Поминальная служба в честь умершего накануне Дэна Миллера собрала рекордное количество прихожан. Причем всех мастей и религий. Главный межконфессиональный зал тюремной церкви был заполнен под завязку. О таких показателях явки прочие добровольные мероприятия могли только мечтать. Триста человек в едином порыве (прошу прощения за штамп, но лучше не скажешь) пришли помянуть всеобщего любимца, помогавшего с бесплатной адвокатской работой десяткам зэков. Но не сумевшего помочь самому себе. Имея 10-летний срок за налоговое мошенничество и отмывание денег, 70-летний заключенный наплевал на свое собственное здоровье. Поставил на себе точку…
…Каждый раз, когда арестант умирал или погибал во внутренних бандитских разборках, служба капелланов устраивала скромную службу – «Memorial service». Обычно на тюремные поминки набиралась пара-тройка десятков приятелей. Плюс дежурный капеллан с дежурными словами: «Бог дал, бог взял».
Зная о харизматичности и популярности находящегося в морге «виновника торжества», в молельном зале сидели наши рыцари плаща и кинжала – начальник спецотдела, заместитель коменданта по режиму и несколько второстепенных дуболомов, бросавших на возбужденных зэков грозные взгляды.
Как оказалось, не зря.
Через 35 минут после начала грустного собрания охранники арестовали троих выступавших и несколько активных хлопальщиков. Больше тюремных правдолюбцев я не видел. Через малявы из карцера мы узнали, что Джинджера, Тома и Рамиреса обвинили в «призыве к бунту», статья 106 Дисциплинарного кодекса. «Encouraging others to riot». Лишили условно-досрочного освобождения и отправили на строгий режим. За правду. Как в СССР диссидентов.
Друзья Дэна осмелились сказать начальникам прямо во время печальной службы, что в смерти заключенного (и не только его одного) виновата тюремная «Скорая» медицинская помощь. А также малограмотные лепилы из форт-фиксовского Health Service Department, не имевшие ни малейшего понятия о клятве Гиппократа. Медики третьего сорта, пользовавшие людей третьего сорта.
Не знаю, то ли дело в специфике работы, то ли в воспитании, то ли еще в чем-то, но наши эскулапы открыто ненавидели свою «человеколюбивую» службу и обслуживаемый ими контингент.
Мы платили им почти тем же…
…Старина Федор Михалыч говорил о другом.
Описывая сибирский острог XIX века, классик посвятил российским тюремным медработникам пятую часть своего романа. Мне сравнивать было не с чем – на родине, слава богу, не сидел. Судьба миловала. Но почему-то мне казалось, что взращенные в современной России доктора, оставались такими же, как и во времена Достоевского: «Арестанты не могли нахвалиться своими лекарями, считали их за отцов и всячески уважали. Всякий видел от них себе ласку, слышал доброе слово, а арестант, отверженный всеми, ценил это, потому что видел неподдельность и искренность этого доброго слова и этой ласки. Они были добры из настоящего человеколюбия».
Полная противоположность врачевателям Форта-Фикс. Зольдатен в первую очередь. Последователям доктора Йозефа Менгеле. Айн, цвай, драй…
Теоретически тюремное здравоохранение имело место быть (ключевые слова «теоретически» и «имело место»). То есть у форт-фиксовских властей наличествовал свой собственный взгляд на то, что делать заключенным в случае недомоганий или, не дай бог, болезни. Утопическо-идеалистический. Как у декабристов, слишком далеко находившихся от народа.
Четыре дня в неделю ровно на 15 минут, с 6.30 до 6.45 утра двери медпункта открывались на sick call, то есть «триаж» по-научному. Краткий медосмотр, прием жалоб на здоровье. Процедура, проходившая через крошечное окошко, как в билетной кассе. Архипублично. В присутствии возбужденной и недовольной очереди. «Следующий! Шнелер, шнелер…». Опоздавших (то есть не успевших набиться в крошечный предбанник) отправляли на «завтра».
Больных принимал дежурный фельдшер, «пи-эй», РА, то есть Physician Assistant – помощник врача. Медработник среднего звена. Повыше санитара, но пониже доктора. С правом выписки рецептов, но не ровня медбрату. Одним словом, пи-эй… Именно они были основной движущей силой американского тюремного здравоохранения. Бывшие граждане Филиппин, Индии, Ганы и выбившиеся в люди местные негры. Годовая зарплата – 68 078 долларов. (Данные о доходах всех исправработников были получены скончавшимся Дэном Миллером и его адвокатами на основании чудненького закона Freedom of Information Act.)
Во время экспресс-осмотра (вернее – тридцатисекундного диалога через зарешеченное окно) дежурный «пи-эй» решал, что делать с захворавшим сидельцем. В 95 % случаев бедолаги уходили с напутствием: «Мы вас вызовем. Следите за списком!» Счастливчики оставались в больничке для экстренного освидетельствования.
Чтобы попасть в заветные пять процентов, зэкам нужно было либо активно кровоточить, либо биться в конвульсиях, либо почти не дышать. А еще лучше, чтобы страдальца принесли на закорках его друзья-товарищи. И чтоб свидетели нашлись…
В 9 утра прием больных открывался. В 12 дня – заканчивался. На «охране здоровья» двух с половиной тысяч зэков Южной стороны стояли один или два фельдшера в смену. При всем желании принять больше 20 человек в день у лекаря-стахановца не получалось. Поэтому очередь из страждущих растягивалась на недели.
К этому времени первичные пациенты либо выздоравливали сами по себе, либо загоняли болезнь внутрь, либо плавно переходили в категорию «тяжелобольных».
Вторичные посетители, которым подфартило «полечиться» у эскулапа в кабинете тет-а-тет, могли ждать повторного вызова месяцами. В буквальном смысле. Или в случае обострения начинать все с нуля, то есть с утреннего «триажа».
В некоторых, но крайне редких случаях и при особой настойчивости заключенного, фельдшеры направляли страдальца или жалобщика к настоящему врачу. С лицензией и титулом «MD» – Medical Doctor и с годовым жалованьем в 143 786 долларов. Принимавшему еще реже и еще меньше.
На две с половиной тысячи не совсем в общем-то здоровых особей мужского пола приходился один-единственный доктор!
Мою Южную сторону окучивал 60-летний китайский волшебник-неудоучка с редкой фамилией Ли. Усталый и озлобленный от нагрузки и стресса. Над которым почти в открытую подсмеивались филиппинские «хилеры» Пи-эй Экспозито и Пи-эй Колладжио.
Только доктор Ли (или иногда замещавший его индус Пател) могли решить, что делать с бедолагой дальше: продолжать назначенное фельдшером лечение или отправить на консультацию к приходящему раз в три месяца специалисту.
А может, в особо запущенных случаях, вывезти в кандалах и наручниках за пределы Форта-Фикс в госпиталь Святого Фрэнсиса в соседнем Трентоне, зачуханной столице штата Нью-Джерси.
Доктора – «визитеры» особым разнообразием специализаций нас не радовали. Кардиолог, уролог, хирург, офтальмолог и психиатр – that`s it! Ни о каких айболитовских разносолах – гастроэнтерологах, отоларингологах, невропатологах, физиотерапевтах, пульмонологах, аллергологах, нефрологах, гематологах, онкологах, остеопатах и подиатристах нам и мечтать не приходилось. Зэки довольствовались малым.
Заключенный, просочившийся через сито фельдшера и терапевта Ли, ждал консультации у «спеца» несколько месяцев, а иногда, причем легко – около полугода.
Очередь к приходящему доктору выглядела полнейшим издевательством.
Тем не менее получить направление на компьютерное обследование или, не дай бог, операцию, в большинстве случаев удавалось именно через них.
Лепилы из-за забора отличались от доктора Ли более высоким уровнем гуманизма. Все равно бумажка-направление от специалиста сама по себе ничего не решала. Раз в месяц в тюремной больничке заседала специальная комиссия Review Committee. С участием местных врачевателей, администраторов и охранников.
Именно на ней и принималось окончательное решение – как лечить особо больных или особо выступающих зэков, требующих вмешательства медиков «извне». Как говорится: «Ту би ор нот ту би».
Иногда к нам на зону въезжала карета армейской «Скорой помощи» с соседней авиабазы ВВС США. И только при угрозе смерти какого-нибудь бродяги. На мелочовку военные парамедики и вызывающие их зольдатен не разменивались.
Думаю, что только благодаря относительной молодости среднеарифметического заключенного цифры смертности по «здоровью» (а не по «происшествию») получались относительно небольшими. Сыграть в ящик в Форте-Фикс было делом плевым – если не от удара заточкой в шею, так от неквалифицированной и запоздалой помощи – уж точно. В вечерне-ночное время на страже здоровья пяти тысяч зэков трех компаундов – Севера, Юга и лагеря стоял один-единственный «пи-эй». Вернее, не стоял, а разрывался на части, мотаясь на электрокаре с красным крестом между тремя медпунктами. Помимо чрезвычайных ситуаций в его обязанности входила выдача вечерних лекарств. В среднем – пятидесяти больным в каждой из трех зон.
Если случалась medical emergency, например, инфаркт у какого-нибудь пожилого сердечника или инсульт, или диабетическая кома, или камень в почках, или ножевое ранение (далее по списку), рассчитывать на скорую медицинскую помощь не приходилось. Прощай, жизнь воровская! Не уберегли, падлы, мальчонку…
В случае ЧП соседи бедолаги бежали к отрядному дуболому. Тот приходил, выгонял всех из камеры и начинал вызывать подмогу: «Первый, первый, я второй! Как слышите? Прием!» Через какое-то время появлялся главный по зоне офицер. Вслед за ним вбегал взмыленный дежурный фельдшер с саквояжем a la «земский доктор». Иногда через час после вызова. Если «пи-эй», к примеру, находился на «Севере» и выдавал в это время лекарства, ему приходилось выгонять очередь из медпункта и закрывать его на замок. Далее, на автомате, по привычной схеме: недолгие сборы – электромобиль с мигалкой – осмотр на проходной «Севера» – десять минут езды – вторая, «Южная», проходная – рекогносцировка на местности – искусственное дыхание или что-нибудь в этом роде – носилки – электромобиль – доставка издыхающего узника в местный лазарет – укол (если будет необходимое лекарство) – ЭКГ (если, конечно, работает аппарат) и только в очень, очень, очень серьезных случаях и по разрешению находящегося рядом со смертным одром лейтенанта – вызов армейской «Скорой помощи».
Прибавляем еще полчаса – минут сорок на закрытие зоны для всех внутренних переходов и загон зэков по баракам. В случае посторонних автомобилей – говнососалок, ambulance, экстерминаторов насекомых, грузовиков с продовольствием или товарами для ларька, тюрьму в целях «безопасности» освобождали от заключенных.
Наконец через два часа с момента приступа, к телу, хорошо если еще живого узника, добиралась более-менее профессиональная «Скорая» медпомощь. Далее в не зависимости от признаков жизни на больного узника (или труп – сам видел) надевались металлические цепи и его на носилках загружали в армейское закамуфлированное авто.
Помимо военных санитаров-парамедиков, в салон влезали два форт-фиксовских охранника. Еще через полчаса бедолагу (или то, что от него осталось) доставляли в госпиталь к настоящим докторам, аппаратуре и лекарствам. Или напрямую – в морг.
Последняя «неприятка» случалась с завидной регулярностью.
В такие моменты администрация зоны устраивала массовое дознание среди зэков «юнита» и всех потенциальных свидетелей. Нас вызывали по одному в кабинет отрядного «кейс-менеджера» и задавали коварные вопросы – что знал, что видел, что слышал. Власти подстраховывались на случай, если родственники погибшего попытаются обвинить Форт-Фикс в «неквалифицированной или не вовремя оказанной медицинской помощи, повлекшей за собой смертельный исход».
На самом деле – архитяжелая задача. Особенно с учетом того, что свидетели печальных событий и медсанчасть были для них недоступны.
Если бы близкие почившего в бозе увидели тюремную больничку хоть краешком глаза, у них бы волосы встали дыбом – в каких условиях уходил из жизни их муж-сын-отец-брат.
Задрипанные советские поликлиники времен развитого социализма были оснащены куда как лучше. Здравпункт федерального исправительного заведения Форта-Фикс был девственно чист. В вопросе медоборудования включительно.
В нашем распоряжении имелись чудные напольные весы времен моего детства, аппараты для измерения давления, фонендоскопы, центрифуга (для анализов крови), холодильник (все для тех же анализов) и стол, куда приносили полуживых страдальцев. А также две чудо-машины, которые несмотря на жизненную необходимость, периодически не работали: старенький-престаренький электрокардиограф и еще более старый рентген. Последний остался со времен захватнической войны американской военщины в Индокитае. От военной базы в наследство.
На входе в кабинет висела табличка того же бесславного времени: «Предупредите техника в случае вашей беременности». Не в бровь, а в глаз! Особенно в мужской тюряге…
Раз в квартал Форт-Фикс навещал автоприцеп с передвижным аппаратусом «МRI», магнитно-резонансным томографом. За день долгожданный фургон успевал обслужить не больше десяти человек. Сорок счастливчиков в год, не больше. Иногда – меньше.
Очередь на волшебную диагностику переваливала за 18 месяцев, попробуй пойми, что с тобой!
Такая же нерадостная обстановка сложилась и на «глазном» фронте.
Приходящий офтальмолог, как и все специалисты, принимал плохо видящих зэков поточным методом. Несмотря на «специфику жанра», требующую особую прецезионность.
На свободе кропотливая работа по подбору линз занимала по крайней мере полчаса. В Форте-Фикс – от силы десять минут.
После приема начиналось девятимесячное или даже годовое (!) ожидание выписанных очков. Рецепт глазника отправлялся в пенитенциарный центр Льюисбург, зону строгого режима, где техниками-окулистами работали местные заключенные.
Одна лаборатория обслуживала два с половиной миллиона американских зэков и выдавала на гора страшенные пластмассовые окуляры на пол-лица, приводящие в трепет почитателей прекрасного.
Я не мог ждать милостей от природы и «Federal Bureau of Prisons».
После того как в моих родных очках отлетела дужка и отломилась держалочка для носа, я, будучи высоко порядочным человеком, вступил в очередной преступный сговор. Что только лишний раз подтверждало мою очередную тюремную аксиому: «единожды авантюрист, всегда авантюрист»
На одно из свиданий я надел негодные очки, державшиеся на моих больших ушах на честном слове.
При входе в «комнату для визитов» дуболом, как и положено, меня обыскал и пометил в журнале, что на арестанте были надеты очки, а в кармане – три талона на фотографирование (одна фотка – один доллар).
По секретной договоренности с навещавшей меня близкой подругой Галкой Гольдберг, она вошла в зал, надев на свой очаровательный носик новые очки, предназначавшиеся для меня.
По какой-то глупой инструкции присылать очки с воли несколько лет назад запретили. Поэтому за месяц до свидания я списался с моими друзьями – Гариком и Леней Юсимами, владельцами одного из магазинов «Оптика» неподалеку от Брайтона. У них сохранились мои рецепты, и они без труда изготовили мне новые очки. Какой-то повышенной прочности и легкости. Более того – хамелеоны.
Во время двухчасового «визита», в порыве задушевного разговора контрабандисты на счет «раз» сдвинули очки с глаз на голову, на счет «два» сняли, на счет «три» положили их перед собой на пластмассовый столик. Вместе с яблочным соком, йогуртом и нездоровым гамбургером из «вендинг-машины».
Остальное было делом техники. На счет «четыре» очки поменялись местами, хотя по-прежнему оставались лежать на столе. На счет «пять» японское титановое чудо оказалось на моем лице, а побитый тюрьмой «инвалид» – на отважной сообщнице.
На самом деле мы здорово рисковали.
Невинные очки в данном конкретном случае считались такой же серьезной контрабандой, как и наркотики, алкоголь или мобильные телефоны. Со всеми вытекающими последствиями и наказанием по полной программе.
Через несколько месяцев после того случая очешная халява закончилась. Менты засекли одного «шлемазла», пытавшегося поменять одни очки на другие. Зэка арестовали, против его брата открыли уголовное дело, а в описи «входящего-выходящего» имущества ввели графу «производитель»…
…Несомненно, отдельного «уважительного» слова заслуживала тюремная стоматология.
Как и все остальное в форт-фиксовской больничке, «зубной кабинет» представлял собой печальное зрелище. Два старинных потрепанных кресла, две древние бормашины, два стеклянных шкафчика для причиндалов.
Один к одному – мой школьный медпункт. Не хватало лишь какого-нибудь самодельного санбюллетеня типа «Осторожно, кариес!» и переходящего вымпела от горздравотдела.
В социалистические декорации абсолютно органично вписывался тюремный дантист и его боевая помощница, появлявшиеся у нас на Южной стороне полтора дня в неделю. Он – румын, она – албанка. Представители стран бывшей народной демократии. Оба – предпенсионного возраста и говорившие на очень понятном «Immigrant English», то есть произнося все звуки, включая обычно непроизносимые.
С доктором Клаудиуеску я быстро нашел общий язык. Общий – в буквальном смысле. Язык межнационального общения, на котором иногда тайно переговаривались между собой зэки из бывших стран Варшавского договора. На русско-марксистско-ленинском.
Сидя в кресле с полуоткрытым ртом, я называл его «tovarisch doctor», он меня «drug». При этом мы живо и радостно вспоминали золотые унитазы Чаушеску, румынскую обувку и мужские рубашки, поцелуи Леонида Ильича, международный салат оливье (вот уж не знал), деда Мороза и ностальгические очереди за коврами-едой-туалетной бумагой. То есть общались в неформальном режиме и даже обменивались рукопожатиями в начале и в конце наших встреч. Запрет, табу, красный свет для всех без исключения тюремных работников!
Благодаря общему социалистическому «бэкграунду» и вынужденному (для меня) разговору о европейском футболе (о котором я не имел ни малейшего понятия), заключенный № 24972-050 получал от Клаудиуеску особые знаки внимания.
Чистку зубов албанской пулеметчицей Анкой, более-менее своевременные пломбы и даже регулярное присобачивание отлетавшей раз в месяц коронки.
Первое и последнее считалось непозволительной и не предусмотренной «программным заявлением» роскошью. Косметика и ортопедия в Форт-Фиксе не практиковалась – цемента, поделочного материала, времени и квалификации на всех страждущих не хватало. Поэтому тюремная стоматологическая школа специализировалась не на лечении с профилактикой (к тому же румынские пломбы в зубах не держались). Большинству заключенных приходилось довольствоваться удалением. Нет зуба – нет проблемы!
Про современную байду – импланты, протезы, мосты, коронки и прочую ортодонтию речь даже и не шла… От отеческой «заботы» властей о зубах, органах и членах во время заключения можно было легко сойти с ума.
И многие, в общем-то говоря, это делали. Такого количества, мягко скажем, ненормальных людей я не видел с момента экскурсионных поездок в Воронежскую психушку, где когда-то врачевала моя бывшая супружница и «младшая рабовладельница».
Всезнающая федеральная статистика говорила сама за себя и подтверждала мои собственные наблюдения. Немного в общем-то шокирующие. По совершенно открытым данным, найденным мною в уважаемой The New York Times, в тюрьмах США пребывало полтора миллиона заключенных, страдающих тем или иным психическим расстройством! Неудивительно, что для борьбы с напастью администрация каталажки держала целый подотдел – «Psychology Department» с двумя штатными психологинями, на которых не засматривался разве что ленивый. Они, а также доктор-нарколог Мистер Белл царствовали на нескольких семинарах-профанациях и вели индивидуальный прием «легких» депрессушников-невротиков с пограничными состояниями. Пожирателей «прозака».
«Тяжелыми» занимались держиморды из охраны и в редких случаях – приходящий психиатр.
Доктор Моралес в подробности болезни не вникал, а для избавления от возбуждения-раздражения-тревоги-депрессии-бессонницы-ажитации-агрессии-навязчивых состояний выписывал щедрой парагвайской рукой всем подряд тонны психотропного зелья. Напринимавшись таких пилюль, желающие «вылечиться» ходили по зоне, как зомби из незабвенной киноленты времен первых советских видиков «Возвращение живых трупов».
Загвоздка (если не сказать – трагедия) заключалась в том, что половина моих соседей по острогу совершенно не догадывались, что они «того» или «с приветом». Считали себя совершенно здоровыми и нормальными пацанами. Просто ребятами с «характером», отягощенным тяжелым детством и пагубным гангстерским окружением.
Поведение, свойственное большинству людей с психическими расстройствами. Истерикам, психопатам, маньякам, неврастеникам и прочая, прочая.
В силу вышесказанного часть настоящих психбольных за помощью в больничку не обращались, чудо-пилюль не принимали, на психотерапию не ходили, а просто жили среди нас своей «нормальной» сумасшедшей жизнью, чем переводили нормальную несумасшедшую жизнь всех остальных в категорию сумасшедшей. Ситуация усугублялась тем, что, во-первых, на свободе закрывались государственные психлечебницы и, во-вторых, из-за того, что основная масса заключенных негров пропила-прокурила-пронюхала свои мозги с помощью доступного крэка и дешевого пойла. Вот и получалось, что в заложенную дебилами-родителями генетику добавлялись собственные благоприобретенные тараканы и «ценности».
В таком «приподнятом» состоянии тела и духа темнокожие гангстеры выходили на дело, а в случае провала попадали на нары к дяде Сэму. То есть ко мне под бок.
…К сожалению, з/к 24972-050 поджидали и другие форт-фиксовские напасти. Не только в лице маниакально-депрессивных психопатов и шизофреников, видимых человеческим глазом, которых я старался избегать. Неменьшую опасность представляли враги невидимые. Инфекционные. Включая туберкулез и ВИЧ, которые свили в американских зонах надежные и уютные гнездышки.
На отрядных досках объявлений не успевали меняться дацзыбао-предупреждения от заместителя начальника тюрьмы: «Настоящим ставим в известность заключенных Южной стороны федерального исправительного учреждения Форт-Фикс о зарегистрированной вспышке того-то и того-то: ветрянки, свинки, стафилоккоковой инфекции, лишаев, бактерии MRSA и т. д., и т. п. Не говоря уж о банальных эпидемиях гриппа или ОРЗ с ОРВИ, на которые мы перестали обращать внимание.
Стоило одному зэку подхватить какую-нибудь гадость, как через какое-то время, в зависимости от инкубационного периода, ею заболевали все его друзья, соседи и сослуживцы.
Из-за повышенной скученности братвы. Из-за отсутствия полноценного и своевременного лечения. Из-за беспросветной дремучести зэков в вопросах профилактики-антисептики-санитарии. Из-за общей ослабленности организма, вызванной неправильным образом жизни и постоянным стрессом. Из-за вечной грязи и духоты. И наконец, из-за почти поголовной принадлежности к маргинальной группе риска со всеми вытекающими…
Справиться с тюремной заразой было делом трудно выполнимым. Почти нереальным. Инфекционные больные имели место быть всегда, присно и во веки веков! 2500 заключенных Южного компаунда располагали одним-единственным вшивеньким малюткой-изолятором на шесть коек и «сухой» надзорной камерой-одиночкой для самоубийц. Поэтому время от времени по зоне объявляли всеобщий карантин, отменявший свидания и загонявший сопротивляющуюся прогрессу братву на вакцинацию.
Стройными рядами. Под расписку.
На прививку – первый класс!
Вы слыхали? Это нас!
Ну подумаешь, укол,
Укололся и пошел!
К сожалению, подобные крестовые походы против бактериально-вирусного лихолетья случались редко. Только в самых крайних случаях. Ибо «отеческая забота» о сидельцах требовала дополнительной работы всех тюремных подразделений.
Что не приветствовалось ка-те-го-ри-чес-ки!
Поэтому администрация и лепилы Форта-Фикс предпочитали угрозу эпидемии не замечать до самого последнего. Пускать дело на самотек. Авось, пронесет!
Что в очередной раз сближало великие русский и американский народы…
Зэкам не оставалось ничего другого как, либо продолжать деградировать (физически и морально), либо следовать бодренькой ОСВОДовской мудрости. Догадались? Совершенно верно! «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих!» Гип-гип, ура!!!
…Перед уходом на отсидку будущий федеральный заключенный № 24972-050 совершил еще одну ошибку. Нанял афериста – полу-адвоката из Вирджинии Джоэла Стиклера, обещавшего «курировать» меня по всем форт-фиксовским вопросам, включая медицинские. Слупив несколько тысяч долларов, дядечка благополучно скрылся с моего горизонта. На письма и звонки не отвечал. Даже на особо важные, во время первого заточения в карцере, когда мне, как никогда, требовались срочная консультация и юридическая поддержка.
Наука для будущих сидельцев: рассчитывайте только на себя.
Не верь, не бойся, не проси!
Взвращенный на «1/6 части суши», я всегда имел в загашнике запасной план. Как будто предчувствуя будущее гадское поведение коварного «специалиста по тюремному заключению», я захватил в тюрягу кое-какие бумаженции. Случилось чудо – на КПП папку с документами не отобрали (как то предписывала инструкция), а оставили при мне. С выпиской из собственной истории болезни! С резюме нескольких специалистов, умело сведенных в единое целое моим многолетним врачом. Сведенных, как надо!
…До ареста я был в общем-то более-менее здоровым человеком. Если, конечно, не считать легких психических отклонений и парочки выбитых дисков позвоночника.
Other than that – просто персик!
Три года «майн кампфа» и домашнего заточения, а также вызванный этим постоянный стресс сделали свое дело. Из жизнерадостного, бодрого и стройного парнишки я превратился в жирную, депрессушную и еле передвигающуюся развалину. У меня болело все. Начиная от волос на голове и заканчивая ногтями на ногах.
За месяц до самосдачи в Форт-Фикс я начинал задыхаться, пройдя нескольких мэтров из «ливинг рум» на кухню. Мой вес увеличился на 50 фунтов и достиг рекордной отметки – 230. Давление не опускалось ниже 170 на 100, холестерин зашкаливал за 300. Мне ничего не оставалось, как горько и сардонически насмехаться над своим изображением в зеркале.
Дориану Грэю не пожелаешь…
Небритым, с четырехдневной щетиной на неузнаваемом лице я становился похожим на Михаила Шуфутинского, а выскобленным и при небольших очочках – на Лаврентия Павловича Берию.
Обычная харизма и природная привлекательность канули в Лету.
…В силу общего упадка сил и тотального нездоровья передо мной стояла совсем непростая задача. Можно сказать, трудно выполнимая. Особенно с учетом тюремного медобслуживания, стрессовызывающей окружающей среды и «диетического» тюремного питания.
С другой стороны, не боги горшки обжигали… Выражаясь финансовым языком, Лев Маратович Трахтенберг намеревался превратить «дефицит» в «актив». Устроить персональную ярмарку собственного тщеславия. Доказать самому себе, что «я могу»…..Бросить курить. Похудеть до своего обычного веса (180 паундов/80 кг). Заняться спортом – тяжелой и легкой атлетикой. Изменить индекс массы тела. Освоить начальную йогу. Начать голодать по Полю Брэггу. Научиться правильному дыханию. Вести активный образ жизни. Изучить и следовать правилам здорового питания (насколько это возможно). Медитировать. Быть великодушным. Простить врагов. Найти силы улыбаться и шутить, в том числе и над самим собой. При этом не забывать об основной этнографическо-антропологическо-культурологическо-лингвистической установке современности. Написать сатирический тюремный роман. В меру познавательный, в меру авантюрный, в меру куртуазный. При полном отсутствии захватывающего сюжета…
Но сначала – выздороветь!
С помощью физической культуры и широкомасштабного наступления на форт-фиксовскую больничку.
Атаковать, так атаковать! С паршивой овцы – хоть шерсти клок…
…В первый же месяц после попадания в тюрьму я записался на фельдшерский прием. Для знакомства их со мной, скажем так, чтобы лепилы поняли, что «живой труп» шутить не намерен и чтобы отчетливо осознали, чьи в лесу шишки.
Особенно при наличии такого количества справок и заключений от настоящих врачей…
Облом произошел быстро… З/к № 24972-050 не получил категорического отказа. Меня даже выслушали, хотя заметно нервничая и пропуская половину информации мимо ушей. Вместо категорического «нет, с этим мы тебе не поможем», я, сам того не ведая, завяз по горло в труднопроходимом болоте под названием «Американская Тюремная Медицина».
В какой-то отвратительнейшей и вязкой ловушке, совсем как в липких слюнях чудовищ из кинофильма «Чужой». Бюрократических, равнодушных, безграмотных и абсолютно неэффективных.
Я мечтал об огнемете сержантки Рипли…
…Просмотрев краем глаза письма моих докторов, филиппинский лекарь, не моргнув глазом, выписал мне ДЕВЯТЬ лекарств: от давления, от боли в спине, от сердца, от высокого холестерина, от отдышки, от простаты, от почек, от печени, от живота и еще от чего-то. Таким образом, предохранился от потенциальных жалоб или исков: «Лечение назначено. Меры приняты».
Не хватало лишь антибиотиков, которые, как я позже узнал, тюремные врачеватели назначали всем желающим. По поводу и без оного. По любому чиху, прыщику или жалобной истории.
Еще через две недели «русский пациент» получил пакетик с пилюлями. Увидев это разноцветное и изощренное издевательство над плотью, я не раздумывая спустил его содержимое в унитаз.
Решение было принято! Отказ от химии и незамедлительный переход на здоровый образ жизни! Как говорил старик Авиценна: «Промедление смерти подобно».
С тех самых пор я обращался в больничку только в крайних случаях. Самых-самых. Или для получения мандата на тюремные привилегии.
«Дольче вита» для больной «номенклатуры» заключалась в сезонных прививках от гриппа, нижней койке, второй подушке, облегченной работе и в особых случаях прописке в наэксклюзивнейших двухместных камерах первого этажа. В тихом спецотсеке для тяжелобольных и тех, кто не мог подниматься по лестнице.
Мечта идиота.
Вернее – мечта Трахтенберга.
В принципе – одно и то же. Не был бы идиотом, не загремел бы в тюрьму.
…Через полгода настойчивой работы, включающей некоторые аспекты «системы Станиславского», знатного больного перевели в разряд «хроников». Это позволяло не доплачивать за визит в тюремную «поликлинику» три доллара, как это делали остальные зэки. Но самое главное – в случае необходимости – «членам клуба» было значительно проще попасть на прием к специалисту или даже выехать на обследование в больницу Святого Фрэнсиса.
Упускать такую возможность я не имел права!
Каждые девять месяцев обновленный Трахтенберг сдавал анализы и, хоть и с боями, но все же попадал на прием к терапевту-многостаночнику. Мне надо было знать, на каком я находился свете, а также контролировать успехи в самолечении.
З/к № 24972-050 с ужасом и в то же время с жалостью рассматривал тяжелобольных, образующих длиннющие безрадостные очереди в медсанчасть. Молодых и старых, черных и белых, на костылях и в колясках. Для них пребывание в заключении оборачивалось новыми болячками, осложнениями, а иногда и смертью.
Ожидая по несколько часов вожделенного приема к «пи-эю» или (о, радость) к лицензированному «MD», доктору медицины, я наслушался десятки, если не сотни, зэковских страшилок. Из жизни незамечательных людей и обслуживающих их аутсайдеров здравоохранения.
Если очереди в российских поликлиниках и русско-американских докторских офисах славились обсуждением болячек и перечислением процедур-специалистов-лекарств-народных средств, то форт-фиксовская славилась другим. Сидельцы жаловались на некачественное лечение, не-знающих-что-делающих-медработников, многомесячные ожидания, двухминутные приемы, потерю документов, отмены консультаций, отсутствие медоборудования, плохие лекарства, многочисленные и пустые обещания «разобраться», невозможность встречи со специалистом и все в том же духе.
Полнейший мезальянс: излечение больных и исправительная система. Брак без любви, производящий на свет выкидыш за выкидышем.
Темы для невеселого коллоквиума в зале ожидания не истощались никогда. Нас волновали и брали за душу вовремя-не-замеченные-пропущенные-и-не-вылеченные инфекции, переломы, разрывы связок, кисты. Опухоли, грыжи, трофические язвы, фурункулезы, простатиты, травмы позвоночника, диабет, мочекаменная болезнь, заболевания щитовидной железы, гастроэнтероколлиты, варикозное расширение вен, пародонтозы, артриты, мини-инсульты, дерматиты. В общем, полный джентльменский набор.
Порой мне не верилось в правдивость этих историй. Неужели такое возможно? И это – Америка XXI века? За базар отвечаете?
Во мне боролись два чувства. С одной стороны – бежать от форт-фиксовских лепил куда подальше, чтобы только не подхватить какую-нибудь гадость в вечно переполненном и пропахшем миазмами «накопителе». Или чтобы не поиметь от эскулапов неправильного лечения. Или чтобы не усугубить депрессуху, понаслушавшись больных зэков. С другой стороны, я все-таки был homo sapiens. Не простым, а не побоюсь этого слова, развращенным американским здравоохранением. К тому же – легким ипохондриком, понимающим необходимость профилактической проверки всех систем.
Другими словами – без анализов, как без рук!
Из-за этого время от времени я, хоть и чертыхаясь, но отсиживал длиннющие очереди в Health Service. Чего-то добивался, требовал, объяснял, настаивал. В противном случае меня ожидала судьба большинства сидельцев, махнувших рукой на собственную плоть и, соответственно, – будущее благополучие: «Выйду на волю, тогда и вылечусь».
Я под такой установкой не подписывался…
Показателен пример моего товарища и со-синагожника 50-летнего Харви по кличке «еBay». Открывшего для себя бизнес-нишу и превратившегося из менеджера ресторана в Чикаго в тюремного старьевщика-коробейника.
«Ибей» по дешевке скупал (за все те же марки и макрели) бывшие в употреблении вещи. Затем он их «реставрировал»: чистил, зашивал, подкрашивал. И выставлял на продажу.
Поскольку собственного винтажного бутика (или даже вшивенькой тележки) по понятным причинам у него не было, Харви по вечерам ходил по зоне навьюченным. С гигантской дед-морозовской авоськой за плечами, парой обуви на шее, очередными наушниками на голове и каким-нибудь особо ценным предметом в свободной руке.
Как и советские фарцовщики, налетавшие на только что заселившихся фирмачей в гостиницы «Интуриста», так и Ибей был «тут как тут», когда в Форт-Фикс завозили очередной этап из других крыток. Перед не успевшими очухаться переселенцами появлялся новоявленный отец Федор, умолявший уступить «дефицит». То есть продукты или промтовары (кроссовки, радио, консервы, джанк-фуд), не продававшиеся в нашем сельпо.
Как правило, тюремные новички-мигранты проигрывали. Харвик же обогащался, наваривая на «импорте» умопомрачительную прибыль.
Так, бутылка не продающегося у нас оливкового масла приобреталась у новосела за 10 упаковок макрели, то есть где-то за 13 американских долларов. В другой каталажке она свободно продавалась в ларьке за $6. Продавец получал двойную стоимость, не отходя от кассы.
Через час заветное маслице перепродавалось итальянским или русским обжорам-гедонистам долларов за 25–30. Тому, кто больше даст.
Как и положено на уважающем себя аукционе, в честь которого форт-фиксовский барыга и получил свою совершенно уникальную и модерновую кликуху.
В дневное время тюремный офеня служил поваренком в столовке. Что-то подносил, что-то чекрыжил, что-то наливал-выливал. За кулисами, в святая святых – на кухне. Там же он и навернулся. Поскользнувшись на разлитой на полу баланде. На глазах у дуболомов и сослуживцев. Сел в лужу в самом буквальном смысле слова. Вернее, прилег.
На этом славная общепитовская и старьевщическая карьеры Харвика-Ибея закончились. В его жизни наступил новый этап. Борьба за собственное здоровье и сопротивление Федеральному бюро по тюрьмам, пытавшемуся совершить с моим товарищем уранистический половой акт.
Без лубриканта, в особо изощренной форме!
Лечение, назначенное одним из желтолицых филиппинских «пи-эев», как и «положено», заключалось в лошадиной 600-миллиграммовой таблетище ибупрофена, самого популярного тюремного лекарства. Ну и во временном освобождении от работы: «С тобой все нормально, сильный ушиб, прикладывай лед, все скоро пройдет».
Через неделю мой приятель перестал ходить – боль в ноге не только не прошла, но и усилилась.
Еще через несколько дней, после того как Ибея принесли в больничку на руках, ему выделили инвалидную коляску. Страшную роскошь, разрешение на пользование которой подписывали «врач» и сам «капитан», серый кардинал зоны.
Теперь бедолага смог самостоятельно передвигаться и даже ездить на обед.
Через месяц после «эксидента» и многочисленных многочасовых очередей в медпункте, доктор Ли заменил «ibuprofen» на «naproxen», то есть «эдвил» на «мотрин». И дал направление на рентген, который, как и положено, на тот момент не работал.
К концу второго месяца доисторическую машину, слава богу, наладили и Харвика просветили. Через десять дней пришло заключение от врача-рентгенолога: переломы отсутствовали, все в норме. Мой товарищ был отправлен восвояси. «Ушиб. Начинай вставать с коляски. Перестань симулировать. Скоро на работу. Ходи!»
Ибей попробовал и снова упал. Боль усиливалась. Таблетки не помогали. Он перестал спать.
Третий месяц Харвик провел в ожидании приходящего хирурга, к которому после долгого сопротивления его направил китайский лепила. Тот не сказал ничего вразумительного, но зато дал направление на приезжающий в Форт-Фикс грузовичок с MRI, чтобы более-менее точно продиагностировать таинственную ногу. «Самое время» – через четыре месяца с момента падения. Предварительное заключение – «воспаление или зажим нерва».
«Комитет» процедуру утвердил и в начале 7-го месяца Харвику наконец-то сделали срочную внеочередную томографию. Хотя тест показал отсутствие каких-либо серьезных повреждений в ноге, боль не проходила. Доктор Ли начал волноваться за собственную лицензию и назначил консультацию у невропатолога. На свободе – в больнице имени Святого Фрэнсиса. Экстраординарная ситуация!
В середине девятого месяца (после очередного разрешения спецкомитета). Ибея отвезли в госпиталь, на прием к специалисту. Невропатолог выписал «Тайленол-3» (смесь тайленола с кодеином, более-менее сильное обезболивающее) и посоветовал заняться йогой и растяжкой. А также дал направление на CT-Scan, компьютерную томографию, для прохождения которой нужно было приехать в госпиталь еще раз.
Диагноз: межпозвоночная грыжа в нижнем отделе с радирующей болью в правую ногу.
Последнего сканирования Харвик не дождался.
Его тюремное заключение благополучно закончилось. На свободу с чистой совестью, с жуткой болью и надеждой на излечение. С одной коляски – на другую, привезенную к тюремным воротам его братом…
Мы с Ибеем время от времени переписывались.
Я писал ему на конспиративный адрес его соседки – общение между бывшими «однополчанами» строго запрещалось. И не хило каралось – вплоть до карцера с моей стороны и нарушением режима условно-досрочного освобождения в его случае.
Последнее приводило к возвращению на нары: «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие…»
Тем не менее бесстрашные бродяги связь между собой не прерывали, а переходили на шпионско-подпольные контакты. Дружба, взращенная в тюрьме, всуе не упоминалась и считалась наикрепчайшей.
Я, как и всякий нормальный романтичный пассионарий, подозревал, что так оно и есть. Как всегда, верил в лучшее.
Дурилка картонная…
Шифрограммы от Харви-Ибея сообщили, что у него нашли перелом шейки бедра. По какой-то причине тюремные врачеватели и их контрактники Харвиков таз полностью не просканировали. Пропустили трещину, не обратили внимания, хотя именно она и давала неутихающую боль и невозможность передвигаться на своих двоих.
Через три недели после выхода на свободу моего невезучего товарища прооперировали в одной из лучших клиник Чикаго. Благо его покрывала какая-то мощная страховка жены.
Что-то там заново сложили, вставили на место, закрутили болтиками-винтиками.
Бывший арестант сразу пошел на поправку, хотя и продолжал хромать. Палочка, как ему объяснили ортопеды и хирурги, осталась при нем навсегда. Сувенир на вечную память: «Greeting from Fort Fix».
С приветом от тюремной медицины!
Понятное дело, что Харвик от таких новостей очень расстроился, а заодно обозлился на пенитенциарную систему Америки.
Сам бог велел попробовать получить компенсацию! За неправильное лечение, за боль и страдание. За последствия на всю оставшуюся жизнь. За моральный ущерб, в конце концов.
Несмотря на стопроцентную прозрачность его дела, наличие справок и копий тюремных освидетельствований, найти достойного адвоката «eBbay» не смог. Как только защитники узнавали, что им предстоит судиться с грозной химерой – Federal Bureau of Prisons, они сразу опускали руки. Получить что-нибудь от государства, особенно за медицинскую ошибку, было делом непростым. Затратным, весьма проблематичным и муторным. Не гарантировавшим никаких выплат. В ближайшие несколько лет – уж точно.
Поэтому ориентированные на быструю прибыль стряпчие требовали от моего однополчанина деньги вперед. 28,000 долларов – только за то, чтобы подготовить и подать бумаги. Плюс четверть – из выигранной в будущем компенсации.
If any…
У Харвика свободных денег не было, как и у подавляющего большинства выпущенных на волю зэков. Поэтому на условия жадных сутяжников он не соглашался. Нервничал. Искал более покладистых адвокатов.
Тщетно.
Ибо умозрительный гражданский процесс «Харви Блюмстайн против тюрьмы Форт-Фикс и США» не являлся процессом «Харви Блюмстайн против такой-то и такой-то страховой компании». Частные фирмы шли на переговоры куда как более охотно.
Федералы, знавшие за собой Силу Великую, расплачиваться со своими бывшими «подопечными» не спешили. Активно сопротивлялись. Беспредельничали. Угрожали. Ужесточали условия гласного надзора.
При поддержке и тайном покровительстве прокуроров, следователей, судей: «На кого руку поднял, сучара!»
Мои соседи по Форту-Фикс про Харвиевские послетюремные страдания даже не догадывались. Зная, что мы с ним дружили, многие интересовались его судьбой.
– Раша, как там Ибей? Выздоровел? Засудил уже этих мазафакеров или еще нет? Получил свои миллионы? – периодически слышал я вопросы оптимистичных дилетантов.
По какой-то причине во всех тюрьмах Америки постоянно муссировались слухи о гигантских выплатах бывшим заключенным, физически пострадавшим во время отсидки.
Заявляю со всей ответственностью – wishful thinking. Принятие желаемого за действительное.
Вот если бы тебя до полусмерти избила охрана (причем с последствиями) и к тому же на глазах у свидетелей (которые согласились бы дать показания) – тогда другое дело. Безбедное существование и дворец на Карибских островах обеспечен!
…Я же мечтал о другом.
Попасть под колеса одного из электрокаров охраны. Жестоко в аварии пострадать и, таким образом, скостить себе часть срока. Тем более что переделанные дуболомомобили не имели фар и, самое главное, – «сигнала».
Зольдатен не оставалось ничего другого, как – клянусь Родиной и дотрагиваюсь до красного – абсолютно по-детски «бибикать», предупреждая о своем приближении. «Би-би-би-ии-и…»
Легкая цель для такого опытного партизана, как Лева Трахтенберг. План-соблазн. План-мечта. Сказывалось десятилетие, достойно прожитое в эпицентре «рашн комьюнити» на берегу Атлантики, для которой автоподстава была чем-то само собой разумеющимся.
Прозой жизни…
Вот я и говорю: «Once a criminal, always a criminal».