В4 утра моя продавленная койка затряслась, и кто-то дернул меня за ногу: «Trakhtenberg, get up, подъем!»
Я не сразу понял, что происходит, поскольку в это время нас обычно не пересчитывали. На часы посмотреть не успел.
Ночные проверки личного состава проходили четыре раза: в 10 вечера, 12 ночи, 3 и 5 часов утра. В зависимости от настроения, обстановки на компаунде и личности дежурного дуболома нас либо освещали мощными фонарями, либо включали верхний свет, либо светили в лицо и спрашивали фамилию, либо поднимали с нар.
Любая из ночных счетных процедур была неприятна и даже в чем-то болезненна. Особенно с учетом того, что в 12-местной душегубке без кондиционера с испорченными шконками и при постоянном шуме заснуть было очень нелегко. Популярное в тюрьме снотворное – таблетки от аллергии – на меня не действовали.
Несмотря на усталость и стресс, я был постоянно перевозбужден – сон по-подлому не шел.
Я не хотел, чтобы беспокойные ночные дозоры в Форте-Фикс привели меня к каким-нибудь ненужным неврозам и легким психическим расстройствам. К сожалению, «уколоться и забыться», то есть игнорировать активную полуночную жизнь было опасно для жизни.
Один из первых уроков, преподнесенных мне в карантине Сашей Храповицким, заключался в следующем: зэк не имел права крепко спать. «Моргала» и «ухи» должны были быть начеку всегда!
Я пытался превратиться в осторожное ночное животное с постоянно работающей радарной установкой. Даже во сне я не мог полностью расслабиться – недоброжелатели из числа темнокожих соотрядников могли появиться у твоей койки в любой момент.
К сожалению, это была не паранойя рефлекcирующего новичка, а суровые тюремные будни Федерального исправительного заведения…
– Что происходит? – довольно громко спросил я, увидев в метре от нар зольдатена в сером с фонариком в руках.
– Одевайся быстрее и иди в столовую. Ты что, забыл о своей работе? – спросил он.
– ОК, ОК, офицер, – пришел я в себя, сразу вспомнив о сегодняшней премьере, I got you!
Молниеносно приняв душ и почистив зубы, я напялил тяжеленные говнодавы и ненавистный хаки-мундир. Еще через пять минут я открыл дверь в столовку и предстал под светлые очи дежурного офицерена из «Отдела питания».
Мент был в два раза ниже меня ростом и страшно напоминал Микки Мауса, только без огромных ушей. Темные латиноамериканские глаза, два выпирающих вперед резца и мышиноподобная мордашка. На впалой подростковой груди блестел форменный жетон: «Carlos Sanches, Food Service Supervisor».
– В следующий раз опоздаешь – получишь штраф и наказание, – пропищал диснеевский персонаж. – Как твоя фамилия? Ага, вижу, Trakhtenberg… Пока что будешь убирать остатки еды и чистить столы. Днем придет мисс Фрост, ты работаешь в ее смене с 10 до 7. Все, иди одевайся, и за работу! Эй, Рамирес, покажи ему все.
– Я не понял, офицер… Так я буду работать в дневную, а не в утреннюю смену, isn't it? – решил уточнить я.
В глубине сцены раздался угодливый смех чернокожих статистов в белых одеждах. В дружной компании поваров-жополизов я невольно ощущал себя бледнолицым гадким утенком.
Единственное, что меня успокаивало, – сознание того, что в смене Микки Мауса я пребывал временно.
Как, впрочем, и в тюрьме… «Все проходит, пройдет и это»…
Я все глубже проникался мудростью притчи Соломона, сына Давидова, царя Израильского.
… Я напялил на себя одноразовый пластиковый фартук и белый газовый колпак, полностью закрывавший мою шевелюру. «Такие беретки любили носить ленинградские бабульки и американские медсестры», – подумал я и улыбнулся.
Мой выбритый подбородок и нос прикрывала такая же белая газовая вуалька в духе «Гюльчатай, открой личико!» Несмотря на отчаянные попытки объяснить Санчесу, что бороды или усов у меня нет, упрямый дуболом запретил снимать неудобный намордник.
В результате этого маскарада открытыми остались только глаза: слегка испуганные, по-еврейски печальные и не знающие, чего ожидать от работы в американском тюремном общепите.
До шести утра – часа, когда двери столовой открывались на завтрак – мы еле двигались. Работа кипела только за кулисами, где кухонный завпост и монтировщики что-то парили и жарили.
Особо избранные из шестидесяти работников первой смены допускались к ручке зэков-поваров, что оборачивалось для счастливчиков горячими бутербродами и аппетитной яичницей.
Из кухни что-то постоянно выносили – утренние дуболомы-супервайзеры на это внимания не обращали. «Работа у них тяжелая, – объяснил мне коллега-официант, – зарплата маленькая, а дело ответственное. Часто остаются на всю ночь, внеурочно работают, вот Санчес и не обращает внимания. У остальных – не сорвешься!»
– ОК, Let's go! Поехали! – громко объявил второй кухонный вертухай в начале седьмого.
Как по команде, наружные конвоиры открыли две двери, ведущие в святая святых любой из тюрем. В столовку воодушевленно повалил только что проснувшийся народ.
Из двух с половиной тысяч зэков Южной стороны регулярно «службу питания» посещало где-то три четверти контингента. На завтрак процент оголодавших падал до 50 процентов. Остальные спали, завтракали у себя в отрядах или просто ленились.
До этого дня я тоже рано не вставал.
В 7.30 я аккуратно (с «воротничком») заправлял свою койку и вновь заваливался спать поверх одеял. В любой момент в камере могла появиться могущественная и страшная Инспекция, раздающая наказания направо и налево. Поэтому мой утренний сон был особенно чуток.
…Через несколько месяцев ситуация «трагически» изменилась: ровно в 5:30 утра, за полчаса до подъема, з/к № 24972-050 спускался на первый этаж и целый час мучил свое нетренированное тельце в компании друзей – двух чернокожих атлетов: Лука-Франсуа из Гаити и Миши из Нигерии.
После усиленной зарядки, по преданию, заимствованной у американского спецназа «Морские котики», я едва успевал попасть к концу завтрака. Начинающему амбалу для запуска дневного метаболизма, как воздух, требовалось утреннее обезжиренное молочко и немного углеводов.
…Как и Земля вокруг Солнца, ежедневная жизнь зэков весьма серьезно вращалась вокруг тюремной столовой.
Бытие определяет сознание, особенно арестантское, а хлеб и в Америке – «всему голова»!
Худо-бедно, но хотя бы раз в день зэки либо поедали краденое, либо появлялись в Food Service лично. Тюремная столовая одновременно вмещала в свое запотевшее влагалище 370 особей мужского пола, еще столько же стояло в двух очередях, тянувшихся как минимум метров на пятьдесят.
Нехитрым подсчетом «сидячих» мест я занялся в первые полтора часа вынужденного простоя в ожидании «кастамеров».
Сказывалось мое театрально-концертное прошлое.
Настоящий администратор вместо таблицы умножения должен был знать количество мест в том или ином зрительном зале. Даже находясь в американской тюрьме, я помнил вместимость Воронежского театра оперы и балета, где начиналась моя «жизнь в искусстве» в нежном возрасте семнадцати с половиной лет.
За исключением двух «обкомовских» и двух «главлитовских» кресел в седьмом ряду партера в зале насчитывалось ровно 1101 место. О «русско-американских» концертных площадках по всей Америке даже не приходилось говорить.
Отскакивало от зубов.
Поэтому, принимая участие в какой-то сюрреалистической игре в столовой тюрьмы Форт-Фикс, я мысленно представлял себе «Националь» – старейший русский ресторан на Брайтон-Бич.
Стараниями легендарных владельцев: Софы, Бэллы и Марика – «Гнома», нижний зал знаменитого заведения тоже вмещал в себя где-то под 400 посетителей.
Позже, в поту и мыле, вынося мусор, смешивая салаты или раскладывая еду по затертым зэковским подносам, я неоднократно вспоминал этот ресторан. Вместо одетых в Версаччи, Гуччи и Москино русских брайтончан перед моими глазами мелькали одинаковые угрюмые лица зэков… спешащих на очередной прием пищи…
… Итак, она звалась Столовой!
Я загремел в большущий ангар с двумя крыльями в форме подковы, «салат-баром» посередине, несколькими «раздачами», кают-компанией для офицеров, кухней, посудомойкой и складом.
По периметру заведение было обнесено дополнительной сеткой с колючей проволокой в тщетной предосторожности избежать тюремных краж. Однако ни сетка, ни «колючка», ни карцер, ни даже ежедневные обыски результата не давали – кухонные несуны всегда оказывались хитрее и шустрее дуболомов.
«Этот идол золотой» решал все!
Две двери в фуд-сервис полностью контролировали менты. Они регулировали движение и обыскивали выходящих: еда на вынос не пропускалась.
Профессиональные несуны, зарабатывающие на транспортировке, ежедневно рисковали. В случае поимки с поличным как минимум им грозило длительное пребывание в «дырке», а как максимум – потеря заветных 15 процентов условно-досрочного освобождения.
Тем не менее преступная цепочка: работник склада – повар на кухне – уборщик зала – контрабандист – отрядный перекупщик – потребитель не прерывалась ни на сутки. Спрос превышал предложение – дефицита на всех не хватало.
Хотя охранники арестовывали в день по несколько человек, в ряды кухонных контрабандистов ежедневно записывались новые добровольцы из числа бывших наркокурьеров.
«Горбатого могила исправит», – говорила в таких случаях моя бабуля Вера.
…Лысеющий сорокалетний бодрячок – сосед и добрый приятель Виктор, мексиканский житель калифорнийского Сан-Диего, в тюрьме занимался молочным промыслом. Его все так и звали – Молочник, Milk Man. В холодное время года он снабжал молоком четверть моего отряда.
Небольшая упаковка, вмещающая один стаканчик молока, у Витьки стоила 50 тюремных центов. Через несколько месяцев я и мои коллеги по утренним самоистязаниям стали к нему «на контракт», ибо иногда на завтрак мы не успевали. Охлажденное молоко, помещенное в пластиковый термос со льдом, доставлялось прямо в камеру любому страждущему.
При этом Молочник проявлял чудеса эквилибристики по «проносу» ценного напитка через полицейский кордон. Набив карманы синенькими обезжиренными упаковками, Виктор выжидал удобный момент.
Он не шел на выход, как это делали все и как предписывала инструкция, а двигался против потока, через входную дверь. Смешиваясь с прибывающими в столовку зэками, он, как лосось на нерест, упрямо плыл навстречу течению, пока не оказывался на улице.
Поскольку смелый кульбит Молочник проделывал к самому концу завтрака, то все внимание пятерки ментов сосредоточивалось на выходящих каторжанах.
Дуболомы самозабвенно ощупывали арестантов на предмет запрещенного кусочка хлеба, булочки, яблочка или молочка. На это и рассчитывал мой поставщик: он шустро нырял за угол и уходил тюремными задворками.
Позже, когда нас вместе возили к хирургу в соседний с тюрьмой Принстон, Витька признался, что контрабанда молока, помимо солидного подспорья, давала ему дневную порцию адреналина: «Я и наркотики любил перевозить, потому что это – и деньги, и ощущения!»
Как в том анекдоте про кавказский ресторан: «Дайте мне, пожалуйста, что-нибудь остренького, национального, грузинского…»
«Кинжал в жопу хочешь?»
Роль такого кинжала и выполняла работа Виктора, неисправимого контрабандиста, уроженца мексиканской Тихуаны.
…Я достаточно быстро наблатыкался убирать со стола остатки завтрака. В левой руке халдей Трахтенберг держал симпатичную пластмассовую торбочку – фиолетовый ящичек с ручкой, отделением для воды и тряпочек.
До этого мне никогда не приходилось пользоваться таким удобным уборочным агрегатом. Оказалось, что этот американский прибамбас был куда вместительнее и многофункциональнее, чем обычная ладошка.
В моей правой руке пованивала грязно-белая тряпица, бывшая когда-то стандартным полотенцем. Когда вода становилась до неприличия грязной, я шел в «посудомоечный цех», сливал хлорированные обмылки в канализацию и набирал новую порцию Н2О.
Необычность утреннего занятия меня неприятно удивила и одновременно развеселила. Впрочем, как и весь остальной тюремный сюрреализм.
– Раша, пойдем завтракать, – позвал один из дружелюбных уборщиков, с головы до ног в синих татуировках. Так любили себя разукрашивать пацаны из Мексики. – Смотри, не переработай, а то объедки придется есть!
– Да, да, иду! – ответил я, вытирая стахановский пот тыльной стороной ладони.
Мы вымыли руки и стали в очередь, каждый в свою: беззубый синюшный мекс в общую, а я в специальную. Там столовались и мирно сосуществовали иудеи и мусульмане. Чтобы получить кошерно-халяльную пищу, требовалось письмо-распоряжение от одного из тюремных капелланов. Просто так на «спецдиету» было не попасть. Поэтому, как и все другие богоизбранные, я прошел интервью у тюремного капеллана на знание основ иудаизма и законов кашрута. У меня упрямо допытывались, почему нельзя смешивать мясное с молочным и почему евреям запрещено есть свинину.
Свиные шашлыки я весьма и весьма ценил. Тем не менее, воспитанный в лучших традициях страны советов и находясь в поисках тех тюремных мест «где глубже», я решил воспользоваться своей фамилией и происхождением.
Из-за этого з/к Трахтенберг мог рассчитывать на спецпаек, выдаваемый в белых одноразовых контейнерах представителям двух семитских групп: арабам и евреям.
No passaran – cвинья не пройдет!
99 процентов «русских» заключенных (русских-русских, русских-армянских, русских-грузинских, русских-эстонских, русских-азербайджанских) без зазрения совести причисляли себя к иудеям. Особенно поначалу, ибо «кроличья еда» (а именно так зэки называли между собой нашу еврейскую хавку) быстро приедалась.
Нас кормили однообразно, безвкусно и с упором на сою.
Единственным преимуществом белых упаковок было наличие в них кое-какой зелени, недоступной другим каторжанам. Раз в день я получал свою богоизбранную порцию с гарантированными кусочками болгарского перца. Иногда его заменяли половинкой подгнившего помидора, желтым соцветием брокколи, черноватенькой цветной капустой или склизкими листиками салата.
Воспитанным в традициях мясоедства и обжорства «русским» зэкам спецпайка однозначно не хватало. Мы рисковали по нескольку раз в день, набирая в пластиковые коричневые стаканы запрещенный горячий гарнир из общего салат-бара. Если кошерника-неудачника застукивали за этим небогоприятным занятием, его немедленно лишали «религиозной диеты» и выписывали штрафную квитанцию.
Многие из нас не выдерживали стресса, связанного с ежедневным воровством, и пыток здоровой холодной пищей. Поэтому некоторые со спецпайка соскакивали.
Я часто об этом думал, минимум – раз в день, завистливо наблюдая, как соседи по столу поедали жирный френч-фрайз, бумажные сосиски или какой-то мясной гуляш. В таких случаях я медитировал, стараясь думать в русле статей из журнала Men's Health, или пытался прикупить у кухонного дилера полдюжины вареных яиц.
Чаще дело заканчивалось последним.
Жители Форта-Фикс 365 дней в году питались убийственно однообразно. Уже через пару месяцев пребывания на нарах, на большую часть подаваемых блюд мы смотрели если не с отвращением, то точно с раздражением.
Это касалось обеих диет – общей и «религиозной».
Поэтому бывалые и более-менее состоятельные зэки переходили на подножный корм, питаясь продуктами из ларька и купленными полуфабрикатами с кухни.
…Отметившись в кошерном списке у дежурного дуболома, я получил свой обычный утренний паек. В него входили две коробочки кукурузных хлопьев «Чириоз», пакетик дешевого кофе, два кусочка хлеба, немного джема и молоко.
Иногда нам добавляли пачку быстрорастворимой кашки: манной или овсяной. В случае особой удачи в запаянной от нечестивцев целлофановой упаковке красовался перезрелый и подгнивший фрукт: апельсин, банан или яблочко.
Начитавшись умных журналов, я понял, что даже тюремный завтрак являлся самым полезным приемом пищи за весь день, и старался попасть на него во что бы то ни стало.
До Форта-Фикс по утрам я почти никогда не ел, а обходился неспешным кофе часам к 11-ти.
«Лева, завтрак – это святое», – наставлял меня Игорь Лив, добровольный диетолог-инструктор. Он питался архиправильно, вдохновляя собственным примером неразумных зэков, недавно расставшихся с уличным гедонизмом.
Неевреи и неарабы завтракали сказочно вкусно. Во всяком случае, именно так мне поначалу казалось.
В обычной очереди, «main line», по утрам подавали холестериновые деликатесы: поджаренные в многоразовом масле две аппетитно-коричневые гренки, залитые вязким и сладким сиропом. Иногда – перезрелую фруктозу в сочетании с манной, кукурузной или овсяной кашей.
Существовали и отклонения: бублики-«бейглз», засахаренные кукурузные хлопья, тонюсенькие гамбургеры, яичница или оладьи.
Утренняя закуска сопровождалась американским кофе – отвратительной бурдой из общего котла, разливаемой в не отмывающиеся от жира пластиковые стаканы. Чай почему-то отсутствовал – русские, китайцы и прочие любители приносили пакетики с собой.
Меню не менялось из недели в неделю. Мы наизусть знали, чем будут кормить в столовке сегодня, завтра и послезавтра. Я мечтал о бутербродике с индюшатиной, домашнем творожке, йогурте с кефирчиком, свежем соке и настоящих фруктах. Увы – в ближайшие четыре года ничего подобного мне не светило…
И по причине скудного завтрака я неожиданно полюбил ранее ненавистную мне овсянку. Этот «досадный» факт я упрямо скрывал от своих родителей, чтобы в очередной раз не услышать их подковыристую сентенцию: «Ведь мы тебе говорили!»
С выполнением родительских рекомендаций и советов («не пей, не кури, делай зарядку») я опаздывал на пару декад.
Не я первый, не я последний.
Доченька Соня также, как и ее папашка, ненавидела кашку, и во всем другом предпочитала учиться на собственных ошибках. Наблюдалась преемственность поколений, которой меня неодократно пугали мама и папа.
…В 10 утра появилась мисс Фрост – мой будущий босс.
Я сразу же запомнил ее в общем-то простую фамилию. Американский поэтический авторитет Роберт Фрост был у меня на особом счету. Когда-то я выиграл конкурс на лучший перевод его стихотворения, с которым будущий зэк гордо выступил на университетском фестивале «Студенческая весна».
Мисс Фрост оказалась невысокой тридцатилетней лесбиянкой с походкой Чарли Чаплина.
Офицерша носила низкосидящие темно-синие форменные панталоны, белую рубашку с вечно закатанными рукавами и короткую блондинистую прическу a la Гаврош. Бейсбольная кепка с карающим орлом на эмблеме, по тюремной моде повернутая козырьком в сторону, никогда не снималась с ее бледнолицей головы.
Она выглядела не как надзиратель, а как приблатненный подросток в колонии для несовершеннолетних.
Моя новая начальница была брутальна, маргинальна, нетривиальна и гомосексуальна.
Заключенные ее уважали – в отличие от других ментов, она работала с нами на равных, а может, даже и больше.
Несмотря на видимую невооруженным глазом и за три версты сексуальную ориентацию, зэки любили обсуждать, что бы они с ней сделали в постели. Почему-то все сходились во мнении, что именно с «ним» она бы обязательно переспала, забыв про свою природную девиацию.
Мне лично мисс Фрост представлялась с плеткой-семихвосткой в черном латексе и здоровенным дилдо в теле какой-нибудь пышнотелой гурии.
Именно от мисс Рост зависела участь моего дальнейшего кухонного трудоустройства.
Либо я, как Орфей, должен был спуститься в ад – раскаленный и мокрый посудомоечный департмент, либо в «святая святых» – внутреннюю кухню, либо на прибыльную «раздачу», либо на грязную уборку зала.
Поэтому по доброй советской традиции и по совету Зины с Давидкой я решил просить протекции у старшего товарища.
На этот раз моим заступником и благодетелем должен был стать старейший кухонный работник, бывший раввин и бывший цветочный король из Нью-Йорка Мойше Рубин.
К нему на аудиенцию я и попал накануне вечером.
Мойше сидел на шконке своей камеры – «люкс» для больных зэков на первом этаже отряда 3603.
Он читал Тору и на умирающего совершенно не смахивал. Наоборот, пылал оптимизмом, здоровьем и прущим отовсюду авантюризмом.
Особо талантливые зэки пробивали себе льготные двухместные камеры благодаря познаниям системы Станиславского. Рыжебородый пейсатый Мойше находился в их первых рядах.
Бесконечные посещения больнички, припадки, обмороки, конвульсии и битье в падучей иногда срабатывали – зэк отправлялся в спецблок для больных на первый этаж.
В Форте-Фикс мой новый знакомый досиживал свой восьмилетний срок и через месяц-другой возвращался к своему цветочному бизнесу. Он держал несколько магазинов в нью-йоркском «flower district» Седьмой авеню, и импортировал в Америку цветы со всего мира.
Выпускник Вашингтонской школы раввинов погорел за финансовые шуры-муры и нелегальные безналоговые гешефты на васильках и ромашках…
Шестидесятилетний Мойше пообещал невозможное – договориться с мисс Фрост о хорошей позиции для своего протеже: «Начнем с салат-бара, потом переведем тебя на кухню, а перед тем, как я уйду, попробую поставить тебя на свое место. Лучше и чище работы не бывает! Согласен, русски?»
Криминальный ребе-цветовод заведовал приготовлением кошерной хавки для семитов и диабетчиков.
В дальнем конце внутренней кухни притулилась отдельная, герметически закрытая и сверхчистая комната. Именно там царствовали Мойше и его трижды очищенный помощник.
Никто другой туда не впускался, в противном случае приготовленная еда считалась «нечистой» и «несъедобной».
…За несколько лет до моего попадания на нары Верховный суд США обязал тюремное ведомство предоставлять своим «клиентам» кошерное питание.
Мои интересы в Вашингтоне отстаивал «АЛЕФ Институт» – крупнейшая правозащитная организация заключенных иудеев. Ей помогал гигант международного сионизма «Ю Джи Эй Федерэйшн» – «Объединенный Еврейский Призыв».
Как мне позже рассказывал Мойше, сразу же после победы еврейских активистов в кошерной упаковке всего было «много» и «эксклюзивно». На момент моего заточения из-за дефицита госбюджета зэки-иудеи довольствовались остатками былой роскоши. Но даже эти «слезки» готовились особо чистым способом. Для разделки продуктов в обязательном порядке использовались различные доски, ножики, кастрюльки и контейнеры. Все – как на воле.
Смешать мясное с молочным или даже положить «врагов» на соседние полки в холодильнике считалось серьезным религиозным преступлением. За соблюдением строгих религиозных предписаний и следил бывший ребе Рубин.
Мойше по-еврейски мыл овощи-фрукты, нарезал жидкий еврейский салатик и герметично закатывал еврейскую пайку в еврейский целлофан.
Когда все было готово, кошерный специалист творил молитву, устанавливал упаковки в шкаф на колесиках и вывозил на авансцену. Он становился рядом с дежурным дуболомом и выдавал спецпаек.
На это теплое местечко мне и предстояло пройти интервью у мисс Фрост.
Однако смелая еврейская затея успехом не увенчалась. Несмотря на наши логические объяснения и призывы к разуму, з/к Трахтенберг не получил заветного распределения в кошерный отдел.
Не мудрствуя лукаво живописная кухонная надзирательница распределила меня в «салат бар».
Я должен был следить за тем, чтобы на прилавке всегда стояли алюминиевые поддоны с нехитрой овощной нарезкой и гарниром.
После экспресс-трудоустройства мисс Фрост направила меня в тюремную прачечную для получения белой «поварской» униформы.
…Уже через несколько дней с начала службы в общепите мне понравилось надевать на себя скрипучие белые одежды и хоть на несколько часов отличаться от моих соседей по нарам. От темно-защитного цвета униформы и светло-серых вечерних трикошек с потными белыми маечками меня подташнивало.
В «белом» я чувствовал себя капитаном круизного судна, гордо посматривающим на своих нелепых подопечных стюардов и запредельных пассажиров…
…В столовке Форта-Фикс я проработал несколько месяцев.
Иногда, при запарке, меня отпускали из салатного бара и отправляли на обработку овощей. Тогда я размахивал тупыми ножами, привязанными (из соображения безопасности) к длинному металлическому столу.
Иногда выдавалась особая «честь»: на время превратиться в уборщика-многостаночника и надраивать «палубу» вонючей химической водой.
Управляться американской шваброй, имеющей на конце внушительный пучок из летающих туда-сюда хлопчатобумажных косичек-хвостов, приходилось нелегко. Аппаратус меня не слушался и вырывался из рук, оставляя на полу непонятные разводы.
В своем нью-йоркском жилище я по старой российской традиции пользовался зачуханным махровым полотенцем. Профессиональный полотер был из меня никакой.
При «salad bar» я чувствовал себя значительно увереннее и даже в чем-то «общественно полезным». Последний раз такие светлые ощущения охватывали меня на весенних субботниках в моей далекой воронежской alma mater.
…Дни замелькали как бешеные…
Я уставал.
В голове постоянно шумело, тянуло спину, от многочасового стояния болели ноги. В какой-то момент я испугался, что начинаю слегка сходить с ума – мне слышались «голоса». Сказывался постоянный шум от одновременных громких переговоров нескольких сотен посетителей заведения.
Тем не менее особого выбора у меня не было – я постепенно привыкал к физическому труду, некогда превратившего обезьяну в человека.
Практически ежесекундно я переживал о напрасной трате своего времени. Тупая механическая работа меня раздражала. Мне требовалось время для настоящего, а не «фуфлового» развития личности. Запланированная физкультура откладывалась, на чтение не оставалось сил, «тюремные хроники» застряли на второй главе…
Я мечтал о работе в пыльной библиотеке или в отделе образования. Труд в вонючей и шумной столовке с 10 утра и до 7 вечера высасывал оставшуюся жизненную энергию, не допитую прокуроршей и ее стаей из ФБР…
…Через три недели после моего бесславного трудоустройства в тюремный общепит с Северной стороны поступил неизменившийся шкидовец Максимка Шлепентох.
Он невероятно долго засиделся в карантине и весь пылал желанием наконец-то, приземлиться и начать правильно «делать срок».
Подготовительные курсы мой друг окончил с отличием. Теперь дело оставалось за малым – получением достойной работы и выработкой той самой ежедневной «рутины» – почасового жизнеутверждающего расписания.
По опыту старослужащих и своим собственным наблюдениям я уже знал, что время летит быстрее, когда зэк постоянно чем-то занят…
Мой целеустремленный товарищ занялся поисками работы с вечера первого же дня.
Несмотря на дружеские предупреждения, он пошел абсолютно теми же тропами, что и я. Максимка разыскал очередных «благодетелей», которые, как и мне, пообещали трудоустройство на блатную работу. Следуя стереотипам и советам старших, он тоже навострил лыжи в «вечерние дворники» и «уборщики отрядных помещений».
…Через неделю после переезда Макс Шлепентох поступил в распоряжение моей начальницы мисс Фрост.
Here we go again!
Для него назначение на кухню стало настоящим шоком. Для меня – неожиданным подарком – я эгоистично радовался, что теперь мне будет с кем перекинуться словом: добрым и не очень.
…Спустя год тем же комсомольско-молодежным составом – Максим и я – дружно загремели в карцер за участие в тюремной забастовке. Но это еще было впереди, и тогда об этом мы не могли и подумать.
Мой верный дружбан угодил в самый настоящий ад – «посудомоечную комнату».
Постоянно текущая горячая вода и идущий от нее пар нагревали небольшое помещение до температуры русской парной. Избранники судьбы становились полностью мокрыми в течение минуты. Настоящая работа «для негров» и желающих хорошенько прочистить поры на лице. Ни тем ни другим русский посудомойщик не страдал.
Рядом с рабочим местом Максимки прямо в торец обеденного зала смотрели два окна.
Около них было особенно грязно и тошнотворно. Быстрые руки подхватывали у зэков подносы с остатками еды и вываливали их в бурлящий ручей, текущий по блестящему желобу.
Поток с нечистотами поразил мое воображение – такого я не видел никогда.
Словосочетание «пищевые отходы» в моей памяти ассоциировалось с безразмерными кастрюлищами с рвотной массой. Их доверху наполняли остатками борщей, макарон и несъедобных котлет в пионерских лагерях моего детства.
В одно время для выполнения «Продовольственной программы СССР» ведра для отходов появились и в моем подъезде, а во дворе, на «мусорке», подванивал гигантский накопитель. Граждане Страны Советов по-отечески и в принудительном порядке заботились о корме для пригородных поросей.
До попадания за решетку я не имел ни малейшего представления о том, как поступают с объедками в Соединенных Штатах.
В Форте-Фикс в пищевые отходы уплывали великие килограммы неиспользованной еды. Как от самих зэков, так и остатки с кухни.
Посередине посудомойки стоял небольших размеров пресс, куда и впадала кухонная Вонючка. Когда емкость наполнялась до краев, из нее отжимался «сок», а жмых из объедков отправляли на помойку.
Этот удивительный и бесконечный процесс по каким-то совершенно непонятным причинам меня гипнотизировал. Чудо чудное, диво дивное.
Американский уголовник Мax Shlepentokh трудился в лучшей части ада – он вынимал горячие пластмассовые подносы и стаканы из гигантской посудомоечной машины и устанавливал их на тележку.
Когда она наполнялась, работники выкатывали ее на авансцену – блестящую от хрома «раздачу».
Коричневые затертые подносы с углублениями для пищи служили зэкам тарелками для первого, второго, «салата» и редкого десерта.
Круг замыкался.
От посудомойки до моего «салатного бара» было подать рукой, поэтому ухандокавшийся Максимка время от времени заглядывал ко мне в гости.
По сравнению с ним я был сух и чист, а мои обязанности требовали университетского образования.
Перед началом трудовой смены салатчики запасались большими металлическими контейнерами с провиантом.
Я, как и мои коллеги, таскал их из-за кулис на вытянутых руках и оттопыренном животе. Черные повара и поварята наполняли емкости едой и передавали нам в руки.
Мы отвечали за раздачу народным массам гарниров, гнилых овощей, соли-перца и «дрессинга».
Самые шустрые из нас пользовались «салат-баром» как крайне удобной торговой точкой. Удаленный от вертухаев прилавок позволял более-менее безопасно устраивать распродажу государственных продуктов.
Менты это прекрасно знали и несколько раз в день устраивали проверки и обыски. Я в товарообмене участия не принимал – им занималась местная латиноамериканская мафия, и чужака в прибыльный бизнес не впускали.
Скажу честно – не особенно и хотелось.
Моя «секция» выполняла важнейшую физиологическую функцию. На «главной» раздаче арестанты получали небольшую порцию «белка» и за ее размером следили дуболомы.
У меня зэки ублажали себя по полной программе.
И на обед, и на ранний пятичасовой ужин главным тюремным гарниром выступала смесь риса и фасоли.
В странах третьего мира эта комбинация заменяла оголодавшему населению и рыбу, и мясо. Заключенные жадно накладывали себе на подносы целые горы из «rice and beans», чтобы хоть как-то заглушить чувство голода.
Иногда мы раздавали «макарони сэлад» – холодные рожки, перемешанные с морковкой и майонезом. Еще реже – варенную в кожуре гнилую прошлогоднюю картошку. Совсем изредка – быстрорастворимое искусственное пюре.
Овощная часть «салатного бара» тоже не блистала особым разнообразием. Подпорченного салата-латука всегда выдавали много. Пару раз в неделю появлялись витаминосодержащие деликатесы: рубленная капуста, натертая морковь, безразмерные куски безвкусных огурцов и любимый в Америке сельдерей.
Случалось, что зэков радовали супчиком, сварганенным по принципу «что боже тебе не гоже».
Я любил эти редкие фантазийные похлебки, хотя Лук Франсуа мне их есть запрещал: «Лео, это – сплошной жир и мука для густоты. Ты же, кажется, сбрасываешь вес, а не набираешь?»
Мне становилось стыдно, и я нехотя проходил мимо пахучего варева.
Евро-арабо-диабетичкам, получавшим специальное кошерное питание, есть с «общего стола» категорически запрещалось. Мы были привязаны к белым пластиковым контейнерам с соевыми котлетками, соевой рыбкой и соевой отбивной.
Белковая часть семитской жрачки экспортировалась из нью-йоркского района Вильмсбург, где в мире и согласии проживали хасиды, богема и хипстеры. Там-то и размещалась заветная фабрика по производству и упаковке религиозной еврейской еды. Как сообщала небольшая наклейка на хрустящем пластике: строгий религиозный контроль над процессом осуществлял некий ребе Соломон Виткинд. Мне на его месте было бы стыдно за крошечные порции невкусного провианта, поставляемого соплеменникам в темницы США. Я зачастую игнорировал кошерную еду – мои глаза не хотели смотреть на всеобъемлющею и всепоглощающую сою и арахисовое масло.
Как и многие другие «кошерники», процентов на пятьдесят я питался приобретенным на кухне и купленной в ларьке провизией. Плюс время от времени я совершал запрещенные набеги на «общий стол».
За этим непочтительным, но крайне необходимым для вкусовых сосочков занятием меня ловили несколько раз.
Надзиратели ходили мимо столов и искали нелегальную еду.
Поэтому я часто превращался, как говорил мой друг Лук Франсуа, в «stress box», то есть в «ящик со стрессом».
Как минимум раз в день я что-то покупал у испаноговорящих торговцев – вареные всмятку яйца, более-менее нормальные сосиски, ветчину или рыбные котлеты из офицерской части столовой.
При этом никакой скидки «для своих» я не получал. Тем более потом, когда мне все-таки удалось перебраться на другую работу.
Латиносы видели во мне «белого человека», который по определению должен был иметь тугую мошну.
Кусок курицы уходил по три доллара, пять яиц – за доллар, ветчина – за полтора.
Я вовсю пользовался своими кухонными связями – ворованного на всех желающих не хватало. Еда однозначно была в дефиците.
Сверхнаглостью у «кошерников» считалось получение какой-нибудь вкуснятины (наподобие подаваемой раз в неделю курицы) прямо в «основной очереди», под самым носом у мента.
Дуболомы не оставляли зэков на раздаче без присмотра ни на минуту. Если полицай отворачивался, то за это время часть «дефицита» сразу же куда-то улетала.
Кухонный офицер не только следил за раздатчиками, но и собственноручно отмечал семитов и мусульман в особой компьютерной распечатке.
Иногда мне самоуверенно казалось, что очередной дежурный дуболом не помнит заключенного Трахтенберга в лицо. Тогда я пытался раствориться в толпе из двух с половиной тысяч зэков и какое-то время устраивал Хэллоуин местного значения.
Я снимал или, наоборот, надевал темные очки, закрывал салфеткой свою фамилию над карманом рубашки или телогрейки или подозрительно по-шпионски смотрел себе под ноги.
Каждый раз, как и Альхену из «Двенадцати стульев», мне было ужасно стыдно перед самим собой за позорное театральное действо.
Иногда проделки удавались, но большей частью меня ловили.
Я зарабатывал «тикет» – сверхурочную работу по уборке зоны и имейл капеллану, что нарушил «религиозную диету». Новая церковная начальница, горбатая и сердобольная протестантка миссис Флюгер, относилась ко мне как-то по-матерински и лишь делала очередное внушение.
…Один из ментов дежурил на переднем кухонном фланге чаще других. Улыбающийся пончик в вечной синей бейсболке мистер Рэд ловил меня несколько раз, но всегда отпускал с миром в соседнюю еврейскую очередь.
За безуспешную попытку получить редчайший кусок свинины в кисловатом томатном соусе я получил от него кличку «Pork Chop», то есть «свиная котлета».
Мистер Рэд любил здороваться со мной нарочито громко: «Как дела, Котлета! Знаешь, что сегодня на ужин? Вареная ветчина из свинины»
Я на него не обижался – у нас шло негласное соревнование кто кого перехитрит. Побеждал он, ибо человек-невидимка получался из меня хреновый.
Через полгода с общепитовскими играми я завязал окончательно и бесповоротно…
…Меню вожделенных обедов и нерадостных тюремных ужинов повторялось с завидной регулярностью. Зэков кормили американской народной кухней – «мечтой» среднестатистического обывателя.
Несмотря на аппетитные названия подаваемых блюд, большинство из них были весьма малосъедобны: резиново-вонючие гамбургеры, «начоc» из жирнющего мясного фарша, макароны с расплавленным сыром, вареная третьесортная ветчина, сверхмайонезный салат из тунца, слипшиеся спагетти с кислыми мясными тефтельками, зажаренные в жире соленые сосиски.
Обсуждая очередную продовольственную тему тесным русскоязычным кругом, мы пришли к неутешительному выводу: ни один человек на воле (не зависимо от его местожительства) нас бы не понял. В телефонных разговорах и в письмах мы стеснялись озвучивать столь разнообразные и красивые названия блюд.
На самом деле я бы тоже удивился или даже возмутился: «Да они там с жиру бесятся… Им бы в российскую или какую-то другую тюрьму…»
По сравнению со многими местами зэки из Федерального исправительного заведения Форт-Фикс должны были быть на седьмом месте от пищевого счастья.
Я прекрасно отдавал себе в этом отчет.
Еще я знал, что многие латиносы, мексы и островитяне с Карибских островов у себя дома так «хорошо» не питались.
Тем не менее я однозначно попал на дно американского общепита.
Ниже падать было нельзя. Нам скармливали продукты второй свежести и десятого сорта.
Следующей ступенькой вниз являлась сочная капиталистическая помойка…
В святая святых – зале приготовления пищи, расположенном позади раздачи, кашеварили чернокожие повара и поварята.
Они же служили на складе, в разделочном и салатном цехах.
Задворки общепита я знал с детства. Двадцать два года своей жизни молодой Трахтенберг прожил над «Россиянкой» – центральным молодежным кафе на воронежском Бродвее – проспекте Революции.
С младых ногтей я познал расположение его кухонь, цехов, подсобок и посудомоек. В младших классах мальчик Лева обожал помогать разгружать товар, получая за это вожделенные заварные пирожные.
С годами интересы сместились – ради дефицитного сервелата и зеленого горошка «Globus» я подружился с завскладом Клавдией Петровной и экспедитором Романычем.
С грузчиком Вольдемаром мы периодически отмечали мои зачеты с экзаменами ворованным портвейном «777»…
В Форте-Фикс никаких привычных электроплит не было и в помине. В центре кухни, в небольшом кафельном углублении, стояли шесть гигантских скороварок. Каждый из котлов мог легко вместить в себя и Иванушку-Дурачка, и Царя-Батюшку, и Конька-Горбунка вместе взятых.
Блестящие скороварки зловеще шипели и выпускали нескончаемые клубы белого пара. Над ними шаманили лоснящиеся от пота и жира темнокожие кашевары.
Они периодически шуровали в котлах гигантскими половниками, размером с очень большую лопату.
Любой кухонный инструмент выдавался только под расписку. Обязательный и самый опасный атрибут – ножи, тесаки, топорики – менты не доверяли никому. Они были намертво привязаны короткими металлическими канатами к полированным столам из нержавейки.
За кулисами сцены я появлялся крайне редко. Посторонним вход воспрещен!..
В середине рабочего дня, с 2-х до 4-х, в харчевне «Трех пескарей» объявлялся неофициальный перерыв. Еда выброшена, стойки надраены, полы вымыты, а ужин только в пять, но по отрядам нас не отпускали. Видимо, боялись, что говорливые и жизнерадостные латиноамериканцы не вернутся к обслуживанию ужина.
Поэтому наше свободное время менты занимали общественно-полезным трудом.
Мы крутили «silverware» – упаковывали пластиковую ложку и вилку в единый набор, туго завернутый в салфетку. Это занятие я ненавидел всеми фибрами души, ибо время тянулось астрономически долго.
Официально читать запрещалось, поэтому приходилось вертеть ненавистное «столовое серебро».
Латиносы, наоборот, обожали эту послеобеденную сиесту.
Они усаживались группами по интересам – по четыре человека за стол. Руки были заняты работой, а мозги погружались в какую-то латиноамериканскую эйфорию.
Как в сельском ресторанчике далекой Коста-Рики или Сальвадора, усатые «кукарачи» – юноши, дядечки и дедушки пели народные песни, громко смеялись и что-то живо обсуждали.
На «Руссию», то есть меня, они никакого внимания не обращали.
Я с удовольствием пользовался этим и незаметно укладывался на пол – поспать…
Пятичасовой ужин был самым быстрым приемом пищи: спешили рабочие кухни, хотели домой дуболомы – наши интересы совпадали.
За 20 минут до закрытия столовой легавые швейцары громогласно кричали внутрь заведения: «Закрываемся! Finish it up!». В ответ раздавалось дружное анонимное улюлюканье заключенных, усиленное звонким эхом.
Несмотря на все ментовские старания, звуковые неповиновения продолжались изо дня в день. Я злорадно улыбался и радовался за тюремное движение Сопротивления.
Как только мимо салатной стойки проходил последний зэк, мои коллеги и я, с радостью рабов выбрасывали в мусор оставшиеся килограммы невкусного гарнира. Из раздавальщика я превращался сначала в уборщика, а потом в полотерщика.
Поддоны с прилавка отодвигались в сторону, а в ход шли щетки и тряпки.
Через полчаса все сверкало. Можно было удаляться.
Спектакль подходил к концу.
Звучала бравурная музыка. На сцену выходили духовой оркестр и массовка. Главный герой и хор заключенных исполняли «Марш коммунистических бригад».
«Трудовые будни – праздники для нас!»
Занавес опускался…