Часть первая

Второй уровень

— Один, два, три, — говорил знакомый голос, — веки дрогнули…

Потом голос куда-то пропал, однако вместо него послышался другой:

— Ну вот и глаза открыл, хорошо…

После этих слов перед ним, как из тумана, стал возникать седовласый старик с пышными усами в белом халате, но не обычном медицинском, а таком, какие носят ветеринары, с коротким стоячим воротником и завязками сзади.

Старик приблизился к нему, и он почувствовал крепкий запах дегтя и махорки.

— Молчи, молчи, — произнес старик, увидев, что он пытается о чем-то спросить.

Он не послушался и собрал все силы, чтобы задать тривиальный в таких случаях вопрос: «Где я?» Но сил не хватило даже на него. Старика заволокло туманом, и он стал слышать только его голос:

— Анна Петровна, камфору.

Невидимая Анна Петровна взяла его за руку, и он почувствовал легкий, почти безболезненный укол в среднюю часть плеча, и невидимый старик произнес:

— Ну вот, теперь все будет хорошо… Теперь все пойдет на поправку… Нужно только лежать, лежать спокойно… Покой, батенька, лучшее лекарство в мире…

Прошла неделя с тех пор, как он пришел в себя. За эту неделю он познакомился со стариком. Старик был фельдшером, звали его Василием Васильевичем. Персонал же называл его коротко, но уважительно, Василичем. Познакомился с медсестрой Анной Петровной — женщиной строгой, пунктуальной и немногословной. За всю неделю она не произнесла и десятка слов. Однако специалистом Анна Петровна была прекрасным, уколы делала мастерски, и он, с детства боявшийся людей со шприцем в руках, не испытывал связанных с ними неприятных ощущений.

А еще он смог установить контакт с санитаркой, приносившей судно и мывшей пол в палате. Санитарка сообщала ему последние каминские новости, которые он тщательно анализировал, пытаясь найти в них то, что было необходимо ему, и на что другие не обращали, да и не могли обращать внимания.

С каждым днем он все больше привязывался к окружающим его людям, привыкал к больничному распорядку и даже перестал различать запахи, поначалу его раздражавшие: в конце концов, это был обычный букет из запахов хлорки, карболки и камфоры, то специфическое сочетание, какое всегда бывает в полевых госпиталях и провинциальных больницах, куда он и попал.

С каждым днем ему становилось все лучше и с каждым днем ему все больше хотелось раздвинуть узкий мир стен и дощатого потолка, который был выбелен известью много раз и до такой степени, что последние слои плохо держались и кусочки извести постоянно падали на пол, на кровать, попадали в глаза, так как он лежал на спине, не имея возможности поменять позу.

По-прежнему болела грудь, подташнивало, кружилась голова, но это его уже мало беспокоило. Хуже было то, что произошло с памятью. Он, прекрасно помня одно, не мог вспомнить другое, интуитивно чувствуя, что и это — одно, и это — другое или тесно связаны друг с другом, или стоят рядышком на полочке памяти.

Иногда казалось, что взрывной волной ему отшибло некоторые участки мозга. Сам же мозг представлялся чем-то вроде пчелиных сот. Там, где удар не коснулся их, было все хорошо. Поврежденные же соты были, не то что мертвы, а скорее, немы. Они, словно умный пес, все видели, все фиксировали, но рассказать об этом не могли.

Он морщил лоб, тряс головой в надежде, что это как-то поможет, но все было напрасно. В глубине души он понимал: со временем все должно встать на свои места, и память возвратится к нему. Но как раз времени не было, и это подвергало его жизнь опасности. Дело в том, что он не мог вспомнить свое имя и фамилию.

Нет, он не забыл имя, которое ему дали родители при рождении, и с которым он прожил свои двадцать лет. Он не мог вспомнить легендированные имя и фамилию, которые он получил в Новониколаевске и которые должны были значиться в его удостоверении. Удостоверения не было среди его вещей. Значит, оно либо пропало, либо попало в руки тех, кто первым прибыл на место происшествия.

«Здорово будет, если при встрече с ними я представлюсь Ивановым, тогда как на самом деле я — Петров», — думал он, глядя в потолок, и в очередной раз проигрывал детали путешествия с Бородой.

Борода был единственным человеком, знавшим о миссии, с которой он прибыл в Каминск из Новониколаевска.

От станции они ехали в телеге, которую раздобыл Борода для конспирации. В телегу были запряжены две лошади. Их хребты и головы, с острыми торчащими ушами, заслоняли от него дорогу. Он помнил тряску, помнил, как лежал на соломе, а сидящий впереди Борода, нахлестывая лошадей, докладывал обстановку:

— С юга все спокойно, а вот север — другое дело… Там свирепствует банда Огнивца… Костяк ее находится в урмане. Недавно взяли одного в городе, к сударушке своей пришел, мы там засаду сделали… Правая рука атамана. Он нам и сказал, что Огнивец хочет бежать за кордон… Мы на север по одному не ездим, а здесь можно, здесь спокойно, — говорил Борода, ловко работая вожжами.

Было жарко. Несмотря на тряску, его сморило и укачало. Он вполуха слушал рассуждения Бороды и дремал до тех пор, пока колеса не застучали по деревянному настилу. Телега въезжала на мост. Он открыл глаза и увидел то, что называется видением. Впереди, над головами лошадей возник силуэт женщины, завернутой в белое покрывало. Почему он решил, что это была женщина? Он не видел ее лица, но по форме, что была внутри покрывала, по тем плавным движениям, какие больше присущи женщинам, а не мужчинам, он решил, что это женщина.

— Смотри, — сказал он Бороде, — что это?

— Где? — спросил Борода.

— Впереди, на дороге.

— Там ничего нет, — ответил Борода.

— Там, — сказал он, — женщина…

— Не вижу, — ответил Борода и обернулся к нему…

Их диалог прервал разбойничий свист. Борода, что-то понявший раньше него, выругался и схватился за револьвер. Однако воспользоваться им не успел: вздыбились, подброшенные взрывом, кони, и пассажир, перелетев через перила моста, ударился грудью о спиленную у самой воды сваю.

Удар сделал его ко всему не чувствительным и равнодушным. Он медленно опускался на дно и уже коснулся рукой придонного ила, как вдруг какая-то сила вытащила его на поверхность и на берег, где он мог дышать, а следовательно, жить.

Он хорошо помнил, как кто-то ругался над ним, как его везли на «скорой», как внесли в приемный покой, как долго спорили о чем-то с невидимой медсестрой, которая говорила, что «этого надо не сюда, а туда», после чего его положили на кушетку. Вернее, бросили на кушетку. И тут он понял, что значит «не сюда, а туда». И с этого момента действительность обрушилась на него со всей жестокостью и безысходностью. На какой-то момент ему стадо жаль себя, но было поздно. Окружающий мир потух, словно все его краски превратились в одну — серую, и он помчался куда-то по длинному похожему на тоннель коридору, интуитивно сознавая, что приближается к той черте, что отделяет жизнь от смерти и за какой уже ничего нет.

Аскольд Тарус до революции работал в цирке: сбивал из револьвера яблоко из папье-маше с головы своей сценической сестры, имя которой, разумеется, тоже было сценическое, Изольда. Коротконогий и короткорукий, он мог выпить четверть самогона с каким-нибудь приятелем и после этого даже не качнуться. Такой устойчивостью он страшно гордился и этим же объяснял свои успехи в стрельбе.

Подчиненные же объясняли способность Аскольда стрелять без промаха его тупостью и патологическим хладнокровием. Всем, кто его знал, казалось, что у него напрочь отсутствуют нервы. С привычным хладнокровием он сбивал спичечный коробок с головы бледного новичка, только что пришедшего в отдел и проходящего «проверку на вшивость». С таким же хладнокровием он попадал в лоб тем, кто отстреливался при арестах. Во многом благодаря этому, он стал начальником одного из отделов губернского уголовного розыска, потому что другие, более горячие конкуренты и претенденты на эту должность после нескольких операций отправлялись в лучшем случае в больницу и оттуда на инвалидность, в худшем — на Новониколаевское кладбище.

Начальник вызвал его к себе. Когда он появился в кабинете, то был немало удивлен тем, как встретил его Тарус. Он не сидел, развалившись в кресле, не хамил, как обычно, не грыз яблоко. Из всего этого он понял, что разговор предстоит необычный. Так и оказалось.

— В Новониколаевской тюрьме сидит Крыса, — начал Тарус, — раньше он был на «гастролях» в Каминске. Он сообщил нам, что Огнивец имеет намерение уйти за кордон, прихватив с собой найденные у купца Полуянова бриллианты и часть колчаковского архива, который потеряла колчаковская контрразведка во время отступления. Понял?

— Да.

— Камешки — хорошо, но архив — лучше. Он дороже камешков, поскольку там данные на агентуру, которая когда-то работала на адмирала, а сейчас осталась здесь и вредит нам, — сказал Тарус так, как говорят на митингах и собраниях, и посмотрел куда-то вбок в глубь кабинета.

Он так же глянул в ту сторону, и все стало на свои места и объяснило и позу Таруса, и его «культурное» поведение. Там, в одном из конфискованных рабоче-крестьянской властью у буржуазии кресел, сидел маленький человек, также облаченный в кожу. На нем были хромовые сапоги, кожаная куртка, на голове кожаный картуз. Человек этот был незаметен еще и потому, что сидел до поры неподвижно и ничем себя не обнаруживал, как будто он специально забрался в кресло и ждал своего часа, чтобы произвести эффект на присутствующих. Без сомнения, это был представитель ведомства, которое совсем недавно изменило свое название.

А начальник между тем продолжал:

— Крыса говорит, что архив находится в одном из домов по улице Инвалидной… Улица небольшая, так что к твоему приезду может случиться так, что сотрудники уездного отдела милиции уже найдут архив, и тебе останется только обеспечить его транспортировку сюда… Ежели нет, то тебе…

— Придется подключиться к поискам…

— Да, — подтвердил Тарус, недовольный тем, что подчиненный перебил его, но сделал вид, что не заметил нарушения субординации.

— А откуда все это стало известно Крысе?

— Крыса клянется, что все это слышал от родственника купца Полуянова, но… — тут Тарус посмотрел на человека в кресле, которому, как нельзя лучше, подходила фамилия Кожан, и человек кивнул ему в ответ в знак дозволения рассказать кое-что…

— Понимаешь, родственника этого нет в живых, товарищи наши поторопились расстрелять его за пособничество бандитам… Таким образом, конспиративная цепочка прервалась, и сейчас этот архив, по всей видимости, ищут не только наши товарищи из уездной милиции, но и Огнивец…

— Что ж поторопились с родственником? — спросил он.

— У всех бывают ошибки, — услышал он первую фразу Кожана, — конь и на четырех ногах спотыкается…

— Так то кони, — начал было он, но Тарус бросил на него испепеляющий взгляд, и он замолк.

— Если архив найдет банда, то он точно уйдет за кордон, — произнес Тарус.

— А этого допустить никак нельзя, — назидательно заметил Кожан, все больше втягиваясь в их беседу.

«Почему нельзя?» — подмывало его спросить, но он сдержался: с серьезными людьми шутить не стоило, серьезные люди шуток не понимают.

— Да, — как эхо отозвался Тарус, — этого допустить нельзя, потому что в этом случае мы не сможем даже проконтролировать путь архива: служба безопасности у Огнивца налажена лучше, чем у милиции Каминска, те не имеют в банде своих людей, чтобы отслеживать обстановку…

— А если архив найдут товарищи из уездного отдела? — спросил он.

— В этом случае архив тоже может уйти к Огнивцу, потому что, стыдно признаться, но все провалы операций по ликвидации банды говорят о том, что у Огнивца есть свой человек в отделе, и он помогает ему не за страх, а за совесть.

— Его тоже надо установить?

— Само собой… его нужно выявить до того, как будет найден архив.

— Иначе операция может провалиться?

— Соображает, — сказал на это Кожан и одобрительно кивнул Тарусу. А тот, поощренный этим, стал инструктировать подчиненного.

— Все вопросы будешь решать с Каминским начмилом, зовут его Бородой.

— Я… — поперхнулся он, мгновенно сообразив, что его вызвали вовсе не для консультаций…

— Ты, — подтвердил Тарус и продолжил так, словно все уже было решено, — Борода — мужик крепкий, надежный, но, сам понимаешь, грамотешки ему не хватает, не учился он в академиях…

— Бороду ему, между прочим, — невпопад встрял Кожан, — разрешил носить уездный комитет партии… Специальное постановление принял по этому поводу… Дело в том, что у него на левой щеке ужасный шрам. Брить такую щеку тяжело, да и вид она придавала ему бандитский. Вот уездный комитет партии и принял постановление: «Обязать Каминского начмила носить бороду, чтобы она скрывала шрам, полученный в боях с бандитами, а начмил не дискредитировал своим видом социалистическую законность».

Тарус терпеливо ждал, пока Кожан произнесет эту галиматью, и начал говорить только тогда, когда гость в кресле закончил.

— Есть у Бороды зам. Тот из интеллигентов, но наш, сочувствующий… Он учился когда-то на юрфаке Петербургского университета, был мобилизован на фронт в империалистическую… Там попал под газовую атаку, отравился, со здоровьем у него неважно, последние дни доживает, но работает, потому что поверил в революцию, работает и для себя ничего не требует…

— Это люди надежные, — опять вмешался Кожан, — с остальными надо быть осторожным: сами понимаете, в рядах отдела есть человек Огнивца, причем надежно законспирированный.

— А что же, — спросил он и несколько помедлил, чтобы Кожан не уловил иронии, — ваши товарищи в Каминске не могут разоблачить врага, прокравшегося в рабоче-крестьянскую милицию?

— Есть трудность, — доверительно ответил Кожан. Он не почувствовал иронии. — Законспирированный агент прекрасно знает тамошних сотрудников, и нам кажется, что не они осуществляют контроль над Огнивцом и его человеком, а этот человек над ними… Поэтому и было принято решение послать в Каминск неизвестного там человека с почетной обязанностью: разоблачить врага, найти архив и драгкамешки и отправить их в Новониколаевск.

— И все это мне надо проделать одному?

— Ну что вы, конечно, нет, — ответил Кожан с усмешкой, — вас будут подстраховывать и контролировать… Но вам надо помнить, что большое количество людей, участвующих в операции, создает большую вероятность провала… А провал — это смерть. А кто же может желать смерти товарищу по делу… Поэтому самое разумное — ехать в Каминск одному… Легенду вам уже разработали, вы едете туда инспектировать отдел. О вашей миссии будет знать один только Борода.

— Я могу отказаться? — спросил он, не дослушав Кожана.

— Что? — встрепенулся Тарус, который долгое время молчал, не желая перебивать Кожана, — да ты…

Кожан жестом остановил его.

— Не можете, — произнес он с торжеством человека, державшего в руках мышеловку, в которой металась пойманная мышь.

— Почему? — спросил он, хотя мог бы не спрашивать: не первый день в уголовном розыске работал.

— Вы много об этом знаете.

— Он шутит, — сказал Тарус и слегка побледнел.

— Вот как? — иронически произнес Кожан, — в губугрозыске есть шутники?

— Есть, — ответил Тарус и хихикнул, — но очень мало.

— Пусть он выйдет в коридор, — приказал Кожан Тарусу, даже не взглянув в сторону будущего «инспектирующего».

— Выйди в коридор, — сказал ему начальник отдела, — я тебя потом вызову. — В отличие от вежливого Кожана Аскольд никогда не обращался к подчиненным на «вы».

В коридоре он уселся на «скамью подсудимых», так именовалась длинная деревянная скамейка, когда-то стоявшая в одном из парков Новониколаевска, а теперь попавшая в коридор губугрозыска и установленная перед дверью начальника самого страшного из отделов — отдела по борьбе с бандитизмом.

Ждать пришлось недолго. Красный и злой Аскольд раскрыл дверь и проговорил:

— Заходи.

Кожана в кабинете не было, и он догадался, что тот ушел через конспиративный ход, который использовал Тарус для встречи в кабинете со своими конфидентами.

Длинное ругательство услышал он, когда пересек порог кабинета. Ругательство закончилось вполне цензурным словом «шутник».

— Тебя же проверяют.

— А меня нечего проверять, меня сам Тарус проверял, — бросил он начальнику, — он спичечный коробок сбивал с моей головы.

— Ну, ну, — уже спокойнее произнес Аскольд, польщенный таким сравнением. — Коробок — это не проверка. Я когда-то в пятак попадал, а пятак был наполовину всунут в гребень Изольды, а гребень был в ее волосах… Вот это была проверка на вшивость, вот это было рискованно, а коробок можно сбить с закрытыми глазами с сильного похмелья.

— Так что эти проверки у меня вот где, — сказал он и провел ребром ладони по горлу, — мне их на облавах хватает…

— Смеляк, — покачал головой Тарус, — но не зарывайся… Ты не один… Это я тебя рекомендовал… Это я за тебя поручился, а ты шутить надумал… «Я могу отказаться?» Отказник, мать твою… Да ты должен был сказать: благодарю за оказанное доверие… постараюсь ценой жизни… понял?

— Понял.

— Ну то-то.

Через три дня его вызвали в ОГПУ.

Это новое название бывшей ЧК было еще непривычным для слуха и не вызывало должного почтения у сотрудников угрозыска.

— О Господи Помоги Убежать, — расшифровал его один из подчиненных Таруса, а сам Тарус, не отличавшийся остротой ума, прочитал эту аббревиатуру в обратном порядке:

— Убежишь. Поймают. Голову Оторвут.

Тарус передал ему пропуск, видимо, выписанный Кожаном, и посоветовал:

— Ты там не выдрыкивайся, больно умным себя не выставляй…

Перед входом в управление ОГПУ он посмотрел в пропуск.

«Обладатель сего, — значилось там, — следует в шестьдесят шестой кабинет».

Шестьдесят шестой был закрыт, и ему ничего не оставалось делать, как усесться на садовую скамейку, что стояла перед дверью этого кабинета. Наличие в ОГПУ такой же скамейки, как и в угро, объяснялось просто. Губернское начальство для того, чтобы эти скамейки не пошли на растопку буржуек, распорядилось забрать их в госучреждения.

«Специально меня выдерживает Кожан, — думал он, сидя на жестких рейках скамейки, — или нет? А может Кожана куда-то вызвало начальство или он уехал на происшествие».

Шел тысяча девятьсот двадцать третий год со дня рождения Христова, и всякое могло случиться в губернском городе Новониколаевске, волей судьбы стоящем посередине огромного государства — Союза Советских Социалистических Республик.

Кожан появился только после обеда. Он открыл дверь ключом и пригласил гостя в кабинет. Там он уселся за большой стол, взял перо и бумагу:

— Фамилия, имя, отчество? — были его первые слова.

«Итит твою», — выругался гость про себя, хотя сам по многу раз в день задавал подобные вопросы.

— Где живут сейчас ваши родители? — был следующий вопрос.

— Не знаю, — ответил он.

Кожан сделал удивленные глаза и отложил в сторону ручку.

— Как не знаете? Вы — сирота?

— Возможно, — ответил он, чувствуя, что Кожан ломает комедию. На самом же деле он уже все разузнал о нем.

— Где ваши родители?

— Не знаю.

Кожан, не мигая, смотрел ему в глаза, а потом открыл ящик стола, достал оттуда папку.

— Можете посмотреть, — сказал он, — это ваши родители, в настоящее время они находятся в Харбине… Посмотрите, посмотрите, отец-то, ну копия — вы… Как?

— Не знаю…

— Вы что, никогда не видели своих родителей? У вас были родители?

— Наверное, были.

— Так где они сейчас?

— Не знаю.

— Нелогично, — произнес Кожан, — вы — сотрудник уголовного розыска, могли бы придумать что-нибудь правдоподобное…

— Я не хочу ничего придумывать.

— Не хотите, хорошо… Но тогда объясните свое появление в Новониколаевске?

— Мне трудно это сделать.

— Почему?

— Я не помню себя до болезни.

— Как не помните?

— Так… как обычно не помнят… Помню, как лежал в тифозном госпитале, помню, как начал ходить, а то, что было до этого не помню.

— Как же вас взяли на службу в угрозыск?

— Меня туда взял Тарус.

— За какие заслуги?

— Ему понравилось мое поведение на базаре.

— А что вы делали на базаре?

— Стыдно признаваться, но я пришел туда, чтобы украсть что-нибудь поесть, когда выписался из госпиталя…

— И…

— И попал в перестрелку Таруса и его ребят с преступниками… Тарусу понравилось, что я не убежал, как другие, и подставил ножку одному из его оппонентов.

— Правильно… А зачем вы это сделали?

— Не знаю, это получилось неосознанно, импульсивно…

— А потом?

— А потом Тарус пригласил меня к себе, накормил, проверил на вшивость и взял на работу.

— Так… Тарус, выходит, повел себя как барин: накормил, взял на работу, а, между прочим, он всего лишь начальник отдела, а не хозяин его… Ну черт с ним, с Тарусом, он принял на работу человека, который не помнит своего прошлого и не знает своих родителей… Кроме того, этот человек не имел документов.

— Документы, как раз у меня были.

— Откуда?

— Мне их выдали в госпитале при выписке.

— А как вы попали в госпиталь?

— Я думаю, что после того, как заболел.

— Ну вот опять, я думаю, я предполагаю… Этого мало, если не сказать большего… Это-то вы хоть понимаете?

— Да.

— Даю сутки на раздумье… Мне нужно знать правду. Кто вы? С какой целью проникли в рабоче-крестьянские органы?

Кожан нажал звонок, и в кабинет вошел конвойный с длинной винтовкой в руках.

«Страшное оружие, — отстраненно подумал он, — но в узком коридоре весьма неудобное, может рискнуть?»

— В камеру, — отрывисто сказал Кожан.

— Руки за спину, — скомандовал конвойный, — шагом марш.

Камера была крошечной: четыре шага в длину и три в ширину. Он ходил по камере, касаясь ногами топчана, прислоненного к стене.

Что он мог сказать Кожану? Он действительно не помнил свою прошлую жизнь. Точнее, он помнил ее, но какими-то урывками, помнил о таких событиях, расскажи о которых, ему бы не поверили или приняли бы за сумасшедшего.

Мужчина и женщина на фотографии, которую предъявил ему Кожан, вполне могли быть его родителями, но это также могло быть провокацией.

Он попробовал плечом дверь, подергал руками решетку. Все было прочно. «Жаль, что не рискнул убежать в коридоре». Но сейчас было поздно, поезд ушел, и он улегся на топчан: если сил не хватает, чтобы грести против течения, придется плыть по течению…

Кожан вызвал его на следующее утро. Он похлопал рукой по картонной папке, которая За ночь стала вдвое толще. «Мы даром хлеб не едим», — словно говорил этот жест.

— Ну, так до чего мы додумались? — спросил Кожан.

— Я все сказал, — ответил он.

Последовала долгая пауза, и выражение лица Кожана изменилось.

— Молодец, — сказал он, — все верно, в этой папке ничего нет. А фотографии тех людей — это фотографии родителей Огнивца. Ваше сходство с мужчиной — чистая случайность. Правда, у Огнивца действительно был брат, но он где-то сгинул, пропал в дыме гражданской войны… Ну, вы довольны?

— Чем?

— Тем, что прошли проверку, остались живы?

— Мне кажется, что я не прошел проверки, поскольку не выяснен вопрос, откуда я появился, — сказал он, — даже угро не согласился бы иметь в операции человека, который появился неизвестно откуда и не знает своих родителей… Значит, вы мне не все сказали и есть еще что-то, что дает вам шанс поставить на меня.

— Да, — подтвердил Кожан, — но это не ваши проблемы, это наша профессиональная тайна.

— А не объясняется ли сия тайна тем, что у вас нет времени на подготовку другого агента, и вам ничего не остается, как оказать доверие мне.

— Еще раз молодец, — произнес Кожан, — это значит, что я в тебе не ошибся. Ты правильно оценил ситуацию. Мы действительно не разобрались до конца, кто ты такой, и у нас действительно нет времени, чтобы готовить другого агента… Поэтому в Каминск едешь ты и будешь там не только выполнять задание, но и реабилитировать себя перед рабоче-крестьянской властью. Выполнишь задание, станет ясно, что ты — наш человек и тебе действительно отшибло память, поэтому ты и не помнишь своих родителей и не скрываешь своего социального происхождения. А теперь мы перекусим и поговорим о том, чего не знает даже твой Тарус.

Кожан позвонил, и в кабинет принесли поднос с тарелкой, на которой были кусочки хлеба и сала.

Конца завтрака Кожан не дождался и начал говорить во время еды:

— В отделе есть еще два зама. Фамилия одного из них Базыка. Он ненамного старше тебя, но в отличие от тебя хорошо помнит все, что с ним было, хотя его по контузии из армии демобилизовали. Он одновременно является командиром конной полусотни, которая дислоцирована в Каминске и предназначена для борьбы с бандой Огнивца… Есть у Бороды еще один зам — Андросов. Он, в отличие от Бороды, мужик грамотный, все доклады и отчеты составляет: раньше работал наборщиком в каминской типографии… Андросов считает, что отделом должен руководить он… Разумеется, это прямо к делу не относится, но учитывать это надо…

И последнее… У нас в Каминске работает один из лучших сотрудников… Он будет тебя подстраховывать… Но смотри, не спали его… Это тебе дорого будет стоить… Документы и пароль для связи сообщу завтра, когда отвезу тебя к поезду, и… сам понимаешь, эту ночь ты тоже проведешь в тюрьме. Ничего не поделаешь — конспирация.

— К вам гость, — сообщил Василич, заглянув в палату, и тут же из-за его спины появился длинный парень. Он, как это бывает с высокими людьми, был сутул. Но самое выдающееся в нем были его руки. Когда парень уселся на табурет рядом с койкой и поставил свои локти на колени, ладони его вполне могли коснуться пола. На госте была выгоревшая гимнастерка, слева на ремне болталась шашка с темляком, изготовленным из фитиля настольной лампы, справа — деревянная кобура, в каких носили маузеры революционные матросы.

Поерзав немного на табурете, гость оглянулся на двери, в проеме которых все еще стоял Василия. Василия все понял и закрыл дверь со стороны коридора.

— Базыка, — представился гость и протянул ему огромную ладонь.

— Очень приятно, — вывернулся он, чтобы не называть себя.

— Базыка поморщился, услышав интеллигентское «очень приятно».

— Да брось ты, — сказал он с той прямотой, которая характеризовала его больше, чем характеристики Кожана, — мы с тобой ровесники, стоит ли церемониться…

Фраза эта не понравилась ему: он все же по легенде проверяющий из губугрозыска, начальник, но пришлось проглотить бесцеремонность одного из замов начальника и спросить:

— Что с Бородой?

Это был единственный крючок, за который можно было зацепиться, чтобы развить контакт.

— Что с Бородой? Да ничего. Нет Бороды, похоронили мы его с почестями… Памятник поставили большой, со звездой… Мамаша его, правда, против была… Говорила, крещеный он. Да кто стал бы ее слушать, старорежимная бабка…

— Ну что ж вы не сделали так, как она просила, — упрекнул он.

— Мало ли что может баба попросить. Она просила побрить его, но мы не дали.

— Ну да, есть же решение уездного комитета, — съязвил он.

— Да, — не поняв колкости, подтвердил Базыка.

— Значит, Борода умер, — произнес он.

— Не умер, а погиб смертью героя, — поправил Базыка.

— А что случилось со мной? — осторожно закинул удочку он.

— Видишь ли, у нас было много провалов, и Борода перестал доверять всем, кроме меня… В один из дней он переоделся в штатское, напялил на голову картуз, взял телегу в конюшне и поехал в Корябинск. Конечно, он не сказал, что едет встречать инспектирующего из Новониколаевска, то есть тебя… Мы знали, что проверяющий должен быть со дня на день… Но никто не подумал, что он едет за проверяющим: за ними никогда не ездили на телеге… Однако в последний момент Борода что-то почувствовал и попросил меня сопровождать его. Я взял пяток ребят и верхом следовал за ним. Туда мы скакали по дороге, а обратно рядышком, в четверти версты от вас.

— Так что же произошло? — спросил он. — У меня память взрывом отшибло.

— Ерунда, — ответил на это Базыка, — это не страшно, меня с коня дважды взрывом сбрасывало. А я ничего, жив, правда, первый раз испугался до смерти, потому что тоже многое не мог вспомнить, но это пройдет.

Он догадался, что Базыку занесло, скорее всего, от тех контузий и им надо управлять, чтобы не болтал впустую.

— Так что же случилось? — перебил он разглагольствования визитера.

— Когда вы въехали на мост, кто-то бросил гранату. Но гранату, я так понимаю, бросили, чтобы отвлечь вас. Однако получилось так, что она упала близко от телеги, тебя выбросило за перила, а Бороду оглушило.

— Так он умер от контузии?

— Нет, его дострелили… в затылок из револьвера…

— А почему не дострелили меня?

— Не знаю, может быть исполнитель акции не успел этого сделать… Мы примчались к мосту спустя полминуты, ну, может быть, минуту.

— А кто был исполнителем акции?

— На мосту, рядом с Бородой был еще один труп… Мужик с револьвером…

— Почему труп? Его застрелили вы, или это успел сделать Борода?

— Ну что мы, идиоты что ли? Разве мы могли застрелить такого свидетеля… Он нам живой был нужен, а застрелил его, я так думаю, второй сообщник…

— Конечно, так в этом случае должен быть второй человек или другие люди. Далеко они не могли уйти, вы не обыскали лес?

— Понимаешь, — опять поморщился Базыка, — я с собой взял необстрелянных ребят… Ну не думал, что у нас на юге что-нибудь может случиться… Я с тобой пока возился, а они обшарили все вокруг, но в лес далеко не пошли… В лес особо не сунешься, если оттуда выстрелить могут.

— И все же, полминуты срок слишком большой. Что же произошло там и почему не дострелили меня?

— Я, честно говоря, тоже этому удивляюсь.

— Я лежал на берегу или был в воде?

— На берегу, но ты был мокрый, и можно было точно сказать, что ты был в воде. Наверное, ты упал в воду, а потом выбрался на берег.

— Как же я мог выбраться на берег без сознания и со сломанными ребрами.

— Тоже удивительно, но тут всякое может быть, — Базыку опять понесло, — одного моего бойца пополам перерубили. Одна половинка осталась в седле, а вторая — упала на землю, а потом стала ползти к нему за стремена цепляться… Ну что ты глава закрыл, да ты брат, слабак, как же ты будешь бороться с бандитизмом?

Базыка еще о чем-то говорил, но он не слушал его.

«Борода, Борода — мужик в картузе, сапогах и по уши заросший русыми волосами, которые нисколько не смягчали его суровую внешность. И с бородой он так же был похож на разбойника, как и без бороды. Как же мне быть теперь? Где искать этот распроклятый архив, итит твою…»

— Ну я побег, выздоравливай, — донесся до него голос Базыки, — Василич, посмотри за больным.

«Ах, Борода, Борода, что же мне теперь делать. Как я обрадовался, услышав, что ты нашел этот распроклятый архив и надежно спрятал его в другом месте».

Все это он узнал за минуту до въезда на мост. Борода, задерганный постоянными провалами операций, решил, никому не доверяя, самому найти и изъять архив.

«Я сделал это по-рабоче-крестьянски, — сказал Борода ему, — пришел, увидел, перепрятал… Теперь его не только банда, сам черт не найдет».

Где уж ему тягаться с чертом. А как все хорошо складывалось. Ведь даже в отделе никто не знал о том, что Борода изъял и перепрятал архив. Значит, обеспечить транспортировку его в Новониколаевск не составило бы особого труда, а вот теперь… Теперь транспортировать нечего…

— Василич, — позвал он, — Василич…

Появился фельдшер.

— Надо выписываться, — произнес он.

— Рано, — ответил тот, — вы еще не окрепли, слабы, и у вас, батенька, возможны рецидивы.

— Мне ли бояться рецидивов, — пошутил он.

— Могут быть обмороки, припадки…

— Василич, — сказал он, — снявши голову, по волосам не плачут, что мне припадки, с припадками люди живут, а мне, если не выписаться, может и жить не придется… Надо… а я уж постараюсь раз в два дня заглядывать к вам…

— Свежо предание, — заключил Василич, покрутив свой рыжеватый ус.

В конце концов он уговорил фельдшера. Тот послал в отдел гонца доложить, что инспектирующий из Новониколаевска завтра выписывается.

И вот наступило завтра. Он идет по коридору и видит через раскрытую дверь кошеву, стоящую рядом с крыльцом больницы. За кучера на ней Базыка в белой гимнастерке, подпоясанной широким ремнем с двумя рядами дырочек, с маузером, но без шашки. Видимо, первый раз он приезжал верхом, а конник на коне и без шашки — не кавалерист.

Он садится в кошеву, смотрит в сторону крыльца, где стоят Василич в сапогах и Анна Петровна в косынке с маленьким красным крестиком, ни дать ни взять — фронтовая сестра милосердия, впрочем, чему удивляться, — вся наша жизнь сплошная война.

Щелчок вожжами. Кошева тронулась, и больница, которую все в Каминске зовут загородной, осталась позади.

«Удивительно, — в последний момент подумал он, — за все время я не видел других больных. Уж не один ли я там был?»

Базыка нахлестывал лошадь, коляска двигалась быстро, но мягко. Все происходило, как во сне. Но дело тут не в хороших каминских дорогах, дело в его нездоровье, болезненном восприятии обстановки, скорее всего…

А впереди виднелся Каминск с деревянными домами, каменными постройками, над которыми, как над первым этажем, возвышался второй этаж в виде куполов двух церквушек и трехглавого Собора с золотыми крестами.

Въехали в город, и Базыка стал называть места, где они проезжали. Время от времени он, так же как Борода, оглядывался назад, но не для того, чтобы его лучше слышал седок. Было что-то угрожающее в этих оглядываниях.

«А не готовят ли мне очередную проверку, — подумал он. — Скорее всего так. Значит, нужно быть предельно осторожным и уже сейчас просчитать ее возможные варианты… Скорее всего все начнется с документов…»

— Остановись, — попросил он Базыку, когда они подъехали к Собору.

— Что? — ухмыльнулся Базыка. — Свечку поставить хочешь, себе за здравие, Бороде — за упокой?

Он ничего не ответил, а Базыка, между тем, продолжал:

— Правильно делаешь, посмотри, а то уже есть решение уездкома снести это наследие прошлого и построить на этом месте сквер Героев революции.

Несколько нищих двинулись к кошеве, но остановились, увидев, что вместо кучера на козлах сидит Базыка с маузером. Среди нищих выделялся высокий, грязный человек с длинными волосами, чем-то похожий на иконописного Христа. Одет человек был в рубище, похожее на мешок. Ржавая железная цепь висела у него на шее. Он неотрывно смотрел на седока в кошеве и что-то бормотал.

— Видел? — спросил Базыка, — интересный тип. Зовут его Дервиш. Он считается святым. Он почти ничего не ест. Все время находится с нищими, но милостыню не просит… Ему сами предлагают, это здесь считают за честь… Во, дают…

Дервиш продолжал что-то бормотать, позванивая цепью. Когда они отъехали от Собора, он не мог вспомнить ни одного лица из тех, кто пытался подойти к кошеве, кроме лица и фигуры Дервиша.

После остановки у Собора они подъехали к деревянному двухэтажному дому. Базыка привязал к коновязи лошадь, они зашли внутрь, поднялись по шаткой лестнице на второй этаж. Базыка постучал в дверь.

— Кто там? — спросил низкий грудной голос.

— Свои, свои, — сказал Базыка, — открывай, Груша.

Дверь открыла женщина в цветастой юбке, белой кофточке и пестром платке. В женщине было такое необычное сочетание красоты и порочности, что он, посмотрев на нее, невольно отвернулся, как отворачиваются от ослепительного света.

— Знакомься, — начал Базыка, — это хозяйка квартиры, в которой ты будешь квартировать… Зовут ее Аграфена, по батюшке Ивановна.

— Можно просто Груша, — сказала хозяйка, кокетливо и бесцеремонно оглядывая будущего квартиранта.

Потом она повела пришедших в комнату, где не было мебели, а стояла кровать и деревянный табурет.

— Одежду вешать здесь, — проронила Груша и показала ряд гвоздей на стене.

— Нет у него одежды, кроме той, что на нем, — ответил, усмехнувшись, Базыка, — вся его одежда осталась на мосту.

— На мосту, — произнесла женщина и стала промокать глаза кончиком платка.

— Ну-ну, — грубо оборвал Базыка. — Бороду уже не воротишь, так че сырость разводить…

Пока Базыка говорил с хозяйкой, он подошел к окну и поймал удовлетворенный взгляд одного из замов покойного Бороды. Базыка оценил его поступок с точки зрения профессионала. Инспектирующий не какой-нибудь шаркун из города. Знает, что почем… Он смотрит, куда выходят окна.

— Здесь два выхода. Очень удобное пристанище, недаром его любил Борода, — сказал Базыка с ухмылкой.

Потом они вышли из дома, сели в повозку и поехали дальше. Впрочем, «дальше», — было всего через квартал.

— Вишь, — проговорил Базыка, оглянувшись, — мы тебя рядом с отделом устроили… Очень удобно и безопасно… А сам отдел находится в особняке купца Полуянова… А вот и он…

— Замначальника отдела Проваторов, — отрекомендовался ему стройный, как кол проглотивший мужчина, лет тридцати.

— Очень приятно, — вывернулся он из ситуации, так и не назвав своего имени.

— Андросов, — представился второй мужчина, исполняющий обязанности начальника отдела.

— Ну а Базыку, — сказал Проваторов, — вы уже знаете. Он у нас спец по борьбе с бандитизмом.

— Квартиру мы вам нашли под боком, — начал Андросов, видимо, недовольный тем, что Проваторов говорит больше, чем он, исполняющий обязанности. — Это на всякий случай… Власть у нас в городе советская… Бандиты далеко, на севере. А здесь все спокойно, если кого и убивают, то только тогда, когда им мешают…

Проваторов бросил укоризненный взгляд на Андросова, и тот понял, что сказал несуразицу.

— Да-а, — протянул гость, — значит, если им не мешать, то они не трогают… Справедливые у вас бандиты.

Андросов чуть стушевался, но потом поправился.

— Я имел в виду, что у нас просто за принадлежность к властям или к милиции не убивают, но мы все равно беспокоимся, создаем условия… Окна дежурного выходят на улицу. Из них видно окно вашей квартиры, правда, со стороны хозяйки…

— А мое, значит, — поинтересовался он, — выходит во двор?

— Да, — подтвердил Андросов и переглянулся с Проваторовым.

«Сейчас начнется», — подумал он и, чтобы инициатива была в его руках, продолжил:

— Ладно, выходят и пусть выходят… Слишком много внимания мне, что я за персона… Что нашли на месте происшествия?

По всему было видно, что он перебил какую-то мысль Андросова, потому что тот стал мыкать, пыкать, а потом, вдруг, ни с того, ни с сего ляпнул:

— Как вы себя чувствуете? Запамятовал как вас там по батюшке?

Опасность пронзила мозг: «Началось», но он не позволил эмоциям выплеснуться наружу.

— Не старые порядки, достаточно будет сказать: товарищ из губрозыска…

А между тем Проваторов подошел к сейфу, открыл его и извлек оттуда наган и удостоверение.

— Вот сохранили ваше, — сказал Андросов.

Он открыл удостоверение и взглянул на него, ощущая на себе внимательные взгляды. И опять чувство опасности помогло ему:

— У меня не было оружия, — произнес он, — и это не мое удостоверение.

— Это мы нашли на берегу, — проговорил Проваторов.

— Ты, наверное, перепутал, — вмешался Андросов. Он сунул руку в тот же сейф и вытащил другое удостоверение.

«Оно, — подсказал ему внутренний голос, — надо быть круглым идиотом, чтобы проверять тебя таким образом дважды».

Во втором удостоверении, как и в первом, фотография была размыта водой, буквы расплылись, но все же можно было прочитать. Обладатель сего удостоверения был Краевский Александр Петрович, и он, разумеется, был сотрудником губернского уголовного розыска.

— А командировочное? — спросил он.

Проваторов и Андросов развели руками.

— Ну ладно, — сказал он. — Вместо командировочного выпишем дубликат… А теперь я бы хотел знать все, что произошло на мосту в самых мельчайших подробностях, а также все о так называемом архиве.

Все уселись за огромный стол, который раньше служил купцу Полуянову, и Андросов стал говорить. Делал он это с явной неохотой. Он считал зазорным докладывать обстановку мальчишке двадцати с хвостиком лет от роду.

«Краевский Александр Петрович, Краевский Александр Петрович, — мысленно повторял он свое имя и фамилию, пока Андросов рассказывал о том, что случилось на мосту, — первое испытание я прошел, но не надо пилить опилки, сколько их еще впереди».

Между тем Андросов откашлялся и стал говорить об архиве.

— Архив мы нашли… Он находился в доме номер семь по улице Инвалидная… Борода сказал, что лучшего способа одним ударом решить два дела нельзя и придумать.

— Поясните, — перебил его гость, десять минут назад ставший Краевским.

Андросов, этот великий спец по составлению отчетов, не был готов к такому повороту дела и беспомощно посмотрел на Проваторова.

— Дело в том, — начал Проваторов, — что Борода уговорил нас не изымать архив, поскольку все., что делалось в отделе рано или поздно становилось известно в банде, попробовать сделать засаду в соседнем доме… Однако случилось странное, кто-то третий, причем один, совершил налет на дом и изъял архив и камешки…

— Детали налета, — продолжил он, входя во вкус инспектирующего из губрозыска.

— Средь бела дня, — произнес Андросов, — кто-то ворвался в дом, связал хозяйку и извлек чемодан.

— А где был в это время хозяин?

— Хозяина вызвали в отдел липовой повесткой, — сказал молчавший до этого момента Базыка.

— Кто выписал повестку?

— Мы потом все эту повестку смотрели, и сам Борода удивлялся, что кто-то сумел подделать его почерк.

— Угу, а что же с засадой, она что? Проворонила нападение?

— С засадой получилось еще интереснее. К ребятам приехал дежурный и сказал, что Борода распорядился снять их.

— А Борода об этом ни сном ни духом не ведал, — вмешался Андросов, — он в это время «отдыхал» у Аграфены.

— Так, — язвительно произнес Краевский, все более влезая в шкуру инспектирующего, — ваши соображения об этом.

— Что тут соображать, — заключил Базыка. Он единственный из присутствующих не испытывал начальственной робости перед Краевским, — искать надо.

— А что сделано для поиска?

— Ориентирована агентура, — начал Андросов.

— И все?

— Это немало.

— Так, а почему все же вы решили, что это кто-то третий, а не банда, которая вас провела.

— Нет, — в один голос ответили замы, — бандиты бы не стали связывать хозяйку, тратить на это время, они просто убили бы ее…

— Из этого следует…

— Из этого следует, что это не банда, — сказал Базыка, — я бандитский почерк за версту чую и вижу, это не банда.

— А вдруг бандиты хотели ввести вас в заблуждение.

— Зачем им это делать? — спросил Проваторов.

— Чтобы спокойно переправить архив за кордон, поскольку, знай власти, что архив у банды, они активизируют свою деятельность по поиску и помешают переправить архив.

— А откуда данные, что архив должен быть переправлен за кордон? — спросил Проваторов.

— Да, собственно, ниоткуда, — ответил Краевский, — это только гипотеза…

— Что, что? — переспросил Базыка.

— Предположение, — пояснил Проваторов.

— А не кажется вам, что тот, кто совершал налет, боялся, что его узнает хозяйка и потому надел маску… Значит, хозяйка его могла знать… Но налетчик спрятал только лицо. Голос, походку, манеру держаться изменить невозможно…

— И что это даст? — спросил Андросов.

— Это дает нам возможность предметно подойти к поиску и установить налетчика. Кто может этим заняться?

— Базыка, — предположил Проваторов и пояснил: — он сейчас наиболее свободная фигура.

— А что дальше? — спросил Андросов.

— На сегодня хватит, — ответил Краевский, — получим данные о налетчике, будем планировать свои действия дальше.

Краевский кривил душой. Он не хотел прерываться, но его стало мутить, и он понял, что вот-вот начнется приступ и не хотел, чтобы он произошел на глазах замов.

Базыка проводил его до двухэтажного дома, но внутрь не пошел.

Краевский поднялся по лестнице, постучал.

Дверь открыла Груша, впрочем, кто еще мог открыть дверь.

— О-о, — сказала она, — а я еще не приготовила ужин.

— Я сегодня не буду ужинать, — ответил он, — мне бы хотелось поспать. Я что-то себя плохо чувствую.

Он успел скрыться в комнате, упасть на кровать, как на него обрушился водопад огня, все замелькало, закружилось, как в учебном кинофильме об образовании земли и планет, и он опять помчался по тоннелю, который, однако, скоро кончился, и Краевский выбежал на открытое пространство… Тут он понял, почему бежит. За ним гнались. Кто-то невидимый бежал за ним, все время сокращая расстояние… Он не видел преследователя, но чувствовал его каждой порой, каждой клеточкой своего тела… Чувство безысходности все сильнее наваливалось на него по мере того, как невидимый преследователь настигал. И тут он увидел забор. Забор стал целью, к которой Краевский стал стремиться. Он шестым чувством понял, что за забором может быть его спасение. Только бы успеть добежать до него и перевалить на ту сторону. Там не должно быть человека в кожане, там нет бандитов, там не проверяют друг друга на вшивость, сшибая выстрелом из револьвера спичечный коробок с головы проверяемого… Там все иначе, нет грязи, нет подозрений, там то, что агитаторы называют светлым будущим.

Он добежал, точнее, доплелся до забора. Еще немного и он окажется на той стороне… Нужно только немного отдохнуть, и тогда он сможет преодолеть последнее препятствие на пути к спасению. Но невидимый враг не дает ему времени. Он приближается, и Краевскому ничего не остается делать, как повернуться к преследователю лицом. Вот сейчас раздастся выстрел…

«Только бы не в больную грудь», — мелькает последняя мысль.

Но боль пронизывает не грудь, а руку. Он слышит запах камфоры и голос Анны Петровны:

— Вот и все, — говорит она, — теперь надо отдохнуть, теперь все плохое позади.

Он и сам понимает, что теперь все плохое позади. Анна Петровна уходит, а он подремывает, думая, что завтра у него все получится. Он будет бодр и тверд, и не покажется коллегам мозгляком из Новониколаевска, которого неизвестно зачем прислали в славный город Каминск.

Он засыпает. Очертания комнаты начинают пропадать. Он вот-вот провалится в глубокую яму, выстеленную чем-то мягким. Но прежде чем провалиться туда, он видит странно знакомое лицо. Это длинноволосый и грязный человек в рубище заглядывает в окно. В последний момент он понимает, что обычному человеку невозможно заглянуть в окно на втором этаже. Он относит это к бреду и засыпает.

Утром Груша стала рассказывать, что услышала стоны и, заглянув в комнату, нашла его на полу. Она тут же сбегала за «фершалкой», благо, та живет рядышком, она пришла и сделала укол…

— Я здорово напугалась, — рассказывала хозяйка, — если бы я знала, что ты припадочный, ни в какую бы не согласилась пустить тебя на постой…

Александр слушал ее вполуха. Все закончилось хорошо, так стоит ли слушать чересчур разговорчивую хозяйку. Он поднялся с кровати, умылся, позавтракал чем Бог послал и пошел в отдел.

Переходя улицу, он случайно посмотрел вправо и увидел Дервиша. Тот шел по дощатому тротуару, позванивая цепью. Краевский невольно задержался на тротуаре. Дервиш прошел мимо него, бормоча:

— Могила Бороды, могила Бороды…

«При чем тут могила Бороды», — подумал Краевский и двинулся в обратную сторону.

Когда он вошел в отдел, дежурный вскочил из-за стола и поприветствовал его. Затем нажал какую-то кнопку, и не успел Краевский подойти к лестнице, ведущей на второй этаж, как появился Андросов.

Исполняющий обязанности начальника Каминского отдела милиции так же, как и дежурный, щелкнул каблуками и предложил, прежде чем подняться наверх, совершить небольшую экскурсию по отделу.

На первом этаже размещались: несколько камер для арестованных, из которых раздавались крики и гвалт находящихся там людей; кабинеты следователя и рядовых сотрудников уголовного розыска.

На втором этаже были кабинеты замов, канцелярия и «Красный уголок», который был постоянно закрыт на большой амбарный замок, но в котором в особо торжественных случаях проводились собрания партийной и комсомольской ячеек.

Пока они ходили по кабинетам, Андросов решил донести инспектирующему.

— Базыка не справился с поставленной задачей, — сказал он, — и теперь хозяйку допрашивает Проваторов.

— А у него все получается? — спросил Краевский.

— У него это получается лучше, — ответил Андросов, явно занижая возможности Проваторова.

— А что за грязнуля болтается по городу в мешке? — спросил он Андросова.

— Дервиш, что ли? Он появился с месяц назад с цыганами… Он заболел и остался здесь, а цыгане поехали дальше… Наверное, дожидается, когда они поедут обратно…

— А когда они поедут обратно?

— Осенью, они кочуют только летом, а осенью возвращаются к себе на зимние квартиры на Урал.

— Почему на Урал?

— Не знаю, так говорят, — сказал Андросов и деланно захохотал. Смех у него был утробный, как и голос.

Разговаривая, они зашли в кабинет Бороды, который сейчас занимал Андросов.

— Кстати, а где Базыка? — спросил Краевский у Андросова.

— Он обиделся немного и болтается во дворе, но его хватит ненадолго. Он скоро появится здесь, как ни в чем не бывало.

В это время дверь кабинета распахнулась и вошел Проваторов. Он поздоровался с Краевским и сказал:

— Самое интересное… Кого бы вы думали описала хозяйка по приметам?

— Огнивца? — спросил Андросов и опять захохотал.

— Бороду…

— Бороду? — удивился Андросов. — Как это понимать?

— А так, наверное, и надо понимать, что все это организовал Борода. Он надел маску, проник в дом на Инвалидной, 7 и похитил архив.

— Не может быть, — возразил Андросов, — зачем ему это было нужно?

— Давайте думать, — дипломатично ответил Проваторов.

Сели за стол, чтобы думать, и тут появился Базыка. На его лице не было и тени обиды. Он уселся за стол вместе со всеми и принял участие в обсуждении.

— Итак, — сказал Проваторов — у меня были сомнения еще в то время, когда я узнал, что посыльному отдал указание снять засаду человек, похожий на Бороду. Потом еще один момент — повестка, которой вызвали хозяина в милицию…

— Но зачем все это Бороде?

— Он перестал доверять нам, — сказал Проваторов.

— Ну, мне-то он доверял, — обиделся Андросов.

— И мне, — поторопился Базыка…

— С чем я вас и поздравляю, — ответил Проваторов.

— Все понятно, — вмешался Краевский, — Борода решил никому не доверять и провернул эту операцию сам… Поэтому нам ничего не остается делать, как начать поиск архива, который изъял Борода и перепрятал.

— А если все-таки это был не Борода? — спросил Андросов.

— Мы выдвигаем версию — Борода, — сказал Проваторов, — и проверяем ее, результат покажет, он ли был на Инвалидной или не он.

— А как мы будем искать? — спросил Базыка.

— Начнем с обыска у вдовы Бороды и… как я понял, у Аграфены Ивановны, — заключил Краевский.

— Ты правильно понял, — ухмыльнулся Базыка, — но и там, и там мы все тщательно обыскали…

— Да, да, — подтвердил слова Базыки Андросов, — мы действительно искали некие мелочи из отдела и были на обеих квартирах.

— Значит, там искать уже не надо? — спросил Краевский.

— Да, — в один голос подтвердили замы.

— Тогда отрабатываем до конца вариант с хозяевами дома на Инвалидной.

— Что это нам даст? — спросил Андросов.

— Многое, — ответил Краевский, — начнем с того, как мог архив оказаться именно у этих людей. Сколько лет они живут в этом доме?

— Это не их дом, — сказал Андросов. — Это флигель особняка купца Полуянова. В особняке сейчас интернат для сирот, а флигель оказался свободным. Они получили ордер, привели флигель в божеский вид… Но они ни сном, ни духом не знали и не догадывались, что у них под полом есть тайник… А вот налетчик знал это…

— О том, что тайник находится там, знали несколько человек, включая всех вас, — возразил Краевский.

Андросов в ответ на эти слова поморщился, но не взорвался.

— Давайте посчитаем всех, кто прямо или косвенно знал о том, что в доме находится архив.

— Об архиве знали… — начал было Андросов.

— Достаточно много людей, — перебил его Проваторов. — При всем том, что младший состав не должен был знать об архиве, о нем все же знали и те, кто находился в засаде в соседнем доме, и те, кто подвозил их туда. А поскольку в засаде находилось несколько смен, то это количество необходимо умножить на количество смен, и, таким образом, наберется добрых пятнадцать человек. С таким количеством обеспечить конспиративность весьма трудно.

Пока Проваторов говорил, от Краевского не ускользнул ревнивый взгляд Андросова.

«Ревнует и завидует, — подумал Краевский, — правильно завидует».

Сегодняшний доклад Проваторова отличался от вчерашнего доклада Андросова, как резная трость от бревна. Андросов это понимал, но не боялся Проваторова, как возможного конкурента на свободную еще должность начмила. Проваторов нездоров, беспартийный, да и не стремится к тому, чтобы стать начальником, качество редкое во все времена на Руси.

Проваторов в отделе был словно породистая собака среди дворняг. Он сидел в кресле, доставшемся отделу в наследство из имущества купца Полуянова, словно вырос в нем. И все при нем, и носочки, торчащие из ботинок, и рубашка с рукавами на резинках, и металлический портсигар, и то, как он курил… держал папиросу. В движениях его чувствовалась непонятная внутренняя сила, спокойная и неторопливая. Сила чувствовалась и в Андросове, и в Базыке, но какая-то другая сила, похожая на кавалерийскую атаку, к которой готовятся, заводя себя, а потом несутся вперед, рубя в капусту всех, кто попадается на пути.

Краевскому нравился Проваторов, нравилась его уверенность, легкость, с которой он работал с людьми, излагал свои мысли. Краевскому хотелось бы работать с Проваторовым как с начальником милиции. Но ему не стать начальником Каминского отдела еще и потому, что он — бывший, и от этого клейма избавиться не так то легко, если не сказать большего — совсем невозможно.

Присутствующие понимали, что в утечке информации инспектирующий может подозревать кого угодно, только не Проваторова. Он не заинтересован в продвижении по службе, он, сам того не предполагая, вышел на Бороду. Андросов и Базыка не верят еще, что налетчик — Борода, но Проваторов-то знает, что это был именно он, потому что сам Борода сказал ему об этом. Но чего-то тот не учел. От кого-то информация ушла на сторону. Интересно от кого?

И вдруг его осенило.

— Кто на конюшне запрягал лошадь для Бороды?

— Главный конюх, как всегда, — ответил Андросов.

— А если начальник, собираясь в поездку, запрягает или приказывает запрячь не коляску, как обычно, а телегу… Это не вызовет подозрений?

— Не знаю, — ответил Андросов, не понимавший, куда клонит Краевский, и поэтому чувствующий свою уязвимость и ущербность.

Зато Краевского понял Проваторов.

— Начальник иногда совершал такие выезды, но делал это редко, и, конечно, если в отделе есть человек, который внимательно следил за этим, он мог выявить такую закономерность. Выезжает Борода на телеге, значит, готовится какая-то конспиративная акция. А в том, что в отделе есть такой человек или даже несколько человек, я не сомневаюсь, все говорит за то, что информация уходит на сторону…

— Да не может этого быть, — сказал Андросов, — у нас служат люди проверенные.

Он хотел добавить из рабочих и крестьян, но, поглядев на Проваторова, не добавил.

— На вещи надо смотреть реально, — продолжал между тем Проваторов. — Мы много раз получали по носу, значит, в наших рядах есть человек Огнивца.

— Почему Огнивца? — спросил Андросов.

— Потому, что именно он организатор всего, что происходит вокруг нас. Именно он против власти. Уголовники этим не занимаются. Они не являются организованной силой…

«И здесь он прав, — подумал Краевский, — Андросов просто пытается сказать свое слово…»

— А я не согласен, — запальчиво начал Андросов, — этак все на Огнивца списать можно.

— А так, наверное, и есть, — продолжал, между тем, Проваторов, — ни одна операция у нас не проходит так, как она должна проходить… Значит, есть утечка, есть человек, который работает на Огнивца… А на Огнивца он может работать либо за страх, либо за совесть, либо за деньги, такое тоже не исключается…

— Сомнительно, что за деньги, — сказал Андросов, — если за деньги, мы бы его уже вычислили… Скорее всего, за страх. Нужно проверить всех, кто имеет родственников на севере… Кто из сотрудников имеет там родственников, тот и мог попасться на удочку… Прямо сейчас и начнем…

— Можно, конечно, пойти этим путем, — произнес Проваторов, — но мне кажется, что сейчас необходимо проверить наиболее вероятный канал утечки информации…

— Какой? — спросил Базыка.

— Допросить главного? — догадался Андросов.

— Зачем же допрашивать, — ответил Проваторов, — возьмем в проверку, выявим связи, посмотрим, как он будет себя вести…

— Да че там проверять, — возмутился Андросов, — доставим сюда, допросим… Базыка, позвони дежурному и ко мне его…

Базыка подошел к аппарату и крутанул ручку.

— Базыка говорит, — начал он. — Пошли кого-нибудь на конюшню, пусть позовет главного… Его Андросов желает видеть.

— Да побыстрей, — вмешался Андросов.

Через четверть часа позвонил дежурный и сказал, что главный конюх сегодня на службу не вышел.

— Машину, — заорал в трубку Базыка, нарушая субординацию, и все присутствующие побежали на улицу.

Единственная машина в отделе в прошлом была каретой «скорой помощи». Отдел «реквизировал» ее в больнице, поскольку покойный Борода сумел убедить уездком партии, что борьба с преступностью вообще, и с бандитизмом, в частности, имеет большую политическую актуальность, чем лечение больных. Машину использовали для выезда на крупные происшествия, чтобы не гонять туда сразу несколько экипажей.

Ехали долго. Проваторов, Базыка и Краевский разместились сзади. Андросов, на правах начальника, сел в кабину к водителю.

Дом конюха находился на самом краю города. Это был бревенчатый пятистенок, обнесенный деревянной изгородью. Из-за забора была видна плоская земляная крыша сарая, в котором визжал поросенок, и было ясно, что его не кормили со вчерашнего вечера.

Краевский, который сидел ближе к выходу, вышел первым и двинулся к калитке.

— Осторожней, — сказал вслед ему Базыка, — там собака ростом с теленка.

Но собака не загремела цепью, не залаяла, не бросилась, как это обычно бывает, на приехавших.

Краевский толкнул калитку, но она не поддалась. Базыка, видя это, отошел подальше от калитки и перемахнул через забор. Сквозь щели было видно, как он осторожно приближается к крыльцу дома, чтобы постучать в дверь. Но вдруг он изменил свое намерение, перестал осторожничать, выпрямился и, ничего не опасаясь, вернулся к калитке и отпер ее.

— Входите и не бойтесь, — сказал он, — этот пес уже никого не сможет укусить.

Пес, о котором говорил Базыка, лежал возле будки, высунув длинный язык. Синий язык и рой мух над псом говорили о том, что он мертв.

Базыка постучал в дверь. Никто не ответил, тогда он перешел к окну. Проваторов, между тем, обошел дом кругом, вернулся и остановил стучавшего в стекло Базыку.

— Идите за мной, — произнес Проваторов.

Он привел приехавших к тыльной стороне дома и все увидели выставленное стекло.

— Старый воровской способ, — добавил Проваторов, — стекло намазывается медом, на него приклеивается кусок ткани и стекло выдавливается, причем, совершенно без шума.

— Понятно, — сказал Базыка и бегом побежал на улицу. Через минуту он вернулся с шофером, который нес на плече небольшое бревно. Он возил его с собой, чтобы подкладывать под колеса в случае буксовки.

Базыка и шофер, пользуясь бревном как тараном, стали вышибать входную дверь.

— Тук… так… — стучало бревно о дверь, привлекая этим звуком любопытных соседей.

— И ряз, и ряз, — командовал Базыка, — и последний ряз…

После этих слов дверь подалась, и Краевский услышал какой-то металлический щелчок.

— Ложись, — заорал Проваторов, тоже услышавший щелчок.

Базыка, шофер и Андросов мгновенно бросились на землю. Краевский замешкался и тогда Проваторов сбил его с ног и прикрыл своим телом.

Удара о землю Краевский не почувствовал, потому что вместе с ударом раздался мощный взрыв, и дверь, которую выбивал Базыка с водителем, вылетела во двор вопреки здравому смыслу, поскольку открывалась вовнутрь. Она едва не убила лежащего на земле Андросова.

Когда пыль от взрыва чуть улеглась, четверка, ругаясь, вошла в дом. Впрочем, вошла — это было не совсем точно, поскольку этому действию больше подходило название забралась: первая комната в доме перестала существовать и представляла собой яму, из которой исходил тошнотворный запах, смесь гари вперемешку с запахом крови.

Пройдя по проваленному и скользкому от какой-то слизи полу, руководство Каминского отдела заглянуло во вторую комнату и остолбенело. Первым все понял и бросился обратно во двор Краевский. Однако добежать до землицы он не успел, его начало тошнить еще на крыльце.

Базыка свел его с крыльца и дал носовой платок. Рвота прошла, но инспектирующий не мог забыть то, что увидел головы конюха и его жены, стоящих на столе во второй комнате. На конюхе была надета фуражка, на голове его жены — косынка, завязанная сзади. Было очевидно, что убийца или убийцы проделали это после того, как отсекли им головы.

Базыка достал кисет и предложил закурить всем присутствующим. Даже некурящий Краевский взял цигарку, чтобы забить неприятный запах, которым, казалось, они пропитались в доме. Проваторов закурил свои.

Он, который всегда курил по полпапиросы, отошел первым и сказал:

— Скорее всего, их убили, отделили головы от туловищ, а тела вынесли в первую комнату… Это почерк Огнивца…

Андросов и Базыка только и смогли, что кивнуть в знак согласия.

— Убийцы или убийца сложили обезглавленные трупы возле дверей, а к крючку прикрепили чеку от гранаты, а может быть, и связки гранат. Так что первый, кто открывал двери, должен был погибнуть и уничтожить трупы.

Вот откуда этот отвратительный запах и кровь в первой комнате. Непонятно только, почему дверь вылетела до двор… Чудеса…

— Зачем они это сделали? — спросил Базыка, сворачивая вторую цигарку.

— Можно предположить — они догадались, что с выпиской из больницы нашего гостя мы предположим, что канал утечки информации идет через конюха — это одна версия.

— А вторая? — произнес Андросов.

— А вторая — прямо противоположная первой, — ответил Проваторов.

— Как это? — переспросил Базыка, который уже докурил вторую цигарку и собирался начать третью.

— Может быть, некто таким образом пытается прервать эту цепочку либо показать нам, что прерывает цепочку, которой на самом деле нет и не было…

— Зачем? — спросил Базыка, решивший не начинать третью цигарку.

— Чтобы прикрыть своего человека в отделе.

— Ну ты даешь, — сказал Андросов, — ты совсем помешался на шпионах. Тут все ясно. Надо посмотреть, не имела ли жена конюха родственников на севере.

— Мне кажется, имела, — предположил Базыка.

— Ну вот и разгадка этого рекбуса, — ответил Андросов, довольный тем, что ввернул новое и непонятное ему слово.

— И все же, — вмешался Краевский, — надо проверять обе версии.

— Ну надо так надо, — согласился Андросов. — Базыка остается здесь охранять место преступления, а мы едем в отдел и присылаем следователя.

В отделе они взяли в кадрах дело конюха. Несмотря на контузию, Базыка оказался человеком с хорошей памятью. У жены конюха на севере проживала мать.

Незаметно пришел вечер. Проваторов и Андросов заторопились домой. Ничего не оставалось делать и Краевскому. Он вышел на улицу и опять столкнулся с Дервишем. Тот прошел рядом с ним, обдав его запахом давно немытого тела и бормоча:

— Могила Бороды, могила Бороды…

Дервиш скрылся за углом, а Краевский пошел дальше. Но чем ближе он приближался к дому, где его устроили на постой, тем медленней становились его шаги.

Уже возле дома он посмотрел на запад. Солнце было еще высоко, и он, несмотря на предупреждения быть осторожным, решился.

Если Дервиш что-то знает, то и он должен это знать. Если же это ловушка, то может оказаться, что его голова будет отделенной от туловища с той разницей, что стоять ей придется не на столе, а на могиле Бороды.

Краевский зашел во двор дома, пробрался к забору за уборной, выбил ногой две доски и выбрался наружу.

«Если за мной ведется наблюдение, то на какое-то время оно будет сбито с толку», — подумал он.

Дальше он через какие-то помойки выбрался на соседнюю улицу, где столкнулся с пьяненьким мужиком.

— Где находится городское кладбище? — спросил он.

Мужик одновременно качнулся, икнул и весьма неопределенно махнул рукой на запад.

«Ничего себе, объяснил», — подумал Краевский, но пошел в ту сторону, куда указал прохожий.

Кладбище он нашел быстро. Обнесенное каменным забором и рвом оно казалось островком благополучия, которого не коснулась война и все, что с ней связано. Тяжелые каменные кресты были хорошим тоном для состоятельных каминцев, но неплохо выглядели и деревянные. Видимо, несмотря на разруху, люди еще не разучились быть людьми и, сами живя скудно, отдавали последнее своим близким, покидающим этот мир.

Он прошел по аллее мимо часовенки туда, где виднелись не поросшие травой могилы.

Шпиль надгробия, возвышавшегося над могилой Бороды, был виден издалека. Подойдя к нему, он вдруг понял, что это единственное место, которое он мог найти в Каминске.

— Здорово, Крой, — заставил его оглянуться чей-то голос.

Перед ним стоял Дервиш, грязный, нечесаный, в мешке-рубище и с железной цепью на шее. Но это был не тот Дервиш, какого он видел у Собора и на улице. Этот Дервиш смотрел на него не блуждающим взглядом блаженного, а взглядом Чубука из гайдаровской «Школы», которая в то время еще не была написана.

— Ты что, хрен в стакане, на связь не выходишь? — спросил Дервиш.

— О чем это ты? — растерялся Краевский, лихорадочно соображая, что это, провокация или…

— Тебе что, Кожан пароль не сообщил?

— Какой Кожан? — начал говорить он, чтобы протянуть время. — О ком ты говоришь?

— Тот Кожан, который тебя в шестьдесят шестом кабинете кормил хлебом и салом.

«Так, значит, это не провокация, — подумал он, — такие детали не может знать провокатор».

— Ранило меня, — сказал он, — и я кое-что подзабыл.

— Ранило, — уже мягче пробормотал Дервиш, — наберут пацанов в Красную Армию… Ранило… Если бы не я, то тебя уже и на свете не было…

— Как это?

— Уйдем отсюда, здесь место издалека просматривается, а там я тебе все расскажу.

Он пошел за Дервишем на старую часть кладбища, где густо росли тополя и в некоторых местах был такой густой кустарник, что приходилось буквально продираться сквозь него.

В самом углу кладбища, рядом с оградой была низкая скамейка, на которую и указал ему Дервиш.

Краевский уселся и хотел было спросить коллегу о том, как он помог ему не отправиться на тот свет, но сдержался, увидев, чем тот занимается.

А коллега извлек из какой-то складки своего одеяния окурок, раскурил его и сказал:

— Мучаюсь без курева… Я по легенде некурящий… Иногда во сне вижу, что сижу в кабинете в Новониколаевске и курю, и такой кайф приходит…

Он сделал несколько затяжек, посмотрел на небо и произнес:

— Надо торопиться, ты должен вернуться в дом к Груше до захода солнца. Это не значит, что Груша работает на наших врагов. Нет. Но она может обмолвиться, что ты пришел после захода солнца, то есть затемно… И твоим коллегам по отделу станет ясно, что ты куда-то ходил. А тебе липшие подозрения ни к чему, у тебя и так их будет достаточно… Ясно?

— Ясно.

— Ну и ладненько… Так вот, задал ты мне, брат, хлопот… О твоем приезде я знал и как сердцем чувствовал, что тебе какую-то пакость готовят. Прикинул я и понял, что пакость эту удобнее всего организовать на мосту. Вот я там и притаился. Предотвратить акцию полностью я не смог, но одного из покушавшихся уложил, тебя дострелить не позволил и из воды успел вытащить вовремя, пока ты не захлебнулся. На большее у меня времени не хватило: подскакал Базыка со своими людьми, и мне пришлось уносить ноги…

— У меня был револьвер?

— Нет.

— Значит, я правильно поступил, не взяв револьвер у Андросова?

— Да, признай ты этот или какой-нибудь другой револьвер своим, рано или поздно тебе подстроят козу: скажут, что из этого револьвера был убит гражданин N., и ты долго будешь отмываться и оправдываться, и тебе будет не до выполнения задания. Понял?

— Да. А не значит ли это, что Андросов пытался создать условия для моей возможной компрометации?

— Возможно.

— А не значит ли это, что Андросов и есть человек Огнивца?

— Сомнительно, человек Огнивца, а в том, что он существует, я не сомневаюсь, чрезвычайно хитер. Конечно, он может быть одним из замов, но… Если бы это было так, то это был бы самый лучший вариант для нас. Такой человек не может долго не проявлять себя. Представляешь, насколько ему трудно самому разрабатывать операции и самому же их выполнять. Нет… Это скорее всего человек с первого этажа, а может быть, и несколько человек… Одно могу сказать точно, он прочно сидит на крючке у Огнивца и служит ему не только за страх, но и за совесть. Хотя, чем черт не шутит, когда Бог спит, может быть, это один из замов. Но… Базыка слишком упрям и горяч, чтобы выполнять столь деликатную миссию. Андросов — тугодум, если не сказать большего — туп… Проваторов — человек не от мира сего…

— Что же мне делать?

— А ты разве не знаешь?

— Нет.

— Задание выполнять.

— Ну это понятно, а как? Все изменилось: Борода проявил инициативу и перепрятал архив. Теперь никто не знает, где он, и зацепиться не за что…

— Зацепка найдется, — сказал Дервиш, — ее только искать надо. Здесь все просто, работай, крутись, тормоши все вокруг и ты найдешь зацепку…

— А ты что будешь делать? — спросил он Дервиша. Язык не поворачивался назвать это немытое тело на «вы».

— А я буду выполнять свое задание и тебя прикрывать, по возможности, разумеется…

— И все? — разочарованно протянул Краевский. — Я думал, мы будем работать совместно…

— А мы и так работаем совместно, варим одну кашу, но мешаем ее разными ложками. Да, если тебе понадобится револьвер, оторви подоконник в своей комнате. Там же есть пачка патронов. Но пока ты в безопасности. Пока ты всем нужен и замам, и банде. И те, и другие рассчитывают, что ты своими действиями поможешь найти архив. А потом тебя постараются убрать. Одним ты будешь не нужен, потому что победители не любят делить лавры с другими, даже если эти другие нашли архив. А вторым ты будешь не нужен потому, что много знаешь, а значит, имеешь возможность помешать им. Конечно, ты можешь не найти архив и показать и тем, и другим, что ты никакого интереса для них не представляешь. Тогда тебе дадут спокойно уехать. Но не жди, что тебя с оркестром встретят в Новониколаевске. Я подозреваю, что наше с тобой начальство уже прокукарекало наверх, что архив найден и осталось его только переправить в Новониколаевск. Поэтому, если архива не будет — будет дело о двух вредителях, прокравшихся в рабоче-крестьянские органы. Одним из них буду я, а другим — ты… Вот так, парень…

— Не может этого быть.

— Может… Да ты так не переживай. Впрочем, человек не может по своему усмотрению переживать или не переживать. Ты будешь переживать какое-то время, а потом перестанешь… Ты еще молодой и зеленый, а я, брат, перешел ту грань, когда о чем-то надо беспокоиться и за свою жизнь бояться. Мне нет особой разницы — убьют меня здесь, в Каминске, или во время следующей операции в другом городе…

— А ты смелый.

— Нет. Я — усталый. Человек не может долго бояться за свою жизнь, как певец не может долго держать высокую ноту. Наступает время, когда он устает бояться, чувства его тупеют и ему становится все равно, будет он жить или погибнет. Это первый уровень. Затем наступает второй, и человек, уставший от отупения и равнодушия, начинает искать смерти, потому что смерть для него — избавление…

— Избавление от чего?

— От жизни.

— От жизни? Разве есть нормальные, не душевнобольные люди, которые хотят избавиться от жизни?

— Есть, и не так мало, как ты думаешь.

— Чудно.

— Что чудно?

— То, что ты все это мне говоришь. Я никогда не устану от жизни.

— Дай-ка Бог… Ты что смотришь на меня, как на сумасшедшего. Я вполне нормален. Я знаю, ты сейчас думаешь, чего это он разговорился с незнакомым человеком. Так?

— Возможно, — уклонился от прямого ответа Краевский.

— А все объясняется просто. Это я для тебя незнакомый, а ты для меня — нет, потому что я тебя подбирал на эту операцию в Новониколаевске. Так что ты можешь не удивляться моей разговорчивости.

— Интересно, и почему ж ты отдал мне предпочтение перед другими?

Дервиш усмехнулся и ответил:

— Тому были две причины. Первая — ты хочешь жить…

— А вторая?

— Вторую я не хотел бы тебе говорить, но… кто знает, встретимся ли мы еще раз… Ты похож на брата Огнивца. Это тебя не удивляет?

— Нет. Об этом я догадывался.

— Все понятно. Ты не мог об этом сам догадаться. Видимо, Кожан с тобой не очень грамотно поработал, и ты, как парень неглупый, кое-что понял. Ну ладно, не это главное.

— А что?

— Главное тебе — не потерять желание жить. И все, а остальное приложится. В остальном я тебе помогу. А теперь последний инструктаж. По телефону в Новониколаевск не звони, есть предположение, что он контролируется. Можешь написать письмо, якобы в адрес твоего руководства, но в письме ничего не говори об архиве и не спрашивай, как тебе поступить. Все решай сам. Если будет очень туго, заверни левую занавеску в узел, я буду знать, что тебе нужна помощь, да… и переставь кровать к другой стене: там, где она сейчас стоит, — самое простреливаемое со двора место.

— Но комната на втором этаже.

— Это не препятствие для специалиста. И запомни еще одно. Встречаться со мной опасно — и себя сожжешь, и меня. Хотя, пока ты не нашел архив, опасности для тебя не будет: ты всем нужен живой. А вот если архив будет найден и об этом будут знать в отделе, то за твою жизнь я не дам и нитки от моего рубища… Если ты его найдешь, сразу организуй отправку в Новониколаевск. Сразу… В этом случае есть надежда. Поскольку для того, чтобы связаться с бандой, человеку Огнивца потребуется какое-то время. Рассчитай его, и за это время ты должен отправить архив и скрыться…

Дервиш замолчал, потом сорвал с могилы пучок какой-то травы и стал жевать.

— Это для того, чтобы отбить запах, — пояснил он. — И последнее, если кто-нибудь из твоего окружения обмолвится обо мне или, того хуже, предложит взять меня в работу, то дела мои хреновы, но еще не смертельны…

— Почему?

— Потому что это может дать тебе ключ к дверям, за которыми находится человек Огнивца.

— А тебе?

— А мне будет сигналом, что надо сматываться.

— А как ты об этом узнаешь?

— Очень просто. Об этом мне сообщишь ты, завязав в узел правую занавеску в своей комнате. Усвоил? Правую, и не перепутай: левая — опасность для тебя, правая — для меня. Понял?

— Да.

— Ну тогда прощай… тьфу ты… мать твою, до свидания… в Новониколаевске, — сказал Дервиш и вдруг исчез.

— Итак, — начал Проваторов, — ниточка, которая появилась в наших руках, тут же оборвалась.

Он сидел в кресле в своей излюбленной позе, закинув ногу за ногу. Андросов, Краевский и Базыка расположились за столом в кабинете покойного Бороды.

— Что же делать дальше? — спросил Базыка.

— Сначала надо подумать, — ответил Проваторов.

— Какие будут предложения? — сказал Андросов, вспомнивший, что он исполняет обязанности начальника.

— У меня возникла мысль, — произнес Краевский так, как будто не хотел расставаться с этой мыслью.

Пауза затянулась, всем хотелось узнать, что же за мысль возникла у гостя из Новониколаевска. Но тот молчал, уставившись в зеленое сукно стола, как будто на нем было что-то написано.

— Так что за мысль? — спросил Андросов, чувствовавший себя председателем на некоем собрании.

— Я вчера осматривал отдел и заметил одну особенность, — начал Краевский. — Жизнь в отделе течет как бы на двух уровнях. На первом этаже рядовые сотрудники, на втором — начальство. Ко второму уровню я временно отнесу и себя. Мы прямо сейчас разработаем очередную операцию, как обычно с участием представителей всех уровней. Но это будет ложная операция, потому что вместе с ней мы будем проводить истинную операцию, о которой будут знать только четверо, то есть все мы — сотрудники второго уровня. Осуществляя истинную операцию, мы будем искать архив, а ложная операция поможет нам найти канал утечки информации к банде…

— Как мы это сделаем? — спросил Андросов.

— Да? — примкнул к нему Базыка.

Проваторов, чуть усмехнувшись, сказал:

— Идея ясна, и цель ложной операции может быть достигнута, но… при одном условии… Это можно сделать, если мы точно знаем, что ни один из нас не работает на Огнивца.

— Ну вот… опять, — возмутился Андросов, но Краевский поддержал Проваторова.

— Все правильно. — согласился он, — мы будем, исходить из предположения, что ни один человек, из здесь сидящих, не является человеком Огнивца.

— А-я-я, — покачал головой Андросов, которому сама мысль о том, что его могут подозревать в связях с Огнивцом была неприемлема.

— В чем будет заключаться операция? — спросил Проваторов, не обращая внимания на причитания исполняющего обязанности.

— Операция поможет нам убить трех зайцев, продолжал Краевский.

— За двумя зайцами погонишься, — проговорил Базыка, не глядя на Краевского.

На Базыку сурово посмотрел Андросов, и тот замолчал.

— Первый заяц, — продолжал Краевский, — мы найдем архив и камешки…

— Фью, — присвистнул Базыка, но его снова оборвал сердитый взгляд Андросова.

— Второй, — сказал Краевский, все более входя во вкус, — дезинформация банды, и третий — выявление человека Огнивца.

— Да, — задумчиво протянул Андросов, — вот это замах.

— И все это мы начнем делать сейчас же. Прямо после совещания сядем в автобус и поедем по какому-либо адресу, а затем распустим слух, что нашли архив и собираемся его на днях отправить в Корябинск под усиленной охраной. Таким образом, мы выманим банду из урмана и перебьем ее.

— Это понятно, — сказал Базыка, — но как мы найдем настоящий архив?

— А мы не будем его искать, — ответил Краевский.

— Как? — в один голос спросили Андросов и Базыка.

— А так… Ребенку понятно, что налет на Инвалидную, 7 сделал сам Борода. Он решил всех сразу провести, во-первых, и, во-вторых…

— Заставить человека Огнивца проявиться? — спросил Проваторов.

— Да, — ответил Краевский, — и Борода сам мне сказал об этом.

— Так вы знали, что налетчик был Борода? - спросил Андросов, явно обиженный тем, что его водил за нос мальчишка из Новониколаевска.

— Конечно.

— А почему не сказали нам?

— У меня не было уверенности, что кто-то из вас не является человеком Огнивца.

— Ну, — произнес Андросов возмущенно, — это никуда не годится, ведь так и мы можем подумать, что вы — человек Огнивца.

Краевский ничего не ответил на это, а только развел руками, дескать, все в ваших руках, и это тоже.

— Стоп, стоп, — перебил их спор Проваторов, — а Борода не успел сказать, куда он перепрятал архив?

— Сказал.

— И где же? — одновременно выдохнув на последнем слоге, спросили замы.

— Беда в том, что меня сильно контузило и я забыл адрес, который назвал мне Борода… Но я надеюсь, что со временем память ко мне полностью вернется и я его вспомню. Вспомнил же я, что мне говорил Борода…

— Так, — разочарованно протянул Базыка, — ну и дела…

— А я думаю, — сказал Проваторов, — план Краевского надо принять, да и другого у нас нет.

— А я считаю, — произнес Андросов с упором на «я», — план нужно хорошенько продумать.

— Продумать, конечно, надо, — ответил Проваторов с легкой иронией, — «продумывать» надо любой план.

— А этот в особенности, — уточнил Андросов, — что-то мне в нем не нравится… Краевский не верит нам, а почему мы должны верить ему. А вдруг он и есть человек Огнивца? Кто встречал его в Корябинске? Борода. Где сейчас Борода? На кладбище… Кстати, товарищ из губугрозыска, не потрудитесь ли вы объяснить, где вы были вчера в течение целого часа перед самым заходом солнца?

— Я ходил на могилу Бороды, — ответил Краевский как можно спокойнее.

— А не скажете ли вы нам, почему вокруг вас все время вертится один грязнуля по кличке Дервиш?

— Я не заметил, чтобы он вертелся вокруг меня, но если он действительно вертится, то его следует взять в работу.

— Арестовать? — спросил Базыка.

— Нет, ни в коем случае, за ним нужно понаблюдать, установить его связи… вдруг они приведут нас к банде.

— Хорошо, — сказал Андросов, — я отдам распоряжение последить за Дервишем. А как мы проведем ложную операцию?

— Мы привезем в отдел липовый чемодан с камешками и архивом, и все будут знать, что он хранится в кабинете Бороды в большом сейфе.

После этих слов все замы переглянулись.

— Я сказал что-то не так? — спросил Краевский.

— Все так, — с неохотой произнес Андросов, бросив недовольный взгляд на Базыку, который захихикал, видя растерянность исполняющего обязанности.

— Дело в том, — выручил Андросова Проваторов, — что Борода потерял ключ от большого сейфа и весь отдел об этом знает.

— Ну это дело поправимое, — сказал Краевский, — мой начальник в Новониколаевске Тарус много раз терял ключи от своего сейфа…

— Это не совсем обычный сейф, — продолжал, между тем, Проваторов, — он встроен в стену кабинета, и извлечь его оттуда можно только со стеной или, лучше того, с особняком. Этот сейф у купца Полуянова был самым хитрым. Его открывал единственный ключ, который имел такую немыслимую конфигурацию, что ни один медвежатник, сидящий в нашей тюрьме, не смог его до сих пор открыть…

— Но нам и не нужно, в конце концов, прятать этот чемодан в сейф. Пусть он стоит здесь под столом, лишь бы первый уровень об этом знал.

— А вдруг человек Огнивца не сможет передать информацию в урман? — спросил Проваторов.

— А он и не должен передавать ее в урман. Если дело обстояло так, то ни одна ваша операция не была бы провалена. Слишком долго информация должна идти туда и возвращаться обратно. Скорее всего, информация передается кому-то в городе.

— Логично, — протянул Проваторов, — весьма логично, а…

— А еще мы подстрахуемся таким образом. Я слышал, у вас в тюрьме сидит Бурдуков, который был в банде.

— Но это бандюга из бандюг, — сказал Базыка, — его ждет вышка после суда. Он с нами работать не будет.

— А мы и не будем привлекать его к сотрудничеству. Мы покажем ему чемодан во время очередного допроса, намекнем, что отправляем его в Новониколаевск, а потом дадим ему возможность бежать.

— Правильно, — поддержал его Проваторов, — зная, что он убежит, мы проследим цепочку, которая приведет нас к Огнивцу, и у нас в руках будут три зайца: цепочка — раз, дезинформированный Огнивец — два, условия для окончательного разгрома банды — три.

— Да-а, — протянул Андросов, поглядев на Краевского и Проваторова, — гладко у вас получается, а как же быть с камешками и архивом?

— Камешки и архив будем искать, — ответил Краевский, — начнем с того, что допросим жену Бороды.

— Это ничего не даст. Борода не тот человек, чтобы делиться с женой секретами.

— И все-таки надо ее допросить, — настаивал Краевский, чувствуя, что инициатива, чуть было не выпущенная из рук, снова возвратилась к нему. — Всем нам заниматься этим не стоит, поручим это одному. Я полагаю, что лучшей кандидатуры, чем исполняющий обязанности начальника отдела, и быть не может.

— Я-я, — чуть не задохнулся от возмущения Андросов и посмотрел на Проваторова, словно ища у него поддержку.

— Пожалуй, — согласился Проваторов, и сделал вид, что не заметил этого взгляда.

— Хорошо, — немного подумав, ответил Андросов, — завтра с утра этим займусь.

После столь волнующего дня, когда его обвинили в том, что он человек Огнивца, Краевский приплелся на квартиру, прошел в свою комнату, даже не заговорив с Грушей.

В комнате он уселся на кровать и стал размышлять.

«Итак, пронесло. Замы приняли мое предложение, осталось расставить капканы и ждать. Сработает один из них — прекрасно. А не сработает — тоже хорошо. Значит, утечка происходит все же на уровне замов».

Теперь надо было позаботиться о Дервише, поскольку над его головой собирались тучи. Он бросил взгляд на окно и остолбенел.

— Груша, — заорал он в следующий момент, — где занавески?

— Я их замочила, — ответила Груша игриво, появляясь в дверях комнаты, — они уже месяц как не стираны.

— Но я не могу спать без занавесок, — нашелся он.

— У меня нет других, — сказала хозяйка, видимо, мстя ему за то, что он даже не поговорил с ней, когда пришел.

— Повесь сырые, — взмолился он.

— Вот еще, — ответила Груша, — не сглазят вас, завтра они высохнут, и я их повешу.

«Вот черт, — подумал он, — ну ладно, у Дервиша запас времени дня два-три, хватит… Завтра дам ему сигнал. Только бы что-нибудь другое не помешало».

Краевский был так измотан, что не стал ужинать и лег спать.

Утром он пришел в отдел и, как и ожидал, не застал там Андросова.

— Укатил допрашивать жену Бороды, — доложил ему Проваторов, — неудобно было вызывать ее в отдел, да и разговоры бы пошли лишние, почему, мол, архив нашли, а жену Бороды допрашивают. Логично?

— Да, — согласился Краевский, — а где Базыка?

— С лошадьми. Он лошадей любит больше, чем людей. Я подозреваю, нет ли в нем цыганской крови?

Так они болтали ни о чем, пока не пришел Базыка и не передал просьбу Андросова «срочно приехать к дому Бороды».

— Что бы там ни случилось, — сказал Краевский перед выездом, — нужно сделать вид, что мы едем за архивом и возвратиться с чемоданом.

— А где мы возьмем чемодан? — спросил Базыка.

— Украдем, — пошутил Проваторов.

В таком полушутливом настроении прибыли они к дому покойного Бороды и увидели, что у ворот прямо к забору привязаны две кошевы: одна Андросова, а другая принадлежала загородной больнице.

На крыльце дома сидел и. о. начмила, его трясло. Увидев подходящих к нему замов и Краевского, он вскочил и стал почему-то показывать им свой револьвер.

Проваторов, Базыка и Краевский молча обошли его и стали подниматься по ступенькам.

В комнате был врач. Он отошел от кровати, чтобы позволить вошедшим увидеть то, что там произошло.

Жена Бороды лежала на кровати в луже крови. Поразительно было то, что крови было много, и казалось, что женщина лежит не в кровати, а в ванной, наполненной кровью.

— Ее застрелили, а затем истыкали ножом, — пояснил врач.

— Базыка, — попросил Проваторов, — срочно опроси соседей, может быть, кто-то что-нибудь видел или слышал…

Базыка исчез, а Проваторов, Краевский и врач вышли во двор. Там их встретил Андросов, он вновь стал показывать свой револьвер Проваторову.

— Поедем в отдел, — сказал Проваторов, — там поговорим.

— Когда наступила смерть? — спросил Краевский у врача.

— Судя по отсутствию трупных пятен и температуре тела — недавно… от силы часа два назад.

— Не может этого быть, — возмутился Андросов, — скажи ему.

Он потянул Проваторова за рукав, но тот только развел руками.

Только они вышли из автобуса, как к отделу верхом подскакал Базыка. И опять четверка второго уровня заперлась в кабинете Бороды. Проваторов и Базыка курили. Андросов без умолку говорил, обращаясь к присутствующим по очереди.

— Сам не знаю, как получилось, — оправдывался он. — Я понимаю, вы подозреваете меня… Но разве я мог это сделать?! Разве я дурак, чтобы сам на себя подозрение взваливать? Мне даже кажется, что я слышал выстрел, когда входил в дом.

— Сосед Бороды говорит, что он тоже слышал выстрел. Но это было после того, как ты вошел в дом, — сказал Базыка.

— Ну не убивал я ее, не убивал, — выкрикнул Андросов и выругался, — я вчера грешным делом подумал, что конюха и его жену Базыка убил. А сегодня сам попал в такую же историю.

— Ты ничего не заметил, когда подходил к дому — спросил Базыка.

— Нет, — ответил Андросов, — хотя…

— Мне кажется, — вмешался в их диалог Проваторов, — кто-то пытается всех нас по очереди скомпрометировать. Теперь я сомневаюсь, что налет совершил Борода. Борода также мог быть скомпрометирован, как и Базыка, и Андросов, и…

— Вспомнил, вспомнил, — заорал Андросов, — там крутился этот грязнуля.

— Что за грязнуля? — поинтересовался Проваторов.

— Дервиш, — сказал Базыка, удивляясь недогадливости самого умного зама.

— Дервиша надо арестовать, и немедленно, — произнес Проваторов.

— Нет, — возразил Краевский, — так не пойдет. Мы только начали работать по нему, давайте подождем хотя бы еще сутки. Куда он от нас денется?

— Ладно, — согласился Проваторов, — подождем сутки, хотя я бы его арестовал и не только потому, что он подозрителен… Просто ему в тюрьме будет безопасней…

— Во жизнь пошла, — съязвил Базыка, — в тюрьме безопаснее, чем на свободе.

На том и порешили.

— Я поеду домой, — сказал Андросов, — я что-то плохо себя чувствую, за себя оставляю Проваторова.

— Я тоже сегодня отдохну, — произнес Краевский, — для моей неокрепшей нервной системы три трупа за два дня слишком много, боюсь не возвратились бы…

— Да, да, — перебил его Проваторов, — идите. Мы с Базыкой съездим для вида за город и привезем какой-нибудь чемодан, а потом накажем дежурному смотреть за ним тщательно.

Проваторов еще что-то говорил, но Краевский уже шел к двери: ему надо было успеть добраться до квартиры до припадка и дать сигнал Дервишу.

По лестнице он уже бежал. Груша долго не открывала, и он уже отчаялся, как вдруг все произошло само собой, двери открылись, он прошел в свою комнату, сказал хозяйке, чтобы она вызвала Анну Петровну, если начнется припадок, закрыл дверь и подошел к окну.

Аграфена уже повесила свежие занавески, и он завязал правую узлом, а затем, подумав, завязал и левую, чтобы Дервиш не перепутал. Пусть знает, что опасность грозит им обоим, но сматываться надо ему — Дервишу.

Едва он успел сделать все это и добраться до постели, как на него навалилась тошнота, но не та, которая может быть облегчена рвотой, а тошнота душевная, от которой никак нельзя избавиться.

И все опять повторилось. Он снова бежал по длинному коридору на подгибающихся ногах к забору, за которым было спасение. На этот раз его преследователь проявил нерасторопность, и он успел переправиться через забор и оказался в совершенно другом мире.

Этот мир был фантастически спокоен и нетороплив, даже не верилось, что такой мир вообще может существовать. В этом мире не было войн, не скрывались в урманах банды, не стреляли на улицах, не было деревянных и глиняных развалюх и огромных помоек за домами, не было людей в изношенных одеждах, не было подозрительности на их лицах…

Наверное, это был социализм, о котором так много говорили на собраниях в комсомольской ячейке. Ибо там были высокие многоэтажные дома, в окнах которых горел яркий свет от электрических ламп, а не керосинок. Огромные светильники каким-то голубым светом заливали улицы, спешили по своим делам люди, куда-то мчались автомобили, и некто Кроев сидел в большой аудитории и слушал лекцию молодого профессора по криминалистике. Профессор совсем не походил на тех профессоров, какие преподавали на юрфаке до революции. Краевский смотрел на сидящих в аудитории парней и девушек и страшно завидовал им, потому что они еще не знали того, что знал он, не испытали того, что испытал он.

А еще Краевский понимал, что в той жизни он человек случайный. После того, как он почувствует боль от укола, он снова возвратится туда, где человеческая жизнь не стоит и нитки от рубища нищего, где кровь и безысходность, где даже победитель не чувствует себя победителем, потому что нет победителей в войнах гражданских и их отголосках, войнах бандитских…

На этот раз он не почувствовал укола, но, проснувшись утром, обнаружил маленькую красную точку на вене левого предплечья. Значит, была Анна Петровна, и он с ее помощью вышел из припадка.

Без стука в дверь вошла Аграфена.

— Проснулись? — сказала она. — Вот и хорошо. А я вчерась сбегала за Василичем, и он сам сделал укол. А еще он сказал, что это последний припадок, что теперь они прекратятся и что вы проживете тысячу лет.

Он слушал и улыбался ее болтовне, своему состоянию, солнцу, светящему в окно через задернутые занавески… «Занавески!»

— Кто развязал занавеси? — заорал он. — Кто?

— Я, — сказала Аграфена и опустилась на табурет, — я увидела, что они завязаны в узел и развязала. Я думала, что вы не в себе были, когда их завязывали в узел…

— А-а, — буквально завыл Краевский, вскочил с постели и схватил хозяйку за горло. — Кто тебя надоумил это сделать, кто?

— Вы что? — завопила хозяйка, вырываясь. — С ума все посходили — хочешь как лучше… Вот и Борода такой же был, псих…

Встряхнув Аграфену еще раз, Краевский подбежал к окну и отдернул занавески.

То, чего он больше всего опасался, случилось. На тополе, ветви которого располагались почти у самого окна, висел Дервиш.

Он был грязен, бос, рубище выглядело мешком, и сам он был похож на Христа, только не распятого, а повешенного. Глаза Дервиша были закрыты, лицо черно, а вывалившийся изо рта язык был таким распухшим и толстым, что вряд ли патологоанатомы могли всунуть его обратно.

— Господи Иисусе, — запричитала хозяйка, — Господи Иисусе…

Краевский отвернулся и сказал Аграфене:

— Сбегай в отдел, пусть приедет кто-нибудь из замов.

Пока приехали замы, пока осматривали и снимали Дервиша, Краевский сидел на полу, не поворачиваясь к окну.

И только тогда, когда тронулась приехавшая за трупом телега, выглянул на улицу.

Дервиша не удосужились даже накрыть чем-нибудь. Он так и лежал, уставя в небо распухший язык, словно пытаясь подразнить весь свет.

— Да-а, — сказал Проваторов, когда вся четверка собралась в кабинете Бороды, — еще один труп. Многовато…

— А ведь было же предложение арестовать Дервиша, — заметил Андросов и посмотрел в сторону Краевского.

— Но трупы трупами, а нам нужно заниматься делом. Петрович, — так впервые за все время знакомства обратился к Краевскому Проваторов, — пересядь в мое «инвалидное» кресло.

Краевский перебрался в кресло, где всегда сидел Проваторов, а Проваторов сел за стол на место Краевского и произнес:

— Мы начали операцию. Вчера с Базыкой привезли в отдел липовый чемодан с архивом. Разумеется, мы не афишировали этот привоз и даже некоторым образом скрывали этот факт, но о нем уже знают все сотрудники, которые отнесены нами к первому уровню… Завтра мы приведем из тюрьмы на допрос Бурдукова… Допрашивать его буду я. В ходе допроса я покажу ему чемодан, расскажу, что мы взяли архив и собираемся через три дня отправить его на станцию, а оттуда в Новониколаевск.

Краевский в обсуждении не участвовал. Случившееся странным образом подействовало на него. Перед его глазами висел Дервиш, но ему не хотелось потрясти головой или сделать еще что-нибудь для того, чтобы избавиться от видения.

«Кто был Дервиш на самом деле? Как его звали? Была ли у него семья? Остались ли родственники? Все покрыто мраком… Типичная смерть секретного сотрудника».

Краевский поймал себя на мысли, что ему не жалко Дервиша. Словно там на дереве висел не его коллега, а мешок, в котором тот пребывал последнее время. Осознав это, он также равнодушно подумал, что незаметно перешел на первый уровень, но не в придуманной им операции, а в той иерархии, о которой когда-то говорил Дервиш.

— Бурдукова привезут на машине? — спросил Андросов.

— Нет, — сказал Проваторов, — я думаю проще будет, если его приведут под конвоем.

— А конвоировать его будет Масокин, — заметил Андросов.

— Ничего себе! — возмутился Базыка.

— А кто такой Масокин? — механически произнес Краевский, уловив необычные интонации в голосе Базыки.

— Долгая история, — начал объяснять Проваторов, — Масокин когда-то служил в полусотне Базыки, но был изгнан с позором за тупость: не мог запомнить отдельные положения устава. После службы в полусотне он устроился в тюрьму конвоиром.

— Не это главное, — перебил Проваторова Базыка, — а главное в том, что он толст и неповоротлив, как бегемот на суше, но убежать от него невозможно.

— Почему? — спросил Краевский, все более втягиваясь в разговор.

— Масокин, — сказал Базыка, — попадает из винтаря в почку от тополя.

— Тогда надо заменить конвоира…

— Не надо менять, — возразил Проваторов, — у нас в отделе есть специалист по варке патронов.

В ответ на эти слова Базыка ухмыльнулся во весь рот, и Краевскому стало ясно, кто этот специалист.

— Я уже отварил несколько обойм, — сказал Базыка, — две из них я подложу Масокину. Он может расстрелять все патроны, но ни одна пуля не попадет в Бурдукова. А в этой ситуации убежать от Масокина не сможет только дурак.

Потом все стали обсуждать другие детали операции. Где удобнее отвлечь внимание конвоира? Как незаметно расставить посты наблюдения, чтобы проследить путь и определить место, куда направится Бурдуков.

Все было, как обычно, кроме трюка с патронами, и Краевский засомневался в поварском искусстве Базыки.

— Обижаешь, начальник, — сказал Базыка и пригласил всех в автобус.

Шофера с собой решили не брать, за руль посадили Проваторова.

В березовой рощице Базыка прикрепил к дереву кусочек газеты. Потом отошел на два шага и выстрелил из винтовки. Осечка.

— Может, кто желает попробовать? — спросил Базыка.

Попробовать изъявили желание все, но никому не удалось продырявить газету.

— Ни одного выстрела… Вот это результат, — с восхищением сказал Андросов.

— В чем секрет? — спросил Базыку Краевский.

— Никакого секрета. Это старый трюк. Бросаешь в кастрюлю с кипятком горсть патронов и кипятишь их с часок. Порох и пироксилин сыреют и не воспламеняются.

— Ловко, — согласился Краевский, — а вдруг завтра это не сработает?

— Этого не может быть, — самоуверенно заявил Базыка.

По приезде в отдел замы и Краевский опять уединились в кабинете Бороды.

Базыка закрыл дверь на крючок к удивлению Краевского и позвонил дежурному:

— У руководства отдела совещание, просим не беспокоить.

— К чему такие предосторожности? — спросил Краевский.

— Сорок дней по Бороде, — ответил Базыка, — да и нам следует расслабиться, снять напряжение после стольких смертей.

— А стоит ли? — спросил Проваторов. — Завтра ответственный день…

— Стоит, стоит, — сказал Андросов.

Базыка, услышав это, вытащил из-под стола мешок, именуемый в Каминске «сидором», и выставил его на стол, извлек из ящика стола четверть самогона. Тут же появились три стакана, и Краевский понял, что Проваторов, видимо, вследствие его болезни, не считается в отделе полноправным участником застолья.

Закусь была небогатой, но достаточно сытной. Хлеб, сало, вареная картошка.

— Ты что, женой обзавелся в обход отдела кадров? — спросил Андросов Базыку.

— Еще чего, — отозвался Базыка, — самогон ребята конфисковали, а закусь Аграфена пожертвовала.

Базыка взял в руки стакан и уставился на Андросова, который готовился произнести речь.

Речь Андросова была длинной и бестолковой. Он начал, как обычно, с того, что мы окружены врагами, а закончил заверениями о неизбежности победы мировой революции.

Поскольку в речи Андросова не было сказано ни слова о Бороде, Краевский напомнил об этом.

Все замы, включая тактичного Проваторова, посмотрели на него как на сумасшедшего или представителя другого времени: только ему могло быть непонятно, что Борода — борец за торжество мировой революции, а значит, речь как раз шла о Бороде.

После первого выпитого стакана все, включая не пившего Проваторова, оживились и разговорились.

— А ты знаешь, — заявил Андросов, грозя Краевскому пальцем, — я сначала думал, что тебя из губернии прислали присмотреться, чтобы потом назначить начальником, а потом смотрю не-a… Ты еще зелен для начальника.

— Ну почему же, — язвительно заметил Проваторов, — в гражданскую полками командовали шестнадцатилетние, а дивизиями — двадцатилетние, если исходить из этого, то Краевский для нашего отдела явный перестарок.

— Ну сейчас не гражданская война…

— Как сказать, — ответил Проваторов.

— Что ты имеешь в виду? — запетушился Андросов.

— Война — это не всегда фронт, армии… Война — это мертвые, падение нравов, обесценивание человеческой жизни.

— Войну мы закончили на Тихом океане, — сказал Базыка.

— Хорош трепаться, — пьяно произнес Андросов, — давай еще по одной.

Выпили еще по стакану, и Краевский стал плохо соображать, где он, чем занимается. Однако внутренний голос все время нашептывал: в пьяном виде человек хуже обычного контролирует свои поступки и слова.

— Слушай, — обратился он к Базыке, — ты сказал, что закусь готовила Аграфена. Она что, была любовницей Бороды?

— У Бороды не было любовницы, — влез в их разговор Андросов, — у него был товарищ по досугу… Ясно?

— Ясно, ясно, — как бы оправдываясь в чем-то, произнес Базыка и предложил выпить еще.

— Ну довольно, — сказал Проваторов, — а то вы по пьянке Аграфену целить начнете.

— Целить не начнем, — ответил Базыка, — а поговорить можно. Почему бы не поговорить? Уж лучше о бабах говорить, чем о трупах и смертях…

— А что ты знаешь о смерти?

— Это ты мне говоришь, мне? — возмутился Базыка. — Да я столько смертей видел…

— Ты видел, как умирают люди, но не видел смерти.

— Что за чепуха, — вмешался в их спор Андросов, — кончайте, нашли о чем говорить.

— А я видел смерть, — сказал Краевский, и все посмотрели на него.

— Тут все ее не раз видели, — стоял на своем Базыка…

— Да я не про это… Когда я ехал с Бородой в телеге, я видел женщину в белом. Она парила в воздухе впереди лошадей. Это было перед тем, как взорвалась граната.

— Ерунда, — сказал Андросов, — так не бывает, ты, наверное, перегрелся на солнце.

— Или тебе спросонья показалось, — добавил Базыка.

— Да нет, — начал было оправдываться Краевский.

— А не выпить ли нам за человека, который может видеть смерть, — сказал Проваторов и достал из ящика стола маленькую рюмку, — я, пожалуй, тоже приложусь.

— Ну дела, — изумился Андросов и стал разливать остатки самогона.

Проваторов взял в руки рюмку, не ожидая других, опрокинул ее в рот, пошевелил губами и произнес:

— Однажды, а было это в пятнадцатом году под Сморгонью на фронте, я вдруг увидел на бруствере женщину в белом. Сам не знаю почему, но я поднялся и пошел за ней. А она не шла, а парила в воздухе. Так я шел за ней до вершины холма, а потом она исчезла. И только потом я посмотрел вниз и увидел, что все наши ходы сообщения и блиндажи заполняются желто-зеленым туманом. Это был хлор, о котором мы тогда еще не знали. Из всей нашей батареи тогда я один остался живой. Уже после я понял, что эта женщина и была смертью…

— Не-а, — сказал Андросов, — если бы человек мог видеть смерть, то он был бы бессмертен. Если он видит смерть — то убежит от нее и спасется.

Краевский хотел возразить ему, сказать, что человек не всегда боится смерти. Есть минуты, когда смерть — облегчение, избавление от страданий. Но некий конвоир, сидевший в мозгу с того времени, как он стал основной фигурой в операции, задуманной Новониколаевским управлением ГПУ, остановил его.

— А знаете, — самопроизвольно вырвалось у него, — какие последние слова были сказаны Бородой?

Все замерли, надеясь на то, что эти слова станут ключом к…

— Он сказал… «воротник»…

— Воротник? — переспросил Андросов, — при чем здесь воротник?

— Кто его знает, — ответил Краевский, удивляясь, что Проваторов не проявил к этому никакого интереса.

Но поговорить дальше о последних словах Бороды им не удалось, потому что пьяный Базыка начал свой монолог.

— А вы знаете, какой был у меня дед? — сказал он. — Нет, вы не знаете, какой у меня был дед… Мой дед первым посадил сад из стелющихся яблонь на севере. В саду у него было три улья. А еще у него было пять сыновей и десять внуков. И когда дед отжимал руками соты, мы, его внуки, подходили к нему и облизывали пальцы. Понятно? У каждого внука был свой палец, и мы никогда их не путали. Я был самым младшим и мне достался мизинец на левой руке.

По мере того как Базыка приближался к концу рассказа, Андросов и Проваторов отодвигались от него, и Краевский догадался, что этот монолог звучит не первый раз, и замы знают, чем он закончится.

— А потом, а потом, — задыхаясь, заговорил Базыка, — пришла банда и деду все пальцы отрубили… Я знаю, что там был и Бурдук, а вы ему побег готовите. Побег, да я его в капусту…

Андросов и Проваторов шарахнулись от Базыки, а тот выхватил шашку и, как при рубке лозы, наискосок рубанул по зеленому сукну стола.

Шашка вошла в поверхность стола так глубоко, что Базыка не смог ее вытащить с первого раза. Он сделал еще одну попытку, но Андросов с Проваторовым уже навалились на него, оттащили от стола и от шашки.

— Петрович, — закричал Проваторов Краевскому, — налей самогонки.

Краевский, разливая жидкость на стол, наполнил стакан, подошел к Базыке, которого крепко держали за руки его коллеги, и вылил содержимое стакана ему в рот.

Базыка стоически перенес вливание, только чуть поморщился и произнес:

— Дайте занюхать.

Краевский поднес к носу Базыки кусочек сала. Тот шумно втянул воздух ноздрями, потом выдохнул и, изловчившись, схватил сало зубами. Пожевав его, он сделал глотательное движение и упал на пол.

— Слава Богу, — сказал Андросов, — уснул… Теперь он месяц будет кроткий, как ягненок. Осталось там что-нибудь?

«Там» оставалось еще по доброму стакану всем, кто не спал.

Пил ли он остатки самогона, Краевский не помнил.

Проснулся он в своей комнате на кровати. Рядом на полу, завернувшись в огромную, порыжелую от времени шинель, спал Базыка.

Солнце уже светило поверх занавесок. Значило это, что времени уже много и они, может быть, опоздали к началу рабочего дня в отдел.

— Просыпайся, рубака, — сказал Краевский Базыке.

Базыка мгновенно открыл глаза, отбросил в сторону шинель, осмотрелся и произнес, потягиваясь.

— Ага, вот, значит, где мы поминки закончили.

— Пойдем умываться, — предложил ему Краевский.

— Изя, — ответил Базыка, — там на кухне Андросов с Аграфеной почивают, а начальству мешать изя…

— Что же мы теперь будем здесь лежать до…

— Разумеется, — ответил Базыка, — курить хочется, аж уши опухают…

— Слушай, — спросил его Краевский, — а где у тебя дяди, о которых ты вчера говорил?

— Там же, где и дед, — помрачнел Базыка.

Краевскому стало неловко, и он, чтобы как-то замять столь бестактный вопрос, задал другой:

— А что это за шинель, на которой ты спал?

— Это шинель Бороды, — ответил Базыка, — она Груше в наследство досталась.

Так они говорили довольно долго, пока в коридоре не послышались шаги, не распахнулась дверь и на пороге не появился одетый по полной форме Андросов.

— Просыпайтесь, — сказал он важно, — Аграфена чай поставила, позавтракаем и будем проводить операцию.

Когда откушавшие чаю Андросов, Краевский и Базыка появились в отделе, Проваторов уже заканчивал допрос Бурдукова. Масокин, толстый мужик, лет тридцати, с бабьим лицом сидел в дежурке, ожидая подследственного, и курил махорку. Рядом с ним стояла длиннющая винтовка.

Как и было предусмотрено планом операции, после допроса Бурдукова поместили в камеру, откуда он должен быть «выдан» Масокину ровно в двенадцать дня.

Руководители операции разошлись по своим местам. Впрочем, из отдела ушел пешком только Базыка. Ему предстояло с сотрудниками первого уровня осуществлять скрытое наблюдение за продвижением по городу убежавшего Бурдукова.

Андросов, Проваторов и Краевский отъехали на автобусе два квартала от отдела и остановились на перекрестке, где должен был пройти Бурдуков и его конвоир.

Андросов забрался в кабину, а Проваторов с Краевским осуществляли скрытое наблюдение из будки.

Звякнул колокол на Соборе, извещая жителей Каминска о том, что наступила вторая половина дня, и дежурный по отделу выдал Масокину его подследственного. Масокин привычно сообщил Бурдукову о том, что он стреляет без предупреждения, и означенная пара двинулась по центральной улице Каминска к городской тюрьме.

Бурдуков в черных галифе, в сапогах, красной рубахе был похож на парня, пришедшего на вечеринку и, спереди казалось, что вот-вот грянет гармошка, он пойдет вприсядку по дощатому тротуару, а Масокину достанется роль зрителя.

Иллюзия эта, однако, исчезала, если смотреть на эту пару сбоку. И разрушала ее винтовка Масокина, которая упиралась штыком в спину конвоируемого.

Чем ближе к машине подходили Масокин и Бурдуков, тем напряженнее чувствовали себя руководители операции.

Оставалось несколько секунд до того, как Андросов нажмет на клаксон, чтобы отвлечь внимание Масокина. И тут Краевский увидел, как над перекрестком вдруг воспарило что-то завернутое в белое.

— Смотри, — сказал он Проваторову, — вот она…

— Ничего не вижу, — отозвался тот.

— Да вот же она, — чуть не заорал Краевский и стал стучать в стенку кабины, чтобы остановить Андросова. Но было уже поздно. Раздался пронзительный, похожий на вой сирены, сигнал автомобиля, и операция началась.

Масокин, услышав сигнал, начал поворачиваться в сторону автомобиля. Наверное, так в Африке поворачиваются слоны. Он не крутил головой, а переступал ногами, чтобы увидеть источник беспокойства.

Бурдуков, который тоже оглянулся на звук клаксона, мгновенно оценил обстановку, неповоротливого Масокина, бросился бежать по улице и через мгновение скрылся за углом.

Масокин повернулся, наконец, в сторону машины, и на его безбородом гладком лице отразилось все, что он думает по поводу идиотского сигнала водителя… Потом он стал поворачиваться в обратную сторону и увидел, что красная рубаха Бурдукова скрывается за углом дома.

Он неожиданно резво сорвался с места и добежал до угла. Там конвоир присел на одно колено, привычно упер в плечо приклад своего длинного оружия и выстрелил. Сделал он это привычно и непринужденно, как между делом сплевывает человек, увидевший падаль.

Бурдуков, красная рубаха которого была уже метрах в пятидесяти от перекрестка, упал на землю, как травинка, скошенная острым серпом.

Андросов, Проваторов и Краевский были ошеломлены случившимся. Однако через минуту они уже были у лежащего на земле Бурдукова. Масокин же остался на перекрестке: ему не надо было подходить к бывшему подследственному, чтобы определить, ранен он или убит.

Если бы затылок Бурдукова был расчерчен концентрическими кругами наподобие мишени, то можно было констатировать выстрел в десятку.

Андросов стал ругаться, Проваторов вернулся к Масокину, а Краевский оглянулся назад, чтобы еще раз увидеть ее… Но женщины над перекрестком не было. Видимо, она не была смертью. Она была предвестницей смерти, герольдом, который трубит призыв к пиршеству, но сам за стол не садится.

— Где этот трепаный повар? — орал Андросов, бегая по кабинету. — Где этот хренов специалист по варке патронов?

— Погоди немного, — успокаивал его Проваторов, как обычно сидящий в кресле, — дождемся Базыку, разберемся.

Краевский стоял у окна и смотрел на улицу. Он равнодушно отнесся к смерти Бурдукова, и не потому, что это был бандит, человек, приближенный к Огнивцу. Он понял, что его уже не будет волновать ничья смерть сейчас, и наверное, не обеспокоит и приближение собственной смерти в будущем.

— Ну где же он? — изводился Андросов.

— Пригласите Масокина, — сказал Краевский, — пока не вернулся Базыка, проведем еще один эксперимент.

Андросов позвонил в дежурку и распорядился привести конвоира. Через минуту дежурный привел его.

Масокин не чувствовал угрызений совести. Наоборот, он гордился тем, что «свалил такого матерого бандюгу».

— Разрешите вашу винтовку, — попросил Краевский.

Масокин с готовностью протянул оружие. Краевский вытащил обойму и предложил всем спуститься в подвал.

Там он вновь вставил обойму в винтовку и, словно не доверяя никому, выстрелил в стену четыре раза.

— Ни хрена себе, — только и смог произнести Андросов, увидев, как четыре пули поочередно застряли в деревянной обшивке подвальной стены.

— Как мне кажется, — сказал Проваторов, — мы можем не дождаться Базыку…

— Дежурный, — закричал Андросов, — немедленно на квартиру Базыки и привести его сюда под конвоем, возьмите четырех человек.

— Это можно было предположить, — заключил Краевский. — Ведь Базыка из тех мест, где свирепствует Огнивец. У него там масса родственников. Наверно, на этом его и купили.

— Если на этом, — отозвался Проваторов, — то это почти бесплатно.

Итак, руководители второго уровня вернулись в кабинет Бороды и стали ждать дежурного.

Дежурный с сопровождающими появился через полчаса. Он доложил, что Базыка куда-то уехал. Об этом ему сказала хозяйка, у которой квартировал Базыка. Хозяйка грозилась прийти в отдел и пожаловаться на Базыку самому большому начальнику, так как тот, прежде чем уехать, вытащил у хозяйки стеклянную банку с царскими монетами, которую она прятала в навозе.

— Ну вот, все стало на свои места, — заметил Проваторов.

— Но зачем он убил Бурдукова? — спросил Андросов. — Где же логика?

— Бурдукова он не убивал, — ответил Андросову как всегда точный Проваторов, — Бурдукова убил Масокин, а наш коллега Базыка организовал это убийство.

— Да не один ли хрен, — сказал Андросов, — а как замаскировался, гад…

— Ну довольно об этом, — прервал его Краевский, — одну задачу мы решили. Человека Огнивца выявили, теперь надо решать другие.

— Да как их решишь? — развел руками Андросов.

— Закройте кабинет на ключ, — произнес Краевский, — проведем закрытое совещание, но без самогонки и закуси.

Андросов, который после случившегося уже не чувствовал себя начальником, выполнил просьбу Краевского и вернулся к столу. Краевский же вытащил из кармана маленький ключ и показал его присутствующим. Проваторов от неожиданности опустился в кресло, а Андросов открыл рот…

— Сколько букв на замке? — спросил Краевский, хотя знал, сколько их там.

— Пять, — ответил Проваторов, который пришел в себя быстрее Андросова.

— Точно, — сказал Краевский, — для того чтобы открыть сейф, нужно не только иметь ключ, но и знать секретное слово, которое набрал тот, кто закрывал его. Ключ у нас, а слово…

— О-о, — застонал Андросов, который лучше других просчитывал ситуации, поскольку они касались его реабилитации, как начальника отдела, — самое главное теперь знать слово…

— Попробуем, — сказал Краевский.

Он вставил ключ в отверстие сейфа и попытался повернуть. Но ключ не поворачивался.

— Без слова он не повернется, — произнес Проваторов.

— Правильно, — подтвердил Краевский, — сегодня всю ночь у меня в мозгу крутилось одно слово. Как вы думаете какое?

Проваторов и Андросов пожали плечами.

— Груша, — сказал Краевский и быстро набрал это сочетание букв в окошках замка.

— Ну-у, — в один голос сказали Андросов и Проваторов.

Краевский повернул ключ. Раздался мелодичный звон, и дверь сейфа плавно открылась. В большом его отделении стоял кожаный кофр. Краевский вытащил его, поставил на стол и открыл. Кофр был заполнен картонными папками с номерами, а в карманчике, аккуратно прижатые резинкой размещались красивые футляры, похожие на готовальни.

— Камешки, — сипло произнес Проваторов.

— Точно, — подтвердил Краевский и захлопнул кофр.

— Александр Петрович, — подобострастно произнес Андросов, — как же вам удалось?

— Чрезвычайно просто, — ответил Краевский.

— И все же интересно будет послушать.

— Сегодня утром я увидел, что Базыка спит на шинели Бороды, и вспомнил его последние слова. Я прощупал воротник и нашел вшитый под самой петлицей маленький ключик…

— Золотой ключик, — сказал Проваторов.

— Да, — согласился Краевский, — но ключ — это еще не все. Слово мне подсказал наш уважаемый исполняющий обязанности начальника отдела. Так?

— Так, — ответил Андросов и покраснел.

— Ну вот, уважаемые коллеги, все задачи, которые перед нами стояли, мы решили. Агент Огнивца в отделе выявлен. Архив и камешки найдены. Осталось одно… переправить их в Новониколаевск.

— Ну, это сделать будет довольно просто, — сказал Андросов.

— Не скажи, — отозвался Проваторов, — с бегством Базыки отправка осложняется.

— Ерунда, — проронил Андросов, — мы возьмем в качестве охраны Базыкинскую полусотню и отвезем архив до станции, а там передадим под охрану железнодорожникам, и пусть у них голова болит.

— На Базыкинскую полусотню рассчитывать нельзя, — произнес Проваторов, — это первое, второе — Базыка может за нами следить и отбить архив, и третье, у меня нет уверенности, что в отряде нет еще одного человека, теперь уже Базыки.

— Ну это уже слишком, — возразил Андросов.

— Поступим так, — перебил их Краевский, — будем предполагать, что Базыка или его люди все же следят за отделом. Исходя из этого, мы завтра созваниваемся со станцией, обговариваем детали передачи груза, перевозим архив и камешки под охраной десяти надежных милиционеров во главе с исполняющим обязанности начальника отдела…

— Когда это будет? — спросил Проваторов.

— Если завтра мы договоримся с железнодорожниками, то послезавтра. Тянуть с этим делом нельзя.

— Верно, — согласился Проваторов, — а в чем же изюминка операции?

— Какая изюминка? — не понял Андросов.

— А изюминка, — сказал Краевский, — будет в том, что с Андросовым и милиционерами поедет липовый чемодан, а настоящий кофр возьмем мы с Проваторовым и поедем на станцию другим путем, причем без охраны, чтобы ни у одного сотрудника отдела не возникло и мысли…

— Да-а, — протянул Проваторов, — просто, как все гениальное.

Александр Петрович, — услышал он голос Аграфены, — сегодня вы ночуете один… мне надо к сестре срочно сходить. Я у нее и заночую…

«Началось, — подумал он, — что же дальше?»

Груша ушла, а он закрыл дверь на ключ, подтянул к ней стол, а на стол поставил швейную машинку хозяйки.

«Незаметно такую дверь не открыть, и это уж кое-что».

Потом он порылся в кухне и извлек из-за ящика с посудой гвоздодер. Вскрыть подоконник было нетрудно. Только он зацепил его изогнутым концом инструмента, как подоконник, не хуже дверцы сейфа, отошел в сторону.

Револьвера там не было. Но то, что он там находился еще сегодня, было очевидно. Он провел пальцем по смазке, оставшейся на том месте, где лежал револьвер, и выругался.

«Обложили да еще и зубы выбили, чтобы не кусался».

Однако делать было нечего. Он вспомнил совет Дервиша, чуть сдвинул кровать, свернул шинель покойного Бороды, уложил ее на кровать, накрыл одеялом, а сам лег на пол под окном.

Зашло солнце, потом появилась на небе луна. Было тихо и только скрипел тополь под окном.

Скрип-скрип…

Звук этот был монотонен и по всем канонам психологии должен был усыпить его. Но нервное напряжение было настолько сильным, что он и не думал о сне.

«Я еще боюсь за свою жизнь, — подумал он, — надолго ли меня хватит, не буду ли я завтра искать смерти, чтобы избавиться от жизни».

Луна, пробежав по небу четверть своего ночного пути, переместилась и стала освещать кровать, на ней лежала шинель Бороды, которую он оставил в наследство своей любовнице и в которой был зашит золотой ключик.

Он потрогал этот ключик через ткань своего костюма и усмехнулся. Именно за ним должны прийти сегодняшней ночью. Прав был Дервиш, четырежды прав, после того как архив найден, за его жизнь нельзя дать и дохлой мухи.

«А вдруг все закончится благополучно — он выживет, выполнит задание и вернется в Новониколаевск. Его встретят с почетом. Как же. Он профессионально сработал, разработал операцию на двух уровнях, выявил человека Огнивца, нашел архив и камешки. Теперь дело за немногим — выжить и доставить архив в город».

«Скрип, скрип…», — покачивается тополь, и в это поскрипывание включается другой звук, который можно назвать шорохом. Кто-то поднимается по дереву вверх. Он хорошо знает этот звук, как любой мальчишка, который в детстве лазил по деревьям. Вот звук прекратился, значит, человек добрался до нужной точки на тополе и некоторое время будет устраиваться поудобнее. Вот сейчас…

И он не ошибся. Раздался выстрел, потом второй, затем звон разбитого стекла, шлепающий звук пули, попавшей в шинель Бороды.

Еще добрый час Краевский прислушивался к звукам на улице, но ничего не услышал и уснул.

«Кто же придет ко мне утром? — подумал он, когда проснулся. — Правда, намного интереснее будет знать, кто не придет, кто еще сбежал из города».

В дверь стали стучать. Краевский по стенке подошел к выходу и спросил:

— Кто там?

— Мы, — раздался голос Проваторова.

Он отодвинул стол и открыл двери. На площадке стояли Проваторов и хозяйка квартиры.

— Ой, какой сквозняк, — сказала Аграфена, — у вас открыта форточка?

— Что-то вроде этого, — ответил Краевский.

Понятливый Проваторов прошел в дальнюю комнату и, увидев разбитое окно, присвистнул. Потом он осмотрел постель и похвалил Краевского.

— Там под тополем чей-то труп. Во сколько это случилось?

— Не знаю, — дурашливо ответил Краевский, — я спал как убитый.

— Образно, — сказал Проваторов и повторил, — как убитый.

— Труп опознали?

— Мне он неизвестен. Поэтому я дал команду пригласить нескольких старожилов Каминска, но они тоже его не знают. Сейчас Андросов ищет тех, кто побывал у бандитов и выжил.

В это время с улицы послышался звук мотора. Проваторов и Краевский вышли во двор. У трупа стояли Андросов и худой старик с трясущимися руками и обезображенным лицом.

Андросов, увидев Проваторова и Краевского, направился к ним.

— Это Кабанов — жуткий зверь и личный порученец Огнивца.

— Его старик опознал? — спросил Краевский.

— Это не старик, — ответил Андросов, — ему лет двадцать пять, а старым он стал после того, как побывал в лапах у Кабанова и тот его недорезал.

— Зверь, — заключил Проваторов.

— Нет возражений, — заявил Андросов, — но вот что меня беспокоит… Если здесь появился Кабанов, то где-то рядом должен быть и Огнивец…

— Ну, — заметил Проваторов, — тогда наши дела плохи. Хотя можно предположить, что Кабанов прибыл сюда с какой-нибудь ответственной миссией, которую нельзя было поручить другим исполнителям.

— Хватит предположений, — сказал Краевский, — нужно работать, готовить архив к отправке.

— Поедем на машине? — спросил Андросов.

— Нет, — ответил Краевский, — пройдемся пешком. Груша, я не буду завтракать. До вечера.

В кабинете Бороды троица второго уровня провела маленькое совещание. Председательствовал Краевский: Андросов окончательно признал его право быть начальником.

— Первое, что мы сделаем сегодня, — начал Краевский, — дадим ориентировки о розыске Базыки.

— Как сформулируем? — подобострастно поинтересовался Андросов.

— Как обычно, — заявил Краевский и добавил: — вооружен и очень опасен. А мне почему-то хочется допросить весь отдел на предмет алиби на сегодняшнюю ночь.

— Это невозможно сделать, — сказал Проваторов, — допросить, конечно, можно, но всех проверить мы за сутки не успеем.

— А мы и не будем делать этого, — заключил Краевский, — просто я вас на вшивость проверил.

— А я думал, нас не надо проверять, — обиделся Андросов.

— Может, и не надо. А сейчас разбегаемся. Андросов — в Корябинск договариваться с железнодорожниками. Проваторов — подготовить наш завтрашний выезд.

— Надо продумать вариант обеспечения безопасности на сегодняшнюю ночь, — сказал Проваторов.

— Да, — ответил Краевский, — я уже продумал и вечером вам его сообщу. Пусть это будет для вас сюрпризом.

Вечером, когда все снова собрались в кабинете Бороды и подвели итоги подготовки операции по отправке архива, Андросов заявил:

— Вам все-таки нужно взять охрану.

— Ни в коем случае, — ответил Краевский, — это может вызвать подозрение. Я уже связался с Василичем, он сделает нужный звонок завтра утром.

— Да я не про завтрашний день, — сказал Андросов, — я про сегодня…

Краевский поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и произнес:

— Я сегодня не пойду на квартиру. Эту ночь я проведу здесь, под охраной целого отдела милиции. Это и есть мой сюрприз. Рассчитан он, конечно, на возможного второго человека Огнивца в отделе…

Оставшись один, Краевский задернул штору окна, выходившего на улицу, и оставил открытым окно, которое выходило во двор отдела. Подумав немного, он забаррикадировал столом дверь.

Удостоверившись, что все меры предосторожности приняты, достал из сейфа кофр и стал разбирать папки с делами агентов колчаковской разведки.

Он читал сообщения секретных агентов, рассматривал их фотографии, все больше сознавая, что делать этого не стоило. Старый принцип, чем меньше ты знаешь, тем дольше живешь.

Было три часа ночи, когда он дошел до последней папки, что находилась на самом дне кофра. Папка эта отличалась от других. Она не была старой и пыльной. Создавалось впечатление, что она попала в архив случайно и совсем недавно.

Он развязал тесемки и обнаружил внутри папки газету «Известия». На последней странице обведенная красным карандашом в рубрике «Очевидное — невероятное» была статья, называвшаяся «Виновата тарелка».

Краевский заинтересовался и начал читать.

«Поздним вечером тридцатого мая 1984 года двое молодых людей возвращались в автомобиле марки „Жигули“ в город Н-ск. Был теплый вечер, небо было ясным. Проезжая мост через реку Черная, молодые люди увидели впереди машины огромный красно-оранжевый шар, от которого отходили лучи сиреневого цвета. Шар опустился на мост прямо перед автомобилем. Сидящий за рулем Ю. Чубарь сказал попутчику:

— Это мираж, сейчас мы проедем сквозь него, как сквозь туман.

Он прибавил газу, пронесся сквозь шар и съехал с моста. Однако сразу же после „столкновения“ с шаром водитель не обнаружил в кабине попутчика. Считая, что тот мог выпасть из машины, Чубарь остановил автомобиль, вышел из него, но попутчика не нашел, тот как сквозь землю провалился. Водитель также никого не встретил возле моста и только видел, что шар, о котором шла речь выше, летел над деревьями. Полет этот был странным: шар двигался зигзагами, опускался сверху вниз, а потом исчез».

Далее в статье говорилось, что водитель поехал в ближайшее село и вернулся с аквалангистом-любителем, который отдыхал в деревне. Тот помог ему обследовать дно, но ничего не обнаружил.

Фамилия исчезнувшего молодого человека была Кроев.

— Кроев, — повторил он вслух, — почти Краевский, бывает же такое.

Сразу после статьи следовали два небольших приложения с мнениями специалистов. Один из них называл себя уфологом.

«Комментируя данный случай, — писал он, — можно с уверенностью сказать, что по характеру поведения и динамике движения (движение вверх-вниз, зигзагами) это было то, что принято называть „неопознанным летающим объектом“. Вполне возможно, что пропавший пассажир был взят НЛОнавтами на борт объекта либо в качестве пассажира, либо в качестве предмета исследований. В так называемой „Голубой книге“ зафиксировано значительное число путешествий землян на борту летающих объектов».

Второй ученый был просто физиком. Он объяснил исчезновение молодого человека из машины с позиций теории относительности. По его мнению, соприкосновение автомобиля, водителем которого был Чубарь, с неким сгустком энергии (светящийся шар красно-оранжевого цвета) могло существенно искривить электромагнитное поле и один из пассажиров автомобиля мог попасть в другой временной пласт.

Физик путем несложных вычислений даже рассчитал, что этот временной пласт не должен отстоять далеко от нашего времени. Это либо двадцатые годы нашего столетия, либо сороковые годы следующего тысячелетия.

Ни первый специалист, ни второй не коснулись возможности возвращения бедного Кроева в «тот временной пласт», из которого он выпал, благодаря гипотетическим искривлениям.

Ниже статьи и комментариев тем же красным карандашом было начертано некое нецензурное слово, аналогом которому в мире нормальной лексики может быть слово «ерунда», и далее: «Чубарь, конечно, замочил Кроева, труп спрятал в лесу, а нам баки заливает».

Как догадался Краевский, резолюция была наложена его коллегами из будущего.

Он еще раз взглянул на газету. Ошибки быть не могло: на первой странице значился 1984 год.

Все стало на свои места. Он понял, как оказался в тифозном госпитале, почему Кожан и его коллеги не могли установить, кто его родители. Он также осознал, почему он более сообразителен, чем окружающие его люди, откуда у него клочки непонятных видений: города с асфальтом, аудитории с прилично одетыми слушателями… Все понял он, как и то, что никогда не вернется туда, откуда выбросило его искривленное пространство. Ему так и придется тащить на себе ярмо, в которое он случайно попал. И…

Тихий свист со двора отдела прервал его размышления. Он осторожно выглянул из окна.

Ровно в девять часов утра в дверь кабинета постучали. Краевский отодвинул от дверей стол, и в кабинет вошел Проваторов. Он был одет в военный френч без погон, на ногах сапоги. Чувствовалось, что он готов к операции.

— Ты плохо выглядишь, — сказал он Краевскому после приветствия, — глаза красные…

— Веришь, — ответил ему Краевский, — всю ночь глаз не сомкнул, все чудилось, что кто-то ко мне с револьвером подкрадывается…

— Ну теперь все страхи должны быть позади, — заявил Проваторов, — еще немного и все закончится. Тогда можно будет отдохнуть, выспаться…

— А где Андросов?

— Во дворе проверяет эскорт, тебе надо будет спуститься, поставить перед ним задачу, — попросил Проваторов.

— Хорошо, — ответил Краевский.

Он отпер сейф, извлек оттуда чемодан и сказал Проваторову:

— Попроси дежурного вынести его минут через пятнадцать, когда я проверю эскорт.

Во дворе отдела гарцевали на конях десять милиционеров. У каждого из них была винтовка и шашка, пешим был только Андросов. Он стоял рядом с кошевой, в которой собирался ехать.

— Смирно, — заорал он, увидев выходящего из дверей отдела Краевского.

Краевский принял рапорт исполняющего обязанности начальника отдела, проверил экипировку эскорта, а потом, забравшись на небольшую трибуну, которую ему так и хотелось назвать суггестой, произнес речь.

Он говорил и поражался тому, что исходило из его уст. Речь эта была как две капли воды похожа на речь Андросова на поминках Бороды. Начиналась она с констатации факта «окружения врагами», а заканчивалась «верой в неизбежность победы мировой революции».

— Ур-ра, — грянул на заключительную фразу отряд, и кони под всадниками заплясали от нетерпения.

В это время из дверей, что вели во двор, вышел дежурный. Он нес огромный кофр. Его поставили на кошеву. Туда же сел Андросов.

— Рысью… марш! — скомандовал Краевский, и кошева, а за ней кавалькада всадников выехали за пределы территории Каминского отдела милиции.

Краевский вернулся в кабинет, где его ждал Проваторов.

— Сейчас позвонит мой человек, — сказал он, — и пригласит меня приехать в больницу. Это, конечно, липа, но я действительно плохо себя чувствую и боюсь, как бы у меня не начался припадок.

— Держись, — ответил Проваторов, — я себя давненько плохо чувствую и в обычной обстановке, наверное, давно бы уже загнулся, а в военной, как видишь, еще живу, хотя меня врачи уже давно списали…

В дверь постучали.

— Да, — сказал Проваторов.

Вошел дежурный.

— Товарища из губернского розыска просят приехать в загородную больницу, — доложил он.

— Отвезешь меня? — спросил Краевский Проваторова так, чтобы у дежурного не возникло никаких вопросов.

— Разумеется, — ответил тот и, обратившись к дежурному, приказал: — Позвони на конюшню, нам нужен фаэтон, до больницы доехать.

Фаэтон появился во дворе почти мгновенно. Краевский, увидев его, еще раз отпер сейф, достал оттуда большой саквояж и подмигнул Проваторову:

— Теперь наша очередь.

— Мы будем через час, — произнес Проваторов дежурному и сел в фаэтон, в котором уже находился Краевский.

— Ну, с Богом! — сказал он и стегнул лошадь вожжами.

Они проехали несколько кварталов по направлению к больнице, затем Проваторов повернул лошадь на сто восемьдесят градусов и погнал фаэтон окольной дорогой к железнодорожной станции.

— Поспешай, поспешай, — говорил Краевский, видя, как нахлестывает лошадь Проваторов, — мы должны быть на станции раньше Андросова. Представляешь, если мы задержимся, а он сдуру начнет сдавать свой груз под охрану на станции. Точно?

— Точно, — усмехнулся Проваторов, — с него станется.

— Быстрей, быстрей, — попросил Краевский, — я боюсь, что мне опять станет худо…

— Успеем, успеем, — успокаивал его Проваторов.

Они ехали по проселочной дороге, через небольшие колки и проехали уже половину пути, как где-то справа грохнул выстрел и затарахтел пулемет.

— У тебя есть оружие? — спросил Проваторов.

— Нет, — ответил Краевский, — я приехал без оружия.

— Без оружия в наше время нельзя.

— А что это за шум?

— Стреляют со стороны основной дороги.

— Наверное, Андросов отстреливается.

— У Андросова нет пулемета, — сказал Проваторов, останавливая лошадь возле небольшого колка и прислушиваясь.

— Тогда это бандиты, — заметит Краевский, — едем, мне стало совсем плохо, не могу пошевелить ни рукой, ни ногой.

Но Проваторов пропустил его последние слова мимо ушей и только сказал задумчиво:

— У бандитов тоже нет пулемета.

— Откуда ты знаешь, что у них нет пулемета, — превозмогая боль, проговорил Краевский. — Ты же не занимался бандой, это делал Базыка.

— Так, так, — произнес Проваторов, словно не слыша его, — это не банда… Тебе плохо? Сейчас я тебе помогу.

Он выпрыгнул из коляски, обошел ее, взвалил себе на плечи Краевского, прихватил одной рукой саквояж и направился к ближайшему дереву. У дерева он положил Краевского на землю и присел рядом.

— Относительно моей осведомленности о повстанцах, — сказал он, — могу сообщить следующее. Лучше меня никто не знает, что у них на вооружении…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что человек Огнивца — это ты?

— Ну что ты, конечно, нет… Я не могу быть человеком Огнивца.

— Фу ты, — вздохнул Краевский, — а я уж было испугался.

— Я не могу быть человеком Огнивца, — снова произнес Проваторов, — потому что Огнивец — это я.

— А ведь я догадывался об этом, — застонал Краевский.

— Весьма сомнительно, если учесть, что ты, разрабатывая операцию на двух уровнях, безоговорочно доверял второму этажу. Ты неправильно расставил фишки в этой игре и запутался в конце концов. Тех, кто мог бы работать на тебя, ты либо оттолкнул, либо отослал. Тех, которые были против, — приблизил.

— Это не так, — сказал Краевский и помотал головой, чтобы не упасть в обморок, — уже на второй день пребывания в отделе я понял, что человек банды, а то и сам Огнивец находится среди руководства отдела. Я стал подозревать всех. Всех вас кто-то постоянно компрометировал передо мной… Причем делалось это систематически и мастерски. Делать так мог только человек сильный, последовательный. Из всех замов таким мог быть только Проваторов.

— Логично, — заметил Проваторов и сел на саквояж.

— Далее, компрометация Андросова и Базыки была жесткой, а Проваторова как бы случайной… Кто-то как бы подсказывал мне линию поведения, говорил, что Проваторов — самый надежный человек. Это само по себе было подозрительным. Когда все замы были скомпрометированы передо мной по разу, я понял, что наступает второй виток и он коснется Базыки, поскольку варка патронов была самым уязвимым звеном в операции с Бурдуковым. И я решил включить в свою операцию именно Базыку. Базыка меньше всего мог быть Огнивцом или человеком Огнивца. Во-первых, он был молод, во-вторых, банда зарубила его деда, и, в-третьих, у него не было родственников на севере, как утверждали остальные замы, потому что всех его дядьев также порубали бандиты, и Базыка не простит им этого до конца жизни.

Я посоветовал Базыке скрыться, если операция с Бурдуковым вдруг провалится. Это Базыка застрелил Кабанова, твоего телохранителя и исполнителя твоих приказов.

— Я догадывался, что ты начал какую-то свою игру… Но не придал этому большого значения. Недооценил, а противника недооценивать нельзя. Я почему-то не подумал, что ты ко второму уровню сможешь пристроить третий и, тем самым, выявить врага во втором. Я, наверное, тоже устал от этих игр и больших, и маленьких, и на первом уровне, и на втором… Устал также, как и ты… Поэтому я предлагаю тебе бежать со мной в Манчжурию… Камешки и архив помогут нам устроиться и скрасят существование за кордоном.

— Каким образом нам поможет архив?

— Про камешки ты не спрашиваешь, — продолжал Огнивец-Проваторов, — с камешками все понятно. А архив мы будем продавать заинтересованным лицам.

— Кому нужны эти архивные дела там?

— Там они нужны так же, как и здесь. Ты думаешь, почему твое начальство стремится заполучить архив? Чтобы выявить шпионов? Как бы не так. Чтобы спрятать компромат на себя, своих друзей и соратников. Поэтому, как только ты доставил бы архив в Новониколаевск, тебя сразу бы ликвидировали. А вдруг ты ознакомился с делами? Ты много знаешь — значит, ты опасен. А нам архив поможет, особенно первое время…

— Не поможет, — прервал его Краевский.

Он собрался с силами и переполз поближе к корням березы, возле которой его положил мнимый Проваторов.

— Почему? Уж не хочешь ли ты сказать, что камешки и архив уехали с Андросовым?

— Нет, — ответил Краевский.

— Правильно, — сказал Огнивец, — когда ты выходил принимать парад, я открыл дверь и заглянул в кофр. Там были кирпичи. Ты не удивляйся. Особняк, в котором сейчас отдел, принадлежал моему дяде. У меня были дубликаты всех ключей от всех комнат.

— И от сейфа?

— Нет, от сейфа у меня дубликата ключа не было, дядюшка не имел… В Каминск я приехал после того, как несколько лет после отравления газом на фронте отлежал в госпиталях и больницах. Остановился у своих дальних родственников, а потом поехал на север к одной знахарке. Она меня и вылечила, и там же я попал в лапы повстанцев. Они узнали, что я бывший офицер и предложили возглавить их отряд. Первое время я делал это из урмана, о потом понял, что так долго продолжаться не может. Нужен надежный человек в отделе, чтобы иметь информацию о всех акциях против повстанцев. Сам понимаешь, где было взять такого человека? Вот я сам и подался в отдел, как сочувствующий… Конечно, все каверзы, о которых ты говорил, организовал я. А патроны Масокину тоже подменил я, потому что опасался, как бы Бурдуков не явился на квартиру, где скрывался Кабанов… Но хватит разговоров. Бежим?

— И с чего это ты воспылал ко мне любовью? Ты мог бы забрать камешки и бежать один, больше достанется.

— Достанется, конечно, больше, но жадность, она всегда фраеров губит… Бежать вдвоем легче, это первое. Второе, ты парень с головой и можешь пригодиться. В наш век предательства хочется иметь возле себя надежных людей. И третье, ты мой брат, хотя сам об этом не знаешь…

— Что ж ты, брат, послал своего телохранителя убить меня?

— Я и теперь тебя убью, если ты откажешься. Времена, брат, настали тяжелые: брат на брата пошел… И мне не нужен в моем тылу человек, который может организовать розыск исчезнувшего Проваторова.

— Розыск и так организуют. Без меня проведут. А если тебя ГПУ не найдет, то собратья по банде…

— Собратья по банде меня никогда не найдут. Я предполагал, что ты сделаешь ловушку возле моста, где Андросов повезет липовый чемодан. А я как раз туда послал остатки повстанцев. Так что, судя по пулеметным очередям, они попались.

— Да, возле моста находился в засаде Чоновский отряд из Корябинска, там же находится и Базыка… Ты не ожидал этого?

— Наоборот, я таким образом избавился от своих же собратьев и теперь свободен.

— И тебя не будут мучить угрызения совести?

— Нет, они втянули меня, интеллигента, в эту кровавую бойню и поплатились за это.

— А идейные соображения, борьба с государством?

— Это не для меня, я ни с кем не боролся, если бы меня не заставили это делать. Даже клоп, которого пытаются раздавить, убегает или сопротивляется, лапками шевелит…

— Тебе не удастся убежать, через минуту-другую здесь будет Базыка.

— A-а, ясно, почему ты так охотно полемизируешь со мной, ты тянешь время. Но это напрасно. Базыка не приедет. Я повез тебя не той дорогой, о которой ты мог ему сообщить. Вишь, я тоже не лыком шит. Так что все в порядке. Мы с тобой спокойно уходим. У меня есть окно на границе с Китаем… Едем?

— Нет, — ответил Краевский, — я не поеду с тобой. Да и ты не возьмешь меня, после того как узнаешь все… Ты прав, в том чемодане, что увез Андросов, нет камешков и архива, но этого нет и в моем саквояже. Сегодня ночью я отправил архив и камешки в Корябинск с человеком Базыки.

— Не может быть, — сказал Огнивец.

Он вскочил с саквояжа. Щелкнули замки, и перед ним предстали кирпичи, завернутые в известную уже шинель Бороды, которая когда-то выручила Краевского, потом спасла, а вот теперь должна была погубить.

— Да-а… — протянул Огнивец и снова сел на саквояж, — тогда твои дела действительно плохи.

— Но и тебе отсюда не уйти. Базыка поймет, что ты повез меня другой дорогой. Не так уж много таких дорог вокруг Каминска.

— Да-а… — словно не слыша его, продолжал Огнивец, — переиграл ты меня. Не ожидал от тебя…

— Противника нельзя недооценивать. Твои слова?

— Мои… Но где здравый смысл? Что ты выиграл? Ну ушли камешки в Новониколаевск, а потом уйдут в Москву, тебе-то от этого какой прок, ты будешь гнить здесь…

— И все же я у тебя выиграл.

— Ни в коем случае… Нет такой цены, чтобы сравниться с жизнью. Да что я тебе говорю, ты уже заразился ядом всеобщего сумасшествия, — произнес Огнивец и вытащил из кармана дамский пистолет.

Затвор пистолета с характерным щелчком дослал патрон в патронник. Но Краевскому не было страшно. Люди второго уровня не боятся смерти. Они устали от жизни. Единственное его желание было необычным для создавшейся ситуации. Он не хотел, чтобы Огнивец выстрелил ему в грудь, ибо второй раз в жизни боль от ломающейся грудной клетки он не сможет пережить.

— Не убивай меня, — попросил он Огнивца, который остановил ствол как раз напротив груди, — я оказался здесь случайно, мне нужно вернуться в свое время, у меня другая жизнь…

— У тебя нет другой жизни, — произнес Огнивец, — да и зачем тебе жизнь, я подарю тебе нечто большее — покой…

Он не слышал звука выстрела… Страшная боль разорвала грудь, и он понял, что Огнивец нажал на спусковой крючок.

«И как может такой маленький кусочек металла причинить такую боль», — подумал он отстраненно, так, как думают о чужих страданиях.

— Раз, два, три… Открыл глаза… прекрасно… Сколько пальцев? — слышится знакомый голос.

— Два…

— Как тебя зовут?

— …сандр.

— Правильно.

— Какой сейчас год?

— …семьдесят четвертый.

— Восемьдесят четвертый. И это верно… Анна Петровна, укольчик нашему утопленнику, у него, кажется, все скверное позади.

— Кончился его бред?

— Да, он окончательно пришел в себя и больше не вернется в темную яму галлюцинаций, если, конечно, снова не свалится с моста в воду.

— Интересно, что он видел за эти трое суток без памяти?

— Сие тайна великая есть, и нам не дано ее узнать… Вот, опять глаза открыл, закрывай и поспи, теперь уже без кошмаров. Теперь только покой… Покой в наше время — лучшее лекарство.

 

Часть вторая

По фактам возгораний

В конце марта, в пору весеннего равноденствия, когда днем под ярким солнцем оседает почерневший снег, бегут ручейки, а ночью зима, отыгрывая свое отступление, замораживает все, что оттаяло за день, в совхозе «Приозерном» Кедровского района загорелся коровник. Загорелся в самое неудобное для тушения время — ночью…

Первым огонь заметил дежуривший на ферме скотник Тропин. Он на лошади примчался в село, сообщил о пожаре учетчику Степаненко: тот жил рядом с конторой, где находился единственный на отделение телефон, а сам понесся дальше поднимать людей.

Телефонный звонок из «Приозерного», принятый пожарным диспетчером, привел в действие пожарную службу, ушли в совхоз ярко-красные машины, увозя людей в брезентовых робах и металлических касках, о случившемся тут же доложили районному начальству и в милицию.

Получив сообщение о пожаре, дежурный по Кедровскому отделу внутренних дел тяжело вздохнул, подтянул портупею и стал, в соответствии с инструкцией, обзванивать людей, в обязанности которых входило расследование подобных происшествий. Одной рукой дежурный крутил диск телефона, другой водил по списку, лежащему под стеклом его стола, сожалея о том, что спокойному несению службы пришел конец…

Следователь прокуратуры Кроев сном праведника спал в комнате общежития, когда вахтерша Глафира, зевая во весь рот, разбудила его и позвала к телефону.

Кроев натянул трико и, накинув на плечи пальто (в коридоре было холодно), направился вслед за Глафирой в комнатенку у входа в общежитие, именуемую вахтой.

— Александр Петрович, — голос прокурора в трубке звучал бодро, и можно было подумать, что он не ложился спать этой ночью, — вам надлежит выехать в составе группы на происшествие, связанное с возгоранием одного из сельхозобъектов района. Сбор в райотделе. Выезд через двадцать минут…

Сон наполовину оставил Кроева. Он положил трубку на рычаг и пошел к себе под сочувственным взглядом Глафиры, которой, однако, не терпелось побыстрей выпроводить следователя, закрыть дверь общежития на засов и завалиться спать до утра.

Кроев Глафиру не задержал. Уже через пять минут он покинул стены своего жилища и под лай собак побежал по темной улочке мимо молчаливых деревянных домов, березовых поленниц к прокуратуре — небольшому, тоже деревянному зданию.

Открыв своим ключом навесной замок, Кроев схватил следственный портфель и фотоаппарат и так же бегом помчался к отделению милиции…

В Кедровку Кроев попал летом прошлого года по распределению. В маленьком поселке на пять тысяч жителей с жильем было туго, но прокурор (или шеф) сумел выбить своему сотруднику отдельную комнату в общежитии. Комната эта стала Кроеву родным домом. Его часто приглашали к телефону на вахту, и он пользовался «заслуженным авторитетом» у дежурных, которые гордились тем, что являются посредниками между прокурором и следователем. Они же всячески баловали холостого парня, подкармливали его принесенной из дому стряпней, грибочками и вареньем.

Кроеву шел двадцать шестой год. Всю свою жизнь он провел в большом городе, там же окончил юрфак, а вот распределился в глухомань. По выражению его однокашника и друга Юрки Чубаря — штатного остряка и задиры сорок третьей группы факультета правоведения — место, где «мало бань и много Мань».

Молодой специалист внешне сильно отличался от большинства жителей поселка. Был он небольшого роста, худ, бледен, носил очки, и местные классификаторы за глаза называли его Шуриком, намекая на сходство с известным киногероем. Однако это не было кличкой и не являлось следствием неприязни к нему со стороны румяных, пышущих здоровьем кедровчан.

Кедровка, надо отдать ей должное, зимой и в сухую погоду летом производила приятное впечатление. В ней среди огромных елей располагались аккуратные деревянные домики с непременными поленницами перед забором.

В экзотику деревянного зодчества красиво вписывались двухэтажные здания: райисполком, дом культуры, средняя школа, построенные из силикатного кирпича. Все это — вместе с асфальтом на центральной улице и фонарями дневного света делали Кедровку похожей на дачный поселок. И казалось странным, почему сюда еще не хлынули потоки горожан, чтобы остаток дней своих провести в таком райском месте.

Необходимость объяснять вышеуказанный парадокс отпадала, когда приходила весна, наступала осень, либо начинались дожди. Болотистые почвы, на которых стоял поселок, мгновенно насыщались водой и превращались в замес, в котором было невозможно ходить без сапог.

Грунтовая дорога протяженностью более ста километров, связывающая Кедровку о железнодорожной станцией, в это время становилась похожей на длинную ленту-липучку, к которой, как мухи, прилипали «ГАЗы», «КамАЗы», «Уралы». Колесная техника не годилась для езды в такую пору. И если период этот затягивался, то почту, продукты и все необходимое в Кедровку и ее населенные пункты доставляли на танкетках, тягачах и вертолетах.

Кедровчане стоически переживали «сезоны больших осадков»: ходили в болотниках; строили из запасенных в сухое время материалов гостиницу и два жилых шестнадцатиквартирных дома; пекли хлеб из привезенной муки и отправляли испеченные булки тем же транспортом по деревням; выполняли планы молокопоставок — доставляя фляги с молоком на маслозавод на танкетках; учили в школах детей; лечили больных; растили и, если позволяла погода, убирали хлеб — в общем, делали то, что в соответствующий период года делают в каждом нормальном сухом районе Сибири.

Кроев приехал в Кедровку в августе, в последний сухой день. Водитель прокурорской машины Василич — сорокалетний мужчина, коренной кедровчанин, посмотрев на лаковые туфли нового следователя, сказал:

— В гараже есть резиновые сапоги, они будут надежнее.

Василич как в воду смотрел. На следующий день пошел дождь, и Александр во всей красе увидел место, где ему предстояло работать ближайшие три года.

В тот день он, возвращаясь из столовой в прокуратуру, тащил на подаренных Василичем сапогах по пуду добротной кедровской грязи и проклинал себя за то, что поступил неразумно, согласившись распределиться в Кедровку, не узнав толком, что она из себя представляет.

Желая побыстрей закончить муку передвижения в этом болоте, он пошел к деревянному тротуару через кювет и набрал полный сапог воды. Отступать было поздно, и Кроев, сделав еще несколько шагов с риском наполнить водой другой сапог, ступил на тротуар.

Кто ходил в грязь по дощатым тротуарам, знает — это не самая надежная опора. Покрытые тонким слоем грязи доски скользки, как ковер из арбузных семечек.

Ноги Кроева скользнули по доскам. Он попытался устоять, ухватившись руками за забор, но тщетно. Вырвав две штакетины, следователь грохнулся на спину под смех мальчишек младшего школьного возраста, восседавших на лавочке у дома, что был напротив прокуратуры.

Таким конфузом началась трудовая деятельность Кроева. Так неласково встретила его Кедровка, и он долго тосковал еще по городскому житью, пока не захлестнула его рутина работы, не оставив в душе ни одного закоулка для асфальтовой ностальгии…

В кабинете начальника милиции, к удивлению Кросна, находился и шеф. Это значило, что дело с пожаром было серьезным. Кроме него, там уже собрались: замначмила майор Кондак — пожилой брюнет с усталыми от беспокойств службы глазами; старший оперуполномоченный уголовного розыска Корж — подвижный как ртуть мужчина лет тридцати пяти, с тяжелым подбородком боксера, быстрыми серыми глазами и портившей его кривой «под блатного» полуулыбкой. Там же был непонятным образом оказавшийся в райцентре участковый «Приозерного» Глинков — коренастый и плотный лейтенант милиции с открытым русским лицом и степенностью сельского жителя.

Шеф, Кондак и Глинков — все в форме — сидели за столом, а их шинели и пальто, вопреки заведенным правилам, лежали тут же на стульях. Корж, словно не имел никакого отношения к сидящей компании, стоял у окна. На нем было старое, давно вышедшее из моды пальто с шалевым воротником (в нем он всегда выезжал на происшествия) и на голове, как обычно, красовалась серая кепка, которую он носил девять месяцев в году и в которой был больше похож на объект розыска, чем на сотрудника милиции.

Прокурор района — Владимир Юрьевич Мазюк тут же отозвал Кроева в сторону и стал «озадачивать» его, то есть давать ненужные указания.

Прокурором шеф стал недавно. Разница в возрасте между ним и следователем была небольшой — пять лет, и он часто «инструктировал» молодого работника на глазах окружения, чтобы его, избави Бог, не спутали с подчиненным.

Кондак, видимо, еще раз позвонил диспетчеру и сообщил, что звонок о пожаре поступил в 3 часа 12 минут…

— Это нам известно, — перебил его Мазюк, — чего мы ждем?

— Да водитель наш заправляться поехал, — чертыхнулся Кондак.

— Непорядок, — ответил ему шеф и с гордостью добавил, — наш водитель всегда в полной боевой… Что известно о помещении?

— По предварительным данным коровник старый, деревянный. С учетом дефицита помещений в «Приозерном» там должно находиться не менее ста животных, — сказал Кондак и, видя, что новых вопросов ему не задают, стал развивать тему дальше. — Пожарная служба сработала оперативно. Две машины и инспектор госпожнадзора Пронь сразу же убыли в «Приозерный». И если сигнал о пожаре поступил вовремя, и из центральной усадьбы совхоза вышла пожарная машина, то до подхода наших пожсредств она сможет локализировать очаг. А Пронь подъедет и ликвидирует пожар в два счета. Он в таких делах мастер…

— Не успеет, — вмешался Корж, — до отделения сорок с гаком, а пожарная машина «Приозерного», по моим данным, еще неделю назад была не на ходу.

— Безобразие, — отметил прокурор.

В этот момент зазвонил телефон. Кондак поднял трубку, послушал и сказал: «Едем!»

В совхоз ехали на двух машинах. Впереди шел автомобиль милиции, сзади трясся на замерзших кочках прокурорский «Уазик». Путь до места не близкий. Кедровский район в области самый маленький по количеству жителей и самый большой по площади.

— Полтора Ливана, — произнес как-то прокурор во время политинформации. Кроев заглянул в энциклопедию — шеф не ошибся.

Прокурорский шофер Василич — человек умный и умелый. В его машине стояла самая жаркая в районе печка, от нее исходило приятное тепло, и Кроеву захотелось спать, и он уснул бы, но в прокуроре, сидящем рядом с Василичем, вновь проснулся начальник.

— Приедем и, как рассветет, сразу за осмотр. В таких делах все начинается с осмотра, — произнес он менторским тоном.

И хотя это не совсем так, Кроев с шефом не спорил. «Шеф — он и в Кедровке — шеф», перефразировал Александр один из афоризмов Чубаря и, уткнувшись в воротник пальто, начал дремать.

— Дело возбудим по факту возгорания, — продолжало, между тем, начальство.

Кроев понимал, что Мазюк специально говорил «возгорание», чтобы подчеркнуть свою осведомленность в пожарной терминологии. По мнению шефа, использовать привычное «по факту пожара» было бы по-дилетантски, а это не соответствовало его положению и опыту работы.

Мазюк в прокурорах ходил второй год, а до этого пять лет проработал следователем в соседнем районе, где родился и вырос и где жили его родители.

— Года три назад работал я вот так же в группе, продолжал Мазюк неторопливо, будто диктуя мемуары, — так самое трудное было не виновных установить, а ущерб определить. Склад сгорел, а ущерба нет… Стоимость склада, оказывается, амортизацией погашена, и подлежал он списанию с баланса.

Владимир Юрьевич помолчал и с деланным возмущением добавил.

— А если бы тот склад кто-нибудь разобрал и материалы похитил, то вменили бы ему, голубчику, полную стоимость и на амортизацию не посмотрели бы. Так вот, после осмотра сразу надо ехать на центральную усадьбу и изымать документы о стоимости уничтоженного имущества… и помещения, и оборудования, и животных. А то дадут справку — сгорело все — ущерб 700 рублей. Стоит ли из-за этого по ночам не спать…

Только сейчас Кроев понял, куда клонит шеф и почему он сам поехал на происшествие, а не отправил туда одного следователя. Шеф намеревался сделать имя на этом пожаре и его, естественно, не устраивал малый ущерб. Однако следователь не осудил шефа, в конце концов это его работа. Для этого он и поставлен государством. Ведь никто же не осуждает хирурга, мечтающего сделать сложную операцию, за то, что он ждет поступления больного с серьезной травмой.

Для молодого следователя Мазюк был первым в его жизни начальником. Но Кроев не в лесу рос, знал, какие бывают начальники, и в этом смысле Мазюк его вполне устраивал, и даже больше, прокурор как руководитель и юрист нравился следователю. Мазюк буквально горел на работе: успевал за день «перелопатить» массу материалов и оперативно принять по ним решения; успевал выступить на процессе и сориентироваться в уголовных делах, которые вел его «кровный» следователь и следователи милиции; успевал, с подачи Василича, выбить где-то запчасти для машины, и та всегда была на ходу; мог в любой момент сказать, почему в том или ином хозяйстве района надои упали с 3,6 до 2,9 литров на фуражную корову; мог дать исчерпывающие характеристики всем руководителям района, и те соответствовали действительности. В общем, это был специалист своего дела, у которого есть чему поучиться молодому сотруднику.

Конечно, у шефа были и «отдельные недостатки», но они в большей степени относились к шефу-человеку, а не к шефу-специалисту.

Шеф, например, стыдился своего крестьянского происхождения и скрывал его различными способами: он постоянно носил галстук, который ему завязывала жена, и на работе, и дома, и даже в поле при копке картофеля на нем всегда был этот атрибут интеллигентного человека; из своей речи он вытравил все живые обороты и неправильности и всегда говорил складно, суконным языком служебных записок. Но уши простого деревенского парня с рождения до пенсии произносящего «шишнадцать», «булгахтерия» и путающего волеизъявление с волеизлиянием часто сводили маскировку на нет.

И была у шефа еще одна болезнь — нравилась ему роль начальника. Он по поводу и без него давал указания следователю и завканцелярией — молодой девчушке Тамаре, дочери районного архитектора, зарабатывающей в прокуратуре стаж для поступления на юрфак. Он бы и Василичу стал давать указания, но скрытая сила этого молчуна, типичного представителя касты шоферов районного начальства, не позволяла ему делать это. Василич в прокуратуре был на особом положении. Он считал себя единственным постоянным сотрудником прокуратуры, тогда как все остальные, по его мнению, были людьми временными. Он один знал истинную цену своему начальнику, однако открыто об этом не говорил и даже не давал это понять своими поступками. Шеф был благодарен за это и сквозь пальцы смотрел на поступавшую к нему информацию о том, что Василич частенько нарушает правила охоты, а проще браконьерствует. Шеф не рисковал даже делать ему замечания, когда Василич засыпал на проводимых еженедельно политинформациях. Сам Мазюк выступал на них в роли информатора по понедельникам. Именно там узнал Кроев, что Кедровский район в полтора раза больше Ливана. Правда, там же ему довелось слышать, что Никарагуа находится в Центральной Африке. Но это, видимо, было оговоркой, без которых не обходится ни одно выступление любого мало-мальски серьезного докладчика.

— Вы слышите, Александр Петрович? — спросил шеф.

— Да, да, — ответил Кроев сквозь сон.

Шеф опять стал говорить о чем-то, но Кроев его уже не слышал. Он уснул, откинувшись на спинку сиденья.

Однако долго спать не пришлось. «Уазик» вдруг резко затормозил, Кроев проснулся и увидел, что прокурор выходит из машины. Сквозь запотевшее стекло следователь заметил стоящую на обочине красную машину и ее водителя, что-то объясняющего Кондаку и Коржу…

— Так я и знал, — сказал через минуту Мазюк, влезая в «Уазик», — машина «Приозерного». Ходовая полетела… работнички. — Но в голосе его не было негодования…

На место происшествия приехали утром. Было еще темно.

В конторе — бревенчатом доме из двух комнат и коридора — их ждали мокрый и грязный инспектор госпожнадзора Пронь и управляющий отделения Конкин, крупный мужчина лет шестидесяти с красным лицом и такими же красными с мороза ручищами.

— Проведем совещание, — начал Мазюк, усевшись за ободранный стол.

Никто из присутствующих на предложение прокурора не откликнулся. Конкин стал куда-то звонить, Пронь пошел на улицу отправлять в Кедровку пожарников. И он, и управляющий на девять десятых были там, где в лексиконе людей нет слова совещание.

— Как люди? — спросил Кондак.

— Никто не пострадал, — ответил Конкин, оторвавшись от трубки.

Вернулся Пронь и с порога доложил:

— Помещение сгорело полностью… дотла… иначе и быть не могло, сплошное дерево… старое, высохшее…

— Вот, вот, — вмешался шеф, — старое — это точно ущерба не будет. Сколько погибло животных?

— Часть, коров удалось отвязать и вывести, — произнес Конкин охрипшим голосом, — их разместили в других коровниках. Остальные задохнулись… и остались там…

— Сколько сгорело? — спросил Владимир Юрьевич.

— Не знаю, не считал, — не слишком любезно ответил управляющий, но, догадавшись, от кого исходят вопросы, добавил мягче, — не до подсчетов было…

— А надо было подсчитать, — назидательно сказал шеф, — сгори у вас сарай, вы бы все подсчитали.

Управляющий ничего не ответил.

— Что говорят свидетели? — спросил Кондак.

— Один свидетель — Тропин.

— Где он сейчас?

— Дома, наверное, — ответил со вздохом управляющий, — людям обсохнуть надо, переодеться, отдохнуть… Днем на работу.

— Задержать надо было. Что ж это ты, — Кондак обратился к Проню, — не задержал? Не размокнул бы, ЧП такое, а он…

— А он единственный, — подхватил Мазюк.

При расследовании дел о пожарах часто бывает так, что первый заметивший пожар является его виновником. Но в данном случае недовольство отсутствием неизвестного Тропина не вызывалось подозрением в его причастности к происшествию. Нет. Тропин был нужен всем как единственный источник живой, первичной информации, информации, ближе всего лежащей к истине. От этого Тропина многое могло зависеть, а он где-то преспокойно сушился.

Тем временем рассвело.

— Ладно, — сказал прокурор, — Тропина допросим потом, а сейчас займемся осмотром. Глинков, найдите понятых…

Глинков круто повернулся на каблуках своих хромовых сапог и вихрем побежал выполнять поручения Мазюка.

— Далеко пойдет, — усмехнулся вслед Корж.

— Может, подождем спецов из УПО? — спросил Кондак. — Они с рассветом должны вылететь вертолетом.

— А вдруг не вылетят, — ответил прокурор, — и жди их целый день. У нас есть специалист — Пронь.

— Дело ваше, — решил Кондак. Ему было понятно нетерпение Мазюка. — Тогда мы с Коржом займемся свидетелями.

Он оглянулся, чтобы увидеть Коржа, но того в конторе не оказалось.

Мазюк, Пронь и Кроев, тащивший следственный портфель и фотоаппарат, направились за деревню к ферме. С крыльца конторы до нее было рукой подать, а на деле путь к ней по грязной, петляющей среди буртов слежавшегося снега дороге был неблизкий.

Шли молча. Ориентиром служил чернеющий прямоугольник сгоревшего коровника, в котором рядами торчали обугленные подпорки балок, похожие на черные кактусы. Стоял крепкий запах гари, сгоревшего мяса, силоса и паленой шерсти.

У коровника стояли две женщины. Они с любопытством смотрели на приближающееся начальство.

— Занимайтесь своими делами, — сказал им шеф, — занимайтесь, а мы своими займемся.

Однако, как человек неглупый, он уже понял, своим делом заниматься рано: залитое водой пожарище курилось, и качественно осмотреть его, порыться в нем, а тем более сделать снимки было невозможно.

Прокурор обошел пожарище и, вернувшись к Проню и Кроеву, сказал:

— Осматривать нельзя, будем работать с людьми, а потом вернемся сюда.

«Шеф всегда прав, — вспомнил Александр Чубаря, — если шеф не прав — смотри первое положение».

В конторе, куда они пришли через полчаса, было многолюдно. Приехал директор совхоза Клягин и с ним два УПОшника: лейтенант-эксперт и майор. Вертолет высадил их на центральной усадьбе, и Клягин подбросил их на место происшествия.

Командирский голос майора, казалось, забил в конторке все остальные голоса. Кроеву майор сразу понравился: высокий, в хорошо подогнанной шинели, сшитой на заказ фуражке, напоминавшей размерами небольшой аэродром; сверкающих, похожих на бочонки сапогах, он словно сошел с плаката о правилах ношения военной формы. Его вышколенность и начищенность на фоне убогой конторки и сельской грязи вызывали уважение, желание подтянуться и быть таким же аккуратным и собранным.

Но не майор был сейчас главной фигурой в конторе. Хозяином здесь был Клягин.

Клягин — фигура в районе известная. Совхоз он принял четыре года назад. За работу взялся крепко и вскоре название совхоза, а вкупе с ним и фамилия директора замелькали на страницах районной газеты в рубрике «Наши маяки».

Двухметровый Клягин не давал покоя ни себе, ни подчиненным. Он, как говорили в Кедровке, «навел порядок» в «Приозерном». При нем «все стало иначе». Клягин построил на центральной усадьбе Дом культуры, отгрохал контору и даже завел в ДК картинную галерею, первую в районе.

— Как это могло случиться? — гремел директор. — Как?

И, не дождавшись ответа, продолжал:

— Кто отличился при тушении? Конкин, составь список. Всех поощрим, независимо от прежних заслуг и прегрешений. Вот оселок, на котором проверяется человек, наш человек… отношение к соцсобственности, народному добру… всех поощрим, всех…

Работать в такой обстановке было невозможно. Единственный в селе телефон постоянно звонил или был занят. Команды, согласования, указания, увязывания следовали друг за другом. Звонили на центральную усадьбу, в райисполком, на убойный пункт и отвечали на звонки оттуда, звонили в добрый десяток других мест, о существовании которых раньше и не предполагали. Телефон, использовавшийся в «мирное» время несколько раз в сутки, мгновенно выполнил месячную норму.

— Конкин, — перекрыл гул голосов бас директора, — свяжись со зверофермой. Пусть заберут трупы. С оплатой решим потом. У настоящих хозяев ничего не должно пропасть.

Кроев, чувствуя себя лишним, присел на скамью и поискал глазами Коржа — того в конторке не было. Значит «урка», так в шутку называл себя Корж, где-то работает.

«Ему хорошо, — подумал Кроев, — надвинул свою кепку на глаза и опрашивай всех встречных-поперечных прямо на улице, а я следователь — лицо официальное».

Взвизгнули тормоза — это к конторке подъехала знакомая всем машина предрика.

— Приехал, — проронил Клягин, — сейчас начнется…

Директор первым пошел к выходу, за ним потянулись остальные. Кроев остался один, но тут появился Корж и, подмигнув следователю, сказал:

— Сегодня будет бестолковый день: и затопчут все, и работать не дадут. Ну ты не огорчайся, завтра мы с тобой все наверстаем.

— Как завтра? — переспросил Кроев. — Остынет пожарище, сделаем осмотр со спецами и будем вызывать свидетелей в Кедровку.

— Нет, — с иронией ответил Корж, — все, что ты собираешься узнать у свидетелей, я уже знаю сейчас и говорю тебе — придется повозиться.

— Почему?

— Зацепиться не за что.

Корж выглянул в окно и, видимо, заметив то, что ему было нужно, сказал Кроеву:

— Никуда не уходи, я сейчас. — И вышел на улицу.

Корж нравился Кроеву, нравился умением работать, необычной интуицией, а главное, отсутствием особого рода чванства, которое бывает у старых работников криминального цеха по отношению к молодым собратьям.

Корж никогда не умничал, не бравировал без надобности знанием специальной терминологии, не «держал молодежь на дистанции», как это делал Мазюк, боявшийся, что обращение с подчиненными запросто может поколебать его авторитет.

Корж за свой авторитет не боялся. Он, как жена Цезаря, был выше субординационных условностей.

Должность у Коржа не ахти какая. Он — старший оперуполномоченный уголовного розыска, но все зовут его начальником угро, и известен он далеко за пределами района. Известность эта — следствие его деловых качеств и обстоятельств, благодаря которым он появился в Кедровке.

Шесть лет назад он неожиданно для всех был переведен из областного управления в Кедровский райотдел на равнозначную должность. И хотя сверху объясняли перевод личным желанием Коржа — этому мало кто верил. Ибо никому и в голову не приходило, что такой специалист, как Корж, мог добровольно поехать в «болотный полюс» области — Кедровку.

Наиболее «осведомленные» предполагали, что перевели его за какую-то провинность. Говорили даже о «роковой любви» к генеральской дочке. Но образ жизни Коржа, его отношения с женой Любаней, приехавшей к ним из Н-ска, поставили крест на второй версии, а первая, просуществовав чуть дольше, тоже растаяла как дым, не получив подтверждения. Да и откуда его можно было получить?

Местное начальство Коржа не знало истинных причин перевода. Сам же он к породе людей, жалующихся на превратности судьбы, не относился и в разговорах с кедровчанами темы перевода никогда не касался.

Знакомство Кроева с Коржом произошло при обстоятельствах, похожих на анекдот из жизни работников уголовного розыска.

Проработав в Кедровке неделю, Кроев получил в производство уголовное дело о покушении на убийство гражданки Клемасовой. Соседи потерпевшей говорили, что у нее был сожитель с буйным характером по фамилии Паникеров. Существовал ли Паникеров на самом деле либо это был плод фантазии Клемасовой — женщины, не вполне психически здоровой, — никто не знал. Соседи, слыша о нем, никогда его не видели, а потерпевшая помочь следствию ничем не могла, так как находилась в больнице в бессознательном состоянии.

Версию «Паникеров» Кроев отрабатывал с Денисовым — подчиненным Коржа, старавшимся во всем походить на своего начальника.

В один из сентябрьских дней Денисов сообщил следователю, что участковым задержан бродяга, который отказывается назвать себя.

— Какое отношение имеет он к моему делу? — спросил Кроев Денисова, когда пришел в райотдел.

Денисов в ответ глубокомысленно поднял вверх указательный палец, что означало: если человек не желает, чтобы его опознали, значит, есть за ним какой-то криминальный грешок. Иначе зачем темнить?

Денисов тут же позвонил в дежурку и распорядился привести задержанного.

Минут через пять бродягу привели. Это был мужчина лет сорока в сапогах и клетчатой фланелевой рубахе с закатанными по локоть рукавами. Лицо цвета кирпича, свидетельствующее о частом употреблении крепкого чая, обилие татуировок блатной тематики, кривая улыбка не оставляли сомнений, что он неоднократно бывал в местах «не столь отдаленных».

Денисов, оглядев задержанного, начал без предисловий:

— Давно от хозяина?

Задержанный взглянул на него лениво и произнес, показывая большим пальцем в сторону дежурки:

— Я там все сказал.

Денисов, не ожидавший такой наглости, даже поперхнулся, а неизвестный закинул ногу на ногу, сцепил руки на колене и, покачиваясь на стуле, загнусавил:

На внутренних сторонах предплечий неизвестного красовались: кинжал с узорной ручкой, дюймовые витые буквы 3ЛО, огромный крест на маленьком могильном холмике и слово СЛОН, исполненное так же крупно, как и ЗЛО. При чем тут слон, подумал Кроев. Может, это кличка? Или фамилия?

Денисов, словно уловив мысли следователя, спросил:

— Фамилия?

Неизвестный покачался еще немного и ответил:

— А ты сам узнай фамилию, тебе за это деньги плотют. Узнай, и тогда побазарим. А сейчас, — он сладко зевнул, — спать хочу.

Возникла пауза, и Денисов сорвался.

— Посмотрим, — с угрозой сказал он, — как ты с Коржом говорить будешь.

Лейтенант заиграл желваками, обиженно засопел и стал похож на мальчишку, обещавшему обидчику встречу со старшим братом.

— Мне все одно, хыть корж, хыть бублик, хыть дырка от него… я все сказал, — отрезал задержанный.

— Ну, ну, — ответил Денисов и позвонил в дежурку.

Пока за бродягой шли, он совсем распоясался. И явно для Денисова вполголоса запел:

В это время вошел дежурный, бродяга поднялся со стула и, выходя из кабинета, закончил:

— Позвоню Коржу, — сказал Денисов Кроеву.

Следователь пожал плечами. Что может сделать какой-то Корж в такой ситуации?

Спустя полчаса Денисов знакомил своего начальника с Кроевым.

— Молодое пополнение? — спросил Корж. — В наш надзорный орган. Не жалеешь, что в Кедровку попал?

— Нет, — соврал Кроев.

— Правильно. Начинать надо на периферии: самостоятельности больше. — И Корж доверительно и ободряюще подмигнул Кроеву, подмигнул так, будто знал, что творится у следователя на душе.

Потом Корж сел за стол и стал слушать Денисова.

— Стоп, — сказал он через несколько минут, — я его не видел еще, но знаю о нем больше, чем ты на момент беседы. Однако даже этого мало, чтобы его разговорить или на чем-нибудь сыграть. Если взялся беседовать с человеком, который по каким-то причинам не хочет с тобой разговаривать, — узнай о нем как можно больше. Может, что и сгодится. Где его задержали? Кто его знает? Ты выяснил, есть ли у нас его корешки? Кедровка — не Н-ск, на четырех железных дорогах не стоит, чтобы в ней оказаться проездом. Так?

— Так, — ответил Денисов, — задержали его у деда Згурского.

— Вот видишь, уже теплее. У Згурского сын в колонии. Федька, так?

— Так, — промямлил Денисов.

— Привет он, наверное, деду привез от Федьки да отдохнуть заодно решил в глуши, не зная, что у нас участковые не то, что в Н-ске, обо всем знают больше, чем все о себе.

— Но Згурский может не знать его настоящую фамилию. Тот тертый калач, так он деду и открылся.

— А нам и не нужен Згурский, не нужен, приглашай задержанного.

Дежурный вновь привел неизвестного. Корж указал ему на стул, а сам стал набрасывать что-то на листе бумаги, вложенном в картонную папку. Кроев и Денисов молчали. А Корж продолжал строчить, изредка поглядывая на задержанного. Во всей его фигуре чувствовался хозяин положения. Вот сейчас он допишет… вот сейчас. Но Корж продолжал черкать бумагу, казалось, совсем забыв о задержанном, и тот стал нервничать.

«Да, — подумал Кроев, — игра с Коржом для бродяги будет не из приятных». Стопроцентная уверенность в себе начальника Кедровского угрозыска не оставляла задержанному шансов на выигрыш.

Наконец Корж закончил свои упражнения с листом бумаги и обратился к неизвестному, как бы мимоходом, будто тот для него не представлял никакого интереса:

— Ну что, Колёк, не узнаешь меня?

Колёк заерзал на стуле, видимо, напрягая память, но, ничего не вспомнив, промолчал.

— К деду зачем заявился? — спросил Корж, как будто все вопросы уже были решены. — Привет от Федьки привез? Так?

— Нет, — ответил было задержанный, — я…

Но Корж не дал ему договорить.

— Коля, — сказал он, заглянув в какую-то папку и пробежав глазами по несуществующим строчкам, — тебе уже сорок два, а ты все еще дурака валяешь. Сорок два, я не ошибся?

— Не ошибся, — ответил обескураженный Коля, при этом открыв рот. Впрочем, рот открыли и Кроев с Денисовым, не понявшие, откуда Корж мог знать точный возраст Колька.

— Вот, сорок два, — продолжал Корж, — а ты все еще легавым мстить собираешься. Или уже все отомстил?

— Будем скромными, — сказал Колёк, приосаниваясь.

Но Корж не дал ему войти в роль.

— Ну, разумеется, — оборвал он бродягу, — ты надеешься дурака повалять и в спецприемник бродягой уйти. Не получится, Колёк, не получится. У нас тут преступленьице одно висит вторую неделю, и кажется мне, что ты с одного боку к нему причастен. А?

— Не выйдет, начальник, — ответил побледневший Колёк, я в Кедровку позавчера приехал.

— А это нужно проверить, — ехидно проронил Корж.

— Вот вы и проверяйте, — ответил задержанный.

— Проверим, проверим, — усмехнулся Корж и протянул ему лист бумаги:

— На имя начальника райотдела от такого-то, ну да ты знаешь как, не первый раз пишешь и поточнее, когда прибыл, к кому, зачем, а мы проверим…

Задержанный взял бумагу и ручку, посмотрел на Коржа, но тот снова начал что-то набрасывать на листе бумаги, словно не сомневался, что Колёк напишет объяснение.

И Колёк сломался. Он посопел для приличия некоторое время и вывел первую строчку. Минут через пятнадцать Корж взял у него лист, посмотрел небрежно и позвонил дежурному.

Когда задержанного увели, Корж передал объяснительную Денисову.

— Все это ты мог сделать сам, если бы немного подумал и правильно оценил задержанного, — сказал он.

— Все понял, — ответил Денисов, — кроме Колька и возраста.

Корж усмехнулся:

— И возраст, и имя можно было узнать, посмотрев на его руки: на пальцах левой руки у него «Коля» выколото, а на правой — год рождения. Вот у тебя шрам на запястье. Ты о нем помнишь? То-то. Но не это главное. На предплечьях у него уж больно крупно 3ЛO наколото. Ты знаешь, что означает это: угрозу, за все, дескать, лягавым отомщу. Надпись такую накалывают в зоне. И чаще всего делают ее не те, кто лягавым мстить собирается, — такие афиш не любят, а те, кто строят из себя отпетых, а на самом деле отпетых побаиваются. Вот это ты должен был заметить, это главное, это черта характера, если не весь характер человека, который выдает себя за матерого преступника, а на самом деле является сявкой. Отсюда и надо было плясать. И если бы ты разобрался в этом сам, не было бы нужды меня приглашать. Сколько раз зарекался проводить отпуск дома.

Он пожал руки Кроеву и Денисову и недовольный ушел домой.

— Ну как? — спросил Денисов Кроева.

— Случайность, — ответил тот.

— Случайность, — изрек Денисов, подняв вверх указательный палец, — в розыске — проявление закономерности.

Из услышанного Кроев понял, что опер цитирует своего начальника.

Начальство, усевшись в автомобили, уехало к коровнику и там о чем-то спорило.

«Что они там не поделили?» — думал Кроев, выглядывая в окно.

Тут появился Корж и прервал его размышления. Он уселся на лавку и, роясь в карманах пальто, продолжил прерванный разговор:

— В сгоревшем коровнике уже третий год по ночам никто не дежурил, все говорят о нехватке людей. Это обстоятельство, разумеется, подтверждает и совхозное начальство. Таким образом, прорисовывается чистейшая халатность. Но халатность любому начальству, как нож в сердце, и оно безапелляционно заявляет твоему шефу, да и моему тоже, что это дело рук так называемых супостатов. И в доказательство этого вспоминают разговоры двухгодичной давности о «красном петухе». Но все это, конечно, ерунда. Все проще. В коровнике стоит большой ларь с комбикормом…

— Ну и что! — спросил Кроев.

— Ну, Саша, — удивился Корж. — Ты не первый день в районе, знать должен обстановку с кормами. Ларь этот закрывается на висячий замок, а ключ имеет только завфермой. Это ей так кажется, а на самом деле каждый уважающий себя скотник имеет свой самодельный ключ, а не уважающие себя открывают замок гвоздем или согнутым электродом, открывают и берут корм. Причем не всегда домой, чаще всего своей группе совхозных коров. Сам понимаешь, с кормами тяжело и комбикорм получают по норме, через весы. Так вот, изъятия производят ночью, во время дежурства. Представь себе, что скотник из другого коровника прибежал туда ночью и впопыхах окурок оставил… Это самая вероятная версия.

Корж посмотрел на свои руки, увидел в них пачку сигарет, закурил и продолжил:

— Ночью на ферме было двое: скотник Тропин, первый заметивший огонь, и телятница, ее сейчас Глинков устанавливает. С Тропиным я мимоходом поговорил — темный он. Говорит, что увидел огонь и поехал в село. В коровник, дескать, не заходил. Клянется, что про ларь ничего не знает. Вранье это. Об этом ларе все отделение знает, а он слыхом не слыхивал. Вообще он фигура интересная, из «ортодоксов». Если уж упрется во что-нибудь — не сдвинешь. Судим был по двести шестой, наказание в колонии отбывал, так что кое-какое стационарное образование получил. Попивает, иногда крепко… Смекаешь, какой оппонент тебе в скором времени достанется. С ним повозиться придется. У меня чутье на эти вещи. Не чист он в этом деле, не хочу сказать, что он поджег, но о чем-то существенном умалчивает — точно…

Я бы на твоем месте прямо сейчас бы Тропина допросил. Первый мой наставник — Патрушев Николай — классный опер был. Так он всегда говорил, чем ближе по времени очевидец к происшествию, тем больше правды в его показаниях. Человек — существо саморегулирующееся. Он в уме свои поступки так отмотивирует, так оправдает, так залижет — зацепиться не за что будет.

— Шеф сказал, — промямлил в ответ Кроев, — начнем с осмотра.

— На шефа надейся, — ответил Корж, — а сам дело веди. Не прав твой шеф. Пожар может быть как непосредственно преступлением, так и средством сокрытия следов преступления. Поэтому на один осмотр надеяться нельзя, вдруг он ничего не даст. Есть у меня печальный опыт еще по Н-ску. Загорелся в пригороде дом. Приехали мы туда, осмотрели место происшествия, останки хозяина в доме нашли. Ну, как водится, окружение опросили на скорую руку, труп на экспертизу направили. Через месяц следователю заключение приходит: сгорел заживо — это подтверждается наличием в крови стойких соединений с окисью углерода.

Корж посмотрел на потухшую сигарету и, словно разозлившись на нее, выбросил окурок в форточку.

— А спустя месяц почти там же другой пожар и опять в мое дежурство. Приехали мы — картина как две капли воды на первый пожар похожа, только труп сильно обгорел. Мы, естественно, с твоими коллегами осмотр сделали, соседей опросили и успокоились — данных на убийство нет, а через месяц эксперты заключение дают, что потерпевший уже мертвым горел. Вот тогда и стали мы на уши. Больше месяца минуло. День и ночь работали, пока на убийцу не вышли. Он, оказывается, видел первый пожар и решил со своим недругом расправиться, а чтобы концы спрятать, дом поджег. Я все это к тому, что поработай мы сразу над другими версиями, а не ухватись за одну — несчастный случай, может быть, сразу на преступника и вышли бы. А так Патрушеву спасибо, если бы не он, до сих пор бы дело висело. Нам тогда за раскрытие сам генерал благодарность объявил. Правдами и увольнением грозил за поверхностную работу в первый раз, но… победителей не увольняют. Ты не огорчайся особенно, что тебе работать не дают, и время зря не теряй. Походи по деревне, к пожарищу сходи, пусть все это у тебя в подсознании отложится. Если дело затянется, кое-что может пригодиться. И мой тебе совет — допроси Тропина.

Однако Тропина допросить не удалось. Прибежал Глинков и позвал следователя к шефу. Шеф «довел» до сведения Кроева мнение районного начальства о причинах пожара. Все выглядело, как говорил Корж.

Затем все поехали на центральную усадьбу обедать, а потом начали осмотр.

Пока копались, вытаскивали, разбирали, спорили, фотографировали, описывали, опечатывали — наступил вечер.

Едва державшийся на ногах Мазюк сказал:

— Все, допросим Тропина и домой.

Но, видимо, в этот день сама судьба не давала возможности допросить свидетеля.

Посланный на его поиски Глинков вернулся ни с чем, а Корж спустя четверть часа явился с Тропиным, который был настолько пьян, что даже говорить не мог. Он только мычал и все пытался похлопать прокурора по плечу.

Кондак, возмутившись его видом, вышел из себя и отправил Тропина в вытрезвитель, не пожалев отослать в Кедровку свою машину.

Совещание по итогам работы за день решили провести в райотделе. В райцентр добирались на машинах прокурора и директора совхоза. В Кедровку приехали к девяти часам вечера.

В кабинете начальника милиции участники осмотра уселись за длинный стол, и Мазюк, открыв совещание, предоставил слово начальнику спецов.

Красавец майор поднялся со стула, одернул китель, пригладил волосы и начал излагать результаты осмотра. После длинного перечня мелких деталей добрались, наконец, до главного:

— С учетом всего этого, — заключил майор, — очаг возгорания был в центре коровника.

Корж ногой толкнул Кроева:

— Где ларь был, — шепнул он.

— Предположительной причиной возгорания, — продолжал, между тем, майор, — может быть короткое замыкание в электропроводке. Об этом свидетельствуют, в частности, характерные прожоги на сохранившихся частях провода. Но прожоги могли возникнуть и во время пожара. Точный ответ на этот вопрос даст экспертиза. Но, — тут главный спец посмотрел вокруг, — мы не исключаем как причину пожара и занос постороннего источника огня… и, хотя данных за поджог не получено, есть необходимость выдвинуть поджог как одну из рабочих версий.

Майор закончил говорить и, так как вопросов ему не задавали, сел на свой стул.

Шеф предоставил слово Кондаку. По фактам, добытым Коржом, он рассказал об обстановке в селе, об отношениях руководителей и рядовых работников. Особо коснулся характеристики единственного свидетеля — Тропина.

Кондак говорил медленно, его усталое лицо было землисто-желтым, давала знать о себе больная печень. Он уже несколько лет собирался уйти на пенсию, но каждый раз откладывал уход на следующий год. Обычно желание уйти возникало после хороших встрясок от начальства или таких происшествий, как сегодняшнее. Но… за встрясками и ЧП следовала относительно спокойная полоса жизни, и зам решал послужить еще.

После Кондака, к неудовольствию шефа, все стали говорить с места, не спрашивая разрешения у «председательствующего». Это была самая плодотворная фаза обсуждения. В ней оформились, наконец, те предположения о причинах и виновниках пожара, которые в юриспруденции носят короткое название версий.

Первая — короткое замыкание, вторая — Тропин, третья — посторонние лица и четвертая версия — пожар как результат халатности должностных лиц.

В заключение выступил шеф. Он вновь вернул обсуждение в привычные рамки совещания и неторопливо, как на судебном процессе, стал излагать известную присутствующим истину о том, что отрабатывать необходимо все версии одновременно. Затем перешел к конкретным вещам:

— Приблизительная стоимость коровника — 16 тысяч, животных — 12 тысяч, если оборудование будет оценено тысячи в три, то за тридцать тысяч перевалит.

— Не перевалит, — сказал шепотом Корж, — не дадут перевалить…

— Уголовное дело, возбужденное по признакам статьи 172 Уголовного кодекса РСФСР, примет к производству следователь прокуратуры Кроев.

Брови Кондака при этом радостно взметнулись вверх. Прокурор брал себе дело заведомо милицейской подследственности. Зачем?

— Я считаю, — продолжал, между тем, шеф, — что целесообразно создать группу из работников прокуратуры и милиции.

Услышав это, Кроев усмехнулся. Если из сотрудников милиции можно создать группу даже из десяти человек, то под прокурорскими понимался только Кроев. Шеф опроверг истину о невозможности одному корнету встать в две шеренги.

— От нас в группе будет работать Денисов, — заключил Кондак.

Началась защита ведомственных интересов. Кондак берег Коржа. «И еще Глинков, разумеется», — добавил он, понимая, что группа выглядит бледно.

— Так дело не пойдет, — вскочил со своего места Мазюк, — в группе должен быть Корж. — Он прекрасно понимал, что без Коржа перспектива раскрытия дела становилась призрачной, а так как он взял дело в свою «епархию», то «повесить» его так просто не собирался.

— У нас две кражи не раскрыты, — вяло сопротивлялся Кондак.

Но шеф твердо стоял на своем:

— Только Корж. Если вы не понимаете момента и не хотите со мной согласиться — перенесем наш спор в другие инстанции.

Упоминание об инстанциях сделало Кондака сговорчивым:

— Ладно, — сказал он, — пусть будет Корж.

— Ну вот, — облегченно вздохнул шеф, — организационные вопросы решены. Александр Петрович, спланируйте ход расследования и работайте. Повезло вам. Не каждому молодому следователю такие дела достаются.

Все зашумели и стали расходиться, и вскоре в кабинете остались только Корж и Кроев.

Кроеву ужасно хотелось спать, но, не желая перед Коржом выглядеть слабаком, он спросил:

— Над планом сейчас поработаем?

— Нет, — ответил Корж, — с лёта дело не взяли — торопиться некуда, теперь думать надо, а сегодня сделать это качественно мы уже не можем, да и народа ответственного кругом много — советами замучают. Завтра подумаем, завтра нас будет намного меньше.

— Почему?

— Сразу не объяснишь, поработаешь чуть больше — узнаешь. До завтра.

Кроев вышел из райотдела последним. Он сильно устал, но шел в общежитие неторопливо, небрежно неся следственный портфель и фотоаппарат. Не стоило заходить в прокуратуру: завтра с этим же портфелем и аппаратом он поедет в «Приозерный».

Бессонная ночь и сумбурный день, события которого картинками калейдоскопа складывались и рассыпались в голове следователя, утомили его, и он, добравшись до постели, мгновенно уснул.

Ясновидящий Корж оказался прав. На следующий день в «Приозерный» шла одна прокурорская машина, в которой на переднем сиденье рядом с Василичем сидел Кроев, а сзади подпрыгивали на кочках Корж и центральная фигура вчерашнего происшествия Тропин, вытрезвленный, но не опохмеленный.

Тропин не выглядел злодеем, на героя он тоже не походил. Это был в полном смысле невзрачный человек лет сорока с темным испитым лицом, оловянными навыкате глазами и полуоткрытым ртом. Он сидел, забившись в угол «Уазика», тупо уставившись в одну точку на полу. Шапка на его голове сидела криво, телогрейка была расстегнута.

Выехали за Кедровку. Под колесами машины хрустел ледок. Начинался очередной мартовский день.

Дорога предстояла длинная, и Корж решил не терять времени даром. Выждав момент, он спросил Тропина:

— Болит голова?

— Не болит, — зло ответил тот, — с чего ей болеть.

— Ну, конечно, с чего ей болеть, — сказал Корж, — ты же вчера выпил сто грамм, но с устатку опьянел. Так?

— Так, — ответил Тропин, не чувствуя иронии.

— Так, — подтвердил Корж. — Ну, а прокурора зачем ругал и в вытрезвителе про пожар всем говорил? Меня чуть не избил, когда я тебя вечером в контору пел.

— А че я говорил? — насторожился Тропин, — я ни че…

Он, конечно, не поверил, что мог ругать прокурора и драться с Коржом. Но вот проболтаться спьяну мог, и это его забеспокоило. Корж умело заронил в его душу зернышко сомнения.

— Что-то ты там про ларь говорил, — продолжал разговор Корж.

Тропин словно проснулся, поднял голову, посмотрел на Коржа и медленно, чуть ли не с угрозой, процедил:

— Мягко стелешь, начальник.

Ответ этот, исходивший от неразвитого алкаша из Кедровки, буквально ошарашил Кроева и Коржа. Ни тот, ни другой не ожидали от него ничего подобного.

Первым справился с замешательством Корж:

— Ну, ну, Тропин, — не строй из себя блатного. Со мной эти штучки не пройдут. Я твою биографию лучше своей знаю. Ты мог бы Денисову баки заколачивать. Он бы тебя поддержал и по «фене» побазарил. Тебя послушаешь — ты всю жизнь в тюрьме сидел и зону в долгах и страхе держал. Об этом ты односельчанам рассказывать можешь. Ты им можешь сказать, что ты в те лаге’, что ничего не боишься и что тебе две пятницы жить осталось, а у меня это не пройдет. Я таких ухорезов насквозь вижу, — сказал Корж без тени иронии, — понял?

Тропин долго молчал, а потом буркнул:

— Понял.

— То-то.

Кроев в разговор не вмешивался. Как следователю, ему резало слух обращение с Тропиным на «ты», как это делал Корж. Однако он не вчера родился и видел, что «вы», сказанное таким людям, как Тропин, роняет в их глазах авторитет следователя, выставляет его «мозгляком и интеллигентом», с которым и разговаривать не стоит.

Прошло некоторое время, и Корж, дав Тропину переварить горькую пилюлю, стал подходить к нему с другого конца.

— Ты же умный мужик, Тропин, если с тебя, конечно, эту мишуру стащить.

Молчание.

— Умный же?

— Да не дурак, — произнес Тропин не без гордости.

— Восемь классов закончил, книги читаешь. Читаешь ведь?

— Читаю, — ответил Тропин, последний раз державший в руках книгу лет двадцать назад.

— Историю тебе хочу рассказать одну. Склад однажды в соседнем районе сгорел. Сторожа по подозрению задержали. Доказали, что пожар от замыкания произойти не мог. Грозы в то время не было, зима на дворе, как и сейчас. Посторонние в склад не заходили. В общем, все сходилось на том, что сторож виноват. Бросил, наверное, окурок и поджег склад неумышленно. Сторожу все говорят — признавайся быстрей, зарабатывай смягчающие вину обстоятельства, будет о чем адвокату на суде говорить. А он ни в какую: неграмотный был, книг не читал, не то, что ты… не знал, что признания его для суда не надо, если все другие обстоятельства налицо. Чуешь — история эта чем-то на нашу похожа. Да, а сторожа осудили тогда, и он в зоне раскаиваться стал, что сам не признался. Ты ведь понимаешь, есть разница одного петра тянуть или двух. Так?

— Ничего я не брал, — взорвался вдруг Тропин. — Я знаю, вам посадить кого-то надо. И вы герои, и фраер сидит. Вам был бы человек, а статью вы подберете. Я не был в коровнике, я — ученый, я знал, что меня в первую голову таскать начнут и даже подходить к нему не стал. Мне медаль надо за то, что я народ поднял или че-нибудь еще, а теперь выходит — за мои же сухари, и я же пидарас. Нет, начальник, я чужую вину на себя не возьму. Горбатиться за кого-то не пуду.

Тропин говорил с придыхом, и Корж, видя, что тот пытается довести себя до истерики, решил выпустить пар.

— Успокойся, Тропин, успокойся, — сказал он, — никто на тебя ничего не вешает, пока, разумеется. Не такая ты важная персона, чтобы все следствие на тебе клином сошлось. Без тебя разберемся. Да и, честно сказать, что ты помнить можешь? Ты же в ту ночь пьяный был. Так?

— Че? — усмехнулся Тропин. — Пьяный, стакан красного для сугреву выпил, и уже пьяный.

— А с кем выпил?

— Один.

— Один? Ты что, алкаш, что ли, один пьешь?

— А что, только алкаши пьют одни, — проронил Тропин обиженно и вновь уставился в пол своими оловянными глазами.

Корж снова попробовал разговорить Тропина, но тот не откликался.

«А ведь он не дурак, — подумал Кроев, — он ничего не сказал о пожаре, не стал оправдываться, чтобы не дать невзначай Коржу какой-нибудь конкретный факт, за который в дальнейшем можно было бы зацепиться. А как ловко он переиграл Коржа, „обидевшись“ за алкаша. И теперь, прикрываясь обидой, как щитом, не будет отвечать на вопросы».

Так оно и вышло. Корж, получив на свои вопросы обиженное сопение, замолчал, а затем для порядка попросил Тропина хорошенько подумать обо всем, «так как время еще есть».

На отделение приехали поздно.

Заслышав «Уазик», на крыльцо конторки вышел Глинков.

— Принимай гостей, — сказал Корж, ступая на землю, — не нас, конечно, Тропина. Определи его в коридор, пусть ждет.

— Жрать хочу, — буркнул Тропин, выходя из машины.

— Придется потерпеть, — ответил Корж, — я тоже не завтракал, значит, обедать придется в одно время. Теперь у нас будет один распорядок: работать будем в одно время, есть в одно и так до тех пор, пока с пожаром не разберемся.

Оставив Тропина в коридоре, группа прошла в кабинет управляющего. Кабинет был свободен. Конкин с людьми разбирал пожарище, следуя указанию директора, «чтоб ни одной сажинки не осталось». Бухгалтер Степаненко после пожара приболел, простыл, наверное, и таким образом все «административное здание» отделения было в распоряжении прокуратуры и милиции.

— Проведем совещание, — предложил Кроев.

Корж быстро взглянул на него и, погасив улыбку, ответил:

— Разумеется. Прикинем, что вчера сделали, до чего, так сказать, докатились и чем будем заниматься сегодня.

После недолгого обсуждения решили допросить Тропина и телятницу, которую вчера установил Глинков.

— Марию я предупредил, — сообщил Глинков, — она тут поблизости.

Кроев мысленно отметил эту особенность жителя деревни.

Будь на месте Марии мужчина, Глинков назвал бы его независимо от возраста солидно — Степаном или Федором, не так, как в городе. Там иногда до седых волос доживают мужчины, а выше Вовчиков и Вольдемаров не поднимаются.

— Мария подождет, — сказал Кроев, — приглашайте Тропина. Где он?

— В коридоре.

Но Тропина в коридоре не оказалось.

— Глинков, — разозлился Корж, — скажи женщине, пусть зайдет, а сам найди Тропина, иначе он нам еще один день сломает.

— Есть! — ответил Глинков по-военному и исчез.

Весь день прошел в допросах.

Картина происшествия постепенно прояснялась, но и она не давала ответа на главный вопрос — кто или что?

Тропин твердо стоял на том, что в третьем часу увидел огонь в окне коровника и сразу поехал в деревню сообщить об этом начальству.

«Начальство» в лице бухгалтера Степаненко — сухонького старичка пенсионного возраста (молодых на отделение калачом не заманишь) — подтвердило это, добавив, что дало Тропину распоряжение поднимать людей, а само побежало в контору звонить в пожарную охрану.

Телятница Мария, фамилия ее была Ивахина, вообще ничего не видела, так как в момент загорания принимала телят в другом помещении.

Жена Тропина — худая издерганная женщина в течение часа жаловалась на мужа-пьяницу, но ничего интересного и относящегося к делу не сказала.

Завфермой вспомнила, что в коровнике по ночам должен был дежурить скотник, но «людей не хватает, и он там не дежурил».

Все больше становилось в папке следователя протоколов и все меньше надежды за что-нибудь зацепиться. Все было гладко и правильно. Будто некий рашпиль зачистил все нужные следствию шероховатости и неправильности. Только теперь понял Кроев шутливые слова Коржа о том, что скоро они останутся одни. Их более опытные коллеги смекнули, что дело сразу не раскрыть, и отошли в сторону. Сумеет Кроев установить истину — хорошо, не сможет, что с молодого возьмешь?! Но позиция шефа непонятна, взял в прокурорское производство дело милицейской подследственности. Для чего?

В куцей, как заячий хвост, практике Кроева еще не было таких дел. Почти все источники доказательств исчерпаны, а вывод о причинах пожара сделать невозможно. И призрак большого «глухаря» стал прорисовываться в сознании Кроева все явственнее.

К вечеру сосущее чувство тревоги усилилось, и Кроев вспомнил, что не обедал и не дал это сделать другим.

Дорога обратно прошла в молчании, если не считать ворчания Василича о том, что «желудок надо берегчи смолоду, да и о других думать не мешает».

Водитель кривил душой. В багажнике машины он всегда возил с собой термос из нержавеющей стали, хлеб и сало. Но для Василича горячий чай и бутерброд — не еда, а так, «баловство одно».

Завезли на центральную усадьбу Глинкова и поехали дальше. Корж дремал на заднем сиденье, а Кроев, огорченный неудачей, анализировал обстоятельства дела и, как свойственно человеку, ругал начальство и оправдывал себя. Ему вспомнились вчерашние высказывания шефа и Кондака, каждая их реплика теперь наполнилась определенным смыслом. Кроев вспомнил также телефон в конторке, не зазвонивший за день ни разу. Гнетущее ощущение собственной беспомощности навалилось на него.

В общежитии он долго не мог заснуть: вспомнился город, летний, вечерний, с мокрым асфальтом, фонарями синего цвета, большим количеством куда-то спешащих людей.

Чтобы причинить себе боль, почувствовать себя оторванным от мира, брошенным всеми, он выглянул в окно. И надо ли говорить — ему это удалось.

В фиолетовой темноте ночи виднелись одинаковые окна, освещенные красноватым светом, сизый дым одинаково струился из одинаковых кирпичных труб, где-то лаяли собаки — и ни одной души не было на улице…

Ночью ему снилось, как он, одетый в белый халат, присутствовал при вскрытии погибших во время пожара животных, а потом, выходя из помещения ветстанции, нос к носу столкнулся с Тропиным. Тропин испугался и убежал. Потом он долго бродил вокруг дымившегося коровника и что-то безуспешно искал и спохватился, когда уже стемнело. Он хотел идти в деревню, но тут из дыма, клубами поднимавшегося над пожарищем, вышла знакомая фигура грозы всех ребятишек его двора хулигана-переростка по кличке Тортила. Тортила шел к нему вихляющей походкой, засунув руки в карманы брюк. Кожаная кепочка с коротким козырьком была надвинута на нос так, что нельзя было сразу разглядеть глаз. Десять лет назад Тортила устроился работать на самоходную баржу и после обмывки первой получки ступил мимо трапа…

Тортила приближался с неумолимостью удава, и Кроев, как двенадцать лет назад, от страха не мог произнести ни слова.

— Что притих, птенчик, — хрипло, как из могилы сказал Тортила, — поприветствуй дядю… иль следователем стал, заелся?

— T-ты же в затоне утонул, — выдохнул наконец Кроев.

— А это не значит, сынок, что со мной здороваться не надо.

И Тортила, приподняв рукой козырек кепки, взглянул на следователя неживым взглядом, от которого тот проснулся.

Электронные часы Кроева показывали пять сорок. Можно было поспать еще, и он, стряхнув с себя тяжесть кошмара, снова заснул.

Однако долго спать ему не пришлось, в дверь постучали, и Глафира передала ему просьбу шефа явиться срочно в прокуратуру. Еще не рассвело, на улицах никого не было, перед прокуратурой стоял знакомый «Уазик», а перед ним нервно расхаживал шеф.

— Доигрались, — сказал он, увидев Кроева, — разумеется, вы тут не при чем. Я уже позвонил куда надо. Это, конечно, Коржа работа. Поэтому поедете в «Приозерный» — Тропин повесился…

И снова знакомая дорога, и снова хрустит подмерзший за ночь ледок, и только совсем не трясет, и машина мчит как на крыльях, хотя Кроеву не хочется, чтобы она ехала так быстро.

На ферме его встретил Глинков.

«Надо бы спросить его, как это произошло», — подумал Кроев.

Но Глинков был сам ошарашен, таращил глаза на следователя и молчал. К дому Тропина подошли молча, и только тут Глинков заговорил:

— Свет в деревне вырубил кто-то, но у меня свеча есть.

Кроеву вдруг стало страшно, но он, пересилив себя, толкнул двери сенцев, прошел по длиннющему коридору со свечей в руках и, наконец, вошел в комнату. Она была пуста. Он решил повернуть обратно, но чья-то железная рука намертво закрыла ему рот и нос.

— Просыпайся, Шерлок, — услышал он знакомый голос.

У постели сидел Корж.

— Некогда мне, — сказал «урка», — тороплюсь. Я сегодня занят до обеда. Начальство просит Денисову помочь. Но ты не огорчайся, езжай в «Приозерный», займись там документами, а я, как освобожусь, сразу к тебе. И еще вот что. Скоро тебя торопить начнут, поэтому не надейся, что вечно будешь в «Приозерный» ездить. И меня скоро отзовут, а чтобы успеть как можно больше, надо денек-другой плотно по делу поработать. Возьмем дело — мы на коне, не возьмем — нас изобьют. Я к тому, что, может, нет смысла каждый день в совхоз мотаться, времени много уходит. В «Приозерном» гостиница, там переночевать можно. Я Любаню уже предупредил. Усек?

— Ладно, — согласился Кроев.

Корж ушел, а следователь стал собираться на работу. По дороге он вспомнил сон.

Да, давно ему не снилось ничего кошмарного. Пожалуй, с тех пор, когда он, будучи студентом, свалился с моста в реку и ударился грудью о старую сваю. Тогда он три дня пролежал без сознания и такого в бреду насмотрелся…

В приемной прокуратуры с обиженным видом сидела секретарша Тамара. Кроев подумал, что шеф с утра отчитал ее за какую-то провинность, а может, и не провинность, а просто так, чтобы не забывала, что на свете есть начальство. Следователь поздоровался с ней, сочувственно подмигнул и прошел к прокурору.

— Докладывайте, — сходу сказал шеф.

Кроев коротко доложил о событиях вчерашнего дня.

— Так, так, — недовольно пробормотал прокурор, — все это — действия по достижению результата, а где же сам результат?

— Его пока нет, — ответил Кроев, — дело не раскрыто. Есть, однако, надежда на экспертизу.

— Экспертизу говорите, — перебил его шеф, — это ту, о которой вы еще постановление не вынесли?

— Да, — ответил Кроев обескураженно, — у меня не десять рук, и я не могу одновременно работать по делу в «Приозерном» и выносить постановление с назначением экспертизы.

— Я не об этом, — сказал шеф, — я просто хочу предупредить вас, чтобы вы по молодости не запустили других дел, которые у вас в производстве. У них тоже сроки, и они на месте не стоят, и вы должны об этом помнить. Поэтому не увязайте надолго в совхозе… И еще всегда помните, что вы — прокурорский работник, не сближайтесь особо с розыскниками. Жизнь — булгахтерия сложная…

Зазвонил телефон. Прокурор снял трубку, и строгое его лицо приняло мягко-умильное выражение. Прикрыв микрофон рукой, он произнес:

— Василич тебя до совхоза подбросит, но ты его там не держи: машина здесь нужна.

И шеф махнул рукой Кроеву, дескать, давай, действуй.

Дорогу чуть развезло, потому ехали медленно. Весеннее солнце бликами играло на окнах «Уазика», пуская зайчики в глаза водителям встречных машин.

Кроеву вдруг стало весело. Он забыл разговор с шефом, забыл ночные кошмары. Двадцать пять — возраст, когда даже плохой сон не приносит головных болей, восстанавливает силы, снимает отрицательные эмоции. Где-то далеко остались вчерашняя беспомощность и растерянность, и положение уже не казалось совсем безнадежным. Кроеву даже почудилось, что именно сегодня он схватит за хвост птицу удачи. Веселость эта вдруг переросла в злость, хорошую веселую злость, не на начальство, бросившее его в трудную минуту, не на обстоятельства, складывающиеся не в пользу, злость на себя.

— Ну, — сказал себе Кроев грозно, когда на горизонте появилась центральная усадьба «Приозерного», — с ним или на нем.

«Приозерный», а точнее его центральная усадьба, за годы правлений Клягина преобразилась и стала похожа на город (из статьи в районной газете). Директор построил контору в два этажа, отгрохал Дом культуры. Да что там дом — дворец с огромным залом, мягкими креслами, деревянным паркетом.

На площади перед ДК и конторой, а также частично на центральной улице появился асфальт. Такую роскошь в Кедровском районе мог позволить себе только райцентр. И хотя качество асфальта было неважным — в нем преобладал гудрон, и в жаркие дни он лип к ногам и колесам машин — это был асфальт, асфальт «такой же, как и в Кедровке». Укладывала асфальт бригада шабашников из четырех человек. Руководил ими крепкий старик по имени Ахмет, почти не говоривший по-русски и общавшийся с жителями «Приозерного» через переводчика, своего племянника Шамиля. За селом у бригады стояло сооружение, похожее на паровоз братьев Черепановых. В нем и варился асфальт, который доставлялся потом в село и укатывался ручными катками.

Кроме асфальта, бригада занималась строительством двухквартирных домов — коттеджей, «мечты специалистов других сел».

Однако венцом Клягинских нововведений была картинная галерея. Она была создана «по инициативе самого директора» и размещалась в Доме культуры. Клягин лично ездил в Н-ск и за совхозные деньги приобрел несколько картин профессиональных художников. Остальное место в галерее заняли репродукции классиков. В картинной галерее «проходили экскурсии ребятишек местной школы», туда приглашали всех проверяющих из района и области. Такой галереи не было даже в Кедровке.

С приходом Клягина резко изменился ритм и темп жизни в «Приозерном». Он не давал застаиваться ни себе, ни специалистам, ни рядовым совхозникам. Все горело у него в руках, и постепенно на директорский темп работы перешли все и даже учреждения, не входящие в структуру совхоза: школа, детский сад, Дом культуры.

О «Приозерном» заговорила сначала районная, а затем и областная пресса, а двухметровая фигура директора стала завсегдатаем президиумов всех совещаний и заседаний. И хотя показатели выхода сельхозпродукции не увеличились, о «Приозерном» стали говорить как о маяке, на который следовало равняться.

Кроев отпустил Василича и пошел в сельский совет, где его должен был ждать Глинков. В кабинете Кроев застал заплаканную женщину, что-то объясняющую участковому. Разговор, видимо, уже закончился, женщина приводила себя в порядок, промакая платочком глаза и хлопая ресницами.

— Все, Галина, — сказал ей Глинков, — я с ним поговорю сегодня же.

— Вы уж, пожалуйста, — попросила женщина и, придав своему лицу строгое выражение, ушла.

— Заведующая нашей гостиницей, — объяснил Глинков, — на мужа бывшего жалуется. Он на севере работает, а когда в отпуск приезжает, пытается с ней под хмельком за жизнь поговорить. Надо его установить… Он где-нибудь у приятелей остановился. И профилактировать. Я недолго. На отделение поедем?

— После обеда, — ответил Кроев, — когда Корж подъедет. Да, мы сегодня в «Приозерном» ночевать будем.

— Вот хорошо, — обрадовался Глинков, — если я мужа не найду, хоть вы его отпугнете. Ночевать-то в гостинице придется… у Галины.

— Нам все равно, — ответил Кроев.

На том и расстались. Глинков побежал устанавливать и профилактировать бывшего мужа заведующей гостиницы. А Кроев направился в контору совхоза.

В конторе он зашел в бухгалтерию. Главбуха Егорыча на месте не оказалось. Две женщины: пожилая и помоложе, с любопытством рассматривая гостя, в голос сообщили, что за главного остался Алексей Кравцов.

— Он сейчас подойдет, — сказала та, что помоложе.

— А вы к нам по какому вопросу? — спросила та, что постарше.

— По делу, по делу, — ответил Кроев и хотел уйти, чтобы не стоять под кинжальным взглядом любопытствующих женщин, но его остановили новым вопросом:

— Вы из сельхозуправления, с проверкой к нам?

— Почти, — ответил Кроев.

— Что-то мы там таких не видели, — игриво сказала молодая.

Кроев открыл было рот, чтобы ответить, но тут появился Кравцов — маленький, метр с кепкой, мужчина, больше похожий на школьника, чем на заместителя главного бухгалтера совхоза. Он пригласил следователя в кабинет Егорыча, находившийся через стенку с общим залом бухгалтерии.

Кроев представился.

— А мы вас ждем, — простодушно сказал Кравцов, — директор дал распоряжение подготовить справку об ущербе. Вот она… главным подписана.

Кроев взял из рук Кравцова справку. В конце небольшой колонки цифр значился итог — 12 тысяч 547 рублей.

— Все правильно? — спросил Кроев. — Нет необходимости сверять стоимость с документами?

Кравцов покраснел и пожал плечами.

— Главный сам подсчитывал, — обиделся он, — а документов нет… Точнее, они есть, но где-то у главного, а он сейчас болеет…

В это время раздался стук в дверь и в кабинет просунулась голова секретарши:

— Директор просит вас зайти, — передала она.

Кроев поднялся со стула, а Кравцов облегченно вздохнул: роль громоотвода, которую поручил ему главбух, не очень подходила его характеру. Но главный — старая лиса от бухгалтерии — все рассчитал правильно, да и директор начеку, не оставил в трудную минуту.

Приемная директора от обилия светлого пластика и алюминиевого уголка напоминала салон современного авиалайнера. В свое время Клягин через дружеские связи под ширмой шефской помощи выпросил на авиазаводе в областном центре некоторое количество крылатого металла и пластика, которые затем и употребил для отделки приемной и кабинета.

Пройдя сквозь две обитые кожей двери, Кроев оказался в царстве темных полированных столов и мягких стульев, двумя рядами стоящих по левую и правую руку от директорского кресла. Сиденья правого ряда стульев были обтянуты полиэтиленом. На них во время планерок и совещаний сидели руководители среднего звена и специалисты в рабочей одежде и спецовках. Левый ряд предназначался для конторских служащих.

Увидев Кроева, Клягин поднялся из кресла во весь свой саженный рост и пошел навстречу.

— Доброго здравия, — приветствовал он громоподобным голосом. — Как успехи?

— Пока никак, — ответил Кроев.

— За что вам деньги платят? — Деланно возмутился Клягин. — Прошу садиться.

Кроев присел на стул, а Клягин прошел к креслу и прочно уселся в нем.

— Прокурор звонил, — сообщил он, — просил подготовить справку по ущербу. Вам ее передали?

— Да, — ответил Кроев, — но я хотел бы сам ознакомиться с документами о балансовой стоимости.

— Ну вот, — ответил Клягин и укоризненно покачал головой. Затем он снял трубку телефона и резкими нервными движениями набрал номер.

— Мазюк, — начал он, — ты почему работников моих от дела отрываешь? Они бьются, ущерб подсчитывают, а твой сотрудник приезжает и обвиняет всех в фальсификации. Что ж это вы — законники — в одной фирме работаете, а в разные дудки дуете?

Что ответил шеф, Кроев не слышал. Клягин некоторое время подержал трубку у уха, а затем передал ее Кроеву.

— Вы почему там отсебятиной занимаетесь? — спросил шеф. — У вас что, времени воз или ущерб тот факт, который приведет вас к раскрытию дела?

Такой подножки со стороны шефа он не ожидал, первую минуту он даже не нашел, что ответить. А шеф под ехидную ухмылку Клягина продолжал отчитывать следователя.

— Владимир Юрьевич, — оправился наконец Кроев, — но справка — откровенная липа, и в ней нет ссылок на балансовые документы. С таким же успехом я сам мог написать сумму ущерба, глядя на потолок. Поэтому я решил…

— Какова сумма? — спросил шеф, видимо, догадавшийся в чем дело.

— Двенадцать тысяч.

— Правильно решил, — неожиданно ответил шеф, — я вижу, Клягину палец протянешь, без руки останешься. Изымайте документы и подсчитывайте ущерб сами.

В трубке коротко запикало, и Кроев отдал ее Клягину, которому концовка разговора с шефом явно не понравилась. Из всего этого Кроев понял, что шеф действительно просил подсчитать ущерб, но не знающий середины Клягин «злоупотребил доверием» шефа.

— Ну вот, — сказал Кроев, — приглашайте главбуха, будем смотреть документы.

— Ну и контора, — ответил Клягин, — один одно, другой другое… никакой субординации.

Он нажал на невидимую кнопку, и в кабинет тотчас же вошла секретарша.

— Ниночка, — попросил ее директор, — пригласи кого-нибудь из бухгалтерии.

Ниночка, кивнув, исчезла, а через минуту на пороге показалась пожилая бухгалтерша.

— Где у нас главный? — спросил ее Клягин.

— Приболел он, — ответила та.

— Надолго?

Женщина посмотрела на Кроева и сказала:

— На неделю, не меньше.

— Кому он передал свое хозяйство? — спросил директор.

— Главный, если на неделю уходит и зарплаты нет, ключи от сейфа не передает.

— Безобразие, — ухмыльнулся Клягин, — как вернется, ко мне его…

Пожилая ушла.

— Не судьба, — проронил директор следователю, — ждите неделю, не взламывать же сейф. Да и не горит это. Ущерб всегда подсчитать можно. Это не преступника найти, который коровник поджег…

Кроеву спектакль, разыгранный директором, был неприятен. Он никогда не думал, что этот гигант и «организатор совхозного производства» такой тонкий интриган. Следователь представил себе, как он через неделю будет вынужден снова встретиться с Клягиным, решил пойти на компромисс, успокоив себя тем, что, если директор и иже с ним будут опять делать липу, он изымет документы и сам подсчитает ущерб.

— Поступим иначе, — сказал Кроев. Он вытащил из папки бланк прокуратуры и тут же написал запрос на имя директора совхоза с просьбой предоставить «данные о стоимости помещения, инвентаря и животных сгоревшего коровника со ссылкой на документы балансовой стоимости». Закончив писать, Кроев сообщил директору, что отдаст на регистрацию секретарше, и, не прощаясь, вышел.

После посещения конторы Кроев допросил водителя пожарной машины.

Молодой парень — ровесник Кроева — стучал себя в грудь, доказывая, что он и не мог доехать до отделения. И ему не стоило даже выезжать, так как машина больше километра пройти не могла. Она и сейчас в таком же состоянии, так как запчастей нет, а начальству на это наплевать. У них от этого зарплата не убавляется…

Кроев слушал его, механически записывал показания, думая, что это хороший факт для прокурорского представления.

К обеду он закончил допрос и вернулся в Совет. Там были Корж и Глинков.

— Как ущерб? — иронически поинтересовался Корж.

— А-а, — махнул рукой Кроев, — тянут что-то, говорят, через неделю сделают.

— Ну-ну, — усмехнулся Корж, — время обеденное, перекусим и за работу.

Глинков, почтительно выслушивающий разговор следователя и Коржа, предложил:

— Можно у меня…

Но Корж отклонил домашний вариант.

— Пообедаем в столовой, а ты можешь сходить домой.

— Зачем, — ответил Глинков, — я с вами. Тем более вас без меня не накормят. Распоряжение директора — посторонних не кормить.

— Точнее, кормить с его разрешения, — поправил Корж, — у Клягина болезненное чувство того, что о нем кто-нибудь забудет. Ну да ладно, собираемся.

В столовой было пусто: летний сезон еще не наступил, приезжих на центральной усадьбе не было, а школьники интерната, тоже кормившиеся в столовой, уехали на каникулы. Поэтому для персонала столовой конец марта — затишье. В это время их работа сводилась к приготовлению десятка порций на всякий случай. Если такой случай представлялся, то обед поедали приезжие, в отсутствие таковых — его пожирали местные хавроньи, толстея на казенных харчах на радость работников столовой.

Полная краснощекая женщина стояла за стойкой и выдавала «комплекс номер один»: гороховый суп, котлету с картошкой и компот. «Комплекс номер два», значившийся в меню, отсутствовал, и группе ничего не оставалось делать, как взять то, что им предлагалось.

Получив три порции и расплатившись, группа расположилась в углу большого зала столовой и принялась есть под любопытным взглядом раздатчицы.

Корж, расположившись по-хозяйски за столом, спросил:

— А боковушка работает?

— Сейчас редко, — ответил Глинков, — а раньше работала ежедневно.

Боковушкой назывался малый зал за столовой, оборудованный для приема особо почетных гостей, тех, в чьих услугах нуждался совхоз, а также различного рода проверяющих.

— Туда не попадешь, — продолжал Глинков, — ей лично хозяин распоряжается.

— Да мы и не рвемся, — сказал Корж, — хотя Кроев сегодня мог бы обедать даже в присутствии хозяина, если бы попокладистей оказался.

— Откуда это известно? — спросил Кроев.

— Глинков по секрету сообщил, — засмеялся Корж, разламывая пополам огромный кусок хлеба.

Говорят, что процесс еды — показатель характера человека, точнее его темперамента. Кроев поглощал обед вяло, без аппетита, удивляясь огромности порций. В городе такое количество пищи выдают на троих.

Корж ел быстро, жадно, не утруждая себя рассуждениями о том, сколько бы порций вышло из его обеда в городской столовой.

Глинков жевал степенно, не торопясь, подставляя кусок хлеба под ложку с супом, но при всей неторопливости и обстоятельности, не отставал от Коржа. И через некоторое время краснощекая раздатчица увидела, как окончившая есть милицейская часть группы терпеливо ожидала часть прокурорскую.

После обеда на служебном желтого цвета мотоцикле Глинкова поехали на отделение.

Кроева, как самого хилого, посадили в коляску и дали брезент, укрыться от ветра. Корж, подняв воротник своего старого пальто и натянув до ушей кепку, сидел сзади Глинкова, прикрываясь от ветра его широкой спиной. Чтобы не замерзнуть, ехали медленно, но, несмотря на мартовское солнце, к отделению подъехали, окончательно окоченев.

По приезде Корж и Кроев уселись в конторке у батарей водяного отопления и стали обсуждать тактику следственно-розыскных действий на остаток дня. Глинков, не роняя собственного достоинства, почтительно их слушал.

Решили вновь допросить Тропина и Ивахину. Тропина взял на себя следователь. Ивахиной занялся Корж.

Полтора часа работы ничего нового не дали. Тропин, все так же тупо уставившись в пол, повторял одно и то же: «Никуда не отлучался… увидел огонь в коровнике и даже подходить не стал, сразу поехал в деревню к Степаненко… потом народ подымал… пожар тушил… а теперь за мои же сухари, и я же…»

Далее со свойственным ограниченным людям однообразием он повторял одну и ту же фразу о том, что «милиция всегда списывает пожары на дураков. Ей что — был бы человек, а статью они враз подберут».

В конце столь «содержательного» разговора в кабинет вошел Корж.

— Выйди в коридор, — сказал он Тропину.

Когда за Тропиным закрылась дверь, он продолжил:

— Знаешь, в лоб их не взять, ни его, ни её. Но я чувствую, что у обоих что-то не так. Интуицию, конечно, к делу не пришьешь. В общем, я Ивахину отпустил. Сейчас найду Глинкова, он жителей в отношении посторонних лиц опрашивает, и мы с ним прокачаем обстановку вокруг Тропина и Ивахиной. Авось что-нибудь найдем. А ты поработай с ним поплотнее. Пусть он поволнуется. Он не такой тупой, каким кажется на первый взгляд. Его все наши действия беспокоят. Есть сведения, что он интересуется показаниями других свидетелей. Если даже не о чем будет говорить — начни «с детского сада» и без протокола, в порядке задушевной беседы. Понял?

— Да, — ответил Кроев, — но я опасаюсь, что мы такими допросами выглаживаем ему показания. Он их повторяет и как стихи учит. Так он, в конце концов, искренне может поверить в свое же вранье.

— А ты спорных и неясных моментов не касайся. Прогони его по тем местам, которые известны, а то, в чем сомневаешься, обойди. Это его тоже заставит насторожиться. Ну, пока. — Корж вышел в коридор. Было слышно, как он что-то говорит Тропину, затем все стихло. Кроев пригласил Тропина в кабинет, и канитель началась сначала.

Кроев понимал, что продержаться до прихода Коржа ему удастся только, если он действительно начнет беседу с «детского сада». Но Тропин всю жизнь прожил здесь, на «Приозерном», а там даже в лучшие времена дети ни в сад, ни в ясли не ходили. Поэтому следователь начал со школы, а когда дошел до дней сегодняшних, раздался телефонный звонок. Звонил шеф.

— Как дела? — спросил он.

— По-прежнему.

— Когда возвращаетесь?

— Думаем задержаться, — ответил Кроев и, посмотрев на Тропина, добавил громче обычного, — тут одно обстоятельство интересное обнаружилось. Его сейчас Корж проверяет.

— Ну давайте, давайте, — сказал шеф без всякой радости. Он мало верил таким обстоятельствам. — Еще день на работу, и возвращайтесь в Кедровку.

— Хорошо, — закончил Кроев и положил трубку, — продолжим…

Тропин в ответ на это равнодушно пожал плечами и слово в слово повторил историю о том, как он «увидел огонь в коровнике».

— Пусть так, — произнес Кроев устало, — подождите, пожалуйста, в коридоре.

Было семь часов, сгущались сумерки, и уже нельзя было читать протоколы. Кроев зажег свет и снова уселся за стол, подумав, что с улицы сейчас хорошо видно, что он валяет дурака: ни штор, ни занавесок в конторке не было.

Спустя четверть часа отворилась входная дверь, и в кабинет управляющего просунулась голова Тропина.

— Мне домой надо… управляться, — сказал он.

— Подождите немного, — ответил следователь, досадуя на задержку Коржа, — вы нам еще понадобитесь.

Тропин опять пожал плечами: дескать, что с меня можно взять, и снова уселся на скамейку в коридоре, внешне равнодушный ко всему, но только внешне…

Фраза следователя о каком-то обстоятельстве заставила его забеспокоиться, и он с опаской ждал подвоха от следователя. Но больше всего боялся Тропин того, в кепке. Он знал, такие вцепятся, не отпустят пока не «расколят».

Тропин вздохнул тяжело, вспомнив, как следователь пытался поговорить с ним «за жизнь». Да разве можно существование Тропина назвать жизнью…

В молодости Тропин был видным парнем, играл на гармошке, умел веселиться. Правда, во хмелю был буйный не в меру, но с кем подобного не бывает в молодости.

В то время никто не говорил ему, что он хулиган, алкаш и дебил. Напротив, он был первым парнем на деревне: выделялся среди сверстников живостью характера и даже остроумием.

Как бы сложилась жизнь Тропина, если бы призвали его в армию? Но… ровесники ушли служить, а Тропин не прошел медкомиссию. Тогда он обрадовался этому. В те времена три года служили, а на флот попадешь — четыре. И Тропин на радостях загулял, да так, что до сих пор опохмелиться не может. Уже и сверстники из армии вернулись, а Тропин все продолжал праздновать свою свободу.

И тянулась эта полоса веселья до тридцати лет. А в тридцать он в очередной раз избил свою жену, а когда соседи его утихомирить хотели, за ружье схватился. И то, и другое отрыгнулось ему пятью годами лишения свободы, и убыл он из родной деревни на казенные харчи…

Как сейчас помнит Тропин покойницу-мать и младшего брата Савелия, провожавших его в Барабинск на этап.

«Ты уж там, Феденька, не фулюгань, — говорила, причитая, мать, стоя перед окном вагонзака, — начальство слушайся… Може, освободишься раньше… начальство оно все может».

«Ерунда, — думал тогда Тропин, — везде люди живут».

Но не зря в зоне говорят: «Живет кошка, живет собака». Житье в колонии у Тропина было неважное. «Послужной его список» ограничен одной двести шестой, поддержки с воли нет. Короче, тяжко ему приходилось, и под нарами он спал, и в зубы получал, и норму за других делал… Но надо отдать ему должное, до конца не опустился: окурки с пола не поднимал и по помойкам за объедками не бегал.

Через три года перевели на стройки народного хозяйства, «на химию», как говорили в колонии. Там после зоны, конечно, полегче было, свободы больше, а главное — повезло ему, если это везением назвать можно.

В первый же день в спецкомендатуре попал он, как кур в ощип, в драку между тремя осужденными. Для тех троих все кончилось благополучно, а Тропину табуреткой по голове досталось. Пока дежурный наряд прибежал к месту схватки, там никого уже не было, а Тропин на койке лежал с перетянутой полотенцем головой.

На следующий день приехал следователь и начал искать виновных. А что их искать, спроси у Тропина, он знает, что его по голове стукнул Коля-сварщик, срок за хулиганство здесь же отбывающий.

И следователь, разумеется, спросил, и не раз. Но Тропин — тертый мужик — следователю сказал, что поскользнулся на арбузной корке и голову о койку разбил. Следователь, конечно, не поверил и давай других допрашивать, а потом снова за Тропина взялся. Но Тропин на своем стоит: «Об койку ударился». Побился следователь, побился, да и прекратил дело. Тогда-то Тропин понял, что следователи не все могут, не все знают.

Выждал Тропин время, когда все улеглось, и давай Колю-сварщика шантажировать. Благо, опыт был, на самом в зоне «катались». Коля-сварщик хоть и судим за хулиганство, а трус оказался, да и в колонию возвращаться не хотел. Поэтому все прихоти Тропина исполнял и даже половину колымных денег от сварочных работ отдавал. Тут-то Тропин себя «человеком» и почувствовал: уже не на нем катались, а он ездил на других.

После отбытия срока вернулся он в деревню и здесь обратил внимание, что стали на него люди по-другому смотреть. Как же — сидел человек. И Тропин возгордился — ведь там побывал, «куда со свиным рылом не пускают». И не только побывал, но и вернулся еще наглее и увереннее в себе.

— Да, — говорили в деревне, — кому тюрьма, а кому мать родна…

И сам Тропин на людях повторял эту поговорку, но в душе боялся вернуться на «родную материнскую стежку»: буйствовал меньше и с оглядкой, пить стал больше и, в конце концов, спился.

Однако всегда, даже в пьяном угаре он со страхом вспоминал огороженное высоким забором пространство колонии, вышки, черноволосых часовых с автоматами, лай собак за забором, зуботычины собратьев по «министерской командировке» и понимал, если когда-нибудь ему придется снова попасть туда, он уже не выдержит…

Но если такое случится, то Тропин так просто не сдастся, потому что не дурак Тропин, правильно сказал тот, в кепке, — не дурак.

— Сидишь? — спросил Корж Тропина, входя в коридор. — Сейчас мы с тобой займемся. — Он двинулся в кабинет управляющего, а в коридор вошел Глинков и демонстративно сел рядом с Тропиным на лавку.

— Как у тебя? — поинтересовался Корж у Кроева.

— Все по-прежнему.

— А у нас кое-что есть. К пожару, правда, это не относится, но есть о чем завтра поговорить с Тропиным и Ивахиной.

— Почему завтра? — переспросил Кроев. — Ковать железо нужно…

— Не отходя от кассы, — ответил Корж. — Пусть Тропин окончательно дозреет. Глинков, приглашай свидетеля.

Глинков привел Тропина.

— Ну как? — спросил его Корж. — Есть не хочешь?

Тропин сделал вид, что не расслышал вопрос.

— Ну, если ты не хочешь, то мы хотим. Тут новые обстоятельства выяснились по пожару. Надо бы с тобой по ним побеседовать, да в столовую в «Приозерный» опоздаем, а без ужина остаться не дело. Так что мы с тобой до завтра расстанемся. Ты это время даром не теряй. Подумай хорошенько, может, что вспомнишь, чтобы завтра не мы тебе все, как было, изложили, а ты нам. Ясно?

— Ясно, — ответил Тропин.

— Ну тогда отдыхай…

На центральную усадьбу ехали тем же способом: Корж сзади Глинкова, Кроев — в коляске. Солнце уже опустилось за горизонт, подмораживало, и даже укрытый брезентом Кроев моментально продрог.

— Василий, послушай, — заорал Корж Глинкову, один конец, жми быстрее, может, выживем. И когда только участковым машины давать будут с мигалкой.

Корж еще что-то говорил, а мотор уже взревел, мотоцикл понесся по дороге, подпрыгивая на кочках и разбрызгивая грязь покрытых ледком луж.

Спустя минут пятнадцать желтый мотоцикл рискованно влетел в раскрытые ворота дома Глинкова и остановился как вкопанный, заставив Коржа ткнуться носом в спину водителя. А водитель тоном хозяина заорал:

— Марш в хату, там тепло.

Корж и Кроев не стали возражать и через минуту уже знакомились с женой Глинкова Варей.

Варя, по русскому обычаю, тут же стала накрывать на стол, причитая, что Вася не предупредил ее и они не готовы принять гостей как «следует».

Пришел Глинков и, заглянув в детскую, отдал сыну-первокласснику распоряжение не высовываться и не мешать дядям, стал помогать хозяйке, приговаривая:

— Поспешай, поспешай, люди перемерзли, как бы не заболели, надо что-нибудь для сугрева.

Варя намек поняла, и на столе среди соленых огурцов, маринованных грибов, брусники, дымящейся толченой картошки и котлет появилась колбочка с прозрачной жидкостью.

— Чистый, — сказал Глинков, — питьевой. Теперь такой не делают. А я храню для лечебных целей. Надо прогреться, а то завтра свалитесь, такие поездки даром не проходят.

— Ах, Вася, Вася, — ответил ему Корж, — втянешь ты нас в историю. Ну да ладно, все лучше, чем воспаление легких.

Глинков аккуратно разлил спирт по стаканам. В каждом получилось чуть более половины. Попросив хозяйку подать воды, сказал: «Не прими, Господи, за пьянку» — медленно выпил содержимое стакана, запил водой и облегченно захрустел огурцом.

Корж свой стакан выпил махом, так же махом плеснул в рот воды и стал есть с аппетитом проголодавшегося человека.

Кроев же колебался: ему никогда не приходилось пить чистый спирт. Глинков, заметив это, предложил спирт разбавить, добавив при этом, что лечебный эффект от этого будет меньше.

— Да черт с ним с эффектом, лишь бы желудок не сжечь.

— Желудок — это серьезно, — произнес Корж, разрывая вилкой котлету и подмигивая Глинкову. Но Глинков, как настоящий хозяин, не стал смеяться над нерешительностью гостя. Он молча долил в стакан воды и подал его Кроеву.

Кроев, стараясь не жмуриться, выпил до дна и закусил протянутым Глинковым огурцом.

Мгновенно горячая волна разлилась по телу, и Кроеву стало жарко до кончиков пальцев. Но, странное дело, зверского аппетита, как у Коржа, он не почувствовал и только под напором хозяев съел одну котлету.

— Ешь еще, — сказал ему Корж, — а то опьянеешь, придется тебя в гостиницу тащить.

— А не надо никого тащить, — вмешался слегка захмелевший Глинков, — ночуйте у нас, места много.

— Нет, — ответил Корж, — мы в гостинице. — Он кивнул Кроеву, мол, собирайся, и встал из-за стола.

Глинков провожал гостей до калитки и все тараторил, что завтра заедет за ними на машине, что с заведующей гостиницей он договорился, что она их устроит по первому классу, и вообще вел себя не так степенно, как раньше.

В гостиницу шли по ярко освещенной центральной улице, и это немного смущало Коржа, потому что Кроева развезло: он качался и все время болтал без умолку.

«Да-а, — думал Корж, оглядываясь по сторонам, как преступник, — увидят следователя в таком виде, доложат Клягину (это у них не заржавеет), долго потом отмываться придется».

— Саша, — сказал Корж своему спутнику, — держись, не раскисай, придем в гостиницу, там расслабишься.

— А-й-а-а и не… и не раскисаю, — промычал Саша, — я трезв, как стеклышко…

Подошли к гостинице. Она представляла собой сборный домик на два хозяина. В одной половине жила знакомая Кроеву Галина с сыном дошкольником. Вторая, состоящая из двух комнат, предназначалась для приезжих. Печь топилась со стороны хозяйки, а вход был отдельный.

Галина отдала Коржу ключ, сказав, что они могут размещаться, как хотят, так как в гостинице никого нет. Утром ключ нужно бросить ей в почтовый ящик.

Корж открыл дверь второй половины и зажег свет в одной из комнат. В комнате стояли шесть кроватей, заправленных синими одеялами, два стула и три тумбочки.

— П-похоже на казарму, — проронил Кроев, — з-занавесок нет. Как раздеваться будем?

— Не боись, не сглазят тебя местные красавицы, устраивайся и спи, — ответил Корж не слишком любезно, и это обидело Кроева.

Он снял башмаки и, не раздеваясь, улегся на койке. Еще минуту назад его распирало желание поговорить с Коржом, сказать о том, что о многих вещах они думают одинаково, что он уважает Коржа, что… да мало ли что еще мог сказать Кроев, но коллега обидел его, и он этого ему никогда не скажет…

Кроев хотел притвориться спящим, но неприятное чувство тошноты и ощущение того, что кровать все время проваливается куда-то вниз, заставили его сесть.

— Потушим свет? — спросил Корж.

— У-у, — покачал головой Кроев, — н-надо итоги за день подвести.

— Перестань, Саша, — попросил Корж, — ты… опьянел, отдыхай.

Послышался стук в дверь.

— Стучат, — промямлил следователь, — к нам?

— Нет, — сказал Корж, — скорее всего, к хозяйке.

Стук прекратился, а затем кто-то методично стал бить в дверь. Тук-тук — удары были настолько сильными, что тряслась вся гостиница. Казалось, огромный слон молотил ногами в дверь.

— Эт-то муж, — сообразил наконец Кроев.

— Какой муж?

— Галинин муж, бывший, м-меня Глинков л-лично просил ей помочь, я щ-щас, — мычал Кроев, — я щ-щас его задержу.

— Не вмешивайся, — разозлился Корж, — задерживатель. Мы с тобой сегодня не воины. Понял. И черт дернул Глинкова лечить нас… для сугреву, для сугреву….

— Я все же п-пойду, я обещал.

— Ляг, — взревел Корж, — наберут молодежь в Красную Армию, ни украсть, ни покараулить.

Он моментально сунул ноги в ботинки, надел пальто и под монотонные удары в хозяйскую дверь выскочил на улицу. Кроев двинулся за ним.

Выйдя на крыльцо, следователь увидел огромного мужчину в дохе и сдвинутой на затылок папахе.

— А-а-а, — куражился мужчина, — хахали появились, защитники бляха-муха, и-щас я вас и-всех и-сде-лаю.

Мужчина шагнул к Коржу, и его огромный кулак понесся к голове опера со стремительностью ярмарочной карусели. И когда столкновение казалось неизбежным, Корж «провалился» под руку и карусель помчалась дальше, но завершить круг ей не удалось. Тычка правой рукой в корпус Кроев не видел, но таковой должен был быть, потому что мужчина хукнул и, согнувшись, опустился на одно колено.

Корж завернул ему руку за спину и притянул к себе за воротник дохи.

— А-а! — взревел мужчина.

Корж, дав противнику прочувствовать боль и беспомощность, отпустил захват, что-то сказал ему на ухо и еще раз притянул к себе так, что мужчина снова взвыл. Затем он оттолкнул его, и тот, отлетев метра на два, пошел прочь. Когда расстояние между ним и Коржом стало достаточно большим, мужчина остановился и заорал:

— Я вас всех сожгу ночью, всех… — Потом он повернулся и довольный тем, что последнее слово осталось за ним, пошел в деревню.

Стоящего на крыльце Кроева трясло то ли от холода, то ли от возбуждения. Корж загнал его в комнату и закрыл дверь на засов.

— М-мы з-завтра Глинкову расскажем. Протокол составим… привлекать будем з-за угрозу убийством.

— Все, — раздраженно отозвался Корж, — завязано. Никаких протоколов.

— Почему?

— По кочану. Ты еще не был объектом анонимных писем?

— Н-нет.

— Ну, ничего, у тебя все еще впереди.

Корж помолчал немного, а потом, словно оправдываясь, начал рассказывать:

— Я по приезде в Кедровку жил в шестнадцатиквартирном доме, что рядом с общежитием. Так вот, выхожу один раз из квартиры, а старушка соседка (она к сыну в гости приехала) выскочила на площадку, наверное, за почтой, а дверь захлопнулась, и ключи, естественно, в квартире. Так часто бывает, ты знаешь. Стоит она на площадке, а из квартиры уже жареным попахивает, обед там на газе варился. Старушка меня помочь просит, да где там, дверь сделана на совесть — ригель не отжать. Тогда старушка говорит: «Все одно пожар… ломать надо».

Я тогда молодой был — лихой. Ломать так ломать. Плечом попробовал — не поддается: замок низко врезан, усилие даром проходит. Тогда я ногой… На третий раз вышиб. Старушка, увидев, что дверь в щепки, — в слезы… и даже спасибо не сказала.

А через полмесяца замполит приглашает меня и просит написать объяснение по факту дебоша на лестничной площадке. Старушка та уже уехала, а свидетели — их с добрый десяток набралось, говорили, что слышали крики, удары в дверь, плач старушки. Говорили так же, что глаза у меня подозрительно блестели, что я перед этим, якобы, с Любаней ругался и так далее…

С месяц эта бодяга тянулась, но кое-как разобрались. А потом следующая анонимка пришла, теперь уж на замполита, дескать, покрывает сотрудников, совершающих противоправные поступки, и в качестве примера приводился факт с выламыванием дверей. Теперь уж замполит стал объясняться и отписываться, ну и я с ним за компанию. Так с год мы с ним то по очереди, то вместе отписывались — на работу времени не хватало, да и какая работа в атмосфере недоверия. Ты этого не знаешь еще и не дай тебе бог узнать.

Смешно, когда такой случай кто-нибудь как анекдот рассказывает. Начальник у меня в городе был, я тебе о нем говорил, любил он анекдоты рассказывать, но не просто так, а с привязкой к жизненным ситуациям. И получался у него не анекдот, а что-то вроде притчи. И я тебе расскажу притчу:

«В одно учреждение пришел молодой работник. Поработал с год, зарекомендовал себя с положительной стороны, заметили его.

Приглашает директор кадровика и говорит: „Сидоров у нас какой молодец, по всем статьям на начальника сектора потянет. Как думаете?“

Кадровик отвечает:

— Возражений нет, только на нем неприятный инцидент с шубой висит.

— Да? — удивился директор. — Ну тогда подождем.

Лет десять проходит, новый директор вызывает того же кадровика и говорит:

— Сидоров у нас что-то в рядовых засиделся, опыта у него достаточно, пусть его молодым передает.

Кадровик отвечает:

— Вопрос этот поднимался десять лет назад, но не прошел Сидоров в начальники — инцидент у него с шубой неприятный был.

— Понятно, — говорит директор, — раз так, то Сидорова отставим.

Пришла пора Сидорова на пенсию провожать. Новый директор и новый кадровик жмут ему руку, всех благ желают, а директор на прощание спрашивает:

— Послушай-ка, Сидоров, а что за инцидент у вас с шубой был?

— А-а, — отвечает Сидоров, — в первый день работы во вверенном вам учреждении у меня украли шубу, до чего неприятно было…»

— Вот так, — заключил свой рассказ Корж, — я не хочу, чтобы такой вот «инцидент» за тобой всю жизнь волочился, да и за мной тоже.

— Не согласен, — возмутился Кроев, которому было море по колено, — мы дрались за справедливость, за правое дело. А за правое дело и пострадать можно.

— Усни, страдатель, — ответил Корж.

— Не, — продолжал упрямиться следователь, — я шефу доложу, и он нас поддержит.

— А вот этого не нужно, — проговорил Корж, — твой шеф формалист. Представь — ему доложили, что ты в пьяном виде подрался в «Приозерном». Что ты скажешь в свое оправдание? Дрался? Да. Был пьян? Да. Твоему шефу больше ничего и не надо. Ты думаешь, он честь и мундир фирмы защищать будет, нет, он только за свой мундир беспокоится. Ему лишь бы отреагировать. И на такое эфемерное понятие, как справедливость, ему наплевать. Он тебя не только защищать не будет, но и открестится от тебя, первый бросит в тебя камень, в форме выговора пока. Потому что ты можешь своей борьбой за справедливость помешать его карьере. А он этого не переживет.

— T-ты не знаешь Мазюка, — оживился Кроев, неожиданно переходя на «ты». — Он, знаешь, сколько работает, и не просто работает, а горит на работе.

— А вот это ты тоже зря. Клягин горит на работе ярче твоего шефа. Его вон как далеко видно. Ну да ладно, все это пьяный разговор. Хватит о горениях и возгораниях.

Корж погасил свет и улегся на койку.

Стычка Коржа с бывшим мужем Галины, прогулка без пальто на крыльце немного отрезвили Кроева. Его почти не тошнило, кровать уже не падала вниз, но чувство бесстрашия по-прежнему распирало его, не находя выхода.

«Оказывается, Корж трус, — думал он, и от этой мысли ему стало приятно. — Корж трус, а я нет, потому что я не боюсь делать то, что боится делать он».

В этот момент следователю показалось, что это Корж стоял на крыльце, пока Кроев «работал» с пришельцем, что… «Остановись, — произнес некий контролер, временно усыпленный алкоголем, — что ты мелешь. Забыл Михайловку?»

Нет, Кроев Михайловку не забыл. Да и как может забыть следователь свое первое серьезное дело.

В декабре прошлого года в Михайловке, селе в пятнадцати километрах от райцентра, был убит завклубом. Случай для района из ряда вон выходящий. Шеф был в отъезде, и на происшествие поехал следователь с Денисовым.

Установить обстоятельства преступления было несложно. Все было ясно, как день. Кроев осмотрел место происшествия, отправил труп в Кедровку и в клубе допрашивал свидетелей, уточняя мотивы совершения преступления.

Выходило так. Накануне в клуб пришли три пьяных парня: двое приезжих, один местный — Петька Смальченко. Смальченко в ноябре возвратился из колонии и гулял, компенсируя годы воздержания. Тремя днями раньше к нему приехали двое приятелей. «Корешки по второй ходке», — называл их Петька.

Три приятеля болтались пьяные по деревне, задирали молодежь, ругали стариков, но все это делали на грани фола, не переходя ту черту, за которой могла наступить расплата.

В воскресенье троица заявилась на танцы, разумеется, «в оскорбляющем честь и достоинство граждан виде». Завклубом — молодой парень, недавно отслуживший в армии, единственный мужчина-заведующий и районе, выпроводил троицу из помещения.

На следующий день корешки опохмелились и стали «анализировать» свой позор. Приезжие поддевали Смальченко, травили его подробностями, при которых его взашей вытолкал из клуба козел-заведующий. Петька озверел, схватил нож и помчался к клубу. На беду заведующий был там… И, что самое обидное, Петьку-то он пальцем переломить мог. Видно, понадеялся на свою силу. А Петька, оставив нож в теле заведующего, бегал потом по деревне с ружьем и кричал, что его с корешками хрен возьмут, что он живым не дастся и всех лягавых положит.

Дело шло к вечеру и принимало дурной оборот. Денисов позвонил в райотдел и доложил, что его группе, в которую, кроме него, входил михайловский участковый, не удалось установить место пребывания Смальченко и его друзей. Из отдела ему ответили, что ничем помочь не могут, все заняты поисками в направлениях возможного отхода преступников, то есть на дорогах и в аэропорту.

Уже стемнело, когда приехал Корж. Денисов доложил обстановку. Он проверил все село, особо внимательно знакомых Смальченко, но ни его, ни приезжих там не оказалось. Домой они не возвращались. Оставалось предполагать, что троица ушла в лес, либо каким-то образом выбралась из района.

— На дорогах их не задержали — значит, они где-то здесь. Михайловка село большое, в нем спрятаться можно. Ну что же, пойдем обычным путем, — сказал Корж и дал указание Денисову срочно привести продавщицу продмага.

Денисов исполнил приказание в мгновение ока, и в клубе перед Коржом предстала крупная женщина, которую в деревне все от мала до велика звали Валентиной.

Валентина, узнав, что милицию не интересуют ее продовольственные дела, успокоилась и разговорилась. Она кляла проклятых пьяниц, из-за которых столько горя и «у нас, и в районе, и даже в области».

В ходе беседы Корж выяснил, кто брал сегодня водку в магазине. Валентина перечислила добрый десяток односельчан и среди них некоего Харцева Дмитрия по прозвищу Митя. Митя был алкоголиком-эпилептиком и, естественно, нигде не работал.

— Сколько раз был Митя в магазине? — спросил Корж.

— Один, — ответила Валентина, и глаза ее испуганно округлились.

— А бутылок взял?

— Три, — сказала Валентина.

— Много три бутылки сразу для нигде не работающего Мити, да еще в будний день, — заявил Корж, — собираемся.

Дорогу к дому Харцева показывал молодой парень — член народной дружины. Когда до покосившейся Митиной избы оставалось метров пятьдесят, дружинник указал на нее пальцем и пошел обратно, считая свою задачу выполненной.

— Спасибо, — поблагодарил Корж.

На «разработку операции» по захвату преступников у Коржа ушло полминуты.

— Денисов и ты, — сказал он участковому, оценив обстановку вокруг избушки, — минуту вам обоим, чтобы пройти во двор и сени. Я их займу. Услышите меня, сразу в дверь, если заперта — ломайте…

Денисов и участковый бесшумно перемахнули через забор и скрылись в темноте двора.

— Ты, — обратился Корж к следователю, — к окну не лезь. Михайловка — деревня охотничья, здесь зарегистрированных стволов полтораста, а неучтенных еще больше.

У Кроева неприятно засосало под ложечкой, и чтобы не выглядеть трусом, он, несмотря на предупреждение опера, заглянул в окно. Там за столом, а точнее, за деревянным шитом, лежащим на двух строительных козлах, сидело четверо мужчин. Вся троица была в сборе — четвертый был хозяин избушки Харцев.

На «столе» стояли три пустых бутылки из-под водки и огромная сковорода с остатками жареной картошки.

«Как же без хлеба?» — подумал следователь, и в этот момент жесткая рука отодвинула его в сторону. Корж стал перед окном, выбил шибку и заорал в избу: «Встать! Руки за голову! Милиция».

Разбитое стекло, резкий и властный голос опера ошарашили собутыльников, подняли с табуреток. Но… вверх поползли только три пары синих от наколок рук, а хозяин дома, вскочивший было со всеми, упал через табурет и с круглыми от ужаса глазами пополз задом в смежную комнату.

В ту же секунду в дверь влетели Денисов и участковый и оттеснили троицу в угол избы, подальше от стоящей рядом со щитом двухстволки, с которой Смальченко утром бегал по селу.

На обыск задержанных ушло минут пять, но в избе пришлось задержаться на полчаса: с Митей случился припадок, и Корж с участковым прижимал к полу выгибающегося коромыслом Харцева, чтобы он не разбил себе голову.

Троица в это время пришла в себя и с интересом наблюдала за действиями милиции, время от времени подхалимски восклицая:

— Во дают, ментяры!

Задержанных препроводили в клуб, и Корж вызвал из Кедровки «воронок». Пока ждали машину, явился председатель сельсовета и сказал, что в деревне знают о задержании Смальченко и его дружков и что мужики собираются «поговорить с троицей по душам».

— Раньше надо было по душам говорить, — обозлился Корж и послал Денисова прояснить оперативную обстановку.

Денисов вернулся и сказал, что на улице собралось несколько человек из числа любопытствующих.

Послышался шум двигателя. Корж, видимо, предполагавший что-то, вновь послал Денисова на улицу, сказав, чтобы тот дал распоряжение водителю подъехать к самому крыльцу.

Вернувшийся с улицы Денисов доложил, что дал указание шоферу подъехать вплотную к крыльцу, и что у входа собрались человек тридцать зевак обоего пола.

— Много что-то зевак для Михайловна, — сказал Корж и обратился к задержанным: — Пошли…

Неприятное чувство беспокойства охватило тогда Кроева, почти такое же, как у избушки Харцева.

И троица, потеряв обычную наглость, притихла.

— За мной, друг за другом… руки назад, — приказал им Корж, — Денисов и участковый сзади.

Троица молниеносно выполнила команду: ей хотелось быстрее покинуть разгневанную ими же Михайловку. Колона из шести человек вышла на крыльцо. На крыльце выяснилось, что михайловцы не дали машине подъехать к крыльцу клуба и до нее было добрых семь-восемь метров, преграждаемых тремя десятками односельчан убитого завклубом.

Корж, мгновенно сориентировавшись, произнес:

— Спокойно, товарищи, спокойно.

— Да мы спокойны, — ответил кто-то из толпы.

— Куда уж спокойнее, — поддержал его второй, правда, для порядка надо дать Смальченке между глаз, да, видно, не судьба.

Корж не стал слушать конец тирады, шагнул в толпу — она раздвинулась и недовольно заурчала. Перед дверью «воронка» Корж остановился, чтобы пропустить первого задержанного, и в это время две массивные фигуры отодвинули Денисова с участковым в сторону…

— И-и, — по-поросячьи завизжал Смальченко, на счастье стоявший не последним.

— Мужики! — заорал Корж. — Как…

Все произошло в несколько секунд, но это были емкие секунды. Они вместили в себя десяток хороших затрещин задержанным и не только им…

Когда наконец Корж закрыл двери фургона и повернулся к михайловцам, они уже отошли от машины метров на пять.

— Спокойно, мужики, спокойно, — говорил Корж, зажимая рукой разбитый нос.

— Батюшки, — раздался звонкий женский голос, — минцанера вдарили, Витька, марш домой…

— Ничего, — ответил ей мужской голос, — милиция нас поймет…

Какой-то парень протянул Коржу носовой платок.

— Вы уж извините, — сказал он.

— Поехали, — произнес Корж, не взяв платка.

Всю дорогу до Кедровки молчали, молчал Кроев, не предполагая, что такие вещи могут случиться на практике, молчал Денисов, сконфуженный проколом с машиной, молчал Корж. И только когда «воронок» и «Уазик» подъехали к райотделу, сказал:

— В детстве боксом занимался… с серьезными бойцами работать приходилось, а нос ни разу не разбивали, а тут… Эх, эту энергию, да день назад…

«Нет, конечно. Корж не трус, это я загнул», — подумал следователь и посмотрел на соседа. Корж, отвернувшись от него, мирно посапывал во сне.

«Спит? Ну и ладно, мне тоже надо. Завтра тяжелый день».

Однако Кроев ошибся — опер не спал. События сегодняшнего вечера возбудили его не меньше, чем следователя, и он мысленно спорил с ним.

Поиск наиболее веских аргументов в споре увел его ко времени работы с Патрушевым.

Коржу тогда было двадцать девять, но он считался молодым работником: в Управлении свои критерии возраста. Впрочем, в отделении по раскрытию тяжких преступлений он действительно был самым молодым.

Николай Сергеевич Патрушев был человеком принципиальным, внешне лишенным присущей оперативным работникам приглаженности, не желающим «держать нос по ветру». Розыскник он был от бога, за что начальство его уважало, хотя и не любило.

Замом у него был его ровесник и однокашник Бурцев — полная ему противоположность. Но, несмотря на разницу характеров, тандем Патрушев — Бурцев давал неплохие результаты. Когда надо было раскрыть мертвый «глухарь», день и ночь крутил педали Патрушев, когда возникала необходимость убедить начальство провести нужные мероприятия или подать итоги работы — действовал Бурцев.

Шло время, Бурцеву надоело работать в паре, и он начал зондировать почву, чтобы перейти в другой отдел.

— Подустал коллега, — заметил ему Патрушев, мимо которого метания Бурцева не прошли незамеченными, — я не против. В нашей работе у каждого свой срок. Одних на двадцать лет хватает, других — на пять…

Разговор этот проходил в присутствии Коржа. Но тогда Корж мало обращал внимания на оттенки в разговорах коллег. Слухи о служебной непорядочности, поступках, граничащих с авантюрами, он считал выдумкой неудачников и к их жалобам относился так, как относится молодой, удачно защитившийся кандидат наук к сорокалетним соискателям кандидатских диссертаций.

В то время они разыскивали убийцу пенсионера Картычева. Корж, отрабатывая одну из версий поиска, вернулся в управление поздно и там встретил Бурцева.

— Не уходи, — сказал зам, — убийцу задержали. Сейчас его Патрушев привезет.

Как выяснилось позже, убийцей оказался семнадцатилетний парень, ранее отбывавший срок в ВТК за квартирные кражи. Фамилия его была Выдрин. И это был редкостный экземпляр юного негодяя. Выдрин вырос в семье обеспеченных родителей. Он хорошо учился и мог бы окончить школу с медалью. Он не пил водку, не курил, не употреблял наркотики, не водился с блатными. Воровать он начал в шестнадцать лет от «презрения к обществу». Брал только деньги, и поэтому его долго не могли задержать. В колонии он, благодаря своим изысканным манерам, отсутствию наколок и примерному поведению, сразу же «встал на путь исправления» и, отбыв треть срока, вышел на свободу.

Отдохнув немного, Выдрин взялся за старое. В квартиру Картычева он проник в отсутствие хозяина, открыв замок отмычкой. Осмотрев без горячки сервант он сложил в атташе-кейс все, что представляло ценность, и направился на кухню: его молодой растущий организм почувствовал голод. На кухне он стал закусывать оставленными на сковородке блинчиками.

За этим занятием и застал его Картычев, вернувшийся из похода по магазинам. Картычев не был истеричной барышней: войну от звонка до звонка прошел, ранен был не единожды. Он не закричал, не позвал на помощь.

— Что вы тут делаете? — спросил он Выдрина.

— То же самое я хотел бы спросить у вас, — ответил тот, дожевывая блинчик, — кинофильм «С легким паром» видели? Вы, наверное, ошиблись квартирой.

И столько беспардонной уверенности было в этом, что Картычев засомневался, в ту ли квартиру он действительно попал. Пока пенсионер оглядывался, Выдрин ударил его кулаком по голове, доел блинчик, вытер руки о полотенце и, перешагнув через лежащего Картычева, удалился.

Картычев скончался от кровоизлияния в мозг. Оказалось, что все это время он жил с металлической пластинкой в голове, которую ему поставили после ранения в госпитале.

Выдрина задержали на третий день. Было около десяти часов, когда его привезли. Вместе с ним появился и Патрушев. Он отпустил домой сотрудников, участвовавших в розыске, и распорядился доставить задержанного к себе в кабинет.

В кабинет, где находились Патрушев, Бурцев и Корж, привели Выдрина.

Ни тени раскаяния не было на его бледном лице коренного горожанина, ни малейшего беспокойства в темных осмысленных глазах.

Выдрин сел на стул и, глянув на зеленые цифры электронных часов, сказал:

— Я в вашем распоряжении семь минут. Нет необходимости объяснять вам, что УПК не позволяет допрашивать в ночное время.

Наступила тишина, и только Патрушев нарушал ее своим сопением, готовый вот-вот сорваться.

Однако он сдержался и сквозь зубы произнес:

— За нарушения УПК отвечу я. А ты будешь отвечать за убийство старика.

— Я чистый вор, — спокойно ответил Выдрин, — вор двадцать первого века. Убийствами не занимаюсь. Я никого не убивал.

Злость захлестнула Патрушева, он, казалось, захлебнулся ею.

— Ах ты, сволочь, — захрипел он, — да если бы не ты, старик еще десяток лет прожил, да я тебя…

Но малолетка Выдрин не испугался, он знал свои права и продолжал смотреть на присутствующих чистым взглядом честного человека.

— Корж, — вдруг неестественно тихо сказал Патрушев, — уточни, есть ли свободная машина. В морг поедем сейчас…

— Зачем? — спросил тогда Корж. Но Патрушеву уже было не до него. Он неотрывно смотрел на Выдрина, словно хотел его на всю жизнь запомнить.

— Не имеете права, — испугался малолетка, — я не поеду…

— Поедешь, я тебя туда на руках отнесу и покажу старика, и ты у меня там показания давать будешь.

— Нет, — завопил Выдрин, сползая со стула, — не поеду. Вы что, с ума посходили… нет, я мертвецов боюсь.

Корж еще стоял в дверях.

— Почему здесь? — обратился к нему Патрушев. — Немедленно за машиной.

Когда Корж выходил из кабинета, он заметил странную улыбку Бурцева, но не придал ей значения.

У дежурного на столе лежала снятая трубка.

— Тебя, — сказал дежурный Коржу.

Звонил Бурцев: «Поднимись к нам, все в порядке, машина не нужна…»

Корж вернулся в кабинет. Выдрин, всхлипывая, что-то писал, Патрушев, хмурый и злой, стоял у окна и курил, Бурцев сидел за столом, и лицо его освещала та же странная улыбка шахматиста, еще не выигравшего партию, но уже не сомневающегося в ее исходе.

На следующий день Бурцев в рапорте доложил начальству о недозволенных методах работы Патрушева.

Патрушева отстранили от должности, назначили служебное расследование, которое подтвердило указанные замом обстоятельства.

Будь на месте Патрушева другой человек, скажем тот же Бурцев, эта история закончилась бы не так печально. Человек тот постучал бы себя кулаком в грудь, заверил бы всех, что подобное больше не повторится, и все завершилось бы выговором.

Но Николай Сергеевич остался верен себе. Он заявил, что считает себя правым в данной истории, что «урка» тоже человек, как ни странно. На это ему ответили — человеком нужно быть дома, а на службе — работником.

Обозлившись, Патрушев подал рапорт об увольнении. Поскольку история с Выдриным, благодаря его родителям, получила большой резонанс, рапорт был подписан.

Новым начальником отделения стал Бурцев. И хотя его поступок был неприятен Коржу, с Бурцевым он работал так же, как и с Патрушевым, вспоминая слова прежнего шефа о том, что вместе их свела служба, а не кормушка. А раз служба, то какие могут быть счеты.

Однако новый начальник не следовал поговорке старого, у него были свои поговорки, и вскоре Корж почувствовал, что его плавно, без нажима, так, как мог это делать только один человек, выживают из подразделения.

Чья-то рука, а точнее язык, создавали Коржу славу человека никчемного, вздорного, ни на что не способного и к тому же «допускающего нелестные высказывания в адрес руководства».

Корж, воспитанный Патрушевым, потребовал открытого разбирательства. Но кругом пожимали плечами: не о чем беспокоиться, нам бы твои заботы.

Долго так продолжаться, естественно, не могло. Организатор этой интриги прекрасно знал характер Коржа и не ошибся.

В один прекрасный день Корж, уставший искать змеиные ноги, подал рапорт о переводе его в другое подразделение. Рапорт удовлетворили, но даже Корж не ожидал, что направят его для дальнейшего прохождения службы в Кедровку.

После переезда Коржа в райцентр началась история с анонимными письмами. Но из нее Корж выбрался без потерь (истраченные нервы и седые волосы не в счет).

«Умудренный» опытом Корж никому ничего не стал доказывать: молча работал и на разговоры о «людской подлости» не отзывался, на вопросы, касающиеся злополучной двери, отвечал только тем, кто занимался проверкой очередного анонимного письма.

Постепенно и эта история забылась. Но для Коржа она не прошла бесследно. С тех пор он стал смотреть на жизнь взглядом человека, побывавшего в жизненных передрягах, человека опытного, не верящего ни словам, ни даже поступкам.

Цель — вот критерий оценки человеческих действий. Она все объяснит, она — единственное мерило и слов, и дел человеческих.

Кроев говорил, что его шеф горит на работе, спору нет — это так. Патрушев горел. Клягин горит, но как по-разному они горят. Для чего, например, ярким пламенем полыхает Клягин?

Четыре года назад он из главного зоотехника сельхозуправления стал директором «Приозерного» — хозяйства среднего, не относящегося ни к плохим, ни к хорошим.

Заняв пост директора, Клягин стал хозяйство «поднимать». Да, если точнее, на хозяйство ему плевать: себя Клягин поднимал. Он и за подъем совхоза взялся с фасадной стороны: ДК, контора, асфальт, картинная галерея, в которую пускают только проверяющих, необычная активность в работе — «Клягин сам не спит и другим не дает».

«Выведу вас из прорыва, — говорил Клягин, — и тогда все пойдет по-другому, а сейчас нужно подтянуть пояса, потерпеть».

Однако специалисты понимали, что это не так, что работа под руководством Клягина — это на несколько лет затянувшийся аврал, который не решает всех проблем «Приозерного» как совхоза.

И Клягин, конечно, это понимал, но продолжал гнуть свою линию, потому что знал, перед тем как лопнуть всему — уйдет он. Совхоз для него лишь ступенька по служебной лестнице. Уйдет Клягин, и все с него спишется, а преемник пусть расхлебывает кашу, им заваренную. Потому что за фасадом, который он отстроил, забылось основное — выход продукции не вырос, а даже уменьшился. И объяснение этому простое. Клягин, собрав все средства на преобразование центральной усадьбы, по сути дела, обобрал остальные четыре отделения совхоза, которые в этих средствах ох как нуждались.

Кроев не мог понять, почему Клягин пытался занизить ущерб от пожара. По молодости считал, что Клягин боролся за совхозную копейку. Черта лысого, на совхозную копейку Клягину тоже плевать. Для него страшно другое — чем больше ущерб, тем невыгоднее выглядит «новатор-директор», тем дальше отодвигается перспектива уйти с повышением. А уходить надо, уходить сейчас, пока все оценивается старыми мерками, пока о «Приозерном» говорят и пишут и Клягин на волне. Через год уже поздно будет: нельзя долго на высокой ноте петь, нельзя долго на голом администрировании держаться…

В УК нет состава преступления в показухе, а жаль — она иной раз причиняет ущерб не меньший, чем хищения.

Еще несколько отрывочных мыслей пронеслось в мозгу Коржа. Затем приятное тепло окончательно сломило его, и он заснул, однако помня, что завтрашний день будет для них решающим.

Следующим утром группа вновь отправилась на отделение. Глинков, выполняя вчерашнее обещание, добыл автомобиль.

Автомобиль был грузовой «ЗИЛ». Шофер его, молодой парень с синими невинными глазами проштрафился на днях и сам предложил Глинкову услуги по транспортировке следственно-оперативной группы на отделение.

В кабину влезли вчетвером.

— Ничего, — сказал водитель, когда они кое-как разместились, — ГАИ далеко, да и с нами милиция…

— Ты не особенно, — строго предупредил его Глинков, — это экстерриториальная ситуация.

— Экстремальная, — поправил было Кроев, но тут же получил локтем в бок — не роняй авторитет участкового.

— Один хрен, — ничего не поняв, ответил водитель, — все мы люди…

До отделения доехали быстро.

Снова расположились в конторе и стали совещаться.

Еще вчера у Кроева появилась идея — новый тактический ход. Он решил составить хронометрическую схему происшествия, то есть восстановить поминутно события вокруг пожара.

Следователь сообщил об этом Коржу.

— Что это даст? — переспросил тот.

— Как что, — загорячился Кроев, — детализация показаний позволит нам выявить противоречия и точнее установить отдельные моменты происшествия.

— Видишь ли, — сказал Корж, — если бы ты работал с кандидатом наук, это было бы приемлемо. А здесь Тропин — человек почти неграмотный. Ну, укажешь ты ему на противоречия и несоответствия, и что же? Он, не смущаясь, скажет, что ошибся, запамятовал, просто перепутал — и будет прав. Он свою память, как ты в институте, не тренировал. В общем, решай сам, детализация так детализация, а я с Ивахиной поработаю. Вчера мы с Глинковым кое-что нашли. К делу, правда, не относится, но… кто знает…

Корж отдал распоряжение Глинкову привести Тропина и Ивахину, а потом заняться опросом жителей отделения, потому что версия «посторонние лица» до сих пор не была отработана.

— Мы, может, в клуб переберемся? — спросил уходящего Глинкова Кроев. — Неудобно как-то, третий день в конторе работать людям не даем.

— Клуб здесь не отапливается, — ответил Глинков, остановившись возле дверей, — вообще это не клуб, а одно название… А здесь вам никто не мешает и вы тоже не мешаете никому: Конкин сюда приходит рано утром и поздно вечером. Все остальное время он с людьми — бюрократия сюда еще не дошла. Степаненко — тот всегда в конторе, но после пожара он болеет и дома лежит.

Закончив непривычно длинную речь, Глинков ушел, а Корж и Кроев, посовещавшись еще немного, решили, что каждый пойдет своим путем.

Уже к обеду следователь понял — Корж прав. Идея детализации, такая надежная в идеале, на деле себя не оправдывала. Возможно, дело было в самом Кроеве, еще не имеющем должного опыта работы, возможно, в чем-то другом.

Теоретически все было просто — уточняй, где был и чем занимался свидетель, например, в одиннадцать часов, затем в одиннадцать ноль пять и так далее. В случае правдивых показаний все должно стать на свои места, если нет, то с большой степенью вероятности показания не соответствуют действительности.

На практике все было не так. Во время пожара никто на часы не смотрел и время восстанавливали по фильму, что шел после программы «Время», по выходу на дежурство, по тому, как приехал Тропин, и так далее.

И хотя затея с хронометрической схемой провалилась, некоторая дополнительная детализация показаний все же была достигнута. Как и вчера, больше всего хлопот доставил следователю Тропин.

Было около часа, когда в кабинет управляющего ввалились Корж и Глинков.

— Прервемся на обед, — сказал Корж, потирая руки, — заодно и Тропину дадим перекусить.

Тропина отпустили, а сами уселись за стол, на котором Глинков разложил хлеб, соленые огурцы, вареную картошку, открыл термос с дымящимся чаем. В процессе еды поделились полученной информацией.

Кроев признался, что детализация мало что дала. Корж не стал говорить, что был прав — пропустил это мимо ушей, за что следователь был ему благодарен.

В свою очередь «урка» сказал:

— Есть данные, что Ивахина гонит самогон. На этом и хочу я сыграть после обеда. Другого ничего не вижу…

С едой покончили быстро и стали ждать прихода свидетелей. Кроев, воспользовавшись свободной минутой, позвонил шефу домой. Прокурорская жена ответила, что Мазюк уехал с проверкой и будет только к вечеру. Кроев звонил шефу не только для того, чтобы доложить о результатах расследования, — группе нужна была машина, чтобы выбраться из «Приозерного».

После Кроева позвонил в отдел Корж, там ему ответили, что все машины в разъезде.

Глядя на их мытарства, Глинков, убиравший со стола, проговорил:

— Придется мне вас обеспечивать.

Он позвонил в гараж и попросил завгара помочь с транспортом. Завгар, видимо, ранее не раз выручавший участкового, наотрез отказался.

Корж, посмотрев на обескураженного Глинкова, произнес:

— Это Клягин. Его всевластная рука здесь бал правит, его… Ну да ладно, как-нибудь выберемся, хотя это явный намек на то, чтобы наш визит в «Приозерный» был последним.

Вскоре вошел Тропин, и Кроев продолжил работу.

— Скажите, Тропин, в котором часу вы ушли на дежурство?

Тропин молчал, но, понимая, что отвечать надо, вздохнул и сказал:

— Около одиннадцати.

— А точнее?

— Не знаю.

— А часы у вас есть?

— А как же, часы у меня имеются.

— Хорошие часы? Не останавливаются?

— Хорошие, за тридцать рублей, — с гордостью ответил Тропин, — не останавливаются.

Кроев потерял интерес к уточнению деталей и спрашивал Тропина для проформы. В его начитанной голове зрела новая идея, и он механически продолжал задавать вопросы Тропину, ожидая, пока идея эта окончательно оформится.

— Когда вы увидели огонь в коровнике, вы смотрели на часы?

— Да, посмотрел случайно.

— И который был час?

— Два часа двадцать минут, — ответил Тропин.

Кроев задал ему еще несколько вопросов, а затем вернулся к двум часам двадцати минутам. Тропин подтвердил это время, и тогда Кроев опять перешел к другим вопросам, чтобы до времени не насторожить Тропина.

Пока Кроев допрашивал Тропина, Корж в кабинете Степаненко работал с Ивахиной.

— Мария… как вас по батюшке? — спросил Корж.

— Игнатьевна, — сказала Ивахина церемонно.

— Мария Игнатьевна, давайте мы с вами к событиям той ночи вернемся.

— А че возвращаться, — ответила Ивахина, — мильон раз говорено, не видела я ничего.

— Ну, до ничего мы с вами еще дойдем, — усмехнулся Корж, — вы вспомните, чем вы занимались днем… до пожара.

Корж нарочно выбрал эту официально-вежливую форму беседы. Ивахина — крупная женщина лет пятидесяти с лишним, с мужскими чертами липа, одетая в валенки с калошами, телогрейку, подпоясанную солдатским ремнем, сидела напротив Коржа и, как перед спором с соседками, готовилась отразить любой вопрос следователя.

Перейти с ней на «ты», как с Тропиным, Корж не мог. Ивахина сразу же перестала бы чувствовать в нем начальника и разговор мог вообще не состояться. Поэтому Корж в непривычной для работников уголовного розыска манере продолжал «беседовать» с Ивахиной.

— Так чем вы занимались? — повторил свой вопрос Корж.

Ивахина сморщила лоб, так делают дети, изображая процесс восстановления событий, затем произнесла:

— Скотину управляла.

— А еще?

— Унученку исть варила.

— Так… а еще?

— Скотину управляла.

— Что ж это вы, Мария Игнатьевна, весь день скотину управляли, много скотины, что ли?

— Какой там: коровенка, два баранчика, боровок… курочки.

— Унученок-то на каникулы приехал? — спрашивал Корж, зная, что «унученку» шесть лет и что в школе он еще не учится.

— Унученок в школу не ходит, мал еще…

— Как же он у вас оказался, — участливо поинтересовался Корж, — родители, что ли, подкинули?

— Родители, язви их, — отвечала Ивахина, по-мужски хлопая себя по колену. — Манька — дочка моя, второй раз замуж выскочила, а мальчонку у меня оставила… ростить…

А-а, — понял Корж и продолжал выяснять, чем же еще занималась Ивахина в день пожара, — самогонку-то не гнали?

— Кхс, кхе, — поперхнулась Ивахина, — да что б я, да ни в жизнь… да никогда.

— Ух ты черт, соврал однако, — сказал Корж и поднялся со стула, — подождите меня здесь, я сейчас кое-что уточню.

Вернулся он минут через десять.

— Да нет, не врет Тропин, гоните вы самогон.

— Растудыт твою мать, — в сердцах выругалась Ивахина, — я же одна живу… Мужика какого-нибудь попросить угля иди дровишек привезти, как без этого? Да я законы знаю. Я ж ее не на аппарате гоню. У меня и аппарата-то нету. Так, бражонки ведро поставлю на печь, а внутрь кастрюлю, а сверху тарелку со снегом, чтоб охлаждала. Какая там самогонка — одно название.

— А почему именно тарелка? — спросил Корж, удивляясь: такой простой технологии он еще не встречал.

— Как зачем? — удивилась Ивахина, поражаясь неразумности столь умного человека, — заместо конуса.

— А-а, — протянул Корж, — ну, про самогон с вами потом Глинков поговорит, протокол составит, а сейчас вернемся к пожару. Вы не видели Тропина той ночью?

— Нет, как бы я его видела? Я телят принимала.

— Как не видели? — изумился Корж и снова ушел в кабинет управляющего, где Кроев работал с Тропиным.

Там он стал рядом с Тропиным и, покачиваясь с пяток на носки, сказал, обращаясь к Кроеву:

— Меня интуиция редко подводит. Темный твой свидетель, ох и темный. Соседка его мне все рассказала…

Тропин заерзал на стуле и отвел глаза в сторону.

— Я все рассказал.

— Ну, ну, — ответил Корж и снова ушел к Ивахиной, которая ждала его, открыв рот.

— Вот и стало все на свои места, — сказал он. — Тропин — мужик хитрый, в тюрьме сидел… Он соображает, что к чему.

— Чтоб ему пусто было, трепач проклятый. Что он вам там наговорил?

— Мария Игнатьевна, вопросы здесь задаю я.

— И точно, — согласилась Ивахина, — видела я Тропина…

— Чем он занимался?

— Да чем он мог заниматься, по базу болтался.

— Пьяный был?

— Чего не скажу, того не скажу.

— Разговаривали с ним?

— Лошадь я у него просила, домой съездить, унученка посмотреть.

— Так уж и «унученка», — передразнил ее Корж.

— Унученка, унученка, — ответила Ивахина, — ну попутно пару — тройку навильников сена в сани бросила, коровенке дала.

— Вот видите, а долго дома-то были?

— Да с полчаса.

— А «унученок»? — спросил Корж с иронией.

Не в характере Ивахиной, русской женщины, долго врать.

— Да не смотрела я унученка, че ему сделается, спит он ночью.

— А чем рассчитывались, Мария Игнатьевна?

— И это сказал, алкаш чертов. Привезла я ему самогонки в бутылке, с пол-литра.

— А потом?

— Потом отдала бутылку и лошадь.

— Мария Игнатьевна, — начал Корж новый круг, — а комбикорм вы на лошади не подвозили?

— Ну это он загнул. Вы ему верьте, да не очень. Он вам наговорит. Да чтоб я на совхозное руку подняла, да чтоб я…

— А как же пара-тройка навильников сена?

— Так то сена и немножко, его везде разбросано… Это не считается, так все делают.

— И только сена?

— И только.

— Не вяжется что-то, — засомневался Корж, знающий сельские расценки, — чтобы за одно сенцо да пол-литра, а?

— A-а, пропадай моя телега, — решилась Ивахина, — дровишек я от конторы домой подвезла. Уголь у меня есть, а дровишек на разжигу нет.

— Ну вот, — вздохнул Корж, — уже теплее, а как же с комбикормом?

— Комбикорм я не брала, не брала.

— Ну хорошо, хорошо, — сказал Корж, успокаивая женщину, — а другие-то к ларю прикладывались?

— Прикладывались.

— А Тропин… случалось?

— Случалось.

— А в тот день, точнее ночь?

— А в тот день не знаю, как на духу, не знаю.

— Мария Игнатьевна, все, что вы мне сказали, разумеется, после некоторых уточнений, надо рассказать следователю, — и Корж указал рукой в сторону кабинета управляющего.

— Он у вас главный? — заговорщицки спросила Ивахина.

— Да, — ответил Корж.

— Такой молодой, — изумилась Ивахина, — а уже главный…

Через минуту Корж и Кроев, вооруженные полученной информацией, «навалились» на Тропина. Однако их спаренный таран оказался слабым перед непробиваемостью последнего.

Тропин ничего не видел, никому ничего не давал и не брал ничего у других.

Коллеги отправили его в коридор и стали советоваться.

— Допросим Ивахину и проведем очную ставку, предложил Кроев.

— Нет, — ответил Корж, — Ивахина поймет, что ее разыграли, и может обидеться, а она у нас единственный честный свидетель. Пока ее трогать не будем. Я о другом думаю. Мы в суматохе первого дня ошибку допустили, не изъяв одежду у Тропина. Может быть, экспертиза что-нибудь и дала.

— Я думал об этом, но потом от этой задумки отказался. Тропин активно тушил пожар и мог объяснить именно этим наличие следов огня. Это все видели. Он даже в список на поощрение попал. У меня есть другая идея. Тропин упрямо держится на том, что огонь увидел в два часа двадцать минут. На этом он стоит твердо, я пробовал его «подвинуть» — ни в какую. Он мужик конкретного мышления, таких сейчас даже в армию не берут. Таким скажи, как понять поговорку «не в свои сани не садись», они ответят, не знаю, так как саней не имею. Так я о том, что мы можем год ловить его на неточностях и толку от этого не будет. А если мы реально, осязаемо покажем ему, что он врет, может, и сдвинем дело с мертвой точки.

— Как ты собираешься это сделать?

— Элементарно, — ответил Кроев, — пожарные зафиксировали звонок в три двенадцать. Дорога в село от фермы могла занять минут пятнадцать от силы, а где остальное время? Как?

— В общем, неплохо, — согласился Корж, — я скажу Глинкову, чтобы нашел понятых для эксперимента, а сам я посмотрю дружков Тропина, может быть, кто-то его навещал ночью, да и вопрос с транспортом надо решать, а то меня Любаня совсем потеряла.

Глинков с понятыми обернулся оперативно. Уже через двадцать минут он привел к коровнику двух мужчин в рабочей одежде. Это были отец и сын Крапивины. Отец был старше Тропина лет на пятнадцать, и поэтому смотрел на него враждебно. Он относился к людям, которые на вызов соседа в милицию говорят: «Допрыгался, туда напрасно не вызывают».

Сын его был на десять лет моложе Тропина и сделан из другого теста. Он являлся представителем иного поколения и иных взаимоотношений с органами. В его глазах не было ничего, кроме любопытства и ожидания спектакля, в котором Тропин будет изворачиваться перед следователем.

Тропин запряг лошадь и подъехал к месту, «где увидел огонь». Кроев рассказал понятым и Тропину цель следственного эксперимента, разъяснил им права и обязанности.

Секундомера у Кроева не было. Он поставил стрелки своих часов на четыре ноль-ноль, показал циферблат Тропину и понятым и дал команду начинать.

Тропин в ответ на это тяжело вздохнул и, не торопясь, пошел к лошади.

— Ты что, — съязвил старший Крапивин, — так на пожаре ходил?

Тропин бросил в его сторону злобный взгляд, ничего не ответил, но шагу не прибавил.

Понятые и Корж влезли в сани, и Тропин, не спеша, поехал в село мимо сгоревшего коровника по черной, подтаявшей под лучами мартовского солнца дороге, мимо домишек односельчан, всем своим видом показывая, что эти эксперименты ему смертельно надоели, но он ничего не имеет против, и пусть следователь лишний раз убедится, что Тропин ни в чем не виноват.

Так же не торопясь, на виду у всей деревни мученик-Тропин подъехал к дому Степаненко, привязал лошадь к забору и забарабанил в окно кнутовищем.

Через секунду в окне появилась испуганная физиономия человека в пижаме — это был Степаненко.

Увидев его, Крапивины заулыбались, а Тропин, довольный шуткой, ухмыльнулся и стал в позу Наполеона, вызывающе поглядывая на Кроева и понятых.

Кроев показал часы понятым — дорога заняла у Тропина двенадцать минут.

В конторке Кроев оформил следственный эксперимент протоколом и вновь взялся за Тропина. Но, к его удивлению, тот, согласившись с тем, что доехать от фермы до дома Степаненко больше чем за пятнадцать минут нельзя, по-прежнему утверждал, что уехал в деревню в два двадцать, и никуда не заезжал, ничего не завозил, и никого не подвозил, и почему такой разрыв во времени, не знает. И, вообще, если его будут подозревать в поджоге, он напишет жалобу самому главному прокурору, и Кроева снимут с работы.

Выслушав все это, Кроев отправил Тропина в коридор и стал ждать Коржа.

Зазвонил телефон. Это был шеф.

Кроев доложил ему о своих злоключениях. Подробно остановился на показаниях Тропина, которые не стыковались по времени.

— Для следователя, — тоном сенсея ответил шеф, — важно видеть перспективу дела в целом, а не увязать в мелочах и тратить неделю на устранение противоречий в показаниях свидетелей, которые к тому же не имеют принципиального значения.

— В таком деле, — загорячился Кроев, — все мелочи могут иметь принципиальное значение.

— Безусловно, — парировал шеф, — если у вас одно дело в производстве и срок по нему минимум год, а поскольку это не так, то ваш аргумент не к месту. Что вы там взялись за этого мужика, полуграмотного, полупьяного, перепуганного пожаром и милицией? Взялись и требуете от него аптекарской точности в показаниях. А когда такой точности не получаете — обвиняете его во всех смертных грехах, то есть подозреваете в поджоге — как максимум или во лжи — как минимум. Это вас Корж с пути истинного сбивает, я, кстати, говорил сегодня с его начальством.

— Да нет, — перебил шефа Кроев, — я и сам чувствую, что он что-то скрывает, не договаривает…

— Вот как? Чувствуете… Чувства, мой дорогой, в личной жизни нужны. Мало ли что может Тропин скрывать и недоговаривать. Может быть, он в то время водку пил или к сударушке ездил. Все, что не связано с пожаром, не должно нас интересовать. Допустим, через неделю вы установите, что Тропин отлучался с дежурства или, наоборот, был в коровнике. Ну и что? Это ничего не дает… Узко и однобоко работаете. Типичный подход уголовного розыска: пьяница — значит, может совершить преступление. Да, и еще, если у вас противоречия в показаниях двух источников, то нужно проверить оба, понятно? Булгахтера допросите, булгахтера.

— Нам машина нужна, — еще раз перебил излияния шефа Кроев, — в Кедровку добраться.

— Машина будет. Но на будущее… Гонять ее в оба конца накладно. Можно взять машину в совхозе.

— Не дают ее в совхозе, саботируют.

— Все понятно, вы успели поссориться с руководством совхоза. Это вас не красит. Следователь должен ладить с руководством, находить подход к людям.

— Я следователь, — обозлился Кроев, — следователь, как вы правильно заметили, а не проситель и не побирушка, и я на службе у государства, а не у Клягина.

— Успокойтесь, Александр Петрович, успокойтесь, не горячитесь, — сказал шеф, — вы там с людьми ссоритесь, а я вынужден вашу горячность смягчать, играть роль буфера, а я прокурор, а не буфер. Вот будете на моем месте, тогда и делайте что хотите, ссорьтесь с кем угодно… Короче, машину я вам пришлю часам к восьми. До завтра.

Шеф положил трубку, а Кроев, остыв немного после разговора с прокурором, подумал, что тот прав. Они действительно взяли в оборот Тропина, а Степаненко остался в стороне.

И Кроев направился к бухгалтеру.

Степаненко встретил его в той же полосатой пижаме, в какой видел его Кроев во время следственного эксперимента.

— Как здоровье, Иван Михайлович? — поинтересовался следователь, — вот побеседовать с вами пришел.

У Степаненко был неважный вид, и Кроев не стал употреблять привычное «допросить», чтобы не сделать ему хуже. Он даже не стал предупреждать бухгалтера об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, ограничившись напоминанием о том, что тот должен говорить правду.

— Уточнить хочу одно обстоятельство, — произнес Кроев, когда все формальности с протокольной шапкой были закончены, — который был час, когда приехал Тропин и сообщил о пожаре?

— Не помню, я на часы не смотрел.

— А что вы делали потом, когда он уехал?

— Я уже говорил раньше: оделся и побежал в контору.

— Замок быстро открыли?

— Да.

— Телефон работал?

— Да… я сразу дозвонился.

— Иван Михайлович, — сказал Кроев как можно мягче, — установлено, и довольно точно, что Тропин приехал к вам около двух часов тридцати минут. В пожарную охрану вы дозвонились в три двенадцать. Как получилось, что вы полчаса с лишком «бежали» к конторе?

Степаненко молчал.

— Может быть, у вас неприязненные отношения с Тропиным?

Бухгалтер достал таблетку валидола, положил под язык, собираясь с мыслями, и, наконец, выговорил:

— Дурно мне стало, когда Тропин приехал. Давно у нас ничего такого не было и заорал он диким голосом: «Коровник горит». Я ему что-то ответил, а когда уехал он — плохо себя почувствовал. Валидол под язык положил и прилег на кровать. Сколько лежал — не помню. Только когда к конторке шел — народ уже к ферме бежал, значит, не долго пролежал.

— А раньше почему об этом не сказали, Иван Михайлович?

— Стыдно было за свою слабость, да и значения этому не придал.

— Зря не придали, — сказал Кроев укоризненно, — а мы на Тропина чуть всех собак не навешали.

— Да он стоит того… Вы его еще не знаете.

— Стоит, не стоит — это другой вопрос, — проговорил следователь и стал писать протокол.

Пока он заполнял бланк, Степаненко принял еще одну таблетку и прилег на кровать.

Уже пять лет он жил один. Жена умерла, а дети, отучившись в школах и вузах, разлетелись по области и к нему заглядывали редко. Отделение хирело. Из старых специалистов остались только Конкин да он. Оба они в шестидесятых годах окончили сельхозтехникум: Конкин — отделение зоотехники, Степаненко — бухучета. Но если Конкин после окончания техникума мало изменился, то со Степаненко произошла удивительная метаморфоза. Он отдалился от сельчан, стал носить шляпу, по тем временам это был первейший признак принадлежности к начальству. И даже говорить стал тихо, так, что все замолкали при нем, боясь заглушить его голос. На всех, не имеющих среднего специального образования, смотрел свысока. Любую попытку поговорить с ним запросто воспринимал, как личное оскорбление и обиду. Обидчиков помнил долго и по мелочам им пакостил. Среди обидчиков был и Тропин. Тот всячески издевался над атрибутами интеллигентности бухгалтера, особенно над его пижамой, говоря: «И выдали Ванечке клифт полосатый, носи его, Ваня, носи». А лет двадцать назад, когда в продаже появились первые «Спидолы» и огромный ящик с антенной стал украшением квартиры и двора Степаненко, Тропин уел его особенно болезненно. Заглянув через забор во двор к бухгалтеру, который «прослушивал музыкальные постановки», Тропин сказал, что под такую музыку у него в бане мочалку свистнули.

В ту ночь, когда Тропин постучал ему в окно, он действительно испугался, и, правда, пил валидол, и лежал на кровати. Однако задержала бухгалтера не болезнь, а подлая мыслишка отомстить Тропину. Понимал он, что Тропин был на ферме один и пожар возник не без его участия, а даже и без его — все равно. Тропин дежурил — значит, ответственность на нем. И чем тяжелее будут последствия, тем больше достанется Тропину.

«Это тебе за клифт полосатый и мочалку, что в бане свистнули», — злорадствовал Степаненко, лежа на кровати. Но долго лежать на кровати ему не позволило чувство опасности, которой он невольно себя подвергал. Оно и погнало бухгалтера в контору. А теперь его чуть удар не хватил, как точно следователь попал в «неприязненные отношения». Однако Степаненко не дурак — жизнь прожил, его на пушку не возьмешь. Понял он, что попадание было случайным, и успокоился.

Следователь вернулся в контору, когда уже стемнело. В кабинете управляющего был Корж, он говорил с кем-то по телефону.

Кроев подождал, пока опер закончит разговор, и сказал:

— Гора с плеч — хоть что-то увязалось…

— Да? — удивился Корж. — Что же?

— Почти все, — расплылся в улыбке Кроев и рассказал Коржу о допросе Степаненко.

— Да-а, — задумчиво произнес Корж, — действительно кое-что…

Скрипнула дверь, и в кабинет ввалился Конкин.

— Там машина подошла, — сказал он, — водитель передал, что ждет рас.

«Василич недоволен тем, что шеф отправил его на ночь глядя в „Приозерный“, — подумал Кроев, — даже заходить в контору не стал».

— Сейчас, — бросил Конкину Корж, — Глинков подойдет, и мы поедем.

— Не помешаю вам? — спросил управляющий. — Мне бумаги просмотреть надо.

— Нет, нет, — в один голос ответили Корж и Кроев, — это мы вам третий день мешаем.

Конкин сел за стол и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Коровник новый строить будем. Сегодня у Клягина был. Он уже договор заключил, с завтрашнего дня начинаем…

— Все понятно, — моментально отреагировал на это Корж, — а договор заключен с шабашниками.

— Точно, — вздохнул Конкин, — устал я что-то. Нам со Степаненкой давно на пенсию пора, но… специалисты к нам не едут, а начальство не отпускает, говорит, нужны еще…

Из коридора послышались голоса. Затем стремительно открылась дверь, и в кабинет влетел Глинков.

— Там машина ждет, — выпалил он.

— Подождет, — буркнул Кроев.

— …и Тропин повестку требует, говорит, Степаненко ему три дня не оплатит.

— Не нужна ему повестка, — ответил Конкин, — это он дурака валяет.

— Отпусти его домой, — отдал распоряжение Глинкову Корж.

— А что это Тропин никого в деревне не признает, а Степаненко побаивается? — поинтересовался Кроев.

— О, о, — заметил Конкин, — Степаненко у нас самый сильный человек: он тысячами ворочает и на зарплате сидит.

Поговорили еще немного, попрощались с Конкиным и поехали.

В машине Кроева охватила эйфория удачи. Он болтал без умолку, рассказывал анекдоты, сыпал афоризмами из запасов Чубаря, задирал Коржа и Василича. Он и на Глинкова напал бы, но тот вышел на центральной усадьбе.

— Чему радуешься? — спросил Корж.

— Как чему? Все увязалось и стало на свои места — раз, от человека отстали — два. Он хотя и пьяница, и судим, а все же человек, а закон у нас один для всех.

— Ты о чем это?

— О Тропине, конечно, — закипятился Кроев.

— Ах, о Тропине, — передразнил его Корж, — так прав Степаненко — стоит он того… Да и меня не покидает чувство, что не чист он в этой истории… нечист…

— «Чувства в личной жизни нужны», — процитировал шефа Кроев.

— Что-то знакомое, где-то я это уже слышал. Цитата из речей начальства?

— Да, а что? Шеф, между прочим, голова. Это он подсказал мысль проверить показания Степаненко и как в кол попал. О чем это говорит? О том, что он специалист своего дела, разбирается в людях и обстановке. То, на что мы потратили три дня, он разрешил вмиг. Так что нам есть чему у него поучиться, — ответил Кроев.

— Успокойся, не посягаю я на компетентность твоего шефа… Со временем ты тоже будешь прекрасно разбираться в людях и обстановке… разумеется, поучившись у старших товарищей. В теории есть метод проб и ошибок. Практики называют его короче — метод тыка. Так вот, старшие знают, куда им ткнуть. Понял? В этом их преимущество перед молодежью… и вообще, закончим этот разговор. Мы в последнее время только и делаем, что дискутируем, а я что-то устал, как и Конкин, от дискуссий.

Корж замолк. Он не хотел раззадоривать легко заводимого Кроева. Зачем? Со временем он сам придет к пониманию многих вещей их неблагодарной работы.

Опыт подсказывал ему, что дело по факту пожара, скорее всего, раскрыто не будет. Они добросовестно работали все это время, но все преступления и происшествия раскрываются только в детективах. На практике все иначе, и вероятность раскрытия этого дела равна нулю. Только случайность может помочь Кроеву, но этого не будет: пожар не кража, не убийство — в его раскрытии никто не заинтересован. Чем дольше будет проходить расследование, тем больше оно выявит вещей, которые не любят показывать руководители. Поэтому Клягин за то, чтобы о пожаре забыли. Но где тут забудут, когда ездит следователь Кроев и ворошит, ворошит пепелище в душах рабочих совхоза да и в душах начальства. Заставляет задать вопрос: Почему нас, почему в «Приозерном»? Рвется там, где тонко, горит там, где нет порядка…

Клягин — мужик деятельный, он все свои возможности подключит, чтобы «пожара не было», «либо был маленький пожар» и даже не пожар вовсе, а «маленькое возгорание», при котором «почти ничего не сгорело». И он всем шеи свернет, кто считает иначе, а иначе считает следователь Кроев.

Ну, дай, как говорится, Бог нашему теляти вовка зьисть…

Машина подошла к дому Коржа и остановилась: Василич свое дело знал четко.

— Ну прощай, Холмс, — сказал Корж, — дальше наши пути расходятся.

— Как расходятся? — удивился Кроев. — Шеф же просил не разбивать группу.

— Шеф просил и распросил, — съязвил Корж, — договорилось, видимо, с ним мое начальство и меня пред ясны очи потребовало. Говорит, пока ты с Кроевым в деревне дурака валяешь — работа стоит.

— А у нас что, не работа? Баловство?

— Начальству, Саша, виднее, где работа, где баловство.

— А как же я?

— Ты? Ты дальше пойдешь один. Конечно, уголовный розыск тебя не оставит, но он разыскивает преступников, а вдруг в ходе следствия выяснится, что таковых нет? Короче, если ты хочешь знать перспективу дела — изволь — все сводится к короткому замыканию.

— Почему?

— А вот это сам мне скажешь, когда закончишь дело, на то ты и следователь. Пока…

Корж вышел из машины, захлопнул дверку и, скользя по замершей уже дороге, повел домой. Он опять ругал себя за то, что не сдержал слово и снова принялся «наставлять» Кроева. Но наставлял с оглядкой и, сказав «а», не решился сказать «б»… Но может, так и лучше: Кроев парень самостоятельный и до всего дойдет сам, а сам дойдет — лучше разберется, кто и для чего горит.

Следующий рабочий день для Кроева начался в кабинете шефа. Мазюк, по-хозяйски расположившись за столом, отчитывал следователя.

— Александр Петрович, — говорил он, — следователь должен иметь чутье на практическую ценность той или иной информации и сам определять, где тратить свое драгоценное время, а где нет. Убить три дня, чтобы выяснить несущественные противоречия в показаниях. Это расточительно… У вас в производстве еще пять дел, и сроки у них не стоят на месте.

Шеф, видимо, «истосковавшись» по Кроеву, отчитывал его с полчаса, а затем коротко спросил: «Планы по настоящему делу?»

— Думаю изъять документы в совхозе.

— Так, — ответил шеф и забарабанил пальцами по столу.

— Дождаться заключения экспертизы.

— Так…

— Еще раз поработать со свидетелями…

— Все?

— Все, — ответил Кроев.

— Я с вами согласен, согласен, — шеф уже барабанил по столу двумя руками, — только изымать документы, думаю, не нужно. Мы не хищение расследуем, а пожар… И не в бухгалтерии, а в коровнике. Поэтому будет правильней сделать официальный запрос о стоимости сгоревшего имущества. Пусть руководство «Приозерного» нам его даст.

— Но руководство заинтересовано «в малом ущербе»…

— Безусловно заинтересовано, безусловно. Но все они носят партбилет в кармане, занимают определенные должности, ставят свои подписи на документах и отвечают за правильность данных ими сведений. Так будет политически правильней и быстрей.

— Хорошо, — согласился Кроев, — я уже сделал запрос.

— Александр Петрович, вы меня приятно удивляете. О чем нам тогда говорить, работайте.

И Кроев стал работать. А через неделю, получив ответ из «Приозерного», снова спорил с шефом.

— Они меня что, за дурака считают, — говорил он, держа в руках бумагу, в которой ущерб от пожара определялся в двенадцать тысяч рублей.

— Александр Петрович, — успокаивал его шеф, — не вижу причин для беспокойства. Там все ясно расписано со ссылками на финдокументы, так как вы их просили.

— Владимир Юрьевич! Три десятка черно-пестрых — это около двадцати тысяч, плюс помещение, плюс оборудование, плюс затраты на строительство нового коровника…

— Ну, ну, — это эмоции. В ответе ясно расписано, что часть стоимости коров компенсирована сдачей на убойный пункт и звероферму. Согласны? Коровник старый и по бухгалтерским меркам ничего не стоит. Так? Так. Клягин и его главбух правы. И нам здесь не стоит копья ломать. На их стороне закон, а мы — законники — пытаемся на них другими методами воздействовать. Да не дай Бой мы это сделаем, Клягин нас в порошок сотрет руками нашего же начальства.

— Что же из этого следует?

— Из этого следует то, что сумма ущерба у вас в деле имеется.

За текучкой дел прошел месяц, и Кроев получил заключение пожарно-технической экспертизы. Он долго не решался вскрыть пакет. Там мог быть ответ на главный вопрос о причинах пожара, а могло его и не быть.

Но вот Рубикон перейден. Нож из вещдоков вскрыл картон, и Кроев начал просматривать констатирующую часть, плохо понимая прочитанное. Затем у него не хватило терпения — он перелистал несколько страниц… а вот и выводы:

«Непосредственной причиной пожара могло быть короткое замыкание электропроводки…

Решить вопрос о моменте короткого замыкания не представляется возможным ввиду отсутствия практически применяемых научных методик…»

Рухнула, как обветшалый мост, последняя надежда на какую-то определенность.

Получи Кроев вывод о том, что короткое замыкание — единственная причина пожара и что прожоги на электропроводке возникли до пожара, можно было ставить точку и на Тропине, и на посторонних лицах, но следователь такого вывода не получил, а значит, ни на сантиметр не продвинулся в расследовании.

С кем поделиться служебными неприятностями, как не со своим начальством, и Кроев пошел к шефу. Тот внимательно прочитал заключение и вопросительно посмотрел на следователя.

— Что вас здесь не устраивает?

— Неопределенность вывода.

— Александр Петрович, вы следователь еще молодой и не знаете, что конкретные выводы научных исследований бывают только в учебных задачах по уголовному праву. А в жизни, если подходить объективно и не натягивать вывод в ту или иную сторону, все не так конкретно и определенно. И ни один институт мира по представленным вами данным не даст другого заключения. Вам с большей степенью вероятности дают ответ о коротком замыкании. Соотнесите это с другими доказательствами и сделайте вывод, единственный и конкретный. У вас нет данных, что кто-то поджег коровник? Нет? — продолжал шеф.

— Нет.

— Но коровник сгорел и сгорел не от молнии. Значит, причиной возгорания было КЗ. Вот так бывает на практике. А вы с Коржом уткнулись в одну версию: Тропин, Тропин, а Тропин никакого отношения к возгоранию не имел. Я понимаю — это Коржа влияние, но и свою голову на плечах иметь надо. Таким образом — поздравляю с раскрытием дела. Все остальное дело техники, так сказать, оформительская работа. Желаю успеха.

На следующий день Кроев поехал в «Приозерный». Поехал без предупреждения. Но стоило прокурорской машине остановиться рядом с сельсоветом, возле нее тут же возникла Ниночка по случаю теплой погоды в болоньевой курточке и без платка.

— Директор просит вас зайти, — сказала Ниночка.

Кроев, чертыхнувшись, отправился в контору.

— Александр Петрович, — обиделся Клягин, заглядывая в какую-то бумажку, — в моей епархии и мимо меня…

— Товарищ директор, — в тон ему ответил Кроев, — я не счел возможным отрывать вас от важных хозяйственных дел вашей епархии, хотя она вряд ли ваша, она — государственная.

— Ну, государство это — кхе, кхе… все мы, — произнес Клягин, почти не смутившись. — С чем пожаловали?

— Работать буду по делу.

— Вот как? А мы тут решили, что все уже закрыто. Во всяком случае нас так заверили.

— Кто вас так заверил?

— Компетентные лица, — твердо ответил Клягин, — компетентные лица.

— В этом деле единственное компетентное лицо — я, — сказал Кроев так же твердо, как и директор.

— Может быть, помощь нужна, — решил сменить направленность разговора Клягин, — а то ваш брат хитрец. Приедет по делу работать, а на самом деле ему то мяска надо, то еще чего.

— Нет, мяска мне не надо, еще чего тоже.

— Что ж вы думаете делать? — уже с ехидцей спросил директор.

— Допрашивать главного энергетика.

— А зачем, позвольте спросить?

— С целью получения доказательств халатного исполнения им своих служебных обязанностей, — проговорил Кроев и усмехнулся.

В лексиконе хозяйственника не было такого количества бездушных служебных слов, чтобы ответить следователю той же монетой, поэтому он промямлил:

— Ну… что ж, все ясно… даю добро.

— А вот это совсем зря, — ответил следователь, откровенно веселясь, — я в ваших санкциях не нуждаюсь.

— Не горячитесь, молодой человек, не горячитесь, в моих санкциях многие нуждаются.

После визита к директору Кроев разыскал главного энергетика совхоза Кравченко. Тот был выдвиженцем Клягина, главным работал недавно, после ухода не сработавшегося с директором старого главного энергетика.

Кроев преувеличил, говоря Клягину, что намерен допросить Кравченко. Если пожару способствовало халатное выполнение главным энергетиком своих обязанностей, то ему нужно предъявить обвинение, а затем допрашивать «в качестве обвиняемого». А до этого от Кравченко можно получить объяснение. Допрашивать его «в качестве свидетеля» нельзя, это было бы нарушением права будущего обвиняемого на защиту, так как свидетель несет ответственность за дачу заведомо ложных показаний, а обвиняемый нет.

Кравченко — белобрысый молодой человек рассказал следователю, что главным работает менее года и по-настоящему еще не знает толком своих обязанностей. За время работы на отделениях был раза два. Был ли в том коровнике — не знает. До отделений ли? В центре работы много, да и директор требует, чтобы всегда под рукой был. Как дела с электрохозяйством того коровника — не знает. Но жалоб не поступало, значит, все было в порядке.

Кроев выписал главному повестку в Кедровку на послезавтра. Кравченко посетовал на бездорожье. В ответ Кроев безжалостно бросил: «Я-то к вам добрался!»

Затем была изматывающая душу дорога на отделение.

Машину бросало из стороны в сторону, стаскивало в кювет, разворачивало. Но Василич был мастером езды и по таким дорогам. Он словно сросся с автомобилем, молча крутил баранку и заговорил, точнее, выругался, один раз, когда «Уазик» выехал на кочку немыслимой конфигурации и, как рысак, завис в воздухе левым передним и правым задним колесом.

Затрещали мосты, но не рассыпались, видимо, шоферское ругательство придало им дополнительную крепость.

На отделении Кроева ждали большие изменения. На старом фундаменте коровника, где раньше торчали кактусы обгоревших столбов, возвышались сосновые стропила — это бригада Ахмета начала строить новый коровник, который, по заверениям Клягина, будет лучше прежнего.

Оставалось только удивляться, как мог бригадир завезти на отделение пиломатериал и лес. Грузовикам сюда не проехать. Не иначе, договорился за сотню-другую с вертолетчиками местного авиаотряда. Техника у тех мощная. Они, если надо, паровоз по воздуху перенесут, не то что вагон леса.

В конторке Кроев заглянул к Степаненко, чем сразу испортил ему настроение. Но бухгалтер не лыком шит, после нескольких фраз понял, что следователь не к нему приехал, и шепотом сообщил, что Ахмет строит коровник на старом фундаменте, а в смете заложена стоимость нового.

Конкина в конторке, как обычно, не было. Степаненко сказал, что у того много работы: он обеспечивает необходимым строительную бригаду и сюда не заходит, зато к телефону раз в день подходит Ахмет и говорит с директором, причем говорит сам, без переводчика.

Изложив последние события, Степаненко, как и Клягин, поинтересовался: «Не нужно ли чего?»

— Завфермой мне нужна, — ответил Кроев.

— Это мы сейчас, — засуетился Степаненко, — организуем.

Он оделся и спустя некоторое время появился с Надеждой Егоровной — заведующей фермой.

Заведующая с первых минут беседы стала жаловаться на жизнь. Она кляла и работу, и начальство, которое, «заманивая» ее, женщину, без образования на эту должность, обещало помогать, а теперь помощи ни от кого не допросишься.

— Когда приглашали, — причитала она, — кось, кось говорили, а теперь только и слышно — но да но.

Все, что нужно по делу, было зафиксировано в первых допросах Надежды Егоровны. Сейчас же Кроева интересовали только факты состояния электрохозяйства сгоревшего коровника, и он их получил.

— Старый энергетик, приятно вспомнить хорошего человека, перед самым уходом проводку там заменил. Он еще ругался потом, что долго проверять ее никто не приезжал.

— А потом все-таки приехали?

— Да, кто-то приезжал из Кедровки.

— И как результат?

— Положительный, наверное, не запретили же пользоваться.

— А кто приезжал из Кедровки?

— Да черт его знает, проверяющих много ездит. Они «Приозерный» любят: у нас на центральной боковушка всех бесплатно кормит.

На следующий день Кроев дозвонился до Кравченко и попросил захватить с собой в Кедровку акты о проверке состояния электропроводки за прошлый год.

Кравченко явился в прокуратуру, но актов не привез, заявив, что «таковых в наличии не имеется».

Кроев ознакомил главного энергетика с постановлением о привлечении его в качестве обвиняемого. Допросил. Взял подписку о невыезде.

Энергетику вменялось «ненадлежащее выполнение должностных обязанностей вследствие недобросовестного к ним отношения, причинившее существенный вред государственным интересам».

Однако, к удивлению Кроева, это не тронуло Кравченко:

— Домой мне надо, — сказал он следователю.

— У вас что, — спросил его Кроев, — даже вопросов ко мне нет?

— А че спрашивать, все ясно.

После допроса Кравченко, следователь зашел к прокурору.

— Удивительно, — поведал Кроев шефу, — я предъявил человеку обвинение в халатности, а он даже о последствиях не спросил.

— Спросил, спросил, — ответил Мазюк — Клягин звонил мне, спрашивал, будем ли мы привлекать энергетика. Я ответил ему — будем, но особых причин для беспокойства нет, суд учтет его положительную характеристику, небольшой ущерб и так далее. Ну, а Клягин, он же середины не знает, сказал ему, наверное, езжай и ничего не бойся, не посадят они тебя.

— Да-а, — вздохнул Кроев, — суд решит, суд учтет. Заковыка одна есть. Завфермой говорит, что менялась там проводка меньше, чем год назад. А потом проверялась. Только документы где-то запропастились.

— Мало ли что скажет завфермой. Она лицо заинтересованное.

— Я все же поищу документы, либо свидетелей.

— Вы, Александр Петрович, истинно русская натура, сами создаете себе трудности, а затем их успешно преодолеваете. Сейчас этого не нужно. У вас было достаточно фактов, чтобы предъявить обвинение энергетику, а теперь вы засомневались в правильности ваших действий. Я на вашем месте составил бы обвинительное заключение, познакомил с делом Кравченко и его адвоката, затем передал дело прокурору на утверждение.

— Я хотел бы поработать еще.

— Как хотите, Александр Петрович, только в рамках двухмесячного срока. Никаких продлений. До свидания.

Зайдя в тупик. Кроев позвонил Коржу. Тот выслушал его и сказал:

— В райэнерго работает мужичок-с-ноготок по фамилии Банькин — хитрюга, каких свет не видел. Ты его повесткой не приглашай, а то его потом не поймаешь или он тебе ничего не скажет. Ты сам в райэнерго сходи. Он этими проверками занимается. От меня ему привет передай, он мой должник.

Банькину больше бы подошла фамилия Бочкин, потому что был он мал и толст. Кроева он встретил радушно, как старого друга, видно, он действительно был должником Коржа. Одно было плохо, мужичок-с-ноготок «ничего не помнил». Он шевелил большими ушами, морщил лоб, имитируя огромное умственное напряжение, но дальше этого дело не шло.

— Одну минутку, — перебил его интеллектуальные упражнения Кроев, — у вас есть копии документов о проверках за прошлый год?

— Ну, разумеется, — ответил Банькин. Он отпер какой-то шкаф, и на пол посыпались сложенные друг на друга папки, — к сожалению, отчетность не систематизирована.

— А где материалы за прошлый год?

— А все здесь, — махнул рукой Банькин, — и за прошлый, и за все предыдущие. Вы, если хотите, смотрите сами, мне, к сожалению, бежать надо.

К вечеру Кроев, перебрав полшкафа документов, нашел нужный акт, но не обрадовался ему: так как поиск акта среди «несистематизированной отчетности» Банькина вымотал его, а сам акт вернул следователя к исходному рубежу расследования.

Весь следующий рабочий день Кроев что-то писал, а затем печатал двумя пальцами в своем кабинете. К вечеру он зашел к шефу с материалами дела.

— Все, — сказал он с порога, — закончил.

— Вот и отлично, — ответил шеф, — но когда же вы успели выполнить двести первую?

— Я ее не выполнял.

— Как, — удивился шеф и притянул к себе дело и постановление.

Мазюк внимательно прочитал постановление и спросил: «Что это?»

— Постановление о прекращении дела за недоказанностью вины обвиняемого.

— Вот это новости, — заволновался прокурор, — но тут же взял себя в руки и ледяным голосом закончил, — зачем это?

— У меня рука не поднимается отдать под суд человека, вина которого стопроцентно не доказана.

— Почему вы так считаете? — сорвался на фальцет шеф.

— Вчера я изъял акт о проверке электропроводки в сгоревшем коровнике.

— Все понятно. Дата акта?

— 27 августа прошлого года.

— 27 августа, а пожар был в марте. За это время проводка тысячу раз могла испортиться. Скачок напряжения, короткое замыкание, и пожар.

— Маловероятно. Проводка других коровников намного древнее, но она от скачка напряжения не загорелась. Да и потом мы же привлекаем человека к ответственности за халатность не вообще, а за конкретное ненадлежащее выполнение своих обязанностей.

— Александр Петрович, что вы хотите? В работе следователя не бывает так, чтобы все кубики лежали на своих полочках, потому что кубики, из которых мы собираем обвинение — бесплотны. Я считаю, что в деле доказано все. Да и что вы так беспокоитесь. Кравченко халатно относился к своим обязанностям? Да. Пожар возник? Да. Вы за него не беспокойтесь. Он не вор, не убийца — он должностное лицо. Клягин ему прекрасную характеристику даст, а суд — исправ-работы, и этим дело закончится. А в противном случае, вы, как следователь, выглядите не очень хорошо. Прекращение дела за недоказанностью снижает показатели вашей работы.

— Да черт с ними, показателями.

— Хорошо, пусть «черт с ними», но ваши показатели — это показатели районной прокуратуры, а мы боремся за показатели.

— Я считаю, что в данном случае мы боремся с преступностью.

— Не ловите меня на слове, — вспылил прокурор, — я это и имел в виду.

— Владимир Юрьевич, — ответил следователь, — если вы против, отменяйте постановление и передавайте дело другому следователю. Я своего решения не изменю.

— Ну, ладно, — сказал прокурор, — мы оба погорячились и должны успокоиться. Идите.

Два дня прокурор и следователь не общались друг с другом и даже не здоровались по утрам, к удивлению Тамары и Василича.

Мазюк был возмущен поступком Кроева. Что позволяет себе этот недавний студент? Сам Мазюк, будучи следователем, возражать «рекомендациям» начальства не отваживался. Да и ему казалось кощунством идти против начальства, «все видящего и все знающего». Что понимает этот «Шурик» в тонкостях практической работы. Начитался книг по судебной этике.

Шефа бесило упорство Кроева.

«Трудно тебе в жизни придется, — злорадствовал он, — ох, как трудно. Не таких как ты укатывали служебные горки. Так и остаются они — грамотные, принципиальные, имеющие свою точку зрения, на должностях следователей, пропуская вперед более гибких коллег, умеющих не столько работать, сколько ладить с начальством».

Однако рассуждая так, Мазюк до конца не верил в твердость позиции Кроева: молод еще, зелен, поломается немного, поиграет в принципиальность и признает «аргументы» начальства.

На третий день прокурор вызвал следователя к себе и задорно поинтересовался:

— Как, не изменили своего мнения?

— Нет, — ответил Кроев.

— Хвалю, — коротко отреагировал шеф, — молодец, вот из таких вырастают настоящие следователи. Сам таким был. Как другие дела?

Кроев, которого конфликт с прокурором очень угнетал, поразился такой перемене. Он был настроен на новый спор и потому смешался и покраснел как человек, которого вызвали для разноса и вдруг — наградили.

Это не ускользнуло от шефа. Он самодовольно похлопал коллегу по плечу.

— Я вот что думаю, — сказал шеф, — дел у тебя в производстве немного… в период распутицы у нас вообще затишье: приезжих мало, а местные беспокойств по нашей подследственности не причиняют, идите в отпуск, отдохните от нашей грязи, а там снова за работу. Как?

— Согласен.

Закрывшись в своем кабинете. Кроев, сняв очки, станцевал что-то среднее между барыней и лезгинкой: шеф признал его правоту.

Был доволен и шеф: лучшего выхода из сложившейся ситуации нельзя было придумать. Будь у Мазюка десяток следователей, он бы довел дело до конца, и Кроеву пришлось бы туго. Но конфликтовать в коллективе, где два работника, причем, один шеф, а другой — подчиненный, тяжело и прокурор пошел на компромисс.

Таким образом мир на маленьком следственном корабле был восстановлен. Так, во всяком случае, казалось «усмиренной команде», а опытный и закаленный в плаваниях по житейским морям «капитан» смотрел на вещи более трезво, понимая, что это только перемирие.

Весна выдалась затяжной, только в конце мая зазеленел лес, и в воздухе запахло клейким молодым листом.

Летели дни. Кроев готовился ехать в свой первый в жизни отпуск: заканчивал дела, собирал вещи.

В суматохе черкнул пару строк Чубарю. Целью послания было уведомление друга о собственном приезде, однако попутно Кроев не утерпел и сообщил другу о своем житье в глухомани, о шефе и, конечно, о таком серьезном деле, как пожар в коровнике. Правда, здесь Кроев погрешил против истины, и коровник стал известен Чубарю под таинственным названием объект.

А в остальном все соответствовало действительности, если не считать работы наощупь, сомнений, чувства беспомощности. На бумаге все было гладко и правильно. Пришел, увидел, сделал единственно верный в той ситуации вывод. И Кроев, прочитав написанное, проникся к себе уважением.

Бросив письмо в почтовый ящик, молодой следователь вновь занялся уголовными делами, а голубой конверт, полежав некоторое время в ячейке сортировочного помещения районного узла связи, отправился в дальний путь в группе с другими разноцветными прямоугольниками.

Детектив интересен тем, что после поисков и разочарований, ошибок и ожиданий, наступает долгожданная развязка — преступник выявлен и наказан. Развязка компенсирует все издержки и треволнения детектива.

Голубой конверт долго перемещался по почтовым каналам в соседстве с другим собратом из Кедровского района, внешний вид которого оставлял желать лучшего.

Злодейка судьба, выражаясь протокольным языком, снова свела в непосредственной близости два почерка знакомых по документам дела по факту пожара в «Приозерном».

В тетрадном листке, вложенном в помятый конверт, в отличие от аккуратного соседа не было длинных фраз, гладких оборотов и штампов человека, испортившего свой слог составлением процессуальных документов.

На листке в клетку было нацарапано:

«Здравствуй, Савелий.

Собрался я уехать из района. Только не знаю, куда. Может, присмотришь мне на время хатенку. Чтоб недорого было. Я хозяйство продам и у бабы деньги на книжке есть. Смыться хочу потому, что сотрудники затаскали. Хотели дело пришить. Да не получилось. Бухгалтер у нас дурак, че-то в показаниях напутал, а то бы хана. Пошел бы опять к хозяину. Я этого не хотел. Теперь боюсь по пьяни проболтаться. Выручай братан,

Федор».

Детектив тем и интересен, что имеет конец.

Жизнь — штука не менее интересная — бесконечна.

Соседи по почтовому вагону — аккуратный и замызганный конверты — вскоре расстались и никогда больше не встречались.

Не встречались и их авторы.

 

Часть третья

Летающий «Арго»

Ровно в двенадцать дня в полуторамиллионном городе Н-ске, который через месяц готовился отметить свое столетие, случилось событие, так мало похожее на другие, что никак не могло остаться незамеченным.

Самому событию предшествовал некий факт, которому не придали значения ни следственная группа, ни журналисты, ставшие в последнее время дотошнее следователей: если следователи полагали, что видят на три метра под землей, то журналисты, особенно специализирующиеся на криминальных происшествиях, видели еще и сквозь стены официальных учреждений, негосударственных офисов, а также совершенно точно знали, чем живут и дышат энцы, как те, что ездят на иномарках, так и те, что не могут себе позволить поездки на такси.

О всех других категориях жителей огромного города они не говорили, ибо какой интерес может представлять для современного журналиста человек, не имеющий средств к существованию. Такой человек интереса не представляет, поскольку «влияния на происходящие социальные процессы не оказывает, да и не может оказать в силу своей малозначительности и слабосильности» (выдержки из газеты «Миг»).

Но мы отвлеклись. Факт, о котором идет речь, потому и был малопримечателен, что, на первый взгляд, не имел отношения к указанному выше событию, которое следовало бы назвать происшествием.

Впрочем, все по порядку. Если бы в городе Н-ске был Кремль или на худой конец городская ратуша и на этих уважаемых сооружениях — башенные часы, они, разумеется, пробили бы двенадцать, ибо все башенные часы обязаны отмечать каждый час времени, независимо от того, является оно «переходным от одной общественно-экономической формации к другой либо существует в рамках устоявшейся формации» (цитата из газеты «Миг»). Но в Н-ске не было Кремля, ратуши и башенных часов, и поэтому появление за минуту до полудня возле офиса фирмы «Арго» потрепанных «жигулей» не вызвало подозрения у окружения, и уж никак не было связано пресловутым окружением со случившимся. Не связали появление «жигулей» с происшествием еще и потому, что молодой человек в темных очках, сидевший за рулем, не выходил из машины, а просто окинул взглядом офис, проехал перед ним и завернул за угол.

И только автомобиль скрылся за означенным углом, как раздался взрыв. Огромные стекла офиса в мгновенье превратились в множество мелких осколков, которые, пролетев со скоростью урагана десять метров и ранив по пути трех прохожих, сложились горкой под бетонным забором, огораживающим строящееся метро.

Многое видел за сто лет существования Н-ск, но такое произошло впервые, и, конечно, на это событие откликнулись все газеты, в красках осветив его всяк по-своему, но почему-то снабдив одним и тем же заголовком «Никто не пострадал». Газетчики имели в виду, что в офисе фирмы никого из сотрудников не оказалось: был обеденный перерыв. А трое попавших в реанимацию прохожих никакого отношения к разборкам не имели и, разумеется, в счет жертв, по мнению журналистов, не шли.

Корж приехал на место происшествия вечером. Перед этим он крепко поругался с начальством. Начальство обещало ему день отдыха: предыдущую ночь он со своими ребятами сидел в засаде на одной из полевых дорог, по которой из Н-ска в соседнюю область должны были перегонять краденые автомобили.

Операция провалилась: то ли информация оказалась недостоверной, то ли преступники прознали о готовящейся акции, и машины на дороге не появились.

Коржа, спавшего у себя дома, поднял нарочный и привез, но не на место происшествия, а в управление внутренних дел. Здесь он повздорил с начальником отдела уголовного розыска и сгоряча направился на происшествие пешком. Проходя мимо зоопарка, рынка, строящегося метро, он машинально отметил, что происшествие произошло на территории центрального района, где прокурором работает его давний знакомый Саша Кроев.

Девять лет назад он познакомился с ним в Кедровке, несколько лет работал рука об руку, а потом почти в один год они переехали в Н-ск. Корж после года работы возглавил отделение по раскрытию тяжких преступлений в городском управлении внутренних дел, а Кроев неожиданно для всех вдруг стал прокурором района. Впрочем, неожиданно — это не совсем точно. Кроев стал известным в Н-ске человеком после того, как он выступил с лекцией в главном управлении Н-ской железной дороги и там же его выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета России. Стать депутатом Кроеву не удалось: не хватило одного процента во втором туре голосования. Но участие в выборной кампании, выступления по телевидению и радио с программой лучшего жизнеустройства и борьбы с преступностью снискали ему уважение в народе, и начальство, которому в какой-то момент понадобился молодой человек из числа прокурорских работников для выдвижения, назначило его прокурором района, к неудовольствию других сотрудников, ждавших своей очереди.

У разрушенного офиса фирмы «Арго» толпился народ. Четыре милиционера в форме не справлялись со своей задачей не пускать посторонних на место происшествия. Но в это время появились еще два милиционера в черных беретах, с наручниками у пояса и дубинками на боку.

— ОМОН, ОМОН, — раздалось в толпе, и ее напор на сотрудников ослаб.

Один из милиционеров, знавший Коржа, сказал ему:

— Демократия в действии. — И сплюнул на осколки стекла.

Омоновцы оказались парнями тертыми и к подобным ситуациям подготовленными. Тут же откуда-то появилась веревка, ей они перегородили участок перед офисом и стали похаживать с внутренней стороны огороженного участка, помахивая дубинками. Четверо обыкновенных, не особого назначения, милиционеров, остались без дела. Они ушли через разбитые окна офиса во двор здания, где размещалась фирма, и уселись в беседке покурить.

Парень в гражданской одежде ходил по огороженному пространству с полиэтиленовым мешком в руках.

«Следователь, ищет обломки взрывного устройства», — подумал Корж и пошел навстречу парню.

Следователь раньше никогда не встречался с Коржом, но определил по уверенной походке, что человек, приближающийся к нему, не просто любопытный.

— Уголовный розыск, — представился Корж.

— Следователь Пряхин, — ответил парень и вытер пот со лба, — ну и жара…

— Поговорим в тени, — предложил Корж и кивнул на зияющие окна офиса, — там прохладней: солнца нет и сквознячок.

— Сейчас, — ответил парень, — закончу уличный осмотр и перед осмотром внутри поговорим…

— Ты один? — спросил Корж следователя и от его внимания не ускользнуло то, что следователя обидело обращение на «ты».

— Нет, — сказал парень, — там во дворе стажер беседует с жителями дома.

Корж, который еще не совсем остыл после спора с начальством, чуть было не взорвался вновь и не сказал: «Раз уж вы все тут такие досужие, я вам для чего понадобился?»

Но следователь словно почувствовал это и произнес:

— Я сейчас, мне с вами посоветоваться надо… Это я попросил, чтобы вас прислали… Мне вас Александр Петрович рекомендовал…

— Лады, — ответил Корж и отошел в тень.

Следователя долго ждать не пришлось. Он, видимо, уже несколько раз осмотрел участок на улице и двинулся внутрь офиса, волоча за собой тяжелый мешок с осколками стекла.

Они уселись на два чудом уцелевших валика от кресел, следователь закурил. Корж ждал, когда парень сделает несколько затяжек, чтобы потом начать беседу под дымок сигареты.

Краем глаза Корж заметил, что какой-то человек из толпы пролез под веревку, но перед ним сразу же вырос один из молодых парней в берете и с дубинкой в руках.

Человек стушевался и начал говорить с омоновцем так, как говорят иностранцы, не знающие языка собеседника.

Он указывал пальцем на себя и произносил:

— Я глава фирмы… мне, — тут следовало указание пальцем в сторону офиса, — нужно туда…

Омоновец в ответ ничего не говорил, а только многозначительно постукивал дубинкой по ладони свободной руки.

— Я глава фирмы, — срывающимся голосом повторил человек. Он был одет в черные брюки и белую рубашку с длинными рукавами. Пот градом катил с него, и рубашка местами прилипла к телу.

— Я — глава фирмы, — повторил он еще раз фразу, которая в местах иных открывала многие двери, но здесь не действовала.

— Я… — начал еще раз мужчина.

— А мне по фигу, — ответил, наконец, омоновец, — у меня приказ следователя никого не пускать.

— Но это же абсурд, — взмолился мужчина, — вдруг следователь захочет встретиться со мной.

— Захочет, даст команду, — ответил омоновец, — зайдите за ограждение.

Корж, видя все это, не стал вмешиваться. Пусть омоновец немного собьет спесь с этого нувориша, чтобы потом не сбивать эту спесь ему.

— Что есть? — спросил Корж следователя, видя, что тот выкурил более половины сигареты, но не собирается говорить, пока не выкурит всю.

— Пока ничего, — ответил следователь, поперхнувшись, видимо, он был из тех, кто не ведет беседы в паузах между затяжками, — еще никто не работал с сотрудниками… Людей не хватает.

— Давай я начну их опрашивать, — предложил Корж.

— Вы знаете, — ответил следователь, — я бы хотел их допросить сам…

— Ты еще успеешь всех допросить, и не по одному разу, у тебя два месяца впереди, а меня, может быть, завтра на другое происшествие бросят… — сказал Корж, понимая, что следователь не доверяет ему, с одной стороны, а с другой — понимает, что одному ему не справиться и надо будет все же что-то передавать розыскникам.

— Александр Петрович сказал мне, что у вас свои методы и…

— Ох уж этот Александр Петрович, — съязвил Корж, — все-то он знает.

В это время сзади него раздался хруст стекла и приближающиеся шаги.

— Я глава фирмы, — донесся знакомый голос, — что здесь произошло?

Корж оглянулся и увидел мужчину, которого не пускал омоновец.

— Как вы прошли? — спросил его следователь.

— Со двора, — ответил мужчина, — там стоят нормальные ребята, а не эти о дубинками… Так что же здесь произошло? — спросил он снова.

Корж и следователь переглянулись и договорились без слов. Следователю ничего не оставалось делать, как «отдать» главу фирмы в руки угрозыска, иначе он не дал бы ему продолжить осмотр.

— Вы не хуже нас видите, что здесь произошло, — сказал ему Корж и пошел в атаку. — Где вы были на момент взрыва?

— Я… я, — начал было глава фирмы.

— Пройдемте в беседку, — пригласил Корж, — там будет удобнее говорить.

Корж выгнал из беседки куривших милиционеров и начал традиционно: представился сам и попросил представиться главу фирмы. Фамилия главы ничего Коржу не говорила да и, наверное, не могла сказать: он не был вхож в круги руководителей энских фирм.

Корж задавал вопросы, чувствуя, что главе они не по душе, тот сам привык задавать вопросы, но Корж гнул свою линию, окончательно добив главу «случаем из практики»:

— Чего это вы так разволновались? Кто из нас двоих начальник фирмы? Вы или я? Почему бы вам не сказать мне, представителю уголовного розыска, что здесь произошло. У нас недавно такой инцидент уже был. Прибежал на место происшествия ваш коллега и давай права качать. Что случилось? Где была милиция? Милиция на месте была, а вот коллега ваш в это время со своей секретаршей развлекался…

Глава фирмы после этого примера сник, и Корж начал подумывать, а не попал ли он случаем из практики в точку.

После главы фирмы или директора дошла очередь до трех подчиненных, а потом Корж опять говорил с директором…

Двое из опрошенных сотрудников фирмы — мужчины — были исполнительными директорами, а третья — женщина — значилась заведующей канцелярией.

— У вас в фирмё, — сказал Корж, нарочно делая ударение на последний слог, — есть просто сотрудники или все начальники, то есть директора исполнительные, коммерческие?

Глава не увидел подвоха и ответил совершенно искренне:

— Конечно, есть… У нас есть водители, охранники…

— Было ли в холле что-нибудь ценное? — спросил Корж, чтобы хоть как-то прояснились мотивы совершенного.

— Нет, — ответил глава фирмы, — разве что одежда сотрудников, да пара-другая сотен долларов в ней.

— Чем занимается фирма?

Впервые за всю беседу улыбка превосходства появилась на лице руководителя «Арго».

— Видите ли, — начал он.

— Коммерческая тайна, — сыронизировал Корж.

— Ну что вы, Павел Артемович, — возразил глава, поразив Коржа знанием его имени и отчества.

Удивление Коржа не ускользнуло от главы фирмы. Он опять самодовольно улыбнулся, расстегнул замок на поясе и вынул оттуда вовсе не кошелек, туго набитый долларами, а телефонную трубку.

— Спутниковая связь, — произнес он весело.

— И все же, — сказал Корж, пытаясь сохранить за собой инициативу.

— Павел Артемович, — произнес директор, — наша фирма, как и многие другие, занимается одним делом… она делает деньги.

— Вы самостоятельная фирма?

— О да. Правда, наша деятельность начиналась с другой фирмы, — здесь глава сделал паузу и произнес: — Би Си Ди.

Корж знал эпопею этой фирмы, два года назад получившей миллиардный беспроцентный кредит, а после распавшейся на отдельные компании, с которых взятки были гладки.

Осмотр и опрос сотрудников и жителей дома закончился глубокой ночью. Корж позвонил в управление и поплелся домой. Глаза его слипались. Он шел и думал, что хорошо бы сейчас налететь на хулиганов, которые бы избили его, но не сильно, а он имел бы возможность и основание попасть в госпиталь и отдохнуть там недельку-другую от всей этой суеты и толкотни.

Пряхин позвонил Коржу через день и попросил встречи, то есть попросил приехать. Корж поехал к нему в половине шестого, как договорились.

Прокуратура центрального района Н-ска размещалась на первом этаже одного из жилых домов по улице Писарева. Входящему в подъезд, как витязю на распутье, представлялась возможность пойти налево и попасть в приемную прокурора и к самому прокурору района Александру Петровичу Кроеву, пойти прямо, угодить в царство помощников прокурора, двинуться направо, познакомиться со следователями, одним из которых и был Иннокентий Пряхин. Когда-то Пряхина звали Кешей и это его нисколько не оскорбляло. Но теперь он не мог позволить по отношению к себе такого панибратства и вышел из положения весьма оригинально. Он переименовал себя в Игоря. Почему же так изменилось отношение Пряхина к своему имени? Все проще простого. Раньше он был молодым следователем. Не состарился он и сейчас, поскольку прожил всего тридцать с небольшим хвостиком, но… изменились времена… Большинство его коллег ушло работать в коммерческие структуры, и он стал самым старым по возрасту. А старые следователи, по мнению Пряхина, не должны именоваться таким легкомысленным именем, как Кеша.

Перед кабинетом с табличкой «Пряхин И. Н.» Корж на мгновение остановился, но стучать не стал, много чести, толкнул двери плечом и оказался в апартаментах следователя.

Как и ожидал Корж, следователь был не один. В кабинете на одном из стульев, развалясь по-хозяйски, сидел мужчина неопределенного возраста, с небольшим брюшком, одетый в черные брюки и белую рубашку с длинными рукавами. Для полного сходства с официантом ему не хватало черного галстука-бабочки и подобострастного выражения лица. Впрочем, подобострастие было на лице хозяина кабинета.

Увидев вошедшего, Пряхин вскочил и заорал:

— Ну, наконец-то, а мы заждались… знакомьтесь. Это наш лучший опер из управления внутренних дел Павел Артемович Корж, а это — уважаемый владелец фирмы «Арго».

— А кого же мы вчера допрашивали в офисе? — спросил удивленный Корж.

— Главу фирмы, директора, — пояснил следователь.

— Менеджер… управляющий, — уточнил владелец фирмы.

— Уважаемого владельца фирмы зовут Валерием Васильевичем, фамилия его Евлампиев. Он предлагает нам с вами идти к нему работать… Ему нужны умные люди…

— Умные люди везде нужны, — сказал Корж, не приняв восторженный тон следователя. — О чем спич?

Ответ Коржа остудил следователя, но не владельца «Арго».

«Ага, — произнес про себя Корж, — а искуситель ментов и следователей сам-то слабо разбирается в людях. Деньги могут не все…»

Валерий Васильевич попытался еще некоторое время поговорить «о погоде», но Корж не дал ему сделать этого.

— О чем речь? — повторил он.

Пряхин, желая сгладить резкость Коржа и тем самым не разрушить выстроенное им здание хороших отношений с владельцем «Арго», начал объяснять:

— Валерий Васильевич говорит, что он как гражданин России, как житель и патриот нашего города тоже негодует по поводу случившегося и, конечно, тоже хотел бы, чтобы мы нашли и наказали виновных, но… у деловых людей свои интересы… Ему вредит не столько факт взрыта и ущерба, сколько разговоры вокруг него. От него могут отшатнуться его партнеры… старые, да и новые подумают, заключать ли контракт с такой фирмой…

«Да, — подумал Корж, — а те трое в реанимации, разумеется, не в счет…»

— Так вот, — продолжал, между тем, следователь, — фирма не имеет ни к кому претензий…

На протяжении своей небольшой речи следователь неотрывно смотрел на Коржа, а владелец «Арго» — на следователя, причем кивая головой после каждой фразы, как бы одобряя каждое предложение следователя.

— Во времена не столь отдаленные, — начал холодно Корж, выдержав значительную паузу после тирады следователя, — все юристы читали лекции населению, разъясняли, так сказать, основы законодательства. Придется и мне прочитать вам популярную лекцию. Все уголовные дела делятся на две категории: дела публичного обвинения и частного. Дела частного обвинения возбуждаются по инициативе потерпевших и прекращаются так же. Дела публичного обвинения возбуждаются и прекращаются от имени государства его чиновниками. Желание потерпевшего может служить лишь обстоятельством, смягчающим ответственность, и не больше. Так? Уважаемый Иннокентий Николаевич?

Следователь, страшно обиженный обращением «Иннокентий Николаевич», только руками развел, а Евлампиев сказал:

— Да я вовсе не против, но государство должно защищать мои интересы…

— Государство должно защищать интересы всех граждан, — назидательно произнес Корж, — вы слишком узко понимаете интересы граждан. Как быть с теми, кто пострадал случайно?

— Они уже в порядке, — заторопился объявить об этом Валерий Васильевич, — мы им пособие выплатим. Мы даже можем объявить об этом по радио или в газете, будет дополнительная реклама фирме, так что вести дело дальше оснований нет никаких.

— Вы, — возмутился Корж, — так печетесь о прекращении дела, будто сами организовали этот взрыв. Нам, честно говоря, плевать на Ваши интересы. Идеология сегодняшнего дня, которую все, и в том числе вы, вбивают всем в головы, такова — каждый умирает в одиночку. И дело не в том, что расследование невыгодно вам, меня интересует не ваш разрушенный офис, не возмещение вам убытков, а те, кто пострадал и, может быть, еще пострадает от таких же взрывов. А потом, есть еще одна версия, по которой становится понятным ваше желание прекратить уголовное дело…

— Что же это за версия? — спросил владелец «Арго».

Пряхин попытался было остановить Коржа, дабы не испортить отношения с владельцем «Арго», но Павел не обратил на него внимания.

— Стандартная рабочая версия, — произнес Корж, — организатор пожара, взрыва или иного уничтожения имущества — сам его владелец.

— Ну это же не логично, — возмутился Валерий Васильевич.

— А вот здесь вы не правы, — сказал Корж. — Чем занимается ваша фирма?

— Мы… — начал было владелец.

— Вы, — не дав ему договорить, произнес Корж, — делаете деньги. Занятие это предполагает, что так называемые деньги могут делаться на чем угодно, лишь бы это приносило прибыль. Так?

— В принципе так, но…

— Никаких но. Это так. А если это так, то деньги делаются на торговле наркотиками. Н-ск очень удобный город для этого, стоит на семи ветрах, от него близко к Средней Азии и одинаковое расстояние до западных и восточных границ нашего государства, — проговорил Корж с издевкой и ироническим ударением на слове «государство». — Н-ск удобен также для торговли оружием и взрывчатыми веществами. Благо оборонки тут море, если не сказать, океан. А торговля оружием второй по прибыльности бизнес после торговли наркотиками. Чувствуете, куда я клоню?

— Нет.

— А вдруг в вашем офисе на улице Гоголя взорвалась пробная партия ВВ, и вы, конечно, не заинтересованы в рекламе. Как?

— Ну… — растерянно протянул владелец фирмы и посмотрел на следователя, словно ожидая от него подмоги.

— Он шутит, шутит, — пришел ему ни выручку Пряхин, явно недовольный разглагольствованиями Коржа.

Когда Корж покинул кабинет Пряхина и дошел коридором до табличек, означавших «налево пойдешь и так далее», его догнал следователь.

— Ну ты даешь, Артемыч, он же к нам по-хорошему, он мужик прямой, как и все предприниматели. Он хотел нас в ресторан пригласить, у него свой… Ты когда-нибудь был в частном ресторане, да еще и с его хозяином?

— Нет, — сказал Корж.

— И я нет, — доверительно произнес Пряхин. — Что будем делать? Может, пойдем?

— Сходи один, — ответил Корж.

— А будет этично?

— Да, — заключил Корж, — он же потерпевший, а не подозреваемый, тут нет криминала.

Прошло полтора месяца, и Коржа вызвал самый главный оперативный начальник, шеф, так называли зама начальника управления по оперативной работе.

О том, что разговор будет необычный, Корж понял сразу. Обычно шеф все вопросы со своими сотрудниками решал на ходу. Один сотрудник сидит с большой проблемой у него, а появляющиеся с маленькими вопросами и проблемами принимаются тут же и походя. Сейчас же шеф позвонил секретарше и попросил никого к нему не пускать. Такие меры принимались только тогда, когда управление посещали большие люди со стороны.

— Закуришь? — спросил шеф Коржа, протягивая пачку «Кэмэла».

— Не курю, — ответил Корж. — С самой перестройки…

Шеф ухмыльнулся, оценив иронию Коржа, и начал серьезно:

— Коллеги от следствия хотят прекратить дело по факту взрыва в этой фирме…

— Но еще не закончились сроки по делу. В моей практике такое впервые.

— Хм, в твоей, в моей тоже… Но это не наши проблемы. Баба с воза — кобыле легче. Так?

— Разумеется, но…

— Так что ты не очень надрывайся на этом деле. Кстати, что у тебя по нему?

— Почти ничего.

— Ну вот и чудненько, ты своими нераскрытыми займись, что у тебя по делу Тихохода? У тебя еще два убийства висят?

— По Тихоходу и убийствам мы работаем, — ответил Корж, — но там, как с горы на лыжах, не ускоришься особо и не затормозишь, даже если захочешь, а вот со взрывом есть соображения и маленькая наколка.

— Какая?

— Я связался с коллегами из соседнего здания.

— Из КГБ?

— Да, но они сейчас называются…

— Один хрен, как они называются, суть их от этого не изменилась. Какой черт тебя надоумил о ними связаться?

— Это нейтральный контакт.

— …твою, — произнес шеф и театрально схватился за голову, — тем более… Короче, никаких контактов с соседним зданием. Никаких… и активизируй работу по нераскрытым…

Корж вернулся к себе в кабинет, уселся за стол и стал размышлять. Он ясно представил себе, что последует за сегодняшним разговором. Теперь его плотно будут контролировать по нераскрытым делам два человека, сам шеф и начальник отдела. Именно его, хотя и у других начальников отделений не меньше нераскрытых и висящих. Потом ему подбросят парочку «глухарей», в которых он и его ребята утонут, и ему ничего не останется делать, как забросить работу по взрыву. Это дураку понятно и бодаться тут в открытую бесполезно, тем более подчиненные его в этом не поддержат, им не очень хочется пахать ради каких-то принципов начальника отделения.

— Что же делать? — вслух спросил он самого себя и так же вслух ответил: — Надо дождаться решения следователя.

Пряхин позвонил ему через неделю и сообщил, что прекращает дело.

— Ну ты даешь, Николаич, — сказал Корж Пряхину почти так же, как сказал ему Пряхин в коридоре прокуратуры, — еще не было в истории следствия дела, которое бы прекращалось до истечения срока расследования.

— Да были такие дела, — вяло отбивался Пряхин, — я сам знаю, например…

— Не насилуй себя, не приведешь ты примера, — возразил Корж, — скажи уж прямо, почему ты прекращаешь дело.

— А че тянуть, других дел навалом.

— Начальство согласно?

— Согласно, надзирающий подписал.

— Удивительно, что стало с прокурорами. Следователь прекращает расследование до конца срока, а он и ухом не шевелит.

— А че ему шевелить, он с выводами согласен.

— С какими выводами?

— С выводами, что дело нужно прекратить. Мы стоим на страже интересов людей. Потерпевшим выплачено пособие. Они написали заявления, что не имеют претензий к фирме. Им за счет фирмы оплачены путевки в санаторий. Они сами осаждают меня и требуют прекращения дела.

— Игорек, ты что, идиот? Ты же не молодой следак и должен понимать, что такая массированная атака на тебя, такая подготовка начальников и моих, и твоих говорит об одном: кому-то хочется, чтобы дело не было раскрыто.

— А что я могу сделать?

— Не прекращать дело, а если подойдет срок, то приостановить его в связи с нерозыском виновных…

— Артемыч, я не хочу бодаться со стенкой, толку от этого не будет, только лоб разобьешь. Ругаться с начальством я тоже не хочу. Я на тебя, если сказать честно, надеялся, думал, ты подбросишь мне ниточку, а я уж процессуальными методами…

— Надеялся, — проворчал Корж, — я не Господь Бог, вот если бы ты в ходе следствия получил данные, позволяющие найти эту ниточку… А так приходится ждать, пока где-то, что-то проявится. Понимаешь, это дело не уголовников. Если бы это сделали они, то на третий день я бы об этом знал, а через неделю знал бы все в деталях. А так…

— Ну вот видишь. Короче, перед тобой я чист.

Поговорив с Пряхиным, Корж выскочил на улицу и из автомата позвонил Кроеву.

— Это Корж, — оказал он, когда услышал в трубке знакомый голос, — есть разговор.

— Зайди, — ответил Кроев коротко.

— Я не могу в прокуратуру, давай встретимся в парке у оперного театра.

Корж сидел на скамейке в скверике возле оперного театра, и в голове его крутилось: оперный — оперативный; оперативный — оперный; оперный для оперов.

Находящийся за его спиной театр с огромным куполом и облупившимися колоннами был уставлен лесами вот уже несколько лет: у города не хватало средств закончить начатый еще во времена перестройки ремонт.

В конце аллеи показался Кроев.

«А он перестал быть похожим на Шурика», — подумал Корж.

И действительно, в волосах Александра появилась благородная седина, он пополнел, двигаться стал в одном темпе, неважно, направлялся ли он к трибуне, чтобы изложить избирателям свою программу, или шел на конспиративную встречу о Коржом.

— Привет, начальник, — приветствовал Корж, когда Кроев приблизился к нему.

— Здравствуй, — ответил Кроев. — Что случилось?

Корж коротко рассказал обо воем.

— Ну что же, — подытожил Кроев, — если все выглядит действительно так, то я отменю постановление, сначала до окончания срока расследования, а потом дело приостановим до розыска виновных. Если уголовный розыск нам их найдет…

— Я так и думал, — сказал Корж.

— Правильно думал, — ответил Кроев, — ну, мне пора…

— Куда ты так торопишься, я тебя сто лет не видел… Рассказал бы, как живешь.

— Нормально живу, — сухо ответил Кроев. — Кстати, я квартиру получаю в доме за УВД, на третьем этаже, улучшенной планировки…

— Ну вот, а говоришь нормально живешь, да ты красиво живешь, начальник, — пошутил Корж.

Однако Кроев не улыбнулся в ответ, не принял шутки. Он уже был другим человеком, человеком, совершенно уверенным в том, что именно такая квартира и положена ему.

Кроев выполнил свое обещание, не дал прекратить дело до конца срока расследования и заставил Пряхина приостановить его по истечении срока. Это все, что он мог сделать. Теперь надо было работать Коржу.

И тут Павла опять вызвал шеф.

— Дошло до меня, — сказал шеф, — что ты опять активно работаешь по взрыву…

— Нельзя оказать, что активно, — вывернулся Корж, — но мы о взрыве не забываем: прокурор центрального района отменил постановление следователя.

— Знаю, что отменил, знаю, что дело приостановлено, но я не об этом. Дело по взрыву выеденного яйца не стоит, и ты не разменивайся на него. Тут кто-то поговаривает, что на нем ты политический капитал собираешься зарабатывать… как Кроев, но у нас не прокуратура, а уголовный розыск. У нас это не пройдет, хочешь заниматься политикой — иди в народное хозяйство…

— Так нет народного хозяйства, — сострил Корж, — есть черт-то что…

— Ну так иди в черт-те что… Как Бурцев. Ушел в телохранители, получает бешеные деньги и на нас с тобой поплевывает, — завершил свою воспитательную беседу шеф на оптимистической для Коржа ноте, поскольку связал и его, и себя в одну связку «поплевывает на нас». — Понял? Последний раз предупреждаю, не занимайся хреновиной…

— Да мы уже забросили это дело, по большому счету, а по малому оно чрезвычайно интересно. Вокруг него плавает столько «мусора», и «мусора» интересного с оперативной точки зрения.

— Все, все, — замахал руками шеф, — «мусор» может представлять интерес только в связи о расследованием конкретных дел. На большее у нас нет ни сил, ни времени. Не те времена, чтобы уходить в вольный поиск.

Из этого разговора Павел понял, что кто-то из его подчиненных напрямую работает на шефа.

На очередном совещании Корж слушал своих сотрудников и думал: «Кто? Может быть, старички, такие, как Березовский, которому давно нужно уйти на пенсию, но выросшие дети подкинули ему внуков, и ему ничего не остается, как работать. Впрочем, он мог бы уйти, не такая уж большая зарплата у опера, но не за нее держится Березовский. Его сын открыл салон по ремонту стиральных машин, а папаша обеспечивает ему защиту от рэкета. А может, это его любимчик Ленчик. Самый молодой из сотрудников, в сыны ему годящийся. Все может быть, человеку в черепок не заглянешь. А все-таки жалко, если это Ленчик.

Ленчик пришел в отделение сразу же после школы милиции. Его подобрал Корж и не ошибся, угадав в нем оперативный кураж. Урки звали Ленчика Крученым, и это было высшей похвалой в их устах. Худой, вертлявый, он всегда оказывался рядом с интересной информацией, либо человеком, который представлял интерес для уголовного розыска. Возможно, несколько лет назад его непременно заметило бы большое начальство, пристегнуло к себе и водило бы за собой по отделениям и отделам. Начальству всегда нужны такие ребята, чтобы быть на коне, потому что результаты работы зависят от того, насколько начальник сможет собрать вокруг себя хотя бы нескольких Ленчиков. Но времена изменились, и результаты работы никого не интересуют. И уголовка, как и вся милиция, не столько работает, сколько выживает. Все рассыпались по норам, существуют сами по себе, а настоящий розыск — дело коллективное, впрочем, как и совершение преступлений…

У Ленчика была одна страсть, которая, как говорили коллеги, когда-нибудь его погубит. Ленчик страстно, как цыган лошадей, любил автомобили, гонки, разные трюки, от разворотов машины на месте до езды на двух колесах.

— Свернешь ты когда-нибудь себе шею, — говорил Ленчику степенный Березовский.

— Ерунда, — отвечал тот, — шею можно свернуть, и упав с кровати.

Корж же боялся другого. Страсть Ленчика к автомобилям была настолько сильной и всепоглощающей, что его можно было купить за автомобиль. Поэтому, когда Ленчик вдруг приехал на работу на новых „жигулях“, Коржу ничего не оставалось, как провести свое следствие по поводу источников, из которых Ленчик получил сие средство передвижения.

Как выяснилось, автомобиль подарил Ленчику тесть. Это успокоило Коржа.

— Итак, други мои, — сказал Корж сотрудникам, расположившимся на стульях, выстроенных вдоль стен кабинета, — хочу сообщить, что работу по взрыву мы прекращаем. Разумеется, если вдруг всплывет что-нибудь… А так, некогда нам заниматься такими мелочами, навалимся на другие дела.

Расчет его оправдался полностью. Шеф перестал трепать его больше, чем других начальников отделений. Значит, все стало на свои места. Информация до него доведена одним из его подчиненных. Это хорошо. Но теперь он должен был работать один.

Память Павла, как любого опера, была похожа на кладовку, в которой в беспорядке хранятся факты, когда-то имевшие отношение к раскрываемым делам либо не имевшие отношения ни к делам, ни к преступникам. Лишившись возможности использовать в работе по взрыву своих подчиненных, Корж начал работать сам. В публичной библиотеке он стал просматривать газеты пятилетней давности. Память его не подвела. В газете „На страже порядка“ за 1988 год была небольшая заметка: „Фейерверк на свалке“.

В ней говорилось, что некий мальчишка-двоечник, фамилия его не называлась, смог, вопреки утверждениям специалистов химфармзавода, что это сделать нельзя, из отходов, находящихся на свалке, получить вещество, из которого устроил фейерверк. Автором заметки был некто Юров.

Павлу ничего не оставалось делать, как позвонить Кондровскому.

Витя Кондровский до девяностого года был редактором газеты „На страже порядка“. После девяностого из управления внутренних дел ушел и открыл собственную газету „Миг“, специализирующуюся на криминальном материале. Руководство управления внутренних дел запретило своим сотрудникам давать Кондровскому какую-либо информацию о происшествиях. Но годы работы в газете „На страже порядка“ не прошли для Кондровского даром, он имел среди сотрудников управления самую разветвленную сеть информаторов.

— Витя, — начал Корж, услышав в трубке голос Кондровского, — есть дело на миллион рублей.

— Ну уж и на миллион, — ответил Кондровский, — ты бы не стал о таком деле говорить по телефону.

— Соображаешь, — произнес Корж, — но шутки в сторону. Ты не знаешь некоего Юрова?

— Знаю и Юрова, и Нурова, и многих других: это мои псевдонимы. Когда я у вас работал, мне приходилось всю газету самому делать.

— А ты не помнишь заметку „Фейерверк на свалке“?

— Это не наша информация, — сказал Кондровский, — это была информация КГБ. Там был такой опер… Черт, фамилию забыл, его Саша зовут. Он не то сам уволился, не то его за что-то уволили. Он постоянно в кафе Дома журналистов толкается.

Услышав это, Корж чуть было не выругался. Он знал Сашу. Это либо везение, либо сам Бог хочет, чтобы Корж раскрыл это дело.

Вечером Корж пришел в кафе Дома журналистов. Взял в буфете бутылку пепси-колы и два бутерброда с колбасой, уселся за свободный столик. В сумке у него была бутылка водки.

Саша в кафе был фигурой известной. Уволившись из управления КГБ, он посещал это место общения творческих людей довольно часто, поскольку еще во времена работы в КГБ имел массу друзей из числа журналистов. В последнее время Саша ударился в бизнес. Хотя точнее было бы сказать, пытался удариться. Он предлагал своим приятелям сногсшибательные проекты заработать „кучу денег“… Саша был не чужд некоторой романтики времен Сильвера, и поэтому обходился терминами тех времен, тогда как его современники и друзья называли деньги бабками, зелеными и так далее.

Людей в кафе было немного, и появившийся в дверях Саша, конечно же, обратил внимание на одиноко сидящего Коржа.

— Паша, — закричал он так, как будто каждый день ожидал увидеть здесь Коржа и это продолжалось не менее десяти лет, — каким ветром? Тыщу лет…

— Садись, — пригласил Корж, — я тебя тоже давно не видел, раньше хоть на улице Коммунистической встречались.

— Паша, я с Коммунистической ушел, я теперь вольная птица… хочу бизнесом заняться. Есть интересное предложение, вступай ко мне в компанию. Бросай свое грязное дело, будем из Владика „Тойоты“ в Н-ск перегонять. Я слышал, у тебя есть мальчишка, который в автомобилях разбирается.

— Мальчишка есть, но рано ему автомобили гонять, пусть жуликов разыскивает.

— Ну ты, Паша, суров, — сказал Саша. — Как насчет выпить?

— Положительно, у меня бутылка в сумке, но не знаю — удобно ли?

— Удобно, удобно, — сказал Саша, и глаза его заблестели.

Корж сходил к стойке и взял два стакана, разлил по половинке стакана.

— За что пьем? — спросил Саша.

— А за встречу, — ответил Корж. — Вот пришел я сюда и вижу — идет Саша — хороший мужик, дай, думаю, и я с ним выпью.

— Ух ты, удивился польщенный Саша. — За это надо, конечно, выпить.

Выпили. Саша стал более разговорчив, но еще не настолько, чтобы отвечать на прямые вопросы. Выпили еще. Саша стал жаловаться на жизнь, ругал Горбачева, который раскачал большую лодку, и она сейчас черпает бортами воду и вот-вот пойдет ко дну.

— Что творится в городе: стрельба по ночам, разборки прямо на улицах, да что там на улицах, недавно офис какой-то фирмы взорвали, Чикаго, да и только…

— Работали наши там, — вскользь произнес Корж, — но глухо, как в танке. Это или дилетанты работали, или профессионалы высокого класса.

— Какие там профессионалы, — сказал Саша, — я профессионалов за версту чую. Правда, у нас есть любители высокого класса. Я в свое время профилактировал одного пацана. Фамилия его была Буклеев, а звали, по-моему, Витей. Так вот Витя был двоечником по всем предметам, кроме химии. Он объяснение писал, в одной строчке пять ошибок, но в формулах химических никогда не ошибался. Витя как-то раз залез на свалку химфарзавода и из отходов получил вещество, которое, если поместить его в металлическую рубашку или сосуд, не хуже ВВ сработает. Где сейчас Витя, не знаю, но если бы я работал по тому взрыву, я бы его нашел. Это либо он, либо кто-то из его химического окружения. Голову на отсечение даю.

Корж получил от Саши все, что хотел, и теперь оставалось технично выйти из беседы так, чтобы Саша не обратил внимание на его интерес именно к Вите Буклееву.

— Сомнительно, — начал Корж, — чтобы это были ребятишки. Все, наверное, проще. Помнишь, лет двенадцать назад в Кировском районе автобус с пассажирами взлетел на воздух. Там один браконьер вез динамит со взрывателем. Автобус качнуло, провода замкнулись, и взрыв… И тоже виновных нет… Ребятам надо было пошарить среди браконьеров.

— Пошарить, конечно, надо, — сказал Саша, — но вернее всем идти от характеристики вещества. Понял? Если оно идентично ВВ армейских образцов — ищи браконьеров или еще кого-нибудь, если там непонятно что — друзей Вити Буклеева.

На следующий день Корж снова звонил Кроеву из автомата.

Когда они встретились на той же скамейке, Кроев высказал Павлу свое недовольство такими встречами.

— Ты выдергиваешь меня, как своего агента, — сказал он.

— Не обижайся, начальник, — отшутился Корж, — есть информация о взрыве, но… нужна твоя помощь.

— В чем? — продолжал негодовать Кроев. — Ты хочешь, чтобы я арестовал твое начальство?

— Нет, все проще. Необходимо заглянуть в заключение экспертизы по взрыву. Если там есть данные о том, что вещество, которое было использовано во взрывном устройстве не армейского образца, то я раскрою дело.

— Ну да, а посмотреть это я должен… как это у вас говорят, негласно.

— Да.

— Ну ты даешь… И что потом, если это обнаружится?

— Тогда можешь отменять постановление о приостановлении дела, мы его раскрываем, а вы расследуете.

— Ловко и просто все у тебя получается, — сказал Кроев и прервался, потому что к ним приближались двое молодых мужчин в широкополых шляпах.

— Извините нас, пожалуйста, — начал один из них, держа в руках микрофон от портативного магнитофона, — как вы относитесь к проблеме шаманизма?

— Молодые люди, — произнес было Кроев, но его перебил Корж.

— Пошли на хрен, — заорал он бешеным голосом.

— Пардон, — в один голос извинились молодые люди и стали быстро удаляться по аллее.

— Черт знает что, — сказал Кроев, — нашли способ развлечения.

— А может быть, мы попали под наружку? Непонятно, правда, чью? Для КГБ мы интереса не представляем, а вот для…

— Ну ладно, — закончил Кроев, — мы Родине не изменяем, а на остальное нам плевать. До скорого…

Через неделю Коржу позвонил Пряхин и сообщил, что прокурор вынес постановление о возобновлении производства по делу о взрыве в „Арго“.

„Пробует определить, имею ли я к этому отношение или нет“, — подумал Корж и ответил:

— Мне бы твои проблемы, чего ты хочешь, активного подключения?

— Да нет.

— А зачем позвонил?

— Сообщить приятную новость…

— У меня таких новостей целая куча, — ответил Корж, — хочешь, поделюсь.

— Нет, — вяло ответил следователь, — я как-нибудь сам.

— Ну и чудненько, — произнес Корж словечко, так любимое шефом.

Второго августа Корж дежурил по управлению. Был обычный будний день. Хотя вряд ли этот день можно было назвать обычным. Ведь это было второе августа — день ВДВ.

Накануне шеф собрал сотрудников и объявил особый режим работы на второе. Он сказал также, что управлению в качестве усиления придается милбат и группа ОМОН. Руководить всем этим поручено ему, а оперативным дежурным назначается Корж. Далее следовал обычный в таких случаях инструктаж. Задача Коржу была следующей: координация действий на случай беспорядков между подразделениями, информирование об оперативной обстановке руководства, то есть шефа.

Утро Ильина дня не предвещало ничего плохого, впрочем, как и хорошего. В десять стали поступать первые сообщения патрульных групп. Они сводились к одному: бывшие десантники собираются возле памятника Ленину и скульптурной группы.

— Значит, все как обычно, это возле оперного… Если судить по прошлому году, десантников будет не менее ста-ста пятидесяти: погода хорошая…

Часам к двенадцати сообщения стали похожими как две капли воды друг на друга… группируются, говорят с прохожими, распивают спиртные напитки… другими данными но располагаем…

Шеф и начальство из областного управления постоянно дергали Коржа: их не устраивала такая куцая информация, и Павлу ничего не оставалось делать, как поехать на площадь к памятнику, чтобы самому уяснить обстановку.

Желтый „Уазик“ подвез его к площади, на которой были памятник вождю и скульптурная группа, изображающая революционных солдат, рабочих и крестьян. Когда-то здесь проводились ноябрьские демонстрации, потом место перед группой было облюбовано неформалами для проведения „акций протеста“, потом группа стала ориентиром всех, кто хотел собраться для чего-либо.

Возле памятника, на скамейках, а то и просто на траве газонов расположились парни в пятнистых комбинезонах, в тельняшках, а то и в гражданке, но обязательно в беретах, закрывающих одно ухо.

Корж вышел из машины и стал пересекать театральный сквер по диагонали. Можно целый день сидеть на телефоне и собирать информацию, но она в сравнение не идет с той, которую получаешь сам, побывав там, откуда она поступает. По отрывочным фразам, по какому-то общему настрою толпы в тот или иной момент можно угадать, что в мозгах этих людей, потому что толпа имеет свой мозг, свое сознание, свое тело и живет по своим законам.

Корж заметил, что среди десантников уже много пьяных.

Он увидел двух десантников, остановивших двух солдат с инженерными петлицами и эмблемами. Те были смущены напором голубых беретов, если не сказать, напуганы.

— Привет, соляра, не дрейфь, сколько до дембеля?

— Год, — отвечал один из тех, кого называли солярой.

— Год, едрит твою, — орал десантник, — да в десанте за год я из тебя ветряк сделал бы.

Во всех группах чувствовалась подготовка к чему-то общему, единому. Что это будет? Марш по улицам города? Поход на центральный рынок?

— Мужик, — обратился к Коржу парень в берете и тельняшке-безрукавке с татуировкой на плече, — выпей за десант, защитника Родины.

— Не могу, — ответил Корж, — на работе. — И ускорил шаг.

Приехав в управление, Корж зашел к шефу и доложил обстановку.

— Что предлагаешь? — услышал он к своему удивлению, потому что шеф никогда не снисходил до того, чтобы выслушивать предложения подчиненных. Он все знал сам и все решения принимал тоже сам.

— Нужно обеспечить сопровождение…

— Обеспечивай, — сказал шеф, не дав ему договорить, — я тут буду отлучаться, так что сам принимай решения.

Вскоре пришло сообщение, что десантники построились в колонну и пошли по проспекту к набережной.

— Какие будут указания… — спрашивала рация.

— Обеспечить безопасность продвижения, — ответил Корж.

— А на набережной?

Корж понял, куда клонит командир группы ОМОН.

— Задерживать или помещать в вытрезвитель только в случае нарушения общественного порядка.

После обеда появились первые задержанные, но обстановка в целом была терпимой. К вечеру Коржу сообщили, что десантники группами двинулись на центральный рынок.

Коржу опять ничего не оставалось делать, как поехать туда, где собралась основная часть празднующих свой день десантников.

Проезжая на машине мимо поста милиции возле рынка, Корж заметил, что кабинка поста набита милиционерами. Павел выругался, но останавливаться не стал, поехал дальше.

Людей на рынке было немного. Корж походил по рядам, делая вид, что присматривается к продаваемым овощам и фруктам. На рынке почти не было кавказцев. Они либо заблаговременно покинули это место, либо не появлялись сегодня вообще.

— Покупай муку, — сказала Коржу молоденькая продавщица в белом халате.

— Я похож на человека, который хочет купить муку? — удивился Корж.

— Сколько стоит дыня? — спрашивал кто-то за его спиной.

— Два с палтыной, — был ответ.

— Нема дураков.

Цыганка, выпросив огурец у толстой бабы в цветастой юбке, попросила еще два.

— Хорош, — ответила ей баба.

— Как хорош? — искренне изумилась цыганка несообразительности женщины. — У меня еще два цыганенка.

Какой-то пьяный десантник увидел женщину, приценивающуюся к дыням.

— Мамаша, — закричал он, подходя к прилавку. — Тебя обижают? Кто тебя обижает, покажи мне.

Женщина, почувствовав агрессивность его намерений, попыталась уйти, но парень взял с прилавка дыню, догнал ее и сунул в руки.

— Не надо, — проговорила женщина.

Черноголовый продавец дынь заторопился засвидетельствовать законность сделки:

— Беры, беры, угощаю…

Вдалеке трое десантников мирно беседовали с двумя омоновцами. Они стояли друг перед другом, чем-то похожие. С той, может быть, разницей, что у одних береты были голубые, а у других — черные. Разговор был вполне дружеский…

Корж вернулся в управление. Через час ему доложили, что рынок закрылся, происшествий не случилось, десантники уже не составляют единую массу и разбредаются по городу. Одна из групп двинулась вверх по улице Крылова.

„Прямо к нашему дому“, — подумал Корж почему-то.

Вскоре поступило сообщение о драке гражданских и десантников возле пивного ларька на пересечении улиц Крылова и Шамшишых. Прибывшая туда группа подобрала двух пьяных, которые к драке не имели никакого отношения, поскольку не могли держаться на ногах. Дравшиеся же разбежались.

В двадцать один час поступило другое сообщение, что какой-то десантник разбил стекло в доме № 74 по улице Крылова.

— Уточните квартиру, — забеспокоился Корж. — „Интересно, пришла Любаня с работы или нет?“

Спустя несколько минут раздался еще один вызов, и оперативному дежурному сообщили о пожаре в строящемся доме возле УВД.

Скверные предчувствия стали закрадываться в душу Коржа. Он взял машину и поехал домой.

Стоило ли говорить о том, что его предчувствия сбылись полностью.

И снова Корж позвонил Кроеву из телефона-автомата, твердо решив: береженого Бог бережет, не стоит доверять такие разговоры служебному телефону. Правда, такая предосторожность имела смысл только в том случае, если не прослушивался и телефон Кроева.

Дозвонившись к прокурору центрального района, Корж понял, что попал не в лучшее время. Кроев был чем-то до крайности раздражен и встречаться, как обычно, в сквере возле оперного театра, отказался. Однако, немного остыв, он смягчился и пригласил Коржа к себе домой на чашку чая.

Кроев снимал однокомнатную квартиру в одной остановке от своей работы, то есть на той же улице Писарева. Он вот-вот должен был переехать в новую квартиру в построенном возле УВД доме. Но какие-то супостаты подожгли его квартиру. Там обгорели стены и паркет, и семья Кроева вынуждена была ждать, когда в новой квартире закончится ремонт.

Жена Кроева встретила Коржа настороженно. Но узнав от мужа, что Корж тоже пострадал от хулиганов, стала жаловаться Павлу на десантников, которые устроили в городе беспорядки, разогнали всех продавцов на рынке, били прохожих, переворачивали машины, поджигали квартиры.

Корж, не совсем сориентировавшись в ее настроении, попытался опровергнуть эту чушь, но не успевал за быстрой и языкастой женщиной, произносившей слова со скоростью автомата Калашникова:

— И надо же… не раньше… не позже… а только собирались переехать на новую квартиру, как налетели солдаты, и вот теперь мы сидим, ждем у моря погоды, тогда как другие уже заселились… и живут себе припеваючи, а мы вынуждены влачить жалкое существование в одной комнате…

Корж попробовал успокоить ее:

— Ну, невелик урон, — сказал он, — переедете позже, вам повезло, ведь ремонт делается за счет государства.

— Что? Повезло? — возмутилась женщина и демонстративно покинула кухню, на которой расположились хозяин дома и гость.

— А ты, брат, бестактен, — сказал Кроев Павлу, — мог бы почувствовать, что на больную мозоль бабе наступаешь.

Корж едва не взорвался и не ответил, что его квартиру никто после пожара не ремонтирует, ему самому приходится менять пол, клеить обои, перетягивать тканью останки полусгоревшего дивана, потому что денег на покупку нового у него нет. Однако в последний момент сдержался.

— Налей-ка чайку, — сказал он Кроеву, — разговор пойдет долгий, и если мы не договоримся, то я хоть прокурорского чаю попью.

Кроев вскипятил на плите чай, разлил по чашечкам, подвинул к Коржу вазочку с конфетами и вышел из кухни в коридор, услышав возню и громкий разговор жены с трехлетним сыном. Сделав им замечание за нарушение тишины, он вернулся, плотно прикрыл дверь кухни и сказал:

— О чем сегодня будут говорить высокие договаривающиеся стороны?

— Все о том же, — ответил Корж, — для иных разговоров нужно, чтобы настали иные времена. Проанализируем события прошлой недели. Как показало мое личное расследование, в один и тот же день и почти в одно и то же время, одни и те же люди — бывшие десантники или те, кто работал под десантников, совершают одно и то же действие. Бросают нам в квартиры зажигательное устройство.

— Что за устройство? — спросил Кроев, в котором вдруг проснулся прокурор и заслонил собой просто хозяина квартиры.

— О, — воскликнул Корж. — Ты даже этого не знаешь… Тебе сказали, что квартиру подожгли хулиганы спичкой. Да?

— Где-то так…

— Где-то так, — передразнил его Корж. — И у тебя в новой квартире, и у меня в моей старой нашли донышко от картонной охотничьей гильзы шестнадцатого калибра. Специалисты говорят, что это маленькое зажигательное устройство. Делается оно просто: на донышко гильзы помешается вещество, которое легко воспламеняется и долго горит, в среднюю часть — вещество, которое взрывается, в него втыкается термитная спичка. Она не гаснет при броске. Взрыв и воспламенение — через две-три секунды после поджога спички. Тебе в квартиру его просто бросили в кучу опилок, мне — разбив окно, поскольку Любаня, уходя на работу, всегда закрывает форточку. Как картина?

 — Ловко, — сказал Кроев, на некоторое время забыв, что он бывший следователь, а ныне прокурор и в лексиконе этих людей это слово встречается не так часто, — ты забыл добавить, что ущерб причинен двум лицам, которые в последнее время контактировали по поводу одного уголовного дела. О чем это говорит?

— Это говорит о том, что нас пытаются таким образом либо остановить, либо предупредить. Старые испытанные способы: угрозы, письма, звонки по телефону слишком примитивны. А этот — рассчитан на неглупых людей. Люди эти должны понять, что им предлагают заткнуться. Логично?

— Логично, — ответил Кроев, — но в твоих рассуждениях есть изъян. И я, и ты расследовали много дел, и с нами раньше ничего подобного не было. Значит, дело, в раскрытии которого не заинтересованы некоторые лица, этого стоит. Но дело по факту взрыва в „Арго“ к категориям таких дел не относится.

— Ну, не скажи… Дело это не обычное даже потому, что за сто лет существования Н-ска такое случилось впервые. Интересно оно и тем, что и в поджогах наших квартир, и во взрыве в „Арго“ использовалось одно и то же ВВ. Правда, в „Арго“ его было несколько сот граммов, а в наших квартирах по нескольку граммов… Смекаешь?

— Нет, — откровенно признался Кроев.

— Тогда поясняю подробнее. Это необходимо, иначе ты ничего не поймешь. И в первом, и во втором случае использовалось взрывчатое вещество, которое называется ГМДТ, что это такое я, честно говоря, не знаю. Специалисты говорят, что это порошок белого цвета. Секрет получения ГМДТ был открыт в двадцатые годы в России. Оно имеет страшную разрушительную силу. Те же спецы говорят, что взрыв ГМДТ в два грамма аналогичен взрыву тротила в пять килограммов. Несколько сот граммов этого порошка переворачивает танк. Вещество это не стали использовать и засекретили. У него есть один недостаток, который не позволяет применять его в армии. Порошок требует исключительной осторожности при работе с ним. Он может рвануть от слабого радиосигнала, не говоря уж о том, что любое падение с высоты более пяти сантиметров может привести к взрыву…

— А ты-то откуда все это знаешь? — спросил Кроев.

— Работаем, начальник, работаем, даром хлеб не едим. Так вот, подводя итог, кажется мне, что мы наступили на хвост тем, кто пытается использовать ГМДТ…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что кто-то мог изготовить твое ГМДТ кустарно?

— Не совсем кустарно, не совсем… Настали времена, когда большие деньги могут позволить себе иметь приличную лабораторию, а то и технологическую линию по производству всего на свете, и в том числе ГМДТ.

— А вдруг это акция спецслужб? — сказал Кроев.

— Я уже говорил тебе, что он не удобен для армейских и каких-либо других акций.

— Значит, по-твоему, мы наступили на хвост…

— Только на краешек хвоста, на самый кончик…

— Что из этого следует?

— Тебе следует поберечься. Разумеется, мне — тоже. Но я это давно понял, а ты — нет.

— Что ты предлагаешь?

— Сделаем вид, что поняли „намек“, а сами без лишней суеты и афиши доведем дело до конца. Ты меня должен подстраховать, чтобы мне не свернули до поры шею или не представили, как нарушителя законности. Нам, а точнее мне, нужно вырвать им жало до того, как они нас постараются ужалить. Сделаем это — мы спасены. Нам бесполезно воевать с деньгами тех, кто собирается использовать это изобретение, но, найдя изобретателя и обезвредив его, мы сделаемся безразличными для его хозяев.

— А вдруг наоборот? — сказал Кроев. — Вдруг хозяева начнут нам мстить за то, что мы помешали им заработать на этом деле солидный куш?

— Маловероятно, времена благородной мести прошли. Все делается ради денег, ради прибыли.

— А что же с десантниками?

— А никаких десантников не было. Была работа под десантников. Но все это полбеды. Десантники, моряки или авиаторы — не это меня беспокоит. Не знаю, специально или нет, но начальство именно второго августа назначило меня оперативным дежурным. Видимо, для того чтобы я случайно не оказался либо дома, либо рядом с домом и не помешал акции „обучения“.

— Какой акции? — не понял Кроев.

— Акции обучения, — пояснил Корж, — нас с тобой учили. Теперь понятно?

— Да, — ответил Кроев, — понятно, но недоказуемо…

— А вам, прокурорам, все доказательства подавай, а в экстремальных обстоятельствах начинают действовать, в соответствии с законом, другие правила…

— Какие еще правила?

— Правила необходимой обороны… Сейчас все общество находится в состоянии необходимой обороны…

Корж обратил внимание, что Кроев поморщился. Ну как же, чистюля от юриспруденции. Специалист по римскому праву. Ну да ладно…

После пожара в квартире Корж стал приходить на работу на час раньше и тщательно просматривать сводки о происшествиях в городе. Он и раньше делал это, но теперь в этом был еще и личный интерес.

Ежедневная сводка о происшествиях состояла из двух разделов. Первый был всегда больше второго. Он назывался: „Остались нераскрытыми“. В нем перечислялись угнанные автомашины, разгромленные гаражи, взломанные двери квартир, из которых, к счастью, преступники не успели ничего вынести, а также квартиры, из которых воры вынесли все, отмечались избиения, изнасилования, кражи форточные, кражи карманные, кражи носильных вещей в гардеробах, кражи золотых вещей и не золотых, но очень ценных, кражи лодочных моторов, автомобилей, грабежи и разбои, а потом снова кражи путем взлома, подкопа и так далее.

Вторая часть сводки носила заголовок: „За преступления установлены и арестованы“.

Коржа интересовала именно эта часть.

„В Калининском районе, — медленно читал он, — за кражу личного имущества арестован Опосумов Андрей Анатольевич (ни хрена себе фамилия для россиянина), проживающий по улице Менделеева, 16, ранее судимый за аналогичные преступления.

За угон машины арестован Крюков Антон Васильевич, кличка Буй.

В Кировском районе у Баракина Владимира Павловича во время обыска на квартире по улице Горской, дом 27, квартира 14 обнаружены наркотические вещества группы „Опий“ и предметы воинского снаряжения, наркотические вещества изъяты…“

Корж снял трубку телефона. Он знал оперов Кировского и, услышав в трубке голос, безошибочно сказал:

— Коляша, привет, это Корж беспокоит. Узнай, пожалуйста, для меня, что за воинское снаряжение было у Баракина и кто такой Баракин?

— А зачем тебе? — спросил флегматичный Коляша.

— Надо, Коля, надо.

— Ну да, ты там дело раскроешь, а нам шиш с маслом.

— Да не занимайся ерундой, узнай срочненько.

Коляша позвонил через час.

— Не было никакого снаряжения, — сказал он, — это наши „писатели“ любят выражаться пространно.

— А что было?

— Да так, ерунда: тельник десантный и берет.

— А что, Баракин служил в десанте?

— Нет, Баракин в Красной армии никогда не служил, потому что служил в черной…

— Ясно, а скажи мне, пожалуйста, у него не было на правом предплечье наколки в виде конька-горбунка…

— Есть у него такая наколка, — ответил Коляша, — но она тебе дорого обойдется.

— Коля, на все согласен, найди его мне. Он мне срочно нужен.

— Павел, нам бы твои заботы. Тебе он нужен, сам его и ищи.

— Николай, — взмолился Корж, — для меня…

— Ну ладно, поищем…

Через день Коржу позвонили.

— Корж? — спросил другой, но тоже знакомый голос начальника отделения уголовного розыска Кировского райотдела. — Ты чего это, начальник, моими людьми распоряжаешься?

— Ты о чем? — начал тянуть гремя Корж, чтобы не выглядеть виноватым.

— О том, о том, — сказал начальник Кировского угро, — они, понимаешь, целый день тебе ищут Варакина…

— Хорошо, что ищут, ты-то что против имеешь, не хочешь лавры делить?

— Да какие там лавры. Мне не нравится, что ты через мою голову прыгаешь.

— Ну ты извини, не было тебя на работе, — сказал Корж виновато, — тебя не было на службе.

Корж ударил по больному месту. В управлении все знали, что самый главный урка Кировского района не очень часто бывает в отделении. Правда, он объясняет это работой „в поле“, но это он может сказать начальству, а не коллегам-уркам.

— Кто меня ищет, всегда находит, — заявил собеседник, — нашли твоего Баракина.

— Где он?

— Где… где может быть такой человек, как Баракин, в морге, конечно. Там ему самое место.

— Ты что говоришь, — произнес Корж, соображая, шутит ли начальник Кировских урок или нет, — в каком морге?

— Да ты не кипятись. Зачем тебе знать, в каком он морге. Ты что, поедешь туда? Так зря — мертвые не говорят…

— Кто его?

— Я знаю, ты думаешь — дружки. Нет. Его грохнул родной папаша, которого он раньше до инфаркта довел и на некоторое время оставил. Но, видимо, не судьба была им разойтись. Вчера он пришел домой и давай права качать, денег на выпивку требовать. Папаша ему не дал, тогда он папаше подкинул, оставил его на кухне и пошел по комнатам деньги искать. Денег не нашел, вернулся на кухню, чтобы папашу еще раз поколотить, но папаша, защищаясь, ткнул его кухонным ножом, и наповал. Как?

— Нормально, — ответил Корж.

— Я уже знаю, что тебя подожгли. Ты, наверное, сел кому-то на хвост. Мой тебе совет, будь осторожен. Не бодайся с крутыми ребятами, если это, конечно, от них исходит. Они все камикадзе, знают, что живут сегодня, а завтра могут не жить и с собой заберут любого…

— Ладно, — произнес Корж, — спасибо за совет, это я и сам знаю.

Корж положил трубку на рычаг. Ниточка, которая могла привести его к разгадке этого криминального ребуса, исчезла. И было не похоже, чтобы Варакина убрали уголовники, которые не хотели утечки информации. Скорее всего, это была обычная оперативная невезуха.

Корж вскочил со стула и заметался по кабинету. А так все хорошо устраивалось. Как никогда. Он опросил всех жителей дома 74 по улице Крылова и по длинной цепочке очевидцев вышел на старика, который описал ему приметы мнимых десантников, разбивших у него окно и бросивших „зажигалку“.

Это старик рассказал ему про татуировку на левом предплечье одного из хулиганов-поджигателей, и он же назвал второго Оглоблей, куда уж точнее, и вот…

Тут Корж остановился и бросился к телефону.

— Ленчик, — сказал он в трубку, — твой мустанг на ходу?

— Обижаешь, начальник, — ответил Ленчик, — мой мустанг всегда на ходу.

— Едем в Кировский, надо поработать.

Ленчик гнал машину так, как мог гнать только он. Но Корж чувствовал себя уверенно, поскольку его подчиненный был не только лихим, но и умелым водителем.

Когда они выехали на относительно спокойную трассу, Корж сказал:

— Не вздумай лихачить здесь, я знаю, ты любитель…

— Обижаешь, начальник, — ответил Ленчик, я — профессионал.

— И не засоряй свою речь блатными словами, — продолжал Корж воспитание.

— Все понял, — ответил Ленчик и хотел было добавить „начальник“, но сдержался.

— Мы сейчас с тобой, — проговорил Корж после некоторого молчания, — проведем жутко конспиративную акцию. О ней не должен знать никто.

— Люблю работать по второму уровню, — сказал Ленчик.

— Что это еще за уровень?

— О, мы с вами до этого еще не доросли, а у наших соседей, мне они сами рассказывали, есть три уровня конспирации. Первый, когда об операции знают двое: тот, кто ее проводит, и его начальник. Второй, когда о том, чем он занимается, знает только сам опер…

— А третий? — заинтересовался анекдотом Корж.

— А третий, — усмехнулся Ленчик и сделал перегазовку, — третий самый высший, когда сам опер не знает, чем занимается. Ха-ха-ха…

— Да, — сказал Корж, — но мы о тобой поработаем на первом уровне, однако об этом не должно знать начальство. Понял?

И Корж рассказал Ленчику суть операции.

Перед самым отделом Ленчик, желая поставить машину во дворе, поехал по старой дороге и вдруг выругался. Корж взглянул на дорогу и усмехнулся: Ленчик попал в ловушку. Кто-то из милиционеров притащил на эту дорогу высокую бетонную плиту. Можно было понять того, кто это сделал. Ему было понятно, что по этой дороге уходили запчасти их райотделовского гаража. Они уходили и по другой дороге. Но все же в меньших количествах, чем здесь.

— Что будешь делать? — спросил Корж водителя. — Разворачиваться?

— Разворачиваться здесь не с руки, можно гвоздь поймать, — ответил Ленчик, гася скорость и медленно накатывая на бетонную плиту. — Держись, шеф, — заорал он и резко бросился телом на левую дверку.

Корж почувствован, что машина стала на два колеса, и он поехал по сиденью влево. Ленчик точно рассчитал момент, когда Корж ткнется в дверку и, чтобы компенсировать равновесие, упал вправо. Через три секунды машина опять стала на четыре колеса, а Ленчик сначала самодовольно заржал, а потом попросил у Коржа извинения.

— Ох, сдам я тебя ГАИ, — сказал Корж.

— Не надо в ГАИ, — произнес Ленчик, — лучше я вас этой штуке научу. Проехать можно везде, как на мотоцикле.

— Больно нужно, — сказал Корж.

— Кто его знает, может, будет нужно, — ответил Ленчик и начал объяснять технику езды на двух колесах.

Как и рассчитывал Корж, начальника отделения уголовного розыска на месте не оказались, а в его кабинете сидел Коляша.

Корж с Ленчиком уселись напротив Коляши. Павел повесил на спинку стула свою сумку.

— Коля, — начал он, — в этой сумке приз для тебя. Нам нужна помощь.

— Весь внимание, — съязвил Коля.

— Сдай нам друзей Баракина.

— Нет проблем, — ответил Коляша.

Он сходил в соседний кабинет и притащил ящичек с карточками. Покопавшись, сказал:

— Пожалуйста, на выбор: Кабан, Валера Молотый, Спица… кто больше нравится.

— Спица, Спица, — ответил Корж, чувствуя интуитивно, что он на верном пути…

— Как будем работать? — спросил Коляша. — С понтом или без…

— С понтом, Коля, с понтом, потому что нам сам Спица не нужен, нам нужно знать как можно больше про его покойного друга.

— Тогда едем.

Зря старик назвал Спицу Оглоблей. Спица не был похож на оглоблю. Он был похож именно на спицу и не потому, что был длинный и тонкий. В его фигуре было что-то от спицы, и сам он был набором спиц. Спицами были тонкие и плохо гнущиеся пальцы, спицами были руки, почти не гнущиеся в локтях, и то, что Спица мог садиться на стул или табурет и вставать с него, не устраняло ощущения, что он все же спица.

Они нашли его в беседке аптечного сквера, излюбленном месте картежников и наркоманов Кировки.

Спица сидел в окружении малолеток, которые разлетелись, как воробьи, как только Коляша вылез из машины Ленчика.

— Есть разговор к тебе, — сказал Коляша Спице, — садись в машину.

— Куда мы едем? — спросил Спица, когда машина тронулась.

— Сначала в отдел, — произнес Коляша, — а потом в тюрьму.

— Я чист, начальники…

— Ну ты даешь, — возмутился Коляша, — да ты уже одним тем, что план с малолетками куришь, себе на семь лет намотал. Не говоря уж…

— О чем уж? — поинтересовался Спица.

— Приедешь в отдел — узнаешь.

В отделе они привели Спицу в кабинет начальника угрозыска.

— Ленчик, — проговорил Корж, — ты можешь ехать домой, поскольку нам, наверное, до утра работать, придется.

— А вы? — спросил Ленчик.

— А меня утром ребята подвезут. Правда, Николай?

— Разумеется, — ответил Николай, включаясь в спектакль.

Ленчик ушел, а Корж попросил Коляшу закрыть дверь кабинета изнутри.

— Ну вот, — начал Коляша, закрыв дверь на ключ, — я-то думал, что ты действительно чист, а ты…

— Что я?

— Эх ты…

— Что я?

— Я думал, ты нормальный мужик, а ты… Море поджег.

— Какое море? — не успел сообразить подвоха Спица.

— Обское, етит твою мать, — сказал Коляша, — другого у нас нет.

— Ну, хватит ваньку валять, — проговорил Корж и обратился к Спице: — Ты парень неглупый и должен понимать, если уж за тебя взялось городское управление, то оно тебя не отпустит. У тебя отсюда два выхода: один — в тюрьму, а другой — на улицу, то есть домой.

— Да один у него путь — в тюрьму, — вмешался Коляша, но Корж пропустил эти слова мимо ушей, дав понять Спице, что в этом кабинете главный он, и он принимает решения.

— Ты был свидетелем убийства, которое совершил Баракин?

— Нет, Баракин никого не убивал.

— Это ты так считаешь, — опять влез в разговор Коляша, — а ты был с ним?

И тут Коржа осенило. Ему не нужно признание Спицы в поджоге, ему нужна информация о поджоге. И Павел дал Спице возможность выкрутиться.

— Я знаю, Баракин говорил тебе перед смертью, что ему поручили убийство. Только не ври…

— Нет, Баракин никого не убивал. Он говорил, что получил хорошие бабки и ему нужно проучить одного козла. Это было в день десантника.

Глаза Спицы забегали, так как Корж подошел вплотную к тому, о чем он не хотел говорить, своему участию в поджоге.

— Как это было?

— Мы… то есть Баракин разбил окно и бросил туда какую-то хреновину…

— И все?

— Все.

— А ты знаешь, что там были люди?

— Нет, там никого не было. Баракин говорил, что он, ну, этот козел, на работе, и его жена тоже.

— А дети?

— У них не было детей.

— Точно знаешь?

— Да, Баракин говорил.

— Ну ладно, на этот раз тебе повезло… Иди, но о нашей встрече никому. Понял?

Когда Спица выходил в дверь, Корж нарочито громко сказал Коляше: позвони дежурному, пусть через час подготовит машину, поедем к ним…

— К кому поедем? — не понял Коляша.

— Ах, — сказал Корж, — я совсем забыл. Никуда мы не поедем. Получи приз…

Корж вытащил из сумки бутылку.

Коляша усмехнулся и достал из стола сухари и стаканы.

— Давай по маленькой, а потом я тебя до метро довезу.

— Давай.

Они выпили по маленькой, и Коляша сказал, обращаясь к Коржу:

— Плохи твои дела, начальник. Кто-то прекрасно знает, что у тебя нет детей, а также график работы твоей жены.

— И мой тоже, — добавил Корж.

— И твой тоже, — подтвердил Коляша, — и за это мы сейчас выпьем по большой…

Домой Корж заявился в девять вечера. Дверь открыла Любаня. Она была в старом фланелевом халате. Черные волосы ее были схвачены в пучок на затылке. Пока Корж раздевался и умывался, она возилась на кухне, разогревая ужин. С семье Коржа не было принято приходить со службы к определенному часу.

Усаживаясь за стол на кухне, Корж подумал, что ему повезло с женой.

Она, как солдат, молча переносила тяготы и лишении службы и была Коржу прочным тылом. Без возражений поехала в Кедровку, вернулась в Н-ск, хотя в Кедровке она была „женой начальника уголовного розыска“, вернулась, чтобы жить в общежитии до тех пор, пока они не получили однокомнатную на Крылова.

Поначалу, особенно в Кедровке, их беспокоило отсутствие детей, и они хотели пройти врачебное обследование. Но потом решили, этого делать не стоит, чтобы потом одному не винить другого.

Любаня сидела напротив Коржа за столом и, подперев подбородок ладонями, смотрела, как он по-волчьи отрывает куски от котлеты.

— Да, — сказала она с усмешкой, — нам с тобой нельзя появляться в приличном обществе.

— Эт-то точно, — пробурчал в ответ Корж.

Закончив есть, Корж ушел в комнату, Любаня осталась на кухне мыть посуду.

Одна стена комнаты была занавешена куском ткани. Он прикрывал плешь на обоях, которая образовалась после пожара. Корж обманул Кроева, он не смог раздобыть обои под цвет прежних, а на новые ему не хватило денег.

И опять Павлу стало жалко Любаню. Она без писка восприняла случившееся, не пилила его, не говорила, что надо бросать эту работу, чтобы вообще не сгореть вместе с квартирой.

Корж вернулся на кухню, подошел к Любане, стоящей рядом с раковиной, и обнял за плечи…

— Я сейчас приду, — сказала Любаня спокойно и потерлась головой о его грудь, — сейчас.

— Знаешь, — продолжала она, войдя в комнату и усаживаясь рядом с Коржом на тахте, от которой пахло паленым, несмотря на то что муж заменил сгоревшие участки, — соседи двери железные вставляют, может, и нам сделать то же самое.

— Соседям есть что прятать, — ответил Корж, чувствуя, что в глубине души зреет раздражение. Он представил себе, что будет вынужден доставать металл, договариваться с рабочими, вставлять двери, потому что средств, чтобы нанять кого-то осуществить эту процедуру полностью, у него нет.

— Говорят, что выбивают двери не у тех, кто что-то имеет… а у тех, кто не защищен. Чьи двери можно выбить плечом или ногой…

— Ну, послушай, — вяло сопротивлялся Корж, — по теории вероятности с нами ничего не должно случиться много лет. Нас уже Господь наказал.

— Нас не за что наказывать, — сказала Любаня, — я хочу только напомнить тебе, что беда никогда не ходит одна, она ходит с детками.

— Сплюнь через левое плечо, — произнес Корж.

— Ладно, считай, что я сплюнула, а теперь пересядь на стул, я постелю…

Пока она стелила постель, Коржу стало стыдно за свою черствость, и он сказал:

— Хорошо, я прикину завтра, и если найду дверь подешевле, то поставим железную… все же первый этаж…

— Ладно, — успокоилась Любаня, — может, обойдется.

— Сделаем, сделаем, — произнес Корж, — ты завтра в какую смену?

— Во вторую, — сказала Любаня, — пора бы привыкнуть, если я сегодня вечером дома, то завтра во вторую.

— Будь осторожна вечером на улице.

— Успокойся, — ответила Любаня, — мелких хулиганов я не боюсь, а урки меня не должны трогать, потому что у меня муж — урка.

— Кто тебе это сказал?

— Ты же и говорил.

— Хм, — произнес Корж, — не повторяй глупостей, даже если они сказаны родным мужем.

— Ладно, — просто ответила Любаня.

— Ладно, — повторил за ней Корж, — какое хорошее слово „ладно“, у нас все ладно, точно?

— Да, — согласилась Любаня.

Корж притянул ее к себе…

Потом Любаня уснула, а Павел лежал и думал, что у него, несмотря на пожар, все хорошо. Он ловко пропел всех чужих, своих и приблизился на один шаг к раскрытию дела. Ведь и встречу, и разговор со Спицей, если его можно назвать разговором, Корж организовал лишь для того, чтобы решить только одну задачу, и он ее решил.

Коляша не понял, что Корж опрашивал Спицу не для того, чтобы получить информацию о поджоге. Что она могла дать Коржу? Вся операция имела смысл лишь тогда, когда она выводила на новых действующих лиц. И она вывела. Ленчик, которого он отправил домой, домой вовсе не поехал, а ждал, когда Спица выйдет из отдела.

Луна заглядывала в щель между шторами, которые пришлось купить Коржу взамен сгоревших. Дикие крики раздавались с улицы. Это развлекалась молодежь. Слышался лай собак.

Рыбка клюнула. Он уже знал от Ленчика, что Спица сразу же бросился докладывать о случившемся Перепелу, одному из авторитетов Н-ска. Это уже кое-что… Теперь главное — не торопиться, собрать информацию о Перепеле, его окружении и связях с „Арго“.

Корж чувствовал, что он на верном пути. Он долго скрывался, ловчил, подбирался к предполагаемому месту, где находится дичь, боялся, что ему могут помещать, но теперь все, еще немного, и он выйдет на финишную прямую, и не найдется такой силы, которая могла бы его остановить.

Весь следующий день Корж провел в управлении; беседовал с подчиненными, звонил по телефону и отвечал на звонки, спускался в ИВС, где у него было несколько задержанных.

Ощущение, что он подошел вплотную к разрешению загадки взрыва, не покидало его. Это было приятное чувство, но сладкая его приятность была и тревожной: риск в случае провала для него был очень велик. Корж понимал, что на этот раз ему будут мешать не только чужие, но и свои. Во-первых, потому что это им не нужно; во-вторых, потому что у Перепела или кого-то другого, возможно, на содержании находится кто-то из его коллег. И этот коллега будет отрабатывать свои пфенниги не за страх, а за совесть, ну и, конечно, за деньги.

В шесть часов, не раньше, не позже, шеф собрал совещание. Он часто проделывал такие штучки, чтобы подчиненным служба медом не казалась. Шеф был не в духе, по очереди всех распекал, грозился уволить, то есть представить к увольнению за служебные недоработки. К удивлению Коржа, шеф его не поднимал, не распекал, не спрашивал, где он был вчера с четырнадцати ноль-ноль до конца рабочего дня, а сказал:

— Берите пример с отделения Коржа, четко работают ребята.

Искренности в словах шефа не было, и поощрение не воодушевило Павла, а, скорее, наоборот, во рту появилось некое ощущение, будто он хлебнул помоев.

Павел приехал домой в восемь. Любани еще не было, и он решил приготовить ужин. Но готовить не пришлось. Любаня до обеда сварила борщ, сделала салат и поместила все это в холодильник. Корж выставил тарелку с салатом на стол, отлил в маленькую кастрюльку порцию супа из расчета на двоих и поставил на плиту разогревать.

Разогрев первое, Корж съел свою половинку, пожевал салат, обмотал кастрюльку с остатками борща в махровое полотенце, чтобы не так быстро остывала, и прилег на диван. Он рассчитал, Любаня придет через полчаса, он накормит ее супом, а потом они вдвоем будут пить чай.

Неожиданно для себя он заснул. Когда проснулся, взглянул на часы. Было начало одиннадцатого.

Корж забеспокоился. Со двора дома, из кустов, где всегда собиралась молодежь, раздавались взрывы смеха и гитарный перезвон.

Павел оделся, сунул в рукав куртки резиновую дубинку на случай непредвиденных обстоятельств и вышел из квартиры. До троллейбусной остановки было десять минут ходьбы. Корж добрался туда за пять. Постояв на остановке минут двадцать и встретив два троллейбуса, Корж помчался назад.

„Конечно, — думал он, — ее задержали на работе, а потом подвезли на машине“.

Но дома Любани не было… Корж позвонил Любане it цех, но телефон молчал. Он хотел позвонить дежурному, но в последний момент что-то удержало его. Это было слишком, это был крайний случай, которого не могло, по мнению Коржа, случиться…

„Хотя бы позвонила“, — досадовал он, прекрасно зная, что только немногие автоматы в Н-ске работают, а если и работают, то у Любани нет жетонов, поскольку их за бешеные деньги продают спекулянты в киосках и у метро.

— Всюду мафия, — произнес Павел вслух и поймал себя на том, что сказал это без обычной иронии.

Он снова сходил к остановке и вернулся обратно.

Около двенадцати позвонил телефон.

— Павел Артемович, — сказал голос в трубке. Это был дежурный по управлению.

— Да, — ответил Корж, — это я…

— Павел Артемович…

„Да не тяни ты“, — хотелось сказать ему, но он не мог произнести эти слова.

— Это дежурный… Павел Артемович, это, может быть, не точно… Где ваша жена? Дело в том, что в парке у цирка „скорая“ нашла женщину… Она в реанимации… У нее документы вашей жены…

„О пользе ношения с собой паспорта“, — промелькнула у него идиотская мысль.

— Где она? — спросил он, наконец, — в какой больнице?

— Ее увезли в первую городскую.

„Все ясно, это дежурный тянет кота за хвост, не желает говорить. В первую городскую привозят мертвых, потому что там морг…“

Он больше не слышал дежурного, с этого момента он словно разделился на две половинки, одна отупела настолько, что стала ко всему бесчувственной и ничего не понимала, вторая — непрерывно разговаривала сама с собой, совсем как посторонний человек. „Почему так быстро осмотрели тело? Кто выезжал на место происшествия из прокурорских и из наших?“

Все эти вопросы проносились у него в мозгу, пока он собирался, шел по улице. Было темно, общественный транспорт уже не ходил. Павел вытащил дубинку и взмахнул ею перед приближающимся автомобилем. Машина остановилась. Корж открыл дверку, сел на переднее сиденье и сказал так, как говорил бы Ленчику:

— В управление, на Коммунистическую…

Водитесь, понимая, что везет сотрудника милиции, проехал знаки, запрещающие остановку личного транспорта, и подвез Коржа прямо к подъезду управления. Подходя к дверям, Павел почему-то представил, что в управлении его ждет, как всегда, поднятое по тревоге отделение, с которым он сейчас же должен ехать раскрывать очередное преступление. Но… судя по темным окнам, в управлении никого не было. Не было и дежурного, он уехал „домой на минутку перекусить“. Помощник его, младший сержант, сидел за столом и пил чай. Добиться от него информации, проясняющей дело, было невозможно. Коржу даже показалось, что младший сержант не только ничего не знает, но и ничего не желает знать. А на Коржа смотрит, как на человека с улицы: на хрен не посылает, но и до того, как пошлет, остается чуть-чуть.

Корж в окно увидел подъехавшую к управлению машину, из которой вылез Березовский. В другое время Корж спросил бы, какого черта он появился ночью в управлении, но сейчас такая мысль даже не посетила его. Березовский растерялся, увидев выходящего из подъезда Коржа.

— Отвези меня в первую городскую, — попросил его Павел.

Тучный Березовский сопя влез в машину, молча завел мотор и погнал автомобиль по ночным улицам Н-ска.

Во время поездки Корж не проронил ни слова. Он даже не сказал Березовскому, куда ему надо подъехать. Березовский догадался сам. Павел молча вышел из машины и направился к моргу.

Дорога была знакома. Он много раз был здесь и никогда это не вызывало лишних эмоций и сантиментов, но никогда ему и в голову не приходило, что он приедет сюда опознавать Любаню.

Он долго стучался в дверь, пока та не открылась и на пороге появилась фигура мужика, небритого, пьяного, одетого в комбинезон.

— Че надо? — спросил он и отодвинул Коржа от дверного проема. — Морг закрыт до завтра… все вопросы…

Договорить он не успел: кулак Коржа ткнул его в печень, а боковой правый в челюсть заставил опуститься на пол. В это время на шум из комнаты, где, видимо, пили водку дружки мужика, выбежали еще двое таких же. Дикая злоба захлестнула Коржа, он вытащил из рукава резиновую дубинку и начал бить лежащего на полу мужчину в комбинезоне, а потом резко повернулся и пошел на его друзей, которые мгновенно скрылись в комнате и заперли дверь изнутри.

В дальнем конце коридора было темно, и Павлу пришлось долго шарить по стене, чтобы нащупать выключатель. Включив свет, он зашел в помещение, в котором неоднократно бывал ранее, но всегда по делам службы.

Любаню он нашел быстро. Среди трупов бомжей она выделялась чистотою лица и одежды. Крови на теле и одежде не было, наверное, ее ударили по основанию черепа, и смерть наступила мгновенно. Может быть, она даже ничего не поняла. Дай Бог, чтобы так и было.

Качаясь, как пьяный, он вышел в коридор и направился на улицу. Ни мужика в комбинезоне, ни его друзей, ни автомобиля Березовского на улице рядом с моргом не было. Корж двинулся вдоль проспекта. Ему хотелось, чтобы кто-то пристал к нему, и он смог бы погибнуть в драке, а не просто покончить с собой. От него шарахались, как от чумного, и только перед самым домом он понял почему: в руках он по-прежнему сжимал дубинку.

У дверей своего подъезда он увидел желтый милицейский „Уазик“, возле которого стоял шеф.

— Все знаю, Павел, — сказал шеф, — мы найдем их…

„Почему их?“ — подумала та половинка Коржа, которая анализировала происходящее кругом, откуда такая уверенность, что их было много.

— Дай ключ, Павел.

Шеф открыл дверь, завел Коржа в квартиру.

— Где твой пистолет? — спросил шеф.

— В управлении, — ответил Корж.

Шеф извлек из куртки бутылку водки, достал из пенала на кухне стаканы:

— Давай, — предложил он, — легче будет.

Корж залпом выпил полстакана, шеф пригубил, а остатки выплеснул в раковину. Потом он доверху налил один стакан, а бутылку с остатками водки забрал с собой.

— Отходи, — промолвил он Коржу, — а мне надо ехать. Будет тяжко, выпьешь еще, я тебе оставил… И дверь закрой…

Проснулся Корж на полу на кухне. Последняя фраза про дверь запала в память, и он, качаясь от стены к стене, пошел, но не к двери, а в комнату.

„Какой кошмарный сон приснился мне по пьянке? Как я мог так нализаться? Как завтра буду смотреть в глаза Любане?“

В комнате он увидел неразобранную тахту и скрипнул зубами. Потом вернулся на кухню, увидел полный стакан водки, выпил его махом, сел на пол и обхватил голову руками.

Очнулся Корж в больничной палате… Когда он осознал, где находится и что почти неделю был без сознания, ему опять захотелось, чтобы все, что он видел перед своими глазами, было бредом, галлюцинацией. Но взгляды сочувствия и почему-то брезгливости, которые бросали на него окружающие, заставили его понять: все, что он помнит, есть самая реальная реальность.

Он лежал на кровати, отвернувшись к стене, и одна его половинка по-прежнему была бесчувственной ко всему, а вторая бесстрастно разбирала ситуацию.

„Тебя остановили самим безобразным образом, ударив по самому больному месту. А ты даже не мог предугадать этого. Мало того, тебя ловко дискредитировали в глазах сослуживцев: во-первых, ты избил сотрудника морга, во-вторых, напился какой-то дряни, отравившись, попал в госпиталь, в-третьих, ты не смог даже похоронить свою жену и это сделали сослуживцы, а как теперь они будут относиться к человеку, который напился до такого состояния, что не смог принять участие в похоронах собственной супруги… Можно ли верить такому человеку? Можно ли с ним работать? Все, тебе больше никогда не подняться. Тебя подержат немного на работе, потом начнут искать странности в поведении, а там переведут в другое подразделение или вообще уволят. Вот так“.

Выписался он спустя десять дней. Пришел к себе в квартиру, механически вытер пыль с твердых предметов, спрятал фотографию Любани в комод и поехал в управление. Работал он как в тумане, плохо различая тех, с кем приходилось говорить, встречаться. Шли дни, он ждал, что медленно выйдет из этого состояния, но не выходил. Уже окружение начало с тревогой присматриваться к нему, ожидая срыва. Так ждут срыва душевнобольных, видя, что ремиссия необычно долго затягивается.

Между тем дело по факту гибели Любани не сдвинулось ни на шаг. Следователь Калининской прокуратуры с самого начала выдвинул только одну единственно верную, на его взгляд, версию: хулигана-каратиста, пожелавшего развлечься таким образом и не рассчитавшего своих сил.

Ищи теперь его. Раскрыть такое дело можно только случайно, потому что это не дело рук профессионала. А теперь, когда весь город знает, что убитая была женой сотрудника уголовки, вообще невозможно. Сам убийца в этом никогда никому не признается.

Однако недоброжелатели Коржа не дождались срыва. Однажды все изменилось. Корж пришел на работу резкий и собранный, говорил четко, накрутил хвоста нескольким своим сачкам, и все пошло по-старому.

А произошло с Павлом следующее. Однажды, придя с работы домой, он обнаружил в дверях записку, на которой печатными буквами было написано: „Получил свое, козел“. Сомнительно, чтобы это сделали те, кто убил Любаню. Скорее всего, это были его недоброжелатели по другим делам, которые ему когда-то приходилось раскрывать или по которым участвовать в расследовании. Но людская подлость послужила Коржу тем клином, который выбил другой клин. Он вышел из оцепенения и начал бить кулаками по одежде на вешалке, пинать стены, потом схватил табуретку и стал колотить не работавший с пожара телевизор. Оглушительно лопнул кинескоп, звенели разбиваемые лампы, а Корж все бил и бил это средство человеческой коммуникации, не обращая внимания на порезы рук. Разбив телевизор, он, обессиленный, упал на пол и пролежал с полчаса. Затем поднялся, долго отмывал кровь с порезанных кистей рук, замазывал ранки йодом, потом вытащил с антресолей старую плащ-палатку, разостлал на полу и стал веником сметать туда осколки стекла и щепки от телевизора.

Позвонившая в дверь соседка, которая полмесяца назад уже один раз спасла его, заглянув в квартиру и обнаружив его лежащим на полу на кухне, нашла Коржа, наводящего порядок в единственной комнате. Корж был спокоен и невозмутим, и соседка удивилась, потому что слышала, что именно в квартире Павла полчаса назад была жуткая драка.

Корж собрал весь мусор в доме в плащ-палатку, туда же бросил разорванные в ярости вещи, свои и Любанины, связал все это в большой узел и отнес в мусорный ящик. Потом он взял тряпку и начал тщательную уборку: мыл двери, пол, потом вымылся сам, побрился и лег спать.

Через неделю группа Коржа арестовала Перепела. После обыска на квартире Перепела увезли, но не в СИЗО, а в ИВС управления внутренних дел, сделали это для того, чтобы возможные распоряжения Перепела относительно его дел и преемников распространились не так быстро, как из СИЗО, в котором существовали две власти. Одна — администрации, другая — авторитетов.

Но разве можно спрятать арест такого человека, как Перепел. Уже на следующий день Коржу позвонил начальник оперчасти следственного изолятора, которого все звали коротко и с долей уважения — Кумом.

— Дело есть, — сказал ему Кум, — приезжай.

Корж не стал спрашивать, какое дело. Если Кум говорит, приезжай, нужно ехать, по телефону такой вопрос решать нельзя, да и вряд ли можно решить.

На приходной следственного изолятора, который все называли просто тюрьмой, Корж предъявил свое удостоверение, прошел через двойную дверь внутрь.

„Поразительно, — думал он, — как отличаются друг от друга два слова: тюрьма и следственный изолятор. Одно страшное, а другое — почти нейтральное, что-то вроде медицинского изолятора“.

Он вспомнил, как однажды пришла в управление мать одного из арестованных и спросила, где находится сын. Дежурный сказал, что его поместили в следственный изолятор, и дал адрес. Женщина написала жалобу на дежурного, так как он ввел ее в заблуждение, ведь сына поместили в тюрьму, а не какой-то там изолятор.

Тюрьмы, морги — обычные для следователей и оперов заведения, такие, как банки для кассиров, их посещают часто и не обращают внимания на то, что бросается в глаза человеку, попавшему туда первый раз. После того ночного посещения морга Корж почему-то и к тюрьме стал относиться по-новому. У него появилось странное ощущение, что он когда-нибудь может попасть в тюрьму не в качестве сотрудника, раскрывающего или расследующего преступление, а в качестве арестованного. Такая мысль ему никогда в голову не приходила, как не приходит ребенку до поры мысль о смерти. Видимо, пришло то время, когда человек вдруг понимает мудрость народа, говорящего, что в России от сумы да от тюрьмы зарекаться нельзя.

Кум ждал его в своем кабинете. Это был мужчина в возрасте пятидесяти лет, внешне похожий на цыгана, но совершенно не похожий на цыгана внутренне. Это был настолько спокойный и флегматичный человек, что десять зэков-психопатов не могли вывести его из равновесия. Может, поэтому он так долго работал на довольно беспокойной должности тюремного кума.

— С тобой хотят встретиться, — сказал Коржу хозяин кабинета, крутя в руках фигурку коня от камерных шахмат, которые лепились из хлебного мякиша.

— Есть данные, что… — едва не задохнулся Корж.

— Не знаю, возможно, кое-что для тебя будет интересно.

— Кто?

— Сейчас узнаешь, — сказал Кум, — у нас работа беспокойная, вдруг ты откажешься встречаться, а мы тебе уже выложили источник…

— Буду, — сказал Корж, — кто?

— Басков.

— Да…

— Не ожидал?

— Признаться честно, нет.

Корж хитрил. Он уже после звонка понял, что визит в тюрьму будет не совсем обычным. Тюремный телеграф уведомил кого следовало об аресте Перепела.

— Где будет беседа? В камере, как обычно?

— В соседнем кабинете, если ты не возражаешь.

— Его приведут туда?

— Да, а пока попьем чайку.

Пока хозяин кабинета заваривал чай, напоминающий по цвету и густоте чефир, Корж думал. Он уже понял, что Баскова приведут в соседний кабинет, а потом уже пригласят его. Получается весьма необычно. Выходит так, что Басков на правах хозяина будет принимать в тюрьме Коржа. Видимо, Басков отказался встречаться обычным способом — в одной из многочисленных следственных камер, где один стол и два стула. А может быть, это игрушки кумовских ребят, у них свой заморочки в изоляторе, и черт их поймет, для чего они все это делают.

Открылась дверь, и в кабинет просунулась голова одного из оперов.

— Пойдем, — сказал Кум Коржу.

„Чудеса“, — подумал Павел и поднялся со стула.

Баскова на последней сходке воров избрали главным авторитетом Н-ска. И он сразу круто взялся за дело, пытаясь объединить преступные группировки города, и делал это небезуспешно. Во всяком случае, ему удалось погасить многие конфликты и даже, как любили говорить журналисты, предотвратить криминальную войну.

В августе во время разборок по поводу сфер влияния между кировцами и калининцами вспыхнула драка и перестрелка, в которой был убит один из Калининцев. Убийца лег на дно. Его стали разыскивать калининцы, объявив кировцам ультиматум, либо они выдают убийцу в двадцать четыре часа, либо они начинают убивать кировцев. Кировцы отказались выдать провинившегося. Но вмешался Басков, его ребята нашли убийцу и сдали его ментам, выпустив таким образом пар и предотвратив большой конфликт. Однако царствование Баскова было недолгим, уже в августе он был арестован и попал в тюрьму. Но что Баскову тюрьма, ведь у зэков есть поговорка: вору ли бояться тюрьмы…

Кум организовал встречу на высшем дипломатическом уровне. Ничье самолюбие не было ущемлено. Басков сидел на одном конце большого кожаного дивана в кабинете заместителя начальника следственного изолятора, Корж — на другом.

— Позвонишь, когда закончите, — сказал Кум Коржу и вышел из кабинета.

Человек, который сидел с Коржом на одном диване, не был похож на зэка, хотя годы, проведенные в тюрьмах, всегда налагают на человека отпечаток, который, как угольная пыль, не отмывается и не проходит с годами.

— Думаю, — начал Басков, — вам, как представителю уголовного розыска, не надо меня представлять?

Корж кивнул в ответ.

— Я искренне соболезную вашему горю. Мне неприятно, что такое могло случиться в этом городе. Я приложу все силы, чтобы найти человека, который это совершил.

„Уж не хочешь ли ты сказать, — подумал Корж, — что это случай“.

— Это не случайное убийство, — проговорил Корж вслух, чтобы пресечь любой разговор на эту тему.

— Совершенно с вами согласен, — ответил Басков. — Такие вещи не совершаются случайно. Их обязательно кто-то заказывает либо санкционирует. Одно могу сказать совершенно точно — это не мои люди. В этом я могу вас заверить, слово вора.

И тут Баскова понесло. Он заговорил так, как говорят большие начальники или кандидаты в депутаты на предвыборных собраниях.

— В городе сложилась крайне неблагоприятная обстановка. Ряд группировок вышли из-под контроля и не подчиняется правилам. В результате этого начался беспредел, который еще можно остановить. Если его не остановить сейчас, то может быть поздно. Начнутся разборки без правил, и в результате пострадает мирное население. Я полагаю, что моя задача как гражданина этой страны, как жителя этого города воспрепятствовать этому. Я предлагал своим людям взяться за разоружение группировок беспределыциков и, таким образом, сохранить мир в городе. Но мне не дали этого сделать, меня арестовали по надуманному поводу. И я знаю, что меня, таким образом, подставили те, кто не хочет мира на этой земле.

Корж молча слушал Баскова, пытаясь в его многословии получить, если не информацию, то хотя бы намек на интересующие его обстоятельства. А Басков между тем продолжал:

— В мою программу входят: нормализация обстановки в городе; легальная защита по договорам местных коммерсантов и предпринимателей от рэкета вообще и от кавказского рэкета, в частности; поддержка и защита осужденных, отбывающих наказания в тюрьмах и колониях. Осужденные лишаются не только свободы, а человеческих условий существования. На самом деле они пребывают в скотских условиях, а между тем они граждане этой страны… администрация их обирает и…

— Кто это сделал? — прервал его разглагольствования Корж.

— Мои люди сейчас работают но этому… случаю… Уже есть предварительные данные о том, что это либо один дикий фраер, либо это люди Маги.

— Доказательства? — спросил Корж, а сам подумал: „Вот это скрутило меня в одну связку с Перепелом, Басковым, а теперь вот и Магой…“

Мага или Магомадов был в Н-ске фигурой не менее известной, чем Басков. Он представлял кавказские группировки в этом сложном криминальном сообществе, которое опарой поднялось в последние годы. В последнее время Мага мало бывал в Н-ске, но рука его всегда чувствовалась, и физическое отсутствие не снижало его авторитета в этом мире.

— Мага готовит большую войну за Н-ск. Н-ск находится в центре России. Удобное место, тот, кто владеет Н-ском..

— Ясно… и все-таки…

— Он собирается…

— Взорвать местных.

— Нет, он собирается взорвать город, вызвать недовольство людей властями, сменить их на своих людей. Они наведут порядок, но это будут не наши люди… Он пытался достать взрывчатку у военных, но даже те не стали с ним связываться, и тогда он купил какое-то заграничное средство. Вы, сами не зная этого, подобрались к нему очень близко. Вот он и решил вас остановить. И не только остановить, но и направить по ложному следу. Ваши люди арестовали меня, а потом Перепела, и вы сами не догадываетесь, что нас просто сдают, потому что мы кое-кому мешаем. Перепел — вор серьезный, и за ним кое-что значится, но к этому делу он никакого отношения не имеет. И вы утонете сейчас в его делах и ничего не найдете, потому что это не он…

— Значит, ищут твои ребята? — не слушая собеседника, произнес Корж.

— Да.

— Значит, вероятнее всего, это идет от Маги?

— Если говорить про взрыв, то это работа его людей, и в вашем случае это, скорее всего, он, точно можно будет сказать позднее.

— Когда?

— Я не Господь Бог и, сидя в тюрьме, много не могу…

— А кто может?

— Это можете вы.

— Только потому, что я еще не в тюрьме?

— Не только. Мне, честно говоря, все равно, где быть, в крытой или на воле. Но я — человек, я родился здесь, вырос и не мог не сказать тебе этого…

Корж ничего не ответил, поднялся с дивана и направился к дверям.

— До свидания, начальник, — произнес Басков.

— Прощай, — ответил Корж.

— Тебе сообщат…

— Я как-нибудь сам.

— Посмотри…

— Что смотреть?

— Вокруг себя смотри… оглянись…

Коржа крепко закрутили дела, начальники с него не слезали. Он перестал бриться, осунулся. Всем говорил, что заколебали его темные, глухие, нераскрытые… Коржу сочувствовали, но никто, даже начальники, для которых подчиненные всегда ни хрена не делают, не догадывались, что Корж успевает одновременно работать и по убийству Любани.

Медленно, по крупицам, из опросов и допросов задержанные подходил он к разгадке. И когда до последнего штриха в этой картине остался шаг, а может быть, полшага, в квартире Коржа раздался звонок.

— Корж? — спросил незнакомый голос.

— Да, — ответил Павел.

— Привет от Баскова.

Корж промолчал.

— Его зовут Аркадий, фамилия Марущак, кличка Марат, он — каратист, в прошлом телохранитель Маги… Живет в „Центральной“, номер двадцать семь.

Корж положил трубку на рычаг и заходил по комнате. Глянул на часы и прилег на тахту. С момента звонка прошло пять минут. Нужно что-то предпринять, чтобы получить дополнительный козырь, если события начинают развиваться так, как он предполагал. Корж сорвался с тахты и стал набирать номер домашнего телефона Кроева. Только бы он оказался дома.

— Ух, — выдохнул он облегченно, когда услышал голос Александра, — здорово, начальник.

— Здравствуй, — холодно ответил Кроев.

— Посмотри на часы: пять минут назад мне позвонил неизвестный и сообщил, что мою жену убил Марущак, который проживает в гостинице „Центральная“. Понимаешь?

— Не совсем.

— Ну что ты такой непонятливый? Это либо провокация, либо этого парня уже нет в живых.

— Тогда при чем здесь ты?

— О, законники, — взвыл Корж, — такие вещи делаются, чтобы сдать проигранного или ненужного уже человека.

— Теперь понятно.

— Ничего тебе не понятно, ты думаешь, я тебе с радости звоню? Как бы не так. Так делают, когда этого человека хотят на кого-нибудь повесить, в данном случае, на меня. Имей в виду, может случиться, что он еще жив, но через час-другой его грохнут. Можешь позвонить от своего имени в управление и сообщить им все это.

— Как я буду звонить? У меня нет доказательств. Почему не позвонишь ты?

— Потому что я, судя по этому звонку, попал на крючок.

— К кому?

— Трудно сказать…

— А это не шутка?

— Нет, это не шутка, и, если ты не хочешь звонить в управление, запомни, что я тебе сказал — раз, посмотри на часы и запомни время, два, сейчас без десяти минут одиннадцать.

Корж положил трубку и впервые за последние несколько лет усомнился в том, что Кроев на его стороне. Эти последние годы многих изменили, Кроев тоже стал другим человеком, во всяком случае, он лучше Коржа приспособился к новым условиям жизни и работы. Почему так произошло? Может быть, он моложе и менее ортодоксален Коржа, который до сих пор живет старыми представлениями о жизни и службе, который и в школу милиции когда-то пошел, чтобы бороться за справедливость.

Корж вспомнил одного из своих преподавателей, любившего повторять на лекциях, что законы со времен царя Хаммурапи призваны защищать слабого от сильного, а государство должно стоять на страже таких законов, либо оно долго не просуществует. Теперешние представители государства, вопреки тысячелетнему опыту человечества, говорят, каждый должен защищать себя сам. В такой системе люди, похожие на Коржа, становятся ненужными.

„Но, может быть, в отношении Кроева он ошибается. Кроев мужик принципиальный. Он постоянно бодался в Кедровке со своим карьеристом шефом. И в Н-ске его выдвинули кандидатом в депутаты за ту же принципиальность. Сейчас Кроев на хорошем счету, и поговаривают, что он может стать в ближайшее время заместителем прокурора города. Все может быть“, — думал Корж, оправдывая Кроева: ему не хотелось оставаться одному в той ситуации, в которую он попал.

Так, размышляя, Корж потушил свет, разделся, лог на тахту и укрылся одеялом.

Звонок в дверь раздался минут через пятнадцать, и Корж с тайным злорадством подумал, что у него сонный и вполне домашний вид. Он, не одеваясь, подошел к дверям, прислонился к стене и спросил:

— Кто там?

— Свои, — раздался приглушенный дверью голос начальника, — открой, Павел.

— Сейчас, — ответил Корж как можно спокойнее и стал медленно поворачивать ключ. — „Замок был закрыт на один оборот. А они ждут — два“, — подумал он и тихо сделал два шага назад:

— Входите.

Дверь распахнулась от мощного толчка, и он получил подтверждение своему предположению. Момент внезапности у группы захвата был утерян: Корж стоял к тому времени в другом конце коридора, его не удалось, как обычно, сбить с ног, привести с замешательство и, таким образом, нарушить психологическое равновесие.

— В чем дело? — спросил он стоящего на лестничной площадке шефа. И с издевкой добавил: — Мне лечь на пол или повернуться лицом к стене?

— Извини, Павел, — сказал шеф, — есть постановление о твоем задержании, обстоятельства также вынуждают нас произвести обыск. Санкцию мы получим в течение следующих суток.

Коржу дали возможность одеться, посадили на стул посредине комнаты, защелкнули на запястьях наручники.

— Где возьмете понятых? — поинтересовался Корж.

— Не волнуйся, Павел, — успокоил шеф, — соседей мы беспокоить не будем. Мы с собой привезли.

— И на том спасибо, — ответил Корж.

Обыск проводили двое незнакомых ему парней.

„Из бригады москвичей, — понял он, — они работают здесь по какому-то делу и их привлекли в качестве сотрудников: брать на задержание Коржа своих было бы неразумно“.

Ребята быстро и профессионально обыскали все в квартире, в нескольких местах проткнули иглой тахту, простучали пол, попробовали отодвинуть в углах комнаты плинтуса. В общем, сделали все то, что сделал бы сам Корж на их месте. Потом ребята заглянули на антресоли, перебрали имевшийся там хлам и извлекли на свет божий рыжий парик, в который лет пять на Новый год наряжалась Любаня. Парик был изъят, из чего Корж понял, что дела его плохи: ребята подходили к делу предметно и конкретно.

Дежурным по ИВС городского управления внутренних дел был капитан Гишевец, более известный среди сотрудников под кличкой Дядя Вася-поросенок.

Дядя Вася, увидев Коржа в наручниках, выпучил глаза и не мог произнести ни слова, пока шеф не напомнил ему о том, что он должен заниматься своими обязанностями, принимать задержанного.

Дядя Вася изъял у Коржа пишущие и режущие предметы, шарф, брючный ремень, шнурки из ботинок и кивнул помощнику, чтобы тот увел Павла в камеру.

Поместили Коржа в одиночке.

„Хватило ума не подсовывать мне сокамерников“, — подумал он и осмотрелся вокруг.

Нар в камере не было, а был большой, на половину камеры топчан, чем-то похожий на сцену в сельском клубе.

Корж снял ботинки, влез на топчан, скрестил ноги по-турецки и стал размышлять.

„Хорошо, что его привезли в ИВС, а не в СИЗО, вот была бы потеха, пришлось бы с подручными Баскова перестукиваться.

Что сейчас главное? Главное — не поддаться панике. То, что у него есть время подумать, — это хорошо. С ним не стали работать сразу, скорее всего потому, что своих на Коржа бросить нельзя, а чужих надо подготовить к этой работе, ознакомить с материалами дела, если таковые имеются, да и с личностью Коржа познакомить, без этого каши не сваришь“.

По коридору раздались шаги, открылась задвижка от дверного глазка.

— Что, Дядь Вась, — сказал Корж, — тебя попросили за мной внимательно присматривать. Не беспокойся, отдыхай себе. Я не перережу себе вены и не повешусь на штанах. Мне это незачем. Они через пару дней разберутся и выпустят меня отсюда.

Задвижка захлопнулась, Дядя Вася что-то пробурчал и, пыхтя, двинулся по коридору к себе на место.

Корж знал, что Дядя Вася иногда подкармливал сотрудников, попадавших в ИВС, но случай с Коржом был, видимо, из ряда вон выходящим, и Дядя Вася боялся, как бы излишняя мягкость к Павлу не ударила обратным концом по нему.

„Я спокоен, я совершенно спокоен, — произносил про себя Корж, — и почему же мне не быть спокойным, ведь я так здорово угадал все. Я готов к боданию со следователем и опером. Я иду на шаг вперед и в угадывании их поступков и действий, а это много“.

Перед тем как заснуть, он представил себе шок, который произойдет с большими начальниками, когда им доложат, что Корж задержан и ему вменяется убийство Марущака, который был застрелен в гостинице „Центральная“.

Как и предполагал Павел, допрашивать его стали приезжие опера из московской бригады. Но Корж, хотя и был провинциальным сотрудником, не лыком был шит и понимал, что работать по нему, как говорят опера на своем сленге, по полному профилю не будут. Понимали это и ребята, и поэтому они сразу сказали, что у них в рукаве есть козырь, которого ему никогда не побить.

Корж в ответ пожал плечами: мне бы ваши заботы.

Павла усадили на стул вдали от стола, и ребята стали задавать вопросы. Корж знал, что это может продолжаться бесконечно долго, потому что, во-первых, кошка в общении с мышкой всегда чувствует себя увереннее и сильнее и, во-вторых, они могли меняться, тогда как он всегда будет один. Судя по всему, ребята настроились на длинный забег, но Павел смешал их планы. Марафон мог бы состояться, когда подозреваемый много говорит, оправдывается, стучит себя в грудь, доказывает, что он не виноват, и, в конце концов, сам начинает путаться под обилием своих же слов, если он врет. Впрочем, если и не врет, помогая ему выговориться, опера его могут так запутать, что он сам потом ужаснется, какой он ужасный человек и сколько страшных дел натворил.

Один из парней, помощнее и, видимо, агрессивнее, уселся за стол перед Коржом, второй притащил из дежурки стул и сел сбоку.

— Где ты был вчера с восьми вечера до десяти?

— Дома.

— Чем занимался?

— Ничем.

— Почему? Был не в себе?

— Нет, я был в норме, просто последнее время я ничем не занимаюсь, думаю о жизни… о товарищах по работе…

Подкол в отношении товарищей был опущен мимо ушей.

— Тебя видели около десяти в подъезде дома.

— Меня не могли там видеть…

— Почему?

— Потому что я никуда не выходил.

— Нет, тебя видели в подъезде дома, и ты был в рыжем парике.

— Я не был в подъезде… у меня нет парика.

— А вот тут ты врешь, ты же помнишь, мы изъяли у тебя при обыске рыжий парик.

— Это не мой парик.

— Какая разница, его нашли у тебя в комнате, на антресолях.

— Это парик не мой, он пролежал на антресолях несколько лет. О том, что им не пользовались, может доказать экспертиза.

— Экспертиза как раз говорит, что этот парик недавно надевали и…

„Это вранье, разумеется, — Корж хорошо знал это, — эксперты не могут так быстро дать заключение по парику“.

— Я еще раз повторяю, что парик там пролежал несколько лет.

— Сколько лет?

„Ага, сейчас они будут проверять меня, не сочинил ли легенду, а поскольку легенды всегда гладки, то ждут от меня точного ответа“.

— Не знаю точно, несколько лет назад моя жена достала его где-то и одевала на Новый год, с тех пор им не пользовались.

— Вот ты и попался, — сказал тот, что помощнее. — И знаешь на чем?

— Не знаю и знать не хочу, — бросил Корж.

— Напрасно, — ответил мощный. — Ты вел себя при задержании слишком уверенно. Так делают те, кто хорошо подготовил преступление и заранее отрепетировал все детали.

— Так ведут себя те, — сказал Корж твердо, — кто не совершал преступлений.

— Ну ладно, — тут вступил в действие тот, что сидел сбоку, — Павел, ну хрен с ним, ну замочил ты одного из местных разбойников, туда ему и дорога. Мы тебя понимаем, все мы — люди, все мы — человеки. Ты обложен со всех сторон доказательствами. Признавайся. Это нам нужно, чтобы потом не надо было кого-то искать, а твое дело повесим, и все…

„Нашли дурака“, — подумал Корж, а вслух сказал:

— Ребята, я чужого никогда не брал и сейчас не возьму.

— Ну кто говорит о чужом, Павел? — ласково наезжал тот, что сидел сбоку. — Ты же сам грозился замочить убийцу.

— Где и когда?

— В госпитале, у нас есть показания свидетеля, завтра их тебе следователь покажет.

— Нет у вас такого свидетеля.

— Почему же, Паша?

— Потому что я даже в госпитале ничего подобного не говорил.

— Ну вот, ты уже и писаному не веришь.

— Ни писаному, ни сказанному…

— Ну, Паша, мы к тебе по-хорошему, а ты вот как…

— Не надо, ребята, — сказал Корж, — это лишнее, не тратьте время и не говорите, что вы считали меня мужиком, а я, оказывается, море поджег…

— Какое море? — переспросил тот, кто сидел напротив.

— Обское, — ответил Корж, — здесь другого нет, не то, что у вас…

— А где это у нас, Паша? — спросил тот, что помощнее.

— В Москве, — коротко ответил Корж.

— Ну вот, — изумились оба приезжих опера, которых начальство, видимо, убедило в абсолютной секретности их миссии в Н-ске.

— Ну ладно, Паша, — опять почти ласково начал тот, что сидел сбоку, — мы же знаем, тебе позвонили, ты поехал и замочил Марущака.

„Так, они знают о звонке. Значит, один из телефонов, либо мой, либо абонента был на контроле. Хорошо, что я сразу позвонил Кроеву. Но Кроева сейчас трогать не надо. Что этим ребятам из столицы какой-то Кроев. А вот для следователя его надо приберечь“.

— Мне действительно кто-то звонил и назвал имя Марущака, но это было около одиннадцати.

— А точнее?

— Точнее не знаю.

— Ну, Паша, мог бы посмотреть на часы, ведь ты знал, что тебя будут опрашивать и допрашивать, чего же ты не подготовился? Говорят, ты такой опытный опер… Так сколько?

— Около одиннадцати…

— Ага, а потом ты поехал в гостиницу…

— Полетел в гостиницу, потому что я не мог доехать туда и вернуться обратно менее чем за час, а вы приехали за мной через полчаса.

— И все же? — опять начал свою волынку тот, что помощнее. — Почему тебя видели в десять часов в подъезде?

— Все, ребята, — ответил Корж. — все, что нужно для розыска, я вам сообщил. Остальное не моя забота. Я теперь не сыскарь, а задержанный. Больше от меня вы ничего не услышите.

— Ладно, — тоном того, что сидел сбоку, сказал тот, кто сидел напротив, и поднялся из-за стола.

Он подошел к Павлу вплотную и почти ласково произнес:

— Тогда все, мы на некоторое время прервемся, но ты, Паша, помни о козыре. Он у нас до сих пор в рукаве. Помни… И до десяти вечера постарайся нас вызвать или взять у дежурного бумагу и написать все, как было. Не опоздай, Паша, а то мы тебя козырем по твоей жалкой картишке ка-а-а-к…

Корж снова оказался в камере. Он улегся на топчан и стал думать.

„Что ему могут предъявить для обвинения в убийстве Марущака? Почти ничего. Хорошо, что он сразу почувствовал подвох в звонке и не ошибся. Только бы Кроев не подвел. Так… если завтра вызовут к следователю, нужно хорошо подготовиться. Не сказать лишнего, чтобы не было дополнительной проверки и одновременно нужно сделать так, чтобы показания не были слишком правильными: это тоже подозрительно. Можно даже продумать и дать несколько мелких неточностей так, чтобы картина была более реальной. Это для следователя, а что для ребят? А ничего. Все то же. Правда, они говорили о каком-то козыре, но это может быть обычный оперативный понт, а может, и не понт. А если не понт, то дела мои плохи. Но будем надеяться“.

Корж свернулся калачиком на топчане и постарался уснуть. Но эту ночь он спал намного тревожнее, чем первую.

Проснувшись в очередной раз от холода, он, к ужасу своему, заметил, что дверь камеры приоткрыта.

„Вот он — козырь, а ты не верил“.

Он вскочил на ноги, приблизился к дверям. В коридоре было тихо, видимо, была глубокая ночь. Он долго стоял рядом с отрытой дверью, прижавшись к стене, пока не почувствовал, что в коридоре никого нет. Он выглянул из камеры: дверь в дежурку в конце коридора была тоже приоткрытой, и оттуда в коридор падал косой луч света.

„Если этот проход к нему сделали для крутых ребят, желающих отомстить за Марущака, то в дежурке не должно быть никого“.

Осторожно ступая по грязному бетонному полу, шел он к этой двери, чтобы прояснить обстановку. И опять перед дверью постоял некоторое время, пока каким-то шестым чувством не понял, что там никого нет. Он выглянул из-за двери, и волосы его стали дыбом. Чутье не обмануло его. В дежурке не было никого живого. Дядя Вася-поросенок лежал на столе лицом вниз. И не надо было быть экспертом, чтобы понять, что он был удушен, причем удушен шнурком от ботинка Коржа…

„Вот он — удар козырем по моим жалким картишкам. Если я останусь здесь, то меня пристрелят при пресечении моего очередного убийства, если попробую бежать — при попытке к бегству. Да, это козырный туз, и выше его карты нет. Но во втором случае есть шанс“.

Корж открыл задвижку внешней двери ИВС, поразившись тому, как могли выйти наружу организаторы акции. Теперь надо было пробежать двор до входных железных ворот. Корж знал, что во дворе почти не осталось целых лампочек освещения, и это ему на руку.

Под воротами уже с месяц как провалился асфальт и можно протиснуться, если, конечно, до этого его не пристрелят при той самой попытке…

Он приоткрыл дверь и наугад побежал к железным воротам. На его счастье здесь все получилось удачно: перед воротами он споткнулся на неровностях асфальта, упал и прокатился под воротами прямо на улицу. Полежав некоторое время на асфальте, он поднялся и, как ни в чем не бывало, направился прочь. Было довольно холодно, и он это почувствовал, стоя без ботинок на земле. Делать было нечего, Корж согнул руки в локтях и побежал. Уже подбегая к дому 74 по улице Крылова, он вспомнил, что ключ остался в дежурке. Но ему повезло. После обыска его коллеги забыли закрыть форточку, и он проник в собственную квартиру через нее. Задернув шторы, Павел включил свет и остолбенел: кухонный стол был почему-то в комнате. Но мало того — на нем лежал тот самый пистолет Макарова, который… а, впрочем, это мог быть другой пистолет… Плохо соображая, что делает, Павел подошел к столу и протянул руку.

Здесь с ним опять произошло раздвоение. Равнодушная половинка толкала его посмотреть пистолет, а половинка-аналитик кричала, чтобы он этого не делал.

Он взял пистолет в руки, перевернул его левой стороной, чтобы посмотреть номер…

— Что и требовалось доказать, — раздался знакомый голос мощного московского коллеги.

„Идиот, — пронеслось в мозгу, — тебя так технично купили. Теперь ни один следователь не станет сомневаться в том, что ты застрелил Марущака, поскольку на Макарове останутся твои пальчики, а сам ты вряд ли уже что-либо сможешь сделать, поскольку будешь убит при попытке оказать сопротивление сотрудникам уголовного розыска, сидевшим в засаде в твоей квартире“.

Как только Корж осознал это, раздался выстрел. Его согнуло пополам, и он упал на пол. Из открытой двери по полу тянул сквозняк, Павлу стало холодно, и он проснулся… Сообразив, что все это только сон, он нисколько не обрадовался, а стал прыгать по топчану, чтобы согреться. Мутный свет стал пробиваться сквозь окошко с решеткой. Значит, скоро утро, а там и новый день в изоляторе временного содержания.

— Сколь узок мир, — произнес Корж, входя в комнату для следователей и видя за столом Пряхина, — сколько лет, сколько зим?

Пряхин был явно смущен и начал свою речь с того, что по-человечески понимает поступок Коржа.

— Ох уж эти юристы, — сказал Корж, — понимают поступок. Да надо же называть вещи собственными именами. Это не поступок, а преступление, во-первых, а во-вторых, я к нему никакого отношения не имею. Я об этом вчера сказал коллегам и повторю это сегодня.

— Ну, хорошо, — ответил следователь. — Начнем работать. Фамилия, имя, отчество?

— Скажите теперь, — обратился Корж к следователю, когда он закончил заполнять шапку протокола, — в качестве кого я допрашиваюсь?

Пряхин еще больше смутился.

— Вы задержаны по подозрению… — начал он.

— По подозрению в убийстве какого-то мафиози? — Да.

— Прекрасно, статья 122 уголовно-процессуального кодекса гласит, что задержанным может считаться лицо, застигнутое на месте преступления: тот, на которого очевидцы укажут, как на человека, совершившего преступление, и когда на нем, его одежде или в его жилище будут обнаружены явные следы преступления.

— Я знаю это прекрасно, — ответил Пряхин.

— Тогда скажите мне, уважаемый коллега, кто указал на меня как на лицо, совершившее преступление? Какие явные следы преступления были найдены на мне, моей одежде и в моем жилище?

— Павел Артемович, мы до этого еще дойдем.

— Нет, мы не пойдем к этому. Либо вы выкладываете все сейчас, либо допроса в качестве подозреваемого не будет.

— Тогда я допрошу вас в качестве свидетеля.

— Свидетеля чего?

— Свидетеля обстоятельств, которые могут прояснить нам убийство Марущака.

— Согласен, — заявил Корж, — но в этом случае меня должны освободить из-под стражи.

— Хорошо, хорошо, — сказал следователь. — Если прокурор не посчитает достаточным все собранные нами доказательства, он освободит вас из-под стражи, а пока мне нужно выяснить ряд обстоятельств, которые нам помогут во всем разобраться.

— Что это даст мне?

— Свободу, Павел Артемович, свободу, в настоящее время все о ней только и говорят.

— Ну ежели свободу, тогда можно попробовать, — сдался Павел.

— Итак, Марущак был застрелен из пистолета Макарова. ГШ — 1478. Вам эта цифра о чем-нибудь говорит?

— Ни о чем.

— А между тем, Павел Артемович, этот пистолет вы изымали у одного из арестованных два года назад.

— Сейчас мы в год изымаем не один десяток пистолетов и другого оружия, и я не могу запомнить все номера. Но одно могу сказать совершенно точно, и этот пистолет, и все другие мы сдаем по ведомости специальному человеку, который приводит их в негодное состояние и отправляет на переплавку.

— А как вы отнесетесь к тому факту, что на пистолете обнаружены отпечатки ваших пальцев.

— Тек же, как и к предыдущему. На пистолете не может быть отпечатков пальцев, потому что рукоятка Макарова рубчатая. А с такой поверхности невозможно снять отпечатки. Да и если бы я действительно застрелил Марущака, сделал бы это в перчатках и из другого пистолета. Не кажется ли вам, что такое обилие доказательств свидетельствует об инсценировке.

— Но возле гостиницы вас видел один человек.

— Предъявите мне этого человека.

— Павел Артемович, всему свое время, предъявим, чего вы так волнуетесь…

— А вот окажешься на моем месте, сразу поймешь. Это на словах не передашь.

— Так вот этот человек опознал вас по фотографии и сказал, что на вас был рыжий парик, а на голове маленькая вязаная шапочка.

— У меня никогда не было вязаных шапочек, я их терпеть не могу. Я всегда ношу кепку, даже зимой, и уж если на улице настоящий мороз, тогда шапку-ушанку.

— Но у вас в жилище, — следователь подчеркнул „жилище“, — был обнаружен рыжий парик…

— Уважаемый коллега, — сказал Корж с издевкой, — даже если бы у меня был обнаружен склад таких париков, это вовсе не значит, что парик — явный след преступления. Это же первокурснику понятно. Я уже говорил, что парик этот тыщу лет пролежал на антресолях, а когда его достали, было такое облако пыли, что понятые минуту прочихаться не могли.

— Но вы могли забросить его туда после того, как вернулись.

— Я не мог его забросить туда, потому что я не дурак, я бы его выбросил по дороге, понятно?

— Соседка видела вас около девяти.

— Мои коллеги из Москвы говорили вчера, что она видела меня около десяти.

— Они ошиблись.

— Пусть будет так, но меня не видела соседка в коридоре и на площадке, потому что я никуда не выхолил. И мне никто не звонил в дверь. Никто. Но даже если бы и позвонил, то я ему не открыл бы.

— Почему?

— Я никого не хочу видеть в последнее время.

— Тогда почему вы открыли дверь группе захвата, точнее, сначала отозвались на звонок.

— Я сделал это, потому что знал, за дверью стоит группа захвата и не хотел, чтобы она ломала дверь и пугала соседей.

— А почему вы знали?

— Потому что я опер, а не хрен в стакане.

— Павел Артемович, мне такие мистические штучки, как интуиция, в том числе оперативная, мало понятны. Можно как-нибудь поконкретнее…

— Все очень просто и должно быть понятно всем, в том числе следователям. Перед тем как приехать группе захвата, мне позвонили по телефону и сообщили, что Любаню убил Марущак, который живет в гостинице „Центральная“, вот только номер запамятовал.

Корж специально „запамятовал“ номер, в котором проживал Марущак: так выглядело правдоподобнее и не так гладко.

— Вы забываете сказать, что звонивший передал вам привет от Баскова.

— Я могу передать вам по телефону привет от Клинтона, но из этого нельзя сделать вывод, что вы изменили Родине. Это скорее всего было сделано, чтобы подать меня в голом виде. Я интуитивно понял, что меня хотят запачкать, и этот парень — Марущак, либо уже мертв, либо его скоро убьют. И тогда я позвонил домой Кроеву и рассказал ему о звонке и просил позвонить в управление от своего имени.

— Почему вы не позвонили сами?

— Потому что мне рекомендовали бы закусывать, после того как я возьму на грудь литр-другой…

— Ну что ж… логично.

— Время было около одиннадцати. Вам нужно связаться с Кроевым и спросить его об этом звонке. Если он откажется, то устроить нам очную ставку.

— Хорошо, предположим, вы действительно звонили прокурору Центрального района Кроеву, а что вы ему сказали?

— Я сказал ему, что пять минут назад мне позвонил неизвестный и сообщил данные на убийцу моей жены. Я также предположил, что его сдают и этого мужика уже нет в живых.

— Откуда такая уверенность?

— Все оттуда же: выгляни в окно и поймешь… Но если уж тебя это интересует, если ты не уйдешь работать к владельцу „Арго“, то знай, уголовники своих добровольно не сдают. А если они делают это, значит, они хотят руками ментов сделать свои дела.

— Почему они избрали этот способ уведомления или компрометации?

— Потому что, на первый взгляд, он не оставляет следов, как письмо, например, но это только на первый взгляд… Звонок был сделан с телефона, который, видимо, контролировался, и, таким образом, рано или поздно об этом звонке стало известно, и убийство было списано на меня. У вас есть еще „доказательства“?

— Нет, на сегодня нет. Я просмотрю еще раз материалы, поговорю с Александром Петровичем…

— Пусть будет так, только вы уж поэнергичнее: я в отличие от вас нахожусь под стражей.

На следующий день Павла освободили. Дядя Вася выдал изъятые при задержании вещи. Во время этой процедуры он отворачивался от Коржа, как делают люди, наевшиеся чеснока, не желая причинить неудобств другому. Павлу вдруг стало смешно.

— А днем ты выглядишь лучше, чем ночью, — сказал он Дяде Васе.

Дежурный опять вытаращил глаза. Он не мог понять, шутит Корж таким непонятным образом, или у Коржа „поехала крыша“ от пребывания в ИВС.

Домой Павел направился пешком. В киоске купил газету „Миг“, в которой прочел страшные подробности убийства в гостинице „Центральная“. Марущака застрелили в номере из огнестрельного оружия. Оружия на месте происшествия не оказалось. Далее приводились несколько версий убийства и среди них: убийство сотрудниками органов внутренних дел.

„Хорошо, что фамилию не указали, — подумал Корж и начал читать дальше. А дальше шла биография Марущака. — Смотри-ка, как на государственного деятеля, того и гляди, что после этого послужного списка будет некролог“.

Корж внимательно всматривался в газетные строки, чтобы понять, связан ли Марат с Магой. Из публикации выходило — нет. Когда-то он действительно начинал у Маги телохранителем, поскольку имел черный пояс по каратэ и был известен в Н-ске как сильный боец. Но потом Марата потянуло на „собственный бизнес“, и он то ли сменил хозяина, то ли возглавил свою кодлу. Из газеты это было трудно понять.

Павел захватил „Миг“ с собой, чтобы еще раз посмотреть текст дома. В гастрономе на Гоголя он купил булку хлеба и килограмм баранок. Баранки рассовал по карманам, а булку нес в руках. Что делать, если группа захвата не удосужилась положить ему в куртку авоську иди хозяйственную сумку.

Придя в квартиру, Павел выложил хлеб и баранки на стол, переоделся, набрал ведро воды и с наслаждением взялся за уборку. После этого он принял ванну. Смыв с себя запахи изолятора временного содержания, поджарил в духовке бутерброды с хлебом и сыром, остатки которого он разыскал в холодильнике, выпил чаю и улегся спать.

Впервые за многие дни после смерти Любани он заснул быстро и спал крепко до следующего утра.

В управление Корж пришел, как обычно, за полчаса до начала работы, но сводки происшествий в дверях кабинета не обнаружил, а в кабинете нашел тот нарочитый порядок, какой бывает после негласных обысков и досмотров.

В девять ноль-ноль его вместе с другими начальниками отделений пригласили на совещание к шефу.

Шеф, конечно, знал, что Павла вчера выпустили из ИВС, но был удивлен тем, что Корж уже на следующий день появился на работе.

„А что вы ждали от меня? — позлорадствовал Корж. — Что я уйду в запой? Не дождетесь, теперь меня бревном не переломишь“.

Шефа появление Коржа выбило из колеи. Он нервничал, путал имена сотрудников, чего с ним никогда не случалось. Но, в конце концов, все наладилось, и пошло, как обычно. Шеф ругал кого-то, тот, кого ругали, в меру огрызался или оправдывался, и все чувствовали себя при деле.

Разобравшись на данный день, сколько раскрыто, а сколько не раскрыто, и всыпав за старые нераскрытые, шеф отпустил сотрудников.

Корж вернулся в свой кабинет, но тут раздался телефонный звонок, и его вызвали к заму по кадрам.

У дверей зама начальника управления по кадрам всегда толпится народ. Если к заму по оперработе вызывали, то к заму по кадрам чаще всего ходили сами: кто для того, чтобы устроить на работу родственника, кто просить квартиру, кто покаяться в смертельном грехе, чревоугодии после возлияния.

— Садись, Павел, — пригласил зам, когда Корж вошел. — Как дела, как самочувствие?

— Прекрасно, — ответил Корж, — как еще может чувствовать себя сотрудник, отвалявшись в камере три дня.

— Да… — неопределенно протянул зам, — как дома?

— Тоже прекрасно…

— Паша, мы тут посоветовались и решили, что тебе лучше будет написать рапорт о переходе в…

— Дежурную службу?

— Ну почему же дежурную, мало ли других не оперативных подразделений…

Здесь зам сделал паузу, чтобы дать Коржу возможность спросить: почему? И тут же дать приготовленный для этого ответ, но Корж ничего не спросил, а только сказал:

— Напишу… Куда?

— Пока не ясно…

— Понятно…

— Да ничего тебе не понятно… Наши, да и бригада москвичей, что работала по убийству, уверены, что это твоих рук дело. Но уверенность к делу не пришьешь. И все же…

— Я напишу, напишу… — сказал Корж, — сегодня же, разрешите идти?

У кабинета его ждал Ленчик.

— Ну че, Артемыч? — спросил он.

— Зайди, — ответил ему Корж, — поговорим.

— Ухожу я от вас, — сказал Корж, когда они зашли в кабинет.

— Я так и думал, — произнес Ленчик и выругался.

— Не ругайся в присутствии старших, — сделал ему замечание Павел. — Лучше найди чемодан, я кое-что хочу забрать отсюда: вещи, книги.

Ленчик смотался домой и привез огромный чемодан. Корж стал собирать в него литературу, рвать и выбрасывать ненужные бумаги, записи. Часам к четырем он закончил сборы, послал Ленчика в гастроном под часами за водкой и закусью.

Ленчик обернулся быстро. Они подождали еще немного, чтобы их не обвинили в спаивании сотрудников в рабочее время, и стали звонить по кабинетам, приглашая бывших коллег „заглянуть к Коржу на минуточку“. Но коллеги либо были „заняты“, либо отсутствовали.

— Все повторяется, — сказал Корж, вспомнив, как он один провожал своего первого начальника и учителя Патрушева…

— Да хрен с ними, — сказал ему Ленчик, — мы сами…

— Нет, Леня, — ответил Корж, — тебе еще служить долго… Поедем ко мне и там, на законных основаниях… Лады?

Они перенесли чемодан, водку и закусь в машину Ленчика и поехали на квартиру к Коржу.

На Коржа сильно подействовало предательство коллег, и он не мог скрыть этого.

— Не переживай, Артемыч, — успокаивал Ленчик, — все утрясется. Мы найдем убийцу, и вы снова вернетесь к нам или в другое отделение, а я к вам попрошусь. А пока, может быть, и лучше отсидеться в дежурке. Вы мужик опытный и там пригодитесь для раскрытия преступлений по горячим следам.

— Все, Леня, все, — ответил Корж. — У меня к вам никаких счетов, и у вас ко мне тоже. Не надо лишнего базара.

— Точно, — сказал Ленчик, лавируя между машинами, был час пик, — пустой базар — пустое дело. Мы найдем убийцу…

— Леня, мне до лампочки, найдете вы убийцу или нет. И в первом, и во втором случаях я ему благодарность от себя лично могу объявить. А перевод этот, может, и к лучшему… Мой оперативный учитель Патрушев говорил, что на этой сволочной работе у каждого свой срок, у каждого свой запас прочности, кончился этот запас, надо уходить.

— И все же мы оставляем за собой слово.

— Дело ваше… Меня это уже мало трогает.

Они поставили машину под окнами квартиры Коржа: чтобы супостаты не угнали. Занесли чемодан и все прочее в квартиру. Празднично, насколько это могут сделать двое мужчин, накрыли в кухне стол и уселись друг против друга.

— Я немного, — сказал Ленчик, — я за рулем.

— Годится, — ответил Корж и плеснул в стаканы.

Выпили, закусили. И пока алкоголь всасывался в кровь и размывал барьеры торможения, Корж дал себе слово, что сегодняшние проводы не будут похожи на те, что были двенадцать лет назад, когда он, молодой сотрудник, так же, как сейчас Ленчик, провожал своего проштрафившегося шефа.

Патрушев тогда крепко выпил и говорил:

— Эх, Паша, сколько я ребят в тюрьму за свою жизнь посадил. А скольких от этой тюрьмы спас…

— Еще по одной? — спросил Корж Ленчика.

— Не-а, — ответил тот, — я за рулем.

— Ну как хочешь, — сказал Корж и налил себе стакан с верхом.

Помедлив немного, он махом опрокинул его в рот, зажевал кусочком колбасы, посидел немного и вдруг пьяно сказал:

— Эх, Леня, сколько я ребят в тюрьму посадил…

Коржа все-таки перевели в дежурную часть областного управления внутренних дел. Он постажировался немного и стал работать самостоятельно. На новом месте к нему отнеслись нормально. В милиции всякое случается, ну залетел мужик, ну с кем не бывает… Все мы люди…

Неожиданно для себя Корж получил возможность видеть работу своих коллег, в том числе и городского управления, как бы с высоты птичьего полета. Видеть, как они почему-то волынили или, наоборот, словно с чьей-то подсказки или от чьего-то пинка бросались на какое-нибудь малозначительное происшествие. Информация, сосредоточивающаяся в дежурной части, представляла собой картину, склеенную из отдельных кусочков мозаики происшествий и уголовных дел, тех кусочков, какими совсем недавно занимался он. Однажды Корж подумал, что судьба недаром переместила его с одного места работы на другое. И он стал анализировать происшествия в городе, чтобы по многим ниточкам, отходящим от исполнителей преступных акций, вычислить кукловода.

А жизнь текла своим чередом. Перед самым Новым годом на вокзале обнаружили труп бомжа. Происшествие не ахти какое в полуторамиллионном городе, если бы не одно обстоятельство. У бомжа была сумка, точнее, вещмешок, набитый деньгами. Труп обнаружила под лестницей уборщица. Она была женщиной практичной и понимала, пока сообщит об этом дежурной по вокзалу, „торбочку уведут“. Женщина захватила вещмешок с собой и оставила его дежурной. Дежурная не побрезговала заглянуть внутрь мешка, а уж потом позвонить в милицию. Железнодорожная милиция, опасаясь, что это провокация, связалось с территориальной, и Коржа попросили смотаться на вокзал, чтобы принять участие в столь необычном деле.

Корж давно не бывал на вокзале и поразился, насколько он стал темен, грязен и многолюден, но не той пассажирской массой, которая вечно спешит к поездам и от поездов, а большим количеством постоянных жителей вокзала, бомжей и бомжих, которые отнюдь не чувствовали себя обиженными или ущербными, опустившимися на дно жизни, последнюю ступеньку социальной иерархии.

Почти одновременно с Коржом на вокзал приехал и Кондровский. Он сказал, что готовит большую статью о бродягах и это происшествие чрезвычайно интересно, вокзальная милиция начала коситься на Коржа, думая, что это он привез Кондровского. Но Корж-то знал, что Кондровский в приглашениях не нуждался. У него масса других информаторов, во-первых, а во-вторых — чутье на такие происшествия. Однако, выудив в массе преступлений одно и приняв участие в его расследовании, он всегда давал собственные трактовки его, за что большое милицейское начальство его не любило и грозило уволить всех, кто будет сотрудничать с Кондровским или снабжать его информацией о происшествиях и преступлениях.

Полчаса хватило на то, чтобы разобраться в случившемся. Признаков насильственной смерти не было, да и вряд ли кто-либо мог решиться обидеть на вокзале главного бомжа, который ежедневно собирал дань с нищих и просто проживающих на вокзале.

Правда, потом эти деньги передавались другому лицу, но… видимо, тот невидимый босс вынужден будет обойтись без вчерашней доли.

— Я подвезу тебя до управления на машине, — предложил ему Кондровский, — если ты, конечно, не побоишься подъехать пред ясны очи твоего начальства.

— Я ничего не боюсь, — ответил Корж, — в этом моя слабость…

Они сели в машину и поехали. Когда миновали центральную площадь и выехали на улицу, на которой находилось управление, Кондровский остановил машину и спросил:

— Не возражаешь, если мы не на ходу поговорим?

Тут Кондровский взял быка за рога.

— Мне нужна информация по убийству Марущака.

— Ничем не могу помочь, — ответил Корж, — во-первых, я не даю служебную информацию посторонним лицам, во-вторых, я уже не работаю в уголовном розыске.

— А там не обязательно работать, нужно иметь там своих друзей…

Коржу ничего не стоило резко закончить этот разговор, но он почувствовал, что Кондровскому что-то известно.

— Это беспредметный базар. Что нужно конкретно? А там будет видно.

— Твои ребята арестовали Пузановского, ему вменяют покушение на кражу в гостинице „Центральная“, но…

— Все понял, — перебил его Корж, — ты хочешь сказать, что ему предъявили обвинение в краже, а потихоньку работают с ним, как с убийцей?

— Да…

— Объясню тебе, почему они это делают. Предъяви они обвинение в убийстве, и Пузе не дожить до суда. А так у них есть надежда его на скамейку привести.

— На какую скамейку? — не понял Кондровский.

— Подсудимых, — пояснил Корж, больше не слушая журналиста, — поехали… Мне надо в управление.

Корж, давно знал Пузю, Пузановского Владислава. Они были одногодками, учились в одной школе, в параллельных классах. Но потом пути их разошлись. Корж служил в армии. Пузя сидел первый раз в колонии. Освободившись, Пузя остепенился, но это не значило, что завязал. Он по-прежнему занимался квартирными кражами и ни разу не попался, потому что усвоил один принцип — не работать коллективно. Кодла — это хорошо, но и опасно. Все, что известно в кодле, рано или поздно становится известно уголовке… Но как ни воруй, без помощников не обойдешься. Нужны наводчики, нужны барыги, чтобы продать краденое, и Пузя, в конце концов, снова сел.

Вышел он перед самой перестройкой. И тут его захватило всеобщее сумасшествие. Он, никогда не бравший на дело даже скальпель, обзавелся Макаровым. В восемьдесят восьмом он брал квартиру одного барыги. Хозяина в доме не было, но был бульдог. Собака не лаяла и даже не рычала, пока Пузя открывал дверь… Пузе пришлось стрелять и сесть в третий раз на пять лет за покушение на кражу и хранение огнестрельного оружия.

Освободился Пузя полгода назад и переквалифицировался на гостиницы. Он был неплохим психологом, воровал у спящих в номерах бизнесменов, вытаскивая из их бумажников только часть содержимого, их хозяева утром часто не могли понять, то ли они потеряли денежные знаки, то ли просадили по пьянке за карточным столом.

На следующий день Корж просмотрел старые сводки и убедился, что Пузю действительно арестовали. Вменялось ему проникновение в гостиничный номер с целью кражи… Время „проникновения“ совпадало со временем задержания Коржа.

Корж позвонил Ленчику.

— Здорово, шеф, — ответил Ленчик на приветствие, — что-нибудь нужно?

— Мустанг твой на ходу?

— Об этом можно не спрашивать, конечно…

— Подбрось меня домой.

Ленчик подъехал к областному управлению уже через десять минут.

Корж сел в машину, и они поехали на Крылова.

— Прослышал я, — сказал Корж, когда они миновали рынок, — что взяли вы Пузановского. Причем для виду арестовали его за кражу, а колете по убийству Марата.

— Так оно и есть, но мы это до поры не афишируем.

— А что на это думает Пузя?

— А Пузя убийство отрицает. Но у нас есть железный свидетель, который видел, как рыжий Пузя спускался вниз из номера Марата по пожарной лестнице. Мало того, мы обнаружили в номере его отпечатки пальцев.

— А не играл ли он в номере в карты?

— Нет, это исключено. В этом номере в карты не играли. И легально Пузя там никогда не был.

— А мотивы? — спросил Корж.

— Мотивы просты… Он сунулся туда, чтобы поживиться, однако столкнулся с крутым, то есть с Маратом… Он понял, что Марат и его ребята простить ему такое не смогут. Ему пришлось поступить также, как в восемьдесят восьмом с собакой, застрелить… Короче, все повторилось, только в худшем варианте для Пузи.

— Ну, а свидетель, конечно, хорошо запомнил рыжие баки Пузи.

— Ну да, именно их он и заметил. Именно они торчали из-под вязаной шапочки.

— А пистолет?

— Говорит, что не было у него пистолета, но пистолет можно выбросить с коммунального моста, и концы в воду…

— Самое главное в том, что он признался в проникновении в номер. Пузя говорит, что, когда попал туда, Марат был уже мертв. Он испугался, потому что знал Марата, и ему ничего не оставалось делать, как покинуть номер по пожарной лестнице.

— Это не его почерк, — произнес Корж, волнуясь, — обычно он входит и выходит через двери.

— Да, — сказал Ленчик, — но тогда выходить через двери было опасно. Вдруг там встретится кто-то из ребят Марата…

— Знаешь, Леня, Пузя, конечно, дерьмо, но он не убийца, Пузя — вор…

— Знаю, но сейчас все смешалось, как в доме Облонских.

— Но ведь он не признался в убийстве, а сейчас суд…

— Не признался сегодня, признается завтра. Ему легче под расстрел попасть, чем выйти на волю или в зону. Ты, сам понимаешь, даже в том случае, если суд не докажет ему убийство, ему все равно конец…

— Послушай, а у него есть семья?

— Есть, жена и дочь, вполне нормальные люди. Дочь в школе учится, а жена работает на химфармзаводе.

— Ты отчество его не помнишь?

— Владимирович, а вам зачем?

— Так, — сказал Корж, — вдруг встретиться придется, а я, как его величают, не знаю…

— Ну ты, шеф, даешь, — только и сказал Ленчик и остановил машину: они подъехали к дому номер 74.

Кроев сидел в кресле в одной из комнат своей новой квартиры и читал детектив.

Раздался звонок телефона.

— Валентина, послушай, — попросил Кроев жену, не желал отрываться от книги.

Жена, послушав, заглянула в комнату и сказала:

— Это тебя.

— Кто?

— Не знаю, он не сказал.

Кроев поднялся из кресла и прошел к телефону.

— Здравствуй, земеля, — раздался в трубке голос Коржа. — Не хотел тебя беспокоить, но надо… Дело есть на миллион рублей.

— До завтра не терпит? — спросил Кроев.

Он не хотел встречаться о Коржом в новой квартире. Не хотел, чтобы жена еще раз видела Коржа, который по слухам после смерти Любани запил по-черному, опустился. Не хватало также, чтобы сын увидел, что он принимает у себя таких людей, как Корж.

— Как? — торопил его с ответом Корж.

— Ты откуда?

— Из дома.

— Приезжай.

Положив трубку на рычаг, Александр сказав жене, чтобы она отправила сына в дальнюю комнату и сама находилась с ним, когда приедет Корж.

— У нас с ним служебный разговор.

Кроев прикинул, сколько времени займет у Коржа дорога. Выходило, не меньше часа. И он вновь взял в руки книгу.

Звонок в дверь не заставил его беспокоиться: это не мог быть Корж.

В комнату заглянула жена, сказала:

— К тебе. — И ушла в дальнюю комнату к сыну. А в дверном приеме появился Корж. К неудовольствию Кроева он действительно выглядел пьяным.

— Детективы читаешь? — спросил Корж, входя в комнату, оставляя на полу мокрые следы. — Где мне присесть? Напротив? — И он плюхнулся во второе кресло.

Кроеву почему-то стало стыдно, что он читает детективы.

— Почему ты так решил? — спросил он.

— Вижу по яркой обложке и обилию пистолетов.

— Да… Кинг, это не детектив.

— Детектив, — произнес Корж, не слушая объяснений Кроева, — а жена, между прочим, сама дверь открывает. Ты что же, начальник, совсем нюх потерял, а вдруг там „гости“?

— Там есть глазок, — ответил Кроев, отметив, что Корж обижен не столько неосторожностью его жены, сколько невниманием к себе, тем, что застал его с книгой в руках, а не беспокойно расхаживающим по квартире.

— Глазок, — ворчал Корж, — скажи еще — дом блатной, все хорошие люди…

— Да ладно тебе, — ответил Кроев, — не обижайся. Я не ожидал тебя так быстро. Ты же сказал, что звонишь из дома, а это у черта на куличках…

— Э, батенька, да ты совсем мышей перестал ловить. Я же это специально сказал, чтобы возможные контролеры тоже подумали, что у них есть время, а у них времени нет, потому что я уже здесь.

— Ты опять заболел шпиономанией?

Корж понял, что переборщил, и сменил тему:

— Так, что читают прокуроры? Позволь взглянуть… О, триллер, да еще и американский. Стоит ли читать триллеры… американские, тут оглянись кругом — одни триллеры, правда, русские, но такие, что американские дешевки им в подметки не годятся.

Разговора не получалось. Это чувствовали оба. „Надо что-то делать, — думал Кроев, — а то встреча перерастет в ссору. Корж пьян“.

— Да не пьян я, не пьян, не смотри на меня так брезгливо, просто я в последнее время, вроде как не в себе… Приболел, наверное.

Упоминание о болезни заставило Кроева иначе посмотреть на состояние Коржа, и он решил вывести беседу из русла трепа в русло дела.

— Что у тебя случилось? — спросил он.

Корж, которого тоже тяготила напряженность, возникшая между ними, принял брошенную ему веревку и начал говорить:

— Я вот с чем пожаловал. Обложили меня со всех сторон. А может, я сам себя обложил. Я тут рапорт написал и кое-какие материалы собрал. Но знаю, похоронят их сразу же после моего ухода.

— А куда ты собрался?

— На пенсию, Саша, на пенсию… Представляешь, сижу я на завалинке, с бородой, в телогрейке, в валенках, а почтальон мне пенсию несет… Кайф…

— А работать будешь?

— Саша, не буду работать, клянусь мамой, не буду. Но я отвлекся… Похоронят все это потому, что правда в таких делах никому не нужна. Ни моему начальству, ни паханам… И поэтому я решил поступить мудро. Один экземпляр я послал в управление, второй — в городскую прокуратуру, а третий хочу оставить у тебя, для подстраховки. Ежели сработает первый вариант — прекрасно, не сработает — есть надежда на второй, не сработает он — вся надежда на тебя. Я понимаю — мои начальники с твоими могут договориться, а с тобой у них вряд ли получится. Я тебя знаю с Кедровки, а человек за такое короткое время не меняется, да и вообще не меняется. Помнишь Кедровку?

Кроев удобнее устроился в кресле и сказал:

— Как же, помню… Был там такой. Клягин…

— Вот ты тогда говорил, что все горят, но горят по-разному и для разного… Один пылает, чтобы другим светло было, второй горением обогревает других, а третий загорелся для того, чтобы его заметили и продвинули. Так ты считал раньше.

— Я и теперь так считаю.

— Поэтому я к тебе и пришел… Помнишь, ты говорил, что видел женщину в белом, парящую в воздухе. Так вот я ее в последнее время часто стал видеть… Первый раз я видел ее на троллейбусной остановке, когда встречал Любаню с работы. Второй раз, когда убили Маращука…

— Ну это ты зря, — сказал Кроев, — такое наяву привидеться не может. Я тогда здорово стукнулся грудью о спиленную сваю и несколько дней провалялся в бреду…

— Да… времена были, — не слушая Кроева, продолжал Корж. — Мы ждали перемен… И в том, что все должно измениться к лучшему, не сомневались… И вдруг все взлетело на воздух, как после взрыва ГМДТ, а то, что не взлетело, горит, но вовсе не так, как в твоей теории… Непонятно…

— Чего тебе непонятно? Человек остается человеком. Когда отрицательные его качества подавляются, он — ангел без крыльев, когда им дают возможность выбраться наружу — черт. Старо как мир, а ты говоришь — непонятно.

— Это все философия, а жизнь выглядит по-иному. Ты остался таким же, я — не изменился, хотя условия вокруг стали другими. Раньше тоже всякое бывало… Но я помню времена, когда за десять нераскрытых начальники нам спать по ночам не давали, пока мы их не раскроем. Теперь у нас нераскрытых больше сотни, и никто ухом не ведет. Менты не хотят работать по кражам, если не договорятся с потерпевшими о передаче половины суммы от стоимости украденного. ГАИшники останавливают только иномарки, а недавно случай произошел, что твой анекдот… Подбегает к постовому гражданка и говорит: там, за углом, человека грабят… А постовой ей так глубокомысленно отвечает: а мне по фигу, лишь бы общественный порядок не нарушался…

— Слушай, — перебил его Кроев, — все это я хорошо знаю и слышу по нескольку раз в день…

— Ах да, — желчно заметил Корж, — я забыл, что ты демократ по своим сегодняшним убеждениям, ты же почти в президенты баллотировался.

— Ну хватит, Павел, в чем суть вопроса?

— Эх, Саша, ты единственный человек, с которым я могу поговорить, а ты… В чем суть вопроса? Ну да ладно. Суть в этой папке, — сказал Корж и достал из-под пальто белую папку.

— Ты что, пошел по пути Великого Комбинатора?

— Нет, Саша, в этой папке нет синего моря, белых пароходов и мулатов в седых штанах. Зато здесь есть некоторые данные, которые проливают свет на некоторые темные дела в полуторамиллионном Н-ске.

Корж взглянул на часы.

— Ох, етит твою, у меня еще дела, мне еще надо в одно место. Но ничего, я туда успею, а если и опоздаю немного — подождут, потому что я им нужен, а не они мне. У меня тачка лихая, мне ее Ленчик на вечер одолжил. Классная тачка, с противоугонным устройством. Дверку откроешь, как завоет. Ну пока, ты почитай на досуге.

Корж поднялся из кресла и пошел к выходу. Кроев хотел проводить его, но задержался в кресле, а когда поднялся, то услышал, как хлопнула входная дверь.

Через минуту раздался звонок.

„Корж вернулся, — подумал Кроев, — сейчас заберет свой донос“.

Но появилась жена.

— Кто там был?

— Ошиблись квартирой.

— А кто ошибся? Кто это был? Женщина?

— Да.

— В белом халате? — спросил Кроев, в надежде услышать „нет“, кто же ходит зимой на вызов в халате. Но жена сказала:

— Да, в белом халате и в белом платке, молодежь форсит.

— А где она?

Жена подала плечами и ушла в комнату к сыну.

Кроев, не получив ответа, бросился в коридор, открыл дверь. Там никого не было. Он вернулся в комнату, подошел к окну. Возле подъезда стояла машина „скорой помощи“, в которую садилась женщина в белом халате. Кроев облегченно вздохнул. Это была обычная „скорая“. Значит, это не предупреждение, не дурной знак, не женщина в белом покрывале.

Он еще раз вздохнул, как вздыхает человек, проснувшийся после кошмарного сна. Походил по комнате и взял с кресла папку…

Отъехав от дома Кроева два квартала, Корж остановил машину и осмотрелся. Не заметив ничего подозрительного, он решил проверить некое механические устройство, которое можно было принять за противоугонное. Он соединил под панелью два провода и открыл дверь. Сразу же раздался противный прерывистый звук. Корж удовлетворенно хмыкнул и закрыл дверь. Посидев минуту, словно раздумывая, он снял пальто, пиджак, свитер и, взяв с заднего сиденья бронежилет, начал напяливать на себя. Закончив одевание бронежилета и свитера, понял, что ни пиджак, ни тем более пальто на него не налезут. Побросав ставшую ненужной одежду на заднее сиденье, Корж выжал сцепление.

Поездив по переулкам, он выехал на центральный проспект. Тут ему показалось, что за ним прицепился черный „БМВ“. Корж проехал по улице Советской, вывернул на Вокзальную магистраль, „БМВ“ не отставал.

Разумеется, это был хвост. Оставалось определить, чей. Маловероятно, что это — коллеги, у них не было „БМВ“. Значит, это либо урки, либо москвичи, такое тоже не исключено…

„Надо проверить“, — решил он и, развернувшись у вокзала, поехал обратно. „БМВ“, проделав тот же маневр, ринулся за ним. Корж выехал на новый мост через реку и прибавил скорость, прибавил и „БМВ“, он больше не прятался, а только пытался не отстать от Коржа.

„Итак, — думал Корж, — если это москвичи, то они плохо знают город и обмануть их нетрудно. Сейчас проверим…“

Доехав до перекрестка, Корж включил правый поворот, но в последний момент повернул налево, заметив, как женщина за рулем соседнего „жигуленка“ покрутила пальцем у виска. Еще не закончив поворота, Павел утопил педаль акселератора до предела и помчался по пустынной улице, на ходу пробуя надежность замка левой дверцы. Дверца не должна подвести. Корж сбросил скорость и свернул в переулок. Только немногие энцы знали, что проехать по этому переулку до следующей улицы нельзя: один из жителей, чтобы его по ночам не беспокоили автомобили, притащил трактором и оставил посередине переулка огромный бетонный блок.

Снизив скорость до двадцати километров. Корж откинулся вправо, а потом резко бросился влево на дверку, одновременно повернув в обратную сторону баранку. Ленчик был прав: в этом не было ничего трудного. Машина послушно, как у мастеров автородео, поехала на двух колесах в узкий проход между бетонным блоком и забором. Миновав блок, она стала на четыре колеса, правда, не так мягко, как бы Павлу хотелось. Машина покатила вперед, а Корж оглянулся назад. „БМВ“ проскочил переулок, даже не притормозив.

Значив, это местные. Они хорошо ориентируются в городе. Знают, что здесь их широкая машина не проедет, но знают также, что выход из этого тупика только один. Они попытаются оказаться на выходе быстрее него и тем самым лишить его преимущества, которого он добился. Однако Корж не стал торопиться к выезду из переулка. Он тут же развернулся и, проделав тот же трюк, выехал обратно.

„Вот так собак стригут“, — подумал он самодовольно.

Оторвавшись от хвоста, он вернулся в центр, а оттуда повернул на улицу Гоголя, где подъехал к отремонтированному, сверкающему рекламой офису фирмы „Арго“.

Заглушив мотор, Корж посидел некоторое время неподвижно, потом открыл дверку и стал соединять под панелью какие-то проводки. Соединив, выбрался из машины. Сделать это было не так просто, поскольку бронежилет под свитером сделал его неуклюжим. Павел захлопнул дверь и пошел во двор здания, зная, что его ждут с черного хода.

Коржа действительно ждали. Два накачанных парня ощупали его с ног до головы и проводили в холл. Там вокруг маленького журнального столика полукругом стояли три кресла, в одном из них сидел владелец „Арго“. Он был напуган. Это не ускользнуло от внимания Павла.

— Присаживайтесь, — сказал хозяин Коржу, кивнув на свободное кресло.

— Благодарю за любезность, — ответил Корж и удивился, что эта фраза в его устах звучит без оттенка иронии.

— Меня попросили быть посредником в ваших переговорах.

— Прекрасно, — ответил Корж, — но переговоры ведутся двумя сторонами. Одна сторона — здесь, посредник — тоже, а где же другая договаривающаяся сторона?

— А переговоров не будет, — раздался чей-то голос. — Переговоры предполагают равенство сторон. Чего у нас, к сожалению, а может быть, и не к сожалению, не может быть.

Корж почувствовал, как два качка за его спиной мягко, но крепко зафиксировали его руки, завели их за спинку кресла. Он почувствовал холод металла и характерный для наручников щелчок.

— Вот так, уважаемый коллега, а то ты стал в последнее время очень изобретателен. Разные штучки-дрючки в карманах носишь.

— У него ничего нет, — сказал один из качков, — кроме ключа от машины в кармане брюк.

— А что это он такой толстый? — продолжал голос, который Корж узнал.

— На нем бронежилет, — сказал один из охранников.

— Смотри, какой осторожный, боялся, что его зарежут и бронежилет надел. Отечественный, в нем, как в скафандре на суше, упадешь — сам не встанешь. Бронежилеты нужно носить импортные… такие, как на мне. Его даже не видно, — произнес Бурцев и вышел из-за спинки кресла, в котором сидел Корж.

Он сел в одно из свободных кресел, и оно, отъехав немного, развернулось так, что Бурцев оказался напротив Коржа.

— Ты можешь быть свободен, — сказал Бурцев владельцу „Арго“, и тот, выбравшись из своего кресла, ушел.

— Я думаю, что мне не надо представляться?

Корж кивнул головой.

— Ну и чудненько, а ты изменился за десять лет, пока мы не виделись, постарел… Служба заколебала?

— Ты тоже не помолодел, — уел Бурцева Корж, — хотя и не служишь уже. Точнее, служишь, но Маге…

— Мелковато берешь, — сказал Бурцев, — я не Марат, чтобы служить Маге…

— А кому же ты служишь?

— Никому… Я, как Черный Абдулла, сначала служил государству, потом обеспечивал бизнес другим, а потом мне все надоело. Я стал работать на себя.

— Так уж и на себя, — съязвил Корж, пытаясь заставить Бурцева сообщить как можно больше информации, компрометирующей его, помня о микрофоне в лямке бронежилета и магнитофоне в машине.

— Ты напрасно пытаешься меня разговорить, если ты придумал штуку с записью на магнитофон, то зря, у нас тут машинка импортная помехи делает, ни запись, ни подслушивание нашего разговора невозможно. Что лицо вытянулось, не ожидал?

— Почему же, — произнес Корж, — ожидал и поэтому ничего не взял с собой.

— Даже если бы ты взял, тебе бы ничего не помогло. Но вернемся к нашим баранам…

— К баранам мы еще успеем… Я бы рад услышать, как ты устроился так, что не зависишь ни от кого.

— А зачем тебе это?

— Хочу повторить твой путь.

— Мой путь неповторим, но если уж ты хочешь услышать, пожалуйста. Миром правят большие деньги, а люди, которые их имеют, нуждаются в помощи профессионалов. Случается так, что профессионалы по своим качествам оказываются сильнее обладателей денег и при номинальном хозяине становятся хозяевами фактическими. Все просто и старо как мир…

— Значит, ты стал боссом, таким, как Басков, Перепел, Мага…

— Ты — хитрый? Да? Ты все же надеешься, что кто-то услышит меня и тебя?

— А ты побаиваешься?

— Нет, я ничего не боюсь — это моя слабость.

— Ух ты, а я думаю, откуда мой бывший шеф знает поговорку Патрушева.

— Оттуда, оттуда…

— Я догадывался…

— Правильно догадывался. Но ты меня зря провоцируешь, сравнивая с Басковым и другими. Все они преступники. Их можно арестовать, посадить в тюрьму, меня — нельзя… Я, как сверхзвуковой истребитель, недосягаем для зениток правоохранительных органов. А теперь хватит пустого базара. Ты звонил моим людям и предлагал материалы… расследования взрыва в „Арго“.

— Да, и не только.

— А что еще?

— Об этом будет разговор отдельный.

— Ну как хочешь. Где материалы?

— Ты что, считаешь меня за дурака? Материалы получишь тогда, когда договоримся о цене.

— О цене? Разве ты не работаешь за идею?

— Сейчас я не работаю за идею.

— Ну и времена настали, — скривился Бурцев. — Сколько ты хочешь? В рублях? В долларах?

— В долларах, — ответил Корж, — сейчас это модно.

— Ну хватит выпендриваться, — взъярился Бурцев. — Ты серьезно думаешь, что я буду торговаться с тобой. Ты, как идиот, явился сюда и думаешь меня шантажировать. Ты влип. И то, что ты напялил на себя бронежилет, тебя не спасет. Мы выбросим тебя за город на свалку, и никто не будет знать, что с тобой произошло. Понял? И даже известный беллетрист Кондровский ни строчки не напишет о тебе. Мне плевать на все твои расследования, понял?

— Понял, — ответил Корж, — если ты не хочешь купить материалы, купи список твоих людей в управлении внутренних дел. Мне стоило большого труда составить его.

— Блеф, — сказал Бурцев.

— Нисколько, гони деньги и получишь список.

— Паша, ты идиот. Неужели ты считаешь, что после того, как я получу этот список, я оставлю тебя в живых. И ты диктуешь условия мне? Ты уже на мушке. Тот „БМВ“, который ты обманул, был наш, но задача у него была не тебя пасти, а посмотреть, нет ли у тебя на хвосте моих бывших коллег. Поскольку на хвосте у тебя никого не было, тебе дали возможность приехать сюда. Сообщить кому-либо о встрече ты не мог, да и не поверит тебе никто. Ты алкаш, который спился после смерти жены…

— Ты можешь это сделать, но тогда ты не получишь список, копия которого в случае моей смерти будет обнародована.

— Где список?

— Где деньги?

— Прежде чем давать деньги, нужно посмотреть на товар.

— Годится.

— Слушай, а что ты будешь делать с деньгами?

— Квартиру отремонтирую, которую вы у меня сожгли, премию выплачу тому, кто Марата замочил.

— Не получится, — сказал Бурцев, — ты напрасно пытаешься вывести меня из себя или потянуть время. Не считай других глупее себя.

— Уж не думаешь ли ты, что я поехал сюда, не оставив маячок? Поэтому завтра и хозяина „Арго“, и тебя возьмут за жабры.

— Не возьмут… Наш посредник скажет, что ты здесь был и пытался его шантажировать, однако он на шантаж не поддался, и ты ушел ни с чем. А потом тебя найдут за городом на свалке. Мы тут водочки припасли, чтобы в тебя влить, так что все будет, как в жизни: Корж наконец-то допился до ручки, заблудился по пьянке и замерз… Где список и материалы?

— Где деньги?

— Все, мое терпение лопнуло. У тебя единственный шанс, но не выжить, а умереть безболезненно. Ты отдаешь список. И умираешь цивилизованно. Ты не отдаешь список и жалеешь, что не отдал: тебя очень больно зарежут. Как?

— Он в машине, но открыть ее смогу только я.

— Ищи дурней себя, — проговорил Бурцев. — Володя, поищи у него ключ в брюках.

Один из качков пошарил в карманах брюк Коржа и извлек оттуда ключ зажигания.

— В салоне на сиденье.

— То-то…

Бурцев кивнул качку, и тот направился к выходу из холла. Корж побледнел, и это не ускользнуло от внимания Бурцева.

— Не дрейфь, Паша, — сказал он, — я свое слово держу. Мы тебя не больно зарежем…

Корж попытался улыбнуться, но губы свела судорога.

— Что задергался? — спросил Бурцев. — Не переживай, мне ведь все равно, есть там папка или нет…

Корж впился глазами в стену, словно стараясь через нее увидеть, как телохранитель открывает дверцу машины. Мышцы Павла напряглись. Бурцев посмотрел на него и вдруг все понял.

Кроев развязал шнурки папки, которую оставил ему Корж, извлек оттуда напечатанные на машинке листы и начал читать. Первые строки убедили его в том, что Корж после смерти Любани все-таки сдвинулся рассудком. Вязкость мышления, отсутствие логики изложения. Но… закончилось некое сумбурное вступление „документа“, и сквозь текст стал проступать прежний Корж, уверенный в себе и твердо стоящий на ногах. Корж, который всегда отвечал за свои поступки и не ждал снисхождения к себе.

Он писал: „Я устал, но не это главное. Каждый опер рано или поздно устает. Занимаясь этой работой, ты в какой-то момент начинаешь чувствовать, что теряешь ориентиры, перестаешь осознавать грани хорошего и плохого, чистого и грязного. Ты теряешь вкус ко всему, что пробуешь, и, значит, рискуешь рано или поздно наглотаться дерьма, которого вокруг тебя море.

Все это говорит — надо уходить. Но уйти трудно. Уйдя, ты оставляешь одних своих коллег, которые тебе доверяли и которых ты, как старый волк, прикрывал своим опытом. Уйдя, ты лишаешься куска хлеба, потому что у тебя нет имения, где ты мог бы спрятаться и пахать землю, идя за плугом в длинной полотняной рубахе и босиком. Уйдя, ты становишься незащищенным со всех сторон. И ты не уходишь, и начинаешь работать не на общество, а на себя и только на себя…“

В этом месте Кроев поморщился выспренности слога:

„Нашелся альтруист, работающий на общество…“

Александр потянулся в кресле: пока ничего интересного в „документе“ не было. И он продолжил чтение.

Плохо, когда уставший опер все же остался на работе, — он потерял обоняние, и рано или поздно съест что-то неудобоваримое и отравится. Я устал, но не ушел и был наказан за это. Я не только отравился сам, но и фактически способствовал убийству Любани, которая не имела отношения ни к преступлениям, ни к преступникам, ни к моей работе. Но, видимо, все связано в этом мире. И за твои ошибки расплачиваются близкие тебе люди.

Когда убили Любаню, я думал, что не смогу жить, работать. Но Бог позволил мне делать и то, и это, и я понял, что Бог дает мне возможность рассчитаться за смерть жены.

Я на самом деле беседовал с Басковым, и тот действительно пообещал по собственной инициативе найти убийцу. Я мало верил в то, что он это может сделать. Хотя Басков был заинтересован в том, чтобы сдать мне убийцу, поскольку тот принадлежал к конкурирующей группировке, играющей не по правилам Баскова, и иже с ним.

В тот день, когда убили Марущака, я ушел с работы в двадцать ноль-ноль. Перед уходом я говорил с дежурным и спросил у него время. Я уже тогда знал, кто убил Любаню, позвонил Марущаку в гостиницу и попытался договориться, но не о встрече, потому что он был осторожен, а о звонке, который будет ему в двадцать один час. В кабинке туалета, что рядом с центральным сквером, я нацепил на себя рыжий парик и вязаную шапочку, потом забрался по пожарной лестнице со стороны парка на балкон, а затем и в номер Марущака.

Марущак появился без пяти девять, и я застрелил его. Не буду кривить душой, я не дал ему возможности осмыслить ситуацию. Потом я покинул номер тем же путем, то есть через балкон и пожарную лестницу. Сделать это было нетрудно, парк со стороны гостиницы не освещен. Риск быть замеченным, конечно, был. Но я делал все настолько уверенно, что вряд ли кто-нибудь попытался бы меня задержать. Стоит ли связываться с человеком, который поступает столь нагло.

Выйдя из парка, я доехал на троллейбусе до речпорта, выбросил в реку пистолет, парик, шапочку и на такси приехал на Крылова, но не к своему дому, а не доехав до него три квартала. Таким образом, я обеспечил себе алиби и уничтожил средства совершения преступления. Пистолет, которым я застрелил Марущака, действительно изымался ранее мною, но был сдан инспектору, занимающемуся оружием. Однако через некоторое время он вновь попал в мои руки, и я не стал его сдавать, так как понимал, что этот пистолет может мне пригодиться. Что касается парика, то тут следователь и оперы-москвичи были рядом с разгадкой. Но они не учли того, что у нас с Любаней было два рыжих парика. Пять лет назад, когда Новый год еще походил на Новый год, мы одевались разбойниками. Ее парик так и остался на антресолях. Он был обнаружен при обыске и тоже выручил меня, потому что даже неспециалисту было понятно, что его в ближайшие несколько лет не надевали.

Зайдя в квартиру, я услышал телефонные звонки. Я не хотел брать трубку, думая, что это группа захвата проверяет, на месте ли я. Но потом все же снял и услышал, что мне сдали Марущака. Я понял, что о его гибели уже известно и мне сообщают о нем для того, чтобы выполнить обещанное Басковым, и заодно завязать меня смертью Марущака. Осознав все это, я позвонил прокурору центрального района и сообщил ему о звонке. Это отчасти и спасло меня потом, когда меня кололи москвичи и допрашивал следователь.

И первые, и второй были уверены, что Марущака убил я, но не потому, что был свидетель, видевший, как кто-то спускался по пожарной лестнице с балкона гостиничного номера. Они знали, что я один имел веские причины убить Марущака, и, кроме того, они интуитивно чувствовали, что это я. Я сам иногда чувствовал такое, но… интуицию к делу не пришьешь.

Однако я что-то сделал не так, и Бог не простил мне этого. Ребята из моего отделения, желая раскрыть убийство, активно по нему работали и арестовали Пузановского. Ребят можно понять. Они получили данные, что Пузю видели в гостинице — раза два его видели спускающимся по пожарной лестнице из номера Марущака. Он рыжий, и его пальчики нашли в номере. Чудовищное совпадение, но такое тоже бывает в розыске. Ларчик здесь открывается просто. Пузановский не мог пройти мимо возможности заглянуть в номер к состоятельным людям. Он забрался туда, увидел труп и понял, что может попасть в ощип. Выходить обратно через дверь он не рискнул, а избрал мой путь, через балкон и пожарную лестницу. И для него, может быть, все и обошлось, но мои бывшие подчиненные решили бросить все силы на раскрытие этого убийства, чтобы снять с меня подозрение. Таким образом Пузя попал в абсолютно проигрышную ситуацию. Его расстреляют по суду, либо его убьют дружки Марущака.

Но все это — присказка. Еще до убийства Любани я понял, что в Н-ске есть некая профессиональная рука, которая руководит всеми процессами, которые мы называем криминальными. Человек этот хорошо знал и преступную среду, и сотрудников милиции. Это он нашел и заставил работать на себя паренька Витю Буклеева по кличке Мендя (Менделеев). Это для него Витя в лабораторных условиях получил ГМДТ, и этим ГМДТ наш кукловод шантажировал и держал в страхе и фирмачей, и паханов. Одно дело группировка уголовников, другое — группировка ментов с уголовниками, да еще имеющая большие деньги. Я начал устанавливать его, но делал это слишком заметно, и он, чтобы остановить меня, убивает Любаню.

Он точно рассчитал. Первое время я был не в себе и не мог работать, потом я занялся поисками убийцы и чуть было не влип, потом меня перевели в дежурку. И там я понял, что этот человек очень хорошо знает нашу работу. У него масса друзей и тех, кто работает на него в управлениях и городском, и областном.

Я перебрал и проверил не один десяток бывших сотрудников и даже Кондровского и, наконец, совершенно точно определил его.

Пять лет назад ушел из управления Бурцев. Первое время он обеспечивал безопасность какой-то крупной фирмы или денежного туза. Но положение шестерки его не устраивало. Приглядевшись к порядкам в том мире, куда он попал, Бурцев понял, что с его связями, с одной стороны, в среде сотрудников милиции, а с другой — преступников, можно горы воротить. И он, не будучи хозяином денег, стал хозяином положения, а потом уже и денег. Он ловко стравливал уголовников друг с другом: честных воров старой закалки — с новыми, не признающих старых правил; местных с кавказцами; руками уголовников устранял конкурентов, а самих уголовников, силами своих ребят, которыми руководил Марущак.

Взрыв в „Арго“ — один из эпизодов деятельности Бурцева. Принести спичечный коробок ГМДТ в офис „Арго“, взорвать его при помощи радиосигнала, сделать владельца фирмы более сговорчивым, а заодно и показать зубы всем, кто не желает выполнять его требования — вот его цель.

Пытаясь найти концы взрыва в „Арго“, я искал Витю Буклеева, чтобы, арестовав его, вырвать у неизвестного кукловода жало. Но потом понял, что ошибался. Арест Буклеева ничего бы не дал. Нужно было устранять кукловода. Без него, без его денег, без умелого руководства вся пирамида долго не просуществует.

Я долго думал, как выйти из этого тупика, в который я сам себя загнал. Объявить всем, что я убил Марущака, и тем самым спасти Пузановского, который, конечно, сволочь порядочная, но все же к убийству Марущака отношения не имеет. Пойти к начальству, значит, попасть в психушку, потому что этому не поверят, так как не захотят поверить. Всем лучше, если убийцей будет уголовник. И опять же, сообщи я об этом, ушел бы от ответственности Бурцев, главный организатор убийства Любани. Поэтому я решил одним выстрелом убить двух зайцев: спасти Пузю от расстрела и вывести на чистую воду Бурцева с товарищами. Я организовал ловлю этой рыбки на живца, а живцом стал сам. Я сообщил людям Бурцева, что у меня есть материалы расследования взрыва в „Арго“ и список людей из управления внутренних дел, которые, так или иначе, сотрудничают с Бурцевым. Чтобы все это выглядело правдоподобно, я предложил им купить материалы за деньги.

И они клюнули. Меня пригласили для переговоров в офис фирмы „Арго“, который мне теперь так и хочется назвать летающим „Арго“.

„Почему летающим? — подумал Кроев. — Что за бред? „Арго“ — корабль, на котором Ясон плыл в Колхиду за золотым руном. Корабли не птицы — летать не могут“.

„Но я знаю, что это моя последняя поездка, поэтому я набил бронежилет ГМДТ, который изъял из подпольной лаборатории Буклеева. Я понимаю, что ребята Бурцева, да и сам он, — люди осторожные и не дадут воспользоваться оружием или руками. У меня есть несколько возможностей решить задачу, если их использовать будет нельзя, то дверка машины Ленчика соединена с радиосигналом, детонирующим ГМДТ в бронежилете…“

На этом печатные листы заканчивались, однако в папке был еще один лист, написанный от руки. Адресован он был лично Кроеву.

„Саша, — говорилось в записке, — если все это произойдет, от меня все начнут отказываться. Первыми это сделают мои начальники. Они постараются убедить твоих начальников в том, что я психически больной человек. Но у меня есть ты. Я помню твою теорию возгораний и думаю, что ты до сих пор горишь для людей. Значит, если мое начальство упрячет рапорт под сукно, если прокурора города убедят, что я сумасшедший, останешься ты. Ты не дашь опоганить окончательно мое имя, во-первых, и, во-вторых, не дашь погибнуть Пузе, поскольку в убийстве он не виноват.

Окончательно решиться на это меня заставила встреча с женой Пузановского. Я установил адрес и посетил квартиру под видом сантехника. Саша, она чем-то похожа на Любаню. У нее даже волосы на затылке схвачены такой же резинкой. Посетив квартиру Пузановских, я навестил также лабораторию Вити Буклеева, поставил Вите нару синяков под глазом и сказал, чтобы он такими вещами больше не занимался, иначе его будет всю жизнь курировать Ленчик. Я изъял у него несколько сот граммов ГМДТ, а лабораторию разгромил монтировкой от ленчикова мустанга. Заканчиваю, иду на это без страха, но и радости у меня нет. Устал я, Саша, да так, что жить больше не хочется. Корж“.

Уже дочитывая последние строчки, Кроев стал шарить рукой по тумбочке, ища записную книжку. Найдя номер Коржа, он позвонил ему домой. Телефон молчал. Тогда он набрал номер дежурного по управлению. Тот сообщил, что Корж будет работать завтра. И Кроев не стал больше разыскивать Павла.

Через час Александру позвонили и сообщили, что в офисе фирмы „Арго“ — взрыв. И тут Кроева кипятком ошпарила догадка. В „документе“ Коржа была опечатка. Павел, скорее всего, сам печатал его на машинке. Там должно быть „взлетающий Арго“, а вовсе не „летающий“. Мог бы догадаться…».

На следующий день Кроев присутствовал при допросе оставшегося в живых телохранителя и владельца «Арго» Евлампиева.

Допрос вел Пряхин. Присутствие прокурора сделало следователя донельзя правильным и принципиальным. Он задавал вопросы, требовал четко формулировать ответы, был неулыбчив и даже мрачен.

Телохранитель всячески изворачивался, говорил, не знает, что произошло в офисе. Его послали принести из машины какую-то папку. Ключ от машины дал ему сам Корж. Когда он стал открывать дверцу, раздался взрыв. Он до сих пор не понял, есть ли связь между взрывом и тем, что он открыл дверь, или взрыв произошел по неизвестным ему причинам там, в офисе.

Следователь, который уже осмотрел место происшествия и нашел там искореженные наручники, держал этот козырь в запасе.

Пробежавшись по вершкам, Пряхин вернулся к приезду Коржа в офис «Арго». Кто ждал Коржа? Зачем приехал Корж? В чем он был одет? Кто встречал его, беседовал с ним? Как в офисе оказался Бурцев, не имеющий к «Арго» никакого отношения?

Усыпив бдительность качка, Пряхин опросил:

— Это вы надели наручники на Коржа?

Качок не ожидал конкретного вопроса и ответил:

— Это сделал Виктор, второй телохранитель.

— Почему он это сделал?

— Его попросил сделать это Бурцев, так как опасался, что Корж может выкинуть какую-нибудь шутку.

— Чего боялся Бурцев?

— Бурцев предполагал, что Корж может подумать, что он виноват в смерти его жены.

— О чем говорили Бурцев и Корж?

— Я не слышал разговора, так как находился в другой комнате вместе с Евлампиевым.

Следующим был Евлампиев. Владелец «Арго» был растерян. Он тоже не слышал разговора Бурцева с Коржом. Его попросили выйти, так как разговор был конфиденциальным. Зачем Бурцев встречался с Коржом, он не знает. Он считал, что они друзья, так как Бурцев когда-то работал в милиции.

Из первых допросов Кроев понял, истинные мотивы приезда Коржа следствие вряд ли выявит. Оставалось надеяться на «документы», которые Павел разослал в УВД и в городскую прокуратуру.

Уже похоронили тех, кто погиб в офисе. Уже стал забываться сам факт взрыва, уже завершилось служебное расследование по факту гибели Коржа, а реакции на «документ» не было, словно и не было в природе никакого документа.

Кроев через Пряхина запросил материалы служебного расследования о гибели Коржа. Никакого упоминания о документе.

Александру ничего не оставалось, как поехать в городскую прокуратуру. В канцелярии Кроев стал искать несуществующий документ, якобы отправленный из прокуратуры Центрального района. Под номером 541/2 в реестре значилось письмо, отправителем которого был Корж. Письмо было отослано помощнику прокурора по общему надзору. Кроев зашел к нему. Конечно, тот слыхом не слыхивал о таком письме.

— Удивительно, — только и сказал Кроев.

— Такие ошибки бывают. Чайку не желаешь? — спросил помпрокурора.

— Нет, — отказался Кроев и покинул кабинет коллеги.

Александр вернулся в свою «контору», но заняться делами ему не дали. Секретарша сообщила, что его разыскивает первый заместитель прокурора города Бородавкин.

Кроев позвонил Бородавкину.

— Егор Афанасьевич, — доложил он заму, — я только что был у вас в городской прокуратуре.

— Поэтому и звоню, — сказал Бородавкин, — есть разговор.

— Не потерпит до завтра? — как обычно пытался отбояриться Кроев.

— Саша, — ответил зам, — ты в резерве на выдвижение уже год, а не знаешь, что приглашения начальства не имеют альтернатив.

Бородавкину было шестьдесят два. Он относился к людям, которые до шестидесяти «едва тикают», постоянно бюллетенят, но стоит им перевалить пенсионный рубеж, обретают второе дыхание. Болезни куда-то уходят, и они готовы работать еще шестьдесят лет. Сотрудники городской прокуратуры удивлялись такому парадоксу и шутили, что «Афанасич до шестидесяти был чуть жив, а после — его „колом не перешибешь“».

— Александр Петрович, — радушно встретил Кроева Бородавкин, — присаживайтесь, есть разговор.

«Ага, — подумал Кроев, — сейчас он пробежит по недостаткам работы прокуратуры Центрального района, чтобы я почувствовал себя на приеме у начальника, а не у приятеля, и приступит к главному, то есть к тому, для чего меня вызвал».

Так и случилось. Зам после прелюдии и некоторого отеческого выговора почувствовал себя увереннее и перешел к делу.

— Александр Петрович, — продолжил он, — вы человек молодой. Вам еще долго, долго работать…

— И ради того, чтобы сказать мне это, вы пригласили меня сюда?

Бородавкин понял, что перегнул палку с вступлениями, хождениями вокруг да около, и пошел напролом.

— Александр Петрович, речь пойдет о письме не совсем психически здорового человека.

— Почему вы решили, что он психически не здоров?

— Я сейчас вам все объясню. Он перенес душевную травму. Он очень любил свою жену и, когда ее убили, немного подвинулся, стал пить, заговариваться, искать убийц, врагов и так далее.

— Он не производил впечатления психически больного человека.

— Так вы знали его лично?

— Да.

— Он был у вас на приеме?

— Нет, он приходил ко мне домой.

— И вы рискнули принимать у себя незнакомого, психически больного человека? У меня нет слов, Александр Петрович.

— Я знаю его давно и могу точно сказать, что он мало изменился за эти девять лет.

— Вы знали его девять лет? — деланно изумился Бородавкин.

— Да, мы работали вместе в Кедровке.

— Вы работали на периферии?

— Да, был такой эпизод в моей жизни.

— Скажите пожалуйста, — фальшиво удивился Бородавкин, — какая карьера… Человек из глубинки… Впрочем, о чем это я… У вас блестящие перспективы.

Вы находитесь в резерве на выдвижение и не сегодня — завтра окажетесь на моем месте.

Кроев знал слабость зама и ответил так, как обычно отвечали ему молодые сотрудники городской прокуратуры.

— Ну что вы, Егор Афанасьевич, вам самому еще работать и работать, да и рановато мне на это место.

— Правильно, — сказал удовлетворенно Бородавкин, — на это место рановато. А вот место одного из замов точно ваше… Это я вам, как самый старый работник прокуратуры, говорю. А я, батенька, за свою жизнь ни разу на ошибался.

— Да стоит ли об этом…

— Стоит, стоит. Саша, позволь мне тебя так называть. Чтобы сделать карьеру, не нужно быть семи пядей во лбу, и видеть дальше других. Конечно, нужно быть впереди других, но очень не намного… на полноса. Но и это не главное. Главное в том, что ты не должен причинять беспокойства начальству, то есть тем, кто, в конце концов, решает твою судьбу. Вот ты — следователь — хорошо работаешь, но повышение ты получишь только тогда, когда начальству с тобой будет спокойнее, чем с другим таким же хорошо работающим следователем. Ты сейчас на полноса лучше своих коллег и находишься в резерве на выдвижение. Но ты там не один. А выдвинут будет тот, с кем начальству сподручнее работать, то есть более послушный и не причиняющий беспокойства. Потому что, не приведи Господи, работать с правдолюбцами и защитниками истины. Ясно?

— Ясно, Егор Афанасьевич, но о чем речь?

— Саша, — еще более доверительно произнес Бородавкин, — ты уж меня извини. Но я сердцем чую, что Корж написал письмо не только нам, но и еще оставил послание для тебя. С маньяками так бывает, они, как шахматисты, все на несколько ходов вперед рассчитать могут.

«Почти как ты», — подумал Кроев.

— Он мог, конечно, написать в газету, это сейчас модно, но кто поверит письму в газету. Сейчас туда столько шизофреников пишут. Газеты сами себя дискредитировали в глазах обывателя, и грош цена их публикациям. А вот если информация будет исходить от государственного чиновника, да еще такого, как ты, это совсем другое дело. Ты баллотировался в Верховный Совет России…

— И все же, Егор Афанасьевич, нельзя ли покороче.

— Ой, молодежь, все бы короткую дорогу искали, ну да ладно, можно и покороче. Оставил Корж письмо?

— Оставил.

— Саша, отдай его мне.

— Не могу обещать.

— Как?

— А вот так.

— Ну… Саша, не ожидал от тебя. Ты не шутишь?

— Нисколько. Дело в том, что это письмо мне.

— Саша, это письмо не только тебе, дело в том, что Корж…

— Видите ли, дело не столько в Корже, хотя и в Корже тоже. Он не хотел, чтобы имя его трепали, во-первых, во-вторых, он не хотел, чтобы из-за него пострадал человек.

— Саша, в этом деле нет доказательств, и наша совесть будет чиста. Человека этого не осудят, а остальное нас не касается. Знаешь, вор вора бьет — сокращает преступность. Так что, Саша, это не наша с тобой забота, они сами разберутся. Отдай письмо. Прошу тебя — не порть себе карьеру.

— Не знаю, не знаю, мне как-то не хочется делать это. Я не хочу, чтобы Корж являлся ко мне во сне и укорял, что я не выполнил его просьбы.

— Саша, что за бред ты несешь? Ты — атеист, материалист. Ты же понимаешь, что сразу подставляешь таких людей, как начальник управления, и нас. Что ты выиграешь? Ничего. Конечно, может подняться шум, но его хватит на одну неделю, а неделей жизнь не заканчивается.

— Мне надо подумать.

— Саша, да что тут думать, тут, как в старом анекдоте, прыгать надо.

— Мне надо подумать.

— Хороши, Саша, подумай, хорошенько подумай. Я тебя не тороплю, но не тяни с раздумьями. Ой не тяни…

Кроев вышел из здания прокуратуры, сказал водителю служебной машины, чтобы он ехал домой, а сам пошел вверх по центральному проспекту.

Был обычный зимний день. Темнело, и в январских сумерках сугробы казалось синими, это придавало им дополнительную непривлекательность и холодность. Как бывший следователь, Кроев ассоциировал синий цвет с трупами и, глядя на причудливые формы вершин снежных гор, поеживался.

Кроев не был на похоронах Коржа, если то, что собрали в гроб, можно было назвать Коржом. Павла хоронили его бывшие подчиненные, но не потому, что хотели отдать ему последний долг, а по просьбе начальства, которое знало, чем дольше не будет похорон, тем дольше будут идти разговоры о случившемся.

Александр миновал здание областной администрации, большой гастроном, зовущийся в народе «Под часами», кинотеатр, еще один гастроном и вышел к оперному театру. На лавочках в театральном сквере никого не было. Кому в голову придет сидеть на лавочках в середине зимы. Кроев смахнул снег с края одной из них и сел.

Всего несколько месяцев назад он был здесь с Коржом и злился, потому что не любил эти конспиративные встречи. И вот Коржа нет. Кроев вспомнил их первое совместное дело, когда они в Кедровке брали Петьку Смальченко, убившего заведующего клубом. Вспомнил, как расследовали пожар в Приозерном. Да сколько еще было дел и в Кедровке, и в Н-ске. И Кроеву вдруг представилась Фемида, что была на картине в вестибюле юридического института. Баба с завязанными глазами. На одной чаше весов у нее Корж и его просьба, на другой благополучие Кроева, уважение коллег, возможное повышение по службе.

В конце аллеи показались трое парной. Не надо было заканчивать юрфак, чтобы понять: парни ищут развлечений и на всей аллее для них единственный объект, представляющий интерес, — мужик, сидящий на заснеженной лавочке.

Двое парней остановились метрах в пяти от Кроева, а третий, с ухмылкой на лице, не торопясь, как хозяин положения, приблизился к Александру.

Кроев почувствовал холодок под ложечкой, и ему показалось, что он снова стал подростком и к нему, кривляясь, приближается хулиган по кличке Тортила.

— Мужик, — сказал парень, подойдя к Кроеву и поставив ногу на лавочку, — а дай-ка ты нам закурить.

— Не курю, — ответил Кроев, чувствуя, что голос его дрожит не то от страха, не то от беспомощности.

— А мы тебя и не заставляем, — произнес парень. — Курить, мужик, здоровью вредить. Ты сбегай в комок или магазин и купи нам пачку сигарет.

Кроев не знал, что ответить, а парень гнул свою линию.

— Не хочешь, ну и лады. Тогда дай мне денег, я сам сгоняю, и все дела.

Кроев стал приходить в себя и хотел заорать: да пошел ты… Но парень вытащил из кармана нож и начал в ожидании ответа чистить лезвием под ногтями.

В свете далекого электрического фонаря лезвие тоже было синего цвета и вызвало у Кроева те же неприятные ассоциации. Он почувствовал себя крайне беспомощно. «Если начать сопротивляться — изобьют, и лажа будет завтра на весь город». А в том, что его изобьют, он не сомневался, так как попал в круг не людей, а животных, одетых в людские одежды. Кроев сунул руку в карман, вытащил несколько купюр и протянул парню.

— Мерси, — сказал парень и церемонно раскланялся под хихиканье дружков.

Парни ушли в сторону театра, а Кроев направился в противоположную.

Первая мысль была позвонить в центральный отдел внутренних дел и сообщить, что его ограбили. Но, подойдя к телефону, он передумал эти делать. Постояв немного у плексигласового козырька телефона-автомата, Кроев пошел по центральному проспекту вниз. Путь домой не занял много времени, дорога чуть успокоила его и помогла принять окончательное решение, как поступить с письмом Коржа. Впрочем, на окончательное решение повлияла не дорога… а встреча с хулиганами.

Окончилась зима, минула весна, наступило лето. Н-ск жил своей обычной жизнью. Могила Коржа провалилась, так как некому было поправить ее весной. «Летающий Арго» отстроился и выглядит не хуже прежнего. Историю со взрывами забыли, потому что за это время было много других историй, не менее громких и не менее кровавых. Все оставшиеся в живых герои этой книги работают на прежних местах, кроме Кроева. Александр Петрович этой весной стал заместителем прокурора города…

 

Повествование первое

Заложники

— Мне пора, пора, — произнес он, осторожно отстранившись от ее рук.

— Да, да, — сказала она и, хотя в голосе ее почти не чувствовалась обида, он угадал ее мысли и произнес:

— Не надо, мы же договорились…

— Договорились, — ответила она упавшим голосом, — а знаешь?

— Что?

На этот раз она уловила недовольство в его вопросе и выдавила из себя:

— Я тебе завтра скажу, — и боясь, что он опять воспримет это как каприз, добавила, — завтра… иди…

Он открыл наружную дверь и некоторое время прислушивался к звукам на улице. Было тихо, насколько может быть тихо в одиннадцать вечера в маленьком поселке на полторы тысячи жителей, в котором единственное вечернее заведение — клуб — закрывается в половине десятого, после последнего киносеанса.

До калитки он добрался быстро, а по улице пошел не торопясь, придерживаясь теневой стороны. Улицы в поселке не освещались, но на некоторых из них было светлее, чем в клубе: прожекторы колонии, освещая ее периметр, несли свет к поселку. Полосу такого света ему предстояло пересечь, это был последний участок, после которого ему можно спокойно встречаться с кем угодно.

По закону подлости именно по этой освещенной улице шла компания молодежи. Он остановился, выжидая, когда они пройдут. Три десятиклассницы местной школы и парень — их сверстник — мчались на свет прожектора, как мотыльки на огонь свечи. Девчонки были в одинаковых приталенных пальто, когда-то в сельмаг завезли полный грузовик таких. На головах вместо платков особым образом повязанные шарфы — последний крик молодежной моды в поселке. На парне ладно сидел армейский бушлат — свидетельство его дружеских отношений с солдатами роты охраны колонии. На спине его, привязанная бельевой веревкой, болталась гитара.

Компания была опасна, но еще опасней долго задерживаться вблизи ее дома, и он двинулся дальше через освещенную прожектором улицу, как только молодежь прошла мимо.

В сенцах большого деревянного дома он постоял немного, стирая с лица выражение, которое могло его выдать, и заодно пытаясь окончательно избавиться от едва уловимого запаха духов «Быть может».

— Ну, наконец-то, — сказала жена, когда он появился на пороге.

— Случилось что? — спросил тесть, оторвавшись от газеты.

— Все нормально, — ответил он, — надо было со второй сменой разобраться.

— А Петька-то уже давно дома, — не преминула вставить свое слово теща.

— Петька — контролер, — перебил ее тесть, — а наш — начальник.

— Есть будешь? — спросила жена, вклинившись в разговор.

— Конечно, — ответил за него тесть, — не с гулянки пришел мужик, с работы.

— Петька умеет жить, — буркнула теща и ушла в соседнюю комнату, отделенную от первой ситцевой занавеской.

«Петька умеет, а я, значит, — нет», — подумал он, садясь за стол. Поужинав, он встал и, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Пойду покурю…

Одев шапку, накинув на плечи шинель, он вышел на крыльцо, сел на перила, закурил сигарету и стал смотреть на косой луч прожектора, светивший от одной из караульных вышек колонии в сторону поселка.

Два прожектора, свет от которых направлялся не в зону, как обычно, а на поселок, были установлены недавно, после очередного побега.

На местной подстанции по вечерам проводились какие-то работы, и почти в одно и то же время на несколько минут отключали освещение.

Двух отключений хватило, чтобы понять — на следующий день будет третье. И на третий день один рисковый осужденный за две минуты абсолютной темноты при помощи самодельной кошки и веревки преодолел и забор, и обесточенное заграждение. Когда после отключения свет вновь зажегся, то в зоне не наблюдалось ничего необычного, так как все необычное происходило за забором, в темноте.

Беглеца, в конце концов, задержали, а начальник колонии, именуемый, в соответствии с традициями, и осужденными, и администрацией, и жителями поселка Хозяином, приказал поставить дополнительные прожекторы, чтобы часовые на вышках могли видеть ночью не только зону, но и поселок.

Новшество сие было воспринято караульными с радостью: теперь они смотрели не в квадрат зоны, а в сторону поселка.

Сигарета обожгла пальцы, и он выронил окурок. Достав из пачки другую он удобнее устроился на перилах и чиркнул спичкой.

Два года назад он женился. Год мотался по общагам и квартирам Н-ска, пока приехавший к ним тесть не сказал:

— Хватит ерундой заниматься, приезжайте к нам, инженеры везде нужны, да и на еду тратиться не надо. Встанете на ноги, а уж потом и в город можно вернуться…

После того разговора он уволился с завода и приехал с женой к тестю в поселок с курьезным названием Тараканино. Тьмутараканино называл он его в первое время.

Тараканино было необычным поселком. В нем размещалась колония строгого режима. Колония была врагом директора совхоза, центральной усадьбой которого и было Тараканино. Колония перетягивала к себе работников совхоза, за работу там платили больше да еще сотрудникам ее шли надбавки, которые в шутку звались доплатами «за боюсь».

В колонии было большое производство тары и мебели, но специалистов не хватало. Уже через неделю после приезда не без помощи тестя, его уговорили устроиться работать туда. А так как парень он был работящий и не пьяница, то уже через месяц сам Хозяин стал уговаривать его аттестоваться, «чтобы получать больше и на одежду не тратиться». И тогда же, и опять же не без помощи тестя, он дал убедить себя, что это лучшее, что можно сделать в его положении. Через три месяца его аттестовали, выдали форму, в которой он выглядел не лучшим образом, так как срочную не служил и не знал, как подобрать китель, бриджи, сапоги. Шинель, вследствие тех же причин, топорщилась на спине и была коротка, что делало его похожим на новобранца, с которого старослужащие сняли вещи его размера, а взамен всучили свои.

Он быстро втянулся в работу, сошелся с коллегами, перестал обращать внимание на просьбы и прощупывания осужденных, но удовлетворения от труда не испытывал. До сих пор не оставляло его чувство временности своего проживания в Тараканино.

— Витя, — раздался голос жены, приглушенный двумя рамами, — простудишься.

— Иду, — ответил он и бросил окурок в снег.

Уже открывая дверь, он услышал звуки гитары и оглянулся. Как он и предполагал, часовой под крышей вышки, похожей на детский грибок, смотрел вниз в сторону поселка.

«Гитару слушает», — подумал он и вошел в сенцы.

А часовой на вышке что-то кричал девчонкам, стоящим рядом с гитаристом. Кричал по-русски, но с сильным узбекским акцентом. По всему было видно, что они были знакомы и пришли к вышке, точно зная, что их друг будет в это время на посту.

Пел, аккомпанируя себе на гитаре, парень в бушлате, волнуя всех безысходностью песни, три пары девичьих глаз смотрели вверх на часового со сторож поселка, и одна — из-за угла барака второго отряда, последняя пара принадлежала некоему Шнырю — чернявому, ловкому парню в возрасте тридцати лет, относящемуся к людям, о которых говорят, что они не могут усидеть на месте, так как у них шило в филейной части.

Шнырь только что вылез из окна первого этажа на улицу, миновав таким образом встречу с дневальным, хотя, что ему дневальный. Дневальный — свой человек, ему не нужно даже говорить: ты меня не видел. Но — береженого Бог бережет, а не береженого — конвой. Если дневальный и работает на кума, опасаться его не стоит. Пока он доложит о том, что Шнырь покидал ночью расположение отряда, дело будет сделано, и поезд уйдет далеко.

Шнырь выглянул из-за угла еще раз. Часовой на вышке смотрел в противоположную сторону, где резвилась поселковая молодежь и откуда слышался звук гитары…

Он подлез под проволоку локалки, перебежал полосу света и добрался до колючей проволоки, отделяющей жилую зону от рабочей. Подсунул под электрический провод две деревянные рогатки пролез на КСП. На когда-то вспаханной, но сейчас подмерзшей земле, конечно, останутся следы, и завтра их обнаружат, но пока будут разбираться, будет поздно.

Второй ряд колючки Шнырь преодолел так же, как и первый, и, оставив рогатки, побежал к тарному цеху.

Разумеется, он рисковал, но не жизнью: часовой не станет стрелять, даже если увидит бегущего. Не тот случай, подумаешь, какой-то зэк полез из жилой зоны в рабочую. Для часового это не нарушение: что здесь колония, что там… Другое дело, если бы он увидел, что Шнырь лезет на внешнее ограждение. Тут бы он своего не упустил. Часовых, пресекающих побег, поощряют отпуском, а за отпуск эти пацаны отца родного замочат.

Раньше жилую зону от производственной отделял забор. Полгода назад забор решили перенести ближе к жилой зоне, чтобы расширить рабочую. Когда его разобрали, выяснилось, что он сгнил, а на новый у Хозяина нет денег.

Прижавшись к стене цеха, Шнырь отдышался, сунул руку в выемку карниза, вытащил перемотанные шпагатом заточки и бросился назад. Сверток, который он нес, а точнее, содержимое можно было протащить из рабочей зоны в жилую по отдельности. Но на это нужно время, да и обстановку поспокойнее. Контролеры в последнее время совсем озверели, шмонают плотно, не то, что раньше.

Часовой на вышке, с которой можно было увидеть Шныря, все еще переговаривался с девицами, где-то лаяли собаки. Стоило одному псу в поселке гавкнуть, как тут же по принципу домино его поддерживали другие собаки. Однако сторожевые псы колонии в этих перекличках не участвовали и в зоне было тихо.

Шнырь пробрался обратно, влез в окно умывальника, выбросил там в урну рогатки, прошел в спальное помещение, не раздеваясь, лег в постель и натянул на себя одеяло. Заточки за поясом согрелись от тепла его тела и почти не ощущались.

Виктор появился на работе в половине восьмого. Он миновал вахту, где за стеклом сидел сержант-старик из роты охраны, который в лицо знал всех постоянных сотрудников колонии и пропускал их, не глядя в документы, зато всех пришлых «пытал» долго и нудно, вынуждая их жаловаться руководству. Сержант таким образом выделялся среди сослуживцев особой требовательностью.

Виктор шел к старому вагончику, где размещались контролеры, и была вторая вахта, через которую осужденные попадали в рабочую зону, и не смотрел по сторонам. Да и что было смотреть, что тут могло измениться за ночь, справа стоит котельная, которая отапливает не только колонию, но и несколько домов сотрудников за забором, слева — столовая, откуда выходят нарушители режима, поскольку ходить в столовую полагается побригадно и строем. В центре плац, где сейчас будет развод на работу и откуда бригады пойдут в рабочую зону.

Два прапорщика-контролера с печатью абстиненции на лицах ждали в вагончике осужденных и громко обсуждали «дурака ротного».

— А он меня, а он меня, — говорил один, — спрашивает: почему пьяный каждый день? Гы-гы-гы…

— А ты? — спрашивал второй.

— А я, гы-гы-гы… говорю, что чимергес пью.

— А он: где деньги на чимергес берешь? Гы-гы-гы…

— А ты?

— А я говорю, что нарисовал шашечки на телеге у одного пидараса, вывел на плац и заставил зэков туда-сюда возить. Он возит, а я выручку обираю.

— Ну ты даешь…

— А хрена он прискребся.

— Уволят тебя, Колька.

— А пусть увольняют…

Продолжения разговора Виктор не слышал да и не хотел слышать. Обсуждение «дураков начальников» и угрозы уволиться — обычное дело среди сотрудников, как аттестованных, так и вольнонаемных. Все клянут свою собачью жизнь и работу, постоянно говорят, что уйдут или не будут огорчены, когда их уволят. Но куда можно уйти в Тараканино? Скотником на ферму? Там работать надо, а здешние ребята от этого уже отвыкли. Колония развращает всех, кто в ней находится: и тех, кто отбывает срок, и тех, кто работает там или служит.

Виктор вошел в пустой цех, глянул на часы, через десять минут тарный начнет работать. Тарный цех в колонии делает то же, что и тарные производства на воле — ящики, и ничем не отличается от них, если не считать, что рабочие в одинаковых робах, да лица покруче, да мат стоит погуще, да контролер нет-нет да промелькнет между верстаками и рядами ящиков.

Уже в первые месяцы работы в колонии Виктор напрочь потерял чувство опасности, которое, по мнению нормальных людей, должно всегда быть у сотрудников мест лишения свободы и за которое им платят надбавки к зарплате, в зоне, как у высотников: о страховках и опасностях вспоминают, когда кто-нибудь из товарищей сорвется вниз.

В девять ему позвонили по внутреннему телефону, впрочем, в колонии и не было наружного телефона, за исключением, разумеется, телефонов в административном корпусе.

— Виктор Сергеевич, — пищала трубка голосом секретарши Хозяина, — вас вызывает начальник колонии.

Через десять минут он был в приемной, но его кто-то опередил, и секретарша попросила немного подождать.

— О-о, тебя прямо Бог послал, — сказал заглянувший в приемную Зубов, он же начальник оперчасти, он же кум — третий человек в колонистской иерархии после Хозяина и зама по режиму, — не в службу, а в дружбу, смотайся, Витя, в зону. Тут Семеновна с зубами мучается и рвется в санчасть, чтобы Валя ей таблетку дала, а все мои ребята и контролеры в разгоне: во втором отряде рогатки в урне нашли, значит, кто-то лазал ночью в рабочую зону. Сходи с Семеновной, пока начальник занят, пусть Валя посмотрит ее и что-нибудь даст… в зубы, — закончил свою тираду кум и захохотал, довольный шуткой.

По заведенному правилу женщины по территории колонии ходили только в сопровождении сотрудников мужчин. Правда, одно время среди женского персонала находились горячие головки, которым это правило не нравилось, но Хозяин пригрозил как-то уволить всех, кто болтается по зоне без сопровождения, и число горячих головок сократилось до нуля.

Семеновна — заместитель главного бухгалтера, пятидесятилетняя женщина, стояла в коридоре и держалась рукой за щеку.

Виктор без особого энтузиазма поднялся со стула и вышел в коридор, механически отметив, что кум, упомянув Валентину, уж как-то заговорщицки на него посмотрел.

«К чему бы это», — думал он, шагая чуть поодаль Семеновны.

Возле кабинета врача, где фельдшерица Валентина вела прием больных, сидели двое. Крупный, сбыченный осужденный из второго отряда Сафонов, скрючившись, держался двумя руками за живот, второй — маленький, подвижный, похожий на цыганенка Клевало, более известный в зоне, как Шнырь, бережно поддерживал Сафонова, кличку которого Виктор почему-то не мог вспомнить.

Лицо Сафонова не было лицом больного человека, хотя он старался изобразить на нем неземные муки. Виктора это не удивило. Он уже привык к тому, что санчасть в колонии не только заведение, где могут оказать медицинскую помощь, но и место, где можно спрятаться, отдохнуть и где каждый старается выставить напоказ свои страдания, а если таковых нет, то придумать их.

В кабинете Валентина заканчивала слушать очередного больного. Она стояла перед ним и прикладывала фонендоскоп к его груди. Больной старательно хрипел всеми легкими, во всю спину его была выколота картина «Бой Челубея с Пересветом». Вздыбившиеся кони, искаженные лица всадников, тревожные с полутонами облака говорили о высоком мастерстве того, кто создавал эту картину.

Визит лейтенанта и старой бабы из бухгалтерии был для больного явно не ко времени, потому что, имитируя сквернейшее состояние и преувеличивая симптомы болезни, которая известна, как бронхит курильщика, он намеревался выпросить у фельдшерицы стандарт «терпикондрата». И вот все рушилось, потому что пришли посторонние и фельдшерица, конечно, не даст ему целый стандарт, а выдаст таблетку и скажет, чтобы за следующей пришел вечером.

Так и вышло. Просящий взгляд пациента был оставлен без внимания. Он ушел с обидой на лице, а Валентина, усадив пришедших, спросила:

— Что произошло?

Валентина могла и не спрашивать, потому что щеку Семеновны разнесло так, будто ее укусила пчела.

— Жубы, — запричитала Семеновна, — а тут отчет составлять надо, а-а…

Закончить фразу она не успела. Дверь со скрипом отворилась, и Шнырь ввел в кабинет согнувшегося пополам Сафонова. Виктор посмотрел на него и вспомнил его кличку…

Капитан Внучек был в квартире один. Жена с утра ушла к секретарше отделения Байметовой, у которой была чуть ли не единственная в городе подшивка «Бурда-моден». Внучек вымыл пол, вылил грязную воду в унитаз, сполоснул ведро, принял душ, завалился на диван и стал ждать жену, мучаясь от безделья.

Должность Внучека, если заглянуть в штатное расписание Каминского горотделения КГБ, значилась очень длинно — старший оперативный уполномоченный, в Каминске он работал всего три месяца, первый из которых, как и положено, он прожил в гостинице, следующие два в общежитии местного техникума. В конце декабря подошло время очередного отпуска и к нему из Н-ска приехала жена. Общежитие не то место, где можно принять молодую женщину, считающую, что ее муж переведен в Каминск «на повышение». А раз так, то Внучек договорился с одним своим другом, имевшим однокомнатную квартиру, пожить пару-тройку дней у него. Друг перебрался в комнату Внучека, а Внучек встретил и препроводил жену в квартиру друга, где они прожили три дня и сегодня собирались уехать в Н-ск, а оттуда с «поездом здоровья» в Лужбу, которую энцы не называли иначе, как сибирской Швейцарией.

— Горы, солнце, искрящийся снег — все это запомнится тебе на всю жизнь, — говорила жена. Она до замужества ездила на Алтай «в составе такого же поезда».

Внучек сладко потянулся и посмотрел на две сумки с теплыми вещами, поверх которых были привязаны новенькие ботинки для лыж, еще без дырочек на подошве. Ботинки были куплены специально для поездки, их можно будет приспособить к любому креплению.

Зазвонил телефон, Внучек снял трубку, надеясь услышать голос жены, но ошибся.

— Федор Степанович?

— Да, — сказал Внучек.

— Еле вас разыскал, — обрадовался шеф.

Внучек был опером, и оперативная интуиция мгновенно подсказала ему, что горы, солнце, искрящийся снег и смех Наташки для него не приятное будущее, а несбывшееся прошлое.

— В Тараканино, — говорил, между тем, шеф, — двое или трое заключенных захватили заложников. Шеф, в отличие от Внучека, не работал в местах лишения свободы и не знал, что в СССР нет заключенных, а есть только осужденные…

— При чем тут мы, — перебил его Внучек, — до Тараканино сто пятьдесят по прямой, а по кривой и того больше.

— Начальство звонило из Н-ска, — сказал шеф, — просило отслеживать обстановку и войти в штаб по освобождению заложников.

— Мне собираться в Тараканино?

— Да нет, — возмутился шеф непонятливости подчиненного, — штаб создают в Каминске, в СИЗО.

— Но я в отпуске, у меня на руках билеты в Лужбу… меня жена съест, — сказал Внучек, а про себя подумал: и чего бы тебе самому не войти в этот штаб…

Однако шеф тоже был опером, он угадал мысли подчиненного.

— Федор Степанович, вы же единственный специалист по местам лишения свободы… сбор через полчаса в следственном изоляторе…

— Хорошо, — ответил Внучек и чуть было не выругался.

Здесь нужно сказать, что Внучек не ругался матом. Несколько лет назад в каком-то ксерокопированном издании он прочел статью о том, что известный всему миру русский мат вовсе не русское изобретение. И возникло сие уникальное и универсальное явление во времена татаро-монгольского нашествия. С тех пор Внучек стал себя контролировать и никто, даже в самые распаскудные моменты жизни, когда всех и вся хотелось послать как можно дальше, не слышал от Внучека ни одного матерного слова. Правда, особенность эта делала его белой вороной среди коллег, которые иногда относились к нему так, как алкоголики относятся к трезвеннику.

После разговора с шефом Федя набрал номер Байметовой. Байметову звали Раиса Михайловна, но с недавних пор она вдруг стала представляться как Раиса Максимовна, и все, кто слышал это, говорили: ого… Это чрезвычайно льстило Байметовой, у всякого времени свои кумиры, и год тысяча девятьсот восемьдесят девятый не был исключением из общего правила.

Внучеку не хотелось сообщать о случившемся жене по телефону, и он попросил ее срочно вернуться домой.

Спустя полчаса Наталья появилась в квартире, раскрасневшаяся от мороза и предчувствия чего-то недоброго.

— Что произошло? — спросила она с порога.

— Происшествие небольшое… — начал он.

— А при чем тут ты? — безаппеляционно заявила Наталья? — ты же в отпуске.

— Ну сама понимаешь…

— А начальник?

— Он занят, — соврал Федя.

— И что?

— Придется задержаться на сутки… может быть, на двое…

— Но у нас поезд в три часа…

Ему хотелось сказать: поезжай одна, я тебя догоню, но жизненный опыт подсказывал, что давать такие обещания нельзя, за этим происшествием может последовать другое или это же продлится не сутки, а в двое-трое больше…

— Что же делать? — спросила она.

— Может одна поедешь, — сказал он, надеясь, что она откажется.

— Хорошо, — решительно ответила она, — я поеду одна, а ты работай, работай и, может, когда-нибудь орден «сутулого» получишь, им как раз таких, как ты, награждают.

Такой реакции он не ожидал. «Вот тебе и подруга жизни…» Но он погасил в себе огонек злости, только сказал:

— Езжай… ключ я возьму с собой, а ты дверь захлопнешь.

Решив самый трудный вопрос, он оделся и направился в СИЗО.

В том, что он вспомнил кличку, не было ничего удивительного. У таких, как Сафонов, она написала на лице, а не вспомнил он ее в коридоре потому, что Сафонов сидел, наклонившись… и Виктор не разглядел его. Всякий, кто видел Сафонова первый раз, не мог избавиться от ощущения, что знает его кличку. Да и как можно назвать человека среднего возраста, с полным неподвижным лицом и маленькими глазками, как не Хряком.

— Витя, — сказала Валентина, увидев, что Шнырь еле тащит Сафонова, — помоги…

Виктор поднялся со скамейки, подхватил Сафонова под мышки.

«Тяжелый до чего», — подумал он и вдруг почувствовал, что мышцы Сафонова мгновенно превратились в сталь. Сафонов выпрямился и ударил Виктора головой, удар пришелся Виктору не в лицо, а в ухо… Звон, как от боя настенных часов, раздался в голове начальника тарного цеха, потом голову словно закутали в плотное, но мягкое одеяло, и он перестал что-либо слышать и ощущать.

Очнувшись, он почувствовал сильную боль в левой половине головы и непонятную тяжесть в области поясницы. Повернув голову направо, он все понял. Шнырь и Хряк уложили его и женщин вниз лицом на пол, а сверху положили вверх ножками скамейку, на которой только что сидел Виктор.

«Предусмотрительные ребята», — подумал о захватчиках Виктор, подумал так, будто не его захватили для каких-то целей осужденные, а кого-то другого, а сам он смотрит фильм, и, если и сочувствует захваченным, то только чуть-чуть…

— Лежать, всем лежать, — говорил Хряк, расхаживая возле голов лежащих, — будете лежать тихо, останетесь живы… Шнырь, дневального.

Шнырь выскочил в коридор и вскоре появился с дневальным по санчасти — высоким парнем в чистой робе, с аккуратной биркой над одним из нагрудных карманов, на которой была четко видна фамилия «Катков», и в шапке, лихо сдвинутой на затылок.

— Видел? — сказал Хряк, кивнув в сторону Виктора и женщин.

— Ага, — ответил Катков. Дневальные в зоне — не последние ребята. Он сразу все понял и готов был выполнить все, что скажет Хряк.

— Скажешь ДПНК, — продолжал Хряк, — что мы взяли заложников. Ко входу пусть никто не подходит, сунутся — всех кончим. И Хряк показал дневальному заточку, а стоящий рядом Шнырь движением фокусника вытащил из рукава телогрейки сразу две.

— Понял? — спросил Хряк у дневального.

Парень кивнул, но Хряка это не устроило. Он сказал:

— Повтори…

Дневальный, путаясь, повторил все, что сказал Хряк…

Потом Хряк долго и не мигая смотрел в глаза парня, от чего тот побелел, как стена, и прорычал:

— Пошел…

По коридору загрохотали сапоги с подковами, и все затихло. Шнырь закрыл двери санчасти на ключ, взятый у Валентины, подтащил ко входу стол.

«Дверь подперли, чтобы ее сразу не смогли открыть», — подумал Виктор и опять удивился, что не воспринимает события, как реальность, несмотря на стоны Семеновны и отвратительнейший запах, который исходил из щелей пола кабинета начальника санчасти.

Хозяин, кум и ДПНК появились перед окном кабинета начальника санчасти. Первые двое были без шинелей и шапок, последний — одет по полной форме.

— Сафонов, — заорал начальник колонии, — прекрати дурить, отпусти людей.

В это время раздался звон разбитого стекла и из окна второго этажа появилась обмотанная шторой рука Сафонова.

— Не пыли, начальник, — сказал Хряк в разбитую шибку, — людей я тут же отпущу, а ты выпусти из ШИЗО Бузу.

— Прекратить, — закричал начальник, но голос его сорвался, и он некоторое время шевелил губами, не произнося ни слова, как рыба.

Кум пытался остановить его, но начальнику словно вожжа под хвост попала. Он снова обрел голос и стал грозить Сафонову.

— Кончай базар, — перебил его Хряк, — нам много не надо, выпустишь Бузу, отпустим людей.

— Да я вас…

— Даю пятнадцать минут, если здесь не будет Бузы, зарежу лейтенанта. Время пошло… И не хитри, убьешь одного, второй — всех замочит…

И Хряк так же, как и дневальному, показал начальнику колонии заточку.

Начальник прослужил в МВД двадцать три года и всякого навидался. Но за все это время его впервые так унизили. С Хозяином все, даже самые отпетые зэки, разговаривали уважительно. Конфликтовать и дергать в зоне можно кого угодно, но не начальника колонии, потому что начальник не просто зовется Хозяином — он действительный хозяин и не только сотрудников колонии, но и тех, кто мотает срок, ибо от него в жизни осужденных зависит многое, если не все.

Оплеванный начальник продолжал стоять перед окнами санчасти, а Хряк задернул шторку, еще раз подчеркнув, что сейчас он — хозяин положения.

Два желания боролись в начальнике колонии: разнести в пух и прах захватчиков или не делать ничего, спустить все на тормозах, авось обойдется.

У начальника было несколько минут, чтобы дать команду выломать дверь и попытаться спасти заложников. Хотя спасти — громко сказано, если Хряк и Шнырь не блефуют, заложников не спасти… Хреново это, но ничего не поделаешь — погибли при освобождении… Однако здесь было одно «но». Если бы такое случилось после доклада в управлении и получения санкции на освобождение, тогда было бы ничего. А так ему крепко намылят шею… И начальник дал команду освободить из ШИЗО Бузу.

Бузу, или Арбузова, одного из колонистских авторитетов, привели под окна санчасти прямо в наручниках. Начальник, стоявший рядом с ним, закричал:

— Сафонов…

Шторки окна раздвинулись, и показавшийся там Хряк сказал:

— Пусть подойдет к дверям…

Начальнику хотелось быстрее покончить с унижением, которому он подвергался, и он не придумал ничего лучшего, как сказать Бузе: «Иди», от волнения забыв даже снять с него наручники.

Шнырь открыл Бузе дверь, и тот вошел в коридор, вдвоем они снова придвинули стол к дверям. Шнырь бросился в кабинет, нашел среди рассыпанных на полу бумаг железную скрепку, согнул ее и открыл таким образом наручники на руках Бузы.

Буза, пока Шнырь освобождал его от оков, не проявил ни малейшего беспокойства. Он вел себя сообразно своему положению в зоне, так ведет себя лев, позволяя прикоснуться к себе другому только для того, чтобы тот другой вытащил у него из лапы занозу.

Буза не был здоровяком, как Хряк, и ловкачем, как Шнырь, но тем не менее все заложники поняли, что главный здесь он и только он.

Он тут же дал команду разбить стекла в шкафу с медикаментами, перетащить шкаф в коридор и забаррикадировать дверь. И Шнырь послушно, а Хряк с некоторой неохотой выполнили эту команду. Он приказал Шнырю приковать наручниками к батарее лейтенанта, а женщин поднять с пола и посадить на скамейку, связав их шпагатом спина к спине.

И то, и другое Шнырь проделал с той же ловкостью, с коей карманники извлекают бумажник из заднего кармана брюк, именуемого у «специалистов» чужим.

Потом Буза посочувствовал Семеновне и спросил Валентину, что дать бухгалтерше, чтобы у нее прошла зубная боль. На что Семеновна пыталась замахать связанными руками, поскольку что-что, а зубная боль у нее прошла.

Сделав все это, Буза показал себя рачительным хозяином, который сначала накормит свою скотину, а уж потом опустится до разговора с соседом.

— Нам ничего не надо, — сказал он начальнику колонии, выглянув в окно, так же, как это делал Хряк. Будете хитрить, всех пришьем. Звони в Н-ск — нам нужен прокурор области, — разговаривать будем только с ним… — и, усмехнувшись, добавил: — Конец связи…

Следственный изолятор, который все в Каминске звали просто тюрьмой, стоял на взгорье. Место это пятьдесят лет назад было окраиной города. Но время шло, город рос и со всех сторон окружил высокие стены тюрьмы, а сама тюрьма в окружении домов частного сектора стала похожа на средневековую крепость, куда обычно прятались от набегов неприятеля жители близлежащих деревень.

Однако Каминская тюрьма не была защитницей каминцев, скорее наоборот. От нее исходила некая отрицательная энергия, которая, распространяясь вокруг, отравляла жизнь взрослых и детей. Особенно детей. Подростки, выросшие возле тюрьмы, знали жизнь за ее стенами так же хорошо, как их сверстники знают жизнь заводов и фабрик, возле которых живут. И многие из них, по достижении зрелости, уходили под крышу Каминской тюрьмы. Для одних она становилась местом работы, для других — местом отбывания наказания…

Внучек открыл первую дверь маленького тамбура-предбанника. В дежурной комнатке, отгороженной от тамбура большим куском плексигласа, сидел прапорщик. Внучек бросил ему в выдвижной ящичек удостоверение личности. Прапорщик, отлично его знавший, тем не менее долго сравнивал фотографию с предъявителем и, наконец, вернул удостоверение обратно. После этого раздался щелчок, возвестивший, что запор второй двери открыт, и Внучек прошел через нее и стал подниматься на второй этаж, где располагался кабинет начальника.

— Ага, вот еще один член «тройки», — съехидничал начальник Каминского горотдела милиции Узякин. Он восседал за столом начальника изолятора. За приставным столиком сидел командир батальона охраны МВД Собинов, который, в отличие от своего знаменитого однофамильца, совсем не имел голоса, но петь обожал, особенно после употребления спиртного.

Узякин чувствовал себя хозяином положения и кабинета, так как в подобных случаях он становился старшим оперативным начальником.

— Раздевайся, думать будем, — сказал он.

— Мыслители собрались, — буркнул комбат и выругался.

Ругательство вызвало кривую улыбку у Внучека, на что Узякин мгновенно отреагировал:

— Он у нас интеллигент, не ругается… и правильно делает, а то Боженька язык отбоярит… гы-гы…

В кабинете появился начальник изолятора — пятидесятилетний мужик, седой, аккуратный, звали его Михал Михалычем, подчиненные называли Михалычем, а хохмач Узякин — начтюрьмом. Михалыч появился с кофейником в руках. Кофейник был тут же поставлен на подоконник, включен в сеть, а начальник изолятора полез в стол за чаем.

Чай — первое дело в тюрьме. Пришел к тебе по делу человек со стороны — поставь ему чай, если ты, конечно, уважаешь его и хочешь сдвинуть дело с мертвой точки, хочешь поощрить или поддержать осужденного или подследственного — напои его чаем. Чай — тюремная валюта, в ней, если вспомнить Маркса, все вещи и услуги отражают свои стоимости.

Раньше тюремные правила не позволяли подследственным и осужденным иметь и заваривать чай в камерах, но все уважающие себя «сиденцы» его имели. Сейчас времена изменились, заваривать и пить чай разрешено, но возникла другая проблема — чая нет… Исчез он из магазинов на воле. Об этом все знают, но тем, кто попал в тюрьму до перестройки этого не объяснишь, не верят они, что такое может случиться. Они считают, что администрация их накалывает, зажимает чай, и, конечно, бузят и дергают Михалыча и его ребят, требуя чая.

Забулькал кофейник. Михалыч бросил в него заварку, выдернул штепсель из розетки, замотал кофейник полотенцем и удул куда-то по своим делам: что ему чужие заложники, не в его же тюрьме их захватили.

Михалыч пришел работать в изолятор четыре года назад в надежде получить здесь звание подполковника. Должность «начтюрьма» была «вилочной» и при определенном наполнении изолятора спецконтингентом можно было надеяться на вторую большую звезду.

Однако почти в то же время началась кампания по борьбе с пьянством, и, что удивительно, количество спецконтингента в первые ее месяцы сократилось чуть ли не вдвое.

Большое уитэушное начальство из Н-ска обрадовалось такой «тенденции». В управлении ИТУ кто-то написал служебную записку, что изолятор в Каминске со временем придется закрыть. Но потом все вернулось на круги своя. Шок прошел, и изолятор стал набирать спецконтингент в полтора раза больше, чем раньше, то есть до кампании. Однако в головах начальников «тенденция» снижения так и осталась, и Михалыч до сих пор ходит в майорах, тогда как его бывший начальник по горотделу милиции Узякин, человек относительно молодой, получил звание подполковника.

— Итак, господа офицера, — начал начмил, — что мы имеем… Трое осужденных из Тараканинской тюрьмы, тьфу, колонии захватили трех заложников. Докатилась и до нас эта зараза…

Внучек хотел сказать, что эта зараза докатилась давно, но вспомнил, что Узякин говорит только за свой район, и сдержался.

— Кому приходилось работать по освобождению заложников? Ага, никому… Значит, будем исходить из здравого смысла, тем более что сейчас все к этому призывают. Так?

— Так, — ответил Внучек, — но не грех вспомнить и то, чему нас в бурсе учили.

— А в бурсе нас этому не учили, — обозлился Узякин, — в бурсе нам говорили, что организованная преступность, терроризм, захваты заложников совершаются только там, это их явления и нам они не присущи…

— Да хватит вам, — вмешался Собинов. Он был человеком военным, много говорить не привык, однако положение члена «тройки» обязывало что-то говорить, и он был рад, что это «что-то» было попыткой примирить двух других членов «тройки».

— Ну ладно, так ладно, — сказал Узякин и выругался, — что-то нервы стали сдавать. Из чего будем исходить?

— Из главной задачи, — ответил Внучек и хотел добавить из какой, но в последний момент сдержался и дал возможность высказаться главному оперативному начальнику.

— Спасти людей, — произнес Узякин, — спасти людей, а что для этого нужно?

— Для этого нужны люди, — вставил свое слово Собинов…

— Конечно, — согласился Внучек, — но для того чтобы подключить людей, нужно располагать информацией о тех, кто захватил, и о тех, кого захватили.

— Устами молодежи, — сказал Узякин, объединяясь этой фразой с Собиновым, которому тоже было под сорок, в отличие от тридцатитрехлетнего Внучека, — а что мы знаем о тех и других?

— Ничего, — съехидничал Собинов и улыбнулся, видимо, радуясь тому, что так ловко участвует в беседе.

— Правильно, — поддержал Узякин, поэтому я сейчас позвоню в управление…

— Есть лучший вариант, — перебил его Внучек. В корпусе три телефона: здесь, в спецчасти и оперчасти. Расходимся по кабинетам и каждый через своих коллег постарается урвать часть информации о захватчиках и заложниках. Мы звоним в Н-ск, а Дмитрий Иванович в Тараканино: одна из его рот несет там охрану. Разбегаемся?

— Разбегайтесь, — скомандовал Узякин, — я как старший оперативный начальник останусь здесь.

Арбузов, — кричал начальник колонии в окно кабинета врача санчасти. — Повезло вам: прокурор области был в командировке в Каминске и теперь вылетел к нам на вертолете. Отпусти женщин хотя бы, все выглядеть лучше будешь перед прокурором.

— Мне с прокурором детей не крестить… прилетит, поговорим, — сказал Буза даже не отдернув шторку окна.

Буза был занят. Он в очередной раз проводил «работу» с заложниками. Делал он это так, как когда-то делал один из «воспетов» в ВТК, где Буза отбывал первый срок. Он ходил туда-сюда рядом со скамейкой, на которой сидели женщины и прикованный к батарее водяного отопления Виктор.

— Еще раз повторяю, — говорил Буза тоном учителя начальных классов, — вам ничего не сделают, если вы не начнете геройствовать. Это относится к вам, гражданин начальник. Сидите спокойно, все, что вам нужно, дадим, надо пить — пожалуйста, надо есть — ноу проблэм, в туалет — Шнырь проводит, станет поспокойнее — руки развяжем. У нас к вам ничего нет. И у вас к нам ничего быть не должно. Ты на Хряка зла не держи, ты вон какой здоровый (Буза был тонким психологом и знал, на каких струнах мужского самолюбия можно сыграть в присутствии женщин), Хряк не стал бы тебя бить, но, сам понимаешь, у нас правило: ты нам не мешаешь — мы тебя не трогаем.

Хряк и Шнырь стояли в коридоре и смотрели на беседу через проем открытой двери. На подвижном лице Шныря была написала полная поддержка всего, о чем говорит Буза. Хряк же чуть кривился: он был человеком, о которых в зоне говорят «живет на кулаках», и к болтовне относился с презрением.

— Шнырь, — сказал Буза своему подручному, закончив воспитательное мероприятие, — дуй к дверям, менты там пост установили, скажи, чтобы пожрать принесли.

— Понеслись, как душа в рай, — сообщил Шнырь, — вернувшись через минуту.

— Заберешь шамовку, — инструктировал его Буза через несколько минут, — скажешь, чтобы поставили и отошли, скажешь, что первое движение в сторону двери, и заточки у них в горле.

Спустя четверть часа заложники были отгорожены от захватчиков ширмой, за которой в обычное время осматривали больных, а посредине кабинета сооружен стол, в центре которого стоял бачок с кашей, в которой плавали кусочки мяса, рядом лежали алюминиевые ложки, и булка черного ждала своей участи.

Шнырь затащил из коридора скамейку и спросил Бузу:

— Начнем?

Буза словно не слышал его. Он долго держал паузу, в ходе которой Шнырь почувствовал себя полным ничтожеством, а потом произнес:

— Ты, что — зачуханец? Смотайся еще раз, скажи, что нужны ложки и вилки из ментовской столовой и тарелки тоже, и пусть кончат шутить, козлы, и чай пусть принесут, да не в отрядах возьмут, а у себя пошарят.

С чаем, вилками и тарелками дело шло не так споро, и Шнырь и Хряк чуть было не изошли слюной. Шнырь даже стал побаиваться, что Бузе вздумается выбросить холодную кашу и потребовать новой.

Но вот все, что требовалось, оказалось на столе. Однако Буза опять не торопился. Он сходил к входным дверям, проверил, надежно ли приперты они столом и шкафом. Даже если их вышибут тараном, на это уйдет секунда, другая, да еще десять метров по коридору, за это время заложники будут трижды мертвы: Буза слов на ветер не бросает…

Потом он вернулся в кабинет, но не сел на скамейку, а кивнул Шнырю. Шнырь понял его и пошел за ширму. Никто из заложников есть не согласился, только после этого, поощренный взглядом Бузы, Шнырь двумя сложенными ложками разложил кашу и мясо по тарелкам, дождался, пока ложку возьмет Буза, и начал метать, Хряк поглощал пищу, как рвал, два жевка и ложка снова устремлялась в тарелку.

Один Буза ел неторопливо, словно не отбыл восемь суток в ШИЗО, а был пресыщен пищей, прежде чем поднести ложку ко рту, он медлил, будто раздумывая, делать ему это или не делать. И здесь становилось ясно, почему на воле Бузу принимали за сына большого начальника. И не только принимали, но Буза и сам нередко представлялся таковым.

— Папа у меня член ЦК, — говорил он, — а мама простой врач.

Он не был мошенником, но вполне мог стать, ибо в нем был талант артиста и то, что помогает не только выжить в зоне, но и управлять другими, — воля, которая непонятным образом размещалась в его тщедушном теле.

После еды Буза и Хряк закурили по сигарете. Шнырь, решивший было сбросить грязные тарелки в угол кабинета, в последний момент передумал, потому что натолкнулся на взгляд Бузы и понял, что тому это не понравится.

Он унес тарелки и вилки из комнаты и вернулся с кипой «Медицинской газеты», которую выписывал на санчасть находящийся в отпуске начальник медслужбы колонии.

Шнырь ловко скрутил из газет несколько фитилей, замотал руку халатом Валентины, взял этой рукой кружку с водой, зажег один из фитилей и поднес ко дну кружки. Меняя фитили, Шнырь быстро довел воду до кипения, бросил туда пачку чая и опять поднес фитиль к кружке. Пенная шапка вспучилась и чуть было не выплеснулась на пол, но Шнырь убрал огонь, а затем еще несколько раз подносил его ко дну кружки, заставляя шапку то появляться, то исчезать.

Затоптав последний фитиль, Шнырь поставил кружку на стол, закурил сигарету, сдул с чая коричневую пену, сделал небольшой глоток и передвинул кружку Бузе. Тот выждан некоторое время, сделал свой глоток, после чего подвинул кружку Хряку и затянулся «Примой».

— Кайф, — сказал Шнырь, когда кружка вновь пришла к нему.

Буза и Хряк ничего не ответили, но по их лицам было видно, что они с этим согласны.

— Ну, чем богаты? — спросил Узякин Внучека и Собинова, когда те возвратились в кабинет начальника изолятора.

— Чем богаты, тем и рады, — ответил один Внучек не слишком любезно, потому что ничего интересного и нового он в информационную копилку «тройки» не внес. Он только что связался с начальником отделения, тот позвонил по оперсвязи в Н-ск, а там сообщили то, что уже было известно: «какие-то осужденные, захватили каких-то заложников». Кто они? Что представляют из себя заложники? Что толкнуло на этот шаг первых и в каком состоянии вторые? Не ответив на эти вопросы, нельзя было планировать мероприятия по освобождению.

Но Внучек напрасно злился на своих коллег. Коллеги Узякина и Собинова тоже ничем не помогли.

— Слушай, Кутузов, — бесцеремонно обратился к Собинову Узякин, — а ты куда звонил? В Н-ск, что ли?

— Да, — чистосердечно сознался Собинов.

— Ну ты даешь, что они в Н-ске за триста верст от Тараканино могут знать, тебе же советовали позвонить в Тараканино.

— Я звонил, но там все время сбрасывает, и идут короткие гудки.

— Короткие гудки, короткие гудки, — передразнил его Узякин, — ну КГБ, помогай коллеге. Я знаю, у тебя везде свои люди.

— Пиши номер на бумаге, — сказал Внучек Собинову.

Пока комбат искал ручку, Внучек набрал 07 и связался со старшей телефонисткой.

— Марина Владимировна, помочь надо спецслужбам, срочненько номер в Тараканино. Давай телефон… Разговор на наш счет.

Собинов занимал телефон добрых двадцать минут. Он что-то записывал на листке бумаги, переспрашивал командира роты охраны, опять что-то записывал. К концу разговора он основательно взмок от такой непривычной «интеллектуальной» работы.

— Ну? — спросил его Узякин, когда тот положил трубку телефона на рычаг.

— Наливай, — словно не слыша Узякина, произнес комбат. Ему было приятно, что Узякин хоть как-то зависит от него, и он хотел оттянуть момент, когда утратит преимущество в информированности.

Михалыч поставил чашки на стол и разлил остывший чай.

— К чаю, к сожалению, дать ничего не могу, — сказал Михалыч, — даже «дунькина радость» сейчас дефицит, на отоварку не хватает.

— Да-а, — подколол его Узякин, — времена настали, даже в тюрьме стало плохо жить, докатились…

— А что вы имеете против тюрьмы, — обиделся Михалыч, — тюрьма как тюрьма, не хуже многих.

— Ну что ты, — продолжал язвить Узякин, поддразнивая своего бывшего заместителя, — она одна из лучших.

— Так оно и есть, — вмешался Внучек, защищая Михалыча, с которым ему приходилось часто работать и одновременно стараясь не задеть самолюбие Узякина, — я в своей жизни много тюрем видел и прямо скажу, у Михалыча здесь порядок, во всяком случае, никто не голодает и вшивости нет.

Узякин и сам понимал, что говорил ерунду, зашел слишком далеко и был благодарен Внучеку за вмешательство.

— Ладно, — буркнул он, отодвигая чашку от себя, — Каминская тюрьма — лучшая тюрьма в мире. Так что нам скажет командир батальона?

Собинов взял в руки лист с записями и начал:

— Двое осужденных…

— Как двое? — перебил его Узякин.

Комбат бросил на начмила взгляд, укоризненный и терпеливый одновременно, и повторил:

— Двое осужденных: Сафонов, пятьдесят восьмого года рождения, статья 145, семь лет, и Клевало, шестидесятого года рождения, 144-я, пять лет, утром пришли в санчасть и захватили в качестве заложников фельдшера, женщину, которая пришла на прием, и сотрудника колонии…

— Должность и звание, — переспросил его Узякин, как будто это имело какое-то значение.

— Лейтенант, — ответил Собинов, — начальник производства. Захватчики забаррикадировались в санчасти и потребовали, чтобы им привели некоего Бузу, который сидел в ШИЗО.

— За что сел в ШИЗО Буза, — спросил Внучек, — это может быть важно.

— Буза заварил большую кашу, стал бодаться со старым вором — Чубатым. Хозяин, конечно, знал об этом, ему два медведя в одной берлоге не нужны, и он посадил за какую-то провинность Бузу в ІІІИЗО. Хозяину спокойней с Чубатым, тот не такой молодой и шустрый, как Буза.

— Во, — сказал Узякин и потер рукой об руку, — становится теплее.

— Теплее, но не совсем, — ответил комбат, — на освобождении Бузы они не остановились, а заявили, что хотят говорить с прокурором области.

— Не ниже, — съязвил Узякин.

— Да, — подтвердил комбат, — на счастье начальника колонии в Каминске в командировке был заместитель прокурора области. Он вылетел вертолетом в Тараканино. Но там захватчики заявили, что прокурор им был нужен для того, чтобы ночью не перестреляли, и потребовали перевода в другую колонию либо в ближайший изолятор.

— Ага, — сказал Узякин, — совсем тепло, значит, к нам. Значит, недаром собрались…

— В обидах чертах понятно, — перебил Узякина Внучек, — теперь надо разобраться с распределением ролей в этой троице.

— Распределение обычное, — ответил комбат, посмотрев в свои записи, — Буза — голова, я даже думаю, что все это организовал он, а не Сафонов и Клевало. Сафонов-Хряк — солдат, бык. Клевало-Шнырь — парняга на побегушках, хотя тоже опасен: ткнуть заточкой ни ума, ни авторитета не надо.

— Арбузов, Арбузов, с вами будет говорить прокурор области, — хрипло кричал начальник колонии. Он был уже в шинели и шапке, из-под которой торчали седые виски, еще утром цвет их был совершенно иной: начальник крепко переживал случившееся.

Буза отодвинул край шторки и посмотрел вниз, рядом с начальником стоял мужчина лет пятидесяти в норковой шапке и короткой дубленке. Сзади него были двое смуглых бойцов из роты охраны, которые, в нарушении всех инструкций, запрещающих появление в зоне с оружием, были вооружены автоматами.

— Мне нужны доказательства, — проорал Буза в разбитую форточку.

— Я хочу с вами поговорить, — сказал мужчина в дубленке, — возможно, один на один…

— Мне нужны доказательства…

— Доказательства чего? — не понял прокурор и обратился к начальнику колонии.

— Они не верят, что вы — прокурор области.

— Я — заместитель прокурора, — ответил мужчина в дубленке.

— Я не могу отпустить вас одного, — произнес начальник, а про себя подумал: «Если они и тебя захватят — мне конец».

— Ну почему же, — сказал зампрокурора области, — если они дадут гарантии…

«Какие гарантии», — чуть было не вырвалось у начальника, и только сознание высокого положения мужчины в дубленке остановило его от крутого ругательства.

— Как будем выходить из сложившейся ситуации? — спросил мужчина.

— Нужно встретиться на нейтральной территории.

Договорились неожиданно быстро. Буза предупредил, что во время переговоров заточки будут на глотках у заложников и что, если он через пять минут не вернется в санчасть, заложников зарежут.

Через некоторое время в коридоре возле санчасти Буза встретился с представителем прокуратуры.

Мужчина в дубленке предъявил ему свое удостоверение. Буза проверил его и не стал ломаться, говорить, что они требовали прокурора, а им предоставили только зама, хотя такой вариант прогнозировался.

— Мы пригласили вас, — начал Буза торжественно и настолько уверенно, что прокурору показалось, что они либо сто лет знакомы, либо зам у Бузы на посылках, — для того чтобы оскорбленные начальники не расстреляли нас ночью вместе с заложниками. Теперь мы уверены, что они этого не сделают, и выдвигаем последнее требование: наш разговор продолжится в другой колонии. Туда мы поедем с заложниками и в вашем сопровождении. Даем полчаса на приготовления… полчаса… Если через тридцать минут будет готов автомобиль — освобождаем одного из заложников, и так далее.

Буза повернулся и пошел прочь к дверям санчасти, за которыми его ждал Шнырь. Прокурор не успел сказать ни слова, хотя перед встречей мысленно прокрутил в голове речь, где много внимания уделил последствиям, которые могут наступить для захватчиков, если они…

Вернувшись в административный корпус, прокурор изложил все, что сказал ему Буза.

Начальник колонии был против такого варианта событий.

— А вдруг по дороге что-нибудь случится, они подумают, что это попытка освободить заложников, и покончат с ними? — произнес он, думая про себя, что если заложников освободят здесь, то он будет начальником колонии, у которого захватили заложников, но тут же освободили. Если же осужденные вместе с заложниками уедут — он будет просто начальником колонии, у которого зэки захватили заложников.

— У нас нет другого выхода, — сказал прокурор, — это долгий путь, но бескровный…

— Надо попробовать уговорить их не брать с собой заложников, — предложил начальник колонии прокурору, — они вам поверят.

На этот раз переговоры прокурора с Бузой проходили через двери санчасти.

Буза был непреклонен и, сколько ни уговаривал его прокурор оставить заложников, сколько ни гарантировал перевозку захватчиков в Каминский изолятор, стоял на своем. И чтобы поставить все на свои места и еще раз напомнить, кто у кого в руках, сказал:

— Осталось пятнадцать минут.

Это подействовало, и уже через десять минут перед окнами санчасти стоял автозак.

— Отпусти литера, — попросил Буза Шныря. Тот пошел в кабинет, но тут же вернулся.

— Он не хочет бросать женщин.

Хряк, услышав это, поднялся со скамейки, чтобы сделать так, как сказал Буза, но тот остановил его движением руки. Он сам сходил в кабинет, поговорил с Виктором, а потом дал команду Шнырю развязать Семеновну.

Поскольку в зоне все уже знали, что прокурор договорился с Бузой о переброске захватчиков и заложников в Каминск, напряжение и ожидание возможной ошибки со стороны захватчиков прекратились. Пост возле дверей санчасти был снят, и поэтому Семеновну у выхода на улицу никто не встретил. Она немного постояла на крыльце и спустилась по ступенькам вниз.

«А ведь зубы у меня не болят», — подумала она и опустилась на затоптанный сапогами осужденных снег: силы оставили ее…

— Теперь о заложниках, — сказал Внучек…

— Заложники-то нам зачем? — поинтересовался Узякин.

— Он правильно мыслит, — поддержал Внучека комбат, — как они себя ведут и поведут — будет зависеть тактика освобождения.

— Тактика, — скривился Узякин, — грамотные все…

— Парень — человек молодой, ему лет двадцать пять. Он начальник тарного цеха, поэтому его жизнь вне опасности.

— Почему ты так решил? — спросил Узякин комбата.

— Видишь ли, ты имеешь дело с преступниками на свободе, а мы за проволокой. Весь персонал в зоне для зэков делится на чистых ментов и тех, кто носит ментовскую форму, но их функций не выполняет — это мастера, начальники производств, врачи, библиотекари, учителя школ.

— Ну тогда и второй бабе ничего не грозит, — проронил Узякин.

— Дай Бог, — ответил не верующий в Бога комбат, — для нее есть иная опасность.

— И эта опасность реальна, если они задумали нечто иное, чем выезд из одной зоны в другую, — поддержал комбата Внучек.

— Ну ты их переоцениваешь, — возразил Узякин, — это обычные зэки, а не представители спецслужб, гы-гы-гы…

— А ты их недооцениваешь, — вмешался комбат, — ты посмотри, тут что-то не так, уж очень ловко они действуют, и все у них получается. Старую женщину отпустили, правильно: двух заложников им вполне хватит в дороге. Третий бы только помешал.

— Если они таким образом решили выбраться из колонии, то нам повезло. Но если они, а их поведение это подтверждает, выбравшись из колонии, выдвинут новые требования… Потребуют машину и попытаются оторваться от погони вместе с заложниками, вдруг их сообщники ждут, — сказал Внучек.

— Ну размечтались, фантазеры, — произнес Узякин.

— Все это надо иметь в виду и быть готовым к любым поворотам, — сказал комбат, — аппетит приходит во время еды. Они, даже прибыв сюда, могут заявить, что берут заложников камеру. Они понимают, пока заложники у них в руках — они хозяева положения — тузы, а мы — шестерки.

— Да ладно вам, пессимисты, — сказал Узякин, — о тех, кто приедет к нам, мы уже знаем, теперь посмотрим, чем сами располагаем, посчитаем силы и средства, а также осмотрим плацдарм, на котором проводить боевые действия.

Буза смотрел на автозак долго, словно был экстрасенсом и пытался проникнуть в его внутренности, в которых могла прятаться их смерть.

Вокруг машины не было ни души, но это не вызывало чувства успокоения, скорее наоборот: автозак с открытыми дверьми напоминал Бузе мышеловку.

Буза вел наблюдение из другого помещения — процедурного кабинета. Хряк был в кабинете начальника с заложниками, а Шнырь стоял сзади, готовый выполнить любое указание Бузы.

— Выверни карманы, — неожиданно потребовал Буза.

Глаза Шныря метнулись в разные стороны. Но тем не менее он вывернул оба кармана робы и положил на подоконник несколько стандартов теофедрина, «конфискованных» им у Валентины.

Буза сгреб их одной рукой и выбросил в форточку.

Сделал он это так же ловко, как сбрасывал в отбой лишние карты, и даже опытный в этих делах Шнырь не заметил, как он прижал мизинцем к ладони один стандарт лекарства.

— Выберемся отсюда, — сказал он Шнырю назидательно, — все иметь будем, споткнемся, нас в капусту покрошат. А сейчас крой к машине, проверь все.

В окно было видно, как Шнырь появился на плацу, подошел к машине, с опасной заглянул внутрь будки, так, наверное, смотрит в пасть льва начинающий дрессировщик, потом он запрыгнул внутрь, осмотрел будку, заглянул под лавки, в два боксика, в которых обычно возят лиц, нуждающихся в изоляции от других осужденных, затем выпрыгнул на землю и уже с большей уверенностью и даже некоторой бесшабашностью глянул под будку и в кабину.

Проделав все это, он заложил в рот два пальца и по-разбойничьи свистнул, хотя этого можно было и не делать. Буза внимательно наблюдал за ним из окна.

Буза вошел в кабинет начальника санчасти, где на скамейке сидели Виктор и Валентина, а перед ними стоял Хряк с двумя заточками в руках. Буза снял с Виктора наручники и сказал:

— Сейчас я с дамой пойду в машину, а ты останешься здесь, когда мы скроемся в будке, пойдете вы. Чем быстрее мы отсюда уедем, тем быстрее вы попадете к себе домой. Нам вашей крови не надо, но и… об этом мы уже говорили. Одевайтесь теплее…

Буза лично проследил, чтобы Валентина одела все теплое, что было у нее в кабинете, сказал: «Идем», причем произнес это слово настолько непринужденно, что у всех присутствующих в кабинете на душе стало чуть спокойнее.

У выхода на улицу Буза попросил у Валентины прощения, левой рукой обхватил ей шею, а правой демонстративно приставил заточку к сонной артерии.

— Начальники, — заорал он, — без дураков, я иду.

Когда он был уже на середине пути из-за дощатого забора, где складировалась и ремонтировалась старая «мебель» жилой зоны, раздался голос:

— Бежишь, Буза?

Но Буза и ухом не повел: не пристало человеку, занимающемуся столь серьезным делом, отвлекаться на такие мелочи.

Шнырь подал Валентине руку, и все трое скрылись в будке.

Настала очередь Хряка.

Он так же, как и Буза, обхватил голову Виктора одной рукой, другой приставил заточку к горлу и двигал заложника впереди себя, как катер двигает впереди себя баржу, разница между ним и Бузой была в том, что делал он это все не так элегантно и плотно прижимал свою голову к голове Виктора, прикрываясь от воображаемого снайпера.

Шнырь так же, как и Валентине, помог Виктору забраться в будку, Хряк влез туда сам, дверь закрылась, и тут же в окно будки показалась голова Бузы.

— Начальник, — заорал он, — разговор есть.

К машине подошел ДПНК, но Буза не стал с ним говорить и дождался начальника колонии. Буза потребовал: принести жратвы в дорогу, часы — непонятно для чего, ведро — для возможных естественных надобностей женщины, три телогрейки, чтобы не так трясло.

ДПНК принес все перечисленное, а начальник попытался еще раз поговорить с Бузой:

— Арбузов, ты своего добился, не стоит испытывать судьбу, отпусти их и езжайте на здоровье.

— Э, нет, начальник, — ответил Буза, — только я их отпущу, мое путешествие тут же закончится, а я этого не хочу.

— Да брось ты, — говорил начальник, придавая своему голосу если не отеческий оттенок, то дружеский, коим говорят после того, как сделают глоток чая из одной кружки, — кому вы нужны сейчас, вон и прокурор говорит, что вам лучше будет, если вы ребят отпустите.

— Все, начальник, закончили, — оборвал Буза, — мне будет лучше, если они будут при мне. И не пудрите мне мозги, я вас, как рентген, насквозь вижу.

Начальник отошел от машины, удивляясь интуитивной прозорливости Бузы, потому что буквально в то время, когда Буза и Хряк перемещались с заложниками в автозак, в колонию прибыла группа захвата, которой командовал двухметровый капитан из Н-ска, а с ними приехал генерал-майор внутренних войск Маров, хотя сам Маров считал наоборот: это он прибыл в тараканинскую колонию, а уж с ним приехала группа захвата.

Маров и капитан были недовольны тем, что начальник колонии не дождался их и дал возможность захватчикам спрятать заложников в машину, а саму машину выставить так, как было удобно одним захватчикам: посредине плаца.

— Ну ты… додумался, — распекал Маров начальника колонии в присутствии и младших по званию, и подчиненных, — хреновей ты ничего не мог придумать.

Начальник стоял перед генералом красный как рак и время от времени говорил:

— Виноват, таш генерал, виноват…

Начальник мысленно рвал волосы на голове, и не только потому, что ему был неприятен начальственный разнос. Он мог бы затянуть предоставление автомобиля, и заложников освободили бы в его колонии. А теперь было ясно, что упущен удобный случай и все другие, по закону подлости, будут неудачны, и начальник был уже согласен с тем, чтобы освобождение заложников произошло не у него в колонии, потому что теперь ничего хорошего ждать не приходилось.

Генерал продолжал выходить из себя. Ему не хотелось ехать по мерзлой и кочковатой дороге полтораста километров, да потом еще разбираться с захватчиками в Каминске, тогда как это можно было сделать сейчас и уже к вечеру улететь в Н-ск.

Капитан тоже был недоволен. Он считал и себя, и своих ребят специалистами по рискованным операциям, и его не прельщала роль конвойных, которая отводилась его подразделению в случае отъезда.

Прибежавший ДПНК, неумело козырнув, стал докладывать начальнику колонии, что Буза требует его.

Генерал, для которого подобное нарушение субординации было серпом по горлу, взъярился, поставил ДПНК по стойке «смирно» и стал воспитывать, суть «воспитания» сводилась к тому, что ДПНК в свои сорок с липшим лет не научился отличать подполковника от генерала и не знает, что прежде чем обратиться к подполковнику, нужно испросить об этом разрешения старшего по званию.

ДПНК стоял перед генералом не менее красный, чем его начальник. И так продолжалось бы долго, не вмешайся прокурор.

— Что там у вас, — перебил он «беседу», поскольку был человеком гражданским и генералу не подчинялся.

— Буза, тьфу, Арбузов требует начальника колонии.

— Что? — взбеленился генерал, услышав это. — Требует… да я ему.

— Семен Владимирович, — произнес прокурор, — давайте выслушаем…

— Арбузов сказал, чтобы пришел начальник колонии и что ему не нравится задержка.

Возникла пауза. Начальник обратился к генералу с разрешением выйти.

— Иди уж, — махнул рукой генерал.

— В чем дело, начальник, — спросил Буза хозяина, когда тот подошел к машине, — почему стоим?

— Арбузов, — ответил начальник укоризненно, — это у вас все просто, пришли, сели и давай ехай, а у нас конвой не готов.

— Валерий Александрович, — послышался голос из глубины будки, — надо ехать, Валентине плохо.

— Валя! — спросил начальник. — Как ты?

— Ничего, ничего, — ответила Валентна.

— Холодно ей, — вмешался Шнырь.

— Я сейчас, Валя, сейчас, — заторопился начальник, — что-нибудь тепленькое принесу… Миша, Миша, принеси одеяло для Валентины.

— Да, еще вот что, — добавил Буза, после того как ДПНК принес и сунул в окно будки автозака одеяло, — не нравятся мне эти задержки, и ты знай… остановится зак в шлюзе или на стену «случайно» налетит, завалим обоих, на тебе кровь их будет.

Начальник, сердцем чуя неладное, помчался в административный корпус, там, в его кабинете, завершал ось короткое совещание, в котором участвовали Маров, прокурор и капитан — командир группы захвата.

— Возьмем их в шлюзе, — сказал Маров начальнику колонии, когда тот вошел в кабинет, — машина резко остановится напротив дверей от вахты, они потеряют равновесие и ребята успеют ворваться в будку.

— Они закрыли дверь на палку, — сообщил начальник и, нарушая субординацию, опустился на стул, — Буза предупредил, что они будут готовиться к остановке машины в шлюзе, если остановка будет — они убьют заложников.

— Блефуют, — ответил Маров.

— Нет, в таком случае так нельзя, — вмешался прокурор, — тут, будь ребята молниями, они все равно опоздают. Уж лучше это сделать в пути или вообще не делать, если они по дороге не потребуют еще чего-нибудь.

— Ну черт с вами, — сказал генерал, — едем, но в поле это сделать будет еще труднее, а-а…

Гора упала с плеч начальника колонии: все же не у него кровь прольется.

Буза сдержал свое слово, Шнырь и Хряк держали заточки рядом с головами заложников, пока автомобиль не выехал за ворота колонии. Затем Валентину и Виктора заперли в «изоляционных» боксиках-стаканах, а сами уселись в будке. Буза посмотрел на часы и впервые за весь день удовлетворенно ухмыльнулся.

— Так чем мы располагаем?

— Пяток прапорщиков я могу выделить, — пообещал Михалыч.

— Плюс десяток моих ребят из горотдела, — подхватил Узякин, — желательно помоложе.

— Желательно побледнее, — съязвил Собинов, в который раз удивляя присутствующих, считавших его служакой, который двух слов связать не может и заставляет всех ходить строем.

— Почему побледнее, — не понял Узякин.

— Потому, что с такими румяными рожами они на зэков не похожи, — пояснил Собинов ехидно.

— Ох, остряк, — сказал старший оперативный начальник, — а что ты дашь в общий котел и на общее дело.

— Снайперов дам, — проговорил комбат, — снайперов у меня двое… и две винтовки.

— Две? — переспросил Узякин.

— Две, — подтвердил комбат.

— А почему две? Нам надо три.

— По штату положено две, — невозмутимо ответил комбат.

— Да, конечно, — не преминул поддеть его Узякин, — по штату положено двое захватчиков, а их — трое…

— Что же делать, — спросил Внучек, — позвонить соседям?

— Не надо соседям, — сказал Узякин, — найдется у меня и снайпер, и винтовка, в хорошем хозяйстве все есть. Михалыч, давай твоих на инструктаж, а я своим позвоню.

Михалыч ушел, а Узякин стал звонить в отдел.

Через некоторое время Михалыч вновь появился в кабинете с грудой телогреек, все принесенное он сложил в углу.

— На какой свалке ты их подобрал? — спросил ехида Узякин.

— Почему на свалке… не на свалке, но у меня нет других…

— Ах нет других, а ты подумал, что их сразу расшифруют: во-первых, рванье, в котором порядочный зэк не ходит, во-вторых — сытые физиономии…

— Что я могу сделать с физиономиями, — прикинулся дурачком Михалыч.

— С физиономиями — ничего, с физиономиями я разберусь, скажу, что они у меня по выговору получат, и физиономии у них станут, что у твоих подследственных, понял? А ты давай другое одеяние.

— Да нет у меня другого.

— Есть, есть, и ты не думай, что это игрушки, если захватчики сообразят, что вокруг не зэки, а переодетые менты и с перепугу убьют заложников, где ты будешь потом? Тогда тебе не только подпола не видать, но и с должностью придется расстаться, — давил на больное место Михалыча Узякин, — а то и вообще стать клиентом той гостиницы, в которой ты сейчас заведующий.

Так они препирались, пока в кабинете не появился кадровик из юротдела милиции. Он был в гражданке.

— Сколько — спросил Узякин.

— Десять, со мной.

Узякин оглядел всех. Взгляд его говорил: видите, у нас все в порядке, сказал я, что будет десять, значит будет десять.

Михалыч, увидев, что его телогреек не хватит на всех, увел резерв в другое место, а потом вернул для осмотра старшим оперативным начальником.

Узякин, как старшина на утреннем осмотре, обошел строй из десяти переодетых в телогрейки и робы милиционеров, велел убрать волосы под шапки, а тем, которые не смогли этого сделать, приказал спустить клапаны.

После осмотра стали думать, чем вооружить эту банду в тюремных телогрейках без воротников.

Штатное оружие не годилось: драться, скорее всего, придется в тюремных переходах, а там вокруг бетонные стены, и возможен рикошет — своих же и перестреляешь. Вооружать сотрудников резиновыми палками было вообще несерьезно. Обстановка была боевая, и оружие должно быть боевым.

Узякин и комбат посовещались и отправили кадровика в соседнее СМУ; через полчаса тот вернулся с десятком нарезанных сваркой арматурных прутьев средней толщины.

Узякин взял один из них в руки.

— Арматура — оружие милиционера, как булыжник — пролетариата, — сказал он и дал команду разобрать прутья.

Дальше стали разбирать возможные варианты освобождения заложников. Их было три. Первый предусматривал случай, когда «гости» въедут в изолятор, но отдать заложников откажутся, захотят забрать их в камеру. Для этого случая разработаны два подварианта: возле машины во дворе и в переходе, в районе прогулочных двориков, там было много дверей и можно было разместить всю группу за ними.

Второй вариант заключался в предоставлении «гостям» машины с сюрпризом, если они потребуют другой автомобиль.

Третий вариант предусматривал освобождение в машине, это был самый опасный для жизни заложников вариант. Для того чтобы выбить дверь в автозаке, было решено бросить в «предбанник» машины гранату и, после того как наступит шок у захватчиков, освободить заложников, все понимали, что этот вариант — самый дурной, и все, будучи атеистами, в душе просили Бога не допустить его.

Был предложен и четвертый вариант, но он был сходу отвергнут Узякиным и Собиновым. Вариант этот предлагал отработать Внучек на случай подключения к захватчикам их сообщников с воли и «перерастанию захвата заложников в побег». Милицейская часть «тройки» высмеяла его, как «не могущий иметь место быть».

Буза кивнул Шнырю, и тот выглянул из окошка насколько позволяла решетка.

— Сколько?

— Три, — ответил Шнырь, — впереди машина с мигалкой, сзади «волжанка» и автобус с солдатами.

— Так и должно быть, — сказал Буза.

— Где они нас будут ждать? — спросил Хряк.

Буза ничего не ответил и снова кивнул Шнырю — посмотреть заложников.

Шнырь вышел в предбанник, умело, будто всю жизнь работал дубаком, открыл оба боксика заточкой, проверил заложников и вернулся в будку.

Машину сильно качало на кочках.

— Где? — снова спросил Хряк.

— В одном месте, — ответил Буза, — возле железной дороги…

— Чтобы по железке уйти…

— Мекай балдой, — усмехнулся Буза, — чтобы подумали так.

— А как же конвой? — шмыгнул носом Шнырь. Будка не отапливалась, и он простыл.

— Ему будет не до нас… Парняги мои все сделают, — сказал Буза, — а мы сядем в «жигуль» кофейного цвета и рванем в обратную от железки сторону.

— Так где? — еще раз спросил Хряк, словно сомневаясь, что такое может произойти.

— Дорогу будем переезжать несколько раз, и каждый раз нужно дать ребятам сигнал, показать в окно белую марочку, но так, чтобы ее не было видно ментам.

Буза вытащил из кармана платок, и хотя белым его назвать было никак нельзя, никто ему не возразил.

Немного подумав, он сунул платок Хряку.

— Я скажу когда… Будь готов.

— Всегда готов, — осклабился Хряк.

Хряк вылез в предбанник и сел на место конвойного. Десятки раз ездил он в автозаках, но на таком месте сидел впервые.

Он зыркнул свиными глазками по отверстиям боксиков и посмотрел в зарешеченное окно. Голое поле с редкими колками вдалеке тянулось вдоль дороги. Как можно незаметно устроить здесь засаду? Даже Хряк понимал это. Конвойные не дураки, сразу сообразят что к чему и изрешетят из автоматов и тех, и других. Тем более что это не срочники из роты охраны, которые за изготовление резинового штампа в военный билет, для подтверждения выдачи воинских значков, таскали на зону водку и чай. Эти ухорезы даже «Стой! Стрелять буду!» не крикнут.

Хряк вспомнил труп побегушника между двумя рядами колючей проволоки. Кто-то из кавказцев, отбывавших срок, узнал, что на вышке земляк, полез на проволоку и стал кричать:

— Не стреляй, я к мама пошел…

Земляк выпустил в него полмагазина…

Хряка передернуло не то от холода, не то от неприятного предчувствия, уж лучше бы ничего не произошло и парняги Бузы не успели.

Некоторое время Хряк тупо смотрел на однообразный зимний пейзаж. Ни одной мысли не возникло в его голове, которую в зоне называли калганом. Калганом своим Хряк пользовался так же умело, как и кулаками, не подозревая, наверное, что он может служить другим целям.

Начало смеркаться. От окна дуло, Хряк стал замерзать и почувствовал себя оскорбленным: его, первого гладиатора зоны, поставили на стрему, хотя он понимал: Шнырь нужен Бузе, чтобы приготовить чифир. Но все же Хряк не шестерка, чтобы мерзнуть перед окном, ведь это он — Хряк — захватил заложников, был в этом деле ударной силой. Хряк напрочь забыл, что он только выполнил то, что задумал Буза, а поскольку он это забыл, ему — человеку с бицепсами тридцатилетнего мужика, а умом пятнадцатилетнего правонарушителя — продолжало казаться, что его незаслуженно забыли, что это он организовал захват, он сообщил на волю время захвата и примерную дорогу, это он рассчитал, что их повезут в Каминск, поскольку другого изолятора поблизости не было, это у него воровская кровь во втором поколении, это его подставили лихие ребята Чубатого, и он был вынужден сесть в ШИЗО. Но он все правильно рассчитал, вырвался из колонии, и теперь сам черт ему не брат…

— Хряк, — раздался голос Бузы.

Хряк просунулся в дверь будки, там было чуть теплее. Буза был чем-то недоволен, а Шнырь был подвижнее обычного, так выглядит провинившийся школьник, не оправдавший надежд учителя. Он не смог при такой качке сварить чифир. Все искусство Шныря заваривать чай в камерах оказалось непригодным для заварки чая в движущемся автозаке.

— Чая не будет, — сказал Буза, — погреемся по-другому.

Он вытащил из кармана заначенный стандарт теофедрина, разломил пополам и протянул Шнырю и Хряку.

Из горотдела милиции прибыл старший лейтенант с винтовкой. Он уселся в коридоре на кожаном диване и презрительно смотрел на своих коллег, переодетых в черные робы и телогрейки. Возле него в самодельном чехле стояла снайперская винтовка, рядом с которой он был похож на охотника, приехавшего на сафари. «Ему бы пробковый шлем и шорты», — подумал Внучек, проходя мимо. Он ненавидел чванство от кого бы оно ни исходило, от коллег по работе или осужденных следственного изолятора.

Первый вариант освобождения заложников должен был начаться одновременными выстрелами трех снайперов. Для того чтобы «гости» сразу попали в поле зрения всех трех стрелков, отгородили маленький участок двора, куда, как в ловушку, должна была въехать машина.

Осталось пристрелять винтовки.

— А где твои бойцы? — спросил комбата Узякин.

— А что им здесь делать сейчас, машина приедет не раньше, чем через два-три часа…

— И ты решил их привезти за пятнадцать минут…

— Не за пятнадцать, а за тридцать, что им делать здесь раньше, анекдоты твоих орлов слушать…

— Ну ты даешь…

— Понимаешь, это срочники, если их привезти сейчас, то у них ужин накроется.

— Их нужно привезти сейчас, — сказал Внучек, — Михалыч их накормит, а если они приедут за пятнадцать минут, все может сорваться, тем более они не профессионалы…

— Да какая разница, — вяло отбивался комбат.

— Нет, нет, — забеспокоился Внучек, — нужно везти сейчас, поставьте себя на их место. Вас привезли в изолятор, поставили у форточки и сказали: сейчас приедут плохие дяди и нужно выстрелить им в голову. Каково?

— А если их привезти сейчас, дяди станут не такими плохими?

— А он прав, — поддержал Внучека Узякин, — вот мы приехали сюда и никаких чувств к захватчикам не испытывали. А узнали о них все, попереживали вместе с заложниками и завелись, да так, что попадись эти ребята мне сейчас, я бы их собственными руками задавил. А ты, анекдотов наслушаются… Ну и наслушаются, но вместе с анекдотами они пропитаются здесь ненавистью к захватчикам. Ты думаешь, легко, просто так, выстрелить в человека? Я на своих орлов смотрю — приехали сюда, хихикали, а побыли здесь, и захватчики — их кровные враги. Иначе и быть не может, потому что все реально представляют себя на месте заложников, а когда дело касается тебя, а не чужого дяди, когда ты чувствуешь заточку у собственного горла, ты в отца родного выстрелишь. Поэтому прения заканчиваем, ребят надо привезти сейчас, Михалыч их покормит, не останутся они без ужина.

Комбат отправил свою машину в батальон, а вся троица решила проверить, насколько удобно стрелять из окон во двор изолятора.

Присланный Михалычем столяр расстеклил три шибки в указанных ему Узякиным окнах к неудовольствию переодетого резерва: в коридоре возник жуткий сквозняк.

— И что заложников не захватывают в июле, — сказал какой-то остряк из резерва, и все засмеялись, хотя точнее этот смех можно было назвать ржанием. Впрочем, как должны смеяться десять мужиков, которым через час-другой придется арматурными прутьями отбивать заложников?

От этого смеха Внучек почувствовал себя тоскливо, все происходило совсем не так, как когда-то он предполагал, разбирая аналогичные ситуации на учебных занятиях, все было буднично и настолько примитивно, что невольно казалось — с таким примитивизмом нельзя сделать ничего хорошего и благородного, нельзя освободить людей, жизни которых угрожает опасность. Хотя человеку, наверное, свойственно облагораживать свои поступки. А истина в том, что судьба не делит людей на плохих и хороших, и через какое-то время и те, что захватили заложников, и те, что будут их освобождать, могут оказаться на грязном тюремном полу либо с заточкой в горле, либо с проломленным арматурой черепом.

Все это было навеяно на Внучека идиотской шуткой о том, что заложников теплее освобождать в июле, а потом вновь началась рутина примерок, прикидок, тренировок вперемежку с руганью Узякина, который упивался своим начальственным положением.

Прибыли, наконец, ребята Собинова.

— Попадешь в коробок, — спросил Узякин одного из них, черноволосого и до синевы выбритого парня, — на десять метров с оптикой?

— Нэт, — ответил тот коротко.

— Ну вот, — повернулся к Собинову Узякин, — а ты говоришь снайпера…

— На дэсат, — сказал солдат, — я без прицела стреляй…

Собинов усмехнулся дилетантству старшего оперативного начальника, не знавшего, что до ста метров оптическим приделом пользоваться бессмысленно. Узякин же недовольно взглянул на своего снайпера-сафариста: не мог подсказать, кретин.

Выбросили во двор коробок спичек. Он упал на притоптанный снег и тут же подпрыгнул: пуля из винтовки черноволосого пробила его и подбросила в воздух, выстрел второго Собиновского снайпера разорвал коробок пополам, после этого на тюремную сцену вышел Узякинский сафарист и промахнулся в остатки коробка. Узякин бросил на него гневный взгляд, буркнул: «Тренируйся», и пошел в кабинет начальника изолятора. За ним, как нитка за иголкой, потянулись Собинов, Внучек и Михалыч.

Зазвонил телефон, Узякин снял трубку, послушал и, выругавшись, выбежал из кабинета, бросив на ходу:

— Стрелок… твою мать, в человека попал.

За ним побежал Михалыч.

Позже выяснилось, что сафарист продолжал пристрелку из окна второго этажа, а чтобы под пули не попал кто-нибудь из сотрудников, поставил в дверях, выходивших во дворик, прапорщика, которого черт дернул эти двери приоткрыть, чтобы посмотреть, как стреляет снайпер.

Очередная пуля срикошетила от вмерзшего в землю камня и попала в дверной косяк, отщепив от него кусочек дерева, который вонзился прапорщику в щеку. От неожиданности он вскрикнул и упал. Видевший все это из своего окна ДПНСИ тут же сообщил, что снайпер убил человека.

Вернувшиеся Узякин и Михалыч долго переругивались, пока их не прервал новый телефонный звонок. Узякин, как и пятнадцать минут назад, взял трубку. Коллега старшего оперативного начальника сообщал, что «гости» и эскорт приближаются к Каминску.

Хряк забалдел больше Шныря, хотя оба приняли таблеток поровну. Буза вмазаться не пожелал.

Теофедрин разбудил в Хряке энергию, которая всегда дремала в нем до поры до времени, а разбуженная водкой, наркотиками или чьим-то косым взглядом вырывалась наружу, сокрушая вокруг все, что попадалось под руку.

— Слушай, Буза, — сказал он без той доли уважения, с какой обычно говорил с Арбузовым, — все равно мы отсюда вырвемся. Давай бабу отоварим, не пропадать же добру, — и он ухмыльнулся, по его мнению, плотоядно.

— Точно, — поддержал его Шнырь, которого таблетки распалили так, что он был готов сразиться даже с Хряком.

— Заткнулись оба, — произнес спокойно Буза, и в этом спокойствии была та уверенность в себе, в устойчивости своего положения, что Шнырь мгновенно вспомнил свое место и перебрался с лавки, на которой сидел Хряк, на лавку Бузы.

— Мы не парчуги, — продолжал Буза тихо, объединяя этим себя и своих подельников в одно целое.

Напоминание о том, что присутствующие не парчуги, отчасти сняло напряжение, возникшее между Хряком и Бузой. Но бес все еще прочно сидел в нем и подталкивал на подвиги.

— Ну, а по согласию? — спросил Хряк, как всякий дебил уверенный в своей неотразимости для женщин и недоумевавший, почему они вообще не бросаются ему на шею прямо на улицах.

Хряк поставил Бузу в трудное положение. Однако немного помедлив, он сказал:

— По согласию можно…

Вся компания уже не дежурила в предбаннике, и если бы сопровождающие вели системное наблюдение за ними, то освободить заложников в этот момент не составило бы труда. Но генерал в машине и капитан со своими ребятами в автобусе были далеко, да и видеть на расстоянии и через обшивку автозака они не могли.

Хряк вышел в предбанник и, качаясь, стал напротив боксика, в котором была Валентина.

— С-слушай, подруга, это… — тщетно искал он в своем мозгу слова, чтобы «обворожить» заложницу.

— Отойди от бокса, — сказал ему Виктор.

Но Хряк сделал вид, что не слышал его.

— Валюха, — нашел наконец первое слово Хряк.

— Уйди отсюда, — превозмогая страх, повторил Виктор.

— Валюха, бля буду, я тебя люблю.

На очередном ухабе машину качнуло сильнее обычного, и Хряк, чтобы удержаться на ногах, ухватился рукой за окошко боксика, а потом стал заточкой открывать замок.

Качка не позволяла ему это сделать, и он начал заводиться.

— Уйди от бокса, — заорал Виктор, надеясь, что это будет слышно в кабине.

На этот раз заведенный Хряк услышал его.

— Ах, ты, козел, — взревел он, — да я тебя…

По закону подлости он почти сразу попал концом заточки в отверстие замка боксика Виктора. Но в это время кто-то ударил его сзади, и Хряк опустился на пол будки. Шнырь вытащил из рук Хряка заточку и принялся тащить Хряка обратно в будку, но тот был слишком тяжел, и непонятно откуда появившийся Буза не побрезговал помочь Шнырю.

Хряк лежал на полу будки, а над ним стояли Буза и Шнырь.

— Переверни его, — попросил Буза.

Шнырь наклонился над Хряком, но сделать ничего не успел. Машина наклонилась сильней обычного, и Шнырь с Бузой полетели к задней стенке, не сообразив сначала, что это могло быть. Через секунду машина выпрямилась, ее тряхнуло раз, другой, третий…

— Марочку, — заорал Буза. Шнырь, мгновенно сообразивший все, стал шарить по карманам Хряка, отыскивая платок. Платка не было. Машина спустилась с насыпи железнодорожного переезда и поехала дальше.

Буза рванулся в предбанник, выглянул в окно, потом длинно выругался и ушел в будку, где Хряк уже пришел в себя и сидел на полу, тряся головой.

Виктор тронул дверь боксика, она была открыта, а не распахнулась только потому, что ее чуть клинило в проеме. Можно было попытаться толкнуть ее коленом, выйти в предбанник, выбить штакетину, закрывающую дверь будки, и выпрыгнуть из машины: скорость была небольшой…

Ворохнувшееся в соседнем боксике тело остановило его.

— Как ты? — спросил он.

— Все хорошо, — ответила Валентина.

— Держись, скоро все кончится, они ничего тебе не сделают, Буза дал слово.

— Да, да, — ответила она, — ты им ничего не говори, не зли их, молчи, и все. Слышишь?

— Слышу…

Захватчиков не было видно.

«Идиоты, — подумал он, но не о захватчиках, — целый автобус солдат едет за автозаком, сейчас их можно без крови и особых усилий освободить, но где там. Сотруднички… А что будет, когда приедем в Каминск?»

Он потоптался на месте, разминая затекшие ноги. «Да, думал ли он, что когда-то придется ему ехать в автозаке в качестве заложника. Вот пришлось… Жил себе Витя, жил, в школе учился, в институте, женился — все, как у людей, и вдруг попал в колонию…»

Он вспомнил первые дни в зоне: серость, грязь, вечный мат, без которого не обходятся ни осужденные, ни сотрудники, вспомнил попытки прощупать его и со стороны коллег, и со стороны осужденных. Кто ты? Что из себя представляешь? Что с тебя можно взять? Не опасен ли?

Он работал как вол, но работа не приносила ему морального удовлетворения, а дом тестя — душевного покоя и отдыха. И он стал все чаще участвовать в пьянках с сотрудниками колонии, сначала по поводу, а потом и без повода, только для того, чтобы снять стресс и забыть о своей собачьей жизни. На одной из таких вечеринок он познакомился с ней… Потом проводил ее до калитки, потом до порога, потом у нее задержался…

С той поры у него начался вполне осмысленный период жизни. Все у него получалось на работе, а дома даже теща не могла нахвалиться на него.

В его жизни, до этого пресной и серой, вдруг появился смысл и тайна. И хранил он эту тайну лучше, чем служебные секреты. Он был осторожен и даже в мыслях не называл ее по имени. Проговорись он случайно, и ее моментально бы вычислили внимательные женщины поселка, а если бы такое произошло, то ей, конечно, не стало бы жизни в Тараканино.

Однако все в жизни имеет начало, пик и конец. И хотя конец еще не наступил, но охлаждение уже коснулось его крылом равнодушия.

Все, что когда-то так умиляло его и волновало, и бархатный грудной голос, и упругие губы, и запах духов «Быть может», сохранившихся у нее каким-то чудом с застойных времен, стали ему неприятны. Уже встречи и прощания по вечерам стали мучениями, а расставания облегчением, уже он стал намекать ей, что им надо расстаться. Но она не понимала этого. Она словно потеряла женскую способность чувствовать сердцем.

Она продолжала строить планы их будущей жизни, говорила о том, где они будут жить, как обставят квартиру где-нибудь в другом месте, кто им поможет в этом…

А в последнее время она вдруг поняла, почему «он несчастлив с женой — жена не может ему родить ребенка, а она родит ему мальчика, и все будет хорошо, ты разведешься, и у нас будет все хорошо, мы уедем отсюда, и у нас будет все хорошо».

От этого «у нас будет все хорошо» его начинало трясти. Так долго продолжаться не могло. Он чувствовал, что вот-вот что-то должно случиться. Но произошло то, чего он никак не ожидал. Его взяли заложником, да еще и в компании с двумя женщинами, пока все идет нормально, но… Он второй год работал в колонии и знал, что обещания зэка — пустой звук, зэк держит слово только перед зэком, да и то, если они одной масти: вор перед вором, парняга — перед парнягой, а мужик — перед мужиком. Заложники не были для захватчиков «своими», в этом была главная беда, а значит, не стоит обольщаться. Но это знает он — Виктор, а не Валентина, ее он смог убедить в обратном. И то хорошо, может быть, пронесет…

Машину качнуло, она выехала на насыпь железнодорожного переезда, потом в предбанник выскочил Буза и выглянул в окно. Когда он вернулся в будку, Виктор услышал фразу, смысл которой не понял.

— Если они ждали нас здесь, я тебя на этом же месте положу, — сказал Буза кому-то…

Автозак въехал на территорию изолятора и, так как дорога ему была преграждена двумя тракторными санями, остановился. Водитель выключил мотор. Наступила тишина. Из будки автозака на землю спрыгнул человек, одетый в телогрейку и зэковскую шапку. Он обошел машину, осмотрел площадку и сказал внутрь будки:

— Все нормально.

В будке послышалось движение, и тут из окна второго этажа вылетело и вдребезги разбилось о мерзлую землю стекло. Человек в телогрейке поднял голову, увидел торчащий из расстекленной шибки ствол винтовки и заорал:

— Назад…

Несколько сотрудников из двух дверей корпуса рванулись к машине.

— Три, четыре, пять секунд, — считал Внучек, глядя на часы.

— А-а, — махнул рукой Узякин, — долго, долго… За это время всех по три раза переколоть можно. Отставить, — заорал он в выбитую шибку и обратился к Михалычу, — че дуешься, ну разбили тебе стекло, ну ничего не поделаешь: тяжело в ученьи, легко в бою. Все расходятся по своим местам… Не дай Бог, придется освобождать в будке.

Телефонный звонок в кабинете прервал его рассуждения, Узякин вошел в кабинет.

— Идите сюда, — позвал он через некоторое время всех, кто находился в коридоре.

— Что, подъезжают? — спросил его Внучек.

— Хуже, — ответил Узякин, — Маров приехал. Он не стал дожидаться, пока весь эскорт доберется сюда, и примчался вперед. Ну сейчас начнется…

— Давай позвоним в «скорую», — сказал Внучек, не вполне понимая, о чем беспокоится Узякин, — пусть пришлют бригаду на всякий случай.

— Звони, — ответил Узякин, — мне сейчас не до «скорой» будет и даже не до заложников. Знаешь, как зовут Марова за глаза? Муров, а это само за себя говорит…

Снова зазвонил телефон, дежурный по горотделу милиции сообщил, что в городе началась паника: прошел слух, что целый автобус зэков сбежал из Тараканино и едет в Каминск, сметая все на своем пути.

— Откуда утечка? — спросил Узякин Михалыча.

— Отсюда, отсюда, — ответил он, пряча глаза.

— Итит твою, — выругался Узякин, — немедленно пошли оперов в корпус, не приведи Господи, твои об этом узнают и бузить начнут при Марове.

— Да кто такой Маров? — спросил Внучек.

— У-у-у, — как волки в лунную ночь провыли представители МВД, — сейчас ты с ним познакомишься.

В коридоре послышался чей-то баритон, судя по тону, кто-то отчитывал зазевавшегося сотрудника изолятора. Потом двери отворились, и в кабинет вошли маленький коренастый генерал-майор и человек в дубленке.

Все присутствующие, не исключая Внучека, были, как ураганом, сметены со своих мест и вытянулись по стойке.

— Тащ генерал, — начал свой доклад старший оперативный начальник.

Но генерал прервал его:

— Что сделано? — спросил он.

— Разработан план…

При слове «план» генерала перекосило.

— Короче, — сказал он.

— Нами…

— Все ясно, ни хрена у вас нет. Через минуту здесь будет группа захвата. Мы загоним их в шлюз и, если они не сдадутся, возьмем их там…

Возникла длинная пауза. По молчанию коллег Внучек понял, что никто из них не возразит генералу, не скажет, что это самый неудобный вариант в Каминском изоляторе, значит, надо вмешаться ему.

— Мы отрабатывали этот вариант, — сказал Внучек, — он не самый лучший.

Генерал остановил его взглядом, который был красноречивей всех слов. «Кто такой? — говорил этот взгляд. — И какого хрена здесь делает?»

— Коллега из КГБ, — пояснил Узякин.

— А-а, — махнул рукой генерал, — разместите группу и дайте ей возможность экипироваться.

Генерал слов на ветер не бросал. Через минуту в кабинет вошли девять ребят во главе с капитаном и стали переодеваться. Они надевали пятнистые комбинезоны, бронежилеты, шнуровали ботинки, тут же пробуя, как они сидят на ногах, не скользят ли по полу. Манипуляции эти вызывали легкое содрогание на лице Михалыча, который болел за паркет в своих апартаментах. Ребята надели шлемы, защелкали затворами пистолетов и начали разминаться. Здоровые румяные лица парней, которым не было еще и двадцати, не выражали никакой злости по отношению к будущим противникам. Один из парней, самый рослый и худой, растягиваясь, махал в воздухе ногами выше своей головы, заставляя сердце Михалыча обливаться кровью, поскольку делал он это в преступной близости от сосулек низко висящей хрустальной люстры, гордости начальника изолятора.

— Писаренков, — проговорил высокому парню вернувшийся с рекогносцировки капитан, — готовь гранату.

И опять все взвыло протестом внутри Внучека, потому что вся их подготовка при всей ее примитивности и необеспеченности средствами предполагала меньшую вероятность смерти или причинения вреда заложникам. Маровский же вариант был прост, но не сулил заложникам ничего хорошего.

— За мной, — подал команду капитан, и группа потянулась за ним, а за группой вышли все остальные.

Внучек остался в кабинете один. Он позвонил в «скорую» и попросил прислать к СИЗО машину. В «скорой» долго спрашивали, что такое СИЗО? Внучек начал объяснять.

«А, — сказали там, — это в тюрьму, что ли? Пришлем, но сейчас машин нет, все на вызовах…»

Еле сдерживаясь, чтобы не выругаться, он по внутреннему позвонил ДПНСИ, попросил найти фельдшера и с сумкой послать его к шлюзу.

Сделав это, он, не одеваясь, пошел к лестнице, чтобы спуститься вниз.

В шлюзе руководил генерал. Он приказал наглухо закрыть внутреннюю дверь шлюза и настежь открыть наружную, хотя настежь вряд ли было приемлемо для огромных железных дверей, закрывающихся по типу дверной задвижки.

На улице уже стояла ночь, было тихо, только из частного сектора доносился лай собак да тарахтенье мотоцикла.

Внучек смотрел в закрытую дверь шлюза и думал: «И надо же было появиться здесь Марову. С его приездом у коллег все извилины в мозгу выпрямились, кроме одной, которая отвечает за щелкание каблуками. Ведь дураку понятно, что маровский вариант самый малоприемлемый. Если взрыв не убьет заложников, а только покалечит, и то радости мало, а уж если получится так, что захватчики сгоряча зарежут их, то он вообще никуда не годится…»

Гул автозака раздался минут через пятнадцать, к этому времени Внучек совсем замерз и подумывал: не сбегать ли ему за пальто.

Все напряглись: сейчас все решится. Автозак сходу въехал в шлюз, но водитель, не знавший генеральской задумки, остановился не посредине, а проехал впритык ко вторым дверям.

«Первый прокол, — подумал Внучек, — от дверей до машины добрых десять метров, преодолеть их в два прыжка невозможно, значит, потеряна внезапность, а с потерей внезапности меньше шансов осуществить операцию…»

Осталось надеяться, что захватчики все-таки сдадутся.

В боковую дверь появились прокурор и генерал, сзади них как телохранитель шел вооруженный до зубов и напоминающий революционного матроса капитан.

— Арбузов, — усталым голосом сказал прокурор, — мы привезли вас в изолятор, мы выполнили ваши требования, выходите.

— Нет, начальник, — крикнул из глубины будки Арбузов, — мы так не договаривались. Вы заперли нас в шлюзе и блатуете. Я предупреждал, чтобы машина в шлюзе не останавливалась, даю две минуты, чтобы вывести машину обратно.

— Хорошо, — ответил прокурор.

Генерал молча взял его за плечо и стал тихо отводить назад, чтобы освободить проход для группы захвата…

«Все, — одновременно подумали все члены „тройки“, — это конец». А Узякин шепотом выругался.

Тихо открылась боковая дверь, в которой показался Писаренков с гранатой в руках. Кольцо он выдернул еще за дверьми.

Писаренков уже подкрадывался к машине, как вдруг из окна будки вылетела и звякнула о бетонный пол заточка, потом еще две…

— Все, начальники, — крикнул Буза, — сморили вы нас, сдаемся…

И тут послышалось ругательство капитана и крик:

— Гранату, гранату…

На счастье, кольцо все еще оставалось в руках Писаренкова. Чеку вставили в отверстие, запал вывинтили.

Первым из машины выпрыгнул Шнырь, потом Хряк и последним спустился Буза. Бойцы из группы захвата обыскали их в три секунды и передали «ребятам» Михалыча.

А в это время в проеме двери будки автозака появились парень в короткой шинели и молодая женщина в пальто и берете.

У них все было на месте: руки, ноги, головы. Все облегченно вздохнули, «все хорошо, все нормально», потому что никому и в голову не пришло взвесить их душевные страдания, да кто у нас вообще их взвешивает и учитывает…

Все вокруг стало бестолковым и шумным, как бывает, когда неожиданно спадает нервное напряжение. Члены «тройки», кроме Внучека, закрутились вокруг Марова и прокурора. Капитан обнаружил вдруг, что у него исчез зеленый патронный ящик со спецсредствами, и помчался с тремя своими ребятами его искать. Остальные члены группы захвата окружили Писаренкова, который, несмотря на свою флегматичность, разволновался и третий раз рассказывал, как он чуть не потерял кольцо.

Внучек проводил Виктора и Валентину в кабинет начальника изолятора и только было открыл рот, чтобы… Как дверь распахнулась, и в кабинет ввалилась вся группа захвата во главе с капитаном. Началось обратное переодевание.

Говорить о чем-либо в такой обстановке было невозможно.

— Ничего не нужно? — спросил Внучек бывших заложников.

Парень кивнул головой, поднялся и сказал Внучеку на ухо то, о чем опер сам должен был догадаться.

Показав Виктору и Валентине двери с литерами «М» и «Ж», вернулся в кабинет. Группа уже закончила переодевание и сидела на стульях, нещадно дымя сигаретами.

Не желая дышать сигаретным дымом, Федя вышел в коридор и опять столкнулся с парнем в короткой шинели.

— Не смогли бы вы помочь нам, — спросил Виктор, — у нас через двадцать минут электричка, а следующая будет вечером… поздно… Нам бы до вокзала добраться.

Внучек пожалел, что на этот раз он прибыл в изолятор не на машине.

— Сейчас что-нибудь придумаем, — сказал он.

— Послушай, гражданин начальник, — обратился Внучек к Узякину, — заложников нужно срочно до вокзала подвезти, у них последняя электричка уходит, дай машину.

— Не могу, — ответил Узякин, — сейчас генерала к поезду везти надо.

— До поезда еще целый час, а электричка уходит через… уже через пятнадцать минут… ты объясни генералу ситуацию…

— Ты иди и объясни, — сморщился Узякин, но все же пошел к генералу.

Вернулся он через минуту.

— Генерал сказал, чтобы машина никуда не уезжала, заложники тоже. Он скоро освободится и хочет с ними поговорить.

Маров действительно освободился через полчаса, сказал, что заложников завтра допросит следователь, сел с прокурором в Узякинскую машину и уехал на вокзал. В это время Внучека разыскал Михалыч:

— Иди, тебя шеф к телефону приглашает.

Шефа интересовали подробности «операции», чтобы передать их в управление.

Когда Внучек закончил разговор и вышел в коридор, там уже не было того шума и бестолковья. Привлеченные милиционеры разбежались, группа захвата уехала, куда-то исчезли заложники, и тюрьма опять стала серым и скучным местом, которое для веселья мало оборудовано.

В коридоре были одни члены «тройки» и Михалыч.

И то Михалыч задержался потому, что лично проверял размещение вновь прибывших.

— Не проследи, — говорил он, — так их в одну камеру поместят, с них станется…

Из всех четырех необычайно весел был лишь старший оперативный начальник, коим он опять стал после отъезда генерала. Веселость эта объяснялась тем, что генерал, при всей его жесткости, «отметил все-таки его положительную работу».

— Мужики, — сказал Узякин, — надо снять стресс, у меня жена во вторую смену работает, приглашаю к себе.

— Не могу, — засуетился Михалыч, — детишки внука подкинули, моя с ним за день намается и вечером меня ждет, чтобы передать эстафету…

— Мне тоже домой надо, — произнес комбат.

— Ну раз домой, — ехидно усмехнулся Узякин.

— Подбросишь меня? — спросил Михалыч комбата.

— Если машина вернулась, — ответил тот, и они оба направились к выходу, за ними пошел и Внучек, но Узякин придержал его рукой. Когда двери за комбатом и Михалычем закрылись, Узякин воссоздал на своем лице ехидную усмешку и сказал, имея в виду Собинова.

— Домой ему надо, как бы не так, сейчас он к девицам поедет, а жене скажет, что на происшествии был. Он мне как-то говорил, что не может понять, почему жена его встречает спокойно, когда он в четыре утра с происшествия возвращается, но стоит ему в час от подружек заявиться — устраивает тарарам. Что с него взять, — военный, не опер, любой опер уже бы просчитал ситуацию и понял, что с происшествия он всегда приезжает на машине и жена слышит шум, хотя и отдаленный, а от подружек он возвращается пешком, гы-гы-гы…

Они вместе прошли каморку ДПНСИ, и тот выпустил их на улицу, не проверяя документы.

Перед входом в изолятор стояли две машины: узякинский «Уазик» и «скорая помощь», видимо, только приехавшая. Из «скорой» выскочил медбрат — нагловатый парень в белом халате и с огромной черной шевелюрой, с которой шапку можно было не носить и зимой.

— Мы по вызову, — по военному доложил он, обратившись к Узякину, — куда нам ехать?

— Давно приехали? — спросил его Узякин.

— Только что, — ответил медбрат.

— Тогда на хрен, — сказал ему Узякин, — с такой скоростью можно только туда…

Вокзал встретил их, как улица встречает чужаков, настороженно и враждебно.

Они прошли на второй этаж, нашли свободное место рядом с пьяным мужиком и его трезвой, как ни странно, супругой. Мужик время от времени засыпал и начинал храпеть, жена толкала его в бок, он просыпался и смотрел в зал ожидания пустыми глазами.

За весь этот страшный и одновременно суматошный день Виктор привык к положению человека, над которым завис нож гильотины. Нож мог сорваться вниз в любой момент, но не сорвался. Страшно ли ему было под ножом? Нет. Страха он не испытывал. С того момента, как Хряк ударил его в ухо головой, он словно отупел и почти не страдал от всего происходящего. Его даже не порадовало освобождение, и он искренне удивился, чему так радуются ребята в пятнистых комбинезонах, переодевавшиеся в одной из комнат изолятора в Каминске.

Отупение это не прошло даже сейчас, и то, что обычно задевает нормального человека, его абсолютно не трогало.

Его не беспокоили косые взгляды вокзальной шпаны, снующей в толпе по залу ожидания, ни пьяный сосед, который, засыпая, падал на него, ни взрывы дикого хохота какой-то пьяной компании мужчин и подростков, одетых почему-то в брезентовые куртки.

Однако через эту чувственную тупость медленно пробивались ростки рассудка, который говорил ему, что там, в автозаке, они с Валентиной были лучше защищены от возможной опасности, чем здесь.

Было уже десять вечера, когда они сели в электричку. Ездить в электричке в такое время да еще в форме работника МВД было опасно, но ночевать на вокзале, по тем же причинам, было еще опаснее…

В электричке было много народа, и они пошли искать свободные места. Вагон, где такие места были, они нашли быстро, но вскоре пожалели, что нашли… В вагоне было свободно потому, что шумная компания парней в брезентовых куртках выкурила всех и развлекалась там одна.

Надо было уходить, но уходить так, чтобы это не было похоже на бегство. Бегать от шакалов опасно. Он знал это: в колонии работал.

— Смотри, ментяра появился, — сказал один из парней, — у какой серьезный…

— И с бабой, — поддакнул второй.

— У них любовь, чуваки, — осклабился третий, и все заржали.

— Смотри, смотри, — произнес еще кто-то, — он обиделся, он сейчас даст нам по морде… гы-гы-гы…

— А баба ничего, можно ее за угол отвести… ага… и по морде, и по морде…

— Чувак, ты все перепутал, это его по морде, а ее… гы-гы-гы.

— А можно наоборот…

Отупение начало проходить. Валентина потянула его из вагона.

— Пойдем, пойдем, — говорила она, — не обращай внимания… тяжелое детство, пьяные родители…

Но Виктор не дал увести себя совсем, в соседний вагон, не хотел, чтобы шпана подумала, что он убегает…

— Постоим в тамбуре, — предложил он.

— Витя…

— Постоим…

— Ментяра, у-у-у, — слышалось через закрытые двери.

— Не прячься, мент, — кричал кто-то из «брезентовых» парней, — мы тебя все равно достанем.

— Не обращай внимания на дураков, не заводись, — говорила ему Валентина, — ты же не злишься, когда тебя собаки облаивают, так и тут…

— Пойдем, — немного помедлив, сказала она.

— Нет, — ответил он, так как окончательно сбросил с себя состояние отупения и не хотел выглядеть в глазах других пассажиров трусом.

— Пойдем, Витя. Ты был молодцом, я даже тобой гордилась. Я поняла, что ты не захотел уйти из санчасти из-за меня. И я очень волновалась. А мне волноваться нельзя. Когда мы в машину сели, я загадала, если у нас все обойдется, то у нас все будет хорошо… так и получилось… теперь у нас все будет хорошо. Я тебе вчера хотела сказать — у нас будет ребенок. И все будет хорошо. — И она, взяв его за рукава шинели, приникла головой к ее отворотам.

И снова ощущение тупика, из которого нет выхода, овладело им. Он почувствовал себя человеком, выбравшимся из малой передряги и тут же попавшим в передрягу большую, выбраться без потерь из которой не было никакой возможности, потому что в жизни, как и в тюрьме, существует одна система «ниппель». Она дает возможность делать все в одном направлении и ничего не позволяет в обратном…

Узякин достал из серванта рюмки, порезал колбасу, вытащил из холодильника начатую банку соленых огурцов, сделал из варенья морс и, не найдя должной посуды, налил его в большую хрустальную вазу.

— Видела бы жена, — сказал он, — во что я морс наливаю, ее бы кондрашка хватила.

Внучек жил в Каминске три месяца, но уже знал, что ехидный начальник Каминской милиции и гроза всех правонарушителей побаивался своей жены. Как он совмещал твердость и деспотизм на службе с абсолютной подчиненностью дома, было непонятно. Хотя, что ходить далеко за примером…

После приготовлений на столе появилась запотевшая бутылка «Пшеничной», хозяин усадил гостя за стол, разлил водку в две большие стопки.

— Ну давай, — поднял он тост, — за благополучное завершение операции.

— Давай, — согласился Внучек и опрокинул стопку в рот.

— А говорили, что ты не пьешь? — удивился Узякин, закусив водку огурцом.

— Ну ты провокатор, — возмутился Внучек, — пригласил, угостил, а теперь…

— Да я так, — сказал Узякин, нисколько не смутившись, — вот ты приехал к нам в город и ведешь себя, как тихушник, хотя все вы кагэбэшники — тихушники…

— Ну и что из этого вытекает?

— Да ничего… Вот приехал ты к нам, а знаешь ли ты, что за город Каминск?

— Город, как город…

— Э, брат, нет, Каминск — это центр России, понял? Я еще когда в школе учился, сидел раз на географии, измерил расстояние от западных границ до Каминска и от Каминска до восточных границ, и оказалось, что они одинаковы… Каминск — это сердце России, понял?

— Понял.

— Ну давай еще по одной, а потом поговорим…

Выпили.

— Слушай, давай Собинову позвоним, — предложил Узякин.

И хозяин, не ожидая ответа Внучека, стал набирать номер телефона.

— Так и есть, — сказал он, поговорив с женой комбата, — они на происшествии… гы-гы-гы… давай еще…

— Давай…

— Слушай, КГБ, — спросил Узякин, — куда мы катимся?

— Не знаю, — отрезал Внучек.

— A-а, темнила, в бардак мы катимся. Ты думаешь, расхлебали мы эту кашу, и все? Не-ет, это только первые ласточки, скоро на такие происшествия каждый день выезжать будем, понял?

— Угу…

— Ни хрена ты не понял, — сказал Узякин, — ты работал по диссидентам, а они люди культурные, заточек к глоткам не приставляют…

— Не работал я по диссидентам, — вскипел Внучек.

— Ну ладно, извини, — пошел на примирение Узякин, — давай еще по чуть-чуть.

Незаметно выпили бутылку, и хозяин тут же достал другую.

— Давай выпьем за тех, кого мы сегодня спасли, — напыщенно произнес Узякин.

— Спасли? — переспросил Внучек.

— Ну да, — ответил Узякин.

— Ну ты загнул, да если бы их не освободили захватчики, они были бы в морге.

— Ну уж в морге, — засомневался Узякин, — ты думаешь, у Марова это первые заложники?

— Судя по тому, как он организовал это дело, безусловно.

— Ну это ты зря, у нас в милиции, брат, дисциплина, не то, что у вас в КГБ — демократия, потому вы и развели всякую нечисть. Генерала тоже можно понять.

— Отстань ты со своим генералом.

— Нет, погоди, — не уступал Узякин, как будто генерал мог услышать и оценить его преданность, — его можно понять.

— А чего тут понимать, если с таких позиций подходить, то и Бузу понять можно…

— При чем тут Буза?

— А при том, что он тоже вроде как жертва обстоятельств. Генерал вынужден так поступить, а этот так.

— Ого, — удивился Узякин, — в этом что-то есть. Мы все заложники чего-то. Буза и его подельники — заложники воровских правил. Мы с тобой — заложники правил других.

— Ну да, а настоящие заложники вроде уже и не заложники, поэтому их и в расчет брать не стоит. Бросил гранату в будку и доложил рапортом, что в ходе операции заложники погибли.

— Ну, а как бы ты освободил их другим способом, ты же видишь, что эта зараза для нас непривычна, мы к ней не готовы. У нас нет средств, как на Западе, чтобы можно оглушить или шокировать, нет людей, которые могли бы это сделать.

— Хватит, — отрезал Внучек, — так мы далеко зайдем, этого у нас нет, другого у нас нет, а мне кажется, что у нас нет чувства того, что мы отвечаем за людей. Генерал, ты, я деньги получаем за то, чтобы людей защищать, и должны делать все, чтобы было тип-топ, а мы не сделали такой малости, какую должны были сделать, не дали машины, чтобы они могли вовремя уехать. Вот что нас характеризует больше всего…

— А-а, — дались тебе эти заложники, да и заложники они были в будке, а когда их освободили, они стали обычными гражданами. Наше дело их освободить, а развозить по вокзалам не наше… не согласен?

— Не согласен.

— Ну и хрен с тобой, давай еще по одной.

— Не хочу…

— Как не хочешь? Ты что, не мужик?

— Мужик.

— Ну тогда давай.

— Не буду.

— Да ладно тебе, — сказал Узякин, — уже и обиделся, на обиженных воду возят. Ну давай помиримся и померяемся, кто победит, тот и прав будет.

Узякин, отставив тарелки, поставил локоть на стол.

— Отстань.

— Ну давай, — настаивал Узякин. — Его распирало от прилива сил, и он, чтобы разозлить собеседника, ткнул Внучека в плечо открытой ладонью.

Удар был не сильный и не болезненный, но очень уж бесцеремонный, и Внучек ответил коротким тычком в печень. Но разве можно хорошо ударить сидя?

Тычок этот только раззадорил хозяина. Он облапил Внучека, не давая ему возможности ударить еще. Чтобы вырваться, Внучек потянул его вправо, а затем рванулся в обратную сторону.

Узякин потерял равновесие и упал на четвереньки, задев стол. На столе что-то упало, покатилось, выливая остатки морса, а потом упало на пол и разбилось.

— Ох… итит твою, — наполовину протрезвел Узякин и взялся за голову…

— Да, довыпендривались, — произнес Внучек, — я, наверное, пойду…

— Давай, — бросил свое любимое слово Узякин. Он уже мысленно объяснялся с женой, которая вот-вот должна прийти с работы.

До квартиры Николаева Внучек добрался нормально: его не останавливали на улице, не просили закурить, не проверяли на вшивость и заячью кровь иными способами, после которых «проверяемого» либо оставляли в покое, либо крепко колотили. Было уже поздно. Внучек почистил зубы и лег в кровать, однако долгое время не мог заснуть. Ему вспомнился разговор с шефом, снайперы, генерал, Писаренков с гранатой, заложники. Ему захотелось записать мысль, которую высказал пьяный Узякин. «Все мы заложники чего-нибудь», — крутилась у него на языке начало фразы.

Он встал, долго искал записную книжку, а когда нашел, то не мог вспомнить фразу, которую хотел написать. Он долго смотрел на чистую страницу книжки, потом перевел взгляд на предыдущую, где было записано выражение неизвестного автора: «Смерть одного человека — трагедия, смерть миллионов — статистика», чтобы окончательно не забыть, что он хотел закрепить на бумаге, Внучек начал писать, удивляясь, что пишет не то, о чем говорил Узякин.

Решив завтра на свежую голову отредактировать запись, он улегся в постель и попытался уснуть.

Глубокая ночь опустилась на землю. Было ясно и морозно, яркие звезды, рассыпавшись по небу, наблюдали земную жизнь. Они видели, как исчезли прохожие с улиц Каминска. С их исчезновением стали расходиться по домам каминские хулиганы и подростки, искатели приключений. Не тузить же им друг друга: в мире человека, как и в мире животных, не едят себе подобных.

Каминск засыпал…

Пометавшись по камере, заснул подвижный и юркий Шнырь. Мысль, что дело, которое они с Бузой провернули, повысит его авторитет в том мире, что будет средой его обитания еще несколько лет, а может, и всю жизнь, согревала его.

Давно спал Хряк. Ему снился тюремный сон, в котором он командовал группой «гладиаторов», захватывающих заложников. Среди заложников был и Буза. Он стоял на коленях перед Хряком и просил прощения за удар рукояткой заточки по затылку. Сны компенсируют неисполненные человеческие желания.

Спал Буза. В своих снах он не видел ни Хряка, ни Шныря. И перед тем, как заснуть, он не вспомнил о своих подельниках, не покаялся, что обманул их. Буза не умел сострадать кому-либо, во-первых, потому что в детстве его этому не научили, и во-вторых, что в зоне не жалеют обманутых, обиженных, опущенных.

Буза спал спокойно, как человек, достигший цели, к которой стремился. Он проиграл борьбу за место пахана в колонии и решил «свалить» на другую зону, но «свалить» так, чтобы чертям стало тошно, и все помнили бы Бузу… Он обманул Хряка и Шныря: никто не ждал их на одном из переездов. Он дал Хряку возможность «завестись» и проморгать «сигнал». Он сам наказал Хряка и сделал это так, что ни у Хряка, ни у Шныря ни на секунду не возникло сомнения в том, что все, сказанное Бузой, — правда… А раз уж сегодня не усомнились в этом, то не усомнятся никогда, а если и усомнятся, то никому об этом не скажут: на обманутых и обиженных воду возят, а кому хочется быть водовозом.

После ссоры с женой спал гроза блатного мира Каминска Узякин.

Уснул, наконец, и Внучек, еще не зная, какой подарок готовит ему судьба на следующий день.

Осторожно, чтобы не разбудить соседей, возвращался домой после встречи с подружками комбат, не догадываясь, что для благополучного возвращения ему как раз нужно делать все наоборот, подъехать к дому шумно и не идти на цыпочках по лестнице.

Где-то далеко от Каминска мчалась в ночи электричка. Стоя и сидя, дремали в ней люди. По-прежнему стояли в тамбуре Виктор и Валентина, по-прежнему бесновалась в соседнем вагоне пьяная компания, которая то рвалась кого-то «уделать», то выясняла отношения между собой…

И сама земля мчалась куда-то в черноте космоса.

И вместе с ней в неизвестность летели жители одной шестой части суши, которых пьяный Внучек в своей записной книжке назвал заложниками политиков…

Звонок телефона разбудил Внучека в начале десятого, и он сразу понял — что-то случилось.

Звонил Узякин.

— Федя, — сказал он, — ты меня извини: твой шеф сказал, чтобы мы тебе ничего не говорили, но я все же решил брякнуть, а ты уж сам решай, как тебе поступить. На железке какая-то банда взяла заложников в поезде. Транспортная милиция умудрилась вагон отцепить и загнать в тупик… ты меня понял?

— Да, — ответил Федя, чувствуя, как холодеют у него руки.

— Точно, — хмуро произнес Узякин, хотя Федя ничего не говорил, — там были эти, как их… пассажиры «поезда здоровья», оздоровились итит твою мать…

— Наталья?

— Точно не знаю, но шеф приказал тебя не трогать, так что вполне возможно…

— Куда прийти?

— Знаешь, выйди на улицу перед отделом и «случайно попадись» нам, мы сейчас выезжаем. Сделай так, а то твой шеф догадается, что мы тебя информировали.

Как одевался и как бежал по улице, по которой должны были ехать на подмогу транспортникам Узякин и его ребята, Федя не помнит.

Очнулся он, когда оказался в машине, рядом с незнакомым милиционером и шефом. Узякин сидел впереди, назад не оглядывался и ничего не говорил. Шеф же ворчал себе под нос что-то. Он, видимо, догадывался, что начмил все же позвонил Внучеку и тот встретился им не случайно.

В железнодорожном тупике действительно стоял вагон. Несколько милиционеров в шинелях и с короткоствольными автоматами в руках прятались за грудой бетонных плит, оставленных строителями в тупике и теперь очень пригодившихся. «Скорая помощь» стояла в отдалении, и Внучеку показалось, что из окна ее торчит голова вчерашнего медбрата, видимо, транспорта не хватало и «скорую» также, как и милицию, привлекли из соседнего района.

Из прятавшихся за плитами милиционеров выделялся один, высокий лейтенант с огромными, как у Буденного, усами.

— Что они требуют? — спросил его Внучек.

— Ничего, — ответил милиционер.

— Как, — изумился Внучек, — но ведь это абсурд, для чего же тогда брать заложников…

— А-а, — выругался милиционер, — тут вся жизнь абсурд. Они заявили, что каждые три часа будут отдавать по заложнику, если мы их не будем атаковать. А чтобы мы не подумали, что это ничего не значит, убили одного, правда, непонятно кого, то ли своего, то ли пассажира. А так все нормально.

— Что нормально?

— Отдают по одному человеку каждые три часа, но с перерезанными жилами на ногах.

— А вы?

— А что мы? Что мы можем сделать? Пойти на штурм — себя положить да и заложников тоже, а так они хотя и калеками будут, но жить останутся…

— Ну, а если их заинтересовать чем-нибудь? Поторговаться, а?

— Во-первых, нечем торговаться, а во-вторых, они ничего не хотят.

— Они что, камикадзе?

— Хрен его знает, кто они? Может быть, выродки, а может быть, и нет: хорошие люди, которых система довела до отчаяния, так сейчас все говорят.

— Много осталось пассажиров?

— Да вроде мало уже… Женщина там молодая, ехала из Каминска здоровье поправлять в Лужбу…

— А их?

— А их человек пять-шесть, но стреляет только один. Он, видать, большой спец, выбрал удобную позицию и к нему без трупов не подойти. Он стреляет, а все остальные беснуются… им удовольствие…

— И что же вы ждете?

— Вот непонятливый. Ждем, когда они нам последнюю женщину отдадут, а потом сами сдадутся, либо друг друга перестреляют. Это будет лучший вариант… На суд надежды никакой: он их психами признает, и все…

— Ну что? — спросил подошедший Узякин. — Там?

— Сейчас проверим, — ответил Внучек и закричал, — Натка-а!

— …дя-я, — раздалось из вагона. После чего последовал взрыв смеха, который можно было назвать сатанинским.

— Узякин, — сказал Федя начмилу, — отвлеки стрелка с того края плит, а я доберусь до противоположных дверей вагона. Если меня не обманывает зрение, они даже не закрыты. Когда я буду туда забираться, стреляй без перерыва.

— Федор Степанович, — сказал шеф, — я вам запрещаю…

Феде хотелось послать шефа, но он сдержался. Идея обмануть стрелка возникла у него потому, что стреляющий, в отличие от остальных, находящихся в вагоне, то ли обколотых, то ли обкуренных, вынужден будет прятаться от выстрелов и не сможет контролировать обстановку вокруг вагона.

Федя взял автомат лейтенанта с усами, проверил магазин, дождался, пока Узякин уйдет к противоположному краю бетонных плит и даст очередь по окнам вагона, из которых вел огонь «большой спец».

— Та-та, — четко, как на стрельбище, отсек Узякин два патрона, и полуоткрытое окно вагона разлетелось вдребезги…

Федя рванулся к вагону, не чуя ног под собой и моля Бога, чтобы дверь была открыта на самом деле.

Дверь была открыта. Осознав это, он проникся дикой злостью к усатому лейтенанту и его команде. То, что он проделал сейчас, они могли сделать с самого начала, и не было бы подрезанных жил и трупа под колесами вагона…

Узякин перестал стрелять, видимо, менял магазин.

«Он может это сделать, а я — нет, — подумал Федя, — значит, надо беречь патроны до полного визуального контакта со стрелком…»

Федя отдышался и махнул автоматом Узякину, тотчас по противоположному концу ударила очередь. Внучек одним прыжком вскочил на буфер вагона, открыл дверь и запрыгнул внутрь.

Впереди была другая дверь. Он ударил ее ногой и дал очередь вдоль коридора.

Узякин поливал огнем другой конец вагона так, что в воздухе постоянно висела туча осколков стекла, крошек пластика и дерева.

Следующим этапом его плана должен быть быстрый бросок к стрелку, но он не побежал, а остановился и начал стрелять в него через весь вагон.

Стрелок, который стоял к нему спиной, прогнулся, и, завалившись назад, упал на пол. Из соседнего купе выскочил какой-то парень в штормовке и тоже свалился. Федя перешагнул через его труп и двинулся по коридору, стреляя в каждое купе, пока не кончились патроны и пока на него не навалились Узякин и усатый лейтенант. Однако сбить с ног Внучека не удалось, и они некоторое время безуспешно возились в коридоре.

Мудрый Узякин догадался, наконец, и спросил, пыжась от натуги:

— Где она?

Федя сразу обмяк, как проколотая волейбольная камера, и опустился на пол.

— Там, — сказал он и кивнул головой в сторону, где лежал стрелок.

— Кто ее? — спросил Узякин.

— Ты, — ответил Федя, — он прикрылся ею, когда ты начал стрелять.

— Да-а, ситуация, — сказал шеф, — а я ведь не советовал звонить ему домой, он в отпуске… Теперь объяснительную писать придется…

Вся абсурдность сказанного мгновенно дошла до Внучека. Он страшно возмутился, возмутился так, что у него перехватило дыхание, и… проснулся.

«Слава Богу, что это только сон», — была его первая мысль после того, как он проснулся, вторая относилась не ко сну, а к данному им когда-то зароку. Он не нарушил его, несмотря на критическую ситуацию и даже во сне ни разу не выругался. «Ай, да Федя…»

Он повалялся в постели, однако обычного наслаждения от безделья, которое наступает после тяжелой и грязной работы, не появлялось. Во рту было скверно и чуть тошнило. Федя решил перебороть это состояние, вскочил, заправил постель, принял душ, почистил зубы, потом собрал сумку с вещами и поставил ее у входа в квартиру. Надо было уходить в свою «берлогу». Но уходить не хотелось, и он взял с полки детектив и завалился на диван.

Чтение его прервал телефонный звонок.

«Николаев звонит, — подумал он, — будет спрашивать, когда он может прийти домой».

— Федор Степанович? — спросил знакомый голос.

— Да, начальник, да, — ответил Федя, дурачась и так, как обращаются осужденные в колонии к сотрудникам.

— Это действительно Федор Степанович? — вопрошал шеф.

— Ну конечно, кто еще может сидеть в отпуске у телефона и ждать, когда его вызовут на очередное происшествие, — продолжал ерничать он, постепенно соображая, что недалек от истины… — Что случилось?

— ЧП у нас, — сказал шеф, — вам и Узякину придется объясняться…

— Что произошло?

— Вы почему не обеспечили отправку свидетелей?

— Кого?

— Свидетелей, — ответил шеф, — ну того парня и женщину, которые ехали вместе с захватчиками.

«Ехали, — подумал Внучек, — тебе бы так проехаться, слово какое подобрал „ехали“».

— Что случилось?

— Следователь их ждет в колонии, чтобы допросить, а их нет и нет… стали разыскивать…

— И что?

— Оказалось, ночью какие-то хулиганы выбросили их из электрички…

Внучек опустил трубку, и изо рта его сами собой вырвались слова, известные на Руси со времен татаро-монгольского нашествия…

 

Повествование второе

Двенадцатый апостол

 

Главка без номера

Ровно в одиннадцать в городе, словно по чьей-то команде, отключился свет.

Кривая, ущербная луна, не успев принять эстафету у жидкого уличного освещения, некоторое время торопливо выбиралась из-за тучи, а выбравшись, осветила город, превратив темную бесформенную массу в некое осмысленное образование из кварталов, улиц, больших и маленьких домов.

Среди ячеек, составляющих город, выделялась одна — оазис спокойствия и благодати — городское кладбище, квадрат земли, отгороженный от прочего мира каменным забором.

Квадрат делила пополам неширокая аллея. По ней шел человек в длинном пиджаке с подложенными плечиками, поверх лацканов которого был выпущен воротник белой рубашки. Кепка-восьмиклинка у него на голове в соответствии то ли с городским, то ли с блатным шиком была чуть сдвинута на глаза. Туман, окрашенный луной в желтоватый цвет, скрывал его ноги, не позволяя рассмотреть, сапоги на них или ботинки, чтобы этим штрихом в одеянии окончательно определить касту, к которой он принадлежит.

Человек двигался быстро и не смотрел по сторонам, а если бы и смотрел, то вряд ли обратил внимание на то, что правая половина кладбища отличается от левой. На правой из тумана торчали кованые железные кресты и каменные надгробия. На левой кресты были уже деревянные и перемежались с надгробными тумбами со звездами.

Правая половина заполнялась до революции, левая — после. На том различия и заканчивались. И на той, и на другой стороне одинаковым вечным сном спали глупые и мудрые, богатые и бедные, виновные и невиновные, бывшие бывшие и бывшие настоящие… Здесь все были одинаковы и равны, и на первый взгляд казалось, что именно кладбище уравнивает всех, кто попадает на его территорию. Но так только казалось: не кладбище дает покой, но смерть, а кладбище такое же человеческое изобретение, как и многое, что придумал человек. А раз так, то и оно подчиняется человеческим законам, законам сильного. И поэтому так уверенно идет человек в восьмиклинке по аллее города мертвых, идет к часовенке, рядом с которой находится маленький домик, больше похожий на конуру, — бывшая сторожка.

В тридцатые годы, когда революционный народ завершал разрушение «мира насилия», был взорван городской собор и службу стали править в «последнем пристанище культа» — часовенке, в которой ранее отпевали только умерших. Ближе к «пристанищу» перебрались и сами служители культа, поскольку в одно время с разрушением собора был конфискован и отдан под контору потребкооперации жилой дом православной епархии.

Приходский священник отец Никодим, не надеясь, что свет дадут быстро, затеплил свечку и какое-то время смотрел на завораживающий красно-оранжевый язычок пламени. Свечка была новая, и язычок, отвоевывая жизненное пространство у воска, то вытягивался вверх, то становился сверх всякой меры широким, то метался из стороны в сторону, потрескивая и отбрасывая на стены сторожки причудливые тени стоящего у стола батюшки и стелившей постель матушки.

Стук в дверь был неожиданным. Отец Никодим вздрогнул и выронил из рук спичечный коробок… Охнув, опустилась на разобранную постель матушка. Затем оба глянули на часы: было начало двенадцатого, и это вселяло надежду.

— Кто там? — спросил отец Никодим сиплым голосом, в котором прихожане вряд ли узнали бы его баритон.

— Свои, — был ответ. — Священника нужно… к умирающему… на Набережную… Время не терпит.

Последовала пауза, в ходе которой батюшка опять посмотрел на матушку, а та только и смогла кивнуть головой, но отец Никодим понял ее без слов: она тоже не уловила того, что могло бы принести беду.

После этого батюшка приосанился и отпер дверь.

Человек, а им оказался парень лет двадцати, не пожелал войти в сторожку. Сказал, что подождет на улице и что время не терпит.

«Время все терпит», — подумал отец Никодим, но спохватился, осознал греховность таких рассуждений и осенил себя крестным знамением.

Батюшка шел за посланником по той же центральной аллее, но в обратном направлении. Шел, радуясь тому, что идет за парнем, и не впереди него, что на этот раз пронесло: это не арест, не ночной визит НКВД. Радость эта вытеснила все другие чувства, отключила жизненный опыт и заслонила интуицию, которые могли бы подсказать батюшке, что сеть в этом визите что-то неуловимо фальшивое, что таких парней, как этот в восьмиклинке, не посылают за священниками…

Однако и священникам человеческие слабости не чужды. И вот одна из них, сделав отца Никодима слепым и глухим, ведет его куда-то в ночь, от дома, от матушки, в глазах которой пять минут назад он нашел подтверждение того, что перед стуком в дверь не было слышно звука подъезжающего автомобиля — воронка. Его батюшка и матушка боялись панически, памятуя о том, что год назад воронок увез в неизвестность их предшественников.

Свернули за угол кладбища и вошли в лесопосадку, за которой должна была быть железнодорожная насыпь. И тут перед батюшкой вырос человек в сапогах и военной форме, а за ним, едва различимый в темноте, стоял автомобиль, но не тот, которого боялся отец Никодим, а другой — легковой и без верха.

Военный не без некоторого изящества сделал шаг в сторону, как делают па галантные кавалеры, пропуская вперед свою даму, и, когда отец Никодим по инерции проскочил мимо, ухватил его за шиворот и подтолкнул к машине. Ноги батюшки стали ватными, как во сне сделал он несколько шагов, ударился голенями о подножку машины и грохнулся на железный пол между сиденьями. Хлопнула дверца, человек в форме придавил его коленом к полу и ткнул стволом пистолета за ухо.

— Лежать тихо, — сказал он и обратился к кому-то другому: — Федя, вас никто не видел?

— Нет, — ответил этот другой, и батюшка узнал голос визитера.

— Услыши, Боже, молитву мою, — зашептал отец Никодим.

— Включай третью, Федя, — сказал военный, — и дуй за город…

— Внемли мне, и услышь меня; я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого… — продолжал батюшка.

— Ну-ну, — сказал военный укоризненно, видимо, услышав слово «врага», — мелковато берешь: не врага, но друга, что, собственно говоря, нисколько не лучше, для тебя, во всяком случае…

Он еще что-то говорил, но его стало не слышно: завелся мотор, и автомобиль тронулся с места. Однако движение его продолжалось недолго. Он вдруг зацепил днищем за гребень колеи, и мотор заглох. Наступила тишина, в которой слышались сопение водителя и завывания стартера. Мотор не заводился…

И тут раздался звонок, обычный телефонный звонок, который, однако, был полной неожиданностью и для военного, и для водителя…

Военный выругался и спросил:

— Откуда здесь телефон?

— Не знаю, — ответил водитель и, подумав, добавил: — Мне кажется, это не телефон…

А телефон все звонил и звонил, и каждая последующая трель была менее звонкой, чем предыдущая, и вскоре всем стало ясно, что это вовсе не телефон, а пулемет. И только непонятно было, откуда и куда он стреляет: из прошлого в будущее или наоборот…

«Приснится же такое…»

 

1

Все ирландцы — рыжие. Все происшествия случаются ночью.

Первое суждение неверно насквозь, об этом вам скажут все, кто когда-нибудь сдавал экзамен по формальной логике; несоответствие его реальности видно без луны, и вряд ли найдется идиот, который бы действительно считал так. А вот со вторым хочется согласиться: именно ночью с человеком чаще всего приключаются неприятности. Преступления — ночью, несчастные случаи, выражаясь языком протоколов, тоже в темное время суток. Темное — это само по себе наводит на размышления. Темное — синоним черного, оно всегда менее приятно, чем светлое, а значит — опасно. Но глух человек к предупреждениям природы, не стережется темноты, и та наказывает его…

А может, все не так, и природа равномерно разбросала напасти по циферблату суток, а уж сам человек, пострадавший от комендантского часа, ею установленного, сделал неправильные выводы…

А может, и пострадавший тут ни при чем, поскольку для него нет большой разницы в том, когда он, скажем, сломал себе ногу — днем или ночью, и разве слаще ему оттого, что ограбили его или избили до полусмерти не при ярком свете солнца, а при бледном — луны…

Пострадавшему все равно… А кому же не все равно? Да разумеется тем, кто расследует преступления и несчастные случаи.

Это от них идет мнение, что все происшествия случаются ночью. Еще бы, когда тебя раз-другой поднимут среди ночи — вмиг пропадет и чувство юмора, и способность логически мыслить, и ты еще сомневаешься в том, что все ирландцы — рыжие, но с тем, что все происшествия случаются ночью, — согласен безусловно.

Так рассуждал Федя Внучек, безуспешно пытаясь отыскать в темноте второй носок.

— Зажги свет, — недовольно буркнула жена, и Федя услышал, как она поворачивается к стене и натягивает на голову одеяло.

Чертыхнувшись, он потянулся к выключателю. Вспыхнувшая лампочка осветила кровать, письменный стол, полку с книгами, два стула друг на друге — теснота не позволяла им разместиться обычным образом, телевизор на стиральной машине, Федю, стоящего в позе примака, и злополучный носок, прятавшийся за кроватной ножкой.

Уже через секунду свет в комнате погас, а наш герой, прихватив с собой носок и стул, на спинке которого висела его одежда, на цыпочках вышел в коридор.

Плотно прикрыв дверь в комнату, Федя отделил себя от жены и мгновенно превратился из подкаблучника, коим он был всегда о ее присутствии, в самого себя — старшего оперуполномоченного Каминского горотделения КГБ капитана Внучека.

Капитан прошел в ванную и принялся чистить зубы. Он яростно, с размахом водил щеткой по зубам и деснам, быстро отходя от сна и думая, что его друг и коллега Серега Надеин, научивший его многим способам себя будить, называл такую чистку одной из разновидностей зарядки.

Прополоскав рот холодной водой и плеснув пригоршню о лицо, он стал вытираться. На бритье времени не было, и Федя, одевшись в две минуты, взглянул на часы. Пятнадцать шестого.

«По-божески, — подумал он, — хорошо, что не в два». И стал крутить диск телефона.

— Приветствую, шеф, — сказал он как можно бодрее. — Только что звонил дежурный милиции. На первом энергоблоке лифт оборвался…

Федя знал, что ответит сейчас шеф. Впрочем, он и сам бы ответил так же, получив вдруг такое сообщение.

— Нам-то что? — ответил шеф. — Это не наши проблемы.

— …вместе с бригадой рабочих, — закончил Федя.

— Перед самыми праздниками! — выругался шеф. — Что думаешь делать?

Шеф пятнадцать лет проработал в управлении и хорошо усвоил манеру большого начальства не давать указаний, не выслушав подчиненного. В этом был великий смысл. Получалось так, что подчиненный сам излагал обстановку, предлагал несколько вариантов выхода из сложившейся ситуации, а начальнику оставалось с глубокомысленным видом санкционировать один из них. Однако сейчас даже шеф понимал, что капитан не знает деталей происшествия, «не владеет обстановкой», и, как только Федя сказал, что поедет на станцию, тот прервал его.

— Езжай, — сказал, — а я в управление позвоню…

— Хорошо, — ответил Федя.

И было действительно хорошо, потому что шеф снял с него обузу доклада о случившемся дежурному по управлению КГБ в Н-ск. Дежурный по райотделу милиции, конечно, уже доложил о случившемся своему дежурному в Н-ске, а тот, если не поленился и не был занят другими делами, уже поделился информацией с коллегами из КГБ, благо они обретаются рядом, хотя для телефона это неважно.

Казалось бы, зачем суетиться шефу, еще раз звонить в Н-ск, чтобы сообщить своему дежурному то же самое. Но Внучек знал, что шеф уже звонит в Н-ск, надеясь на нерасторопность коллег из милиции, которые, может быть, еще не успели сообщить о происшествии соседям. Если это так, то шеф — на коне, он умудрится при всех его куцых возможностях показать себя более оперативным, чем службы милиции. Это непременно должен отметить начальник управления, которому утром докладывают обо всех происшествиях в области. Впрочем, если шеф опоздал, то начальник тоже отметит это и оценит, но оценка будет не в пользу шефа… Шеф знает, что в поле зрения начальников нужно попадаться либо с удачными результатами, либо со своевременной информацией, либо вообще не попадаться.

Федя надел куртку, подбросил вверх шапку и подставил под нее голову — к этому моменту он окончательно взбодрился и мог позволить себе созорничать таким образом, — сунул ноги в туфли, застегнул их на липучки и вышел на лестничную площадку.

Входная дверь захлопнулась слишком шумно, и он поморщился, кожей почувствовав, как в это время помянула его недобрым словом жена.

Спустившись с крыльца, Федя машинально посмотрел вверх на окна своей квартиры. Он всегда делал это, уходя или приходя, хотя увидеть что-либо в окнах второй комнаты своей квартиры не мог: она была замкнута и опечатана. За пластилиновой печатью хранилась мебель настоящего хозяина квартиры, который полтора года назад уехал на Север, сдав жилье Феде, точнее не все жилье, а комнату с кухней.

Двадцатого числа каждого месяца, в день своей получки, аккуратный Федя отправлял в Хатангу сто восемьдесят рублей, и это было еще по-божески, так как хозяин требовал двести, но потом уступил с условием, что Федя, которому должны были поставить телефон, оставит его в квартире.

В Каминск Внучек приехал два года назад. В маленьком горотделении «на три опера» сразу ушли все сотрудники.

Одного из них, бывшего начальника, отправили на пенсию по полной выслуге, а двое других, плюнув на выслугу, подали рапорт и занялись коммерческой деятельностью: открыли «салон по ремонту автомобилей». Салон этот часть каминцев именовала автосервисом, другая — более образно и коротко — «стервисом». Оба бывших опера в короткий срок обзавелись машинами, выстроили себе по коттеджу и знаться не хотели с бывшими коллегами, во-первых, и вспоминать свою собачью работу, во-вторых.

Впрочем, те двое ушли не одновременно с начальником, а месяц спустя, поскольку каждый из них надеялся, что займет освободившееся место. Но кадры посчитали опасным назначать одного начальником над другим, и в Каминск прибыл Карнаухов Владимир Ксенофонтович, который и возглавил Каминское отделение.

Всем был хорош Владимир Ксенофонтович, высок, строен, одет по последней моде, мог долго говорить, но… не любил работать. Впрочем, он и не мог работать, потому что не обладал контактностью. И остается только удивляться, как мог попасть в органы КГБ человек, не способный установить контакт с другим человеком. Хотя чему удивляться: органы не оркестр — это в оркестр не могут попасть люди, лишенные музыкального слуха.

За полтора десятка лет он прошел все отделы управления, начальники которых всегда старались от него избавиться, пока не задержался в бывшей пятерке, где сел на «золотую жилу» — обеспечение медицинских учреждений.

Как уж Владимир Ксенофонтович обеспечивал их безопасность, одному богу известно (покров служебной тайны не позволяет нам оценить его деятельность), но то, что он исправно снабжал дефицитными лекарствами всех нужных людей, среди которых, разумеется, были и управленческие начальники, родственники начальников, друзья начальников, друзья друзей, ни для кого не было секретом. Об этом знали все, и те, кто пользовался услугами Ксенофонтыча, и те, кто не пользовался, знали в Н-ске, и в горотделениях, знали и те два опера. Они сочли факт его назначения на должность, начальника «надругательством над советской контрразведкой», о чем и написали в рапортах.

На одно из освободившихся мест и попал Федя Внучек. Другое до сих пор оставалось вакантным. Управление никак не могло найти кандидата. Редкие выпускники учебных заведений КГБ по прибытии в Н-ск мгновенно расхватывались начальниками ведущих отделов, а из старых работников ехать в «село» дураков не было. И то, что где-то в Каминске какой-то Внучек два года пашет за двоих, мало кого интересовало, если интересовало вообще.

За ночь крепко подморозило. Под ногами хрустел ледок неглубоких луж; глубокие Федя обходил — не набирать же воды и туфли, даже если ты спешишь на происшествие.

Холод апрельской ночи вдохнул в него новый заряд бодрости, и капитан забыл раздражение, с которым он поднимался и шел к телефону, недовольство, с которым умывался и одевался. Чем дальше он шел, тем больше нравился самому себе и тем больше крепло в нем чувство причастности к большому и серьезному делу, чувство нужности людям, которые сейчас спокойно спят, тогда как он, Федя Внучек, спешит на происшествие, спешит, чтобы разобраться в причинах случившегося, выявить их, если они скрыты, потому что выявление причин должно способствовать тому, чтобы подобное больше не повторилось.

Минут через пять Федя подошел к громадному дому, в котором проживала целая деревня — сто пятьдесят семей. Его звали «крейсер». Он действительно напоминал океанский корабль в окружении более мелких судов. Дом построили десять лет назад. Заселили его в основном молодые семьи. В каждой были дети. Большинству из них к девяносто первому году исполнилось по шестнадцать-семнадцать лет — возраст коварный и опасный. Эта публика сколотилась в значительную по меркам Каминска кодлу, доставлявшую массу неприятностей жителям микрорайона и много беспокойств милиции.

Сами по себе подобные, как называют их социологи, «неформальные объединения» не так уж редки. Не один десяток их был и в Каминске. Но кодла «крейсера» выделялась из них численностью, возрастной иерархией: щенки, голыши, фазаны и так далее, и к тому же имела взрослого лидера.

Кличка лидера была Глушак. Год назад его призвали в армию, в стройбат. Три месяца его колотили «старики», заставляли работать за себя, катались на нем в туалет и обратно, и Глушак дезертировал. Какое-то время он бродяжничал, жил на пустых дачах, чердаках, питался отбросами, опустился, попал в психбольницу. Там его подлечили и попутно признали негодным к службе в армии. «Олигофрения в степени дебильности», — значилось в диагнозе, который Федя видел в горвоенкомате.

Глушак, которого сверстники раньше и за человека не считали, вернувшись домой, стал «авторитетом» и предводителем шпаны стапятидесятиквартирного. Подростки, которым предстояло пройти то, что уже прошел он, заглядывали Глушаку в рот, когда он рассказывал о житье в армии и о том, как он от этого житья ловко уклонился, «закосив под дурака».

Полудебил Глушак быстро вошел во вкус своего нового положения. В нем неожиданно для всех вдруг проявились недюжинные умственные, а точнее организаторские способности. Он ловко дергал за ниточки подростковой солидарности и круговой поруки, сам в драках и многочисленных пакостях не участвовал, был всегда подчеркнуто вежлив с участковым и при проведении подростками «крейсера» какой-нибудь крупной акции, переходящей грань уголовной ответственности, имел надежное алиби. Но весь Каминск понимал, что ни одна такая акция не проходила без его ведома. Во всех набегах, обираловках, избиениях предателей, к которым относились проштрафившиеся члены кодлы, и конкурентов, к коим относились все, кто в состав кодлы не входил, чувствовалась его рука, рука человека, униженного жизнью и жестоко и подло мстящего за это унижение.

Федя обогнул громаду «крейсера», прошел мимо бетонного забора, огораживающего «замороженное» строительство очередного «крейсера», на которое у города не хватало средств, миновал надпись на заборе «КПСС — к суду!» (надпись была вкладом глушаковцев в процесс демократизации Каминска. Федя знал это, на то он и опер). Выполнена надпись была аршинными буквами и зеленой краской, как раз той, которой спившийся дворник «крейсера» пытался покрасить ободранные панели в подъездах.

«Отправил ли дежурный милицейскую машину за экспертом и следователем?» — думал Федя, подходя к главной улице города, на которой располагался горотдел. Его дежурный, конечно, не имел в виду вообще, поскольку в инструкции, помещенной у него под стеклом, оперуполномоченный КГБ не значился, следовательно, посылать за ним машину необязательно: с бензином в отделе всегда была напряженка, а уж сейчас…

Федя вышел на главную улицу и посмотрел в сторону здания милиции. Предположения его полностью оправдались — машины перед крыльцом райотдела не было.

«Уехали…»

Он перешел улицу, намереваясь зайти в отдел и поговорить с дежурным о происшествии более предметно, как вдруг увидел автобус. Впрочем, для городского автобуса было слишком рано — движение в Каминске начиналось в шесть, точнее, должно было начинаться, но водители выезжали на линию на полчаса позже.

Однако нет — это был автобус: габаритные огни пазика горели четко, и ошибка исключалась. До остановки было метров сто, и Федя побежал. Сотку он пролетел секунд за шестнадцать, но все же опоздал: водитель уже тронулся, но, видимо, заметив бегущего, притормозил и открыл переднюю дверь. Внучек с лету запрыгнул в нее и споткнулся о ноги долговязого парня. Долговязый спал, сидя на сиденье, перегородив ногами проход. Он был в брезентовой робе, шлеме, какие носят сварщики, и огромных, сорок пятого размера сапогах. Чуть дальше от него на сиденьях развалились трое его товарищей в таких же робах и сапогах, только без шлемов.

«Командированные из общежития, — подумал Федя, — на смену едут».

Стойкий запах спиртного витал в салоне: парни были пьяны и агрессивно настроены.

— В переднюю дверь только инвалиды ходят, — сказал один из них, среднего роста крепыш, в котором можно было угадать лидера.

— Не трогай его, Колян, — сказал другой, с огромной родинкой на щеке, — это мент…

— А фули, — запетушился крепыш. — Раз мент, то ему все можно?

Он попытался встать, но парень с родинкой и третий, лица которого не было видно, так как голова его лежала где-то на груди, словно держалась не на шее, а на веревке, повисли на покатых плечах крепыша, и все трое грохнулись на пол.

Долговязый, почувствовав возню, открыл глаза, невидящим взглядом осмотрел салон и произнес еле ворочающимся языком:

— Ка-азлы, в натуре…

На большее его не хватило, он снова закрыл глаза и уронил голову на грудь, почти так же, как и тот, лица которого не было видно.

Пока троица поднималась с ругательствами с пола, Федя прошел на заднюю площадку.

Прекрасного настроения, ощущения нужности людям и причастности к большому и важному делу как не бывало. Кровь прилила к Фединым щекам и ушам, руки подрагивали, а мозг стал искать вариант компенсации оскорбления. «Справиться с четырьмя, хотя и пьяными, не так-то просто, но можно хорошенько врезать крепышу, а там — будь что будет», рассуждал наш герой так, как на его месте мог рассуждать любой житель Каминска, считающий себя нормальным мужиком. Однако нормальный мужик существовал в нем недолго: уже через минуту его вытеснил опер. Опер бесцеремонно заявил, что оскорбление придется съесть молча: он просчитал развитие ситуации на три хода вперед. Нет, он не испугался возможных последствий самой драки: непременных синяков, которые по-научному именуются кровоподтеками, или даже серьезных повреждений. Он увидел отдаленные последствия.

Если о драке станет известно, а известно о ней станет, Федя в этом не сомневался, то те, кто будет проводить служебное расследование, обратят внимание, что драку начал он сам. Кадрам плевать на достоинство и честь своих сотрудников: их больше заботит честь ведомства, а точнее — собственное спокойствие, и они отдадут на заклание общественности кого угодно.

Здесь Внучек представил себе полковника Балдахинова, который на очередных сборах будет доводить до сведения личного состава прегрешения сотрудников. Он скажет, что капитан Внучек не обладает должной выдержкой, конфликты с окружением разрешает с помощью кулаков. Но самое скверное не это. Здесь полковник сделает паузу, обведет присутствующих взглядом, подчеркивая важность следующего момента, и продолжит: дело усугубляется тем, что капитан Внучек ехал на происшествие, то есть находился при исполнении служебных обязанностей, и тем не менее отвлекся на такую мелочь, как оскорбление его уличными хулиганами…

И, разумеется, Федю осудят все: и начальники, и их подчиненные, его коллеги, и друзья, и недруги, осудят, как должны осудить кинологи вышколенного служебного пса, который, идя по следу возможного врага, отвлекся на драку с облаявшими его дворнягами.

И Федя ничем не ответил на оскорбление — остался стоять на задней площадке, глядя, как парни таскают друг друга за рукава брезентовых роб и что-то говорят, но что — понять было совершенно невозможно, так как в основном это были нечленораздельные звуки, между которыми для связки вставлялся мат, а потом опять шли звуки, больше похожие на стоны раненого животного, чем на человеческую речь.

За окном автобуса стали мелькать освещенные окна, вдоль дороги появились редкие прохожие: город просыпался. Автобус останавливался на каждой остановке, водитель исправно открывал и закрывал дверь, но никто в него не садился, видимо, каминцы не верили в то, что автобусы могут ходить в такую рань.

«Конечно, это бригада ТЭЦ, а парни командированные, поскольку местных он знает всех. Парни едут на работу, то есть туда, куда едет и он, а это значит, что стычка с ними только отдалена, потому что сходить всем на одной остановке… Да, точно, теперь нет никаких сомнений — это бригада первого энергоблока».

Парни, наконец, перестали тягать друг друга и сгрудились у первой двери. Крепыш пьяно и недобро посматривал в салон на Федю. Он стоял первым, за ним, как два телохранителя, расположились парень с родинкой на щеке и тот, лица которого не было видно. Долговязый замыкал группу. Он положил руки на плечи впереди стоящим и по-прежнему не открывал глаз.

Две капли, сорвавшиеся с противоположных стенок бокала, всегда встретятся на его дне… В этом нет сомнения, как и в том, что теперь драки не миновать. И все же можно попробовать избежать конфликта: для этого нужно сойти первым, чтобы не дать парням стать на его пути. Конечно, если они его догонят или окликнут, придется остановиться, не бежать же от них, но в этом случае Федю будет оправдывать то, что не он ввязался в драку, а это уже лучше…

Автобус остановился, и водитель открыл обе двери одновременно. Федя ринулся наружу, краем глаза заметив, что парни замешкались у выхода. Обойдя автобус сзади, Внучек, не оглядываясь, пошел вперед, однако метров через десять поскользнулся на тонком льду небольшой лужи. Чтобы не упасть, он выписал ногами неимоверный крендель, но все же оказался на четвереньках, больно ударившись о лед коленом. При падении его развернуло назад, и то, что он увидел, поразило. Ни автобуса, ни парней на дороге не было. И вправо, и влево от остановки, на которой он сошел, не было абсолютно никого.

— Куда они делись? — вслух произнес он. — Не взлетели же вверх?

Но в небо смотреть не стал: в чудеса не верил. Он поднялся с четверенек и пошел дальше. С души словно камень свалился. Так бывает, когда проснешься после кошмарного сна. А может, это и был сон? Да нет, не сон, потому что вокруг до боли знакомая реальность: грязная тропинка, черные от угольной пыли остатки снега, не растаявшего еще несмотря на конец апреля, темные силуэты недостроенных конструкций первого энергоблока, светящийся, похожий на пароход времен Самюэля Клеменса главный корпус старой станции, возле которого торчали две стометровые трубы с сигнальными лампочками наверху, там, где крепятся молниеотводы. А чуть в стороне от них высилась двухсотметровая громада новой трубы, рядом с которой две старые выглядели окурками на фоне не зажженной еще сигары.

Внучек повернул прямо к большой трубе, внутри которой, по словам дежурного горотдела милиции, два часа назад оборвался лифт с бригадой рабочих.

 

2

Труба, строящийся энергоблок и старая станция не были объектами Фединого участка. Они значились за отсутствующим опером. Когда Внучек принимал их, начальник горотделения сказал:

— Это ненадолго, максимум на полгода…

Но прошли полгода, потом еще полгода, потом еще, и Федя свыкся с мыслью, что это тоже его участок, и даже мысленно не разделял его с родным. Он также свыкся с мыслью, что работает за двоих, а иногда за троих, потому что у шефа в самые критические моменты, когда работы было невпроворот, а нужно было еще и ехать куда-нибудь к черту на кулички в соседний район, вдруг начиналась тахикардия, кружилась голова и проявлялись симптомы болезни, которую бывший отделенческий водитель, не сработавшийся с Карнауховым, называл воспалением хитрости.

Но Внучек не жаловался на жизнь: ему нравилось делать то, чего, например, не мог сделать его начальник либо кто-нибудь другой, ему даже нравилось работать за двоих, нравилось чувствовать свое превосходство над другими, опять же — нужность людям, а то, что люди этого не знали, придавало его работе ореол подвижничества и романтики. Той романтики, под флагом которой росло его поколение и которая бросала молодежь строить узкоколейки, осваивать целину, ехать на Мангышлак и БАМ.

Начальство в Н-ске ценило Внучека и не только за то, что он мог много работать. Внучек был талантливым опером, а такие нужны начальству: как ни приятны карнауховы, как ни полезны тем, что могут раздобыть любой дефицит, работа держится не на них, а на таких, как Федя.

Правда, Федя еще не знал, что судьба талантов всегда печальна, и в КГБ тоже. Они редко поднимаются на вершины служебной лестницы, потому что постоянно нужны непосредственным начальникам и те охотно выдвигают на повышение менее способных сотрудников, оставляя при себе тех, кто умеет и хочет работать. И эти умеющие работать, как девицы, которых вовремя не выдали замуж, в конце концов становятся старыми девами и к сорока-сорока пяти годам уже не нужны ни бывшим начальникам, ни тем, кто пришел им на смену.

Федин талант заключался в умении находить общий язык с другими людьми. Он мог без натуги найти ключик к любому человеку и получить нужную информацию от любого, независимо от его возраста и пола, национальности, размера заработной платы или иного дохода, независимо от того, принадлежал ли этот человек к сливкам каминского общества и ездил на черной «Волге», или относился к низшим слоям, не имел жилья и питался отбросами.

В участок Феди входили три района, о которых он знал почти все, потому что только недалекий человек полагает, что опер собирает лишь относящуюся к его работе информацию. Он не может сразу оценить, какая информация относится к работе, а какая нет. Он, как врач, собирающий анамнез, сначала пытается получить как можно больше сведений, а уж потом отобрать из них относящиеся к делу и, таким образом, подтвердить или опровергнуть тот или иной диагноз.

Работа опера в глубинке отличается от работы опера в большом городе, а тем более в столице, как работа фельдшера в деревне от работы врача в крупной городской больнице. У фельдшера нет необходимого диагностического оборудования, помощников в виде экспертов, лаборантов, сестер, ему нельзя надеяться на помощь коллег: нет их в нужный момент, а когда прибудут, чаще всего бывают не нужны, а лечить ему приходится все — от ангины до геморроя.

Профессии своей Федя не стеснялся, считая ее такой же, как и другие профессии. А плевки в кагэбешников — в последнее время их становится все больше — объясняет вполне человеческими причинами. У нас все, кто приходит на смену кому-нибудь, умнее своих предшественников и собираются начать жить с нового листа. А ведь еще Екклесиаст говорил…

Но вернемся к тем, кто пытается каждый раз начать жить сначала. Это они считают себя способными мгновенно решить все проблемы и полагают, что человеческие профессии делятся на нужные и ненужные и даже вредные. В свое время так делили представителей фауны: в правом столбике полезные, а в левом вредные…

Реформаторам и в голову почему-то не приходит, что не может человек по собственному желанию ввести или отменить какую-нибудь деятельность. Деятельность и служение ей, то есть профессия, рождаются спросом. А спрос на профессию Внучека существует с тех пор, как человечество стало помнить себя. Человеческое общество для своей защиты создало дубинку под названием государство. Использовать силу государства, как и дубинки, можно по-разному. Можно защищаться от врага, а можно лупить себя по пальцам и ругать при этом дубинку, это кому как заблагорассудится…

Только дилетанты могут говорить, что государство — зло… История утверждает обратное. Когда разрушается государство, страдают общество и человек, и это является злом.

В цивилизованных странах, где одно поколение не отрицает опыта другого, к работе спецслужб, полиции и тюрем относятся не так, как, скажем, к деятельности астронавтов, но с достаточной степенью уважения. Труд их хорошо оплачивается, общество понимает, что они делают за других опасную, грязную и неблагодарную работу. Они — помойное ведро, которым общество черпает свои отбросы. У нас к этому ведру стали относиться, как к самим помоям.

Районы и объекты обеспечения для Внучека делились на те, которые постоянно приносили массу хлопот, и те, которые таких хлопот не приносили.

В число первых входила Каминская ТЭЦ, которая наряду с выработкой электроэнергии давала тепло городу, и завод, именуемый в народе «ящиком». Завод этот действительно когда-то имел номер с дробью. Но те времена ушли в прошлое вместе с номером, а название «ящик» осталось.

Каминцы говорили, что на «ящике» делают запчасти к атомной бомбе, а иногда и ремонтируют старые. «Так что, — утверждал какой-нибудь знаток, — если это старье рванет, от каминцев даже галош не останется».

Специалисты «ящика» и Федя знали, что это не так. «Ящик» выпускал мирную продукцию, но засекреченную, потому что ряд поставщиков и заказчиков работали «на оборону». Но это не делало жизнь Внучека спокойнее. Производство на «ящике», как любили говорить спецы, было одновременно и «взрыво- и пожароопасным», и жители Каминска, сами того не ведая, были правы — авария на нем могла плохо закончиться для города. А предупреждение этого «плохо закончиться» — тоже сфера деятельности Феди, на то он и опер — служитель ее Величества безопасности.

«Ящик» накрепко связан с энергоисточником — станцией. Станция строилась на двадцать лет раньше «ящика» и к тому времени, когда «ящик» вышел на проектную мощность, стала давать сбои в работе. На развертывание строительства новой ушло пять лет. К тому времени, когда начались работы на первом энергоблоке, старая станция стала разваливаться в прямом смысле слова. Туда и бросили всех строителей с новой и вытащили ее буквально с того света.

Что и говорить, и «ящик», и обе станции причиняли Феде много беспокойства, и он в любое время суток спешил на все «хлопки», остановки и аварии, иногда оказываясь на месте происшествия быстрее аварийщиков и следователей.

Петляя между буртами угля, Федя вышел к трубе. Там никого не было, и это не удивило его.

Еще несколько лет назад на такие происшествия вместе со «скорой» и милицией приезжало местное начальство. Присутствие его заставляло производственников крутиться активнее да и помогало на ходу решать и согласовывать многие вопросы. Но времена изменились. Теперь это считается дурным тоном, теперь хоть весь мир сорвись и разбейся, никто и пальцем не пошевелит. «Это не наши проблемы», — говорит местное начальство или: «Это не наш вопрос», что почти одно и то же.

Вблизи труба похожа на Останкинскую башню, потому что имеет мощное конусовидное основание. Но это видно только вблизи, издалека же это просто большая труба и только.

Труба — гордость начальника строительства Хуснутдинова и достопримечательность первого энергоблока. Лучшая бригада субподрядной организации с мудреным названием «Союзжелезобетонконструкция» возвела эту красавицу за два года. Бригада работала в две смены, каждая из которых длилась не обычные восемь часов, а девять-десять.

Сам Шариф Шафутдинович Хуснутдинов два дня назад произнес фразу, за которую его в тридцать седьмом вполне могли обвинить по вредительстве или диверсии.

— Хорошо, что без жертв обошлось, — ляпнул он на планерке. — Не одна такая труба в Союзе…

Подчиненные, нарушая субординацию, зашикали на него, но он махнул рукой: через месяц закончим, и все…

Хуснутдинов знал, что такое строительство редко не заберет одну-две жизни монтажников или, как их называют строители, трубокладов.

Знал он это потому, что строил уже две такие станции. Строил, но не построил. На те стройки он прибывал первым начальником, осваивал первые миллионы, а когда дело подходило к концу и становилось видно, что до настоящего конца еще ой как далеко, на горизонте возникал молодой преемник, которого Хуснутдинов сам подбирал из среды специалистов, а вездесущее начальство из Москвы утверждало. Это же начальство переводило Хуснутдинова на другой объект, где несколько лет можно было жить относительно спокойно, где деньги текут рекой, а результатов, по большому счету, еще не спрашивают, потому что это только начальная стадия строительства и в ней еще мало что можно разглядеть, не то что в завершающей, когда выясняется, что допущен дикий перерасход средств, что куда-то исчезло поставленное для монтажа оборудование, а сама станция, если и приблизилась к завершению, то почему-то не с того боку, который всем нужен. То есть и средства освоены, и здания стоят, но во всей этой системе не введены в строй какие-то мелочи, без которых, как выясняется, станция — не станция, а набор железобетонных конструкций…

Именно в этот момент некая волосатая рука перебрасывала Хуснутдинова на новое, не менее важное строительство, а его последователи снимались один за одним с работы за то, что «не могли ввести в строй почти готовый объект».

Хуснутдинов на строительстве — царь и бог. Рабочие зовут его Хозяином, а наиболее приближенные к нему — Папой.

В Каминск Хуснутдинов прибыл со своей командой, в которую входили: секретарь-машинистка Агнесса Васильевна — доверенное лицо начальника, если не сказать больше; личный шофер, он же телохранитель, — здоровый и наглый мужичара, гроза и любитель женщин-строителей, преданный Папе, как горец, и главбух, которого мало кто видит, потому что он не вылезает из своего кабинета, но о котором тоже хочется сказать, что это личный бухгалтер Хуснутдинова.

Людей на строительстве хронически не хватало, и на энергоблоке трудились командированные, прибывшие по оргнабору, условно-освобожденные из спецкомендатуры, которую развернули рядом с объектом.

Зачинщиком создания спецкомендатуры был сам Хуснутдинов. Он вспомнил опыт своей работы на прежнем строительстве и дал команду подготовить письмо в УВД с просьбой «выделить спецконтингент». Ни сам Хозяин, ни его приближенные, составлявшие письмо, не сочли нужным проконсультироваться у юристов. Они перепутали условно-осужденных с условно-освобожденными. А разница между первыми и вторыми была такая же, как между радио и радикулитом.

Первые осуждались за незначительные преступления и направлялись на «стройки народного хозяйства» прямо из зала суда. Вторые — освобождались из колоний. В «зоне» они усвоили правило, что любая работа — «западло», и, разумеется, работать не хотели. Процент возврата в колонию был высок, а производительность труда — низка.

Хуснутдинов быстро сообразил, в чем его ошибка, но милицейское начальство не собиралось ему в угоду менять «профиль» спецкомендатуры, и Хозяину пришлось довольствоваться тем, что есть.

Работы на первом энергоблоке шли плохо. План капитального строительства в лучшие времена выполнялся на 38 %. Так строились: градирня, цех водоочистки, новый главный корпус. Но труба существовала в другом измерении. Она росла не по дням, а по часам…

Бригада «Союзжелезобетонконструкции» работала на редкость производительно. Трубоклады никогда не бузили, не устраивали волынок, не грозили забастовками, не жаловались начальству на нехватку материалов, да и грех было жаловаться, ибо все шло им в первую очередь, и Хуснутдинов голову бы снял со снабженцев, не обеспечь они трубокладов материалами. Хозяин понимал — первый энергоблок в настоящее время понятие эфемерное, а труба — реальное, осязаемое, видимое. Она — лицо стройки и показатель способностей Хуснутдинова на первом этапе строительства. Она… А вот и она. Однако странно, что возле нее не видно следов «скорой помощи» и милиции и стоит такая тишь, что остается только диву даваться: такое случилось, а всем до фени…

«А может быть, это розыгрыш, может, какой-то каминский шутит, узнав номер телефона, решил его разыграть. Сейчас это модно — лягнуть кагэбешников. И надо же попасться на удочку… И автобус подвернулся как раз и не дал возможности зайти к дежурному и расспросить о происшествии. Хотя если бы он зашел к дежурному и спросил, то разговоров все равно было бы не обобраться…»

Федя открыл дверь и вошел в длинное бетонное помещение, примыкавшее к основанию трубы. Там было пыльно и грязно, вдоль стен лежали длинные хлысты разнокалиберной арматуры. Он прошел дальше, где помещение врезалось в основание трубы, и понял, что его не разыграли. В самой трубе, рядом с сеткой лифтовой шахты, ходил туда-сюда парень в телогрейке и брезентовых штанах. Парень словно был заключен в цилиндр, невидимый для других и не позволяющий ему выйти наружу. Он быстро шел в одну сторону, ударялся лицом о невидимую стену и шел обратно, чтобы через четыре шага опять наткнуться на эту стену и пойти назад. Увидев приближающегося Внучека, парень прекратил движение, сел на деревянный ящик и обхватил голову руками.

— Милиция приезжала? — спросил его Федя.

— Ага, — ответил парень.

— Уже уехали?

— Нет, это «скорая» уехала… ребят не взяла… сказала, чтобы на грузовике отправили… Я позвонил в гараж, а дежурный меня на хрен послал…

— А где следователь?

Парень оторвал руки от головы, посмотрел на Федю покрасневшими глазами и сказал:

— Наверх полез с экспертом, сказал, осматривать надо…

— Когда это случилось? — спросил Федя.

Но парень в ответ только застонал и снова обхватил голову руками.

В трубе было теплее, чем на улице, но тянул ужасный сквозняк, от которого даже воротник куртки приподнимался.

Федя повернулся спиной к сквозняку и остолбенел, удивившись тому, что раньше этого не заметил. На арматурных прутьях в разных позах лежали четыре трупа. Он присмотрелся к ним, и ему стало не по себе. Перед ним были те парни, с которыми он ехал в автобусе. Ближе других лежал крепыш. Долговязый так же, как и в автобусе, вытягивал вперед ноги. Парень с родинкой на щеке был брошен на четвертого, лица которого не было видно.

Внучек не мог объяснить, как могли парни, ехавшие с ним и одном автобусе, вдруг оказаться здесь, на арматурных прутьях. Он незаметно ущипнул себя за бедро и почувствовал боль. Значит, он не спит. Это успокоило, и, чтобы как-то объяснить случившееся, он мысленно принял единственную правдоподобную версию: сном была его поездка в автобусе.

Убедив себя в том, что он не шизик, Федя спросил парня, который продолжал качать головой из стороны в сторону:

— Кто их так оставил?

— «Скорая», — ответил парень, не переставая качаться, — Вытащили из лифта и сказали: грузовик надо…

— А вы, — спросил Внучек, — тоже из бригады?

Обращение на «вы» заставило парня прекратить качания. Он вдруг разглядел во Внучеке не случайно забредшего в трубу зеваку со станции, а человека, который имеет право задавать вопросы и, может быть, каким-то образом объяснит все, что здесь произошло. Всхлипывая, он заговорил:

— Колька мне сказал, чтобы я рабочее место убрал… Мы поругались… Вообще-то, мы еще вчера поругались, а сегодня он начал до меня докапываться, пытался меня прижать… Я сказал ему, что он жлоб и я с ним в одном лифте не поеду. А он мне: я, мол, лифт внизу оставлю, и ты будешь спускаться по лестнице… Я остался… Но я ничего не делал, я только ждал, пока они спустятся, а потом услышал, как трос оборвался. — И парень кивнул головой в сторону кабины лифта, которая на первый взгляд нисколько не пострадала от падения с двухсотметровой высоты, если не считать того, что кронштейн, на котором она держалась, был вырван с мясом… Вырвать его специально, конечно, ни этот парень, ни кто-нибудь другой не могли, поскольку для такого рынка был необходим целый паровоз или, на худой конец, трактор.

К шуму калорифера неожиданно добавилось легкое поскрипывание. Оно становилось все явственнее, и через минуту на лестнице, что была сбоку шахты, стал виден спускающийся эксперт горотдела Нефедов — тучный мужик предпенсионного, по милицейским нормам, возраста. Он держался рукой за сердце.

— Кто там? — спросил Федя.

Но Нефедов не ответил. Он тяжело дышал, и прошло несколько минут, прежде чем выдавил:

— Он дальше полез, а я уже не мог. — Тут последовало непечатное выражение. — Чуть не умер… еще бы один труп был… Я Сене отдал аппарат и вспышку… Сеня сам все сделает, а меня увольте… Сколько раз за двадцать лет на происшествия выезжал, а такое впервые…

Из сказанного Нефедовым Федя понял, что на происшествие прибыл Семен Толстых — самый молодой следователь городской прокуратуры, парень еще не «наевшийся» романтики следствия и не шарахавшийся от происшествий, как это делали его более опытные коллеги. Разумеется, только он мог полезть по лестнице на двухсотметровую трубу. Толстых, скорее всего, и достанется уголовное дело по факту гибели трубокладов. Что ж, прекрасно, с Семеном у него хорошие отношения. Как все фанатики работы, они давно заметили друг друга в соответствии с поговоркой: рыбак рыбака..

А дело будет не простое… гнилое дело… Сейчас большие и маленькие начальники начнут валить все друг на друга. А как же иначе? Четыре человека погибли. Это не взрыв угольной пыли на станции, после которого кочегары ходят с опаленными ресницами. Может быть, поэтому они и придумали таким взрывам нейтральное название «хлопок», далекое от шума, огня, разрушений, жертв и близкое к безобидным бенгальским огням и новогодним хлопушкам.

Роль Феди в этом расследовании будет зависеть от того, обнаружатся ли в первичных материалах признаки, но которым он и его начальство смогут судить о необходимости непосредственной работы по делу или вообще передачи дела по подследственности в КГБ. Впрочем, Федя за всю свою пятилетнюю практику не помнил, чтобы такое случилось. Чаще всего бывает так: определившись, что в происшествии нет руки «супостата», опер тихо отходит в сторону. Правда, иной раз и в случае отсутствия означенной руки он продолжает параллельное расследование, но это бывает, когда дело уж очень громкое и надо показать общественности, что на его раскрытие брошены все силы, в том числе и КГБ.

Тем временем Нефедов окончательно отдышался и рассказал, что произошло. Оказывается, «бригада поднялась наверх и работала до четырех часов утра. Перед самым концом смены у бугра, — кивок в сторону лежащего на прутьях крепыша, — с одним из строителей, — такой же бесцеремонный кивок в сторону парня, сидящего на ящике, — произошла ссора…»

— Да не было никакой ссоры, — включился в рассказ парень.

— Помолчи, — сказал ему Нефедов и продолжил: — Он не поехал с ними на лифте, а те четверо сели в лифт и стали спускаться. Потом этот якобы услышал удар… Но я не верю: невозможно оттуда что-либо услышать. Он попытался вызвать лифт, но ничего не получилось. Тогда он спустился по лестнице, увидел, что кабина оборвалась, и пошел звонить в «скорую». А те приехали на своем «Уазике» и даже брать их не стали.

— Ага, — подтвердил парень, — не стали, грузовик нужен. Это все специально кто-то подстроил: лифт не может оборваться, если он начинает падать — ловилки срабатывают. Сколько раз уж так было…

— Идите домой, — сказал ему Федя.

— Не-е, — ответил парень, — меня следователь допросить должен, я ему все скажу. Я не виноват, я сам не знаю, как все получилось, но лифт не должен был оборваться…

— Э-эх, — сказал Нефедов, за свои двадцать лет работы экспертом перевидавший всякого, — у нас всего не должно быть, а куда ни сунься — есть.

— Ну не виноват я, не виноват, — сказал парень и снова обхватил голову руками.

— Следствие разберется, — черство ответил эксперт.

— Ага, разберется, — всхлипнул парень, — разберется…

— Разберется, — строго повторил эксперт и пригласил Внучека отойти в сторону. — Врет, — зашептал он Феде, — я по глазам вижу… Сколько людей угробил, сопляк…

Федя пожал плечами и ничего не ответил, понимал, что эксперт втягивает его в разговор, желая узнать оценку случившемуся и причину, по которой тут вдруг появился кагэбешный опер. Не получив ответа, Нефедов попросил у Внучека закурить, а не получив сигареты, ушел на улицу стрельнуть таковую у кого-нибудь из идущих на смену строителей.

Прошло еще четверть часа, прежде чем Федя услышал тот же скрип и перед ним предстал Толстых. Он был в куртке нараспашку, на груди болтался фотоаппарат Нефедова.

— Майку, наверное, отжимать можно, — сказал Семен вместо приветствия, не удивившись тому, что его встречает Внучек. Стал искать по карманам платок. Платок нашелся не сразу. Семен вытер им лицо и поморщился: — Знаешь, под конец ноги сводить стало…

— Что случилось? — перебил его Федя.

— Пока непонятно… На отметке сорок метров болтается конец троса с кронштейном. Я его сфотографировал… А где Нефедыч?

— Пошел стрельнуть закурить.

— Случай, ты понимаешь, казусный, — шепотом сказал Семен. — Место происшествия надо с понятыми осматривать, а кто полезет на трубу?.. Как выкрутиться — не знаю. Придется монтажников просить из первой смены и снова осматривать.

Семен достал из кармана куртки бумагу и принялся набрасывать схему.

Федя не стал давать ему советы, как выкрутиться из «казусной» ситуации. Будь на месте Семена кто-либо из его старших товарищей, такого вопроса не возникло бы. Просто в протоколе осмотра мгновенно появились бы фамилии знакомых следователя, которые потом могли подтвердить, что присутствовали во время осмотра, были и в трубе, и за трубой, и даже на самой трубе. Но Семен до таких тонкостей еще не дошел и дай Бог, чтобы не дошел никогда.

— Отпусти парня, — посоветовал Семену Внучек тоном старшего товарища, — он сейчас не способен ничего сказать, кроме того, что сказал.

— И то верно, — согласился Семен, — идите домой, Атоманский.

— А подписку о невыезде? — спросил парень.

— Какую подписку? — не понял Семен.

— Это, наверное, Нефедыча проделки, — догадался Внучек.

— А-а, — протянул Семен и сказал парню: — Придешь завтра в десять в прокуратуру. Знаешь, куда?

— Ага, — сказал парень и пошел к выходу.

Делать в трубе было нечего, и Федя расстался со следователем. Он направился к управлению строительством. Работа на энергоблоке начиналась в восемь, управление же приходило на службу в девять.

Однако сам начальник имел обыкновение приезжать раньше.

Проходя мимо спецкомендатуры, Внучек увидел в окно, как Нефедыч показывает дежурному на пальцах, почему оборвался лифт. Указательным пальцем правой руки, согнутым крючком, он изображал кронштейн, а указательный палец левой служил ему тросом. Дежурный смотрел на эти манипуляции, раскрыв рот, и Федя подумал, что на сохранение тайны следствия у Семена нет никаких шансов.

Федя поднялся на второй этаж стройуправления и вошел в приемную, где был единственный не закрывающийся после работы телефон, которым пользовался ночью сторож и который принадлежал секретарю-машинистке Агнессе Васильевне, даме особо приближенной к Шарифу Шафутдиновичу.

Сторожа не было. Федя подергал двери кабинетов и убедился, что ни начальника, ни главного инженера тоже нет. Потом он набрал номер домашнего телефона Карнаухова, сообщил ему все, что удалось узнать, а затем позвонил Хуснутдинову.

Трубку взяла жена. Она сказала, что муж уехал на работу с час назад и, значит, должен быть где-то в управлении.

«Это как раз ничего не значит», — подумал Федя, поскольку знал Хуснутдинова лучше его жены.

К крыльцу управления подъехал «Уазик». Из него вышли Хуснутдинов и секретарша. Хозяин стал что-то говорить водителю, а секретарша прошла в контору. Федя чтобы, не выглядеть просителем (ожидающий всегда выглядит просителем — наблюдения психологов), выскочил из приемной и прошел в конец коридора в умывальник. Умывальник представлял собой раковину, над которой был прикреплен цинковый бачок. В него уборщица наливала воду. Такой же бачок, но помойного вида, стоял под раковиной. Та же уборщица выливала его по мере надобности. Это было единственное «удобство» в конторе.

Федя слышал, как простучала каблуками секретарша, затем послышались тяжелые шаги Хозяина. Чтобы не стоять в умывальнике дурнем, он вымыл руки, вытер их платком и вышел в коридор. В приемной натянул на лицо дежурную улыбку, кивнул секретарше и прошел и кабинет к начальнику, чувствуя в своей спине штык ее недовольного взгляда.

Хуснутдинов при виде Внучека сделал озабоченное лицо.

— Уже в курсе, — сказал он. — Как сглазили…

«Сглазил, сглазил», — подумал Федя, но вслух подыграл Хуснутдинову, что-то невнятно бормотнув. Хотя видел, что все случившееся Хозяину до лампочки. «Союзжелезобетонконструкция» была его субподрядчиком, и все, что там творилось, мало трогало его. Это им, субчикам, придется отвечать за случившееся.

Хуснутдинов прошел к двери, удостоверился, что она прикрыта достаточно плотно, и вдруг спросил у Феди, как будто тот был у него начальником участка:

— Есть что-нибудь новенькое?

Надо было ставить Хозяина на место, и Федя усмехнулся так, чтобы тот понял всю фальшь вопроса.

Однако Хуснутдинов не смутился, а если и смутился, то чуть-чуть, не такой он мужик, чтобы какой-то пацан из КГБ мог его смутить. А Федя стал развивать тему:

— Случай, конечно, прескверный, но он может быть еще неприятнее, если мы не подойдем к нему по-человечески. Ребята, что разбились, до сих пор лежат в трубе, и никто, кроме вас, Шариф Шафутдинович, не может дать команду на выезд грузовика. Даже завгар. Странно все это. Машины и днем, и ночью используются шоферами для своих надобностей, но стоит зайти речи о бесплатном рейсе, как все становятся принципиальными…

— Не может быть, — сказал Хуснутдинов и снял трубку телефона.

Да, его не зря зовут Хозяином. Минута ему понадобилась, чтобы дозвониться до гаража, найти завгара, оттянуть последнего последними словами, среди которых «мудак» было самым мягким, и решить проблему с грузовиком. После этого он положил трубку на рычаг, подмигнул Внучеку и сказал:

— Вот так собак стригут: за хвост и палкой…

— Но это еще не все, Шариф Шафутдинович, я думаю, что наш с вами долг сделать все необходимое для отправки и похорон. Все они командированные. С этим и раньше-то проблема была, а уж теперь…

В Хуснутдинове проснулся дух противоречия. — А мы тут при чем? Это дело субчиков. У них свое начальство в Н-ске.

— Даже если все их начальство приедет сюда, без вас им не справиться, — подбросил Хозяину очередного леща Федя. — Конечно, все это нужно сделать из человеческих соображений, но и… Вы же понимаете, полгода назад мы с вами говорили, что у нас не Швейцария, где после митинга или какой-нибудь акции протеста все идут в закусочную пить пиво и закусывать сосисками. У нас пива нет, сосисок тоже, а вот водки навалом…

— Понял, понял, — сморщился Хуснутдинов, и Федя не стал продолжать, хотя сделать это стоило бы.

В октябре прошлого года в СМУ пять дней не выдавали зарплату: в банке не было денег. Потом какую-то сумму нашли, и главбух, чтобы не очень утруждать своих работников перерасчетами, решил выдать не всем по ползарплаты, а полностью, но выборочно. И, конечно, первыми ее получили конторские и постоянный состав. Командированным и спецконтингенту денег не хватило, а им, если верить их лидерам, деньги были нужнее, чем кому-либо.

Возник конфликт, который можно было мирно разрешить, но пришедшие к главбуху представители командированных и «условников» не были им приняты. Все это закончилось дракой, переросшей в массовые беспорядки, в ходе которых были разгромлены контора и общежитие спецкомендатуры. Стройка остановилась на три дня. Главбух срочно лег в больницу. Хуснутдинов потребовал наряд милиции для охраны собственной персоны, а с его водителя на несколько дней слетела маска обычной наглости.

Федя знал о зреющих беспорядках и просил Хуснутдинова либо вообще не выдавать зарплату, либо выдать всем по половине. Но Хозяин так не сделал и был наказан, и с той поры, как всякий неглупый человек, стал прислушиваться к намекам Внучека: какой же начальник откажется от собственной выгоды.

— Я позвоню? — спросил Федя.

Хуснутдинов с готовностью кивнул: ему не хотелось развивать тему прошлогодних беспорядков.

Федя позвонил в отделение и попросил шефа прислать за ним машину.

— Возьми мою, — сказал Хуснутдинов, одним ухом слушавший его.

— Нет, — ответил Внучек, — мне еще в одно место заехать надо.

— A-а, тогда, конечно, — произнес Хозяин и уткнулся в бумаги.

Федя, однако, хитрил, некуда ему было заезжать. И от машины Хуснутдинова он отказался вовсе не из-за неприязни к его водителю. Федя решил использовать время, пока будет ждать машину, для визуального контакта с Кондратьевым.

Почти одновременно с отделенческим «Уазиком» на дороге показались трое. Шеф назвал бы их маленькими начальниками. К таковым он относил инженеров, пребывающих на рядовых должностях, не имеющих своих машин, вкалывающих день и ночь на участках и даже в конторе появляющихся только ради планерок и получения зарплаты. Одним из троих был Кондратьев. Он, конечно, заметил спичку в зубах у капитана — визуальный контакт состоялся.

 

3

— Ну как, рука супостата не просматривается? — спросил шеф, когда Федя появился в отделении.

— Просматривается, — ответил Федя. — Один у нас супостат — мы сами.

— Да, — многозначительно подтвердил шеф, — в этой стране главный супостат — раздолбайство, а раздолбай — враг номер один.

— И долболоб тоже, — добавил Федя, имея в виду совсем не то, что имел и виду шеф, и думая, что почти все перестали говорить «у нас», «в нашей стране», а модно стало говорить «в этой стране», и все, от Президента до райкомовского инструктора, говорят именно так.

— Однако с этим супостатом мы справиться не можем: раздолбайство в этой стране вечно, — сказал шеф и, помолчав, добавил фразу Шелленберга из «Семнадцати мгновений весны», которую повторял по три раза на дню: — Оно бессмертно, как бессмертен в этом мире сыск…

Шеф еще о чем-то говорил. Он был в прекрасном настроении, видимо, успел доложить в управление о происшествии первым.

Федя слушал его вполуха, так как боялся прозевать звонок в своем кабинете. Он специально оставил там дверь открытой, а дверь кабинета шефа не закрыл. Дверь кабинета секретарши также была открыта, и оттуда доносились обрывки разговора Раисы Михайловны с одной из многочисленных подруг. Вообще-то раньше подруг было еще больше, но времена изменились, и уже не престижно дружить с сотрудниками КГБ.

Звонок Федя все же прозевал, в кабинете было тепло, не дуло, и он закемарил после полубессонной ночи.

— Федор Степанович, — раздался над ухом ехидный голос шефа, — спать будете дома. У вас телефончик…

Внучек бросился в свой кабинет и снял трубку, но это был не Кондратьев — это звонила жена.

— Почему не выключил ночник в коридоре? — спросила она вместо приветствия. — А счетчик, между прочим, крутится, как карусель.

— Разве? — только и нашелся наш герой.

— «Разве, разве», — передразнила жена. — Выключать надо. — И положила трубку.

Федя тоже опустил трубку на рычаг, уселся за стол и решил к шефу не возвращаться: с минуты на минуту должен был позвонить Кондратьев. Телефон вновь зазвонил, Федя снял трубку и опять услышал голос жены.

— Наталья, — сказал он, разозлившись, — ты занимаешь линию, я жду звонка…

— Вот и дождался, — сказала Наталья. — Звонка он ждет… Пинаете там с Карнауховым воздух, и только. Он хоть на базу ездит, а ты вообще неизвестно чем занимаешься…

— Наталья, — заорал Федя, — мне позвонить должны. Если тебе нечего сказать, положи трубку!

— Как же, разбежалась. Ты там своими агентами командуй, понял? Недаром о вас в газетах такое пишут…

— А ты их читаешь?

— Читаю.

— Я рад…

Федя не бросил трубку только потому, что Наталье нужно было дать выговориться. Если же разговор прервать, то она будет звонить, пока ей не надоест, и Кондратьеву пробиться к нему будет невозможно. Он молчал, а Наталья, видя, что он перестал сопротивляться, быстро выдохлась и сказала:

— Мне работу предлагают… в кооперативе.

— В «Погребке», что ли? — спросил Федя и понял, что проговорился.

— Почему в «Погребке»? — слишком уж поспешно отозвалась Наталья. — Не в «Погребке».

— А где?

— Нигде, вечером поговорим.

«Что ж, вечером так вечером». — Федю не особенно расстроил конец разговора с женой. Он был всплеском вчерашней бури, которая может повториться и сегодня, когда Наталья в очередной раз будет выговаривать ему «за квартиру», а крыть будет нечем.

— Федор Степанович, — раздался голос шефа, и тут зазвонил телефон.

— Привет, — сказал Кондратьев, — как дела?

— Прекрасно… за исключением… Из автомата звонишь?

— Из конторы, — был ответ, который предполагал меньшую откровенность при ведении разговора.

— У вас что-то случилось? Лифт, что ли, оборвался?

— Это не у нас, у субчиков.

— Ну ясно, и Бог с ним, с лифтом, он меня не интересует (фраза как раз предполагала обратное). С ребятами виделся?

— Нет, а надо?

— Конечно… Завтра после смены сможешь? Часов в семь? — сказал Федя и, придерживая одной рукой трубку, достал другой записную книжку, но в календарике посмотрел не завтрашнюю, а сегодняшнюю клетку — она была свободной.

— Лады, — сказал Кондратьев.

Договорившись о встрече, Федя пошел к начальнику. Тот, закрыв двери, сказал почти торжественно:

— Из управления только что звонили. Просили принять самое деятельное участие в расследовании этого ЧП…

— Что мы и делаем, — ответил Федя, мельком заметив, что фраза понравилась шефу, как кошке валерьянка. «Мы» — всегда приятней, совсем не то, что — «я».

В обед Федя почувствовал озноб и вспомнил сквозняк в трубе. Но делать было нечего, он доработал до вечера, встретился с Кондратьевым и в восемь часов направился домой.

По лестнице он поднимался уже с сильным насморком, предчувствуя, что это будет еще одним раздражителем для и без того раздраженной в последнее время Натальи.

«Эх, Натка, Натка, — думал Федя, — шесть лет назад, когда мы только поженились, ты со мной на край света готова была пойти и в шалаше жить. А сейчас тебя то квартира не устраивает, то моя работа, то вообще непонятно что… Хотя почему же непонятно… Понятно».

Наталья ехала в Каминск с надеждой на лучшую жизнь. А как же иначе? Мужа-то переводят на вышестоящую должность (так ей сказали с управлении), а раз так, то все, что они имели в Н-ске, в сравнение не должно идти с тем, что они будут иметь в Каминске.

Но Каминск встретил их равнодушно. С жильем здесь было так же плохо, как и в Н-ске. Кроме того, для исполкома было слишком накладно выделить приезжим специалистам сразу две квартиры. Исполком спустя год выделил одну, которая, разумеется, досталась шефу. А тот, до получения ее дневавший в жилотделе, перестал там появляться вообще. А под лежачий камень, как известно, вода не течет…

И с работой у Натальи не получилось. Первое время она устроилась было на «ящик», но там не прижилась и ушла в торговлю. Хотя ушла — неточно сказано. В торговлю ее переманила заведующая универмагом Баклавская. Она была баба хитрющая и заполучить себе в магазин жену сотрудника КГБ считала большой удачей. В жизни завмага всякое может случиться — где милиция прижмет, где сам во что-нибудь влипнешь, — и чем больше будет рядом с тобой людей близких к тем, кто может насолить или помочь, тем лучше.

В последнее время Наталья сильно изменилась. Она потеряла интерес к дому, и квартира без женской руки вмиг превратилась в берлогу. Реже, чем раньше, стала пилить Федю, посылать его к начальнику и в исполком требовать квартиру, но если уж посылала, а он упорствовал, то доходила до истерики. А потом вдруг впадала в состояние прострации, а после опять начинала плакать и злиться, называть Федю дураком за то, что он согласился ехать в Каминск, а уж если согласился, то должен жить так, как живут все каминцы. А каминцы, по ее мнению, хапают все, что плохо лежит, живут в свое удовольствие и совсем не работают, а уж если и работают, то получают не то что он…

Разумеется, Натальи дома не было.

Федя поставил на плиту чайник, достал из холодильника масло, стал резать хлеб.

Федя уже и бутерброды съел, и посуду вымыл, и в постель лег, так как его знобило, а жены все не было.

Термометр показал тридцать семь и восемь. «Ого, труба может выйти боком…»

Наталья появилась около десяти. В курточке, без платка, с короткой прической, чем-то похожая на мальчишку-сорванца, она почти не изменилась с тех пор, как они познакомились в Н-ске.

— Что с тобой? — с преувеличенным беспокойством спросила она, заглянув в комнату и увидев мужа в постели.

— Температура, простыл, наверное, — ответил Федя, определив, что Наталья не станет продолжать вчерашний разговор. — Ты чего болтаешься по ночам? — не удержался он. — Хулиганы…

— А меня проводили… девчонки…

— Опять день рождения?

— Ага, — хохотнула она и ушла в ванную.

Было слышно, как она плещется, смывая с лица косметику. Когда вернулась, Федя, подавив в себе чувство ревности, сказал:

— Я там чай заварил.

— Я сыта, — ответила Наталья. — Зава (так она называла свою благодетельницу) выставляла сегодня.

— Выставляла, — повторил он и подумал: «Быстро же она нахваталась полублатных словечек». — А че это, — сказал он, — Зава выставляла, ведь день рождения не ее?

— На то она и Зава, — ответила Наталья. — Раз у сотрудницы день рождения, то она не может остаться в стороне.

— Ну прямо мать родная…

— Да, — с вызовом ответила жена, — мать родная. Не то, что некоторые… — И, расплакавшись, убежала на кухню.

«Эх, Натка… Хлюпаешь носом, среди кастрюль, год-два назад подошел бы к тебе, погладил по голове — и все проблемы ушли бы, как вода в песок».

— Я буду, спать на кухне, — сказала она так, чтобы он услышал.

— Спи, — ответил он, — но матрас я тебе дать не могу. Негоже больному человеку на голой сетке спать.

Спустя полчаса она пришла в спальню, плотно прикрыла дверь, чтобы не так было слышно телефон, если опять кто-нибудь позвонит, легла с краю и уснула. Федя же, несмотря на раннюю побудку, не спал. Першило в глотке не то от насморка и температуры, не то от обиды и ревности.

С Натальей он познакомился в восемьдесят пятом, хотя до этого судьба однажды свела их, когда Федя еще учился в институте.

Федя работал на заводе, а Наталья заканчивала учебу в техникуме. Они поженились и поселились в общежитии. Потом она ждала год, пока он «приобретал в Европе вторую специальность», а потом они опять жили в том же общежитии, поскольку управление договорилось с заводским начальством о том, чтобы Федю с женой не выселили, несмотря на то что он ушел с завода.

В те времена она не обращала внимания на бытовую неустроенность, считала все это временным (не могут же не дать квартиру сотруднику КГБ), старалась изо всех своих силенок создать уют в комнате в дюжину квадратных метров, в которой она была полноправной хозяйкой, и говорила Феде, что он — опер на службе, а она — дома. И Федя не противился, ему было приятно участвовать в этой игре, доставлять удовольствие «малышке». Со временем это перестало быть игрой, и Федя, как говорили его коллеги, незаметно для себя попал жене под каблук. Однако это его не огорчало: неважно, кто главенствует дома, важно, чтобы обоим это было не в тягость.

Трещинка в их отношениях появилась и стала шириться с тех пор, когда в газетах, по радио и телевидению заговорили о злодеяниях чекистов и их ответственности перед народом.

И что, вроде бы, Наталье до преступлений чекистов и при чем тут Федя, если он родился в пятьдесят шестом и к репрессиям имел такое же отношение, как гашековский персонаж, на участке у которого нашли человеческий череп.

Конечно, дело было не в этом. Просто Наталья своим женским чутьем безошибочно определила, что вся эта кампания ставит крест на ее надеждах.

Все могло бы измениться к лучшему, когда Феде предложили поработать в Каминске. Наталья, узнав об этом, неожиданно для всех обрадовалась. Уже потом, когда они обсуждали будущее место жительства, Наталья разоткровенничалась и сказала, что лучше быть начальником в маленьком городе, чем рядовым сотрудником в большом.

Наталья выросла в таком же городе, как Каминск, знала «провинцию» лучше Феди и надеялась, что жизнь там изменит и мужа. Но горбатого могила исправит, а верблюд — он и в Африке верблюд, ему все равно, где пахать день и ночь — в Н-ске или в Каминске.

Вот тогда-то и появилась среди Наткиных подруг пятидесятилетняя Зава, а потом и друг-обожатель Шушанов, больше известный в Каминске под кличкой Шуша.

До перестройки Шуша был сторожем на кладбище. Потом руководил кладбищенскими могильщиками и вдруг стал одним из первых кооператоров, денежным парнем, разъезжавшим на единственном в городе, правда, старом «Мерседесе».

Кооператив Шуши занимался оказанием «услуг населению при погребении», поэтому его тут же окрестили «Погребком».

Начальник комхоза Сысько, с которым Шуша заключил договор по оказанию вышеупомянутых услуг, вдруг понял, что попал к Шуше в кабалу, и начал с ним «бодаться». А чтобы, как он говорил, размонополизировать «Погребок», могильщики которого драли с жителей города бешеные деньги, попытался создать еще один кооператив, при том же комхозе. Однако не тут-то было. Шуша уехал отдыхать в Крым, а в это же время неизвестные лица отравили Сыськовского дога, сожгли будку с инструментами конкурентов, а самих конкурентов пообещали похоронить в тех же могилах, которые они осмелятся выкопать. Сысько сдался. Злые языки поговаривали, что Шуша заплатил-таки начальнику комхоза за собаку, однако сам Сысько это отрицал и говорил, что «с этим бандитом у него с недавних пор нет ничего общего».

Натку Шуше, конечно, подставила Зава. Но не в ней дело: подставить можно то, что подставляется.

Наталье нравились ухаживания первого кооператора города. И Шуше льстило внимание жены сотрудника КГБ. Знакомство с Шушой Наталья держала в секрете, не афишировал его и Шуша, но разве можно спрятать что-либо у опера на его участке?

Однако, как говаривал один из Фединых «преподов», не относящаяся к работе информация должна умирать в опере. «Должна, а вот не умирает… только наружу не выходит…»

На следующий день Федю совсем разобрало и он не пошел на работу. Шеф, которому он позвонил, сморщился так, что это можно было определить даже по телефону. Карнаухов ревниво относился к перерывам в работе подчиненного, во всем видел желание «закосить». Так бывает у начальников, которые сами грешили этим во времена, когда еще не были начальниками.

После обеда Федя выдал несколько звонков своим людям и понял, что завтра придется работать, несмотря на температуру и «сопли до колена».

Утром следующего дня он был в больнице.

У главного врача только что закончилось совещание, и Федя проник к нему, несмотря на протесты новенькой секретарши: «Виктор Витальевич занят!». Секретарша еще не знала Федю и не относила его к «своим». Свои носили халаты и имели право входить к главному вне очереди, чужие, но ее мнению, должны были ждать, когда главный их пригласит.

Проходя двойные двери кабинета главного, Федя подумал, что давно здесь не был и даже не знал, что у Витальича сменилась секретарша и что с новенькой надо проводить «разъяснительную работу», суть которой будет заключаться в том, что Федя, хотя и не носит белый халат, относится к категории своих.

Главный был человеком молодым, месяц назад ему стукнуло тридцать семь. Пятнадцать лет назад он приехал в Каминск и стал работать хирургом, потом вырос до заведующего отделением, зама главного по лечебной работе и, наконец, стал главным врачом. С этого времени город потерял хорошего хирурга, так как Витальичу стало не до операций и больных. С утра до позднего вечера он занимался выбиванием денег на ремонт развалившегося больничного хозяйства, искал подрядчиков, чтобы это хозяйство ремонтировать, принимал одну за другой многочисленные делегации из области, проверяющие провинциальную медицину «по широкому кругу вопросов» от борьбы с чумой двадцатого иска — СПИДом до педикулеза и секретного делопроизводства.

На почве последнего Витальич и познакомился с Внучеком. Впрочем, шапочно они были знакомы и раньше, но приятельские отношения у них возникли с января прошлого года, когда очередной проверяющий обнаружил пропажу секретного документа по гражданской обороне и уехал, посулив выговоры инспектору и главному врачу, а заодно сообщив о пропаже «куда следует».

Федя, который работал «где следует», приехал в больницу и долго выслушивал объяснения двух инспекторов: той, что ушла в декретный отпуск и уже родила ребенка, и той, что заступила на ее место, как на легкую работу, и еще не родила. Выходило, что «документ был, но потом куда-то исчез».

Попытки найти след документа по правилам, предусмотренным различными толстыми инструкциями, ни к чему не привели. Женщины, почти плача, утверждали, что все делали по инструкции. Отсюда следовал вывод, что пропасть документ не мог. Но его не было, и где он мог находиться, они не знали.

Федя не имел большого опыта расследования случаев «утраты носителей секретной информации», но сообразил, что сверхтолстые и сверхмудрые инструкции слишком непонятны для женщин, приходящих на должность инспектора секретного делопроизводства. Следовательно, работали они с документами по каким-то другим, неписаным правилам, которые передавались друг другу с должностью. Несколько часов бился Федя и все же нашел подход к инспекторам, которые рассказали, как они «упростили» процедуру работы с документами. Стали по упрощенной схеме искать злополучный документ и нашли. Он оказался в столе одного из заведующих отделением.

Найденный документ помог главному избежать выговора, а Феде — приобрести приятеля. Главный после этого случая увидел в Феде не фискала и начальника стукачей, а такого же, как он, специалиста, только из другой сферы человеческой деятельности.

Виктор Витальевич сидел за большим столом, вокруг которого полукругом выстроились кресла, обтянутые мерзким драпом синюшного цвета. Высокий колпак да белый халат, надетый поверх костюма, говорили, что это врач, а не завхоз, потому что разговор шел с бригадой строителей из трех человек о ремонте одного из корпусов больницы.

Главный кивнул Феде на кресло и продолжил переговоры, которые закончились словами:

— Вы наши требования знаете?

— А вы наши?

— Тогда договорились…

Еще раз мельком взглянув на Федю, главный открыл ящик стола, достал маленькую коробочку. Проводив до дверей строителей и сказав секретарше, чтобы к нему никого не пускали, так как у него беседа с «куратором», он протянул коробочку Феде.

— Дефицит, — сказал он. — Нафтизин… нигде не купишь, а тебе он сейчас нужен…

— Ты же хирург, а не терапевт… — начал было Федя.

— По твоему хабитусу диагноз может поставить даже коновал. Что привело к нам органы?

— Органы располагают данными, — ответил в тон ему Федя, — что трупы погибших рабочих до сих пор не прошли вскрытия и в ближайшее время не попадут на стол к патологоанатому.

— У нас очередь, да и некоторые неблагоприятные обстоятельства…

— Обстоятельства нам известны.

— А что, КГБ считает бутылки?

— Бутылки — нет, а результаты и последствия пьянок знает.

— Да… никуда от вас не денешься, — произнес главный. — Вот Владимир Иосифович выйдет из запоя и все сделает, а ребят этих, в виде исключения, вне очереди.

— Ждать, пока у судмедэксперта кончится запой, некогда. Пригласи Максимыча, он на пенсии от безделья изнывает.

— Максимычу платить надо.

— Так заплати. Случай из ряда вон, а никому, до него дела нет.

— Ладно, Степаныч, — примирительно сказал главный, — считай, что я — твой, что ты меня завербовал. Так это у вас называется?

— Газеты почитай, — ответил Федя, — там все написано.

— Да не обижайся ты, возьму под личный контроль. Но смотри, придут к власти другие люди и притянут меня за сотрудничество с госбезопасностью.

— Не говори ерунды, — сказал Внучек, страшно не любивший подобных шуток и относившийся к ним, как мусульманин относится к хуле на аллаха, — тебя простят, потому что ты делал это во имя спокойствия людей и бескорыстно… Понял?

— Понял, а ты?

— А я… я надеюсь на камеру с солнечной стороны…

 

4

Тюремная камера с солнечной стороны — не очень умная шутка, которой Федя в последнее время стал пользоваться все чаще, чтобы отрезать разговоры о будущем ведомства, в котором он работает, и о своем лично.

Впервые сам Федя услышал эту шутку от Данилова, опера, который подбирал его в органы.

— Каждый сотрудник, — говорил Данилов, рекомендуя кандидата на работу, — в известной мере рискует ошибиться. Не ошибся — честь тебе и хвала, ошибся — одна радость, что камера может достаться с солнечной стороны.

Данилов сказал это походя, а Федя слово в слово запомнил и эту шутку, и все, о чем тогда говорил Данилов.

Было это в восемьдесят пятом.

Страна жила тогда предчувствиями перемен, перемен больших. Все кляли прошлую застойную жизнь и говорили, какой эта жизнь будет теперь, с приходом нового лидера, молодого, энергичного, все видящего и все знающего… А в том, что жизнь не могла быть хуже, никто не сомневался, потому что «хуже некуда». Все вспоминали старых руководителей страны с их тяжелыми подбородками, тусклыми глазами, еле ворочавшимися языками и соглашались: да, действительно заехали, дальше уж ехать некуда, докатились до ручки и теперь «на все согласны», потому что, опять же, хуже не будет… Еще не было слов: перестройка, альтернатива, гласность, еще не вырубались виноградники, не появились очереди за водкой, а если бы и появились, все равно никто не бросил бы камень в правительство, все «понимали», что это явление временное и скоро таких очередей не будет вообще.

Именно тогда Федю вызвали в отдел кадров и он пошел в заводоуправление прямо в спецовке, надеясь скоро вернуться: что там делать больше получаса?..

Инспектор его участка препроводил Федю к начальнику, а тот любезно предоставил кабинет для беседы с куратором.

Федя не в лесу вырос и понял, откуда этот подвижный мужчина с дежурной улыбкой на лице. Разговаривал он, словно удочку забрасывал и ждал клевка-ответа… Забросит, вытащит с ответом, улыбнется. Если же на крючке ничего не оказывалось, тоже улыбался и вновь закидывал удочку…

Сначала разговор шел «за жизнь». К Фединому удивлению, куратор знал о нем то, чего Федя давно уже не вспоминал и хотел бы забыть вообще. Они даже вспомнили случай, который приключился с Внучеком на пятом курсе института. Федя тогда подрался с однокурсниками. Происшествие само по себе ординарное, если бы однокурсники не были иностранцами, обучавшимися в политехе.

И хотя в том случае Федя был четырежды прав, его чуть было не исключили. Куратор сказал, что в той ситуации он был его сторонником и даже проговорился, что органам «пришлось подключиться, чтобы восстановить справедливость».

Федя не совсем ему поверил, но, вспомнив все, что произошло тогда: и разбор на комитете, и гневную речь комсомольского вожака института Несмеянова, и готовый, но слухам, приказ об отчислении, и неожиданный «спуск дела на тормозах», — пришел к выводу, что так, наверное, и было, хотя мотивы этого поступка компетентных товарищей остались для него загадкой.

Об этом Федя и спросил куратора. Вопрос тому понравился, и он заговорил на языке замполитов, полагая, наверное, что так его аргументы будут весомее. Он сказал, что в органах работают честные и принципиальные люди. И раз уж им вдруг стало известно, что в той истории он был прав, они не могли пройти мимо этого равнодушно. Ведь решалась судьба молодого человека, без пяти минут выпускника вуза, и они, конечно, вмешались, но, разумеется, так, что Федя не заметил этого вмешательства…

Разговор продолжался в том же духе, но Федя чувствовал, что ведется он вовсе не для того, чтобы убедить его: вот, мол, какие мы хорошие.

Так и оказалось. Данилов стал медленно подводить Федю к мысли, что органы ничего не могли бы сделать, если бы не помощь простых советских людей, которая осуществляется…

Краска бросилась Феде в лицо: он понял, куда клонит Данилов, но и Данилов, увидев Федину реакцию, не стал смягчать момент.

— Да-да, — сказал он, — я имел в виду именно то, о чем ты сейчас подумал. Кстати, а сам-то ты как к этой работе относишься?

Он сказал «к работе», а не к деятельности или помощи… Вопрос был, как ловушка с двумя входами, но и тот и другой входы вели в одно место. Скажи, что относишься плохо, — это не так; скажешь, хорошо — значит, вроде как согласен, а Федя вовсе не был согласен, и поэтому пошел напрямик.

— Работа эта, наверное, нужна, но я для нее не гожусь…

— Почему? — спросил Данилов и всплеснул руками так, будто Внучек обманул его в лучших чувствах.

— Я уже выбрал себе профессию, она мне нравится, и я не хочу менять ее на другую.

— Ну вот, — искренне огорчился Данилов и от досады хлопнул себя по колену ладонью, — а ведь это так, это правда, но не вся… Ведь ты отклоняешь мое предложение (тут он перегнул палку, никакого предложения не было) потому, что боишься не работы…

— Я ничего не боюсь, — сказал Федя, но Данилов его не услышал.

— …боишься не работы, а того мнения, которое сложилось об этой работе. Ну как же, они со стукачами водятся…

Данилов, сам того не ведая, попал в точку, и с этого момента разговор пошел в живом ключе, без штампованных фраз о необходимости и нужности работы органов.

— …Так ведь?

— Так, — ответил Федя.

— Так, — повторил Данилов почти радостно, — действительно позорное и помойное занятие, и пусть им занимаются те, кто к нему расположен, а мы останемся в стороне и будем чистенькими.

— Да нет, — стал оправдываться Федя, — я не это хотел сказать… Просто я уже определился в жизни.

— Федя, — как старому другу, положил ему руку на плечо Данилов, — к чертям дипломатию! Ты понимаешь, почему я обращаюсь к тебе?

— Нет.

— Да я просто не могу обратиться с таким предложением к другим.

— Почему?

— У них нет твоих качеств.

— Каких качеств?

— Таких… Вот ты говоришь, что работа эта грязная и помойная.

— Я так не говорил!..

— Вслух не говорил, но про себя подумал.

— Да не думал я, — вяло отмахивался Федя.

— Другой на твоем месте бил бы себя в грудь, — не слушая его, говорил Данилов, — уверял бы в том, что всю жизнь мечтал работать в КГБ, но здоровья, мол, не хватает, а ты ничего такого не сказал. Это во-первых. А во-вторых, сам понимаешь, я этого разговора не завел бы никогда, если бы давно к тебе не присматривался. Есть профессии, которые требуют от людей определенных качеств, и есть люди, которые такими качествами обладают… но не знают об этом. Я — профессионал и вижу, что у тебя сеть задатки, вижу что ты из себя представляешь, а ты этого не осознаешь. Я ведь знаю, если Родина скажет тебе, что она в опасности, ты первый пойдешь туда, куда она прикажет. Можешь считать, что такой момент наступил.

— Да я… — начал было Федя.

— Я предлагаю тебе подумать, — по-прежнему не слушал его Данилов, — подумать и решить. У тебя задатки разведчика.

— У меня? — чуть не захлебнулся Федя.

— У тебя! — уверенно подтвердил Данилов. — Понимаешь, все мы воспитывались на дурных фильмах о шпионах и тех, кто их выявляет, и не мыслим себя на их месте. Думаем, что тот мир не для нас, там работают какие-то особые люди. Ерунда, там такие же люди, как мы с тобой, и ко всем им когда-то так же обращались мои коллеги, и они так же, как и ты, таращили глаза, удивляясь этому, поскольку никто из них никогда не думал, что может работать в органах…

— Но я ничего не умею, — сказал Федя.

— Ты многое умеешь, — возразил Данилов, — но сам этого не знаешь. У тебя сколько рабочих на участке, тридцать?

— Тридцать два…

— Тридцать два, — как эхо, повторил Данилов. — До тебя это был самый беспокойный участок в цехе, ни один мастер там не приживался, а пришел ты — и все наладилось. Главное и в твоей настоящей, и в творческой будущей работе не умение скакать с вагона на вагон, стрелять и уходить от наружки. Главное — уметь ладить с людьми, разными людьми. Теперь ты понимаешь, почему в органы не берут тех, кто сам туда просится…

И дальше Данилова опять понесло, и он заговорил так, как говорят политработники, и все аргументы его сводились к одному короткому «надо».

— В прошлом году, — перебил его Федя, — к вам на работу взяли Несмеянова. У него тоже есть необходимые качества?

— Несмеянов — комсомольский работник, его рекомендовал обком партии. Это хорошо, что ты задал такой вопрос, ты многое, значит, понимаешь, но мы замнем это для ясности. Не такими определяется лицо органов…

И Данилов стал защищать честь мундира, ссылаясь на надоевшие всем уже тогда аргументы. Но он не фальшивил, как в то время делали многие, он верил в то, о чем говорил, и это делало ему честь.

Федя ничего не сказал в тот раз Данилову, обещал подумать, но он все решил уже тогда, уже тогда понял, что в его судьбе наступает перелом, которого он почему-то в глубине души ждал. Данилов лишь помог проявиться тому, что уже созрело в нем, в том числе и легкой неудовлетворенности своей работой, несмотря на то что работе он отдавался весь, с участком сросся так, что даже увольнение пьяницы слесаря Шимановского, прогулы которого стоили Феде не одного нагоняя от начальства, воспринял, как разрыв с приятелем.

Однако сомнения в правильности своего шага не оставляли его вплоть до второй встречи с Даниловым и даже потом, когда он дал согласие и уехал учиться «на шпиона», как шутила Наталья.

А вот Данилов нисколько не сомневался, что Федя согласится. Почему он был уверен в этом, Федя понял позже, когда сам стал искать в массе молодых специалистов возможных кандидатов для работы в органах.

В ту вторую встречу Федя сказал Данилову:

— Если кто и ошибется в выборе, то не я, а — вы, потому что вы знаете, что предлагаете мне, а я покупаю кота в мешке.

— Вот поэтому я тебе и предлагаю, — ответил Данилов. — Я не сомневаюсь в тебе, а если и сомневаюсь, то самую малость, потому что чужая душа — все-таки потемки и никому не дано постигнуть ее до конца, в том числе и тем, кому эта душа принадлежит…

Через два дня Федя вновь поехал к Хуснутдинову.

Водитель отделенческой машины Витя Бодров в армии возил командира саперного полка. В запасе Бодров находился всего полгода, и поэтому, когда к нему обращались по фамилии или даже по имени, отвечал — «я», а когда говорили: едем, отвечал — «есть».

Он заменил старого водителя, ушедшего в «стервис».

Работой своей Витя был недоволен. Одно дело возить комполка и быть его личным шофером и денщиком одновременно. Другое — водитель оперативной машины. Здесь у тебя несколько беспокойных хозяев, выезды и маршруты которых непредсказуемы. Ты только приедешь с одним и собираешься сделать машине мелкий ремонт, как выясняется, что надо ехать куда-то с другим опером, а потом опять с первым. А когда опера не пользуются машиной, то ее выпросит для себя секретарша, то есть завканцелярией, и так без конца, и не только по городу, но и в районы, да в любое время года, да в любую погоду… Кто, кроме сотрудников КГБ, поедет в самую грязь в соседний район только для того, чтобы встретиться там «с людьми», как будто в Каминске «людей» для встреч нет?.. В общем, всем этим Витя был крайне недоволен и считал, что совершил ошибку, продав себя в КГБ, тогда как его друзья возят иное городское начальство на охоту и сами при этом чувствуют себя вторыми после начальников людьми.

Правда, обо всем этом Витя, несмотря на свою молодость, вслух не говорил, но молчание его красноречивее всяких слов.

— Что, брат, — говорит ему Федя, когда машина выезжает за ворота и минует оживленный перекресток, на котором отвлекать водителя разговорами никак нельзя, — служба не ахти?

— А-а, — тянет Витя неопределенно.

— Но ты крепись, а то совсем худо будет. К службе привыкнуть надо… Привыкнешь, осмотришься, увидишь, что твоя служба нужна людям, — все станет на свои места, а нет — лучше искать другую работу.

— Да я понимаю, — говорит Витя, хотя видно, что ни черта он не понимает, что ему с первого дня надо было это разъяснить. Но шефу не до него, шеф слишком долго проработал рядом с большим начальством, а оно кадровые вопросы решает быстро и просто: «Мы никого не держим… Не хотите служить — пишите рапорт».

Меж тем миновали железнодорожный переезд и выехали на бетонку, вдоль которой располагались небольшие строительные организации, никакого отношения к ТЭЦ не имеющие. Когда-то они прилепились к станции, чтобы не тянуть далеко теплосети. Теперь — стали помехой для нового строительства, потому что занимали место будущего энергоблока и не давали Хуснутдинову развернуться. Возникла патовая ситуация. Хуснутдинов не мог переместить их сам, а организации на перемещение не имели средств… Проехали спецкомендатуру и остановились у крыльца СМУ.

Федя поднялся на второй этаж.

— Шариф Шафутдинович заняты, — сказала Феде секретарша с явным удовлетворением, — у него совещание… — Она питала к Феде неприязнь, но не обычную неприязнь как к сотруднику КГБ, порожденную временем, а неприязнь женщины, которая ревнует всех к предмету своей страсти.

«Опер не должен позволить на себе кататься», — вспомнил Федя одну из шутливых курсантских заповедей и решил уесть Агнессу Васильевну.

— Я подожду, — сказал он, — у начальника спецкомендатуры. Номер у вас на столе…

Федя задел самое больное место Агнессы Васильевны. Ей всегда меньше всего хотелось выполнять чьи-либо просьбы. А тут попробуй-ка не выполнить. Женская интуиция подсказывала ей, что этот тип, несмотря на приветливую улыбку, может быть опасен. Он никогда не приезжает просто так. Его, хотя и без особой радости, всегда принимает Папа, и Папа будет недоволен, если встреча не состоится по ее вине, вдруг кагэбешник приехал с чем-то полезным для Папы.

Федя спустился вниз и прошел в здание спецкомендатуры. Начальника не было, но это тоже устраивало Федю: телефоны начальника и дежурного из экономии были запараллелены.

В дежурке спецкомендатуры сидел младший сержант, которого Федя однажды уже видел в райотделе, он, видимо, подменял дежурного, поскольку дежурными «ходили» офицеры.

— Как оперативная обстановка, коллега? — спросил Федя после приветствия.

— Все нормально, таш капитан, — ответил сержант и зарделся от слова «коллега». Он тут же бросился вытаскивать из-под стола второй стул, поясняя, что спрятать его туда приказал начальник, чтобы посторонние не приходили сюда и не точили лясы с дежурными. Потом объяснил, что в горотделе всех офицеров собрали на совещание и он подменяет дежурного, а вообще-то работает в ППС[24]ППС — патрульно-постовая служба.
…

Федя поблагодарил за стул, любезно предоставленный младшим сержантом, но долго сидеть не пришлось. Зазвонил телефон, и женский голос попросил пригласить Федора Степановича.

Прощаясь с младшим лейтенантом, Федя пожелал ему спокойного дежурства и спросил, как его зовут.

— Валера, — ответил тот, а потом добавил: — Смирнов.

— Ну, до встречи, Валера Смирнов, — сказал Федя, совершенно не предполагая, что скоро они действительно свидятся.

Хуснутдинов встретил Федю, как родного брата, встал, пошел навстречу, картинно раскинув руки.

— Чем интересуются спецслужбы? — спросил.

Федя, так же, как и Хозяин, раскинув руки в стороны, и в том же духе ответил:

— Шариф Шафутдинович, вам бы в КГБ работать, вы с порога поняли, чем интересуются спецслужбы.

— Ну нет у меня столяров, нет… запили… Я же дерево дал? Дал… Пусть они сами пошевелятся, а то у нас все готовы на чужом горбу в рай въехать.

— А ведь ты не прав, Шариф Шафутдинович, — сказал Федя в стиле чех надписей на майках, которые уведомляли, что «Егор не прав», — ой как не прав… Я знаю, что Хуснутдинов дал дерево, но дело в том, что два ваших лучших и единственных столяра отсутствуют на работе, запили якобы… Да не запили они, а, по непроверенным данным, квартирку обустраивают кому-то…

— А вот это ты зря, — грозно сказал Хуснутдинов, — это прямо сталинизм какой-то… КГБ за каждым шагом следит, кто где работает, кто кому квартиру отделывает… Так?

Хуснутдинов шел ва-банк. Но Федя-то понимал — это блеф. Хозяин, как курица-мать, уводит коршуна Внучека от своею цыпленка.

— Избави Бог, — сказал Федя, сделав вид, что чуть смутился от натиска Хозяина, — но мне стыдно, что уже неделю трубоклады не могут отправить погибших домой, и все потому, что где-нибудь кого-нибудь нет. То патологоанатома, чтобы сделать вскрытие, то столяров, чтобы сделать гробы и ящики, потому что без первых их в больнице не выдают, а без вторых на железной дороге не примут. А завтра выяснится, что в субботу-воскресенье товарная станция не принимает, а в понедельник еще что-нибудь случится…

— Ну да, — продолжил перечень Хуснутдинов, — а потом Первое мая…

— Да не в Первом мае дело, — устало сказал Федя.

— Где работают столяры? — закинул удочку Хуснутдинов.

— Ну откуда мне знать, — ответил Федя, — у нас на дворе не сталинские времена…

— Все, сегодня же начнут, я лично проверю.

— Шариф Шафутдинович, — польстил ему Федя, — уж пожалуйста…

— Все будет нормально… — Провожая Внучека до дверей, он вдруг спросил: — А зачем тебе все это нужно? Боишься, что опять массовые беспорядки начнутся, а ты тут вроде как за безопасность ответственный?

— Не знаю, — честно признался Федя, — наверное, когда вот-вот обрушится мост, кто-то должен встать под него.

— Э, брат, — сказал Хуснутдинов, — когда рушится мост, сделать чего-либо нельзя, только себя погубишь… — И покачал головой.

Что означали эти покачивания, Федя не понял, несмотря на всю свою оперативную подготовку.

В приемной, сказав секретарше: «До свидания», Федя не мог не заметить, как подавила она в себе открыто враждебный взгляд.

Ничего не поделаешь. За столом в приемной сидел как раз тот цыпленок, которого спасал Папа и в квартире которого два лучших и единственных столяра СМУ делали встроенный шкаф.

 

5

В отделении его ждал шеф.

— Как идут дела с расследованием на станции? — спросил он.

— Идут, идут, — попробовал отшутиться Федя, — но очень тихо, маленькими такими шажками.

Шеф шутки не принял.

— Федор Степанович, — сказал он назидательно, — шутки в сторону, работать нужно активнее. До истины докопаться первыми должны мы.

— Почему именно мы? — спросил Федя, хотя мог и не спрашивать, так как знал, что ответит ему Карнаухов.

— Мы имеем возможность получить конфиденциальную информацию о причинах ЧП, а прокуратура такой возможности лишена, — как на занятии, произнес шеф.

— Да я не об этом, я полагаю, что нет большой разницы, кто из нас первым доберется до истины.

— Ну вот, — сказал шеф, — не ожидал от вас, Федор Степанович, я-то думал, что мы с вами союзники… — И покинул Федин кабинет.

Когда дверь за ним закрылась, Федя подумал, как резко меняет человека кресло начальника. Хотя и слабым опером был Карнаухов, но не настолько, чтобы не знать — докопаться до истины можно, только получив точную информацию о причинах и мотивах случившегося. И те, и другие, во-первых, лежат очень глубоко, а во-вторых, если люди заинтересованы в их сокрытии, прячутся еще глубже.

Знал и знает это Карнаухов, а вот поди ж ты, став шефом, в упор не замечает той простой истины, что дело не в самой информации о происшествии, а в том, чтобы эта информация была положена в основу каких-то действий, которые создавали бы условия для устранения в будущем таких происшествий.

Знает шеф и то, что информация, которую нужно получить, лежит на дне человеческих душ. В спокойном состоянии разглядеть ее трудно. Другое дело, когда спокойствие души нарушено, когда что-то взбаламутило это спокойствие и крупицы истины поднялись со дна, так что их можно рассматривать и оценивать.

Феде надо нарушить спокойствие в душах лиц, причастных к происшествию, и тогда все станет на свои места. Но Федя занят другим — пытается устранить последствия случившегося, что не является его прямой обязанностью. Но греха в этом большого нет. Конечно, если узнает шеф, не миновать упреков, но и это не страшно. Можно будет оправдаться тем, что он работал на предотвращение возможных последствий случившегося, а это, само по себе, связано с его работой. Хотя все это от лукавого: если Феде удастся локализовать конфликт — этого никто не заметит. Ежели все будет наоборот, возмущенные трубоклады поднимут рабочих, то его взгреют за то, что «не принял мер»…

Размышления Феди прервал телефонный звонок.

— Здравствуйте, — произнес женский голос. — Это… это…

— Да-да, — ответил Федя, вспоминая непривычное для здешних мест имя и отчество, — это я, Мальвина Брониславовна.

— Федор Степанович, Федор Степанович, — зашептала женщина, — я… я вам это… билет отложила…

— Когда можно приехать? — спросил Федя, мгновенно сообразив, в чем дело.

— Сейчас…

Федя пулей выскочил в коридор и дернул дверь кабинета начальника — она была закрыта.

— Владимир Ксенофонтович уехали, — услышал он голос Байметовой, напомнивший ему Агнессу Васильевну.

— Я скоро, — сказал ей и бросился к выходу.

Ему повезло, пару остановок до автостанции, где Мальвина Брониславовна работала кассиршей, он доехал на автобусе и на месте был уже через десять минут.

Мальвина Брониславовна, увидев Федю в окошко кассы, тут же это окошко захлопнула и открыла дверь.

— Федор Степанович, Федор Степанович, — зашептала она, испуганно косясь на закрытое окно, — я видела этого… с бородой…

Мысленно отругав «экономистов» управления, приславших одну фотографию по ориентировкам на розыск, Федя достал из внутреннего кармана несколько фотографий и стал раскладывать их на столе.

— Вот он, вот, — сказала Мальвина Брониславовна и ткнула пальцем в бородатого мужчину.

— Когда он был здесь?

— Минут пятнадцать назад, заглянул в окошко, но билета брать не стал, испугался, наверное…

— Какого он роста?

— Не знаю, — ответила Мальвина Брониславовна, — окошко низко врезано: все наклоняются…

Федя вышел из домика станции и огляделся.

Итак, в Каминске появился объект всесоюзного розыска под условным именем Борода. Вероятность его появления в Каминске, по теореме Чебышева, была настолько мала, что равнялась нулю. И тем не менее… Ведь может кому-то выпасть выигрыш при шансах один на миллион.

Федя вернулся в отделение и хотел доложить о сигнале шефу, но того по-прежнему не было.

Он прошел к себе, открыл сейф и внимательно перечитал ориентировку.

Бороду звали Александром, было ему сорок лет, роста он был среднего, сто семьдесят сантиметров, склонен к полноте, между большим и указательным пальцами правой руки имел наколку «Саша». Борода гастролировал по Союзу, в основном по городам, где были оружейные и военные заводы, скупал оружие и продавал его в горячие точки, баснословно на этом наживаясь.

Ориентировка заканчивалась словами: «Санкция на арест имеется».

Шеф появился перед самым окончанием рабочего дня. Они заперлись в его кабинете, обсудили поступивший сигнал и сошлись на том, что это не мог быть Борода, потому что в Каминске нет оружейных заводов и Борода не настолько глуп, чтобы самому идти на станцию. Согласно той же ориентировке, у него было два личных телохранителя. Уж одного-то можно было послать за билетом…

На том и разошлись.

Около девяти в квартире Внучека зазвонил телефон.

— Это тебя, — сказала Наталья, оказавшаяся к телефону ближе, — мужик какой-то…

— Федор Степанович, — произнес мужской голос, — только что я подвозил к ресторану четырех человек. Двое с оружием, один с бородой…

— Ты не ошибся, видел оружие?

— Обижаешь, Степаныч, — сказал звонивший, — я же в армии служил и видел пистолеты… Это не «Макаровы», а парабеллумы.

— Ох… — чуть было не выругался Федя. — А какого роста бородатый?

— А черт его знает, он сзади сидел, но очень похож… копия Карл Маркс.

— Спасибо, — сказал Федя и хотел назвать фамилию говорившего, но сдержался: рядом была Наталья, а конспирация, она и в Каминске — конспирация.

В следующую минуту Федя загнал Наталью в кухню, закрыл дверь, чтобы она не могла расслышать разговор, и стал набирать номер начальника.

— Есть еще один сигнал, — сказал Федя шефу, — в ресторан десять минут назад таксист подвез четырех мужчин, один из них по приметам похож на Бороду.

Федя ничего не сказал про оружие, не хотел лишаться помощника. Но шеф, он и в Каминске шеф, чтобы видеть все на три метра под землю и чувствовать опасность за километр.

— Ну, действуй по обстановке, — сказал он, — ты парень опытный, в милицию обратись, а у меня что-то тахикардия разыгралась… Но держи в курсе…

Федя оделся, открыл дверь в кухню.

— Я на работу, — сказал он Наталье, — скоро вернусь. — Хотя гарантию того, что он вернется скоро и вообще вернется, мог дать только господь Бог.

— Работнички, — презрительно скривившись, сказала Наталья, разумеется, имея в виду его и шефа.

Уже выйдя на улицу, Федя пожалел, что не попросил шефа хотя бы прийти в отделение, на телефоне посидеть, пока Федя будет «руководить операцией», да сейф свой открыть, в котором лежит оружие сотрудников. Тут жители Каминска второй раз за два года могли услышать из уст Феди длинное ругательство. Вся шпана вооружилась, и даже нормальные каминцы стараются без ружья во двор не выходить, а сотрудники госбезопасности хранят оружие в сейфах начальников.

«„Таков приказ“, — говорит шеф. Но приказы не учитывают многих вещей, начальственной тахикардии, например», — с такими мыслями Федя дошел до райотдела милиции.

— Есть кто-нибудь? — спросил у дежурного, сидящего за плексигласовой перегородкой.

— У-у, — ответил тот.

— Открой дверь, — сказал Федя, — позвонить надо…

Дежурный нехотя поднялся, нехотя подошел к двери и впустил к себе Федю.

— Начальник, — сказал Федя, дозвонившись до Узякина, — выручай, объект розыска объявился… с оружием. Ориентировка совместная.

Федя на самом деле не помнил, совместная с МВД была ориентировка или нет, но решил таким образом «связать» Узякина.

— Знаешь, — ответил Узякин, — я бы сам приехал, но не могу, на выходном я и поддал крепко, так что, сам понимаешь, мне в таком виде ни в отделе, ни на улице показываться не стоит. Но я тебе дам людей. — Наступила пауза, видимо, Узякин думал, кого из «людей» он может дать, потом послышалось ругательство, и, наконец, он произнес: — Дай трубку дежурному… У нас все в разбеге, притоны проверяют…

Дежурный по мере того, как слушал начальника, все вытягивался, вытягивался вверх, потом проорал: «Есть!» — и стал звонить по внутреннему.

Минут через десять в дежурке собрались: капитан Минаенков, мужчина лет сорока с небольшим, который «сидел» на розыске без вести пропавших, и знакомец Внучека младший сержант Смирнов.

— Поступаете в распоряжение капитана КГБ, — торжественно сказал им дежурный. — Приказ начальника…

Федю потихоньку начало трясти то ли от предчувствия опасности, то ли от чересчур медлительных действий дежурного и малочисленности подкрепления, которое тот нашел ему. Если в ресторане действительно сидит Борода да еще со своими крутыми телохранителями, можно сразу просить дежурного позвонить в «Погребок».

— Оружие есть? — спросил Федя у подкрепления.

— Есть! — почти радостно сказал капитан, распахнул китель и стал рвать из кобуры пистолет. Вынул он его с третьего рывка.

— Посмотри, заряжен ли, — съязвил дежурный, нарушив субординацию, поскольку сам был лейтенантом. Но ирония была к месту, капитан потому и оставался капитаном в свои сорок с небольшим, что был крайне неловок, любил выпить и являл собою предмет насмешек в райотделе.

— А у меня нет, — послышался голос Смирнова.

— Возьми автомат, — сказал ему капитан-розыскник.

— Так я ему и дам! — уперся дежурный.

— Позвоните начальнику, — сказал Федя.

Но дежурный уже понял свою ошибку и, чтобы не получать от начальника «очередного вливания», пошел открывать оружейку…

Федя, капитан-розыскник и младший сержант сели в ПГ и поехали к ресторану. У крыльца первые двое вышли из машины, а сержант и водитель остались в резерве.

В дверях ресторана Федя и капитан замешкались на секунду.

Феде очень захотелось, чтобы в ресторане не было никого с бородой.

Однако судьба распорядилась иначе. В левом углу зала сидели четверо мужчин. Одного взгляда было достаточно, чтобы сказать — не местные. Бородатый сидел боком к двери.

— Ну прямо Карл Маркс, — сказал капитан.

Федя после этих слов вздрогнул, так как Борода действительно походил на Маркса.

— Есть идея, — сказал капитан, — я щас официантку приведу. — И, не ожидая ответа «руководителя операции», пошел в зал.

К удивлению Феди, мало кто из посетителей обратил внимание на капитана, который пришел в форме да еще и уселся с видом завсегдатая за стойку бара.

Сквозь стеклянную дверь Федя видел, как капитан о чем-то говорил с барменом. Бармен подозвал официантку. Потом они стали шептаться втроем, а на стойке появился стакан красного вина. Капитан тяпнул его, занюхал рукавом и пошел к дверям вместе с официанткой.

Четверка за столом не обратила на эту странную пару никакого внимания.

— Знакомьтесь — это Люся, — сказал капитан. Официантка жеманно протянула Феде руку, и он ужаснулся: она была пьяна.

— Ерунда, — сказал капитан, увидев Федино замешательство, — Люсьен все сделает в лучшем виде… Люсьен, подойди к тому столику и скажи кому-нибудь, что его в вестибюль приглашает баба… Он подумает, что это та баба, с которой он танцевал, и выйдет… Ясно, Люсьен?

— Ясно, — сказала Люсьен и пошла к дверям.

И следующую минуту капитан вытолкал из вестибюля двух пьяных, пообещав, если не уберутся, сдать их в вытрезвитель, махнул рукой с крыльца сержанту, поставил на входные двери швейцара, который, оказывается, хорошо знал капитана и называл его Колей.

Люся, как было видно сквозь стекло, стояла посередине зала и смотрела на часы. Затем она подошла к столику и бесцеремонно хлопнула по плечу крайнего мужчину из тех, кто сидел за столом с Бородой. Тот посмотрел на Люсю, но, видимо, ее состояние не внушило ему подозрений. Он встал и пошел к вестибюлю…

Как только он вышел, капитан схватил его за шиворот, прорычав: «Спокойно… милиция…» — и поставил лицом к стене. Федя помог обыскать мужчину: оружия у него не было.

— На выход, — сказал капитан грозно, и мужчина через полминуты сидел в ПГ за решетчатой дверью.

Успех вскружил головы.

— Люся, давай, — махнул капитан официантке, и Люся пошла к столику.

Второго взяли так же ловко, как и первого. Но вот беда: оружия у него тоже не оказалось. Таким образом, возможности взять вначале вооруженных членов группы исчерпались. Надо было спешно придумывать что-то новое.

— Что будем делать? — спросил капитан; глаза его блестели не то от волнения, не то от выпитого вина. — Третий раз они на эту удочку не пойдут.

Только он кончил говорить, как, к ужасу всех участников «операции», Люся, находящаяся в зале, посмотрела на часы, пьяно качнулась и пошла к столику… Бородатый и последний его спутник не дослушали ее, встали, одновременно и решительно двинулись к входным дверям.

— Валера, — крикнул капитан сержанту, — поставь автомат на предохранитель, а то ты нас постреляешь…

Валера стоял от дверей дальше всех. Федя и капитан были в поле огня.

В это время стеклянная дверь открылась и в вестибюле показался бородатый со своим спутником. В мгновение ока перед Федей пронеслись все ошибки «операции», и он подумал, что его «преподы», знай, что он будет так организовывать задержание, никогда не выпустили бы его из стен учебного заведения.

— Милиция, руки вверх, лицом к стене! — заорал капитан.

Крик не дошел до сознания бородатого и второго. Зато щелчок предохранителя и характерный звук затворной рамы автомата, досылающей патрон, произвели на них сильное впечатление, впрочем, как и на Федю с капитаном.

У Феди подогнулись колени, поскольку он понимал, что стрелять сержант мог только через его спину, а капитан зашипел: «Я что тебе говорил?»

Бородатый, его спутник, Федя и капитан остолбенели… Первым в себя пришел розыскник. Он схватил бородатого за шиворот и потащил к стене, Федя более неуклюже сделал то же самое со вторым.

А сержант, вошедший в роль, грозно орал:

— Оружие, где оружие?

У бородатого пистолет оказался за поясом брюк на животе, а у его спутника — на спине. Он, видимо, приглашал кого-то из женщин танцевать и переместил его туда.

Когда двух последних задержанных вели к ПГ, Федя обратил внимание, что бородатый выше его. А Федин рост — метр семьдесят семь.

В райотделе они обыскали четверку и рассмотрели оружие. Таксист правильно сказал — это были не «Макаровы». Но и не парабеллумы. Таксист принял за таковые спортивные пистолеты «Марголина».

Через полчаса выяснилось что четверка приехала на соревнования по стрельбе, но в нарушение инструкции пистолеты носила с собой.

— Что будем делать? — спросил на этот раз Федя капитана.

— А ничего… Нарушение налицо. Этих отпустим, за пистолетами пусть завтра придут, начальник им по штрафу выпишет, стрелки хреновы… — сказал капитан.

Он сам распорядился отпустить задержанных и вернулся в кабинет, где Федя докладывал по телефону своему начальнику об «операции».

— Значит, это не он? — поинтересовался шеф так просто, будто речь шла о человеке, которого приняли за приятеля, но потом поняли, что обознались.

— Не он…

— Ну и слава Богу, — сказал неверующий шеф и положил трубку.

— Ну че, — по-свойски предложил Феде капитан-розыскник, — ко мне зайдем, обмоем удачное задержание?

— Нет, — сказал Федя, — мне домой нужно.

Уже выходя из отдела на улицу, он услышал, как Валера Смирнов говорит кому-то с горечью:

— Понимаешь, бандгруппу задержали, а кагэбешник их всех отпустил…

На улицах горела жидкая первомайская иллюминация, которой Федя совсем не заметил, когда спешил в милицию и ехал в ресторан.

С фасадной стороны «крейсера» стояла группа парней — человек восемь-десятъ.

Федя не пошел коротким путем, задворками; спешить было некуда да и на неприятность не хотелось нарваться. Однако неприятности поджидают нас не только на задворках.

Из — за большого тополя вдруг появился подросток лет пятнадцати и заслонил Феде дорогу.

«Все ясно, — подумал Федя, — это „зачинатель“, его задача „прискребаться“ к прохожим. Он выводит прохожего из себя, а те, что стоят у дома, спешат к нему на выручку, так как „какой-то козел хотел ударить Ваську, Петьку, Косого, Хрипатого…“ — впрочем, ни имена, ни клички значения здесь не имеют».

Резкий свист из группы, до которой было метров тридцать, не остановил подростка.

— Дай закурить, — произнес он сиплым голосом «прискребку», известную в Старом Свете с тех пор, как Колумб привез из Нового Света первый мешок с махоркой.

Федя ухватил подростка за рукав куртки, потянул рукав влево вверх, а когда тот развернулся к нему боком, ткнул стопой под колено. Сопляк стал медленно опускаться на землю. Однако, падая, он бросил на Внучека уверенно нагловатый взгляд, который говорил: «Ой, что сейчас будет!)..»

Федя переступил через него и пошел дальше, на девяносто процентов уверенный, что дальше ничего не будет. Глушак свистом предупредил сопляка: этого мужика надо пропустить. Сопляк либо не услышал, либо не понял, за что и был наказан. Глушак отлично понимал, что конфликт с опером КГБ может ему дорого обойтись. Законы жизни — ничего не попишешь. Здесь все, как в природе: хищник съедает не просто травоядного, а слабого травоядного, который не может причинить тебе вреда ни в момент съедения, ни после, если ему вдруг удастся вывернуться…

Дома Федя переругнулся с Натальей и пошел, как у них водилось, спать на кухню.

Возбуждение, вызванное «операцией» и стычкой с малолетками, не давало ему заснуть.

«Охо-хо, — думал он, — а ведь не узнай меня сегодня Глушак, попал бы в переплет». «Всемером и шестерки заклюют», — вспомнилась ему зековская поговорка.

Он представил себе, как разозленный «прискребатель» ждет следующую жертву, чтобы компенсировать неудачу. Встал, позвонил по телефону дежурному по горотделу милиции.

— Это Внучек, — сказал он лейтенанту. — Там, у «крейсера», Глушак со своей бандой развлекается…

— Понял, сделаем, — ответил дежурный, пролив некоторый бальзам на Федину рану, хотя наш герой очень сомневался в том, что это «сделаем» будет выполнено.

 

6

В понедельник с утра Федя смотался на станцию, попросил начальника посодействовать трубокладам в отправке погибших и заехал в прокуратуру.

— Что нового? — спросил он у Семена.

Толстых писал обвинительное заключение по какому-то уголовному делу и сидел по уши в бумагах.

— Ничего нового, — ответил он. — Постановление о назначении технической экспертизы я вынес. Будем ждать результатов…

— Никто не давит авторитетом?

— Ну как же, навязывают мысль, что все это Атоманский подстроил. К прокурору приезжал главный инженер «Союзжелезобетонконструкции». По-моему, он еще в Каминске…

— А как Хуснутдинов?

— Никак… Это не его епархия, и он особо не волнуется.

В это время к Семену зашла секретарша и, раскланявшись с Внучеком, передала просьбу прокурора срочно показать материалы по происшествию на ТЭЦ.

— Руководство беспокоится, — заговорщицки сказала секретарша Феде, из чего тот понял, что она считает его вполне своим, раз делиться столь конфиденциальной информацией.

— Шефа опять кто-то покусывает, — сказал Семен. — Ну, до встречи…

Припекло солнце. Дул весенний ветерок, суша каминские тропинки и дороги. Федя шел в отделение, думая, что происшествием теперь придется заняться только после праздников. Если трудовые будни для многих праздники, то для сотрудников госбезопасности — наоборот.

Но прошли праздники, начались будни, а Федя так и не придумал, как «замутить» воду… Уже трубоклады давно справили девятидневные поминки, уже разъехались спецы технической инспекции, уже вновь закрепили трос и начали гонять лифт вверх и вниз, сначала осторожно, потом — нормально, как и следовало по инструкции, а далее, как и раньше, со значительными перегрузками, но вода вокруг главных действующих лиц, могущих прояснить ТЭЦовское происшествие, по-прежнему была чистой, как слеза ребенка.

10 мая после обеда шеф пригласил Федю к себе.

— Как дела с ЧП на станции? — строго спросил он, и Федя понял, что это не праздный вопрос: шеф чем-то располагал, поэтому и вел себя так уверенно и строго.

— Никак, — не стал хитрить Федя, чтобы угадать, что же за карты появились в руках начальника, и, исходя из этого, сыграть свою партию.

— Значит, нет ничего? Плохо, батенька, работаете, — сказал шеф и протянул Внучеку листок с печатным текстом.

Анонимка была в два адреса: в управление КГБ и в Каминское горотделение.

«Подстраховались», — механически подумал Федя, оценивая «компетентность и осведомленность» автора.

Анонимка была длинной, но суть ее сводилась к тому, что «следователь Толстых пытается увести от ответственности Атоманского, истинного виновника гибели трубокладов, так как он подстроил обрыв лифта, а сам остался цел», а дальше шла полнейшая ерунда, поскольку аноним утверждал, что Атоманский, «желая отомстить бригадиру, то есть начальнику, совершил террористический акт, и дело о гибели трубокладов должен расследовать комитет государственной безопасности».

— Ну что? — спросил Карнаухов.

— Ахинея, — ответил Федя. — Даже невозможно предположить, что писал взрослый человек. Хотя сейчас всякий школьник знает, что анонимных писем не бывает, пиши хоть левой ногой, хоть на машинке печатай, это во-первых, а во-вторых, направлять нас на работу по этому следу, значит, разрушить ту версию, которую аноним предлагает. Потому что признаков теракта в действиях Атоманского нет.

— Возможно, возможно, — сказал шеф, — однако, чтобы опровергнуть все перечисленное, мы должны доказать, что в действиях Атоманского не было умысла на подрыв или ослабление Советской власти.

— Доказывать или опровергать нужно доказательствами, а не анонимками, которые, как известно, доказательствами не являются.

— Как сказать, как сказать, — произнес шеф. — Письмо направлено в два адреса: значит, через неделю жди первого экземпляра с препроводительной и резолюцией «разобраться». Так что не обращать внимания на письмо нельзя.

— Да нет в этом письме ничего для нас интересного, — вяло отмахивался Федя.

— Чтобы так говорить, нужно иметь факты, опровергающие анонима, а у вас их нет.

— А у анонима они есть?

— Мы перед анонимом не ответчики, нам аноним денег не платит.

— Но…

— Никаких «но»!

Плюясь в душе, Федя взял письмо и ушел в свой кабинет. Там он вновь перечитал его и пришел к выводу, что написать анонимку мог человек, от роду которому было лет шестнадцать-семнадцать. Приближенные Хуснутдинова не могли написать сие без разрешения или без молчаливого согласия Папы, а тот дать такого согласия не мог, поскольку обрыв лифта у субчиков не его горе.

И вдруг Федю осенило. «Идиот, — подумал он, — ты забыл правило не считать других глупее себя. А что, если автор специально подставляет беднягу Атоманского, зная, что версия эта не будет подтверждена… Но анониму не нужно этого: аноним прячет что-то другое, но что? Нарушения ТБ? Слишком мелко… Есть что-то еще. Это точно».

С осознанием этого к Феде пришло и то, что не приходило эти две недели. Он понял, как можно взбаламутить воду, чтобы в мутной водичке решить все проблемы и ответить на все вопросы.

Первое, что сделал Федя do исполнение задуманного, — достал из стола папку с образцами шрифтов пишущих машинок.

Машинка, на которой был отпечатан текст анонимки, явно «Ятрань». Но среди имевшихся в наличии образцов каминских «Ятраней» такого оттиска не было. И Федя пошел другим путем. Он взял линейку и тщательно исследовал частные признаки шрифта. Искомая машинка плохо пропечатывала верхнюю перекладину у литеры «г», у литеры «о» был едва заметный разрыв слева, а литера «а» чуть наклонена вправо, будто она все время спотыкалась, цепляясь хвостиком за неровности на бумаге.

Выждав два дня, Федя поехал на станцию. Оставив машину у конторы СМУ, он зашел в спецкомендатуру. Маленький и юркий, как ящерица, капитан Масловец, имевший у спецконтингента кличку Крученый, перебирал бумаги у себя в кабинете.

После непременных вопросов, именуемых дежурными, о жизни и оперативной обстановке Федя «зацепил» начальника за самое больное место — план.

Начальник спецкомендатуры тут же начал клясть Хозяина, «от которого все зло на свете». И если бы не его тупость и не самомнение, если бы он не считал себя, как Чан Кайши, специалистом во всех вопросах, то Масловец сейчас бы горя не знал, руководил бы спокойненько условно-осужденными, а не этими…

После всех причитаний Масловец в который раз рассказал Феде историю о том, как Хозяин написал письмо в УВД, не согласовав его даже с начальником милиции. Федя искренне посочувствовал ему и попросил показать это злополучное письмо, с которого началась каминская спецкомендатура. Письмо это хранилось у Масловца, и он частенько показывал его коллегам, как и то, в котором Хуснутдинов, пытаясь исправить свою ошибку, просил увэдевское начальство о смене профиля спецкомендатуры с «условно-освобожденного» на «условно-осужденный».

Масловец достал из сейфа письмо, отдал Феде и, стоя у него за спиной, начал комментировать слог Шарифа Шафутдиновича. Делал он это чрезвычайно зло и изобретательно, но Федя его не слышал: он весь превратился в глаз, а глаз, как известно, только видит.

Феде стоило большого труда не показать свою радость, когда он сразу же наткнулся на спотыкающиеся «а» и литеры «г» со слабой пропечаткой верхней перекладины.

Он вернул письмо Масловцу, поговорил еще немного обо всем и ни о чем и направился в здание напротив.

— Агнесса Васильевна, — сказал он секретарше, — Шариф Шафутдинович меня ждет…

Фраза эта была первым, что взбрело ему в голову, потому что он плохо соображал сейчас, возбужденный тем, что наконец нашел ниточку, которая приведет его к клубочку.

— Шариф Шафутдинович ждет вас, — ответила секретарша, и взгляд ее не был враждебен, а скорее выражал озабоченность, если не испуг.

Хуснутдинов встретил его, как и в предыдущий раз, почти с радостью.

— Времени в обрез, — сказал Федя, — я буквально на минутку… Какой-то супостат написал в управление и к нам анонимку о том, что Атоманский единственный виновник случившегося. Анонимка напечатала на машинке…

Тут Федя сделал паузу.

— Ну-ну, — сказал Хуснутдинов, почти не волнуясь.

— На той машинке, что стоит у вас в приемной, Шариф Шафутдинович.

Федя оставил Хуснутдинову лазейку для отступления специально. Он мог бы сказать: на той, что у Агнессы Васильевны, и тогда Хозяину вывернуться было бы труднее.

— Кто вам сказал?

— А нам ничего говорить не нужно, — ответил Федя. — Анонимка ушла в два адреса, а у нас в управлении эксперты в десять минут не только машинку вычислят, но и облик анонима установят, как на фотороботе (тут Федя загнул, однако обман подействовал — Хозяин чуть покраснел, но тут же взял себя в руки).

— Сторожа уволю… Агнесса Васильевна все жалуется: чехол на машинке не так лежит…

— Но это что, это было позавчера, — словно не слыша его, продолжал Федя, — а сегодня еще одно письмо пришло, напечатано на той же машинке, но уже за подписью начальника второго участка. Хотя это, скорее всего, липа, кто-то хочет подставить его или просто отвести от себя внимание.

— Нельзя ли взглянуть, — спросил Хуснутдинов, — на то, что сегодня пришло?

«Ага, — удовлетворенно подумал Федя, — то, что пришло позавчера, тебя не интересует… Ну, конечно, стоит ли читать письмо, которое ты, может быть, сам дал команду написать».

— Да что вам эти анонимки? — сказал Федя. — Скорее всего, и в первой, и во второй ерунда полнейшая, хотя… Может быть, мне стоит переговорить с начальником второго участка?

— И все-таки, — продолжал настаивать Хуснутдинов, покраснев, — ну хоть одним глазком.

— Нет-нет, Шариф Шафутдинович, — сказал Федя, а потом, словно выдавая государственную тайну, добавил почти шепотом: — Одно могу сказать… Во втором послании говорится, что первую анонимку написали вы.

— Я… я… — поперхнулся Хозяин и из красного сделался багровым.

— Ну ладно, задержался я тут у вас… Машинку закрывайте под замок, чтобы кто попало ею не пользовался. Свой имидж беречь надо, ведь так и действительно могут подумать, что вы дали поручение секретарше анонимку напечатать.

На Хуснутдинове не было лица, он невразумительно бормотал:

— Как можно… да разве так кто-нибудь может подумать… да разве…

— Да, кстати, а где я могу найти начальника второго участка?

— На строительстве, — сказал Хуснутдинов. — А лучше приходите завтра на планерку, и после мы с ним поговорим.

— Хорошо, завтра так завтра.

Все шло прекрасно. Хуснутдинов всполошился и теперь не преминет, конечно, встретиться с начальником второго до него.

Федя не пошел вниз, а прошел к умывальнику, постоял там минуту и направился обратно. Он надеялся услышать, как Хуснутдинов дает секретарше указание разыскать начальника второго участка.

Хуснутдинов действительно находился в приемной. Он действительно ждал, пока Агнесса Васильевна отыщет что-то в какой-то книге. Но здесь «великий психолог» Внучек ошибся: это была не телефонная книга, а толковый словарь, в котором секретарша безуспешно пыталась отыскать значение слова «имидж».

Федя вышел на улицу, сел в машину.

Конечно, с начальником второго участка он ни встречаться, ни говорить не будет. Завтра он позвонит Хуснутдинову, скажет, чтобы он не брал в голову тот бред, что написан в письме, и все. Но это будет завтра, а сегодня пусть Папа помается и поволнуется, ему будет полезно: сам заварил эту кашу…

Ближе к вечеру позвонил Толстых, и Федя пошел к нему. В коридор прокуратуры, рядом с кабинетом Семена сидел Баженов — главный механик «Союзжелезобетонконструкции». В Каминске он появлялся наездами, Федю не знал, и поэтому неприязненно посмотрел ему вслед, видя в нем очередного блатного посетителя, который будет отвлекать следователя от дела. Конечно, он не стал возмущаться, хватать Федю за рукав, говорить, что сейчас его очередь, нет, но все это было написано у него на лице — жестком, обветренном лице строительного начальника, который держит в своих руках зарплату, благополучие и даже жизнь большого количества людей в спецовках.

Баженов также не знал, что Толстых аккуратный и точный следователь и не позволил бы себе просто так заставлять кого-либо ждать у кабинета. Задержка была вызвана ожиданием Внучека, в присутствии которого следователь хотел допросить одного из главных свидетелей, могущих, как говорили в детективных романах девятнадцатого века, пролить свет на это темное дело.

Баженову пришлось ждать еще десять минут, пока Федя читал заключение технического инспектора о причинах аварии.

— Я вижу, что осталось предъявить обвинение в халатности? — спросил Федя, отложив в сторону заключение.

— Да, — сказал Семен, — если не появятся другие факты, которые могут оказать влияние на квалификацию. Ты что так смотришь? У тебя сеть что-нибудь?

— У меня? Да нет, у меня все то же, что и у тебя…

— Тогда я приглашаю?

— Давай…

Семен представил Внучека как коллегу, который так же, как и он, занимается расследованием обрыва лифта, и начал печатать на машинке «шапку» протокола.

Потом Семен стал задавать вопросы. Вопрос — ответ — стук машинки. Вопрос — стук, стук, ответ — стук… С непривычки Федя не мог из-за этого стука сосредоточиться на показаниях Баженова, он остался после ухода свидетеля, без шумовых помех прочитал протокол и сделал кое-какие записи, которые дословно выглядели так: «Баженов — главный механик, он же начальник отдела главного механика. Работает один за всех, так как других людей в отделе нет. Имеет много объектов по всей Западной Сибири. Его основная задача — поддержание оборудования объектов в исправном состоянии. В его ведении находятся также: проверка вводимого оборудования, его испытания, организация инструктажей по технике безопасности, надзор за безопасным состоянием грузоподъемных механизмов. Кроме того, за безопасное состояние отвечают прорабы и мастера смен. Их данные указываются в паспортах грузоподъемных механизмов. Непосредственным обслуживанием лифта на Каминской ТЭЦ занимался электрослесарь Шабров. Лифт проходил испытания в прошлом году, в мае. О возможных неисправностях лифтового хозяйства ему никто не докладывал: значит, все было в исправности. Лифт — жизнь трубокладов. Если бы лифт стал барахлить, то трубоклады не слезали бы с прораба и электрослесаря, пока он не был бы починен…

— Почему произошел перекос противовеса и его заклинивание?

— Это могло случиться потому, что зазор был или стал больше нормы, либо по каким-то другим причинам.

— Почему не сработали так называемые ловители?

— Не знаю, но ловители должны были сработать в любом случае. Наверное, им что-то помешало. Может быть, что-то на них упало.

— А могло быть так, что кто-то специально бросил это „что-то“?

— Наверное, могло, если кто-то решил покончить жизнь самоубийством.

— Какие отношения были у Атоманского с бригадиром?

— Точно сказать не могу, но Шабров говорил, что они часто ругались. Атоманский угрожал бригадиру…

— А в каких отношениях трубоклады находились с самим Шабровым?

— У них были нормальные деловые отношения.

— Кто конкретно отвечает за безопасность работы лифтового хозяйства?

— Шабров».

Итак, рядом с фамилией Атоманского появилась еще одна — Шабров. Кто из них? Ответ на этот вопрос даст следствие. Закон дает на его проведение два месяца. Через два месяца Толстых будет точно знать, кто виноват и в чем причины случившегося. Но Федя будет знать об этом задолго до того, как Семен закончит следствие, и поможет ему в этом человек, с которым он должен встретиться послезавтра.

 

7

Человек этот имел условную фамилию Кондратьев и приходил на квартиру Фединого друга Петра Николаева, инженера ТЭЦ, которого Федя знал еще по институту. Николаев был холост, точнее — разведен, и жил в однокомнатной квартире в единственном в Каминске девятиэтажном доме.

Дом тот построили четыре года назад, когда в Каминске еще велось массовое строительство и делались попытки выполнить программу «Жилье-90», которую местные остряки переиначили в «Жулье-90». Строили на огромном пустыре, где, по замыслам городского архитектора, должен был вырасти новый микрорайон, состоящий из таких девятиэтажек. Перед началом строительства корреспондент местной газеты, носивший смешную фамилию Саботеня, опубликовал несколько статей об экономичности девятиэтажных домов по сравнению с пятиэтажными, привел статистические выкладки, подтверждающие это, и даже напечатал план будущих Черемушек города Каминска.

Дом построили быстро, по каминским меркам почти мгновенно, — за два года. И все, конечно, ждали, что туда, как обычно, хлынет управленческий люд, а все остальные очередники поселятся в их освободившихся квартирах. С восторгами по поводу ввода в строй первой девятиэтажки вновь выступила местная газета, назвав в заметке дом «билдингом». Однако на том восторги и закончились. Управленческий люд в дом не поехал, а те, кто вселился в него, столкнулись с массой недоделок и неудобств, главным из которых было отсутствие лифта. Те, кому пришлось носить мебель на последние этажи, готовы были разорвать и архитектора, и строителей, и даже Саботеню.

Разумеется, жильцы пошли в домоуправление, но там их успокоили: лифт, сказали, пустят сразу же после ввода второй девятиэтажки, ибо эксплуатация одного лифта — дорогое удовольствие… Жильцы стали жаловаться, но тяжба эта не длилась, как обычно, годами, о ней забыли через три месяца: не до лифта стало. Дом вдруг наклонился и стал похож на Пизанскую башню, а в подвале его, где все рассчитывали хранить картошку, заплескалась вода.

В городской газете в то время появилась статья перестроившегося Саботени, в которой он говорил, что девятиэтажки строиться на таком грунте не должны, опять приводил аргументы, подтверждающие такой вывод, делал статистические выкладки…

Таким образом, Черемушки на пустыре не возникли, название «билдинг» к дому не прижилось, и его стали знать просто «свечкой».

В «свечке» было пятьдесят четыре квартиры в один подъезд, что было чрезвычайно удобно для Внучека: поди разберись, в какую пришел опер. Но наряду с этим удобством было неудобство, которое напрочь зачеркивало первое. В «свечке» поселились семьи из старых частных домов, снесенных под новое строительство. Они переехали в девятиэтажку не только со своими самодельными буфетами, шкафами и сундуками, но и традициями, и привычками. Одна из них создавала Феде массу трудностей.

Сразу же по заселении жильцы врыли у подъезда две огромные скамейки. Вечерами на них сидела взрослая часть дома, которая днем была на работе, ночами резвилась молодежь, а днем скамейки занимали старушки, и лучшей контрразведки придумать было нельзя: мимо их бдительного ока не смог бы незамеченным прошмыгнуть в дом ни один шпион.

Старушки, увидев чужака, начинали рассуждать: кто это? к кому пошел? сколько времени пробыл в доме? появлялся ли раньше? Зимой контрразведка службу не несла, а вот летом отыгрывалась за все холодные месяцы, и Феде приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы не запасть в память старушек в одной и той же одежде, в одно и то же время, с одним и тем же выражением лица…

У Внучека был свой ключ от квартиры Николаева, потому что посещения ее проходили тогда, когда друг был на смене. О том, для чего ему нужна квартира, Внучек Николаеву не говорил, сказал только: есть необходимость. Николаев его понял так, как и должен был понять мужчина.

— Я в ванной полотенце повешу, чтобы ты моим не пользовался, — сказал он.

На том и договорились. Николаеву было лестно, что он помогает «куратору» и другу по институту решать личные проблемы, а Внучека устраивало, что Николаев не догадывается о том, как «куратор» использует его квартиру.

О встречах с Кондратьевым Федя договаривался заранее, однако иногда работа требовала срочных контактов. Организовать их было не просто, так как для окружающих они с Кондратьевым не были знакомы.

Кондратьев жил в «крейсере» и не имел телефона. Федя, чтобы сообщить ему о необходимости встретиться, сдвигал при визуальном контакте шапку на затылок. Зимой это выглядело естественно: шапка всегда на голове, а летом… Летом для таких случаев служила белая курортная кепочка, которая вызывала дикое раздражение у Натальи. Она даже грозилась выбросить ее на помойку. Наталья не заканчивала Высших курсов и не могла понять, что это не тряпка, а элемент конспиративной связи.

Сдвинутый на затылок головной убор — сигнал, который при всей своей на первый взгляд примитивности ничуть не хуже тех меток, что оставляют на стенах домов разведчики в городах и весях других государств. Назначение их одно и то же.

Существовал и резервный вариант сигнала о необходимой немедленно связи — спичка в зубах. Увидев ее, Кондратьев должен был тотчас связаться с опером, хотя сделать ему это иной раз было трудно: Каминск не столица сопредельного государства, из конторы позвонить трудно, там всегда народ, а телефонов-автоматов в Каминске раз-два и обчелся, да и те чаще всего не работают.

Сами по себе оба сигнала были верхом простоты, но иной раз, чтобы сдвинуть на затылок шапку или сунуть в зубы спичку, Феде приходилось часами ловить Кондратьева то на строительстве, то по дороге домой, то в библиотеке, где самая шустрая и любопытная библиотекарша говорила всем: «Как хорошо работать в КГБ! Они там ни хрена не делают — в рабочее время в библиотеке сидят».

Последний раз Федя виделся с Кондратьевым в день происшествия, но все это время не забывал о нем: это для него он «мутил» воду и вводил в заблуждение Хуснутдинова рассказом о второй анонимке, которой на самом деле на свете не существовало.

Звякнул колокольчик. Федя посмотрел в глазок и открыл дверь.

Устроились на кухне, поговорили нисколько минут о том, о сем, как поступают уважающие себя люди, и перешли к главному:

— Приезжал главный инженер «Союзжелезобетонконструкции», — сказал Кондратьев. — У них такие аварии не редкость, и он специалист по их «улаживанию». С ним работал наш главный…

— А где был Хуснутдинов?

— Шариф Шафутдинович приболел.

— Запил, что ли? — назвал Федя болезнь собственным именем.

— Да, — не очень охотно ответил Кондратьев: так сообщает врачу любящий сын о тайном пороке отца. — Шариф Шафутдинович — человек осторожный… в такие дни жена звонит на работу и говорит, что у него температура, а Агнесса Васильевна и водитель его прикрывают, так что об этом знают только близкие люди…

Федя отметил, что Кондратьев называет Хуснутдинова по имени-отчеству, тогда как раньше мог сказать о нем — Хозяин. Неужели Хуснутдинов попался на тот крючок, который он ему подсунул?

— Наш главный в отличие от Шарифа Шафутдиновича, — продолжал Кондратьев, — человек недалекий. Коллеги из «Союзжелезобетонконструкции» просили его помочь, и он ничего лучшего не придумал, как от имени начальника попросить Агнессу Васильевну написать анонимку в КГБ, а потом и того лучше — вторую анонимку напечатать самому, но уже за липовой подписью.

— Кого же он так подставил? — спросил Федя, едва скрыв самодовольную усмешку: «Сработало».

— Меня.

— Вас? — сделал изумленное лицо Федя. — А почему?

— Не знаю. Шариф Шафутдинович предполагает, что он таким образом хотел меня перед руководством скомпрометировать, но не учел одного. Я не знал, что он и секретарша писали анонимку. Об этом знали только трое: главный, Агнесса Васильевна и Шариф Шафутдинович, поскольку секретарша ему рассказала.

Шариф Шафутдинович сказал главному, чтобы он писал заявление об уходе. А тот ему: с удовольствием… Он давно намылился уходить, так что скоро его не будет.

— А вам это откуда стало известно? Информация уж очень для узкого круга.

— Шариф Шафутдинович сказал, — ответил Кондратьев и продолжил: — Так вот, главный в первой анонимке пытался свалить все на Атоманского, чтобы дуть в одну дуду с ребятами из «Союзжелезобетонконструкции». Но все это не так. Монтажники и трубоклады ссорятся между собой по нескольку раз на дню, и никто после таких ссор не бросается лифт обрывать. Если уж говорить о ссоре, то у бригадира была серьезная размолвка с Шабровым — электрослесарем, он отвечает за работу лифта. Шабров сидит на окладе 130 рублей, а трубоклады по 900 заколачивают, вот он и предложил им: включайте меня в бригаду — я вам заработки обеспечиваю, без меня вы ничего не заработаете. Но у трубокладов бугор был сильный, так вот он сказал, чтобы Шабров не рыпался, а будет рыпаться — вообще без работы останется… Шабров, конечно, для приличия поворчал, но сделать ничего не мог: трубоклады бы его в бетоне похоронили, если бы он что-то попытался подстроить специально… Начальство «Союзжелезобетонконструкции» намеренно эти ссоры вперед толкает, а истинные причины аварии в том, что лифтовое хозяйство, что стояло в трубе, давно пора выбросить, да где другое возьмешь. Его отремонтируют, напишут акт, что можно использовать, и пускают в работу. В этом хозяйстве половина деталей самодельные и нестандартные. Самодельными были и направляющие, по которым ходил противовес… Ночью один трубоклад спустился вниз, взял термос с пищей и снова поднялся. Когда он поднялся, противовес заклинило, но мотор у лифта сильный, он продолжал кабину тащить вверх, а свободная часть троса собралась наверху кабины. Но все это было бы не страшно, потому что при падении лифта должны были сработать ловители. И они всегда срабатывали: кабина падала по нескольку раз на день. И никого это особенно не тревожило. Если бы после каждого падения да разбираться стали, то трубу сейчас и до половины не выстроили бы… Почему ловители не сработали в ту ночь, тоже понятно — там пыль цементная все забила и придержала их.

— Но в журнале не отмечено ни одного случая обрыва кабины, — сказал Федя, вспомнив заключение специалистов.

— Эти падения никто в журнале не фиксировал: любая фиксация предполагает последующее разбирательство, а это остановка — потеря заработка, вот трубоклады и гнали выработку, хотели побыстрей объект закончить и премию получить за досрочный ввод.

— Ну как же, — съязвил Федя, — этим объектом прирастает строительный авторитет Шарифа Шафутдиновича.

— Отчасти да, — сказал Кондратьев, — но не это главное. Трубоклады торопились еще и потому, что боялись, как бы строительство трубы не было остановлено.

— Почему?

— Труба эта никому не нужна: ни будущей станции, ни тем более настоящей. Дешевле было бы заморозить это строительство уже сейчас. Но трубу достроят. Достроят и получат премиальные за ввод.

— Что, опять строительство не с того конца? — попробовал прояснить для себя ситуацию Федя.

— Не только, — ответил Кондратьев, — все дело в нашей офигенной неразворотливости. Большие начальники в Москве сдали в концессию иностранцам несколько нефтяных скважин на Севере. Концессионеры начинают тянуть ветку до ближайшей железнодорожной станции. Ветка эта пройдет через Каминск. Создается возможность кормить станцию не углем, а попутным газом. А для него такая огромная труба не нужна: ее назначение не столько в том, чтобы создать хорошую тягу, сколько в том, чтобы выбросить подальше от города по розе ветров золу… Так что куда ни кинь — тупик, да такой, что не знаешь, как из него выбраться.

— Да-а, — произнес Федя, — удивительно…

Убить деньги и труд на объект, который никому не нужен…

— А меня это не удивляет, — сказал Кондратьев, — все объекты строятся либо так, либо почти так. Средства вкладываются, освоение идет, а сами объекты за время строительства морально устаревают. Мы с вами о вредительстве говорили, так вот ни один вредитель не причинит столько вреда, сколько наши плановики, да и те, кто эти планы выполняет и перевыполняет.

— Абсурд, — сказал Федя.

— Да, — согласился Кондратьев, — и я как специалист понимаю, что это — абсурд, но сделать ничего не могу, я вынужден бежать в упряжке вместе со всеми… Другое дело, если бы я стал, к примеру, начальником строительства, как Шариф Шафутдинович. Кстати, он предложил мне временно исполнять обязанности главного инженера.

— А вы? — спросил Федя, едва скрыв чувство удовлетворения, какое возникает у гарпунера, бросавшего гарпун наугад в мутную воду, но попавшего в цель стопроцентно.

— Я думаю согласиться.

— Здесь есть несколько подводных камней… — начал Федя.

— Я их знаю… Знаю, что Шариф Шафутдинович оставляет после себя хороших специалистов, а им не везет… Но не везет им не потому, что он их подставляет. Дело вовсе не в нем, а в системе. Я думаю, что меня минет чаша сия: я знаю, на что иду, — это во-первых, и, во-вторых, сейчас другие времена…

Услышав это, Федя еще раз убедился, что Кондратьев чем-то похож на него. И сам Внучек после второй беседы с Даниловым готов был броситься вперед и выиграть, потому что осознавал свой выбор и считал, что наступили другие времена. Правда, потом он прозрел и стал с удивлением замечать, что такой ключ к дверям успеха не подходит, что в общем хоре абсурда, с одной стороны, и голого прагматизма — с другой, голоса романтиков звучат чуждо, и получается, что они идут не в ногу со всеми и жизнь, как старшина, ведущий роту, строго наказывает их.

Всего этого Федя Кондратьеву не сказал: а вдруг тому повезет, дай-то Бог…

— Значит, Хуснутдинов готов ехать на новую стройку?

— Нет, — ответит Кондратьев, — новой стройки ему не видать… Нет такой стройки… Ввод новых объектов по сравнению с застойными временами катастрофически падает. Да и поддержки той, что была у него, теперь нет… Он хочет уйти в какое-нибудь маленькое, но постоянное строительное управление, где-нибудь в Крыму, и на нем дожить последние предпенсионные годы… Сделать что-нибудь здесь он уже не сможет, а у меня есть задумки, как это болото расшевелить и сдать первый энергоблок…

И он начал с жаром объяснять, как он это может сделать, а Федя подумал, что Кондратьев все-таки энергичнее и практичнее его и, наверное, своего добьется, да и преимущество у него перед Федей: Федя покупал свою будущую профессию как кота в мешке, а Кондратьев знает ее досконально.

 

8

— Так-так, — сказал шеф, выслушав Федино сообщение о причинах ЧП на станции и о том, что гордость Хуснутдинова — двухсотметровая труба, в строительство которой вбухано несколько миллионов, — никому не нужна, — молодец, пиши информацию в управление, а я позвоню в отдел по защите экономики: они такую информацию с руками отхватят…

Федя ушел в свой кабинет, уселся за стол, быстро набросал на чистом листе атрибуты адресата и обычное вступление: «Нами в ходе оперативных мероприятий по расследованию факта гибели рабочих на…» — после чего надолго задумался.

С час бился он над черновиком, а когда написал первый его вариант и хотел пойти к шефу на согласование, дверь отворилась и на пороге показался сам шеф.

— Написал? — спросил Карнаухов.

— Да, — ответил Федя. — Надо…

— Ничего не надо, — сказал шеф.

— Почему? — не понял Внучек.

— Потому что в управе наша информация никому не нужна.

— Как не нужна? Да раньше…

— Начальник отдела говорит, что она — мелочь по сравнению с тем вселенским бардаком, который сейчас царит везде.

— И что из этого следует?

— Из этого следует, что не стоит писать эту информацию, раз она и управе не нужна.

— Да я не об информации, а о бардаке… Значит, если везде бардак большой, то наша мелочь вроде никого и не интересует? Так?

— Выходит, так.

— Ага, так, значит, а ведь все мы прекрасно понимаем, что большой бардак, большой беспорядок состоят из мелких, таких, как наш…

— Все-все, Федор Степанович, — замахал руками шеф, — я в таких дискуссиях не участвую, я — человек военный, мне сказали, что информация не нужна, значит, так и есть. И разговор окончен. Да, кстати, Надеин звонил, просил с ним связаться.

Шеф закрыл за собой дверь, а Федя разорвал черновик, сунул обрывки в мешок, в котором хранились материалы, предназначенные для уничтожения, и пошел вслед за начальником.

Он набрал номер телефона Надеина и услышал булькающий голос друга. Хотя сейчас Серегу Надеина трудно назвать другом. Он хоть и не начальник Внучека, но все же инспектор — сотрудник, следящий за грехами других сотрудников, контрразведка в контрразведке — говорили об инспекторах в управлении.

Должности инспекторов всегда занимали старые сотрудники, которые, как шутили опера, и сами по себе, и в силу преклонного возраста уже не могли совершить больших грехов. В истории Н-ского управления это был первый случай, когда относительно молодой человек и даже не начальник отделения стал инспектором. Конечно, после назначения Надеина многие стали гадать, кто же тот человек, который своей волосатой толчковой лапой двигает Серегу по служебной лестнице. Но волосатой руки у Сереги не было, и здесь, наверное, прав Кондратьев, наступили другие времена, и такие способные парни, как Надеин, стали оцениваться по заслугам. В том, что Серега именно так и оценен, Федя не сомневался: он целый год жил с ним в одной комнате на Высших курсах и знал его лучше, чем кто-либо другой.

— Как делишки? — спросил Серега после обычных приветствий.

— Нормально, — ответил Федя, — как у картошки…

— Что это значит?

— …если за зиму не съедят, то весной посадят, знать надо, товарищ инспектор.

Шеф, не желая присутствовать при их разговоре, ушел к секретарше, однако дверь не прикрыл.

— Как с квартирой?

— Никак.

— Так, может быть, не стоило уезжать из Н-ска?

— Может, и не стоило.

— Ну ты носа не вешай… Я к вам в командировку должен приехать… начальство запланировало. Там и поговорим, а до этого, может, мне поговорить с кем-нибудь из маленьких начальников, чтобы тебя к себе взяли?

— Взять не вопрос, — сказал Федя. — Кем заменить… если только желающие появятся…

— Желающих нет, — резко ответил Серега, — а вот нежелающие — есть, но об этом при встрече, лады?

— Лады… Тебе что-нибудь нужно? — спросил Федя для приличия.

— Да. Как у вас с продуктами?

«…твою, — почти выругался про себя Федя, — не успел инспектором стать, а уже спрашивает, как с продуктами».

Все приезжающие в «село» из Н-ска считали своим долгом увезти оттуда что-нибудь съестное.

— Что тебя интересует?

— Да… понимаешь, — сказал Серега, словно извиняясь, — жена заколебала, говорит, будешь в Каминске, купи мяска ко дню рождения…

— Ладно, — сказал Федя, — приезжай, что-нибудь придумаем…

В трубке послышался щелчок и «отбойные» гудки. Федя пошел из кабинета начальника, думая, что у управленцев сложилось мнение, будто работа «на селе» не бей лежачего, и что «они там ни хрена не делают», и что «они живут лучше нас» — отсюда вытекало следующее: каждый проверяющий или приезжающий, будь то начальник отраслевого отдела или связист, проводящий очередную профилактику линии оперсвязи, стараются что-нибудь урвать — то мяска, то ягод на варенье летом, то еще что-нибудь. Им кажется, что все, что продается или потребляется «на селе», дешевле, лучше и легче достается. На самом же деле все не так, и легкость приобретения продуктов для приезжих объясняется тем, что все заботы по покупке, хранению и доставке берут на себя коллеги из «села». И чаше всего, если покупка не очень дорогая, она «презентуется» приезжим. Так просто открывается этот бездонный ларчик. Ничего не поделаешь — в чужих руках ватрушка всегда вкуснее…

— Надеин приезжает, — сказал Феде шеф, встретив его в дверях кабинета.

— Знаю, — ответил Федя…

— А зачем приезжает — знаешь?

— Нет, — произнес Федя, хотя знал, что Серега собирается анализировать нагрузку. Хотя чего ее анализировать, если она и так выше нормы в два раза.

— А хотел бы узнать? — интригующе спросил шеф.

— Нет, — сказал Федя, — это не мои проблемы.

— Отчасти твои, тебя касаются.

— Пусть касаются…

— Ну как знаешь, — обиженно закончил шеф тоном отца, который хотел сказать сыну, что ему куплена желанная игрушка, но раз сын не проявил к ней интереса, не сделает этого.

— Мне надо отлучиться, — сказал Федя.

— Отлучайся… раз надо, — буркнул шеф.

 

Продолжение главки без номера

Еще раз выругавшись, военный дал команду водителю взять рукоятку, и дело пошло. Мотор завелся, машина тронулась и ехала минут двадцать, на протяжении которых отец Никодим молился.

Наконец машина остановилась, и водитель заглушил мотор, автомобиль дважды качнулся — это из него выбрались похитители.

— К машине! — властно, как отдают команду целому подразделению, сказал военный, и отец Никодим понял, что команда предназначается ему.

Задом, на четвереньках батюшка выбрался из машины и встал на ноги. Его трясло.

— Федя, — обратился военный к парню в восьмиклинке, — предоставь святому отцу орудие производства.

Парень достал из машины лопату с обломанным черенком и прислонил ее к капоту.

— Отдыхай пока, — отпустил военный парня, и тот скрылся в темноте, однако выглянувшая из-за туч луна позволила отцу Никодиму увидеть, что парень скрылся в избушке, стоявшей не то на поляне, не то на опушке леса. Определить точнее батюшке не позволил страх, который сковал его члены и не давал повернуть голову.

Военный взял лопату, деловито взглянул на похищенного, как бы зафиксировав его рост, и начал чертить на земле прямоугольник. Закончив это занятие, он сел на какой-то пень и вытащил из кобуры пистолет.

— Копай, — сказал он и, положив пистолет на правое колено, закурил.

Врезалась в дерн лопата…

Вначале движения отца Никодима напоминали движения ребенка, который впервые в жизни взял в руки лопату и украдкой от взрослых стал копать землю. Но когда слой дерна был снят, батюшка почти успокоился, и та же ущербная луна могла видеть, как среди ночи человек в рясе деловито копает, а другой, словно отдыхая, покуривает рядышком.

Когда лопата углубилась на штык, копать стало легче, и батюшка буквально на глазах стал уходить в землю. Его перестало трясти, он совсем успокоился, как успокаивается тонущий человек, вдруг ощутивший почву под ногами. И такой почвой обернулась работа, работа даже заменила ему молитву, точнее не заменила, а вытеснила, поскольку два эти понятия, наверное, не могут существовать вместе. Он не думал о близком конце и не пытался как-то подготовиться к нему. Наоборот, он, будто ему предстояло прожить еще долгую жизнь, думал, что засуха сделала землю твердой, как кирпич, что лопата не точена, если бы по ней пройтись напильником, то работать было бы значительно легче, что черенок не обработан наждачкой и что при длительной работе у него появятся мозоли… В какой-то момент ему захотелось уйти из жизни вот так, в работе, но, разумеется, не сейчас, а когда-нибудь через много лет…

— А ведь неплохо получается, — сказал военный без всякой иронии. — Копай, копай, не останавливайся, сделай в последний раз хоть что-то полезное…

Отцу Никодиму стало вдруг обидно, как бывает обидно мальчишке, которого незнакомый дядя несправедливо обвинил в неумении и бездельничанье, ему захотелось сказать военному, что это не так, он в своей жизни много работал и сделал много полезного.

— Стоп, — сказал военный, — отдохни, а то у тебя производительность падает.

И опять батюшка внутренне с ним не согласился, потому что он, хотя и устал немного, но работал так же хорошо, как и раньше. Ему захотелось опровергнуть слова военного, но тот, словно дьявол, прочитал его мысли и сказал примирительно:

— Ну-ну… пошутил, работаешь ты нормально, значит, я не ошибся…

Он поднялся с пня, сунул пистолет в кобуру, подошел к яме, заглянул в нее, бросил на дно окурок и сказал:

— Вылезай, нормальную могилу тебе все равно не вырыть, а для нашего дела и такая сойдет.

И опять в душе отца Никодима возник протест: «Почему же сойдет, я же человек, а не собака».

Военный подал ему руку, одним рывком вытащил его из ямы и, приблизив свое лицо к лицу батюшки, спросил:

— Слушай, а может, ты жить хочешь?

«Хочу!» — хотелось крикнуть отцу Никодиму, но пересохшая глотка издала лишь хриплый звук:

— Хру…

— Хотя нет, ты классовый враг.

И снова что-то протестующе всколыхнулось в душе батюшки, и он чуть было не заорал: нет…

— Слушай, — сказал военный, — а давай сделаем так: я тебя не буду расстреливать, живи на здоровье.

Такой оборот дела почему-то окончательно подкосил отца Никодима, и он едва не опустился на колени.

— Благодарю тебя, Господи… — сказал он.

— Ну-ну, — перебил его военный, не расслышавший слова «Господи», — не благодари: мне твоей благодарности не надо, я ведь не из собственной прихоти это делаю. А жить ты будешь до тех пор, пока будешь работать… На меня работать, понял?

— Да, — тихо произнес отец Никодим.

— Так не отвечают.

— Да, — громче сказал батюшка.

— Вот это по-нашему, молодец, из тебя выйдет толк, я это понял еще когда увидел, как ты работаешь. По вторникам будешь приходить сюда, в избушку. Да в рясе не приходи, найди себе что-нибудь штатское. Ясно?

— Ясно.

— Будешь сообщать мне все, что творится в вашей епархии… Понял?

— Да.

— Кличку тебе дадим для начала… Ну, скажем, Иуда. — Тут военный деланно захохотал. — Но ты не переживай: будешь хорошо работать — что-нибудь поприличнее подберем… Это тебе будет стимулом. Понятно?

— Понятно.

— Да… на первый раз я тебя до города подвезу, чтобы матушка не беспокоилась, а там уж извини, брат-батюшка, будешь ходить сам, ничего не поделаешь — конспирация… Ну и последнее: не вздумай вилять, иначе вернемся к этой яме, она будет стоять не зарытая — это тоже тебе будет стимулом… А теперь в машину… Федя, едем…

На улице было плюс десять, светило солнце, набухали и готовились распуститься клейкие почки. Прогулка по свежему воздуху заставила Федю забыть обиду, которую нанес ему Надеин. Ну ладно, ну, поступил Серега неэтично по отношению к нему, бывает такое между друзьями. Бывает и не такое, чего уж там… Забыть надо об этом, как забывают о неловком движении или необдуманном поступке. Забыть, а помнить только то, что Серега — друг и не на словах, а на деле много раз помогал ему и выручал его…

Вместе с Серегой они прошли школу Высших курсов с их дисциплиной, работой с девяти до двадцати, кроссами, стрельбой, рукопашным боем, учебными задержаниями и расследованиями.

Объем незнакомой информации был огромен, как океан, и технарь Федя работал и день, и ночь, штудируя рекомендованную литературу и пробегая, как детективы, отчеты по наиболее громким делам КГБ.

Но как нельзя выпить океан, так нельзя освоить всего того, что «выработало до тебя человечество». Федя же не мог этого понять и стал захлебываться, и захлебнулся бы, как это не раз случалось до него с ребятами, считающими себя ответственными за весь мир. Потому что редкий поток не мог похвастаться тем, что кто-нибудь из его курсантов вдруг переставал спать по ночам и, в конце концов, начинал совершать поступки, выделяющие его из общего числа собратьев по оружию. Каждое поколение выпускников рассказывало одну и ту же историю, как свихнувшийся от учебы курсант шел к огромной картине, изображающей Дзержинского, и сапожной щеткой пытался довести до совершенства глянец на и без того блестящем сапоге Феликса Эдмундовича.

Психологи курсов не исследовали указанного феномена и не могут объяснить, почему все свихнувшиеся идут к этой картине с сапожной щеткой. А ларчик открывается просто, и Федя знает это, на этот счет у него свое мнение: блестящий сапог основателя ВЧК притягивает мозг заболевшего, как сомнамбулу притягивает свет луны…

А знает это Федя потому, что в свое время ему вдруг захотелось проделать то же самое, но Серега Надеин понял это, сходил в город и притащил оттуда флакон заговоренной экстрасенсом воды. Уже по выпуске Федя узнал, что в город Серега не ходил, вода была из умывальника на их этаже, а целительная сила ее объяснялась тем, что Надеин подмешал туда пару таблеток тавегила.

Выпив «заговоренной» воды, Внучек проспал сутки и проснулся другим человеком. Серега после пробуждения написал ему девиз, который приколол кнопкой к тумбочке. «Нельзя объять необъятное», — было написано на том листке. Как ни странно, это подействовало, Федя остановился и увидел, что вокруг него очень мало тех, кто собирался бы, как он, положить голову на плаху учебы…

К концу курсов Федя совсем забыл о том, что чуть было не свихнулся, как почти забыл и тот полушизофренический сон, который снился ему в те сутки, когда он спал, запертый на ключ Серегой в комнате курсантского общежития.

В том сне сознание Феди, пробившись сквозь толщу десятилетий, оказалось в сороковых годах и поочередно выступало то в роли парня в восьмиклинке — стажера отдела НКВД, то в роли отца Никодима — приходского священника, то опера в военной форме и с кубарями на петлицах гимнастерки.

Что это было? Бред человека, находившегося на грани сумасшествия? Отражение мнения людей нашего времени о работе НКВД? Или картинки жизни людей прошлого, души которых не нашли успокоения и тревожат во снах живущих? Внучек не знал этого, но уже тогда он уловил некую закономерность прихода таких снов: они всегда служили предвестниками больших неприятностей.

Федя обошел несколько магазинов — мяса не было и в помине.

«Ни хрена себе вареники, — подумал он, — а я пообещал. Слабо знаете оперативную обстановку, Федор Степанович…»

Он заглянул в кооперативный. Там на прилавке в грязном окровавленном тазу лежали остатки говядины. Вид их был несъедобный, и скорее всего поэтому их никто не покупал.

Еще раз вспомнив о «варениках», Федя пошел в универмаг.

В торговом зале было шаром покати, но продавцов не убавилось. Четыре девицы, собравшись в отделе сувениров, обсуждали что-то, никаким боком к торговле не относящееся, между делом отмахиваясь от вопросов редких покупателей, как отмахиваются животные от не слишком назойливых мух.

Но на Федю девицы отреагировали моментально. Они разбежались по своим местам, а одна из них зашла в подсобку. И оттуда тут же вышла Наталья, вышла чуть смущенная. Федя рассказал ей о проблеме с мясом.

— Будь сделано, — сказала Наталья.

— По сходной цене, — сказал Федя, — Серега просил…

— По сходной, по сходной, — ответила Наталья, очень уж легко принимая поручение.

Натальино поведение объяснилось просто. За киоском, что был возле универмага, стоял единственный в городе «Мерседес». Но это почему-то не задело Федю так, как задевало раньше: ему казалось, что с приездом Сереги все изменится к лучшему…

Он представил, как после работы Серега придет к нему в гости. Наталья наденет свое черное платье с блестками, в котором она «похожа на Эдит Пиаф». И будет праздничный ужин… Наталья — красивая баба, маленькая, с приятным лицом, челочкой и взглядом чуть исподлобья. Но это вовсе не взгляд недовольства, а скорее, кокетства, легкого, едва уловимого и всегда так волнующего Федю.

А потом Серега возьмет гитару (надо попросить на время у соседей) и будет петь приятным баритоном:

В нашем доме, где дети, коты и старушки Во дворе дотемна прожигали житье, Жили двое в служебке: дурак и дурнушка, И любили: она — никого, он — ее…

Остаток дня Федя провел в очереди за водкой.

Пять лет назад каминское начальство, борясь с пьянством, и четыре раза сократило количество магазинов, торгующих водкой, надеясь, видимо, что в такое же количество раз сократится и количество пьяниц. Эффект, как ни странно, был обратный. После некоторого снижения порок вспух, как опара на печке, и расцвел таким цветом, каким еще никогда не цвел. От пьяниц в городе никому не стало прохода, особенно в тех местах, где продавали спиртное. Места эти все нормальные люди обходили стороной, не любила их посещать и милиция, а если и посещала, то после того, как там оставались одни потерпевшие.

Федя отстоял в очереди два часа. Впрочем, очередью это разношерстное образование назвать невозможно, это была, скорее всего, толпа с некоторыми, как говорят психологи, элементами социальной иерархии и разной степенью социальной напряженности. У края толпы накал страстей был невелик, а у окошка с решеткой, которое все называли амбразурой, шла настоящая война. К амбразуре время от времени пробивались настырные полупьяные парни, и толпа молча расступалась перед ними.

Федю толкали, мотали из стороны в сторону, придавливали до легкого хруста в грудной клетке, но не это было самым скверным — омерзительнее была та беспомощность, которая возникала всякий раз, когда очередной «арап» лез к амбразуре, крича: «Шурка, падла, верни сдачу» или «Пустите, суки, я ящики разгружал…»

Разгружателей было столько, что, соберись они вместе, возьми в руки по ящику да сложи их друг на друга, получилось бы сооружение никак не меньше египетской пирамиды.

Но вот все закончилось, Федя выбрался из толпы мокрый и даже не злой, как обычно, а опустошенный, казалось, до самого дна…

— Когда приедет твой Надеин? — спросила его Наталья.

— Через неделю, — ответил Федя.

— Сказал бы, что через неделю, я бы к тому времени и взяла мясо.

— Ничего, — ответил Федя, — сойдет и такое. Теперь мы на коне, теперь мы его можем встретить по-людски… — И Федя начал говорить жене о Сереге Надеине.

Наталья не перебивала его, как обычно, то ли чувствовала некую вину, то ли возлагала на приезд Надеина свои женские надежды. Кто знает…

Следующий день у Феди начался с бумаг, но зазвонил телефон. Это был шеф. «Зайдите ко мне», — сказал он.

С легкой издевкой, будто мстя за вчерашнее равнодушие к причинам, побудившим Надеина приехать в Каминск, шеф сказал:

— Так вот, радостные вести для вас. Надеин приезжает, чтобы провести анализ нагрузки. Но это не главное: ежу понятно, что у нас есть объем работы еще на одного человека…

«На двух», — мысленно съязвил Федя.

— Так вот, — сказал шеф и сделал паузу — нам дают еще одну единицу… Кого бы ты думал?

— Дробина, — съехидничал Федя, зная, что Дробин — второй Карнаухов — не столько работал, сколько снабжал начальство дубленками, так как жена его работала завмагом.

— Правильно, — ответил шеф. — Дробина… Тебе это Надеин сказал? У него жену посадили за какие-то махинации. Но Дробин мужик неглупый, тут же от нее отрекся. Однако это не помогло. Начальство предложило ему или уволиться, или ехать опером в Каминск. И ты знаешь — он согласился…

Если бы ТЭЦовская труба грохнулась ни с того ни с сего, похоронив под собой всю станцию, Федя был бы шокирован меньше, чем сейчас. Одна мысль пронзила мозг после того, как он осознал всю невероятность случившегося.

— Какой участок он примет?

— «Ящик» останется за тобой, а станцию и все остальное — ему, тебе надо отдохнуть. А он оперативный работник опытный… почти двадцать лет выслуги.

Феде хотелось сказать, что сотрудник выслугой не измеряется, он либо работник с первого дня, либо не работник вообще… Но не это его тревожило.

— Значит, он примет станцию?

— Конечно.

— Все… туши свет и поливай фикус, как говорил один из моих преподов. Да он же дуболом, он же все источники пожжет, и с нами после этого сто лет никто работать не будет…

— Не пожжет, не пожжет, — уверенно возразил начальник. — Вас послушаешь, так только вы специалист по работе с источниками.

Федя понял, что этот разговор «в пользу бедных», и спросил:

— Все уже решено?

Да… подписан приказ.

— Зачем же едет Надеин?

— Начальству виднее.

— Да-а, — вырвалось у Феди, — никак не ожидал этого… никак…

— Ну что вы, Федор Степанович, — не понял его шеф, — с Дробиным можно работать: он теперь на крючке, из него теперь можно веревки вить.

— Можно, — механически повторил Федя.

— Что с вами? — с неожиданным участием спросил шеф.

— Голова разламывается, — ответил Федя. — Я бумаги отпишу и, если ничего нового не случится, пораньше уйду.

— Если ничего не случится, — сказал шеф, — то конечно…

 

9

В тот день все валилось у него из рук, но Федя заставил себя отписаться по происшествию на станции, ответил на несколько запросов и в четыре часа ушел из отделения.

Однако домой не пошел, а стал болтаться по улицам, думая, как же выйти из сложившейся ситуации.

Все, что случилось, вышибло его из колеи настолько, что первое время он только осмысливал факт назначения Дробина в Каминск. Потом просчитал, как обычно, возможные последствия принятия Дробиным его участка и ужаснулся еще больше.

Вскоре людей на улице прибавилось, Федя понял, что уже шесть, и направился домой. Дома он сделал то, чего никогда не делал: достал из холодильника купленную с таким трудом бутылку водки, налил полный стакан и выпил одним духом. Закусив наскоро, ушел в комнату, лег, не раздеваясь, на постель и стал ждать действия алкоголя.

От выпитого его замутило, но Федя подавил в себе рвотный рефлекс: не для того он пил, чтобы выплеснуть все выпитое в унитаз. Прошло десять, двадцать, тридцать минут, ожидаемого облегчения, которое так знакомо людям пьющим, почему-то не наступало, а вместо него пришла такая страшная тоска, какой он не помнил с детства. И не было выхода из сложившейся ситуации и из этого тоскливого состояния, и он заплакал, как плачут маленькие дети, которых взрослые, сами того не ведая, жестоко обманули…

Пришла Наталья. Было слышно, как она открыла холодильник.

— Ты что, очуманел, — спросила она, заглянув в комнату, — водку пил… А я, дура, шампанского принесла… ради вашей встречи.

— Шампанское — эт-о хрошо, — заплетающимся языком сказал Федя. — Просто я опять заболел…

— Разденься, укройся одеялом и лежи.

— Наташа! — позвал Федя.

— Лежи, лежи, — раздался голос жены из ванной, — а я на кухне лягу…

«Ах ты, жисть-жистянка: и пожаловаться некому, и рассказать о своих бедах нельзя — конспирация…»

 

Окончание главки без номера

Та же луна освещала знакомую поляну. Желтоватый туман низко стелился над землей. Чернела избушка возле леса. Поодаль над слоем тумана возвышались, подобно монументам, две фигуры.

— Почему в рясе? — спрашивал военный.

— Нет сил больше, батюшка, отпустил бы ты меня…

— Отпустить, говоришь?.. Не в моих силах отпустить тебя. У нас не частная лавочка.

— Тогда убей, как обещал.

— Нет, брат-батюшка, теперь это не имеет смысла.

— Тогда я повешусь.

— Не повесишься: во-первых, грех это большой, а во-вторых, не дам я тебе повеситься.

— Отпустил бы ты меня…

— Ну, заладил. Не могу я тебя отпустить: пропадешь ты теперь без меня, я сейчас для тебя и царь, и Бог, и воинский начальник, и уж если ты мне станешь не нужен, то уже никому не нужен будешь.

— Отпусти, Христа ради.

— Не сегодня, не сегодня. Если уж ты так хочешь, надо подумать. Подожди немного.

— Нет сил, батюшка, ждать.

— Ну, опять за свое. Возвращайся домой и больше в рясе не приходи…

Фигура отца Никодима медленно тает в тумане. Военный некоторое время смотрит ему вслед, а затем скрывается в избушке…

Слышится звук мотора, и перед избушкой появляется машина с открытым верхом. Возле нее, словно возникнув из-под земли, оказывается военный.

— Где задержался? — спрашивает он у водителя.

— На переезде, — отвечает парень в восьмиклинке.

— Случилось что?

— Батюшка под поезд бросился.

— Не мог немного подождать, — говорит военный. — Поехали.

Автомобиль с военным и стажером исчезают с глаз так, как никогда в реальности не исчезают предметы, и Федя понимает, что это опять был сон, и просыпается.

Пробуждение, однако, не принесло ему облегчения. Сон, который он увидел, испугал его так, как пугает человека видение, значения которого он не понимает, но интуитивно догадывается, что с ним связано наступление событий, не сулящих ничего хорошего.

Он долго лежал в постели, соображая, что же изменилось, пока, наконец, не понял: он потерял уверенность в правоте того дела, которым занимался. Медленно подтачивалась скала его убеждений волнами общественного мнения, и сейчас он был похож на мужика, которого все убеждали в том, что он — свинья. Мужик еще не верит в то, что он свинья, но в том, что он человек, уже сомневается.

Все это не было бы так страшно, если бы касалось только его самого. Но он привлек к работе не один десяток людей, он был предан своему делу и привил эту преданность другим. И вот теперь в душу его закралось сомнение…

И сомнение это, даже если оно со временем будет опровергнуто, может привести к скверным последствиям. Он, как стрелок в цирке, ни на секунду не должен сомневаться, что попадет в яблоко, лежащее на голове партнера по номеру. Партнера, который ему доверился, понадеявшись на его уверенность и мастерство. Если такое сомнение появилось, лучше честно отложить в сторону пистолет или уж сказать партнеру, чтобы он не подставлял лоб под выстрел сомневающегося человека.

В семь с копейками Федя был на маршруте возле дома, носившего название «крейсер». Спичка небрежно торчала у него в зубах, когда он прошел мимо спешащего на работу Кондратьева.

Потом он позвонил Николаеву и тоном, не терпящим возражений, попросил вечерком сходить к кому-нибудь в гости. Николаев от такой наглости малость ошалел, но все же согласился.

В половине седьмого вечера Федя уже шел к «свечке». «Контрразведка» была на месте, но Федя не стал выбирать удобный момент для проникновения в дом, пошел напрямую — ему нечего было терять…

Та же тщательно убранная холостяцкая квартира зануды Николаева. Из-за этой занудливости от него когда-то ушла жена и разбежались друзья. Тот же диван, радио и даже чистое полотенце, предназначенное для «гигиенических нужд» Феди.

Федя уселся на диван и стал ждать.

Каждый опер постоянно ищет себе источники информации. Без них он слеп, как котенок в первый день рождения. Источники делятся на несколько категорий: от нейтральных, которые иной раз и не догадываются, что являются источниками, до таких ребят, как Кондратьев.

Таких, как Кондратьев, немного. Они штучный товар. Их долго ищут, потому что не каждый может выполнять эту неблагодарную работу. Ребят этих обучают разным штучкам-дрючкам, о которых мы говорить не будем, дабы не перейти ту грань, которая отделяет повествование от служебной инструкции. Иногда в результате этой работы получается классный специалист по выявлению и проверке лиц, изучаемых «как возможные разведчики других государств».

Иногда такого специалиста не получается, и причин к этому много: то ли опер был плохой психолог и переоценил качества будущего помощника, то ли не смог найти подход к хорошему парню и сделать его полезным для этого вида человеческой деятельности.

Когда-то таких ребят называли агентами. Но время шло, термин сей посчитали неблагозвучным и не отвечающим истинному назначению данного источника информации. В закрытой печати появились статьи о том, что суть названия «агент» в принадлежности его к враждебной среде, а поскольку такой среды в нашем обществе давно нет, то и название потеряло смысл. С того времени была сделана попытка назвать эти источники словом «помощник».

Слово это прижилось наполовину. Его чаще всего стали употреблять большие и маленькие оперативные начальники, поскольку положение обязывало их говорить языком инструкций и приказов. В среде оперов эта категория стала зваться по-разному. Наиболее неприхотливые и не отличающиеся большой фантазией звали их просто — людьми: человек сообщил, человек считает, надо с человеком посоветоваться… Те же, в ком работа еще не вытравила оперативную романтику, называли их каждый по-своему, но с непременной любовью или дружественностью.

Феде нравилось слово «апостол». Правда, тот же Надеин говорил, что апостол в большей степени посланник, а не последователь или приверженец. Но здесь Федя был упрям. Употребив его в шутку и прилепив к своему первому источнику, второму, третьему, четвертому, вскоре он уже не мог без него обойтись.

Кондратьев был у него двенадцатым.

Приехав в Каминск, Федя начал искать тех, кто мог бы помочь в работе на самых неблагополучных участках. Медленно, как песок сквозь сито, просеивал всех, кто имел хоть малейшее отношение к станции и «ящику». Ячейками того сита были: память, умение расположить к себе людей, разбираться в людях, разговаривать с людьми, оценивать поведение людей…

Далее следовал второй этап поиска: среди энного количества «приятных во всех отношениях молодых людей» определить с большой степенью вероятности того, кто мог бы выполнять деликатные поручения и при этом не поделиться полученной информацией даже с любовницей. А потом начиналась работа с самим кандидатом в апостолы.

Но еще до личного знакомства у всякого опера, если он действительно искал апостола, возникает чувство, что он нашел то, что искал. У Феди такое чувство либо не возникало вообще, либо возникало на последней стадии изучения кандидата. Так было и в тот раз. О будущем своем апостоле Федя знал все от его рождения до приезда в Каминск на работу, знал его друзей и соседей, отношение к нему на работе начальства и подчиненных, знал даже то, чего не знал никто в окружении молодой семьи, а именно, что будущий апостол не отец их единственного с женой ребенка. Это была семейная тайна, и то, как он ее хранил, подтверждало предположения Внучека: ему можно доверять, он никогда не расскажет о контактах с опером ни во время ссоры — жене, ни по пьянке — друзьям.

Чем больше работал Федя вокруг кандидата, тем ближе и роднее становился ему тот, и у Феди начало возникать чувство, знакомое всякому оперу, чувство родственной души, но души не простой — скрытной и спрятанной за завалами общественного мнения и различными комплексами, среди которых первое место занимал известный всем профессионалам «комплекс стукача». Психологи понимают под ним «совокупность представлений о том, что оказание помощи государственным органам на негласной основе является позорным, постыдным и всеми осуждается».

Комплекс этот, считает Федя, феномен чисто русского свойства. Им болели и болеют западники и славянофилы, красные и белые, демократы и консерваторы. У него глубокие, если не сказать глубочайшие корни, потому что произрастает он на благоприятнейшей почве русской, а шире — славянской души.

История России похожа на большие качели, где организующее и упорядочивающее начало борется с анархиствующим. Организующее начало представлялось государством, анархиствующее — негосударственными формами. Помогает тому или другому началу общественное сознание; оно периодически ослабляет одно начало в угоду другому, и качели набирают размах, соответствующий российским просторам.

Стоило государству потянуть качели в свою сторону, как общественное мнение тут же становилось на сторону противоположного начала, вспоминало о человеческих ценностях, всячески уничижало методы государственного управления обществом и в конце концов добивалось своего. Сила государства убывала, качели возвращались в состояние равновесия, но тут другая сила вытягивала их в обратную сторону, и начинались события, страшнее которых не придумаешь… Тогда снова вмешивалось общественное сознание, вспоминало о государстве, призывало государство вмешаться, навести порядок, так как «причиняется ущерб человеческим ценностям». В этот период, если и говорили в обществе о том, что государство — зло, то всегда упоминали, что это зло необходимое, обеспечивающее стабильность, безопасность и дающее надежду на будущее. С этого момента начинался крен в другую сторону, и так без конца…

Но, что самое парадоксальное, и в одной, и в другой крайних точках разлета этих качелей анархиствующее начало всегда высокомерно, а иногда и с презрением относилось к государственным чиновникам и тем, кто им каким-либо образом помогает.

Может быть, это происходило оттого, что государство в сознании россиянина всегда — зло, хотя и необходимое? Может, этому были другие причины, коренящиеся все в той же душе, необъятной, как сама Россия…

И вот настал день, когда Федя сделал будущему апостолу предложение, от которого тот покраснел так, как когда-то сам Федя после аналогичного предложения со стороны Данилова.

Будущего апостола возмутило предложение Феди, однако сам Федя пропустил мимо ушей эмоции собеседника. В душе он даже был рад такой реакции, значило это, что он хорошо изучил и знал кандидата. Все шло как надо, и Федя был спокоен, как бывает спокоен шулер, знающий не только свои козыри, но и карты противника, а также карты, лежащие в колоде, — причем все, от первой до последней, а с таким преимуществом невозможно не выиграть.

— Так вы считаете, — сказал он тогда Кондратьеву, который, разумеется, еще не был Кондратьевым, — что выявлять противника должны только профессионалы?

— Нет, — ответил будущий Кондратьев, — но то, что делает сейчас КГБ… та сеть, которую он создал, не соответствует потребностям сегодняшнего дня (здесь он цитировал центральные газеты).

— Эта сеть, — сказал Федя, — существует в воспаленном сознании нескольких журналистов. Нет такой сети, поскольку выполнять работу по поиску агентуры противника могут далеко не все, как не все могут ходить по канату, а раз не могут, но не стоит брать их в канатоходцы.

— Но газеты… — начал было будущий апостол.

— Мы противостоим профессионалам, — сказал Федя, — и поэтому газетчики считают, что для этого нужна огромная сеть. На самом деле все наоборот: чем больше сеть, тем больше вероятность провала, ее труднее скрыть, ею труднее управлять, возрастает возможность расшифровки отдельных акций.

— Акций, — повторил тогда Федин собеседник, — слово-то какое…

— Слово как слово, — не дал ему уйти в сторону Федя, — не лучше и не хуже других. Итак, вернемся к нашим баранам… Наша работа — профессиональное противодействие противнику.

— Противнику?

— Да, противнику, — жестко ответил Федя, — противнику, потому что бывают дружественные государства, но не бывает дружественных разведок… Дружеские отношения государств не означают, что они раскрывают перед другими свои тайны.

— Да разве я против, но мне кажется, что все эти игры в шпионов — в прошлом, а сейчас каждый сознательный гражданин, если столкнется с чем-нибудь подозрительным, обязан сообщить в органы.

— Нет, — отрезал Федя, — дело не в сознательности или несознательности. Любой гражданин может сообщить о том, что сосед гонит по ночам самогон. А с профессионалами так не пройдет. Для работы против профессионалов людей нужно специально готовить. И вы сами понимаете, что в этой работе мы используем таких людей, как вы.

— Но я же ничего не сделал.

— Еще одно заблуждение, и тоже идущее от газетчиков. Это они говорят, что органы привлекают к сотрудничеству тех, кто чем-либо себя скомпрометировал. Типичное мещанское заблуждение, вытекающее из рассуждения: сотрудничает — значит, рыльце у него в пушку, и никому и в голову не придет, что люди чаще всего работают за идею.

— Но мне стыдно за…

— И это заблуждение, — угадал ход его мыслей Федя, поскольку это были карты из колоды, которую он знал как свои пять пальцев. — Может быть, во времена Христа так и было, но в наше демократическое время все делается бесплатно.

— Ну, если речь идет о том, чтобы помогать контрразведке…

«Эх, парень, — подумал тогда Федя, — ты действительно будешь работать на контрразведку, только саму контрразведку иногда используют не по назначению: то в качестве топора для ремонта наручных часов, то в качестве маленькой отвертки для заколачивания шпальных костылей».

На том их первый разговор и закончился.

Федя дал будущему Кондратьеву переболеть предложением один на одни с собой. Рисковал ли он? Конечно, но риск был не велик. В той беседе он почувствовал главное: будущий апостол по взглядам на жизнь есть Внучек до работы в органах. И тот, и другой, как два камертона, были настроены на один звук. Как когда-то Данилов убедил Федю доводом: если не ты, то кто? — так и Федя доказал будущему апостолу, что, кроме него, никто не справится с этим делом.

После этой беседы Федя еще раз понял, почему он тогда согласился с примитивными в сущности доводами Данилова и почему с ним согласился будущий Кондратьев, хотя аргументы Феди были не менее стандартны и примитивны. Каждый учитель ищет себе последователей, но на его предложения откликаются и идут за ним только те, кто верит в него, а еще точнее, кто внутренне похож на него.

Федя не был новичком в приобретении помощников, но тогда почувствовал удовлетворение. Он мысленно выстроил в ряд всех своих апостолов и удивился, их было ровное число — двенадцать. Самые разные люди, все они были чем-то похожи на Федю, но более всех был близок к нему теперешний кандидат.

Уже тогда Федя почувствовал некоторую ревность оттого, что когда-нибудь с его апостолом будет работать кто-то другой. Но и в самом дурном сне не могло ему присниться, что с Кондратьевым будет работать Дробин.

На следующей встрече, однако, случилось непредвиденное. Апостол, которого Федя уже считал своим, вдруг отказался.

— Я все продумал, — сказал он, — меня не устраивают эти игры. Только вчера по телевизору показывали одного такого, он корреспонденту рассказывал, что его тоже вербовали в контрразведку, а заниматься ему пришлось…

Это было что-то новое, в колоде Фединых козырей не было карты, чтобы бить этот довод сопротивляющегося апостола, и Федя немного растерялся. Однако растерянность продолжалась недолго.

— В основу наших отношений мы положим один принцип: морально все, что идет на пользу человеку и обществу. Если это вас устраивает, мы работаем, нет — расходимся и будем считать прошлую беседу глупой шуткой.

— Да я, в принципе, согласен, — сдал назад будущий Кондратьев, — но в газетах писали, что сотрудники КГБ сначала предлагают ловить шпионов, а потом следить за инакомыслящими…

— Об этом вы можете не беспокоиться, единственное, чем нам придется заниматься, не относящееся к контрразведке прямо, — предотвращение ЧП… Этого мы с вами обойти не сможем, это соответствует нашему моральному принципу. И без КГБ, который сейчас все так радостно хают, у нас было бы три чернобыля и десять арзамасов.

Уже потом Кондратьев признался, что убедил его этот последний довод.

Кондратьев появился через час. Было видно, что он недоволен вызовом, видимо, планировал на вечер что-то свое.

— Не беспокойся, — сказал Федя, нарушив святое правило не говорить апостолам «ты», — мы все решим быстро… Как твое продвижение по службе?

Попасть в цель точнее, чтобы снять его недовольство, было нельзя. Кондратьев даже засветился внутренне.

— Уже есть приказ о назначении меня и. о. главного инженера.

— Ну прекрасно… Я к тому, что и. о. — это то же самое, что и главный. Тебе не отвертеться от этой должности, так?

— Так, — ответил Кондратьев и улыбнулся, как улыбаются чему-нибудь приятному.

— Вот, — продолжал Федя, — я посоветовался с руководством и решил, что две такие нагрузки — это слишком. Государство удовлетворится, если ты будешь гореть на одной работе.

— Той, на которой мне платят? — съехидничал Кондратьев.

— Да, — сказал Федя, пропустив ехидство мимо ушей. — Как мое предложение?

— Я не совсем понял, — ответил Кондратьев.

— Чтобы было понятней…. Кондратьев с этого дня перестанет существовать, и даже больше, мы сделаем так, что его вроде как не существовало вообще.

— Это такая практика?

— Почти.

— Ага, значит, есть в этом…

— Есть, есть, — удивился Федя сообразительности апостола. — Но это не ваши проблемы.

— А если?..

— Если, то тебе придется сказать, что ты слышишь о Внучеке первый раз, ну, а если будут с пристрастием спрашивать, то скажи: действительно подходил ко мне какой-то хрен в стакане, что-то предлагал, но мы с ним не нашли общего языка. Слово в слово и ничего больше. Понятно?

— Понятно.

«Ничего тебе не понятно», — с некоторой горечью подумал Федя и вдруг представил себя Христом, уговаривающим самого близкого ученика Иуду выдать его, чтобы он смог выполнить свою миссию на земле. Иуда соглашается с учителем, говорит, что ему все понятно, хотя вряд ли он может что-нибудь понять, не дано ему этого.

— На этом вступительная часть нашей встречи заканчивается, — произнес с кривой ухмылкой Федя, — и начинается официальная. От имени государства я благодарю вас за содействие и совместную работу… — Федя пожал бывшему Кондратьеву руку. — А теперь неофициальная часть, самая приятная. — И, как фокусник из мешка, вытащил из сумки бутылку с шампанским.

Через полчаса они прощались.

— Спасибо за все, — говорил опьяневший бывший Кондратьев. — Я вам многим обязан, я жизнь вроде как с изнанки увидел…

— Да-да, — отвечал Федя, тоже опьяневший.

Проводив гостя, Федя подошел к окну и со сложным чувством смотрел, как уходит его бывший апостол и как проделывает свою каждодневную работу «контрразведка». Но что теперь Кондратьеву контрразведка? Кондратьева нет, Кондратьев приказал долго жить, а что с мертвецов возьмешь, они, как известно, сраму не имут. А вот живые… Да кому есть дело до живых?..

Внучек обратил внимание, что экс-Кондратьев идет мощно, уверенно, как корабль, поймавший в паруса попутный ветер. Его, похоже, вовсе не тяготит то, чем он занимался с Федей, и Федя порадовался за своего апостола и за себя тоже. Это он помог выставить его паруса так, что тот сразу лег на нужный галс.

Федя вспомнил, как гость говорил:

— Раз я перестал быть Кондратьевым, то мне можно будет здороваться с вами на улице?

— Конечно, — ответил Федя, — мне это будет приятно.

— И мне, и мне, — говорил захмелевший не от вина апостол.

— Вот так собак стригут, — произнес Федя вслух начало любимой поговорки Хуснутдинова, бросил на стол ключ Николаева и пошел к выходу. Захлопнув дверь, он спокойно отдал себя на обозрение «контрразведке», смолкнувшей при его появлении, и направился домой. Надо было обдумать, как «технично» доложить о случившемся Карнаухову, а доложить об этом он решил послезавтра.

 

10

О-о, что было, когда Федя сообщил шефу обо всем. Того чуть кондрашка не хватила. От волнения он назвал Внучека Степаном Федоровичем, тут же стал звонить в управление, чтобы сообщить о случившемся. При этом он просил Федю оставить их одних. Кто был тот второй, с которым нужно было оставить шефа, Федя не знал.

Потом Внучек писал объяснительную, а шеф, опять выпроводив его из кабинета, читал ее управленцам по телефону.

Спустя час, несмотря на то что шеф ничего и никому прямо не сказал, о случившемся знали и Байметова, и водитель… Водитель с любопытством посматривал на Федю, Байметова же делала это с легкой укоризной, так, будто от Фединого поступка для нее могли наступить неблагоприятные последствия.

Вскоре шеф вызвал Федю и сказал, что распоряжением замначуправления он до окончания расследования отстраняется от исполнения служебных обязанностей. Шеф тут же попросил его взять из сейфа личные вещи и передать ключ ему.

Все это не оскорбило Федю, поступок, который он совершил, требовал именно такой реакции, и он только позлорадствовал, что служебное расследование вряд ли найдет что-либо представляющее интерес: вчерашний день не прошел даром.

Сдав ключи, Федя вышел на улицу и направился в центр города. Впервые за все годы жизни в Каминске он никуда не спешил. Все это время он только и делал, что собирал, анализировал и оценивал информацию, исполнял запросы: искал золото в реке, где не было золота. Но он продолжал искать его честно, чтобы в других реках и в большом водоеме, куда все реки впадают, точно знали, что у него ничего нет.

Он уселся на искореженной лавочке, которую каминские хулиганы постоянно переворачивали по ночам, а утром, поскольку она находилась перед фасадом Горисполкома, сотрудники комхоза возвращали ее, по выражению Сысько, в первобытное состояние.

«Что меня ждет? — думал Федя. — Грех, конечно, велик, но я ведь не Родине изменил… Ну, дадут выговор, может быть, служебное несоответствие… Не могут же так запросто зарубить опера, который споткнулся первый раз. Все должно обойтись… И то, что приедет расследовать случившееся, скорее всего, Серега, ему на руку. Надеин должен его понять… А от того, как он представит все в управлении, многое зависит…»

Ему захотелось побродить по городу просто так, и он направился по тротуару вдоль главной улицы. Однако прогулки не получалось: его неспешный минорный шаг не сочетался с остервенелой гонкой чем-то озабоченных и даже озлобленных прохожих.

— Мишка! — кричала растрепанная женщина в старом цветастом халате, выглядывая из ворот двухэтажного дома. — Только появись, стервец, я тебя… Марш домой…

Означенный Мишка — наголо остриженный пацан лет десяти — вовсе не собирался выполнять это требование. Он шел впереди Внучека, изредка оглядываясь, видимо, опасаясь, что женщина может его догнать. Мишка, как догадался Федя, шел в сторону городского пляжа. Федя пошел вслед за ним. Он представил себе, как сядет на корягу у воды и будет смотреть, как плещутся в холодной майской воде бесстрашные каминские мальчишки.

У реки мечта посидеть на коряге вдребезги разбилась о то, что он увидел.

Посередине пляжа — полосы песка метров сорок в длину и десять и ширину — пировала компания. Человек двенадцать. Над ней висело некое облако из мата, криков и сигаретного дыма. Рядом валялись бутылки, чья-то одежда и костыли… Вездесущие мальчишки, к которым примкнул небезызвестный Мишка, стояли вокруг компании и с восхищением смотрели на пляжную вакханалию.

— Не вяжись к ней, падла, — кричал какой-то пьяный парень такому же пьяному и таскал его за грудки.

— Ты-ы! — орала девица в купальнике и в юбке, — спорим, искупаюсь голая, спорим…

— Тебе баба нужна, баба? — вопрошал один из сидящих на песке.

— Нет, — ответил ему мужской бас и пояснил в непечатных выражениях, кто ему нужен.

Федя повернул назад. Вот она, жизнь, а ты пашешь день и ночь, ловить несуществующих шпионов, ЧП расследуешь, нейтрализуешь негативные процессы, точнее, считаешь, что нейтрализуешь… И-эх…

К его удивлению, Наталья была дома. Она перекладывала что-то в шкафу на кухне.

— Ты занялась хозяйством? — оторопел он.

— Угу, — ответила Наталья. — Ну, рассказывай, что ты там натворил… Зава говорит, что тебя запросто за эту махинацию могут с работы вышибить.

— Со службы, — механически поправил он и подумал: «Вот она конспирация, ведь никто, кроме шефа, не знал».

Тут в Феде проснулся опер, и он спросил:

— За это, что ли?

— За это, за это, — сказала Наталья, — а за что еще…

Не получилось: Наталья либо не знает всего, либо не хочет раскрываться.

— Так что там за махинация? — забросил он удочку еще раз. — А то столько махинаций в день проворачиваешь, сразу не вспомнишь.

— Не прикидывайся дурачком, я имею в виду приписки.

— Какие приписки?

— Приписки в показателях работы.

— Каких показателях?

— Таких, за которые вам деньги платят… Весь город об этом говорит.

— Ну, а тебе-то, наверное, Зава сказала. — Федя начал злиться.

— Оставь в покое Заву.

— Дура! — взорвался Федя.

— Кто дура?

— Зава — дура, и ты вместе с ней, раз слушаешь ее.

— Сам ты дурак! — взвилась Наталья. — Да Зава всего вашего Каминского КГБ стоит.

— Это точно… Зава сама как КГБ. Как она ловко тебя к себе переманила, любой опер позавидует такой комбинации. Надо же — ей понадобился специалист в торговле. Да она сделала это, чтобы при случае я мог тебя прикрыть, а заодно и ее… Она тебя и Шуше подсунула.

Последние слова вырвались у него помимо воли. Но Наталья не стала оправдываться, а, захлопнув дверцу шкафа, ушла из кухни.

Федя уселся на табурет, но пробыть долго одному ему не пришлось.

— Слушай, — сказала возвратившаяся Наталья, — а куда девалась бутылка шампанского?

— Я выпил, — ответил Федя.

— А как же Надеин?

— А никак.

— Первая стадия, — сказала Наталья и покрутила пальцем у виска.

— Последняя, — ответил Федя.

— Знаешь, — сказала она, — я устала от такой жизни, от тебя, от твоей работы, от твоих выходок… Можешь подавать заявление о разводе.

— Почему я? — вырвалось у Феди.

— По кочану… Стыдно тебе будет, если это сделаю я.

А может быть, Наталья права? Она выросла в семье, где все человечество делилось на простых людей и начальство. Простые люди — работают, начальство — руководит ими и «имеет все». Отсюда, чтобы выбиться в люди, дочери нужно выйти замуж за начальника. И в этом никто не видел ничего зазорного и постыдного — устраивается человек, да и только… Вот и Натка пыталась устроиться и притащилась в общежитие политеха к чилийцам. А тут подвернулся защитник нравственности — Федя и начистил пятак Наткиному хахалю, собиравшемуся увезти Натку в Латинскую Америку. Так они познакомились. И Натка привязалась к нему: будущий инженер, значит, в скором времени — начальник. И она ждала, пока он станет начальником, и потому терпела и общагу, и его работу на заводе и в управе, и поехала с ним в Каминск, надеясь, что все в скором времени изменится… Но не судьба, и теперь она окончательно поняла, что не на ту лошадку поставила…

Встречать Надеина на станцию поехал сам шеф. По приезде в отделение они заперлись в Федином кабинете и о чем-то говорили. Потом пригласили его.

Федя открыл дверь и вошел, не зная, как себя вести. Но все стало на свои места, когда Надеин холодно ему кивнул, а шеф заспешил сообщить, что инспектор приехал только с целью расследования факта «грубого нарушения своих обязанностей Внучеком». У шефа всегда было скверно с правовыми формулировками: как можно нарушить свои обязанности?

— А теперь, — сказал Карнаухов, — инспектор хочет посмотреть ваши дела.

— Ничем не могу помочь, — сказал Федя и не стал продолжать.

У шефа, который очень волновался, округлились глаза, он не знал, как ему поступить.

— Почему? — выручил его Надеин.

— Вот уже неделю я не имею возможности попасть к себе в сейф.

— Да? — удивился Надеин.

— Распоряжение Балдахинова, — пояснил шеф.

— Тогда чего же мы ждем от него?

— Замотался совсем, — сказал шеф и пошел открывать свой сейф. — Такое происшествие… впервые за мою оперативную практику…

Дела Внучека Надеин смотрел недолго, из чего Федя сделал вывод, что Серега смотрел не все, а только то, что могло касаться Кондратьева. После этого инспектор заглянул на пяток минут к шефу, вновь вернулся, плотно прикрыл дверь, добавил громкость у радио и сказал:

— Что ты наделал?

— A-а, — махнул рукой Федя.

— А-а, — передразнил его Серега. — Садись, поговорим… Я прочитал твою объяснительную, посмотрел документы и пришел к выводу, что отсутствуют как раз те, которые могут подтвердить твою липу с помощником… На первый взгляд это абсурд: зачем тебе их уничтожать, если ты сам сообщил об этом начальнику и ничего не скрываешь… Но это только на первый взгляд. Я помню, что ты всегда был романтиком и всегда идеализировал и людей, и ситуацию. Но все это было бы полбеды, если бы ты не пытался обратить в свою веру других, с твоей контактностью это совсем не трудно. А когда ты убедил людей и они стали твоими единомышленниками, вдруг выясняется, что твои взгляды не соответствуют реалиям жизни… Вот так, Федя, жизнь течет по своим законам, они на придуманные тобой не похожи. И в этой жизни на коне тот, кто понимает это или уже не понимает, но шкурой чувствует… Почувствовал человек, что река меняет русло, — поплывет дальше, нет — будет выброшен на берег или на мели останется, в лучшем случае… Я, в отличие от Балдахинова и Карнаухова, знаю тебя хорошо. Ты не способен на такую липу, во-первых, потому что эта липа тебе не нужна, во-вторых, потому что тебе нет необходимости липовать, так как ты без труда мог приобрести и Кондратьева, и еще кого-нибудь: у тебя чутье на помощников, этого никто не отрицает, не отрицал, во всяком случае, до сегодняшнего дня. Значит — все проще, ты таким идиотским способом решил прикрыть своего источника, хорошего парня, которого ты купил на разговоры о патриотизме, справедливости, защите Родины и всего человечества. Ты вообразил себя маленьким принцем Экзюпери, который считал себя в ответе за всех, кого приручил… Ты понял, что парень с фамилией Кондратьев взвыл бы, столкнувшись с Дробиным, открыл бы для себя, что в КГБ не одни романтики, как Внучек, но и такие хваты, как Дробин… А Дробин, в отличие от тебя, как раз тот человек, который чувствует, что русло реки меняется. Он всегда будет на плаву… Сойдут наши руководители с ума, потребует общественность раскрыть агентуру и начать жизнь сначала — он глазом не моргнет и первый это сделает, не подумав даже, что все это только политика, заложниками которой станут эти люди, и не больше… Так?

— Так, — ответил Федя и покосился на дверь: ему показалось, что пол чуть-чуть прогнулся. — Но я, разумеется, не скажу этого в управлении.

— Конечно, потому что ты уничтожил как раз те документы, которые подтверждают, что Кондратьев существовал. Отсюда вывод: ты не хотел передавать источника, а так как без веских причин это невозможно, то пошел самым идиотским путем из всех, что можно придумать: написал объяснительную, якобы отчитался о приобретении источника, а на самом деле приобрести его не смог и продолжал гнать липу, выдавая информацию, полученную у других, за информацию липового Кондратьева.

— Да тебе бы в КГБ работать, — криво улыбнулся Федя, — на три метра под землю видишь…

— А я там и работаю, — не приняв улыбки, ответил Надеин, — и хотел бы, чтобы и ты там работал, а то останутся там такие, как Дробин…

Помолчали.

— Мне в этой щемящей душу истории не совсем понятно одно, — продолжил Надеин, — только ли для того, чтобы не свести его с Дробиным, ты вывел своего апостола из игры?

— Нет, Серега, — ответил Федя, и от внимания его не ускользнуло, что Надеин слегка поморщился от такой вольности, — не только… Времена пошли для моего разумения мало понятные. Идет травля органов, того и гляди какой-нибудь ярый общественный деятель предложит начать жизнь сначала. Как мне людям в глаза потом смотреть? А парень этот далеко пойдет и, я надеюсь, принесет пользу и людям, и Родине, о которой все поумневшие говорят сейчас не иначе, как в ироническом тоне.

— Дай Бог, чтобы так и было, — сказал Надеин, — только я не верю, чтобы он смог по достоинству оценить твой поступок.

— А он о нем и не знает.

— Это на тебя похоже, ты, наверное, целую комбинацию прокрутил?

— Да, — ответил Федя.

— Я тоже это понял и поэтому встречаться с тем, кого ты выдавал за Кондратьева, не буду…

— И правильно, там все шито-крыто… А знаешь, Серега, — начал Внучек, — демократы…

— Федя, — перебил его Надеин, — тебе тридцать пять, а ты веришь в то, что мир делится на демократов и консерваторов. Мир — это люди, и этим все сказано. Они если и делятся, то на ловких людей и неловких. Ловкие всегда наверху, на теплых местах, на то они и ловкие… Но ловких людей много, а теплых мест мало, и одни ловкие пытаются потеснить других. Лучше всего это получается, когда общество находится в трудной ситуации, в кризисе, например… Тогда просто ловкие объявляют ловких, занимающих теплые места, не справляющимися со своими обязанностями, а отсюда вывод — они должны уступить место другим. Ловкие на должностях сопротивляются, но они обречены, поскольку те, что рвутся на их места, не отягощены их ошибками, с ними не связывают тот же кризис. Итак, одни ловкие, вытеснив других, пришли к власти. Они имеют некоторое время, чтобы взять свое от своего положения. Если этот период совпадает с еще не совсем понятными социальными процессами и положение общества улучшится, то ловкие люди, пришедшие к власти, еще долго будут находиться наверху и считаться благодетелями нации и народов. Если же этого не произойдет — их сменят другие ловкие. Они под тем же знаменем обеспечения всеобщего блага вытеснят первых, и так будет продолжаться без конца, причем, если внимательно посмотреть, то это одни и те же люди. Им все равно, какая система, какой строй и какой флаг над ними…

— Кто же относится к ловким? Все, кто наверху?

— Не обязательно… К ловким людям относятся и твой нынешний шеф, и Дробин, и Балдахинов, и даже, мне почему-то кажется, интуиция у меня оперативная, — твой Кондратьев. А к неловким — ты.

— А ты циник, Серега.

— А ты ждешь, что я в ответ на это назову тебя идеалистом? Не надейся: ты — идиот, никто не оценит того, что ты сделал, никто не поймет и не посочувствует той цене, которую ты заплатишь. Так ради чего?

— А черт его знает, — сказал Внучек, — вожжа под хвост попала.

— Эх, Федька, Федька, в этой истории ты единственный крайний… Я тебе не подмога, твой шеф тоже. Ему от тебя одни неприятности. Его хорошенько взгреют за отсутствие контроля за подчиненными, и он будет все валить на тебя: каждый умирает в одиночку. На Балдахинова и его понимание тоже рассчитывать не приходится: ему сейчас как раз нужны люди, на примере которых он мог бы показать очищение аппарата от консервативных элементов, сдерживающих поступательное движение перестройки. Единственный человек, который тебе может помочь, — это Батранин. Он прошел путь от опера до начальника управления и кое-что понимает. Ему нужно будет сказать, что все получилось по молодости и глупости, мол, попал в такую мясорубку: полтора года один на два участка, замотался и липанул, дальше больше, а потом решил честно во всем признаться. Так можешь отделаться служебным несоответствием, а иначе… иначе последствия могут быть самыми печальными.

— Слушай, Серега, — сказал невпопад Федя, — а к каким людям ты относишь себя?

— Себя? — немного помедлив, ответил Надеин. — К менее ловким.

— Что ты, Серега, по-моему, ты ловкач каких мало…

— Нет, — ответил Надеин, — я действительно ловок, но в нужный момент, когда, кроме ловкости, нужна еще и решительность, чтобы наступить на череп ближнему, меня не хватает. Потому и сейчас я не скажу в управлении, что твоя липа вовсе не липа. А ведь будь я действительно ловким человеком, я бы не преминул использовать это и кое-какие дивиденды получил бы… Так?

— Так.

— Помнишь Луконина? — спросил Надеин.

— Кто ж его не помнит? — ответил Федя.

Луконин был их преподом. На курсах он читал «историю органов», был любим курсантами и имел «псевдоним» — «отец русской конспирации». Он был набит казусами из жизни органов и частенько выдавал афоризмы, которые такие старательные курсанты, как Внучек, записывали в свои учебные тетради. Афоризмы никогда не повторялись дважды, за исключением одного. Его Луконин в различных вариантах произносил довольно часто, и потому его запоминали все или почти все.

Высокий, седой, в полковничьем кителе Луконин, стоя за кафедрой, говорил:

— Вы заключили брачный договор с очень капризной дамой по имени Безопасность. Дама эта, как и все дамы, не любит, чтобы ей изменяли. Она может простить мелкие грешки, присущие мужчинам вообще и мужчинам-операм в частности, но никогда не простит вам измены… Вы должны принадлежать только ей.

— Я о капризной даме… — сказал Надеин.

— И я о ней, — ответил Внучек.

Скрип пола за дверью не дал Надеину продолжить мысль, он посмотрел на дверь, добавил голоса и закончил:

— Все это я согласую с вашим руководством и доложу по команде… Случай из ряда вон…

— Случай из ряда вон, — сказал Надеин начальнику отделения и уловил в его глазах маленькую искорку радости: так радуется ребенок знакомому, а значит, не опасному для него предмету, из чего Надеин сделал вывод — под дверью кабинета Внучека стоял Карнаухов. — Из ряда вон, но не смертельный… Если он как работник нужен вам, и это его первый проступок, в котором он чистосердечно раскаялся, и вы его поддержите, я доложу об этом в управлении.

Шеф, однако, не был готов принять решение самостоятельно. Он немного помедлил, надеясь, что инспектор раскроет мнение начальства, но Надеин молчал, и тогда шеф сказал то, что и должен был сказать шеф, узнав о неблаговидном поступке подчиненного:

— Нет, после случившегося мне с ним не сработаться.

— А с Дробиным? — вырвалось у Надеина.

— С Дробиным? Дробина посылает руководство управления, значит, оно ему доверяет, а я доверяю руководству.

Шеф помолчал немного и, так как Надеин ничего не сказал, решил как-то аргументировать свой ответ:

— А потом у него не все дома.

— У Дробина? — будто не поняв, переспросил Надеин.

— У Внучека.

— Почему?

— Видите ли, он очень много работает… Если б это было в разведке, то я мог бы совершенно точно сказать, что он работает на противника: сейчас все разоблачения говорят о том, что предатели были хорошими работниками.

— Но у него другая причина, — перебил этот бред Надеин. — Он был один на два участка.

— Так-то оно так, но все же есть что-то в нем ненормальное. С женой нелады.

— Ох, уж эти жены, — сказал Надеин, а шеф, видя, что инспектор не клюнул на эту информацию, пошарил в голове еще и вспомнил:

— Да… тут у нас ЧП было: лифт на трубе оборвался с рабочими. Так он мне говорил, что на происшествие ехал вместе с трупами…

— Как? — удивился Надеин.

— А так, — ответил шеф, радуясь, что наконец заинтересовал инспектора. — Он вроде из дому вышел… ночь была, автобусы не ходят, и вдруг один появляется… Он сел в него и видит: там трупы тех, кто разбился на трубе.

— Их что, — переспросил Надеин, не знающий города, — везли на автобусе в морг?

— Нет, — сказал шеф, — в том-то и дело, что они были живые.

— Не понял.

— Как бы вам это объяснить? — заметался шеф, опасаясь, что у инспектора может возникнуть мнение, что не все дома у него, а не у Внучека. — Ну, это будущие трупы, что ли…

— А-а, — сказал Надеин, — понятно. И что же было там, в автобусе?

— А ничего не было… Ехали полчаса до станции, а потом они исчезли.

— А он с ними разговаривал?

— Да, — обрадовался шеф такой подсказке, — в том-то и дело, что разговаривал. Они даже поссорились…

— Ну тогда все ясно… Вообще-то Внучеку палец в рот класть не надо: он иногда и начальство разыграть может.

— Вы считаете?

— Да-а, — сказал Надеин, — он на курсах был чем-то вроде штатного затейника и не такие розыгрыши устраивал.

— А я не знал, — скис шеф. — И все же он какой-то ненормальный, с ним очень трудно работать.

— Как же трудно, если он два участка обеспечивал?

— После случившегося я сомневаюсь, что он их обеспечивал.

— Ну ладно, — покровительственно произнес Надеин, — вы только никому не говорите, что он ненормальный потому, что-де много работает, а то, не приведи Господь, в управе узнают, разговоров не оберешься… — И чтобы подкрепить сказанное, Надеин поведал шефу историю об одном замполите, которого опрашивал психиатр, лечивший его подчиненного. На вопрос психиатра, не замечал ли он странностей в поведении больного, тот ответил: «Как же, замечал, он много читает». — Так вот, бедного замполита потом на всех совещаниях вспоминали.

— Все понял, все понял, — засуетился шеф и поднял вверх руки. — Молчу как рыба…

Попрощаться с Внучеком Серега не зашел. Федя видел, как он вышел во двор к машине, за ним, как бы на отлете, семенил шеф. Потом шеф спохватился, сбегал в отделение и принес из холодильника сверток.

«Мяско», — догадался Внучек.

 

11

Было уже начало июня, когда Федю наконец вызвали в управление.

— Распоряжение Балдахинова, — сказал шеф.

Федя позвонил в Н-ск.

— Батранин на месте, — сообщил ему Надеин. — Пока на месте, во всяком случае…

Вечером Внучек уже сидел в вагоне скорого поезда, идущего в Н-ск, и смотрел на удаляющуюся трубу Каминской ТЭЦ — последний, может быть, этап его работы на трудном и скользком поприще.

Он попытался сделать прогноз событий завтрашнего дня, но мысли никак не хотели бежать быстрее поезда, они все время возвращались в прошлое. Вот он дерется с чилийцами, защищая похожую на воробья девчонку в мини-юбке и не то в кофточке, не то в майке… Вот эта девчонка — его жена… Вот они живут в заводской общаге… Вот едут к Каминск…

Каминск, Каминск… Сколько надежд было связано с тобой!..

Потом он вспомнил, как ехал на происшествие с парнями в брезентовых робах, вспомнил Семена Толстых, спустившегося с трубы и мокрого от пота. Кондратьева, хмельного от благодарности: как же, увидел оборотную сторону жизни… Вспомнил круглые глаза шефа, когда тот услышал, что Кондратьева на самом деле не существует… Надеина, говорившего: и я бы хотел, чтобы ты там работал. И тут все стало на свои места. Он понял, что ему надо сделать… Он поступит так, как советовал ему Надеин: сначала поговорит с Балдахиновым, а потом попросится на прием к Батранину…

С такими мыслями и заснул.

В девять ноль-ноль следующего дня он уже сидел перед дверями кабинеты Балдахинова.

Серафим Петрович Балдахинов — кличка в миру Фима — пришел работать в управление, когда Внучека зачисляли на службу.

Как бывший партийный работник, он не знал оперативной работы, но знал, как руководить операми, и тут же поинтересовался:

— Почему в органы берут человека с «чехословацкой» фамилией?

Серафим Петрович в свое время посетил это дружественное социалистическое государство туристом, и поэтому считал себя знатоком и Чехословакии, и «чехословаков».

Кадровики объяснили, что Внучек — русский, что его фамилия русская, образованная от слова «внук» при помощи суффикса «ек», который в русском языке придает словам уменьшительно-ласкательное значение.

«Ласкательное? — сказал тогда Балдахинов. — Ну, раз так, пусть служит…»

С приходом Баддахинова атмосфера в управлении изменилась. Это Фиме управа обязана образованием замкнутых кланов начальников больших, начальников средних, начальников маленьких и — всех остальных. Это он завел себе любимчиков из числа управленческих подхалимов и с их помощью зажимал тех, кто не выказывал ему должного почтения.

Поскольку с первого дня работы он бесцеремонно влезал в свои и не свои дела, давал рекомендации сотрудникам, то его фамилию стали произносить с ударением на втором слоге и с некоторой паузой между вторым и третьим — Балдахинов…

Узнав об этом, новый зам взъярился и заявил, что уволит всех, кто будет дискредитировать руководство управления. В управе в большинстве своем работали ребята неглупые, и почти все тут же прекратили коверкать фамилию зама, все, кроме одного юморного мужика из ОТО Чусовского, который продолжал произносить ее так, как она больше соответствовала действительности.

Закончилась эта игра тем, что с подачи подхалимов Фима начал невидимую глазу работу, которая через год убедила всех, что Чусовский никудышный работник и хреновый человек и что призыв его на службу был огромной ошибкой старых кадровиков. Таким образом, афоризм «кадры решают все» при Балдахинове приобрел новое звучание и смысл: «в кадрах решают все».

«Все утрясется, — думал Федя, открывая массивную дверь замовского кабинета, — мало ли липы, нет-нет да и выявляется у сотрудников… Вся система работы опера устарела…»

Посередине кабинета Баддахинова стоял грузный стол из светлого дерева, с приставкой. Возле приставки располагались два стула. Еще десятка полтора стульев выстроились в каре вдоль стен. На правой стороне стола размещались четыре телефонных аппарата, один из которых был с гербом СССР, на левой — лежала кожаная папка с металлическими буквами «К докладу» («К закладу» — именовали ее управленческие острословы). Посередине, между аппаратами и папкой возвышался сам Балдахинов — сорокапятилетний мужик с лицом человека, не знающего ошибок.

Зам не усадил его на один из стульев возле стола, куда усаживал коллег для бесед, из чего Федя понял, что он уже к коллегам не относится.

— Вы плохо выглядите, — начал разговор Балдахинов. — Может быть, вам нездоровится?

— Нет, — ответил Федя, — я здоров.

— Инспектор доложил мне о том, что у вас произошло… Я читал вашу объяснительную. Меня интересует только одно… Может быть, вам все-таки нездоровится? — еще раз закинул удочку зам. — Может, вам полежать в госпитале?.. Я понимаю… два участка… один… большая психическая нагрузка… так и завернуться недолго…

— Я здоров, — не принял наживку Федя.

— Вы согласны с теми выводами, что сделали инспектора?

— Да.

Зазвонил телефон. Зам безошибочно выбрал тот, который звонил, долго говорим с кем-то, потом куда-то перезвонил и стал кого-то распекать, затем взглянул на Внучека, некоторое время соображал, что тут делает сотрудник периферийного аппарата, а потом снял трубку внутреннего и пригласил Надеина.

— Претензии к лицу, проводившему служебное расследование? — спросил он у Феди, когда появился Надеин. Балдахинов и здесь был верен себе, направив последнее негодование Феди не на себя, а на инспектора.

— Нет претензий, — ответил Федя.

— Вопросы к нам?

— Я увол?.. — спросил Федя, проглотив от волнения окончание слова.

— Да, — сказал зам.

— Я хотел бы попасть на прием к Батранину, — произнес Федя и невольно посмотрел на Надеина. Однако Серега не ответил на его взгляд. Он, как хорошо вышколенный пес, равнодушно смотрел перед собой.

— Это ваше право, — ответил ему Балдахинов. — Сегодня он занят и просил его не тревожить. А завтра… Завтра у него прием граждан с семнадцати до девятнадцати.

— Я… — начал было Федя.

— Проводите Федора Степановича до часового и решите вопрос с удостоверением. Ну, а вам успехов в гражданской жизни…

— Ты что, совсем офонарел? — сказал Феде Надеин, когда они вышли в коридор. — С какими ты трупами разговаривал в автобусе? Ты что, захотел, чтобы тебя психом сделали?

Большего ему сказать не пришлось, потому что на пути им все время попадался кто-нибудь из сотрудников.

Часовой взял удостоверение из рук Феди, проверил и протянул обратно, но Федя кивнул ему на Серегу, и тот отдал удостоверение инспектору.

— Прием завтра с семнадцати, — напомнил Серега. — Еще есть шанс…

Случившееся оглушило его. Он ничего не видел и не слышал вокруг и, хотя собирался завтра попасть на прием к Батранину, ноги принесли его на вокзальную площадь.

У самого вокзала он угодил в толпу цыганок.

— А постой, гвардеец, — раздался грубый женский голос, и Федя не сразу понял, что это обращаются к нему.

— А совсем оглох, что ли? А дай закурить.

— Не курю, — ответил Федя.

— Тогда дай погадаю, — сказала цыганка и развернулась перед ним так, что подол цветастой юбки коснулся грязного асфальта. — Всю правду скажу… — Она ухватила его за рукав.

Федя вырвал руку и пошел дальше.

— А совсем дурак, гвардеец, — раздался вслед голос цыганки. — Совсем правду знать не хочет. Не ходи туда… не ходи…

Огромная грязно-зеленая коробка вокзала возвышалась над площадью, которая во времена учебы Феди в политехе была сквером, а теперь напоминала базар послевоенных времен.

На площади и у входов в вокзал из киосков, со столиков, с рук торговали всем, что можно продать. А продать можно было не так много. В основном торговали водкой, папиросами, спичками, консервами, книгами, цветными фотографиями кошек, гороскопами, календарями с порнографией и просто порнографией, без календарей.

Каждый третий из находящихся на площади торговал, каждый второй был пьян. Пьяная женщина в грязном плаще и со спущенными до стоптанных туфель чулками приставала к прохожим.

— Дайте рубль, — повторяла она, — дочь больна раком, а ребенку три года, дочь больна раком…

— Гы-гы-гы, — ржал рыжий парень, стоящий за спиной девицы, торговавшей чем-то, что лежало на маленьком столике, похожем на банкетку. — Это была ее любимая поза, гы-гы…

Две пьяные девицы с красными потными лицами и глазами старух остервенело таскали друг друга за волосы под хохот таких же пьяных мужиков.

— Давай, Катька, — кричали одни, — мочи ее…

— Хрен вам, — отвечали другие, — у Манюни красный пояс по каратэ.

Женщины, словно услышав слова одобрения, начали пинать друг друга ногами…

Маленький мужичок, выпятив живот, ходит среди болельщиков:

— Делайте ставки, господа, — говорил он, — делайте ставки… твою мать…

— Купи девочку, — сказал рыжий парень, стоящий позади юной продавщицы, лет пятнадцати, одетой в мини-юбку и кофточку, больше похожую на майку. Девчонка стояла перед столиком-банкеткой, на котором лежало потрепанное евангелие.

Федя остановился перед столиком и тупо уставился на евангелие.

— Купи девочку, — подмигнул парень. — Я смотрю, мужик болтается, делать не хрен, а так до поезда перебьешься… Что, бабок жалко?

Когда смысл сказанного дошел до сознания Феди, он, как во сне, сделал шаг вперед и ударил парня кулаком и лицо… Удара не получилось: парень пошатнулся, и Федя, провалившись, споткнулся о столик и упал. Ответный удар ногой по лицу был не очень сильным, но он отрезвил Федю, заставил вскочить и снова броситься на парня…

И тут время словно сдвинулось на несколько лет назад. Федя снова дрался за попавшую в беду девчонку, забыв все писаные и неписаные правила поведения сотрудников спецслужб. Парень отступал от Феди зигзагами, используя другие столики в качестве прикрытия. Федя же пытался настигнуть его по прямой и переворачивал столы и табуретки с «товарами», подключая к своему противнику их хозяев, и уже через пять минут у входа в вокзал образовалась большая толпа, внутри которой находился Федя. Его били руками и ногами… Последний удар по голове нанес ему столиком-банкеткой рыжий парень…

С тех пор прошел год.

Из больницы Федя вышел в конце августа. Он лежал сначала в травме, а потом в психушке, поскольку рыжий и его соседи сказали милиции, что на них напал сумасшедший, у которого были страшные глаза, пена у рта, и бормотал он что-то непонятное… В дальнейшем это подтвердилось. Федя и в больнице вел себя агрессивно, все куда-то рвался, все с кем-то пытался подраться… Но в конце концов лечебница и аминазин сделали свое дело, и Внучек выписался со «значительным улучшением», ко всему равнодушный и кроткий, как новорожденный ягненок.

С тем он и вернулся в Каминск.

Зава к тому времени помогла Наталье расторгнуть брак, и та переселилась в другую квартиру. Работает она по-прежнему в универмаге, но на работу не ходит, а ездит на «Мерседесе».

По возвращении Феди в Каминске пошли слухи, что он с группой головорезов из КГБ все это время был в Москве и готовил там государственный переворот. Гнев «народный» тут же настиг его, и Федя был избит «неустановленными лицами». Правда, как всегда, неустановленными они были для милиции, а весь Каминск знал, что сделали это глушаковцы: они не могли пройти мимо возможности поколотить кого-нибудь безнаказанно.

Осенью того же года вернулся с севера хозяин квартиры, и Федя едва не оказался на улице. Спасибо Шуше, который по просьбе своей будущей супруги порекомендовал Сысько взять Федю на работу. Тот согласился и не прогадал: на работе Федю ценят, у него лучший участок в городе. Вместе с работой получил Федя и однокомнатную квартиру в «крейсере». Правда, квартира служебная, но тут ничего не попишешь, дворникам других не дают.

А жизнь в Каминске идет своим чередом. Банда Глушака подросла, увеличилась и стала полной хозяйкой «крейсера» и его окрестностей, которые день ото дня расширяются присоединением к ним новых территорий с вассалами. Надпись на заборе «КПСС — к суду» стерли, но на ее месте появилась новая: «Смерть буржуям!». В горотделении госбезопасности появился новый сотрудник — Дробин, руководит им старый начальник — Карнаухов. Все так же печатает на машинке Байметова, все так же ходит на дежурства на ТЭЦ зануда Николаев, расследует очередное убийство из хулиганских побуждений Толстых, метет тротуар вокруг «крейсера» Внучек.

Тротуар и двор «крейсера» — гордость и боль Феди. В шесть утра его можно увидеть во дворе с метлой. В семь на улицу выходит новый начальник строительства ТЭЦ — молодой еще парень, всего год назад работавший главным инженером, а с отъездом Хуснутдинова возглавивший стройку.

— Шир, шир, — скребет в стылой утренней тишине асфальт метла Феди.

— Чак, чак, — звучат в той же тишине шаги начальника, идущего к машине.

Каждый из них занят своим делом и не обращает внимания на другого.

Год назад, когда Федя впервые появился во дворе «крейсера» и встретился с этим парнем, он кивнул ему, как когда-то тот просил его делать. Но парень шарахнулся от него, как от прокаженного…

И тогда Федино сознание, надломленное травмой и притупленное аминазином, вдруг с необычайной ясностью воспроизвело Луконина, возвышающегося над кафедрой, и Надеина, излагающего свою классификацию человечества…

Так и должно было случиться, и не стоило этому удивляться. И Луконин, и Надеин правы.

Опершись на метлу, смотрел Федя в спину своего апостола и уже не думал, что помог ему выставить паруса для того, чтобы он мчался по волнам жизни к тому, что называется успехом. Люди играют в игры, правила которых придумывают сами. Он нарушил правила игры, и капризная дама Безопасность жестоко отомстила ему.

Зимой у Феди было много хлопот со снегом. Большой фанерной лопатой он отбрасывал снег с дорожек, иногда по полдня скалывал лед и наст и думал о том, что с приходом лета ему будет легче.

Лето наступило, но забот не убавилось.

Глушаковцы, собираясь ночами в беседках, вырывают скамейки, выбрасывают столы, корежат перила, оставляют везде надписи и рисунки, называющиеся неприличными. Феде с утра приходится восстанавливать разрушенное. И так каждый день без выходных и отпускных.

А с середины лета глушаковцы нашли новое развлечение.

Федя вместо старых разбитых урн заказал на «ящике» три новые — железные. Урны сварили из толстого листа, разбить их не было никакой возможности, но это не остановило подростков. Глушаковцы сначала просто переворачивали их по ночам и наблюдали, как утром Федя ставит их на место и убирает разбросанный мусор.

Потом им показалось этого мало и к ночным переворачиваниям добавились дневные развлечения: подростки стали бросать окурки мимо урн на глазах у Феди. Идет какой-нибудь сопляк лет четырнадцати — пятнадцати, останавливается рядом с урной и демонстративно бросает окурок на асфальт под лошадиное ржание единомышленников, сидящих неподалеку в беседке.

Федю это выводит из себя, он грозит подростку кулаком и от возмущения не может сказать ни слова. И то, и другое приводит малолетних балбесов в дикий восторг, и они, посидев в беседке и не найдя себе других занятий и развлечений, вспоминают, что дворник угрожал члену кодлы и «явно приборзел». После этого начинается охота на дворника. В конце концов его отлавливают в темное время суток и бьют. Правда, бьют не сильно и не по лицу, но не потому, что боятся «испортить ему фотокарточку». Глушаковцы не желают лишаться такой необычной игрушки, во-первых, а во-вторых, им интересней причинять боль душе, чем телу…

Если судьба занесет вас в Каминск, найдите время пройти возле «крейсера», когда Федя метет тротуар, и бросьте окурок в железную урну…

 

Повествование третье

Запах магнолий

Мост притягивал его, как магнит притягивает железо.

Эта громада с арочными опорами, с широченным железобетонным пролетом, с гирляндой горящих фонарей на нем и решетчатыми перилами была единственным ориентиром среди больших и малых домов, разбросанных на дне и склонах бывшего оврага.

С каждым его шагом мост рос, увеличивался и вдруг растворился, исчез, как исчезает для человека перспектива дома, в подъезд которого он входит, вместе с мостом пропало и притяжение. Он остановился у начала неширокой пешеходной лестницы, ведущей вверх по склону оврага.

Теперь ориентиром, за который мог зацепиться глаз, стала гостиница «Жемчужина», светящиеся разноцветные окна, длинные балконы, опоясывающие каждый этаж, делали ее похожей на многопалубный корабль, отправляющийся в увеселительное морское путешествие… Образ отплывающего в круиз судна был настолько ярок, что он почувствовал себя пассажиром, опоздавшим на этот пароход, и от этого ему стало еще тоскливей.

В звенящую монотонность южной ночи, как маковые зерна в батон, вкрапливались лай собак, отдаленная музыка, стрекотанье цикад, шуршанье по асфальту шин редких автомобилей и гулкие удары сердца, странные какие-то, раздвоенные, начинающиеся в груди и заканчивающиеся в висках глухие удары.

Зачем он пришел сюда? Зачем поставил ногу на первую ступеньку? Зачем вообще ввязался в историю, которая никак его не касалась? Что это? Следствие романтизма, хронической болезнью сидящего в нем и проявляющегося время от времени, или, того хуже, результат удара по голове, от какого он не совсем отошел? А может быть, это судьба, которая послушного ведет, а непослушного тащит к одному, известному ей пункту, именуемому концом жизни?

У него есть еще время остановиться, но он делает шаг и поднимается на первую ступеньку, поднимается вопреки здравому смыслу, вопреки инстинкту самосохранения.

«Идиот, — говорит ему внутренний голос, — не делай этого… Разумеется, мертвые сраму не имут, но это не про тебя, это не тот случай. За теми, кто так говорил, стоял народ, и народ впоследствии прославил их. Ты же умрешь, и никто об этом не узнает. Тебя даже хоронить не будут: твой труп просто не найдут, потому что эти ребята дважды не ошибаются… Ты понял? Ты согласен?»

— Согласен, — говорит он чуть ли не вслух и делает следующий шаг.

— Зачем? — с укоризною произносит внутренний голос. — Зачем ты вообще приехал сюда?

— Не знаю, — отвечает он и мысленно переносится на две недели назад, ко времени своего приезда в Сочи.

Впрочем, «приезд» — это не совсем точно, в Сочи он прилетел самолетом.

Конец июля, ужасная жара, в залах аэропорта была такая духота, что приходилось глубоко вдыхать воздух, чтобы он как-то освежал.

После нескольких таких вздохов у него перед глазами появилась легкая рябь.

«Ну что же вы хотите, — сказал бы об этом его последний лечащий врач, — гипервентиляция легких…»

Боясь упасть в обморок, выбрался он на улицу и прислонился к углу полукиоска-полуларька, в котором продавали пиццу.

Воздух на улице по вкусу напоминал жидкую карамельную смесь, из которой изготовители украли сахар и ароматические добавки. Он не придал бодрости и свежести, но все же от обморока спас.

— Что, зёма? — поинтересовался какой-то парень. — Поплохело?

Он криво улыбнулся в ответ.

— Все ясно, — произнес парень так, будто его улыбка давала право на любые действия. — Идем со мной…

Парень двинулся к автобусной остановке, а он, помедлив секунду-другую, поплелся следом.

— Я себя в первые дни в Сочи тоже чувствую чрезвычайно хреново, — продолжил парень, остановившись под табличкой, на которой не было никакой информации, кроме огромной буквы «А». — А потом все нормализуется… Врачи говорят, что ездить в Сочи в это время не стоит: скачки давления, магнитные бури… Об этом и сами сочинцы говорят. В Сочи первый раз?

— Да, — ответил он и подавил в себе приступ тошноты.

— Тебе куда? — спросил парень бесцеремонно.

— В квартирное бюро…

— A-а, значит никуда… может, со мной поедешь, мои хозяева как раз одного отдыхающего ищут… Как?

— Посмотрим, — промямлил он неопределенно, чтобы не соглашаться сразу и не быть похожим на человека, бросающегося на первый предложенный кусок.

Подошел автобус, но парень придержал его за локоть:

— Погоди, сейчас экспресс подойдет, а этим мы пилить больше часа будем, и ты совсем сомлеешь.

Вышло, как сказал парень. Через несколько минут у бордюра остановился экспресс. Спутник взял у него из рук сумку и подтолкнул к распахнувшимся дверям.

В салоне парень по-хозяйски устроил его на пустое кондукторское сиденье, открыл форточку и объяснил:

— Сейчас повернем направо, солнце переместится на противоположную сторону, здесь будет тень и сквозняк, все, как с кондишеном…

Автобус тронулся, и, действительно, в течение всего времени, пока машина двигалась вдоль побережья, было довольно прохладно.

Он пришел в себя и почувствовал вкус к жизни. Парень заметил это, стал комментировать все, мимо чего они проезжали.

— Адлер, Кудепста, Хоста, — звучали непривычные названия. Они не вызывали у него никаких ассоциаций, он лишь делал вид, что слушает, на самом деле пытаясь понять, что стоит за услугами его попутчика… Либо парень поступил так, как должен поступить нормальный человек, увидев, что другому человеку плохо; либо он талантливый мошенник, встретивший легкую добычу, хотя здесь он ошибался, добыча не была такой легкой, как могло показаться на первый взгляд.

Автобус сильно качнуло. Парень, чтобы удержаться на ногах, ухватился двумя руками за верхнюю перекладину, представ перед ним в любимой позе культуристов. Впрочем, он наверняка был культуристом, потому что под белой трикотажной майкой с длинными рукавами топорщились узлы бицепсов и трицепсов, грудных, грудинно-ключично-сосцевидных и еще неизвестно каких мышц. Короткая прическа «а ля Тайсон», брюки от тренировочного костюма, кроссовки с огромными высовывающимися языками делали его похожим на рэкетира, пришедшего вышибать долг с владельцев «комков». Однако добродушное выражение на курносом лице не позволяло сделать вывод о принадлежности его к солдатам Большой преступности.

— Мацеста… Дендрарий, — слышался голос попутчика. — Ты в Сочи надолго?

— Как пятаков хватит, — ответил он, настораживаясь, потому что в его мозгу все время срабатывал некий предохранитель: не откровенничай, не сообщай о себе ничего незнакомым людям.

— Да ты не беспокойся, — сказал парень, — меня, когда я сюда первый раз приехал, тоже один добрый человек подобрал… Кстати, меня Михаилом зовут, можно просто Мишкой, а тебя?

Хотя он был не намного моложе его и уже обращался к нему на «ты», это «тебя» почему-то покоробило. Он подавил в себе неприязненное чувство, вызванное этим, однако ответил излишне резко:

— Владлен… — И, чтобы как-то загладить эту резкость, спросил более спокойно: — Сам-то из Н-ска?

— Нет, — беззаботно ответил парень, которого можно было звать просто Мишкой, — невеста у меня из Н-ска, вот я и считаю всех энцев своими земляками.

Проехали большой мост и на следующей остановке сошли, после двигались какими-то узкими улочками. Мишка продолжал болтать, и он узнал, что тот приехал из Воркуты, где работает музыкальным руководителем в Дворце культуры профсоюза горняков, что первый раз он приехал в Сочи пять лет назад «поправить пошатнувшееся здоровье», что тогда он чувствовал себя так же хреново…

Когда они, наконец, подошли к железным воротам, за которыми возвышался двухэтажный дом, и услышали за ними бренчание цепи и лай крупного пса, попутчик успел изрядно надоесть разговорами. Но это полбеды. Прогулка на солнце опять привела его в полуобморочное состояние и вызвало тошноту. Ее он боялся больше всего, потому что она всегда была предвестницей сильных головных болей, от которых его не спасали никакие таблетки.

Открыв калитку, они прошли мимо бешено облаивающего их пса и перешли на другую половину двора, отделенного от первой металлической сеткой.

Мишка подвел его к навесу, пристроенному к веранде, и скрылся в проеме дверей дома.

Под навесом стоял стол и несколько стульев, за столом сидели два пацана лет по восемь-девять и, не обращая внимания на него, резались в домино, неумело держа кости в маленьких еще ладонях.

Мишка появился через минуту вместе с крашеной блондинкой, одетой в халат, на котором был изображен дракон, халат был старый, краски на нем поблекли. Очевидно, раньше он был гордостью хозяйки, его показывали гостям, надевали в особо торжественных случаях, теперь же халат стал даже не повседневной, а рабочей одеждой.

— Тамара, — представил он хозяйку.

«Ну конечно, — подумал он, — как еще может называться женщина, красящая волосы перекисью водорода и не учитывающая того, что имеет карий цвет глаз».

Тамара оценивающе осмотрела его с ног до головы, сказала, что должна поговорить с хозяином, и скрылась в доме.

— Не бери в голову, — шепнул ему Мишка, — это все проформа. Сам понимаешь, Тамара — женщина Кавказа и без мужчины не должна принимать решения, но на самом деле все решает она, потому что хозяин вообще не в состоянии что-либо решить. Он просто живет здесь и служит…

Кем служит хозяин, он не узнал, потому что появилась Тамара, сказала, что «вопрос с хозяином согласован», и повела его к деревянному строению, стоящему посредине двора, в строении было прохладно, стояли две деревянные кровати, шкаф, стол, два табурета, на стене противоположной двери висела безобразно выполненная маслом картина «Охотники на привале», у «охотников» были непропорционально большие головы и маленькие уродливые тела.

Мишка уловил, что сосед дольше обычного смотрит на картину и, боясь, видимо, что тот может тут же высказать свое суждение об этих уродцах, сказал:

— Художник тут как-то отдыхал…

— Три года назад, — уточнила Тамара.

— Правая кровать твоя — перебивая хозяйку, произнес Мишка. — Для невесты берег, но не судьба…

— А что так? — спросила хозяйка.

— Не получилось у нее с отпуском, — ответил он.

О цене договорились быстро, хозяйка сказала, что берет «как все, то есть две тысячи» в сутки. Правда, сказала она не тысячи, а штуки, наверное, это было сленгом курортного города.

«Ну что ж, штуки так штуки».

— Покажешь наше хозяйство отдыхающему, — произнесла Тамара, обращаясь к Мишке так, будто тот был уж если не хозяином, то, во всяком случае, близким родственником хозяйки, и направилась к двери.

Слово «отдыхающий» резануло его слух так же, как и «штука».

«Странный способ обозначить человека — имя существительное, именем прилагательным», — подумал он.

— Посиди в холодке, — сказал новый сосед, когда Тамара ушла, — отдышись, а потом я тебе все покажу, хозяйство небольшое: умывальник, душ, гальюн и плита в летней кухне за отдельную плату. Вдруг тебе захочется самому себе готовить… Раньше наш с тобой сарайчик был летней кухней, но хозяева решили, что это слишком жирно, и сделали из него еще одну комнату для отдыхающих, а летнюю кухню соорудили в углу двора из горбыля, шучу, шучу… нормальная кухня, только в два раза меньше нашей с тобой конуры… Но ты не переживай, конура наша — самое то… Прохладней места в этом доме нет, и тебе с твоими сосудами только тут и жить.

Он и на этот раз оказался прав. Прохлада сарайчика быстро привела его в себя, и уже через полчаса они вышли во двор, где столкнулись с загорелой женщиной с бигудями на черных, казалось, и без того вьющихся волосах.

— Новенький? — спросила женщина и оглядела его с ног до головы так же, как и Тамара. — С новеньких у нас причитается…

— Знакомься, Влад, — прервал женщину Мишка. — Это Магда… красавица… ростовчанка… каждый год приезжает сюда отдыхать… с сыном…

Пока он говорил, Магда, кокетливо склонив голову к плечу, благосклонно слушала его, но, как только Мишка сказал «с сыном», перебила:

— Хватит трепаться, — сказала она и пошла куда-то, покачивая бедрами так, как при ее стройной фигуре она не должна была покачивать.

— Ну вот, — деланно возмутился Мишка, — а мы как раз с этого места осмотр хотели начать…

— Перебьетесь, — ответила Магда и скрылась за дверью уборной.

— Она здесь свой человек, — заговорил его добродетель после некоторого молчания. — Это ее сын Сашка играл в домино с хозяйским внуком Игорьком, когда мы пришли. Магда с хозяйкой почти подруги. Вообще-то, ее Матреной зовут, но на отдыхе она становится Магдой… А работает она провизором…

— Кем? — не расслышал он.

— Провизором, — повторил Мишка и, думая, что он не понял значения этого слова, пояснил: — Аптекарем, значит… Она хозяйке дефицитные лекарства привозит. Вот это душ…

Душ представлял собой будочку, обтянутую непрозрачной полиэтиленовой пленкой, вместо крыши над будочкой возвышался плоский алюминиевый бак.

Потом Мишка ввел его в кухоньку, показал большой холодильник, уведомил, что пользоваться им можно тоже за отдельную плату, и открыл дверь на улицу, где они снова столкнулись с Магдой.

— Дак, когда прописываться будете, — спросила Магда, обворожительно, по ее мнению, улыбаясь.

— Тебе бы только прописываться, — прикрыл соседа Мишка, ощутив, что тот не настроен на контакты с кем бы то ни было.

— Ух-ух, — сказала на это Магда и ушла в дом, а Мишка подвел его к забору и ткнул пальцем в деревянный щит, прислоненный к ограде:

— А теперь я тебе покажу то, чего никто из проживающих здесь не знает, потому что большинство из них люди семейные, благовоспитанные и по ночам в городе не шляются… Здесь ты будешь перелезать через забор, когда задержишься в городе после одиннадцати… После одиннадцати хозяйка спускает собаку с цепи, и та свободно бегает по той половине двора.

— И облаивает всех, кто находится на этой половине, — пошутил он.

— Нет, — серьезно заметил Мишка, — самое удивительное, что пес лает только тогда, когда люди находятся на той, хозяйской половине двора, а эта вроде как не его территория.

Так незаметно за разговорами они осмотрели «хозяйство» и вернулись в сарайчик.

— Ты сегодня никуда не ходи, — сказал Мишка. — Перекусить у нас есть что. Я, сам понимаешь, по поводу встречи сабантуйчик готовил. У меня в холодильнике ветчина и прочая закусь. Не пропадать же добру. А заодно мы тебя пропишем… Водку пьешь?

— А что с невестой? — спросил он, хотя давно знал, что с ней, но надо было как-то отвлечь Мишку от темы предстоящей пьянки.

— Не отпустило начальство. Она у меня девушка ответственная, в банке работает, в Н-ске… Сибакадембанк, слышал?

— Да, — ответил он, радуясь в душе, что уводит разговор в сторону, но ошибся.

— А ты думаешь, я тебя случайно подцепил? Я тебя заметил, когда ты с пассажирами выходил, а потом снова у комка увидел. Ты был зеленый совсем… Как насчет сабантуйчика?

— Нет, — резко ответил он и содрогнулся, представив, что водка в такую жару приведет его к головным болям, от которых он успел отвыкнуть за последние три месяца. — Ты устраивай сабантуйчик хозяевам и друзьям, а я отдохну, побуду дома, потому что я себя скверно чувствую, боюсь, как бы мне хуже не было и не пришлось лететь обратно.

— Ну это ты напрасно, — сказал Мишка, — я тебе так скажу. Время для отдыха ты выбрал не самое лучшее, но все будет хорошо, и тебя из Сочи потом палкой не выгонишь, как сейчас меня… И ты не раскисай, потому что все болезни от нервов… Поэтому плюй на все и пойдем со мной под навес. У тебя все хорошо, хозяйке ты понравился, а она кого попало на жительство не берет. Магда на тебя глаз положила…

— Нет, нет, — перебил он, — я лягу спать, тем более что в Н-ске сейчас не шесть вечера, а десять… Так что ты без меня.

— Ну как хочешь, — проронил Мишка и пошел в летнюю кухню, где в холодильнике лежала закуска к предстоящему сабантуйчику.

— О-о, — удивился сосед, появившись в комнате через полчаса, — ты и правда улегся, а я…

Так как он ничего не ответил и даже не обернулся, Мишка не стал продолжать. Было слышно, как он сопит, отрезая ветчину и готовя бутерброды, лезет в шкаф, звенит бутылками и уходит, плотно притворив двери.

Потом было слышно, как шумит застолье, как перекрывавший всех мужской бас рассказывает анекдоты, реакция на которые была неодинаковой и неодновременной, первыми смеялись мужчины, потом женщины, причем делали это более сдержанно, а затем голос, принадлежащий Магде, вопрошал:

— Ну, а суть в чем? Суть-то в чем?

За этими словами следовал взрыв смеха, женского и мужского, а затем другой женский голос говорил:

— В песок с-суть, в песок…

Потом он заснул и проснулся от возни на крыльце их сарайчика. Прислушавшись, он понял, это Магда рвалась в сарайчик, чтобы пригласить новенького к столу, а кто-то из мужчин мешал ей осуществить эту затею. В конце концов Магда разошлась, стала ругаться и говорить, что все мужчины сволочи. Они строят из себя скромняг поначалу, а потом выясняется, что они пьют, как лошади, и все алкоголики…

Закончилось все неожиданно. Послышался мальчишеский голос:

— Опять, опять…

— Опять, опять, — но в другой интонации передразнила сына Магда, и возня прекратилась.

После этого он погрузился в какое-то странное состояние: и сон не сон, и явь не явь. Смутно слышал, как разошлись люди из-под навеса, как лаял пес. Пес носился за сеткой, но уже не гремел цепью. Слышал, как притащился возбужденный водкой и светской беседой Мишка.

— Влад, ты спишь? — спросил он и, хотя ответа не получил, продолжил говорить, не то с ним не то с самим собой. — Давай, давай, отсыпайся… Завтра на пляж пойдем… Я тебе все покажу, все расскажу… Лучше меня этого никто не сделает… Я в Сочи пять лет подряд езжу… Я уже сросся с Сочи… Меня нужда заставляет сюда приезжать…

Еще раз он проснулся в четыре часа ночи: сказалась разница во времени, на улице было еще темно. Он сходил в уборную, был облаян собакой и вернулся в кровать.

Мишка спал сном, который зовется беспробудным.

«Что за нужда заставляет его приезжать в Сочи пятый год подряд? — подумал он. — Непохоже, чтобы эта нужда была похожа на мою…» Но тут же спохватился, вспомнив рекомендации Купрейчика, своего последнего лечащего врача: «Не возвращайся к своей болезни даже в мыслях, потому что болезнь — это ты».

Отогнав мысли о болезни, он вытянулся на кровати и занялся релаксацией:

— Мышцы моего лица расслаблены, мышцы затылка расслаблены, язык расслабляется, превращается в кисель, приятное тепло разливается в области шеи…

— Влад Высоцкий — так назвали вновь открытую звезду советские астрономы, это сделано в целях увековечения памяти известного актера, поэта, барда и нашего современника, — говорил чей-то голос. — Таким образом… Влад, Влад, просыпайся…

«Причем тут Влад, кто такой Влад?» — пронеслось у него в голове, и он открыл глаза.

— Ну и горазд же ты спать, землячок, — сказал Мишка. — Едва тебя добудился, а, между прочим, уже двенадцатый час. Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, хреново, — отшутился он. Разумеется, он действительно чувствовал себя плохо, но не настолько, чтобы иметь при себе заботливую сиделку в возрасте до тридцати лет с фигурой культуриста и специальностью музыкального руководителя.

А Мишка, между тем, порылся в тумбочке и шкафу и вернулся к своей кровати с бумажником и пачкой денег. Перебрав их, именно перебрав, а не пересчитав, он сказал:

— Порядок, а я было совсем сдрейфил, но теперь нормалек…

— Что случилось? К чему эта ревизия?

— А-а, — как бы вспомнив про него, ответил Мишка и выругался, — обмен денег…

— Что это значит?

— Значит, что одни денежные знаки будут обмениваться на другие дензнаки.

— Все?

— Нет, только купюры выпуска до девяносто третьего года, — проговорил Мишка каким-то идиотским голосом, и он догадался, что сосед передразнивает диктора, от какого услышал об обмене денег. — Ты посмотри свои, а я пока в гальюн сбегаю.

Он поднялся с кровати, достал свои деньги, из предосторожности рассованные в нескольких местах, и ужаснулся, вспомнив комхозовского кассира, который выдал ему отпускные и зарплату сотенными бумажками.

— Это тебе по блату, — шепнул кассир с видом знатока, — там, на юге, мелочь всегда в цене, там сдачи вечно ни у кого нет, а ты будешь королем…

«Король, итит твою, без единой действующей бумажки в кармане».

Вошел Мишка, бросил взгляд на сотенные и присвистнул:

— Хорошо, что вчера хозяйке тридцать тысяч отдал.

— Хорошо, — подтвердил он, — а что с этими делать?

— Вообще-то обменивать будут три дня, начиная с понедельника, то есть с послезавтра. Но им верить нельзя, решения принимают наверху, а исполняют внизу, а внизу все через пень-колоду: то денег не будет, то сначала местным обменивать будут, а приезжим потом, то еще че-нибудь выплывет. Поэтому я предлагаю сделать иначе… Поскольку ты не можешь, я иду с твоими деньгами в предварительные кассы и беру два билета до Н-ска…

«Вот оно, — подумал он, — недолго ждать пришлось, и как ловко придумано…»

— Да ты не беспокойся, — сказал Мишка, словно услышав его мысли. — Не скроюсь я с твоими пфеннигами. Я тебе могу свои в залог оставить… Идет? Давай деньги…

— Да я не собирался лететь самолетом, — начал было он.

— А тебе и не надо будет лететь: ты сдашь билет и получишь обратно деньги, но уже новыми купюрами… Да не тяни, ты думаешь я один такой ушлый. Сейчас, наверное, уже не одна сотня таких умников рванулась к кассам и почтовым отделениям билеты покупать и переводы на свое имя отправлять.

Времени на долгие раздумья не было. Если это мошенничество, то довольно оригинальное, и он, махнув рукой, проговорил:

— A-а, иди, и денег мне твоих не надо, останется мелочь, возьми что-нибудь на рынке: консервов, хлеба…

Жизненный опыт подсказывал ему, что не может Мишка таким образом его обмануть и исчезнуть с деньгами: слишком много следов оставил, но… опыт опытом, а следующие несколько часов он провел как на углях.

Уже схлынула полуденная жара, уже во дворе стали слышаться голоса первых возвратившихся с пляжа отдыхающих, а Мишки все не было, и тут началось. Острая игла проткнула голову, и боль стала постоянной. Правда, временами она становилась совсем невыносимой, временами чуть утихала, но никогда не опускалась ниже черты, когда ее можно было назвать обычной головной болью, а не раздиранием мозга анатомическими крючьями.

Он перетянул голову полотенцем и начал ползать по кровати в надежде найти такое положение, в котором боль была бы слабее.

За этим занятием и застал его Мишка. Он без слов понял, в чем дело, и сходил за Магдой, та явилась в желтом сарафане, ужасно важная, и принесла какое-то импортное средство в красивой упаковке.

— Из личных запасов и только для хороших людей, — сказала она.

И сколько он ни сопротивлялся, сколько ни говорил, что таблетки помогают ему как мертвому компресс, они с Магдой заставили его выпить лекарство.

Проснулся он вечером. Мишка лежал на своей кровати и читал книгу в красной обложке «Нет убежища золотой рыбке».

Почувствовав, что сосед не спит, Мишка отложил книгу и стал рассказывать.

Он говорил, как мучился возле окошек касс Аэрофлота, как соблазняли его разные темные личности, обещая без очереди достать билет на любой рейс, разумеется, за его деньги «плюс двадцать пять штук сверху», как вскоре после перерыва у него появились конкуренты — «лица кавказской национальности», как он опасался, что аэрофлотовский компьютер сохранит в памяти фамилию и касса не выдаст ему второй билет, но все обошлось. И, когда, наконец, все было сделано, и он вышел на улицу из здания предварительных касс, то обратил внимание, что за ним идут два типа рэкетирского вида. Он сразу понял — его взяли в клещи, и «нырнул» в подземный переход, но не просто «нырнул», а рассчитал так, чтобы вынырнуть на противоположной стороне возле остановки автобуса, и именно в тот момент, когда очередной автобус отходил от остановки и закрывал двери. Оторвавшись таким образом от возможных грабителей, Мишка заехал на рынок, на остатки старых денег купил огромный баллон мандаринового сока, колбасы, помидоров и два огромных персика, которые тут же предложил ему съесть.

Боль прошла. Он чувствовал себя лучше, но есть не хотелось, и от персиков он отказался в пользу соседа, тот не стал упорствовать, впился зубами в оранжевую мякоть.

— Слушай, — сказал он, покончив с персиками и выбросив косточки в форточку, — а почему ты вчера сказал, что тебя Владленом зовут?

«Идиот, мог бы догадаться, что такой вопрос последует, ведь он видел твой паспорт». Но медлить с ответом не стал, чтобы за это время придумать ответ поубедительней, начал говорить сразу, чтобы не возникла та пауза, которая всегда разоблачает человека, сообщающего ложную информацию, а попросту врущего.

— Это долгая история… В детстве батяня, узнав, что у него родился сын, то есть я, крепко это дело отметил, и этот праздник затянулся у него на неделю. Мать в ЗАГС сходить была не в состоянии, и туда пошел батяня, который спьяну перепутал имена, отсюда у меня по паспорту одно имя, а фактически меня всю жизнь зовут по-другому…

— Да? — удивился Мишка. — А как к этому относится твоя жена?

— У меня нет жены.

— А как мне тебя звать?

— Как тебе удобней.

— Мне удобней Владом, я уже привык…

— Ну так и зови.

— Влад, ты меня извини, но я на твои бабки пару книг купил. Вот видишь «Золотая рыбка» Чейза и «Поцелуй смерти», автора не помню…

— Ладно, — махнул он рукой, хотя такая бесцеремонность Мишки ему не понравилась. «Привык там в Воркуте к большим деньгам, что для него пара тысяч».

На следующее утро голова почти не болела, но мнимый Влад понимал: шаткое равновесие может моментально нарушиться, если он какое-то время побудет на солнце. Он рискнул по холодку выйти в город, позавтракал в каком-то кафе, побродил по базарчику, где продавали все от «Сникерсов» до клубники, и вернулся обратно.

«Стоило ехать за три с лишком тысячи верст, чтобы рядом с „лечебным фактором“ — морем — валяться на койке в бывшей летней кухне и читать Чейза, купленного твоим напарником вопреки твоему желанию».

Вечером пришел Мишка, выслушал предложение воспользоваться одним из билетов и улететь, пока еще не стало поздно, и ответил довольно-таки бестактно:

— Кончай заниматься ерундой… Я тоже…

— Это я уже слышал, — сказал он, раздражаясь. — Сейчас ты опять вспомнишь адаптацию, лечебные факторы, где ты только набрался медицинской терминологии?

Мишка неожиданно смутился, и сквозь его загар пробился румянец.

— Дак, — начал он, — невеста у меня медик…

— Ты же говорил, что она у тебя в банке работает. Там что, необходимы специалисты такого профиля?

— Ну да, в банке, — Мишка покраснел еще больше, — но до этого она в больнице работала. — И опять стал говорить о том, как хорошо бывает тем, кто «переморщится в Сочи первое время» и не уедет.

— Хватит, — перебил он соседа, — ты почему такой уверенный и всезнающий? Ты что, мне диагноз поставил и лекарство прописываешь?

— Мне не нужно знать твой диагноз, — ответил Мишка. — В Сочи лечебные факторы общего характера действия. Они улучшают общее самочувствие человека, а после этого и конкретные болезни у него проходят. Это неправильно, когда человек лечит болезнь. Человек должен укреплять свое здоровье, свой организм, а уж организм сам справится с любой болезнью. Твоя болезнь…

— Заткнись! — заорал он неожиданно не только для Мишки, но и для самого себя. — Нет у меня никакой болезни!.. Нет!..

Мишка умолк, а ему стало стыдно, и он уткнулся в подушку, изображая человека, которого опять настиг приступ головной боли.

Прошло пять минут. Мишка присел к нему на кровать и сказал:

— Ну, извини… слышь? Я больше не буду.

— Ладно, — ответил он, — чего уж там…

— Ну и хорошо, — Мишка снова стал говорить о том, как плохо он чувствует себя, когда приезжает в Сочи, но зато потом…

«О, Боже…»

Три последующих дня он выходил из комнаты только во двор. Валялся, читал Чейза. Боли больше не возвращались, тошнота стала меньше, и он уже более спокойно относился к многословию своего соседа.

Ну, свела его судьба с этим разговорчивым парнем, ну и что? Болтун-то он безобидный и бескорыстный, потому что выгоды от своей болтовни не имеет никакой. Но во всем остальном это был клад, а не сосед по несчастью. Он не только говорил за двоих, но и жил за двоих, мотался в магазины, покупал в их общий котел хлеб, картошку, колбасу, сыр, забегал на рынок за зеленью, вечером готовил ужин: варил картошку в большой хозяйской кастрюле, не обращая внимания на подколы Магды. Часть картошки с колбасой и зеленью они съедали за ужином, часть оставалась больному на следующий день, так как Мишка обедал в городе. И надо судьбу благодарить за то, что на его пути попался такой человек.

Днем в отсутствие Мишки он занимался упражнениями, которые когда-то рекомендовал ему Купрейчик, и чувствовал себя все лучше и уверенней. Изредка принимал душ. Особой нужды в этом не было, в комнате было прохладно, но он помнил, что вода — тоже «лечебный фактор». Однажды столкнулся во дворе с Магдой.

— Кормилицу свою ждешь? — спросила она.

— Да, — ответил он не слишком любезно, чтобы разговор не мог быть продолжен.

Магда, однако, не обиделась и даже не сказала своего обычного «ух-ух».

После первых дней ее внимание к новому мужчине в доме ослабло. То ли за забором у нее появился знакомый, кавалер, как говорили женщины во дворе, то ли она поняла, что такой гнилой субъект, коим он был в то время, не представляет для нормальной здоровой женщины, приехавшей на отдых, никакого интереса.

По вечерам, после ужина он возвращался к детективам, а Мишка шел под навес играть в домино с другими отдыхающими. В играх принимал участие и хозяин. Было слышно, как он усаживался за стол и говорил:

— Проигравший ставит, проигравший ставит…

И проигравшие ставили, когда хозяин и его партнер выигрывали. Ставили они и тогда, когда выходило наоборот, у выигравших в этом случае возникало чувство вины перед тем, кто предоставил им кров и возможность отдыха. Для того чтобы избавиться от этого чувства, они тут же шли в свои комнаты и, после некоторого препирательства с женами, возвращались с «сухарем». Благо, «рислинга» «ркацители» в киосках было много, и цена на них была вполне приемлемой.

Ближе к ночи большинство отдыхающих расходились, а Мишка оставался беседовать с хозяином. Иногда больше говорил Мишка, иногда наоборот, случалось это тогда, когда хозяин перебирал больше обычного и начинал жаловаться на свою жизнь, на отдыхающих, благодаря которым он стал алкоголиком…

Так продолжалось, пока хозяина не уводила Тамара, а Мишка возвращался в свою комнату и рассказывал соседу, как он провел день, где был, что видел. Он говорил, что было на обед в кафе «Нептун», что случилось на пляже, какие деликатесы есть в барах гостиницы «Жемчужина», куда он проник благодаря знакомству со швейцаром, которого он звал на французский манер — Николя.

Заканчивал разговор Мишка обычно сравнением того Сочи, что был два-три года назад и Сочи, сегодняшнего, и сравнение это было не в пользу последнего.

Минуло три дня, он рискнул выйти к морю, и с тех пор стал ходить туда регулярно, день ото дня увеличивая время пребывания на пляже и на солнце. Мишка оказался прав, и одно только не сбылось из его предсказаний. Они не ходили на пляж вместе, потому что с ним приключилась история, которая не так уж редко приключается с теми, кто приезжает на юг…

Мишка забыл свои обязанности добытчика и кормильца, и домино, и разговоры с хозяином, он стал похож на человека, которого оглушили дубиной, обмотанной мягкой тканью: череп не проломили, но мозги сотрясли основательно…

В тот, теперь можно сказать точно, злополучный вечер музыкальный руководитель дворца профсоюза горняков пришел поздно, и чувствовалось, что его распирало от чего-то необычного, но сосед его сделал вид, что спит, и не позволил пришедшему разрядить в него словесный пулемет, поэтому на следующий вечер пришлось получить двойную порцию информации.

— Знаешь, ее зовут Вета… Полное имя, конечно, Виолетта, — говорил мишка, щеголяя необычным именем, как когда-то медицинским термином «адаптация». — О, что это за женщина…

Неожиданно он сорвался с места, выбежал на улицу и притащил в комнату две ржавые пятикилограммовые гантели.

— Знаешь, хочется перед настоящей женщиной выглядеть настоящим мужчиной. Если «проработать» мышцы перед выходом в «свет», то они будут в полтора-два раза объемнее. Я это знаю, пять лет железками занимался.

— А как же невеста? — уколол он Мишку.

— Ну при чем здесь невеста? Невеста это одно, а Вета — совсем другое… Такая женщина, может быть, один раз в жизни встречается. Я даже сам не знаю, почему она на меня обратила внимание, что она во мне нашла. Хотя во мне есть что-то, — говорил он, вертясь перед зеркалом и напрягая мышцы. — Ах ты, итит твою, давно на тренажере не работал. Рельеф пропал…

На следующий день Мишка впал в какую-то меланхолическую задумчивость, однако по-прежнему крутился перед зеркалом, обнаженный по пояс.

— Что там торчит у тебя? — спросил он. — Ты приобрел корсет?

— Нет, — ответил Мишка, — это пояс для хранения денег, подарок, последнее слово одной местной фирмы…

Мишка втянул в себя живот, упер кулаки в бока и напряг мышцы, а потом встряхнул руками, прошелся по комнате и вдруг заговорил стихами:

— О-о, — сказал он тогда, — это дурной знак, ты начал читать стихи, ты кому-нибудь раньше их читал, невесте своей, например…

— Нет, — ответил Мишка серьезно и добавил, как огрызнулся, — со своей будущей женой я ничего подобного не испытывал, понял? Это что-то неземное… Теперь я понимаю, почему женщин зовут слугами дьявола, за такую женщину любому дьяволу продашься…

Мишка бухнулся на кровать, и он услышал очередное четверостишие:

— Слушай, Онегин, — бросил он Мишке, — не нравится мне твоя восторженность. Будь осторожен с женщинами юга. Я не подозреваю ее в подготовке покушения на похищение тебя у невесты, но ты можешь привезти своей будущей супруге…

— Ну, не ожидал от тебя, никак не ожидал, — завопил Мишка и вскочил с кровати. — Да ты знаешь, что это за женщина…

— Стоп, стоп, остынь… Я не знаю, что это за женщина, потому что все ее характеристики сводятся у тебя к междометиям и восклицаниям: о-о, что это за женщина…

— А знаешь, — сказал вдруг Мишка, успокоившись, — ты действительно ничего не поймешь.

— А я и не хочу ничего понимать.

— И не надо…

Слово за слово, и они поссорились.

На следующий день он хотел извиниться перед Мишкой, сказать, что все это Мишкино дело, вовсе не его собачье, но тот не пришел домой ночевать. Не было его и на следующую ночь. Всю эту ночь шел дождь, и утром он не пошел на море. Часам к одиннадцати появилось солнце, а вместе с солнцем во дворе появился милиционер в звании лейтенанта.

Милиционер долго и не спеша говорил о чем-то с Тамарой, а потом пришел в сарайчик и начал издалека расспрашивать о Мишке.

Лейтенант был из той породы сотрудников, которые всегда пытаются держать человека в полном неведении о причинах опросов, допросов и вообще любого интереса к человеку со стороны милиции. Такие задают вопросы, выслушивают ответы, и на их лицах всегда написано явное неудовлетворение ответами, так как они ни в коем разе не соответствуют истине, которую эти сотрудники, разумеется, знают заранее. Но, мало того, между вопросами они делают такие огромные паузы, что невольно возникает желание как можно быстрее заполнить их, сообщить любую информацию, лишь бы эта зловещая пауза стала чуть короче.

Беседа длилась полчаса, но из нее он понял только одно: Мишка попал в дурную историю.

Потом лейтенант потянул его в больницу. Они долго ехали на автобусе, шли по аллее, по длинным больничным коридорам, и все это время лейтенант молчал и жевал резинку, чрезвычайно раздражая его этим. Впрочем, и лейтенант-молчун, и все неприятное, связанное с ним, мгновенно улетучилось, когда они остановились перед дверью, от которой исходил специфический запах разлагающегося животного белка. Это был морг.

Смерть Мишки окончательно излечила его.

Он вернулся в свою комнату, достал из шкафа и перебрал Мишкины вещи, нашел записную книжку, где значились адреса родственников. Уже после обеда он был на почтамте, откуда дал телеграмму старшему брату в Воркуту.

Из автомата он позвонил по номеру, который дал ему лейтенант. Сухой и неприятный голос некоего следователя Юнакова сообщил ему, что его ожидают в десять ноль-ноль.

Назавтра в десять он был в прокуратуре.

В коридоре у дверей нужного ему кабинета сидело трое молодых людей, и черт дернул его спросить:

— Кто будет последним?

— А ты, дядя, и будешь, — ответил один из них и заржал, а два других, поддержав его, оскалились.

Делать было нечего, он сел на стул, единственный свободный, и стал ждать. Ему надо было уйти, но такой уход мог показаться бегством, и он не сделал этого, хотя прекрасно понимал, что время на «прием» этих трех молодцов у следователя уйдет много, и он попадет в кабинет только после обеда.

Парни, сидевшие возле него, вели себя развязно, и можно было подумать, что это следователь ждет к ним приема за обитыми черным дерматином дверьми. Они говорили о том, как прекрасно «побалдели» вчера вечером, какие «клевые были путаны», как некий Финт проигрался в пух, но увеличил ставки и вернул себе все…

Неприязнь к этим солдатам южного фронта, по мере того как он все дольше сидел возле них, стала перерастать в неприязнь к следователю, который не смог придумать ничего умнее, как вызвать по одному делу трех свидетелей или подследственных одновременно. Делать этого, по соображениям следственной тактики, было нельзя. И он мысленно представил себе следователя, маленького, лысого, постоянно вытирающего пот со лба, следователя, которому все осточертело и который каждый день мучается среди вороха уголовных дел и ждет не дождется, когда наступит конец работы, чтобы стать обычным сочинцем, жителем курортного города и вкусить его «факторы»: море, солнце и тому подобное…

Троица продолжала болтать, не обращая на него внимания. В коридоре было душно, и он собрался выйти на улицу, как вдруг появился знакомый лейтенант. Он, не глядя на сидевших в коридоре, прошел в кабинет. В приоткрывшуюся дверь стал виден краешек стола с зеленым сукном на столешнице, и создавалось впечатление, что там никого нет.

Через минуту-другую, однако, дверь открылась вновь, и лейтенант сказан ему, как старому знакомому:

— Зайди…

— А мы, — произнес самый говорливый из троицы, который полусидел-полулежал на стуле, упираясь в сиденье спиной, отчего ноги его перегораживали половину коридора.

— А вы ждите, — жестко ответил лейтенант.

— С утра ждем, — начал было тот, полулежащий, но дверь закрылась, и продолжения фразы он не услышал.

В кабинете действительно не было посетителей, а находились лейтенант-молчун и следователь. Последний был молодым и вовсе не лысым, а с копной черных, торчащих вверх волос, с горбинкой на носу. Светлые кремовые брюки, белая рубашка с короткими рукавами делали его чистым, приглаженным, похожим на комсомольского работника, и только значка не хватало на рубашке.

Следователь встал из-за стола, представился:

— Юнаков, следователь прокуратуры.

— Внучек, — ответил он в том же духе, обратив внимание, что даже у лейтенанта-молчуна брови слегка вздернулись вверх, — отдыхающий…

— Присаживайтесь, — сказал Юнаков. — Мы сейчас закончим и поговорим с вами. Мне не хотелось вас оставлять в коридоре с этими…

«Прекрасное начало», — подумал он. Разумеется, если это не было сделано специально, то следователь и лейтенант считают его своим, в отличие от сидящей в коридоре троицы, но, с другой стороны, ему не хотелось быть свидетелем их разговора. Однако деваться было некуда.

— Пусть еще поварятся, — проронил следователь. — Они сначала собрались, настроились, а теперь с каждым часом будут расслабляться и потеряют чувство опасности…

Лейтенант-молчун кивнул головой и продолжил жевать резинку. Потом Юнаков начал говорить о предстоящем воскресенье. О том, как уехать в горы из этого «дурдома», как «технично» избавиться при этом от жен, в общем, перешел на болтовню, которая так раздражает посетителей подобных учреждений. Для них визит в прокуратуру всегда стресс, к таким визитам они тщательно готовятся, являются туда внутренне сосредоточенными и ожидают такой же сосредоточенности и собранности от сотрудников и, конечно, бывают шокированы, если последние ведут себя вовсе не так, как они ожидали.

— Как? — подвел итог и одновременно спросил Юнаков.

— Лады, — выдал единственную фразу лейтенант-молчун и ушел.

Еще дверь за лейтенантом не закрылась, а Юнаков привычным движением достал из ящика стола протокол допроса.

— Фамилия, — почти автоматически произнес он.

Он знал, что такой вопрос последует, но внутренне обиделся, ведь десять минут назад они знакомились, поэтому он достал из кармана паспорт и протянул Юнакову.

С паспортом дело пошло быстрее. Юнаков споро заполнял ту часть бланка, которая называется у следователей «шапкой».

Застопорился он на «месте работы».

— Как — не работаете? — удивился он. — Вы кто по специальности?

— Инженер.

— И что?

— И ничего.

— Как ничего? Нет работы?

— Да, — не стал он рассусоливать и объясняться. Но Юнаков был следователем и взялся расследовать это обстоятельство.

— Удивительно, — сказал он, — я понимаю, конечно, нет работы в госсекторе, но в кооперативах, в частных…

— Специальность у меня редкая, — решил прекратить этот разговор Федя, — связана с большим производством… Такого кооперативного производства пока не существует, как не существует пока кооперативов по расследованию преступлений…

— Эти как раз существуют, — проронил Юнаков, предупредил его об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний и начал задавать вопросы.

Чтобы не сказать липшего и не навести тень на плетень, Федя отвечал односложно, не торопясь, мысленно проигрывая ответы, чтобы, если возникнет необходимость, повторить все слово в слово.

— Итак, Федор Степанович, когда и где вы познакомились с гражданином Коломийцем?

— Если вы имеете в виду Михаила, то неделю назад… Тогда я не знал его фамилии, да и вообще не знал ее до вчерашнего дня, то есть до опознания…

— Встретились и познакомились вы случайно?

— Да… Он приехал в аэропорт встречать свою невесту, а она не прилетела. Ему надо было привести кого-нибудь хозяйке, так как она держала койку свободной. Он чувствовал себя обязанным привести хозяевам нового отдыхающего…

— Логично, — сказал следователь и протянул Феде пачку сигарет: — Курите…

— Не курю, — ответил он и напрягся, представлял, как сейчас Юнаков закурит, и через десяток другой минут у него начнется спазм сосудов.

Однако Юнаков оказался человеком тактичным и не стал курить. Бросив пачку в ящик стола, он продолжил допрос.

— У него были недоброжелатели?

— Не могу точно сказать, но однажды он говорил, что ловко убежал от двух громил, которые видели его с деньгами в кассах Аэрофлота…

— У него было много денег?

— На тот момент нет, потому что на деньги он купил билет на самолет.

— С кем он поддерживал приятельские отношения?

— Я не столь близко знал его, чтобы назвать приятелей, если они и существовали.

— Но вы знали такие интимные вещи, как будущая женитьба…

«Я знал и более интимные вещи», — подумал он, но вслух сказал:

— Разве это интимная информация?

— У него ничего не пропало?

— Пропало, — ответил Федя как можно равнодушней, — в морге у него не оказалось нательного пояса для хранения денег.

— Что? — удивился Юнаков и сделал быстрое глотательное движение. Не сделай он его, наверняка бы поперхнулся.

— Пояс нательный, местного производства, очень удобно деньги носить.

— Вы хотите сказать…

— Я ничего не хочу сказать, я уже сказал.

Юнаков застыл с ручкой в руке, ему не хотелось заносить в протокол то, о чем он услышал.

А Федя между тем мысленно позлорадствовал.

«Если тебе попадется хороший надзирающий прокурор, то придется попотеть, чтобы объяснить „это обстоятельство“.

Юнаков все же записал в протокол факт отсутствия пояса. Он стал заметно волноваться. „Еще бы, все шло так гладко к „отказному“ и вдруг — пояс…“

— У него были телесные повреждения? — спросил Федя, когда Юнаков оторвался от бумаги и открыл было рот, чтобы задать очередной вопрос.

— Были, — ответил Юнаков, — заключение еще не готово, но вскрытие было, и эксперты говорят, что повреждения могли образоваться от падения с большой высоты, что соответствует обстоятельствам, при которых был обнаружен труп.

— Где этот мост? — спросил он, чувствуя, что Юнаков потерял инициативу и находится в его власти.

— Рядом с „Жемчужиной“, — сказал следователь.

— Если он упал с него, то это — убийство: оттуда невозможно упасть случайно.

— Он упал не с моста, а с откоса. Поднимался по ступенькам и, скорее всего, оступился. Ночью там темно. Он оступился и полетел вниз, а там высота пятого этажа…

— Возможно, оступился, — поправил следователя Федя так, как бы сделал преподаватель криминалистики, услышав столь категоричное заключение Юнакова.

— Да, да, возможно, — уточнил Юнаков.

— Я могу засвидетельствовать, — продолжал развивать успех Федя, — что гражданин Коломиец не собирался покончить жизнь самоубийством.

Наступила продолжительная пауза, после которой Юнаков спросил:

— Вам раньше приходилось сталкиваться со следствием?

— Нет, — категорично ответил Внучек, и это соответствовало действительности, ведь в прошлом он был опером, а не следователем.

— Вы полагаете, — нашелся, наконец, Юнаков, — что я пытаюсь натянуть этот факт на несчастный случай или самоубийство?

— Я ничего не полагаю, для того чтобы факт „натянуть“, необходимы доказательства, хотя бы частичные…

— Вот я и займусь сбором доказательств, — сказал пришедший в себя Юнаков, — я для того здесь и сижу. — И он протянул Феде протокол для подписи.

Не особенно улавливая смысл написанного, Федя пробежал текст глазами:

— Если мне что-нибудь станет известно, — начал он.

— Если что, сразу ко мне, — холодно перебил его следователь. — До свидания…

„Да, так хорошо начавшийся разговор со следователем, так плохо закончился, — подумал Федя, выйдя из здания прокуратуры. — Я займусь сбором доказательств, потому что я здесь сижу“. — передразнил он Юнакова. — Ты не найдешь доказательств именно потому, что ты сидишь, чтобы найти доказательства, надо бегать или, по крайней мере, ходить…»

И он пошел вдоль Ленинского проспекта, стараясь держаться в тени деревьев, чтобы на солнце опять не поднялось артериальное давление и не начались головные боли.

Через полчаса он был у цели.

— Прошу прощения, — сказал он, остановив какого-то парня, — как называется этот мост?

Парень пожал плечами и ответил, что он — не местный.

Следующей была пожилая женщина. Поскольку она не напоминала отдыхающую, он обратился к ней, но получил ответ:

— Мост и мост, никак он не называется…

И только с третьей попытки выудил Федя неофициальное название моста.

Старушка, худая, бойкая, с хозяйственной сумкой в руках, стала объяснять:

— Светлановский это мост, светлановский, потому что рядом со «Светланой» построили, а есть еще Ривьеровский, так тот рядом с Ривьерой стоит… там его построили, а этот — Светлановский, он — рядом со «Светланой»…

Федя прошел мост туда и обратно. Конечно, он сказал Юнакову неправду. На мосту он никогда не был, но высоту определил правильно. Бешеная высота. Если кого-нибудь сбросить с такой высоты, надежды, что выживет, никакой. Какая там высота пятиэтажного дома! Тут добрых семь этажей будет.

Следователь говорил, что Мишка упал не с моста, но осмотреть мост надо. Он знал это. Иной раз стоило просто походить рядом с местом происшествия, чтобы ни с того ни с сего найти единственное правильное объяснение всему, что произошло там. Так, во всяком случае, не раз бывало раньше, но будет ли так сейчас? Два года — большой срок, и, весьма возможно, оперативный нюх у него пропал. Ничего не поделаешь — профессионал должен держать в форме все, в том числе и нюх.

После осмотра моста сверху он спустился вниз, где сразу же обнаружил то, о чем говорил следователь.

Там, где позавчера лежал труп Мишки, был мелом очерчен контур, зафиксировавший положение тела. Недалеко от контура начиналась бетонная лестница.

Некоторое время Федя стоял возле контура, абсолютно ни о чем не думая, а потом стал подниматься вверх по лестнице, механически отмечая:

— Пыльная, грязная — значит, по ней редко ходят. Почему? Либо о ней никто не знает, либо существует другая причина.

Объяснение этого нашлось сразу же, как он поднялся на самый верх. Лестница была не достроена и под самой «крышей» моста заканчивалась, далее вела узкая тропинка, очень наклонная, и ходить по ней было не только неудобно, но и опасно, ибо риск свалиться вниз был весьма велик.

«Вот почему у следователя возникла версия о несчастном случае… Впрочем, какая версия — убеждение, что произошел именно несчастный случай. Хотя Юнаков прав, пока данных, что под мостом произошло что-то другое, нет… И я на его месте подумал бы точно так же…»

Федя прошел по тропинке до кустов, росших у самого выхода на мост, продрался сквозь них, прошел мимо строящегося дома и оказался у остановки автобуса. «Театральная» — значилось на табличке, прикрепленной к столбу.

Было около часа дня. Солнце пекло так, что жара была, как в пекле. Он испугался, как бы опять не начались головные боли, и вернулся обратно под мост, на бетонную лестницу. Расстелив на верхней ступеньке газету, он уселся, стал осматривать окрестности и размышлять.

«К началу лестницы Мишка мог подойти с двух сторон: либо от гостиницы „Жемчужина“, либо с противоположной стороны, второе наиболее вероятно, поскольку для Мишки не имело смысла от „Жемчужины“ идти под мост, чтобы опять подниматься вверх по лестнице».

Федя закрыл глаза, но картина, которая должна была возникнуть перед ним, не вырисовывалась.

«Надо прийти сюда ночью, — подумал он, — и тогда можно точно определить, почему Мишка полез на лестницу и почему сорвался. Может, он хотел сократить таким образом путь, а может быть, за ним гнались местные хулиганы. А вполне возможно, что он возле кустов случайно, а может быть, и нет, столкнулся с такими же лентяями, решившими сократить путь, но шедшими не снизу, а сверху. Решиться идти ночью по этой тропинке можно только группой, потому что спускаться по лестнице вниз гораздо хуже, чем подниматься верх, — закон гор».

И все-таки он недаром размышлял, сидя на ступеньках. Именно вид сверху позволил ему предположить — и это наверняка соответствовало действительности — место, откуда сорвался вниз Мишка. Это был не конец лестницы, а, скорее всего, верх тропинки, возле самых кустов. Однако проверить это у него не было возможности. Не было такой возможности, а может быть, и желания, и у Юнакова. Он — следователь, а не альпинист. Хотя он мог бы осмотреть склон, но, скорее всего, не захотел этого делать, поскольку для него все было ясно… Телесные повреждения свидетельствуют о падении тела по склону с большой высоты, но Юнаков не учел, что такие же повреждения могли образоваться и в том случае, если бы Мишку подтолкнули или даже сбросили с этой высоты, и кровоподтек, который образовался от удара, вполне мог спрятаться потом среди ссадин и кровоподтеков, вызванных падением тела с высоты.

И тут его осенило… Он вновь продрался сквозь кусты и направился домой.

Пес облаял его, когда он был на «хозяйской» половине двора, и совсем не обращал на него внимания, когда он был на половине отдыхающих, хотя он занимался тем, чем не должен был заниматься отдыхающий: Федя стал снимать бельевую веревку. Веревка была длинной и крест-накрест пересекала двор.

Бросив снятую веревку в сумку, Федя принял душ, отдохнул немного и вернулся к мосту.

Лестница под мостом встретила его приветливо, как хорошего и доброго знакомого. Видимо, с момента ее строительства никто так внимательно не относился к ней, не исследовал ее, как он, и даже местный человек и должностное лицо — следователь Юнаков — не проявил к ней такого внимания третьего дня.

Федя привязал веревку к стволу большой акации и начал медленно спускаться вниз по откосу моста, внимательно осматривая предполагаемый путь, который проделало тело Мишки.

Разумеется, он ничего не нашел, однако утвердился в мнении: чтобы упасть туда, где был очерчен контур тела, нужно было не просто сорваться, а полететь, то есть падать во весь рост или со всего роста.

И хотя это было только предположение, оно укрепило его сомнения о причине гибели Мишки.

Отдохнув, он стал подниматься по веревке вверх, и в самом конце пути, совсем рядом с предполагаемой траекторией падения тела блеснул маленький желтый кусочек металла. Федя переступил ногами в сторону, подобрал его и благополучно добрался до кустов. Там он смотал веревку и вновь уселся на последнюю ступеньку поразмышлять.

Перед ним, как на ладони, простирался противоположный склон оврага, часть которого была густо забита частными домиками. Чуть в стороне, более свободно возвышались пятиэтажки. Стены некоторых были увиты плющом, на балконах сушилось белье, вдоль дорог перед домами возвышались пирамидальные тополя, зеленели клумбы, а возле подъездов росли экзотические растения с огромными листьями, похожими на бананы, которые он видел в фильме «Хождение за три моря».

Возле пятиэтажек текла своя жизнь: сидели в беседках женщины, играли с теневой стороны дети, прогуливали собак мужчины, машины сновали туда-сюда, и никому не было дела до лазающего по склону моста Внучека. Никому, кроме… кроме старушки, внимательно наблюдавшей за ним из беседки частного дома, расположенного поодаль начала бетонной лестницы.

Беседка, из которой старушка осуществляла сие оперативное действо, густо заросла виноградником по бокам, но сверху лозы было меньше, и у нее складывалось иллюзорное представление о том, что наблюдение ведется скрытно, тогда как Федя видел ее «пост» сверху.

Федино оперативное мышление, дремавшее два года, тут же восстановило недостающие звенья, связало старушку с лейтенантом-молчуном, и он спустился вниз по лестнице.

— Добрый день, — сказал он и растянул на своем лице улыбку контактности, так выручавшую его когда-то.

Но, видимо, от забора, где он находился, до беседки было достаточно далеко, старушка не разглядела улыбку, и до нее не дошло, какой хороший парень желает с ней поговорить. Старушка, поняв, что разоблачена, птицей выпорхнула из беседки и понеслась к дому, не позволив Феде закончить фразу и пожелать ей еще здоровья и долгих лет жизни.

— Эх, бабуля, — вырвалось у него слово, никак не подходящее для установления контакта.

Но долго огорчаться у забора ему не пришлось, из-под крыльца дома на него покатился огромный рычащий шар. Ежу было понятно, что зверя распирало желание разорвать Федю на куски, и он, несомненно, сделал бы это, если бы не короткая цепь. Она рванула его за горло и опрокинула на спину. Пес захлебнулся на какой-то момент, но вывернулся, стал на лапы и залился таким оглушительным лаем, что через мгновение к нему подключились собаки близлежащих дворов.

«Не получилось, — подумал Федя, — теперь даже, если кто и выйдет из дома, с ним не поговоришь. Ведь он не Остап Бендер и не рискнет вынуть из кармана зеркальце, одна сторона которого выкрашена в красный цвет и которое может сойти при случае за удостоверение личности сотрудника угрозыска».

Чтобы не дразнить дальше пса, не вызывать гнева хозяев и соседей, он отошел от забора и вернулся к лестнице. Медленно поднимаясь по ней вверх, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, может, это смотрела из-за занавески своего дома знакомая ему старушка, а может, кто-то другой. И этот другой имел какое-то отношение к тому, что произошло здесь позавчера. А раз так, Федя на всякий случай решил сделать то, что должен был сделать на его месте любой профессионал. Он прошел сквозь кусты, подбежал к остановке, запрыгнул в салон последним, исключив таким образом «хвост».

Проехав одну остановку, он сошел возле универсама и нырнул в толпу, что сновала вдоль торговых рядов, где продавали овощи и фрукты, «сникерсы» и «баунти», пепси-колу и шоколад, ликеры, водку и сухие вина. Зайдя за один из киосков, Федя снял с головы кепочку, сунул ее в сумку, где лежала грязная бельевая веревка, пересек мост поверху в обратном направлении и ничего подозрительного не заметил. Такое могло быть в двух случаях. Либо слежки и преследования не было, либо за ним следили профессионалы, второе, разумеется, исключалось: только и дело профессионалам, чтобы заниматься слежкой за отдыхающими.

Вернувшись домой, он обнаружил хозяйку, стоящую в странной задумчивости посреди двора.

— Что-то изменилось, — сказала она, — а что — не пойму…

— Я вас не нашел, — соврал Федя, — и позаимствовал веревку: сумка у меня упала в овраг, пришлось доставать… чуть шею не свернул… Но вы не беспокойтесь, я ее постираю.

Взяв у Тамары ведро, он начал хозяйственным мылом отстирывать веревку. Сменив пару раз воду, он стал вешать веревку на старое место.

Вернувшаяся с пляжа Магда увидела его за этим занятием и сострила:

— Зачем тебе веревка? Уж не собираешься ли ты повеситься на ней от тоски? И где это твой сосед, женишок наш? Что-то его третий день не видно?

Федя ничего не ответил ей, удивившись тому, что Тамара не рассказала о случившемся своей подруге.

Вечер он провел в своей комнате, поражаясь, что, несмотря на волнения и пребывание на солнце, у него нет головных болей. То ли он, как когда-то говаривал Мишка, адаптировался, то ли стрессовая ситуация отодвинула его болезнь на третий план.

Он уснул с мыслью, что завтра, наконец, пойдет на пляж и с этого дня будет полноценно отдыхать.

Но настало утро, взошло солнце, и в дверь постучали. На пороге стояла хозяйка и какой-то небритый мужик с сумкой через плечо.

Мужика не надо было представлять, это был Мишкин брат, те же глаза, тот же овал лица, только, в отличие от младшего, старший не выглядел богатырем, видимо, работа в шахте не предполагала таких мышц, как у младшего.

— Валера, — представился мужик и протянул руку.

— Федя, — ответил Внучек, предполагая, что ему придется выдержать еще один допрос… Но этого не случилось. Наверное, хозяйка уже сообщила кое-что о Мишке.

Федя передал Валере вещи брата и оставшиеся деньги.

Валера, не считая, бросил их в сумку и сказал:

— Я подожду здесь, хозяин сейчас соберется, и мы поедем в прокуратуру.

Через четверть часа появился хозяин, но и Феде, и Валере было ясно, что в таком состоянии с ним можно было ехать только в вытрезвитель. И одно только было непонятно: с утра он успел набраться или не протрезвился с вечера.

— Михалыч, — бросил хозяину Федя по-свойски, — отдохни малость, мы тут с Валерой договорились вдвоем к следователю съездить. Я уже там был, дорогу знаю…

Выходя на улицу, они столкнулись с хозяйкой, которая без слов все поняла и бросила на Федю благодарный взгляд.

Пока ехали на автобусе, разговорились, и Валера объяснил, почему он сумел так быстро прилететь в Сочи. Оказалось, что он был в Москве в отпуске. Его жена, получив телеграмму, позвонила в Москву, и он в тот же день поехал в аэропорт.

В коридоре прокуратуры они увидели троих молодых парней, сидевших у дверей кабинета следователя, это были вчерашние Федины знакомые. Правда, сегодня на их лицах не было наглости, на вхождение Феди и Валеры в кабинет они никак не отреагировали.

Федя представил следователю Коломийца-старшего и вышел на улицу, не желая ждать в коридоре и слушать разговоры упомянутой троицы.

Валера, однако, быстро присоединился к нему.

— Едем в морг, — сказал он.

— Зачем? — возразил Федя. — Я знаю, что там нам скажут: приезжайте с гробом и свидетельством о смерти. Ни того, ни другого у нас нет.

— Ты прав, хозяйка мне адрес столяра дала.

— Я слышал о нем. Тамара говорила, что у него золотые руки.

— Золотые руки, золотые руки, — задумчиво произнес Валера, когда они входили в автобус, — руки руками, а где в Сочи дерево взять. Сочи — что тундра…

— Есть у него дерево, — успокоил его Федя, — этот столяр работает сторожем в дендрарии… Может быть, он пользуется выбракованными деревьями?

Со столяром договорились быстро. За божескую цену для лета тысяча девятьсот девяносто третьего года он взялся к завтрашнему дню сделать гроб и ящик и тут же порекомендовал другого специалиста, который мог бы гроб оцинковать и опаять. Столяр тут же позвонил ему, сообщил размеры и назвал Валере цену.

Обратно возвращались на такси: Валера прикинул расходы, денег должно было хватить.

— А с деньгами, — сказал он, — мы все сделаем… Это Мишкины.

И точно, деньги делали чудеса. Свидетельство о смерти они получили без очереди, съездили в морг, договорились о времени, когда завтра приедут за телом. В морге им сообщили «таксу за приготовление тела к дальней дороге», мужичок в клеенчатом фартуке и с опухшей физиономией предложил им сразу же договориться с ребятами из «скорой», чтобы они довезли гроб до аэропорта.

— Всего шестьдесят штук, — проронил он, — пятьдесят ребятам, десять мне — за посредничество.

— Годится, — ответил ему Валера.

Когда Валера в очередной раз стал ловить такси, Федя предложил ему ехать автобусом.

— Я понимаю, что шахтерская зарплата позволяет жить красиво, но…

— Я эти деньги Мишке на свадьбу собирал и хранить их не хочу.

— Значит, Мишка не шутил, когда говорил, что поедет к теще в Н-ск.

— Не шутил, у него действительно в Н-ске и теща, и невеста.

— Да-a, дела…

— Следователь спрашивал меня, не познакомился ли Мишка в Сочи с какой-нибудь женщиной, не было ли у него недоброжелателей в Воркуте и не известно ли мне что-нибудь о них…

— И что ты сказал?

— Что я ему мог сказать… Не мог Мишка здесь с бабой познакомиться. И не потому, что он через месяц жениться собирался. Как он сам говорил, комплекс у него… А комплекс — от болезни… Псориаз у него с детства, и он этого очень стеснялся, особенно после того, как его в армию не взяли…

— А мне показалось, что он служил на флоте, — сказал Федя, видя что Валере тяжело дается разговор в виде монолога, и пытаясь перевести его в диалог, в котором, как известно, нагрузка ложится на двоих.

— Лет шесть назад сказал ему один дерматолог, что есть единственное средство от псориаза — юг… Мишка поехал, и ты знаешь, получилось, излечиться он не излечился, но с загаром эта штука стала почти незаметной, после этого он помешался на Сочи. Говорил, что после каждой поездки ему становится все лучше и лучше, и настанет такое время, когда он будет нормальным человеком. С тех пор он стал следить за собой, качаться на тренажере. Но комплекс остался, и он, при всех своих мускулах, был далеко не донжуан… Так что сомнительно, чтобы он да познакомился здесь с кем-либо.

— Познакомился же он со своей будущей женой, — возразил Федя, обиженный столь заниженной оценкой Мишки его старшим братом.

— А-а, — только и произнес в ответ Валера.

Федя хотел поспорить, но сдержался, так как понял, что Валера был Мишке не только братом, но и отцом, а значит, Мишка для него на всю жизнь останется ребенком и несмышленышем. Где уж такому познакомиться в Сочи с женщиной.

Разговор происходил в такси. Они уже подъезжали к дому, когда Федя спросил:

— А кем работал Мишка?

— Машинистом, — ответил Валера.

— Машинистом? — удивился Федя.

— Да, — сказал Валера и умолк, так как машина остановилась у дома. Он рассчитался с водителем и продолжил: — Машинистом сцены. Есть такая должность во Дворце культуры профсоюза горняков, и должность эта никакого отношения к тепловозам, электровозам и врубовым машинам не имеет. Так называют человека, который выставляет декорации к спектаклям. Правда, иногда Мишка представлялся художественным руководителем, но делал это в шутку, да и то там, где его не знали. В Сочи, я думаю, музыкальные руководители сейчас не в цене, и уж если пускать пыль в глаза, то нужно представляться коммерсантом, предпринимателем…

— А как он представился своей будущей жене? — вырвалось у Феди.

— Ей не было нужды представляться. Она приезжала с театром на гастроли… Там они и познакомились… Не возражаешь, если я у тебя передохну и переночую?

Однако отдыхал Валера недолго. Побыв в комнате с полчаса, он взял сумку и ушел в город.

Вечером он вытащил Федю под навес, где за столом уже сидели Тамара с мужем, Магда и двое других отдыхающих: пожилая супружеская чета, которую Федя мельком видел несколько раз во дворе.

На столе было блюдо с салатом из огурцов и помидоров, тарелка с колбасой, фрукты, две бутылки водки, стаканы и не было вилок, так что даже со стороны было понятно — это поминальный ужин по Мишке.

Слово взял хозяин. Он долго и бессвязно о чем-то говорил, пока не вмешалась Магда.

— Упокой его душу со святыми, — сказала она, и все выпили. При этом хозяин попытался, как обычно, чокнуться с присутствующими, но легкий шлепок по руке, сделанный Тамарой, остановил его.

Выпили по второй, однако не разговорились и даже не оживились. Когда же была выпита третья чарка, пожилая чета, сославшись на усталость, ушла, за ними, всплакнув, отправилась и Магда. За столом осталось четверо, говорить было не о чем… Но разговор все-таки был, странный разговор, хозяин время от времени спрашивал Валеру, где он работает, и присутствующие выслушивали ответ, после этого хозяин предлагал выпить, «чтобы таким образом помянуть Михаила». Спустя минуту-другую хозяин опять спрашивал Валеру о том же, а когда гость, уважая хозяина, отвечал, но уже в сокращенном варианте, снова предлагал выпить и, «таким образом, помянуть Михаила». Так продолжалось долго, пока хозяин не переключился на Федю, увидев, что в его стакане нет водки.

Уже и Тамара ушла из-за стола, а хозяин продолжал говорить Феде о том, что ему тоже когда-то врачи запретили пить, потому что обнаружили у него болезнь — «алкоголизм», но он «не поверил им, и правильно сделал», поэтому он «пьет до сих пор и чувствует себя хорошо», потом он опять спросил Валеру, где тот работает.

Тамара несколько раз выходила во двор, выбирая момент, чтобы «изъять» мужа. Наконец такой момент настал, голова хозяина упала на грудь, и он забылся странным сном, продолжая с кем-то нечленораздельно говорить.

Тамара увела его, предупредив Валеру, чтобы он не беспокоился: она все уберет со стола сама.

Перед тем как лечь спать, Валера сказал:

— Ты не удивляйся, что я даже не всплакнул, у меня будет еще время, когда я его привезу, а сейчас мне нельзя, а то мы с ним здесь вдвоем останемся…

Проснулись рано. Валера побрился, собрался, попрощался с хозяйкой, отверг предложение хозяина «по маленькой» и кивнул Феде:

— Пойдешь?

И снова был день, полный забот.

Приехали к столяру, тот попросил надбавку, «так как инфляция». В морге заплатили ребятам из «скорой» пятьдесят тысяч, но те, узнав, что надо еще заехать к паялщику, тоже попросили надбавку. Не стал исключением и паяльщик…

Валера, не торгуясь, отдавал деньги, словно хотел быстрей от них избавиться, надеясь, что с последним рублем для него должен наступить конец переживаниям.

В аэропорт приехали вечером. Немного повозились со сдачей ящика в багаж и расстались. Причем сделали это мимоходом, так, как будто завтра вновь должны были встретиться.

Федя пошел на автобусную остановку и долго стоял там, как вдруг увидел Валеру, который кого-то искал.

— Случилось что? — спросил Федя, подойдя к Валере.

— О-о, — ответил тот, — я тебя и ищу, я со всеми рассчитался, а про тебя забыл.

— Ну ты даешь, — сказал Федя.

— Погоди, — перебил его Валера, — там у Мишки под кроватью я оставил две бутылки… Это на девять дней, с Тамарой я договорился и заплатил ей. Она до девятин никого на эту кровать не поселит. Может, от этого ему спокойно будет… А ты возьми на память. — И он протянул Феде зажигалку.

— Да я не курю, — вырвалось у Феди неожиданно.

— А я тебе и не предлагаю, — проронил Валера и пошел к зданию аэропорта.

Подошел автобус. Федя сел в него и стал смотреть в окно, ничего при этом не видя, мысли его были заняты другим.

«А что, если подобное случилось бы со мной, с моими родственниками?»

Он представил себе, как бы он выкручивался из такой ситуации, не имея денег, и не нашел выхода. Выход всегда был связан с наличием денег, а их у него-то как раз и не было.

Было еще светло, когда Федя добрался до Светлановского моста. Он спустился под мост со стороны универсама, по противоположному склону бывшего оврага, прошел до того места, где начиналась лестница.

За эти дни здесь ничего не изменилось, да и не могло измениться. Все, как прежде, и даже старуха сидит в той же беседке, и тот же пес изредка откликается на лай соседских собак.

Федя поднялся по лестнице до самого верха, прошел по наклонной тропинке до кустов и вышел на остановку.

В голове его уже складывался план завтрашнего разговора с Юнаковым.

Открывая двери прокуратуры, он мысленно представлял себе знакомую троицу, развалившуюся на стульях возле кабинета следователя. Но коридор перед кабинетом был пуст.

«Наверное, Юнакова нет на месте», — подумал он, но опять ошибся. Юнаков был в кабинете. Все тот же чистенький молодой человек, аккуратно составляющий протоколы, с маской значительности на лице, какую носили в недалеком прошлом его комсомольские сверстники.

— A-а, Внучек, — сказал Юнаков, чем покоробил Федю: ему все же не двадцать пять, как следователю, а тридцать семь. — Присаживайтесь. Что привело?

— Есть некоторые соображения, — ответил Федя.

— Они только что возникли, или вы пересмотрели свои взгляды?

— Нет, я своих взглядов не пересматриваю.

— Не хотите, так сказать, поступаться принципами, — хохотнул Юнаков.

— Не хочу, — не приняв его тона, ответил Федя.

— Похвально, — с едва уловимой иронией превосходства более информированного человека над человеком менее информированным сказал Юнаков.

Начало беседы не понравилось Феде, и он уже пожалел, что сюда пришел.

— Так какие соображения? — спросил Юнаков. — Вы еще сомневаетесь в причинах смерти Коломийца?

— Нет.

— И это не связано с вашим самостоятельным расследованием?

Тут Федя вспомнил старуху в беседке и ответил:

— Расследование я еще не начал, хотя осмотр места происшествия произвел.

— Я об этом уже знаю, — самодовольно усмехнулся Юнаков.

— Я хотел бы, — продолжил Федя, не обратив внимания на реплику следователя, — чтобы вы мне кое в чем помогли.

— В чем, к примеру?

— Ну… — начал Федя, — хотя бы в предоставлении информации. Не появлялся ли под мостом еще кто-нибудь, кто осматривал место происшествия? Преступников, вы знаете, часто тянет на место преступления.

— Откуда вам это известно? — спросил Юнаков, потянулся к делу и заглянул в протокол первого допроса. — Вы же инженер, а не юрист… Вы что? Детективов отечественных начитались и полагаете, что все профессионалы — взяточники и только и делают, что хоронят дела, если они представляют малейшую трудность в расследовании… Так?

— В чем-то так.

— Угу, в чем-то. А вы думали, что это вам не по зубам, потому что вы не специалист… Кстати, вы уже попали в поле зрения нашей доблестной милиции, — произнес он жестко.

— Мне ли бояться нашей доблестной милиции! Моя милиция меня бережет.

— Так-то так, — ответил Юнаков. — А что, если эта доблестная милиция как раз и посчитает вас преступником, которого, как известно, тянет на место преступления?

— Ну, в этом случае, я надеюсь, не менее доблестная прокуратура ее поправит.

— Ну что ж, логично, но милиция — это полбеды, если не сказать большего: вообще не беда. Хуже всего, если Коломийца действительно убили, тогда вы, наш дорогой гость и Пинкертон, подвергаете себя серьезной опасности. И это уже не шутки.

— В конце концов, я подвергаю опасности себя, и это мое дело… Если государство не может защитить моих друзей и меня самого, то закон дает мне право делать это самостоятельно.

— Закон дает вам право защищаться, — уже мягче сказал Юнаков, — но не подменять органы следствия. — Он опять заглянул в протокол и добавил: — Уважаемый Федор Степанович. — Следователь чувствовал, что информированность его о Внучеке была меньшей, чем было необходимо для правильной его оценки.

— Федор Степанович, — начал он после некоторой паузы совсем уже другим тоном, — как бы вы отнеслись к человеку, который пришел к вам на производство, посмотрел на сборку какого-нибудь агрегата и сказал: вы все делаете не так. Что бы вы ему сказали? Наверное, указали бы на дверь… И это у вас, технарей, где сам совет или оценка каких-то действий не задевает чьих-либо интересов. Другое дело у нас… У нас дилетанство не только невозможно, но и вредно, потому что опасности подвергаетесь не только вы сами, но и другие люди, о которых вы, может быть, даже и не знаете.

— Но такое возможно только в том случае, если смерть Мишки произошла не от несчастного случая, что само по себе и является подтверждением совершения преступления.

— Слишком дорогая цена, — категорически заявил Юнаков.

«Не получается полноценного контакта, — подумал Федя, — сейчас он начнет рассуждать, как должна быть ценна человеческая жизнь, и все сведется к общим словам о гуманизме. И все же надо подавить в себе неприязнь к следователю, иначе вообще ничего не получится».

Когда-то Федины преподаватели говорили: если хочешь управлять другими людьми, установи психологический контакт. Мало заставить кого-то делать что-то, надо, чтобы он делал это не под нажимом. Напор — штука хорошая, но кратковременная, и, если он не подкрепляется чувствами признательности или симпатией, такой союз может распасться в любой момент.

«Поэтому придется начать все сначала».

— Брат Коломийца приезжал и рассказывал, что Мишка не был музыкальным руководителем, а работал машинистом сцены во Дворце профсоюзов в Воркуте. Но и этого мало, в последнее время он представлялся коммерсантом…

— И что из этого следует?

— Из этого следует, что он мог представиться кому-нибудь коммерсантом и, таким образом, попасть в поле зрения тех, кто охотится в Сочи за коммерсантами.

— Гипотетически мог, — сказал Юнаков, — но для того, чтобы эту версию доказать или опровергнуть, необходимы…

— Да, да, необходимы доказательства, вот их и нужно собрать. Ведь раньше у нас даже данных не было, чтобы выдвинуть эту версию, а теперь они появились, — говорил Федя, сердцем чувствуя, что опять настораживает собеседника, и тот думает не столько над его версией, сколько над тем, откуда взялся этот резвый свидетель и не шизофреник ли он.

— Мне кажется, что вы не все сказали о себе, — произнес Юнаков. — У вас в рассуждениях чувствуется определенная логика и много специальных терминов: доказательства, версии, поле зрения… Сейчас этому учат в инженерных вузах?

— Я какое-то время был безработным, — начал Федя.

— И подрабатывали следователем…

— Нет, но я много читал специальной литературы.

— Ну вот, наконец все стало на свои места.

— Но какое это имеет значение? К вам пришел человек, принес ключ к разгадке преступления, а вы сходу его отвергаете.

— Ни в коем случае, — ответил Юнаков, — я не отвергаю…

«Еще бы, разве можно отвергать помощь населения в расследовании преступлений».

— …не отвергаю, а только говорю, что это — предположение, причем не основанное на фактах.

— Нет, — возразил Внучек, — не предположение, а факты — вот они. Коломиец-младший дня за три-четыре до своей смерти познакомился с женщиной, которую зовут Виолетта, она ниже среднего роста, один глаз у нее зеленый, а другой карий…

— Вы что? Сами это видели?

— Нет, об этом мне рассказал Коломиец.

— Маловато, — начал было Юнаков.

— Я еще не закончил, — сказал Федя. — Виолетта подарила Мишке нательный пояс для хранения денег. Он этот пояс носил, но, разумеется, без денег, поскольку деньги хранил в шкафу. Я спрашивал вас тогда про пояс, вы сказали, что пояс не нашли, точнее, пояса на время осмотра не оказалось. Вот интересно, сняли пояс в морге или…

— Или на месте происшествия и не занесли в протокол?

— Да.

— Утверждение, конечно, для следователя оскорбительное, но могу вас сразу разочаровать. На этот раз в ваших словах нет логики. Если в поясе не было денег, то он не представлял интереса ни для работников милиции и прокуратуры, ни тем более для работников морга.

— Значит, пояс сняли до приезда сотрудников.

— Возможно, если наличие этого пояса подтвердил бы кто-нибудь еще. Но я допросил за это время давнего друга Коломийца…

— Николая из «Жемчужины»?

— Да, а еще я допросил хозяйку вашего дома…

«Хорошо, что не хозяина».

— … и они ничего об этом не говорили. А Коломиец не отличался скрытностью и все, что с ним происходило днем, рассказывал вечерами… Как информация?

— Нормально, — не нашел, что ответить Федя, — но вернемся к делу, мне не осилить его одному.

— Федор Степанович, вы похожи на сумасшедшего. Вы же сами понимаете, что найти Виолетту в Сочи невозможно. Тем более женщины на отдыхе любят представляться чужими именами… Но я все-таки дам поручение уголовному розыску, может, в поле зрения их когда-нибудь попадала некая Виолетта. Я вам это обещаю…

— Вот и прекрасно, а если у меня что-нибудь появится, я к вам зайду или позвоню. Ваш телефончик, на всякий случай.

— Федор Степанович, — Юнаков уже говорил вполне благосклонно, как со старым другом, который еще чего-то недопонимает и вот-вот должен, наконец, понять, — не стоит заниматься самодеятельностью. Сочи далеко не образцовый курортный город, каким он был совсем недавно, но видеть во всем преступную руку тоже нельзя. В данном случае это как раз тот случай… Но вы не беспокойтесь, мы все проверим, и если будут доказательства…

— Доказательства будут, — не дал ему договорить Федя.

— Но я все же попросил вас не заниматься самодеятельностью, занятие это небезопасное и…

— Ну что вы, — сказал Федя, — конечно, никакой самодеятельности, но я верю в случай, вдруг мне случайно встретится красавица Виолетта.

— Тогда сразу ко мне, сразу ко мне… Но найти в Сочи женщину, которая знакомится с мужчинами, все равно, что соломинку в стоге сена. Сочи — специфический город. Он — курорт, и все, кто сюда попадает, жаждут отдыха и развлечений и, разумеется, находят их: кто в море и солнце, кто в картах и женщинах, кто в вине… Кому что…

Федя встал со стула. Нужно было сделать некий заключительный аккорд в этой партии, чтобы Юнаков почувствовал себя если не чуть-чуть виновным, то чуть-чуть обязанным перед ним. Это создаст основу для будущей встречи и более теплого приема, а если понадобится, и помощи. Но он ничего не придумал и произнес:

— До свидания…

Однако он недооценил Юнакова. Прощаясь, тот сказал:

— В Сочи, конечно, все возможно… Возможно, Коломиец встретил грабителей; возможно, он налетел на хулиганов, развлекавшихся таким образом; возможно, он поскользнулся… Я знаю, вы думаете, что следователь пытается прекратить дело, но это не так. Будут доказательства — будет основание думать иначе. А пока же все говорит о том, что это несчастный случай. И не думайте, что в Сочи следователи не работают, а отдыхают. Они работают, хотя и одеваются, может быть, не по-рабочему… Кстати, помните ту тройку крутых ребят из коридора? Сейчас они ходят другими коридорами, менее комфортными и более длинными.

На улице Федя вытащил записную книжку и записал адрес прокуратуры. Номера телефона Юнаков ему так и не сообщил, скорее всего, следователь не хотел, чтобы дотошный свидетель беспокоил его.

Постояв немного в тени здания прокуратуры, Федя натянул на голову кепочку и пошел на пляж.

Купрейчик, его лечащий врач, был психиатром, хотя и возглавлял в Каминске отделение неврозов. Отделение занимало двухэтажный особняк в центре города, до революции принадлежащий купцу первой гильдии Егорову. С той поры особняк мало изменился внешне, те же каменные узоры над окнами, те же капитальные каменные ворота, и только каменная кладка на них «Егоровъ» завешена доской с названием «Каминская больница — отделение неврозов».

По поводу этого названия у Купрейчика были постоянные споры с главным бухгалтером больницы, тот время от времени пытался срезать персоналу отделения надбавки за вредные условия и дополнительный отпуск, мотивируя это тем, что отделение, судя по вывеске, неврологическое, а не психиатрическое.

— Меняйте вывеску, — говорил главбух, — иначе с меня КРУ штаны снимет.

— Черт с ними, со штанами, — отвечал Купрейчик, — зато люди будут приходить к нам и лечиться без страха, что на них будут показывать пальцем после стационарного лечения.

Такие разговоры проходили в кабинете главного врача каминской больницы Виктора Витальевича или просто Витальича. Витальич не забыл те времена, когда сам «был» врачом, а не заведующим больничным хозяйством, и брал сторону Купрейчика. На это главбух говорил:

— Дело ваше, вам и отвечать. — И покидал кабинет, оставляя нападки на вывеску до следующей ревизии.

В марте, когда снег чернеет, слеживается, и дворникам приходится больше работать ломом, чем лопатой, к «крейсеру» подъехала «скорая», из которой выбрался несколько потяжелевший за последние два года Виктор Витальевич. Витальич с места в карьер предложил Внучеку полечиться у нового специалиста, что появился в Каминске недавно, год назад.

Специалист раньше работал в Н-ске, но что-то там не заладилось у него с женой. Он бросил все и приехал в Каминск, так как знал Витальича еще с институтских времен.

— Врач он от Бога, — говорил Витальич, — это чудо, что его заполучил Каминск. Надо пройти у него обследование, и все твои болезни, если они есть, конечно, как рукой снимет.

Так Федя познакомился с Купрейчиком, который, как и Витальич, был чуть старше его. Купрейчик взял его в отделение, лечил, а по выписке предостерегал от резкой смены окружения, климата, места жительства. Все это он, как и Мишка, называл неблагоприятными факторами, с которыми неокрепшая после лечения психика Феди могла не справиться.

Федя шел по олеандровой аллее, стараясь не выходить на солнце, которое в больших дозах тоже неблагоприятный фактор, и думал, что, влезая не в свое дело, он подвергается воздействию еще одного фактора, который может разрушить все, что с таким трудом наживуливали Витальич и его институтский друг.

Людей на пляже было не много. Федя выбрал место в тени бетонного бона, расстелил на гальке полотенце и лег на него.

С характерным шорохом накатывались на прибрежную гальку волны, в неразборчивый гул сливались голоса взрослых отдыхающих, в такт набегающим волнам визжали дети, приятная прохлада вливала в тело спокойствие и лень, не давая взбодриться и обмозговать беседу с Юнаковым.

Он несколько раз пытался заставить себя вспомнить отдельные детали разговора, но мысли не слушались его и текли в другую сторону, с юга — в центр России, где находился старый сибирский город Каминск, в котором, если верить Максиму Горькому, жили самые жирные купцы, ездившие на масленицу пьянствовать в саму Москву на лошадях.

В отделение «неврозов» его привел Витальич, не поленился, выделил час своего времени.

Сестра, встретившая их в приемном покое, сказала, что заведующий будет через несколько минут, и повела их в кабинет, который размещался на втором этаже. Дорогу к нему преграждали три солидные купеческие двери, сестра открывала их специальным ключом.

— Как в вагоне… проводники, — пошутил Витальич, чтобы загладить возможное неприятное ощущение, которое возникает у людей, попадающих в помещение за многими замками.

— Да, — согласился Федя, но у него возникли другие ассоциации, и вовсе не с Н-ской психушкой, где он лежал два года назад. Ту больницу он помнил плохо, в ней он не ходил по отделениям и палатам и не знал, каким образом открываются двери. Ему вспомнился следственный изолятор, в котором он с начмилом и командиром батальона охраны готовился освобождать заложников.

В отделении «неврозов», как и в следственном изоляторе, был особый запах лекарств вперемежку с запахами кухни и человеческих выделений. Букет этот создавал ощущение тяжелого и даже липкого воздуха, какой всегда бывает в помещениях, изолированных от нормального мира. Почему в таких заведениях одинаковый воздух? Может быть, это воздух неволи?

Сестра открыла дверь в кабинет заведующего, но они не вошли, потому что Витальич сказал:

— А вот и сам хозяин. — И указал в сторону коридора, по которому навстречу им шел худой мужчина, «явно косящий под Чехова», если брать во внимание его бородку. Однако сходство полностью разрушалось тем, что вместо пенсне на его носу сидели большие роговые очки — непременный атрибут физиков, спорящих с лириками в семидесятых годах.

В кабинет Федя вошел первым. Витальич и завотделением на правах хозяев задержались в коридоре.

«Ни хрена себе, отделение неврозов», — подумал он, увидев решетки на окнах.

Витальич перехватил этот взгляд и сказал, успокаивая:

— Это предосторожность. Бывают ошибки в диагнозе, и в отделение попадают психические больные. Но ты к ним не относишься…

Конечно, и отделение, и заведующий ему не понравились. Отделение — тюрьма, а заведующий — типичный психиатр, то есть человек, который после пяти лет работы по специальности мало чем отличается от своих пациентов.

Потом врачи заговорили на латыни, и Витальич перевел ему, что заведующий рекомендует сделать полное обследование, поставить диагноз, а уж потом говорить о лечении.

— Так что ты располагайся здесь, обследуйся, а уж лечиться тебе потом или нет, решишь сам, понял?

— Угу, — ответил Федя. Он давно понял, что все это — игра. Его водили за нос и с отделением, чтобы не шокировать, и с обследованием, но игра эта не вызывала в нем резкого протеста, поскольку напоминала ложь близких людей во благо его, и он решил им подыграть.

— Хорошо, — сказал он, — я остаюсь, но только на обследование.

— Да, да, — в один голос подтвердили Купрейчик и Виктор Витальевич, — сейчас не то время, чтобы ради койко-дней держать кого-либо в стационарах, а потом ты сам решишь, лечиться тебе или нет… Может, случится так, что и лечиться необходимости не будет.

А Витальич добавил:

— Заведующий у нас крупный специалист, и нам повезло, что его занесло к нам, в глубинку. Только у нас такое бывает, когда на периферии оказываются лучшие специалисты, чем в области. Правда, благодарить за это мы должны не столько начальство, сколько его бывшую жену.

Витальич говорил так, как говорят о близких людях, завязывая в один узел Внучека и Купрейчика. Завязывая одной болью, от которой ни один, ни второй не могли излечиться…

Палата, где его разместили, была на двоих и считалась блатной. Но таковой она называлась не только потому, что в ней размещали людей, близких к городскому начальству и лечившихся от алкогольного психоза, но и потому, что это была единственная палата, где имелась дверь. Правда, она открывалась внутрь и не имела ни крючков, ни ручек.

А потом наступила больничная рутина, которая, наверное, одинакова во всех отделениях, независимо от того, есть ли решетки на их окнах или нет. Днями — анализы, обследования, обходы, вечерами — предложения находящихся на лечении алкоголиков сыграть в карты или пропустить по маленькой и заглядывания в палату с дверью больничного имбецила Женечки. Женечка восемь месяцев в году помогал банщикам в торбане и называл себя «простынщиком», видимо, от когда-то услышанного — пространщика. Остальное время он лежал в отделении у Купрейчика: два месяца весной, два — осенью.

Женечка был достопримечательностью отделения. Он единственный, кого запомнил Внучек. Да и трудно было его не запомнить, когда он по нескольку раз за вечер открывал двери палаты, заглядывал внутрь и произносил голосом кастрата одну и ту же фразу:

— А тут у нас кто?

После каждого обследования Купрейчик звал Федю в кабинет, показывал мудреные графики, энцефалограммы, приглашал принять участие в их осмыслении и говорил:

— Ты сам должен осознать свое состояние, ты — сам себе врач.

На десятый день пребывания Феди в отделении заведующий пригласил его в очередной раз. На столе лежала синяя папка.

— Эта методика не использовалась в СССР, — сказал Купрейчик. Раскрыв папку, он с гордостью добавил: — Пятна Роршаха. Купил у одного спекулянта… Тысячу рублей отдал… Чрезвычайно сложное, но и интересное обследование. Им мы окончательно определимся с этиологией. — И, поскольку Федя мало что понял, пояснил: — Нужно определить, органик ты или нет. А еще проще, больной ты на самом деле или просто считаешь себя больным.

Купрейчик не спеша разложил рисунки на столе изображениями вниз, приподнял несколько — видимо, ему необходимо было соблюдать какую-то последовательность — и перевернул один из них.

— Какие ассоциации вызывает у тебя этот рисунок? — спросил он, показывая что-то похожее на раздавленного разноцветного хамелеона. Иллюзия, будто хамелеон раздавлен, усиливалась тем, что рисунок на одной половине листа зеркально повторялся на другой стороне.

Записав Федины впечатления, Купрейчик картинно потер руки, как делают люди, когда говорят: «А я что говорил, все сходится» — и дал исследуемому другой рисунок, который, по мнению Феди, был похож на всадника на коробке папирос «Казбек», разумеется, это были два всадника, скачущие в разные стороны.

На следующий день в палату заглянула медсестра и вновь пригласила Федю к заведующему.

Внучек шел за ней и думал, что пора заканчивать этот спектакль. С этой мыслью он и вошел в кабинет.

В кабинете, к удивлению Феди, сидел Витальич, на лице его сияла улыбка радости, и Внучек, чтобы не огорчать главного, решил потерпеть еще немного.

— Садись. Как мы и предполагали, у тебя все в порядке, это не органика, это функциональное, а значит, ты, Федор Степанович, просто симулянт, — хохотнул Витальич.

Потом они оба стали расшифровывать ему какие-то врачебные термины и чуть ли не в один голос утверждать:

— Теперь чуть-чуть психотерапии — и ты здоров…

— Хотя ты и так здоров, — сказал Купрейчик, — просто сейчас ты не веришь в это.

Той беседой они заронили в него каплю надежды. И каждое последующее действие Купрейчика прибавляло к ней еще каплю-две, пока не образовалось достаточное количество, чтобы замесить на этой жидкости раствор и с его помощью выкладывать стенку Фединого здоровья. И по мере того, как эта стенка поднималась вверх, в нем росла уверенность, что он, наконец, выберется из ямы, в которую попал два года назад.

— Я здоров, я здоров, мое тело переполняет светлая энергия, — как молитву, повторял он настрои, составленные для него Купрейчиком, вбивая в свое сознание и подсознание мысль, которая рано или поздно должна была материализоваться и поставить его на ноги. Заведующий настоял также, чтобы он делал по утрам зарядку и обливался холодной водой.

Обливался Федя во дворе отделения, под презрительные взгляды алкоголиков и восторженные восклицания Женечки, всегда присутствующего при этом. Там же, во дворе, он стал перекидывать кучу булыжников с места на место.

— Все к одному, — увидев это, сказал Купрейчик, — все к одному, тело и душа связаны, никто не знает как… Не дано человеку этого знать, но ты не переживай. Как на тело можно воздействовать через душу, так и на душу через тело… И не забывай: я здоров, я самый здоровый человек в мире. Нельзя избавляться от болезни, нужно приобретать здоровье… Запомни это, мало ли что в жизни случится, и возле тебя уже не окажется таких нянек, как я и Витальич.

Уже стояла теплая погода, когда он выписался из больницы. Уже появились маленькие листочки на деревьях, и тополя стояли в легкой зеленой дымке, уже надо было готовить к лету беседки и готовиться к решающей схватке с Глушаком и его кодлой.

Схватка должна быть одна: длительного бодания он выдержать не мог, его только подлатали в больнице, сшить себя окончательно он должен был сам.

— Я здоров, я силен, я резок, я решителен, я ни перед чем не остановлюсь, я никого не боюсь, — говорил он себе перед тем, как выйти из квартиры. Время от времени он доставал из чемодана и прятал в карман халата опасную бритву «Золинген», доставшуюся по наследству от деда, и это тоже вселяло в него уверенность — дополнительную…

В тот день, когда трактор притащил из комхоза беседки и оставил их во дворе, он подстерег Глушака у дверей квартиры его матери.

Глушак, давно не видевший Федю, столкнувшись с ним, испугался. Видимо, психотерапия Купрейчика дала результат, и взгляд Внучека уже не был похож на взгляд агнца, теперь в нем было больше волчьего.

Несколько секунд Федя молча смотрел на оторопевшего соседа по дому, затем одним движением вытащил из халата бритву и приложил ее обушком к горлу Глушака.

— В доме должен быть порядок, — сказал Федя тихо, но это «тихо» имело эффект пушечного выстрела. — Понятно?

Глушак кивнул, так как не смог произнести ни слова от сковавшего горла страха.

— Вот и чудненько, — продолжал Федя, сам удивляясь собственной наглости и уверенности в себе. — Я знаю, ты хороший мальчик, и мы всегда найдем с тобой общий язык… Так?

— Так, — только и сумел произнести Глушак.

С той поры Федины урны у «крейсера» стояли непоколебимо и беседки были относительно целы, правда, криков ночью и матерщины на стенах дома стало больше, но ничего не поделаешь — закон природы. Выиграешь в одном, проиграешь в другом.

После теплого мая наступил не менее теплый июнь. А может, так только казалось ему, потому что жизнь изменилась к лучшему; точнее, изменилась не сама жизнь, жизнь осталась прежней, просто она приобрела вкус, как приобретают вкус женщины, вино, сигареты после длительного насморка, который напрочь этот вкус отбивал.

Федя стал показываться на людях, бывать в гостях. Однажды даже попал домой к Узякину, но долго там не пробыл, поскольку хозяин пытался угостить его водкой, а жена Узякина уж очень прямо намекала на то, что ему надо жениться…

— Я здоров, я силен, — приговаривал он вполголоса на озере, куда поехал вместе с Витальичем, его женой и дочкой, долговязой, нескладной девочкой двенадцати лет, чрезвычайно болезненной, несмотря на то что опекалась двумя врачами, но также чрезвычайно начитанной и сообразительной.

— Слушай, Федор, — сказал Витальич, — а не слетать ли тебе на юг… Я в детстве часто болел, ну и родители повезли меня в Анапу, и ты знаешь, потом полгода не болел. Родители поняли, что все дело в море и солнце, повезли меня еще, и с тех пор я самый здоровый ребенок в Каминске.

Федю так и подмывало спросить, а не отвезти ли Витальичу на юг дочку, чтобы оздоровить…

— Я бы туда и дочку свозил, — продолжил Витальич, — но сам не могу, а жену в такое сумасшедшее время отпускать страшно… Да и война там, на Кавказе.

— А мне в сумасшедшее время можно?

— Ты — другое дело. Ты — мужик, к тому же бывший военный, тебе можно. Это был бы еще один фактор твоего восстановления и выздоровления…

— А как Купрейчик?

— А что Купрейчик, ты его девиз знаешь: здоровое тело — здоровая душа. Завтра зайди к нему, посоветуйся, а то действительно без лечащего врача принимать такое решение…

Однако Купрейчик и думать запретил о юге.

— Какое тебе Сочи, — говорил он, волнуясь. — Ты в своем уме? У тебя вегето-сосудистая… Ты еще не окреп окончательно, и пребывание в климате, принципиально отличном от нашего, может только ухудшить твое состояние и сведет на нет все, что мы достигли… Это — первое, а второе — ты приедешь на незнакомое место и сразу подвергнешься воздействию факторов, которые в наше время всегда присутствуют в таких криминогенных местах, какими являются курортные города.

Купрейчик схватился за телефон и позвонил Витальичу.

— Ты знаешь, что он надумал? — кричал он в трубку. — Он собирается ехать на юг…

Сообразительный Витальич по тону догадался, что Купрейчик против поездки, и, конечно, не стал говорить, что сам подтолкнул Федю к такому решению… Из трубки было слышно: «А если дозировать… и море и солнце… втягиваться постепенно…»

— Ты что, офигел? — не выдержал Купрейчик. — У него головные боли только что прекратились, а ты ему рекомендуешь в эту жару…

Когда Витальич предложил Феде съездить на юг, тот отнесся к этому скептически. Он слишком слаб для таких поездок. Да и в душе он побаивался отрываться от своей норы, потому что совсем недавно появилось в нем предчувствие каких-то существенных перемен, которые в скором времени должны наступить.

Разговор Купрейчика и Витальича продолжался в том же духе, но напористый Купрейчик почти убедил главного врача Каминской больницы, и уже наступал момент, когда они вдвоем должны были навалиться на Внучека… Но момент этот не наступил. Федя не стал ждать нападения — бес противоречия, как симптом выздоровления, уже поселился в нем.

— Хватит, — сказал он, — вы все решаете за меня, один говорит — нужно, другой — нет… А выбирать буду я, даже в том случае, если мне это будет трижды противопоказано.

Купрейчик бросил трубку и мгновенно переключился на него. Он начал говорить, что здоровье психическое — штука сложная и непонятная даже специалистам, но существуют закономерности функционирования человеческой психики, против которых не попрешь…

— Все, — перебил его Федя, — закончили… Я вам с Витальичем благодарен, но вы так увлеклись, что забыли: я — не подопытный кролик… Я долго подыгрывал вам, когда вы сговорились меня обследовать, хотя все эти современные методы не больше, чем тесты, что печатают в областных газетах для привлечения читателей, я подыгрывал, когда стали меня лечить. Но всему бывает конец. И теперь я сам решу, куда мне ехать…

— Ни в коем случае! — чуть ли не взвыл Купрейчик. — Ни в коем случае!

На том и расстались. Федя шел домой и самодовольно думал, что его друзья-эскулапы недооценивали его, не учли, что когда-то он изучал такую науку, как человековедение… Он сразу их раскусил, но виду не подал и продолжал играть, как играют в поддавки.

— Новейшая методика…

— Да, да, конечно…

— Энцефалограмма…

— Согласен…

— Пятна Роршаха…

— Всю жизнь мечтал…

И все же эскулапы сделали свое дело, втянули его в игру под названием «я выздоравливаю», и он действительно выздоровел. Да, прав Купрейчик, человеческая психика — явление малоизученное, хотя, как посмотреть, ведь человек как раз и воспринимает то, что желает слышать. Он желал слышать, что выздоравливает. Всей душой желал, и вот результат.

Последнюю ночь перед отъездом в Сочи он долго бродил по городу ночью, словно прощался. Уже под утро ноги принесли в ту его часть, которая в Каминске называлась «Воргородком». Среди вновь построенных коттеджей выделялся один, окруженный бетонным забором из плит, какими огораживают строящиеся станции метро.

Феде вдруг захотелось взять комок земли и бросить в окно, вызвать таким образом для разговора Наталью, а потом подраться с Шушой, но вокруг дома не было комьев земли, а бросать в окно кусок асфальта — больше похоже на битье окон сопернику.

Он постоял перед домом, покачался с пяток на носки и пошел дальше, не оглядываясь, словно не собирался сюда никогда возвращаться. Как животные чувствуют, что скоро случится землетрясение, так некоторые люди чувствуют, что в их судьбе вот-вот что-то изменится…

Федя несколько раз искупался, а когда солнце перестало печь, выбрался из тени… Шесть вечера — прекрасная пора, воздух прогрет, но не печет, и ты чувствуешь себя в приятной теплоте, а не на сковородке. Побыв на пляже еще час, Внучек пошел в кафе «Нептун», съел кашу с бутербродом и двинулся домой.

Жаркий и беспокойный день прошел, и он чувствовал себя хорошо. Как тут не вспомнить Мишку: «Стоит тебе адаптироваться, и никакое солнце будет не страшно». Светлая тебе память.

Во дворе никого не было. Пес тявкнул для прилитая пару раз и скрылся в будке.

«Своим становлюсь», — подумал Федя, зашел за сетку, принял душ и завалился на кровать в своей комнатенке.

Итак, нужно определиться: знакомство Мишки с Виолеттой — обычный курортный флирт, или его друг попал в сети тех, кто такие ловушки расставляет и тем кормится в курортном городе. Но, в любом случае, шерше ля фам… Хотя и старо, как мир, но по-прежнему злободневно, поскольку ничего другого не только нельзя придумать, но и нет ничего другого.

А что нужно, чтобы найти эту бабу, пардон, неземную женщину? Нужно просчитать логику тех, кто мог использовать эту, как говорят в разведке, сладкую ловушку, либо просчитать логику женщины, живущей в курортном городе и время от времени флиртующей с отдыхающими.

В первом случае круг таких женщин не может быть большим, и это оставляет кое-какую надежду, что ее можно будет отыскать. Во-втором случае вероятность ее установления, как говорят сотрудники уголовного розыска, равна нулю, потому что таких женщин великое множество.

Но «второй случай», скорее всего, не понадобится, потому что женщина, познакомившаяся с Мишкой из любви к нему, ничего не даст расследованию, значит, в поисках следует исходить из первого предположения. А для этого нужно тщательно разобрать поведение Мишки, чтобы выделить черты характера, которые могли способствовать попаданию его в ловушку, если, конечно, это была ловушка.

Идем от Мишки. Рисуем его психологический портрет. Он встретил меня в аэропорту, это случайность: он приезжал встречать невесту, та не прилетела, ему не хотелось подводить хозяйку, и он привел меня… Только ли, чтобы не подводить хозяйку? Нет. Еще и потому, что когда-то его вот так же подобрал и пристроил какой-то мужик, и он того мужика помнил и был ему благодарен. Мишка хотел, чтобы и его кто-нибудь когда-нибудь помянул добрым словом. Что это значит? Мишка считается с людьми, живет по определенным правилам, то есть считался, жил, ему нравилось, чтобы его любили или, если не любили, то, во всяком случае, поминали добрым словом.

Однако при всей доброте был он парнем решительным и сообразительным. Как ловко он вышел из затруднения при обмене денег, как «технично ушел», если не врал, от рэкетиров, преследовавших его. И здесь его брат не прав, Мишка далеко не рохля…

Был у Мишки и довольно заметный изъян, проявлявшийся не столько в отношениях с мужчинами, сколько в отношениях с женщинами. Предположим — это следствие той закомплексованности, о которой говорил Валера, и проистекало оно от его болезни. Потому он носил майки с длинными рукавами, потому каждый год ездил на юг, чтобы признаки болезни были не так видны.

Он хотел выглядеть лучше, чем был на самом деле. Прокачивал мышцы перед тем, как выйти в город, вел себя как супермен… Но это не такой уж большой грех, чтобы выделять его, всем мужчинам он свойственен в большей или меньшей степени.

Идем дальше. Был он тщеславен. И, в силу этого, все время пытался повысить свой социальный статус, представлялся музыкальным руководителем, тогда как работал машинистом сцены. Но, мало того, Валера говорил, что он вполне мог представиться коммерсантом, денежным человеком, а это уже интересно, здесь может лежать корень всего, что с ним приключилось. Предположим, он представился кому-то коммерсантом, который остановился не в гостинице, а у давних друзей или знакомых, где он останавливался всегда до той поры, когда «стал денежным человеком».

Тут он представил себе Мишку, который рассказывает о себе неземной женщине, женщина стройна, высока. Она внимательно слушает и одной рукой играет хвостом льняных волос, который свешивается на ее грудь… Мишка берет ее под свободную руку, выпрямляет спину и втягивает живот, чтобы казаться ей стройнее и здоровее…

Ого, вырисовывается что-то интересное. Более реальной версии насильственной смерти Мишки вряд ли придумаешь. Хотя… нужны факты, а с ними туго, поэтому нельзя давать возможность фантазии разыгрываться, а то дойдешь до видений и самому себе придумаешь цепь поступков, которых на самом деле не было. Этак можно увидеть, как Мишка говорит о бешеных деньгах, имеющихся у него, разумеется, в банке, а с собой «лимон-другой на мелкие расходы», увидеть, как баба, а у нее, конечно, длинный язык, рассказывает соседке, какого карася подцепила, соседка делится информацией еще с кем-либо, и вот результат — на Мишку выходят крутые ребята…

Таким чином, куда ни кинь, всюду нужно искать бабу. А что известно о ней? Зовут Виолеттой, у нее разные глаза (один правый, другой левый). Мало, крайне мало, и все же надо найти ее, имеет она отношение к смерти Мишки или нет. Без нее этот клубок не распутать. Все получается как в той сказке: чтобы поймать лису, надо насыпать ей соли на хвост. Соль готова, где же лиса. Лисы нет. Ее надо найти. Ну уж если найду, то соли насыпать сумею и узнаю все о Мишке так, что она и не догадается, что с нее снимают… информацию.

Где же искать лису? Разумеется, там, где средоточие лис. Возможно, это гостиница «Жемчужина», точнее, ее пляжный комплекс, куда Мишка в последнее время зачастил, друга приобрел не то швейцара, не то вахтера.

Выстроив себе цепь задач: найти швейцара, познакомиться с ним, проникнуть в «Жемчужину», Федя вышел из комнаты и направился под навес.

Под навесом играли в домино четверо: трое отдыхающих и хозяин.

— И ряз, — время от времени говорил хозяин, ударяя костяшкой домино по столешнице.

— Садись вместо меня, — предложил один из играющих, пожилой мужчина, который был на Мишкиных поминках. — Может, у тебя рука легкая, а то у нас третий раз — рыба…

— Рыба-карась, с места вылазь, — пошутил партнер пожилого.

— Если и сейчас будет рыба, — сказал хозяин, на удивление он был почти трезв, — то ставит тот, чья последняя рука…

Очередная партия закончилась в пользу хозяина и его партнера. Пожилой сходил за «сухарем». Сразу же появились стаканы, впрочем, они и не исчезали, находились тут же под навесом в старом шкафчике.

Разлили на пятерых.

— Я не буду, — произнес Федя, увидев пятый стакан, — я не пью…

— А я пью, — ответил хозяин и залпом выпил. — Хлебни кваску, это полезно.

Снова стали играть. Пожилой уступил Феде место, а сам расположился рядом.

— Я хочу попасть в «Жемчужину», — сказал Федя, выкладывая на стол «шесть-шесть».

— Чего ты там потерял? — спросил пожилой. — То же море и то же солнце…

— Цены кусаются, — добавил партнер хозяина.

— Угу, — промычал хозяин и больше никак не отреагировал на это, хотя крючок был заброшен для него.

Наступила пауза, в течение которой был слышен только стук костяшек по столу.

— У тебя пропуск есть? — спросил партнер хозяина.

— Пропуск? — как бы между прочим поинтересовался Федя. — А это зачем?

— Точно… незачем, — вмешался хозяин. — Там Колька работает швейцаром… Он пропустит, не даром, конечно, но по-божески. Он туда и Михаила проводил…

«Кто ищет…» — подумал Федя и стал развивать тему:

— А он завтра работает?

— Не знаю, — ответил хозяин, — спроси у Тамары.

Игра потеряла для Феди интерес, но он отыграл партию, поменялся местами с пожилым, посидел для приличия еще немного и пошел в дом.

Тамара на его просьбу откликнулась моментально. Она догадалась, что тут есть какая-то связь с Мишкой, а все, что было связано с ним, было для нее почти священным.

Вдвоем с Тамарой они пошли к Кольке, который любил, чтобы его называли Николя. Он жил на соседней улице.

Тамара представила Федю как Мишкиного друга. Николя сразу стал серьезнее, обещал завтра встретить Федю на входе и провести до вахты на пляж, где отдыхают «хозяева жизни». И ему ничего не нужно, и он за это ни копейки не возьмет, и ему надо только две «штуки», чтобы дать на лапу вахтерше… На том и расстались.

Море штормило, и на пляже «Жемчужины» людей было мало. Федя устроился на свободном топчане, осваивался некоторое время, а потом решил уподобиться кошке, которая, попав в незнакомую обстановку, никогда не уляжется отдыхать, а обследует участок, дабы иметь о нем больше информации.

Вставая с топчана, он поймал себя на мысли, что путает жизнь животных с жизнью людей, люди не так осторожны, как кошки, а кошки не собирают информацию, как люди.

Осмотр не порадовал его. Пляж был небольшой, но вместительный — добрая тысяча топчанов.

За один день, пожалуй, не справиться.

Он вернулся к своему топчану, улегся под жалюзи, надвинул на глаза кепочку и стал размышлять под шум волн, разбивающихся о берег, под объявления, время от времени повторяющиеся и призывающие испытать судьбу в плавучем казино, где минимальная ставка — доллар; под предостережения не купаться, так как волнение моря достигло трех баллов.

— Уважаемые гости, — надрывался «металлический» голос представителя спасательной службы.

Но уважаемые гости не обращали внимания на эти призывы, это была незнакомая для Феди категория людей, имеющих возможность заплатить за сутки пребывания в гостинице месячную его зарплату.

Хозяева жизни, как сказал о них Николя. Люди, имеющие деньги, и те, кто их окружает, либо кормятся за их счет… Они играли в настольный теннис и бильярд, в самом конце пляжа у стены медпункта желающие метали дротики в особую доску с нарисованной на ней мишенью, сидели за столиками многочисленных баров, валялись на топчанах, болтали. В самом углу пляжа, вдали от входа, шла карточная игра. Там собрались любители карт, хотя вряд ли это любители, скорее всего, это были профессионалы самого высокого класса, слетевшиеся со всех концов содружества независимых государств и даже дальнего зарубежья.

Укрываясь в тени жалюзи по пляжу, а точнее по его асфальтовой части, ходил скрипач. Это был единственный одетый мужчина, если не считать барменов и официантов. На скрипаче были черные брюки, непривычные летом на юге, белая рубашка и галстук-бабочка. С видом человека, знающего себе цену, он ходил между рядами топчанов, пока кто-нибудь из отдыхающих не просил его исполнить что-либо на заказ. Чаще других на пляже звучал вальс из кинофильма «Крестный отец», мелодия эта, наверное, была популярной потому, что на пляже было немало отечественных крестных отцов с телохранителями. Телохранители выделялись огромными накачанными мышцами, которым мог позавидовать Шварценеггер. Отцы такими достоинствами не обладали, но тоже отличались от прочей денежной публики. На шеях у них были золотые цепи различной величины.

Под жалюзи было нежарко. Федя разнежился и на какое-то время забыл о миссии, с которой здесь появился. Ему было интересно просто так наблюдать этих людей, представителей новой жизни, которая расцвела за два года его затворничества. Внучек наблюдал за происходящим вокруг, и временами ему казалось, что он находится в кинозале и смотрит фильм про заграницу. Фильм скверно поставлен, скверно снят, да и игра актеров оставляет желать лучшего.

Можно было только догадываться, что в этом мире были те, кто уже имел миллионы, но психологически еще не осознал себя миллионером. Были и те, кто не имел миллионов, но мастерски играл роль миллионера.

Разговоры, что велись вокруг, были убого однообразны. Так, пара его ровесников, возлежащих по правую руку от него, уже полчаса обсуждали проблему, которую можно было обозначить двумя словами: наварить и отстегнуть. Чтобы получить навар, нужно было отстегнуть. Хорошо отстегнешь — хорошо получишь, плохо отстегнешь — плохо получишь… Даже Эллочка-людоедка поразилась бы скудности лексикона означенной пары. Но ничего не поделаешь, как пишут в газетах — явление времени.

Он уже различал две половинки этого мира. Первая отдыхала, вторая зарабатывала на первой или, как модно говорить, доила первую. Доильщики в свою очередь делились на три группы. Первая осуществляла свою деятельность вполне официально. Многочисленные бармены и официанты разживались чаевыми, уборщицы собирали пустые пивные кружки, получая часть невостребованных залогов; аттракционеры имели ту же цель — получить из кошельков новых хозяев жизни как можно больше монет. Аттракционеров доили рэкетиры, правда, не так часто, как те — гостей «Жемчужины». Представительницы самой древней профессии занимали в этой иерархии особое положение: днем они были отдыхающими, а вечерами доили тех, кто мог заплатить.

Повалявшись еще немного, Федя рискнул искупаться. Однако море, взбаламученное штормом, было грязным, и удовольствия от купания он не получил. По возвращении его ждала неприятность. Справа от его топчана располагалась шумная пьяная компания. Его соседи слева, мужчина и женщина, говорившие о наварах, почли за благо покинуть свое место. Надо было уходить и ему. И не то, чтобы компания мешала ему своими разговорами, но он кожей чувствовал опасность, исходящую от них, а кроме того, некое презрение в их взглядах. Ничего удивительного, даже в плавках он отличался от этих людей, уверенных в себе и державших жизнь за горло. У него все наоборот, это его жизнь долго держала за горло, и он лишился уверенности в себе…

Впрочем, Федя не пытался играть роль богатого человека. Он не смог бы ее сыграть, за таким человеком стоит состояние, оно и дает уверенность в себе, и никакие внешние атрибуты: кольца и перстни, американские кепки с большим козырьком, банки с пивом и баллоны с тоником, большие, похожие на простыни, махровые полотенца с изображенными на них сценами из жизни кувейтских шейхов — не могут ввести в заблуждение. Однако и этих вещей у него нет для полноценного спектакля, так что его не стоило и начинать.

Федя взял полотенце и перебрался на другое место, куда через некоторое время прибился другой отдыхающий. Новоявленный сосед расстелил на топчане вафельное полотенце, сбросил с ног кроссовки фирмы «Кимры» и представился:

— Афанасий…

— Владимир, — назвал Федя свое вымышленное имя.

Через полчаса словоохотливый и чересчур контактный Афанасий рассказал о себе все и начал говорить о «Жемчужине».

— Я знаю все о здешних порядках, у меня теща вахтером работает. Вон она стоит возле турникета… В день ее дежурства я отдыхаю здесь, остальное время на диком пляже.

— Плохо, что теща на вахте, — подыграл ему Федя, поняв, что этого человека ему сам Бог послал. — Смотри, сколько здесь красивых женщин.

— Эти женщины не для нас с тобой, — ответил собеседник и выплюнул изо рта спичку, словно сожалея об этом. — Если бы моя теща была за тридевять земель отсюда, ничего бы не изменилось… Знаешь анекдот про «Жемчужину»? Приехал как-то сюда миллионер, друг России; его, соответственно, водит по гостинице директор и говорит: Это наши рестораны, вот это наши бассейны, а вот здесь живут гости… На втором этаже справа — нормальные граждане, а слева — продажные женщины… А на четвертом… Ну, миллионер, конечно, спрашивает: «А в „Жемчужине“ есть непродажные женщины?» — «Да, — отвечает директор, — непродажные женщины живут у нас на восьмом этаже, но они очень дорого стоят».

Федя слышал этот анекдот, но улыбнулся и покачал головой. А собеседник, поощренный этим, понесся дальше:

— Ты знаешь, сколько платили здесь зимой… Не поверишь: три тысячи в месяц. Столько сейчас кружка пива в баре стоит. И никто не уволился, все знали, что война в Абхазии на лето стихнет, приедут отдыхающие и будут заработки, не государственные, конечно… Теща моя копейки получает, но за свое место держится… Ей валютные девочки по две штуки отстегивают за вход, те девочки, что в гостинице не живут, — эти имеют пропуска. Вон, смотри, идут два качка в майках и брюках «Адидас», посмотри, посмотри, что сейчас будет…

— Ну, — предположил Федя, — они тоже по две штуки отстегнут вахтерше.

— Хрен там, — радостно осклабился Афанасий, — они сейчас станут невидимками, и моя теща их не заметит…

И точно, женщина в упор не видела этих парней, а те, разумеется, не видели ее.

— Это местные ребята пришли за данью.

— Элита? — поинтересовался Федя, прикинувшись простачком, чтобы еще больше разговорить собеседника.

— Нет, — ответил тот, — элита за данью не ходит. Она либо в городе сидит, либо здесь отдыхает, а это солдаты. Элиту за версту видно. У нее на шее золотые цепи… Чем крупнее и дороже цепь, тем крупнее босс…

— А если у него две цепи? — созорничал Федя.

— А хрен его знает, — честно признался собеседник и начал говорить о молодежи, которая приезжает в «Жемчужину» на отдых.

— Верх ее — голден, то есть золотая молодежь…

Афанасий не очень умен и тактичен, если не сказать большего, но надо было терпеть его. Ибо лучшей крыши, чем два разговаривающих человека, нельзя было придумать, да и в его болтовне были зерна той информации, которая могла помочь ему в поиске Виолетты.

— Слушай, — перебил Федя собеседника, — ты говорил, что негостиничные проститутки сюда не ходят.

— Ну да, не ходят, а если ходят, то редко и с согласия гостиничных. Здесь зона работы приезжих, тех, которые живут в гостинице. Поэтому появление местных связано с риском для лица…

— Какого лица? — не понял Федя. Он на какой-то момент отвлекся на визг ребенка, которого мать гнала из воды, малыш дрожал, но не хотел снимать мокрые трусики. Мать шлепнула его, сдернула плавки до самых щиколоток, и будущий хозяин жизни заорал во всю мощь своих легких, разумеется, не столько от боли, сколько от обиды прилюдного раздевания.

— Дак какого лица? — переспросил он второй раз.

— Своего, — ответил Афанасий. — Ей за то, что она работает не на своей территории, это лицо так поцарапают, что ее потом не только за доллары, за рубли никто не захочет.

— Ясно, — произнес Федя, надвинул кепочку на глаза, чтобы собеседник не мог рассмотреть, что они закрыты, и отключил свой слух.

«Если она — профессионалка, то больше сюда не придет. Если любительница — то есть надежда, хотя и малая… Поскольку и любители не должны здесь появляться часто — конкуренция…»

Федя включил слух и услышал окончание фразы Афанасия:

— …а это — лохи, а лохи в «Жемчужине» не живут…

— Пойдем искупаемся, — предложил Внучек, — а потом погуляем по пляжу.

С купанием не получилось: в море было трудно войти, а еще труднее выйти, поэтому они сразу перешли к прогулке, во время которой Федя еще раз поблагодарил Бога, что тот подсунул ему Афанасия. Одно дело рассматривать отдыхающих одному, это вызывает подозрение; другое дело — вдвоем, тут ты гуляешь, разговариваешь, и само наблюдение не так заметно, и на тебя меньше обращают внимания в местах, где есть «контрнаблюдение», например, там, где играют в карты «любители».

В два часа Афанасий простился с ним и ушел: дома у тещи, где он жил, его ожидал обед. Феде же ничего не оставалось делать, как голодать. Выйти с пляжа он не мог, а цены в барах в прямом смысле кусались.

После ухода Афанасия он меньше лежал, а больше гулял среди отдыхающих, жалея, что не курит: курящий человек всегда при деле. Но, опять же, даже пачку сигарет в баре «Жемчужины» он не мог себе позволить. От чрезмерных подозрений его спасало то, что он рассматривал женщин, а не крестных отцов и их телохранителей. С женщинами проще: женщины для того и существуют, чтобы их рассматривали мужчины.

Уже к концу дня все находящиеся на пляже перестали быть для него некоей однородной массой. Так и должно было случиться, искать человека в тысячной толпе сложно, а то и просто невозможно. Но его и не надо искать среди всей толпы. Можно разбить пляж на участки и вести поиск внутри каждого из них. Можно разделить отдыхающих на две половины и не брать во внимание мужскую часть, не замечать детей. Из оставшейся части женщин выделить тех, чей возраст от двадцати до тридцати, ну, может быть, к верхней границе накинуть лет пяток… Потом нужно отбросить жгучих брюнеток и ярких блондинок, хотя цвет волос для женщин не такой уж постоянный признак. А потом из сравнительно небольшого числа женщин выбрать одну, у которой разные глаза, один — карий, другой — зеленый… Это большая редкость… Женщине с такими глазами нельзя совершать преступления: слишком она заметна, вот почему он не был уверен, что в гибели Мишки виновата она.

Если же все эти ухищрения не помогут, есть еще один козырь в колоде — оперативная интуиция. Она всегда помогала ему. Она и теперь должна помочь, натолкнуть на единственно верное решение или действие, которое принесет искомый результат, и, даже если он потерял что-то за два года работы дворником, есть надежда, что часть ее все же осталась.

Интуиция — великая вещь. Она не обращает внимания на шишку на голове от упавшего с дерева яблока, и таким образом открывается закон всемирного тяготения; она показывает во сне некую таблицу, и возникает периодическая система элементов; она позволяет вору-домушнику безошибочно найти тайник в доме другого вора, где он никогда, не был, она заставляет таможенника прицепиться к человеку в поношенной одежде и обнаружить бриллианты в потрепанном чемодане с двойным дном; она…

Ну, а уж если и она подведет, остается надежда на вещь нематериальную и даже мистическую. Таковой является «поэтическое описание» неземной женщины Виолетты, сделанное самим Мишкой.

В тот последний вечер Мишка сравнил Виолетту с магнолией. Он лежал на своей кровати и, как обычно, безостановочно говорил:

— Магнолия — таинственный цветок, у него необычные для местных растений листья. Они толстые и насыщенного зеленого цвета…

— Скажи уж: ядовито-зеленого, — пошутил тогда Федя.

— Нет, — ответил Мишка, не чувствуя иронии, не ядовито-зеленого, ядовито-зеленое отпугивает, а этот просто притягивает своей необычностью так, что хочется потрогать…

— Сдается мне, что они похожи на листья фикуса, — съязвил Внучек.

— Какая проза, какой примитив, — сказал Мишка, — фикус… Разве можно сравнивать магнолию и фикус. Фикус никогда не цветет. А у магнолии огромные белые цветы. Ни одно растение в окрестностях Сочи не имеет таких цветов. Все, что цветет здесь весной и летом, в сравнение не идет с этими цветами. Но самое замечательное у магнолии — это запах… Он так же необычен, как и сама магнолия, видимо, потому что она — чужестранка. Ее когда-то завезли из Индокитая… Она так же не похожа на местные растения, как местные женщины на таиландок. Но вернемся к запаху… Он настолько тонок, сладок и одновременно коварен, что дурманит всех, кто подходит к цветущей магнолии. А уж если какой-нибудь идиот вздумает принести магнолию или ее цветы в дом, то он может умереть от этого запаха…

«Ну как тут не найти Виолетту с таким количеством примет и признаков…»

Как и предполагал Федя, за один день он не успел закончить свое исследование. К вечеру пляж опустел, пошел домой и Внучек. Поскольку путь из «Жемчужины» до дома вел через бетонную лестницу, он не преминул пройтись по ней.

Ночью он спал плохо. Как рыбаку, много часов смотревшему на поплавок, видится во сне поплавок, так и Федя всю ночь ходил по полю и рассматривал лежащих в цветах женщин. Женщины не обращали на него внимания и вели свои разговоры. Они говорили о каком-то идиоте, который разыскивает Виолетту. Федя, стараясь не выдать себя, прислушивался к разговорам, надеясь получить нужную информацию, и в результате проснулся совершенно разбитым… и даже начал побаиваться, что у него разболится голова.

В окне брезжил рассвет. Он встал, побрился, взял со стола приготовленный с вечера бутерброд, сунул его в полиэтиленовый пакет и вышел из дома.

На пляж «Жемчужины» он попал, обойдя морем металлическую сетку, отгораживающую этот цивилизованный уголок от прочего дикого мира.

Выйдя из моря, он прилег на один из разбросанных по пляжу лежаков, играя роль раннего купальщика, но ни в коем случае не чужака, вторгшегося на чужую территорию.

Он подставлял ласковому утреннему солнцу, которое и светит, и греет, но еще не сжигает, спину, живот, бока и ждал, пока пляж заполнится гостями «Жемчужины» и можно будет начать работать.

Скоро это время пришло, и он целый день добросовестно перебирал всех женщин в возрасте от двадцати до тридцати пяти, но… все было напрасно. Ни на приметы, ни на интуицию, ни на запах рыбка не клюнула.

Обратно он пошел через гостиницу, у центрального входа посидел на скамейке под грибком, посмотрел на выходящих из гостиницы женщин, на таксистов, кучно стоящих перед выходом, крутящих ключи на указательном пальце и предлагающих ехать куда угодно и кому угодно, на трех проституток в коротких кожаных юбках и светлых блузках, которые стояли чуть в стороне от таксистов и спорили о чем-то.

Внучек поднялся со скамейки и пошел через стоянку машин к мосту.

Поравнявшись с проститутками, Федя понял, о чем они спорят. Двое постарше не пускали третью помоложе сесть в иномарку, в которой находились трое мужчин.

— Куда ты, не езжай с ними… влетишь…

— А мне все равно, — отвечала им подруга по профессии.

— Ну что ты такая неопытная, — говорила ей одна из удерживавших, вкладывая в слово «неопытная» некий дополнительный смысл, понятный только кругу, к которому они принадлежали.

— А-а, — отвечала молодая, — кого бояться в своей деревне… Один раз живем…

Внучек миновал стоянку машин, перешел дорогу и двинулся по улочке, ведущей под мост.

Вскоре он был у знакомой лестницы. Поднимаясь по ступеням, он ощутил чувство душевного комфорта, словно он поднимается по ступенькам своего дома, а дома не только стены помогают, дома все помогает, в том числе, и ступеньки. Нужно только, чтобы они чувствовали в нем хозяина, а не человека случайного или, того хуже, пришедшего в дом с недобрыми помыслами.

Федя валялся в своей комнате, краем уха прислушиваясь к шумам во дворе, вот слышны голоса доминошников. Вот голос Магды, звук гитары, который и звуком назвать трудно, это, наверное, кто-то из мальчишек дергает за струны…

Итак, надежды на то, что он найдет Виолетту на пляже «Жемчужины», не оправдались. Надо было пережить неудачу и двигаться дальше.

Следующим местом поиска будет пляж «Маяк», о котором говорил Мишка и на котором он бывал не единожды.

Утром он был на «Маяке». «Маяк» — платный пляж, и Федя ожидал увидеть благоустроенное пространство, вроде «Жемчужины», только без казино, баров и бассейнов. Но он заблуждался, пляж действительно был огороженным и платным, но этим его преимущества перед дикими пляжами заканчивались. Относительно ухоженной была центральная дорожка, ведущая к воде, да несколько десятков топчанов с некоторым подобием крыши от солнца над ними. Все остальное представляло такое же печальное зрелище, как и на неогороженных пляжах.

«Почему сюда идут люди? — думал Федя, „отстегивая“ контролерше деньги. — Видимо, эффект забора дает надежду на защищенность и гарантию, что, выйдя из воды, ты не обнаружишь вместо одежды пустое место или пустые карманы».

Конечно, именно эта надежда тешила душу тех, кто приехал отдыхать диким способом, потому что любимой темой разговоров на пляжах была тема краж. Не однажды в день можно было услышать, как «один мужчина вылез из воды и ему вообще нечего было надеть» или как «одна женщина принесла все свои сбережения на пляж, потому что боялась оставить их у хозяйки, отошла всего на минуточку, чтобы купить мороженого, вернулась — все на месте, и одежда и сумочка, только в сумочке нет сбережений».

«Работая» на «Маяке», Федя применил испытанный уже метод, разбил пляж на участки и тщательно изучал в них женщин цветущего возраста. Несколько раз ему казалось, что он нашел, но при ближайшем рассмотрении оказывалось, что это не так: среди возможных Виолетт не было ни одной с разным цветом радужек глаз.

В обед Федя выбрался за пределы пляжа к маленькому кафе на четыре столика. Там он перекусил и всю жару провел у входа на пляж под навесом, просматривая входящих и выходящих женщин до тех пор, пока у него не зарябило в глазах от цветных платьев, сарафанов, сафари, бикини и женских фигур, стройных и не очень, загорелых и совсем без загара.

Вечером Федя со скучающим видом обошел пляж, который уже не казался таким убогим, как утром (человеческий глаз ко всему привыкает), и собрался уходить, но задержался, так как заметил, что людей на пляже стало не меньше, а больше.

Объяснение этому было простое, чуть выше пляжа размещался концертный зал, построенный в летнем варианте, с крышей, но не сплошными стенами.

Мощные усилители концертного зала доносили музыку и голоса исполнителей прямо на пляж, превращая после двадцати часов купальщиков в слушателей, которые бесплатно наслаждались концертами приезжих знаменитостей.

Федя был равнодушен к современной музыке и не стал пополнять ряды слушателей. Перекусив в том же кафе, что и в обед, он отправился домой.

Дома на половине отдыхающих шло обсуждение какого-то конфликта.

Пожилой отдыхающий на правах знакомого объяснил Феде, что сынишка Магды оставил на улице гитару, которую на днях ему купила мать. Гитару от жары повело, планка со струнами отлетела. Магда, увидев это, отшлепала сына, а гитару схватила за гриф и трахнула об угол Фединого сарайчика так, что гитара распалась на части и ее уже не восстановить.

— Я успокоил Магду, — говорил пожилой собрат по отдыху, — сказал, чтобы она хотя бы гриф не выбрасывала… Она гриф забрала, а дека и струны вон валяются…

Федя подошел к осколкам и, еще не осознавая, зачем это делает, взял себе две последние струны, потом он принял душ, отказался составить компанию доминошникам и ушел к себе в комнатку, чтобы проанализировать очередную неудачу.

«Мишка уходил из дому на пляж рано, — вспомнил Внучек. — Наверное, ему было необходимо раннее солнце для лечения. Но по образу жизни Мишка был совой. Он поздно ложился, и ему было тяжело рано вставать, но он вставал… Конечно, у него был стимул. Он верил, что когда-нибудь он излечится… Итак, Мишка был совой, но что это дает мне, Феде…»

Было уже около одиннадцати, стих разговор под навесом, закончился разговор Магды с Тамарой, перестал греметь цепью пес, а Федя так ни до чего и не додумался.

«A-а, утро вечера мудренее, — подумал он. — Утром должно прийти решение, на какой пляж идти».

Однако утром, когда он проснулся, решения не было, внутренний голос, на который он так надеялся, молчал.

Федя побрился, схватил сумку и помчался к морю той дорогой, какой обычно ходил Мишка, и тут произошло то, чего он так ждал. Он нашел пляж, на который ходил Мишка. Это был пляж гостиницы «Приморская». Только на нем могли собираться ранние пташки, любители утренних купаний и загораний. И объяснялось все просто. Огромные деревья, росшие вдоль берега, заслоняли утреннее солнце на других пляжах почти до девяти часов утра. Пляж «Приморской» случайно находился напротив некоего перерыва в этой аллее, и солнце приходило сюда на полтора часа раньше.

Федя искупался в чистой утренней воде, обсох, оделся и решил заглянуть в бар, который был рядом с пляжем. Рядом с баром под тремя полосатыми зонтами размещались три столика и белые пластмассовые стулья. Чуть поодаль от столиков в землю был врыт столб, на котором красовался плакат с нарисованным аппетитным бутербродом, а ниже надпись: «…Вкусно, питательно и без холестерина». Название бутерброда было стерто каким-то хулиганом или шутником.

«Верблюд — он и в Африке верблюд, а бутерброд, как его ни назови, — бутерброд», — подумал Федя и заказал один бутерброд и банку пива Ему хотелось как-то отметить маленькую удачу после серии длительных неудач.

Бармен, высокий парень в белой куртке, поставил на стойку банку пива и попросил подождать немного, пока в микроволновой печи разогреется бутерброд. Чтобы не стоять чучелом у стойки, Федя взял банку и сел за один их столиков. Вскрыв банку, он сделал глоток. Давно забытый вкус пива вызвал у него приятные ассоциации того, «доболезненного» периода… Он закрыл глаза.

— Завтрак аристократа, — раздался знакомый голос.

— А, Магда, — только и осталось сказать Внучеку, когда глаза открылись.

— Магда, Магда, — сказала женщина, присев на край стула напротив. — Сашку моего не видел? Убежал вперед, а я задержалась…

— Он, наверное, там, где вы всегда отдыхаете, — нашелся Федя.

— Да мы там уже не отдыхаем, — произнесла она так, как говорят женщины, раз и навсегда отрезавшие прошлые связи и открытые для связей новых.

«Ну итит твою, — выругался он про себя, — только нашел Мишкин пляж, и тут помеха».

— А ты где устроился? — спросила Магда.

— Я думаю на «Маяк» пойти, а то тут, ты сама видишь, грязь сплошная.

— Ну, тогда до встречи на «Маяке», — насмешливо произнесла Магда и пошла прочь, покачивая бедрами, и эти покачивания без слов говорили то, чего не сказала Магда: «Дурак, от чего отказываешься».

— Мужчина, мужчина, — это обращался к нему бармен, — возьмите ваш веджибергер…

«Веджибергер, — пронеслось в мозгу у Феди, — это же то, о чем однажды говорил Мишка…» Теперь все сомнения позади, это Мишкин пляж: именно тут Мишка пробовал блюдо со странным названием веджибергер, а потом смеялся и говорил, что это бутерброд из котлеты. Федя позавтракал, вернулся на пляж, разделся и пошел по волнолому до каменных бонов, которые предохраняли пляж от сильных волн. Он бросился в море и поплыл брассом, испытывая радостное чувство скольжения по воде.

Охладившись, вернулся к своей одежде и тут только поразился той грязи, которая была на пляже. Между крупной и мелкой галькой лежали огрызки яблок, косточки от персиков, пробки от бутылок, бумажные стаканчики, смятые и грязные, сплющенные банки из-под пива; а рядом с волноломом валялся одноразовый шприц — видимо, кто-то из наркоманов укололся здесь и не счел нужным даже выбросить его в урну. Все это создавало ощущение не пляжа, а помойки.

Федя не стал ложиться на гальку, погрелся под солнцем и решил снова сплавать за бон, вновь почувствовать удовольствие от скольжения по воде. Он пробежал по волнолому и прыгнул в море.

Нельзя дважды войти в одну реку, говорят философы. Нельзя дважды испытать одни и те же ощущения, будь они трижды приятны. Наслаждения, которое он испытал в первый раз от движения по воде, от покачивания на плавных длинных волнах, какие бывают только далеко от берега, на этот раз не было, сразу за боном гонялись друг за другом любители острых ощущений и быстрой езды. Гонки велись на маленьких катерах, прокат которых был на соседнем пляже. Большие валы от катеров накатывались один на другой и мешали плавать, несколько раз его захлестнуло с головой, и он решил вернуться.

Бон Федя решил преодолеть на волне. Он дождался мощного вала, который подхватил его и понес на гребне через бетонную преграду. И все бы закончилось хорошо, если бы Федя не опустил ног и не коснулся бетона, поросшего ракушками. Боли он не почувствовал, но понял, что острые, как бритва, раковины, конечно же, порезали кожу.

«Вот незадача, и это в тот момент, когда все так хорошо складывается», — подумал он.

На берегу ранки стали кровоточить.

— Окуните их в морскую воду и посушите на солнце, — сказала какая-то женщина, проходя мимо.

Он так и сделал, и через несколько минут кровь свернулась.

Покончив с лечением, он вернулся к своей одежде и понял: этот пляж ему не придется разбивать на участки, не придется наблюдать за входом и выходом, поскольку входа и выхода не было, не надо будет выделять женщин от двадцати до тридцати пяти. Все эти операции стали не нужны, как становятся не нужными лестницы тем, кто взобрался на крышу и уже не собирается спускаться тем же путем, и все потому, что он увидел ее.

И как он не заметил ее раньше, ведь это она посоветовала ему окунуть ноги в соленую морскую воду.

Выглядела она совсем не так, как он представлял, у нее не было длинных льняных волос. Волосы были русыми, а прическа напоминала прическу мальчика, но на том сходство с мальчиком и заканчивалось. Во всем остальном это была женщина, на которую нельзя было не обратить внимания. А вот почему нельзя, определить было трудно, наверное, здесь срабатывал какой-то фактор, который еще не осмыслен сильной половиной человечества, но, тем не менее, активно используется половиной прекрасной для поимки в свои сети представителей первой половины.

Она сидела в позе лотоса на маленьком махровом полотенце и ела персик. Нет, ела — не то слово, которым можно было обозначить то, что она делала с персиком. Она колдовала над персиком.

Означенный персик средней величины пять минут назад был извлечен из полиэтиленового пакета и надолго задержался у нее в руках. Она не приступала к еде, а поглядывала на море, на катера, на соседей. Затем, точно нехотя, она сделала первый малюсенький надкус, совершенно не размазав при этом губную помаду, и снова стала смотреть по сторонам, аккуратно держа персик в капкане маленьких пальцев.

У нее были удивительные пальцы. Они не были длинны, тонки, но в том, что они обладают некоей сверхчувствительностью, сомневаться не приходилось.

После первого, с большим временным интервалом, последовали еще несколько надкусов, и только теперь плод уменьшился наполовину.

Так, перемежая взгляды и надкусы, она объела персик, и сморщенная розово-коричневая косточка оказалась на столбике оранжевой мякоти.

Столбик становился все тоньше и тоньше, и в тот момент, когда он должен был надломиться, а косточка упасть на гальку, откуда-то появился целлофановый мешочек. Он принял косточку, столбик исчез во рту женщины, а сама она озорно лизнула большой палец кончиком языка.

Выждав немного, наверное, ровно столько, чтобы последняя часть персика добралась по пищеводу до желудка, она поднялась и пошла к воде. Войдя в море, женщина поплыла брассом, не погружая голову в воду. Однако, несмотря на это неудобство, гребки ее были мощные, и расстояние до бона она преодолела за два десятка таких движений. Возвращалась она медленней, но все же достаточно быстро, и через минуту опять была на берегу.

К этому времени Федя перенес свою одежду на свободное место почти рядом с ней, вызвав недовольный взгляд двух жгучих брюнетов, расположившихся неподалеку.

— Как нога? — спросила она у Феди, промакнув себя полотенцем.

— Нормально, — ответил Федя, почувствовав вдруг, что горло его пересыхает от волнения.

— Так и должно быть, — сказала она, и перед тем как отвернуться, бросила на него взгляд, красноречиво говоривший, что, в случае чего, ему будет отдано предпочтение.

Случай тут же представился, Федина соседка достала из сумочки сигарету и повела глазами по сторонам. Она ждала проявления внимания, услуги, он понял это, как и то, что эту же услугу собирается оказать его кавказский конкурент, один из тех брюнетов, что загорали неподалеку.

Федя опередил кавказца. Он, неожиданно для себя, ловко достал из кармана джинсов подаренную ему Валерой зажигалку, и язычок пламени коснулся сигареты. Соседка затянулась, выпустила струю дыма и сказала ему, как старому знакомому, которого ждала, но который где-то задержался:

— Не могли бы вы пересесть поближе, мне не нравится излишнее внимание ко мне представителей воюющих сторон.

Такая фраза в августе тысяча девятьсот девяносто третьего года в Сочи могла сделать честь журналистам областных газет и, уж конечно, всесторонне охарактеризовать говорившего.

— Хорошо, — согласился он, едва не выдав себя излишней торопливостью. Впрочем, это было нестрашно, потому что торопливость эта наверняка была бы расценена так, как обычно расценивают такую торопливость женщины.

— Знаете, покоя от них нет, — посетовала соседка, когда он перенес свои вещи. Однако долго сидеть им не пришлось. Представители воюющих сторон стали о чем-то говорить на непонятном языке. В воздухе появилось ощущение назревающего конфликта.

— Я предлагаю покинуть сей гостеприимный уголок, не то я буду причиной дуэли, — вдруг сказала она.

Федя «неохотно» согласился. Собрав вещи, они, не одеваясь, поднялись на дорогу, чтобы перейти на другой пляж, но что-то изменилось в намерениях Фединой знакомой.

— Совсем забыла, — проронила она, — встреча у меня с подругой. Не могли бы вы меня проводить до остановки автобуса?

Делать было нечего. Одевшись по очереди в кабинке-раздевалке, они стали подниматься по лестнице.

— Пойдем по боковой аллее, — предложила она, — я женщина замужняя и не хотела бы встретить кого-нибудь из знакомых.

Фраза эта была произнесена так озорно, так бесшабашно и вместе с тем весело, что у него тут же возникло желание принять участие в этой опасной, но интересной игре.

— У меня всего несколько минут, — произнесла она, — встанем где-нибудь в тень.

Трудно найти тень в Сочи в двенадцать дня, но они нашли маленький теневой язычок, отбрасываемый стенкой автобусного павильона. Людей на остановке не было, и только на противоположной от павильона стороне за раскладным столиком стоял продавец персиков — мальчишка-узбек.

Спрятавшись от солнца, женщина оглядела Федю с ног до головы таким взглядом, каким смотрят на человека, с которым сейчас придется вместе драться против всего мира, а потом протянула руку:

— Клео…

— Федя, — растерялся он так, что забыл назвать заранее подготовленное на этот случай вымышленное имя.

— Клео, — это для близких друзей, — чуть кокетничая, произнесла она, — а полностью я — Клеопатра…

К дальнейшему он уже был психологически готов и изобразил удивленное лицо: вот, дескать, имечко. Но она не обратила на это внимание или сделала вид, что не обратила.

К остановке подошли двое мужчин. Клео заговорила тише. Этот полушепот, с одной стороны, объединяющий их, а с другой, отделяющий их от всего прочего мира, привел к тому, что они незаметно и без усилий перешли на «ты».

— Ты работаешь? — спросила она.

— Да, — небрежно ответил он и продолжил в соответствии с придуманной им легендой, что была разработана в бывшей летней кухне, — я — коммерческий директор фирмы «Запсибкирпич».

Ответ имел примесь иронии, чтобы при случае свести все к шутке и не более.

Но Клео восприняла его серьезно.

— Ого, — сказала она, — а я временно не работаю, а лучше сказать, работаю женой… Муж у меня сейчас в плавании, на теплоходе «Абхазия».

— Я тоже сейчас не работаю, — подыграл Федя, — остановился у друзей в частном секторе и… отдыхаю.

— А ты знаешь, — продолжила она, чуть скосив на него свои разноцветные глаза, от чего его бросило в жар. Эти женские штучки вообще мало объяснимы, но действуют всегда без промаха, как выстрел в упор из ружья. — Я прекрасно разбираюсь в людях. Ты мне очень симпатичен… как мужчина…

— Мне… — начал было он, но Клео приложила к его губам указательный палец.

— Утю-тю…

Его вновь прошиб пот.

— Я бы хотела еще раз встретиться с тобой. Что, если завтра, на соседнем пляже?

— Да, — согласился он с поспешностью, которой сам удивился.

— Вообще-то завтра у меня визит к свекрови, — остудила она его, — но я попробую. Чего не сделаешь ради такого мужчины… Как?

— Отлично, — ответил он, — приятно было познакомиться…

Но Клео уже не слышала его. Она шла по тротуару в сторону Зимнего театра. Перед тем как скрыться за поворотом, она обернулась и кокетливо сделала ему пальчиками, именно пальчиками. Наверное, так должны прощаться замужние женщины со случайными знакомыми.

В это время подошел автобус и принял в свое нутро всех, кто стоял на остановке.

Федя перешел площадь, нашел скамейку в тени деревьев, расположился на ней, пытаясь осмыслить происшедшее.

Так случается: ждешь чего-то, стремишься к чему-то, а придет это что-то, и сам этому не рад.

Федя смотрел на проносящиеся мимо иномарки, на мальчишку, стоящего перед пирамидкой желтых плодов с румяными бочками, на маленький плакат, призывающий в ночной клуб рок-сити состоятельных господ и разъясняющий, что «для прекрасных дам вход бесплатный». Над приглашением и пояснением была нарисована «крутая» дама в кожаной куртке на мотоцикле, этакая смесь рокерши, бандерши и амазонки. Вдалеке, как признак старого Сочи, виднелся каменный столб с выложенными кирпичом словами «Сделаем Сочи образцовым курортом».

Итак, он разыскал ее. Это, безусловно, она, хотя звать ее Клео, а не Виолетта. Он правильно все рассчитал и получил нужный результат. Он еще не потерял кураж и может работать. Правда, та Капризная дама, которой он когда-то служил, все равно не простит ему измены, но это не важно. Да и он не попытается к ней вернуться: нельзя дважды войти в одну реку.

Но почему же нет удовлетворения от сделанного?

Тут ежу понятно: в этой игре он был не рыбаком, а рыбкой. Но не все так просто, он должен был сыграть роль рыбки, попасться на крючок, чтобы потом на себя, как на приманку, поймать другую, хищную рыбу, которая виновна в смерти Мишки.

И впервые за дни отдыха в Сочи его внутренний голос вдруг произнес только одно слово: «Остановись!».

— Остановись, остановись, — передразнил его Федя вслух и стал спускаться вниз по тропинке, которая вилась вдоль шоссе и вела под мост. Подходя к лестнице, он увидел, что по ней спускается человек. За все свои прежние посещения этого места Федя впервые увидел другого человека на лестнице и удивился этому. Однако удивление еще более возросло, когда он понял, что это «представитель одной из воюющих сторон», с которым он чуть было не повздорил на пляже. Представитель сделал вид, что не узнал Федю, приближавшегося к лестнице со стороны гостиницы «Жемчужина», ничего не изобразил на своем лице и Федя.

Поднимаясь по лестнице вверх, Внучек внимательно осматривал ступеньки, но не сверху, а с боков, как он и предполагал, на некоторых из них были небольшие раковины-пустоты, не заполненные бетоном.

«Надо вбить сюда колышки, — подумал он, — сделать доброе дело, может быть, кому-нибудь они помогут удержаться на этом крутом склоне, и он вспомнит добром неизвестного человека, сделавшего это».

По дороге домой Федя внимательно смотрел по сторонам и нашел то, что искал.

«Значит, это угодно Богу, — подумал он, — иначе он не навел бы меня на палку, лежащую под забором. Из нее выйдет десяток колышков».

Дома он попросил у хозяйки пилу и кухонный нож, распилил палку на десять частей, каждую из которых заострил с одной стороны.

Потом он сдал инструмент Тамаре, принял душ, перекусил и закрылся в своей комнатенке, отметив про себя, что комнатка у него вроде норы, где можно спрятаться от жизни, а кровать — место для размышлений. Стоило ему лечь и упереться головой в деревянную спинку, мозг, как по команде, включался в процесс анализа происшедшего, классификации его элементов, оценки их, во-первых, и прогнозирования, во-вторых.

Он приказал себе не останавливаться на прошедших событиях. Нечего пилить опилки. Все это в прошлом, нужно идти дальше. Ему теперь предстоит следующий этап. Он должен определить, имеет ли она отношение к смерти Мишки. Как узнать это? Нужно вспомнить все, что о ней говорил Мишка, и соотнести это с тем, что он узнает завтра.

На следующий день Федя проснулся поздно, когда уже встали все отдыхающие, поэтому он долгое время провел в очереди в туалет и умывальник. Конечно, идя к морю, можно было и не умываться, но не побриться он не мог и вынужден был пробиваться к раковине.

Федя брился, глядя в осколок большого зеркала, что был прикреплен над раковиной, и слушал намеки Магды, стоящей поодаль, о том, что не мешало бы землякам помогать друг другу в трудную минуту. С каких пор он стал земляком Магды, он не знал и поинтересовался, не перенесли ли некие джинны за время отдыха Магды Ростов-на-Дону в Сибирь.

— Перенесли, — зло ответила Магда. Тогда Федя пошел дальше.

— Не пойму, — сказал он, — чем может помочь взрослый мужчина такой же взрослой женщине в трудную минуту?

Видимо, он перебрал, Магда, не ожидав от него такой явной насмешки, некоторое время хлопала длинными накладными ресницами, а потом махнула рукой и ушла в дом.

На пляж он пришел около десяти, разложив одежду так, чтобы потом можно было рядом устроить еще одного человека, пошел купаться. Плавание, однако, не принесло ему былого удовольствия: он жил ожиданием встречи.

Клео появилась в половине одиннадцатого. Она мгновенно вычислила его, но, приблизившись, спросила:

— Позвольте?

Тон, которым было произнесено это слово, был настолько ровен и холоден, что он засомневался, они ли вчера познакомились и так мило расстались возле Зимнего театра.

— Да, да, конечно, — ответил он, стараясь придать своему голосу ту же холодность и нейтральность.

Клео расстелила полотенце на гальке, устроила рядом с ним сумочку и, выпрямившись, стала медленно расстегивать пуговицы на сарафане, скользя взглядом по окружающим их людям.

И тут он все понял и поразился, как профессионально она это делала, впрочем, чему удивляться. От природы в каждой женщине сидит лучший конспиратор, чем в мужчине, женщина выше мужчины и не только в конспирации. Если вспомнить шутку Луконина, отца отечественной конспирации, то женщина не только конспиративнее мужчины, но и умнее…

Слова эти всегда вызывали бурю протеста у курсантов, людей молодых и в большинстве своем даже неженатых.

Луконин ждал, пока буря уляжется, и говорил: «Покажите мне женщину, которая вышла замуж за мужчину только потому, что у него красивые ноги. Таких женщин нет, а таких мужчин сколько угодно».

Тогда Федя относился к аргументу своего любимого препода, как к иронии, теперь он так не считает.

— Мне показалось, — сказала Клео, закончив осмотр окружающих, совсем другим, чем прежде, тоном, — что соседка моя тут загорает. Я ошиблась…

Потом они купались, загорали, болтали и, когда солнце вошло в зенит, пошли к автобусной остановке.

Остановились опять в тени павильона.

— Раз уж ты приехал в гости в Сочи, — проговорила она, — я хочу пригласить тебя в гости к себе. Ты не возражаешь?

— Конечно, нет… А как же…

— А никак… Это не твои проблемы, а мои трудности. Шампанское за тобой, фрукты и все остальное — за мной.

— А что… остальное?..

— Внимание, глупенький, внимание к такому шикарному мужчине, как ты, что ж еще.

Федя ничего не ответил, да и что может ответить мужчина после такого, даже не совсем искреннего, высказывания.

— Где встретимся?

— Встретимся в восемь часов возле универсама, на углу базарчика. Придется немного поиграть в Штирлица: ты увидишь меня и пойдешь за мной. Я заранее извиняюсь за это неудобство, но обещаю тебе его компенсировать. Впрочем, ты можешь отказаться.

— Нет, нет, — торопливо ответил он.

— Тогда до вечера, приятно провести время, и никаких знакомств на пляже, с девушками только легкий флирт…

И она ушла так же, как и вчера, легкой уверенной походкой человека, если и перешагнувшего рамки приличия, то не настолько, чтобы придавать этому какое-нибудь значение.

Когда она скрылась за углом Зимнего театра, Федя вернулся с небес восхищения на пыльную грешную землю, отметив, что совсем забыл сделать то, что задумал вчера, забыл о своей миссии, о Мишке, о своих планах…

Избавившись от ее обаяния, он стал рассуждать более трезво.

Если она и играет, то делает это чрезвычайно талантливо. Он в прошлом профессионал, у него есть оперативный и жизненный опыт. Кроме того, у него особое чутье на фальшь. Но фальши с ее стороны не было, хотя если посмотреть трезво, то его мозги затуманены ее обаянием, если не чем-то большим, а с затуманенными мозгами трудно оценить объективно обстановку, и как тут не вспомнить Луконина. Тут и Мишку понять можно, и немудрено, что тот забыл и о невесте, и о свадьбе, и все из-за женщины с прической под мальчика, которая на первый взгляд ничем не выделяется среди прочих женщин. Самые обычные женские формы, самые обычные пропорции, не очень выразительный голос и… что-то не вполне осмысленное, от чего все переворачивается внутри, и ты, как баран, готов бодаться со всем светом, идти за ней куда угодно, участвовать в пакостях, которые она может предложить, и даже, как говорил Мишка, продать душу дьяволу… Невольно поверишь в коварный запах сочинских магнолий…

Надо было искать шампанское, да и позаботиться об обеде. Федя пошел на базарчик, купил помидоров на обед, шампанское на вечер, а заодно обследовал возможные пути движения от базарчика.

По всему было видно, что двигаться можно только в одном направлении — вниз по улице налево, так как направо не было жилых домов, а размещались пансионаты, санатории, гостиницы, танцевальные залы, бани и прочие заведения для организованных отдыхающих.

Во дворе дома он столкнулся с Магдой, которая явно дулась на него.

— Как солнце и море? — спросил он, чтобы загладить свою вину.

— Распрекрасно, — ответила Магда и, задрав нос вверх выше обычного, прошла мимо.

«Ну и хорошо, — подумал он, — не надо будет объясняться с ней завтра».

Федя взял у хозяйки ведро с водой и поставил туда шампанское. Но вода мгновенно нагрелась в комнате, и он, завернув бутылку в газету, поставил ее в холодильник в летней кухоньке.

На пляж после обеда Федя не пошел, надо было отдохнуть и поразмыслить перед свиданием.

К вечеру в нем стали бороться два чувства. Первое было чувством благоразумия. Оно говорило: ходить на такие свидания опасно, и для этого есть веские аргументы, поскольку встреча обставлена так, что потом трудно будет найти концы не только кому-нибудь, но и тем, кто по долгу службы вынужден будет заниматься поисками. Второе чувство, в основании которого лежала физиология его мужского естества, не имело никаких разумных аргументов, но вытесняло первое и, наконец, удалило его на расстояние, безопасное для собственных маневров.

В конце концов он вскочил с кровати, взял в руки гантели, что когда-то притащил в комнату Мишка, и стал упражняться перед зеркалом, напевая:

— Куда эт мы намылились? — спросила его Магда, встретив во дворе.

— Дела, дела, — уклончиво ответил он, направляясь к воротам.

— Ух, ух, — сказала Магда вслед ему.

За воротами Федя проверил, на своем ли месте находятся кирпичи: возвращаться ему придется, скорее всего, через забор, такова курортная жизнь.

В восемь ноль-ноль Федя был возле универсама. Он увидел Клео издалека и не спеша пошел к ней, чтобы дать возможность увидеть себя. Клео заметила его, но тут рядом с ней притормозил автомобиль, и водитель ее окликнул. Феде пришлось остановиться у киоска, где продавали всякую всячину от пепси-колы до пляжных тапочек. Рассматривая многочисленные «Сникерсы», «Баунти», «Марсы», он время от времени косил глазами в сторону Клео.

Так продолжалось минут пять, наконец, Клео закончила разговор и пошла вдоль улицы. Федя направился за ней, держа ее на дистанции видимости. В какой-то момент он понял: расстояние между ними слишком большое — и сократил его. Интуиция не подвела, если бы он не сделал этого, то наверняка бы потерял ее, поскольку она неожиданно свернула влево на лестницу, ведущую вниз. Так они двигались довольно долго, может быть, с четверть часа, и Федя, пытавшийся запомнить путь, запутался и бросил это занятие.

«И какого черта стоило встречаться так далеко от дома, — подумал он. — Не могла она назначить свидание поближе? — Но потом стал ее оправдывать: Универсам для меня единственный ориентир, что-нибудь другое я бы не нашел или нашел бы с трудом».

Меж тем стемнело. Они вошли в какой-то тоннель, точнее, арку под большим домом, здесь он опять чуть не потерял Клео из виду. В последний момент он все же заметил подъезд, в котором она скрылась. Помедлив немного, он вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице.

На третьем этаже у одной из квартир была приоткрыта дверь, и лучик света просачивался на лестничную площадку. Он вошел в дверь и, на случай если все же ошибся, произнес бодро:

— Мир дому сему.

— Мир, мир, — раздался знакомый голос, и из комнаты, где горел слабый свет, появилась Клео. Она прошла мимо него, закрыла дверь на задвижку. — Милости просим…

В следующую секунду она шаловливо чмокнула его в щеку и стала прежней Клео.

— Проходи сюда, — сказала она.

Он прошел в комнату, где горел торшер. Едва Федя переступил порог, как вспыхнул верхний свет, и комната предстала во всей своей красе. Со стенкой из цельного дерева, телевизором, тахтой, двумя креслами и журнальным столиком, изысканно сервированным на двоих.

— Присаживайтесь в кресло, — пригласила Клео так, как говорил бы Юнаков, потом взяла у него пакет с шампанским и вышла, видимо, на кухню. Послышался звук открываемой дверцы холодильника, и Клео вновь появилась с алюминиевым ведерком, в котором во льду и воде стояла бутылка шампанского, ведерко оказалось в центре стола рядом с вазой с фруктами.

— Это холодное, — сказала Клео, опустившись в соседнее кресло, — а твое пусть охладится. Прошу…

С некоторой поспешностью он бросился открывать бутылку и чуть было не выронил, так как она была влажной.

— Погоди, — произнесла Клео, — надо убрать верхний свет, оставим торшер.

— Да, — ответил он и опять чуть было не уронил бутылку.

— Успокойтесь, дорогой, — проговорила Клео, — такому мужчине, как ты, не стоит волноваться…

Хлопнула пробка, он стал разливать шампанское по бокалам, и тут зазвонил телефон.

— Нас нет, — резко сказала Клео, поднялась из кресла и выдернула невидимый для Феди телефонный шнур из розетки, — и еще долго не будет, правда?

Зазвенел хрусталь бокалов, Федя пригубил шампанское, мельком вспомнив предостережение Купрейчика: «Вино для тебя — яд».

«Все к одному, один раз живем».

Шампанское, казалось, всосалось в кровь, не дойдя до желудка. Федя опьянел мгновенно.

«Эффект первой рюмки, — вспомнил он Надеина, который любил несколькими словами обозначить что-либо, — сейчас пройдет, сейчас пройдет».

— Что с тобой? — спросила Клео, ставя свой бокал на стол, — ты изменился…

— Все хорошо, — ответил Федя.

Но он не осознал, действительно ли ему хорошо, все смешалось в нем. Опьянение, близость колдовских глаз Клео, чувство опасности создали какое-то сладкое напряжение, которое с каждой секундой росло и, чтобы спастись, от него нужно было избавиться…

Он потянулся к ней и задел столик. Бокал Клео упал, жалобно звякнув.

— Федор, — произнесла Клео со стоном, — у нас не получился ужин.

Он прорычал что-то в ответ, и тогда она сказала:

— Я погашу торшер…

— У-у, — было ей ответом.

— Ну ты медведь, — бросила Клео, когда все закончилось, — хотя так, наверное, и должен поступать настоящий мужчина.

— Кто его знает, — ответил он, утомленный и обрадованный тем, как легко прошло у него последнее последствие той травмы и лечения. Он преодолел его сам, без помощи Витальича и Купрейчика, хотя, если честно говорить, он не смог бы это сделать без помощи Клео.

К шампанскому в ту ночь он больше не притронулся.

Провожая его, Клео проговорила:

— Увидимся послезавтра… Завтра я буду занята… Значит, послезавтра в восемь на том же месте. А сегодня выйдешь из подъезда, повернешь направо и пойдешь вдоль домов, пока не выйдешь на улицу. Она приведет тебя на проспект, а там ты уже сам сориентируешься. Ни с кем не разговаривай, не останавливайся, не геройствуй. До послезавтра… Я люблю тебя…

До главной улицы и до дома Федя добрался быстро. Хотя так, может быть, ему только казалось, потому что он не шел, а летел.

Перелезая через забор, он был замечен собакой и облаян. Чертыхаясь, Федя поспешил скрыться в своей комнатушке, успев отметить, что одна из шторок окна на втором этаже, где жила Магда с сыном, отодвинулась.

Не зажигая света, он разделся, упал на кровать и уснул как убитый.

Проснулся от шума во дворе. Шум свидетельствовал о том, что большая часть отдыхающих, отнюдь не принадлежащих к породе жаворонков, поднялась и занимается утренним туалетом, значит, он опять проспал часов до девяти. Взгляд на циферблат часов подтвердил это.

Выходить во двор сейчас же не было смысла, и он остался лежать, пережидая волну проснувшихся сов.

Смеялись и дурачились ребятишки, степенно переговаривались взрослые, голос Магды все время звучал недалеко от комнатушки, как будто она сторожила его, чтобы высказать все, что она думает о нем, в частности, и о мужчинах вообще.

Но Федя не чувствовал угрызений совести. Он сладко потянулся.

«А пошли вы все… Жизнь все же прекрасна. И нужно просто жить, а не вечно бороться, вечно драться, вечно кого-то искать, найти и не сдаваться».

Он уперся головой в спинку кровати, но мозг не начал своей привычной работы, уже не хотелось анализировать детали случившегося, чтобы определить, далеко ли продвинулся он в своих поисках, каков будет следующий этап расследования, ради которого он искал эту женщину. Этап этот должен расставить все точки на «і», выяснить или, как говорят профессионалы, установить детали, что могут понадобиться следствию, чтобы окончательно определить причину Мишкиной гибели. Но зачем ему это? Этап — ступенька на пути к цели. Нужна ли ему эта ступенька, если он не собирается идти дальше? Клео здесь ни при чем, и это главное… А Мишке уже ничем не поможешь. Федя, во всяком случае, не поможет, потому что он не Господь Бог, а всего лишь дворник сейчас, и опер в прошлом.

И даже если он, в конце концов, выяснит, что Клео по неосторожности подставила Мишку и он попал в ту гибельную ситуацию, при чем тут она? Разве можно осуждать женщину за то, что она пригласила к себе мужчину, а тот, уходя от нее, налетел на хулиганов?.. А раз так, то… Да о чем говорить. Клео для него — второй Купрейчик, только без бороды и шизофренических рассуждений о том, что каждый человек сам себе доктор.

Два года назад, после удара по голове, Федя то ли от массированного лечения в психушке, то ли от стресса, который свалился на него, а может быть, от того и другого, перестал испытывать потребность в женщинах.

Не проявляли к Феде интерес и женщины. Кому нужен мужчина, сломленный жизнью? Опереться на такого нельзя, а выпрямлять или выхаживать — себе дороже.

Правда, однажды в дверь его квартиры позвонила женщина и вовсе не для того, чтобы спросить, кто проживает рядом и долго ли будут отсутствовать соседи.

Звонок этот раздался в начале марта этого года, еще до приезда к нему Витальича.

Федя открыл дверь и увидел одну из малярш, что ремонтировали подъезды «крейсера», впрочем, ремонт — это громко сказано, все сводилось к замазке шпатлевкой непристойных надписей и покраске панелей. Красили подъезды две женщины. Озорные, в чем-то пошловатые, всегда громко говорящие, ругающиеся с жильцами. Одна из них, помоложе, звалась Варей, вторая — Клавой.

Перед Федей стояла Варя.

— Принимай работу, хозяин, — проговорила она. И, пока Федя одевался, без приглашения вошла в квартиру и оглядела ее с таким видом, будто собиралась купить.

— Идем, — сказал ей Федя, не любивший такой бесцеремонности.

— В-а-аще-то я пошутила, хозяин, — произнесла Варя, — нам еще один подъезд остался, дай, че ли, напиться…

— Делать, что ли, нечего? — разозлился Федя.

— Как нечего, есть чего, работы навалом, — ответила Варя, так же бесцеремонно, как и квартиру, оглядывая ее хозяина, — один, че ли, живешь?

— Один, один, — подтвердил Федя и, чтобы как-то перевести разговор на другую тему, спросил: — Долго еще красить будете?

— А вот поставишь пол-литру, так завтра и закончим, — сказала малярша.

— Начальник РСУ вам поставит, — ответил Федя, — мне некогда…

— Ладно, — проронила Варя так, будто это он зашел к ней в квартиру и занимает дурацкими разговорами, — до завтра…

А назавтра он столкнулся с маляршами на улице. Они действительно закончили работу и ждали машину, чтобы погрузить инструмент и банки.

— Хозяин, — крикнула Клава, — ставь пузырь, мы ремонт закончили, обязательство свое выполнили.

— Прекрасно, — ответил Федя, пропуская мимо ушей намек на пол-литра, — от имени общественности самого большого в Каминске дома объявляю вам благодарность. Где вы получите еще благодарность?

— Скупой ты, хозяин, — продолжала Клава, разжигая в нем чувство противоречия, которое, по ее расчетам, должно было привести к желаемому результату, — облупится у тебя краска, если не обмыть как следует.

— Плохо красили, если облупится, — пришлось ответить ему.

Федя был рад, что ремонт закончился и больше никогда не придется встречаться с этими языкастыми бабами. Но он ошибся.

Вечером в дверь снова позвонили. Когда он открыл, то удивился так, что не смог вымолвить ни слова. Перед ним были Клава и Варя, но в своих, как говорят в Каминске, выходных нарядах, с ярко накрашенными губами и подведенными бровями.

— Принимай гостей, сосед, — сказала Клава, и тут Федя вспомнил, что она жила в том же подъезде, где он когда-то снимал комнату.

Не пристало мужчине прятаться от женщин, и Федя пригласил гостей в квартиру.

Поскольку единственные три стула были у него на кухне, он сразу проводил женщин туда.

— У нас все с, собой, — произнесла Клава, оглядевшись, и стала доставать из сумки снедь.

На столе появился кусок колбасы, хлеб, пол-литровая банка с капустой и бутылка водки.

— Давай нож и вилки, хозяин, — вступила в разговор Варя.

— Вилки, нож, — поддержала ее Клава, — и рюмки.

Нож у Феди, конечно, был и вилка была, а вот рюмок — увы. Пришлось заменить их чашками.

Женщины потребовали, чтобы разливал хозяин. Федя так и сделал — разлил в две чашки, но ни Клава, ни Варя не потребовали от него налить себе, видимо, они знали о его болезни.

По второй разлила Клава. После этого она посмотрела на остатки водки в бутылке и без сожаления протянула бутылку Феде:

— Оставь, хозяин, вдруг простуда какая приключится…

— Хорошо, когда мужик не пьет, — произнесла Варя, — с таким мужиком жить можно.

— Точно, — подтвердила старшая.

От выпитого они обе раскраснелись и начали нести всякую чушь, расспрашивали о соседях, о заработках, потом заговорили о себе.

К удивлению Феди, они оказались сестрами.

Варя полгода как развелась со своим мужем и приехала к сестре в Каминск, поселилась в ее квартире, а у той муж, который «крепко зашибает», двое детей, поместиться негде.

Дальше — больше. Выяснилось, что и младшая рассталась с мужем, потому что он «не просыхал».

Потом старшая уж очень ловко и незаметно исчезла, а младшая продолжала говорить с том, что жить с непьющим мужиком хорошо, что мужиков нельзя надолго оставлять одних, «а то они разбалуются», что эту «квартиру можно отделать, как конфетку».

Потом разговор опять перешел на мужей-пьяниц, потом на горькую женскую долю, потом они оказались в одной постели, а утром он услышал от нее:

— Ничего, что у тебя не получилось, это не главное. Главное, чтобы муж был непьющим и получку домой приносил.

Она обещала прийти вечером, но не пришла, и дело было вовсе не в той неудаче, просто на прощание Федя сказал, что думает менять работу и ему придется оставить квартиру.

Визит сестер заставил его посмотреть на себя со стороны, оценить свое состояние. Раньше он не испытывал беспокойства от этого состояния, так как не испытывал обычных неудобств длительного мужского поста, которые всегда преследуют мужчин, подвигая их на безрассудные поступки: идти на свидание ночью в незнакомом городе, уходить в самоволку, рискуя после продолжить службу в дисциплинарном батальоне, драться с другими особями мужского пола за обладание самкой, забыв, что ты не волк во время гона, а человек разумнейший.

Провидец Купрейчик был отчасти прав, говоря, что Федя не до конца искренен с ним. Конечно, это было так, потому что, кроме галлюцинаций, случавшихся с ним в первое время после лечения в психбольнице Н-ска, кроме адских головных болей, возникающих иногда ни с того ни с сего, после неосознанного страха перед людьми и жизненными обстоятельствами, встречающимися у нас на дню по сорок раз, была еще одна причина, которая подтолкнула его согласиться на предложение Витальича о лечении.

Купрейчик, при всей его учености, не увидел эту причину. А ведь должен был увидеть, поскольку преклонялся перед Фрейдом, который первопричину всех душевных болезней рекомендовал искать в сфере подсознания, а подсознание — всего лишь нижний этаж сексуальных проявлений.

Федя не чувствовал себя выздоровевшим еще и потому, что вынужден был прятать свою тайну, тем самым отдаляя полное выздоровление. С одной стороны, он после лечения у Купрейчика хотел, чтобы жизнь проверила его, и одновременно боялся этой будущей проверки: вдруг она пройдет неудачно и все его лечение пойдет насмарку.

После вчерашнего он уже не сомневался в себе. Теперь ему сам черт был не страшен. Правда, и он сам это признал, причиной этого была Клео. Как тут опять не вспомнить Мишку. Есть в ней что-то неземное, и это неземное дает ей возможность видеть не видимые другим нити, ведущие к мужской душе. А может быть, она сама этого не понимает, не чувствует в себе этот дар природы, как не чувствует своего здоровья здоровый человек. Он живет себе и живет и, когда встречает больного, считает, что тот либо притворяется, либо просто не знает, что Бог наделил всех одинаковым здоровьем.

«А не бросить ли все, — подумал он, — и не рвануть ли домой? Появиться в Каминске перед друзьями и перед Наташкой и сказать ей:

— Побесились и хватит, начнем все сначала…

Но есть ли у него дом? Да и захочет ли Наташка видеть его, говорить с ним?.. Да и хочет ли всего этого он сам? Не компенсация ли это: типичное поведение мужчины преследовать и добиваться женщины, которая отказала ему во взаимности… Нельзя дважды войти в одну воду. Никогда не сойдутся больше их пути с Натальей, как никогда не поступит он на службу той Капризной дамы, никогда…»

Федя вскочил с кровати и стал одеваться. Он старался этим избавиться от странного чувства, которое опять появилось у него. Он почувствовал, что никогда больше не вернется в Каминск, не будет жить в «крейсере». И вовсе не потому, что «крейсер» — напоминание о его унижениях и болезни и возвращение туда возвратит его в то состояние, в котором он пробыл два года, вовсе не потому…

Весь день он пробыл на пляже и домой направился, когда солнце стало опускаться в море. По дороге заскочил в кафе, но было поздно: большой висячий замок на дверях говорил об этом лучше всяких объявлений.

Смеркалось, когда он пришел под Светлановский мост. Однако он специально дождался сумерек. Поднявшись до середины лестницы, Федя вытащил из сумки молоток, взятый у хозяина, и попытался вбить колышки в раковины и пустоты лестницы.

Ему удалось вбить только два колышка в начале верхней трети лестницы. Остальные раковины в бетоне были то малы — и в них колышки не забивались, то велики — и колышки выпадали из них.

Делать было нечего, не тащить же колышки обратно, и Федя выбросил их на склон отсыпки моста, подумав, что какой-нибудь следователь, осматривая место происшествия здесь, будет удивлен большим количеством одинаковых предметов, лежащих в траве на склоне. Следователь будет ломать голову, как оказались здесь эти деревяшки, для чего их делали? А может, следователь поступит «мудро» и «не заметит» их, ведь существует же следовательская поговорка: увидел след — затопчи его; чем больше следов — тем больше работы. Кто знает?

Во дворе никого не было, и это было удивительно. Федя уселся на крыльце своего сарайчика, вытащил из сумки плоскогубцы, тоже хозяйские, и начал сращивать гитарные струны, которые носил с собой уже несколько дней.

— Володя, — услышал он мужской голос, — чем это ты занялся на ночь глядя?

— Пытаюсь из одной струны сделать две, — нашелся Федя.

— Не получится, — сказал голос. Он принадлежал пожилому отдыхающему, с которым они были на Мишкиных поминках.

— Уже получилось, — сказал Федя и, не желая продолжать разговор, поднялся с крыльца.

Рано утром он ушел на пляж, пробыл там до обеда, а потом вернулся домой. Ближе к вечеру у него опять появилось чувство опасности. Но это было чувство, которое привносило вкус в его когда-то пресную жизнь, и еще он знал, что чувство это исчезнет, когда он попадет в квартиру Клео.

В назначенное время Федя вновь появился возле универсама, и все повторилось. Но он мог здоровьем поклясться, что они не проходили ни под одной аркой, следовательно, они шли другим путем.

— А не проще дать мне адрес? — спросил он, когда они оказались в квартире.

— Проще, — ответила Клео, поправляя массажной щеткой свою не очень пышную прическу. — Ты знаешь, одно время у меня были длинные волосы…

— Я про адрес, можно…

— Можно, но не нужно… Ты мог бы догадаться, что эта квартира не моя, и вся эта конспирация нужна не только для сохранения моей репутации, но и репутации моей подруги, которая здесь живет. Конечно, у меня есть и своя квартира, но там слишком много глаз, чтобы принимать таких гостей. Надеюсь, это ты понимаешь?

— Ну, — обиделся он, — такое недоверие… На меня можно положиться. — А про себя подумал, что когда-то был специалистом по незаметному проникновению в квартиры. — Я бы пришел и прошел незаметно, как майор Пронин.

— Ах ты мой Пронин, — сказала Клео, — мне так хорошо с тобой, что хочется бросить все и бежать отсюда в твою Сибирь, сменить Черное море на Баренцево.

Челюсть Феди чуть не отпала, от таких познаний в географии, и он едва сдержался, чтобы не съязвить по этому поводу.

— Я хочу сделать тебе подарок, пока мы оба при памяти, — торжественно произнесла Клео. — Я хотела это сделать позавчера, но ты меня отвлек, и мне стало не до подарков.

Она подошла к шкафу, извлекла из него какой-то предмет и, пряча его за спиной, проговорила:

— Закрой глаза и подними руки вверх.

Он поднял руки вверх, закрыл глаза и почувствовал, что ему надевают что-то вроде пояса.

— Открывай, — сказала Клео.

Взгляд, брошенный вниз, подтвердил его предположение, это был элегантный пояс с карманчиками внахлест.

— Последний крик коммерческой моды, — с той же торжественностью поведала Клео. — Тебе пригодится и сейчас, и в твоем «Главкирпиче». Сейчас у всех деловых людей есть необходимость прятать деньги…

— Но я на службе пользуюсь безналом, — повторил Федя где-то услышанное слово.

— Это на службе, а здесь есть целые бригады и наших, и гастролеров, специализирующихся на ограблении отдыхающих. И не только в гостиницах, но и на частных квартирах… Ты сказал, что не носишь деньги с собой, а хранишь их под подушкой. Если это не шутка, то ты скоро останешься без копейки. Не удивляйся, многие хозяева частных домов сами дают наводки этим ребятам. Мне будет неприятно, если тебя ограбят. Деньги в чужом городе всегда нужно иметь при себе, но так, чтобы их было не видно, в этом поясе их хранить надежней всего, их можно брать даже на пляж, разумеется, не афишируя, что это за пояс. Переоделся в раздевалке, сунул его внутрь джинсов и никому в голову не придет, что это кошелек. Но пояс удобен для хранения крупных сумм, а для мелких расходов и для возможных воришек нужно иметь с собой портмоне. Если его похитят, то — не страшно. В Америке люди специально носят с собой кошелек для грабителя… Ну что ты рот открыл? Я же для твоего блага и спокойствия стараюсь. Ну все, теперь за стол… На этот раз мы все же не только попробуем, но и выпьем шампанское, а все остальное потом, оно от нас не уйдет…

Сели за столик. Федя открыл бутылку шампанского, разлил по фужерам.

— Погоди, — проговорила Клео. Она бросилась на кухню и принесла на маленьком кружочке фольги два ровненьких кусочка шоколада.

Кусочек в Федином фужере взбурлил и почти мгновенно поднялся на поверхность. Тот же, что был в сосуде Клео, медленно облепился маленькими пузырьками воздуха и, как затонувший корабль, поднимаемый понтонами, тяжело двинулся наверх.

— Как здорово, как здорово, — захлопала в ладоши Клео, — твой победил. Он всплыл раньше. — И вдруг опять вернулась к разговору о хранении денег, как будто от него многое зависело именно сейчас. Ей словно изменила женская интуиция. Она не могла понять удивление Феди, вызванное отнюдь не подарком, а аналогией с Мишкиным презентом. А Клео, между тем, продолжала:

— Все состоятельные люди так поступают, и непонятно, почему ты ничего подобного до сих пор не имеешь.

— Ну какой я состоятельный, — начал вяло отбиваться Федя. — Состоятельные люди живут в «Дагомысе» и «Жемчужине».

— Состоятельные люди живут там, где им нравится жить, — отрезала Клео. — Сейчас состоятельный человек тот, кто отдыхает в Сочи, и прилетает сюда, и улетает отсюда самолетом…

— Откуда ты знаешь про самолет?

— Сам говорил, — нашлась Клео. — И ты напрасно прикидываешься несостоятельным. Таких, как ты, за версту видно. Это тебе для размышления, конспиратор. Как я тебя вычислила? Здорово?

— Здорово, — подыграл он ей и еле сдержался, чтобы не объяснить, почему он прилетел в Сочи самолетом и почему взял билет на самолет обратно. К этому его вынудили обстоятельства, никаким концом к состоятельным людям не относящиеся. Ему, как модно сейчас говорить, нужно было куда-то вложить деньги, и он их вложил. Вкладывают же деньги в банки, акции, а он вложил в самолетный билет и распрекрасно себя чувствует. «Ну, да Бог с ней, если она хочет видеть во мне состоятельного мужика и от этого ей станет лучше, пусть видит. У каждого человека свои комплексы и пунктики. У каждого времени свои кумиры и герои, и 1993 год со дня рождения Христова — не исключение из этого правила».

— За нас, — сказала Клео, взяв в руки фужер. — Пусть эта встреча не будет последней.

Он кивнул головой в ответ и неожиданно для себя выпил фужер до дна. Сделал он это не потому, что хотел выпить и опьянеть: его мучила жажда, и он просто хотел пить. Шампанское приятно защекотало язык, ударило в нос… Ему захотелось чмокнуть Клео в щеку. Поставив фужер на стол, он потянулся к ней, но она резко отшатнулась:

— Не надо, — и погрозила пальчиком, — ты же знаешь меня, весь ужин пойдет насмарку.

— Хорошо, хорошо, — согласился Федя.

Поговорили еще о чем-то, точнее ни о чем.

И тут Федя почувствовал, что вино произвело на него странное действие. Комната вдруг медленно поплыла куда-то вбок, потом начала переворачиваться. Она переворачивалась, переворачивалась, но никак не могла перевернуться окончательно, и это вызывало неприятное чувство утраты опоры. Голос Клео слышался откуда-то издалека:

— Ты не осуждай меня… Я такая от природы, врачи говорят, что это…

Комната, наконец, перевернулась, он открыл глаза и понял, что лежит на кровати без одежды. Мягкая неприятная тяжесть наполняла руки и ноги, легкая тошнота стояла в горле, полнейшее равнодушие заполнило мозг, и начнись сейчас пожар, он не стал бы бежать и даже шевелиться.

И тут раздался звонок. Было слышно, как Клео сняла трубку и сказала:

— Да…

Потом наступила длинная пауза, щелчок аппарата, на который кладут трубку, и перед ним появилась испуганная Клео.

— Просыпайся, Федор, — попросила она, — Вадим позвонил, говорит, что сейчас будет. Одевайся быстрее…

«Ни хрена приключение», — промелькнула в мозгу вялая мысль, и он с трудом сел.

Клео металась по комнате от окна к дверям, нервно разминая пальцы.

— Ну же, Федор…

— «Что за дряни я выпил?» — хотел спросить он, но язык не слушался, и получилось:

— Се… дряни…

— Ну вот, все вы так, — запричитала Клео и стала помогать ему одеваться. — Так… пояс, пояс, теперь туфли…

— Я не-е могу встать, — произнес с трудом он.

— Надо встать, Федя, надо…

Видимо, это слово для Феди было чем-то вроде команды «подъем» для новобранца. Он поднялся и, держась за стену, пошел к выходу.

Клео шла впереди, приговаривая:

— Я тебе помогу, помогу…

Она выглянула в глазок, открыла двери и, не сказав ни слова на прощанье, захлопнула их за его спиной.

Федя шел вниз по лестнице в абсолютно темном подъезде, держась одной рукой за перила, равнодушный ко всему, и знай он, что впереди нет нескольких ступенек, все равно шагнул бы вперед.

На улице была жуткая темень: ни света в окнах дома, из подъезда которого он вышел, ни луны, ни звезд.

Он куда-то двинулся, понимая, что нужно отойти подальше от опасного места, каким был дом, который он только что посетил. После сотни-другой шагов он понял, что заблудился, и пошел наугад, пока не увидел вдалеке гирлянды фонарей.

— Светлановский мост, — произнес он вслух, и ему стало чуть спокойнее, потому что это было знакомое ему место, а знакомое всегда менее страшно и менее опасно.

Как он шел к мосту, Федя не помнит. Очнулся он уже у бетонной лестницы, где-то наверху по мосту проносились редкие автомобили, а под мостом стояла гробовая тишина. Сейчас он соберется с силами, поднимется наверх и там найдет дорогу домой.

По лестнице он поднимался медленно, внимательно смотря под ноги, чтобы, как Мишке, не свалиться вниз и не свернуть себе шею. На середине он остановился первый раз, чтобы восстановить силы.

— Ну и шампанское, — опять вслух произнес он, — ну и пузырьки, хорошо хоть не отравился.

Второй раз остановился в самом конце лестницы, перед выходом на тропинку. Отдышавшись, он поднял голову и остолбенел. В двух шагах от него стоял «представитель воюющей стороны» и скалился во весь рот, в котором в верхнем ряду зубов справа отсутствовал один клык.

Противник находился выше его, в удобной устойчивой позиции, но не это было самое страшное, самое неприятное было в том, что Федя не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

«Нет устойчивости к транквилизаторам», — на мгновение вспомнился ему Купрейчик.

Щербатый, как в фильмах Брюса Ли, ударил его ногой в лицо и сбил вниз. Далее был долгий нереальный полет, и он ударился затылком обо что-то, не долетев до земли.

— Высота пятого этажа, высота пятого этажа… не забудьте выключить телевизор…

— Ну ты меня напугал, — послышался голос Клео, — ты хоть соображаешь, что с тобой случилось… Ты хоть знаешь, что я пережила, когда ты отключился?

Он открыл глаза и увидел Клео, которая выключала телевизор.

— Ну как? — спросила она, возвращаясь к креслу, в котором полулежал Федя. — С тобой это часто бывает?

— Что бывает?

— Ну… обмороки или засыпания ни с того ни с сего… Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответил он, хотя ощущал непонятную слабость.

— Я сначала испугалась, но ты дышал и вел себя вполне спокойно, как спал, ну и я с тобой прилегла, пока телевизор не запищал… Значит, уже час ночи.

Он, не слушая ее, поднялся из кресла, прошел в ванную, посмотрел на себя в зеркало.

Из зеркала на него глянуло его лицо, чуть опухшее и чуть заспанное. Он прополоскал рот водой, умылся.

— Ты собрался уходить? — спросила Клео, когда он вышел из ванны.

— Нет, — ответил он решительно, — я от тебя никуда не уйду, я буду спать у тебя…

— Ну теперь-то я тебе не дам спать, — сказала она и повисла у него на шее, — ты раскаешься, что остался…

Так и случилось.

Ближе к утру она, устроившись подбородком в ложбинку между его рукой и грудью, сказала:

— Расскажи о себе…

Он никак не ожидал такого вопроса, но по привычке быстро нашелся и начал выкручиваться.

— Ну что тебе рассказать… Жизни у меня нет, есть одна работа. Вот так, днем работа, вечером жена, детишки сопливые…

— Я это уже слышала, — возразила она, щелкнув легонько по лбу, — так говорил Доцент в фильме «Джентльмены удачи»…

Нужно было как-то сменить направление разговора, и он спросил:

— Ты давно обрезала волосы?

— Давно, — сказала она, — мне «рекомендовал» их обрезать Вадим, чтобы я ими не привораживала мужчин.

— По-моему, твоя сила не в волосах, — стал развивать новое направление Федя, радуясь, что так ловко переключил Клео.

— А в чем, по-твоему, моя сила?

«Вот это сменил на свою голову, а ведь должен был предугадать этот обычный женский вопрос. Некую интерпретацию — любишь ли ты меня?»

— Сила в тебе самой, — ответил он, чуть помедлив, — и волосы тут ни при чем…

— Э-э, не скажи, волосы тут очень при чем, я всю жизнь носила короткие волосы, а знаешь почему?

— Нет.

— Газеты читать надо было десять лет назад, — произнесла она с легким оттенком обиды.

— Ну, ну… читал и газеты…

— Ладно, — сказала Клео и в знак примирения взъерошила ему волосы, — а знаешь, скоро должен вернуться Вадим. А когда он снова пойдет в рейс в Грецию, ты, наверное, уедешь… Мне хорошо с тобой, ты не думай, я не нимфоманка. Я просто не очень счастливая женщина. У меня, с одной стороны, все есть: муж, квартира, не бедствую, а с другой — у меня ничего нет… Наверное, у меня материнский комплекс?

— Нет у тебя никакого комплекса, — ответил он, — ты — женщина, и этим все сказано, вот родишь, и все твои комплексы сразу пройдут, времени на них не останется.

— Я не могу быть матерью.

Он чуть было не спросил: «Почему?». Но в последний момент сдержался, осознав бестактность вопроса. А Клео после долгого молчания произнесла:

— Хочешь, я расскажу тебе сказочку?

— Да.

— Ты любишь сказки?

— Нет.

— Ты не любишь сказки про принцесс?

— Про принцесс люблю.

— Ну так слушай, — начала она. — У вполне нормальных родителей, вовсе не королей, родилась девочка-принцесса. Была она маленькая, нежная и добрая. Очень любила животных. Когда она выходила играть во двор и встречала собаку или кошку, прятала их себе под пальтишко, если они были маленькие, и отказывалась идти домой, потому что «без нее они замерзнут». Потом девочка стала болеть, и родители решили переехать в другой город, на юг. Они переехали в Сочи и там девочка перестала болеть.

Родители девочки-принцессы мечтали отдать ее в школу фигурного катания. В Сочи такой школы не было, и девочку отдали в школу гимнастики, разумеется, спортивной. Девочка с первого класса стала ходить в две школы, и когда друзья родителей спрашивали:

— Как дела в школе?

Она уточняла:

— В какой? Обычной или спортивной?

Девочка полдня была в одной школе, а вторую половину — в другой, сначала она тренировалась три раза в неделю, потом шесть раз, а потом по два раза в день. Она была очень способной, ее заметили и скоро на нее, как на будущую звезду, начали ставить все: и тренеры, и спортивная общественность, и даже родители…

Сначала девочке было очень тяжело, но потом она втянулась в эту гонку и не представляла себе другой жизни. Она как бы разделилась на две половинки. Одной половинкой была она сама с ее детскими заботами, а другой — спорт.

В пятнадцать она — кандидат в сборную команду Советского Союза, и в пятнадцать она травмируется, делая упражнение на параллельных брусьях… Ты можешь сказать, что параллельные брусья — мужской снаряд. Да, это так. Это мой тренер для общей физической решил попробовать меня на мужских упражнениях. Но хватит о себе, ведь я рассказываю сказочку о принцессе. У принцессы были переломы обоих предплечий. Переломы сложные, на правой руке даже открытый. Наша принцесса долго лечилась, восстанавливалась. А потом опять пришла в зал и стала тренироваться. У нее многое получалось, и она постепенно стала входить в прежнюю форму, но на ней уже поставили крест и тренеры, и городская спортивная общественность… Принцессе в то время было семнадцать, она окончила обычную школу и осталась ни с чем. А тут еще приключилась беда, ее родители поехали в командировку в Африку и погибли в автомобильной катастрофе. Принцесса осталась одна. Она поступила в институт, но, проучившись несколько лет, бросила его. Потом она вышла замуж за штурмана сухогруза «Абхазия»… Тогда у принцессы появились длинные волосы, но через три года они опять стали короткими…

В то же время принцесса узнала от врачей, что у нее никогда не будет детей: сказались нагрузки, а точнее, перегрузки, чрезмерный мышечный корсет и тому подобное…

Как тебе сказочка?

Он ничего не ответил. Тогда она снова заговорила:

— С тех пор девочка-принцесса иногда ходит на пляж одна, слушает прибой, смотрит на волны, гуляет в парке, где летом цветет магнолия. Это сказочное дерево… У нее толстые листья, таких не бывает ни у одного дерева этой широты, огромные белые цветы, чем-то похожие на фату невесты, и дурманящий запах… Запах этот коварен в парке и опасен в комнате, но в помещении магнолии не растут, поэтому это самый безопасный цветок…

Иногда принцесса знакомится с принцем, у которого в глазах есть то, чего нет у других людей…

— Что же ты нашла в моих глазах! — спросил он.

— То же, что и ты в моих, — неустроенность, неудовлетворенность, желание найти свою вторую половинку.

— Ты что? Поняла, что я ищу именно тебя?

— Да.

— Ну что ж, ты недалека от истины.

— Скоро рассветет, тебе пора, встретимся послезавтра, но позже, часов в девять…

В подъезде, как всегда, была темень кромешная. Федя попытался нащупать рукой выпуклый номер на двери квартиры. Номера не было, тогда он спустился на этаж ниже и чиркнул зажигалкой. Квартира, расположенная под той, в которой он был в гостях, имела номер 29, следовательно, та была 33.

На улице он подошел к углу дома и мелком написал вензель «К». Написал высоко, чтобы случайно мальчишки не стерли днем.

Домой он вернулся, когда уже рассвело, через забор перелезать не было необходимости: ворота были открыты, и пес уже сидел на цепи. Федя прошел к себе в комнатенку и завалился спать.

Проснулся он в обед, быстро оделся и пошел в город.

От универсама Федя пытался пройти той дорогой, что проделали они с Клео вчера, но заблудился. Тогда он начал сплошные поиски, обходя дом за домом, и нашел, наконец, пятиэтажку с нарисованным на ней вензелем «К».

К остановке автобуса Внучек шел, повторяя название улицы и номер дома: он забыл захватить с собой ручку.

Потом он поехал в предварительные кассы Аэрофлота и сдал билет.

Остаток дня Федя провел на пляже. Он накупался до одурения и пошел домой. Вечером попросил у хозяйского внука несколько старых школьных тетрадей.

Запершись в комнате, Федя стал разбирать каракули сочинского третьеклассника. Но он искал не ошибки. Как он и предполагал, в каждой тетради было по несколько чистых листов. Федя вырвал их и сложил на столе, тетради же разрезал ножом по формату денежных купюр и равномерно рассовал по кармашкам пояса.

Проделав все это, вдруг почувствовал дикое одиночество и желание побыть с людьми. Он вышел во двор и сел играть в домино с мужчинами. С первого же раза он с партнером проигрался. Делать было нечего, пришлось идти в комнатенку и брать бутылку водки, одну из тех, что оставил Валера.

Когда Федя вернулся с бутылкой, мужчины сказали в один голос:

— Ого, бронебойные пошли. — И смотались за закусью: не пристало отдыхающим пить водку так же, как и вино.

Федина бутылка разожгла аппетиты. Домино было заброшено, и мужская половина отдыхающих, не поддаваясь уговорам женской половины, «гудела» до часу ночи, пока женская половина, объединившись, не пошла в последний и решительный бой и не разогнала мужчин. В этом бою участвовала и Тамара. Вот так женщина Кавказа.

В рядах женщин была и Магда. Солидарность — великое дело. Конечно, она напоследок не преминула сообщить всем, что все мужики пьяницы…

Утром он дождался ухода основной части отдыхающих на пляж, умылся, побрился и уселся за столом в своей комнатенке писать послание Юнакову. Он писал и представлял себя человеком, у которого вечером дуэль, и он не знает, чем она закончится. Все, что он излагал, ложилось на бумагу необычно легко и связно, видимо, все это уже устоялось в его подсознании.

В письме он сообщил адрес Клео, изложил причины гибели Мишки. Места, которые логически плохо стыковались между собой, он домысливал и дописывал так, как хотел бы их видеть, нисколько не смущаясь при этом: если сегодняшний вечер подтвердит все это — прекрасно, ежели это не получит подтверждения, он вернется, и письмо, как говорил его бывший шеф в Каминске, не уйдет в адрес.

Закончив писать, Федя сходил в город, перекусил в том же кафе, что и всегда, купил конверт и вернулся.

К своему удивлению, он увидел во дворе Магду.

— Не пошла на пляж? — спросил он.

— Не пошла, — ответила она.

— А почему?

— По кочану… Тебя жду…

Он подумал, что это шутка, прошел в свой сарайчик, вложил написанное письмо в конверт, запечатал и написал адрес прокуратуры.

— Володя, Володя, — звал кого-то голос хозяина во дворе.

«Идиот, он же зовет тебя, поскольку еще с тех времен, когда был жив Мишка, ты сам избрал сей псевдоним».

Федя открыл дверь, рядом с крыльцом стоял хозяин.

— Не забыл? — спросил он Федю.

— Не забыл, — ответил Внучек, пытаясь вспомнить, о чем это говорит хозяин.

— Михаилу сегодня девять дней…

Федя все понял, сходил в комнату, достал вторую бутылку и вынес хозяину.

— А сам-то не будешь, что ли? — спросил хозяин охрипшим вдруг голосом.

— Дела у меня вечером, нужно иметь трезвую голову.

— По сто грамм всего…

— Нет, — возразил он.

— Ладно, может, до вечера передумаешь, — сказал хозяин и пошел к дому.

Федя знал, что вечером поминок не будет: хозяин не удержится до вечера, но возникло непредвиденное. Вывернувшаяся откуда-то Тамара отобрала у него бутылку.

Хозяин стал объяснять ей, что бутылка предназначена для поминок…

— Вечером, вечером, — пообещала Тамара и пошла в дом. Хозяин потянулся за ней, явно пытаясь уговорить ее не ждать до вечера.

— …вот и Володя уходит, — были его последние слова, перед тем как он скрылся за дверью дома.

Федя вернулся в комнатку, приготовил одежду на вечер: кроссовки, джинсы, трикотажная майка с длинным рукавом, которая почему-то раньше называлась фуфайкой, потом стал собирать вещи в сумку.

За этим занятием и застала его Магда, бесцеремонно и без стука появившаяся в комнате.

— Пошли, — позвала она.

Впрочем, бесцеремонность ее объяснялась просто. За ее спиной стоял хозяин. Он радостно улыбался и говорил:

— Я ей говорю, что ты вечером уходишь, а она, а она…

— Куда эт мы собрались вечером? — спросила Магда.

— Потом поговорим, — ответил Федя.

На этот раз за столом под навесом собрались только четверо, поскольку пара пожилых отдыхающих уже уехала домой.

Федя сидел рядом с хозяином. Магда и Тамара — напротив.

— Давай, Володя, — сказал хозяин, — наша взяла.

— Ага, ваша, — не преминула подколоть хозяина жена, подмигнув Магде, совсем забыв, что она кавказская женщина.

Хозяин разлил водку в четыре маленьких граненых стаканчика и произнес коротко:

— Пусть земля ему будет пухом.

Федя, помня о том, что сочетание жары и водки может дать ему повторение головных болей, пригубил. Но хозяин, уже расправившийся со своим стаканчиком, заорал:

— До конца, до конца…

И Феде ничего не оставалось, как выпить.

— Вот это по-нашему, — констатировал хозяин.

— По-твоему, — не сдержалась Тамара.

Молча закусили, хозяин разлил остатки.

— Упокой его душу, — сказала Тамара, все выпили и засопели.

Хозяин, посидев немного, вдруг всхлипнул и произнес:

— … такого парня, и-эх…

— Ну, ну, — вмешалась Тамара.

— А их не нашли? — спросила Магда.

— Кто их будет искать, — пробурчал хозяин.

Федя, который от выпитого захмелел, еле сдержался, чтобы не рассказать присутствующим о тех, кто убил Мишку. У него даже рот открылся, чтобы… Но в последний момент тормоз, что сидел в нем со времен службы у Капризной дамы Безопасности, сработал, и слова застряли в горле.

— А Володя наш, — неожиданно сменила тему разговора Магда, — тут женщину завел.

— Да ну, — искренне удивился хозяин.

— А то вы, Борис Михалыч, не знаете, что все мужчины — кобели несчастные.

— Ну уж нет, — ответил хозяин, — я, например, своей жене ни разу не изменил за всю жизнь… ни разу, правда, Тамара?

— У тебя другая страсть, — проворчала жена, выхватывая у хозяина из рук неизвестно откуда появившуюся бутылочку от импортного пива, наполненную прозрачной жидкостью. — Ты что, собираешься всех этой гадостью потчевать?

— Ну помаленьку, — сказал хозяин и потянулся за бутылочкой. Тамара, высоко подняв ее над головой, встала из-за стола и пошла в дом. За ней, как теленок за ведром с молоком, мыча потянулся хозяин.

Федя и Магда остались под навесом одни.

— Где твой сын? — спросил Федя, чтобы опередить вопрос, который собиралась ему задать Магда.

— На пляж ушел с соседями.

— На пляже в жаркий день хорошо…

— Хорошо, — утвердительно произнесла Магда, — не то что некоторым. Ты что, уезжать собираешься?

— Кто тебе сказал?

— Никто, сердцем чую…

— Чувствительное у тебя сердце.

— Не то, что у некоторых.

— Магда, — обозлился Федя, — ты мне скажи, чем я тебе насолил?

— Ничем.

— Ну тогда к чему вся эта злость… Стоит ли переживать, все мужчины одинаковы, уедет один, приедет другой, какая разница…

— Ду-урак.

— Ну вот, за мои же сухари и я же — дурак.

— При чем тут сухари? — не поняла Магда.

«Где уж тебе с твоим провизорским образованием понять, при чем тут сухари», — подумал он, а вслух сказал:

— Магда, ты чего ко мне привязалась? Я тебе обещал что-нибудь и не выполнил своего обещания? Или дал понять, что…

— Ага, — перебила его Магда, — скромника из себя строил, а вчера ночью через забор возвращался.

— Ужасающий пример нескромности, — съязвил Федя, — перелез мужик через забор.

— При чем тут забор, — возмутилась Магда, — ты же у женщины был.

— А ты что, мать родная мне, чтобы переживать по такому поводу?

— Мать! — в запальчивости ответила Магда.

— А раз мать, — неожиданно для себя произнес Федя, — помоги мне в одном деле. Поможешь?

— Помогу, — с готовностью ответила она.

— Письмо я тут одно написал, а надежды, что оно дойдет до адресата, нет. Сможешь отправить его?

— Конечно, смогу, давай письмо.

— Письмо очень личное, его нужно будет отправить только в том случае, если со мной что-нибудь случится… Понятно?

— Понятно, давай письмо.

— Письмо я оставлю на кровати в своей комнате… Если я завтра не появлюсь, ты его бросишь в почтовый ящик в городе, для верности на Главпочтамте, лады?

— Лады.

— Ну тогда до свидания.

Федя поднялся из-за стола и ушел в свою каморку без лестницы.

В комнате было прохладней, чем под навесом. Он лег на кровать, и глаза его закрылись сами собой.

Но долго отдыхать ему не пришлось, скрипнула дверь. Он открыл глаза, на пороге стояла Магда.

— Позволишь? — спросила она.

— Входи…

Гостья прошла в комнату и села на краешек табуретки.

— У тебя неприятности? — поинтересовалась она.

— Пока нет, но скоро могут появиться, — ответил он, а про себя подумал: «Слаб человек и в трудные минуты всегда хочет, чтобы его пожалели, посочувствовали, помогли, а уж если не помогли, то отомстили за него…»

— Я могу тебе чем-то помочь? — обратилась к нему Магда без обычного кокетства.

— Конечно, можешь, — подтвердил он и представил себя суперменом из голливудского фильма.

— Что мне делать?

— Закрыть дверь на крючок…

Перед тем как уйти от него Магда спросила:

— Может, ты никуда не пойдешь сегодня?

— Может, не пойду, — ответил он, — а может, пойду, сие от меня не зависит.

— А от кого зависит?

Он ничего не ответил на вопрос а только показал глазами на потолок.

— А-а, — протянула Магда и, поправив юбку, вышла из комнаты во двор.

Времени до встречи оставалось три часа, но Федя уже совсем извелся и решил не ждать. Он принял душ, оделся, сложил все вещи в сумку, бросил на кровать конверт с письмом Юнакову и вышел на крыльцо.

Во дворе никого не было, он сунул ключ от комнатки под крыльцо, в условленное место, о котором два часа назад рассказал Магде, и пошел из дома. Пес, мимо которого он проходил, не то что ухом не повел, даже глаза не открыл.

Разумеется, он не пошел к универсаму, а двинулся к морю, где долго стоял у парапета возле гостиницы «Приморская» и смотрел на пляжи внизу с купающимися и загорающими людьми, на скользящие по блестящей поверхности воды катера, на единственный пароход на горизонте, уходящий, быть может, в Турцию или Грецию; на красное, опускающееся в море солнце — смотрел, пока в глазах не запрыгали «зайчики» и он перестал вообще что-либо видеть.

Потом он пошел гулять по аллеям набережной мимо гостиниц, ресторанов, кафе, фотографов, снимающих отдыхающую публику на фоне беседок с куполообразными крышами, ребятишек, торгующих мороженым рядом с беседками, мимо шашлычных, из которых исходили запахи специй, дыма и жареного мяса, киосков, продающих газеты и всякую курортную и некурортную всячину.

И этот город с его жителями, большими и маленькими, отдыхающими, богатыми и бедными, с новыми рекламами и старыми плакатами, с объявлениями в стиле «а ля Америка двадцатых годов», с хулиганами, мошенниками, рэкетирами и проститутками показался ему родным и близким, словно он родился здесь, вырос здесь и не собирался куда-либо уезжать.

В восемь часов он был рядом с концертным залом, где добрая тысяча слушателей вокруг зала бесплатно наслаждались пением Аллегровой, приехавшей в Сочи на гастроли.

Федя прослушал до конца песню о младшем лейтенанте, который не знает женскую тоску по сильному плечу, и пошел дальше.

У галереи еще раз посмотрел на часы, до встречи оставалось двадцать минут.

«Если автобуса не будет десять минут, не поеду», — подумал он. Но автобус, которого на остановке ждали полчаса, подошел через минуту.

Билет Федя брать не стал.

«Если меня задержат контролеры, штраф платить откажусь, меня отведут в милицию…»

Но контролеры на этом отрезке пути билеты не проверяли.

«А может быть, она не придет… и все закончится благополучно?»

Но и она была на месте. Ее платьице он увидел издалека…

Все шло, как обычно. Он опять не мог запомнить дорогу, как ни пытался, а она ни разу не оглянулась, уверенно ведя его на самой прочной веревке в мире, веревке, без которой, может быть, не существовал бы и сам мир.

— Вот мы и дома, — сказала Клео, — садись в кресло, отдохни и на меня не обращай внимания: я всегда нервничаю перед его приездом, мне все кажется, что он меня насквозь видит.

— Тогда не стоило встречаться.

— Все вы, мужчины, одинаковы…

— Не будем ссориться.

— Да, да, извини меня… я расстроена, но не встречей, а расставанием… Наверное, ты действительно моя половинка…

— Ну так бросай все и поедем со мной, — предложил он.

— Не говори глупости, — мягко ответила она, (плохим немного, я сейчас.

Она включила телевизор и пошла на кухню, а он плюхнулся в кресло и стал одним ухом слушать диктора, который комментировал решение правительства об обмене денежных купюр, а другим — прислушиваться к шумам на кухне.

Вот открылся холодильник, вот зазвенели фужеры, вот послышалось шипение наливаемого шампанского, а вот непонятная пауза и… Клео появляется в комнате, держа в руках по фужеру.

— Прощальные, — сказала она.

— Остатки сладки, — пошутил он и взял фужер из ее рук. — После такой духоты на улице хочется пить… У тебя то ли вода бежит на кухне, то ли газ…

Клео, присевшая было на подлокотник кресла, вскочила и помчалась на кухню, а он, сделав огромный бесшумный шаг к открытой форточке, выплеснул шампанское на улицу и, чтобы звук от разливаемой по асфальту жидкости не был слышен ей, громко спросил:

— Клео… что там?

— Ничего, тебе показалось, — ответила она, возвращаясь в комнату, — это, видимо, у соседей.

Федя поставил пустой фужер на журнальный столик, облизнул губы и произнес:

— Какой странный вкус у шампанского…

— Нормальный вкус, — почти без паузы произнесла Клео, отхлебнув из своего фужера глоток, — ты просто тоже сегодня нервничаешь, вот тебе и кажется…

— Может быть, может быть, — задумался он.

— Не может быть, а так оно и есть, — сказала она и, чтобы он не сосредоточился на анализе своих вкусовых ощущений, проворковала: — Присядем на диван, я так соскучилась по тебе…

Уходя в ванную, он взял с собой часть одежды и пояс, к неудовольствию Клео. Когда он оделся и вышел в коридор, было начало первого.

«Если я все правильно рассчитал, то это начнется сейчас».

Легкая дрожь начала беспокоить его. Но он взял себя в руки, заглянул в комнату, где уже одетая Клео сидела в кресле и курила сигарету. За все время их знакомства это была вторая сигарета, которую она курила при нем. Первую она прикуривала на пляже от Валериной зажигалки.

— Ты уже уходишь? — спросила она.

— Да, — ответил он, — ты в таком состоянии… волнуешься…

— Погоди немного, — забеспокоилась она, подтвердив его предположение, — побудь еще капельку.

«Значит, еще не время», — подумал он и уселся в кресло напротив.

— Послушай, — сказала она, — ты все время ходил дальней дорогой, но, оказывается, есть короче… Сегодня, когда выйдешь из дома, пойдешь не направо, как обычно, а налево, пройдешь по улице и выйдешь к Светлановскому мосту…

— Но там далеко обходить мост, — выдавил он из себя, и все поплыло у него перед глазами, поскольку все предположения сбывались один к одному.

— Не надо ничего обходить, там есть лестница наверх. Поднимешься и сразу окажешься на остановке автобуса. Автобусы, конечно, уже не ходят, но ты от остановки сориентируешься. Понял? А направо не ходи, там шпана развлекается. Вчера одного мужчину чуть ли не до смерти избили.

— Может быть, лучше направо, чтобы не заблудиться, — закинул он удочку еще раз.

— Нет, нет, — более поспешно, чем обычно, отозвалась она, попавшись на его уловку. — Это опасно… Я не хочу, чтобы с тобой напоследок что-нибудь случилось…

— Да что со мной может случиться, — гнул он свою линию, заставляя ее все больше увязать во лжи уговаривания.

Федя поерзал в кресле, ему немного мешал пояс, набитый вместо денежных знаков листками от тетрадок хозяйского внука, и хотел было продолжить игру, как раздался телефонный звонок.

И хотя оба они ждали его, звонок произвел эффект сработавшей петарды. Клео пришла в себя первой и бросилась к аппарату.

— Да, да, — сказала она, сняв трубку.

— Клеопатра, — послышался в ночной тишине чуть искаженный мембраной мужской голос, — у меня две свободные недели… Мы стали в Одессе, и я прилетел. Беру тачку и через двадцать минут дома. Не бойся…

— Боже мой, — произнесла она с интонацией безысходности, в которой не чувствовалось ни грамма фальши.

«Либо она хорошая актриса, либо все так и обстоит на самом деле».

— Сегодня никак этого не ожидала…

— Сколько у меня времени? — прервал он ее причитания.

— Немного, — не глядя на него, проронила Клео, — минут пять-десять.

Чтобы еще более обострить ситуацию, он вновь зашел в ванную, закрылся на крючок и включил воду.

— Федя, — стала звать его она, — что с тобой, ты не уснул?

Он молчал.

— Федор, — забарабанила в дверь Клео.

— Да, — наконец, ответил он, — чуть не уснул.

Отодвинув задвижку, Федя вышел из ванной, прошел мимо удивленной Клео в комнату и сел в кресло.

— Тебе опять плохо?

— Нет, — сказал он.

— Ты что-нибудь забыл?

— Да.

— Федор…

— А тебе не кажется, что я такой же Федор, как ты — Клеопатра?

— Что? Я не пойму тебя? — произнесла она и стала заламывать руки. — Не время для шуток.

— Все, все, — перебил он ее, — заканчивай эту комедию, садись в кресло, поговорим.

— У нас нет времени, — начала было она.

— Есть, и у нас, и у тебя, а уж у меня его вообще вагон, потому что мне торопиться некуда, разве что на тот свет.

— О чем ты?

— Все о том же.

— Кто ты? — вдруг спросила она. — Кто тебя послал?

— Мишка, — ответил он.

— Мишка? Кто такой Мишка?

— A-а, быстро ты забыла свою недавнюю половинку. А Мишка — это тот парень, который две недели назад влюбился в тебя, который по твоему совету стал носить деньги в потайном поясе, последней сочинской новинке, и который девять дней назад по твоему совету пошел под мост и свернул там себе шею… Не суетись, в милицию я не побегу, у меня нет уверенности, что ваши курортные менты не примут меня за сумасшедшего. Так что усаживайся удобнее, я тебе сказочку расскажу…

— Бред какой-то, — сказала Клео. — Может быть, тебе опять нехорошо от шампанского?

— Оставь в покое шампанское, слушай лучше сказочку. Моя сказочка будет короче твоей, но гораздо интереснее…

В некоем курортном городе жила-была девочка-принцесса. Была она единственной дочерью обычных родителей, вовсе не королей, но такое бывает в условиях развитого социализма. Девочка с детства занималась гимнастикой. Она знала, что она — талант, но талант нужно развивать. И девочка-принцесса работала над шлифовкой своего таланта каждый день, так как, несмотря на юный возраст, понимала, что у нее нет всемогущих родителей и, чтобы выбиться в люди и стать королевой, нужно трудиться и трудиться.

И вдруг — перелом предплечий, длительное лечение, восстановление, новые тренировки, новые успехи, но… на девочку уже никто не обращает внимания… По меркам гимнастики она — перестарок, ведь в мастерах уже ходят школьницы начальных классов. Короче, возникает ситуация, про которую говорят — «поезд ушел»… Для принцессы пропал смысл жизни, но она еще пыталась найти себя в других видах, но не спорта, а человеческой деятельности. Она пытается учиться, работать, но все это мало устраивает ее, и она выходит замуж за моряка. Но и эта жизнь не по ней. Она разводится с мужем…

И все бы хорошо, но надо добывать себе пропитание. А нужно сказать, что девочка наша имела не только красивые формы, природа наделила ее и умом, и даром чувственности, какой встречается чрезвычайно редко и граничит с нимфоманией, но… заниматься проституцией, хотя и прибыльно, но вульгарно, принцесса-проститутка — такого еще не бывало…

И принцесса создает легенду и начинает знакомиться с мужчинами на пляжах, возможно, поначалу это были пляжи «Жемчужины» или другие «привилегированные загородки». Потом грянула перестройка, легализовалась проституция и заняла ниши, которые использовались любителями. Из «привилегированных загородок» пришлось уходить и довольствоваться городскими пляжами. Но легкое «доение» курортников не устраивает нашу принцессу, и она находит себе партнера — симбиоз сутенера и соучастника. Она ищет мужика с деньгами, изучает его и выводит на него сутенера… Не думаю, что это все делается одним и тем же способом, но это не так важно и для нашей сказочки большого значения не имеет. Одно можно сказать совершенно точно. Обобранные таким способом никоим образом не связывали ограбление с принцессой; принцесса-грабитель — такой персонаж тоже необычен для сказок, но не российских. Впрочем, если бы ограбленный и связал его с ней, то не нашел бы замка, в котором она живет, вот тут третья ее ипостась — принцесса-невидимка.

Не знаю, в чем ошиблись принцесса и ее партнер девять дней назад, но с Мишкой у них вышел прокол. Во-первых, он не был настроен кому-либо отдавать свои деньги, нельзя же перед будущей тещей появляться без копейки, а, во-вторых, парнем он был не слабым, железками занимался, да и на транквилизаторы был менее чувствителен, поскольку пользовался ими всю жизнь, чтобы меньше чесаться. Не то, что я, два года этой дряни не пробовавший и потому вырубившийся в прошлый раз. Чем, наверное, очень напугал принцессу… Как тебе сказочка?

— Фантазия…

— Ну что ты, какая уж тут фантазия, самая что ни на есть реальность.

— Реальность основывается на фактах, а фактов у тебя нет.

— Есть, есть… Принцесса из экономии дарила возлюбленным один и тот же пояс, и, самое главное, — он разжал кулак, показав Клео лежащий на ладони зуб с коронкой из желтого металла, — молодец, Мишка, успел дружка твоего приложить. Вот так.

— Вот так, говоришь? Не совсем так. Сутенер, как ты его называешь, действительно существует и однажды он крупно влетел, жадность сгубила, но его спасли крутые ребята, которые контролируют здесь все… понимаешь, к чему я?

— Понимаю, ты даже сама не знаешь, как я хорошо все это понимаю.

— Прекрасно, что ты такой понятливый, значит, тебе уже ясно, что можно обидеть меня, но уйти от них невозможно. Так что дело вовсе не во мне, и тебе свои сказочки лучше не рассказывать больше никому. Иначе…

— Иначе придется столкнуться с крутыми ребятами?

— Да, раз ты такой смышленный…

Только сейчас он увидел, что перед ним сидит совершенно другая Клео. Вся ее легкость и обаятельность растаяли, как туман под лучами солнца. В кресле была женщина с железной хваткой и возможностями злой феи. И, кроме всего прочего, фея держала в руках маленький стилет с инкрустированной рукоятью.

— Уходи, — произнесла она, — да поможет тебе Бог, и ты останешься при своих пфеннигах. А в смерти твоего Мишки я не виновата. Если бы он не стал геройствовать, все обошлось бы…

— Ловко: тебя обирают, а ты не моги, не геройствуй. Как же, ты для геройства рылом не вышел, не королевских кровей…

Он поднялся и направился к дверям квартиры.

— Пояс я тебе не верну, — сказал он, открыв замок, — а вот это возьми. — И он бросил на пол зуб, который нашел во время осмотра склона неделю назад.

— Не ходи под мост, — хрипло произнесла Клео, — может, так обойдется.

— Прощай, принцесса, — сказал он и добавил фразу, которой она всегда провожала его, — мне было хорошо с тобой.

Федя вышел из подъезда дома, перешел двор и остановился возле ствола огромного пирамидального тополя. Надо было решить, что делать дальше.

Как ни странно, самые невероятные предположения, сделанные им в письме Юнакову, подтвердились. За это можно было не беспокоиться, все, что написано, соответствовало действительности.

Таким образом, если Магда не окажется женщиной с короткой памятью и завтра бросит письмо в почтовый ящик; если почтальон не поленится донести его в прокуратуру; если секретарша прокурора не выбросит письмо в корзину, оценив его как шизофреническое; если Юнаков, замотанный другими уголовными делами, не примет это за бред мужика, перегревшегося под южным солнцем, а проверит хотя бы несколько указанных фактов; если сам Юнаков не подкармливается теми крутыми ребятами, которые «контролируют в городе все»; если начальство Юнакова не скажет ему, чтобы он не занимался ерундой; если ему хватит мудрости доказать все то, что изложено в письме, — то Мишка Коломиец будет отмщен, и справедливость, жажду которой из русской души можно извлечь только с самой душой, будет восстановлена… А раз так, то пришло время подумать о себе.

Куда же податься? Налево пойдешь — смерть найдешь, направо — можешь избежать, но так ли это? Конечно, Клео не станет прикрывать его завтра перед крутыми ребятами, и, значит, развязка только отдаляется, его подловят на вокзале или в аэропорту.

«Но все равно ты уже сделал свое дело, и справедливость…» — начал было внутренний голос.

А будет ли восстановлена справедливость? Если Юнаков докажет вину Клео и ее партнера, то любой ловкий адвокат убедит суд в том, что на мосту просто столкнулись два мужика, каждый из которых принял другого за грабителя. В результате столкновения одному повезло больше, другому меньше. Тому, кому повезло больше, повезет еще раз. Он получит пару лет условно за то, что не смог адекватно оценить обстановку.

Есть, правда, еще один способ причинить существенное беспокойство партнеру принцессы… Беспокойство будет иного свойства, если под мостом будет обнаружен труп. Труп не позволит спрятать концы в воду еще раз, и это будет еще одним подтверждением показаний в письме. Но это опасная игра, потому что труп под мостом может оказаться трупом Внучека, а Внучеку этого страсть как не хочется.

Да и будет ли труп? Клео по этому поводу высказалась очень определенно. Так стоит ли рисковать?

«Правильно, — опять вмешался внутренний голос, — не надо идти к мосту, мост — это конец, иди направо, чем дальше ты будешь от такой развязки, тем лучше… Человек, которого могут убить завтра, защищеннее человека, которого могут убить сегодня. Человек, которого убьют завтра, а не сегодня, — самый счастливый, потому что наступившее завтра — это сегодня, а смерть переходит в послезавтра, и, если передвигать это неприятное событие всего на день вперед, можно существовать сто лет».

Так, разговаривая с самим собой, он приблизился к мосту и ступил на первые ступеньки лестницы.

Сердце его продолжало оглушительно биться, несмотря на то что поднимался по ступенькам он чрезвычайно медленно, останавливаясь через каждые три-четыре ступеньки, как и должен останавливаться человек, которого опоили транквилизаторами. Такой человек — полная беспомощность, не представляет опасности, и с ним можно делать все, что душе угодно.

Так он прошел две трети пути и добрался до колышков, здесь ему стало «совсем плохо». Чтобы изобразить это, Федя встал на колени и некоторое время находился в этой позе.

«Если за мной наблюдают, то все это лишний раз подтвердит им мою слабость», — подумал он и снова двинулся вверх, но, сделав два шага, повернулся и, шатаясь, стал опускаться вниз, изображая человека, осознавшего, наконец, что ему не осилить этот подъем.

Не успел он сделать и десятка шагов, как спиной Почувствовал за собой какое-то движение. Он оглянулся и едва не выругался. По тропинке по направлению к лестнице спешили двое.

«Идиот, ты даже не предположил, что их может быть несколько». — И ему стало не до спектаклей. Он прибавил скорость, заторопились и преследователи.

Уже спрыгнув с последней ступеньки на землю, Федя посмотрел вверх. Преследователи уже бежали по лестнице: один впереди, другой — на шаг сзади, вот они преодолели треть лестницы. И тут раздался жуткий сдвоенный крик, от которого все вокруг на мгновение стихло, а потом оживилось: громче залаяли собаки, кое-где в окнах домов зажегся свет… Но всего этого Федя уже не видел и не слышал. Он мчался, не разбирая дороги к парку, что был возле «Жемчужины».

Добежав до первых деревьев, он спрятался среди них, отдышался и, сделав большой крюк, вернулся к мосту, но уже сверху. Приблизившись к зарослям кустарника, Федя долго прислушивался к звукам, доносившимся из-под моста, но ничего, кроме стрекотания цикад, не услышал. Он продрался сквозь кустарник, спустился по тропинке к лестнице и, стараясь не глядеть вниз, где должны были лежать тела его преследователей, снял с колышков гитарную струну. Сделав сие, он помчался вверх, чтобы никогда больше не возвращаться на это место.

«Все в порядке, все в норме, — успокаивал его внутренний голос, в одночасье ставший его союзником, — ты действовал в пределах необходимой обороны, ты защищал свою жизнь…»

Перед забором дома Федя обратил внимание, что его правая кисть обмотана струной. Он хотел выбросить ее, но потом передумал.

Не стоит оставлять улику возле дома, где он проживал.

Сунув струну в задний карман джинсов, Федя перемахнул через забор, достал ключ из-под крыльца и открыл дверь своей комнатки.

Пес за сеткой гавкнул для порядка несколько раз и замолк. Федя включил свет, посмотрел на часы. Без четверти четыре. Надо было торопиться. Он написал записку Тамаре, в которой говорил, что встретился с земляками и уехал на попутной машине в Краснодар. Бросив записку на кровать, он положил туда же ключ, взял письмо, сумку и вышел во двор.

Одно дело прийти домой ночью, другое — уйти ночью из дома. Это понятно всем, и конечно, псу. Пес за сеткой залился таким бешеным лаем, что, казалось, мгновенно должен был поднять на ноги всех жителей дома. Но на дворе было время, которое не любят часовые всех армий мира. Время сладкого утреннего сна, и никто не отдернул штору, чтобы взглянуть вниз и увидеть Федю, перелезающего через забор с сумкой в руках.

И была ночь, и было тихо, и никто не встретился ему на пути. Федя спокойно добрался до пляжа, где уселся на отсыревший за ночь топчан, и стал слушать шорох волн, встречающихся с прибрежной галькой.

Только здесь он почувствовал, что его бьет крупная дрожь, с которой он не может справиться.

— Я спокоен, я совершенно спокоен, — начал он, но это мало помогло, видимо, все его существо требовало не пассивного успокоения, а активных действий.

Над краем моря стала светлеть полоска неба. Нужно было уходить, чтобы попасть на первый автобус, уехать в аэропорт, взять билет на любой утренний рейс, в любую сторону, в любой город.

Федя поднялся с топчана, подошел к волнолому и стал у его края, слушая плеск волн. Тут ему захотелось сделать то, что обычно делают курортники, прощаясь с Сочи и желая когда-нибудь вернуться сюда вновь. Для него эта примета имела двойное значение и ценность: вернуться сюда в будущем — означало выжить сейчас.

Он хлопнул себя по карманам. Но последние денежные реформы и инфляция вывели из оборота всю мелочь, и можно было не искать ее, чтобы определить: ни одной монетки у него нет.

Федя какое-то время раздумывал, а потом достал из кармана джинсов струну, скрутил ее вокруг указательного пальца и бросил в море вместо монетки.