Ещё сутки провёл Коловратов в КПЗ — не КПЗ, гауптвахте — не гауптвахте. Это было странное сооружение: отдельно стоящий дом, что-то вроде флигеля с решётками на окнах, крепкими дверями и часовым за стенами.

На следующий день его опять повели на допрос к Попатенко.

— Ну-с, — сказал тот, увидев Коловратова, — вот и наступает…

— Что наступает? — спросил Коловратов.

— А вы не догадываетесь?

— Нет.

— Момент истины наступает. Знаете, что это такое?

Коловратов ничего не ответил. Что такое момент истины, он не знал да и не хотел знать. А всё, что было выше его понимания, он не только не принимал близко к сердцу, но и вообще не брал в голову.

— Повторим пройденное, — сказал следователь, — вы утверждаете, что 20 августа ходили на рынок не для встречи со связником.

— Каким связником?

— Армии Крайовой, — ответил следователь.

— Не знаю я такой армии.

Следователь сочувственно покачал головой, а потом вдруг сказал:

— Не знаете и не знаете, они же не представляются?

— Не понял.

— Ну, конечно, не представляются. Да, как звали ту женщину, с которой вы провели целые сутки вне части?

— Я провёл с ней ночь…

— Ах да, всего лишь ночь… Тогда я поставлю последнюю точку в нашем расследовании.

После этих слов Попатенко встал, прошёл к сейфу, демонстративно достал папку, вынул оттуда лист бумаги стал читать:

— На ваш запрос от 30 августа сорок четвёртого года, входящий… сообщаем, что Пшебельская Леокадия Казимировна, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения, уроженка Белостока, проживающая в городе Лида, по улице Лесная, дом 21, нам известна. Разрабатывается нами как близкая связь «Янека», руководителя разведпляцовки в Гродно…

— Чего руководителя? — переспросил Коловратов.

— Разведплощадки, — пояснил следователь. — За сим наше следствие окончено. Вас требует под своё крылышко трибунал… Проваторов!

В комнату вошёл уже знакомый Коловратову конвоир.

— Будете сопровождать подследственного, — сказал ему Попатенко.

— Руки назад, — грозно скомандовал Проваторов, — вперёд, шагом марш.

Во дворе их ждал второй конвоир и машина. Коловратов влез в будку, за ним прыгнул второй конвоир, а Проваторов чуть задержался. В это время из дома вышел военный, звание которого Коловратов не успел рассмотреть, и скомандовал:

— Хватит одного…

— Но по инструкции… — попытался возразить Попатенко.

— Я здесь инструкция, — отрезал военный.

Проваторов закрыл дверь будки, и машина тронулась. Коловратов посмотрел на своего конвоира. Чокнулись они здесь в тылу, что ли? Оставить его один на один с этим пацаном, у которого автомат в положении «на грудь». Да он и в первый раз мог задавить обоих конвоиров, но машину почему-то перестало качать.

Коловратов ещё раз взглянул на своего конвоира. Паренька трясло и, как догадался Коловратов, трясло от страха. Он боялся Коловратова, боялся три дня назад, когда конвоировал его с Проваторовым, и тем более сейчас. Его прямо парализовало от страха. Но не тяжёлый взгляд Коловратова был этому причиной, а что-то другое. Именно это «что-то» остановило Коловратова. Звериным чутьём он почувствовал здесь опасность ловушки.

Однако постарался сделать свою физиономию ещё более зверской. Этим он довёл конвоира до состояния шока, что в какой-то мере компенсировало его унижения в последние трое суток.

Когда-то его дед, живший в Горной Шории, брал его на лето к себе в деревню. Именно дед научил его стрелять, а вовсе не инструктора в Севастополе. От него Коловратов усвоил железное правило: чтобы всегда попадать в цель, нужно выработать в себе чувство устойчивости. А оно не зависит от того, пятьдесят в тебе кэгэ или сто. Устойчивость — это внутреннее состояние. Устойчив ты внутри, устойчиво и твоё тело.

Ещё там, в тайге, стало появляться у Коловратова интуитивное чувство будущей удачи на охоте. Он знал, в какую цель попадёт, а по какой цели стрелять не будет.

И какое бы оружие потом ни брал в руки Коловратов, ему достаточно было сделать несколько пристрелочных выстрелов, и он словно срастался с автоматом или пистолетом. Однако пистолет он не любил. Однажды увидел, как Трошин стреляет из двух пистолетов одновременно, и предложил тому пари. Спор он выиграл, но никогда больше не стрелял из пистолета.

Перед тем пари он почувствовал, что будет победителем, а сейчас этого чувства у него не было, хотя внешне все было на его стороне.

Прошло более часа. И вдруг машина остановилась. Дверь будки открылась, и Коловратов увидел, что машина стоит в лесу. Конвоир без команды спрыгнул на землю и поменял положение автомата, взял его на изготовку к стрельбе.

Прошла минута, как вдруг раздался голос Попатенко:

— Коловратов, чего вы ждёте, выходите.

— Мне некуда спешить, — сказал Коловратов.

— Я бы так не сказал, — ответил ему Попатенко.

Коловратов немного помедлил, но потом всё же выпрыгнул из машины и не поверил глазам. Машина находилась в двухстах метрах от входа в 145-й госпиталь.

— Вот ваши документы, — сказал ему Попатенко и протянул красноармейскую книжку и аттестаты, — о наших беседах, а тем более о гражданке Пшебельской вам надлежит забыть.

Коловратов стоял неподвижно, не веря случившемуся. В это время затарахтел мотоцикл и подъехал военный, звание которого Коловратов не разглядел во дворе. В коляске мотоцикла с автоматом на изготовку сидел Проваторов. И только тут Коловратов всё понял. Его дважды проверяли: три дня назад и сегодня. С доказательствами возможной вины у Попатенко не густо, вот он и решил проверить его на вшивость: дать возможность попытаться убежать и таким образом доказать его вину.

«Наверное, дырку для медалей уже крутили, сволочи», — подумал Коловратов. Подумал, но ничего не сказал, а повернулся к машине спиной и пошёл по направлению к госпиталю.

— Счастливо долечиться, — сказал ему вслед Попатенко.

— Пошёл на хрен, — сквозь зубы процедил Коловратов.

* * *

В Поярково мы вернулись после обеда. Петрович сразу же уехал к себе, Крючков занялся своими делами, а я направился в музей, чтобы встретиться с людьми, которые когда-то собирали материалы, в том числе и о Коловратове как участнике Отечественной войны.

Музей размещался в старом здании, как мне сказали, временно приспособленном для этой цели. Оказывается, полгода назад здание музея сгорело, о чём сотрудники очень жалели, и я как гость долго и терпеливо выслушивал их сетования по этому поводу.

Мы ждали бывшую заведующую музеем, которая должна была подойти с минуты на минуты. А пока она не подошла, мне показали экспозицию.

Я осмотрел утварь, с которой переселенцы начала прошлого века прибыли на Дальний Восток, поразился тому, что почти всё, что было необходимо им для жизни и земледелия, они могли делать сами.

Молодая сотрудница, которая рассказывала мне об экспонатах, вскользь заметила, что у них есть материалы по партизанскому движению в Белоруссии.

— Как они у вас оказались? — спросил я.

— Это уже послевоенное переселение европейцев на Дальний Восток, — объяснила она, — а среди переселенцев были те, кто партизанил в Белоруссии.

Конечно, ей почему-то хотелось обратить моё внимание на этот факт, но я был зациклен на Коловратове и пропустил её сообщение мимо ушей. А сотрудница не стала возвращаться к этой теме ещё раз.

Вскоре подошла бывшая заведующая. Звали её Нина Петровна. Мы уединились в кабинете — длинном, больше похожем на коридор. Видя мое недоумение, Нина Петровна, не зная, что я уже осведомлён о пожаре, рассказала мне эту историю ещё раз, пояснив, что кабинеты сгорели и сотрудники вынуждены ютиться по бывшим кладовкам.

Потом мы поговорили о Коловратове.

— К Коловратову наши сотрудники стали проявлять интерес в середине семидесятых, — сказала Нина Петровна.

— А до этого?

— До этого он не был заметен. Конечно, он — орденоносец, воевал в Севастополе и Сталинграде. Но в то время ветераны войны были ещё молоды, было их много, и всё это было в порядке вещей.

— А что подтолкнуло вас…

Моя собеседница не дала мне закончить вопрос.

— В областной газете появилась статья о Коловратове, в которой он рассказывал об участии в спецоперациях в Белоруссии.

— И вы…

— И мы не могли пройти мимо. Но когда мы стали изучать его биографию детально, у нас выявилось много нестыковок…

И чем глубже мы вдавались в детали, тем было непонятней, то ли Богомолов писал книгу после рассказов Коловратова, то ли Коловратов внимательно читал Богомолова.

— В чём это выразилось?

— Он всё время использовал несколько ключевых фраз книги. Например, «и стреляли мы их, пока не поумнели». Или часто говорил о том, что «стрелял диверсантам в коленную чашечку».

— И он стал вам не интересен.

— Да, но не только поэтому: последнее время он много пил, впадал в буйство, и жена не вытерпела — сдала его в дом престарелых… Я полагала, что вы проделали такой путь совсем для другого. У нас есть дневник одного из членов диверсионной группы Шаповала.

— Вы сказали Шаповала, я не ослышался?

— Нет, не ослышались. А вы его тоже знаете?

— Я знаком с деятельностью группы Шаповала, но не знал, что он ваш земляк, поскольку в его биографии значится, что он родился и призывался в армию из Сталинграда.

— Так-то оно так, но после войны он почему-то не прижился в Белоруссии и с женой-белоруской приехал сюда. Здесь и он, и она нашли свою вторую родину. К сожалению, его уже нет с нами.

— И как выглядит этот дневник? — спросил я, представляя себе несколько листочков, похожих на те, что мне передал Терский.

— Я знала, что вы заинтересуетесь этим, — сказала Нина Петровна и открыла ящик стола. — Сам дневник в экспозиции, а это его ксерокопия.

И она протянула мне то, что по-белорусски называется сшитком, а по — русски тетрадью.

«Ни хрена себе, — подумал я, — коэльевщина какая-то. Надо было сорваться и проехать семь тысяч километров, чтобы найти то, что я безуспешно разыскивал в Белоруссии. Да… это тебе не из Испании в Египет перебраться, здесь расстояние раз в пять больше».

— Мне вам её вернуть?

— Нет, можете взять с собой и распорядиться, как вам будет угодно.

После всего этого бывшая заведующая сказала:

— Что-то мы все про Коловратова и Коловратова… Расскажите, как там у вас, в Белоруссии? — Гришка, Гришка, — тряс его за плечо Мордашев, сорокалетний мужик, у которого были ранения в обе руки, — расскажи, как тебя дочка генерала принимала.

Мордашев самый старший в палате и считает, что может обращаться с более молодыми без церемоний.

— Я уже рассказывал, — говорит Коловратов.

— Ну, ещё расскажи…

— Отстань, — отбивается Коловратов, но только для проформы: делать в госпитале нечего, и он опять рассказывает в лицах, как его вызвал какой — то капитан и передал приглашение от генерала, фамилию которого он называть не хочет. Коловратов поехал с капитаном, а потом оказалось, что это был вовсе не генерал, а генералова дочка. Она увидела Коловратова в госпитале и воспылала к нему любовью.

Отсутствие Коловратова в госпитале начальство «не заметило», а ребятам в палате он рассказал историю о любовной связи с дочерью генерала. Он думал, что этим и ограничится, но его стали просить рассказать об этом ещё и ещё. И, как ни странно, Коловратов, который и матом-то ругался потому, что не мог связать трёх слов, вдруг почувствовал себя совсем другим человеком, человеком, к которому судьба относится не так, как к другим.

В госпитале он стал достопримечательностью, на него ходили смотреть из других палат. Одно было плохо — левая рука так и не восстановилась. Уже зимой его перевели в один из уральских госпиталей, а потом и совсем уволили из армии по ранению.

По выписке Коловратов уехал в Горную Шорию и целый год прожил в деревне деда. Старые таёжники парили ему руку в настое конских яблок, заставляли играть на гармошке. Точнее не играть, а нажимать на басы. В конце концов, всё это дало результат: он стал чувствовать пальцы и почти восстановил подвижность руки в суставах. В те времена такая инвалидность была счастьем: вон сколько вернулось с фронта и одноногих, и одноруких, а то и без рук и ног, «самоваров», как называли их тогда.

* * *

Я вышел из музея и направился в отделение УФСБ, с радостью воспринимая то, что я сам ориентируюсь хотя и в небольшом, но районном центре, где я никогда до этого не работал.

Петрович проводил совещание со своими подчинёнными. Он познакомил меня с сотрудниками.

Затем мы с Петровичем уединились в его кабинете.

— Ну, — спросил я его, сгорая от нетерпения.

— Она не могла быть ни связной, ни радисткой.

— Почему?

— Она 36 года рождения и в сорок четвёртом ей было восемь лет.

— Да-а.

— Что будете делать?

— Ехать обратно, но в Белогорск я всё же заеду.

— Дело ваше.

— Петрович, а сколько сейчас в Москве?

— Минус шесть, — ответил Петрович.

— Значит утро.

— Угу.

— Один звонок в Белокаменную?

— Ну, если только один.

Я набрал номер Анатолия. Соединение прошло безукоризненно. Слышимость была тоже хорошая, правда, параллельно с голосом было какое-то завывание. — Привет, начальник, — обратился я к своему однокашнику, — моя просьба?

— Выполнил, но порадовать ничем не могу. Коловратов Григорий Иванович, рождения 20 года, уроженец Сталинска, в кадрах «Смерша» не значится.

— А может, он был прикомандирован?

— Нет, такие тоже учитывались.

— Спасибо, отбивайся. На обратном пути я к тебе заскочу…

— Ну, что? — спросил Петрович.

— По учётам не проходит.

— Что будем делать?

— Простимся с Крючковым и в путь.

— Прямо сейчас?

— Нет, думаю, завтра.

Однако проститься с Крючковым не удалось. Он был занят и сказал, что может встретиться со мной только утром. Вечер я провёл в компании коллег в квартире начальника отделения. Во время товарищеского ужина показал им свой последний фильм, затем пошёл в гостиницу.

Утром я встал пораньше и заглянул в кабинет к Крючкову.

— Готовитесь убыть? — спросил меня он вместо приветствия.

— Да, — сказал я, — поэтому хочу проститься и, если позволите, задать несколько вопросов.

— К вашим услугам, — не без иронии ответил он.

— Как вы сами познакомились с Коловратовым?

— Я, как и Терский, служил когда-то в погранкомендатуре, а это — мужской коллектив, мужские интересы.

— И в чём заключались интересы вашей комендатуры?

— В охоте, в чём же ещё.

— И в этом вам помогал…

— И в этом мы не могли обойтись без помощи местных…

— Охотников-любителей?

— Ошибаетесь, — сказал он, — профессионалов. Коловратов когда-то был профессиональным охотником и даже инструктором по охоте и туризму. В одно время появился у нас зам по воспитательной работе, фамилию его называть не буду, назову по-старому, как привычней и вам, и мне, — замполит. Имел он большую страсть к охоте, хотя охотник был слабый. Так вот, он сколотил маленькую группу из подчинённых, чтобы не быть одному, и привлёк к этому делу в качестве проводника и знатока здешних мест Коловратова.

— И чего же охотничья братия не заступилась за него, когда жена сдала его в дом престарелых?

— Не дело братии вмешиваться в дела семейные — это во-первых, а во — вторых, к этому времени братия уже распалась…

— Почему?

— Времена наступили для меня малопонятные.

— В смысле?

— Во-первых, стали приезжать совсем молодые офицеры, а это поколение даже я не совсем понимал…

— А во-вторых?

— Во-вторых, сам Коловратов перестал быть понятен. И когда он начинал говорить о войне, над ним стали потихоньку посмеиваться. Правда, делали это не в глаза, но он, видимо, чувствовал это. Однажды тот же замполит сказал ему, что о войне невозможно узнать правду, пока живы ветераны войны.

— Да, — согласился он. Но Коловратов не подумал, что в эту фразу замполит вкладывал совершенно другой смысл.

— И какой же?

— «А ветеранов с каждым годом становится всё больше и больше», — сказал тогда замполит.

— И Коловратов обиделся?

— Да, но тогда он виду не показал, а отомстил замполиту по-своему. В сорок шестом перебрался Коловратов в Сталинск и стал инструктором по спорту и туризму. В сорок восьмом отменили карточки, жизнь стала лучше, появились люди с деньгами. Они жаждали развлечений. Коловратов стал водить группы в тайгу. Работа — не бей лежачего. Неделя — на маршруте, две недели — дома. На маршруте даже интересней. Разный попадался в группах народ, но опять же, что нравилось Коловратову, он для всех в тайге — царь и бог. Он один всё знал и умел. Иногда у костра как-то неожиданно, сам по себе заходил разговор о войне, и Коловратов мог рассказать туристам о рейдах в немецкий тыл. Но когда особо любопытные пытались выяснять детали, многозначительно умолкал. И слушатели правильно понимали: время деталей ещё не наступило.

Осенью сорок девятого он пошёл в тайгу с очередной группой. В группе был мужик по имени Владик, который ему сразу не понравился. Но разве в мужиках дело, ведь ещё от первого срока на бедре Коловратова красуется наколотая тушью в три иголки надпись: «Вот что нас губит», — а ниже неё — бутылка, нож и женщина.

Была в той группе женщина, которую взял с собой Владик. Звали её Клавдия. Её интерес к своей персоне Коловратов почувствовал сразу. Была ли это истинная страсть или только способ позлить своего дружка, тогда трудно было понять. Но между мужиком и Коловратовым началось незримое соперничество. И надо же такому случиться, что на одном из привалов Владик предложил устроить соревнование по стрельбе. Но не просто так, а после стакана спирта.

Разлили спирт по кружкам, поскольку в поход стаканы не брали, выпили.

— Пошёл, — сказал мужик.

Кто-то бросил в воздух кепку. Владик выстрелил первым, но промахнулся. И тогда выстрелил Коловратов. Кепку резко подбросило вверх, раздались восторженные возгласы.

Но мужик не согласился с результатом. И тогда они повторили соревнование. Владик опять проиграл.

Ночью в палатку Коловратова пришла Клава. Раньше он никогда не допускал на маршруте вольностей с туристками. Но спирт сделал своё дело, и Клавдия осталась у него, пообещав, правда, утром перебраться в свой спальник.

Солнышко уже ощущалось даже сквозь брезент палатки. Коловратов выбрался наружу и увидел свой нож, всаженный по самую рукоять в спальный мешок Клавдии. Нож был широкий, и на спальнике совсем не было крови. В первую минуту Коловратов подумал, что его так жестоко пытаются разыграть, мстя за вчерашний проигрыш в стрельбе. Но всё оказалось не так просто. Потом была драка с Владиком, который прекрасно разыграл роль оскорбленного любовника и мстителя за убитую подругу.

«Два петра», как говорили зэки, из своего двадцатилетнего срока оттянул Коловратов и решил в Сталинск не возвращаться. Он поступил в Хабаровске в строительный техникум. Окончив его, попросился в самую глушь, в посёлок Канино, оттуда потом никуда не уезжал.

Перед самым отъездом из Хабаровска познакомился он с женщиной, напоминавшей ему ту девочку-связную, которую он спас в Белоруссии. Впрочем, с той поры Коловратов, казалось, прожил несколько жизней — и настоящих, и вымышленных, и стал их путать.

* * *

Петрович довёз меня до Благовещенска. Там я попытался взять билет до Улан-Удэ, но выяснилось, что самолеты из Благовещенска туда не летают. Пришлось брать билет до Иркутска на завтра, прощаться с Петровичем и спешить на вокзал, откуда я электричкой отправился в Белогорск.

Дом престарелых я нашёл быстро, но начальства на месте не оказалось. Точнее, самым главным человеком там на момент моего появления была кастелянша. После недолгой беседы я напрямую попросил её о помощи. Сказал, что хотел бы поговорить с Коловратовым, но знаю, что он старик вздорный и может меня послать…

— Нет, — перебила меня кастелянша, — не может.

— Почему? — удивился я, не догадываясь о причинах такого ответа.

— Он умер, — просто ответила кастелянша.

— И давно?

— Полгода назад.

— А почему об этом никто не знает?

— Мы сообщаем родственникам, но если они не приезжают и не забирают умершего, хороним сами на местном кладбище.

— Вот как.

— Вы его родственник?

— Нет, я человек, который его хорошо знал.

Я не стал спрашивать у кастелянши, как проехать на кладбище. Кладбище самое известное место в любом городе. Если не верите мне, то проверьте: все жители городов, посёлков и других населенных пунктов могут не знать, где у них сидят начальники, но где находится кладбище, вам подскажет любой. Недолго думая, я поймал частника и попросил его отвезти меня на кладбище. По дороге я сказал ему, что захоронение должно быть свежее, полугодичной давности.

— Частное или общечеловеческое? — спросил мой водитель, ошарашив меня последним прилагательным.

— В каком смысле? — не понял я.

— В прямом. Если его хоронят родственники, то это частное захоронение, если организации, то общечеловеческое.

— Они что, в разных местах?

— Разумеется.

Подъехали к кладбищу. Я попросил водителя подождать меня и пошёл влево, туда, где были так называемые общественные захоронения. Могилу я нашёл быстро. Табличка, прибитая к деревянному колу, сообщала, что здесь похоронен Коловратов Григорий Иванович. Там же значился год рождения и год смерти, а ниже кто-то приписал шариковой ручкой: «Награжден орденом Красного Знамени и орденом Отечественной войны второй степени».

Вернувшись с кладбища в город, я решил добраться до вокзала и уехать в Благовещенск. Но всему этому не суждено было сбыться, поскольку на последнюю электричку я опоздал. Я обратился к старушкам, которые «дежурили» на подступах к вокзалу, и не ошибся. За триста рублей одна из них согласилась предоставить мне комнату.

Звали старушку Антоновной. Она привела меня в квартиру, показала комнату, в которой было ещё три кровати, и стала опрашивать по схеме, известной со времен римского права: кто я, откуда, с какой целью и по какой нужде прибыл в Белогорск.

— Это вам для анкеты проживающего? — пошутил я.

— Нет, — совершенно серьёзно ответила Антоновна, — товарки вечером на лавочке соберутся и спросят: откуда жилец?

— А вы скажите им, что я из Новосибирска.

— Правильно, — ответила Антоновна, — а то, если скажу, что из Минска, так они вопросами замучат, а из Новосибирска… это же рядом…

Я отдал Антоновне деньги, она указала мне кровать, снова пожаловалась, что «на жильцов не сезон», и пошла на улицу к подругам. Правда, дойдя до дверей, она вдруг остановилась и спросила:

— Да, а как там в Белоруссии?

— Так же, как и у вас.

— Ясно, — сказала Антоновна и закрыла дверь.

А я развалился на кровати, достал из сумки дневник и стал читать.