Наступили тюремные будни.

Вернее – так: и вот наступили тюремные будни…

Жизнь в моем заведении в один день изменилась на 180 градусов. Никакой праздничной расслабухи – все по строгому распорядку и строжайшим правилам тюремного поведения. Шаг влево, шаг вправо – расстрел!

Не до такой степени, конечно, но почти…

Штрафной изолятор, он же ШИЗО, он же карцер, он же «шу» всегда стоял наготове и ежедневно принимал новых провинившихся.

Мне выдали тюремную форму – штаны и рубашки цвета хаки.

Без нее мы не могли попасть ни в столовую, ни на работу, ни в школу, ни в больничку, ни на прием к любому «исправительному офицеру». Вертухаи принимали нас только в полной «парадке», – исключение не делалось ни для кого.

К «хаки» полагались неподъемные ботинки-говноступы, за отсутствие которых тебя легко могли сослать в ШИЗО, запретить пользоваться телефоном-автоматом или лишить свиданий и «ларька» на несколько месяцев.

Я влез в жаркие и толстые брюки: 75 % синтетика, 25 % – хлопок. Они мне явно были велики. Выдававший их зольдатен сказал, что надо брать больший размер, так как многие в тюрьме толстеют.

Ничего не понимая, я получил то, что мне бросили на затертый прилавок склада-прачечной.

Федеральное бюро по тюрьмам от имени американского правительства и народа США обеспечило меня джентльменским набором заключенного: двумя парами брюк, тремя рубашками, парой синтетических трусов и тишорток (футболок), тоненьким пояском, осенним болоньевым дождевиком ярко-оранжевого цвета, темно-зеленой зимней телогрейкой на желтой канареечной подкладке и в довершение ко всему серой вязаной шапочкой.

Вся амуниция была пошита американскими заключенными на тюремных фабриках государственной мультимиллионной компании «Юникор». Об этом сообщали кое-как пришитые этикетки: «Made in USA by Unikor».

Я сразу пошел к себе в отряд переодеваться.

Надев потовызывающую форму и нахлобучив тяжеленные башмачищи, я заспешил вниз, где меня уже давно поджидал мой сосед и верный товарищ Максимка Шлепентох.

Я аккуратно спускался по ступенькам в непривычных и неудобных колодках, одной рукой придерживаясь за лестничные перила.

Неожиданно левая нога заскользила вниз, я упал, сильно ударившись копчиком, и проехал на заднице несколько ступенек.

Сзади громко захохотали – ни о каком сочувствии бледнолицему речи быть не могло.

Несмотря на боль, я быстро поднялся. Руки сами рвались вверх, как у советской гимнастки Ольги Корбут, только что триумфально закончившей олимпийское выступление.

Я на ходу учился делать хорошую мину при плохой игре и молча переносить тюремные невзгоды.

…Подъем – обед – ужин – отбой…

В этой незатейливой формуле, из которой по моей лени пока что выпадал завтрак, заключалось новое тюремное существование.

Подъем – обед – ужин – отбой – подъем – обед – ужин – отбой.

Формула стремилась к бесконечности.

Прелестью и одновременно наказанием пребывания в карантине и программе «прием и ориентация» являлось отсутствие ежедневной работы. Мне официально разрешали бить баклуши.

Мы с Максимкой нарезали круги по раскаленному «компаунду», валялись по выходным на Пинго-Бич или до бесконечности тусовались со своими земляками по СССР. Я запоем читал, знакомился с обстановкой и заводил новые знакомства.

Отрицательной стороной карантина стала проблема излишнего свободного времени и как ее результат – пессимистическое настроение.

Время тянулось долго и противно.

Я с нескрываемым ужасом подсчитывал в уме, сколько похожих и бесконечных суток мне предстоит провести на нарах с дядей Сэмом. В отрыве от всего нормального и привычного.

К большому огорчению, меня переводили из полюбившейся угловой камеры в середину коридора. В новой комнате я лишался спасительного потока воздуха, задувавшего из огромного коридорного вентилятора. К тому же все предстояло заново: знакомство, обустройство, возможные конфликты и т. д., и т. п.

Как только вертухай ушел, я побежал к своему главному пенитенциарному консультанту Максиму Шлепентоху.

– Слушай, Максимка, у меня проблемы. Менты приказали перебираться в 230-ю. Представляешь, только устроился, установил новые полки в шкафу, достал офигительную кровать – и все насмарку! Таких коек почти нет: она твердая и совсем не прогибается! К тому же я заплатил за ее ремонт. Один мекс ее полностью перетянул. Слов нет, как обидно, теперь все «снова здорово», – сокрушался я.

Максим попытался меня успокоить.

– Лева, не поднимайся на ровном месте. Из-за какой-то фигни будешь расстраиваться! Ты лучше обрати внимание, что некоторые таскают за собой койки и шкафы из камеры в камеру. Мы тебя тоже с песнями перевезем. Пошли!

Новая камера была такого же стандартного размера, как и обжитая 215-я. Такое же количество нар, зэков и стульев. Такое же число любопытных глаз. Такой же цвет кожи ее обитателей.

Мы вошли в мое новое жилище. И тут я понял, что с койко-местом мне повезло и во второй раз. На маленьком бумажном пропуске красовалась темно-синяя цифра, поставленная дежурным вертухаем: «4 Low». Аббревиатура означала: нижняя койка четвертых нар. Мое новое прокрустово ложе располагалось в полуметре от окна, хотя присутствие уличного воздуха в бесконечно жаркий и влажный день не спасало.

Однако моя койка была занята.

На нарах сидел противнейшего вида доминиканец и ковырялся в пальцах своих безволосых ног. Периодически он находил что-то интересное, с наслаждением выковыривал пахучую субстанцию и подносил ее к своему запотевшему носу. Параллельно с раскопками, санитарной обработкой и взятием проб сорокалетний захватчик вел беседу с одним из своих соседей.

Я вежливо представился, мысленно подготавливая себя к роли Александра Невского в борьбе за свободу и независимость своей койки. Мне очень хотелось получить это место, выписанное ментами с подачи медиков, – во мне опять начинал срабатывать доисторический животный инстинкт.

Продолжая искусственно улыбаться и выражать официальное дружелюбие, я протянул потенциальному противнику «черную метку» на спорную койку. В воздухе запахло холодной войной и Карибским кризисом.

Взгляд доминиканца не предвещал ничего хорошего. Так же враждебно встречали шаманы Заилийского Алатау известного путешественника Семенова Тянь-Шаньского, почувствовав в нем угрозу своему авторитету.

Захватчик моего места в длинные объяснения пускаться не стал:

– Послушай, «гринго», можешь передать своим ментам и себе лично, что я никуда от окна не уйду. Ты меня хорошо понял?

Он огляделся по сторонам в поисках поддержки. Черно-испанское большинство услужливо молчало. Белый полудохлый рахит в расчет не принимался.

Почувствовав массовое попустительство соседей, которое не раз в мировой истории приводило к военным действиям, пальцековырятель поднялся со спорной койки, громко выпустил газы и медленно пошел в мою сторону.

Я испугался.

Драки никогда не были моей самой сильной стороной. В то же время я уже знал, что в отличие от российских тюрем «прописка» в камеру в Форте-Фикс отсутствовала и местные зэки в большинстве своем подчинялись приказам администрации. По большому счету никто не мог занять выписанные мне нары. Оставалось только два варианта: вступить в бой или ретироваться. «Если побоище – то один на один, по-тюремному. – Я быстро прокручивал в голове «защиту Трахтенберга». – Никто ни за кого вступаться не имел права. К тому же мой верный Максимка весьма некстати отсутствовал. Если я отступлю, то буду выглядеть хреново в глазах доминиканцев и черномазых до конца карантина – со мной будут обращаться как с тряпкой!»

Время истекало – последняя песчинка просочилась вниз.

В этот же момент я получил сильнейший удар в грудь. Я упал и на секунду отключился. Краем глаза увидел оживление в рядах зрителей и услышал многочисленные восклицания и «маза факи».

Вспомнив все свои скудные, в основном теоретические, познания в боксировании, я встал в агрессивную позу самца орангутана.

В классе девятом меня немного учил драться грузчик Володя по кличке Вольдемар. Он разгружал машины, завозившие еду и алкоголь в соседнее с домом кафе «Россиянка». В свободное от перетаскивания ящиков время Вольдемар попивал дешевый портвейн и выступал в роли тренера-общественника.

Выставив левой рукой подобие блока, неожиданно для себя я отразил новый подлючий удар противника. Одновременно моя правая рука ушла вперед и вверх. При этом я громко выкрикивал какие-то ругательства.

Поскольку все происходящее совершалось на подсознательном уровне, то и матерился я по-русски. Как и радистка Кэт, звавшая маму на родном языке.

За первым ударом последовали другие. В них сконцентрировались мои оставшиеся сила и обида. Ничего подобного з/к № 24972-050 от себя совершенно не ожидал: последний раз я дрался три года назад в своей первой американской тюрьме Эссаик-Каинти-Джейл.

Время абсолютно классически остановилось, я не понимал, что со мной происходит и жив ли я вообще. В какой-то момент я почувствовал, что меня оттаскивают от доминиканца. На помощь пришел мой верный Максимка. Я не особенно сопротивлялся – за свое койко-место я уже постоял, хотя и получил несколько болезненных тумаков.

– Лева, ты обалдел, что ли? Хватит, заканчивай на фиг! Сейчас менты придут, кто-нибудь обязательно настучит. Все, уходим! Ты что, хочешь в «дырку» попасть в самом начале? Пошли, он и так все понял! – успокаивал меня Максим, оттаскивая с поля боя.

Я тяжело дышал и автоматически вырывался.

– Мерзкая свинья, – продолжал я. – Решил, что я испугаюсь? Ни фига, пусть знает, как со мной связываться. Думает, если я единственный белый, значит, ему, сволочи, все можно. Не на того напал!

– Пойдем скорее ко мне, кофе попьем, – продолжал Максимка, уводя меня из камеры. – Подумаем, что теперь нам делать.

Мы гордо вышли из негостеприимной комнаты.

Внутренние переходы зэков из камеры в камеру в пределах одного этажа совершались беспрепятственно. Двери на замок не запирались – туалеты находились в коридоре.

Это было и хорошо, и плохо одновременно.

С одной стороны – относительная свобода передвижения. С другой – в мою 12-местную камеру мог войти почти любой желающий. Это провоцировало бесконечные кражи, драки и многочисленные «разборы полетов».

Кофейничая, Максим и я вырабатывали несколько возможных сценариев и планов поведения, в том числе и с ментами, на случай расследования драки и моего попадания в карцер.

В случае больших неприятностей со стороны доминиканцев было решено искать подмогу у своих ребят.

Когда происходили подобные заварушки, враждующие стороны начинали играть в русскую народную сказку «Репка»: бабка за дедку, внучка за бабку, Жучка за внучку и так далее. Из запаса призывалось народное ополчение.

Национальная принадлежность и цвет кожи служили главным определителем тройственных союзов и коалиций. Пойдут ли русские за меня в бой, я до конца не знал. Максим был настроен воинственно и уверял, что «на все 100 %».

Я пока что в подобной ситуации не был.

В то же время мы оба понимали, что доминиканцы – самая многочисленная тюремная стая после американских чернокожих. «Кровавый вопрос» мог перерасти в политический.

Время шло, и мне надо было возвращаться в свою новую камеру… На этот раз Максим, как верный Санчо Панса, не отставая, следовал за мной. Мысленно собравшись, я нырнул в номер 230.

Больше половины зрителей отсутствовало, не было и главного соперника. Из угла высунулась чья-то голова. На очень плохом английском, с добавлением испанских слов, голова решила нас предупредить:

– Эй, руссо! Muchos problemas! Когда ты уходить, пришел полиция и говорить с Эдамом. Он его спрашивать, отчего есть проблема. Эдам молчал, он говорить, что все ОК. Он переезжает на другую койку. Твоя свободна. Но Эдам очень злой на тебя, руссо. Полицейский хотел забирать его в «дырку», он спрашивать у всех, кто видел что. Пока все человеки молчали.

– Спасибо, амиго! Все понял, – поблагодарил я своего информатора. – Я твой должник, за мной – сигареты! Если что-нибудь узнаешь еще, то дай мне знать. Договорились? ОК?

– ОК. Русо, я понимать тебя, – ответил сосед. – Меня зовут Карлос. Я хочу быть тебе друг!

– Ноу проблем, Карлос! Давай дружить, – сказал я по-детсадовски. – Ты не знаешь, кто такой этот Эдам?

– Я не знать много. Он есть из Доминики. Наркотики. Скоро ехать домой – депортация. Он не нравится мне. Я имел русские друзья в другой тюрьме. А я из Куба, – закончил он и с уважением пожал нам руки.

– Послушай, Куба, – обратился я к своему собеседнику по-тюремному. – Помоги, пожалуйста, перенести мою койку и шкаф из старой камеры.

«Куба» – Карлос сразу же согласился. Нас стало уже трое. Четвертым грузчиком вызвался поработать мой страшный и громогласный чернокожий приятель Рубен.

Движение народных масс через карантинный корпус происходило в режиме нон-стоп – с понедельника по пятницу, с 8 до 5. Зэков принимали и выпускали в общую зону только через обязательные «прием и ориентацию».

В отличие от других отрядов камеры нашего карантина оставались да конца не заполненными. Тридцать процентов коек и металлических шкафов обычно пустовало. Именно это позволило мне пристроиться под вентилятором в первой комнате, на чужие нары к окну.

К тому же в конечном итоге у меня оказалась более-менее упругая койка и я хотел незаметно для контролеров перетащить ее на новое место жительство. То же самое касалось и моей металлической тумбы – второй раз за полки я платить не собирался.

Побитые временем двухэтажные койко-нары успели послужить на благо американской армии, а потом пару десятков лет – тюремному ведомству. На это указывали алюминиевые бляшки с выбитым на них годом изготовления:1969.

Большая часть коек была растянута до неприличных размеров «экстра-экстра-экстра лардж». Если такое лежбище располагалось во втором ярусе, а на ней возлежал какой-нибудь очередной тюлень, то зэку внизу приходилось по-настоящему плохо.

– Эй, Мексика! – несколько дней назад позвал Максим одного из карантинщиков. – Получишь три упаковки рыбных консервов. Моему другу надо перетянуть кровать!

Один из многочисленных муравьев-мексиканцев с радостью бросился выполнять поручение Максимки.

Многие зэки не получали никаких переводов с воли. В особенности, латиноамериканские наркокурьеры. Поэтому они без разговоров и с энтузиазмом соглашались на любую черную работу. Потомки гордых майя и ацтеков делали все самое неприятное: уборку сортиров и душевых, мытье камер и коридоров, стирку белья, глажку формы, чистку кроссовок и тому подобное.

Этот мекс специализировался на подтяжке кроватей.

Помню, в глубоком детстве к моему дедушке, университетскому профессору, приходил какой-то деревенский долгожитель в валенках. Он занимался перетяжкой и ремонтом диванов. Теперь, тридцать лет спустя, я сам обратился за подобной услугой. Чувствовалась преемственность поколений.

Бесшеий мексиканец по стандартной кличке «Мексика» хорошо знал свое дело и являлся настоящим койко-пружинным профессионалом.

С любезного разрешения моего соседа сверху, наши двухэтажные нары были полностью разобраны – рамы отдельно, спинки отдельно.

Чтобы хорошенько натянуть сетку, мастер избавился от лишних секций. Работа велась при помощи веревок, сплетенных из старых маек, а также целлофановых мусорных мешков, превращенных в прочнейший канат.

Мексиканец стянул боковые секции и сетка значительно ужалась в ширину. Таким образом, получилось три дополнительных ребра жесткости.

Такую чудо-кровать я просто не имел права оставлять в старой камере, и она переехала в новую. Вместе с металлическим шифоньером.

Тайком от ментов.

Откуда в тот знаменательный день во мне взыграла повышенная драчливость и наглость, я так и не понял. Как в классической истории о старушке, легко вытаскивающей из горящего дома свой неподъемный сундук. Очевидное – невероятное: Лев Трахтенберг постепенно превращался в какого-то Джеймса Бонда. Хотя обычно мы с Бондом стояли по разные стороны баррикад.

…Наступившая ночь прошла крайне неудачно.

Несмотря на выигранную в боях шконку у окна, мерзкая духота и непроверенные соседи уснуть мне не давали.

Я давно так не задыхался. Наверное, со времен первой тюрьмы Эссаик-Каунти-Джейл.

Было два часа ночи, я еще не спал и слегка прикрытый ворочался на своей неуютной койке. Несмотря на недавнюю реставрацию тюремных перин, каждое утро у меня болела вся спина.

Снотворное в тюрьме не полагалось, хотя я бы прописывал всем «карантинщикам» двойную или тройную дозу самого сильного успокоительного. Полуспящий народ громко храпел и ворочался, пытаясь забыться на скрипящих пружинах. Раскачивал старые кровати и разговаривал во сне.

Застоявшийся, пропахший человеческими выделениями и какой-то карболкой воздух. Так пахли все тюрьмы, через которые мне пришлось пройти за последние три года.

Этот же запах присутствовал и в закулисье солидных федеральных судов. Стоило конвоиру открыть тяжелую потайную дверь из обшитого дубом судебного зала, и в ту же минуту закованный в наручники арестант оказывался в другом мире.

Невидимый для своих друзей и родственников, униженный и оскорбленный заключенный попадал в полутемные и грязные некондиционированные коридоры с характерным воздухом.

Примерно так пахло и в моей новой камере.

Там же поджидал меня еще один сюрприз.

Нежданный-негаданный.

Им оказался молодой бородатый негр под два метра ростом. Периодически, примерно раз в полчаса, Джей Эн непроизвольно подпрыгивал на свой койке и громко выкрикивал одну и ту же гортанную фразу. Звучала она примерно так: «Кииик-кааа-фееек» и напоминала знаменитый вскрик Рикки-тикки-тави.

Но ночью дело не ограничивалось. Днем, в тюремной столовке, библиотеке или на прогулке, Джей Эн на несколько секунд прерывал любое свое занятие, строил страшную физиономию, и его перекошенный рот выдавал коронную фразу: «Ки-ка-фе».

На самом деле мой сокамерник страдал «синдромом Тюррета», как я потом вычитал в тюремной библиотеке. Как и страшилище Вервольф, в такие моменты Джей Эн себя не контролировал. Поэтому обижаться на орущего по ночам пацана и на всех храпящих сокамерников я не имел никакого права.

Хотя очень хотелось. Очень.

В дополнение к жаре, неуходящей тревоге, выкрикам «Рикки-Тикки-Тави» и храпу, в тюремных коридорах до четырех утра орали и перекликались темпераментные и неотягощенные умом товарищи из соседних камер.

Вот и попробуй уснуть в такой обстановочке.

Индивидуальных вентиляторов, которые хоть как-то облегчали бы ситуацию в сорокоградусную жару при девяностопроцентной влажности, в нашем бараке не было. Только попав на ПМЖ в один из настоящих корпусов, я мог бы рассчитывать на некоторое улучшение ночной жизни.

При наличии денег и связей зэки перекупали друг у друга старые пластмассовые вентиляторы, которые не продавались в тюремном магазине уже несколько лет. Администрация Форта-Фикс решила экономить на нас электричество и вместо нормальных аппаратов пустила в продажу портативные, на батарейках. От жары они не спасали, батареек требовали немерено, и поэтому их никто не покупал.

За 100 баксов (а в сезон – за 150) серые б/у вентиляторы ублажали состоятельных зэков.

Меня лично мог спасти не вентилятор, а нечто более радикальное.

Гильотина.