Несмотря на то что похожей фразой мне уже доводилось начинать пару глав «Тюремных хроник», позволю себе повториться.
Поскольку нижеследующее случалось со мной часто, практически все свободное от работы-спорта-писанины время.
Итак…
…Я сидел за столом в полупустой тюремной библиотеке и читал «Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина. Вернее, перечитывал, как и другую классику, регулярно получаемую с воли.
Давным-давно написанный роман – через девять лет после отмены крепостного права – поразил меня наисовременнейшим языком. Если в трудах Федора Михалыча, Николай Василича, Иван Сергеича, Антон Палыча и прочих упомянутых всуе матерых человечищах все-таки чувствовалось «дыхание времени», то книга Михал Евграфьича читалась так, будто была написана вчера. Наверное, я бы не удивился, увидев в ней слово «компьютер» или «мобильный телефон»: «Сидящий в бричке Иудушка Головлев одной рукой набивал текст эсэмэски на своей новенькой «Нокии», а другой подгонял тройку к придорожному трактиру».
Кстати, наипопулярнейшее словосочетание «места не столь отдаленные» ввел в великий и могучий именно Салтыков-Щедрин. Описывая сибирскую каторгу, куда он отправил отбывать срок одного из героев романа.
Подсевший на пятирик филолог моментально делал стойку на ключевое слово «тюрьма» и его синонимы. Как та знаменитая свинья, везде находящая себе грязь.
…Итак, я сидел за столом в полупустой тюремной библиотеке. В дверь тихо постучали и попросили разрешения войти. На пороге стояли два подтянутых офицера охраны:
– Заключенный Трахтенберг, вы не заняты? Следуйте за нами, пожалуйста.
Я допил свой кофе и вышел вслед за ними. Настроение было приподнятым.
Ууупс… Извените за ашипки… Чушь спорол… Мозгами поехал… Е…нулся от долгого сидения.
На самом деле все было совсем, совсем не так…
– Эй, Trakhtenberg, are you here? Собирайся живо! С нами поедешь! – неожиданно услышал я громогласный клич, раздавшийся из гулкого коридора.
Еще через секунду в библиотеку ввалились два краснорожих и животастых дуболома:
– Ты что, не слышал, что тебе было сказано? Чего копаешься, твою мать! Может, в дырку хочешь вместо госпиталя? Смотри, устроим!
Услышав слово «hospital», я понял, что за мной пришли по делу.
Легкая ажитация-полумандраж, которая появлялась у меня при незапланированных вызовах к форт-фиксовским чекистам, сразу же прошла. Если я не ошибался и доверял собственным ушам, то, кажется, начиналась сбываться мечта идиота: консультация у «ухо-горло-носа».
Я отказывался верить, что обещания Их Высокоблагородия начинали претворяться в жизнь. К тому же так быстро.
Редкие, но меткие выходы федеральных заключенных «в свет» сопровождались целым букетом формальностей и предосторожностей.
Общество и конвоиров пытались защитить от любых неожиданностей.
В первую очередь, от вооруженного нападения лесных разбойников, которые захотят отбить карету со своим атаманом, перестреляв в заварушке тюремщиков и поселян с поселянками.
В моем конкретном случае особенно.
Безжалостному «рабовладельцу» принципиальные прокуроры нацепили ярлык «особо опасного» преступника. «Greater Severity Public Safety Factor», то есть – наивысшая степень опасности для честных граждан и гражданок. Из-за этого славненького клейма я только чудом избежал строгого режима, как на том настаивала государственная обвинительница Лэсли Кац.
…Конвоиры выстроились по бокам и через 10 минут доставили меня в «R & D». Загадочным акронимом («АРэндДИ») обозначался отдел «погрузки-выгрузки» заключенных. «Receiving and Discharge», то есть «Прием и освобождение».
Год назад я проходил через его филиал на «Северной» стороне…
Хотя до настоящей свободы мне было еще далеко, я радовался любой возможности хотя бы коснуться ее. Свободы, I mean. Понюхать ее воздух.
Порадоваться видам нетюремного бытия. Насладиться вольными пейзажами, натюрмортами и портретами.
Про медицинскую цель поездки я моментально забыл. На первое место плавно выплывали слова «экскурсия» и «ох…еть».
Возбужденный заключенный радостно продемонстрировал перед недовольными дуболомами обязательные «па» зэковского стриптиза. Приветливого и даже в чем-то элегантного. Поднял руки, показал пятки, провел по волосам, поиграл гениталиями, раздвинул ягодицы…
Еще мгновение и на горячем парне оказались казенные семейные трусы «б/у», безразмерная тишортка, заношенные белые носки, стоптанные резиновые чувяки и поверх этого – очаровательный комбинезон ярко-оранжевого цвета. С короткими рукавами, блестящими пуговицами-заклепками и тактичной надписью на спине – «федеральный заключенный». В таком виде меня доставили в кабинет к главному охраннику смены – лейтенанту Питерсону.
– Trakhtenberg, – строго спросил он, – знаешь ли ты, куда тебя везут?
– No, – ответил я и замотал головой.
Позже оказалось, что стоило бы мне только сказать «да», как выстраданную поездку немедленно бы отменили. Из соображений все той же общественной опасности-безопасности.
– Так, ознакомься с правилами, – продолжил старший дуболом и протянул мне лист с инструкцией «Как вести себя за пределами исправительного заведения».
Ни с кем не говорить, на вопросы не отвечать, в случае собственной потери (!!!) – немедленно звонить в полицию по бесплатному телефону 911». И все в том же духе.
Я торжественно пообещал быть хорошим мальчиком.
– Учти, Трахтенберг, даже за попытку побега получишь десятку, – наставлял меня Питерсон. – Распишись, что все понял… Теперь иди. И помни, охрана вооружена и будет стрелять без предупреждения!
Я загадочно улыбнулся, поставил закорючку «L.T.» и представил себя в роли беглеца по кличке Лютый. Заросшего щетиной, раненого, грязного, оборванного, подъедавшего подмороженные овощи с фермерских полей. (Кстати, интересно, оставляют ли неубранную картоху капиталистические крестьяне?)
Я улыбнулся еще раз:
– Don`t worry officer! I got it. I will be all right!
То есть: «Не бзди, начальничек, собак по следу пускать не придется…»
Меня вывели в залитый люминесцентным светом полупустой коридор тюремного штаба. Уши уловили немного подзабытый перезвон цепей и кляцанье наручников. Ко мне приближался еще один мордоворот при усах, поигрывая полицейскими цацками.
Поза «звездочка»: лицом к стене, ноги на ширине плеч, руки над головой. Приказ: «Стоять, не шевелиться! Hands on the wall». Цепь на поясе, кандалы на ногах, наручники на руках и печально знаменитая «black box» на животе.
Последняя соединяла в единое целое все три прибамбаса: вертикальную цепь, идущую от «наножников»-кандалов к пупку, «браслеты» и изысканный блестящий поясок.
«Экскурсант» вновь оказался в незабываемой позе эмбриона, позволяющей передвигаться только двенадцатидюймовыми шажками.
…Хотя к моменту ареста я прожил в Штатах более десяти лет, все равно я никак не мог свыкнуться с местной системой «мер и весов». Автоматически переводить американскую непонятку в метрическую понятку у меня не получалось никак. Требовалась пресловутая «минута на размышление». На помощь приходила кукла Барби, длину которой я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Со времен работы в сети магазинов детских игрушек «Toys `R` Us».
Американская мечта равнялась ровно 12 дюймам. Или «инчам» на иммигрантском арго. Или одному футу.
С тех славных пор все мои измерения отталкивались от параметров пластмасовой блондинки и ее ухажера Кена. Кто-то мерил в попугаях, кто-то в сантиметрах, а Лева Трахтенберг в «барбях»…
…Абсолютно не по-барбиевски федеральный заключенный заковылял из «лейтенантского офиса». Со стражниками по бокам, любезно поддерживавшими меня под локотки.
Мы вошли в двухэтажное строение красного кирпича. На первом этаже находился КПП для персонала, на втором – тюремный ЦУП, куда и сходилась вся подсмотренная и подслушанная информация. Там же сидел местный Левитан, который с «садистским упоением» (извините за штамп, но не могу подобрать более аккуратного сравнения) выкрикивал команды для зэков. Свое любимое слово «recall», то есть «отбой, назад, по отрядам», он без преувеличения тянул секунд тридцать «ри-ко-о-о-о-оол!»
Действовало угнетающе, поверьте на слово…
– Фамилия, номер заключенного, – услышал я из-за затемненного стекла. Лица контролера видно не было, только расплывчатый профиль на фоне каких-то мониторов и экранов.
Я назвался.
Сопровождавший меня зольдатен прижал к черному стеклу мое пурпурное ID заключенного. З/к № 24972-050 сверили с мерзким фотоизображением, насильно полученным в первый тюремный день. Конвоиры засунули в щель проходной будки какие-то компьютерные распечатки. «Документы сопровождения». Накладная на Леву Трахтенберга. Как на посылку Federal Express. Все по-взрослому.
Мент-невидимка дал зеленый свет и прямо передо мной зажужжала и защелкала массивная металлическая дверь. Дуболомы взяли меня в «бутерброд» (один впереди, другой сзади), и мы оказались в шлюзовой камере.
Через минуту мы вышли на улицу.
За забором!
Нас уже поджидали. Около проходной стояли еще двое вохровцев. Причем, вооруженных. С какими-то страшенными автоматическими базуками в руках.
Приклад – на слегка согнутом колене. Ствол направлен на меня. Полный дурдом – я отчетливо понимал, что в любой момент оружие могло выстрелить!
(Хотя теперь я смогу говорить, что «когда-то был на волоске от смерти»).
В десяти метрах от КПП гостеприимно раскрыл двери белый «черный ворон».
Зарешеченный белоснежный вэн с тонированными стеклами и зло…бучим белоголовым орланом на боку был рассчитан на 7 человек. На этот раз в зэковозке вольготно расположился один-единственный арестант. Не считая двух сидевших впереди зольдатен, отделенных от VIP бронированным стеклом и решеткой. Для пущей осторожности менты натянули на себя черные пуленепробиваемые жилеты. Прямо поверх серой униформы. На липучках. С надписью на спине Federal Officer. Чем-то напоминавшие панцири черепашек-ниндзя.
С учетом висевших на боку пистолетов и бармалеевских рож получалось весьма и весьма грозное зрелище. Не для слабонервных.
Наконец мы поехали. Я уселся поудобнее и стал вертеть головой. Набираться впечатлений.
В нескольких метрах за нами пристроился белый мини-грузовичок, с которого мне подмигивала тюремная «птица счастья». В ее кабине надувал щеки один из давешних вохровцев, встречавших государственного преступника при выходе с проходной.
Не просто так крутил баранку. Нет! Как и положено – в бронежилете и с автоматической винтовкой на соседнем сиденье. Чтобы, если что – немедленно прийти на подмогу.
Вот он какой, настоящий эскорт-сервис! Респект, одним словом.
Даже не спорьте!
Дорога до заветного госпиталя заняла почти час. Не обращая внимания на жуткую духоту и езду рывками, я жадно впитывал в себя воздух свободы. Интересно было буквально все – дома, фермы, магазинчики, люди. Уже через 15 минут я с удивлением обнаружил, что за год жизнь, как ни странно, не остановилась. З/к № 24972-050 не заметил появления молочных рек с кисельными берегами, о которых он в Форте-Фикс мечтал часами. Все те же краски, все та же суета сует – nothing was new.
Успокоившись, путешественник позволил себе расслабиться и даже под конец задремать.
Меня разбудил громкий приказ одного из конвоиров:
– Эй, парень, ты что, поднимай свою жопу (move your ass) и вылезай!
Я опять оказался стоящим около автозака в полусогнутой позе молящегося инока. С зажатыми в браслеты руками на причинном месте. Щурящимся на ярком летнем солнце. Окруженный тремя вооруженными до зубов надзирателями. На глазах у всего честного народа, парковавшего свои авто на больничной стоянке или спешащего в соседний торговый центр. Замершего при виде закованного в кандалы и цепи особо опасного преступника.
Замершего.
За-мер-ше-го!!!
Как в игре моего детства: «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три – нью-джерсийская обывательская фигура на месте замри!»
С момента, когда меня извлекли из автозака и до встречи с доктором, я смог хоть чуть-чуть почувствовать на своей шкуре, что испытали идущие по этапу каторжане. Смесь любопытства и жалости – в русском варианте, любопытства и страха – в американском.
Лев Трахтенберг был человеком десятого сорта, от которого следовало шарахаться, как от прокаженного.
Надо сказать – весьма любопытное состояние. В чем-то даже и могущественное. Какое-то колдовское. Меня совершенно отчетливо боялись. Пытались отойти в сторону. Спрятать детей. Не смотреть в глаза.
Реакция окружающих заставила меня совершенно растеряться. Я опять не верил, что я – это я. Не з/к № 24972-050, а страшная-престрашная Медуза Горгона, испепеляющая одним взглядом. Никогда больше я не испытывал ничего подобного: наводящую страх силу и унижение одновременно. Хотелось дьявольски хохотать, как это делало загнанное в угол Кентервильское привидение…
Офис отоларинголога оказался на 7-м этаже.
По пути наверх я навел ужаса на посетителей приемного покоя, через которое я прогарцевал своей чудненькой гусиной походкой. Потом – на ожидавших лифта. Ближе к цели – на больных из соседнего хирургического отделения.
В своей жизни мне довелось сыграть много ролей в школьно-университетской художественной самодеятельности. А также выступать во многих амплуа, иногда совершенно мне не свойственных. Однако настоящий зрительский успех, я это понял, пришел ко мне только во время поездки в госпиталь Святого Фрэнсиса города Трентона. Какой там Соломон Михоэлс со своим королем Лиром! Забудьте про успех Сары Бернар! Только Лев Трахтенберг заставлял публику дрожать от одного лишь взгляда! Вот уж права была глыбища из Стратфорда-на-Эйвоне, говоря, что весь мир – театр и люди в нем актеры. Добавлю – иногда совершенно неожиданно для самих себя.
Почувствовав заново проснувшийся талант, я решил немного поразвлечься. На обратном пути к зэковозке осмелевший узник перестал прятать глаза и смотреть себе под ноги. «ОК, – подумал служитель тюремной Мельпомены (скорее – Терпсихоры, поскольку разговаривать мне запрещала «Инструкция»), – если вы видите во мне бунтовщика Степана Разина или Емельяна Пугачева перед четвертованием, так я и буду вести себя соответственно! Поберегись, короче! Сарынь на кичку!»
Приняв решение, я, насколько было возможно, выпрямил спину, развернул плечи и начал нагло пялиться на окружавших.
Я слегка поворачивал голову и на секунду замирал. Незаметно для сопровождавших меня охранников, но весьма заметно для благодарной публики.
При этом, самое главное, я строил жуткие рожи. Свирепые и безумные. Как и положено «особо опасному» заключенному.
Успех был настолько ошеломляющим, что сопровождавшие меня дуболомы занервничали. Начали меня поторапливать. Приказали перестать крутить головой и смотреть только вниз. Даже посадили в инвалидное кресло-каталку, только бы быстрее преодолеть извилистые больничные коридоры и 200 метров до полицейского ландо.
Так я и показался на выходе из госпиталя – сидя в коляске и таинственно улыбаясь. Как Ф.Д.Р. в окружении агентов секретной службы после удачно завершенной союзнической встречи в Ялте.
На время забыв (скорее, до конца не осознав), что мне только что наговорил доктор. Отчего у меня несколько подупало настроение, свойственное заключенному «отпускнику»…
…Отоларинголог был мил и, кажется, не обращал внимания на мой «status quo». Чем сразу же к себе и расположил. Пожал руку, похлопал по плечу, обратился по имени (а не по фамилии или номеру), спросил об арестантском житье-бытье. Посочувствовал. Спросил, когда на волю.
– Не положено, – предупреждающе буркнул один из стоящих на шухере конвоиров. Он подпирал дверной проем и наблюдал за лечебными манипуляциями.
Его напарники в этот момент расслаблялись в приемной, рассматривали журналы и болтали по сотовым телефонам. До меня доносились обрывки разговоров и их смех.
К сожалению, специалист меня не обрадовал. Внимательно осмотрев «русского пациента», он объявил, что коварные папилломы появились вновь. Требовалась операция. Не сложная, но под общим наркозом.
Учитывая мое «интересное положение» (вот уж не думал, что когда-нибудь буду употреблять эту метафору в отношении себя) и выслушав рассказ о девятимесячной борьбе за сегодняшнее посещение врача, великодушный доктор пообещал похлопотать. Подойти неформально, в духе клятвы Гиппократа. Написать в справке: «Cito», то есть Urgent. Срочно!
Собственноручно позвонить заместителю коменданта Форта-Фикс по медицине. Потребовать «сотрудничества» в моем лечении.
Перед самым отъездом он заглянул в свой компьютер и выбрал день для операции.
– Скоро мы увидимся. Не переживай. I`ll try to do my best, – заверил меня Человек в белом халате и улыбнулся.
Дату процедуры он предусмотрительно не назвал. Подобные информационные вольности строго запрещались. Зэк до самого последнего момента должен был оставаться в неведении о времени и месте поездки. В целях общественной безопасности.
В силу моей опасности…
…Через несколько дней, в порядке исключения и в обход очереди, мне сделали предоперационный анализ крови и ЭКГ. Прямо в тюремном медпункте.
Я понял, что лед, слава богу, тронулся.
Еще через пару недель меня вызвали в лейтенантский офис. Сразу после четырехчасовой общенациональной проверки всех зэков Америки.
Из лейтенантской мышеловки назад на зону меня не выпустили. Предупредили, что на следующий день назначена операция, и что меня переправляют на «север», в «помещение специального типа», то есть в «SHU», «Special Housing Unit», печально известную «дырку». В карцер! В целях заботы о моем здоровье. Чтобы не ел, не пил, как то предписывает еще одна специнструкция – на сознательность и силу воли зэков эскулапы и городовые на рассчитывали.
Карцер, так карцер… Как любили говорить американцы – «been there, done that». «Мы через это уже проходили».
…На следующее утро меня доставили в хирургическое отделение. На этот раз с другим эскортом: двумя афроамериканскими дуболомами и жирнющей прыщавой тридцатилетней дуболомшей по кличке Miss Piggy. Мисс Свинюшка, в честь симпатичной героини кукольного «Маппет-шоу».
В предбаннике операционной я сбросил вызывающий всеобщее внимание ярко-рыжий клоунский комбинезон. Заменил тюремное исподнее на очаровательную голубую пелеринку, завязывающуюся на шее и с сексуальный поперечным разрезом на спине. На ногах оказались милые махровые чешки, наподобие тех, которые подают у нормальных авиаперевозчиков.
В таком виде, полуобнаженный и, чего греха таить, – возбужденный от предстоящего таинства, я улегся на каталку, и меня повезли в операционную. Не забыв про наручники и кандалы. Последние крепко-накрепко объединяли в единое целое навороченную передвижную кровать и федерального заключенного. В общем, посадили Леву на цепь. Как какого-то последнего дворового Барбоса.
Рассматривал окружавшие меня декорации из блестящей аппаратуры я недолго. Увидел давнишнего «ухо-горло-носа» – успокоился, насчитал шесть человек на вторых руках – удивился, посмотрел на стоящих у входа дуболомов – улыбнулся.
Это надо было видеть!
Думаю, что «правила поведения» запрещали оставлять меня наедине с медиками даже на операционном столе. Поэтому вохровцы притулились около входной двери. Приготовились к бесплатному развлечению – «Кровавому шоу» Льва Трахтенберга.
По соображениям асептики-антисептики мои верных охранники облачились в милые бумажные комбинезоны ярко розового цвета. Прямо поверх униформы. Оставаясь в фирменных биоупишных бейсболках и без всяческих декадентских марлевых масок. Чтобы всем было понять «ху is ху» с первого взгляда.
Однако самое смешное заключалось в другом.
«Легким движением руки» зольдатен разорвали свои розовые космические одежды в районе правого бедра, чтобы вытащить на поверхность черные кожаные кобуры с пистолетами и привели свои «глюки» в состояние полной боевой готовности. На случай побега «Прометея прикованного».
Улыбаясь собственным мыслям и под воздействием какого-то нехилого транквилизатора, поступавшего мне в левую вену, я отключился…
…Очухалась спящая красавица в пещере – не пещере, палате – не палате, кладовке – не кладовке. На задворках каких-то. В окружении зевающих конвоиров. Медсестра похлопывала меня по щекам:
– Пора просыпаться! Доктор сказал, что операция прошла успешно. Заключение получит твой лечащий врач в тюрьме. Если будет болеть нос – принимай болеутоляющее. Через три месяца ждем тебя на проверку… Ну, теперь все. Одевайся, герой! Пить хочешь?
Белый стаканчик с волшебной полузабытой амброзией – яблочным соком, уперся во что-то твердое.
На моем бедном носике сидел какой-то бумажно-пластмассовый намордничек. Наподобие клоунского носа на резинке. Свиной пятачок, одним словом.
Чудный медицинский прибамбас предписывалось носить, не снимая, целую неделю. Однако уже на третий день душа поэта не вынесла неудобств, и я самовольно извлек из носа не дающие дышать тампоны. В общем, вновь принял человеческий вид.
Тем не менее воспоминаний о веселом маскараде у моих соседей по зоне хватило надолго.
Для некоторых пуэрториканцев я до самого конца срока так и проходил под кликухой «Пинноккио». Или сокращенно «Пинни». Воистину пути господни неисповедимы…
Через пять с половиной месяцев после операции (вместо назначенных трех) и после многочисленных походов в форт-фиксовскую больничку, меня вновь отконвоировали в Трентон. На «контрольный» осмотр.
На этот раз мой доктор был серьезен и неразговорчив – гадские папилломы появились вновь. «Русскому пациенту» требовалось еще одно хирургическое вмешательство. Более радикальное.
Через три месяца и после подачи «ВР-8», «ВР-9» и «ВР-10» меня прооперировали во второй раз. Или в третий, если считать с дотюремной операцией.
Хотя гистология не выявила злокачественныхе клеток, я не на шутку разволновался. К тому же я начитался спецлитературы, присланной с воли, и занервничал еще больше. Мечтал, чтобы предательские новообразования не появились вновь.
…Что именно сработало, не знаю. То ли очередная, но более обширная операция, то ли мои обращения к господу богу, но выбитая с боями еще одна «контрольная поездка» в больницу имени Святого Фрэнсиса показала, что все более-менее устаканилось. Пришло в норму.
Надолго ли – уверенности не было никакой.
Хотя доктор Айболит из Трентона обещал вызвать меня на «техосмотр» через полгода, хотя в моей «карточке» имелась бумажка о необходимости «профилактической консультации через шесть месяцев», хотя я опять надавал прошений-апелляций, все равно, до самого конца срока съездить на прием к отоларингологу мне так и не дали: «Нет показаний»!
С легким волнением, если не сказать больше – я ожидал выхода на свободу, чтобы предстать пред светлы очи и микроскоп моего нью-йоркского доктора с Оушен Парквей.
…Некоторые из моих агрессивно-оптимистичных однополчан советовали подавать на Форт-Фикс в суд. Мол, не обеспечивают своевременного лечения. Требовать перевода в один из двух федеральных медицинских центров. Тюрьму-госпиталь для тяжелобольных, кому требовалось постоянное медицинское наблюдение. В «Раковый корпус» с решетками на окнах и охранниками на вышках, в котором провели свои последние дни многие мафиози США, подорвавшие свое здоровье за время длительных отсидок, уличного гедонизма и «опасных гастролей». Одним из таких пациентов был Джон Готти Первый, скончавшийся от злокачественной опухоли в тюремной больничке «Форт Дэвенс».
Однако туда я не хотел по очень многим причинам. Предпочитал знакомое болотце незнакомому. В глубине души надеясь на человеколюбие и здравый смысл форт-фиксовских лепил.
Ха-ха-ха. Надежды юношей питают… Мой собственный опыт и консультации со звездами тюремной адвокатуры призывали быть «real». Спуститься с небес на землю. Успокоиться. Не тратить нервы. Засунуть язык в то самое место. Доказать некомпетентность тюремных врачей мне не удастся. Операции ведь сделали? Сделали! Что надо вырезали? Вырезали! Формально вылечили? Вылечили! Раком не заболел? Не заболел! Здоровье в порядке? Спасибо зарядке!
Отдыхай, парень…
В роли моего главного юриста-консультанта выступал 33-летний Эндрю – светлая голова, бывший ньюйоркер и добрейшей души человек. Мой товарищ и сосед по отряду получил 12-летний срок и несмываемое пятно на всю жизнь как «сексуальный хищник». «Sexual predator» по-американски.
Эндрю совершенно не соответствовал громкому званию «преступника». Во время наших откровенных вечерних променадов он признавался, что, несмотря на восемь лет за забором, он до сих пор не мог поверить, что сидит в тюряге. Настолько все было запредельно, страшно и нелепо одновременно.
За полгода до окончания престижной военно-морской академии, в которой Эндрю учился на одни «пятерки», случилось непоправимое. Во время одной из студенческих вечеринок его сокурсница обвинила его в «сексуальных домогательствах». Мол, образцово-показательный кадет пытался ее изнасиловать. Прямо в кампусе, при полном попустительстве секьюрити и администрации училища.
Тесно общаясь с Эндрю, я был допущен к «святая святых» – ходатайствам в суд его адвокатов. Из документов расследования было ясно, что сутяжная девица решила не только наказать не отвечающего на заигрывания парня, но, что самое главное, – получить от Академии солидную компенсацию.
За то, что не доглядели; за то, что курсанты выпивали прямо в казармах; за то, что власти не смогли предупредить «преступление».
Эндрю пошел на суд, не приняв от прокуроров шестилетний «договор о признании вины». Надеялся доказать свою невиновность.
…Девица плакала, как белуга. Присяжные прослезились тоже. В результате проигранного процесса «мерзавца» исключили из училища и отправили в 12-летнее заключение.
Подобной уловкой – обвинением в попытке изнасилования, периодически пользовались многие американские дамы, знавшие, откуда растут ноги в самом прямом смысле. Домогательства (или даже невинные знаки внимания) на рабочем месте, в учебном заведении, в государственных конторах приносили «пострадавшим» многотысячные компенсации. Ради них вся бодяга и затевалась. Поэтому опытные американские самцы дули на холодное и обходили сослуживиц стороной. Понятно почему.
До тюрьмы Эндрю людям доверял. Я в общем-то тоже. Этот факт и женское коварство, безусловно, сблизили «рабовладельца» и «насильника». Нам было о чем посудачить.
Эндрю являлся одним из двенадцати тюремных адвокатов. Или «jailhouse lawyes» на местной зэковской фене.
Работая над собственной защитой и последующими многолетними апелляциями, он и его коллеги настолько погружались в закон, что чувствовали себя в труднопроходимых дебрях юриспруденции совершенно свободно. Как юркие аборигены в дельте Амазонки.
В отличие от многих стран мира, американское право основывалось не только на прописанных в уголовных кодексах законах, но и на прецедентах. То есть на судебных решениях при разбирательстве аналогичных преступлений. Поэтому в деле защиты (или в прокурорском варианте – нападении) юристы США цитировали похожие случаи, их оценку на процессе и, самое главное, – сроки наказаний.
Стоило одному из федеральных судей разобрать уголовное дело «так», а не «иначе», и каким-то образом обосновать свой приговор, как уже на следующий день его слово становилось подзаконом и попадало в Федеральный реестр, на который, в свою очередь, начинали ссылаться многочисленные правоведы-крючкотворы.
Самыми ценными считались комментарии, вышедшие из-под пера одного из девяти членов Верховного суда. Престарелые законники из Вашингтона напоминали мне еврейских мудрецов-талмудистов, до бесконечности обсасывающие со всех сторон Пятикнижие Моисеево.
…Юридическая библиотека Форта-Фикс располагала полным собранием сочинений американских законов с описанием конкретных «кейсов». Ежемесячно она пополнялась жирненькими гросбухами «Federal Register» и журналами «Criminal Law Reporter» с новинками юриспруденции. Бесценными «горячими пирожками», за которыми сразу выстраивалась очередь наших домашних лоеров.
Эй, налетай! Поторапливайся!
«Соединенные Штаты Америки против такого-то и такого-то. Дело номер 12345»! Или в случае апелляции – наоборот: «Такой-то и такой-то против США. Дело номер 67890».
Иногда свежачок от Минюста становился источником неожиданного компромата. Однополчанам с «плохими» преступлениями, описанными в поступивших сборниках, не оставалось ничего другого, как искать защиты у зольдатен. То есть сдаваться в карцер, как в камеру хранения.
«Такой-то вступил в половой контакт с 15-летней девочкой… и т. д., и т. п.»
В общем, был не уважаемым грабителем банков или на худой конец, – мошенником «на доверии», а грязным совратителем малолетних.
Или того хуже – выступил на судебном процессе свидетелем обвинения.
Кто бы мог подумать? А ведь как складно плёл…
И «Мурку» мог сыграть…
Как правило, главными глашатаями и резчиками правды-матки становились именно форт-фиксовские стряпчие, проводившие в библиотеке и машинописной комнате сутки напролет, изучая законы, закончики и подзаконные акты в интересах себя и своих клиентов. Зачастую запутанный и многоступенчатый «процесс апелляции» превращался в борьбу с ветряными мельницами. Причем многолетнюю.
Осужденный имел право подавать ходатайство строго по расписанию и только в очень редких случаях. Например, при «неполноценной защите» или «открытии новых обстоятельств» или в случае только что вышедшего решения по аналогичному делу. Что случалось нечасто…
Бумажный пинг-понг с участием трех сторон (судья – прокурор – заключенный) затягивался, без преувеличения, на годы. Порою мне казалось, что ежедневные бдения в юридической библиотеке превращались в достаточно эффективную психотерапию. Как в той известной максиме: «Пока живу – надеюсь!»
Самое удивительное, что заумные диспуты наших внутренних «лоеров» совершенно не походили на болтовню пикейных жилетов. Отнюдь! Логические силлогизмы и выступления членов самой уважаемой тюремной касты напоминали неслышимые, но живо воображаемые речи классиков жанра: Плевако, Кони, Марголина. Никаких растеканий «мыслию по древу». Все предельно четко – straight to the point. С чувством, толком, расстановкой. И уж конечно, с многочисленными цитатами и ссылками на другие дела.
В результате общения с Эндрю и с другими «присяжными поверенными» Форта-Фикс, у меня сложилось четкое мнение, что по крайней мере часть из них знала американское законодательство лучше, чем некоторые адвокаты на свободе. Благо, мне было с кем сравнивать – в общей сложности мы с младшей рабовладелицей протестировали не менее тридцати (!!!) дипломированных стряпчих. Если не больше.
Особо востребованные и «раскрученные» защитники из адвокатских компаний с Бродвея, Мэдисон и Парк-авеню вели по нескольку дел одновременно. Это требовало быстрой подготовки многостраничных меморандумов, участия в судебных заседаниях, переговоров с правоохранителями, проведения расследований, сбора доказательств, консультаций потенциальных клиентов и прочая, и прочая, и прочая.
Однако, помимо ежедневной «суеты сует» и досконального знания многочисленных законов, адвокаты должны были быть в курсе самых последних судебных решений, иногда имеющих самое что ни на есть критическое значение для подзащитного.
Вот тут-то и была зарыта огромная собака.
На все про все у большинства из них (то есть доступных волков-одиночек, обслуживающих 90 % мало– и среднеобеспеченных уголовных преступников) элементарно не находилось времени.
Несмотря на Интернет, современные технологии и делопроизводителей-секретарей.
Американские «лоеры» пребывали в постоянном цейтноте, хоть и работали по 12 часов в сутки.
Фигаро здесь, Фигаро там. В попытках объять необъятное.
Стараясь не забывать о гольф-клубе, жене, детях, «фам фаталь», полуделовых обедах в ресторанах и прочих радостях жизни…
Вот и получалось, что зачастую важнейшие, если не сказать – судьбоносные бумаги в суд и к «собакам-прокурорам» готовили не сами лицензированные защитники, а их подмастерья – студенты или недавние выпускники юрфаков.
В задачке спрашивалось: кто страдал в первую очередь? Правильно, их подзащитные! И не просто страдали, а за свои же собственные деньги! Этакие садомазохисты продвинутые…
У Ларри Бронсона, одного из наших нью-йоркских адвокатов, наобещавших более высокие золотые горы, процесс написания сверхважных бумаг происходил следующим образом.
Мы с Викой готовили фактический материал, выискивали ошибки в прокурорских представлениях, сопоставляли неточности, готовили компромат на «жертв» злодеяний и буквально по пунктам выстраивали тактику-стратегию защиты: «Здесь надо объяснить то-то и то-то, здесь рассказать о том-то и о том-то, здесь сослаться на то-то и на то-то».
На подготовленный нами «скелет», помощник по имени Скотт, 22-летний студент New York University, нанизывал более-менее похожие федеральные дела. Готовил основу основ – прецедентные судебные решения.
Имея на руках подготовленный нами, повторяю – нами, проект очередного документа в суд или ответ гособвинителям, за дело принимался мистер-твистер Ларри Бронсон.
Он доставал сигару, нацеплял на нос золотые очки Сartier и начинал «священнодействовать». Что-то зачеркивал, что-то подчеркивал, что-то добавлял, а кое-где ставил на полях вопросительные знаки.
Скотт, Вика и я сидели в полной боевой готовности, чтобы, если что, ответить на любые вопросы Лицензированного-Адвоката-С-Многолетним-Опытом-Работы. Через полчаса ему занятие по специальности надоедало, и он отправлял документ к нам на доработку. В «комитеты», как грустно шутил я. Переключаясь на сочный рассказ о его подзащитных из коза ностра. И так до бесконечности.
Вернее, до очередного выяснения отношений. С битьем виртуальной посуды и угрозами ославить его «профнепригодность» на весь мир.
На какое-то время наши страшилки срабатывали, и криминального адвоката Лари Бронсона можно было видеть за раскрытым томом «Федерального реестра». Через неделю все возвращалось на круги своя.
Бом, бо-ом, бо-о-ом…
По ком звонит колокол? Колокол звонит по будущему федеральному заключенному Льву Маратовичу Трахтенбергу!
Бом, бо-ом, бо-о-ом…
…Своего последнего «лоера» я нашел чересчур поздно. Многие направления защиты были проиграны бесповоротно.
Часть – в силу шустрости прокурорши Кац, часть – из-за не требующей доказательств теории «преступного сговора» (привет Л.П. Берии), часть – в результате полного распи…дяйства моих предыдущих защитничков.
На адвоката Дейвида Льюиса из юридической фирмы «Lewis and Fiorre» я просто молился. Он не только собственноручно интервьюировал меня о «делах давно минувших дней», но и также собственноручно готовил ходатайство в суд и письма гособвинителям.
Причем в отличие от Ларри Вронсона и иже с ними – на десятках страницах и с указанием всех прецедентов в федеральном судопроизводстве.
Его верной помощнице Бэрни (копии старухи Шапокляк с «Вирджинией слим» в зубах), оставалось лишь исправить описки шефа и отформатировать документ до профессионального блеска.
От меня не требовалось почти ничего.
За исключением платы, разумеется. Хотя именно бородачу Дейвиду достался самый скромный гонорар, несмотря на то, что ему пришлось расчищать авгиевы конюшни всех предыдущих законников. И вести два моих дела одновременно: одно – в Нью-Йорке, другое – в Нью-Джерси.
За жалкие крохи. Поистине жалкие…
На тот момент золотые запасы бывшего рабовладельца значительно подыстощились.
Вернее – полностью закончились.
…Тюремные адвокаты «из своих» в 90 процентах случаев за «просто так» не работали.
За годы отсидки я познакомился только с тремя форт-фиксовскими «лоерами», которые иногда трудились из сострадания к ближнему. «Pro Bono», то есть за красивые глазки.
Большинство доверителей не упускало возможности нажиться на своем ближнем.
Официально подготовка любых юридических документов другому заключенному каралась наказанием с «занесением», карцером и даже лишением части условно-досрочного освобождения.
Власти, как могли, препятствовали более-менее грамотному кассационному процессу: жалобам, апелляциям, Би-Пи 8/9/10/11 и т. д., и т. п.
Дежурные менты и учителя из «Отдела образования» периодически совершали налеты на юридическую библиотеку и обыскивали особо подозрительных посетителей.
Шмону подвергались не только безразмерные арестантские авоськи и бумаги на потертых столах, но и их шкафы в отрядах, на обыск которых высылался дополнительный спецдесант.
Если во время «процедуры индивидуального досмотра» сыщики находили чужие документы, письма, ходатайства, стенограммы и пр., то все моментально конфисковывалось. В лейтенантский офис на разборки полетов отправлялись оба: и крючкотворец, и заказчик-челобитник. А оттуда, также дуэтом, по прямой – в «дырку».
Поэтому наши кляузники соблюдали полнейщую конспирацию.
Цены на юридические услуги, как говорили русские американцы, «варьировались». То есть, «price vary». В зависимости от сложности принимаемого в разработку «кейса», а также образованности/опыта/здравого смысла/наличия мозгов и, самое главное, толщины кошелька клиента.
Некоторые работы (например, жалоба по инстанциям на все ту же больничку), написанная «с нуля» и напечатанная на машинке, стоила где-то пару блоков почтовых марок или 15 макрелей.
Обычная машинопись по тексту заказчика – 2 «рыбы» за страничку готового текста.
Вполне разумно и более-менее доступно.
Сумасшествие начиналось при подготовке апелляций. Самых, без преувеличения, важных документов в жизни заключенных. От их качества зависела наша свобода. И, соответственно – все остальное: моральный дух, здоровье, благополучие, семья, друзья. Поэтому компенсация за адвокатские труды повышенной сложности исчислялась сотнями или даже тысячами настоящих долларов, переводимых на расчетный счет тюремного стряпчего или его доверенного лица на свободе.
Соискатели сокращения срока легко велись на раскатистую клюкву, которую им изящно вешали на уши (вместе с макаронными изделиями) наши местные защитники. Все по-взрослому! По-уличному. Гонорар – в первую очередь, а после этого – хоть трава не расти. Или потоп, кому что нравится.
Однако иногда случались чудеса чудные.
В основном, после выхода в свет какого-нибудь знакового решения Верховного суда на ту или иную кассационную жалобу заключенного.
В таких наиредчайших случаях производство петиций о пересмотре наказания переходило на промышленные рельсы. Особенно в случае ретроактивности нового подзаконного акта.
Автоматически сроки не понижались, зэки должны были подавать ходатайства в суд. Причем, в течение строгого определенного времени. Обычно на все про все власти открывали шестимесячное окно. А там, кто не успел, тот опоздал.
Гуляй, Вася! Вернее – гуляй, Джон!
При проигрыше апелляции на угрозы и причитания подзащитных форт-фиксовские «юристы» особого внимания не обращали. Все, мол, под Богом ходим, никто ничего не гарантировал изначально: «My bad, brother!»
За свою подмоченную репутацию или потерю клиентов «лоера» особенно не волновались. «Круговорот з/к в природе» не прекращался не на минуту.
На самый крайний случай большинство защитников имели «крышу» в лице местных криминальных авторитетов, с которыми делились своими адвокатскими доходами.
Если что, бандюги наезжали на недовольных клиентов и те сразу успокаивались.
Ничто человеческое нам чуждо не было.
И это радовало.