Пошло это от переселенцев из Восточной Евро­пы, из густонаселенных стран, где в зимнее время волки, оставаясь без лесной добычи, устраивали на­леты на овчарни, где их увиденные мельком темные силуэты, скользящие в чаще, и поверия, что они во­руют младенцев, наводили страх на крестьян из века в век... Эти страхи и суеверия иммигранты привезли с собой в Северную Америку. И, увидев волка, они старались его убить. Английские переселенцы, на чьей родине волков уже давно не было, легко пере­няли убеждения своих соседей. Да и в любом случае для истребления волков имелись веские причины: правительство платило премию за каждого убитого волка, а хорошую волчью шкуру можно было дорого продать.

И волков стреляли, ставили на них капканы, раз­брасывали для них отравленное мясо. Рассказывают, что в старину, когда индеец, добыв на мясо бизона или оленя, разделывал тушу, его нередко на почти­тельном расстоянии окружало кольцо дружелюбных волков, ожидавших, пока он заберет то, что ему тре­буется, и они смогут попировать на остатках. И в первое время, чтобы получить премию, достаточно было начинить эти остатки стрихнином.

Один наблюдатель в шестидесятых годах XIX века рассказывает, как волки вот так терпеливо ожидали своей очереди, пока мясо отравляли у них на глазах. Был брачный сезон, пишет он, время ухаживаний и выбора партнеров, и среди этих волков было нес­колько молоденьких самок с их ухажерами, которые беззаботно заигрывали с ними. И они ждали угоще­ния с доверчивостью собак, потому что привыкли получать его еще волчатами. Затем отравитель ушел, и они так же беззаботно принялись за смертоносную приманку.

Однако даже в разгар этой волкофобии находи­лись люди, пытавшиеся отстаивать правду, иногда невольно. Например, человек, путешествовавший по западу Небраски, рассказывал, что как-то ночью, когда он спал под открытым небом, его разбудило потыкивание в грудь. Открыв глаза, он увидел, что рядом сидит волк и трогает его лапой, словно собака, старающаяся привлечь внимание хозяина. Он решил, что волк проверял, мертв ли он, прежде чем присту­пить к полуночному пиршеству. Но соль в том, что волк не бросился на него, а убежал, едва он припод­нялся с земли.

В течение многих лет постепенно было установ­лено, что волк никогда не нападает на человека, кро­ме тех случаев, когда он загнан в угол, но и тогда лишь в отчаянной попытке вырваться и убежать. Нет ни единого документально подтвержденного случая убийства волком человека в Северной Америке. Ве­роятно, если бы можно было установить истину, не нашлось бы таких случаев и в Европе.

Что до страха, будто волки нападают на детей, канадский ученый, изучавший волков в неволе, внес ясность и тут. Как-то раз любопытный малыш слу­чайно забрался в вольеру с волками. Никогда прежде не видевшими детей. Перепуганные взрослые броси­лись на выручку (в конце-то концов, и собака может укусить, если ее дергают за хвост) и увидели, что малыш весело кувыркается с волчатами, а волчица виляет хвостом и облизывает его, будто своего дете­ныша.

Опровергнуто и представление о волках как о сви­репых хищниках, убивающих других животных про­сто удовольствия ради. Волки убивают, только когда голодны, говорят современные наблюдатели, причем, гонясь за стадом карибу, нападают они на старых и увечных животных, которые отстают от стада, и на самых слабых среди молодняка. И ведь до конца зимы все их жертвы неизбежно погибли бы куда бо­лее мучительной смертью, а такое их истребление — это своего рода естественный отбор, обеспечиваю­щий здоровье всего стада. И кстати, все эти живот­ные прекрасно знают, когда волки выходят на охоту, и бегут от них лишь в этом случае. А в остальное время стая может пересечь долину, где пасутся кари­бу, и те разве что поднимут головы и проводят их ленивым взглядом.

Мы столько наслышались о волках от натуралис­тов в Джаспере! Например, что волки образуют суп­ружескую пару на всю жизнь, что они — заботливей­шие родители и что в каждой стае есть только одна супружеская пара — доминирующие самец и самка, которые и приносят наилучшее потомство; осталь­ные же оберегают волчат и добывают пищу.

Ну, вот мы и были готовы отправиться куда угод­но, лишь бы увидеть их.

К несчастью, сказал лесничий, шансов на это крайне мало. Теперь, когда их охраняют, волки на­чали размножаться, но в Парке их пока шесть-семь стай. Обитают они в самых глухих его уголках, так что туристы иногда видят их зимой, летом же — ни­когда. Опыт научил их держаться от людей подальше. Лучшее, что он может предложить,— ночную поездку на их территорию в надежде, что мы услышим их голоса. Наш проводник возьмет с собой запись воя другой стаи, и, если нам повезет, мы услышим, как они отвечают.

Мы отправились туда в субботу, день вообще до­стопамятный. Большую часть мы провели высоко в горах на озере Мал инь, где видели, как дикобраз об­грызал объявление о медведях: они взбираются на столбы и грызут доски, потому что краска кажется им очень вкусной. И еще видели семью, устроившую пикник на озере, и их кошку на длиннейшей веревке. (Объявления предупреждают и о том, что собаки и кошки ради их же безопасности должны оставаться на поводках в местах, отведенных для пикников, а брать их на лесные тропы строжайше воспрещается.) И наконец мы увидели первого барибала за эту по­ездку.

Увидели мы его на полянке, где целую вечность прятались в высокой траве в чаянии увидеть рысь, которая, по словам проводника, иногда посещала эту полянку. Обычно рыси сторонятся людей, но эта и внимания на них не обращает. Лишь несколько дней назад он рассказывал своей группе о лосях, так как они часто посещают озеро Малинь, и вдруг заметил, что его слушатели уставились на что-то позади него как завороженные. Обернулся, а позади него тропу переходит рысь! С полнейшей невозмутимостью. Ви­димо, она тут ходит к озеру, ну а раз люди занима­лись чем-то своим...

Однако рысь в этот день, видимо, гуляла где-то еще. Прошло два часа, нас съели комары, но она так и не появилась. Отчаявшись, я встала на ноги и огла­сила окрестности моей неподражаемой имитацией боевого клича сиамского кота. Дома наша парочка являлась на него бегом. Увы, ни одна рысь не отклик­нулась на этот вызов. Зато десяток сусликов выско­чили из норок, встали столбиками на своих дозорных холмиках и уставились на нас. А через минуту после того, как я умолкла, на поляну вышел медведь.

Суслики исчезли в норках, точно бильярдные шары в лузах. Ну а нам не потребовалось напомина­ний о подходящих деревьях. Мы оказались за ство­лом ближайшего, словно нас притянуло туда резин­кой. А я так уже вскинула ногу, примериваясь, дос­тану ли я до нижнего сука в случае надобности. При­няв эти меры предосторожности, мы затаили дыха­ние и начали наблюдать за медведем.

Он был очень крупный. Вероятно, самец, потому что медведицы обычно ходят с медвежатами. Вооб­ще-то барибалы бывают черными, но этот оказался темно-бурым с более светлой мордой мучнистого цвета. Если он заметил наше присутствие, то не по­дал и виду. А просто прошел через поляну особой медвежьей походкой вперевалку и абсолютно бес­шумно — вот так бесшумно в музыкальных паузах ступают по сцене балерины. Покачивая головой из стороны в сторону, он близоруко обозревал все вок­руг. Потом игриво прыгнул на что-то — возможно, суслик выглянул из норки. Короче говоря, он просто шел себе, но мы позади нашего дерева дышать не могли от возбуждения. Наш первый медведь в эту поездку! И встретили мы его не в машине! Заметь он нас, и мы взлетели бы на дерево быстрее белок.

А он даже не посмотрел на нас! Тем не менее всю дорогу до фургона мы без конца говорили о нем, и потом, спускаясь к шоссе Джаспер — Банф по кру­тому серпантину, на котором только тормоза испы­тывать, и все время, пока я готовила ужин на берегу озера Медисин. (Закат был великолепный, и мы ре­шили поесть, любуясь им, чтобы, когда вернемся в «Вапити», быть готовыми навестить волков.) Вот по­чему, поджаривая сосиски, глядя в окно на закат и обсуждая с Чарльзом медведя, я чуть не подожгла фургон.

Кастрюля сплюнула на сковородку, жир вспых­нул — и мгновение спустя по всей плите затанцевали языки пламени. Чарльз спас положение, накрыв ско­вороду крышкой от кастрюли. Из-за недостатка кис­лорода огонь погас. Однако несколько секунд ситуа­ция выглядела скверной — пламя уже тянулось к за­навеске над мойкой. Вот почему, когда волчья экс­педиция выехала из «Вапити» в одиннадцать вечера, наш фургон замыкал кортеж. Мы впервые ехали в нем в темноте, и Чарльз сказал, что предпочтет, что­бы никто не сидел у него на хвосте. Фургон ведь не наша собственность. А я чуть было его не подожгла. Но он хотел бы вернуть его в целости и сохранности.

Нам объяснили маршрут. Налево по шоссе Джас­пер — Банф. Вверх по дороге к горе Маунт-Эдит-Кейвел. Через милю на развилке свернуть влево. Заб­лудиться невозможно, заверил нас проводник. Дру­гих поворотов просто нет. И примерно через двад­цать миль мы доберемся до озера Лич. Машины при­парковываются под деревьями, а он сойдет к воде установить оборудование.

То есть так рисовалось ему. Но жилой автофур­гон — машина меньше всего скоростная, дорога же шла в гору, и Чарльз вел его медленно, ибо фургон не был нашим, и любовался снежными горными вер­шинами в лучах луны, и прикидывал, какой зверек перебежал через дорогу впереди... Так что когда мы добрались до озера Лич и я опустила стекло, до нас донеслось крещендо песни волчьей стаи. Причем с гораздо более близкого расстояния, чем я ожидала. Казалось, они совсем рядом, прямо напротив нас на том берегу озера. Йип-йип, яп-яп, и баритональное соло вожака стаи. Пауза — и вступает хор, довольно мелодично, но почему-то приглушенно, пугающе, с надрывающей душу тоской.

— Быстрей! — шепнула я, схватила магнитофон, выскользнула из кабины и на цыпочках поспешила к озеру.

Чарльз выключил фары, подфарники, сунул клю­чи в карман, соскользнул из своей дверцы и на цы­почках же последовал за мной. Волки завывали как великолепный хор вагнеровских валькирий, и тут Чарльза осенила очередная идея. Он шепнул, что только сбегает назад и включит задние фонари. Мы же стоим самыми первыми, и если кто-то еще подъ­едет во тьме...

Бесполезно было указывать, что на фургоне реф­лекторов хоть отбавляй и в свете приближающихся фар он засияет как рождественская елка.

Бесполезно было спрашивать, кто еще заедет так высоко в горы в подобный час. Чарльз подчинился диктату своей совести и пошел назад. Я пошла с ним. Да, бесспорно, волки встретят меня дружески, но все-таки лучше, чтобы при этом присутствовал Чарльз. Ну, он включил фары, а с ними и лампочки, которые, как того требует канадское законодатель­ство, с наступлением темноты очерчивают габариты фургонов. В горной глуши, в двадцати милях от шос­се, мы засияли, как ярмарочная карусель.

Волков это не собьет, сказал Чарльз. Они, конеч­но, успели навидаться автомобильных огней. И прав­да, они продолжали выть с тем же энтузиазмом. Ну, он захлопнул дверцу, мы на цыпочках спустились к озеру и поняли, почему наша суета их не потревожи­ла. Слушали мы не ответ местной стаи, а запись, еще только проигрывавшуюся проводником.

Мы присоединились к обществу на берегу, и про­водник пустил запись по второму разу. Эффект все равно был потрясающий. Звуки вырывались из дина­мика, разносились по озеру, и горы отвечали эхом. Йип-йип-йипа-нье, протяжные завывания, перелив­чатые рулады хора, а между ними многозначительные паузы, когда наши настроенные на восприятие уши улавливали вздохи ветра в соснах и плеск маленьких волн, набегающих на песок. И вдруг в такую паузу ворвался грохот и лязг цепей.

Все подскочили.

— Медведь,— прошептал проводник.— Обрабаты­вает мусорный бак на пикниковой площадке.

Изобретено множество мусорных баков, которые медведю ну никак не вскрыть,— и всегда со временем появляется медведь, посрамляющий ухищрения кон­структоров. Этот бак подвешивался на цепях на стол­бе—с идеей, что он вырвется из лап потянувшегося к нему медведя. Однако этот медведь, по-видимому, сумел сорвать крышку, а теперь старался перевернуть бак и вытряхнуть содержимое.

Предположительно это ему удалось. Ни ударов по металлу, ни лязга больше не раздавалось. Снова за­звучал волчий хор, замер, мы прислушались, и на этот раз издалека донесся долгожданный ответ джас-перовского вожака, которого затем поддержал хор его стаи. Лесные волки! Да, они правда там во мраке, задирают морды в нашу сторону на каком-нибудь скалистом обрыве. Мне не верилось. Я — и слышу вольных волков? Бесспорно, это был самый волную­щий момент в моей жизни.

А впрочем, не совсем. Самый волнующий момент наступил несколько позже, после того как проводник предложил отправиться дальше к водопаду у Атабас­ки. Там мы будем ближе к волкам, хотя, конечно, рев воды будет несколько мешать. Отлично, сказал Чарльз. Мы двинемся последними.

Габаритные огни предпоследней машины уже скрылись за поворотом, когда мы обнаружили, что у нас нет ключей от фургона. Они были заперты внут­ри его и дразняще свисали под приборной доской, где Чарльз оставил их, когда включил фонари. Вино­вата, конечно, была и я — твердила, чтобы он пото­ропился, не то мы упустим волчий вой,— но это не меняло того факта, что мы застряли в горах и шансов, что нас хватятся в ближайшее время, нет ника­ких. У водопада в темноте никто не заметит нашего отсутствия. Они вернутся в «Вапити»... Возможно, искать нас начнут только утром...

Мы кричали, мы отчаянно сигналили карманным фонариком. Без малейшего толку. Кортеж давно ука­тил. Мы остались наедине с запертым фургоном, с медведем у озера и со стаей волков в некотором от­далении.

Нет, я не забыла, что медведи безобидны, если не провоцировать их... что волки вовсе не чудовища-лю­доеды, какими их рисуют, а в данном случае и вооб­ще в нескольких милях от нас. Просто мне было бы приятнее, если бы дверцы фургона были отперты.

— Так что же нам делать? — спросила я.— Не мо­жем же мы ночевать здесь. Даже если кто-нибудь и появится, дверцу они все равно отпереть не сумеют.

— В отличие от меня,— сказал Чарльз.— Мой охотничий нож при мне.

И как я забыла! Уже много лет, когда бы Чарльз ни шел погулять, нож этот непременно болтался у него на поясе, и порой меня это раздражало. Что подумают люди? Ну когда же он станет взрослым? И от кого он думает обороняться в Сомерсете? От бен­гальских тигров?

Никогда больше я не стану издеваться над ножом Чарльза! Я сотни раз проглатывала прежние насмеш­ки, пока светила фонариком, а Чарльз возился с ок­ном. Ему потребовался час, чтобы вставить нож и нажать на защелку, не Поцарапав при этом краски. Луч фонарика начинал меркнуть. В кустах у нас за спиной послышался шорох. Медведь пришел полю­бопытствовать?

—  Влезем на крышу фургона,— ответил Чарльз, когда я спросила, что мы сделаем, если нас навестит медведь.

Я оглядела крышу. Помимо того что она находи­лась где-то высоко-высоко, в этом плане имелся еще один огрех. Медведей привлекают запахи пищи, а я от волнения из-за вспыхнувшей сковородки забыла опустить вентиляционную трубу. И мне представи­лось, как мы с Чарльзом взываем с крыши о помощи, а рядом с нами медведь уткнул нос в вентиляцион­ную трубу и сопит от разыгрывающегося аппетита.

Нет, под фургон! Вот что я решила и уже приго­товилась нырнуть туда, поскольку шорох явно при­ближался, и тут Чарльз сказал:

—  Готово!

Стекло приоткрылось, он всунул руку и открыл дверцу.

Мы запрыгнули в кабину как кузнечики. Если шуршал и правда медведь, то шум заработавшего мо­тора заставил его остановиться. Мы не стали задер­живаться и убирать вентиляционную трубу, а сразу выехали на дорогу, овеваемые кухонными запахами.

—  фу-у-у! — сказал Чарльз.

—  Что фу-у-у, то фу-у-у,— сказала я.