Несколько часов назад замаскированный тюремный автобус привез в Форт-Фикс новую партию арестантов. На этот раз из нью-йоркской тюрьмы ЭМ-ДИ-СИ, одного из самых больших централов на Восточном побережье.
До ареста я несколько раз в неделю проезжал мимо огромного тюремного комплекса, стоящего на Четвертой Авеню вдоль шоссе Бруклин – Квинс – Экспрессвей. По каким-то совершенно непонятным причинам мой синий «Лексус» там всегда немного притормаживал, а я, его владелец, вытягивал голову, пытаясь хоть что-то рассмотреть сквозь решетки и заборы. Ничего не было видно, но тюрьма действовала на меня как загадочный магнит.
Такое же случалось со мной и в далеком Воронеже. Проезжая по Донбасской, я также пытался заглянуть в зарешеченные окна и с каким-то ужасом рассматривал очередь посетителей городского следственного изолятора.
В Форте-Фикс мое нездоровое любопытство (наблюдаемое, кстати, у большинства законопослушных обывателей) удовлетворилось полностью.
Надеюсь, что раз и навсегда.
Тюрьма преследовала меня совершенно мистическим образом.
Лет в двадцать, когда я был студентом-филологом Воронежского университета, я три раза видел один и тот же сон: непонятным образом я попадал в тюрьму, причем совершенно четко, – самую настоящую американскую! Ни о какой иммиграции речь тогда не шла, а с законом я старался дружить.
В другой раз меня посетило озарение за несколько часов до ареста.
26 августа, уже лежа в постели, я просматривал кое-какую местную русскоязычную прессу. В «Вечернем Нью-Йорке» под статьей о русской мафии красовалась большая фотка: два фэбээровца в куртках и бейсболках с надписью FBI вели какого-то мужичка в спортивном костюме и наручниках. Почему-то подумалось, что меня так тоже могут повязать, хотя особой вины за собой я не чувствовал.
В шесть утра 27 августа ко мне в нью-йоркскую квартиру на 20-й Авеню ввалилась вооруженная автоматами ватага спецагентов и полицейских. Что в конечном итоге и привело меня в карантинный корпус тюрьмы Форт-Фикс. На занятия для вновь прибывшего контингента.
…На следующий день «новое поступление» и я сидели в гулком учебном классе на первом этаже карантинного барака.
Учиться, учиться и еще раз учиться!
Как и в обычной школе, на стене висела белая пластиковая доска, на которой дуболом-инструктор что-то писал жирным фломастером. Слева от доски радовала глаз карта-схема всех тюремных подразделений. На вершине пирамиды красовалась фотография Рональда Смита – нашего главного тюремного начальника. От него шли стрелочки вниз: зам по режиму и охране, зам по приему и быту; зам по связи, зам по оборудованию. Отдельное место в таблице занимали «канцлеры» и «ведущие», которые полагались каждому зэку. Именно к ним предписывалось обращаться в первую очередь.
Зольдатен написал на доске свое имя – «исправительный офицер Родригес». К своим слушателям, развалившимся за старыми столами в фривольных позах, он обращался на удивление вежливо и политкорректно: «джентльмены».
Это меня развеселило – подобное обращение, как мне тогда казалось, большинство из нас не заслужило. По крайней мере выглядели мы не как джентльмены.
Впрочем, на зоне с нами обращались отнюдь не как с господами, а скорее как с холопами.
– Господа, добро пожаловать в Форт-Фикс! – начал Родригес свой неоднократно опробованный спич. – Надеюсь, что вы уже знаете, что наша тюрьма – зона «общего» режима. Средний срок заключения – всего сто два месяца, средний возраст арестанта – тридцать восемь лет. Тюрьма Форт-Фикс расположена на территории военной базы ВВС США и открылась в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Мы являемся самой большой федеральной тюрьмой в Америке, в которой содержится около шести тысяч заключенных. На Северной и Южной сторонах, а также в примыкающем лагере-поселении «минимального» режима…
Мы слушали статистическую презентацию с подобающим случаю вниманием – почти никто не разговаривал. Осоловевший от жары народ наслаждался кондиционированным воздухом.
После бессонной и душной ночи всех страшно тянуло в сон. Тем не менее поток информации не давал новичкам заснуть.
– Синьор Родригес, – обратился к учителю сидящий недалеко от меня какой-то пуэрториканец. – I not speak English!
Зольдатен-инструктор нисколько не растерялся.
Испанский являлся вторым официальным языком в моей тюрьме. Все без исключения приказы писались и на том и на другом для стопроцентного понимания.
В течение пары минут Родригес нас умело перетасовал – впереди сел англоязычный контингент, а сзади, в кружок, – латиноамериканцы.
В середине второй группы уселся усатый тараканообразный мексиканец, который свободно говорил на двух языках. Начиная с этого дня я заметил, что любое выступление любого офицера по любому поводу переводилось на испанский.
Большинство латиноамериканских заключенных не могли связать по-английски и пары слов и, как следствие, не понимали самую главную команду наших зольдатен: «Шаг влево, шаг вправо, стреляю без предупреждения».
Родригес разговорился на несколько часов, с перерывами на обед и туалет.
Я, как и другие вновь поступившие, с интересом поглощал тюремные «можно» и «нельзя».
По каждому из пунктов вертухай распространялся долго и со вкусом, немного вращая глазами и размахивая в воздухе вытянутой правой рукой. Каждое правило сопровождалось правдивой историей о том, что произошло с тем или иным зэком, когда тот нарушил ту или иную тюремную инструкцию.
Подобное шоу ежегодно устраивал Василий Иванович Нерубенко, мой школьный учитель по труду. Мы слушали его бредни о шестикласснике Сереже, у которого на токарном станке оторвало руку, или о Коле, чьи неопрятные волосы попали в сверлильный станок, или о Мише с коварными металлическими стружками в глазах. Апофеозом сдвоенного школьного урока становилось подписание важнейшей бумаги: «инструкцию по технике безопасности прослушал, теперь за все отвечаю сам».
То же самое подготовили на закуску и нам, новобранцам Форта-Фикс.
Еще в самом начале «урока» Родригес раздал всем «ученикам» четырехстраничный документ, в котором мы должны были проставить раз тридцать свои инициалы, собственноручно вписать имя и трижды расписаться внизу.
В самом конце, рядом с финальной подписью, оставлялось место для «свидетеля». В почетной роли выступал сам мистер Родригес.
Нетрудно было догадаться, что администрация тюрьмы придумала эту вводную хренотень, чтобы избежать возможных проблем, а самое главное – судебных и денежных исков от сутяжных американцев.
Зэков в том числе.
В тот день мы узнали много «полезного»:
– распорядок дня (зона открыта с 6 до 9:30);
– приказы офицеров (за малейшую оговорку или малейший обман – карцер);
– штрафной изолятор (вакансии и места есть всегда);
– проверка личного состава (5 раз в сутки);
– личная собственность (практически отсутствует – только то, что купил в ларьке на свои кровные);
– проверка на наркотики и алкоголь (возможны в любое время суток);
– порядок подачи жалоб (трудно, с препонами и почти нереально добиться результата);
– общение с «ведущим» (раз в полгода, остальное время – только при ЧП);
– общие собрания отряда (раз в неделю, явка обязательна);
– уборка корпуса (ежедневное мытье полов и мест общего пользования);
– контрабанда (наркотики, алкоголь, наличные деньги, сотовые телефоны);
– юридическая библиотека (по закону – в каждой американской тюрьме); – тюремные свадьбы (раз в год, в июне, по разрешению начальника тюрьмы);
– посещения (3 дня в неделю, не больше 20 часов в месяц, по заранее утвержденному списку);
– телефон (25 центов в минуту по США, один доллар – за границу при лимите 300 минут в месяц);
– почта (всю переписку перлюстрируют);
– штрафы, назначенные судом (вычитают из зарплаты и всех денежных поступлений);
– работа (обязательна и малооплачиваема – $5-25 в месяц);
– посылки и передачи (строго запрещены);
– денежные переводы (не более $300 в месяц на покупки в ларьке);
– религиозная атрибутика (ермолки, кресты, Библии, четки, коврики можно хранить в шкафу);
– одежда (либо форма «хаки», либо серые спортивные костюмы и шорты вечером или на выходные);
– медицинское обслуживание (как бы существует);
– зубоврачебный кабинет (очередь на год вперед);
– магазин (раз в три недели);
– отдел психологии (помощь при психических расстройствах);
– отдел образования (окончить среднюю школу – обязанность);
– отдел по отдыху (спортивные соревнования, тренажерный зал, кружки: рисования, поделки по дереву, ВИА);
– тюремная церковь (священная корова – полная свобода вероисповедания, более 20 различных религиозных групп и пять работающих капелланов);
– реабилитация алкоголиков и наркоманов (еще одна священная корова – за участие в программе могут «скинуть» часть срока);
– сексуальное насилие внутри тюрьмы (немедленно заявить на обидчика – зэка или офицера).
И так далее, и тому подобное…
– А теперь перейдем к самому главному – наказаниям, – улыбаясь, сказал Родригес.
Он достал из ящика стола небольшую книжицу в зеленом переплете.
Система наказаний была четкой, продуманной и неоправданно жестокой, вполне достойная известной помещицы Салтычихи.
В федеральном исправительном заведении Форт-Фикс запрещалось многое – 186 преступлений, проступков и мелких правонарушений.
Среди прочего, мы не имели права:
– прятать лицо под маской;
– бегать по территории тюрьмы;
– организовывать беспорядки и восстания;
– подписывать коллективные заявления;
– отказываться от сдачи анализов на алкоголь и наркотики;
– употреблять алкоголь и наркотики;
– пользоваться сотовым телефоном или хранить его;
– использовать телефон-автомат для угроз и противозаконных дел;
– драться и заниматься вымогательством;
– принимать участие в несанкционированных митингах;
– предлагать и давать взятки персоналу тюрьмы;
– красть или просто выносить еду из столовой;
– оказывать любые платные услуги;
– демонстрировать или учить боевым приемам и боксу;
– находиться в запрещенных местах, особенно вдвоем;
– заниматься сексом и принуждать к нему;
– передавать и использовать лекарства не по назначению;
– одалживать или получать услуги, вещи, продукты в долг;
– находиться в чужой камере или отряде;
– отказываться от работы или учебы;
– опаздывать или пропускать работу или учебу;
– опаздывать или пропускать проверку личного состава;
– симулировать болезни;
– наносить татуировки;
– заниматься любым видом бизнеса в тюрьме и за ее пределами;
– кормить или приручать животных;
– не выполнять любые приказы работников тюрьмы;
и прочая, и прочая, и прочая…
«За нечаянно бьют отчаянно», – говорили шестилетние карапузы в дворовой песочнице, нанося друг другу удары железной лопаткой по голове.
То же самое полагалось и в моей тюрьме – за любую из 186 официальных провинностей зэк из Форта-Фикс получал одно или комбинацию из нескольких наказаний:
– перевод в тюрьму строгого режима;
– дополнительный срок;
– потеря условно-досрочного освобождения (15 % за хорошее поведение);
– отправка в ШИЗО (карцер) на срок до 1 года;
– выплата дополнительных штрафов;
– отключение телефонной связи;
– запрет на получение почты;
– запрет на покупки в магазине;
– запрет на посещение кружков;
– перевод в другую камеру;
– исключение из учебной программы;
– увольнение с работы;
– перевод на более тяжелую работу;
– еженедельные обыски и проверки;
– конфискация несанкционированных предметов;
– ограничения в передвижении по зоне;
– выполнение работ по уборке территории.
В зависимости от серьезности проступка наказание определял либо дежурный надзиратель, либо лейтенант – начальник охраны, либо «Ди Эйч Оу» – региональный офицер по дисциплинарным слушаниям.
Последний служил зэкам судом высшей тюремной инстанции. Он заезжал в тюрьму раз в месяц и обычно выносил неоправданно строгие решения. Русские называли его «чмо», что вполне оправдывало его мерзопакостную сущность.
«Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать», – крыловская фраза служила для местного вершителя судеб и большинства «исправительных офицеров» девизом и руководством к действию.
Говорить, что американская тюрьма хоть кого-то исправляла, явно не приходилось. Наоборот, она становилась местом, где происходил бесконечный обмен опытом между нарушителями закона, своеобразный «факультет повышения квалификации».
Я называл это необыкновенное для меня явление «Fort Fix University».
Попавший в тюрьму человек, как правило, озлоблялся и строил не совсем кошерные планы на будущее, а самые длинные в мире сроки заточения только обостряли это чувство.
«Исправительную» систему устроили так, что у зеков отсутствовал и стимул, и самый малюсенький шанс на выход на свободу раньше срока.
Кроме стандартных 15 процентов «условно-досрочного освобождения».
Будь ты хоть мальчиком-паинькой, семи пядей во лбу, отличником боевой и политической подготовки, тюремным стахановцем или Эйнштейном, олимпийским чемпионом, заслуженным артистом, народным учителем или Героем тюремного капиталистического труда – никогда и ни при каких условиях американский заключенный поблажек не получал.
А отсутствие стимулов привело к падению рабовладельческого строя и развитого социализма!
В результате уравниловки мои товарищи мотали срок с минимальными потерями в массе тела, при активном бездействии гипотоламуса и серого вещества.
Карты, домино, телик, работа «не бей лежачего», продавленная койка и сон разума продолжали рождать чудовищ.
Выпущенные из тюрьмы, ничему не научившиеся и без перспектив на работу экс-зэки через несколько месяцев пребывания на свободе стройными рядами возвращались на нары на более длительные сроки по новым путевкам американских прокуроров.
Вечная кормушка для тюремной системы и околотюремных прихлебателей – ФБР, прокуратуры, судов, полиции, приставов, поставщиков еды, журналистов – крутилась, не переставая…
Пока что на серьезные наказания я лично не нарывался.
Зато уже трижды толкал перед собой тяжеленную доисторическую газонокосилку.
Чахнущие на жаре зеленые газоны – гордость и забота начальника тюрьмы Рональда Смита – требовали постоянного ухода. Поэтому на покос барских лугов староста ежедневно выгонял несколько десятков провинившихся перед помещиком крестьян.
В первый раз меня сцапали за тридцатисекундное опоздание на проверку личного состава – я задержался в душе и не слышал грубого окрика дуболома: «Count!»
Во второй раз я на минуту опоздал в свой корпус после радиообъявления о запрещении внутренних переходов: «Compound is now closed!»
В третий раз я отделался легким испугом – меня поймали курящим в туалете. На самом деле – за достаточно серьезным нарушением режима.
– Как твоя фамилия и из какого ты отряда? – допрашивал меня заставший на месте преступления надзиратель.
Я представился и протянул ему пластиковую карточку – тюремное ID, выданное в первый день:
– Трахтенберг, отряд 3638.
Статью и срок в таких случаях не называли. Более того, администрация тюрьмы не приветствовала, когда охранники интересовались, за что «чалился» тот или иной зэк.
– Придешь в лейтенантский офис после ужина, ровно в шесть вечера, – приказал либеральный надсмотрщик. Чин «лейтенант» был самым высоким в местной пенитенциарной иерархии.
– All right, officer, – ответил я, прикидывая, чем мне будет грозить совершенный проступок.
Если бы у вохровца имелись серьезные намерения, то меня бы забрали на разборку полетов в тот же момент. Слава богу, этого не произошло, и я немного расслабился.
Каждый день в назначенное время у одноэтажного домика в центре зоны выстраивалась очередь из нарушителей внутритюремной дисциплины. После пятиминутной лекции дежурный дуболом или сам лейтенант в белой форменной рубашке отводил провинившихся на склад газонокосилок и грабель. Каждому под расписку вручался агрегат и определялись границы покоса.
Зимой зеки получали лопаты, скребки, соль и щетки-метелки.
В тот вечер я получил тяжелый чугунный агрегат.
Моя машина была проста и неприхотлива в обращении и чем-то напоминала портативный советский каток для укладки асфальта. На длинной металлической ручке крепился цилиндр с тупыми лезвиями. Аппарат походил на упрощенный вариант комбайна «Колос»: при движении тубус вращался и подрезал траву.
«Хлеба – налееево, хлеба – напраааво…» – вспоминал я Людмилу Зыкину, толкая газонокосилку впереди себя.
Одновременно с легендарной певицей из забытья возникло стихотворение «Песня пахаря» моего земляка Алексея Кольцова: «Весело на пашне. Ну, тащися, сивка!»
Я намеренно абстрагировался от ситуации, начиная медитировать и «растекаться мыслею по древу»…
Пятьдесят метров вперед, шаг вправо, разворот, пятьдесят метров назад…
Пятьдесят метров вперед, шаг вправо, разворот, пятьдесят метров назад…
Пятьдесят метров вперед, шаг вправо, разворот, пятьдесят метров назад…