы не беспокоились. Она всегда нас догоняла, раньше или позже. Затем стало темнеть, и мы решили, что, пожалуй, лучше ее подзовем. Она не любила оставаться одна, когда стемнеет, и могла последовать за одним из патрульных, которые все это время проезжали мимо нас через регулярные интервалы времени.

Чарльз пошел за ней назад, тогда как я осталась стоять, лениво поигрывая недоуздком и любуясь пейзажем. Несколько секунд спустя мимо меня проехал очередной лесной патруль, странно ко мне приглядываясь. Только тогда до меня дошло, насколько подозрительно я должна выглядеть – торчу там в сумерках, разглядывая плантацию елей, и помахиваю чем-то очень похожим на веревку, принесенную, чтобы утащить домой зеленую красавицу.

Я вяло пожелала дозорному доброго дня и, когда он проехал мимо, пошла за ним, надеясь повстречаться с Чарльзом и Аннабель и таким образом доказать, что я слоняюсь по лесу не с преступными намерениями. Увы, когда я завернула туда, где они должны были быть, там не оказалось никаких признаков ни того, ни другой. Я сразу же догадалась, где они находятся. Прямо за углом был заброшенный коттедж, принадлежащий лесничеству. Когда в нем жили люди, Аннабель всегда ставила нас в неловкое положение, если мы забывали первым делом надеть на нее недоуздок, потому что вбегала через заднюю калитку коттеджа и галопом носилась по чужому саду. Конечно, она не проделывала этого уже давным-давно, но я была уверена, что именно там она сейчас находится и что Чарльз, не осознавая, как подозрительно это выглядит, скрылся там вслед за ней.

Я позвала его – чуть не до безумия напугав патрульного лесничего, не подозревавшего, что я нахожусь у него за спиной. Примирительно объяснила, что мой муж пошел назад, поискать нашего осла, и теперь они оба пропали. Очевидно, они в саду при коттедже, и лучше я войду туда и поищу их.

«Я вижу какого-то парня, который снует туда-сюда по саду, – был ответ патрульного, – но я не вижу никакого осла». Я тоже не видела никакого осла, пока – вопя Чарльзу что есть мочи и не получая в ответ ни единого звука, что выглядело еще более подозрительно, – не завернула за коттедж. Там я его и обнаружила, слишком запыхавшегося, чтобы мне отвечать, и нарезающего вслед за Аннабель круги по саду.

В конце концов, после изрядной беготни мы ее окружили и изловили. При этом я, задыхаясь, пытала Чарльза, зачем, ради всего святого, понадобилось ему туда входить, когда поблизости разъезжает патрульный, который, несомненно, думает, что Чарльз прячет украденную ель. А Чарльз, тоже пыхтя, отвечал: а каким еще образом, к дьяволу, мог он ее оттуда вытащить?

Дело не улучшало и то обстоятельство, что дозорный, спрятавшись за живой изгородью и периодически поверх нее заглядывая, бесспорно пытался выяснить, действительно ли вместе с нами в саду находится осел.

Оставшуюся часть прогулки мы вели в поводу очень смирную и послушную Аннабель. И конечно, излишне говорить, что на протяжении всего этого времени нам не встретился больше ни один патруль. Чарльз сказал, что, конечно же, ничего подозрительного в нас не было. Я же знала только одно: прежде мне никогда не доводилось видеть того патрульного, и он определенно никого из нас не знал, как не знал и того, что мы держим осла. И потому в целях безопасности – хотя мы всегда покупаем елку у зеленщика – я настояла на том, чтобы вообще не устанавливать в тот год елку. Мне совсем не улыбалось, чтобы мое праздничное настроение было нарушено (безусловно, в тот самый момент, когда у нас в гостях будет сидеть приходский священник, попивая шерри после рождественской обедни) местным констеблем и директором лесничества, которые придут и вырвут елку из горшка, чтобы удостовериться в ее происхождении.

 

Глава шестая

Когда приходит зима

Снег пошел ночью на второй день Рождества. Мы были в гостях у брата Чарльза и возвращались домой, когда начали падать первые хлопья. Поздравив себя с тем, что праздник для нас закончился и можно еще два дня не думать, как добираться сквозь снег в город, мы спустились в Долину, поставили машину в гараж и не могли потом достать ее оттуда в течение двух недель. Даже после этого нам удалось лишь воспользоваться просветом в погоде, чтобы отбуксировать ее на ферму, на вершину холма, дабы уехать на ней, когда дорога станет проходимой. Целых шесть недель мы были из-за снега прикованы к нашей Долине, и в смысле изучения характеров это оказалось захватывающим.

Были, например, Хейзелы, которые жили неподалеку от нас, на той же улочке. Это была их первая зима в Долине, и Джим Хейзел просто упивался ею. Всякий раз выглядывая в окно, мы видели, как он с трудом пробирается мимо, одетый, точно золотоискатель на Юконе. Он отправлялся на холм за продуктами, которые тащил потом обратно в Долину на санях. Отправлялся туда же за фотопленкой; до ближайшей аптеки было три мили, но оно того стоило, говорил он, – чтобы оценить пейзаж. Доходил до паба «Роза и Корона» на холме, где старик Адамс воодушевлял его по вечерам предсказаниями, что на следующий день будет еще хуже.

Верный своему первопроходческому духу, Джим был первым, кто после той ночи, когда перед церковью намело десять футов снега, перебрался через сугроб на дорогу. Он же первым, когда стало очевидно, что переулок будет заблокирован на несколько дней, отбуксировал трактором свою машину через поля. Он же первым в результате сломал на замерзшей борозде заднюю ось и, толкая машину по главной дороге в гараж на ремонт, поскользнулся и повредил колено. Когда мы сидели за завтраком, он проходил мимо нашего окна подобно Джеку Лондону, следующему на Аляску. Во время нашего ленча он ковылял мимо в другом направлении, словно отступающий из Москвы Наполеон. Но все время продолжал быть первопроходцем.

Спустя несколько дней, вечером, он пробрался до «Розы и Короны», чтобы, как всегда, поучаствовать в дискуссии о погоде, и пока он был там, разразилась снежная буря. Через полчаса Джим вышел в ночь и направился к дому. Минуя ярдов сто по верхнему переулку, его подвело колено, и он упал в снег. Ветер выл, снег сек его по лицу, как иголками, но упрямый сосед поднялся и, пошатываясь, пошел дальше. Он упал, должно быть, раз десять, рассказывал потом, а когда мы спросили, почему он не зашел к нам за помощью, ответил в лучших первопроходческих традициях, что ему надо было домой, к Дженет.

Он добрался до своих ворот, и его жена, слушавшая радиопьесу и услыхавшая пробивавшиеся сквозь голоса по радио слабые крики о помощи, открыла дверь и обнаружила его, практически окоченевшего, на дорожке. Она втащила его в дом, уложила перед камином, чтобы отогреть, и перевязала его поврежденное колено. Но Джим был крепким орешком. На следующий день он уже опять двинулся на холм, упорный, как всегда. И когда некоторое время спустя мы услышали о том, что Дженет осенью ожидает ребенка, старик Адамс заметил, что ничуть не удивлен. Некоторым людям, сказал он, холодная погода придает энергии.

Старик Адамс тоже занимался первопроходчеством, но не так интенсивно. По утрам он пробирался на холм, одетый в балаклаву и оставшуюся с войны шинель, повязав поверх дополнительный шерстяной шарф, а в те дни, когда было особенно скользко – подвязав ботинки для лучшего сцепления старыми мешками. Он помогал муниципальным рабочим расчищать дороги – обычный прием деревенских жителей, когда земля не позволяет на ней работать. Когда Джим пожаловался, что они не расчистили снежный сугроб возле церкви, старик Адамс ответил: да, не расчистили, а также не падали в снег и не ломали оси на автомобиле. После чего Джим на изрядное время притих.

Мисс Веллингтон была в своей стихии. У нее был пунктик насчет снега, и каждый год она при виде первых снежинок звонила в муниципальный совет, требуя, чтобы они приехали и посыпали переулок абразивом. Поскольку муниципальный совет имел на повестке более насущные дела, проходило обычно несколько дней, прежде чем они до нас добирались, и очередным шагом, который предпринимала мисс Веллингтон, было заняться этим самолично, мельтешась по переулку с ведрами золы. Она аккуратно вычерпывала из них золу каминной лопаткой не только на ту часть улочки, что вела к главной дороге, но и в обратном направлении, от холма к нам, в Долину. Почему ее волновал спуск в Долину, один Бог ведает. По словам старика Адамса, который видел ее за этим занятием, он бы не возражал быть отрезанным от Долины аж до самого Духова дня. Но такова уж она была по натуре. Скребла снег, пока нижний слой не начинал блестеть, как каток. Как-то раз ее угораздило прорубить на склоне холма ряд ступенек отбойным молотком, по которым старик Адамс, не подозревая об их существовании, съехал, как тюлень, ночью по дороге домой. После чего, сидя задницей в снегу, пожелал мисс Веллингтон отправиться в преисподнюю.

Не устрашившись этим, она призывала нас, остальных, следовать ее примеру. Как-то вечером она позвонила Чарльзу насчет сугроба возле церкви. Люди не могут через него перебраться, настоятельно пояснила мисс Веллингтон. Она не может попросить Хейзелов им заняться. Мистер Хейзел уже протаскивал свою машину через поля, и было бы несправедливым к нему обращаться. Она не может также просить людей, живущих еще ниже по переулку: их машина застряла в сугробе с разрядившимся аккумулятором. Она не может попросить также и старика Адамса. Когда Чарльз спросил почему, она ответила, что не станет унижаться, и перешла к основному пункту своей идеи. Пункт этот состоял в том, что Чарльз, который, по ее убеждению, горел желанием вывести свою машину, должен прокопаться через сугроб ради блага жителей деревни.

Помимо того, что сугроб был десяти футов в высоту, он еще и в длину составлял пятьдесят ярдов. Чарльз сказал, что если бы он прокопал проход через эту махину, блага это никому не принесло, просто оказался бы в больнице. После этого мисс Веллингтон неделю-другую не стала унижаться также и до беседы с ним.

Тем временем, пока до нас еще не добрался снегоуборочный бульдозер, сугроб был одной из местных достопримечательностей. Люди взбирались на него, пока не образовалась хорошо утрамбованная тропа, наподобие тропы через горный перевал. Как-то в воскресенье мы в порядке эксперимента повели через него Аннабель, и она преодолела это препятствие уверенно, как горная коза. Мы двигались гуськом – Чарльз впереди, я замыкала шествие, а Аннабель шла посередине – и сделали открытие, что наш ослик пройдет по снегу где угодно.

Конечно, она опять изображала из себя Сару Сиддонс. Это была Аннабель, Пересекающая Снежный Сугроб… Аннабель в роли пажа короля Венцеслава (для этого надо было аккуратно ступать по отпечаткам ступней Чарльза, со скромно опущенной головой, не обращая ровно никакого внимания на восторженное одобрение прохожих)… Аннабель, Спускающаяся Со Снежного Сугроба (разновидность Покорения Эвереста, только наоборот), во время которого, спускаясь обратно на нулевой уровень со скромно потупленными очами, Аннабель принимала яблоки и мятные драже от всех, у кого они были, позволяла себя гладить и неодобрительно фыркала, чтобы показать, что этот подвиг ей ничего не стоил… Все эти представления следовали по очереди, но по крайней мере она немного размялась.

И, в свою очередь, получали долю физической нагрузки и мы – порой даже больше, чем ожидали.

Был, например, такой день, когда, воодушевившись тем, как Аннабель перевалила через церковный сугроб, мы решили перевести ее обратно через другой. На сей раз идти надо было прямо сквозь него, поскольку он находился на такой улочке, по которой никто не ходил, но зато глубина снега была лишь около двух футов. Пробиваясь сквозь девственный снег – Аннабель на сей раз шла позади, а мы прокладывали трассу, – сами почувствовали себя юконскими первопроходцами. К несчастью, чем дальше мы продвигались, тем глубже становился снег. Вскоре мы шли уже выше чем по пояс в снегу. Аннабель послушно шла за нами – пока в особенно неподатливом месте я случайно не оглянулась и не увидела, что она стоит, капитулянтски положив голову на сугроб, с закрытыми глазами и носом цвета индиго.

Ранее мы читали, что осел, будучи в тяжелых обстоятельствах, может решить умереть и действительно последовать этому заключению, но впервые мы столкнулись с этим самолично. Судя по цвету ее носа, Аннабель не просто приняла решение умереть, но и сделать это очень быстро. Мы в панике руками разгребли вокруг нее снег, развернули ее на задних ногах и со всей скоростью, на которой могли ковылять, потащили ее, застывшую, как кочерга, обратно на открытое место. Конечно, она ожила так же быстро, как и увяла. За десять ярдов от сугроба ее нос приобрел нормальный черный цвет, и она весело резвилась в снегу, стараясь куснуть нас за лодыжки. Только вот мы, перед этим сгоряча приподняв маленького толстого осла, которого на протяжении лет не могли даже столкнуть с места, были совсем никакие. «Вы что же, не хотите побегать и порезвиться?» – разочарованно вопрошала Аннабель, когда мы отказывались играть.

В следующий раз, когда мы вывели ее погулять, я стала жертвой несчастного случая. Она явно соскучилась топать туда-сюда, как привилегированный заключенный, вдоль двенадцатифутовой тропы от ее домика до плетеной калитки. Большего же пространства нам не удалось для нее расчистить в том снегу глубиной в два фута, что покрывал паддок. И когда мы появлялись с недоуздком в руках, это всегда вызывало у нее радостный энтузиазм. Поэтому когда я, прижавшись щекой к ее щеке, нежно осведомилась, пойдет ли она гулять и Аннабель в ответ резко вскинула голову, показывая, что хватит разговаривать, пора открывать калитку и выходить без промедления, то вина за полученную мной травму лежала полностью на мне. Это, впрочем, не отменяло того факта, что она почти сломала мне нос. Схватившись за него, с глазами, полными слез, я, пошатываясь от боли, кружила за ее калиткой. Кровь закапала на снег – зрелище, при котором мне еще больше стало жаль себя.

Чарльз, который начал меня утешать, в этот момент заметил спускающихся с холма людей. «Ш-ш – они тебя услышат», – сказал он, поскольку Чарльз типичный британец, который верит, что надо при всех условиях держаться молодцом в присутствии посторонних. Все еще держась за нос и постанывая, что он сломан, я, шатаясь и спотыкаясь, завернула в домик Аннабель и грустно сидела там на соломе, размышляя о темной стороне содержания осла и пережидая, пока пройдут люди.

Мне недолго пришлось ждать реванша. Когда посторонние прошли, я вышла из ослиного стойла, и Чарльз заверил меня, что мой нос по-прежнему на месте. Аннабель потянула меня за мой дафлкот, дабы показать, что она просто пошутила, и мы с запозданием отправились на нашу прогулку. Через Долину; по ведущей в деревню тропе, по которой рудокопы старых времен носили свинец; потом обратно мимо жилого фургона, где живет певец, который, к отвращению старика Адамса, летом выращивает в своих тачках герань, и старик Адамс всякий раз, проходя мимо, громко комментирует: ну что, дурак уже высадил свои сорняки?

Когда мы проходили мимо фургона, Аннабель шла своей раскачивающейся походкой вьючного ослика, на тот случай, если в фургоне был кто-то, кто мог ее видеть. Там же она подобрала пачку из-под сигарет. Страшно довольная, что мы над ней посмеялись, она стала пробираться дальше, неся пачку во рту, как собака кость, а я сказала: как жаль, что никто ее не видит, никто никогда не поверит с наших слов, что она проделывала такое. В это время в поле зрения появились-таки два человека, они поднимались на холм в нашем направлении. При виде них Аннабель втянула пачку в рот – по-прежнему, однако, оставляя достаточную часть снаружи, так что было видно, что это сигаретная пачка, – и принялась ее есть.

«С нее станется», – с чувством сказала я. Будет нести ее десять минут, словно выполняя цирковой трюк, а в тот момент, когда мы будем мимо кого-нибудь проходить, начнет ее есть, просто чтобы показать людям, как мы морим ее голодом.

Ответа от Чарльза не последовало. Оглянувшись со своей позиции справа от Аннабель, я обнаружила, что Чарльз вдруг исчез. Заглянув поверх ее широкой спины, я увидела его стоящим на коленях в другой стороне, с красным лицом. Когда я спросила, что он делает, он, шатаясь, поднялся на ноги и сам начал ковылять кругами. Поскользнулся на льду, проинформировал он меня. Сломал себе коленную чашечку (что, к счастью, было неправдой: оказалось сильным ушибом). Не могла бы я что-нибудь сделать, сердито сказал он, продолжая наматывать круги и одновременно держась за коленку, что на скользком льду было настоящим подвигом. Я так смеялась, что чуть сама не упала. Не надо суетиться по пустякам, истерически ответила я. Пусть вспомнит, что сам мне говорил. Люди могут услышать, и что тогда, черт побери, они подумают?

Чарльзу ничего не оставалось, как самому над этим посмеяться, а Аннабель, безмятежно пожевывая свою сигаретную пачку, бросила на нас любопытствующий взгляд через плечо. Пара придурков – таков был ее вердикт.

Робертсон вновь заявил о себе еще до окончания зимы. К тому времени он приспособился спать в гараже. Конечно, Аннабель хорошая, объяснил он нам своим тоненьким, писклявым голосом в тот первый раз, когда мы его там обнаружили, но она все время ходит по снегу, и от этого солома делается вся мокрая, так что на ней становится трудно спать, тогда как в гараже славное сухое сено. Как раз для такого кота, как он, в такую погоду, как эта, вкрадчиво промолвил, заискивающе отираясь у наших ног. Да и мышей так отогнать легче, добавил он в качестве дополнительной приманки, видя, что мы колеблемся. Так что теперь он спал в гараже, пил там свое молоко, с уверенностью, что получает его он сам, а не осел, который и так толще нормы. И хотя Аннабель обидчиво толкала его носом, когда он присоединялся к ней по утрам, в порядке упрека за его отсутствие, он только распушал ей в нос свой пушистый хвост, заверял ее, что ходил по важному делу, куда ослы не допускаются, и принимался за завтрак.

Поскольку занятия Соломона в это время были посвящены наблюдению за птицами возле кухни, а Шеба, жалуясь, что у нее мерзнут лапы, вообще редко выходила, Робертсон теперь пристрастился весьма собственнически сопровождать Чарльза от гаража до ослиного домика и от ослиного домика обратно к гаражу. Вероятно, впервые за долгие годы у него появилось чувство принадлежности, что породило небольшие хлопоты.

Хейзелы отправились на выходные в Лондон, попросив нас в их отсутствие подбросить топлива в их печь «Агу» и покормить их рыжего кота Руфуса. В первый вечер, когда мы туда пошли, Руфус был готов и ждал, поглядывая одним глазом на «Агу», а другим – на холодильник. На следующее утро он ждал там же в доме, громогласно требуя, чтобы мы поторапливались с консервным ножом, вот, мол, банка, которая ему сегодня по вкусу. Вечером, однако, он отсутствовал, и только после того, как мы пробыли там немало минут, подкармливая «Агу» и заново наполняя топливный лоток, я заметила, что он наблюдает за нами через окно.

Он сидел снаружи на лужайке, на краю светового пятна, отбрасываемого кухонным окном. Возможно, он вдруг стал нервничать от нашего присутствия, подумали мы. Может, оскорбился тем фактом, что в доме посторонние. Для него был предусмотрен специальный лаз в дом, но, желая перед уходом увидеть, как он ест, мы подошли к двери и его позвали. Кот приблизился к порогу, но ни в какую не хотел подходить ближе, поэтому Чарльз подхватил его на руки. Тотчас во всю руку у него образовались борозды, как от грабель, и он поспешно опустил кота наземь. Вот как надо носить чужого кота, сказала я. Подхватила животное за шиворот, поддерживая другой рукой его снизу, под задние лапы, и поспешно удрала с ним в дом, чтобы опустить на пол в холле. Руфус тут же пулей дунул в открытую дверь гостиной и уселся в комнате на край тахты. Там он и оставался в полутьме, пока мы звякали его посудой, стрекотали открывалкой и производили манящие звуки, дабы завлечь его в кухню. Наконец мы махнули рукой, пожелали ему, проходя мимо, спокойной ночи и отодвинули засов на входной двери. Что побудило меня вернуться и ближе взглянуть на него в свете фонаря, я уж не знаю – но я это сделала. И это оказался совсем не Руфус. Это был Робертсон.

Он же говорил, что не хочет заходить внутрь, пищал тоже он, когда я стала торопливо его выпроваживать. В любом случае не очень-то ему и нравится бывать в домах, просто вышел прогуляться с Чарльзом, жалобно вопил Робертсон из сада, когда мы нашли настоящего Руфуса, прячущегося за угольным бункером, принесли его в дом и дали ему наконец-то ужин.

Помахав у Робертсона перед носом пустой жестянкой из-под консервов, мы подманили его домой, чтобы он не беспокоил Руфуса, заперли его на ночь в гараже, накормив ужином, и вернулись к своему домашнему очагу. Весь остаток вечера Соломон подозрительно принюхивался к нам, словно Шерлок Холмс, говоря, что мы были с другими кошками. Шеба же пошла и уселась в холле – это было наибольшее, что она могла придумать, чтобы выказать нам свое отношение, не выходя из дому и не морозя себе лапки. Что тут скажешь, в таких условиях мы всегда выходили крайними!

 

Глава седьмая

Вот и весна позади

Именно в ту зиму мы очень подружились с дроздом. Он пробыл с нами не один год; по утрам настырно изводя нас своим криком, несшимся из угла дровяного сарая, и требуя еды. Он также дразнил Соломона, когда, будучи в веселом настроении, порхал низко над лужайкой, заставляя толстяка подпрыгивать за ним, точно форель. Каждое лето дрозд становился обтрепанным, как воронье пугало, потому что был не молод, а выращивание молодняка в таком темпе, как он это делал, определенно дело нелегкое.

В ту зиму, однако, он пристрастился, когда был голоден, являться на кухню – вперевалку входя в заднюю дверь, словно заводной пингвин на тротуаре Оксфорд-стрит.

Шеба, которая никогда ничего не упускала, тотчас приспособилась усаживаться за дверью, поджидая его. Соломон, который, даже не имея ни малейшего понятия, на кого устроена охота, всегда присоединялся к Шебе, если видел, что она делает что-то интересное, взял за правило с надеждой садиться с ней бок о бок. Ситуация эта раз по десять на дню чуть не доводила нас до сердечного приступа, пока мы не открыли, что дрозд гораздо умнее, чем кажется с виду. Он внимательно всматривался в приоткрытую дверь – а дверь приходилось держать приоткрытой даже в самую холодную погоду, потому что в противном случае Соломон использовал ее как Стену Плача, неистово колотясь об нее с воплями, прося выпустить его наружу: он, мол, не может дышать, у него клаустрофобия. Так что пока оба сиамца выжидающе сидели по одну сторону двери, черный дрозд, склонив голову набок, стоял, напряженно приглядываясь и прислушиваясь – по другую. Дожидался, пока они уйдут, и только тогда фамильярно семенил внутрь и при этом, заметьте, никогда не ошибался.

Он, однако, совершил ошибку в другом отношении. Он взял себе за правило подолгу не ложиться спать, чтобы повидаться с нами, если мы приезжали домой поздно. В зимних сумерках, когда нормальные птицы давно уже отправлялись на насест, стоило нам появиться в конце дорожки, как одинокая маленькая черная фигурка щебетом встречала нас на крыше угольного сарая, очевидно, пересказывая нам все происшествия дня.

Однажды мы приехали домой много позже наступления темноты, после того как долго добирались по снегу с расположенной на холме фермы. Пока Чарльз открывал гараж, чтобы дать Аннабель сена, я направилась в коттедж, зажигая по дороге свет на крыльце и в холле. Дрозда нигде не было. Впрочем, в это время ночи мы и не ожидали его увидеть. Я прошла уже половину холла, когда услышала звук ударяющейся о стекло птицы и бросилась назад. Снаружи ничего не было. Никаких признаков лежащей в снегу оглушенной птицы. Никакой птицы в саду. Чарльз сказал, что в любом случае дрозд не такой дурак, чтобы пытаться вступить с нами в контакт в такое время суток. Но получилось наоборот, и взбудораженный зажженным мной светом на крыльце, он все-таки попытался это сделать. На следующее утро, когда мы открыли дверь кухни, он, будто бы на корточках, на согнутых лапках, сидел на крыше угольного сарая. Получил травму при ударе о стекло? И что нам теперь с ним делать?

Он не позволял достаточно приблизиться, чтобы его поймать, и мы явно только пугали его этими попытками. Тогда нам пришло в голову лучшее, что могло в тех условиях, – бросить большой кусок картона на лужайку, где на него попадало бы солнце. Он приземлился, как плот, на площадку девственного снега метровой высоты, которую даже решительная пара сиамцев вряд ли могла преодолеть, если только не раздобыла бы где-нибудь санки.

Набросали на картон хлеба и шкурок от бекона; дрозд сразу сообразил, что к чему. Там он кормился и сидел, безопасно огражденный от внезапных атак, на сухом укромном месте, пока слабое мартовское солнце делало свою работу. Он пребывал там, если не считать тренировочных полетов, все свободное время, днями напролет. Мы подперли дверь угольного сарая, чтобы она держалась открытой, с надеждой, что дрозд использует сарай как укрытие на ночь. На тот случай, если он вместо этого спал на крыльце, мы с наступлением темноты запирали парадную дверь, выкручивали лампочки на крыльце и в холле, чтобы случайно не включить свет и не потревожить дрозда. В результате всякий раз, как звонил телефон, нам приходилось ощупью искать стол в холле, а Чарльз дважды споткнулся на лестнице.

Но в конечном счете оно того стоило. Лапки у черного дрозда были ушиблены, возможно, онемели от холода, но не были сломаны. Сначала одна, затем другая вернулись к нормальному состоянию. В тот момент, когда первая стала функционировать, он слетел вниз и встал на ней в дверях кухни, чтобы продемонстрировать нам свои успехи. При этом своим насмешливым чириканьем приветствовал кошек, которых этот маневр застал в холле на подоконнике, замышляющими, судя по выражению их морд, как бы им выбросить через лужайку спасательную шлюпку и таким образом добраться до пресловутого куска картона.

Гораздо больше пользы от них было бы, если б они прошли курс горного дела. Не считая сугробов, снег сейчас начал быстро таять, и пока таяла большая лужайка, мы обнаружили, что еще один обитатель большого мира, без сомнения, услышав, что мы любим животных, решил, что будет жить с нами. Теперь у нас был свой крот-поселянин.

Да похоже, не один, а десятки, если судить по бугоркам, вздыбившимся, словно горные цепи, там, где когда-то была плоская зеленая полянка. Но старик Адамс сказал, что крот всего один, и предложил поставить ловушку. Чарльз возразил, что мы на такое не способны и у нас теперь есть прекрасный случай его изучить. Я тоже не хотела заманивать крота в капкан, но установила пределы изучения, ограничив процесс нашей лужайкой перед входом. Как-то раз Чарльз вошел в дом и сказал, что если я потихоньку выйду наружу, то смогу по-настоящему его увидеть. Он заверил, что зверек смотрел на него из норы, а много ли людей могут похвастаться тем, что видели такое в собственном саду? Я осведомилась, в каком именно бугорке он его видел, вышла во двор и прыгнула. Не на сам бугорок, у меня не было желания навредить кроту. Я просто подумала, что некоторая локальная вибрация сможет выманить зверька.

Это сработало. Правда, какие-то проходившие по переулку люди посмотрели на меня несколько странно, когда увидели, как я исполняю вокруг кротового холмика что-то вроде воинственной пляски, но это сработало. Больше у нас на той площадке кротовьих бугорков не было. Один-два появились было на нижней лужайке, но когда я попрыгала и там, эти попытки тоже прекратились.

К несчастью, крот после этого впал в исступление и стал появляться под каменной брусчаткой, которой Чарльз выкладывал в саду дорожки, причем передвижения крота были отмечены длинными тонкими линиями вздыбленной земли между камнями, наподобие шлейфа дыма от экскурсионного поезда. Совесть мучила меня видениями, как крот, желая глотнуть свежего воздуха, то и дело натыкается на брусчатку, и большим облегчением стало, когда его след снова повернул к нижней лужайке. На сей раз никаких прыжков с нашей стороны не последовало; мы не хотели, чтобы он вновь оказался под этими булыжниками… Наконец он вышел за пределы участка. Подлез под стеной и углубился в лес, где предположительно живет и по сей день, рассказывая о своих приключениях в стране землетрясений.

Зима – наихудшая зима, что мы пережили за много лет, – теперь сходила на нет, но два сувенира от нее остались с нами, как вечные и незыблемые законы. Пристрастие Аннабель к горячему питью на ночь и решение кошек спать внизу. Открытие Аннабель горячих напитков пришло не в результате нашего потакания ее изнеженным нравам, а оттого, что мы хлопотали, чтобы она вообще получала питье. Она ни в какую не желала пить, когда ей впервые вынесли ведро с водой. Не хотела, и все тут. Она вообще не любит воду, фыркала она, когда ее уговаривали. К тому времени, как ей все же приходила охота попить, ведро в эту зиму неизменно бывало замерзшим. Поэтому перед тем, как отнести ей воды, мы начали вливать туда полный горячий чайник, в надежде, что вода дольше сохранится в жидком состоянии. Аннабель, заинтригованная паром, немедленно его исследовала. Для ее носа тепло, должно быть, казалось чудесным, а тем более для ее желудка, когда попадало туда, поверх всего проглоченного сена.

Она пила теплую воду, словно это был нектар, – длинными, шумными глотками, с причмокиванием в конце. Мы, сами любя наше горячее питье, полюбили относить горячее питье и ей. И в результате, когда мороз уже давно спал и настали более комфортные ночи, мы все еще по вечерам пыхтели с дымящимися ведрами, и если видели, как мимо идет кто-то посторонний, то незаметно прятали их в парник. У нас не было желания обнаруживать перед людьми, что если мы пытаемся отправить нашу ослицу спать без горячего питья, она оглашает округу громкими воплями.

Нечто похожее случилось и с кошками. С самого своего рождения они спали, если только у нас не было гостей, в соседней свободной комнате. Там, если они дрались ночью, или падали во сне, или считали, что неважно себя чувствуют, мы могли сразу их услышать и прийти на помощь. Там было также то преимущество, что они не могли попортить мебель, потому что единственным обитым предметом было кресло, в котором они спали, чью обивку и внутренность из джута они уничтожили давным-давно, еще будучи котятами.

В ту зиму, однако, было так холодно, что даже при двух грелках они поднимали нас в два часа ночи, протестуя против того, что у них от холода отваливаются ушки. Мол, пожалуйста, пустите их к себе в кровать. Если мы уступали, то спать уже не могли. Соломон, будучи моим котом, настаивал на том, чтобы свернуться клубочком щека к щеке со мной. Если Шеба проявляла признаки желания пробраться на мою сторону, он прижимался еще сильнее и собственнически ложился ко мне на лицо. Если она все же подбиралась ближе, он кусал ее за лапу, после чего Шеба с шипением взвивалась, как петарда, уходила и садилась одиноко, как сиротка, у меня в ногах. Она ни в какую не хотела спать на половине Чарльза. Чарльз, говорила она, ерзает. Поэтому она либо сидела подавленно на моих ногах и мерзла, либо возвращалась, и спектакль с Соломоном повторялся сначала. Соломон, даже если в итоге он все же смягчался и подпускал ее ко мне, все равно, как только засыпал, начинал храпеть и подергивать лапами. Так что в конце концов мы устроили их на ночлег в гостиной.

Грелки и одеяла уложены в большом кресле перед камином. Еда, миска с водой и туалетные лотки удобно выстроены в линию, так что у них получался аналог роскошной отдельной квартиры. С тех пор мы шли спать, оставив двух маленьких кошечек сидеть в полном довольстве на каминном коврике, в свете очага, в такой позе, что картинка несколько напоминала рождественскую открытку. Увы, в тот самый момент, отправившись наверх, картинка сводилась к звуку скребущих когтей под нами, во славу обивки на стульях, к звуку Больших национальных сиамских скачек с препятствиями по мебели (на сей раз все было дружелюбно, судя по тому, как резко менялось направление: Соломон, гоняясь за Шебой, к собственному горячему восторгу, менялся с ней ролями) и к басовитому кошачьему отклику на наши протестующие возгласы и стучание в пол – отклику, заверявшему нас, что там, внизу, все в порядке, они с Шебой просто наслаждаются жизнью.

Они до того ею наслаждались, что не прошло и нескольких дней, как они стали пытаться отправлять нас в кровать. Наступало одиннадцать часов, и Соломон начинал тереться о ногу Чарльза, а Шеба затевала прыжки в длину со стула на стул. Когда все это не давало результата, Соломон усаживался на спинку кресла, в котором они спали, и начинал выть, устремив взгляд на дверь, через которую мы должны пройти, чтобы наполнить грелки и почистить зубы. Он жаловался, что уже поздно, что у него уже темные круги под глазами от недосыпа. «И у Шебы тоже круги», – орал кот. Поскольку Шеба была любимицей Чарльза, Соломон думал, что это может чуток того подстегнуть…

Когда зима закончилась, вопрос о том, чтобы кошкам переехать обратно, даже не вставал. Они обосновались внизу навсегда.

Весной повсюду начались перемены. Миссис Адамс сняла темно-бордовые плюшевые шторы и вместо них повесила более подходящий сезону белый муслин. Старик Адамс предавался традиционному в деревне времяпрепровождению – ссорился с соседом по поводу межи между их участками. Мисс Веллингтон раскрашивала своих садовых гномов. Поскольку гномов было целых восемь штук плюс богатый ассортимент пятнистых жаб, это занятие гарантированно обеспечивало ее присутствие по другую сторону нашей стены, где она орудовала кистью с особенно напряженной сосредоточенностью всякий раз, когда спор о меже нарушал окрестную тишину. И царила напряженная обстановка в «Розе и Короне».

Обычно она возникала по самым разным поводам. Они там всегда о чем-нибудь спорили. Начиная от того, кто неправильно звонил в колокола в воскресенье, и кончая тем, как выращивает у себя картошку какой-нибудь незадачливый приезжий. На сей раз, однако, разразилась, похоже, настоящая катастрофа.

Некий мистер Кери купил коттедж в переулке, примыкающем к боковому входу в паб. Он решил пристроить к дому гараж и соответственно перенести существующие ворота и подъездную дорожку к дальнему входу, туда, где будет гараж. Заделывая старый вход, он также решил соорудить перед ним то, что считал улучшением, – крутой вал из земли, расположив его на одной линии с другими дерновыми окаймлениями переулка, которые он засадил корнями вереска, собранными во время своих пеших прогулок.

К несчастью, другие люди смотрели на это иначе. Старый вход, будучи прямо напротив бокового входа в паб, был единственным местом во всем переулке, где могли протиснуться машины, пока разгружался грузовик с пивоваренного завода. Теперь же всякий раз, когда привозилось пиво, выстраивалась очередь из машин, чьи владельцы возбужденно сигналили, требуя проезда. Водитель с пивного завода приходил в раздражение, оттого что ему приходилось постоянно прерываться и отводить грузовик с дороги. Старик Адамс сказал, что пиво не становится лучше, если его вот так все время взбалтывать. Мистер Кери – сам непьющий и совершенно не тронутый подобными сантиментами – сказал, почему бы им не разгружать грузовик у парадной двери паба. Предложение вполне целесообразное, которое, однако, было с ходу отвергнуто на том основании, что грузовик всегда разгружали возле боковой двери, и кто он такой, чтобы менять порядок?

Дело было спешно передано на рассмотрение в приходский совет. К несчастью, члены совета собирались только раз в два месяца. Между тем каждую неделю у коттеджа Кери возникала дорожная пробка, и по вечерам в «Розе и Короне» кипело возмущение и рассматривался вопрос, будет ли вереск, столь упрямо возделываемый мистером Кери, расти.

Общее мнение сводилось к тому, что не будет. Вереск растет на торфяниках, а здесь почва известняковая. На самом же деле он вырос. Принеся вереск домой с торфяной пустоши, мистер Кери предусмотрительно перенес его вместе с почвой. И на этом вопрос пока утих.

У нас дела шли более мирно. Соломон, похоже, подружился с Робертсоном. Я чуть не упала, когда увидела их в первый раз – Робертсона, уютно устроившегося с загадочным видом на тюке сена в гараже, и сидящего перед ним на земле Соломона во время его первой после потепления инспекционной вылазки. Царило молчание. Я ожидала, что оно в любой момент будет нарушено Соломоном, который, прижав уши, стремглав ринется в атаку. Потом я поняла, что эта тишина была не столько затишьем перед бурей, сколько тишиной шахматной партии. Робертсон рассматривал подъездную дорожку. Соломон изучал кучу песка. Так они и сидели, пожалуй, слегка смущенно, словно парочка членов клуба «Будл».

Вскоре к ним присоединилась Шеба, и теперь все трое безмолвно сидели в гараже, по-видимому, практикуя передачу мыслей на расстоянии. Однако в тот вечер, когда мы увидели их у дровяного навеса, никакой телепатии уже не было. В течение недели мы отсутствовали дома, отдыхая на море. Аннабель на это время отправилась на ферму, Соломон с Шебой – в отель для сиамских кошек в Холстоке, а Хейзелы в наше отсутствие кормили Робертсона. В середине недели он вдруг испарился, доложили они в наше возвращение, и нигде не могли его найти. Мы подумали, что, возможно, он отправился вслед за Аннабель на ферму, и действительно, через день после того, как мы привели Аннабель домой, Робертсон сам вновь объявился, торжественно вышагивая по дорожке к ее стойлу.

Позже в тот же вечер я заметила, глядя в открытую кухонную дверь, что Соломон и Шеба сидят во дворе перед дровяным навесом и изучают его фундамент с выражением крайней сосредоточенности. «Они загнали Робертсона в мышиную нору, – шутливо сказала я Чарльзу, – и не собираются оттуда выпускать». Я была ближе к истине, чем могла подумать. Через некоторое время выглянула из окна холла, следуя правилу, хорошо известному владельцам сиамских кошек, которое гласит, что если сиамцы притихли, значит, что-то замышляют. И оказалось, что около них, там, где мне не было видно из окна кухни, находился Робертсон. Он фыркал на одну из опорных стоек навеса, тогда как наши двое взирали на него сверху вниз.

Несколько позже Робертсон ушел, но наши двое все еще сидели с важным видом у дровяного навеса. Я пошла посмотреть, на что фыркал Робертсон. И оказалось, что там, внизу, вдоль деревяшки шла длинная мокрая полоса. Похоже, это Соломон оставил свою отметину. Хорошую такую, большую отметину, влагу на которую он копил, видимо, целую неделю. Затем он уселся возле нее вместе с Шебой, и весь его вид говорил: «Переплюнь меня, если можешь». И, к вящему их удовлетворению, Робертсону пришлось признать свое поражение.

 

Глава восьмая

Музыка чарует

[20]

Продолжай дела идти таким образом – то есть если бы Робертсон не возражал сидеть с видом отверженного в саду, признавая Соломона местным чемпионом по прысканью, и не возражал бы вести себя смиренно всякий раз, как ему повстречаются наши двое, – возможно, они могли бы в свое время к нему привыкнуть и даже допустить в дом.

«Возможно», конечно, зыбкое понятие. Они могли бы в равной степени сделать и то, что сделали несколько лет назад, когда мы пытались взять в дом котенка Самсона. То есть дрались с ним, с нами и друг с другом до тех пор, пока дом не стал походить на Организацию Объединенных Наций.

На самом деле Робертсон однажды полез поперек батьки в пекло, появившись собственной персоной на нашей кухне. «Непрошеный», – прокомментировала Шеба, которая первой его заметила и привлекла наше внимание к этому событию тем, что недоверчиво высунула шею из двери гостиной. «Хочет съесть нашу еду!» – прорычал Соломон. Вероятно, Робертсон именно это и собирался сделать, но только потому, что она там оказалась, подобно тому как на пути Колумба оказались плоды Вест-Индии…

Преследуемый Соломоном, Робертсон вылетел в дверь, как мяч для гольфа после удара клюшкой. После этого всякий раз, как Соломон видел Робертсона, он возмущенно гнал его прочь из сада. Как ни тяжело это было для Робертсона, оно было логично. Это был Соломонов сад; предполагалось, что Робертсон жил у Аннабель. И хотя я временами чувствовала укоры совести, когда видела, как наш коренастый рыжий постоялец доблестно сопровождает Чарльза при обходе сада или сидит с ним рядом, пока тот копается в огороде (сейчас это было самое близкое расстояние, на которое Робертсон мог подходить, чтобы чувствовать свою сопричастность), все-таки он регулярно получал еду, и мы тишком гладили его в гараже.

Однажды он сидел возле грядки с бобами, изо всех сил удовлетворяя свое чувство принадлежности Чарльзу, когда мимо прошли какие-то люди с собакой. Пес, большой коричневый полукровка, остановился в воротах и залаял на Робертсона. Только мимоходом, просто потому, что Робертсон был котом, но Робертсон смотрел на дело иначе. Он видел это так: Соломон помешал ему быть с Чарльзом в коттедже; теперь эта собака грозит помешать ему быть с Чарльзом возле фасоли… В этот момент что-то щелкнуло внутри. Он встал, распушил хвост и зарычал в ответ. Пес пустился наутек. Робертсон, как мальчишка, который только что обнаружил, что может дать отпор задире, кинулся за ним. Нежелательным последствием было то, что в следующий раз, как он увидел Соломона, так же кинулся и на него.

«Вот тебе… и вот тебе… и ВОТ ТЕБЕ!» – шипел он и плевался, и Соломон, застигнутый врасплох, получил хорошую трепку. С тех пор пошло противостояние, как когда-то у Соломона с Бутчем. Соломон постоянно выходил из дома в поисках Робертсона. Робертсон постоянно приходил, чтобы искать Соломона. Он, однако, был хуже Бутча – потому что его целью было выжить Соломона из коттеджа, чтобы самому поселиться в нем вместе с нами. И голубую кошку тоже, явно решил он. Однажды, когда мы с Шебой были в саду, он выскочил из кустарника и набросился на нее прямо на моих глазах – на Шебу, которая в жизни не сказала ему худого слова. Оправившись от изумления, я закричала и прогнала его.

С тех пор я официально стала его врагом. За кулисами я по-прежнему готовила ему еду – больше некому было его кормить, а мы не могли допустить, чтобы он голодал. Но Чарльз действительно привязался к нему. Чарльз разговаривал с ним и позволял Робертсону сопровождать его по саду. Всякий же раз, как видела его я, он отправлялся обратно в паддок. Мне неприятно было это делать, но это был единственный выход. Он дружил с Чарльзом, жил у Аннабель, получал хорошее питание, но знал, что если ступит хоть одной лапой в сад, я погоню его прочь. В принципе это было не хуже, чем ситуация, когда кошка живет в одном доме, но боится сунуться в дом по соседству из-за собаки. Таким образом, думали мы, у нас получится заботиться о нем и в то же время оберегать наших собственных двух кошек от нападения.

Некоторое время это срабатывало. Робертсон любил Чарльза, злобно поглядывал на меня, но границ не переходил. Когда мы уходили на прогулки, он огибал наш сад, вместо того чтобы ходить прямо через него. Наши двое, со своей стороны, в целях безопасности пристрастились к черепице: Шеба – сидя на угольном сарае под сиренью, а Соломон – проводя большую часть времени на дровяном навесе. Крыша навеса была выше, и Соломон, хотя по официальной версии сидел там, выслеживая Робертсона, явно чувствовал себя спокойнее на высоте.

Впрочем, в большой безопасности он там не был. Ковыляя однажды мимо коттеджа с видом отверженного, Робертсон заметил Соломона в его неприступной крепости и видимо, заключил, что может добраться до него, даже не ступая на запретную территорию нашего сада. Это единственная причина, какую я могу придумать, почему его приближения с тех пор и впредь были всегда со стены сада на уровне крыши и никогда не через сад.

С тех пор я стала ненавидеть десять часов утра. Примерно в это время Робертсон вступал на тропу войны. Если Соломон был на дровяном навесе, он взбирался и атаковал его. Если Шеба сидела на крыше угольного сарая, он взбирался и нападал на нее. Несмотря на всю мою бдительность, едва стоило мне отвернуться, он уже был наверху и дрался с кем-нибудь из них.

Шеба в стиле кометы, как в схватке с Бутчем, мгновенно слетала с крыши и оказывалась дома. Соломон, однако, помимо того, что был полон решимости драться, как и подобает мужчине, просто не мог быстро скатиться с дровяного навеса. Навес был слишком высок, чтобы спешно оттуда спрыгнуть. Ему приходилось оставаться там, пока я не приходила к нему на помощь. Непонятно, по какой причине он становился все менее и менее способным отогнать Робертсона и довел дело до того, что настал день, когда Робертсон столкнул его с крыши.

Мы ринулись на улицу и увидели, как Соломон медленно ковыляет через двор, тем временем как Робертсон удирал по переулку. Всем своим видом Соломон говорил, что он хром, что не хочет есть, что устал. Единственное, чего он хочет, – это лечь и отдохнуть. Мы тотчас отправились к ветеринару; на сей раз не зря. «Он не упал с крыши, – сказал мистер Харлер, – или если и упал, это не причинило ему никакого вреда». А на самом деле у Соломона вирусная инфекция. У него высокая температура, оттого и апатия, поэтому нет склонности к драке. Когда я спросила, почему же он хромал, если не свалился с крыши, мистер Харлер ответил: «Вы бы тоже хромали, если бы у вас болели ноги», и назвал его бедным мужичком.

Он дал ему ауреомицин. После этого, с болью в сердце размышляя над тем, как на него, больного, напал кот, которого мы приютили, от которого, вероятно, он и подхватил инфекцию в драке, мы смотрели, как Соломон вяло и безразлично ковыляет за коттедж, в высокую траву.

«Дайте ему немного отдохнуть», – сказал ветеринар, сделав инъекцию. Так мы и поступили – нарочно оставшись работать в саду, чтобы его оберегать, и зорко высматривая Робертсона. При этом совершенно не обращая внимания на палящее солнце, разве что радуясь, как тепло пойдет нашему коту на пользу. Через час, отправившись посмотреть, как там наш Соломон, я обнаружила, что он получил тепловой удар.

Это было вполне очевидно. У него болели лапы, инъекция лекарства вызвала у него сонливость, сила солнца усугубила эффект. Соломон сделался слишком оцепенелым, чтобы пошевелиться, даже если бы и захотел. Так просто, что мы даже об этом не подумали.

Испытывая душевную боль, я подхватила его, безжизненного: голова свешивалась мне на руку, изо рта тоненькой струйкой текла слюна – и бросилась с ним к Чарльзу. Мы уложили его к себе на кровать, самое холодное место, которое можно было придумать, и задернули занавески. Столько картин пронеслось у меня в голове, пока мы наблюдали за ним и ждали. Соломон – котенок, бегающий взад и вперед по этой самой кровати. Соломон на прогулке с нами, восторженно носящийся на своих длинных черных лапах, пытаясь нас поймать, когда от него убегаешь. Соломон, такой нервный, при всей своей напускной браваде; приходящий ко мне, будучи испуганным; заглядывающий в глаза за поддержкой и утешением, когда находился в руках ветеринара; доверяющий мне каждым дюймом своего маленького светло-коричневого с подпалинами тельца, – и вот я его подвела.

Однако недаром он был нашим маленьким черномордым клоуном. В то самое время, как я проглотила слезы, – Соломон боялся слез, он всегда прятался под стол, случись мне заплакать, – в комнату вошла Шеба. Залезла прямо на кровать. Со знанием дела обнюхала Соломона. Проинформировала нас своим надтреснутым сопрано, что с ним ничего особенного, и уселась, беззаботно умываясь, на окно, за занавесками.

Она была права. Полчаса спустя он уже сидел и пил кроличий бульон. Позже отведал и самого кролика. Через два дня – настолько быстро действовал ауреомицин – он пришел в норму. Ел, как конь. Бегал всякий раз, как ему приходило в голову, в паддок задираться с Робертсоном (правда, я ходила за ним по пятам и уносила обратно, прежде чем он получал такую возможность). Робертсон, чуя его унижение, оставался все время с Аннабель. Чтобы отвлечь Соломона от Робертсона, мы брали их с Шебой на прогулку. Именно так появилась идея купить пианино.

Однажды вечером мы повели их через холмы. Чарльз нес Шебу, которая в противном случае имела склонность говорить, что у нее болят лапы, и поворачивать обратно с полпути. Соломон неторопливо шел сзади. За одним из поворотов мы неожиданно наткнулись на молодого человека, сидящего на живой изгороди с магнитофоном. Предположением было, что он записывает голоса птиц, больше ничего нам в голову не пришло. Не желая его беспокоить, мы спустили Шебу к Соломону и тихонько повернули назад.

Обычно это был сигнал следовать за нами обратно, восторженно скача в траве и останавливаясь время от времени, чтобы поиграть в их любимую игру, состоявшую в том, что Соломон сидел на Шебе и кусал ее за шею; по какой-то причине, лучше известной им двоим, они проделывали это только на обратном пути с прогулки.

На этот раз, однако, была тишина. Никаких признаков кошек рядом с нами. Тогда мы снова повернули назад, и там, за поворотом, перед любителем птиц бок о бок сидела эта парочка. Слова были излишни. Поставленные под определенным углом ушки Шебы свидетельствовали о том, что она интересуется, что этот человек делает. Угол ушей Соломона выражал пристальный интерес к самому магнитофону. Молча мы подхватили наших питомцев и посадили себе на плечи. Молча, разве что несколько озадаченно, наблюдатель за птицами принял наши безмолвные извинения.

Конечно, наши старания не шуметь были бесполезны. Вися у нас на плечах, пока мы на цыпочках спускались по тропинке, кошки начали вопить в его сторону. Шеба – первая, как она всегда делала по отношению к удаляющимся незнакомцам, Соломон – присоединяясь из чистого энтузиазма. «Вот тебе и вся магнитофонная запись», – покорно сказала я. Тогда как Чарльз, сосредоточенный на самом магнитофоне, спросил: «Когда мы заведем себе пианино?»

Он мечтал о нем уже целую вечность. Он любил музыку. Как часто высказывался Чарльз, если бы у нас было пианино, я бы могла аккомпанировать ему, пока он играет на скрипке, а сам бы выучился играть на пианино, так что мог бы сочинять музыку.

Ни один из нас не играл уже значительное количество лет. Это произведет, указывала я, своего рода сенсацию в Долине – если мы начнем исполнять свои дуэты. Разыгрывание Чарльзом ученических пьес на фортепьяно тоже не пройдет незамеченным. Разве он не может сочинять музыку на флейте? – с надеждой осведомилась я.

Судя по всему, не мог. Ему нужно было пианино. После того как мы это установили, проект оставался на дальнем плане еще много месяцев и мог бы никогда не материализоваться вообще, если бы Чарльз не увидел на живой изгороди заманчиво крутящийся магнитофон.

Это событие – а также, без сомнения, пробужденные магнитофоном видения, как он сочиняет, записывает и отсылает пленки в Лондон, чтобы там его музыку играл экстатичный Барбиролли, – оживило интерес Чарльза, и не прошло и двух недель, как мы приобрели пианино. Современный мини-инструмент. И вот грузчики ушли, а я осталась в кабинете и стала его опробовать.

Единственным моим реальным сомнением относительно присутствия пианино было то, как станет реагировать на него Соломон. Он был чрезвычайно нервным котом. Дробный стрекот пишущей машинки, к примеру, действовал на него так, что он взвивался, точно испуганный фавн, при малейшем звуке еще долгие часы после того, как кто-либо из нас ею пользовался. Нам давно пришлось купить бесшумную модель, не дожидаясь, пока мы тоже начнем подскакивать. Поэтому было решено приучать нашего кота к фортепьяно постепенно. Решили начать с того, чтобы запереть его внизу, где бы он мог слышать звуки только издали, а затем позволить ему подняться в кабинет в выбранное им время, чтобы провести собственные изыскания.

В волнении я про это, конечно, забыла. Пока пианино доставлялось, Соломон и Шеба были заперты. После этого выпустили их, и они тотчас устремились вниз посмотреть, что упустили. А я нерешительно принялась играть.

После стольких лет, когда не дотрагиваешься до пианино, это, наверное, получится довольно скверно. Но все же не так мучительно, как мне дали понять, когда я через несколько минут бросила взгляд на наших двух кошек, сидящих бок о бок в дверях и взирающих на меня. На мордочке Соломона не было признаков нервозности. Только полный скептицизм. «Что это за занятие ты себе придумала?» – как бы спрашивал он. «Отпугиваешь злых духов?» – осведомлялась Шеба, тем временем как две пары ушей клонились созерцательно в сторону пианино.

После этого стоило мне только коснуться клавиш, даже если перед этим кошек несколько часов не было видно, они тотчас появлялись, словно я была какой-нибудь Крысолов из Гамельна. Дело было не совсем в музыке. Было как раз тепло, и когда я играла, то, чтобы впустить воздуха, отворяла окно, выходившее на крышу холла. Привлекала их возможность выбраться на широкий, крытый черепицей подоконник и затем вышагивать туда-сюда по крыше с задранными хвостами. Полагаю, что они делали это, дабы привлечь внимание людей к тому факту, что теперь у нас есть пианино. Чарльз сказал, что они стремятся продемонстрировать, что не они производят весь этот шум. Как бы там ни было, солнце светило прямо в окно, на пюпитр, и когда я играла, по нотам непрестанно пробегали тени двух сиамцев, словно фриз в виде колышущегося тростника. А время от времени, после того как я брала особенно безумный аккорд, из переулка доносился голос старика Адамса: «Господи Боже!»

Так много всего можно сделать, если в доме имеется пианино. Например, когда кошки наконец возвращались с крыши, то тяжело прыгали, один за другим, мне на спину по дороге на пол, и это заставляло меня практически ложиться на клавиши. Порой, вдохновленные особенно шумной музыкальной пьесой, они устраивали на ступеньках лестницы соревнования по борьбе. Взбудораженная как-то раз звуком их более громких, чем обычно, воплей, я подняла взгляд и увидела в дверном проеме ползущую на животе Шебу и держащего ее за шиворот Соломона. «Годится это для «Риголетто»?» – с надеждой вопрошали они.

Как-то вечером в разгар моего музицирования Соломон возбужденно примчался наверх и укусил меня за ногу. Только в шутку, конечно. Очевидно, он решил, что я играю на пианино смеха ради, поэтому решил тоже подшутить надо мной. Когда я завопила и взвилась со стула, он расплылся в улыбке во всю свою треугольную черную мордочку.

В другой вечер Шеба решила понаблюдать за мной, сидя на верхушке двери – излюбленном своем месте, и как раз когда я дошла до трудного пассажа, она свалилась. Полстраницы Шопена сопроводил пронзительный вопль и такой звук, будто кого-то, судя по всему, спустили с лестницы – такое было привычным делом в моей пианистической практике.

Чарльзу повезло еще меньше. Он намеревался поучиться игре у жены приходского священника, имевшей в деревне порядочное количество учеников, но преподавательница с мужем переехали в другой приход. Теперь вокруг в радиусе нескольких миль не было учителя. В ожидании, что таковой объявится (если нет, сказал Чарльз, он купит самоучитель, когда будет время, и обучится сам, главное – иметь пианино), он достал свою скрипку. Скрипка тоже находилась в весьма рискованном состоянии; струны давно повыпали, смычок сломался, поэтому она одиноко лежала в футляре. Чарльз специально поехал в город, чтобы все обновить, и в один прекрасный вечер счастливый появился в гостиной, с заново собранной скрипкой, готовый приступить.

– Итак! – уверенно произнес он, взмахивая смычком.

Я, конечно, должна была это предвидеть. Чарльз, когда практиковался, играл чрезвычайно хорошо. Скрипка, однако, коварная вещь, и после перерыва в несколько лет у любого ноты склонны вести себя не так, как надо.

Ноты Чарльза настолько пошли вкривь и вкось, что Соломон, мирно спавший на каминном коврике, вскочил и ошалело уселся на верхней площадке лестницы еще до того, как эхо первой мелодии замерло вдали. На морде у него было написано то же самое выражение, как после встречи с лох-несским чудовищем. И когда Чарльз вывел следующую ноту, уже более робко, не отрывая смычка от струн, кот спешно ретировался под кровать. По его мнению, кто-то кого-то убивал, и он не хотел быть замешанным.

Явно вставал выбор между его нервами и скрипкой. И когда дело дошло до того, что он стал вскакивать и садиться на лестничной площадке, даже когда я всего лишь хотела стереть с футляра от скрипки пыль, Соломон, как всегда, победил.

Скрипка отправилась обратно в чулан. Чарльз купил себе самоучитель игры на пианино. Пока что, будучи занят другими делами, он отложил его в сторону – но еще настанет день, мрачно уведомил он Соломона. Соломон с невинным видом посмотрел на него в ответ. Пианино ему нравится, заверил он.

 

Глава девятая

Сдвинуть дело с мертвой точки

Чарльз был не единственным, кого затронул отъезд пастора. Старик Адамс годами подстригал пасторскую лужайку, и когда в дом священника вселился новый человек – преподобный Морган, – привезя с собой моторную газонокосилку, и объявил, что любит управляться с ней сам, ради физкультуры, наш сосед был весьма обескуражен.

Он притворялся, что при встрече не узнает мистера Моргана. Поскольку мы жили в тихой, малонаселенной деревне, бывали времена, когда единственными попадавшими в поле зрения фигурами во всей округе были коренастая фигура старика Адамса, пересекающего заросший травой пустырь по пути в «Розу и Корону», и высокая, худая, одетая в черное фигура пастора, тоже выходящего из дома по какому-то делу. Но все равно старик Адамс делал вид, что его не замечает.

За своей ежевечерней пинтой пива он предавался сентиментальным воспоминаниям о предшественнике мистера Моргана, в которых преподобный мистер Холком, у которого самой заблудшей овцой всегда был старик Адамс, никогда бы себя не узнал. Старик Адамс проходил мимо ворот священника с таким видом, словно один только взгляд на них мог немедленно превратить его в соляной столб. Ситуация созрела для вмешательства сиамцев, и в подходящий момент собственная сиамская кошка старика Адамса, Мими, в нее вмешалась.

В последнее время мы редко видели Мими. Именно она и изображение ее невероятных достоинств, нарисованное стариком Адамсом, в первую очередь были ответственны за то, что мы увлеклись сиамскими кошками. Но к тому времени, когда Соломон и Шеба подросли, она перестала к нам наведываться. Слишком часто наша парочка объясняла ей, что именно произойдет, если она к ним сунется. Поэтому Мими обычно не проходила мимо дома пастора, довольствуясь тем, что – будучи леди и единственной кошкой в доме, что благотворнее воздействует на питомцев, чем содержание их парами, – просто сидела на столбике собственных ворот и изучала прохожих.

Однако сейчас она во всей красе сидела на стене пасторской ограды, крича во всю глотку старику Адамсу, чтобы он обратил на нее внимание, и тот, неистово потея от конфуза происходящего, старался ее согнать. Но она ни в какую не желала прыгать ему на плечо. Ей здесь нравится. Ее интересует покачивающаяся веточка. Вспомните, где она находится, возвестила Мими с достоинством. И сидит здесь, исполняя роль супруги сквайра, как та могла бы исполнять ее, если бы сидела на верхушке стены пасторской ограды. Старик Адамс вышел из себя и швырнул в кошку шляпой, пытаясь сшибить ее вниз. Мими прекратила играть в светские визиты, спрыгнула со стены, со скоростью победителя в дерби пробежала через зеленый пустырь и уселась на столбике собственных ворот. Именно поэтому шляпа, вместо того чтобы от нее отскочить, перелетела через стену. Старик Адамс не стал заходить к пастору и просить ее вернуть; и в первый раз на памяти живущих… по крайней мере за последние пятьдесят лет, как мы поняли из развернувшейся позже дискуссии, он смущенно побрел домой по деревне без шляпы.

Он мог бы с тем же успехом пройти по ней без штанов. В окнах домов замелькали лица. Кто-то спросил, не холодно ли ему. Мисс Веллингтон, красившая очередного гнома, медленно разогнула спину, недоверчиво уставилась старику вслед и прямо с кистью в руке исчезла в соседской калитке, чтобы разнести новость.

На самом деле нет худа без добра. Шляпа (никто не мог спутать этот потрепанный, похожий на ведерко для угля головной убор с чьим-либо еще, даже если бы обнаружил его на ограде Букингемского дворца) появилась час спустя, лихо заломленная, на столбике адамсовской парадной калитки. Пастор, когда они столкнулись в следующий раз, улыбнулся старику Адамсу столь понимающе, что старик Адамс не мог не улыбнуться в ответ. Вскоре мы услышали: мистер Морган решил, что все-таки не справится сам со своей травой, и знакомые очертания старика Адамса вновь деловито замаячили на пасторской лужайке по субботам. На сей раз, к своему удовлетворению, он косил траву большой и исключительно шумной моторной газонокосилкой. Кошки определенно сдвигают дело с мертвой точки, заметил наш сосед, прислонившись задумчиво к калитке однажды вечером.

То же самое, если на то пошло, можно сказать и об ослах. Некоторое время назад мы получили разрешение пасти Аннабель на примыкающей к земле лесничества делянке, с единственной оговоркой, что должны ее привязывать, чтобы она не объедала деревья. Окруженная таким количеством сочной зеленой травы, которая явилась приятным разнообразием после ее собственного объеденного паддока, Аннабель ни в малейшей степени не интересовалась деревьями, но мы все равно ее привязывали. Это мешало ей гоняться за всадниками, когда те проезжали по тропинкам лесничества.

Но поскольку нельзя иметь все сразу, это новшество преподнесло нам совершенно новый набор проблем. Стоило привязать ее к дереву, и уже через несколько минут, походив вокруг него кругами, она оказывалась пришпиленной к нему, словно Жанна д’Aрк к столбу, и взывала о помощи. Привяжи ее на, казалось бы, открытом месте, и в два счета она окажется примотана к муравьиной куче, вниз головой и не в силах сдвинуться с места. Однажды мы привязали ее на участке плоском, как бильярдный стол, прикрепив веревку к сохранившемуся с войны штыку, который оставил нам предыдущий владелец коттеджа. Она не сможет обмотать веревку вокруг штыка, сказал Чарльз, поэтому это чертовски хороший переносной якорь. Но вскоре ватага ребятишек с вытаращенными глазами прибежала нам доложить, что у Аннабель сабля, и когда мы поспешно выскочили из дому, конечно же, по переулку бегала Аннабель с позвякивающим за ней штыком.

Больше такое не повторялось. Мы опять стали привязывать ее к деревьям. Это означало, что приходилось выходить и разматывать ее, но это было безопаснее. Пока не случилось так, что мы привязали ее к спиленной сосне, высоко над Долиной, уверенные, что наш ослик не сможет передвинуть сосну и за сто лет. Пять минут спустя Аннабель, вкупе с сосной, к которой она по-прежнему была привязана, оказалась у нас внизу. Прямо у боковой калитки, после чего возникла насущнейшая проблема спешно доставить дерево обратно наверх, пока лесники не подумали, что мы его украли.

Это было легче сказать, чем сделать. В этом месте склон холма был практически вертикальным. Дерево весило по меньшей мере тонну. Потея, мы тянули и тащили – причем Аннабель была привязана к переднему концу, якобы нам помогая, но та еще помощница была из этой ослицы, если я что-нибудь понимаю в жизни. Наконец нам удалось его втащить. Конечно, следовало бы отвязать от него Аннабель перед тем, как сесть передохнуть, но невозможно предусмотреть все. В любом случае мы были слишком измучены. Поэтому уселись прямо там, отдуваясь и истекая потом. Аннабель сказала, что это было весело, не правда ли? И рысью пустилась вниз по склону, прямо с бревном. Мы вскочили и бросились за ней…

В тот день мне явно не везло. Я обогнала бревно и была уже близко от Аннабель, когда она отклонилась от курса, и веревка меня подсекла. Сидя и браня на чем свет стоит бревно, о котором я забыла, оно, подпрыгивая, съехало с холма и с глухим стуком ударило меня по заду. Я с чувством пожелала Аннабель отправляться ко всем чертям.

«Может быть, ее следует спарить», – сказал Чарльз в тот вечер. На мой взгляд, больше подошла бы ссылка с ядром и цепью, но в его предложении, если подумать, что-то было. Сейчас она была уже достаточно взрослой. Стояла весна, и жизненные соки играли. Ослик не только мог бы ее успокоить… но и сама мысль о нем, качающемся на своих тоненьких ножках среди лютиков… об осленке еще меньшего размера, чем Аннабель, угнездившемся на соломе в стойле… «Чудесно», – сказала я с увлажнившимися глазами. Так что мы принялись искать ей партнера.

Наступил август, прежде чем мы его нашли, и он был не совсем таким, какого мы хотели. Главной нашей трудностью была транспортировка. К примеру, в Мейденхеде был осел по кличке Джентльмен – красивый, хороших кровей и пользующийся громадным успехом у дам. Он отпадал, потому что нанять лошадиный фургон, чтобы отвезти к нему Аннабель, влетело бы в копеечку – по шиллингу за милю туда и обратно, это стоило бы целое состояние. Был осел по кличке Бенджамин в отеле для сиамских кошек в Холстоке, куда Соломон и Шеба отправлялись на каникулы. Он был темный, с шубкой как из плюша, и когда впервые прибыл к чете Фрэнсис, чтобы наполнить радостью их жизнь, две пожилые ослицы, находившиеся в их владении, моментально вошли в состояние гона, не успел он миновать калитку паддока. К сожалению, съездить в Холсток и обратно с кошками было одно дело, а туда и обратно в нанятом фургоне опять-таки другое.

Предложенный нам еще один самец, проживавший всего за восемь миль от нас, на побережье, был белым и произвел на свет несколько чудесных ослят. Однако когда его владелец сказал, что Аннабель придется поехать туда и побегать с другими ослами, чтобы достичь результата, Чарльз отверг и этот вариант. Аннабель, скачущая по пескам в гареме… Аннабель, теснимая другими ослами… Аннабель, проводящая всю ночь в поле, а ведь она так привыкла к мягкой постели… Он бледнел при одной мысли об этом. «Это пойдет ей на пользу», – с чувством сказала я, но Чарльз и слышать об этом не хотел. И как раз в это время я увидела в газете объявление о продаже лошадей и о том, что имеется шетландский пони, пригодный для случки, за пятнадцать миль от нас. Подумав, что указанный телефон, возможно, принадлежит агенту по продажам, я тотчас позвонила. «Нет ли у вас, случайно, и пригодного для случки осла?» – спросила я.

У них такого не было. На самом деле это было племенное хозяйство скаковых лошадей. Но владелец недавно купил черную шетландскую кобылку для своей дочери, четырехлетку, и, занимаясь разведением, не смог устоять перед искушением купить вместе с ней и шетландского жеребца. Питер, успешно обрюхатив Джилли, теперь ожидал случки с другими шетландскими пони. «Как насчет того, чтобы поженить его с вашей ослицей?» – услужливо предложил конезаводчик.

Чарльз на это тоже сказал нет. Тогда я напомнила ему о Генри. Да, он был лошаком, то есть детищем коня и ослицы. Но красивым, ласковым. И, если хорошенько поразмыслить, случка с пони имела определенные преимущества. Мы ведь хотели сохранить этого жеребенка как товарища для Аннабель. Она не потерпит рядом молодой ослицы, когда та вырастет, это было очевидно. Никакой конкуренции – таков был лозунг Аннабель. Точно так же очевидно, что мы не стали бы вечно держать у себя осла-мальчика – чтобы тот спаривался с Аннабель, шокируя мисс Веллингтон, вырывался на волю и наносил визиты местным кобылам, как из пулемета плодя маленьких мулов… «Лошак, – сказала я, – вот решение наших проблем».

После того как он проконсультировался в ближайшей ветеринарной школе, где его заверили, что в таком предложении нет ничего дурного… у Аннабель не родится Франкенштейн… просто маленький черный лошачок с гривой и хвостом, как у шетландца, характером, как у мамы, и общим обликом, как у телвелловского пони, Чарльз тоже подумал, что это, возможно, выход. Но только если нам удастся успешно выполнить нашу задачу, предупредили его эксперты. Они не стали бы держать пари на наши шансы. Пони не всегда прикипают к ослицам, особенно если рядом есть кобылы их племени. Любому пони понравится Аннабель, проинформировал их Чарльз. И таким образом договоренность была достигнута.

В один из дней мы отвезли ее туда. До этого мы сами уже познакомились с Питером и решили, что он ей понравится. Однако когда мы предварительно поехали на племенную ферму, был вечер, и Питер, отведенный в небольшой загон для того, чтобы мы его осмотрели, был единственным животным, которого удалось увидеть. И вот теперь, отперев лошадиный фургон, мы огляделись. Посмотрели на кобыл с жеребятами в паддоке, на жеребцов-однолеток, галопом носящихся по полю, точно Пегасы, на пегих лошадей с белой гривой, надменно разглядывающих нас через изгородь… Чистокровные животные, все как один. Мы почувствовали себя маленькими и незначительными посреди этой компании, выгружая из лошадиного фургона миниатюрного ослика.

Так же почувствовал себя и конюх-ирландец, назначенный взять на себя заботу об Аннабель. «Мне?» – воскликнул он в ужасе, когда конезаводчик, сказав нам, что мы могли бы попробовать прямо сейчас, велел ему отвести Аннабель во двор. «Груму заниматься ослом! – трагически произнес конюх, обращаясь к зевакам, ведя ее через калитку. – Если бы об этом слышали в Ньюмаркете!» – причитал он, когда Питера вывели из стойла.

У Аннабель не было комплекса неполноценности. Мы уже раньше заметили, как она может в нужных случаях напустить на себя полный достоинства вид, вот и сейчас она несомненно вела себя величаво. Она стояла там, как королева. Причем явно глубоко оскорбленная, заключили мы по чопорности ее осанки. «Перед всеми этими людьми!» – говорил неодобрительный угол наклона ее ушей. Все, что делалось там, за кулисами, не имело к ней никакого отношения, гласило отстраненное выражение ее морды.

При таком взгляде на вещи, собственно говоря, ничего и не произошло. Питер был в достаточной степени заинтересован, но никто не может любить ледышку.

«Несколько толстовата, конечно», – прокомментировал конезаводчик, задумчиво тыча ее в живот. Аннабель не пошевельнулась ни на дюйм, но заметила это. Ради самого конезаводчика я надеялась, что он не повернется к ней спиной.

«Мы испытаем ее завтра», – наконец решил он. Так что нам пришлось уехать домой, оставив ее там. Мы ехали, везя за собой опустевший лошадиный фургон и говоря себе, что к выходным она вернется. Но мы ошиблись.

 

Глава десятая

Свистопляска. Аннабель в паре

Прошло больше пяти недель, прежде чем мы снова увидели Аннабель. Пять недель, на протяжении которых звонили через день, а конезаводчик докладывал, что ничего не происходит, и мы почти потеряли надежду.

По утверждению знатоков, ослы и пони вступают в период гона с трехнедельными интервалами. «Должно быть, она как раз находилась в этом периоде, когда ее туда привезли, – сказал конезаводчик, – в противном случае Питер бы не заинтересовался». Конечно, она могла в тот момент уже выходить из этого состояния – но как ей удалось пробыть незаинтересованной пять недель, коль скоро Питер был рядом и мог ее возбуждать, оставалось для конезаводчика загадкой.

Нас, однако, это ничуть не удивило. Шеба однажды умудрилась подхватить, как раз с пятинедельным интервалом, инфекцию от Соломона, хотя ветеринар сказал, что по прошествии двадцати одного дня она просто не могла ею заразиться. Из-за этого мы тогда не поехали в отпуск. Наши животные были специалистами по приведению науки в замешательство.

Однако сейчас все уже было в порядке. Аннабель наконец поддалась чарам Питера. «Дважды», – гордо доложил по телефону конезаводчик. Теперь уже не было сомнений. Так что мы привезли ее домой.

Когда мы приехали ее забирать, она гуляла на травке с Питером и Джилли. Между этими тремя возникло крепкое товарищество, основанное, без сомнения, на их общей миниатюрности, и, когда мы ее уводили, двое маленьких шетландцев преданно проводили ее через два больших поля к воротам. Как ни странно, ближе к ней, прямо бок о бок, шла Джилли, как лучшая подружка. Питер, явно мало интересуясь происходящим, тащился сзади, примерно так, как мужчины всего мира сопровождают двух женщин за покупками.

Они смотрели сквозь ворота, как ее загружают в фургон, две маленькие черные фигурки, не больше самой Аннабель. Они продолжали смотреть и когда мы выезжали через двор. Удивительно, как другие животные к ней привязываются, сказали мы. «А что, интересно, думает сама Аннабель?» – задавались мы вопросом.

Что думает Аннабель, стало ясно, когда мы привезли ее домой. На губах у нее несколько дней сохранялась обиженная гримаса. Все, что ей пришлось пережить… – с видом поникшей лилии напоминала она нам всякий раз, как мы с ней заговаривали. Невозможно в ее состоянии, запротестовала она, когда мы попытались провести ее через калитку загона. Неудивительно, оскорбленно фыркнула она, когда мы отпустили комментарий насчет того, насколько тоньше она сейчас.

Все равно было приятно, что она вернулась. Робертсон, который испарился после ее отъезда, вновь вернулся, как рыжий джинн, и уселся собственнически в дверях стойла, хотя при этом со мной явно не разговаривал. Грачи вновь вступили в свои права. Мы подкармливали их и во время ее отсутствия, но когда Аннабель вернулась домой, их как будто стало больше.

– Беременная Долина, – сказала Дженет, мечтательно теребя уши Аннабель за несколько дней до того, как должен был родиться ее собственный ребенок. – Как чудесно, безмятежно.

Совсем другое она заговорила, когда пришла к нам в следующий раз. То было вечером, две недели спустя, и Дженет, оставив Джима присматривать за малышом, забежала поболтать впервые после перерыва.

– Шерри? – спросила я, и Дженет согласилась. Откинувшись в самом большом нашем кресле, она добавила, что чувствует себя чудесно. Сын и наследник дома, в своей колыбельке; она может посидеть здесь, уже наконец не чувствуя себя гиппопотамом, и выпить свой первый за все десять месяцев стаканчик шерри…

В этот момент со двора раздался леденящий душу вопль. «Соломон!» – подумала я, и обычный сонм видений, как фильм, пронесся у меня в голове. Соломон, захваченный на крыше Робертсоном; Соломон, укушенный гадюкой, которую он ошибочно принял за медяницу; Соломон, подвергшийся нападению горностая, с которым встретился и попробовал подраться (при этой мысли я похолодела)…

– Я не могу пойти, – сказала я, потому что коленки мои, как обычно, превратились в желе. Было очевидно, что Дженет тоже не может пойти. Она сидела, словно обратившись в камень, с приподнятым бокалом. Тем временем Чарльз, ринувшись на кухню, крикнул оттуда, что Соломон поймал зайца, и я, с чудесным образом излечившимися коленями, бросилась вслед за Чарльзом посмотреть.

В волнении нескольких последующих минут я забыла про Дженет. Соломон в самом деле принес домой зайца. Зная нашего кота, мы поняли, что он не мог поймать его обычным способом. Позже мы решили, что Соломон, должно быть, упал на него, пока тот спал. Его добыча – молодой, неопытный подросток, вероятнее всего, уснул на склоне холма, а Соломон споткнулся об него, когда неторопливо там прогуливался. Схватив его, когда оба они находились в полубессознательном состоянии, он принес его нам, домой, посмотреть.

Заяц, крича от страха, кругами бегал по кухне, а Соломон восторженно носился за ним, словно гоняя пойманную мышь. Нам давалось понять, что вся его добыча такая крупная и что он, когда угодно, по собственному желанию может загнать такого большого зверя…

Пока мы обсуждали, как его спасти, заяц отыскал открытую дверь и был таков. Выскочил во двор по направлению к калитке и в панике угодил прямо в пруд с золотыми рыбками. К счастью, пруд был затянут сетью для защиты от цапель, и в следующую долю секунды заяц с громким всплеском отскочил от сети и благополучно выскочил в калитку.

Мы, конечно, должны были ожидать того, что последовало дальше. Секундой позже раздался второй громкий всплеск. Соломон, в своем возбуждении, тоже помчался прямо в пруд и тоже отскочил от сетки. К тому времени, как он достиг калитки, зайца уже след простыл.

Двор был весь мокрый, Соломон был весь мокрый, мы были мокрые… Все в порядке, заверили мы Дженет, вернувшись в гостиную. Это был всего лишь заяц, и ему удалось убежать. Она смотрела на нас из своего кресла. В этот момент я поняла, что с момента нашего ухода она не шевельнулась ни на дюйм. Все так же сидела, как статуя, с приподнятым бокалом в руке. Когда мы наконец убедили ее, что никто не был убит и не взбесился и что из нас троих, какими бы мокрыми мы ни были, только Соломон на самом деле упал в пруд… Единственное, что она поняла, – это что не стоит приходить к нам в ожидании покоя и отдыха.

И это была правда. Лишь несколько недель спустя сидели мы себе спокойно, занимались своими делами и, не успев сообразить, что произошло, оказались замешаны в охоту. Обычно когда мы слышим охотничий рожок, то загоняем кошек домой, удостоверяемся, что Аннабель находится там, где не может напугать лошадей, и на том успокаиваемся. На сей раз, однако, это была первая охота в сезоне, они использовали каких-то других гончих, и к тому времени, как охота закончилась и лиса ловко скрылась в лесу, они часть этих гончих растеряли. Пять с половиной пар, по словам егеря, который к тому времени сменил свою лошадь на фургон, чтобы пуститься на их поиски. Если они появятся у нас, не могли бы мы их придержать?

Перевожу: пять с половиной пар означает одиннадцать собак. Вопрос, как мы придержим одиннадцать возбужденных молодых гончих, если они выйдут на нашу орбиту, совершенно ускользнул от нашего внимания. Испытывая жалость к потерявшимся собакам, мы сказали, что все сделаем, – хотя на деле той одной, которую удалось поймать, было больше, чем достаточно.

На самом деле не столько мы ее изловили, сколько она сама нам сдалась. Мы возвращались домой, заперев на ночь Аннабель, когда лимонно-белая фигурка ткнулась в нас в сумерках, заискивающе извиваясь, и объявила, что потерялась. Поэтому, приведя ее в сад и дав пару печений, стали думать, что делать дальше. Желанием же собаки, когда она обнаружила, что остальной своры в саду нет, было перескочить через стену и отправиться искать товарищей. Поэтому мы посадили ее, не имея собачьего поводка, на уздечку Аннабель.

Дженет позже призналась, что подумала, уж не мерещится ли ей, когда, выглянув в окно под вечер, она увидела сквозь быстро спускающуюся темноту, как я вроде бы промелькнула мимо с собакой Баскервилей. Это действительно была я. Не успели мы взять гончую на импровизированный поводок, как услышали неподалеку охотничий рожок, и Чарльз сказал, что если я побегу (сам он бежать не может по причине больной спины), то успею перехватить егерей, и это сэкономит нам массу забот.

Когда я туда добралась, егеря, разумеется, уже уехали. В следующий момент проклятый рожок, как некий новоявленный рог Роланда, доносился уже с холма над Долиной, куда егерь в своем фургоне добрался за пять минут, но у меня-то пешком это бы заняло целый час.

Влекомая вниз по Долине возбужденной гончей, я добежала до коттеджа с такой скоростью, с какой не бегала уже долгие годы, и обнаружила Чарльза в том же положении, в каком оставила. Не дозвонившись на псарню, Чарльз позвонил местному полисмену, который сидел за чаем и посоветовал ему позвонить на псарню. «Это все, что я и сам мог бы сделать, понимаете ли», – сказал констебль Коггинс, любезно дав Чарльзу телефонный номер псарни и поспешно повесив трубку, пока его чай не остыл. Поэтому Чарльз вновь позвонил на охотничью псарню, вновь не получил ответа и сидел теперь расстроенный, спрашивая себя, чем все это кончится.

Словно в ответ на этот вопрос, гончая, которую я оставила привязанной к кусту сирени, отправившись поговорить с Чарльзом, в этот момент принялась выть. Это был громкий жалобный зов, похожий на завывание ветра в Фингаловой пещере. «Пропа-а-а-ала, – стонала она скорбно, и звук разносился по Долине. – Привязана в таком месте, где не-е-ету мя-а-а-аса, одни сухари-и-и-и. Спаси-и-и-ите скорее-е-е-ее!»

Поскольку она отказывалась сидеть тихо, если рядом с ней никого не было – а мы, конечно, не могли взять ее домой из-за кошек, – кончилось тем, что я провела следующие три четверти часа, сидя рядом с ней на половичке и успокаивая. Ей понравилось, что ее утешают, и она с признательностью пыталась залезть мне на колени. Чарльз включил свет на крыльце, чтобы егерь смог увидеть нас, проходя мимо, а Соломон и Шеба немедленно появились в окне, выходившем на крыльцо, и, вытягивая шеи, чтобы нас видеть, сами начали возмущенно орать, глядя на мое предательское поведение.

Соседям, должно быть, казалось, что у них галлюцинации, судя по тому, как они, возвращаясь домой на машинах, замедляли ход, освещали фарами наше крыльцо и задумчиво продолжали свой путь по переулку. Никогда еще я так не радовалась, как в тот момент, когда охотничий фургон остановился перед нашими воротами и из темноты раздался голос егеря: «Слава Богу, вы поймали нашу Эмили», а Эмили, даже не лизнув меня на прощание, благодарно перепрыгнула к нему через стену.

Комментарий старика Адамса, когда мы рассказали ему об этом, состоял в том, что это, мол, показывает, какими осторожными надо быть. Имел ли он в виду осторожными, принимая к себе незнакомых собак, или осторожными в смысле демонстрирования людям своего странного поведения на крыльце – я не вполне поняла, но это было не так уж важно. Как бы осторожно мы себя ни вели, с нами вечно что-то происходило. Взять хоть эпизод с зубом Чарльза.

Когда один из его боковых зубов сломался при разгрызании ореха, дантист предложил поставить ему протез. Нормальная ситуация, у многих людей они стоят, и зуб Чарльза на тончайшей кобальтовой пластинке был вполне реалистичен. После его первой попытки им жевать, когда он объявил, что еда теперь не имеет для него вкуса и никогда он уже не сможет нормально поесть, Чарльз впоследствии к нему привык. Единственное исключение состояло в том, что когда протез находился во рту в течение долгого времени – особенно когда у него бывал трудный день в офисе или когда он навещал свою тетю Этель, – у него было от протеза несварение желудка. Во всяком случае, так утверждал Чарльз. В желудке возникал сильный металлический привкус.

Однажды мы возвращались поздно вечером из города, более утомленные, чем обычно, по той причине, что не только навещали тетушку Этель, но и были крайне расстроены, потому что потеряли в то утро какие-то ключи и не могли представить, куда они задевались. Вдруг Чарльз сказал, что ему придется снять протез. Он больше не вынесет его ни одной минуты. Его желудок посылает сигналы присутствия в нем алюминия.

Я предупредила, что если он положит протез в карман, то ясно, как божий день, что тот потеряется. Глупости, конечно, нет, сказал Чарльз, заворачивая хрупкую металлическую перемычку в платок и опуская в нагрудный карман. После чего мы забыли о его зубе и стали беспокоиться по поводу ключей.

А причины для беспокойства были. В коттедж мы войти могли – у меня в сумочке был запасной ключ. Но ключ от гаража отсутствовал, а без него мы не могли ни поставить машину, ни набрать сена Аннабель на ужин. Отсутствовал и ключ от угольного сарая, без которого не удалось бы разжечь камин. Отсутствовал ключ и от кладовки с инструментами, что означало: если что-нибудь сломается и потребует починки – как, несомненно, в сложивших обстоятельствах и случится в течение часа, – Чарльз не сможет добыть инструмент.

Учитывая все это и нашу обычную рутину по приезде: выпустить кошек, завести в стойло Аннабель, включить радио, чтобы послушать новости, сменить кошачьи лотки и проследить, чтобы Соломон не вышел на дорожку, ведущую к паддоку, и не столкнулся с Робертсоном, – мы находились в нашем обычном состоянии свистопляски.

Я обыскала на предмет ключей спальню и карманы садовой куртки Чарльза. Посмотрела в мусорном ведре, где они уже отыскивались в нескольких предыдущих случаях, но на сей раз их там не было. Чарльз с фонарем бродил по паддоку. Да уж, подумала я, найдешь там что-нибудь в этой грязи.

По его походке, когда он возвращался по дорожке некоторое время спустя, я поняла, что новости неутешительные. «Честное слово, – сказала я, – совершенно непонятно, куда в этом доме деваются вещи». Мы не могли накормить Аннабель, не могли разжечь камин, а куда девался Соломон, я не имела ни малейшего понятия…

Соломон у дождевой бочки, сказал Чарльз, он-де проходил мимо него при входе в дом. Ключи нашлись, сообщил он, сбросив ботинки, но, когда я обрадовалась, тут же прибавил: «Но зато я потерял свой зуб».

Так оно и было. Мы искали зуб целую вечность. Наверху. Внизу. В грязи паддока. Даже в соломе у Аннабель – поскольку именно там Чарльз обнаружил ключи, увидев, как они блеснули в свете фонаря. Наконец мы нашли его, где он, должно быть, выпал, когда Чарльз наклонился, чтобы включить радио, – на коврике перед камином. Мы бы поискали там гораздо раньше, если бы Соломон, предположительно решив, что это какой-то вид паука, не сидел там, не спуская с него настороженного взгляда. Мы же, привыкшие к повадке Соломона и его трофейной охоте, ходили мимо и автоматически перешагивали через него, ничего не замечая. Только когда он протянул лапу и осторожно поддел зуб, до меня дошло, на что смотрит наш толстячок. «Никакого благородства в этом доме», – сказал Чарльз, бросаясь спасать свой любимый зуб как раз в тот момент, когда Соломонова лапа была исподтишка занесена для удара. Совершенно никакого благородства.

 

Глава одиннадцатая

Как разжечь «Агу»

После этого все было тихо до самого Рождества. Тихо в разумных пределах. Было одно маленькое потрясение, когда приходский совет, собравшись и обсудив жалобу насчет входа в дом мистера Кери, положенным образом вынес свое решение. Оно состояло в том, чтобы передать дело на рассмотрение совета графства. Это означало отсрочку еще в два месяца до анализирования вопроса, а тогда, при удачном раскладе, дело пробудет на обсуждении еще в течение полугода.

Когда это положение вещей было доведено до сведения завсегдатаев «Розы и Короны», Фред Ферри сказал, что будь его воля, он бы напустил на вереск гербицидов и покончил с ним. На самом деле Фред не сделал бы ничего подобного. Это была просто его манера выражаться. Именно это послужило поводом к ранее произошедшей ссоре со стариком Адамсом. Старик Адамс посадил живую изгородь из бирючины вдоль пограничной проволоки, разделявшей их участки, потому что ему так захотелось, а Фред Ферри сказал, что ее корни испортят его георгины, и произнес таинственную реплику с упоминанием гербицида. Живая изгородь вскоре погибла, и у старика Адамса осталась тень сомнения по этому поводу. С тех пор старик Адамс был на стороне мистера К. «Некоторые люди чересчур уж ловко управляются со своими гербицидами», – заявил он, туманно обращаясь к своей кружке с сидром. Некоторые люди лучше бы занимались своими георгинами, вместо того чтобы трогать чужой вереск. «Почему бы человеку не устроить себе вересковую насыпь, если ему хочется?» – требовательно вопрошал старик Адамс, с шумом ставя кружку на стол и разгорячаясь все больше и больше. Дом англичанина – это его крепость, и если он хочет загородить свой вход и выращивать там вереск, то как Великая хартия вольностей может ему помешать?

«А как же тогда грузовик с пивом?» – возмущенно вопрошал Фред. «И что с ним такое?» – говорил тогда старик Адамс. Полностью отрицая свою предыдущую позицию, он прибавил в запальчивости, что надо заставить грузовик разгружаться перед парадной дверью, а то торчит там и загораживает проезд. Таким образом, он решил свою судьбу на целые недели вперед.

Сторонники «Розы и Короны» с ним не разговаривали. Старик Адамс, со своей стороны, упрямо норовил поговорить с мистером Кери всякий раз, как его видел. Также теперь, желая выпить, он ходил в соседнюю деревню, в паб «Лошадь и гончие», и когда наши фары выхватывали из темноты старика Адамса, дерзко топающего по переулку не в том направлении, это создавало у нас такое же ощущение нереальности, как и повстречавшийся на том же месте барсук.

В нашем доме атмосфера царила гораздо более гармоничная. Начать с того, что стоял сезон ловли мышей. После обеда Шеба удобно устраивалась рядом с прудом, с изящным видом вглядываясь в мышиную норку в нижней части дровяного навеса, пригретая осенним солнышком и так мило готовая поговорить с проходящими. Соломон ловил мышей на вдавленной в землю садовой дорожке, ведущей от коттеджа к гаражу, окаймленной по обеим сторонам девятидюймовыми каменными стенками. Его норка находилась в одной из стенок. Он не сидел к ней вплотную, как Шеба – которая делала это терпеливо, едва дыша, кроме разве тех моментов, когда заговаривал проходящий ее почитатель и она, будучи Шебой, забывалась и радостно горланила в ответ. Охота Соломона означала сидение в засаде, в трех футах, у противоположной стенки. Чтобы ловчее обмануть и выманить мышку, как мы понимали. Метод Шебы был им отвергнут как не слишком успешный. Отвергнутый метод состоял в том, чтобы сидеть перед норкой, дышать в нее, пялиться на нее, а когда все остальное не сработает, сунуть в нее лапу в попытке оживить ситуацию. Видя это, мы положительно оценили его новое начинание. Соломон, сказали мы, по-настоящему думает.

Жаль, впрочем, что дабы претворить свои задумки в жизнь, ему пришлось выбрать дорожку. Теперь мы старались по ней не ходить, боясь его потревожить. Нельзя же было ходить между котом и облюбованной им мышиной норкой, не так ли? Чарльз ободряюще крикнул, что мы выбрали новый маршрут в гараж – сначала, как обычно, шли по дорожке, потом делали широкий полукруглый обход по лужайке и вновь возвращались на дорожку уже много дальше.

Все это было хорошо в дневное время, но когда Чарльз проделал это как-то ночью, в темноте, он перелетел через куст снежноягодника. Даже в дневное время этот маршрут имел свои недостатки. Наш сад обнесен низкой стеной и открыт любопытным взорам. Поскольку дорожка утоплена, люди, заглядывая в сад – что они неизменно делают в деревне, – не могли видеть Соломона в своей засаде. Они видели только нас, совсем, видно, спятивших, описывающих по лужайке какие-то таинственные круги.

Тем не менее картина была полна безмятежности. Шеба у дровяного навеса, Соломон на дорожке, Робертсон, демонстративно повернувшийся к нам спиной, показывающий, что ни с кем не связан и охотится сам по себе в живой изгороди паддока.

Аннабель тоже была безмятежна. Дженет подала идею обмерить ей талию после того, как она вернулась домой после случки. Из-за того, что ослики вообще по форме бочкообразные, очень трудно отличить жеребую ослицу – но, делая обмеры, вдохновенно говорила Дженет, мы не ошибемся. Измерить ее сейчас… измерить через полгода… разница сразу скажется.

Мы ее обмерили. Пятьдесят четыре дюйма. Мы недоверчиво посмотрели на нее. Пятьдесят четыре дюйма сейчас, когда, на наш взгляд, она выглядела совсем тонкой? Интересно, сколько же в ней было раньше? И сколько, если получится обмерить такую ширину, будет в ней, когда подойдет время?

Судя по тому, сколько она ест, вероятно, пятьдесят четыре фута. «Ест за двоих, не забывайте!» – жеманно сказала мисс Веллингтон, чьим главным занятием в последнее время стало готовить йоркширские пудинги, съедать самой столовую ложку этого лакомства, а остальное приносить Аннабель, чтобы поддержать ее силы. Аннабель также поедала крапиву. Свежую из живых изгородей, пыльную в переулке, старую и высохшую из куч для костра, куда она была сложена для сжигания, но вытащена и съедена проходившей мимо Аннабель, причем с таким аппетитом, словно без нее сейчас скончалась бы на месте. Помня, как прежде она заявляла, что крапива яд и есть ее не нужно, мы ясно видели: что-то происходит. То же самое мы почувствовали, когда Аннабель упала. Ловкая, как козочка, твердо и уверенно стоящая на ногах – эдаких крепких ножках от табурета, на которых невозможно было упасть, – следуя по переулку, вдруг упала. Шаг-другой вверх по насыпи, чтобы достать одуванчик, и вот пожалуйста – типичная будущая мамаша, беспомощно валяющаяся на спине в пыли.

Мы помогли ей встать, встревоженно ее ощупали и решили, что все в порядке. Однако это был знак. С тех пор мы стали осторожнее. Когда вели ее вверх по холму, то шли по обеим сторонам. Привязывали ее на лужайке, когда земля была замерзшей, чтобы она обо что-нибудь не споткнулась. Что стало одной из причин, почему у нас в тот год было довольно богатое событиями Рождество.

Началось с того, что Хейзелы уехали в Лондон. На сей раз на несколько дней, чтобы навестить родителей. «Не могли бы вы покормить Руфуса, – нерешительно сказала Дженет, – и поддерживать огонь в «Аге» до вечера Дня подарков, второго дня Рождества?»

«Конечно, мы все сделаем, – сердечно сказали мы. – Никаких проблем».

Поэтому Джим отрегулировал «Агу», чтобы горела медленнее.

«В таком режиме, – сказал он, – вам придется подбрасывать в нее топливо только раз в день», – он знал, что мы будем заняты с гостями. И, весело помахав нам рукой, они отбыли.

Я говорила, что лучше бы ему было не трогать эту «Агу». Ведь, так или иначе, мы приходили дважды в день, чтобы кормить Руфуса. Никто из нас совершенно не разбирался в «Агах». Я бы чувствовала себя гораздо спокойнее, подкладывая в нее топливо два раза в день, как мы всегда делали в прошлом.

В первый вечер все было хорошо. «Ага» работала исправно. На следующее утро – это был Рождественский сочельник – она была значительно холоднее. Я наполнила ее, просеяв топливо, и стала надеяться на лучшее. В ту ночь она не грела. Чарльз, супероптимист, настаивал на том, что все в порядке. «Просеять топливо, – сказал он, сопровождая свои слова действиями. – Открыть под… Через десять минут она будет греть как черт».

Через десять минут Руфус сообщил, что теплее вроде бы не стало, и Чарльз сказал, что что-нибудь придумает. Тем временем мы принесли Руфусу грелку.

В ту ночь я спала мало. Чарльзова тетушка Этель, которая гостила у нас на Рождество, плохо спит вне дома и всегда упоминает об этом. Я слушала, как за стеной беспокойно скрипят пружины ее кровати, как она выбирается из постели, как возвращается обратно, как медленно, один за другим, сбрасывает с ног башмаки. После всего этого, казалось бы, ты просто обязан задремать, только сна у меня не было ни в одном глазу. Я беспокоилась об «Аге» и слушала бой часов до самого рассвета.

В довершение всего стояли сильные морозы. «Ага» не работала, дом остывал, Хейзелы вернутся только морозным вечером Дня подарков. Видения проносились перед моим мысленным взором, как в синемаскопе. Когда я дошла до того, что может пойти снег и Хейзелы задержатся в пути, трубы полопаются и ковры придут в негодность, я в панике разбудила Чарльза.

– Чепуха, – ободряюще сказал Чарльз. – Теперь, зная, что она выключилась, мы легко ее запустим. Все, что нам нужно, – это немного древесного угля.

Чего он не учел, это того, что сегодня было Рождество и мы не могли его добыть.

Я обойду молчанием события последовавшего дня, не говоря уже о том, что на нашем празднике в тот вечер главной темой было, как разжигают такие печи. Каменный уголь, предложил кто-то. В промежутках между приготовлением индейки мы пытались делать это все утро. Жидкость для розжига, предлагал другой. Если применить ее в достаточном количестве? В перерывах между нарезанием сандвичей мы пытались это делать всю вторую половину дня. Древесный уголь, настаивал знаток; больше ничем не поможешь. Все одарили его злобным взглядом.

В ту ночь было холоднее, чем когда-либо. Стекло лопалось. Земля звенела, как железо, когда мы провожали наших гостей, и Руфус заметно дрожал, когда получил от нас вторую грелку. Когда мы пошли спать, даже Чарльз лежал без сна. В четыре часа утра он сообщил мне, что решил проблему.

У нас дома камин с поддувом. Большой, с сильной тягой. Пусть он поработает как кузнечный горн, сказал Чарльз. Принесем к нам немного топлива для «Аги» и разложим там поверху. Затем он, Чарльз, пойдет в коттедж к Хейзелам и опорожнит «Агу». Когда он это сделает, то позвонит мне, я тогда скину совком раскаленное докрасна топливо в ведро и побегу с ним в коттедж Хейзелов (что-то в последнее время мне приходится многовато бегать). Насыплем раскаленное топливо в пустую печь, и дело в шляпе.

Как ни странно, это сработало, хотя слава Богу, что никто не увидел меня за этой миссией, мчащейся во всю силу по переулку с принадлежностями для хорошего лесного пожара.

Это было старое ведро с дырявыми швами. При беге возникала тяга, и оно светилось, как жаровня. Пыхтя, ввалилась я в кухню Хейзелов, и мы лихорадочно выложили топливо в печь.

Помогло. Мир изменился. Все было совсем иначе час спустя, когда мы возвращались домой. Позади нас оставался быстро нагревающийся дом, аккуратно прибранная кухня, мурчащий рыжий кот, радостно сидящий на крышке теплой плиты. Впереди нас ждал День подарков, когда можно было расслабиться. Поболтать с тетей Этель, уделить внимание животным, навестить вечером брата Чарльза…

Мы оставили Аннабель привязанной на лужайке, дав ей немного сена. И немного беспокоились, потому что лужайка была сверхледяной, но ослице необходимо было подышать свежим воздухом. Тем не менее мы встревожились, когда, вернувшись, обнаружили на ней оборванную веревку.

«Право, мы должны найти веревку покрепче», – сказала я, хватаясь за обрывок и лихорадочно привязывая ослицу к сирени.

Что, если бы она осознала, что находится на свободе? Поскакала бы галопом за нами по переулку, в ее-то положении, и поскользнулась на такой дороге. При мысли об этом мне стало нехорошо. В этот момент из-за угла торопливо выскочила тетя Этель в розовом халате и грубых башмаках, и мне стало дурно уже на самом деле. Тетя Этель, которой за восемьдесят, никогда не выходит за дверь без шляпки и пальто, даже чтобы вынести ведро. Происходило что-то неладное.

На самом же деле неладное произошло раньше. Аннабель, раздраженная тем, что мы ушли без нее, оборвала свою веревку вскоре после этого и отправилась за мной по переулку. Тетя Этель, безмятежно взирая в окно на зимний пейзаж, увидела ее и бросилась в погоню, как была, в халате. Не сумев ее изловить и чудом не поскользнувшись, она вернулась с намерением позвонить нам в дом Хейзелов, но сообразила, что не знает номера. Откопав телефонную книгу, она обнаружила, что там адская уйма Хейзелов и некоторые из них пишутся через «с». Она решила, что, вероятно, правильно будет через «з», и начала обзванивать по списку. Тетя имела несколько интересных разговоров с людьми, к которым обращалась «Чарльз» и которым сообщала, что осел вырвался на свободу. Эти люди, с достоинством добавила тетя, не поняли, о чем она говорит. Ничего удивительного: когда позже мы посмотрели в телефонную книгу, то обнаружили, что первый абонент жил за двадцать миль от нас, а второй – почти в сорока… «А затем, – сказала Этель, пригвождая меня взглядом, – звонила твоя тетя».

Моя тетя Луиза умеет навлекать на себя всевозможные неприятности. Дайте ей убирать со стола, и можно гарантировать, что она уронит поднос. Посадите ее в идущий к нам автобус, и можно поспорить, что она проедет остановку. Как могла она что-то напутать по телефону, было за пределами всяческого понимания, но, что характерно, это произошло. Тетя Этель, объясняя ей насчет Аннабель, спросила, не знает ли она, как пишется фамилия Хейзел – через «с» или через «з»? Луиза, которая не знала наших соседей и никогда с ними не встречалась, была рада услужить. Через «с», не колеблясь объявила она.

Тетя Этель забросила Хейзелов и принялась отрабатывать список Хейселов, мысленно сворачивая Луизе шею, пока снова не вернулась к букве «з». Тут она случайно глянула в окно и увидела, что там на лужайке, явившись, как кролик из шляпы, опять красуется Аннабель. Не сумев отыскать нас, ослица вернулась доканчивать свой завтрак.

Задержавшись только за тем, чтобы напялить башмаки – дабы не поскользнуться в тапочках, – тетя Этель бросилась ее привязывать, и именно в этот момент появились мы. Это было как раз вовремя. Если бы тетя Этель схватилась за веревку – и если бы Аннабель начала резвиться, как она обычно делает, если понимает, что оказалась на свободе, – наша престарелая родственница, в своих грубых, с толстой подошвой башмаках, понеслась бы через лужайку, как на водных лыжах.

Мы сопроводили ее в дом, дали ей виски и выпили немного сами, чтобы успокоить нервы. «Не случилось ничего захватывающего?» – спросил Джим Хейзел, позвонив на следующее утро, чтобы поблагодарить нас за то, что присмотрели за «Агой». Ничего особенного, задумчиво сказал Чарльз. И впрямь ничего, если учесть, что речь шла о нас.

 

Глава двенадцатая

Витамины для всех

На самом деле это оказался сезон тревог. Вначале я думала, что у Шебы проблемы с почками. Мы слышали о кошке, у которой такие проблемы были, и знали симптомы. Поэтому когда однажды я увидела, как Шеба постоянно ходит к миске с водой, у меня оборвалось сердце. Либо почки, либо диабет, говорилось в кошачьей книжке, когда я нашла там информацию про неумеренное питье воды. И это увеличивало другую вероятность. При диабете набирают вес, а Шеба в последнее время поправилась.

Сначала мы списывали это на ее нынешнюю страсть к сливкам. Мы решили, что она не может больше наблюдать, как Соломон пьет их один. Хлюп, хляп – жадно заглатывал он. Если ты не можешь остановить эту ракету, делай сама то же самое, тогда это становится не так слышно, – так, по нашим представлениям, рассуждала Шеба. Поэтому сначала мы не озаботились. Теперь, однако же, вставал вопрос, пополнела ли она из-за диабета или она пьет молоко, потому что у нее проблемы с почками и ее мучит жажда.

На самом деле оказалось ни то ни другое. Дело было в соли, которую я положила в их кроличий корм. Проволновавшись несколько часов, я догадалась об этом. В это время как раз пришел Соломон после своего утреннего сна под нашим гагачьим покрывалом. Он присоединился к Шебе возле миски с водой и, как насос, выдул разом полмиски. И тут до меня дошло. Кто-то сказал, что соль кошкам полезна, и накануне, впервые за все время, я попробовала им ее дать. Добавила соли в тушащегося на скороварке кролика и слегка переборщила, как теперь выяснилось. Но по крайней мере почки у обоих были в порядке.

С Аннабель тоже был порядок; она не погибла от другого нашего домашнего упущения. Дело в том, что она съела шкурку от бекона. Аннабель в последнее время ела множество странных вещей, включая корм для золотых рыбок. Она исподтишка поглощала его с поверхности пруда под видом утоления жажды. Мы не обеспокоились этим, разве что проверили, не исчезли ли сами рыбки вместе с кормом.

Мы бы не встревожились и по поводу шкурки от бекона, но нам так повезло, что в то утро, когда она ее съела, по радио была беседа об ослах. Ветки тисовых деревьев и мясо для них смертельно опасны, предостерегал диктор. При этих словах мы переглянулись. Тисовые деревья – да. Мы слышали о животных, падающих замертво, еще даже не успев проглотить побегов. Но мясо… Ослы к нему не притронутся, сказали мы, вспомнив, как однажды какой-то пеший турист дал Аннабель бутерброд с ветчиной, а она тут же выплюнула его обратно.

Радиопередача была за завтраком. Через полчаса наша ослица пришла во двор, прошлась по плиткам, которыми он был вымощен, сложив губы – по своему обыкновению – пытливо и взыскующе, почти как слоновий хобот. Собрала – опять-таки по своему обыкновению, поскольку теперь ела за двоих, – все предназначенные птицам крошки и уплела вместе с ними шкурку от бекона.

Она никогда не трогала эти шкурки прежде, но ссылки на то, что всему виной ее нынешнее состояние, мало помогали во время последовавшей бессонницы. Мы не осмеливались позвонить мистеру Харлеру. Если бы она съела баранью ногу – да. Четыре кусочка шкурки от бекона – нет. Существовали пределы ситуаций, с которыми мы могли его беспокоить. Переживать это приходилось самим.

Два часа спустя, когда Аннабель по-прежнему стояла на ногах, Чарльз сказал, что, очевидно, все в порядке, раз шкурка переварилась. Может, и так, но мы больше не стали рисковать. После этого шкурки от бекона выкладывались вне пределов ее досягаемости, в птичью кормушку, и в тех случаях, когда она заходила в кухню, мы проверяли, закрыта ли дверь холодильника, чтобы она не могла добраться ни до чего сырого.

У нас не было иллюзий относительно того, что если дверь холодильника окажется открытой, она унюхает это, если пожелает. Аннабель приходила на кухню с тех пор, как была осленком, и кухня не содержала для нее тайн. Она знала не хуже нас, что сахар поступает из нижнего шкафчика, что яблоки находятся в миске на буфете, а у обогревателя стоять Очень Приятно. В последнее время она стояла возле него дольше, чем когда-либо. Это полезно для Джулиуса, сообщила она нам. Джулиус был ожидаемый осленок, названный так потому, что мы ожидали его в июле.

Бывали, конечно, времена, когда было удобно держать Аннабель во дворе, потому что тогда мы видели, где она находится, но неудобно держать ее на кухне. Например, когда у нас бывали гости, которым могли не понравиться маленькие ослики, вынюхивающие по кастрюлькам. Или если меня самой в кухне не было и я не могла приглядывать за тем, что она делает. В таких случаях наружная кухонная дверь запиралась. Этой же зимой такой номер не проходил. Было так сыро, что дверь разбухла от влаги, и, как скоро заметила Аннабель, замок выработал привычку заедать. Один сильный удар головой – и дверь распахивалась. Тогда внутрь с победным фырканьем входила Аннабель, чтобы еще немножко погреть Джулиуса. Единственным средством было запирать кухонную дверь на засов. Но если я это делала, то коттедж ходил ходуном, потому что Аннабель с силой билась о дверь, и я бросалась ее отпирать, пока Джулиус не пострадал.

К несчастью, не одна только Аннабель умела открывать дверь. Соломон тоже умел это делать, тяня изнутри своими невероятно крепкими когтями. Если я пыталась закрыть ее плотно, то в тот момент, как от нее отходила, Соломон начинал скрестись, царапаться, завывать и рычать, пока неожиданное зловещее молчание не возвещало нам, что он открыл ее опять. Взломал дверь и вышел на тропу неприятностей.

Именно в результате такого поведения у него произошел последний крупный бой с Робертсоном. Найдя дверь открытой, я, как обычно, вышла поискать Соломона. Присмотрелась. Прислушалась. Никаких признаков кого-либо. Никаких криков о помощи. Никаких звуков битвы. Должно быть, решила я, он пошел за коттедж, куда Робертсон никогда не ходит. Там наш кот в безопасности, а свежий воздух пойдет ему на пользу. Даже Соломон находился взаперти слишком долго во время стоявшей в последнее время ужасной погоды…

Да, он действительно пошел за коттедж. И то же самое раз в жизни, как на грех, сделал его враг. Когда Соломон вернулся через некоторое время, у него были самые страшные боевые раны, какие я когда-либо видела на кошке. Его уши кровоточили, живот был разодран полосами, подушечки лап были жестоко прокусаны насквозь. Если бы не грязь и не запах, потому что Робертсон, очевидно, валял его по земле и победно опрыскивал, и не красноречивые клочья меха, рыжие вперемешку с сиамскими, которые валялись, как одуванчиковый пух, там, где они сошлись, под рябиной, я бы подумала, что он встретился с лисой.

Бой был таким дьявольским, что стало понятно, почему он был бесшумным. Ни у того, ни у другого не хватало дыхания, чтобы орать. Запах был тоже дьявольским. Соломон вонял, как венецианский канал. Я протерла его губкой как могла, так чтобы не потревожить, но когда Шеба в тот вечер присоединилась к нему возле грелки (как раз когда наш раненый воитель находился в полном упадке сил и Шеба, свернувшись рядом, дала бы ему комфорт и утешение), она просто отшатнулась. От него Воняет, сообщила она, плюясь на него и в ужасе убегая с кресла.

Да, Флоренс Найтингейл из Шебы не получилось. В течение нескольких дней, пока Соломон лежал в кресле, будучи не в силах ходить, бессильно кормясь из наших рук, слабо приподнимаясь, когда хотел воспользоваться лотком, что было сигналом для нас приподнять его и туда отнести, и безмолвно глядя на нас, когда заканчивал свои дела, что было сигналом отнести его обратно, Шеба непреклонно спала на кушетке. Хотите, чтобы она чем-нибудь от него заразилась? – кричала она во всю глотку, возмущенно спрыгивая с кресла, если мы пытались ее к нему подложить. Хотите, чтобы она тоже так пахла? – требовательно вопрошала она, когда Чарльз пытался узнать у нее, почему она не хочет быть к добра своему товарищу?

Три недели спустя, однако, когда случилось продолжение битвы, Соломон уже больше не вонял, Шеба опять спала рядом с ним – и тут произошла наша следующая драма.

Нам пришлось отнести Соломона к ветеринару. Сейчас он уже оправился от своих ран. На их месте были, конечно, бесчисленные проплешины, и впоследствии, как мы хорошо знали, на этих местах на некоторое время вырастет белая шерсть – как результат шока. Так было у Соломона с младенчества. На этот раз он будет выглядеть как детская деревянная лошадка, и Шеба в свое время, несомненно, опять станет жаловаться, что может этим заразиться, – но не сказать, чтобы нас это беспокоило.

Соломон попал к ветеринару, потому что стал вдруг мало есть. А точнее, не ел почти ничего. В результате шока, как мы думали сначала, или, быть может, из-за огорчения, что его победили. Три недели спустя после битвы он не ел совсем. Он был тощим и легким как перышко. И самое зловещее – мы уже несколько дней не слышали, как он разговаривает.

Нехватка витаминов, сказал мистер Харлер, когда бог знает в какой раз Соломон опять скорбно стоял на его врачебном столе, после измерения температуры и прослушивания стетоскопом. «Не то ли самое было в прошлом году?» – тревожно предположила я. Тогда Соломон тоже подрался с Робертсоном и подхватил вирус. Тогда врач дал ему ауреомицин. Я напомнила врачу об этом лекарстве.

Мистер Харлер сурово посмотрел мне в глаза. В прошлый раз, сказал он, у этого кота была температура. В этот раз ее нет. Ауреомицин не поможет. У него нет вируса. Может быть, такой дефицит витаминов иногда бывает результатом шока – но сейчас ему нужен витамин В, и именно витамин В он собирается ему вколоть. Сказав это, он достал шприц, присоединил к его концу ампулу, приладил иглу к бедру Соломона – и содержимое шприца вдруг ударило с заднего конца прямо в Чарльза.

«Застряло», – безропотно сказал мистер Харлер, явно задаваясь вопросом, как это у нас получается. Потом достал другой шприц и ампулу, снова наполнил шприц, и на сей раз Соломон получил всю положенную ему дозу. Через несколько минут мистер Харлер с облегчением проводил нас с крыльца своей приемной, веля сообщить ему завтра, если Соломону не станет лучше, хотя он думает, что все обойдется.

Что касается Соломона, все обошлось. Как только он прибыл домой, то поел у меня из рук немного мяса. На следующее утро он уже жадно поглощал еду, как если бы мы не кормили его месяц. Страдали мы – остальные.

Боюсь, я не проявила достаточно сочувствия, когда Чарльз, который вел машину домой от ветеринара, добравшись до коттеджа, сказал, что ему не по себе. Он так сильно жаловался на то, что жидкость из шприца брызнула ему в рот, на ее жуткий вкус и так настойчиво интересовался, ядовитая она или нет, что я приписала все это его воображению. Когда же, выходя из машины, он вдруг тяжело осел на подножку автомобиля и сказал, что у него кружится голова, я сказала: «Не глупи, у Соломона от нее ничего не кружится», и больше не стала думать об этом.

Я не думала об этом до следующего дня. На следующий день мы сидели в гостиной перед чаем. Соломон, с хорошей порцией кролика в желудке, свернулся в кресле, восстанавливая силы. Шеба, как маленькая голубая мантия, раскинулась поверх него, а в камине уютно потрескивали дрова. Снаружи шел сильный снег, делая картину еще уютнее. Это был поздний снегопад, которого мы никак не ожидали, и снега к этому моменту намело добрых десять дюймов.

«Слава Богу, что мы повезли Соломона к Харлеру вчера, – сказала я с облегчением. – В такой снегопад мы бы ни за что не проехали». Чарльз согласился. Мы дружно посмотрели на кресло, в котором в этот момент Шеба, вытянув шею, дружески вылизывала Соломону бока, – и тут-то оно и случилось. На наших глазах Шеба вдруг взвилась в кресле, заскрежетала зубами как безумная и, пуская пену изо рта, принялась бешено скакать кругами по комнате.

– У нее припадок! – прошептала я, от страха почти не в силах говорить.

– Как мы повезем ее к Харлеру? – воскликнул Чарльз, все мысли которого были о непроезжих дорогах.

И вот мы снова оказались как в какой-то сцене из Чехова. Снаружи валил косой снег, Шеба все бегала и бегала кругами, мы с Чарльзом заламывали руки, а Соломон прятался под столом, и оттуда виднелась только пара больших круглых глаз.

Наконец до нас дошло. Капельки лекарства из шприца, должно быть, попали на шерстку Соломона, а Шеба только что их слизала, и ее реакция была очень похожа на реакцию Чарльза. С той лишь разницей, что у Чарльза не шла изо рта пена и он не бегал кругами. (Так я бы все равно не обратила внимания, даже если бы все это с ним и случилось, раз я уже не поверила в его головокружение, сказал он.) Мы изловили Шебу, полотенцем протерли ей полость рта, и через несколько секунд она пришла в себя. Правда, когда попыталась сказать об этом Чарльзу, то из-за всей этой пены и потери чувствительности языка у нее получился лишь слабый писк.

Тем временем снег неумолимо валил. Соломон заговорил впервые за несколько недель; он выл из-под стола, что если мы не забыли, то он Пациент, Идущий на Поправку, и если мы уже закончили играть, то он хочет еды. Наша жизнь вернулась в нормальное русло.

Кстати, в более спокойное, чем она была долгое время до этого, потому что как раз в этот период Робертсона усыновили. Его взяла к себе семья, недавно появившаяся в наших краях, которая хотела кошку и которая, услышав историю нашего рыжего беспризорника, предложила ему свой дом. Это было единственным возможным решением. Как нам ни было его жаль, мы не могли бы держать его дольше, с этой его ужасной ненавистью к Соломону. Поэтому Робертсон – накормленный, пригретый и наконец в лоне семьи, которая могла назвать его своим собственным, – отправился жить на вершину холма, а мы с Соломоном и Шебой вновь вернулись к мирному существованию в Долине.

Хотя и не надолго. Не успел Соломон встать на лапы и опять начать выходить, как мы услышали знакомый боевой клич со склона холма. «Робертсон!» – воскликнули мы в один голос и дружно ринулись к двери.

Это не был Робертсон. Это был незнакомый черный кот, который после одного громкого вопля вышедшего ему навстречу Соломона бежал в лес. Мы схватили Соломона, принесли его обратно, сделали ему строгий выговор, предостерегая против драк… Конечно, это было бесполезно. Соломон, наполненный витаминами мистера Харлера, вновь был королем Долины. Проведя одну или две успешных встречи по борьбе с Шебой, теперь от него сбежал этот незнакомый кот, поэтому он в воодушевлении опрометью кинулся вверх по холму.

Я первой бросилась за ним. И потому именно я оказалась поблизости, когда Аннабель, блаженно пасущаяся в десятке ярдов поодаль, вдруг тоже решила погнаться за котом. Только шутки ради, конечно, видя, что все другие вроде бы бегут за Соломоном, а он – извольте! – так соблазнительно стоит на травянистой кочке. Но Соломон повернулся к ней спиной, а Аннабель была в эти дни импульсивно непредсказуемой.

Я не успевала вклиниться между ними. Во весь опор поскакала я за ней и подтолкнула сзади, отчего она полетела под горку, в сторону от Соломона, а я сама, не в силах остановиться, полетела вслед за ней…

«Вот теперь мы действительно вернулись к нормальной жизни», – сказал Чарльз, глядя, как Аннабель саркастически фыркает на тропинке, как Соломон, спокойный, точно слон, по-прежнему обозревает окрестности в поисках кота, а я прихожу в себя после падения в крапиву.

Слава Богу, мы и впрямь к ней вернулись.

 

Глава тринадцатая

Снова весна

Примерно в это же время уладился и раздор между стариком Адамсом и Фредом Ферри. Как? А очень просто, из-за загоревшегося телевизора старика Адамса. «Если бы кто-то подумал об этом, то мог бы уладить все раньше», – сказал один остряк в «Розе и Короне». Было это в тот вечер, когда после недоразумений последних нескольких месяцев эти двое сидели бок о бок за столом у камина, смущенно попивая сидр.

Но никто об этом не подумал, и чтобы вызвать желанное примирение, потребовалось самопроизвольное возгорание древнего телевизора в тот момент, когда старик Адамс, как неустанно и радостно информировал своих слушателей Фред, «сидел себе в своем садовом нужнике». Фред, проходя мимо и увидев пламя, бросился в дом и выдернул вилку из розетки. Мистер Кери вбежал вслед за ним и погасил пламя ковриком, что объясняло, почему третьим членом трио за столом был прежде всеми ненавидимый в «Розе и Короне» персонаж. Он имел еще более смущенный вид, чем остальные двое, и заверял всякого, кто с ним заговаривал, что он пьет всего лишь имбирный эль.

Но теперь все изменилось. Пивовары уже давно привыкли подвозить пиво к другой двери, что, сказать по правде, было даже удобнее. Тот факт, что вереск пустил корни на насыпях вокруг его участка, показал, как мистер Кери разбирается в садоводстве. Решение совета графства, что он не только имел право изменить местоположение своего входа, но и что люди, пользовавшиеся его входом, в сущности, нарушали чужие границы владения, доказало – мистер Кери знал свои права (а никого сельский житель не одобряет более, чем человека, который знает свои права). Оставалось только, чтобы какой-нибудь пожар растопил лед, и пожар как раз подвернулся. Теперь мистер Кери участвовал в обсуждении наилучшего способа возделывания ревеня с Элби Смитом. А также в обсуждении того, где должен располагаться новый почтовый ящик (в отличие от того, куда недавно разместили власти), с Гарри Фриманом. Наконец-то он стал полноправным жителем деревни.

Однако как только одна дверь закрывается, открывается другая, как любит говаривать мисс Веллингтон, и в деревне это особенно справедливо. Не успела эта маленькая проблема разрешиться, как в переплет угодили Дагганы.

Конечно, стояла весна, когда всякие дела затеваются с интенсивностью капели, поэтому было едва ли удивительно, что Дагганы, проснувшись однажды утром в своем бунгало на вершине холма, обнаружили, что кто-то затеял строительство на крутом лесистом склоне под ними.

«Мы бы не возражали против нормального строительства», – говорил несколькими днями позже Алан Дагган. Цементомешалки, люди, сваливающие пиломатериалы, и грузовики, проезжающие мимо с грудами кирпича, – такое было и с их собственным бунгало, и они, в свою очередь, вытерпели бы это от других. «Но бульдозер», – жаловался он (ибо склон холма надо было срыть, чтобы выровнять стройплощадку). «Работа по выходным», – сетовал он (ибо строительство, как вскоре мы выяснили, осуществлялось подрядчиком, работающим неполное время). «Работа по ночам», – стонал он, потому что бульдозер тарахтел без передышки при свете дуговой лампы.

Валились деревья, жглись костры, техника шумела. Время от времени появлялся заградительный огонь, усиленный минометами, и Чарльз весело настаивал, что это отстреливается старина Алан. На самом деле это была каменоломня, расположенная в миле оттуда, где взрывали скалу, чтобы обеспечить стройматериалы на следующий день работы. Звуки вплетались в общую какофонию, как треск ружей в увертюре «1812 год».

Окончательно Дагганы убедились в том, что это не их год, когда посреди описанного бедлама люди, живущие по другую сторону от них, начали строить судно. Это была милая молодая пара, чья моторная яхта, вырастая из их подъездной дорожки, как Венера из морской пены, возбуждала всеобщее восхищение. Не восхищались лишь твердолобые консерваторы, которые хотели знать, для чего им эта яхта посреди сельской местности, да еще живущие по другую сторону забора Дагганы, которым приходилось слушать, как эта яхта под названием «Серафим» строится.

«Вели себя мирно, как голуби, на протяжении чертовых шести лет», – говорил Алан, и вот теперь приспичило им. Он надеется, что они потонут в море, свирепо шипел он, слушая, ночь за ночью, звук пилы. Окончательно доконали его, однако, удары молотка. Удары молотка, которых в нормальном состоянии он бы и не заметил вовсе, но которые, прибавившись к грохоту строительства, били по ушам, создавая китайскую пытку.

Мы зашли к ним однажды субботним днем и сами все услышали. С одной стороны доносился мощный рев бульдозера. С другой – негромкое хаотичное постукивание.

«Подождите минутку, – кисло сказал Алан, – через секунду она тоже подключится». Он имел в виду соседку Морин. Через секунду она подключилась. Из-за забора ритмично раздался второй стук – Морин ловко лупила молотком в ритме регги. Молотки весело звенели, точно пара клепальных станков, пока сами соседи мечтали о летнем отпуске на озерах. Со склона холма аккомпанементом доносились звуки бульдозера. Бум! – звучали на дальнем плане взрывы в каменоломне.

– Свиньи! – проревел Алан, к нашему ужасу, внезапно грозя кулаком в потолок. – Собаки! – заорал он свирепо, выбегая вон и пиная изо всех сил забор.

Никто его, конечно, не услышал, что было даже к лучшему для деревенских взаимоотношений.

– Он делает это каждую субботу, – безмятежно пояснила его жена.

– Это снимает напряжение, – пояснил он.

У нас напряжение в это время было сосредоточено на нашем отстойнике, который в надцатый раз с тех пор, как мы купили коттедж, был затоплен водой. Отчасти в этом были повинны весна, дожди, пропитавшие землю, ручьи, стекающие с холмов, тот факт, что мы жили в нижней части Долины, куда вода стекала естественным образом. Но главной причиной был, как мы знали по опыту, тот несомненный факт, что наши выпускные трубы были все в иле. Будь они проложены по крутому откосу, как должно, они бы самоочищались под действием силы тяжести. Но трубы были проложены практически горизонтально, и с течением времени в них накапливался ил, вода не проходила, и он застывал, как цемент. В результате, как жизнерадостно сформулировал это Сидни, наш прежний домашний мастер, опять мы оказались с забитым носом.

Сидни мог позволить себе быть жизнерадостным. В последний раз, когда это случилось, он работал у нас по выходным и сам проводил работу по откапыванию труб. С тех пор, однако, Сидни преуспел. Сделался правой рукой своего стареющего хозяина-подрядчика, разъезжал на грузовичке, работал прорабом. Сам он теперь держался в стороне от канализационных труб, и кто бы за это бросил в него камень? Камнем преткновения стала теперь фирма Сидни.

– Придется прождать долгое время, пока мы досюдова доберемся, – объявил он нам, сверяясь с длиннющим списком ожидающих клиентов. – Впрочем, вы могли бы сделать это сами, – прибавил он, как если бы эта мысль только сейчас пришла ему в голову. – Копайте вот тут, – указал он на альпийскую горку. – Отсюдова досюдова. – Он показал, где располагается под лужайкой линия труб. – Справитесь за полдня, всего и делов-то.

В прошлый раз Сидни потребовалось две недели в свободное от работы время, чтобы добраться до труб, несколько часов шурования и тыканья в трубах, чтобы вычистить ил, а нам самим потом потребовалась пара месяцев, чтобы засыпать яму. Дело в том, что сам Сидни на той стадии решил, что с него уже довольно, и перестал показываться. Полдня представлялось слишком оптимистическим прогнозом. Две недели спустя, когда на лужайке высился настоящий отвал земли и Чарльз на восемь футов закопался в яму размером с церковное подземелье, а никаких признаков труб по-прежнему не было, мой муж багровел при мысли о Сидни.

«Беда не в том, что приходится копать яму!» – с чувством сказал он. Беда в том, что он сидит в этой яме, когда мимо проходят люди. К примеру, мисс Веллингтон уставилась через забор и спросила, что он делает, – на что Чарльз ответил: «Копаю яму». Старик Адамс осведомлялся, не собирается ли он сделаться могильщиком; ответ Чарльза на этот вопрос лучше не повторять. Заходил пастор, чтобы представить своего друга, и хотя ни один из них, судя по всему, не был ни в малейшей степени обеспокоен тем, что Чарльз находится ниже уровня земли, но как это должно было выглядеть? – раздраженно вопрошал Чарльз. Как это должно было выглядеть в те периоды, когда он не копал – то есть когда яма была покрыта щитами рифленого железа, на которых сидели две сиамские кошки, мышкуя с важным видом, и когда Аннабель взбиралась на земляной холм, если ей удавалось завернуть туда по пути в стойло, – это вопрос отдельный.

Самый конфузный для него момент, однако, лежит на моей совести. В субботу после полудня Чарльз, после особенно бесплодных утренних трудов, заявил, что больше туда не пойдет; с него хватит. «Наймем другого подрядчика», – сказал он. Из города, если потребуется. Надоело ему вечно ходить в грязной одежде. Люди проходят мимо и пялятся на него. «Еще кот лезет в яму, прямо под ноги, когда копают», – сказал он, сверкнув глазами на Соломона. На что Соломон обиженно ответил, что Чарльз ведь не хочет быть покусанным снизу мышами.

Тогда я сказала: «Ох, ну потерпи всего какой-то один или два дюйма, и ты обязательно доберешься до труб, а если кто-то будет проходить мимо, можно пригнуться». Таким образом, именно я несу ответственность за тот факт, что когда некоторое время спустя мимо проезжала конноспортивная школа – то есть единственные люди, которые со своих седел могли поверх калитки заглянуть в яму и его увидеть, – Чарльз опять был там, на дне траншеи.

И хорошо, что он там был, потому что в этот момент он увидел нечто, чего не видел прежде. В двух футах от дна ямы, в плотно утрамбованной земляной стене обнаружился круглый клейкий край выпускной трубы, сильно заиленный, поэтому и незаметный. Он копал вдоль него по меньшей мере с неделю.

Я в то время этого не знала. Просто услышав голоса и выглянув, увидела конную инструкторшу, столь невозмутимо разговаривающую с торчащим из недр земли Чарльзом, как если бы они сидели бок о бок верхом. А окружив ее парадным полукругом и глазея на него во все глаза, сидели на своих пони с десяток детишек.

Я не удивилась тому, что лицо у Чарльза, когда они уехали и он вылез на поверхность, было красное. Впрочем, совершенно забыла об этом на радостях, оттого что обнаружилась труба. Мы притащили пруты для прочистки; протолкнули их в трубы; Чарльз снял крышку с отстойника, чтобы проверить уровень, и в этот момент, как по волшебству, на лужайке появились кошки… Шеба, которую пришлось тут же хватать и оттаскивать, потому что она свесила голову в отстойник, крича, что хочет только посмотреть; Соломон, которого пришлось извлекать со ставшего очень опасным дна ямы и который вопил что-то о мышах, которые должны там быть.

Через несколько дней я была в саду, когда мимо снова проезжала конноспортивная школа, и инструкторша тепло осведомилась, не ожидаем ли мы прибавления.

– Что? – застыла я с открытым ртом, полагая, что, должно быть, ослышалась.

– Я спросила, вы что, БЕРЕМЕННЫ? – крикнула она громогласно. – Я имею в виду Аннабель.

– Надеемся, что да, – ответила я. – Черт возьми! – сказала я Чарльзу, вернувшись в дом. – Как же я покраснела! Что, если это услышала мисс Веллингтон, или старик Адамс, или Дженет и Джим?

– Значит, теперь ты понимаешь, почему я тогда покраснел, – смиренно ответил Чарльз.

Оказывается, именно это она спросила тогда и у него.

Интерес к Аннабель быстро возрастал. Люди то и дело спрашивали, когда она должна родить; оставим ли мы себе осленка; как мы его назовем. Наш же главный вопрос состоял в том, есть ли вообще этот осленок? Мы ощупывали ее, но ничего не могли почувствовать. Или же красноречивым было как раз то, что когда мы пытались ее ощупать, Аннабель обидчиво отходила прочь, говоря, что ей не нравится, когда ее трогают в этом месте. Измерение ее талии ничего не прояснило. Сейчас в ней было пятьдесят восемь дюймов. Что хотя и было интересно само по себе, потому что составляло в точности ту же величину, что и высота нашей дождевой бочки, но всего на четыре дюйма за семь месяцев превышало норму и могло быть отнесено на счет количества съеденной Аннабель пищи.

Мисс Веллингтон, поставщица йоркширских пудингов для нашей ослицы, была полностью убеждена, что Аннабель в положении. «Такое уж выражение на ее милой мордашке», – говорила она. «Несварение желудка», – приглушенно замечал Чарльз, да и вообще ее морда тут совершенно ни при чем.

А вот каково было мнение на ферме. Аннабель гостила там неделю этой весной, пока мы ездили в короткий отпуск под парусом. Мы вернулись, заехали за ней на ферму, я обсуждала погоду с миссис Перси… Разговаривая, я держала Аннабель за недоуздок и была весьма удивлена, когда, оглянувшись, увидела, как Чарльз и фермер Перси, наклонившись, что-то рассматривают у нее под животом.

Что они там высматривали, я не имела понятия, но Аннабель явно знала. Прямо посреди двора. Перед всем честным народом. Никакого уважения к ослиным чувствам. Уж я-то знала, что означает это выражение ее морды.

– Ее соски, – ответил Чарльз, когда по дороге с холма я спросила, что они там высматривали. – Фермер Перси сказал, что когда они начинают набухать, это вернейший признак у коров.

Аннабель оскорбленно фыркнула, когда он прибавил, что ее сосков они вообще не могли отыскать. Конечно, не могли, сказала она. Она ведь не корова. Она леди.

 

Глава четырнадцатая

Вмешательство

В том, что касалось ее ходовой части, Аннабель продолжала быть леди. Ее соски были прекрасным образом на месте, спрятанные в толстом кремовом мехе, который покрывал ее живот, но они не набухли. Быть может, у маленькой ослицы они и не должны набухать, сказал кто-то, пока она не родит?

С течением месяцев, однако, появлялись и другие признаки. Однажды утром мы заметили, что Аннабель, как нам показалось, настойчиво смотрит на нас сквозь выходившее во двор кухонное окно. Она была там, когда мы пили кофе. Она была там, тычась носом в раму, и когда позже я вышла по хозяйству. «Ну разве она не умница, – сказала я, – раз понимает, что может смотреть на нас через стекло?»

На самом же деле она поедала оконную замазку. Чарльз недавно ее обновил, и замазка предположительно до сих пор сохраняла вкус льняного семени, но все равно было странно, что Аннабель так делает. Если не принимать во внимание страдальческий крик Чарльза, когда он увидел отметины зубов («Проклятая чертова ослица все сожрала, – сказал он. – Странно, что она еще не сожрала нас»), несомненно, это о чем-то говорило.

Таким же красноречивым свидетельством показался нам тот факт, что она впервые за все время внезапно остановилась, взбираясь по крутой тропинке в угодья лесничества. Было вполне безопасно позволять ей бежать туда с такой быстротой, с какой ей захочется, и обычно, возбужденная прогулкой, она бежала галопом, как победитель на дерби, – туда и обратно, по крайней мере раз шесть, пока мы сами медленно взбирались на холм, – и кокетливо брыкалась в нашу сторону, когда мы смеялись. В последнее же время она взяла моду взбираться туда пешком, а на этот раз в самом крутом месте вообще остановилась. Она вздыхала, разглядывала тропинку и явно старалась передохнуть. Мы бы повели ее обратно, если бы не тот факт, что когда попытались ее развернуть, то, будучи Аннабель, она немедленно стала настаивать на том, чтобы продолжать путь. Если она запнулась у обочины, нам незачем беспокоиться. Ей известно, что ослы тягловые животные. Если Джулиус выпадет, она его потащит.

Достигнув вершины без этого бедствия, она объявила, что на сей раз все в порядке, но теперь Джулиусу хотелось бы травки, и стала пастись. Она всегда делала это здесь, где трава была зеленой и пышной. Если бы мы ей позволяли, могла бы оставаться там часами, но мы обычно гнали ее дальше. На этот раз, однако, оставив ее там, свернули потихоньку за поворот и продолжали нашу прогулку без нее. Мы решили, что пройдем прямо до ворот, что у подножия холма, дабы дать Джулиусу время спокойно утвердиться, а потом вернемся обратно, наденем на Аннабель недоуздок и заберем ее домой. Больше не будем заставлять ее подниматься в гору, сказали мы. Одного такого потрясения довольно.

Свой второй шок мы испытали десятью минутами позже, когда, слегка запыхавшись, стояли у ворот и отдыхали, привалившись к ним и глядя на пейзаж. Тут мы услышали звук отчетливо галопирующих копыт.

– Аннабель! – ахнула я.

– Не может быть! – простонал Чарльз. Но это была она.

Она вылетела из-за угла, точно четвероногий ангел мщения. И вот уже сбегает с холма, так что ничто не может ее остановить. Храпя от напряжения, как кузнечные мехи, и растрясая Джулиуса при каждом тяжелом шаге, неслась она к нам. Забыли меня, хотели бросить, фыркнула она, поравнявшись с нами. И когда мы постарались ее успокоить, в ответ сердито брыкнулась в нашу сторону и тут же поскользнулась в грязи.

Каждую минуту по дороге домой мы ожидали, что Джулиус вот-вот появится, но он так и не появился. Однако мы все равно больше не водили ее на холм. Теперь она оставалась в Долине. Принимая своих многочисленных посетителей, раздуваясь, как мне казалось, с каждым днем, а с приходом лета еще и одолеваемая мухами.

Так случилось, что тетя Луиза отдала мне какие-то старые бабушкины кружевные занавески, чтобы накрывать ими малину. Поэтому когда Чарльз как-то пришел и сказал, что мухи сильно донимают Аннабель и нельзя ли найти что-нибудь, чем накрыть ей голову и глаза, я ответила, что у меня как раз есть то, что нужно. Я взяла кусок кружевной занавески, достаточно широкий, чтобы он свисал у нее с носа, прорезала в нем две дырки для ушей, надела на нее и крепко завязала позади головы.

Это изобретение сотворило чудеса. Аннабель теперь выглядела как испанская дуэнья в спущенной на лицо мантилье. Но кто, спросила я, это увидит, если мы тихо выпасаем ее на лужайке? Ответ был – конноспортивная школа, которая появилась через несколько минут, точно по сигналу охотничьего рожка. Аннабель медленной поступью подошла их поприветствовать и положила голову вместе с занавеской на стену ограды. Последовал хор восхищенных детских возгласов… «Посмотрите, мисс Линли, Аннабель выходит замуж!» – взволнованно воскликнул кто-то. На сей раз от мисс Линли не последовало ответа. У нее не нашлось слов.

В скором времени, однако, мухи вовлекли нас в более серьезную ситуацию. К этому времени мы открыли для себя репеллент от мух, предназначенный специально для лошадей. Поскольку она возражала против шипения распылителя в непосредственной близости от морды, мы распыляли репеллент ей на спину и ноги и втирали его рукой вокруг носа и ушей. Однажды теплым утром я тщательно опрыскала ее и затем, как обычно, поставила пастись на склоне за коттеджем – недостаточно далеко, чтобы соблазнить ее взобраться на гору, но достаточно далеко, чтобы создать приятную перемену в рационе. Однако, возвращаясь обратно с распылителем, я неожиданно обнаружила, что взяла не тот флакон. Не лошадиный репеллент от мух, а убивающий мух бытовой инсектицид, содержащий пибутрин.

Даже не заглядывая в инструкцию, я знала, что там написано.

«Уберите клетки с птицами и аквариумы с рыбками… прикройте детские кроватки… нельзя применять на кошках и собаках…» Мы сами никогда не применяли его в доме. Единственная причина, почему он у нас был, состояла в том, что мы брали его в поездку в Камарг в комариный сезон. А единственная причина, почему он оказался под рукой и почему я его схватила, была в том, что накануне я достала его из загашника, чтобы сообщить его название Луизе, которая собиралась в свою первую поездку за границу и рисовала в воображении смертельных насекомых повсюду, начиная от Кале.

Когда я сказала Чарльзу, что я наделала, его мнение было таково, что я не раз использовала репеллент в его присутствии, а он по-прежнему в порядке, поэтому, вероятно, Аннабель совершенно не повредит. «Она крупная», – сказал он. Она не облизывает себя, как кошка или собака. Лучше просто понаблюдать за ней некоторое время, посоветовал Чарльз. Больше мы все равно ничего сделать не можем.

Впрочем, кое-что сделать было можно. Через десять минут, во время которых я ожидала, что Аннабель вот-вот свалится в обморок (и была уверена в какой-то момент, что это произошло, потому что она на минутку скрылась за деревом), я позвонила в ближайшее отделение фирмы «Бутс» и попросила разрешения поговорить с кем-нибудь из их химиков.

– Кого опрыскали? – был изумленный комментарий, когда я рассказала своему собеседнику о том, что натворила.

– Осла, – тревожно подтвердила я. Это было похоже на изложение своих неприятностей полицейскому. Когда химик попросил в течение минуты не вешать трубку, пока он посоветуется с коллегами, то во время этого ожидания из трубки доносились такие же недоверчивые голоса: «Опрыскала кого?» И невозмутимость, с которой он, в свою очередь, ответил: «Осла», была поистине великолепна. Последовало приглушенное обсуждение, после которого он вернулся к телефону, чтобы доложить мне их общее мнение. Оно заключалось в том, что если бы это был их осел, они бы его помыли. «Чем?» – озадаченно осведомилась я. «О, обычное дело – мыльными хлопьями или моющим средством, с большим количеством горячей воды», – говорил он с таким выражением, словно это и впрямь было самое обычное в мире дело.

Но, конечно же, это было не так. Я поблагодарила специалиста, сообщила его ответ Чарльзу, и мы вдвоем принялись прилежно возиться за коттеджем с ведрами моющего средства. Мы решили, что лучше выполнить эту работу там, где вода сможет впитаться в землю, а не во дворе, где по ней тут же пройдет Соломон, и нам придется звонить в «Бутс» уже по поводу него.

Вот как это выглядело: взобравшись на склон холма, как на сцену, мы старательно мыли ослицу. Натирали ее моющим средством, пока она не покрылась пеной; взбегали туда с ведрами воды, чтобы ее ополоснуть; потом поднимались уже с правильным средством от мух, потому что после смывания первоначального репеллента слепни слетелись на нее сотнями – ведь она сделалась такой привлекательно мокрой.

«Что там происходит?» – в надлежащее время неизбежно раздался снизу голос старика Адамса. И когда мы ему рассказали, то он сказал, что петушиные бои этому и в подметки не годятся. Однако когда несколько недель спустя он как-то раз заглянул через стену ограды и увидел, что я прилаживаю на одну из ног Аннабель полосатый полотняный мешок с резиновой подошвой, это было слишком даже для него. «Не говорите мне только, что изготовили ей ботинки!» – заявил он. Когда я призналась, что, собственно говоря, так и есть, он недоверчиво выдохнул: «Господь Всемогущий!»

Существовало, конечно, логическое объяснение. Оно было у большинства наших поступков. То, что мы делали, только внешне выглядело странным, но подводный камень состоял в том, что обычно человека судят именно по внешним проявлениям.

В том случае я заметила, что Аннабель хромает, и, подумав, что, возможно, одно из ее копыт надо подрезать, вызвала кузнеца.

«Дело не в копыте, – доложил он после ее осмотра. – Малышка наступила на гвоздь. Никогда не видел, чтобы такое случалось с ослами, – сказал он. – С лошадьми – да, но не с ослами, которые обычно ступают так легко. Однако имеется отверстие, – сказал он, нежно стискивая повернутое вверх копыто, отчего оттуда выступил гной и Аннабель заскулила от боли. – Лучше вызвать ветеринара».

Так я и сделала. Харлер, когда пришел, не выразил никакого удивления относительно того, что Аннабель – первый встреченный кузнецом осел, наступивший ногой на гвоздь. Он тоже ни одного такого не встречал, сказал он, но если кому-то суждено было быть первым, то это, без сомнения, должна была быть она. Не подержу ли я ей голову?

В сущности, этого не потребовалось. Точно так же, как Аннабель стояла неподвижно при осмотре ее кузнецом, стояла она и теперь, словно раб на римском форуме, перед Харлером. Он осмотрел ее, очистил ногу и сделал в круп инъекцию антибиотика. По окончании процедуры взъерошил ей челку и сказал, что она гораздо лучший пациент, чем некий сиамский кот, которого он знает. Все, что нам теперь требуется делать, – это размачивать ее ногу три раза в день в горячей воде, чтобы извлечь гной, и держать ногу закрытой, чтобы не попадала грязь.

Да уж, всего-навсего. Если бы это он опускал ее ногу в ведро, она, несомненно, стояла бы спокойно, невинно хлопая ресницами, пока вода не замерзнет. Когда же это попытались проделать мы, она либо вытаскивала ногу и намеренно становилась в грязь, опрокидывая при этом ведро, либо, если ей приходила такая охота, прогуливалась по лужайке, пока мы старались перетаскивать ведро вместе с ней, как непомерных размеров сапог.

Если нам удавалось продержать ее ногу в воде с минуту, это было счастье, а вот что касается защитного укутывания ноги после – с этим мы справлялись отлично. Мистер Харлер сказал, что это может быть старый мешок из-под гвоздей или что-то в этом роде. Толстый холст надо обвязать вокруг ноги, чтобы она могла в нем ходить и не могла его скинуть. Беда была в том, что Аннабель постоянно пронашивала холст насквозь.

Было ли тому виной облегчение, которое она испытала, когда опять могла встать на ногу, или желание похвастаться встречей с ветеринаром, но она ступала по своему полю так жестко, что через два дня проносила оба угла мешка из-под гвоздей, который мы могли достать. После этого мне пришлось изготавливать ей защитное покрытие из куска матраса от шезлонга. Этот сапог она протерла еще быстрее, пока мне не пришла идея пришить внизу шпагатом резиновую подошву по форме копыта.

Это сработало. И было абсолютно логично. Даже старик Адамс был вынужден это признать, когда мы все ему объяснили. К несчастью, однако, мы не могли объяснить это всем, и когда Аннабель обнаружила, что из резиновой подошвы получается полезный копательный инструмент… Беда была даже не в том, что она раскапывала им ямки по всей лужайке – из-за кротовых кочек и дренажных канавок наша лужайка в любом случае была безнадежна. Хуже было то, что в этом зелено-оранжевом полосатом ботинке, с натянутой на нем резиновой подошвой, ее видели люди. Можно представить, что они об этом думали. А вот мисс Веллингтон, услышав, что у нас был ветеринар, хотела знать, что он сказал об осленке. «О малыше, – настойчиво вопрошала она. – Вы ведь его спросили, правда ли это?»

По правде говоря, я не спрашивала. Во-первых, я считала, что это нечестно, пригласив ветеринара осмотреть ослиную ногу, заставлять его подтверждать, что ослица беременна. А во-вторых, я и без того была совершенно уверена, что это так. То, как она раздувалась, то, как вела себя… На той самой неделе мы с Дженет восторженно наблюдали, как Аннабель стоит в переулке, а бока ее подпрыгивают, что мы сочли неоспоримым признаком Джулиуса.

Харлер бы подумал, что я сошла с ума, если спрашиваю, правда ли ослица, которая так расширилась, словно под шкурой у нее фижмы, беременна. Так же ответила и Чарльзу, когда он, в свою очередь, вернувшись домой в тот вечер, поинтересовался, почему же я не попросила ветеринара подтвердить ее беременность. Я только сообщила Харлеру, что ослица в положении, дабы удостовериться, что инъекция ей не повредит. Он сказал, нет, не повредит.

Таким образом, это была целиком моя вина – то, что мы до сих пор точно не знали. Уже миновал июль, но никакого Джулиуса не появилось. Август тоже пришел и закончился, но не появилось никакого Августа. Как-то вечером в августе я сидела с ней очень долго в ее стойле, наблюдая, как она за едой вздыхает и переступает с ноги на ногу, и ощупывала ее живот через определенные интервалы времени в поисках признаков шевеления. Нам сказали, что ослице, чтобы произвести на свет осленка, требуется пятьдесят четыре недели – год и две недели – в отличие от одиннадцати месяцев, которые длится беременность у лошади. Год и две недели со времени спаривания исполнялось как раз в тот самый день, и теперь уже имелись отчетливые признаки шевеления. Живот Аннабель подергивался, а сама она раздраженно топала задними ногами всякий раз, как я ее трогала. К полуночи, преисполненная благоговейного ужаса по поводу того, что может принести утро, я вернулась к Чарльзу. «Я ничуть не удивлюсь, если малыш Август появится к утру», – сказала я ему.

Но он не появился. Так же, как с наступлением сентября не появился Септимус. На всякий случай мы откладывали наш отпуск неделю за неделей, но к середине сентября уже полностью потеряли надежду. Переправив Аннабель на ферму, мы уехали отдыхать. Правда, не без сопутствующих событий. Теперь на ноге у нее красовался гипс.

 

Глава пятнадцатая

Смех, да и только

Дело в том, что она наступила на другой гвоздь. Он не удивлен, сказал мистер Харлер, когда я позвонила ему, чтобы сообщить об этом. Никакая новость о нашей компании его уже не удивит. Полагаю, он бы удивился, расскажи я ему о поведении Аннабель – начиная от поедания йоркширского пудинга и подергивания ее боков и кончая тем, что она до сих пор так и не принесла осленка. Но я воздержалась. Он же, со своей стороны, либо забыл об осленке – решил, что это должно произойти когда-то в будущем, – либо проявлял профессиональный такт. Хотя, если вдуматься, могло ли такое случиться, раз он знал всю историю не хуже нас? Так или иначе, ни один из нас об этом не упомянул.

Нам нет смысла откладывать наш отпуск – вот все, что он сказал. Он и его ассистенты присмотрят за тем, чтобы с ней все было в порядке. Поэтому новая рана на ее ноге была дренирована и перевязана, а также загипсована, чтобы сохранить повязки сухими, и Аннабель отправилась на ферму, где миссис Перси сказала, что с радостью сделает для бедняжки все, что та пожелает. Раз так, сказала Аннабель, оптимистично складывая губы, она бы хотела хлеба с маслом, который раньше всегда давала ей миссис Перси. И она тут же его получила.

И опять повторилась та же история. Гипсовая повязка имела вполне логичное объяснение, но оно было совершенно неизвестно зевакам, наблюдавшим маленькую толстую ослицу, которая взбиралась на холм с видом Раненой Ослиной Героини, захваченной в плен.

К тому времени, как мы вернулись, повязки сняли, нога ее совершенно исцелилась, а наше имя было притчей среди тех, кто, все еще находясь под впечатлением, что она ждет осленка, решил, что ей пришлось носить гипс, чтобы поддерживать растущий вес… Бедняжечка, сказал один из сочувствующих. На что Аннабель фыркнула, томно соглашаясь… мы-то уехали, бессердечно ее бросив.

Время опровергло все эти домыслы. Недели бежали, никакой осленок не появлялся, а Аннабель оставалась все такой же раздутой и пухлой. Впрочем, в такую уж жизненную полосу мы попали. Точно так же не везло в тот период Дагганам. По одну сторону от них яхта была уже почти достроена, стук молотка давно прекратился, все восхищались нарядным маленьким судном, которое весело возвышалось на подъездной дорожке, и Алан теперь беспокоился, как бы кто-то не захотел его купить, ведь тогда Футы начали бы судостроительство заново. По другую сторону бульдозер хоть и замолчал, но теперь строители выжигали подлесок, и Дагганы жестоко страдали от костров.

И не только из-за дыма. Алан клялся, что однажды днем он и его жена Керри сидели на своей лужайке, используемой для загорания, когда туда на большой скорости приползла четырехфутовой длины гадюка. «Точно, гадюка», – настаивал он, когда мы, усомнившись, спросили, не мог ли это быть уж. Подползла прямо к ним, с задранной головой, и будь он проклят, они были на волосок от опасности, когда вскочил и отогнал ее, не думая, прыгнет она на него или нет. Его гипотеза состояла в том, что гадюку потревожил костер. Она сердито на него зашипела, сказал он, затем подняла хвост и скользнула в альпинарий. Сколько еще отвратительных гадов, хотел бы он знать, может полеживать здесь в засаде?

Пока, насколько мы слышали, больше такого не было. Однако, коль скоро звезда Дагганов испытывала подобное временное затмение, нам следовало было бы сообразить, что не стоит просить их присмотреть за садом во время нашего отсутствия. Поскольку у нас постоянно что-то приключалось, а что не приключалось с нами, похоже, в тот период происходило с ними, это означало бы напрашиваться на неприятности.

И верно. Вернувшись, мы обнаружили, что Керри умудрилась упасть на нашей дорожке и вывихнуть локоть. «Не переживайте, это не ваша вина», – героически повторяла нам Керри. Не то чтобы она бежала и споткнулась, просто как-то раз поставила на землю свою корзинку у двери теплицы, а в следующий момент вдруг растянулась лицом вниз. Не успев переварить это известие, мы тут же услышали новости и об Алане. Он чуть не убился о наше сливовое дерево.

Это было в самый первый день после нашего отъезда, рассказывала Керри. Алан пошел к нам открыть теплицу для помидоров и возле гаража тоже упал. Почему именно упал, она не может себе представить, разве что на него подействовал весь этот дым. Так или иначе, поднявшись, злой (что неудивительно в данных обстоятельствах) и с сильно ссаженным коленом, он на миг забыл, где находится, шагнул прямо под сливовое дерево и с размаху ударился о свисающую ветку, после чего снова повалился, практически в нокаут.

Когда он вернулся, Керри была на него сердита. Ему всего лишь требовалось открыть дверь парника, а он вернулся, хромая, с вымазанными штанами, с порезом на своей лысой голове и весь облепленный мхом от сливового дерева. «Чего еще ждать от мужчин!» – с досадой высказала она ему; лучше бы она сама пошла.

Вечером она так и сделала. К счастью, Алан отвез ее к нашему дому на машине и ждал в ней, злобно глядя на сливовое дерево. И вот тут-то она и упала. Совсем не там, где споткнулся он, объясняла Керри. Она вообще стояла спокойно, и дорожка была сухая, так что она совершенно не может этого понять. Как бы там ни было, Алан был неподалеку. Оказался под рукой, чтобы отвезти ее к врачу, а затем в ближайшую больницу, где ей под наркозом вправили локоть.

Она сказала, что никогда этого не забудет. Придя в чувство к одиннадцати часам вечера, она лежала на койке с перевязанной рукой, а Алан мрачно сидел рядом, держась за голову. И первыми прочувствованными его словами, когда она открыла глаза, были: «А эти двое, такие-сякие, себе отдыхают!»

Мы не знали, смеяться нам или плакать. Происшествие с Керри было ужасным, и мы из-за этого очень переживали. Но Алан был похож на персонажа из кинокомедии «Кейстоунские копы»… Мы изо всех сил старались сохранить серьезность, но не получилось, потому что потом Керри начала хихикать. Если бы мы могли видеть, давилась она смехом, как он сидел там, в маленькой больничной палате, с мрачным, вытянутым лицом.

– Убиться о сливовое дерево, – сдавленно хихикнула я.

– Весь в плесени, – захохотал Чарльз.

– Шайка бесчувственных нехристей, – проворчал Алан.

Тем временем, привезя Аннабель снова домой, мы должны были обдумать ее будущее. Спаривать ее снова или не спаривать, вот был существенный вопрос. Обычно, если случка не удается, пострадавшему полагается бесплатная повторная случка с первоначальным жеребцом. Но Питера к тому времени уже продали – а даже если бы и нет, сомневаюсь, что мы бы рассматривали этот вариант. Одно мы поняли, обсуждая это во многих кругах за последние недели: данное скрещивание очень трудно. Скрещивать осла с кобылой – да. Но лошадиного жеребца с ослицей – нет. Это как-то связано с отсутствием совпадающих хромосом. Потому лошаки редки, как розы в апреле.

Поблизости по-прежнему не было ослиного самца. Если бы даже и был, сказал фермер Перси, он бы нам это не советовал. Для случки подходит май. В октябре мы только потеряем время. Поэтому мы сконцентрировались на том, чтобы согнать Аннабель вес. В последнее время она раздалась до шестидесяти дюймов в окружности. Большей частью, как мы теперь понимали, эти дюймы состояли из йоркширского пудинга. Коль скоро она стала такой толстой, было понятно, почему артачилась всходить на холм. То, что мы стали держать ее в Долине, чтобы не утомлять, сделало ее еще толще. А что касается шевеления Джулиуса… Чарльз сказал, что у него всегда были сомнения на этот счет; он полагал, что живот у нее шевелился от мух.

Нет, это был Джулиус, возмущенно настаивала Аннабель. Он пропал оттого, что она повредила ногу. Вспомните, она угрожала, что совсем его не родит, когда мы вывели ее на первую прогулку для похудания. Поскольку она его, так или иначе, не родила, мы не стали обращать внимание на ее возражения. Достали уздечку, которую купили за несколько месяцев до этого, но никогда не использовали, потому что не хотели расстраивать Аннабель при ее деликатном положении, и надели на нее.

Уздечку посоветовал нам фермер Перси. «Ослиную уздечку с трензелем», – сказал он. Она не причинит ей боли, но уздечкой мы сможем гораздо лучше ее контролировать, чем недоуздком. Чтобы она привыкла, поводите ее несколько дней примерно по часу на лужайке.

После первой пары прогулок (во время которых мы недоумевали, почему люди смеются, и обнаружили, оглянувшись, что наш статусный символ марширует за нами с широко открытым ртом) уздечка действительно пригодилась. Она имела головную стяжку с красными и белыми треугольниками, и у Аннабель она всегда была перекошена, что придавало ослице сходство со слегка подвыпившей «краснокожей скво», но ей это даже шло. Аннабель тоже это знала; она позвякивала колечками и посматривала на своих более крупных собратьев-лошадей, когда мы с ними встречались, с таким видом, что она ничем не хуже их и в такой же сбруе.

По пути от дома, вновь входя в привычную колею, она по-прежнему бегала без уздечки, прыгая и резвясь и, как всегда, притворяясь, что хочет нас лягнуть. По дороге обратно, однако, если в прежние времена она плелась и дурачилась и порой, клянусь, моя рука вытягивалась втрое, когда я силилась привести ее домой, теперь она скромно и сдержанно шла в своей уздечке, словно привыкла к этому с пеленок. Когда я брала ее в деревню, она, конечно, все время ходила в уздечке, и именно в тот период мне пришла мысль посадить ей на спину Шебу. А произошло это, когда Аннабель однажды утром на лужайке, уже в уздечке, ожидала, когда мы пойдем на почту, а Шеба раскричалась со стены сада, чтобы ее тоже причесали, она-то красивее глупых старых ослов.

В первый момент, посаженная на спину Аннабель, Шеба стала дико озираться в поисках безопасного способа спрыгнуть. Затем, чувствуя тепло, поступающее в ее тело через лапы, она удовлетворенно устроилась на Аннабель и подвернула хвост. Почему мы не додумались до этого раньше? – требовательно вопросила она. Мы же знаем, как у нее мерзнут лапки.

Мы провели Аннабель шагов десять на ее уздечке, а Шеба со счастливым видом сидела на ней, как некая голубая курица. В этот момент Аннабель решила, что с нее довольно, подогнула колени, и Шеба рухнула вниз, но это было только начало. После этого мы часто сажали Шебу ей на спину, и Аннабель привыкла возить ее на все более длинные расстояния. Эффект был бы вполне впечатляющим, если бы Шебе не было все равно, как именно она сидит; чаще всего ее можно было видеть блаженно сидящей задом наперед. Но даже и в таком виде это впечатляло. Мы не могли убедить Соломона последовать примеру Шебы. «Только девчонки любят кататься», – объявил он нам, спрыгивая со спины Аннабель, точно с тонущего корабля, когда мы пытались его туда усадить. «Мальчики предпочитают есть и драться», – добавил он.

У нас было ощущение, что Аннабель нравится Шеба. Возможно, потому что она тоже была девочкой. А может, потому что она была меньше Соломона и не такой буйной. В любом случае Шеба, беседующая с Аннабель, и Аннабель, смотрящая на нее с высоты своего роста с благосклонным выражением старшей сестры (как, в свою очередь, более крупные лошади с высоты своего роста взирали на Аннабель), стало в эти дни отчетливой чертой нашей домашней жизни. Как и пара сорок, которые тоже завязали дружбу с Аннабель и всякий раз, как ее привязывали на холме, непременно слетались к ней уже через нескольких минут и дружелюбно слонялись у ее ног, пока она паслась. При этом время от времени (не подсмотрела ли она это у Шебы?) одна из них усаживалась ослице на спину и сидела там, тихо болтая с ней, пока та перемещалась по поляне. Так делала только одна сорока; вторая предположительно, как и Соломон, не любила кататься. Ей-богу, казалось, что друзьям Аннабель нет конца.

И конечно, у нее всегда было множество друзей среди людей. Мисс Веллингтон, старик Адамс, Дженет, миссис Фаррелл, которая приносила Аннабель хлеб только в виде тостов, высказывая соображение, что это полезнее для ее желудка. Миссис Фаррелл бывала вознаграждена за это тем, что от нее Аннабель не принимала ничего, кроме поджаренного хлеба. В тех редких случаях, когда миссис Фаррелл приносила вместо тостов обычный хлеб, Аннабель фыркала и выплевывала его обратно.

Были также бесчисленные мамаши и бабушки, которые регулярно приходили с маленькими детьми, мужественно толкая коляски через грязь к ее калитке, предлагая конфеты и яблоки и успокаивая ребячий рев сожаления, если нашей героини не было видно. А позже, когда дети вырастали, они приходили сами, уже без сопровождения.

Было трио ребятишек, которое регулярно приходило в ту осень. Двое мальчиков и девочка, все лет восьми. Они выглядели словно ангелы, сошедшие прямо с небес. Но мы вскоре научились быстро вмешиваться, когда они находились поблизости, поскольку у них была весьма далекая от ангельской привычка, проходя мимо, заполнять наш ручей камнями, так что он начинал выливаться прямо в переулок.

Видимо, это было целью отпугивать воображаемых преследователей, потому что затем они поднимались на холм за коттеджем, и если Аннабель была там привязана, то она становилась центром игры в ковбоев и индейцев. Аннабель присоединялась к игре с готовностью, следуя за детьми в засаду под деревьями, время от времени подсекая кого-нибудь своей веревкой и сбивая с ног, что вызывало визг и смех детей, благодушное фырканье Аннабель, а также общее опасливое поглядывание вниз, на тропинку, если там кто-то проходил.

Увы, не сбылась наша уверенность, что Аннабель была зачинщиком игр. Однажды они играли на склоне, держа ее под сосной, и притворялись, что разбивают лагерь, разгружая с ее спины воображаемые палатки… «Сейчас мы пойдем на холм и произведем разведку, – сказал один из мальчиков. – А ты следи, чтобы ее не заметили ковбои», – проинструктировал он миниатюрную скво. «А разве не мы ковбои?» – последовал озадаченный девчачий голосок. «Конечно, нет. Мы индейцы, – был презрительный ответ. – А Аннихаха наш индейский пони».

Они так и ждали, когда Аннабель выйдет погулять на своей украшенной ромбовидным узором уздечке. Завидев это, они были тут как тут. Можно они выведут ее погулять? – с надеждой осведомлялись они. Только на холм и обратно? «Я хожу на уроки верховой езды и знаю, как с ней управляться», – убеждающе сказал лидер трио.

Мы позволили. Физическая нагрузка поможет ей уменьшить эту раздувшуюся талию, рассуждали мы. Когда она у нас только появилась, дети часто выводили ее на недоуздке. Сейчас вызывал сомнение лишь вопрос уздечки и то, что больше года никто, кроме нас, не выводил ее на прогулку.

Мы превратили ее поводья в один повод, так чтобы если она убежит, то не могла бы споткнуться. Чтобы Аннабель последовала за ребятами, часть пути я сама шла рядом. Затем, проинструктировав их не уходить дальше домика лесничества и сразу возвращаться обратно, я потихоньку отстала от процессии и стала смотреть, как они взбираются на холм. Они выглядели как группа с рождественской открытки. Два мальчика (один держал повод и все еще информировал остальных, что знает, как с ней управляться, потому что ходит в школу верховой езды), девочка и толстенький ослик.

Когда они вернулись минут через десять, это была совсем другая процессия. Во главе шла Аннабель, идущая, как Аркль. Мальчик, бравший уроки верховой езды, мужественно бежал рядом, как марафонец. Далеко позади, отстав от лидеров, бежали двое других.

– Отпусти ее! Отпусти повод! Мы ее поймаем! – закричал Чарльз, мгновенно оценив ситуацию. И мы ее действительно поймали. Достигнув нас, Аннабель, удовлетворенно фыркнула, тогда как мальчик, совершенно запыхавшись, свалился на траву.

Он бежал весь путь от домика лесничества, рассказал он нам, когда наконец смог говорить. Именно там Аннабель огляделась, увидела, что меня нет рядом, и решила вернуться. Он же обещал, что за ней присмотрит, ответил он с достоинством, когда мы спросили, почему он не бросил повод, когда она побежала. «А вы, подлецы, могли бы мне помочь», – негодующе сказал он своим двум товарищам. Второй мальчик смущенно пробормотал что-то и пнул ногой камень. «Но, Роджер, это ведь ты берешь уроки верховой езды», – сказала девочка, глядя на него невинными, широко раскрытыми глазами.

 

Глава шестнадцатая

Как Соломон, только размером с лошадь

Ну и вот. Аннабель в виде самостоятельной единицы, похоже, функционировала не так уж плохо. Как бы в виде компенсации за отсутствие жеребенка, она казалась более домашней, чем всегда.

Начиналась зима. С деревьев опали листья, стало рано темнеть, и частенько, примерно за полчаса перед закатом, мы отпускали ее побегать по дорожке перед домиком лесничества. Мы знали, что она не будет объедать деревья. И что без нас не убежит далеко. К тому времени редко попадались какие-нибудь всадники, и мы думали, что ей будет полезно побродить произвольно вдоль живых изгородей.

На самом деле она не так уж и много бродила сама по себе. Как только зажигались огни, ее можно было безошибочно найти в том месте, откуда с тропинки лесничества открывался вид на дом, выстроенный ниже на холме. Именно там с наступлением сумерек и стояла Аннабель. Конечно, сохраняя посадки. Она притворялась, что усердно ест за живой изгородью, но сама со столь пристальным вниманием глазела вниз, на то, как в окне Пенни готовит ужин, что нам приходилось буквально тащить ее домой.

Еще раньше ее можно было найти на открытой полянке на вершине. Там она паслась по краю поляны, одновременно наблюдая за коровами фермера Перси, пасшимися на том поле, где я исполняла свой танец вприсядку, и взирая на них с превосходством ослицы, которая может свободно перемещаться.

Лучшим способом увести ее оттуда было постучать по ее поилке, как в обеденный гонг. Тогда она галопом неслась с холма, у ворот пристраивалась мне вслед и шла за мной так послушно, как Мэрин барашек из стихотворения. Я вела ее совершенно без недоуздка или уздечки прямо в стойло. Если кто-нибудь видел меня в это время, то я чувствовала себя Крысоловом из Гамельна. Правда, бывали времена, когда, находясь на дальнем конце полянки и за поворотом, она не слышала, как я стучу, и мне приходилось взбираться в гору, по дороге энергично колотя. Тогда я чувствовала себя несколько глупо, потому что звук разносился по всей деревне. И очень часто, когда он до нее долетал, Аннабель была так полна решимости увидеть, что в миске, что мы после этого всю дорогу бежали – я с миской, вытянутой так, чтобы она не могла до нее достать, поэтому тот, кто нас видел, должно быть, думал, что мы играем в «бег с яйцом».

Впрочем, было весело, когда я доставляла ее домой. К коттеджу ведут три калитки. Я вбегала и выбегала через них, плетя замысловатый узор, словно играя в игру «делай, как я», а Аннабель в притворной погоне семенила за мной, прижав назад уши. И когда наконец я отводила ее в паддок и наклонялась, чтобы отвязать калитку, она восторженно бодала меня под зад головой, чуть не перекидывая через забор.

Кошки тоже были в хорошем настроении. Соломон демонстрировал свою отличную физическую форму, изводя Шебу. Он запрыгивал на нее, собственнически похлопывая по задним лапам, как мальчишка, катающий обруч, когда она двигалась недостаточно быстро. Он входил в комнаты, не скорбно крадясь из-за двери, как делал, когда бывал болен, а твердо, посредине дверного проема, с гордо поднятым хвостом. Когда приходило время кормежки, он вступал в кухню, спустившись по лестнице с видом юного героя в рождественском спектакле. «Входит сказочный принц» – такова была, без сомнения, тема Соломона. Шеба играла в Джульетту. В пустой комнате на стене, выходящей на лестницу, есть маленькое прямоугольное окно без стекла, устроенное там в старину, чтобы свет падал на ступеньки, мы оставили его, потому что нам нравилась подобная замысловатость. Раньше это окошко было Шебе недоступно, но после появления пианино она не замедлила обнаружить, что может теперь стоять на его крышке, смотреть в окно и хриплым сиамским ревом пугать того, кто в этот момент поднимается по лестнице.

Когда же Соломон попытался проделать то же самое при поднятой крышке пианино, то, вспрыгнув на нее, крышка захлопнулась с таким грохотом, что он перепугал сам себя.

Но это так, между прочим. А Шеба теперь придумала игру, при которой всякий раз, как Чарльз поднимался наверх, она неслась впереди него, вспрыгивала на пианино, просовывала голову в окошко и орала на него, пока он не отвечал. Потом она стала не просто дожидаться, пока Чарльз пойдет наверх, а по меньшей мере раз десять за вечер вставать у двери в холл и требовать, чтобы он поднялся.

Итак, Шеба была Джульеттой, Соломон разыгрывал пантомимные выходы, Аннабель, довольная, как ребенок, заглядывала в чужие окна, и все в кои-то веки были в образцовом порядке… Ну и, конечно, именно в это время мы, как и следовало ожидать, опять занялись верховой ездой.

Конечно, это было совпадением. С тех самых пор, как мы съездили в Шотландию, имелась причина, почему мы не могли ездить верхом. У Чарльза болела спина; мне нужно было писать книгу; кошки болели; Аннабель, как мы думали, была беременна, и мы не хотели ее расстраивать. И так случилось, что когда миссис Хоуэлл спросила, не хотим ли мы поездить на ее Рори, нам как раз в тот момент ничто не препятствовало.

У нее было две лошади, Рори и Трой. На Трое ездила ее дочь. Когда же Стелла уехала в школу-интернат, можно было видеть, как миссис Хоуэлл беспокойно, но решительно сама выезжает Троя в соответствии с указаниями привести его в состояние готовности к каникулам. Рори был второй лошадью, приобретенной в качестве товарища для Троя, а также для того, чтобы на нем ездили миссис Хоуэлл и друзья Стеллы, когда Стелла будет приезжать на каникулы.

При покупке Рори миссис Хоуэлл, предвидя периоды между каникулами, когда на нем будут ездить очень мало, поставила условием приобрести спокойную лошадь, которая бы не нуждалась в интенсивных упражнениях. И на начальном этапе так оно и было. Она получила худого черного перетруженного коня, который был только рад, когда его выставляли на пышное зеленое пастбище Моут-хауса, чтобы он поедал там свой клевер, мочил свои длинные черные ноги в росе и беседовал с Троем, когда Трой возвращался с прогулки и нуждался в обществе.

Время, однако, принесло разительные перемены. Несколько месяцев отдыха и хорошего питания – и Рори стал тем, кем был прежде. Молодым тонконогим арабским полукровкой, полным стремления двигаться. Это было, конечно, лестно для Хоуэллов, но означало, что картина поменялась. Миссис Хоуэлл в промежутке между другими своими занятиями лихорадочно выезжала Троя, а затем, час или два спустя, так же лихорадочно выезжала Рори. Если бы мы могли иногда на нем ездить, запыхавшись, предложила она, затормозив его однажды у нашей калитки, это бы сильно ее выручило.

Сможем ли мы на нем ездить? Мы радостно подпрыгнули от такой перспективы! Красивый, черный, длинноногий… Как Соломон, только размером с лошадь, пронеслось у меня в голове… В любое удобное для нее время, с энтузиазмом заверили мы ее.

Как Соломон, только размером с лошадь, – было очень правильным наблюдением. Чарльз ездил на нем, как кентавр, но в первый раз, как я выехала на нем в одиночку, не успели мы добраться до «Розы и Короны», как он сказал, что намерен вернуться домой.

Причиной тому была его привязанность к Трою. Именно поэтому я поехала на нем одна, без Троя. С Троем он становился буйным и пытался скакать наперегонки; один он вел себя лучше. Но лишь до той поры, пока вы не позволяли ему оглянуться и осознать, что Троя нет рядом. К сожалению, эту ошибку я допустила, по коей причине мы теперь кружили на месте: он – полный решимости вернуться и быть со своим другом, я – равно полная решимости направить его за угол.

Никогда нельзя позволять лошади поступать по-своему, а не то впредь она станет хозяином положения. Вряд ли можно сказать, что я настояла на своем, поскольку в конечном счете мне пришлось спешиться и позорно повести Рори в поводу, но это было лучшее, что я могла сделать в сложившихся обстоятельствах. Я подумала, что за углом смогу без помех снова на него взобраться. Черта с два я смогла.

Была середина дня, время открытия паба. Завсегдатаи начали собираться на свою ежедневную пинту пива. За углом я встретила Алана Даггана и старика Адамса. «Вам помочь?» – радостно воскликнул Алан. «Ушиблись?» – с надеждой пророкотал старик Адамс.

Отдавая себе отчет, что общее мнение в пабе, как только эти двое туда доберутся, без сомнения будет состоять в том, что я упала с лошади, я тем не менее с достоинством прошла по улочке, выбрала тихое место и попыталась снова сесть в седло. У Моут-Хауса я бы сделала это с подставки для посадки на лошадь. Здесь же, в переулке, загвоздка была в том, что я не могла всунуть ногу в проклятое стремя.

Всегда находчивая, я подвела Рори к ближайшей насыпи из дерна, встала на нее и попыталась залезть оттуда. Рори, заметив на верхушке насыпи пучок травы, который ему понравился, сам проворно взобрался на насыпь всеми четырьмя ногами. Я не могла сесть на него под таким углом и, услышав чьи-то поднимающиеся в гору шаги, поспешно свела его вниз, и мы стали небрежно прогуливаться, тем временем как из-за угла появился Фред Ферри.

– Приятный денек, – сказал Фред.

– Определенно приятный, – ответила я. Немного погодя была еще одна попытка взобраться на коня.

Наконец, в разгар своего отчаяния, рядом с участком мисс Веллингтон, где я стояла посреди дороги, мне все-таки удалось вдеть ногу в стремя и титаническим усилием вытолкнуть себя вверх. Ну и, конечно же, к полному остолбенению мисс Веллингтон, я опустилась не в седло, а позади него.

Так, словно это был мой обычный способ вскакивать на лошадь, я с олимпийским спокойствием передвинулась в седло, сунула в стремя вторую ногу и приготовилась ехать рысью… Никакого эффекта. Рори сказал, что он не против того, чтобы я вела его в поводу, но если я хочу на нем ехать, то он согласен идти только домой, к Трою. Мы опять принялись легкомысленно вертеться посреди дороги, и мне опять пришлось слезть…

Множество раз ездила я на нем потом, и он сделался любимой лошадью Чарльза. Это, впрочем, уже другая история. Но тот первый раз, когда я на нем выехала, навсегда запечатлелся в моем сердце как поражение.

Даже когда я повела его к нам вниз, в Долину, то была еще не развязка. Стоявшая на склоне холма Аннабель, ошеломленная тем, что я привела домой лошадь, выразила свое неодобрение громким криком. Кошки появились на стене сада, как зрители на трибуне в Аскоте. Чарльз сказал, что я должна снова сесть в седло и проехаться на коне немедленно, а не то он уже никогда не будет меня слушаться.

Я сделала так, как он сказал. Часть пути Чарльз сам вел Рори в поводу, чтобы заставить его идти. Кошки глазели на нас, вытянув шеи, Аннабель голосила. На вершине холма, торопливо закалывая на голове шляпку, появилась мисс Веллингтон, горящая желанием узнать, что происходит…

Никто ничего не пропускает в нашей деревне.

 

Глава первая

Было время, когда гостиная нашего маленького коттеджа в юго-западной части Англии сделала бы честь рождественской открытке. Белые стены, темные балки потолка, ковер винно-красного цвета, стулья с чехлами из бледно-зеленой парусины с рисунком из роз и расставленные повсюду, милые сердцу семейные раритеты из стекла или фарфора. Но это было до того, как у нас появились сиамские кошки.

К примеру, коплендовская салатница, принадлежавшая бабушке Чарльза, стоявшая на одном из широких подоконников… Она исчезла из семейного наследия, когда у нашей первой сиамской кошки Саджи появились котята и наши друзья, которых мы пригласили на них посмотреть, принесли с собой своего собственного сиамца Джеймса.

До тех пор Саджи и Джеймс были лучшими друзьями. Она гостила у него котенком, пока мы были в отпуске, и со снисходительным видом старшего брата он обучал ее раскапывать ямки в саду (прежде она думала, что вместо этого надо пойти домой и воспользоваться туалетным лотком); учил залезать на деревья (в мгновение ока взлетала она вверх и спускалась обратно, точно некий взбудораженный пух, тогда как он безнадежно отставал по пути); да и вообще учил добавлять толику сиамского разнообразия к рутине повседневной жизни… К примеру, эта парочка решила, по собственному желанию, спать вместе в корпусе от проигрывателя пластинок, чье содержимое было отправлено в ремонт. Сидящие в столовой за ужином гости вдруг видели, как из отверстия, где должна была располагаться вертушка, внезапно появляются две сиамские головы: одна – большая, темная и мрачно созерцательная, другая – маленькая, голубая и эффектно косоглазая. По словам хозяев Джеймса, впечатление было ошеломляющее. Не раз в результате какой-нибудь гость промахивался ложкой мимо рта.

Принеся к нам домой Джеймса, друзья подумали, что Саджи будет приятно его увидеть, и когда они встретились в саду, так оно и было. Лишь войдя в дом, более крупный и задиристый из ее котят, Соломон, зашипел на него, возвещая: «Смотрите все, он пришел нас похитить», – тут-то и началось. Саджи, в своей роли преданной матери, укусила Джеймса, кто-то укусил хозяйку Джеймса… в последовавшей бурной схватке мы так толком и не разобрали, кто именно, хотя в какой-то степени были уверены, что это была также Саджи, поскольку Джеймс, кажется, был слишком занят, спасаясь бегством по занавескам… Ну и коплендовская салатница оказалась на полу, вдребезги разбитая.

Это было первое из наших сокровищ, которое пошло прахом. Кувшин из бристольского синего стекла и стоявшая на бюро фарфоровая фигурка бретонской пряхи отправились следом в ходе кошачьей гонки по комнате, задуманной Саджи в качестве физзарядки для своих котят. То, что именно она стояла за этой идеей, было очевидно из того факта, что, услышав нечто похожее на сигнал к началу кавалерийской атаки, мы прибегали посмотреть, что сможем спасти. В это время Саджи стояла на углу валлийского буфета, с головой, выставленной, как у инструктора по плаванию, и своим хриплым сиамским сопрано побуждала котят Бежать Быстрее, мол, при Такой Скорости они никогда не поймают мышку и не вскочат на настольную лампу. И не страшно, если они ее опрокинут: старина Чарльз всегда сможет ее починить.

Кувшин он починить не смог. Тот полностью разлетелся и уже не подлежал починке. Чарльз действительно склеил статуэтку бретонской пряхи, у которой отлетела голова. Загвоздка, однако, была в том, что пряха сидела, внимательно склонив голову над своим веретеном, одетая в высокий и тяжелый головной убор. Будучи приклеенной на место, она хорошо держалась в нормальную погоду, но когда шел дождь или с холма наползал туман, как часто бывает в нашей части страны, клей размягчался (это было до того, как изобрели водостойкие смолы), и голова под действием собственной тяжести отваливалась.

Мы вполне привыкли приклеивать ее вновь и вновь, и, право же, нас это не расстраивало. Пришел день, однако, когда мы взяли в дом помощницу. Я в то время работала на полную ставку, и иметь кого-то, кто бы убирал дом, было чудесно. Полы блестели, медь сияла, приятно было возвращаться в такой чистый дом. К сожалению, порадовав наши сердца всего несколько недель, мисс Пирсон сказала, что ей не нравится находиться в коттедже в одиночестве, она привыкла с кем-то поговорить. На мой вопрос, не подходит ли ей компания кошек (Соломон был особенно разговорчив), она сказала, что в этом-то отчасти и состоит беда. Она работала себе в полной тишине, как вдруг раздался этот ужасный вопль. Когда ее сердце немного унялось и она смогла обернуться, то в дверях стоял он и смотрел на нее.

Соломон действительно имел склонность наблюдать за людьми. Зная его заботу о своем желудке, можно было предположить, что он просто старался убедиться, не ест ли никто и ничего у него за спиной. Но я прекрасно понимала, что для человека постороннего зрелище орущего сиамца, неожиданно нарисовавшегося в только что пустом дверном проеме и сидящего прямо, как столбик, с видом кошачьего Фу Манчу, могло и отпугнуть. Тем более что выражение на его морде говорило: а вам и невдомек, что именно я подсмотрел перед тем, как вы меня заметили…

Я объяснила, что Соломон любит наблюдать за людьми, а его завывание было всего лишь разговором – он, вероятно, спрашивал, что будет на ужин и нет ли у нее при себе случайно печенья. На следующей неделе у фарфоровой бретонки отвалилась голова. Это случилось, пока мисс Пирсон была на другом конце комнаты, протирая каминную полку. Она так и приросла к месту, рассуждая, что это, вероятно, проделали духи (похоже, она не догадалась, что голова была приклеена, а я не догадалась ей рассказать). И в это время от двери для довершения эффекта донесся этот леденящий душу кладбищенский вой…

Как обычно, она ушла до нашего возвращения, но вечером вернулась, чтобы поговорить. Сказав о том, что знает – мы ей не поверим и сочтем, что это она разбила украшение. Но не поэтому уведомляет нас о своем увольнении. Когда дело дошло до того, что у нас, помимо сиамских кошек, водятся еще и духи…

Напрасно мы угощали ее шерри и объясняли, что фигурка давно была разбита. Ее нервы больше не выдержат, сказала она. Она уходит работать на грибную ферму.

Так она и сделала, присоединившись к счастливой компании местных дам, за которыми поутру приезжал на пустырь частный автобус и увозил в расположенную за три мили деревню. Там, срезая грибы под музыку в длинных рядах парников, они могли беседовать друг с другом без всяких привидений, сиамских котов и чужой наводящей жуть неразберихи, чувствуя себя такими же эмансипированными и продвинутыми, как их городские сестры. Домой они возвращались после обеда, будучи на несколько фунтов богаче, да еще и с сумкой грибов на ужин своим мужьям. Поскольку было невозможно найти замену мисс Пирсон (все работали на грибной ферме), я опять стала выполнять домашнюю работу сама, и состояние коттеджа неуклонно покатилось вниз.

Соломон разодрал дыру в ковровой дорожке на лестнице. Усердно трудясь в холле, его сестра Шеба (после смерти Саджи мы оставили у себя их обоих) превратила кресло, крытое меховой шкурой, в замшевое. Оба они, словно маятники в часах с кукушкой, раскачивались на шторах и гонялись по бледно-зеленым чехлам стульев в гостиной, пока те не стали скорее серыми…

Я, конечно, выстирала чехлы. Я вечно их стирала, к большому одобрению Соломона. С каждой стиркой они все больше усаживались, и поскольку ему теперь было запрещено появляться в холле (нам пришлось заменить ковровую дорожку, и теперь мы пытались держать Соломона от нее подальше), то он перенес свои упражнения на стулья, и чем плотнее становилась ткань, которую он драл, тем ему было лучше.

Когда он довел чехлы до такого состояния, что даже Чарльз заметил дырки, мы заменили их толстым эластичным нейлоном. Стирать их стало легче – но кошачьи когти вопреки заверениям продавца по ним не скользили. Они застревали в них, как рыболовные крючки, и через несколько недель у нас на стульях образовалась эластичная каракульча – вся в затяжках. Как же мы поступили после того, как в четырнадцать с половиной лет наш смуглый парень умер от болезни почек, оставив нас с болью в сердце и торчащей из мягкого мебельного гарнитура набивкой? Мы решили взять другого мальчика, по возможности как можно больше похожего на Соломона.

Сиамские кошки – шумные, разрушительные, деспотичные – имеют свое воздействие на людей. Один только взгляд этих неотразимых голубых глаз, и вот вы уже у них в рабстве на всю жизнь. Я вполне допускаю, что они нарочно решили иметь такие глаза – чтобы выделяться из множества прочих пород и заставлять людей останавливаться и замирать. Прибавьте к глазам их ориентальную маску, эти длинные тонкие лапы, этот сужающийся к концу хвост, этот голос, словно ржавая пила, эту аристократическую повадку… А еще сознание, что, несмотря на такое присущее от рождения чувство превосходства, Соломон любил нас всем сердцем так же горячо, как мы любили его…

Черт с ней, с мебелью. Мы поехали и привезли Сили. Если он даже и повредит ковровую дорожку на лестнице – в жизни существуют вещи поважнее.

На самом деле он ее не повредил. После стольких лет содержания сиамских кошек за одно мы можем ручаться: хотя все они разрушительны, но даже эта самая главная из их макиавеллиевских черт меняется в зависимости от конкретной кошки. К примеру, все они раздирают когтями вещи, точно играющие на арфе валлийцы, но тогда как Соломон практиковал пиццикато на ковровой дорожке, Сили делал это на герметизирующем уплотнителе по периметру дверей. Наш коттедж старый, сквозняки свистят в нем, как атлантические штормовые ветра, и двери по периметру обрамлены или, вернее, были обрамлены губчатой резиной – которую Сили всякий раз, как его не впускали в комнату или он просто на что-то злился, выдирал с пылкой страстью и разбрасывал кусками по полу.

Сили было четыре года, когда однажды утром он вышел, как обычно, прогуляться перед завтраком и пропал навсегда. Я раньше уже рассказывала эту историю. Никогда, никогда не забуду месяцы бесплодных, надрывающих сердце поисков. Даже сейчас, больше чем три года спустя, куда бы мы ни пошли, мы смотрим на каждую встречную сиамскую кошку. Мы до сих пор лелеем надежду, что если он забрался в чью-то машину и был случайно увезен (один из возможных вариантов того, что произошло в то кошмарное воскресное утро), то не сегодня завтра мы все равно найдем нашего недотепу.

Когда прошло четыре месяца, а он так и не отыскался, мы больше не выдержали и взяли Сеску, нашего нынешнего мальчика, тоже окраски сил-пойнт. У нас, конечно, была еще Шебалу, кошка с голубыми отметинами, которая появилась у нас после Шебы, где-то года за два перед этим, но для полной картины должны были быть еще две пары длинных, тонких, как у паука, коричневых лап, гоняющих по ступенькам, исчезающих за поворотами или скрывающихся на полной скорости с места любого домашнего преступления. Тем более что Шебалу скучала по Сили не меньше, чем мы.

Может, она и получала удовольствие, ложась за компанию с нами в одну постель, где спала, положив голову мне на плечо, и где ее больше не отпихивал в сторону некто третий, считавший само собой разумеющимся, что за ним навсегда закреплено место номер один. Но она до сих пор за едой всегда бросала взгляд вбок, чтобы посмотреть, не ест ли он рядом с ней. Она никогда не выходила без того, чтобы остановиться и окинуть взглядом склон холма или посмотреть выжидательно в сад, надеясь, что оттуда выйдет ее товарищ, который, однако, так и не выходил.

Поэтому мы взяли Сеску. Тот не тратил времени на дверной уплотнитель. С самого начала он был котенком, который предпочитал решать вопросы конструктивно. Его рассуждения были просты. Царапанье у дверей ни к чему не приведет. Прокладка туннелей под ними – вот наилучший способ. Теперь у нас были ковры со скругленными углами: он задирал их перед каждой дверью, которая препятствовала исполнению его желаний, и когда обнаруживал, что не может под ней прокопаться, то мстительно сжевывал углы ковров – с решительностью собаки и так же, как собака, отвернув голову в сторону.

У нас появились виниловые защитные накладки на углах ковров. Немного поздно мы ими обзавелись, но они хорошо предотвращают дальнейшее разрушение – кроме тех случаев, когда приходит какой-нибудь важный для нас гость и мы их сдергиваем. Виниловые накладки выглядят довольно странно, и люди могут счесть нас чудаками, поэтому я обнажаю изжеванные углы, со смехом объясняя насчет специфических особенностей Сески. А когда приходит время еды, мы выгоняем его и Шебалу в холл, чтобы они не могли забраться в тарелки гостей. И что же я вижу (и знаю заранее, что увижу!) после того, как со стола убрано и я открываю дверь, чтобы позволить кошкам вновь присоединиться к компании? Двух кошек, сидящих прямо, как столбики, на другом конце холла, после того как они еще немножко объели углы ковров, с которых были услужливо удалены виниловые накладки. Неукротимый Сесс снова нанес удар.

Коттедж, как я уже говорила, теперь выглядит несколько иначе. Эти странные виниловые накладки. Ковер в гостиной теперь крапчатый, желтовато-коричневый. Выглядит не так приятно и эстетично, как красный, но на нем не заметны грязные отпечатки лап или пятна от расплесканного вечернего молока или те места, где – съев в лечебных целях достаточно травы, чтобы потопить военный корабль, – они, придя в комнату, со смаком отрыгивают ее на пол.

Теперь наш диван и кресла покрыты гранулированным винилом. Внешне он похож на кожу, и люди замечают сходство сидений с седлами – что, как они говорят, придает комнате привкус ранчо. Может, и придает, но это английский коттедж. Я тоскую о своих прежних бледно-зеленых чехлах. Винил, однако, можно протирать, и кошки никогда не делают попыток драть его когтями, что звучит невероятно, но является абсолютной правдой. Кто-то говорит, что дело в его запахе, другие – что в скользкой текстуре, но факт остается фактом: хотя они будут бурно и с удовольствием драть кожу или ткань, но по какой-то удивительной причине винил остается для них табу.

Жаль, что я не могу сказать того же самого о деревянных изделиях. Сесс, например, может скакать, как блоха. Когда мы берем их в сад, он лихо взлетает над брусьями барьера, блокирующего вход: с места подпрыгивает, летит поверх и приземляется, к изумлению всех, кто его видит. Тогда как Шебалу чопорно забирается по ним, как девчонка из «Пиратов Пензанса» карабкается по скалам. В доме же, однако, именно она прыгает, не задумываясь, на заднее окно гостиной, находящееся на высоте пяти футов. Это высокое окно, выходящее на склон холма, где бродит на привязи Аннабель, а с ней ее друзья сороки. А что же делает Неукротимый Сесс, видя, как она выгибает шею, глядя на что-то интересное за окном? Он карабкается по спинке одного из наших антикварных резных стульев, как делал когда-то котенком.

В ту пору было восхитительно наблюдать, как усердно взбирается его маленькое белое тельце по узору из желудей и шиповника, неизменно теряя присутствие духа на полпути и взывая о подмоге для подъема на вершину. Но когда сейчас самый высокий кот из всех, что у нас были (стоя на задних лапах, он уже покрывает добрые три четверти расстояния, еще даже не начав восхождения), все равно по-детски карабкается по спинке стула и зовет на помощь, потому что застрял, оставляя вдобавок на резном узоре непрерывный след когтей…

Что, спрашиваю иногда я себя, испортят они в следующий раз? Почему всегда выбирают что-нибудь такое, что могло бы впоследствии, не будь оно изуродовано, стать ценным? Почему, черт возьми, при всем накопленном нами опыте мы упорно заводим себе сиамских кошек? Потом я смотрю в голубые глаза Сесса, на эту его беспокойную коричневую мордашку, беру его на руки и прижимаю к себе. Вот мой ответ.

 

Глава вторая

Стандартный комментарий старика Адамса, когда он смотрит на Сесса, таков: «Эдакого чудно2го у вас еще не было». Поскольку старик Адамс принадлежит к старейшим и наиболее всеведущим из наших соседей, который никогда не упускает ничего из происходящего в Долине и помнит всех наших кошек и их странные особенности (начиная с пристрастия Саджи выслеживать влюбленные парочки, отправлявшиеся вверх по холму, уверенности маленького Соломона в том, что он лошадь, и того случая, когда Шеба застряла на телефонном столбе), – такое высказывание чего-то стоит.

Он прав: Сесс определенно необычный – по внешнему виду, по тому, что он делает, и по тому, как таинственно и жутковато смотрит на людей. В первый раз пытливость его взгляда поражает комизмом. Посмотрев на него во второй раз, человек начинает задаваться вопросом: кто мудрее – он или я? Что такое ему известно? Что ему видно? Что он думает?

Отчасти причиной тому – форма его морды. Более длинная, узкая, с более высокими скулами, чем у любой нашей прежней кошки, а подбородок до того заостренный, что кот похож на философа елизаветинских времен. «Посмотрите на длину его головы, – вздыхает его заводчица всякий раз, как его видит. – Если когда-либо рождался кот-чемпион…»

Несмотря на весь свой чемпионский вид, он не стал победителем. Дело в том, что когда он был котенком, у него погнулся хвост. Никто не знает, как это произошло. Родился он нормальным. Это был не тот, ныне редко встречающийся атавистический дефект сиамцев, который всегда бывает ближе к кончику хвоста. В возрасте одного месяца хвост Сесса был идеален, сказала нам его заводчица Полин Фербер, – затем вдруг однажды он появился с этим изгибом у основания хвоста, под прямым углом. Погнул ли он его дверью, или кто-то его укусил… определенно это не могло случиться само собой. Ветеринар сказал, что поврежден хрящ и тут нельзя помочь, наложив лубок или сделав операцию, поскольку место повреждения находится меньше чем в дюйме от спины. И вот таким он и остался, надежда всего помета, с хвостом, похожим на заводную рукоятку машины.

Именно в этот момент мы позвонили Полин Фербер, ища преемника Сили, и она сказала, что у нее как раз есть котенок для нас. Абсолютно самобытный персонаж. За версту заметный на фоне других. Его единственным недостатком является перегиб в хвосте…

Эту часть истории я тоже уже рассказывала. О том, как сразу скинула его со счетов. «Наши кошки всегда были совершенны, – сказала я Полин. – Будет неправильным видеть в доме какой-то погнутый хвост». Рассказывала я и о том, как мы поехали посмотреть других котят, что были у нее на продажу: Сескиного брата-близнеца и четверых из более позднего помета. Сеска тоже был там, сопровождая своего брата; роль, которую он перед этим исполнил, – ударил его в глаз. Более молодые котята, однако, по своим личностным качествам в подметки не годились Сессу. Его брат сидел там же с закрытым глазом, словно грустный адмирал Нельсон. Угадайте, кто расхаживал вокруг с самодовольным видом Супермена, торжествующе задрав погнутый хвост? Угадайте, кого мы забрали домой тем вечером, к большому отвращению нашей голубой девочки? Угадайте, кто сейчас ее неразлучный товарищ, услада наших сердец и самый заметный кот в округе из-за своих характерных свойств?

Мы никак не могли подумать, что такое возможно. Наши другие кошки, с каким бы неусыпным вниманием мы к ним ни относились, имели тем не менее определенное количество свободы, позволявшее им нажить себе неприятности. К примеру, ежедневный самостоятельный выход до завтрака, чтобы «осмотреться», который порой выливался у них в обход половины деревни, или моменты, когда мы брали их прогуляться в лес.

Большей частью они следовали за нами по пятам, но были случаи, когда они отклонялись от курса: забирались на деревья, где застревали; увязывались за теми самыми влюбленными парочками, исчезали неожиданно в подлеске, пугая нас до полусмерти. Мы звали их, заклинали, практически становились на голову, выискивая их под колючими кустами, опасаясь в том случае, если мы их оставим, людских ружей или рыщущих лисиц.

Кто-то обычно встречался нам во время поисков и спрашивал, что это мы ищем. Получив ответ, что двух сиамских кошек, прохожие информировали нас, что одна такая сидела на дереве позади, или что они только что видели, как одна такая пошла на поле, где пасется наш осел, или – как случалось не раз – что две такие сидят прямо за нами, не те ли это самые? Впрочем, они не выглядели потерявшимися. А выглядели так, словно сидели там целую вечность…

Теперь же все было по-другому. Со времени исчезновения Сили Шебалу всегда выходила в ошейнике, на поводке. Поводок, надо признать, представлял собой двадцатифутовый нейлоновый шнур и не стеснял ее перемещений, но один из нас был всегда поблизости, чтобы забрать его, если, судя по виду, ей захочется его снять. Сесс был еще слишком мал для поводка. В нем он бы выглядел (будучи Сессом, он бы, несомненно, постарался именно так и выглядеть) как несправедливо обиженный херувим в кандалах. В свое время ему тоже предстояло получить ошейник. Мы не могли подвергать риску еще одного кота. В данный момент, однако, такой нужды не было. Как все молодые котята, он пугался окружающего мира и не отваживался ходить далеко. Его главной заботой было держаться поближе к нам и к Шебалу.

Но нужды в ошейнике и поводке, похоже, не было и тогда, когда лапы его начали удлиняться и сделались похожими на тонкие коричневые ершики для чистки трубок, а я стала брать его на склон холма за коттеджем. Он все еще был ребенком, припадавшим к земле, когда мимо пролетала сойка, уморительно прыгавшим за бабочками, опасливо шлепавшим по лежавшим на траве еловым шишкам, делая вид, что они таят в себе угрозу. Шебалу, переполненная сознанием того, что Дольше Была с Нами, чем Он, и Знала Этот Склон Холма Лучше, чем Он, да И Вообще Мы Любим Ее Больше, с важным видом сидела сбоку от меня в своем ошейнике с поводком, как если бы они были регалиями египетской царицы, – слишком величественная, чтобы играть в игры с маленькими котятами. Поэтому я начала бросать Сеске еловые шишки, чтобы ему было за чем побегать. Никто не был удивлен больше меня, когда он стал их подбирать и приносить обратно.

Я стала забрасывать их дальше. Все равно он возвращал их назад – несясь вниз по склону со скоростью борзой и мчась обратно с шишкой во рту. Он клал ее передо мной и внимательно следил за ней, готовый снова погнаться. Это всегда была та самая шишка, которую я ему бросала. Если, когда он добегал до нее, рядом лежало еще несколько, сначала обнюхивал их все, как полицейская собака, пока не находил ту, которая пахла правильным образом. Единственный раз, когда он был введен в заблуждение, – это когда шишка заскочила по пути вниз в середину очень большого куста можжевельника. После того как он долго обегал куст с обеспокоенным видом, он наконец безнадежно вернулся обратно с кусочком ослиного помета.

В то время как я считала эти действия Сесса умными и поощряла его, были некоторые люди, которые не могли поверить своим глазам. Фред Ферри, неизменный спарринг-партнер старика Адамса, был первым посторонним, увидевшим представление с шишками, когда шел как-то раз с рюкзаком на плече вверх по переулку. По тому, как он остановился, недоверчиво понаблюдал несколько минут, а затем заспешил дальше, я уже знала, что новость не замедлит распространиться, и будьте уверены, как и следовало ожидать, через несколько секунд появился старик Адамс.

Старик Адамс к настоящему моменту знает нас достаточно хорошо, чтобы не утруждать себя обычными деревенскими уловками, когда хочет увидеть, чем это мы занимаемся. Никакого вам якобы подзывания собаки, смывания грязи с резиновых сапог у ручья, протекающего мимо нашего коттеджа, или собирания ежевики в нашей живой изгороди. Он просто стоит, скрестив руки на груди, и внимательно смотрит. В тот раз он появился, когда мы спустились с холма в конце нашей прогулки, и, таким образом, увидел завершающий аккорд. Это был тот момент, который Фред Ферри, не желая, чтобы подумали, будто он нарочно задержался, упустил. Он не видел, как Сесс вбегает впереди меня через заднюю калитку со своей шишкой во рту и осторожно кладет ее на лужайку.

«Чтоб меня, если тот старый врун не оказался однажды прав, – промолвил старик Адамс. – Не поверил бы, если б сам не увидал». И он удалился, чтобы прибавить свою часть к этой истории – о нашем новом коте, приносящем домой предметы во рту, словно охотничья собака.

Увы, вскоре нам пришлось оставить игры на склоне холма. Для безопасности территория была обнесена забором. Мы выпасали там Аннабель, нашего ослика. За забором был густой сосновый лес, по которому никто никогда не бродил. Он был также значительно в стороне от дорожки для верховой езды, куда я теперь никогда не брала кошек. В былые дни мы часто гуляли по той тропе, но после происшествия с Сили… «Представь себе, – сказал Чарльз, – что ты поднялась бы с ними до половины тропы и встретила собаку?»

Но бывают случаи, которых невозможно предугадать. Гуляли мы себе по склону однажды утром. Шебалу занималась своим излюбленным делом – откусывала головки у ромашек, Сесс увлеченно подкрадывался к жукам, Аннабель паслась в удобной близости от нас, чтобы не пропустить ничего интересного, и тут из леса через забор вылетели три больших черных лабрадора.

Это было похоже на ожившую картину. Шебалу вскарабкалась на дерево. Аннабель дунула поперек склона, неистово брыкаясь, защищая свой тыл. Ей-то не следовало беспокоиться. Сесс, который своей еще котеночьей белизной притягивал взгляд, припустил прямо вниз по склону, к коттеджу, а собаки с высунутыми языками бросились за ним.

Бросилась и я. То же сделал и Чарльз, как безумный выскочивший из сада. Устремилась туда же и женщина, перелезшая позади меня через изгородь, отчаянно свистя в собачий свисток. Чарльз достиг двора раньше лабрадоров и заблокировал им путь через калитку. Где, однако, был Сесс, который только что кометой промелькнул вниз с холма?

Отыскался он наверху, у нас под кроватью. Из прошлого опыта я всегда оставляю двери коттеджа открытыми, когда выхожу с кошками, – никогда не знаешь, когда им срочно понадобится убежище. Когда мы обнаружили нашего кота и удостоверились, что он не пострадал, мы вышли из дома поговорить с женщиной. До этого мы часто видели ее поблизости; она наставляла собак сидеть на дороге, а сама взбиралась на холм и затем подзывала их голосом или свистком. Определенно она учила их послушанию, но что, ради всего святого, она делала в лесу?..

Судя по ее словам, обучала собак охотничьим навыкам. Сказала, что они с мужем много времени этим занимаются. На дороге они обучали собак сидеть там, где им прикажут. Следующим этапом было брать собак туда, где их внимание отвлекается, и снова учить оставаться на месте, пока запрет не будет снят. С этой целью она и брала их в лес, давала команду «сидеть». Но когда впереди выскочил на тропинку кролик, вся троица, не веря, что их хозяйка могла дать такую команду, немедленно сорвалась с места в погоню. Кролик, вероятно, улизнул за дерево, а они, продолжая мчаться дальше, заметили Сесса.

«Они бы его не обидели, – с легкомысленной самонадеянностью заверила нас женщина. – Повинуясь инстинкту, они приносят добычу, не повредив ее». Насчет этого мне ничего не известно. Перед моим мысленным взором возникла картина, как одна из этих собак приносит ей Сесса в своей большой черной пасти, и у меня задрожали колени. Поэтому, несмотря на то что она больше никогда не приводила собак в Долину (ее уверенность явно была не так сильна, как она старалась дать понять), долгое время я тоже больше не брала Сесса на холм. Ведь я не могла предвидеть, что именно может появиться из леса.

Вместо этого я стала бросать ему разные предметы на лужайку – сосновые шишки, короткие палочки. А по мере того как лето разгоралось – еще и маленькие яблочки, опавшие с яблони перед теплицей. Сесс сам изобрел это последнее усовершенствование. Если глаза людей округлялись, когда они видели его, несущего мне обратно палочки и еловые шишки, то люди просто застывали с выпученными глазами, видя, как он несет за черенки маленькие яблочки.

Фред Ферри, вообще-то не большой любитель животных, был просто восхищен. «Вы могли бы натренировать его для пользы», – все повторял он. В качестве помощника браконьера, догадалась я, зная Фреда, который не просто так таскал тот рюкзак. Он был равно заинтригован, когда я сказала ему, что Сесс пьет. Все – от апельсинового сока до виски.

Большинство сиамцев, конечно, любят шерри. Один такой кот, принадлежащий моей подруге, однажды осушил целый бокал. Она поставила его на пол возле своего кресла, сев на полчасика расслабиться и почитать газету. Когда через некоторое время она взяла с пола стакан и обнаружила его пустым, то подумала, что, должно быть, сама незаметно его выпила – пока не увидела виновника, который заплетающимся шагом перемещался по комнате, а потом свалился на пол. К счастью, муж моей подруги врач. Он велел положить кота на кровать и оставить там, и действительно, через час или два тот очнулся. Случись это с нашими кошками, пришлось бы вызывать ветеринара. Могу себе представить, как мы рассказываем ему, что одна из наших кошек напилась. Так и слышу, как он говорит, что ничего другого от нас не ожидал…

Имея в виду этот пример, мы на всякий случай всегда предупреждаем наших друзей, чтобы следили за своими бокалами. Сиамцы и так достаточно продвинуты в своих алкогольных пристрастиях, чтобы их еще невольно подначивать. Да и в любом случае это вредно для их почек. Облизнуть смоченный в шерри человеческий палец – это все, что разрешалось нашим кошкам, пока на сцене не появился Сесс. И не успели мы разобраться, что к чему, как он уже с убедительной настойчивостью сидел у людей на коленях, со своим загнутым под прямым углом хвостом, и лапой решительно подцеплял то, что было у них в бокалах, поглощая затем все, что мог ухватить.

Против апельсинового сока мы не возражаем, хотя у меня нет сомнений: он думает, что это нечто покрепче. Людям с более крепкими напитками разрешается дать ему только единственный раз облизнуть палец – причем не более чем двум гостям за вечер. Но даже и при этом, глядя, как он прикидывает возможный размер добычи, как на всем его облике написано вожделение, а одна лапа выдвигается вперед, словно захватный крюк, чтобы наметанным движением окунуться в бокал, можно подумать, что мы с Чарльзом каждый вечер устраиваем вакханалии с котом. На самом деле мы почти не пьем. Видя Сесса, никто в это не верит.

Фред, как я уже сказала, был восхищен, когда я рассказала ему об этом. Будучи сам ревностным поклонником сидра, он сказал, что Сесс настоящий вундеркинд. Я тоже так думаю, наблюдая, как он носится по лужайке, суя голову в цветочные клумбы и заросли крапивы, хватая нужные яблоки и, словно собака, с безошибочной точностью принося мне их обратно. Как-то раз я даже расслабилась и перестала держаться вблизи него, Сесс соответственно выстроил свои планы и, гонясь за яблоком, которое я бросила вблизи калитки, выбежал за стену сада.

С быстротой молнии метнулся он через дорогу и устремился в лес. Ринувшись за ним, мне потребовалось время, чтобы втащить себя на крутой, скользкий склон, и к тому времени, как я добралась до вершины, он исчез. Пробираясь сквозь заросли деревьев, я вспомнила, как часто гонялась вот так же за Соломоном. В те дни, впрочем, могу сказать, что он всегда возвращался обратно. Теперь со мной было пугающее воспоминание о Сили.

Я проломилась сквозь лес, выбралась на улочку на вершине холма и пробежала ее из конца в конец, мимо коттеджей и бунгало. Нигде никаких признаков кота. Никакого ответа на мои отчаянные призывы. Только звук дверей, открывающихся мне вслед, когда люди выходили из домов, чтобы поверх своих калиток взглянуть, в чем дело. Вполне возможно, что, переглянувшись, они крутили пальцем у виска. Около «Розы и Короны» мне пришла в голову мысль. Сесс и его любовь к выпивке. Стояло лето, и дверь в паб была открыта. Если он унюхал алкоголь, то вполне мог вбежать внутрь.

Собравшись с духом, я вошла внутрь сама. «Сиамский кот сюда не забегал?» – обратилась я ко всему собранию. Бар волной накрыло молчание. Посетители смотрели на меня со странным выражением. «Он убежал, и он любит выпивку», – пояснила я. Молчание сделалось еще глубже.

Там его явно не было. Вся красная, я попятилась вон, понимая, что думают эти люди. Сиамцы любят ставить вас в такие ситуации. В довершение моей досады, когда я мчалась обратно в Долину (тропинка лесничества должна была стать следующим местом поисков беглеца), я внезапно увидела, как он выходит из задней двери дома Фреда Ферри, в сопровождении самого Фреда, который идет следом за ним.

Где же он был? У Фреда на кухне – подтверждая сказанное мной о его пристрастии к шерри. «Вошел, словно он сквайр, а это его владения, – сказал Фред. – Я подумал, вы будете не против, если я дам ему капельку».

На самом деле я была против, но что толку? «Только дал ему облизнуть палец, как вы сказали», – заверил меня Фред. А Сесс, с энтузиазмом облизнув его палец, стоя на задних лапах, с надеждой принюхивался к бутылке.

Когда Фред рассказал все это в «Розе и Короне» – в коем направлении он удалился, едва мы с Сессом его покинули, – завсегдатаи поняли, что у меня были основания искать кота в пабе. Но держу пари, они все равно считают меня чокнутой.

 

Глава третья

Было одно утешение. Мы с Чарльзом больше не считались единственными чудаками в деревне. У нас появились сильные конкуренты в лице Беннеттов.

Я уже упоминала их раньше. Тима с его рыжей бородой. Его жену Лиз, носившую длинные юбки и позвякивающие серьги. Их семью черепах, морских и сухопутных, каждая из которых спала в домашней туфле перед камином в гостиной. Они переехали в коттедж по соседству с мисс Веллингтон и к этому времени не на шутку увлеклись сельской жизнью. Не так, как это делаем мы. Нам нравится просто жить в деревне, потому что не по душе городское существование. Они же придерживаются убеждения, популярного среди молодежи, что когда цивилизация рухнет – они ожидают, что это случится со дня на день, – единственным выходом будет перейти на самообеспечение, то есть жить тем, что дает земля. Так почему бы не начать тренироваться прямо сейчас?

Они начали с содержания кур и пчел. Поскольку в Тиме есть не только практическая, но и артистическая жилка, то куры были не такие, как у всех прочих. А были экзотические: ориканы и мароны – смешные маленькие птицы, с кольцом перьев вокруг шеи и хохолками. Они откладывали зеленые и темные, как горький шоколад, яйца, о которых местные моментально решили, что те наверняка ядовитые. На самом деле они были вкусные, но ели их только мы да сами Беннетты. Вся остальная деревня считала их сродни поганкам.

Пчелы были нормальными, но люди, которые держат пчел, всегда кажутся немного странными. Они, например, ходят в странной одежде – у Тима это был белый комбинезон с широкополой желтой соломенной шляпой. В этой шляпе со свисающей у нее черной вуалью, окутывавшей его бороду, он был похож на викторианского коллекционера бабочек, направляющегося на Амазонку, или преподобного Доджсона давних времен на пикнике с Алисой.

Пчеловоды тоже совершают странные поступки. В случае Тима приходят на ум две наиболее из ряда вон выходящие картины. Одна – это как он однажды утром в своем пчеловодском обмундировании стоит в переулке, словно приросший к месту, и голосом приглушенным, но тем не менее преисполненным муки говорит самому себе: «Ох! Ох! Ох!» (позже он объяснил, что старался не настраивать против себя еще больше каких-то пчел, которые проникли к нему под комбинезон и жалили, но, очевидно, они уже были достаточно возбуждены, потому что он сдался и беглым шагом пошел домой). А вторая картина – это как он однажды сидел в шезлонге прямо перед пчелиным ульем, одетый только в полотняные шорты и со вздувающимся пчелиным укусом на носу. При этом он был, как и большинство здешних жителей, занимающихся чем-то в своих садах, полностью виден из-за стены сада.

– Ну, теперь я все видел, – сказал старик Адамс после того, как специально прошел мимо, чтобы посмотреть.

– А он точно живой? – спросил Фред Ферри, как всегда жадный до сенсации.

– У вас не соскучишься, – высказал мнение третий член этой команды, команды, действовавшей под девизом «Все Слышать, Все Видеть, Обо Всем Рассказывать». Его зовут Эрн Биггс; он проживает в соседней деревне и одновременно работает в нашей в качестве чернорабочего. Все происходящее у нас он объясняет тем, что все мы здесь чудики.

На самом деле Тим лежал там, сочетая столь необходимый отдых после своей деятельности по самообеспечению – кормежки кур на рассвете, окучивания картошки, ручного перемалывания пшеницы, из которой Лиз выпекала домашний хлеб, – с проверкой своей теории, что от пчел лучших результатов можно добиться, транслируя им доверие и дружбу. Тим пытался делать это путем телепатии. Пока он, видимо, не очень в этом преуспел, поскольку одна из сторожевых пчел ужалила его в нос, но следует поставить ему высокую оценку за старание.

– Почему он без одежды? – осведомился Эрн Биггс, когда ему объяснили мотив. Но для шорт тоже было обоснование. Пчел, объяснял Тим, злит запах пота. А в шортах он не так перегревается.

Объяснения объяснениями, но деревня пристально следила за Беннеттами, и когда дело дошло до коз…

Содержание коз дает хорошую опору самообеспечению, при условии, что имеется пространство. Козы приносят своим владельцам молоко, сыр, йогурт и даже масло – если человек в состоянии вынести его вкус. Многие люди покупают дойную козу и начинают дело с этого. Тим и Лиз начали с другой стороны. Они договорились о покупке маленькой козочки – отпрыска козы, принадлежавшей каким-то другим энтузиастам самообеспечения, – которую они решили приобрести в возрасте шести недель, выращивать самолично, пока она не станет взрослой, в конце года спарить и, таким образом, войти в разведение коз постепенно.

Они подготовили маленький домик и двор, поставили ясли, чтобы кормить питомца, купили ошейник, цепь и колышек, чтобы его привязывать. Будучи приглашены осмотреть приготовления, мы увидели табурет для дойки и бидон из нержавеющей стали, наготове свисающий с потолка. Нам показалось, что они слегка перебарщивают, но, очевидно, это один из основных принципов стратегии самообеспечения. Покупай сейчас, пока все еще есть в наличии. К тому времени, как цивилизация рухнет, не окажется ни табурета для дойки, ни бидона. Все они окажутся складированными в чьем-то чужом козлятнике, и тебе придется выменивать их на мешки с репой.

Это имеет целью также и то, с налетом практицизма сказал Тим, чтобы с самого начала показать козочке, чего от нее ждут. В деле выживания нет места сантиментам. Она должна давать молоко как можно раньше и в надлежащем объеме – а не то на повестке дня окажется козлиное мясо.

Мы все поняли, и действительно настал день, когда скотоводы привезли к нам в Долину маленькую козочку. Не для того, чтобы ее здесь оставить – до намеченного срока еще оставалось больше недели, а просто в гости, в порядке ознакомления, вместе с ее матерью. Беннетты взволнованно позвонили нам. Ее привезут в Долину, так что вы сможете ее увидеть, сказали они, и в положенное время процессия появилась. В нее входили Тим и другой мужчина, оба с патриархальными бородами, имеющие надлежаще сельский вид. А также Лиз и жена того мужчины, в длинных юбках и балахонах, которые в наше время предпочитает молодежь. Впереди резвились двое детей. Тим уговаривал миниатюрного черно-белого козленка идти рядом с ним. Признаков мамы-козы не было. Видимо, это была экспериментальная сольная вылазка.

Они прошли мимо нашего коттеджа, напоминая сельскую сценку кисти Констебля, и я позвала Чарльза, чтобы он тоже посмотрел. Судя по всему, они направлялись вниз по Долине и должны были зайти к нам на обратном пути. Я как раз комментировала эту идиллическую картинку, когда вдруг в их рядах произошло смятение. Козочка пулей дернула обратно в горку, а за ней как сумасшедший рванул Тим.

Похоже, наш идеалист отказался взять ее на поводок, сказав, что хочет, чтобы она следовала за ним из привязанности. Какое-то время она действительно семенила вместе с этим славным человеком, но затем мысль о маме, оставшейся на лужайке у Беннеттов, оказалась слишком сильна. Сейчас она живописными извивами скакала обратно к маме, причем по высоте прыжки превосходили даже прыжки Сески. Тим, в попытке ее схватить, сам совершил живописный прыжок, но поскользнулся и упал ничком. Тут же вскочил, и погоня возобновилась. Прочая компания ожидала их на месте. Наконец он вернулся, неся козочку, которую догнал у нашего коттеджа.

Мы вышли посмотреть на нее. Это было обворожительное маленькое существо. Длинноногое, светлоглазое, размером примерно с сиамскую кошку, с копытцами словно отполированные наперстки и мерлушковой шубкой. «Что он собирается с ней делать? – спросил старик Адамс, появляясь словно из-под земли на месте происшествия. – Держать у себя? – эхом повторил он наш ответ, словно ослышался. – А чем он собирается ее кормить?»

Это был вопрос, который Тим, вероятно, и сам часто задавал себе в последующие недели. Они назвали ее Полли. В течение недели Полли объела всю листву в саду Беннеттов – там и так было мало свободного места из-за пчел, козлятника и пары загонов для кур, – и несмотря на концентраты, сено и регулярную кормежку молоком, надо было как-то решать вопрос с обеспечением ее зеленым кормом.

Тим, похоже, побывал всюду с этой козочкой. Болтался возле нее на холме, пока она на поводке с жадностью объедала зелень по краям тропинки. Лихорадочно косил на заброшенном пастбище и переносил траву домой, чтобы Лиз кормила козу в течение дня. «Некоторые люди ищут себе забот, – заметил старик Адамс. – Если вы спросите моего мнения, было бы дешевле купить пинту молока».

Конечно, они по-прежнему его покупали. Плюс концентраты. Плюс сено. Плюс специальное сухое молоко, которое надо было разводить, подогревать до нужной температуры и кормить козленка из бутылочки через определенные интервалы времени. Тим так суетился по этому поводу, словно молодая мамаша с кормлением своего первенца. У Лиз имелось особое расписание, что когда делать в течение дня. Такое же расписание временами имелось и у нас. Это было в тех редких случаях, когда пара брала себе отгул – обычно чтобы отправиться на фермерскую распродажу, купить вышедший из употребления инвентарь или старомодные горшки для Лиз и ее стряпни. Тогда мы кормили и запирали их кур и бывали удостаиваемы чести присматривать за Полли.

С курами было легко, если не считать того, что приходилось заходить в загон, согнувшись в три погибели, как Кинг-Конг. Тим приспособил старую засыпную уборную под насест для одной группы птиц и большую деревянную бочку из-под сидра – для другой. Перед ними были загоны, и поскольку Тим выгодно приобрел большое количество мелкоячеистой проволочной сетки всего лишь трех футов шириной, то высота загонов составляла именно три фута – так что трудность была налицо.

Трудность, пожалуй, не столько для Тима, который был к этому привычен и обычно запирал курятники с наступлением темноты. Но Чарльз, который имел шесть футов росту и который отважился складываться пополам, входя в куриный загон, чтобы запереть дверцу бочки, старался делать это, пока было еще довольно светло, потому что дверь была необычной формы и ему хотелось видеть, что он делает… «Ну-ну, что-то будет дальше?» – доносился из-за ограды неизменный вопрос старика Адамса, и Чарльз, однажды повернувшийся, чтобы ответить, сшиб один из беспорядочно поставленных шестов, поддерживавших проволочную крышу, и прямо на моих глазах, как и на глазах старика Адамса, загон обрушился наземь.

Это, впрочем, был незначительный инцидент. Самую большую проблему представляла Полли. Если Беннеттам предстояло отсутствовать более нескольких часов, они приводили ее к нам вместе с набором бутылочек, необходимых для того, чтобы поддерживать в ней жизнь, пока они не вернутся; небольшой миской концентратов, которыми мы должны были, когда подойдет время, приманить ее домой; цепью; двухфутовым колышком для привязывания, в форме гигантского штопора; а также списком указаний длиной в мою руку.

«Убедитесь, что колышек полностью ввинтился в землю – вы не поверите, до чего она сильная», – было одно из таких указаний. «Проверьте, чтобы молоко было температуры крови, и не давайте ей всасывать воздух», – гласило другое.

Легко сказать. В тот момент, когда козочка видела, что приближается ее молочная кормежка, она бросалась ко мне, как коммандос на штурмовую полосу. Она прыгала на бутылку и пятилась назад, таща ее за собой, словно играя в перетягивание каната, – я с трудом удерживала бутылку. Я не успевала удалить воздух прежде, чем она за нее ухватывалась, да если бы и успевала, это не имело бы большого значения. Полли с жадностью заглатывала воздух, втягивала его в себя, словно дренажный насос; было просто удивительно, как она не раздувается и не взлетает.

Тем не менее она выжила. Козы, очевидно, крепче, чем представляют себе авторы учебников. Она даже как будто нас полюбила. Когда Тим водил ее в Долину попастись вдоль обочины, стоило ей нас увидеть, она бежала к нам, таща за собой свой поводок, а Тим снисходительно бежал за ней. Она не заморачивала себе голову насчет калитки, а просто перескакивала через стену ограды и бросалась к нам, исступленно виляя хвостом. Разве это не чудесно, восторгалась мисс Веллингтон – то, как этот милый маленький зверек нас обожает.

Конечно чудесно, но это не очень помогало стене. Стена ограды сложена без раствора и легко обрушается. Если Аннабель тоже была на лужайке (ей совсем не нравилась Полли), Полли опускала голову и делала вид, что хочет боднуть Аннабель. Аннабель поворачивалась задом, изготовившись брыкаться. Пара ног предостерегающе выдавалась вперед, словно два ударника в дробовике, – нам всегда приходилось поспешно подбегать, чтобы выхватить Полли с линии огня.

Не легче обстояло дело, когда с нами были кошки. Шебалу съеживалась, скашивала глаза и рычала, как тигр, тогда как Сесс занимал атакующую позицию. С выгнутой, словно шпилька для волос, спиной, с распушенным, словно ершик для дымохода, хвостом, поджав голову, он наступал на нее боком, на тонких негнущихся лапах, точно краб. Эффект был несколько подпорчен его торчащим под неправильным углом хвостом, но не было сомнения, что наш смуглый парень действует на полном серьезе. Тим хватал Полли за ошейник, я подхватывала Сеску, который спешил воспользоваться этим, чтобы разразиться самым истошным воем. Пусть скажет спасибо, что меня удерживают, заявлял он с безопасного места на моем плече. Спусти его на землю – уж он бы ей показал.

Он бы мог. Являясь самым бесстрашным котом из всех, какие у нас были, хотя мы не можем определить, что это: врожденная смелость или просто бестолковость. Определенно ни кошки, ни Аннабель не позволили бы нам держать свою собственную козу, хотя мы так любили Полли, что порой задумывались над этим. Впрочем, лишь мимолетно. Всегда происходила какая-то ситуация, которая подтверждала сведения неудобства содержания козы. Как в тот раз, когда нас могли бы арестовать, будь общественность более наблюдательна.

Это было, насколько я помню, как-то в феврале. Тим и Лиз собирались уехать во второй половине дня, и Тим сказал, что они могут немного припоздниться. Не страшно, если Полли останется во дворе до темноты. Но не могли бы мы в районе полшестого ее запереть и дать ей бутылочку молока?

Конечно, мы могли. Обычно я подогревала бутылку на кухне и просто приносила ее к ним, выше по холму. В тот день, однако, нам надо было съездить в город, чтобы привезти аккумуляторную батарею для машины, поскольку наша старая явно садилась. Это был мрачный день, и я сжималась при мысли о том, как придется возвращаться домой, подогревать корм и по холоду относить Полли. Именно тогда мне в голову пришла эта идея.

Было очень просто взять с собой в машину термос с кипятком, кошачью грелку и еду для Полли. Перед тем как мы выехали из города в обратный путь, я наполнила грелку из термоса, обернула ее в коврик вместе с бутылочкой для кормления… За те полчаса, что потребуются доехать до деревни, бутылочка чудесно нагреется, и мы сможем заехать и накормить ее по дороге домой, чтобы потом не возвращаться.

Почему я не избавила себя от трудов и попросту не налила нагретое питье в термос? А потому что Чарльз слишком щепетилен в отношении микробов. Бог знает, из чего состоит эта питательная смесь, сказал он, когда я предложила такой вариант. Он не хочет всего этого в термосе, из которого, вероятно, будет пить.

Что ж, наверное, это разумно и показывает его изрядную предусмотрительность. Мы прошляпили в том, что никто из нас не вспомнил о бутылочке до выезда из города. Мы были уже на полпути домой, когда я о ней подумала. Завопила Чарльзу, чтобы он остановился, и мы съехали на обочину. Я осторожно наполнила грелку водой. Теперь порядок, сказала я, обернув ее вместе с бутылочкой в коврик. Когда доберемся до дому, будет почти то, что надо. В это время Чарльз потянул за стартер, и – ничего не произошло. Батарея полностью села.

– Могло быть и хуже, – сказал Чарльз, стараясь смотреть на дело оптимистически. – По крайней мере у нас есть новая в багажнике. – Затем он всмотрелся в боковое окно. – Черт возьми! – воскликнул он. – Ты знаешь, где мы остановились?

Аккумулятор сел прямо возле пункта Военно-воздушных сил, а это было время бомбобоязни. Такое не могло случиться ни с кем, кроме как с нами.

Так и вижу, как все это выглядело. Я светила тускнеющим фонарем в багажник, в то время как Чарльз извлекал из него черный прямоугольный предмет. Пока он тащил его к передней части автомобиля, машины дюжинами освещали нас своими фарами. Он поставил его на землю возле правого колеса, где ящик умудрился выглядеть наиболее зловеще. И конечно, самый травматичный момент из всех наступил, когда он отсоединил старый аккумулятор и все огни на нашей машине погасли. Мы, вероятно, были похожи на заговорщиков Гая Фокса, бесшумно двигающихся в темноте. Каждую секунду мы ожидали услышать вой сирен полицейских автомобилей или голос из мегафона со стороны охраны пункта ВВС.

Чарльз присоединил контакты с быстротой молнии. Мы забрались в машину и понеслись домой, как на реактивном двигателе, настолько напуганные, что забыли по пути остановиться у коттеджа Тима и нам все-таки пришлось отправиться туда покормить Полли.

– Все в порядке? – спросил Тим, позвонив позднее, чтобы поблагодарить нас. Даже он едва смог поверить во все это, когда я ему рассказала.

 

Глава четвертая

Бывали моменты, когда коттедж выглядел сонным и бессобытийным, как если бы время в нем остановилось сто лет назад. Это бывало лишь изредка – когда Аннабель случалось в виде исключения быть вне зоны видимости на склоне холма и не следить за нами оттуда, словно полицейский надзиратель; когда кошки были дома и спали сном праведников и когда коза не громоздилась на нашей стене, как какая-нибудь горная серна. В один из таких дней после обеда я работала в саду, тыча садовой вилкой с одним отломанным зубцом в цветочную клумбу, которая была твердой, как железо, а мои мысли навязчиво крутились вокруг разнообразных проблем. Тогда в переулке, как будто бесцельно блуждая, появилась какая-то женщина.

Она вела себя как студентка Королевской академии театрального искусства, пробующая силы в роли Офелии. Отламывала ветки, держала их в руке, склоняла к ним голову, наклонялась и подбирала с земли кусочки мха, которые потом аккуратно укладывала в корзину. Добавила туда же кусок камня и посмотрела на меня, проверяя, наблюдаю ли я за ней. «Я собираю это», – бодро известила она меня.

Поскольку это было и так очевидно, я лишь сказала: «О!» Очевидно, предполагалось, что я спрошу зачем. Решив, что раз я не спросила, то мой кругозор нуждается в расширении, женщина подошла к калитке.

Она не может понять, сказала она в ходе разговора, почему местные женщины, лишь оттого, что они живут в деревне, похоже, не следят за собой. Дело не только в том, как одеваются. (На мне был обвисший свитер с дырками. На ней была шляпка с перьями и подходящий к ней жакет…) Они не следят за собой внутренне. Интеллектуально. Существуют ведь и другие вещи, кроме как убирать дом и вскапывать огород.

Женщины должны развивать свой потенциал, продолжала она. Мужчины будут ценить их больше. Она, например, занимается японской флористикой. Интересуюсь ли я этим?

Пожалуй, нет, сказала я. У меня нет времени… Человек должен находить время для культурного развития, укорила она меня. Незачем человеку превращаться в овощ… Она как-нибудь еще придет со мной повидаться.

Она удалилась вверх по переулку, подбирая затейливую веточку там, грустный с виду сухой плод здесь, вся поглощенная нелегкой работой художника-флориста. Фред Ферри рассказал мне впоследствии, что она только что переехала из города. Я спрашивала себя, следовало ли мне ее просветить?

Сломанная садовая вилка, к примеру, которую ее глаз отметил как неряшливую, имеет свою историю. Чарльз отломил зубец много лет назад, отправляя на тот свет ядовитую змею, которая угрожала кошкам. На самом деле вилка была удобнее, когда в ней осталось всего три зубца; она лучше входила между растениями. Клумба была твердой, как бетон, не по причине небрежения, а потому что две кошки, осел и коза постоянно на ней резвились. Что же касается моего отсутствующего выражения лица – оно не имело ничего общего со скукой. Собственно говоря, я размышляла о Сессе. О мотивах его поступков.

Мы всегда этим интересовались. Был один случай через пять дней после его появления у нас, когда Шебалу привела его познакомиться с травой. До этого она им брезговала, но теперь он начал приобретать запах коттеджа, и она решила, что он не такой уж противный. Поэтому она вышла с ним погулять и понюхать Свою Маргаритку, поболтать с Птицей, Которая Ее Боялась, поприветствовать Чарльза дружеским «Баааа!», проходя мимо него вместе с Сессом. И у гаража, у травяной кочки, к которой всегда благоволила, Шебалу остановилась, чтобы поесть Своей Травы.

Она никогда не жевала ее столь признательно, склонив голову набок и закрыв глаза от наслаждения. Вкуснятина, объявила она. Ем ее Уже Не Первый Год. Никто, кроме нее, Эту Траву не ел.

Теперь они стали есть ее вместе с Сессом. Сесс воспринял Шебалу как маму и наставницу, что означало беззаветно копировать все, что она делала. Заняв место как можно ближе к ней, он наклонил голову и тоже начал жевать. На морде его было выражение важности, которое нам вскоре предстояло научиться распознавать. Это означало, что Сесс думает. В этом случае о том, почему большие кошки едят траву, и ответ предположительно состоял в ее цвете. Это была единственная причина, какую мы могли придумать, объясняющая, почему с того времени и впредь он ел все, что попадалось ему зеленого.

Капусту обычную, капусту брюссельскую, кресс-салат – он усердно жевал все это. Он благоухал, как ковент-гарденский рынок, но мы говорили себе, что это ему на пользу. Особенно запомнился мне кресс-салат – я купила его однажды, чтобы приправить утку, когда мы ожидали к ужину друзей и когда я протиснулась в деревенский магазин прямо перед закрытием за еще одним пучком, поясняя, что Сесс съел первый…

– Он съел кресс-салат? – громким от изумления голосом переспросил хозяин лавки. – И не заинтересовался уткой?

Головы других покупателей молниеносно повернулись ко мне. Они подумали, что я говорю о Чарльзе. Однако я объяснила, что Сесс любит все зеленое, и они восприняли это как нечто довольно правдоподобное. Одна женщина сказала, что знала кошку, которая ела огурцы. У другой была собака, которая любила ревень. День или два спустя первая объявилась возле нашего коттеджа, принеся пучок кресс-салата Сессу в подарок.

Пригласив ее в дом, чтобы она сама угостила кота, я не могла придумать, что бы еще сделать. Не могла ли после того, что чистосердечно рассказала в магазине, рассказать ей новую правду? А именно, что теперь у нашего кота появилась мания в отношении зеленой пластиковой сетки и что он в пользу нее отказывается от свежей зелени?

Уж лучше бы я рассказала. Надо было видеть выражение ее лица, когда он, прижав уши, попятился прочь от кресс-салата. «Пытаетесь накормить меня этой штукой?! – взвыл он. – Вы что, думаете, я ненормальный?»

Теперь женщина явно думала, что ненормальная я, а мы действительно считали ненормальным кота, что, вероятно, составляло некоторый баланс. Даже допуская, что сиамцы не такие, как все, все же его пристрастие к пластиковой сетке было весьма странным.

Началось это с того, что на местном субботнем рынке мы купили полцентнера репчатого лука в зеленом пластиковом сетчатом мешке. Там нам случилось встретить Тима Беннетта, и тот только что сам закупил два мешка. На следующий год, сообщил он нам, когда он будет лучше организован, сам вырастит свой собственный. Пока что просто закупает его оптом. Лиз сплетет его в косы (в книге по самообеспечению объяснялось, как это сделать), и луковицы будут хорошо смотреться, подвешенные возле банок с медом. А также рядом со стоящим на полках домашним вином и ящиком яблок, что мы им дали… На лице его было выражение виргинского первопоселенца в День благодарения.

Такое же выражение было и на лице Чарльза, когда мы ехали домой с мешком лука. «Тим прав», – с энтузиазмом говорил Чарльз. Большое крытое крыльцо у кухни, которое мы недавно пристроили, чтобы снимать там резиновые сапоги и анораки, а также морозилка составят восхитительный зимний склад. Пара мешков картошки; мешок муки; вот этот лук; выращиваемый им фундук, когда он его соберет. Что-то есть в этой идее самообеспечения – она дает человеку чувство независимости.

И впрямь она такое чувство давала. Мне и самой стали рисоваться радужные картины. Большие каменные емкости с солеными огурцами; аккуратно составленная зимняя поленница – не напиленный кое-как в последнюю минуту деревянный хлам, а настоящие дрова. Быть может, нам удастся добыть один из таких больших сосновых кухонных буфетов, сказала я. Мне такие, пожалуй, нравились. Буфет хорошо бы подошел к нашему красному плиточному полу и косичкам лука. У нас также были старые масляные лампы, которыми мы пользовались до того, как провели в коттедж электричество. Я могла бы их достать и начистить до блеска. Они отлично подошли бы к такому буфету.

Учитывая, что я на самом деле не хотела ими пользоваться, заметил Чарльз. «Довольно мы уже натыкались впотьмах», – сказал он. У него были другие планы на эту зиму.

Так, предаваясь мечтам, мы доехали до дому с нашим мешком лука и гордо прислонили его к стене на нашем крытом крыльце. Не прошло и нескольких минут, как мы застали Сесса грызущим сетку с таким рвением, словно от этого зависело спасение его жизни.

Непохоже было, что его привлек запах сетки, так как он мощно перебивался запахом лука. Не мог его также привлечь и запах лука. Когда я предложила ему луковицу, он ее проигнорировал. Именно тогда меня осенило, что все дело в цвете сетки – зеленом, как трава и кресс-салат. Эксперты говорят, что кошки дальтоники и видят лишь различные оттенки серого. Я, однако, задавалась вопросом, не мог ли Сесс в этом отличаться? Эту гипотезу я изложила Чарльзу через несколько дней после нового случая, на этот раз в саду.

К этому времени, обеспокоенные поглощенностью Сесса пластиковой сеткой (Чарльзу пришла мысль, что присутствующая в ней краска может быть ядовитой), мы переместили ее в свободную комнату – она же кабинет – как в единственное место, куда наш обжора не мог добраться. Вообще-то я там пишу, это очень маленькая комната, а запах лука едва ли напоминает запах фиалок – но, как сказал Чарльз, что сейчас важнее? Бесспорно, Сесс. Пришлось примириться с луком.

Итак, в тот день я сидела наверху и работала, Чарльз был в саду. Шебалу спала внизу (будучи на четыре года старше Сесса, она время от времени настаивает на особых правах), а Сесс, лишенный компании, был занят тем, что оглашал дом громкими воплями. По усилению и ослаблению воя я могла судить, что он бродит из комнаты в комнату. Вскоре наступило молчание. Скрип шагов на лестнице. Я подождала – последовал звук фырканья у дверного косяка. Затем – затишье, которое, как я знала по долгому опыту общения с сиамцами, означает заглядывание под дверь.

Последовавший через некоторое время рев был похож на паровозный гудок в тумане. Он Знает, Что Я Здесь! – вопил он. Он Меня Видит! Почему Я Его Не Пускаю? Что там внутри такое, о чем ему не положено знать?

Я могла вынести звук туманной сирены. У меня в этом большой опыт. Чего я вынести не могла, так это того, что он начал жевать ковер. Поэтому пришлось отнести кота Чарльзу, который сказал, что, конечно, побудет с ним в саду – он-де такой умный, что с ним всегда приятно побыть. «Ты тогда не будешь ей мешать?» – услышала я, как он спрашивает Сеску, когда оба перемещались по засаженному крыжовником пятачку. Сесс доверительно, как мужчина мужчине, ответил «Мау!».

Я вернулась к своей работе. Какое-то время вокруг царили тишина и благодать, затем послышался глухой звук шагов на лестнице. Это был Чарльз, державший на руках Сесса. Лицо его было красным. Знаю ли я, вопросил он, что натворил этот мой кот? Полез прямиком на яблоню, прямо на верхушку, и прогрыз здоровенную дыру в сетке.

Яблони окутаны сеткой, чтобы защитить их от птиц, которых мы любим, но которые истребляют наш урожай. Сетка дорога, и Чарльз потратил целую вечность, чтобы ее натянуть, тщательно орудуя шестом, чтобы закрыть все ветки. Стояла осень, и предполагалось, что птицы не начнут свои набеги раньше весны. «Совсем новая сеть! – стонал Чарльз. – Теперь мне придется брать лестницу и заделывать дыру веревкой. Этот проклятый кот, должно быть, чокнутый».

Именно тогда я указала на то, что сетка зеленая, как и мешок для лука и кресс-салат. «Быть может, он являет собой научный феномен, – сказала я. – Кот, который различает цвета». Чарльз сказал, что феномен – хорошее определение, судя по тому, как он пробился сквозь фруктовую сетку. Но почему ему надо сходить с ума от зеленого, а, скажем, не от коричневого, белого или голубого?

Быть может, когда он увидел, как Шебалу с таким благоговением объедает свою травянистую кочку, он подумал, что ему следует для верности поедать все предметы этого цвета? Быть может, это какой-то сиамский ритуал, вроде его пристрастия к коврикам? (Коврик – это отдельная и многогранная история. Я лучше расскажу ее позже.) Чем больше я наблюдаю Сесса, призналась я, тем больше задаюсь вопросом, не суеверен ли он?

Чарльз посмотрел на кота, о котором мы разговаривали. Сесс никогда не терял времени даром. Проделав свой дневной объем работ с зеленой сеткой, он явно тренировался для следующей встречи с Полли. Выгнув спину дугой, выставив кривой хвост на манер ручки от чашки, он атаковал что-то невидимое в комнате. Застывал, делал ложный выпад, отпрыгивал в сторону, вертелся на месте, наскакивал сбоку, опять-таки неизвестно на что. Не знаю, как насчет суеверий, сказал Чарльз, но если я спрошу его мнения, так этот кот попросту идиот.

 

Глава пятая

Впервые мы осознали, что у нас в Долине живет необычная порода мышей, когда возвращались однажды с прогулки вместе с Аннабель.

Я шла впереди, чтобы открыть ворота лесничества, Чарльз, с нашей четвероногой подругой, шел следом, когда передо мной вдруг быстро пронеслось через тропинку и остановилось у дерновой насыпи нечто, что я сочла осенним листком. Оно задвигалось снова, и я увидела, что это полевая мышь. Красновато-коричневая, маленькая – размером с небольшой дубовый листок – и не делающая совершенно никаких попыток скрыться. Может быть, она ранена, подумала я, наклоняясь, чтобы подобрать и отнести туда, где на нее не наступит Аннабель. (В перчатках я могу поднять с земли все, кроме гадюки; это еще одно, к чему я привыкла на протяжении лет.)

Мышь, однако, не была ранена. Она сидела на корточках, поедая семена травы. Неправдоподобно крохотными лапками она вертела метелку злака, точно кукурузный початок, и совершенно меня игнорировала, словно я была каким-то видом местного дерева. К тому времени, как подошел Чарльз, мышь закончила есть травяную метелку и передвинулась на фут или около того вверх по насыпи, где выбрала другую, которую, снова сев на корточки, стала обгрызать, с интересом поглядывая вниз на Аннабель.

– Может, у нее контузия, – прошептала я Чарльзу. Никогда не видела я столь самоуверенную полевую мышь. Чарльз внимательно изучил ее с близкого расстояния.

– Все с ней в порядке, – сказал он. – Просто ничего не боится.

Ничего не боялась и та мышь, которую я увидела на следующий день поедающей насыпанные для птиц крошки во дворе, возле кизильника. Она беззаботно сидела, повернувшись ко мне спиной, и даже не обернулась, когда я проходила мимо. Это была не та мышь, что мы видели на тропинке. Эта была явно крупнее. Ее, однако, окружала та же аура безмятежности – явное отсутствие страха. Мне стало интересно, не из одного ли они помета.

В тот день мышь возле кизильника была захвачена в плен Шебалу. Я закричала, когда увидела Шебалу крадущейся к ней, но мышь определенно не обратила внимания. Шебалу принесла ее в дом, издавая ужасающие стенания сквозь зубы, как она обыкновенно делает, когда объявляет, что кого-то поймала. Уже одно это обычно пугало большинство мышей до смерти – эти звуки повергают в дрожь даже меня. Но в тот момент, когда она положила мышь на пол, чтобы издать более громкий рев, подзывая Сесса (никогда его нет поблизости, когда он нужен, говорило выражение ее морды), мышь поднялась и, пока Шебу все еще разорялась, быстро утекла в кухню.

Я надеялась, что она пробежит кухню насквозь и выбежит во двор, но вместо этого мышь залезла в буфет. Не потому что была испугана или искала убежище, как мы поняли, когда узнали ее получше. Она была занята тем, что оценивала перспективы. Дело было в октябре. Мышь, которую мы вскоре окрестили Ланцелотом (потому что именно этот звук она производила, грызя Чарльзовы орехи), прожила у нас до следующей весны, сопротивляясь всем нашим попыткам ее выдворить. Порой Ланцелот менял местонахождение своей штаб-квартиры, но мы всегда знали, где он находится. Нам приходилось лишь следить за кошками.

Именно они в первый же день сообщили нам, что он, оказывается, в шкафчике. Они с надеждой разбили перед шкафчиком лагерь. Сесс при этом не имел ни малейшего понятия, зачем они там сидят (он никогда в жизни не видел ни одной мыши), но, подражая Шебалу, старался выглядеть сосредоточенным, хотя его уши все же шевелились время от времени. Я заперла их в гостиной и выгрузила из шкафчика все банки и пакеты. Совершенно точно мышь находилась в дальнем углу. Надев перчатку, я протянула руку – зверек перепрыгнул через нее и скрылся у меня за спиной.

Теперь он был под плитой, если верить Шебалу, которую я принесла, чтобы она сообщила мне, куда он сбежал. «Я Его Вижу», – сказал Сесс, вглядываясь под плиту одним глазом. По-видимому, Ланцелот тоже увидел Сеску. Он пулей вылетел из-под плиты и забрался в другой шкафчик. Впрочем, лишь для того, чтобы проверить, есть ли у него путь отступления. Проделав это, он вернулся обратно под плиту.

Так, циркулируя между плитой и шкафчиком, с мусорным ведром посредине, дающим ему убежище по пути (мы поставили ведро там нарочно, чтобы обеспечить ему защиту от кошек), он и жил, удовлетворенный, несколько дней и вполне мог провести так всю зиму (в том шкафчике были только принадлежности для уборки, а дверцы других я держала крепко закрытыми), если бы не тот факт, что меня начала мучить совесть. Вряд ли это походило на нормальную жизнь для полевой мыши.

Я начала оставлять для него на полу крошки. Каждое утро их не оказывалось на месте. Через пару дней, впрочем, у меня возникла другая мысль. Что он мог пить все это время? Я поставила на пол блюдечко с водой, которое ему определенно пригодилось. Судя по лужице на полу, он либо в него упал, либо купался.

Теперь он был явно счастлив, единственной незадачей было то, что нам приходилось выгонять из кухни кошек, боясь, что они его поймают. Это было трудно: порой я спрашивала себя, уж не проникают ли они через дверь путем телепатии, потому что, будучи уверена, что заперла их по одну сторону, в следующий момент находила их по другую. Но помимо трудностей, это также казалось несправедливым. Сесс, например, обожал кухню. Когда он еще не умел забираться на рабочие поверхности, то все равно любил, сидя в кухне, смаковать запахи и размышлять о том, что ему дадут в следующий раз.

Короче говоря, как-то вечером я проложила дорожку из крошек до крыльца и выставила туда же Ланцелотово блюдечко. То, что он перенес свою штаб-квартиру, подтвердилось на следующее утро, когда кошки направились прямиком к стоявшему в тамбуре холодильнику. «Мышь Под Ним», – сказала Шебалу, тычась носом в его основание. «Ест!» – торжественно проинформировал нас Сесс, тоже просовывая туда свой нос. Ланцелот действительно был там. Он нашел свое Эльдорадо – Чарльзов урожай фундука.

Чарльз принес в дом орехи и сложил их на крыльце в большое пластиковое ведро, сняв с него крышку, так чтобы влага могла испариться, во избежание гниения. Я в то время поинтересовалась насчет мышей, но он сказал, что мыши не заберутся по стенкам ведра. Чего, однако, не принял во внимание, так это что Ланцелот не был обычной мышью. Не таков он был, чтобы тщетно взбираться по пластику. Выбрав ножку стола, который у нас там стоял, он спланировал вниз, в ведро. Чтобы выбраться обратно, ему требовалось только перевалиться через край ведра, которое было заполнено до верха. Судя по дорожке орехов, ведущей к холодильнику, эта система транспортировки разрабатывалась всю ночь.

Чарльз был так впечатлен, что охотно разрешил ему пользоваться орехами. «Он явно умный парнишка, – сказал Чарльз. – Раз вот так улизнул от Шебалу и доказал, какой он изобретательный». Однако заговорил совсем по-другому, когда однажды посмотрел на свою садовую куртку (мы уже раньше заметили, что кошки подозрительно принюхиваются, бродя под тем местом, где она висит) и обнаружил, что если Ланцелот днем, возможно, и ест орехи под холодильником, то ночи проводит вовсе не там. Он прогрыз в куртке большие дыры, натаскал образовавшуюся шерсть в один из карманов и соорудил аккуратную мягкую постельку, которая была подвешена на стене; тем самым обезопасил себя от злых бродящих дозором кошек.

И совсем другое заговорила я неделю или две спустя, когда Ланцелот и Чарльз совместно учинили в коттедже хаос.

Это началось с того, что мы купили жилой автоприцеп. Зачем мы его купили, я объясню позже. Как вы можете догадаться, дело было связано с кошками. На данный момент скажу только, что фургон купили подержанный. Мы искали жилой прицеп с сентября, и первый, который отвечал нашим требованиям, нашли только к ноябрю. И поскольку он был в превосходном состоянии, потому что содержался зимой под крышей, Чарльз сказал, что будет тоже держать его под крышей. Этакая маленькая красотка заслуживает такого отношения, сказал он, любовно похлопывая фургон по боку. Когда я озадаченно поинтересовалась, где именно, он ответил, что в сарае, рядом со стойлом Аннабель. Мое сердце упало с глухим стуком. Вы бы видели этот сарай.

Он находился в нашем владении почти двадцать лет, и с того момента, как мы его купили вместе с садом, Чарльз использовал его под склад для вещей, которые могут в один прекрасный день понадобиться. Он не использовал его для вещей, имеющих какую-нибудь ценность, как, например, тяжелого катка для обработки почвы, который мы использовали раз в двадцать лет и хранили в гараже. (Чарльз всегда говорил, что Этой Весной он обработает им лужайку, но каким-то образом у него никогда не доходили руки.) Отнюдь. Сарай, который был открыт спереди, содержал в себе некое сорочье гнездо из всякой всячины. Например, кучу камней, вынутых, когда мы переделывали камин в открытый. (Чарльз сказал, что потребовалось бы целое состояние, чтобы купить такую уйму; мы будем им рады, когда настанет пора ремонтировать стены.) Например, землю, вынутую, когда мы сооружали пристройку к коттеджу; по мнению Чарльза, это был хороший пахотный слой. (Сваливайте ее в сарай, сказал он в то время строителям; потом он-де разбросает ее по саду.) Например, сажу, хранимую под крышей, чтобы ее не испортил дождь. Остатки грибного компоста, оставленные там по той же причине. Мешки с песком. Металлические жерди и проволоку, которые мы когда-то использовали как ограждение для Аннабель и так и не сумели потом распутать.

Где-то в глубине сарая находилась старомодная складная пружинная кровать, которую Чарльз много лет назад предназначал в качестве рамы для парника. В одном углу лежало несколько резервных мешков угля, спрятанных за старой дверью. Около задней части были составлены штабелем восемь строительных подмостков – мы пользовались ими тем летом, чтобы побелить коттедж. В довершение всего верхушку этого сорочьего гнезда составлял наш зимний запас материала для растопки: обрезанные ветки яблонь, ветки платана, рачительно положенные туда Чарльзом. Дотянуться до них можно было, встав на какую-нибудь подходящую насыпь земли, которой не хватило места внутри. Чтобы предотвратить осыпание на голову этой растопки, которая имела такую склонность, когда человек пытался вытащить какой-то ее кусочек, она была огорожена веревкой, прикрепленной к поперечной потолочной балке через произвольные интервалы. «Чепуха, – сказал Чарльз, когда я пожаловалась, что это выглядит как двор Стептоу. – Это часть деревенской жизни».

Теперь он предлагал это расчистить, и мне бы надо было подскочить от радости. Но я, со своим характером, беспокоилась. «Абсолютно ничего страшного, – сказал Чарльз. – Мы расчистим это за полдня».

Может, так и вышло бы, если б мы наняли бульдозер и отправили весь хлам туда, куда и следовало его отправить – в местную мусорную яму. Но Чарльз настаивал на постепенном разборе этого завала, как если бы мы рылись в поисках драгоценностей. Десять мешков навоза – вы бы подумали, что это и есть сокровище, судя по благоговению, с каким мы его вывозили. «Выдержанный в течение многих лет, – сказал Чарльз. – Он на вес золота, если удобрять им ревень».

Уголь перенесли в оранжерею. Растопку – в стойло Аннабель. Она принюхивалась к ней и недовольно фыркала. Сваливать Этот Хлам в Ее Доме? Она не потерпит Этих Дров. Но ей пришлось их терпеть, они были пристроены к задней стене ее стойла, и она все громче выражала свое раздражение фырканьем, а по ночам грохотала поилкой, чтобы показать, как мало теперь у нее места. «Здесь хватит места для шестерых ослов, – сказал ей Чарльз, – зато зимой тебе будет намного теплее».

Это бы не помешало. То была самая холодная зима, что случилась у нас за долгие годы, а нам потребовалось две недели, чтобы разгрузить сарай. Мы вытаскивали кирпичи, такие холодные, словно они прибыли с ледника, разрыхляли киркой твердые горы земли, откатывали их в тачке с ледяными ручками, а замерзшие колеса едва вращались. В обычной ситуации мы бы нашли себе множество помощников, но по какой-то причине всех наших соседей словно внезапно разбил паралич. У Тима Беннетта был грипп. У старика Адамса разыгрался артрит – причем обострился после того, как мы сказали нашему соседу о расчистке сарая. Что же касается Фреда Ферри, то, по своему обыкновению, он флегматично протопал мимо в первое же утро. «Что это тут делается?» – осведомился он, останавливаясь, и когда мы ему рассказали, он посмотрел ошеломленно и сказал: «Вот это да! А я думал, вы проводите инвентаризацию». Фред гордится своим тонким чувством юмора. Когда я спросила, не хочет ли он нам помочь, мы заплатим ему по обычной таксе (я предполагала, что юмора у него поубавится), он сказал: «Я посмотрю. Я дам вам знать», – и затопал вверх по холму. Спускался с него, уже хромая. Он сказал, что его больное колено неожиданно вновь разболелось. Оно всегда заболевает, когда Фреду требуется отговорка. Мы поняли, что проиграли.

Так что мы продолжали наш тяжкий труд. Вставали утром и принимались за работу. Наше занятие казалось абсолютно бесконечным. На какой-то стадии Чарльз почти что присоединился к армии хромых в нашей деревне. Мы дошли до слоя, где стояла пружинная кровать. Я предупредила его, что вижу пространство с нижней ее стороны и что пружины, похоже, опираются на какие-то коробки. Он не слушал. Перед моими глазами одна его нога прошла сквозь пружины, и он застрял, словно Долговязый Джон Сильвер. Не будь меня там, чтобы его подхватить, когда он провалился, бог знает что бы могло случиться. А так отделался лишь ободранной лодыжкой – и если вы интересуетесь, какое все это имеет отношение к Ланцелоту, то именно на следующее утро после этого они с Чарльзом ненароком провернули свою губительную операцию.

Когда мы работали над расчисткой сарая, Чарльз всегда запирал двери коттеджа, что было очень правильно. Как он сказал, мы были вне зоны видимости и слышимости. Всякий проходящий мимо посторонний мог войти. Поскольку Чарльз отличается пунктуальностью, задействовано было два ключа: от цилиндрового замка на старой задней двери, которая теперь стала внутренней дверью пристройки, и от обычного замка на новой внешней двери. Следить надо было как раз за внутренней дверью. Надо было не забывать забирать ключ от цилиндрового замка прежде, чем закроешь ее, а не то можно было захлопнуть себя снаружи.

В обычное время этот самый ключ оставался во внутренней двери весь день, но поскольку сейчас один из нас постоянно его вынимал, а мы были умучены тяжелой работой и чувствовали себя как пара угнетенных землекопов, то в то утро, думая, что ключ у меня в кармане, Чарльз захлопнул внутреннюю дверь. У меня же ключа не было. Я просто выходила во двор вытряхнуть скатерть после завтрака. Мы оказались накрепко изолированы от внутренности дома. И в наступившей тишине я вдруг поняла, что слышу, как Ланцелот шумно жует за морозилкой.

Обычно он ужасно громко жевал под холодильником Чарльзов фундук. Весь день он хрустел, как терка для мускатных орехов. Но за морозилкой… не взялся ли он за электрические провода? Если так, то в любой момент может вспыхнуть пожар!

Я крикнула об этом Чарльзу, который пошел в сарай с инструментами за молотком, чтобы разбить окно. Это был единственный способ снова проникнуть в кухню, и Чарльзу он не очень-то нравился. К несчастью, когда я крикнула ему про Ланцелота, он опустил грабли, которые держал в руке, они соскользнули и разбили горку цветочных горшков. Ладно, все равно он не пользовался ими уже сто лет, утешала я, – но Чарльза в это время было уже невозможно утешить. Он зашагал в кухонный тамбур, схватился за угол морозильника… «Смотри не раздави Ланцелота», – сказала я. Чарльз объяснил мне, что бы он хотел сделать с Ланцелотом, но я заметила, что все-таки сдвигает морозильник осторожно.

Когда он сдвинул его наполовину, появился Ланцелот и юркнул за шкафчик. Оказывается, он не жевал провода. Должно быть, он подумывал о смене местожительства. Под морозилкой была свежая горка орехов. Мы собрали их, поставили морозильник на место, выдвинули холодильник, из-под него вымели кучку скорлупок. «Если бы мы вычистили это место для него раньше, он, пожалуй продолжал бы там оставаться, – сказал Чарльз. – Когда он был под холодильником, мы по крайней мере знали, что там происходит».

Чарльз разбил окно. Я забралась внутрь. Мы временно забаррикадировали отверстие буфетом, чтобы кошки не могли выбраться наружу. Вымели с пола стекляшки. Отыскали ключ. Отправились обратно, в свою личную Сибирь, в сарай для прицепа. «Ты когда-нибудь задумывалась, – осведомился Чарльз, – во что только не втравливают нас животные?» Мы бы не задумались о покупке жилого прицепа, если бы не кошки. Не вкалывали бы сейчас как рабы. Если бы не приютили Ланцелота, он бы не вовлек нас в переделку с морозильником. А он, Чарльз, не побил бы цветочные горшки.

Нам также не пришлось бы задействовать пару десятифутовых стоек, чтобы поддерживать крышу сарая, когда обнаружилось, что одна из удерживающих штанг прогнила. Нам не пришлось бы звонить в Государственную комиссию по лесному хозяйству, в панике спрашивая, не могли бы они быстро обеспечить нас подпорной штангой. Увы, у них не было свободных штанг, и сейчас не было свободных людей, чтобы нам такую отпилить. Лесничий спросил, не могли бы мы срубить себе такую сами. Это лучшее, что нам могут предложить в помощь, сказал он. В установленном порядке вышлют нам счет.

Дело почти дошло до этого. Чтобы довершить картину, не хватало только, чтобы мы с Чарльзом сами спилили одну из сосен в лесничестве, а вся деревня смотрела бы на нас, недоумевая, что это, черт возьми, мы делаем. Через полчаса, однако, лесничий перезвонил нам, чтобы сказать, что как раз появились двое его людей. Он прямо сейчас отправит их на это дело. Это будет безопаснее, чем если бы мы стали валить дерево сами – его, как и нас, не особенно воодушевляла такая перспектива. И, собственно говоря, тем временем один сосед предложил нам лишнюю подпорку, которая у него оказалась, и мы ее приняли. Единственный недостаток состоял в том, что я оставила Чарльза, словно Атланта, поддерживать крышу, а сама ринулась отвечать на телефонный звонок.

Наконец сарай был готов. Прицеп въехал туда наполовину, и его немедленно пришлось выводить обратно. Его зенитный фонарь касался поперечной балки, и мы не хотели его сломать. Сейчас, впрочем, оказалось множество рук, желающих нам помочь. Это было похоже на спуск корабля на воду, когда вся тяжелая работа сделана. Пронесся лишь легкий вздох облегчения из толпы наших зрителей, когда Чарльз взобрался на приставную лестницу и подстрогал балку.

Фред Ферри с таким воодушевлением потянул ручку тормоза, что она осталась у него в руке. Он поскользнулся, уронил ручку в наш быстрый ручей и едва не свалился в него сам. Другой сосед, толкавший сзади, воткнулся плечом в окно. К счастью, сам он не пострадал, а, как выразился Чарльз, что такое оконное стекло? Фургон был под крышей. Вот что действительно имело значение. После двухнедельной работы мы могли расслабиться.

А задумывался он когда-нибудь, спросила я в тот вечер, когда мы бездельничали перед камином в гостиной (у меня на коленях лежал Сеска, у Чарльза – Шебалу, Ланцелот на крыльце весело грыз орехи…), как поступают другие люди? Держат свои автоприцепы у себя в саду? Под автомобильным навесом, под непромокаемым брезентом или даже просто на открытом воздухе? Держу пари, никто больше не стал бы так потеть, чтобы убрать весь хлам, который у нас был.

– Возможно, и нет, – сказал Чарльз, – но в долгосрочной перспективе это окупится. Этот фургон – настоящая маленькая красотка. Представь, как мы отправляемся в нем в Корнуолл и в Шотландию. Возьмем с собой кошек. Может, даже возьмем Аннабель.

– В домике на колесах? – недоверчиво спросила я.

Чарльз ответил:

– Почему бы и нет?

Он увидел, что я собираюсь выдвинуть возражения против затеи превратить жилой прицеп в фургон для лошадей, и сменил тему. После того как мы загнали фургон под навес, он уже успел поговорить с Тимом. Кстати, о самообеспечении… Слышала ли я о Тиме и о церковном кладбище?

 

Глава шестая

Кладбище относилось к тем временам, когда здесь был шахтерский регион. В конце 1700-х годов, во времена промышленной революции, имелась громадная потребность в каламине, который применялся в производстве меди. Наши холмы содержали каламин особенно хорошего качества – некоторые говорили, что лучший в Европе, – и горнорабочие приезжали в этот район из Уэльса, Корнуолла, Йоркшира, строя свои собственные коттеджи в Долине, у ручья, или хаотично разбрасывая их по склону холма.

К 1890-м годам, однако, каламин закончился, и горняки уехали. В Австралию. На Клондайк. Некоторые наименее предприимчивые сделались сельскохозяйственными рабочими. В конечном счете большая часть коттеджей пришла в упадок, чему способствовал местный сквайр, на земле чьего прадеда горняки главным образом и селились и который теперь, когда какой-нибудь коттедж пустел, снимал с него крышу и оставлял стены осыпаться, чтобы земля могла возвратиться его фазанам.

Когда мы приехали в Долину, здесь оставалось стоять всего четыре коттеджа, хотя на вершине холма их было больше. Там же наверху находилась куча камней, которые в соответствии с традицией когда-то были шахтерской часовней, и примыкающий к ней участок земли, заросший колючим кустарником и окруженный осыпающейся стеной, – маленькое огороженное пространство, примерно тридцать футов на сорок. Говорилось, что раньше здесь было кладбище при часовне, хотя в точности никто не был уверен.

Еще до нашего приезда окружающие земельные владения и развалины часовни были проданы под строительство бунгало. Огороженный же пятачок был исключен из продажи, продолжая спать под своей ежевикой. И в таком виде он оставался, пока со стены не упал камень и мисс Веллингтон не начала беспокоиться.

Мисс Веллингтон всегда беспокоится. Вечно, монументально, с постоянным ожиданием катастрофы. Когда идет снег, к примеру, она беспокоится о людях, которые не могут вывести свои машины наверх из Долины. Когда все машины наверху и благополучно припаркованы у фермы, откуда трасса до главной дороги бывает обычно легкопроходима, мисс Веллингтон немедленно начинает беспокоиться о том, что надо расчистить холм, чтобы машины (хотя у нее самой машины нет) могли бы снова съехать вниз. Когда мы только завели Аннабель, она беспокоилась о том, что ей одиноко, и умоляла нас позволить ей родить осленка. В двух случаях, когда считалось, что Аннабель беременна (на самом деле она всех разыгрывала), мисс Веллингтон немедленно начинала паниковать как заводная о том, что вдруг что-то пойдет не так. Когда со стены кладбища упал камень, то нет нужды говорить, что это предоставило бесконечные возможности для беспокойства.

«Вся стена может упасть на кого-нибудь», – сказала она. Старик Адамс заметил, что поскольку стена имеет высоту всего в три фута, чтобы это случилось, людям пришлось бы лечь. «Разве что это будет старина Фред, возвращающийся домой из «Розы и Короны», – добавил он. – Мне доводилось видеть его прежде на карачках». Это была, конечно, шутка, но мисс Веллингтон восприняла ее иначе. Стена действительно находилась на пути Фреда к дому из «Розы и Короны». С тех пор, проходя мимо стены после закрытия заведения (нет нужды говорить, что на ногах), он был часто освещаем карманным фонариком из калитки мисс Веллингтон, которая поджидала, когда он благополучно пройдет, а может, когда стена рухнет.

Пришла весна, и мисс Веллингтон измыслила еще один повод для беспокойства. «Там могут быть гадюки», – сказала она. В сущности, они могли бы там быть. В этом регионе они обитают, и никто не отрицает таких возможностей. Но маловероятно, что трехфутовая стена могла бы удерживать их, как в змеином садке, и что если выпал один камень (при этом она очень удачно не обращала внимания на сломанную калитку, которая годами стояла настежь распахнутая), они станут ордами перескакивать через стену во всех направлениях, нападая на людей. В частности, на Фреда Ферри, проходящего мимо на карачках.

Она пожаловалась в приходский совет. То же самое сделали и другие. С них было довольно мисс Веллингтон и стены. Совет выдал в ответ незамедлительное заявление, объясняющее, почему они не могут вернуть камень на место. Если бы они это сделали, объяснялось в заявлении, то приняли бы на себя ответственность, и если бы еще какие-то камни выпали и при этом кто-то пострадал, им бы пришлось отвечать и издержки возросли.

Совет примирительно добавил, что постарается выяснить, кто за это сейчас отвечает. Старик Адамс сказал, что в таком случае мы можем махнуть на это дело рукой. Он такое уже слышал. Они пошлют кому-то письмо, дождутся ответа, пережуют его через полгода на собрании… «Однажды им понадобилось два года, чтобы поставить скамейку на пустыре».

Как он был прав. Следующей зимой, после написания писем приходскому священнику, церковным уполномоченным и в стоящую за ними местную штаб-квартиру методистской церкви, совет написал окончательное бесплодное послание какой-то невразумительной секте в Уэльсе, объявил, что теперь они испробовали все возможности, – и после морозов выпали еще два камня.

Мисс Веллингтон чуть не хватил удар. Она представляла себе, как стена обваливается, словно снежная лавина, – вся трехфутовая высота, и нет нужды говорить, что под ней оказывается погребен Фред Ферри. Она представляла, как это происходит в метель, когда в стену врезаются машины и на льду остаются разметанные тела. Стараясь успокоить ее, кто-то вернул камни на место (анонимно, чтобы не навлекать на себя ответственности), – и тогда, видя в этом решение своих проблем, из которых не на последнем месте стояло то, что он был соседом мисс Веллингтон, Тим Беннетт вызвался расчистить кладбище и использовать его как дополнение к своему огороду.

Приходский совет дал свое одобрение, увидев в этом способ добиться присмотра за этим участком, тщательно обозначив при этом, что, в сущности, не их дело выдавать на это разрешение. Мисс Веллингтон была в восторге. Тим и Лиз стали двумя ее ягнятками. Остальные жители деревни были в равной мере счастливы, что кто-то другой взялся за эту работу и, более того, бесплатно – что лишний раз доказывает, как глупы могут быть люди. Потому что потом до них вдруг дошло, что Тим задаром приобрел кусок земли.

На самом деле это было не так. Он не притязал на владение кладбищем. А только собирался использовать его как надел в обмен на содержание его в порядке. Но ведь он извлекал из него пользу, а они – нет. Они позволили участку земли утечь у них между пальцами. Под самым их носом, да еще к сравнительно новому человеку. Полдеревни тут же сказала, что это святотатство и нельзя позволять эту землю использовать. Другая половина заявляла, что по справедливости земля причитается им. Их отцы жили по соседству или владели участком напротив. Фред Ферри сказал, что его дед пас там овец.

Таким образом, это давало ему справедливое право на эту землю, но почему было более респектабельным, чем выращивание овощей, вытекало из логики, ясной только самому Фреду. В одном он и остальная часть деревни были, однако, единодушны. Они говорили друг другу, что даже не подумают есть что-либо из выращенного там.

Тим, предположительно мысля в том же направлении, заказал несколько машин новой пахотной земли. Чтобы все были счастливы, он решил также при возделывании земли избежать того угла, где были могильные насыпи. Фактически таковых было только две, остальная часть земли, очевидно, никогда не перекапывалась, но в деревне никогда никому не угодишь.

Он сделал все, что мог. Вместо того чтобы бездушно вывалить землю из грузовика на участок, он оставил ее на своей подъездной дорожке и почтительно перевозил ее тачками. Работая на кладбищенском участке, он всегда снимал шляпу. Чтобы люди могли видеть, где находятся могильные холмики и оценить его уважение, он насыпал их еще выше и посадил сверху нарциссы. Благодарностью за его заботы было то, что когда посторонние замечали безошибочные очертания могил и останавливались по другую сторону стены, чтобы обсудить это, под рукой всегда находился кто-нибудь, чтобы прокомментировать этическую сторону дела. Причем стратегически этот кто-нибудь всегда был расположен так, что Беннетты могли его слышать. Говорилось, что молодежь в наше время лишена понимания приличий; что если говорить по совести, то участок на самом деле принадлежит им; что они и в рот не возьмут капусты с этого огорода, а также строили предположения, какова по нынешним ценам должна быть стоимость кладбища как участка земли.

Другим вопросом, занимавшим деревню в ту зиму, был вопрос, зачем мы купили жилой автоприцеп. Например, одним из дошедших до нас слухов было то, что мы собираемся продать коттедж и путешествовать за границей. Сплетничали даже ближайшие из наших местных знакомых: Тим, старик Адамс и Фред Ферри, которые знали, для чего мы купили фургон; нам же просто хотелось иметь возможность куда-то поехать, когда пожелается, и, как мы надеялись, взять с собой кошек. Все имели свои собственные мнения о том, во что это предприятие выльется. Они готовы были спорить на что угодно, что прицеп вполне может съехать под горку и мы никогда не въедем с ним обратно.

Это, однако, была трудность будущего. Тем временем у нас была более насущная проблема, связанная с Сессом. В результате моего плачевного недогляда он вернулся к своему неврозу по поводу шерсти. Он не просто проедал в ней дырки, как делают многие сиамцы (кошачьи психологи говорят, это происходит потому, что они чувствуют себя одинокими), но и вообще относился к ней враждебно; ни при каких обстоятельствах он на ней не спал и всякий раз, как подворачивалась возможность, использовал ее в качестве туалета.

Это началось с того вечера, когда котенком мы принесли его домой и познакомили с Шебалу. Мы поместили его в корзинку, оформленную спереди как клетка, полагая, что он будет чувствовать себя в большей безопасности, разговаривая с ней оттуда. К несчастью, вместо того чтобы подойти к нему с осторожностью, как поступил с ней Сили, когда она была котенком (взрослые кошки обычно больше боятся незнакомых котят, чем котята боятся их), Шебалу сунула нос между прутьями, прошипела отвратительные проклятия и пригрозила его съесть, а Сесс, не имея возможности убежать, испачкал одеяло.

Я уверена, что именно тогда он приобрел этот свой пунктик насчет шерсти. Было очевидно с самого начала: этот кот думающий, – что можно было заметить на практике. В этом новом доме надо использовать шерсть как туалет – разве не так было дело, когда произошел тот эпизод в корзине? Более того, ему лучше продолжать гадить на нее, если он хочет умилостивить кошачьих богов. Разве не по этой причине ему тогда пришлось выдержать столь свирепую атаку Врага?

Очевидно, опасаясь дальнейших атак, Сесс мочил все шерстяное, что мог найти в последующие дни. Свежее одеяло, которое я дала ему в ту ночь. Гнездо из свитеров, которое я устроила для него у нас на кровати. Однажды вечером он бы намочил и свитер, внутри которого находился Чарльз (так случилось, что сам Чарльз в это время мирно дремал), если бы я не заметила соответствующее выражение у него на мордочке и не согнала его прочь, прежде чем он успел это сделать.

Даже когда прошло много времени с той поры, как Шебалу так неласково приняла Сесса, его фобия насчет шерсти сохранялась, словно Сесс был ее собственным котенком. Дайте им грелку, обернутую полотенцем, и они будут лежать, мирно прижавшись к ней, точно боттичеллиевы ангелы. Но оберните грелку в шерстяную ткань или в свитер, и Сесс будет трудиться всю ночь, как водопроводный кран. На следующее утро намоченные в соответствии с неизбежным ритуалом свитер и грелка лежали, отвергнутые, на полу, а Сесс смотрел на нас с видом рыцаря Галахада после ночного дежурства. Он не подпустил к себе буку, хотя и с трудом, говорило его ревностное, с округленными глазами, выражение. Шебалу, которой пришлось спать всю ночь без грелки, зловеще взирала на нас с другого кресла. Это все ее вина, сказали мы ей. Зачем она тогда так его напугала? У нас никогда не было подобных неприятностей ни с одним другим котенком.

В конце концов, держа шерсть от него подальше, мы излечили его от этого фетишизма. Когда поблизости не было ничего шерстяного, он со спокойной душой использовал свой лоток. Был только один коврик в гостиной, который имел эту характерную особенность и который нам приходилось закрывать резиновой пластиной – придавливая ее двумя кошачьими лотками и шеренгой декоративных украшений, в противном случае Сесс ее приподнимал и исполнял под ней свой обряд.

Если не считать этого, мы в целом его отучили. Мы даже стали опять класть его спать на одеяло – более того, кладя под одеяло грелку, что, учитывая его привычку, было действительно достижением. А потом я совершила плачевную ошибку. Заперла его в нашей спальне без туалетного лотка – с гнездом из свитеров и грелкой на кровати.

Это было результатом всех бесконечных проверок и перепроверок, привычка к которым выработалась у нас за годы. Запирать платяные шкафы, к примеру, чтобы не пускать туда наших голубоглазых демонов, а затем вернуться и еще раз проверить, не заперли ли мы их по ошибке внутри. Отключать электрический рубильник, прежде чем уехать на машине (Соломон имел обыкновение поддевать провода и выключатели), а затем, наполовину поднявшись на холм, спешно возвращаться обратно, потому что не могли вспомнить, сделали мы это или нет. В этом случае я поднялась наверх посмотреть, не протекает ли грелка. Из нее немного капало, когда я ее завинчивала, и если вдруг натекло на свитера, Сесс может вбить себе что-нибудь в голову…

Именно эта мысль поглощала меня целиком, потому-то так и случилось, что, проверив грелку и потрепав их по головам, я по рассеянности закрыла за собой дверь в спальню, оставив их, с невинными выражениями мордашек, полностью отрезанными от своих лотков…

Я поняла, что что-то не так, когда мы приехали двумя часами позже и в окне холла не было приветствующих нас мордочек. Это чувство усилилось, когда я открыла дверь холла и никто не вылетел из нее, как камень из катапульты. Похищены. Умерли. На них упал шкаф. Обычные мысли владельца сиамской кошки молнией пронеслись в моем мозгу. Затем я посмотрела на ведущую вверх лестницу, увидела наверху закрытую дверь, услышала за ней звук буянящих слонов… Мои мысли мгновенно переключились на свитера на кровати. Я знала, что мне предстоит обнаружить.

Он устроил наводнение, абсолютно превышающее обычные размеры, – были промочены насквозь свитера, стеганый плед, до самых одеял. Грелка была сброшена на пол. В тщетной надежде я подняла ее и проверила, не течет ли. Увы, не грелка устроила весь этот потоп, хотя болото на кровати было достаточно большим. Я смотрела на несомненного виновника, который с опаской наблюдал за мной с туалетного столика.

«Почему он не мог в аварийной ситуации использовать угол, как любая другая кошка? – простонала я. – Если уж на то пошло, почему не мог он потерпеть каких-то два часа? Нормальные кошки не пользуются своими лотками каждые пять минут, как сумасшедшие фонтаны. Почему ему надо было так настаивать?»

Он смотрел на меня с видом елизаветинского философа. Мне же известно, как легко он начинает нервничать, говорило это выражение. Откуда ему было знать, что это продлится только два часа? Он подумал, что именно потому, что этого не делал, они с Шебалу оказались запертыми. Совершено всего лишь жертвоприношение.

И проделал он это на совесть. Мне пришлось сменить все одеяла, и потребовался не один день, чтобы высушить после стирки стеганое покрывало. Но даже и потом мне приходилось бдительно его охранять, когда Сесс был поблизости. Он постоянно принюхивался к нему с выражением незавершенного дела. Мало того, он вернулся к своему пунктику насчет шерсти – видно, напомнили ему об этом мокрые свитера. Это стало главной его заботой, а на какое-то время и нашей тоже.

 

Глава седьмая

Чарльз, имеющий склонность мирно почитать в своем кресле после ужина, был сыт по горло зрелищем того, как Сесс вечно ходит мимо с одним из его носков. Чарльз отбирал носок, садился на него и возобновлял чтение… Но уже в следующий момент взгляд его падал на Сесса, идущего мимо с другим носком. Кот направлялся к двери в кухню, потому что оттуда было ближе всего до выхода наружу, куда он и относил носок. Если это был не носок, то, значит, один из свитеров Чарльза, который Сесс волочил по полу, причем с таким видом, словно от этого зависело все его благополучие в этом мире.

В его представлении так и было. Разве не прекратил он обмачивать шерсть, после того как оказался запертым в спальне? А там они с Шебалу могли бы остаться закрытыми навсегда, если бы он не проделал кое-какую примиренческую работу со свитерами. Этот предмет тоже надо смочить, информировал он нас, с трудом управляясь со своей ношей. Чарльз вскрикивал, гневно захлопывал книгу и поспешно отбирал у него свою одежду. «Почему этот кот всегда берет именно мои свитера и носки? – вопрошал он. – Почему не может хотя бы время от времени брать твои?»

Потому что я не оставляю их там, где Сесс может до них добраться, – на кровати или на табурете в ванной, что является обычным делом для Чарльза. Впрочем, однажды Сесс отправился наверх. Я услышала, как он топчется там по комнате. Звучало так, будто он двигает пианино, но эти звуки как раз в духе сиамцев. Когда же он вновь появился, то ковылял с чем-то большим и темным, вышагивая так, будто тащил фазана. Свитер Чарльза, подумала я, бросив взгляд через комнату с того места, где смотрела телевизор, – а потом поняла, что свитер-то мой. Мой новый шетландский свитер, который я даже еще не надевала. Он был на полке в стенном шкафу спальни.

Как выяснилось, Чарльз раз в жизни убрал все свои вещи, и Сесс в поисках священной жертвы, должно быть, открыл дверь шкафа, привлеченный торфянистым запахом шерсти, который для него был, вероятно, даже хуже обычного запаха ношеной шерсти. Этот свитер пахнет Ужасно, сообщил он мне, проходя мимо. Черт, ну и повезло же нам, что он его нашел. Сейчас побыстрее отнесет его к кухонной двери и исполнит на нем свое священнодейство…

О нет, не исполнишь, сказала я. Отобрала у него свитер и положила на стул, себе за спину, не желая пропускать передачу, которую смотрела. В следующий момент он сильно укусил меня в руку, и я чуть не подскочила.

Как я уже говорила, чтобы понять сиамских кошек, требуется быть психологом. Он укусил меня не потому, что был на меня зол. Просто на мне был надет шерстяной кардиган, за спиной у меня лежал шетландский свитер, от меня исходил столь ненавидимый им запах.

Стало быть, надо было ухватить за мою обтянутую шерстяным рукавом руку, стянуть меня наземь и помочиться.

Такова, во всяком случае, была наша интерпретация того, как работал его маленький ум в отношении шерсти. Действуя терпеливо, мы, возможно, сможем отвратить его от этого. К чему мы не были готовы, так это к тому, что к поливальной игре присоединится Шебалу – по совершенно иной причине.

В наш сад захаживала одна посторонняя полосатая кошка. Шебалу постоянно раздражалась, видя ее в окно. Сесс, глядя на кошку из-за занавески, лишь прижимал уши, точно тигр в засаде, а в следующий момент уже бежал смотреть, что я готовлю. Совсем иначе вела себя Шебалу, которая многословно, как пулемет, выпаливала что-то незваной гостье, а затем спешила прямиком к стоящему в углу лотку.

Мы никогда прежде не держали кошачий лоток в гостиной. Теперь же он был установлен там в качестве духовной опоры для Сесса. В него и стала забираться Шебалу, присаживалась в позиции кошки и вовсю ворча о том, что Происходит Непонятно Что. Пока она высказывалась, ее возмущение перехлестывало через край, и она поднималась в лотке все выше и выше. При этом струйка поднималась вместе с ней и неумолимо орошала стену. Некоторые люди думают, что кошки-девочки не умеют прыскаться. Посмотрели бы они на наш сиамский шланг.

Мы боролись с этой проблемой как могли, прикрепив к стене полиэтиленовую пленку. (Убрать лоток мы не могли из-за Сесса.) Когда заметив, что зад Шебалу начинает подниматься, мы тихонько усаживали ее обратно, втолковывая, что девочкам так делать не полагается. Наконец до нашего сознания дошло, что ее расстраивает. Она думала, что другая кошка была ее соперницей по отношению к Сессу.

Мы были однажды в саду с обеими нашими кошками, когда появилась эта чужачка. К тому времени мы узнали, что ее зовут Бель и что она живет на вершине холма. Увидев нашу парочку, она побежала к ним по траве с явным намерением поиграть. Сесс выглядел заинтересованным. Шебалу зарычала и припала к земле. Бель задрала хвост и убежала. Шебалу попыталась ее преследовать, но была на поводке, поэтому вместо этого обратила весь свой гнев на Сесса. Повалила его в мгновение ока и принялась пинками вышибать из него дух. Она видела, как он смотрел на Эту Деваху! – вопила Шебалу. Он раздавал ей авансы! Неудивительно, что эта посторонняя приходит в Наш Сад. Она бьется об заклад, что он готов был бы спать у нее на животе, если бы мог.

Сначала мы не поняли, что это ревность. Мы отделили их друг от дружки и отнесли обратно в дом, недоумевая, что это на нее нашло. Поместив Сесса в гостиной, взъерошенного, с недоумевающе вытаращенными глазами, сами находились поблизости, готовые подхватить его, если она опять бросится. Вместо этого Шебалу проследовала в лоток и от души налила на стену – даже не озаботившись сначала сесть, настолько была разъярена. Затем, излив свои чувства, она вылезла оттуда и фыркнула на Сесса, который взирал на нее, как на горгону Медузу. Пожалуй, лучше его умыть, сказала она и безотлагательно принялась за дело.

Мы бы подумали, что это временное умопомрачение (может, в своем ослеплении она ошибочно приняла его за другую кошку?), если бы не тот факт, что с тех пор стоило ей только уловить легчайшее дуновение Бель, как она немедленно набрасывалась на Сесса.

Однажды мне пришлось снести ее с холма за коттеджем, совершенно вышедшую из себя от ярости. Уловив запах Бель на кусте можжевельника и увидев – что было еще хуже, – как Сесс заинтересованно к нему принюхивается, она прыгнула на своего товарища с неистовством исполнителя танца парижских апашей. Я их разняла. Но она снова ринулась на него, и тогда я подхватила Сесса на руки. Она Его Убьет, проинформировала Шебалу нас, когда на миг оказался на земле. Сесс, который всегда напрочь замолкает в моменты стресса, впился когтями мне в плечо и приготовился броситься прочь. Я не могла управиться с ними обоими, поэтому отпустила его и схватила Шебалу. Она в два раза его меньше, и держать ее легче. Крепко держа ее за задние лапы и за шкирку, я побежала вниз по склону, зовя Чарльза.

– Что такое? Гадюка? – появился он из кухонной двери, сжимая в руке кочергу. Фред Ферри, как всегда, проходил мимо по переулку.

– Сесс! – закричала я. – Шебалу набросилась на него, и он истекает кровью. Я принесла ее обратно, чтобы их разделить, но мне пришлось оставить его там!

Чарльз бросился за ним. Я знала, что он думает. С тех пор как мы потеряли Сили, мы никогда не оставляли кошек одних вне дома, а теперь вот Сесс бродит где-то один с поводком, что само по себе опасно, и бог знает с чем он может столкнуться.

– Как далеко ты его оставила? – спросил Чарльз, торопливо отпирая калитку.

– Не пойму, о чем вы паникуете, – лаконично сказал Фред. – Вон он идет позади вас.

И точно, держась от меня и Шебалу на расстоянии, за нами двигалась удрученная фигурка. Испуганный, брошенный, быть может, думающий, что нам не нужен, он тем не менее повиновался единственной мысли – держаться вблизи. Никогда ни один из сиамцев, что отдали нам свои сердца, не любил нас так преданно, как Сесс.

Что было, конечно, очень хорошо, но у него не хватало куска уха, и Шебалу еще ударила его в нос, из которого текла кровь. «Зачем ты это сделала?» – спросила я ее, когда мы были уже дома. Я? – пожала плечами Шебалу, теперь уже спокойная, как квакер. – Это все он виноват. Зачем поощрял ту, другую кошку?» Шебалу подошла к нему, окинула взглядом и пригладила языком его растрепанную шубку. Вот он и опять как новенький, сообщила она нам.

Надолго ли при таком обращении? Однако в марте у нас случилась неделя сильного снегопада. Снегопад не позволил Бель приходить. Наши двое редко выходили на воздух. Когда же выходили, то было это на твердой утрамбованной дорожке, с которой чужой кошачий запах выдохся. Шебалу забыла о Бель, и Сесс опять мог вздохнуть спокойно – чего нельзя было сказать о нас, остальных.

Прогноз погоды обещал сильный снег над Западными горами, то есть у нас. Это объясняло, почему наши скворцы прибыли накануне, на семь недель раньше обычного. Они гнездились на нашей крыше каждый год – там были для них входные отверстия под черепицей над сточным желобом, – и они вселялись, словно мигрирующее племя краснокожих. Мы слышали, как они шуруют там, наверху, то затевая потасовку в одном углу, то спариваются в другом, то протестуя, когда с трудом протискиваются через узкие щели. Больше других шуму создавал, как и в предыдущие несколько лет, один скворец, которого мы отличали от других, потому что где-то он научился свистеть, как восхищенно свистит парень при встрече с красивой девушкой.

– Если бы вы заделали эти дыры, – говорил нам каждую весну старик Адамс, – они бы не лазили туда и не раздирали вам крышу.

На самом деле мы бы не выгнали их ни за что на свете. Это место было их гнездовьем долгие годы. Но один-два из них действительно стучали, словно паровой молот. Они начинали рано на рассвете, и я лежала на кровати, прислушиваясь и спрашивая себя, что они там делают. Расширяют свою жилплощадь? Они определенно не могли с такой скоростью ловить насекомых, разве что стропила были изъедены древоточцем… Я будила Чарльза, чтобы он послушал. Он говорил, что если балки настолько сгнили, скворцы уже не имеют большого значения, затем переворачивался на другой бок и засыпал. Я продолжала слушать. То и дело раздавалось пронзительное «Виии-ю», как будто кто-то говорил «Вот и доигрался!»…

Это, однако, было нормальным поведением в период размножения. За день же перед снегопадом было по-другому. Скворцы прилетели, пошумели немного, как если бы распаковывали чемоданы. Слышались махание крыльями, короткие стычки и пронзительные взвизгивания. Господи, как этот дом еще не развалился? Затем они вдруг успокоились, словно ждали чего-то, – и через сутки повалил снег.

Он начался ночью. Все в Долине мирно спали, зная, что машины наверху, на ферме. Мы все слышали прогноз погоды, а мисс Веллингтон все равно всем позвонила и потом стояла у своей калитки, провожая взглядом машины, которые одна за другой поднимались на холм. В семь часов на следующее утро телефон зазвонил снова.

– Неужели опять она? – сказала я. И это действительно была она. Обзванивала всех нас по очереди, чтобы сообщить, что деревня отрезана. Возле фермы намело сугроб, как раз на главной дороге, – она уже выходила, чтобы на него взглянуть. Она ужасно обеспокоена. Никто не сможет добраться до работы. Не следует ли нам встать завтра пораньше и постараться прокопать проход?

Своим мысленным взором она, очевидно, уже видела, как все мы дружно роем изо всех сил, словно рабочие в соляных копях. К девяти часам докапываемся до главной дороги, а те, кто работает в городе, к десяти будут сидеть за своими письменными столами. Сочетание всех героических поэм и историй о почтальонах и полярниках. Чего она не предусмотрела, так это что до главной дороги было добрых полмили, а снегу намело высотой с живую изгородь. Даже при помощи слонов мы не могли бы пробиться сквозь такую массу. Ничего не оставалось, как только ждать бульдозер.

Впрочем, поскольку имелись более важные дороги, чем наша, нам пришлось ждать несколько дней, хотя мисс Веллингтон каждое утро звонила в совет, как если бы мы были Мафекингом. Тем временем, отрезанная от внешнего мира, не имея возможности выехать, остальная часть жителей деревни обратила свои умы к другим занятиям. Мужчины пилили дрова. Женщины пекли хлеб, потому что булочник не мог к нам пробиться. Дети появились с санками. Люди помогали друг другу расчищать собственные дорожки. Мисс Веллингтон, повязав поверх шляпы шерстяной шарф и надев гигантские ботинки, усердно помогала всем. Когда мы с Чарльзом отправлялись вверх по склону, чтобы попробовать пробиться в деревенский магазин за молоком, она энергично скоблила дорожку углового дома. Когда часом позже мы шли домой, совершив переход через сугробы, высившиеся, точно ледяные пещеры, и замерзшие пространства, похожие на просторы Антарктиды, мисс Веллингтон скребла уже возле «Розы и Короны», явно стараясь подать пример.

– Беспокоитесь о своей пинте эля? – весело осведомился Фред Ферри, притопывая ногами перед входом в паб. Мисс Веллингтон отреагировала на него весьма сухо. Он бы не стал шутить, если бы ему потребовалась «скорая помощь», сказала она. Вероятно, она все еще находилась под впечатлением мысленных картин, как на него обрушивается кладбищенская стена. А как через сугробы пробьется молочник? И страховой агент?

Они и не пробивались. Это мы четыре дня пробивались сквозь сугробы за молоком. Кто-то всегда приносил его мисс Веллингтон. Страховой агент, который объезжал несколько деревень за раз на велосипеде, так припозднился, что не наведывался несколько недель.

Однако мисс Веллингтон продолжала беспокоиться – если не о том, что мы отрезаны от мира, то о том, что вдруг, когда наступит оттепель, ручей разольется. Время от времени, для разнообразия, она отправлялась к кладбищенскому дворику и добирала свою норму беспокойства, волнуясь о нем. Уверен ли Тим, что стена безопасна? Она так переживает за мистера Ферри. Эта бедная капуста, придавленная такой массой снега, – не лучше ли было бы, если бы Тим его расчистил? Эти милые, милые нарциссы, цветущие так храбро под своим покрывалом, – хорошо бы кто-нибудь пришел им на выручку…

Хорошо бы кто-нибудь пришел на выручку ему, заметил однажды Тим, видимо, дойдя до ручки. «Ах! – ответила мисс Веллингтон. – Нам не следует ждать, когда нас спасут. Нам следует выйти и сделать все самим!»

«Тогда помогите мне», – сказал Тим, и не успел опомниться, как она уже отрядила его за угол расчищать сугроб. Она, похоже, никогда не сдавалась. Он мог вполне представить ее машущей войскам, победившим в Битве на полях Авраама.

Ее фамилия была Веллингтон, а не Вольф, но в чем-то он был прав. Мисс Веллингтон никогда не сдавалась. Фред Ферри сказал, что порой ему кажется, что этот парень Беннетт, живя с ней по соседству, почти заслужил этот кладбищенский дворик.

 

Глава восьмая

Сесс полюбил снег, как только решил, что он безопасен, но чтобы убедиться в этом, ему потребовалось несколько вылазок. После каждого падения он осторожно выбирался и опасливо пробовал поверхность лапой. Она осыпалась. Тогда, вытягивая лапу чуть дальше, постепенно переносил на нее свой вес. Поскольку он был крупным парнем, то лапа утопала в снегу. Он как можно быстрее вытягивал другую. «Будь я проклят, если это не похоже на плавание кролем, – сказал старик Адамс. – Что он собирается изобрести дальше?»

Множество всего. Сесс находил снег волнующим. Даже привыкнув к нему, он по-прежнему пробирался по снегу, будто плыл. В то время как Шебалу, когда мы их выводили, держалась дорожки, протестующе отряхивая лапы при каждом шаге, он бросался в каждый сугроб, словно отважно шлепающий по снегу ретривер. Вернувшись домой воодушевленный, он осматривался, ища, что бы поделать. Вот так и пришел к тому, чтобы учредить свой марафон вокруг дивана, что даже для сиамца было весьма экстравагантно.

Я видела, как Шебалу делала это раз или два. Одна комната широкая и имеет форму буквы L. Она быстрым шагом пересекала ее: из-под стола, вокруг небольшого дивана, обратно через всю комнату и под стол… никогда не бежала, просто шла, хоть и торопливо, но спокойно, словно Белый Кролик из «Алисы в стране чудес».

Мы решили, что она делает это для моциона. Находясь зимой взаперти так подолгу, она, вероятно, считала, что ее лапы нуждаются в разминке. Двух или трех кругов, однако, было для нее достаточно, после чего, сворачиваясь клубочком на стуле, она засыпала. Не то было с Сессом, который, когда перенял идею, кружил вокруг диванчика и стола, как карусель.

Однажды, когда я сосчитала круги, оказалось, что он без остановки обошел вокруг двадцать шесть раз. Чарльз сказал, что это, вероятно, у него бег трусцой. Не так все просто, ответила я. Я полагала, что это еще одна из его необъяснимых причуд.

Определенно так. Мы наблюдали это представление каждый вечер. Снова и снова. Действие выходило за рамки моциона, за рамки простого копирования Шебалу – это можно было определить по выражению его морды. Если он не будет вот так, раз за разом, ходить по кругу, произойдет Нечто Ужасное.

В конце концов это подействовало даже на Чарльза, который сказал, что должен быть какой-то «Трест уходящих в плавание» для кошек. Он знает одного кота, которому там самое место, пока мы тоже не начали ходить кругами. Но Сесс вскоре развил в себе другую навязчивую причуду и объединил их вместе.

Он стал взбираться на книжный шкаф. Это упражнение он тоже перенял от Шебалу, в отношении которой у меня начали появляться подозрения. Она знала, что Сесс не очень хороший скалолаз. И знала, что у него есть этот пунктик – ее копировать. Итак, каждый вечер без исключения она вспрыгивала на верхнюю полку книжного шкафа и сидела там, выжидательно глядя на него сверху. Выжидала его реакции, которая состояла в том, что он ракетой срывался с кресла или коврика перед камином, как если бы она нажимала какую-то кнопку, и начинал нервничать, желая тоже туда попасть.

Другой бы кот проигнорировал вызов. Притворился бы, что не заметил. В схожих обстоятельствах Соломон отходил в сторону и, чтобы не уронить свою честь, взбирался на что-нибудь более простое – обычно на висящий за дверью халат Чарльза, который был известен как лестница Соломона. Но не Сесс. Из выражения его морды было ясно, что если ему не удастся покорить книжный шкаф, то эта навязчивая идея его одолеет. Поэтому я помогала ему взобраться. Но на этом трудности не кончались. После этого он сидел наверху и беспокоился о том, как бы ему спуститься. Беспокоился молча, как обычно переживая кризис, но вы безошибочно знали, что он сидит там и переживает. С одной стороны, внизу была Шебалу, уже спустившаяся и сидящая опять на коврике перед камином, с интересом глядящая вверх, словно он собирался спрыгнуть с небоскреба. С другой стороны, Сесс то и дело ставил лапу на верхушку торшера и беспокойно вглядывался вниз сквозь абажур. «Не сюда!» – вскрикивала я и вскакивала на стул, чтобы он мог спуститься через мое плечо…

Одной этой канители было довольно для вечера, но уже через несколько минут после выполнения этого трюка его охватывала другая навязчивая идея, и он отправлялся в рейд вокруг диванчика. Если Сесс видел, что мы за ним наблюдаем, то останавливался и затаивался, но стоило нам отвернуться, как он продолжал вновь и вновь, словно на тренажере, нарезать круги. Единственным верным способом нарушить эту рутину было открыть дверь в кухню, через которую он тихо утекал на следующем круге, чтобы посмотреть, нет ли там чего поесть.

Не считаю ли я, что он ненормальный, иногда спрашивал меня Чарльз. Только не в отношении кухни, отвечала я.

Все равно это было странно. Он совершал и другие странные проделки, хотя они не так действовали нам на нервы. Например, когда мы уходили спать, начиналось перемещение ручек, карандашей и кисточек для красок. Сначала это был просто какой-то карандаш, который я утром нашла лежащим с отметинами зубов на коврике. Подняв его и поставив обратно в вазу на валлийском комоде, я заметила, что Сесс снова работал ретривером.

Чарльз, чье хобби писать красками, держит свои кисти и карандаши в этой вазе, чтобы они были под рукой в момент вдохновения. Он не возражал против того, что Сесс утащил один карандаш. На самом деле он даже отнесся к отметинам зубов с симпатией. Сильные маленькие зубки. «Определенно он умеет крепко ухватиться. Забавный парнишка, не правда ли?» – сказал Чарльз.

Но он перестал так говорить, когда последовало наращивание действий, как всегда происходило у Сесса. Когда, спустившись поутру из спальни, мы стали находить разбросанные кисти и карандаши, словно наш смуглый парень щедро расточал пожертвования. Они были рассыпаны по ковру. Они были заткнуты под коврики и диванные подушки. Некоторые из них мы не могли найти по нескольку дней. Он начал прятать также и мои ручки, которые я имею обыкновение оставлять на полке книжного шкафа. Порой я не могла найти, чем написать слово.

Это стало еще одной из его маний. Такой, которая занимала много времени. Сочтя, что нам уже пора идти спать, Сесс усаживался на валлийском комоде, дожидаясь, пока мы отправимся наверх, чтобы он мог приступить к делу. Словно ожидал, пока берег расчистится, чтобы можно было начать катать бочки с бренди, сказал Чарльз. Быть может, в предыдущем воплощении он был контрабандистом?

Делая такое замечание, Чарльз все еще относился к этому делу с разумной беспечностью, хотя начинал немного волноваться насчет своих погрызенных кистей. О карандашах он так не беспокоится, сказал он, но кисти дорого стоят. Более того, это негигиенично.

Но это было гораздо гигиеничнее следующей придумки Сесса, а именно: он начал класть кисти в туалетный лоток. На этой стадии проект подошел к неожиданному концу из-за сильного запаха «Деттола» и обещаний выдать Сессу билет в один конец до Сиама. Ваза присоединилась к лежавшей в запретной комнате сетке с луком, и Сесс был весьма расстроен, хотя в течение дня и не подавал виду. Только после того, как мы в тот вечер пошли спать, наш парень, обычно такой молчаливый, принялся завывать, издавая громкие, прочувствованные вопли, заявляя, что старается Как Может. Он надеется, что на него не возложат вину за невыполнение ритуала с кистями. Будь его воля, он бы перетаскивал их Во Веки Веков. Если чьим-то усам суждено отвалиться, то это должны быть усы Презренного Старины Чарльза.

Слыша, как он столь безутешно завывает, – не говоря уже о том, что это мешало нам спать, – мы пошли на компромисс и стали оставлять на комоде подборку предметов, которые можно брать. Карандаши, которые он уже погрыз. Старые ручки, требовавшие заправки. Сломанное деревянное кольцо для шторы, которое Сесс немедленно признал своим любимым талисманом. Остальные свои сокровища он утаскивал только ночью, но кольцо постоянно появлялось в разных местах в течение дня. Его приходилось извлекать из-под пианино. Оно подбрасывалось у нас перед носом, чтобы заманить нас в игру. Время от времени, когда Сесс считал это необходимым, оно оказывалось благоговейно уложено в его туалетный лоток.

Порой, особенно когда носил его вокруг диванчика, он выглядел при этом как островитянин с Южных морей, с кольцом в носу исполняющий ритуальную пляску воинов перед походом. Однако какое это имело значение, коль скоро делало его счастливым, а мы были единственными, кто об этом знал? Другое дело – позволить кому-то еще его увидеть. Это было бы дополнительным свидетельством нашей чудаковатости. Тем временем пришла оттепель, и настала весна, о чем возвестила очередная колика у Аннабель.

Было бы понятно, если бы это случилось, пока мы были занесены снегом и она не могла пойти на свое поле – когда она проводила день, поочередно поедая сено в своем стойле и выглядывая наружу поверх дверки. Чарльз сделал дверь специально такого размера, чтобы подходила ей по росту, чтобы она могла высовывать над ней голову. Но все равно она постоянно голосила о том, как ей скучно и как хочется выйти погулять. Поэтому мы каждый день брали ее на прогулку вверх по холму, где в снегу была протоптана тропинка.

Аннабель это обожала. Люди, живущие наверху, угощали ее конфетами и гладили ей уши. Она фотографировалась, важно стоя возле снеговика, к удовольствию восхищенных зрителей. Она брела за мной по снегу, послушно шагая по моим следам, изображая Аннабель, отправляющуюся на Клондайк. Теперь уже не делая попыток, как это обычно бывало с ней на прогулках, укусить меня сзади, а затем насмешливо трясти головой, широко открыв рот и хохоча беззвучным, но от этого еще более выразительным пренебрежительным ослиным смехом.

Однажды днем, с подачи мисс Веллингтон, мы попытались вывести ее на главную дорогу. Та была уверена, что такое возможно, если наш маленький ослик сможет туда пробиться, это подаст, как она выразилась, хороший пример.

Мы попробовали, но не ради примера, а чтобы посмотреть, как далеко нам удастся пробраться через заносы. Может, мы и могли бы через них пробраться – сугробы имели поверху плотный ледяной наст, а Аннабель стоит на ногах твердо, как горная коза, – но поднялся ветер, с полей стал заметать вихрящийся снег, и мы попали в настоящую метель. Ни на миг не меняя аллюра, наша четвероногая подруга повернулась кругом и направилась обратно. Аннабель любит, когда о ней хорошо заботятся, – ее не интересуют никакие примеры. Мы появились из этого бурана, словно высеченная из льда скульптурная композиция, – белые с ног до головы. Люди сказали, что это выглядело весьма живописно, и фотографировали наш маленький инцидент. Мы часто задавались вопросом, какие подписи делали они под этими фотографиями в своих альбомах. «Первопроходцы на пути в Юкон» или «Чудаки, живущие в Долине»?

Они определенно сочли бы нас странными, что происходило, когда у Аннабель случилась колика, но, к счастью, дело было в темноте.

Это произошло на другой день после начала оттепели. Как я уже сказала, было бы понятно, случись это во время снегопада, когда она большей частью стояла в своем стойле, только питаясь да выкрикивая жалобы и имея очень мало физической нагрузки. Но снег быстро сходил. Поэтому мы пошли с ней гулять на склон холма за коттеджем, где ее ослиные тропы превратились в снежную слякоть, из-под которой проступала трава.

То ли она простудилась, то ли съела траву со льдом, то ли мисс Веллингтон нанесла ей тайный визит и перекормила ее яблоками – но факт тот, что когда Чарльз поставил ее на ночь в стойло и вывалил ей в миску мешок с хлебом и морковью (мы таскаем этот мешок перед ней, шелестя им, чтобы уговорить идти следом, а не то она с большой вероятностью нарочно скроется не в том направлении), она вместо того, чтобы уткнуться в миску и жадно есть, стояла с опущенной головой и жалобно вздыхала. Несмотря на настойчивые уговоры Чарльза поесть, она опустилась на колени, легла и закрыла глаза. Потом начала кататься и брыкать ногами, и Чарльз бегом прибежал ко мне. Когда у Аннабель колика, чтобы справиться с ней, требуются два человека.

Лошадь или осел, катающиеся от боли, могут запутать свои кишки и умереть. Их надо как можно скорее поставить на ноги. Аннабель, может, и выглядит маленькой, но что касается веса, она явно сделана из чугуна. Поднять ее – все равно что поднять танк. Когда нам это удавалось, она провисала в коленях и старалась тут же опять опуститься наземь. Мы почти волоком вытащили ее в переулок, где надели на нее уздечку и заставили ходить взад и вперед. Это общепризнанное средство от колик, но когда мы проделывали данный прием при свете фонаря в переулке, где по щиколотку снежной каши, и под секущим дождем, то сделались больше похожими на каких-то работорговцев, гоняющих беспомощного маленького ослика, чем на заботливых хозяев, делающих все, что в их силах, чтобы его оживить. Выглядели мы, должно быть, полными негодяями.

После того как одна машина проехала мимо нас, намеренно замедлив ход, а сидевшие в ней люди одарили нас неодобрительными взглядами, мы увели Аннабель на лужайку перед коттеджем, от греха подальше. Там, в знакомом окружении, она вообще отказалась ходить. Она легла на бок и закрыла глаза, явно решив покинуть этот мир. На этой стадии мы поняли, что включен наш наружный свет и мы теперь более заметны, чем когда-либо. Освещенная как прожектором, Аннабель лежала под проливным дождем, а мы с Чарльзом лихорадочно старались поднять ее на ноги. «Что это у вас происходит?» – осведомился голос из темноты.

Это был старик Адамс. Он видел, как свет нашего фонаря прыгал в переулке, и вышел посмотреть, в чем дело. Он помог нам поднять Аннабель, помог вытереть ее мешками, помог помассировать ее круглый белый живот. Было много случаев, когда мы были благодарны назойливой любознательности старика Адамса, и это был определенно один из таких. «Почему бы не испробовать на ней перечную мяту? – сказал он через некоторое время. – Это то, что всегда дает мне моя хозяйка».

Нам это не приходило в голову. Так или иначе, у нас не было перечной мяты, но у меня была бутылка мятной эссенции. Надеясь, что поступаю правильно, я налила немного на кусок хлеба и предложила Аннабель. То ли средство действительно достигло цели, то ли ей уже и без того стало лучше… Она слабо отвернулась, затем, учуяв запах, повернулась обратно… Аннабель любит мяту. Она взяла хлеб, вяло пожевала его без своего обычного задора, но коль скоро Аннабель вообще была в состоянии есть, можно было держать пари, что она будет жить. Она съела еще один кусок. Мы опять вывели ее в переулок и стали при свете фонаря водить вверх и вниз по холму. На сей раз она не запиналась. По совету старика Адамса мы довольно долго ходили туда-сюда – чтобы удостовериться, как он выразился, что ее кишки как следует распутались. Должно быть, мы выглядели еще ненормальнее, водя при свете фонаря туда-сюда по склону осла, с которым на взгляд все было в порядке, по-видимому, просто для развлечения. Впрочем, всерьез это нас не заботило. Главное, что Аннабель поправилась.

Мы поставили ее обратно в стойло. Она сразу же принялась за свое сено, а мы отправились в коттедж сменить промокшую насквозь одежду. Сесс и Шебалу, свернувшиеся в кресле в один клубочек, при нашем появлении открыли каждый по одному глазу. «Где вы были? – вопрошала мордашка Шебалу. – Гуляли в Такую ночь?» «Что, уже время ужинать? – осведомлялся торчащий кверху нос Сесса. – Сейчас нам дадут горячего молока?»

Но было еще слишком рано. Только половина восьмого. «До чего же довольными они выглядят, – заметил Чарльз. – Они не переедают, и у них нет колик, – с чувством произнес он. – А если бы и были, их кишки бы не перекручивались. Они бы не лежали на лужайке, точно выброшенные на берег киты, тем временем как мы промокали бы до костей…»

Нет, у них были более тонкие методы завладевать нашим вниманием. Пока он говорил, Шебалу встала, зевнула и легко вспрыгнула на верх книжного шкафа. Сесс, по сигналу, уселся и немедленно принял обеспокоенный вид.

Чарльз застонал, потом просветлел. «Весна на подходе, – сказал он. – Скоро будем выводить в путь наш фургон». «Перед этим, – напомнила я, – нам надо поставить кошачий домик…» Чарльз застонал громче.

 

Глава девятая

Кошачий домик был частью нашего плана по обеспечению безопасности. Воспоминание об исчезновении Сили было всегда с нами, и чтобы уберечься от повторения, либо Чарльз, либо я были всегда рядом с Сессом или Шебалу на прогулке, что отнимало изрядное время.

Мы должны приобрести домик и вольер для них, неустанно говорила я. Они могли бы гулять в нем в хорошую погоду, наслаждаясь солнечным светом, пока мы будем заниматься другими делами. Мы, конечно, все равно будем ходить на прогулки и наблюдать за ними, пока те охотятся, но мы не будем постоянно паниковать в промежутках между этими занятиями из-за того, что они ухитрились скрыться среди капустных кочанов.

Чарльз, соглашаясь, сказал, что сам поставит кошачий домик. Это займет не больше двух недель. Вопрос был: не больше двух недель, считая от чего? У него на руках уже были три крупные работы, на которые он тратил по очереди примерно по часу, когда у него было настроение. Согласно его теории, действуя таким образом, можно незаметно переделать их все. В один прекрасный день – пожалуйте! – все работы окажутся закончены.

Ремонт теплицы был уже его давней работой. Он реставрировал ее годами. Иногда люди, видя Чарльза на приставной лестнице, спрашивали, возводит ли он свою теплицу или разбирает. Другим нашим проектом было обнесение изгородью поля за коттеджем. Мы купили участок в качестве дополнительного паддока для Аннабель. Чарльз на данный момент действительно мастерски возвел одну сторону изгороди, но без остальных сторон от нее было мало проку. В-третьих – и этот проект на данный момент имел первоочередное значение, – он мастерил кухонный буфет.

Это, должна признать, было полностью моей виной. Предыдущей осенью, когда мы измерили кухню на предмет того буфета, что я нарисовала в своем воображении после того, как мы привезли домой мешок лука, обнаружилось, что обычного размера буфет слишком мал и будет выглядеть глупо, а один из больших будет слишком длинен. Дав увлечь себя фантазии, я подумала о старом серванте в дровяном сарае, засунутом туда Чарльзом много лет назад. Я его измерила. Он точно подходил по размеру. Если мы используем его как основу, сказала я, – облицуем сосной, выложим столешницу керамической плиткой, надстроим над ним полки из сосны, – он будет выглядеть как отличный кухонный шкаф в шведском стиле, да в придачу освободит место в дровяном сарае.

Чарльз, горя энтузиазмом, сказал, что с удовольствием это сделает. Ну не молодец ли он был, что когда-то сохранил этот буфет? Облицовка сосной займет не больше недели. Вся работа будет готова к Рождеству.

Может, он бы и выполнил ее в срок, если бы не тот факт, что Чарльз самый большой в мире перфекционист. Когда, к примеру, он нашел, что буфет уже обшит фанерой, настоял на том, чтобы перед началом работы всю ее удалить. Зачем – я не могла себе представить, поскольку обшивка сосной закрыла бы старую фанеру, но Чарльз сказал, что когда он делает работу, он делает ее как следует. Под фанерой обнаружились трещины, которые надо было заделать и затереть. Опять-таки я не могла понять зачем, пока Чарльз не объяснил, что поверхность теперь так хороша, что было бы жаль вообще обшивать ее сосной. Вместо этого он покроет ее лаком, чтобы была видна текстура, что в итоге будет быстрее и он сможет приступить к столешнице даже раньше.

К сожалению, лак придал буфету странный рыжий цвет, поэтому Чарльз вернулся к идее облицовки сосной. Он также решил сделать новую заднюю стенку и новые полки внутри. А также заодно уж – и новые днища ящиков. «Ты ведь не хочешь, чтобы ящики застревали, верно?» – спросил он, когда я сказала, что это займет целую вечность.

О Боже, дай мне только шанс! Думая, что смогу хранить в буфете припасы с самого начала, как только мы внесем его в дом, я согласилась переставить старый кухонный шкаф на крыльцо, чтобы предоставить Чарльзу больше места для работы. Теперь я каждый день ходила, таская туда-сюда чашки, тарелки и обеденные приборы и оставляя за собой следы опилок, пока Чарльз вовсю вдохновенно пилил, как новоявленный Шератон, а кошки играли в прятки в пустых отверстиях от ящиков. Да пусть уж лучше застревают. Дай мне хотя бы один ящик, который я смогла бы сейчас же использовать, и я запрыгаю от счастья.

Прибавить к этому списку еще и кошачий домик? Да ни за какие коврижки! «Мы, – сказала я твердо, – собирались его купить». Но все равно меня не покидала мысль, что если мы даже и купим сам домик – в продаже была масса деревянных хижин с окнами, – Чарльзу все равно придется строить вокруг него вольер, и у нас будет на руках проект номер четыре. Как раз в этот момент, пока я спрашивала себя, выдержат ли такое мои нервы, Френсисы решили закрыть свой отель для сиамских кошек в Лоу-Нэпе.

Это был, вероятно, самый известный в Англии отель для сиамских кошек – было даже время, когда говорилось, что он уникален для Европы. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как доктор и миссис Френсис установили стандарт современной кошачьей гостиницы. Индивидуальные домики – отдельно стоящие, а не выстроенные в ряд; просторные индивидуальные вольеры; полная дезинфекция после того, как жилец покинет гостиницу, вплоть до обработки лотков паяльной лампой. Инфракрасные лампы над укромными, с высокими стенками кроватками, подушки для сидения на окнах. Были сиамцы, которые проживали там аж по три года, пока их владельцы находились за границей.

Уже одно это с хорошей стороны характеризовало владельцев отеля. Сиамские кошки своеобразные существа. Некоторые владельцы приютов вовсе отказываются их принимать, говоря, что с ними больше хлопот, чем с любой другой породой. Френсисы, зная это, специализировались на восточных породах, принимая только сиамцев, бурманских кошек и кошек-гаван. Посетить этот отель было все равно что посетить конюшню элитных скаковых лошадей – пройтись вдоль вольеров, обозревая пребывающего в каждом из них надменного с виду аристократа. В некоторых случаях были два или три аристократа от одних и тех же хозяев; они лежали рядом, точно прайд львов, с презрением взирая на весь остальной мир и лишь на Френсисов – с неизбывной надеждой и доверием.

Теперь Френсисы ушли на покой. Вместо того чтобы передать свой бизнес кому-то другому, рискуя тем самым, что высокие стандарты не будут соблюдаться, они просто закрылись, почему мы, собственно, и купили жилой автоприцеп. Когда мы уезжали в отпуск, наши кошки всегда проживали в этом отеле. Саджи проходила там вязку. Мы всегда оставляли их там с полной уверенностью. Ни один другой отель никогда близко не сравнится с Лоу-Нэпом. В будущем нам придется брать кошек с собой в отпуск.

Не сказать, чтобы я ждала этого с нетерпением. Я частенько просыпалась в бледном свете зари, и воображение рисовало мне хлопоты с туалетным лотком Сесса и настоящую катавасию, когда дойдет дело до стряпни. В кухне мне всегда приходилось остерегаться бесшумно приближающихся кошек. Сесс в особенности умел материализоваться из ниоткуда. Как смогу я в автоприцепе готовить прямо при них, когда под рукой нет двери, за которую можно их выставить?

Впрочем, нет худа без добра. Закрытие Лоу-Нэпа, может, и поставило нас перед перспективой брать кошек с собой в отпуск (я лишь надеялась, что мне удастся это пережить), но оно также означало, что у Френсисов осталось несколько первоклассных кошачьих домиков и вольеров на продажу и мы могли купить себе то, что нужно.

Мы наняли фургон, чтобы привезти из Дорсета секции этой конструкции. Прошел слух, что нас видели ведущими грузовик, груженный доверху курятниками. По словам старика Адамса, в «Розе и Короне» обсуждалось, не планируем ли мы парк автоприцепов на новом поле, которое приобрели, а может, нас так увлек просмотр сериала «Хорошая жизнь»?

Я объяснила ему, что поле было куплено для Аннабель, а «курятники» представляют собой один-единственный кошачий домик. А, ну что ж, тогда он им не расскажет. Такая умора слушать все эти их выдумки о наших задумках и о планах Беннеттов насчет кладбищенского дворика.

Итак, кошачий домик на протяжении всей зимы лежал, разобранный на секции, на лужайке, покрытый непромокаемым брезентом. Он не мог нам понадобиться раньше весны, а Чарльз был все еще занят кухонным шкафом. Тем временем Тим Беннетт купил поле выше по переулку от нашего, потому что планировал расширить свой козий бизнес. Полли уже готова к спариванию, сказал он, поэтому подумывает взять вторую козочку – ему понадобится больше пространства, чем есть у коттеджа. А не мог бы он выпасать их вокруг границ кладбищенского дворика? – спросила я. Он всегда может обнести изгородью бугры и кочки. В конце концов, есть деревни, где пасут овец практически на церковном дворе, следуя средневековому обычаю…

Если он это сделает, вероятно, вспыхнут массовые волнения, сказал Тим. В любом случае ему бы не хотелось. Помимо всего прочего, можем мы представить, что люди станут говорить об этом молоке? Они уже и так достаточно судачат о ярко-зеленых куриных яйцах.

И это было правдой. Фред Ферри говорил, что от этих яиц у него глазной тик, хотя остальные жители деревни приписывали это к неумеренному употреблению сидра. Согласно мнению старика Адамса, то была Пляска Святого Витта на глазных яблоках, и от яиц такого не бывает.

Как бы там ни было, Тим купил поле и беспрерывно ходил туда-сюда с кольями для оградки. По пути он всегда останавливался поболтать с нами через стену изгороди, что, естественно, не прошло незамеченным. Чарльз тем временем, вдохновленный первым робким дыханием весны, снял с секций кошачьего домика брезент и заказал полторы тонны брусчатки для основания, на котором домику предстояло стоять. Когда ее доставили, то вывалили за нашей калиткой, при этом водитель грузовика сказал, что у него уже закончился рабочий день.

Все эти эпизоды были по кусочкам собраны вместе, как водится в деревне, и из них был сделан совершенно ложный вывод. Мы купили поле. Тим купил поле. Мы собирались вступить с ним в партнерство. Жилые автоприцепы на нашем поле, летние домики на его – ведь на лужайке у нас перед домом лежали полностью готовые секции построек. Видели, как он на своем поле вбивал в землю колья, чтобы обозначить границы участка. У нашей калитки лежала брусчатка для выкладывания дорожек. Мы собираемся открыться на Пасху. Заказы поступают в большом количестве. От нас ожидалось, что мы сколотим себе состояния.

Никто, конечно, в это не верил. Это была просто типичная деревенская болтовня. Поскольку каждый прибавлял что-нибудь от себя, предмет разрастался как снежный ком. Штрих, который позабавил нас больше всего, был добавлен одним из наших соседей, который время от времени выезжал по делам за границу. Очень гордый этим фактом, он всегда старался, чтобы об этом знали. В следующий раз предмет был затронут в «Розе и Короне». «Что ж, я уезжаю в Бахрейн, – объявил он. – Только бы к тому времени, как я вернусь, не было бы деревянных хижин по всему склону».

На это отводилось не так много времени, поскольку уезжал он всего на три дня. На деле же за это время не возникло ни одной избушки. Помимо того факта, что кошачий домик строился в саду – на моей лучшей цветочной клумбе, поскольку это было самое солнечное и самое укромное место, – нам потребовалось три недели солидной работы, чтобы его возвести, хотя мы гнали изо всех сил. Чтобы выкопать растения, выровнять площадку, имевшую значительный уклон, – уже на одно это требовалось несколько дней. Затем надо было уложить каменную плитку под основанием домика – сцементировать ее и подождать, пока цемент схватится. Тем временем Чарльз выкладывал рамку из брусчатки, чтобы потом на нее поставить фундамент вольера, и это было особенно важно. Доктор Френсис сказал нам, что мы можем заполнять центр площадки исподволь, когда будет время, но остов вольера надо сразу поставить на плитку. Какими бы вялыми и ослабевшими ни казались наши двое, но когда мы посадим их внутрь, то не успеем повернуться к ним спиной, как они начнут рыть туннель, словно узники в Колдице. «Сиамские кошки, – сказал он, – умеют копать не хуже кротов».

Они определенно умны. Как только домик был поставлен, наши двое немедленно его признали, фамильярно прошествовали в дверь и стали принюхиваться вокруг и фыркать. Они запрыгнули на подоконник на одной стороне и уставились в окно. Он это помнит, сказал Сесс, но почему за окном нет френсисовского сада? Он спрыгнул, пересек комнату и озадаченно встал на дыбы под другим окном. Где, требовательно вопросил он, та полка, что раньше здесь была?

Мы не стали ее устанавливать, потому что, поскольку домик был такого удобного размера, я возмечтала поработать там сама, рядом с кошками, забрав с собой пишущую машинку и наслаждаясь сонным, наполненным жужжанием пчел солнечным летним днем, в тени нависающего орехового дерева, когда воздух напоен запахом сирени… Но из-за этого не осталось места для полки под вторым окном. «В любом случае, – сказала я, поднимая Сесса на руки и показывая ему вид из окна, – это окно выходит на стену гаража. Все равно на нее будет неинтересно смотреть, не правда ли?» Но вероятно, что-то интересное там все же было. Сесс продолжал искать свою пропавшую полку все лето.

Но это я забегаю вперед. Нам все еще предстояло поставить вольер и соединить между собой болтами большие сетчатые рамы. Сесс вскарабкался внутрь первой рамы в тот самый миг, как увидел ее на месте. Она была временно установлена вертикально с помощью шестов, пока мы ее подгоняли, а остальные три стороны отсутствовали. Он был похож на бойца диверсионно-десантного отряда, берущего полосу препятствий. До верху было добрых восемь футов. Именно так, взволнованно сказал он, они обычно Бесплодно Пытались Сбежать из Лоу-Нэпа. Мама дорогая, воскликнул он, добравшись до верха, а что же случилось с крышей?!

Он настойчиво пытался выбраться из вольера, который имел только одну сторону и не имел крыши, и именно так родилась еще одна местная легенда – что он помесь с обезьянкой, как люди часто говорят о сиамцах. На самом деле в его случае они имели причину так говорить. Его изогнутый хвост наводил на мысль, что он приспособлен для хватания, и когда мне удалось уговорить его спуститься обратно ко мне на плечо из своего безвыходного положения на верху рамы, он стоял у меня на плече, обернув свой погнутый хвост вокруг моей шеи, словно им зацепившись.

Но вот наконец домик и вольер были готовы. Два дня спустя внутри заметили рыжего кота. В результате у деревни не осталось сомнений относительно наших планов. Мы открываем постоялое заведение для кошек.

И вновь они ошиблись. Кот принадлежал моей тете Луизе, которая уехала на три недели в Канаду. Сейчас она жила одна, и Рыжий был ее единственным компаньоном. Кормили его провернутым мясом и камбалой. Когда родственники пригласили ее в Виннипег, она сказала, что не может оставить Рыжего в приюте для кошек, он любит ровно в двенадцать получать свое провернутое мясо. Исходя из предположения – без сомнения верного, – что ни в одном приюте не будут соблюдать его индивидуальные часы кормления, она сказала, что поехать никак не может.

Луиза – моя любимая тетка. Она помогала меня растить. Она бы пошла для меня босиком на край света. Она непременно должна поехать в Виннипег, сказали ей мы с Чарльзом. Мы сами присмотрим за Рыжим. Нет, спать с нами ему нельзя; ему придется жить в кошачьем домике. Но это кошачий домик, достойный короля. И, искренне пообещала я ей, он будет получать свое провернутое мясо ровно в двенадцать.

Так что Луиза улетела. До аэропорта Гэтвик ее отвезла моя кузина Ди. Мы с Чарльзом не могли поехать, а не то Рыжий пропустил бы свою двенадцатичасовую кормежку. И если я и бормотала кое-что себе под нос в последующие три недели, лихорадочно прокручивая в мясорубке говядину или туша камбалу, это было ничто по сравнению с выражениями, употребляемыми Сессом и Шебалу, когда четыре раза в день они наблюдали, как он ест. Мне, конечно, не следовало устраивать ему четыре трапезы в день. Взрослых кошек кормят только дважды в день. Но я обещала Луизе, и только представьте, что он бы ослабел от голода… При мысли об этом я быстрее начинала крутить ручку мясорубки.

Когда наши двое сами гуляли по саду, они, как ни странно, почти его не замечали. Он проводил много времени, сидя в кошачьем домике у окна, и покуда не показывался в вольере, все было спокойно… Происходило ли это потому, что он был немолодым котом и осмотрительность казалась ему мудрее, чем доблесть; или это было оттого, что для нашей парочки кошачий домик ассоциировался с Лоу-Нэпом, а в Лоу-Нэпе они привыкли видеть других постояльцев… Одним словом, они, прогуливаясь взад и вперед по саду и проходя мимо кошачьего домика, едва бросали на него взгляд.

В помещении было совершенно другое дело. Боковое окно в нашей спальне выходило на вольер Рыжего, и в течение следующих трех недель его широкий – весьма кстати! – подоконник служил штаб-квартирой сиамской разведки.

«Я вижу его Уши!» (Собственная внушительная пара ушей Сесса вставала торчком, как два громадных черных одномачтовых судна.) «Он Смотрит в Окно!» (Шебалу делала это открытие, низко припав и листком распластавшись на подоконнике, точно тайный агент на вершине утеса.) «Он в вольере!» (Парочка, забыв осторожность, вдавливала носы в стекло, чтобы заглянуть вниз со второго этажа.) Они наблюдали за ним из окна спальни целыми часами. По крайней мере это отвлекает их от шалостей, сказал Чарльз. Этого нельзя было сказать, однако, в часы кормежки. Я обычно ставила Рыжему миску с едой, трепала его за ушами и быстро бежала в дом, наверх, чтобы понаблюдать их реакцию.

«Он получил рыбу на завтрак… Гррррр!» – рычала Шебалу. Кто он такой, по нашему мнению? Давать ему рыбу, когда сама она получила только консервы из кролика. В Лоу-Нэпе все они питались одинаково. Она застучит на него зубами. А во время ленча так же рассуждал Сесс. Тот кот, внизу, ест Провернутую Говядину. Провернутую Говядину – в то время как он, Сесс, Самый Важный, вообще не получает никакого ленча!

Напряжение летало в воздухе. Именно тогда я стала давать им лакомые кусочки, когда наступало время ленча, – Сесс всегда ухитрялся выглядеть таким тощим. Они поедали эту пищу на подоконнике спальни. Хотя, замечал Сесс, глядя вниз, Тому Коту я все равно Давала Больше.

Луиза написала, что прибыла в Виннипег. Мы испытали облегчение, узнав об этом. Ди посадила ее на самолет, родственники должны были встретить ее по прилете – на первый взгляд не грозило никаких осложнений. Просто мы знали по опыту, что если у кого-то терялся багаж, или если чья-то нога должна была застрять при сходе с трапа, или если кто-то должен был отстать, просидев в туалете, когда самолет делал остановку в Исландии, – можно было держать пари, что это будет Луиза. С ней вечно что-нибудь случалось.

Она написала снова. Она побывала в Мус-Джо. В Калгари. В Национальном парке Банф, где видела медведя. В Канаде проходит забастовка авиаторов, но нам не следует беспокоиться. Кузен Лен справлялся в «Вардэйре». Если обратный самолет не сможет вылететь из Виннипега, авиакомпания автобусом отвезет пассажиров до Гранд-Форкса, что в Северной Дакоте. Что бы ни случилось, она возвратится шестого июня. И надеется, что Рыжий получает свою провернутую говядину.

Она не ошиблась. Ровно в полдень он был тут как тут у своей миски, и при этом за ним, как за часами, из которых появляются диковинные фигурки и проделывают какие-нибудь штуки, наблюдали две скептические мордашки со второго этажа. К тому времени, как мы дожили до шестого июня и отправились в Гэтвик (мы договорились встретить Луизу в аэропорту), я, положа руку на сердце, могла сказать, что кот не пропустил времени подачи своей провернутой говядины ни на секунду. Самолет должен был приземлиться в Гэтвике в семь часов утра. Мы выехали из коттеджа в пять. Написав ей в письме, чтобы ждала в зале ожидания аэропорта, мы должны были подъехать в районе восьми. У нас не получилось выехать раньше, потому что надо было выставить Аннабель на пастбище, вывести Сесса и Шебалу на прогулку и накормить их. И конечно же, потушить камбалу Рыжему на завтрак.

Мы ехали через Солсбери-Плейн и Олдершот. Это приятный маршрут и вдобавок более короткий путь от нашего коттеджа. Нам требуется час, чтобы перебраться на шоссе в Бристоле, тогда как за это время можем давно быть за Уилтширом. Мы остановились перекусить недалеко от Стоунхенджа. «Господи, как я устала, – сказала я. Беспокоясь о том, что надо встать раньше четырех, я не спала всю ночь. – Но по крайней мере мы движемся по расписанию. Если успеем подхватить ее в восемь, то вернемся домой до двенадцати. Рыжий не пропустит свою провернутую говядину ни разу». Я сделала из этого фетиш – как Сесс из своего туалетного лотка, сказал Чарльз. Уж не думаю ли я, что рыжий кот превратится в тыкву?

Осознавала ли я, что Луизы может не оказаться на борту, особенно если ей пришлось поехать в Дакоту? Кузенам бы не разрешили сопровождать ее в том специальном автобусе для авиапассажиров. Один Бог знает, что с ней могло приключиться.

Мы мысленно исследовали практически каждую возможность: увидели, как она теряет билет, забывает дома паспорт, оказывается запертой в туалете в Грэнд-Форксе. На самом же деле случилось иначе. Мы приехали в Гэтвик позже намеченного. В Гилфорде была пробка, которая растянулась на мили до Доркинга… Я зайцем помчалась в аэропорт. На доске информации о прилете ничего не было. Здорово, подумала я. Она еще не прилетела. Мы не заставили ее ждать. Я спросила служащую авиакомпании «Вардэйр», когда прибывает самолет из Виннипега. Сверившись со своим списком, она сказала мне, что рейс 359 из Виннипега не прибудет раньше завтрашнего утра.

Нам, конечно, следовало бы об этом подумать. Летя в ту сторону, двигаясь вместе с солнцем, Луиза прибыла на место в тот же самый день. Летя же в обратную сторону, из-за временно2го разрыва она должна была возвратиться не раньше седьмого июня. Это была не ее вина. Она не проделывала этого путешествия раньше. Это мы должны были все проверить. Тем не менее не отменяло того факта, что пока мы стояли, застыв, в Гэтвике, она блаженно спала в Виннипеге.

«Ничего не поделаешь, – философски сказал Чарльз, – придется поехать домой, позаботиться о животных, затем приехать сюда снова следующей ночью. И нам нельзя ложиться. Мы ни за что не встанем утром».

Перед моими глазами возникла картина, как мы циркулируем туда-сюда мимо Стоунхенджа трижды за одни сутки. «Мы не сможем этого сделать», – простонала я, еле стоя на ногах. «Куда деваться, сможем», – сказал Чарльз.

И мы бы с этим справились, если бы не движение на дороге. Оно было гораздо интенсивнее, чем было раньше. Была бесконечная пробка на участках, где шел ремонт, и мы все больше и больше осознавали, до чего устали.

«Мы просто не справимся с этим, – сказала я наконец. – Нам придется пускаться в обратный путь, как только доберемся до дому. Послушай. Аннабель на склоне холма – с ней все будет в порядке. У кошек полно воды. Ради нас самих нам лучше остаться здесь на ночь. Мы вернемся покормить их завтра к середине утра».

И именно так мы и поступили. Остались в Доркинге. Мы, конечно, не сомкнули глаз, воображая, как двое сиамцев ждут нас, заброшенные, глядя в окно, а Рыжий увядает без своей провернутой говядины. Но по крайней мере мы были в Гэтвике точно в срок. Он только надеется, сказал Чарльз, что она действительно находится на этом самолете и не привезла с собой половину Виннипега…

– Не может быть, – возразила я.

– Не будь так уверена, – сказал Чарльз.

И на какой-то ужасный момент мне подумалось, что она так и сделала. Двери отворились, и в них появилась Луиза, она толкала перед собой тележку, нагруженную чемоданами и пакетами.

Но все было в порядке. Как обычно, она помогала другим – вывозила багаж пожилой пары вместе со своим собственным. Мы подхватили ее с вещами, торопливо увлекли на улицу и посадили в машину, объяснив, что находимся здесь с прошлого утра. «Кошки вчера не получили своего ужина, – сказала я. – Мы очень спешим добраться домой».

Я не упомянула, что Рыжий также пропустил вчера свою провернутую говядину, и к счастью, это не дошло до Луизы. Всю дорогу до Сомерсета, пока мы с Чарльзом с затуманенным взором по очереди вели машину, она оживленно болтала о том, что сделала, где побывала, с каким нетерпением ждет встречи со своим котом.

Мы прибыли в коттедж. Прошли по дорожке. Слава Богу, в окне торчали две кошачьи мордочки. Отчетливо возмущенные, но по крайней мере они были на месте, а Аннабель во всю глотку кричала с холма. Еще радостнее было, что рыжий кот сидел прямой как стрела, ничуть не пострадавший от своего вынужденного поста.

Я успокоилась. «Скоро мы их покормим», – сказала я. Луиза сверилась со своими часами. «Без десяти двенадцать, – заметила она. – Как раз пора дать Рыжику провернутую говядину». Следующий момент поставил нас в тупик. «Как умно вы все проделали, – сказала она, – что Рыжик не пропустил ни одной еды».

 

Глава десятая

Конечно, мы не единственные люди, с которыми происходят странные события. Об этом мне напомнил, когда я собиралась начать эту главу, телефонный звонок от подруги. Сью и ее муж Гордон являются владельцами собаки моей любимой породы, староанглийской овчарки, по кличке Пиквик. У нее также есть бассенджи по кличке Голди и две кошки, которых зовут Макс и Шер-Хан. Когда я сняла телефонную трубку, чтобы ответить на звонок, ее голос звучал прерывисто, и у меня оборвалось сердце, потому что я опасалась услышать скверные новости о моем большом косматом друге. У него была проблема с почками, и хотя последний отчет ветеринара гласил, что Пиквик в настоящее время в лучшей форме, чем был, и может продолжать радовать их до безумия еще долгие годы, но при болезни почек всегда существует балансирование на грани опасности и нельзя быть полностью уверенным.

Все в порядке, хриплым голосом заверила меня Сью. Просто у нее грипп, и она потеряла голос. Она думает, что простудилась, объезжая с Гордоном гаражи в поисках новой машины.

«Новой машины?» – переспросила я, зная, что они недавно потратили круглую сумму на прежнюю. Они вынуждены ее сменить, прокаркала она. Коробка передач перестала работать, плюс множество всего другого. Машина попросту стала ненадежна. И их морозильная камера тоже сломалась, и мастер сказал, что нет смысла ее чинить, поэтому им придется купить новую. Они были в отъезде, когда это случилось, так что все содержимое разморозилось.

Боже, сказала я, как ужасно. Это еще не самое худшее продолжала она. В довершение всего Голди съела соседскую морскую свинку.

Я слушала, едва в силах поверить ушам. Похоже, соседская девочка хотела познакомить свою морскую свинку с Пиквиком. Такой уж эффект производил Пиквик. Пожилые дамы западали на него, люди с угрюмыми лицами ему улыбались – мир наполнен друзьями Пиквика.

Так или иначе, судя по всему, маленькая девочка сказала: «Это Бэзил, Пиквик», и поднесла Бэзила к забору. И пока Пиквик вежливо смотрел на него сквозь свою челку, Бэзил вывернулся у нее из рук, упал в сад, и Голди, охотничья собака бассенджи, проворно свернула Бэзилу шею. Это была ужасающая история, драматизм которой возрастал из-за того факта, что Сью отсутствовала, когда это случилось. Собаки были в саду одни, по другую сторону от высокой изгороди, и Голди, убив бедного Бэзила, не сразу его съела.

Последовала череда великодушных действий – когда соседка Сью, несмотря на то, что произошло, наклонилась над забором, лихорадочно размахивая кухонным полотенцем, чтобы Пиквик не мог подобраться к трупу. Забор был слишком высок, поэтому соседка не могла через него перелезть, она также боялась, что Голди может ее укусить, – но помнила, что Пиквику из-за болезни почек не разрешается есть мясо, так что не было смысла усугублять положение вещей.

Это было весьма любезно с ее стороны, сказала я. Определенно, согласилась Сью. Они, разумеется, купили соседям другую морскую свинку. Впрочем, прямо на следующий день Голди украла кусок свинины – инцидент с морской свинкой явно вскружил ей голову, – и пока Сью, заперев Пиквика в доме из-за его почек, читала ей нотацию, проходивший мимо Макс утащил остаток свинины на дерево, а Шер-Хан присоединился к нему, и они этот кусок съели.

Череда эпизодов, которые собиралась рассказать я, бледнеет в сравнении с этим. Однако все мои происшествия произошли в одно и то же утро, что определенно добавляет драматизма. Это было утро вскоре после возвращения Луизы из Канады, когда я планировала переделать кое-какие домашние дела. Вымыть окна на втором этаже; обработать на машинке швы у юбки, которую шила; и если после этого останется время, начать стричь лужайку.

Я так и поняла, что денек выдался неудачный, когда, просунув руку в открытое окно, чтобы помыть внешние стекла, дотронулась до примыкавшей ставни и она отошла от стены. Я подхватила ее и крикнула Чарльзу. Как, похоже, он подумал, когда пришел, что я на ней раскачивалась. Наши ставни не закрываются. Они чисто декоративные, каждая прикрепляется к стене двумя болтами, и верхний болт попросту выскочил.

Чарльз его обследовал. К счастью, нет нужды снимать ставню, сказал он, но ему бы очень хотелось, чтобы я была аккуратнее. Он принес лестницу, развел немного цемента, зашпаклевал отверстие вокруг болта. Пока цемент схватывался, мы поддерживали ставню веревкой, которую протянули от ножки кровати наружу через окно до водосточной трубы. Хорошо, что я обнаружила эту ставню, заметила я. Что, если бы она свалилась кому-нибудь на голову? Чарльз, явно все еще убежденный, что я на ней раскачивалась, повторил: он надеется, что впредь я буду аккуратнее. У него нет времени постоянно что-нибудь чинить. Он хочет наконец заняться теплицей.

Но он не слишком далеко продвинулся с ней в то утро. Я закончила мыть верхние окна. Больше никаких ставней не отлетало. Я с облегчением достала швейную машину и вставила под лапку шов моей юбки. Прошив каких-то жалких два дюйма, машину заело, а моя юбка оказалась накрепко зажата между неподвижными челюстями.

Я шью очень мало и до сих пор пользуюсь ручной машиной матери Чарльза, которую он умеет разбирать. Ему пришлось это сделать, чтобы вызволить мою юбку, хотя он был этим не очень доволен. «Давно ты ее смазывала? – спросил он. – Неужели женщины никогда не читают инструкций? Ты должна смазывать ее каждые два-три раза, как ее используешь, а не раз в двадцать лет».

Моя бабушка именно так и поступала, и все, что она шила, было у нее перемазано маслом. «Женщины и механизмы! – безнадежно произнес Чарльз. – Теперь можно я вернусь к своей теплице?»

Поскольку ему приходилось подолгу стоять на ногах на приставной лестнице, то Чарльз время от времени давал им отдых. Поэтому он, к счастью, находился в доме с книгой, когда через некоторое время в мою газонокосилку попал камешек. То была не моя вина. Он постоянно выводит на лужайку Аннабель, говоря, что ей нравится именно эта трава. Ей также нравится расковыривать там ямки и кататься в них, потому что лужайка безупречно ровная. Благодаря этому остаются выкинутыми из земли мелкие камешки, которые впоследствии попадают в газонокосилку, и та, будучи электрической, заедает. Обычно я могу устранить неполадку, прежде чем Чарльз появится на горизонте с написанным на лице выражением «Женщины и механизмы», но на сей раз я на долю секунды опоздала выключить мотор, и камешек заклинился так крепко, словно был приварен к механизму.

Плоским камнем из альпинария я легонько, как мне казалось, постучала пару раз по лезвиям газонокосилки. Звук был такой, словно я постучала по наковальне. Надеясь, что Чарльз его не услышал, я отвела газонокосилку под прикрытие гаража и зашагала, мурлыча под нос, мимо окна к угольному сараю. Так же небрежно я через минуту вернулась обратно, неся в руке садовую вилку в качестве отвлекающего момента. Никто, сидя в доме за книгой и бросив взгляд за окно, не мог увидеть отбойного молотка, который я скрывала, прижимая к правой стороне брюк. По крайней мере очень надеялась, что никто не видит.

В гараже я ударила по лезвию газонокосилки молотком, и со второй попытки механизм расклинился. Опять же небрежным прогулочным шагом я прошла обратно в угольный сарай – нельзя было оставлять улики разбросанными. Чарльз всегда проникается подозрением, когда видит отбойный молоток, потому что это мой обычный ресурс в экстренных случаях.

Я снова была на лужайке, газонокосилка работала превосходно, когда Чарльз, дав отдых своим ногам, вышел из дома.

– Все в порядке? – осведомился он как хранитель всей машинерии коттеджа.

– Абсолютно, – заверила я его.

– Отлично, – благосклонно улыбнулся Чарльз, направляясь к теплице.

Я поспешила с ответом. В тот день я стригла вторую лужайку, когда появилась женщина, занимавшаяся составлением сухих букетов. Я не видела ее со времен нашей первой встречи, но тогда она сказала, что придет еще. За это время мне удалось узнать, что ее зовут Томсетт и что ее муж торгует подшипниками. Так вот, появилась миссис Томсетт в своей шляпке с перьями, сказав, что хотела бы со мной поговорить. Это означало – поскольку она уже и так в этот момент со мной говорила, – что она ожидает приглашения в дом, а это бывает не всегда с руки в домах, где проживают сиамские кошки.

Найдется мало владельцев сиамских кошек, которые честно могут сказать, что им никогда не приходится принимать решительные меры, когда звонят в дверь. Например, прятать любимые предметы, которые кое-кто настоятельно требует держать на коврике перед камином. (Когда Шебалу была молода, это была металлическая мочалка для чистки кастрюль. Еще один кот, которого я знала, вечно приносил губку из ванной.) Сдернуть все заслоны с ручек кресел, положенные там в отчаянной попытке эти ручки защитить. В случае двух наших подруг, Доры и Найты, чей дом содержится в безукоризненном порядке, нужно снять целлофановые защитные накладки с нижней части их бархатных штор в холле.

У них тоже есть двое тиранов с раскосыми глазами, Сахар и Перец, которые метят территорию в порядке устрашения. Не выпускаете их на улицу? Хорошо, говорят кошки, занимая позицию у штор. Как подчеркивает Дора, они все-таки отчасти исправились. Прежде они опрыскивали стену за буфетом. Однажды вообще облили приборную панель электрической плиты и сорвали воскресный обед. В последнее время эта новинка несколько приелась. Они ограничивают себя только шторами. Но даже и при этом Дора и Найта чуть с ума не сходят, снимая целлофан, когда кто-то приходит, пришпиливая его обратно, когда гости уходят, под неусыпным взором двух Макиавелли, которые просто ради озорства вполне могут опрыскать шторы в тот момент, когда гости вышли из холла в гостиную.

В нашем случае (возвращаясь к миссис Томсетт) знай я, что она придет, я бы подготовилась заранее. Убрала бы, к примеру, туалетный лоток, который мы держим за креслом в надежде, что когда-нибудь убедим Сесса его использовать. Выдернула бы из-под лотка старый коврик, который лежит там, потому что до сих пор в своих уговорах мы не преуспели. Сняла бы виниловые угловые накладки с ковра в холле, которые теперь выглядели столь же разлохмаченными, сколь и странными. Шебалу недавно пристрастилась скрести их когтями в качестве самолично изобретенного метода проникать в комнату, когда ее туда не пускали.

Ну что ж, это явно был не мой день. Я ввела миссис Томсетт в дом. Собственно говоря, она обошла вниманием накладки на ковре, зацепившись глазом за цветочную композицию на резном дубовом сундуке. Это была большая старая супница, наполненная сиренью и тюльпанами.

– Это вы сделали? – спросила она.

Я скромно кивнула.

– Очень хорошо, – сказала она. – Я рада, что мои слова возымели действие.

Вообще-то говоря, это было не так. Составляла я эту композицию каждую весну. В суповой миске она стояла, потому что так кошки не могли ее опрокинуть. Сирень – потому что у нас была ее уйма. Вечные и неувядаемые тюльпаны действительно были неувядаемыми – пластиковыми. Одна из лучших когда-либо мной виденных имитаций. Шебалу выдергивает лепестки у настоящих тюльпанов, а я терпеть не могу видеть цветы раскуроченными.

Я провела миссис Томсетт в гостиную. До нее дошли слухи, что я пишу, сказала она и села. Она тоже пишет. Стихи. И должна показать мне что-нибудь из своих работ. А сейчас же она пришла, потому что услышала, что я открываю гостиницу для кошек. Она бы хотела помочь мне, оставив у меня Маврикия, пока они с мужем будут в Испании. «Я, конечно, дам вам полные инструкции о том, как за ним ухаживать. Вижу, что у вас нет опыта, а Маврикий довольно разборчивый».

Я нервно сглотнула, потому что перед глазами у меня прошли двадцать лет содержания сиамских кошек. Я так и не узнала, почему ее кота зовут Маврикием. Сказала ей, что мы не занимаемся кошачьим гостиничным бизнесом – домик и вольер предназначались для наших собственных сиамцев.

– Что же касается опыта… – сказала я, зная, что мой голос в это время зазвенел, – то когда человек держит кошек так долго, как мы…

По опыту мне бы следовало этого ожидать. В этот момент появилась Шебалу и залезла в лоток за креслом, который в ином случае миссис Томсетт бы не заметила. Я знала, что сейчас последует. Поэтому прыгнула и прижала ее вниз, к лотку.

Миссис Томсетт с сомнением взирала на нас. Закончив, Шебалу отпраздновала это, весело прогалопировав вокруг комнаты, и откуда ни возьмись появился Сесс и присоединился к ней. Стуча когтями, они с разбегу взяли препятствие в лице вытянутых ног миссис Томсетт, оставив на ее нейлоновых чулках аккуратные затяжки.

Это было достойное возмездие, лучше, чем любой ответ, какой я могла придумать, но когда миссис Томсетт встала и двинулась к выходу, сказав, что, очевидно, она совершила ошибку, я от души пожелала, чтобы кошки хотя бы иногда нас не подводили, особенно когда дело касается лотка.

Мы, однако, еще не закончили. Проходя через холл, миссис Томсетт бросила взгляд на мою цветочную композицию. Остановилась. Подошла и коснулась одного из тюльпанов. «Пластик! – воскликнула она. – Пластиковые тюльпаны! Я должна была догадаться!» С этими словами она вышла из дому.

Когда я рассказала об этом Чарльзу, он сказал: «День из жизни гонимого голубя». Это один из его любимых комментариев. Бог знает, что это означает. Чарльзовы поговорки тяготеют к абстракции, как, например: «Нужда превращается в обязанность, когда дьявол крутит шарманку». Но на сей раз его высказывание звучало вполне уместно.

 

Глава одиннадцатая

К счастью, все утряслось вполне мирно через некоторое время после этого. Шебалу не начала, как я опасалась, снова опрыскивать все кругом. Чарльз сказал, что просто она признала миссис Томсетт за кошку и предупредила ее держаться подальше, – довольно тонкое, если не комплиментарное суждение о кошках. Сам Чарльз в промежутках между блестящими ремарками продолжал ремонтировать теплицу, заметив, когда я спросила про буфет, что сейчас время для работы на улице. Буфет не понадобится мне в летнее время. Ведь мы большую часть времени проведем в нашем передвижном доме.

Передвижной дом. С каким нетерпением я ждала этого времени зимними вечерами, когда, сидя у пылающего дровяного камина, просматривала одолженные у подруги журналы, посвященные жилым автоприцепам, вычитывала оттуда Чарльзу полезные подсказки и воображала, как мы, свободные и независимые, быстро едем по дороге. В большинстве людей есть что-то от кочевников, а в нас с Чарльзом больше, чем в большинстве. Одна из самых изумительных поездок, какие мы совершили, – это были шесть недель, проведенные в доме на колесах в Канаде, где готовили еду под открытым небом, проводили ночи возле уединенных горных озер и лежали без сна при лунном свете, прислушиваясь к шорохам, означавшим, что где-то поблизости бродят медведи. Сейчас у нас был дом на колесах в Англии. Мы могли поехать куда хотели. «Все вместе, – говорила я, обнимая свернувшихся у меня на коленях кошек. – Разве не чудесно?» Но теперь, когда приближалась весна и я начала обдумывать поездку всерьез, она стала видеться мне уже несколько по-иному.

Где они будут спать? Тут я могла держать пари, что со мной, в моем спальнике. Всякий раз, как они приходят к нам в кровать дома, они всегда направляются к моему плечу. Сесс настаивает на Лучшем Месте, каковое находится под моим подбородком, и тяжело топает по Шебалу, чтобы туда добраться. Шебалу обижается и покидает постель, но уже через несколько минут возвращается и тычется мне в лицо, я поднимаю одеяло и впускаю ее внутрь, и все идет по кругу. Чарльз же тем временем мирно сопит у меня под боком, почему они и не спят на нем… Так или иначе, мне не удается как следует выспаться, поэтому мы обычно запираем кошек внизу. В передвижном домике их будет негде запереть. Мне вообще не удастся поспать…

Я представляла, как они слоняются по фургону, глядя на зенитный фонарь. Надо не забывать держать его закрытым. Я представляла Сесса за работой над шкафчиком с припасами, когда нас не будет в домике. У Сесса лапы как отмычки. Любую дверь, имеющую защелку-шпингалет, он может вскрыть за несколько минут. Невыносимо было думать о том, чтобы оставить его на несколько часов наедине со шкафчиком с едой. Так же остро стояла и проблема его туалетного лотка. Где мы будем его держать? В передвижном домике есть туалетный отсек, но я не могла представить, как наш кот пользуется своим лотком в этом отсеке. Его оракул, вероятно, решит, что это должна быть кровать Чарльза, и у нас получится еще одно столкновение темпераментов.

Мы вывели передвижной домик из сарая на новое поле Аннабель, чтобы подготовить его к путешествию. Мы также весьма часто выводили туда Аннабель попастись – на привязи, поскольку так еще и не закончили постройку изгороди. Неизбежно по деревне поползли слухи, что мы собираемся впрягать Аннабель в фургон. Равно неизбежно нам пришлось заверить мисс Веллингтон, что не помышляем ни о чем подобном, и в любом случае тащить фургон должна машина. «Хорошо бы иногда, – сказал Чарльз, – только иногда… люди воспринимали бы вещи правильно». Тем временем мы собирали информацию о других людях, выезжавших в отпуск с кошками.

Имелся, к примеру, один человек, который проходил мимо однажды днем, пока я мыла окна фургона. (Чарльз заменил разбитое окно и сделал это превосходно.) Это я держу сиамских кошек? – спросил прохожий. С чувством ответила ему, что я. Брала ли я их с собой путешествовать в фургоне? Как он понимает, это наш фургон… Я сказала, что мы купили его, чтобы брать кошек с собой, но я как раз начала осознавать подводные камни. «Подводные камни? – переспросил он. – Таковых нет». Они всегда берут с собой своего сиамца.

Все, что я могу сказать, – это что есть кошка и кошки, и в любом случае у него только одна. Я увлеченно слушала его историю, как ведет себя уравновешенная сиамская кошка. Чинг, сказал он, приучен к ошейнику и поводку. (Так же, как и наши, кивнула я.) Ради него они начинали с того, что отводили фургон куда-то и оставляли на одном месте. В течение пары дней они водили кота на поводке вокруг того поля, где стоял фургон, отпуская его бежать впереди них, когда приближались к фургону. Когда кот точно усваивал, где находится фургон, и бежал к нему, чтобы сесть около двери, тогда они стали отпускать его побегать самостоятельно, зная, что он всегда вернется.

«И вам никогда не приходилось его разыскивать?» – поинтересовалась я. Он сказал, что Чинг слишком любит свою еду. (Так же, как и наши двое. Так же, как и Сили. Но я бы уже никогда не стала этому доверять.) «А как вы поступали, когда приходилось выходить?» – поинтересовалась я. О, Чинг оставался в фургоне и спал. Конечно, они оставляли окна слегка приоткрытыми, на случай если станет слишком жарко… (Я подумала о Сессе и о его лапах-отмычках и точно так же списала со счета такую возможность.)

Туалетный лоток? Просто земля снаружи, под фургоном. Чинг привык пользоваться для этой цели садом. На ночь они ставили лоток в туалетный отсек, но он никогда не вставал, чтобы им воспользоваться. Где он спал? В платяном шкафу. Он любил понежиться там утром, так чтобы они его не беспокоили, когда вставали и убирали кровать. Он уверен, сказал этот человек, что нам окажется легко приспособиться и что кошкам понравится ездить с нами. Я готова была держать пари, что понравится. А вот сможем ли мы приспособиться, это был другой вопрос. Мои сомнения все нарастали…

Мы получили еще две рекомендации в пользу того, чтобы взять с собой кошек. Одна была от школьной учительницы, которая написала, что в течение многих лет брала свою сиамку в Шотландию в автоприцепе. Кошка приходила в возбуждение, когда фургон упаковывался, и принималась носиться вверх и вниз по лестнице. Раньше женщина носила кошку по горам в рюкзаке, пока Джен (кошка) не стала слишком тяжелой. Теперь женщина ушла на покой и собиралась переехать в Шотландию – предположительно потому, что Джен там очень нравится.

Вторую рекомендацию мы получили при непосредственном общении, когда однажды субботним днем некий автоприцеп припарковался рядом с нашим коттеджем. Из него вышла девушка и обошла фургон кругом – достать свои прогулочные туристические ботинки, как я поняла. Я стригла траву (газонокосилка, тьфу-тьфу, работала исправно) и приготовилась задать свой обычный вопрос. Надолго ли она? Если так, то не могла бы перепарковать машину за нашим угольным сараем, потому что там, где она сейчас остановилась, никто больше не сможет проехать. Без сомнения, мы живем в таком месте, которое выглядит форпостом цивилизации, но все же у нас есть соседи вдоль тропинок. Один из них, вспыльчивый шотландец, имеет привычку выпускать воздух из шин тех, кто блокирует дорогу, а затем идти домой, оставляя свою собственную машину перед первой. Не раз нам приходилось успокаивать людей, помогать им накачивать их шины и звонить Ангусу, чтобы он пришел и их выпустил, – его машина теперь блокировала дорогу, и люди не могли выехать, доказательство того, что не мы это сделали, но едва ли способствовало спокойной жизни.

«Вы задержитесь здесь?» – начала я, обращаясь к девушке, и вдруг застыла с разинутым ртом. Многие люди, которые читали о кошках и Аннабель, приезжают, чтобы посмотреть на нас, но это впервые, когда кто-то привез с собой сиамца!

Мы не могли пригласить девушку вместе с кошкой в дом. Наши двое уже смотрели на пришельца из окна. Сесс – с интересом, Шебалу – прижав уши и задрав хвост. Ее задранный хвост… «О нет!» – подумала я в отчаянии. И представила себе, как она шествует к туалетному лотку и встает там, думая: Какая Наглость! А меня не окажется рядом, чтобы прижать ее вниз… Ну, что поделаешь, подумала я, лучезарно улыбаясь гостье. Как и надлежит благодарному автору.

После того как мы побеседовали некоторое время и увидели в окно нашу парочку, она спросила, можно ли ей прогуляться с Симбой вверх по холму. Конечно, сказала я, но если она меня простит, я, пожалуй, лучше войду в дом. Наши начнут страшно ревновать.

Они и так уже начали. Шебалу стояла на пианино, страшно ругаясь, со скошенными глазами. Сесс распушил свой хвост. Он распушается только выше изгиба и выглядит при этом более устрашающим. Я все еще успокаивала его, когда девушка вернулась с холма, запустила Симбу в фургон и отъехала. Мы уже попрощались, поэтому мне не было нужды выходить. Вот почему, увидев, как незнакомка прячет в фургон, стоящий прямо перед нашим коттеджем, сиамца колера блю-пойнт, а поблизости не видно ни Чарльза, ни меня, Тим Беннетт решил, что это кто-то крадет Шебалу, и через несколько секунд забарабанил в нашу дверь.

Он заметил этот инцидент, возвращаясь со своего поля, и нацарапал в пыли номер фургона. Отличная идея. В случае если бы это действительно была Шебалу, мы бы перехватили похитительницу, прежде чем она пересекла границу графства. Жаль, что Тима не случилось поблизости, когда пропал Сили… К тому же Чарльзу пришло в голову новое препятствие. Предположим, кто-то западет на наших кошек, когда мы оставим их одних в фургоне, взломает дверь и их похитит?

Судя по тем сложностям, которые мы себе воображали, можно было подумать, что это пара каких-то бесценных бриллиантов. Для нас, конечно, так оно и было, к коим эмоциям всегда примешивалась мысль о Сили, которая делала нас гораздо более осторожными, чем большинство людей. Я вспомнила историю, которую рассказала мне Полин Фербер, когда я позвонила ей, чтобы спросить, стоит ли нам взять другого котенка взамен пропавшего. Чтобы меня успокоить, она процитировала мне изречение, что пропавшие кошки часто находятся. Сказала, что хотя и думает, что Сесс предназначен возместить нам нашу потерю, Сили все еще может вернуться.

По ее словам, какие-то люди из Манчестера привезли свою сиамскую принцессу на кемпинг-стоянку жилых фургонов близ Уэймута, и по прошествии половины их двухнедельного отпуска она исчезла. Они искали ее, развешивали объявления в местных магазинчиках, продлили свой отпуск – но в конце концов им пришлось уехать домой, попросив владельца кемпинга связаться с ними, если появятся какие-то новости, хотя к тому времени у них оставалось мало надежды. Сезон закончился, миновала зима. Это была суровая зима 1967 года. Даже в Дорсете условия были арктическими. Теперь уже совсем не осталось надежды, думали владельцы кошки.

Прошел почти год, и свекровь Полин, которая жила недалеко от кемпинга, увидела, как мимо дверей ее гостиной движутся тонкий хвост и длинные лапы в черных чулках. Уже некоторое время у нее из кухни исчезала еда, хотя прежде ей и не удавалось застичь преступника. Она позвала сына. Они подошли к двери и осторожно выглянули. Да, это была сиамская кошка. Худая, но на вид здоровая, с шубкой погустевшей, как у медведя, – доказательство того, что она всю зиму жила на улице. В зубах она несла филе пикши. Сын проследовал за ней через несколько полей. Там, наблюдая, как семья котят жадно поглощает рыбу в живой изгороди под корнями дерева, он понял, что здесь и живет та самая пропавшая сиамская кошка.

Он осторожно прокрался обратно и сообщил об этом владельцу кемпинга, который сразу же позвонил людям из Манчестера. Они приехали в тот же день. Это действительно оказалась их кошка. Она пришла, как только они позвали, как будто отсутствовала не больше пяти минут. Она приветственно горланила, приглашая пойти с ней и посмотреть, Что У Нее Есть. Они забрали ее обратно в Манчестер вместе со всем черно-белым выводком, сказав, что собираются держать у себя их всех.

Послужило ли причиной ее ухода из дому то, что у нее настал период спаривания и она искала пару? (Хотя это не было бы чистопородное потомство, вокруг несомненно должно было быть много полусиамцев.) А может, она просто почувствовала зов предков, как бывает, похоже, с некоторыми сиамскими кошками. Мы слышали о многих, которые исчезали из своих домов и отыскивались в целости и сохранности много месяцев спустя, снисходительно прибившиеся к какой-нибудь другой семье и милостиво принявшие предложенное им место. Ее хозяевам еще повезло: они заполучили ее обратно благодаря промелькнувшему мимо двери хвосту.

Полин рассказала нам эту историю, когда мы с ней познакомились, еще до того, как нам пришла мысль купить домик на колесах. Тогда я о ней забыла, но теперь история вспомнилась с новой силой. Что, если наши двое ухитрятся вылезти из прицепа, несмотря на все принятые нами предосторожности? Расширят, например, отверстие вокруг сливной трубы из раковины или умудрятся открыть одно из окон? Окно над плитой было прилажено не очень плотно. Я так и видела, как Сесс сидит возле него, поддевая замок. Я рисовала в воображении, как наша парочка исчезает в дальнем конце поля: один хвост, длинный, черный, изломанный, движется бок о бок с маленьким, но отважным голубым хвостиком. Я представляла себе, как мы возвращаемся и не находим их на месте. Наши лихорадочные поиски. Месяцы мучительной неизвестности. Я представляла, как две маленькие кошки живут дикарями в лесу. Надвигается зима. Наша парочка мерзнет и голодает… Мое воображение как раз дорисовывало сценарий в духе немого фильма «Сиротки бури», когда Сесс обжег на плите подушечки лап, и я приняла твердое решение.

Дело было так. Однажды утром Сесс слонялся по кухне, когда я сняла горшок с печи. Обычно он не допускается в кухню во время готовки, но каким-то образом я проглядела этот момент. Сообразив (предположительно путем экстрасенсорного восприятия, поскольку он не мог этого видеть), что на плите образовалось свободное место, где, наверное, удобно стоять, он одним из своих фирменных прыжков вспрыгнул с пола прямо на раскаленное докрасна кольцо. К счастью, я видела, как он нацеливается, и благодаря долгому опыту выработала стремительную реакцию. Когда, подняв кастрюльку, его голова резко появилась под ней, я случайно сшибла его. Он скрылся под столом, завывая, что я Его Ударила, источая при этом сильный запах подгорелого Сесса. Впрочем, он отделался очень легко. На подушечках лап у него даже не вскочили волдыри. Только шерсть вокруг подпалилась. Но если он способен сделать это в кухне, то что же может произойти в жилом прицепе, где имеются газовые горелки, где не так много места и кошки будут постоянно крутиться вокруг? Это не годится, сказала я. Мои нервы этого не выдержат. На время нашей первой поездки, во всяком случае, нам просто придется куда-то пристроить кошек.

Как нам повезло. Когда я позвонила Полин Фербер, чтобы спросить, не знает ли она кого-нибудь подходящего, она сказала, что может взять их сама, если мы хотим. Люди просят ее об этом так часто, что она только что поставила три домика с вольерами специально, чтобы брать на время своих собственных бывших котят, когда их владельцы уезжают в отпуск.

Я едва могла этому поверить. Она понимала сиамских кошек так же досконально, как Френсисы, и так сильно любила выведенных ею котят, что когда мы купили у нее Сесса, она спросила: если Сили вернется и мы не захотим больше держать Сесса, не разрешим ли мы ей забрать его обратно, не передавая ни в чьи чужие руки? Я заверила ее, что мы берем Сесса навсегда, не важно, вернется Сили или нет. Недаром, едва я увидела этого котенка, он обернул этот свой маленький изломанный хвост вокруг моего сердца. Недаром приворожил меня этим своим странным гипнотическим взглядом. Взглядом, который он, будучи уже взрослым котом, использует, когда хочет подчинить меня своей воле. Например, когда, сидя между мной и телевизором, решает, что ему настала пора укладываться, и пытается телепатически заставить меня дать ему Его Молоко и поскорее вернуть ему Его Стул…

Да, домики раздельные, заверила меня Полин. И да, у них есть замок на дверях. И вольеры вымощены, так что они не смогут вырыть подкоп… Разве я забыла, что у нее живет отец Сесса и что несколько котят, которых она вывела, – это его дети? Домики неприступны, как Алькатрас, – это ее девиз. И Сессу будет приятно повидать своего папу.

Когда несколько недель спустя мы выводили прицеп на холм под неусыпными взорами заинтересованных соседей – большинство из них были внизу, готовые подтолкнуть, но мисс Веллингтон, похоже, молилась наверху, – нам по крайней мере не пришлось беспокоиться о кошках. Они были в безопасности, у Полин в Бэрроубридже.

 

Глава двенадцатая

Мы с этим справились. Закрыв глаза, вцепившись в край моего сиденья, я, можно сказать, мысленным усилием воли толкала вверх этот прицеп. Был напряженный момент на полпути, где-то посередине склона, когда Чарльз остановился, чтобы проверить, сможет ли тронуться с места опять. Он сделал это по совету одного из наших друзей, который сказал, что если мы сможем тронуться после остановки, то тогда сможем тронуться с места в любой ситуации. Ему будет спокойнее есть свой обед, сказал этот человек, если перед глазами не будет стоять видение, как мы съезжаем задом с какого-нибудь холма.

Было просто чудом, что это его видение не воплотилось прямо на месте. Ощущение было такое, что нас держит тяжелый якорь. Я спрашивала себя, в какой момент нам надо спрыгивать, – затем мы вдруг снова двинулись. Проехали мимо мисс Веллингтон, стоявшей со стиснутыми руками и закрытыми глазами. Завернули за «Розу и Корону». Владелец вышел, чтобы пожелать нам «Bon Voyage», а также убедиться, что мы не снесем его стену.

Мы благополучно обогнули этот безумный поворот. Проехали через главную часть деревни. Было субботнее утро, и вокруг было порядочно людей, бросавших взгляды на машину и узнававших нас. Чарльз спросил, обязательно ли мне выглядеть так, будто я зависла в воздухе на высоте тридцать тысяч футов? Я сделала попытку расслабиться… улыбнуться милостиво, как королева. Это было нелегкой задачей. Не думаю, что королеве очень бы хотелось улыбаться, в первый раз таща за своей каретой жилой автоприцеп.

Впрочем, тот друг, который одалживал нам журналы, был прав – через полчаса мы едва замечали присутствие позади автоприцепа. Наша уверенность росла с каждой минутой путешествия к югу, в сторону Дорсета, и на площадку для кемпинга мы въехали с апломбом. Это была сертифицированная площадка «Караван-клуба» – одна из маленьких, рассчитанных только на пять жилых прицепов, которую мы нашли за несколько недель перед этим. Она показалась идеальной для нашей первой пробной вылазки: просторные ворота, левый поворот и хорошо покрытая гравием дорога. Кроме того, на плоской травянистой площадке была масса места. Не будет ничего проще, чем там припарковаться.

Переполненный радостью от первых успехов, Чарльз объявил, что сейчас припаркуется в отведенное место задним ходом. Раньше он никогда такого не проделывал. В равной степени воодушевленная, я вышла из машины, чтобы его направлять, стараясь вести себя так, словно мы проделывали это годами. Я была так впечатлена мастерством, с каким Чарльз управлялся (а это довольно трудное дело; начать с того, что приходится поворачивать руль в направлении, противоположном обычному, и можно легко опрокинуть всю эту штуку, но вот прицеп, как по волшебству, двинулся на нужное место), что не заметила черного дыма, истекающего из-под машины, пока к нам не подбежал один из других автовладельцев.

– У вас прицеп стоит на тормозе! – закричал он. – Это ваш первый выезд? Мы все вначале делаем эту ошибку.

Я должна была вспомнить, что тормоз прицепа включается автоматически, когда машина движется задним ходом. Это мера предосторожности, чтобы удержать прицеп, если что-то пойдет не так на склоне холма. Если вы хотите подать прицеп задним ходом, его тормозной рычаг должен удерживаться ассистентом либо быть зафиксированным эластичной лентой. Это была моя работа, о которой я забыла, охваченная радостью момента, и Чарльз толкал задним ходом почти тонну веса, противодействуя очень эффективным тормозам прицепа.

Когда я спросила, будет ли это иметь последствия, Чарльз ответил: нет, если вовремя это заметишь. Мы, вероятно, испортили сцепление. И также сожгли тормозные колодки, но что может значить такая мелочь? Он издал глухой смешок и пнул по колесам прицепа. По крайней мере они не спустили.

Вообще-то наша машина довольно крепкая, и похоже, ей это не причинило никакого вреда. Когда я позвонила Полин, та сказала, что кошки тоже чувствуют себя хорошо и едят, как поросята. Да, она кормит Сесса отдельно. Она поняла, что я подразумевала, когда сказала, что он настоящий обжора. Сесс не только ел в два раза быстрее Шебалу, он также усовершенствовал систему глотать, не жуя. Во время трапезы он, поглядывая на миску Шебалу и считая, что ей положили больше, одновременно выхватывал из чужой миски половину содержимого одним мощным, только Сессу подвластным глотком, а затем стремглав возвращался обратно к своей.

Нет, сказала она, он не замарал свою репутацию. (Я предупреждала по поводу его пунктика насчет шерсти. На тот момент он уже довольно давно не обмачивал свое одеяло, но неизвестно было, когда это может повториться. Нахождение вдали от дома могло бы стать для него побудительной причиной, особенно если он решил, что неделание этого и стало причиной его удаления от дома.) Он исправно пользуется своим туалетным лотком, сказала Полин. Ведет себя тише воды, ниже травы. Что же касается Шебалу, то она милашка – точь-в-точь как ее папа (Валентин, отец Шебалу, Чемпион из Чемпионов, тоже был одним из котов Полин).

Итак, испытывая удовлетворение оттого, что кошки в хороших руках и что, кажется, сцепление и тормозные колодки выжили, мы провели нашу экспериментальную неделю в Дорсете. Чарльзу так понравилось проживать в автоприцепе, что, поддавшись эмоциям, он купил магнитофон, чтобы проигрывать музыку по вечерам. «Вот это жизнь! – сказал он, делая паузу между пронзительными звуками духовых инструментов, тем временем как из-за живой изгороди ему отвечала какая-нибудь корова. – Цыганский дух. Чувство свободы. Почему мы не делали этого раньше?» Он полагал, что может с этим магнитофоном сочинять музыку. Он не чувствовал такого вдохновения уже много лет.

Не то заговорил он в конце недели, когда на обратном пути домой оказалось, что мы едем не в ту сторону, через Лэнгпорт. Я осуществляла навигацию и пропустила поворот. А поняла это, как только мы его проехали. Но невозможно подъехать с прицепом к обочине и развернуть его в обратную сторону, как можно сделать с машиной. Нам пришлось ехать дальше по крутому холму, по извилистой дороге, которая выводила к главной улице Лэнгпорта, очень узкой. Было полно машин, выстроившихся за нами, много машин, едущих нам навстречу… «Какого дьявола, – вопросил Чарльз, – нам теперь делать?»

«Возьми следующий поворот налево». Чарльз лихорадочно крутанул баранку. Мы оказались в тупике перед какими-то гаражами. Чарльз сказал, что не может здесь подавать прицеп задом, если только я не считаю, что он может складываться гармошкой.

Существовал только один выход – отцепить фургон и развернуть его вручную. Машину без прицепа мы смогли бы развернуть. И пока мы пыхтели над сцепкой, перемазываясь машинным маслом (в книге говорилось, что надо щедро смазать крепеж), словно из ниоткуда материализовалась группка детей, которые присели на корточки и стали с интересом наблюдать.

– Ваш фургон? – осведомился один.

– Да, – ответила я.

– Зачем вы завезли его в этот проулок?

– Чтобы развернуть, – ответила я ему.

– А зачем вам его разворачивать?

– Чтобы можно было поехать в другую сторону.

– А зачем вам в другую сторону?

– А ВЫ КАК ДУМАЕТЕ? – спросила я.

В результате чего, в качестве урока мне – чтобы в будущем была терпеливой с невинной, задающей вопросы молодой порослью, – когда я наклонилась вместе с Чарльзом над крепежом, стараясь переместить его в нужное положение, несколько пригоршней гравия полетели в меня сзади и хор маленьких голосов крикнул «Вот вам!».

После этого все, что нам требовалось, – это ехать дальше на Бэрроубридж, потому что мы договорились забрать по дороге своих кошек. Там-то мы и узнали, что где-то в середине недели Сесс возобновил борьбу со своим лотком и использовал вместо него дырку в каменном покрытии вольера. Дырка была всего лишь небольшой трещиной в том месте, где выскочил маленький камень. Полин сказала, что точность его прицела была просто поразительной. Он садился на дырку с таким серьезным видом, будто исполнял какой-то священный ритуал. Да, именно так, сказала я, хотя бог знает, что это означает. Нам оставалось только благодарить судьбу за то, что он не исполнял все это на своем одеяле.

«Похоже, в наше отсутствие мало что поменялось», – сказал Чарльз, пока мы ехали домой через вересковые пустоши. Сиамцы для того и существуют, чтобы подкладывать тебе свиней. Они способны изобрести такое, что вам просто не придет в голову. Кто бы мог подумать, что этот пустоголовый кот будет использовать трещину в полу в качестве туалета?

Кто также мог предвидеть неприятность, которая ждала нас, когда мы внедрили в коттедже более качественную систему открывания дверей? Дело дошло до того, что нам пришлось держать заднюю дверь запертой, потому что мы постоянно находили Сесса свисающим с ручки двери, а Шебалу – сидящей рядом с ним, сложа лапы в ожидании, когда этот Гений выпустит их обоих наружу.

С этим, конечно, было легко справиться, запирая дверь. Проблемой были те двери, которые мы не могли запереть. Например, откидная дверца гриля, которая годами ставила в тупик других наших кошек. Я имела обыкновение помещать туда продукты из морозилки, когда хотела их разморозить. В первый раз обнаружив в кухне заговорщиков, сообща грызущих полуразмороженный кусок мяса, я подумала, что, вероятно, забыла закрыть дверцу гриля. Я прогнала кошек, достала другой кусок, погрызенный же поджарила на гриле им на обед… отдельно, в фольге, как заверила я Чарльза, который очень щепетилен в отношении микробов…

На следующий день я обнаружила их жующими связку сосисок, но на сей раз точно знала, что не оставляла дверцу гриля открытой. Я решила установить наблюдение. Убрала сосиски обратно, закрыла дверцу и забрала кошек с собой в гостиную. Через некоторое время Сесс небрежно направился в сторону кухни. Точно так же Шебалу последовала за ним. Прокравшись вслед и поглядев в щелку, я увидела высшую степень кошачьей кооперации.

Вытянувшись вверх на своих длинных и тонких черных лапах, Сесс одним движением подцепил и потянул вниз откидывающуюся дверцу гриля. Он сделал это как тот, кто имеет в этом изрядную практику, просунув лапу с одной стороны, без всякой дилетантской возни с ручкой. Шебалу, которая ждала на верхушке печки-гриля, теперь спрыгнула на откинутую дверцу и проползла внутрь на животе. Она меньше Сесса, и эта парочка, очевидно, решила, что именно в этом будет заключаться ее часть работы. Она выбралась задним ходом, таща сосиски, которые сбросила на пол со стуком мороженого мяса. Сесс энергично за них взялся, Шебалу спрыгнула и тоже присоединилась. До сих пор они действовали слаженно, как одна диверсионная группа, на этой же стадии природный инстинкт взял верх. Он зарычал на нее, сказав, что сосиски Принадлежат Ему, и она треснула его по носу.

После этого они применяли эту совместную технику при каждой возможности, и мне пришлось отказаться от идеи размораживать мясо в печи-гриле. Некоторое время я использовала вместо этого духовку, но дело в том, что я сама выпекаю хлеб. Потому постоянно клала внутрь духовки, например, печенку и забывала, что она там, а позже включала духовку, чтобы печь хлеб. В результате я припекла так много порций печенки к полистироловым подносам, что можно было бы открыть фабрику клея.

Тогда я переключилась на размораживание мясных продуктов в одном из стенных шкафов, но Сесс-следопыт и тут напал на след. Я обнаружила его встающим на дыбы, как липпицианская лошадь, мотая в воздухе передними лапами и принюхиваясь к дверце того шкафчика, в котором размораживались продукты, в то время как его сообщник масти блю-пойнт наблюдал за этим со стороны. Взять эту парочку с собой путешествовать в прицепе? Приключений хватило бы на всю жизнь!

Сесс проиллюстрировал это, когда я повела их на экскурсию в прицеп, припаркованный на поле у Аннабель. Он моментально, один за другим, пооткрывал все шкафчики. Проще пареной репы, самодовольно проинформировал он меня, усаживаясь в дверях и давая тем самым понять прохожим, что фургон целиком принадлежит ему. Шебалу тем временем была занята тем, что старалась приподнять один из матрасов, чтобы забраться в пространство под ним. Откуда она знала, что под ним есть пространство, это выше моего понимания, но чтобы спасти матрас от уничтожения, я его сама приподняла.

Она забралась под него. Оттуда ей стало не видно Сесса, который был скрыт от ее взора углом платяного шкафа, но непосредственно позади кота, на полу, в поле ее зрения, была ручка, с помощью которой убирались подпорки фургона. Я положила ее там, дабы не забыть о необходимости убрать опоры, прежде чем мы потянем фургон. Страшные вещи могли бы случиться, если бы мы этого не сделали. Ручка была сделана из чугуна в полдюйма толщиной и была прямоугольной. Сесса она не интересовала ни в малейшей степени. Но Шебалу уставилась на нее, словно загипнотизированная. Интересно, чем она ее считает, подумала я. Может, змеей?

Сесс вернулся, утомившись сидеть в дверях. Шебалу внимательно посмотрела на него, когда тот проходил мимо. Она воззрилась ему в тыл, потом опять на чугунную ручку… и я вдруг поняла, что она имела в виду. Она поначалу приняла ручку за его хвост. Он ведь тоже черный и изогнут под прямым углом. Потому и недоумевала, что хвост делает там сам по себе.

Шебалу сверхнаблюдательна. Именно она, когда однажды вечером я была с ними на лужайке, заметила движение на пятачке мха под сиренью и немедленно уселась возле него дежурить. Вероятно, полевая мышь, подумала я, приготовившись подхватить кошку, если она прыгнет. Мы не позволяем кошкам убивать живых существ, если можем этому помешать, и оттого были особенно бдительны в то лето, потому что Ланцелот предположительно пребывал где-то поблизости. Весной он покинул свою штаб-квартиру в кухне и, вероятно, все еще находился в саду. Чарльз сказал, что инвестировал в Ланцелота много орехов и теперь не хочет, чтобы его съели.

Однако когда мох и кусочки веток закончили медленно приподниматься, оказалось, что из-под них возник вовсе не Ланцелот. Я, как и Шебалу, глядела во все глаза, как оттуда появляется что-то вроде рыльца. Серого, сморщенного… словно миниатюрный слоновий хобот. Сходство немедленно поразило меня. Я удержала Шебалу за ошейник – то, что появилось, могло быть опасным. Сесс тоже подошел к нам и выглядывал из-за спины Шебалу. Пока мы смотрели, появилось нечто, похожее на два уха африканского слона – серые, широкие наверху, с пламенеюще-розовой изнанкой. Тогда я догадалась, что это за существо, хотя никогда и не видела его прежде. Очевидно, бражник винный, появляющийся из своего кокона на нашей лужайке.

Я позвала Чарльза, и мы перенесли бражника ради его же безопасности на цветочный бордюр, опустив осторожно на лист дельфиниума. Шебалу, понаблюдав за его появлением, не проявляла к нему дальнейшего интереса, но Сесс продолжал рыскать вокруг, преувеличенно вопрошающе обнюхивая воздух, как это ему свойственно. У Сесса самое острое обоняние, какое я когда-либо встречала.

Мы приглядывали за мотыльком. Его крылышки развернулись в течение часа. Сверху они были маскировочно серыми, но я наклонилась и заглянула снизу, и их нижняя сторона все так же имела розовый цвет. Розовый становился слабее по мере высыхания, сослужив свою службу обозначения «ушек» мотылька, когда он, еще слабый, появлялся из своего кокона, убеждая любого потенциального врага в том, что он слон.

Бражник исчез на следующий день. Если бы не Шебалу, мы бы вообще никогда его не заметили. Найдется, вероятно, не так много людей, которые наблюдали бы, как вылупляется винный бражник. Кошки определенно помогали нам лучше почувствовать живую природу. Но… взять их с собой путешествовать в фургоне?

Сесс уладил этот вопрос вместе со своим собственным моментом изучения природы. Снова я была с ними на лужайке. Был вечер, и Сесс, поставив торчком свои большие уши, точно паруса судов на Норфолкских озерах, наблюдал за маленьким участком травы у стены.

К середине лета наша лужайка всегда становится окружена чем-то, напоминающим африканский буш, в тех местах, куда я не могу добраться газонокосилкой, как, например, непосредственно у стены. Мы всегда собираемся срезать края садовыми ножницами, но никогда этого не делаем. Никому из нас не удается выкроить для этого время. В результате трава по краям достигает такого состояния, когда мы говорим, что было бы жалко ее срезать, кошки так любят в ней охотиться. Тогда, конечно, нам приходится следить за кошками более пристально, чтобы они не убивали тех, кого ловят…

У обеих кошек были длинные нейлоновые поводки. В сумерках я не хотела рисковать, отпуская их на волю. Так что когда Сесс внезапно кинулся на кого-то, а затем вышел из травы, неся крохотную землеройку, я в мгновение ока ее отобрала. В случае с Сессом надо просто подхватить его на руки, и он тут же бросает то, что держал. Он держит добычу легонько – у него рот, как у ретривера, добыче надо только извернуться, и она спасена. На сей раз она упала на коротко подстриженную траву посреди лужайки, стремительно кинулась прочь, мгновение пометалась, ища убежища, и, не найдя такового, спряталась в месте подъема подошвы моего резинового сабо. Я надеваю эту обувь, когда беру кошек гулять после дождя, потому что никогда не знаю, когда меня поведут по грязи, а сабо легко надевать и легко стягивать.

Я опустилась на колени, стремясь обеспечить лучшее убежище для землеройки. Не только Сесс вовсю ее искал, но и Шебалу также сновала вокруг. Она как молния, эта кошка. Если ему не удастся, она сама поймает землеройку, как только зверушка выскочит.

– Сесс поймал землеройку! – громко позвала я Чарльза. – Она у меня под галошей.

– Под чем? – спросил Чарльз, бегом прибегая. – Что он еще придумал?

Именно в этот момент меня поразила ужасная мысль. Я стояла на коленях. Если землеройка выйдет из-под моей подошвы, она может полезть вверх прямо по штанине моих свободных брюк! Я поспешно вскочила, распластав мою правую ступню, которую, стоя на коленях, наполовину выдвинула из галоши. И тут же издала вопль.

– В чем дело? – спросил Чарльз.

– Она у меня в галоше!

Так оно и было. Кошки, которых Чарльз оттащил в сторону, взирали вытаращенными глазами, как я, отпрыгнув на лужайку, скинула в траву резиновое сабо и из него выпала крайне рассерженная землеройка.

– Эта землеройка очень сообразительная, – сказал Чарльз.

– Еще какая, – сказала я.

Потом поразмыслила над происшествием и пришла к определенному выводу. Принимая во внимание Шебалу, с ее изучением природы, и землероек Сесса, забирающихся в мои галоши, и его талант к открыванию шкафчиков… В свое время, конечно, мы возьмем их с собой путешествовать. Мне бы хотелось этого всей душой. Но до тех пор, пока мы не научим их вести себя, как нормальные кошки, они будут отправляться под замок в надежное место, к Полин в Бэрроубридж.

 

Глава тринадцатая

Мы выводили жилой прицеп трижды в то лето, с каждым разом наслаждаясь таким отдыхом все больше и больше. «Мы просто обязаны начать брать с собой кошек», – неустанно говорила я, когда мы с комфортом располагались ночью в своем домике на колесах. Я представляла, как Шебалу лежит, уютно свернувшись, возле меня на кровати; как Сесс удивленно таращится в окно на море; как оба они гоняются, задрав хвосты, вдоль берега, если мы сможем найти пляж без собак.

«Не вижу причины, почему бы нет, – обычно отвечал Чарльз в промежутке между блаженными звуками духовых, несшимися из его магнитофона. – При условии, что мы примем все меры предосторожности». При коих словах моему мысленному взору рисовалась другая картина. Наглухо завинченные окна. Наглухо забитый досками зенитный фонарь. Придется сделать аварийный люк над дверью. Но даже и при этом я так и видела, как, возвращаясь вечером, мы обнаруживаем, что они открыли путь побега через пол. Пожалуй, нам все-таки не стоит принимать поспешных решений, говорила я тогда. Им очень хорошо у Полин. Когда-нибудь, впрочем, когда мы сможем быть уверены, что это безопасно, действительно возьмем их с собой.

В наше второе путешествие мы отправились в Девон. Путешествие прошло гладко. Ничего нет трудного в поездках с жилым прицепом, когда привыкнешь. Мы почти что могли бы взять с собой кошек. Однако об этом не могло быть и речи в нашу третью поездку, когда мы на три недели отправились с нашим фургоном в Корнуолл и часть времени вместе с нами были Луиза и кузина Ди, которые арендовали стационарный жилой фургон недалеко от того места, где стоял наш передвижной. У Ди есть собака по кличке Рози, сущая Немезида для кошек, а что касается Луизы, то ей постоянно требуется присмотр, которого хватило бы на пятьдесят человек. На протяжении того отпуска Луиза постоянно падала.

Дело было не в том, что она стареет, говорила она нам, когда ее поднимали. Начать с того, что она далеко не старая и в любом случае выглядит на двадцать лет моложе. Всему виной была пара стильных туфель, которые она купила и упорно настаивала на том, чтобы их носить.

Когда мы сказали ей, что они опасны для жизни, она стала оправдываться, демонстрируя оксфордскую шнуровку и говоря, что у них фасон, специально предназначенный для ходьбы. Фасон, может, и да, но подошвы для ходьбы были явно не предназначены. У туфель были наборные каблуки, похожие на штабеля лесоматериалов, и Луиза тяжело и неуклюже ступала на них, как в деревянных башмаках. По ее словам, мы жаловались и в прошлом году, когда она носила свои боты. Верно: пока Чарльз, Ди и я ходили в прогулочных туристских ботинках, Луиза носила подбитые флисом зимние башмаки. Они не только выглядели странно на горной тропинке в сентябре, когда еще вовсю порхают бабочки и шпарит корнуольское солнце, но она также несколько раз спотыкалась на этих громоздких копытах, и мы автоматически окружали ее, как полевые игроки в крикетном матче, когда она приближалась к краю утеса.

В этом году с ее наборными каблуками дело было того хуже. Она падала, даже когда земля была ровной. Луиза, которая, неся ведро воды, спотыкается буквально ни обо что, – это стало в лагере почти ежедневным происшествием.

Было, однако, совсем не смешно, когда она упала на камни у бухты Кинанс. На сей раз Луиза была изрядно потрясена. Пожалуй, ей все же следует обзавестись какими-то ботинками, сказала она. Туристскими, как у нас. По этому случаю Ди отвезла ее в Пензанс. И с чем же в итоге Луиза вернулась? С парой лыжных ботинок. Она сказала, что ей нравится их вид, что они непромокаемые и будут полезны при работе в саду.

Какое все это имело отношение к прогулкам по скалам, было ясно только самой Луизе, но она радостно топала по окрестностям в лыжных ботинках в сентябре. Ботинки были черные, с квадратными носами и желтым кантом; люди с любопытством к ним приглядывались. Луиза говорила, что теплыми днями в них жарко, что было неудивительно, но по крайней мере в них она не падала. Впрочем, она не выбросила прежнюю обувь, и та поджидала своего часа.

Мы с Чарльзом приехали в Корнуолл на неделю раньше, чем Ди с Луизой, и вернулись оттуда тоже на несколько дней раньше. Я спросила Луизу, могу ли я что-то сделать для нее по возвращении, и она попросила меня позвонить ее брату. Он вдовец, живет один и очень высокого мнения о Луизе. Как и она, он также немного со странностями. Когда-то с ним произошел такой случай. Ему было сказано, что Луиза уезжает на две недели, но он понял, что на неделю, и к возвращению сестры набил запасами ее кладовку. Он написал, чтобы сообщить ей об этом, и Луизу хватил удар… «Он всегда покупает мясо для Рыжего», – сказала она. Тогда я сказала: «Ну что ж, если он такой сумасшедший, то по крайней мере может положить мясо в морозилку». «О нет, он не станет этого делать, – возразила она, – он знает, что Рыжий любит мясо свежим. Он, вероятно, его выбросил».

Опасаясь, как бы не произошло повторения той истории, и стремясь сделать так, чтобы он точно знал, когда она возвращается, Луиза попросила меня сообщить брату, что она будет дома в понедельник вечером, и попросить его снять засов с двери сада. Дело в том, что после изрядных сомнений она согласилась оставить Рыжего в очень хорошем кошачьем приюте недалеко от Бристоля, откуда они с Ди собирались забрать его по дороге домой, поэтому она хотела войти через дверь сада, потому что так легче, когда несешь кошачью корзинку.

Я позвонила своему дяде. Он сказал, что расстроен той вестью, что Луиза воспользуется задней дверью, так как когда она доберется до дому, будет темно. В ее отсутствие он сделал для нее несколько мелких работ, в том числе выложил новую садовую дорожку. Это, однако, потребовало больше цемента, чем он рассчитывал, и в конце дорожки осталась недоделанная полоска шириной в восемь футов…

– Господи! – охнула я. – Она войдет в темноте и кувырнется!

– О нет, – блаженно ответил он. – Она ее разглядит. Для этого уличный фонарь дает достаточно света. Просто если бы она вошла днем и через парадный вход, а потом бы вышла через заднюю дверь взглянуть на сад, то дорожка стала бы для нее приятным сюрпризом, потому что она увидела бы ее с законченного конца.

Я беспокоилась. Я беспокоилась весь уик-энд. И совсем не удивилась, когда Луиза позвонила мне вечером в понедельник, чтобы объявить, что она дома, что Рыжий чувствует себя прекрасно и что она только что упала на садовой дорожке.

– Нет, дорогая, не в конце дорожки, – сказала она, когда я обрушила громы и молнии на голову своего дяди.

Оказывается, она вошла через заднюю дверь, заметила, как брат и предсказывал, разрыв в дорожке и благополучно отнесла Рыжего в дом… Затем вышла с фонарем, чтобы рассмотреть дорожку получше, и свалилась ни с того ни с сего в самом ее начале.

Это было еще не все. Дело в том, что у Луизы нет дома телефона. Она отказывается его иметь из-за того, что будет пугаться, когда он зазвонит. Рыжему телефон тоже не понравится. А представьте, что ей будут поступать звонки с оскорблениями. Поэтому она звонит мне из телефонной будки на улице, и мы находимся в вечной тревоге, когда Луиза не успевает вовремя вставить в автомат свои два пенса и мы оказываемся разъединены посреди разговора. Или я слышу звуковые помехи и голоса людей на заднем плане и спрашиваю, в чем дело. «Тут кое-кому нужен телефон, – говорит она. – Ладно, дорогая, я лучше пойду». После чего стремительно вешает трубку, оставляя меня переживать, не стукнул ли ее кто по голове.

В вечер ее приезда из отпуска звонок оборвался резко, как обычно, и потому на следующий день мы с Чарльзом поехали в город. Я боялась, что она чувствует себя неважно после своего падения, и всю ночь о ней беспокоилась. Нет, голова у нее не закружилась, сказала она. Просто телефона ждали еще несколько человек. Впрочем, надо сказать, что когда она выходила из будки, женщина, которая стояла за ней в очереди, втолкнулась в будку, не оставив достаточно места для маневра, и Луиза опять упала.

– Это была собака, – пояснила она, когда я схватилась за голову и сказала, что она должна быть осторожнее.

– Какая собака? – удивилась я.

Собака, которую, судя по всему, держал следующий в очереди человек. Луиза упала прямо на пса – придавив его так, что тот мог только пищать, и пес понял, что на него рассердились, потому что когда она встала, уши у него были прижаты. Луиза отправилась домой, глубоко возмущенная, сказав его владельцу, что он должен смотреть за своей проклятой собакой. Для Луизы это страшное выражение. Очевидно, она действительно была глубоко потрясена.

После чего она лежала всю ночь без сна, потому что, очень любя животных, беспокоилась, не расстроила ли она пса своим возмущением и не повредила ли ему, когда на него приземлилась.

– Бедняга, он так прижал уши, – без конца повторяла она. – Зря я говорила с ним так сердито.

– У некоторых собак уши в естественном состоянии всегда прижаты. Какой породы был этот песик? – утешала я ее.

Я представляла себе что-то миниатюрное. Но раз дело касалось Луизы, мне бы следовало догадаться. Ей еще повезло, что пес только запищал. Она упала на здоровенную немецкую овчарку.

Мы выяснили, что в момент падения на ней были те самые злосчастные туфли на наборном каблуке. Она подумала, что для города они в самый раз. Другие же люди их носят. Да, но не с таким центром тяжести, как у нее, втолковывали мы ей, решительно освобождая ее от этих туфель.

Так что опыт с жилым прицепом удался на славу, Луиза не старела, а кошкам было хорошо у Полин. К этому времени они провели уже три отпуска в Бэрроубридже и явно чувствовали себя там как дома. В их второй приезд туда, чтобы способствовать этому ощущению, я отвезла вместе с ними большой пук травы в цветочном горшке. Кошкам предстояло пробыть там две недели, и хотя вдоль проволочной сетки их вольера трава была (по словам Полин, в достаточном количестве для нормальных кошек), как я уже объясняла, наша парочка съедала огромное количество травы, и определение «нормальные кошки» к ним вряд ли подходило.

«Как ты была права, – сказала Полин, когда я позвонила ей из Девона. – Ты знаешь, что сделала сейчас эта кошка?» Под этой кошкой, конечно, имелся в виду Сесс. Шебалу, находясь вдали от дома, неизменно ведет себя прилично. При всем желании классный наставник не смог бы выдать плохую характеристику нашей девочке в голубой шубке.

Поначалу они ели траву, затем Сесс пристрастился на ней сидеть. Трава пожелтела, тогда он оставил в покое трещину в плиточном покрытии вольера и приспособил под туалет горшок с травой. Она бы не возражала, сказала Полин, но у него в домике имеется огромного размера лоток. Что могло заставить его усаживаться на цветочный горшок? Как по-нашему, у него все в порядке с головой?

Это она его таким вырастила, возразила я… Лично мое мнение, что это являлось частью его ритуала. Он, вероятно, заботился о том, чтобы погода оставалась прекрасной или чтобы снова получить на ужин кролика. Дело в том, что Полин давала им много свежего кроличьего мяса, и однажды, не получив его, они устроили забастовку.

Он пользовался горшком с травой вместо лотка и в следующий свой приезд. Определенно это стало частью его ритуала. Полин сказала, что теперь уже привыкает к нашему коту. Он просто не такой, как другие кошки. Но даже и при этом, зачем ему понадобилось брать жабу в их спальные покои? Это и по сей день приводит нас в замешательство.

Наверняка это сделал Сесс. Шебалу не стала бы трогать жабу. Сесс – единственный, кто таскает во рту странные предметы. Так или иначе, когда я приподняла кошачью корзину, за ней оказалась таращившаяся во все глаза жаба, во всей красе. Полин сказала, что жаба не могла проникнуть в домик самостоятельно, потому что погода была зябкая и дверь кошачьих спальных покоев держали закрытой. Был включен обогреватель, и кошки входили и выходили через слегка открытое окно, находящееся на высоте добрых четырех футов над землей.

– Никакая жаба, – сказала Полин, – не могла бы так подпрыгнуть и влететь в такую небольшую щель. В то же время кое-кто другой мог это проделать, держа жабу во рту…

– Но зачем, ради всего святого, ему это понадобилось? – спросила я.

– Если есть что-то, чего я не люблю, – сказала Полин, – то это именно жабы, и если маленький дьявол об этом дознался… С него станется…

Странно, но на следующее лето мы нашли большую жабу в вольере кошачьего домика у нашего коттеджа. Она не могла влезть туда сквозь мелкую проволочную сетку, и она явно попала внутрь не через дверь, которую мы никогда не оставляем открытой, даже когда кошек нет в вольере, – из страха, что туда проникнут птицы. И однако же в вольере оказалась жаба, тщетно старающаяся вскарабкаться на сетку изнутри. Тем временем Сесс сидел рядом и с интересом смотрел на нее. Чарльз вынес жабу наружу и положил в саду у гаража, оставив там искать дорогу. Она могла отправиться в любое место Долины – но где же мы нашли ее на следующее утро? Или, точнее, где нашел ее Сесс, с этим своим невероятным нюхом? Опять же у вольера, одиноко съежившуюся у наружной стороны рамы, словно единственное, чего ей хотелось, – это проникнуть внутрь.

Мы ей этого не позволили. Жабе требуется пространство побольше, чем кошачий вольер. Сесс энергично подталкивал ее носом сквозь прутья, что едва ли предвещало благоприятные отношения, хотя жабу, похоже, это не беспокоило. Я прикрыла ее листьями, чтобы помешать ему докучать ей, оставив дырочку, через которую она могла дышать. Она оставалась там целый день, выглядывая из своего убежища, как созерцательный отшельник, и слегка отдернулась, когда я наклонилась, чтобы на нее посмотреть.

На следующий день жаба исчезла. Больше никто из нас ее не видел. Мы задавались вопросом, нет ли у Сесса какого-то влечения к жабам? Каким образом две из них оказались рядом с ним в местах, куда логически им было невозможно проникнуть? И почему вторая жаба пыталась вернуться?

Если Сесс и был в курсе, то он об этом помалкивал. Много чего есть таинственного в этом коте. Так или иначе, когда мы вернулись из Корнуолла прошлой осенью, у нас на уме было много других проблем, помимо жаб. Мы узнали, что Долину охватил, как выразился один наш друг, Фазаний Бунт.

Эти птицы явились из ближайшего поместья, чьи фазаньи угодья до этого годами пустовали. Однако затем, ввиду растущей популярности клубной охоты, владелец передал свои права арендатору, который снова начал разводить там фазанов. Мы видели птиц у них в загонах, когда выводили туда Аннабель размяться, и с жалостью думали об их судьбе. Конечно, их не стали бы разводить, если бы не сезон охоты, но нам было ненавистно думать об отстреле кого бы то ни было.

Очевидно, так же рассуждали и фазаны. Пока мы были в отпуске, их стали выпускать из загонов, чтобы те попривыкли летать до открытия сезона. По возвращении из Корнуолла все выглядело так, будто большинство из них пришли жить с нами. Они дюжинами сидели на нашей садовой стене. Они гордо вышагивали вместе с Аннабель по склону холма. Они бесцельно слонялись, клюя гравий, в переулке. Когда мы ехали на машине, нам приходилось практически ползти вверх по склону, потому что фазаны то и дело вылетали прямо из-под капота.

Одна гипотеза состояла в том, что на склоне холма, где они выросли, сейчас, осенью, им стало слишком холодно и что когда их выпустили на волю, они, естественно, направились искать пристанища в Долине. Человек, разводивший их, по-прежнему раскладывал зерно каждый вечер наверху, в загонах, но Фред Ферри сказал, что фазан хитер.

– Эти птицы, похоже, инстинктом знают о ружьях, и многие удерут, пока еще есть такая возможность.

– Может, и так, но зачем приходить к нам? – спросила я. Фред объяснил, что мы расположены прямо возле ручья.

– К тому же вы находитесь прямо на краю леса, и у вас нет собаки, и здесь внизу тихо, как в могиле. Разве что этот ваш кот возникнет, – поправился он, глядя через лужайку на Сесса, который, вероятно, чуя выпитое Фредом шерри, дружелюбно орал ему из вольера. – А знаете что, – сказал он, внезапно осененный. – Вам надо насыпать немного зерна. А тогда вы могли бы выпустить своего кота… Клянусь Богом, от него был бы толк.

– Не сомневаюсь, – сказала я.

Фред, бормоча себе под нос, двинулся вверх по склону, но мы, конечно, не стали бы помышлять ни о чем подобном. В особенности мы не позволили бы Сессу гоняться за Филлис, которая через несколько дней после нашего приезда выбрала нас в покровители.

Она была самой маленькой, самой бесцветной, самой тощей фазанихой, какую только можно себе представить, но вела себя с уверенностью оркестрантки Армии спасения. Вполне можно было представить ее бьющей в бубен, когда она приближалась к нам своей осторожной, медленной, крадущейся походкой. Она действительно к нам приближалась – в отличие от более броских, словно позирующих фазанов-самцов, которые перепархивали с места на место, шумно хлопая крыльями и протестующе пронзительно крича всякий раз, как мы оказывались поблизости. Стоило мне только открыть дверь, чтобы вытряхнуть скатерть, как Филлис неторопливо, точно прогуливаясь, направлялась ко мне.

Я могла бы стряхивать скатерть прямо на нее – Филлис бы не возражала. Точно так же ее ни в малейшей степени не волновал Сесс. Она, должно быть, вычислила, что означает его пребывание на поводке. Когда я открывала дверь, чтобы вывести кошек погулять, и он выстреливал вперед, словно спущенная с поводка борзая (он делал это, по обыкновению, молча, как предписывал ему обычай Сесса Могущественного Охотника), она знала, что далеко убежать ему не удастся. Филлис просто медленно отходила на лужайку, убеждалась, что он у нас под контролем, а потом тем же тихим шагом возвращалась обратно. Такое ее доверие согревало нам душу, но оно же расстраивало Сесса, совершенно не соответствуя его понятию о «сиамском рае», в который его не пускал подлый ошейник.

«Она голодная, – сказал Чарльз. – Посмотри на ее худое маленькое тело. Вероятно, другие фазаны не пускают ее есть с ними. Определенно ее привлекают во двор крошки, которые мы бросаем птицам, а к нам она тянется, потому что понимает, кто именно эти крошки выносит. Если мы станем класть крошки на дальний край лужайки специально для нее, она не будет слоняться вокруг двери и раздражать Сесса». Сесса, который, находясь в помещении, проводил большую часть времени на окне над морозильником, лелея в отношении нее кровожадные замыслы.

Это означало две порции крошек, так как мы не могли пренебречь нашими постоянными клиентами. Это также означало две порции крошек для Филлис, которая следовала за мной через лужайку, съедала ту порцию, которую я клала там, затем шествовала обратно во двор и присоединялась к воробьям.

«Кукуруза, – осенило Чарльза. – Тот пакет с кукурузой, что Луиза привезла из Канады для поджаривания. Если бы мы отдали ее Филлис, ей бы не пришлось беспокоиться о крошках – это удерживало бы ее вдалеке от двери».

Кукуруза Филлис понравилась. Она нетерпеливо дожидалась ее каждое утро и, завидев пакет, шла за мной через лужайку. К несчастью, когда она расправлялась с кукурузой, то возвращалась и опять-таки поедала птичьи крошки. Так что единственным результатом стало то, что теперь она также ожидала от нас и кукурузы (а как могли мы перестать ее давать, раз уж начали?). Сесс же стал раздражаться еще больше. Филлис беззаботно ходила по всему двору, прекрасно зная, что он не может на нее напасть. Если же я вела его на поводке через лужайку к любимому охотничьему уголку, то стоило ему только оглянуться, как выяснялось, что Та Фазаниха следует прямо за нами, уверенная, что раз я на лужайке, это означает кукурузу.

Другие люди тоже начали замечать, что фазаниха ходит за мной по пятам, словно домашняя курица. Фред Ферри, увидев однажды утром, как я разбрасываю попкорн, сказал, что, мол, кажется, мы начали следовать его совету.

– О нет, это не так, – ответила я. – Эта курочка ручная. Мы подкармливаем ее, потому что она такая худая.

– Худая? – переспросил Фред.

Я проследовала глазами за его взглядом. Я привыкла думать о ней как о тощей, но на диете из попкорна и птичьих крошек Филлис превратилась в птицу с лоснящимися перьями, у которой ширина туловища практически сравнялась с длиной. Словом, она хоть сейчас годилась на стол.

Стоял уже ноябрь, и охота на фазанов началась. Я надеялась, что Филлис уцелеет. Остальные фазаны постепенно исчезли – возможно, напуганные звуками выстрелов. А может быть, они поели весь имевшийся дикий корм и переместились на другие участки. Или вернулись в свои загоны ради зерна, выкладываемого там сторожем, и неизбежно были застрелены.

Избежит ли этой участи Филлис, одному Богу было известно. Я сказала, что не стану прикипать к ней душой. Но как могла я этого избежать? Иду, к примеру, расчистить заросший ежевикой участок на поле у Аннабель и, подняв глаза, вижу, что Филлис стоит там себе потихоньку и наблюдает за мной. Бог знает, откуда она взялась; мы представления не имели, где она спит… но когда я возвращалась обратно, она следовала за мной вниз по переулку до коттеджа, шагая у моей ноги, как преданная собака. Было ясно, что она делает это лишь в надежде получить зерно, но как я могла к ней не привязаться?

Чарльз тоже привязался. Он не думает, сказал он, что она вернется в фазаньи загоны. Ей слишком хорошо в Долине. И не наша вина, прибавил он, что она обретается здесь внизу, не наша вина, что ей нравятся птичьи крошки. Чего он боялся – так это того, что когда она разгуливает по тропинке, кто-нибудь может пройти мимо и оглушить ее по голове. Чарльзу никогда не нравился заплечный мешок Фреда Ферри. Втайне я думала то же самое.

Мы наблюдали за фазанихой на протяжении ноября и начала декабря, выбегая, когда появлялся Фред Ферри. Похоже, он стал чаще обычного проходить мимо. Даже старик Адамс это заметил. «Не сегодня завтра старина Фред встретится сам с собой на обратном пути», – обронил он.

Когда закончится декабрь, Филлис будет в безопасности – в смысле отстрела, во всяком случае, поскольку отстрел тогда прекращается. «Что же касается Фреда – он не осмелится, – сказала я. – Он знает, что я за ним приглядываю». Так что Филлис продолжала существовать в спокойном довольстве. Через попкорн она проела себе дорогу к нашим сердцам. «Надо будет купить ей еще, – сказал Чарльз. – Не для того, заметь, чтобы к ней привязываться. Но ведь она, похоже, на нас рассчитывает, так что вряд ли мы можем перестать ее кормить».

За шесть дней до Рождества я купила ей семифунтовый мешок зерна – и на следующий день Филлис исчезла.

 

Глава четырнадцатая

Поскольку близился конец декабря, Чарльз сказал, что, возможно, она ушла искать себе пару. «Она бы не исчезла так резко, – возражала я. – После того как буквально преследовала нас». В тот день мы поехали в город. Когда уезжали, она была на лужайке. Кто-то, без сомнения, заметил ее, узнал, что нас нет дома, и воспользовался нашим отсутствием.

И я была вполне уверена, кто это сделал. При встрече с Фредом Ферри я выразительно на него посмотрела. Я намеревалась зайти к нему на Рождество, и если окажется, что Ферри готовили фазана…

Фред тоже прокомментировал исчезновение птицы. Естественно, он должен был это сделать, подумала я. Это часть его маскировки. Члены браконьерского сообщества обычно мастера представляться невинными. Но все равно мне показалось, что это слишком, когда он спросил, где та пернатая старушка. «Собираетесь употребить ее на рождественский обед? – спросил он. – Я так и думал, что вы не зря ее откармливаете».

Как у него хватает наглости, подумала я, но на всякий случай пошла вверх по тропинке и стала ее звать: цып-цып. Чарльз искал ее в саду; несколько дней назад он подрезал там деревья и, подняв взгляд, увидел, как она наблюдает за ним с ближайшей дорожки, словно пришла пообщаться. Если она собирается высиживать яйца, то вполне возможно, что именно в саду выстроила себе гнездо, зная, что это наша земля и здесь безопасно. А может быть, она уже нашла себе другое место и не собирается к нам спускаться – с приближением сезона размножения она явно должна стать более робкой.

Но нигде не было никаких ее признаков. Мы говорили, что не будем к ней привязываться, но, конечно же, привязались. Всякий раз, как я выходила за дверь, мне ее не хватало и хотелось, чтобы она вернулась. Что это был бы за чудесный подарок, если б она вернулась на Рождество, думала я, тем временем как проходили короткие зимние дни, а двор в отсутствие фазанов стоял безмолвный. Конечно, она не вернется. Да и в любом случае при чем здесь Рождество? Фазанам о нем неведомо. Вероятнее всего, она висит вниз головой в кладовке Фреда Ферри, ожидая своего рождественского появления на столе…

Хотите верьте, хотите нет, но на Рождество она таки вернулась. Мы ожидали друзей, и я, встав рано, чтобы начать готовить индейку, вышла сменить землю в кошачьих лотках – и надо же, она оказалась тут как тут: шлепала потихоньку лапами в огороде, будто сроду никуда не исчезала.

Шесть дней полного отсутствия. Мы не могли придумать, где она могла быть. Определенно она не могла думать о гнезде, так как очевидно, что вернулась навсегда. Она ходила за мной по саду, выискивая свое зерно, и весь день болталась у дверей кухни. Мы кормили ее лакомыми кусочками, пока они практически не начали лезть у нее из ушей, а кошки сидели на окне и наблюдали за ней. На лужайке Аннабель ела яблоки, морковь и рождественский пудинг и тоже самодовольно за ней наблюдала.

«Значит, вы ее не съели?» – крикнул Фред Ферри, проходя мимо в середине дня. Шапка его была украшена веточкой остролиста, но зачем в рождественский день на плече у него красовался его извечный мешок… Чарльз сказал, что, вероятно, он подхватил его машинально – мол, без него он чувствует себя не в своей тарелке; какой бы ни был день, ему просто необходимо побродить по холмам. Лично я в этом сомневалась… Затем я вспомнила, как ошибалась, подозревая Фреда в похищении Филлис.

«С Рождеством!» – крикнула я ему вслед, когда он поднимался по холму. Бедный Фред. Он чуть не упал на месте.

Я была не права, однако, сказав, что теперь мы снова были единым целым: мы с Чарльзом, Аннабель, кошки и Филлис. Несколько дней спустя появился огромный фазан – самый шикарный из всех нами виденных – и начал важно обхаживать маленькую курочку на склоне холма за коттеджем. Во двор он заходить не отваживался. Когда мы разбрасывали корм и Филлис, хлопая крыльями, за ним спускалась, фазан оставался на месте и выглядел встревоженным.

Так вот, значит, где она была в течение тех дней, что отсутствовала, сказали мы. Флиртовала наверху, в лесу. Определенно она подцепила себе красивого мужа, и мы были несказанно польщены, что привела его к нам. Останутся ли они вместе на время гнездования? Мы не очень разбирались в фазаньих обычаях, о них очень мало написано в птичьих книгах, но было бы славно, подумали мы, если бы остались.

Мы представляли, как они приводят вниз свой выводок, чтобы нам показать. Как Филипп – так мы окрестили фазана – украшает собой нашу лужайку. При ближайшем рассмотрении он выглядел не хуже любого павлина. Его отливающая медью спинка через оттенки золотого переходила в блестящую зеленую головку, грудка была золотой с черными крапинками, хвост волочился сзади, как шлейф. У него были алые сережки, два хохолка из перышек, которые торчали на голове, как уши… Ей-богу, он был шикарный парень, прямо скажем, не лишенный экзотики. И как это бесцветной маленькой Филлис удалось его привлечь? Она, должно быть, рассказала ему о кукурузе, заметил Чарльз. Да и вообще, смотрела ли я в последнее время на Филлис как следует? Я пригляделась. Боже правый, она выросла еще больше даже с тех пор, как Фред отпускал по поводу нее свои комментарии – и ее шубка тоже была красивой. Вероятно, в результате нашей кормежки. Из унылой бродяжки Филлис превратилась в весьма желанную молодую фазанью даму.

Но при этом она все равно была мельче, чем следующая птица, что пришла знакомиться с нами, – еще одна фазаниха, которую Чарльз окрестил Мейзи. «Она выглядит так, – сказал он, – словно тоже намеревается здесь обосноваться, так что почему бы нам и ей не дать какое-нибудь имя?»

Либо фазаньи курочки более доверчивы, чем петухи, либо они более бесстрастны во время сезона размножения. Так или иначе, хотя Мейзи никогда не была такой ручной, как Филлис (она с опаской отступала, когда мы подходили к ней слишком близко, и никогда не смотрела прямо на нас, в то время как Филлис, похоже, умела заранее предугадать наши шаги, уставившись нам прямо в глаза), она с самого момента своего появления приходила во двор кормиться. В отличие от Филиппа, который великолепный, как флюгер работы Фаберже, пусть и величественно, но с тревогой взбирался вверх по холму, тщательно соблюдая дистанцию.

«Были ли Филлис и Мейзи его гаремом?» – спрашивали мы себя. Но нет, предстояло появиться еще одной птице.

Однажды днем, видя, как Мейзи бродит одна по двору (присутствие Филлис в эти дни было совсем не таким постоянным), я дала ей кукурузы и, вернувшись в дом, услышала весьма странный булькающий звук. Это не было обычное фазанье кудахтанье, поэтому, задаваясь вопросом, не стало ли ей плохо, я подошла к окну, чтобы взглянуть. Сесс, конечно, был уже на подоконнике. В последнее время он проводил большую часть времени, молча разглядывая фазанов из окна, с неким зловещим выражением, но фазаны не обращали на него никакого внимания.

«Она подзывает петуха», – сказал Чарльз, подходя взглянуть мне через плечо. Филиппа, подумала я… Старая история… Она собирается увести его у Филлис, пока той нет поблизости. В этот момент и впрямь через стену сада перепорхнул фазан, но это не был красавец Филипп. Этот был желто-оранжевого цвета, поменьше размером и потерял где-то свой хвост – вероятно, его утащила лиса. Он совсем не выглядел подходящей парой для привлекательной Мейзи – примерно так же, как нельзя было заподозрить, что Филипп влюбится в Филлис. Но – нате вам! – фазан (Чарльз немедленно окрестил его Морисом) стал робко клевать вместе с ней кукурузу. Сесс с угрозой глядел на них из окна, но любовь явно не замечала ничего вокруг.

Видя, что Морис ничуть не пострадал, через день-другой Филипп тоже спорхнул вниз со склона холма. Теперь у нас был квартет, который, похоже, нас приручил. Становилось интересно понаблюдать, как будут развиваться события. Тем временем – с момента Рождества прошло уже две недели – на подходе была еще одна необычная история.

Была одна пожилая вдова, которую я буду называть миссис Лей, которая жила от нас милях в двенадцати. Она любила заниматься живописью, и мы познакомились с ней на художественной выставке, которую Чарльз организовал за несколько дней до этого и где она сказала, что читала мои книги. У нее было две кошки – длинношерстая полосатая Белинда и сиамец окраса сил-пойнт по кличке Франц. Она пригласила нас к чаю, чтобы мы могли на них посмотреть. Нам понравилась миссис Лей, поэтому мы приняли приглашение. Белинда была пожилая и благовоспитанная. Двухлетний умница Франц был подвижен, как ртуть. Это было задолго до того, как у нас появился Сесс, но когда он появился, меня сразу поразило, до чего же он похож на Франца. Не просто внешне, хотя у обоих были одинаковые заостренные мордочки и долговязые худые тела. Франц тоже таскал во рту разные вещи и тенью следовал за своей мамой.

Он был дружелюбный кот, но боялся мужчин, поскольку редко их встречал. Единственным исключением был францисканский монах, прикомандированный к местной католической церкви, чьей специальной миссией было навещать пожилых и который часто приходил на чай к миссис Лей. Отец Френсис – Франца назвали в его честь – оказался там в гостях вместе с нами. Он был веселым и общительным бородатым великаном, бывшим инспектором по наблюдению за условно осужденными. Моим самым поразительным воспоминанием об этом чаепитии (стояла зима, и было очень холодно) был образ отца Френсиса, сидящего в кресле у камина в огромных открытых сандалиях без носков, что вызывало во мне дрожь. На коленях, покрытых шерстяной коричневой рясой, он осторожно придерживал одного благословенно теплого сиамца.

Миссис Лей регулярно писала мне после этого, и я пригласила ее посмотреть на нашу банду. Она не любила навязываться, как она это называла, однако приехала. Это было предыдущим летом. Ее привез знакомый, поскольку у нее самой не было машины. Ей очень понравился этот визит. Она все время сидела с Сессом на коленях, высказываясь по поводу его сходства с Францем. Мы сфотографировали ее с нашим котом. Ей очень понравились Шебалу, Аннабель, ей понравился коттедж – но именно Сесс был главным событием. Она привезла ему мячик, который подпрыгивал особенно высоко (такой же есть у Франца, сказала она), и когда он послушно принес его назад и положил у ее ног, счастью миссис Лей не было границ.

Мне так живо вспомнилось все это, когда две недели спустя после Рождества тот ее знакомый, который привозил ее к нам, позвонил сказать, что миссис Лей умерла.

Я была потрясена. Только недавно, перед самым Рождеством получила от нее письмо, где рассказывалось о том, чем она занимается: как репетирует пение рождественских гимнов вместе с другими прихожанами, как помогает в устройстве рождественского базара, как организует встречу пожилых людей, как приходил на чай отец Френсис… Ей пришлось перенести рождественскую елку в холл, потому что Франц постоянно снимает с нее игрушки. Особенно ему нравилось расхаживать, держа во рту маленький стеклянный колокольчик – ему нравилось, как он позвякивает. В конце письма миссис Лей написала, что с нетерпением ждет нас в гости в новом году. Как я теперь была рада, что ответила ей согласием.

Ее нашли сидящей в кресле перед камином. Она скончалась мирно. Но что сильно расстроило меня в тот морозный январский день – это что Франц пропал.

Кто-то заметил, что миссис Лей не забрала свое молоко, и сосед вошел к ней в дом посмотреть, в чем дело, через заднюю дверь. Естественно, его первой заботой была она сама. Он не подумал о кошках – которые, как сказала ее знакомая, никогда не выпускались из дома одни, поэтому должны были находиться там же. Они, должно быть, замерзли и проголодались. Ее обнаружили, когда она была мертва уже два дня, а кошки никогда в жизни не оставались без еды. Вероятнее всего, они были напуганы, когда кто-то вошел в дом, и где-то спрятались.

В последовавшей суматохе Белинда, очевидно, выскользнула за дверь – ее в тот вечер нашли сидящей на пороге, и заботу о ней взяла на себя пожилая супружеская пара, у которой недавно умерла собака и которые были очень рады забрать кошку к себе. Но Франц, такой сообразительный, такой жизнелюбивый, когда жил в изоляции у миссис Лей, но такой нервный в присутствии посторонних (особенно мужчин, а ведь по дому ходили полицейские, врач и санитары) – Франц напрочь исчез.

«Что можно сделать?» – спрашивала знакомая миссис Лей. Я ответила, что, если она хочет, мы с Чарльзом могли бы приехать и помочь его поискать, но раз кот такой нервный, то было бы лучше, если бы соседи, знающие кота, позвали его и оставляли еду на улице, а также следили бы, не появится ли он. Наиболее вероятно, что он вернется, как сделала Белинда. И если стоит вопрос, чтобы подыскать ему дом после его возвращения, мы сделаем все, что в наших силах, а до тех пор будем за ним присматривать.

Мы ждали новостей. Через три дня мне позвонила одна из соседок миссис Лей. «По-прежнему нет никаких признаков Франца», – сказала она. Однако она не думает, что он выбежал на улицу, как Белинда, – он был слишком нервный. Соседка была уверена, что кот по-прежнему находится где-то в доме. Она поискала его, как только услышала скорбную новость, – полиция дала ей разрешение. Первым делом она обыскала кровать миссис Лей, зная, что Франц всегда спал вместе с ней и что именно туда он бежал, когда приходили посторонние и был напуган. Но нигде не было никаких его следов. Другая соседка позже тоже искала его, а также и полицейские. Но у соседей по-прежнему было чувство, что кот где-то там и на данный момент голодает уже неделю. Ближайшим родственником миссис Лей была ее кузина, но соседка не знала ни ее имени, ни где она живет. Миссис Лей так много говорила обо мне, сказала соседка. Не могла бы я что-то сделать? Я сказала, что сделаю все, что смогу, и позвонила в полицию.

Был поздний вечер, суббота, но полицейские были весьма отзывчивы. Я спросила, можем ли мы с Чарльзом войти в тот дом вместе с ними и оставить там пищу и воду. Если кот остался там, то он должен умирать от голода, и думать об этом просто невыносимо.

Сержант сказал, что они уже дважды обыскивали дом, но если я думаю, что кот все еще может быть там… Уточнив, что они не могут впустить меня туда сами. Ключи были отданы поверенному миссис Лей, с которым невозможно связаться до утра понедельника. Но в полицейском участке обстановка сейчас спокойная, поэтому он прямо сейчас пошлет констебля, чтобы тот заглянул в окна с фонарем, и если тот увидит кота, то даст мне знать.

Я поблагодарила сержанта. Как могла я объяснить кому-то, кто не знает кошек, что даже если Франц действительно умирает от голода, он не станет сидеть посреди комнаты, пока кто-то будет светить на него фонарем? Инстинкт заставит его спрятаться. Я все равно не понимала, почему, если Франц в доме, его не видно у окна. Наши двое уже давно орали бы, зовя на помощь.

Первым делом утром в понедельник я позвонила поверенному миссис Лей, который назначил нам с Чарльзом встречу у ее дома в два часа. У него было несколько встреч в тот день, и раньше, чем после ленча, он никак не мог выбраться. Все утро я просидела как на иголках. Если Франц до сих пор там, он должен быть так голоден! Прошло уже больше недели с момента его исчезновения.

Когда мы встретились с адвокатом, возникла еще одна задержка. Ключей у него при себе не было. Он объяснил, что оставил их у владельца местного магазина, – был только один комплект ключей, а полиции и родственникам приходилось входить в дом, и потому такое решение показалось наиболее удобным. Он только что позвонил, чтобы договориться забрать ключи, но хозяина магазинчика не было на месте. Сегодня у него был короткий день, он уехал в город и будет не раньше пяти. Если бы мы пожелали снова прийти в это время…

Имей мы возможность обойти дом вместе с адвокатом, возможно, все было бы по-другому. Я бы оставила еду и воду, как и намеревалась. Но у адвоката была назначена другая встреча; он сказал, что с нами по дому пройдется владелец магазина, и попросил нас дать ему знать, если мы найдем кота.

Владелец магазина по возвращении был усталым и замерзшим, и вдобавок он тоже очень плохо разбирался в кошках. «Вся эта суета…» – сказал он. Они с полицейским обыскивали дом дважды – даже отодвигали мебель и искали за ней. Кота там не было. Он сказал, что готов спорить на тысячу фунтов, что мы его не найдем. Из-за того, что соседке пришла в голову эта идея… Но чтобы удовлетворить нас и поскольку адвокат нам разрешил, он согласился взять ключи и провести нас в дом.

Мы осмотрели каждую комнату и пристально вглядывались в дымовые трубы, хотя в каминах не было следов сажи. Смотрели под мебелью и за мебелью. Чарльз перевернул вверх ногами кресла. Мы искали и под кроватями. Чарльз залезал под кровати и внимательно оглядывал пружинные матрасы. «Он не может быть там», – сказала я. В каждой комнате хозяин магазина стоял и наблюдал за нами, раздраженно вздыхая и звеня ключами. Он закрывал каждую дверь после того, как мы оттуда выходили. Когда я предложила оставить еду и воду, он сказал, что, когда пришел сюда в первый раз, в кухне оставалась нетронутая еда – ему пришлось ее выбросить, потому что она воняла. Нет никакого смысла оставлять еще. Сообщил нам, что похороны назначены на следующий день. Друзья и родственники зайдут в дом после похорон и просто выбросят эту еду. Он также не может оставить двери открытыми. Когда он их принимал, они были закрыты.

Мы расстались с ним на улице. Он, понятным образом, был раздражен на то, что считал нашим вмешательством. Как он и предсказывал, кота мы не нашли. Я теперь и сама была уверена, что Франца в доме нет. Хотя бы потому, что в доме не было никакого запаха, которого неизбежно приходится ожидать, если кошка в течение недели остается запертой в пустом доме. Мне ничего не оставалось, как полагать, что Франц все-таки выбежал и нашел себе пристанище где-то в другом месте. Может, его взял к себе кто-то, не желавший с ним расставаться и потому не распространявшийся о своей находке.

Я надеялась, что это так. Не могла я выбросить из головы рассказ миссис Лей о том, как Франц расхаживает по дому, нося во рту колокольчик с рождественской елки. Всего лишь несколько недель назад он был любим, лелеем и не подозревал, что означает быть холодным и голодным. Так где же он есть? Стояла ледяная ночь, и меня пробирала дрожь. Господи, пожалуйста… Пусть только не потеряется, как Сили…

Жаль, что я не приняла тысячефунтового пари хозяина магазина. Королевское общество защиты животных от жестокого обращения стало бы богаче на тысячу фунтов. Через две недели – это было три надели спустя после смерти миссис Лей – Франца наконец нашли.

Обнаружили его в кровати миссис Лей. Конечно, он не мог быть там все время – это было первое место, которое осмотрела соседка, и она заверила меня, что раскрывала постель, зная, что это его любимое убежище. Но три недели спустя кузина миссис Лей и жившая с ней подруга, вышедшая на пенсию медсестра, упаковывали на кровати кое-что из принадлежавших покойной вещей. Сборы были постепенные, в течение двух недель со времени похорон, поэтому они бывали в доме весьма регулярно. И тоже искали Франца все время, когда приходили туда, но были уверены, что его там нет. В течение этого времени они упаковали на кровати несколько чемоданов и, бесспорно, заметили бы любой непорядок в постели. Тем не менее именно в тот день увидели на кровати бугор, откинули одеяла и простыни, и Франц оказался там. Похоже, все, что от него осталось, как сказала подруга кузины миссис Лей, была пара оцепенелых голубых глаз.

Должно быть, он заполз туда, чтобы умереть. Они бросили все и кинулись с ним домой. Ветеринар был в отъезде и не мог приехать до следующего утра. Тем временем медсестра дала Францу горячего молока и положила его с собой в постель. В середине ночи, сказала она, Франц – все еще в полубессознательном состоянии – вдруг обмочил ее и кровать.

Пришедший ветеринар сказал, что это, возможно, спасло ему жизнь – от страха ли или от холода, он все это время каким-то образом сдерживал мочеиспускание, и это спасло его от обезвоживания. Так или иначе, было абсолютным чудом, что он выжил в течение трех недель без пищи и воды. Когда пропал Сили и мы искали его повсюду, нам сказали, что кошка умирает без воды через две недели.

Я получала регулярные сводки новостей. Франц пьет куриный бульон. Франц ест курицу. Ветеринар сказал, что он поправится, а его почки не повреждены. Вот только есть одна вещь, сказала мне по телефону медсестра. Они слышали, как я о нем беспокоилась. Они знают, что миссис Лей много обо мне говорила. Не кажется ли мне, что я имею на него приоритетное право? Он такой любящий, ласковый кот. Они бы очень хотели оставить его у себя…

Господи, сказала я, сама чуть не всхлипывая в трубку. Кто имеет на него больше прав, чем они? Кузина его хозяйки и ее подруга, которые нашли и спасли ему жизнь? Я могла только расточать благодарности за их доброе дело, и пинать себя за то, что в тот вечер не настояла на том, чтобы оставить двери комнат открытыми, и на том, чтобы в доме была пища и вода, чтобы Франц, выйдя из своего убежища, мог поесть и попить.

Сейчас он живет без забот и хлопот в Бристоле. Он немилосердно помыкает котом Джейми, который принадлежит кузине миссис Лей, и полностью подчинил себе весь домашний уклад. Он любит курицу, любит носить во рту разные предметы и по всем признакам просто вылитый Сесс. Я знаю, миссис Лей была бы за него рада. Надеюсь, она также сочла бы, что мы с Чарльзом постарались сделать все, что могли. Хотя я всегда буду чувствовать дурноту при мысли, что мы вошли в дом, где он все время находился, и не сумели его обнаружить.

 

Глава пятнадцатая

Прошло долгое время, прежде чем я смогла думать о Франце, не холодея при мысли о его тяжелом испытании. Но жизнь продолжается, принося с собой не только грусть, но и юмор, и как-то раз той же зимой на ужин к нам пришли Дора и Найта, и напряжение немного отступило.

Они приехали во время ураганного ветра. Их появление всегда бывает эффектно обставлено. Однажды они приехали, когда шел снег. В другой раз ручей вышел из берегов, и им пришлось шлепать по воде. На сей раз это был ураганный ветер, и наших гостей практически внесло в коттедж. Где только полчаса назад прекрасно горел камин, а сейчас из дымохода большими клубами валил черный дым и заполнял всю комнату.

Так бывает всегда, когда у нас гости. Я помню, как однажды это случилось, когда к нам должны были приехать какие-то люди смотреть кошек, и я разожгла камин, чтобы создать уютную сельскую картину. Картина была еще та. Открыть окно, чтобы выпустить дым, нельзя – от этого он только больше начинает стелиться по полу, но если у вас есть только одна комната для приема гостей и в ней ничего не видно из-за дыма, а в воздухе летает черная сажа… «Необходимо открыть окно», – сказал Чарльз, открывая все три, после чего дым энергично повалил наружу.

В этот-то момент и приехали визитеры. Они вышли из машины и так и замерли на месте. Должно быть, это выглядело странно: дым, изливающийся из всех трех окон, как из пароходной трубы на Миссисипи, и виднеющийся сквозь него Чарльз, гостеприимно машущий гостям. Еще более странная картина ждала их внутри. Из-за открытых окон там было холодно, как в Арктике. Новый клуб дыма только что извергнулся из камина и расстелился по полу, а кошки, прижав уши, распластались на животах под столом и отказывались выходить. Посетители надолго не задержались, а жаль, потому что через полчаса ветер стих. Он, однако, не стих в тот вечер, когда к ужину приехали Дора и Найта, упорно держась всю ночь.

Поначалу мы примирились с дымом. Дора и Найта очень изобретательны; обе много лет были туристскими проводниками. Когда я принялась извиняться, они велели мне не беспокоиться: не забывайте, мол, что они привыкли к бивачным кострам. Поэтому следует находиться ниже дыма, потому что дым имеет свойство подниматься. Иллюстрируя свои слова делом, обе они улеглись на коврик перед камином, Чарльз стоял и открывал окно короткими рывками, а я придерживала кошек, чтобы те не ныряли в дым, и недоумевала, почему с нами всегда происходят подобные ситуации.

В конце концов стало ясно, что ветер не собирается стихать и что единственное, что остается, – это просто погасить камин. Чарльз сказал: о’кей, он сейчас принесет электрокамин, – и в этот момент погас свет. Это еще одно наше фирменное происшествие, когда на улице ураган, а у нас гости. Наше электричество поступает по подвесному кабелю, и если дело не в том, что ветер сорвал провод или молния ударила в трансформатор, то, значит, кто-то разворачивался на машине в переулке и свернул столб.

В данном случае оборвался кабель, и электричества не было всю ночь. К счастью, у нас был приготовлен холодный ужин. Мы съели его при свечах, кое-как обогреваемые керосинкой, пока я старалась вскипятить кастрюльку воды для кофе на том, что осталось от огня. Осталось немного, но то, что осталось, придало воде вкус дыма. Я сварила кофе. Мы сидели и пили его – Дора и Найта к этому времени, конечно, уже поднялись с пола. Я случайно бросила взгляд на наш большой дубовый стол, на который поместила свечи в канделябре (это подарок от Элизабет Лайнингтон, американской писательницы, и он весьма эффектно сочетается с нашим декором), и увидела, что Сесс вот-вот дотронется до одной из свечек своим вытянутым носом.

Я закричала. Он подскочил. Подскочили и все остальные.

– Он обжегся, – сказал Чарльз.

– Глупости, – ответила я. – Он не такой дурак.

Но оказалось, что именно такой. Четыре недели у него держался розовый шрам на носу.

В довершение всего наши друзья на следующий день собирались на вечеринку. Им пришлось наутро вымыть головы, чтобы уничтожить запах дыма. Дора, которая хотела надеть ту же самую длинную клетчатую юбку, сказала, что вывесила ее на несколько часов на веревку, но это не помогло. Ей пришлось сообщить людям, рядом с которыми она сидела на вечеринке, о том, что она ужинала у нас. Забавно, рассказывала она потом, стоило ей только упомянуть наши имена, как ей сказали: «Можете не продолжать, уже все ясно».

Я иногда спрашиваю себя: может, всему виной то, что мы держим сиамских кошек? Не создает ли это само по себе питательную почву для несчастливых происшествий, даже когда кошки лишь отдаленно замешаны в деле? Или причина в том, что люди, склонные к таким происшествиям, неизбежно становятся владельцами сиамских кошек?

Взять, к примеру, мою подругу, владелицу того самого сиамского кота, который однажды в стельку упился шерри. Когда она купила своего первого сиамского котенка, еще не существовало таких вещей, как пластиковые лотки, и заводчик велел ей приобрести большую эмалированную форму для пирога или противень, чтобы этот предмет служил туалетом. Моя подруга пошла в скобяную лавку. Продавец показал ей посудины двух размеров. Нет, покачала она головой; они слишком маленькие. Забравшись на приставную лестницу, чтобы достать с полки еще что-то, он крикнул ей сверху:

– Вам для индейки?

– Нет, – крикнула она в ответ, – мне для кота.

В магазине было полно посетителей. Миа по рождению швейцарка. Она сказала, что хотя в конце концов кто-то засмеялся, в первый момент все эти англичане уставились на нее в остолбенелом молчании, явно спрашивая себя, как отнестись к тому, что иностранцы едят кошек.

Возьмите опять же историю одного сиамца по имени Оливер, который принадлежит одной моей знакомой из Оксфорда. У Оливера случился ринит, и ветеринар прописал ему пластиковый одноразовый шприц, проградуированный на шесть доз, с помощью которого Марджори должна была вливать лекарство коту в рот. К тому времени, как Оливер дошел до третьей дозы, с него было довольно. Он откусил кончик шприца и проглотил его.

Объятая паникой Марджори бросилась с ним к ветеринару, которая, услышав эту историю, смеялась до слез. Она сказала, что кончик шприца, вероятно, проскочит насквозь и не принесет коту вреда, но на тот случай, если возникнут какие-нибудь осложнения, вот другой шприц, содержащий жидкий парафин, и при необходимости Марджори следует дать своему питомцу одну дозу. Марджори сказала, что она ушла, рисуя себе зловещую картину, как он откусывает кончик и у этого шприца и начинается бесконечный цикл глотания кончиков шприцев. К счастью, однако, первый кончик благополучно вышел сам, и ей не пришлось давать коту парафин… И это только один маленький эпизод из жизни серьезного, здравомыслящего доктора литературы, которым владеет сиамский кот.

Возьмем опять-таки (просто для того, чтобы показать, что не только англичане в подчинении у своих кошек) историю, рассказанную мне Элизабет Линингтон, о том, что произошло с какими-то ее друзьями однажды на Рождество. Она живет в Калифорнии, они живут в маленьком городке в американской глубинке. Позвонив им в середине декабря, она услышала скорбную историю о том, что приближающееся Рождество грозило обернуться катастрофой, потому что во всех местных супермаркетах закончился определенный вид кошачьего корма с индейкой, который является единственной едой, которую ест их десятилетний кот. Он объявил голодовку, и теперь им рисуются картины, как он умирает с голоду. В супермаркетах новое поступление ожидается не раньше нового года. Как могут они провести счастливое Рождество?

Элизабет отправилась в свой супермаркет в Калифорнии. Там кошачий корм с индейкой в продаже был. Она купила две коробки и отправила их авиапочтой – в Америке существует внутренняя авиапочтовая служба. Она позвонила другим друзьям, которые жили ближе к той супружеской чете, и попросила их тоже отправить партию, на тот случай, если ее посылка не дойдет вовремя, поскольку близилось Рождество и на почте могли быть задержки.

В Рождественский сочельник позвонила своим адресатам, надеясь, что к этому времени кошачья еда до них дошла и она обнаружит двух счастливых людей и одного удовлетворенного кота, в благословенном ожидании праздника. Кот был доволен. Еда дошла. К телефону подошел муж, Уилбур. У Кэти нога в гипсе, пояснил он. Она переломала все косточки в лодыжке, и чтобы они срослись, потребуются долгие месяцы. Собирали кости под общим наркозом… Что? Нет, она не поскользнулась на льду. Она пошла открывать банку кошачьего корма с индейкой и споткнулась о кота.

У Элизабет у самой двое сиамцев, и с ними связана еще одна байка. Когда я только с ней познакомилась, она жила в Лос-Анджелесе и была владелицей кота породы гавана и кота породы бурма. Фергюс и Робин всегда создавали ей какие-нибудь проблемы, и то один, то другой из них вечно пугал тем, что не приходил вечером домой. Я помню, как она просидела однажды всю ночь, ожидая, когда вернется Фергюс, коротая время за написанием мне подробного отчета о том, что происходит. О том, сколько раз она выходила его звать, о местах, которые обыскала, – включая находившийся поблизости школьный двор, куда она отправилась в полночь…

Элизабет пишет детективы под своим собственным именем, а также под псевдонимами Делл Шеннон и Лесли Иган. Всякий, кто их читал, может себе представить, как выглядел этот отчет. Эти похождения сделали бы честь ее знаменитому детективу Луису Мендосе. В 8.30 утра Фергюс вернулся, дело было закрыто, и Элизабет отослала мне полный отчет. Был другой случай, когда Робин заболел, и уважаемая, серьезная авторесса, которая в тот момент находилась на середине книги, часами лежала на полу, кормя его сырой говядиной у себя под кроватью, потому что это было единственное место, где он соглашался есть. Да уж, проблемы они создавать умели. Причем абсолютно уверена в том, когда я сказала ей, как далеко им до сиамцев, что она мне не поверила.

В положенный срок Фергюс и Робин умерли. Элизабет написала, что заводит себе собаку – того, кого можно выгуливать на поводке. Будет хорошо иметь сторожевую собаку во времена, которые становятся все более беспокойными, да и не придется ей вечно с замиранием сердца заниматься поисками отсутствующих котов.

Она приобрела Стара, волчьего шпица, который носил в зубах свою миску и свирепо лаял на магнитофонные пленки, предназначенные мне. Однако ей показалось неправильным не иметь кошек, и когда она переехала на двести миль к северу, в Арройо-Гранде – в бунгало с прилежащим к нему акром земли, который обнесла высокой проволочной сеткой, чтобы Стару было где побегать, – то уже вскоре заговорила о том, чтобы взять пару котят, потому что теперь у нее есть безопасное место.

Она поговаривала о том, чтобы взять парочку беспризорников из городского приюта для бродячих животных. Элизабет собиралась ехать туда на следующий день. Никогда не угадаешь, чем дело обернется, сообщила она мне, когда я в следующий раз получила от нее звукозапись. Она только что взяла двух сиамцев! Услышав об этом кошачьем заводчике, просто заехала на них взглянуть. В результате же вернулась домой с Пенелопой и Пандорой… Как ни рада была я услышать, что она завела сиамцев, чего я всегда от нее ожидала, но меня чуть не хватил удар, когда начала их представлять в ее новом доме, который, судя по присланным фотографиям, был просто роскошный.

Красивая кухня и столовая; антикварные стулья, обитые белым бархатом; другие стулья, обитые атласом в полоску цвета шампань; ковер цвета шампань; длинные синие бархатные шторы в спальне. Она действительно пустилась во все тяжкие, планируя свой интерьер, а теперь принесла туда сиамских кошек!

Но, похоже, она добилась чудес. Бархатные стулья по-прежнему появляются на фотографиях. Одному Богу известно, как она их сохранила, поскольку на них неизменно красуются две самодовольно сидящие кошки с таким видом, словно они владели этими стульями всю жизнь. Но кухню вскоре пришлось отделить прозрачной янтарного цвета перегородкой; люди, которые проектируют открытые кухни, ничего не знают о сиамских кошках. Теперь на фотографиях также появляются три кошачьих дерева того типа, который встречается только в Америке. Не просто бревно, обтянутое куском ковра, какие есть у нас для Сесса и Шебалу. Ее деревья состоят из серии обтянутых чем-то ворсистым платформ, похожих на миниатюрные трамплины для прыжков в воду, которые крепятся на разной высоте к центральному шесту, а он, в свою очередь, крепится к потолку посредством хромированной трубы, содержащей пружину, так что кошки, взбираясь наверх, не могут его опрокинуть.

Одно такое колоссальное дерево синего цвета находится в спальне Элизабет, два янтарных дерева – на крыльце… Бывшее патио было остеклено, и получилось крыльцо, где Пенни и Пандора могут играть в безопасности. Элизабет побоялась, что в ином случае они пулей проскочат в сад площадью в акр и перелезут через ограждающую сетку.

Оконные отверстия заслоняются ротанговыми экранами… «И кошки не пролезают сквозь них?» – подумала я, узнав об этом. И действительно, на своей следующей записи Элизабет рассказала, что как-то, разговаривая по телефону, увидела, как какая-то сиамская кошка смотрит на нее сквозь окно кабинета. Интересно, лениво подумала она… наверное, те новые соседи тоже держат сиамскую кошку… как вдруг поняла, что смотрит на Пандору. Она позвала строителя, чтобы тот немедленно вставил постоянные окна, что превратило крыльцо в настоящую комнату, и теперь, конечно, все сделано с расчетом на кошек…

После этого крыльцо пришлось меблировать – и это только внутри. Снаружи у Элизабет теперь два существа: овечка по имени Марлен и баранчик Никодемус, которых она арендовала временно, чтобы щипали ей траву, и которых потом, услышав, что они предназначены для мясника, она, естественно, купила, упрочив свое положение землевладелицы. У нее также есть суслики, которые проводят время, подрывая ее розовые кусты. Как и мы, она и помыслить не может о том, чтобы разложить там отраву. Поэтому постоянно покупает новые розовые кусты, а за ней, в свою очередь, гоняется Никодемус. Описание ее проблем с газонокосильщиком заняло бы целую книгу…

Точь-в-точь как мы. Как я ей сказала (и теперь, думаю, она в это верит): «Вот что бывает, когда заводишь сиамских кошек».

 

Глава шестнадцатая

У нас же, в нашей Долине, приближалась весна, а вместе с ней и сезон автотуризма и кемпинга в нашем жилом прицепе. Фазаны к этому времени нас покинули, но теперь мы уже не так о них беспокоились. Филлис и Мейзи перестали наведываться; предположительно они строили гнезда. На неделю или две дольше на лужайке продолжали появляться Филипп и Морис, но никогда не проявляли той уверенности, какая была у курочек. Они никогда не подходили близко к дому, но явно пользовались преимуществами отсутствия своих подружек для того, чтобы получить все, что можно, в смысле корма.

Затем они тоже исчезли. Я думала, что присматривать за гнездами, пока не навела справки в книге о птицах и не обнаружила, что фазаны – птицы совсем иного сорта. Только самочки сидят на яйцах, которые откладывают в скромных гнездах в зарослях папоротника или высокой траве. Наш сад был как будто бы очень подходящим местом, но если они там и были, их мы никогда не видели.

Согласно птичьей книге, фазаны полигамны, что явилось еще одним разочарованием в наших идиллических представлениях. Я-то воображала, что Филипп охраняет гнездо Филлис, Морис стоит на страже гнезда Мейзи – и все четверо в надлежащее время приведут свои семейства к нам в сад. Теперь представлялось более вероятным, что поскольку самки заняты яйцами, два Дон Жуана отправились на поиски новых побед. Они могли даже флиртовать с другими фазанихами, пока ухаживали за Филлис и Мейзи. Вот такая романтика в фазаньем мире. Старая история.

У Тима Беннетта к этому времени было уже две козочки – Полли и тоггенбург по кличке Таня. Обе были беременны, и он проходил с ними мимо нас по переулку каждый день, ведя их на свое поле пастись. Они были без поводков, следуя за ним из любви, как он и надеялся, чуть задерживаясь, чтобы мимоходом отщипнуть листик от живой изгороди, а затем галопом, как сумасшедшие, опять его догоняли. В итоге Полли произвела на свет трех козлят, а Таня – двух, и пока Тим не продал молодняк, он проходил мимо, словно какой-нибудь персонаж с узора на вазе, окруженный семью скачущими вокруг него козами.

Мы любили за этим наблюдать. Козлята скакали туда-сюда, словно на пружинках, и бодались, и гонялись друг за другом, как крохотные паяцы. Коз, однако, не все любят. Как-то раньше, когда у Беннеттов была одна только Полли, Лиз, выгуливая ее, зашла к миссис Ферри поболтать, и пока они болтали, Полли вошла в дом.

«Она не нанесла никакого ущерба, – говорила позднее Лиз. – Она оставила на ковре немного помета, но, как я сказала миссис Ферри, от него никакого вреда, пока на него не наступишь». Это был практически новый ковер. Миссис Ферри довольно несвязно рассказала мне впоследствии, что помет с шумом раскатился, точно пулеметные гильзы. Когда гильз стало семь, она подхватила метлу и стала с пристрастием следить, не посыплются ли они опять. Что же касается Фреда Ферри, то в порядке придания разнообразия местной жизни они с мисс Веллингтон перестали разговаривать.

Это началось, когда мисс Веллингтон услышала, что он арендует кусок земли за коттеджем. Старомодный деревенский житель часто это делает – арендует лишний клочок земли, который стоит без дела, и выращивает на нем дополнительное количество овощей на продажу. Фред, вероятно, уязвленный тем, что Тим извлекает выгоду из кладбища, решил заняться разведением капусты в крупном масштабе и показать всем. Таким образом, он арендовал кусок земли, и когда предыдущей осенью высаживал там растения, мисс Веллингтон выступила с возражением. Она сказала, что когда работает в саду, до нее доносится их запах, а зимой у них такой неприглядный вид.

Фред, нервно дыша, спросил, а как тогда насчет той капусты, которая растет на кладбищенском дворе? Мисс Веллингтон ответила, что той капусты ей не видно, потому что она скрыта стеной, да и вообще там только одна грядка кочанов.

Фред продолжил сажать, и точка. Примерно неделю спустя, когда начали опадать листья, мисс Веллингтон появилась с метлой в руке и стала подметать переулок за калиткой Фреда. У Фреда растет довольно большой платан, который роняет свои листья в переулок, и при нормальном ходе вещей они остаются там лежать, пока ветер не унесет их прочь. Мисс Веллингтон, конечно, вечно предсказывает, что кто-нибудь на них поскользнется, но никто не обращает на ее слова никакого внимания. Теперь она вышла сама их подметать.

– Это не мои листья, – объявила она, ни к кому конкретно не обращаясь, когда Фред появился и затопал по тропинке.

– И переулок тоже не ваш, – невозмутимо ответил Фред, держа путь в «Розу и Корону».

Одним из результатов этого маленького непредвиденного инцидента было то, что в ту зиму она не беспокоилась о Фреде, на которого может обрушиться стена кладбища. В любом случае это не могло бы произойти, поскольку Тим стену зацементировал, но это не мешало мисс Веллингтон беспокоиться ранее. «Помните дамбу, которую чуть не прорвало в Голландии? – спросила она меня однажды. – И маленького мальчика, который спас ее, сунув в нее свою руку?» Я действительно смутно припомнила, что читала об этом в детском букваре, когда училась в школе, хотя совершенно забыла эту историю, пока она мне ее не напомнила. Не то мисс Веллингтон, которая, по-видимому, видела себя спасительницей жизни Фреда Ферри, бросающейся подхватить выпадающий из стены камень. Впрочем, все это было в прошлом, и виной тому была капуста. Теперь, когда посетители расходились из паба, дверь мисс Веллингтон оставалась накрепко закрытой, к большому облегчению неблагодарного Фреда, который сказал, что от ее светящего в него фонаря у него начиналась нервная дрожь.

Стояла весна, он срезал свою капусту, а мисс Веллингтон на это сетовала. «Только и сидит, как в засаде, на этом поле», – сказала она. И была уверена, что Фред не замышляет ничего хорошего. Порядочное количество людей думали то же самое, когда он проходил мимо них со своим заплечным мешком, но – бедный Фред! – не тогда, когда он самым невинным образом срезал капусту.

А тем временем у нас, ниже в Долине, наши собственные мысли все больше обращались к фургону.

Зима выдалась очень плодотворной. Чарльз наконец закончил кухонный буфет, и тот выглядел действительно преотлично со своей сияющей сосновой облицовкой, со столешницей, выложенной красными плитками, и с набором выполненных в том же стиле шкафчиков над ней. Мы решили не делать открытых полок, понимая, что единственными предметами, которые скорее всего задержатся там надолго, будут две сиамские кошки. И так уже они сидели на столешнице буфета, убежденные, что он был смастерен специально для их наблюдения за мной. Чарльз сказал, что надеется, я не раскатываю там тесто; в противном случае ему не захочется этой выпечки. Особенно после того, как я вечно вытираю с этой поверхности отпечатки перепачканных в грязи лап. Я там тесто не раскатывала. Потому что тоже привередлива.

И тем не менее что же произошло, когда мне действительно понадобились их отпечатки?

Кто-то попросил кошачьи автографы, и, видя, как кошки мирно лежат перед камином, я подумала, что если в этот момент легонько промокнуть каждую лапку влажной бумажной салфеткой, а затем быстро поставить кошек на лист бумаги, то таким способом я добыла бы отпечатки их лап, прежде чем они опомнятся. И тогда не последует воплей, что я Их Убиваю.

Я промокнула и поставила. Не отпечаталось ни малейшей кляксы. Я промокнула и поставила снова. Мне пришлось выйти на улицу, принести грязи и нанести ее им на лапы, чтобы добыть хоть малейший отпечаток. Когда я думаю о письмах, по которым они расхаживают… о журналах, которые люди дают нам почитать… о вытаптываемых ими налоговых декларациях… А тут они смотрели на меня, как на сумасшедшую. Пачкать Им Лапы, говорили они, в ужасе их отдергивая, подозрительно принюхиваясь к ним и привередливо облизывая. Как я говорю по десять раз на дню, сиамцев не переиграешь.

Но, так или иначе, буфет был закончен, и теплица была на подходе; люди перестали спрашивать, строим ли мы ее или разбираем, и пастор начал посматривать на нее с интересом, видимо, с мыслью о винограде для праздника урожая. Следующая задача, сказал Чарльз, – это вывести жилой прицеп, чтобы его проверить, и в начале апреля мы так и сделали. Мы вытащили его на поле, Чарльз проверил колеса, тормоза и буксирный механизм, я провела генеральную уборку внутри и, проводя ее, выяснила, где провел эту зиму Ланцелот. Он уютно располагался в фургоне – в шкафчике под раковиной.

Наверняка это был он. Потому и не появлялся в нашем кухонном тамбуре всю зиму. Мы думали, не умер ли он. Ведь вполне возможно, именно он был тем, на кого Сесс напрыгнул, на ком распластался в саду прошлым летом и кого съел, заработав в результате себе глистов… И вот теперь я узнала, что это не мог быть Ланцелот. Нам посоветовали обмотать проволочной тканью резиновую сливную трубу от раковины в том месте, где она проходит через отверстие в полу. А не то, сказал человек, у которого мы купили фургон, туда непременно будут залезать мыши. Мы не смогли достать проволочную ткань. Она словно вовсе исчезла из продажи. Вместо этого я вырезала отверстие в крышке пластиковой банки от дрожжей, приладила ее вокруг трубы и придавила камнем, и в первую зиму никакие мыши в фургон не залезали.

Несомненно, так было потому, что предыдущий владелец хорошо вычистил фургон, перед тем как доставить нам. Я-то считала, что перед наступлением зимы сделала то же самое. Правда, я оставила пачку бумажных салфеток в выдвижном ящике, подумав, что они пригодятся под рукой на следующий год. Но, конечно, ничего, пахнущего едой. Только полуиспользованный кусок мыла в держателе и пара свечей на всякий случай.

Этого оказалось довольно. Мышь прогрызла дыру в пластиковой крышке – вероятно, цепляясь при этом за трубу. Зверек устроил гнездо в бумажных салфетках, съел бумажные пакеты плюс свечи и мыло, которое он сжевал вместе с верхушкой держателя. Мыло было душистым. Ух, подумала я. У Ланцелота определенно специфический вкус…

Почему я была так уверена, что это именно он? Потому что хотя фургон находился на значительном расстоянии от сада и ореховых деревьев Чарльза, но (надо помнить, как Ланцелот любил орехи) вокруг его гнезда в выдвижном ящике, где он мог грызть их, лежа в постели, валялись сотни и сотни ореховых скорлупок, бесспорно от лучшего кентского орешника Чарльза. Мыло и свечи, без сомнения, составляли резервный запас продовольствия.

Я все это вычистила. Ланцелот, судя по всему, давно оставил выдвижной ящик и на лето переселился в сад – несомненно, рассказывая всем встречным мышам, каким он обзавелся замечательным фургоном. На следующую зиму, сказала я, непременно затяну ту дыру проволочной тканью – даже если для этого мне придется самой ее соткать. Теперь же, однако, перед нами снова вставала проблема: брать ли с собой в путешествие кошек?

 

Глава семнадцатая

Но, конечно же, если их брать, то в любом случае не в нашу первую в этом год поездку. Мы решили повести наш фургон в Лондон – намерение, которое, будучи упомянуто при наших соседях, вызвало у них немалую тревогу.

«Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь возил туда жилой прицеп, – сказал старик Адамс. – Где вы собираетесь его ставить? В Гайд-парке?» Фред Ферри сказал, что не хотел бы оказаться на нашем месте при том уличном движении. Чарльз ответил ему, что мы и не собираемся. Мы остановимся на стоянке при клубе жилых фургонов в районе Кристалл-Пэлас – в воскресенье, примерно во время вечернего чая, когда движение будет небольшим. Мы уже ездили туда на пробу. В соответствии с инструкциями съехали с шоссе М4 на съезд № 2, взяли направление на Чизвик, добрались до Южной кольцевой автодороги и ехали по ней, пока не добрались до скрещения дорог Турлоу-парк и Саут-Крокстед-роуд, затем последовали в направлении, указанном в путеводителе.

«Звучит нормально, – резко сказал Эрн Биггс. – Но что вы будете делать, если заблудитесь?» Невозможно, твердо заявили мы. Надо только следовать знакам на Южной кольцевой. Своим более понимающим друзьям мы объяснили, что берем с собой фургон, потому что отели сейчас так ужасно дороги, а мы рассчитываем пробыть там десять дней – осмотреть музеи, художественные галереи и прочее, до чего годами никак не доходили руки. У нас есть жилой прицеп, который является нашим походным домом, так зачем оплачивать непомерные гостиничные счета и в придачу, вероятно, не иметь возможности как следует выспаться? В Кристалл-Пэлас имеются душ, горячая вода и телефон, и фургоны стоят на твердом грунте. Прямо напротив входа есть остановка, с которой отходят автобусы во все части Лондона – это удобнее даже, чем во многих отелях. Какая великолепная мысль, сказали понимающие друзья, сами имевшие жилой прицеп и которым самим это никогда не приходило в голову. Им будет интересно услышать, как у нас это получилось.

«Беда в том, что людям не хватает инициативы», – сказал Чарльз, когда в начале мая мы выехали с нашим прицепом на шоссе. Останавливаться в выпендрежных отелях – это не по нам, если есть иная возможность. Если кому-то надо поехать в Лондон, то вот лучший способ.

Это было в районе Чизвика. Мы опять оставили кошек в Бэрроубридже, въехали на шоссе у Бриджуотера, за три часа доехали до съезда № 2… К несчастью, у Чизвика мы заплутали, как и предсказывал Эрн. Проделав сто пятьдесят миль за три часа, последние девятнадцать миль преодолевали в течение двух с половиной.

Скажу, что сначала все шло хорошо. Мы нашли Южную кольцевую дорогу и следовали по ней, как говорилось в инструкции, когда неожиданно приехали к знаку объезда. Мы послушались его указаний: свернули влево. Проехали через пару дорожных скрещений. Свернули вправо. Еще раз вправо. Где-то объезд, должно быть, заканчивался, но либо власти забыли это обозначить, либо кто-то передвинул знак.

Мои воспоминания о том, что последовало затем, несколько калейдоскопичны. Помню, как Чарльз парковал прицеп поблизости, тем временем как я выскакивала и спрашивала дорогу. Я помню водителя автобуса из Вест-Индии, который чуть не упал от удивления, увидев, как мы въезжаем вслед за ним на остановку, и который затем давал нам указания, включающие пересечение оживленной улицы впереди, после чего вывел свой дабл-деккер в поток машин и удерживал его для нас, пока мы величественно пересекали улицу.

Если бы мы буквально последовали его инструкциям, все бы, вероятно, было в порядке, но мы, очевидно, поехали не в том направлении и увидели знак «На Вест-Энд». Был уже вечер. Поток машин вечером в субботу направлялся в сторону театров. Я так и видела, как мы заканчиваем путешествие на Трафальгарской площади.

– Подумать только, – сказала я, – лишь сегодня мы были у нас в Долине. Что вообще мы здесь делаем?

– Ищем Кристалл-Пэлас, – решительно ответил Чарльз, еще раз сворачивая влево.

Мы добрались туда в конце концов, после того как разные люди надавали нам разнообразных инструкций. Ехать через мост Хаммерсмит. Ехать через Ричмонд. Один не велел ехать ни через какой мост вообще. К сведению: мы проехали почти через каждый мост на том отрезке Темзы. Мост Кью мы проехали четыре раза. Я помню, как какие-то люди стояли на автобусной остановке в начале этого процесса, лениво поглядывая на нас, когда мы проезжали мимо в первый раз, и как они же пялились на нас, словно не веря своим глазам, когда мы возвращались обратно. Ничего удивительного. Осознав, что совершили ошибку, мы энергично развернулись налево кругом и покатили обратно.

– Не будем возвращаться тем же путем! – предостерегающе сказала я, когда мы достигли другой стороны реки. Чарльз послушно свернул вправо, сделал круг по переулкам, выехал, снова направляясь к мосту…

К несчастью, поворот направо, куда нам следовало ехать, был запрещен в том месте, так что нам опять пришлось проехать прежним путем. Не напоминает ли это ему тот раз, когда мы вот так же кружили вокруг Эдмонтона? – спросила я. Чарльз сказал, что он слишком занят, чтобы вспоминать о чем-либо.

Наконец мы все-таки добрались до места. В какой-то момент мне захотелось все бросить и вернуться в Сомерсет, но Чарльз сказал: нет, мы должны продолжать. К тому времени, свернув в ворота мотеля для жилых фургонов, я чувствовала себя так, словно мы предприняли экспедицию в Катманду. Не то чтобы мы были единственными, кто заплутал. По словам служителя, большинство людей попадают в такую передрягу. Мы встретили там одного человека, который привел свой жилой фургон из Греции. По его словам, у него не было никаких трудностей, когда он ехал через Европу: через Югославию, Германию, Голландию, но он потратил целых два часа, после того как, завидев телевизионную мачту Кристалл-Пэласа, старался добраться до нее по улицам с односторонним движением.

Мы провели чудесные десять дней, осматривая достопримечательности, но все равно не смогли охватить все. Мы должны приехать еще раз, сказал Чарльз, когда, насыщенные художественными галереями, музеями, Оксфорд-стрит и заблудившиеся в лабиринте Хэмптон-Корт, мы с триумфом катили обратно по шоссе на Сомерсет. (На сей раз мы добрались от Кристалл-Пэласа до магистрали М4 за тридцать пять минут, и Чарльз был доволен нашей экспедицией.) «Супер», – сказала я. Возможности жилого фургона потрясающие. Но мне все же хотелось бы провести отпуск вместе с кошками. В конце концов, для того мы его и купили. Когда, по его мнению, могли бы мы попробовать взять их с собой?

«Скоро, – сказал Чарльз. – Через несколько недель». И все-таки мы продолжали откладывать окончательную дату. Главным образом потому что всякий раз, когда приступали к обсуждению поездки, что-нибудь да отвлекало нас.

Взять, к примеру, Сесса и его глистов. Если помните, он снова приобрел их осенью, вследствие того что съел на лужайке ту мышь. Полин заметила признаки, когда он и Шебалу гостили у нее. Когда я позвонила, чтобы узнать, как они поживают, она спросила, следует ли ей дать каждому из них по таблетке. Если у одной кошки завелись глисты, сказала она, другая, вероятно, тоже заразится, так что ей нетрудно пролечить их обоих одновременно.

Так она и сделала. Они вернулись домой живые и полные энергии и сломя голову носились вокруг коттеджа, точно скаковые лошади. Сесс в особенности кипел воодушевлением, глаза его горели. Каникулы и противоглистная таблетка пошли ему на пользу. Поэтому когда после нашего возвращения из Лондона он снова проявил признаки наличия глистов – очевидно, опять словил мышь, о которой мы не знали, – я позвонила Полин, спросила название таблеток и получила их у ветеринара.

Таблетки надо было принимать на голодный желудок. «Дайте им таблетки в середине дня, – сказала Полин. – То есть через добрых три часа после завтрака. И после этого еще три часа нельзя их кормить, до самого ужина в пять часов. В этом случае им не придется пропустить ни одной кормежки. Они поднимают такой шум, когда их оставляют без еды».

Мне не хватило духу ей признаться, что наши двое закусывают не два раза в день, как положено взрослым сиамским кошкам. С тех самых времен, как у нас гостил Луизин кот Рыжий и Сесс наблюдал, как тот ест свою провернутую говядину ровно в двенадцать часов, он тоже стал требовать пищи в середине дня, и чтобы его не огорчать, я стала кормить его лишний раз. Как и Шебалу, потому что не могла кормить одного без другого, хотя Шебалу не так волновалась. Это Сесс всегда напоминал мне, что его надо кормить. Когда в половине первого я работала наверху в кабинете, то слышала, как скрипит дверь гостиной и как он поднимается наверх и требует, чтобы его впустили. А тогда он взбирался ко мне на колени и упирал голову мне в подбородок, так что я уже никак не могла печатать и слышала, как урчит у него в животе. Мне просто ничего не оставалось, как дать ему одну-две столовые ложки еды. Если бы я этого не делала, получался бы какой-то «Оливер Твист».

Как в таком случае давать ему его противоглистные таблетки? Что произойдет, если он не получит свою дневную порцию еды? Ответ был таков (и никогда мы с Чарльзом не чувствовали себя благороднее): придется встать в пять утра. Мы спустились из спальни, подняли Сесса с кресла, Чарльз придерживал его на столе, а я сунула ему в рот таблетку. Большую часть ночи я пролежала без сна, прокручивая в голове этот момент. Что, если нам не удастся заставить его проглотить лекарство? Что мы будем тогда делать? Но мне не стоило тревожиться. Все, что попадало Сессу в рот, неизбежно съедалось. Проглатывая таблетку, он даже не перестал мурлыкать.

С Шебалу было труднее. Она неистово извивалась и пыталась выплюнуть таблетку, но я зажала ей рот, и таблетка отправилась в желудок. Когда мы отправились в постель досыпать, я чувствовала себя победительницей. «Как просто это оказалось», – сказала я. Находясь в таком ликующем настроении, что не видела ни единого препятствия, могущего помешать нам взять их с собой в путешествие. Это просто вопрос нашей решимости, сказала я. Не надо на каждом шагу рисовать себе трудности.

Я перестала рисовать себе трудности, но мы все равно их получили. Мы спустились вниз в восемь часов и в районе девяти дали кошкам их завтрак. «Ведь эти противные глисты теперь пропали, не так ли?» – сказала я. В середине утра заметив, что в то время как Шебалу спит перед камином, нигде нет никаких признаков Сесса.

Я бросилась наверх, потом опять вниз, заглянула во все шкафчики – абсолютно никаких признаков. Должно быть, он выбрался на улицу, подумала я, – может, пошел к Фреду за шерри. Я уже собралась бежать на холм, чтобы это проверить, как вдруг, проходя через гостиную, услышала глухой удар – это Сесс спрыгнул с самой высокой книжной полки. Он никогда не залезал туда в течение дня. Он вообще никогда не залезал туда, если только Шебалу его не подначивала. Но вот же он залез туда и, видимо, по собственному желанию. Восторженно нырнул вниз через абажур торшера и стал как ошпаренный гоняться по комнате: с пианино на буфет, потом на бюро, по спинкам резных стульев… Он носился по всему коттеджу весь день, тем временем как Шебалу наблюдала за ним с неторопливым интересом. (Наша голубая девочка всегда спокойна и уравновешена. Даже противоглистная таблетка не выводит ее из себя.) Он был настолько полон энергии, что пока мы слушали шестичасовые новости, он скакнул к нам через низкий приставной столик, куда я поставила радио. Бух! Он врезался прямо в него, едва не падая сам, да и радиоприемнику это не пошло на пользу.

– Ну, это уж слишком, – сказала я. Когда я представила его в нашем фургоне…

– А ну хватит, – одернул меня Чарльз. Что я там говорила насчет того, что не предвижу трудностей? У него есть идея. Почему бы нам не отрепетировать поездку с ними? Мы могли бы взять их в фургоне на наше собственное поле. Переночевать там. Если они вырвутся, большой беды не будет – мы ведь остановимся всего в двух шагах от дома. Но это даст нам возможность уладить любые проблемы, а тогда уже мы сможем уверенно брать их с собой.

И вот пару дней спустя, если бы кто-то наблюдал за нами, он бы увидел, как мы несем спальные мешки, кастрюльки, корзины с провизией, кошачий лоток и складываем все это в фургоне. Однако (наверное, впервые в жизни) никто за нами не наблюдал. Мы совершенно случайно выбрали день, когда содержимое одного дома в деревне распродавалось на аукционе и наши обычные соглядатаи: старик Адамс, Фред Ферри, Эрн Биггз и (с тех пор как он купил свое поле) Тим Беннетт – все ушли на торги, надеясь на выгодное приобретение.

Вот и получилось, что наши передвижения прошли незамеченными. Вечером мы опустили в фургоне шторы и зажгли нашу масляную лампу, не пожелав тащить с собой электрическую батарею, Чарльз заводил свой магнитофон, приговаривая, ну разве это не классно, а я старалась помешать Сессу подпалить свой нос о стекло лампы. Именно в это время послышался стук в дверь и какой-то голос требовательно спросил, кто в фургоне, и мы подскочили от неожиданности.

Это оказался Тим. Возвращаясь поздно вечером со своего поля и увидев свет, он подумал, что в фургон самовольно вселились какие-то чужаки. Мы поблагодарили его за бдительность, объяснили, в чем дело… Даже он, при всей своей привычности к нашим выходкам и при всем своем нонконформизме, ушел потрясенный. Ночевать в фургоне, запасшись емкостями с водой и масляной лампой, меньше чем в сотне ярдов от своего собственного коттеджа… – весь его облик отчетливо выражал изумление.

Его удивление, однако, не шло ни в какое сравнение с изумлением Фреда Ферри, которое тот испытал на следующий день. В пять часов утра, услышав звук шагов возле фургона, я села в кровати, выглянула в окно и уткнулась взглядом прямо в его взгляд.

Что он делает в этом месте в такое время, мы не стали спрашивать. На плече у него, как всегда, висел рюкзак. Даже если нам и пришло в голову поинтересоваться, мы от этого воздержались. Он сказал, что увидел Сесса, глядящего из окна, и подумал, что кота случайно заперли. Такое объяснение вполне могло быть правдой, поскольку кошки глазели в окна всю ночь, дружно маршируя по нам с Чарльзом, чтобы до этих окон добраться, – вот почему я и находилась в абсолютно бодрствующем состоянии.

«Я знаю, какую икру вы мечете, если он пропадает, – пояснил Фред. – Потому и подошел посмотреть. Когда увидел в окне ваше лицо, ей-богу постарел на несколько лет».

Это могло бы быть выражено и получше, но мы оценили его беспокойство. Мы объяснили ему, что здесь делаем. Он поохал, но, удаляясь вверх по холму, похоже, размышлял о чем-то.

Мы провели в фургоне только несколько ночей. Благодаря Фреду новость быстро разнеслась. Удивительно, сколько людей полюбили спускаться в Долину по вечерам, чтобы удостовериться, что услышанное является правдой. Годами у нас была репутация людей эксцентричных, но едва ли был какой-то смысл ее усугублять. К тому же, сказал Чарльз, мы теперь доказали, что способны ночевать в фургоне вместе с кошками. («Доказали?» – мысленно удивилась я. Это стало для меня новостью.) Теперь нам надо учиться справляться в течение дня.

Мы стали практиковаться. В течение нескольких недель мы практиковались практически каждый день, но у нас так ничего и не получилось. Взять, к примеру, прием пищи. Единственный способ, при котором мы могли питаться с достоинством, состоял в том, чтобы запереть кошек в машине. Чтобы сделать это так, как во время реальной стоянки в кемпинге, нам приходилось парковать машину на поле возле фургона. Сидя за столом у окна, нам приходилось пригибаться, когда мимо фургона проходили знакомые. Это, однако, не очень-то помогало, когда мимо проезжали всадники на лошадях, которые все равно могли сверху нас видеть. Тогда мы слышали некоторые интересные теории, касающиеся того, чем занимаемся.

– Чокнутые, – сказал один. – Всегда были такими.

– Может, у них ремонт в коттедже? – высказывал предположение другой.

– Зачем они тогда корчатся на полу? – спрашивал третий. – И зачем они поставили рядом машину с орущими кошками?

– Я же сказал, чокнутые, – повторил первый.

Не легче было и когда кошки находились в фургоне. Они открывали шкафчики, опрокидывали предметы, вечно пытались выскочить в какую-нибудь из дверей. Однажды я обнаружила Сесса в платяном шкафу; его длинные черные задние лапы лишь слегка касались земли, а передние когти крепко вцепились над головой в анорак Чарльза, висевший там с предыдущего отпуска. Как обычно, находясь в бедственном положении, Сесс был полностью безмолвен. Что, если он сделает это, когда мы будем отсутствовать? Он мог бы висеть так часами, и никто бы не узнал. Это просто небезопасно – оставлять его в фургоне, при его способности открывать дверцы.

Чарльз сказал, что навесит на дверцу крючок. Так он и сделал. Он навесил крючки на все двери. В следующий раз я увидела Сесса висящим на горизонтальном шпингалете на зенитном фонаре. Однажды днем, бдительно следя за обеими кошками, я лишь на одно мгновение закрыла глаза, а когда их открыла, он уже был там. Висел, уцепившись за шпингалет передними лапами, точно воздушный гимнаст. Безмолвный, как всегда в экстремальной ситуации, с округлившимися от ужаса глазами. Он, должно быть, пытался допрыгнуть до угла платяного шкафа и поскользнулся.

Я спасла его. Когда оглянулась, Шебалу уже была в туалетном лотке. Ее нервы этого не выдерживают, сказала она. При мысли об этом ее задница начала приподниматься. Я бросила Сесса и кинулась ее усаживать.

Вот почему, когда я заканчиваю эту книгу, мы так все еще и не взяли кошек с собой в путешествие, хотя и надеемся сделать это со дня на день. Конечно, пока не надолго. Когда мы отправимся в отпуск на долгий срок, они отправятся в Бэрроубридж. А просто как-нибудь на выходные…

Мы дали объявление, что хотим снять тихий угол сада или поля недалеко от моря в Дорсете, где сможем быть полностью предоставлены самим себе. Где кошки, висящие на занавесочных карнизах или колбасящиеся в машине во время нашей трапезы, не привлекут ненужного внимания.

Быть может, если нам это удастся, мы смогли бы также взять с собой и Аннабель, говорит Чарльз, извечный оптимист. Я возражаю ему, говоря, что она не сможет путешествовать в жилом фургоне, даже если бы нам удалось соорудить пандус. Возможно, мы могли бы обеспечить ей небольшого размера фургон для перевозки лошадей, предположил как-то Чарльз. «Прицепим его позади жилого?» – спросила я, воображая себе процессию наподобие игрушечного поезда. Конечно, нет, сказал он. Не потребуется много времени, чтобы съездить пару раз до Дорсета и обратно – сначала с жилым прицепом, потом с маленьким фургончиком для Аннабель.

Аннабель вообще-то очень нравится на ферме у Перси, где она командует коровами и овцами. В прошлый раз ее поставили пастись вместе с овцами и бараном, и хозяев чуть не хватил удар, когда баран начал за ней гоняться. Впрочем, им не стоило беспокоиться. Эти двое исчезли в облаке пыли за пригорком. Через несколько минут они с громким топотом примчались обратно. На сей раз Аннабель гналась за бараном, который убегал от нее со всех ног. Хозяева сказали, что никогда не видели своего барана таким тихим, как в оставшуюся часть ее тамошнего пребывания.

Но кошки… Мы действительно намерены взять их с собой не сегодня завтра. Ведь они неотъемлемая часть нашей жизни. Мы и прицеп купили ради них; это наш второй дом – а что такое дом без любимых кошек?