Сергей строил коммуну, Оксанка же, жена его, строила что-то совсем другое. Оксанка была нормальная столичная, точнее, подстоличная барышня (из Люберец); с холодами она уезжала, прихватив их с Сергеем сына, и жила в Подмосковье всю зиму (и работала), пока Сергей коммунарствовал в одиночку в занесенной снегом землянке, сутки напролет бия в кришнаитские тарелочки и куря выращенную на личном (на самом деле, оттяпанном у совхоза) участке траву. С совхоза-то, собственно, все и началось. На третий, то ли даже на второй год, – в соответствии с наилучшими традициями, эхом от второй уже раз наступающих на Белый дом танков, – приехал трактор и порубил в винегрет пару десятков сливовых саженцев, стараниями Сергея облагородивших свободный от кривеньких сосен склон на подступах к водоему. В жизни в этих местах ничего не росло, – враги они, что ли, себе, совхозники, – исключая, разумеется, висячие сады обитателей Васильевки, плавно, с подъемом в горы, сменяющей курортную Ялту, – облюбованные Сергеем участки были даже еще выше. Его тут все знали, – знали и его очкарика-братца (старшего) с внешностью младшего научного сотрудника или, как это сейчас называется, менеджера по маркетингу, на деле же – не так давно оттоптавшего срок и, кажется, с самого возвращения не сдвигавшегося, в отличие от Сергея, ни выше ни ниже занятой над уровнем моря позиции (их калитка выходила прямо на пятак кольца 12 автобуса, самое начало Васильевки), – , – , – , там же пил, там же, в пределах трех крохотных комнатушек, делимых со старушкой-матерью, разносились его стихавшие еще внезапнее, чем начинавшиеся, вокальные упражнения, – даже умудрялся, не покидая двора, развлечься хватанием за жопы знакомых Сергея женского пола, сопровождавших последнего в его непродолжительных визитах в отчий дом.

Теперь, значит, муссировался вопрос об официальном признании Сергеевых прав на захваченную территорию, – в чем идея сельскохозяйственной коммуны должна была послужить краеугольным камнем: «Согласно Закона об общественных организациях…» Мудрое, соломоново решение! Или сократово. Весь этот сброд, все отбросы, стекающие летом на побережье, неминуемо всплывали на горе, где так удобно расположиться курить траву, пополам с толстокожими крымскими помидорами, – только не надо думать, что у Сергея росли одни наркотики: им отводилось на огороде скромное, хотя и почетное место (равно и в миропонимании) … Так что сельскохозяйственная (точнее, религиозно-сельскохозяйственная) коммуна явилась не столько утопией, сколько осознанной необходимостью. Труд же и был религией Сергея – махаяной, потому что была еще и хина-: то есть, в принципе допускалась возможность духовного совершенствования без участия в общественных работах (так допускалась она, например, в отношении наркомана Славика, аборигена низовий Ялты, симулировавшего кришнопоклонничество, под флагом чего процветал убежденно-сонный нарциссизм, естественно подразумевающий отказ от любых усилий наружу). Настоящие кришнаиты, которых летнее время, видимо, придающее здешним местам аромат родины этой религии, являло во множестве, были совсем не таковы. Кто более рьяно таскал вместе с хозяином камни или копал землю?.. днем, потому что вечерами они без устали распевали мантры внизу на набережной. Речь сейчас об одной – красивой и действительно очень одухотворенного вида женщине лет тридцати пяти, уже не первое лето состоящей у Сергея в добровольных помощниках, – впрочем, в этом году, должно быть, ввиду Оксанкиного присутствия, перебравшейся с палаткой и молодым неофитом за пределы огорода, к самому водоему. Что кришнаиты! Если Оксанкин папа, приехавший наведаться «к детям на курорт», оказался, к полной своей неожиданности, строителем ашрама в специально отведенном месте за свекольными и гвоздичными грядками?.. Так действует личный пример, подкрепленный соответствующей идеологией (или идеология, подкрепленная соответствующим примером?) На кого смотря, конечно. Взять Славика, или, был еще такой, Саша Питерский, алкоголик ялтинский, в амплуа Михалкова-младшего, с оглушительной отрыжкой и запасом серебряного века наизусть, каковыми, не мытьем, так катаньем, мог отбрехаться от любого намека на теорию происхождения видов, – как ни странно, пользовавшийся неизменным кредитом Оксанки (и Славик тоже). Черт ее, Оксанку, разберешь! Могла напуститься на какую-нибудь невинную хрящетворобку (Миша, – тот совсем перестал сюда появляться, и вообще увял, и куда-то сгинул с Ялты, с кришнаитами какими-нибудь), – а строить самые сладкие мины совсем уж страшилищам: местным марафонцам, вышедшим спьяну (и с ружьями!) погулять к водоему. Только раздавалось вокруг: паф! паф! (Потом, конечно, начиналось: «Ну Сергееей!!…»)

Она появлялась с лучами солнышка, – белая, зеленая, розовая, с разговорившимся за зиму наследником, милостивая и пешая королева в свои владенья, – входила в хозяйственные заботы как рука в рукавицу – и краны изобилия, доселе хлещущие как и в кого попало, вдруг захлебнувшись, начинали точить скудную струйку, едва ли способную послужить поддержанию в подвижном состоянии присутствующей рабочей силы. Сергей, вообще отличавшийся невниманием к материальному, – мог схрупать морковочку с земли, порассуждать, что хорошо бы питаться тоже дровами, а больше любил выпалить косяк и побежать с грозными криками приволочь в полтора себя больше, – в данном контексте оставался слеп как-то уж демонстративно; за то же в главной, метафизической, части согласие царило дивное. Вдвоем они могли далеко пойти. Все это не значит, что они не ругались. Еще как лаялись! Любо-дорого глянуть, как Сергей, подпрыгивая от ярости, кричит, не стесняя себя задницей какого-нибудь залетного гостя, торчащей из пыльной гряды: «ТЫ НЕ УВАЖАЕШЬ ТРУД!!» – Оксанка же, не уступая ни пяди, руки в бока: «ИМ ЗАПЛАТИЛИ!!» Тут и чумазый Сергей Сергеевич, неподалеку, блестя чернильным глазом, уничтожает хлеб, переложенный запертым под ключ сливочным маслом, покупаемым за деньги в магазине. В сущности, Оксанке можно было все простить. За безоглядность. За эту хитрость и пыл, с которым предавалась она, горожанка, своим кабачкам и курям, – и как хороша собой, смягчась душою, потчевала приживальцев от сердца отстегнутыми ломтями свежеиспеченного козьего сыра: вся в ямочках, глаза, от умильной улыбки ушедшие в кошачьи щелки, бирюза… В конце концов, кому не нравится? Никого на аркане не тащат. Как лето – сюда; сидите в своем Петербурге!

Но была еще весна. Сергеево поместье напоминало концертный зал перед началом – зрители бродят в холле, музыканты настраивают инструменты… некоторые, правда, уже пилили свою партию, рассудив, что наняты не дожидаться – отнюдь! – а отыграть определенное количество нот в определенной последовательности. Это были «им заплатили» – два лоботряса, Сергей и Вова, не местные, шатавшиеся по пустынной пока ( – вот настоящий концертный зал!) Ялте тандемом, эдаким катамараном, словно бы вовсе без спины, – были облаиваемы всеми собаками, когда вечером поднимались к Сергею-хозяину по лабиринту багдадских улочек, – при чем Вова хихикал, а Сергей лишь загадочно улыбался; смешил их взблескивающий в свете редких фонарей зажатый в кулаке у Вовы нож. Такими их и запомнили движущиеся в ту же сторону две девочки, только приехавшие. Деньги – настоящие деньги! – целый ворох разноцветных украинских рублей, похожих на сильно выцветшие конфетные фантики, – уплаченные Сергеем Сергею с Вовой за работу, они исправно, к Оксанкиной ярости, пропивали (наверное, уже пропили все). Появившись, впрочем, раньше Оксанкиного в этом году приезда, они могли тоже иметь поводы быть недовольными. Работали на славу: второй этаж, бревенчато-каменный, превративший наконец Сергеево жилище в дом (из простой норы, покрытой досками) – это их рук дело. Приехавшие девицы только ахнули, когда выбрались наконец: они тут были году в девяносто втором, когда на этом месте действительно «тьма была… безвидна и пуста… и дух…» – а теперь: тихое журчание воды в темноте, что-то пышно вздымающееся с огорода. А еще ашрам – недостроенный, выглядел он как грот: половинка великанского яйца птицы Рух, врытого в землю, из здоровых камней на цементе – уму непостижимо, как можно было отгрохать такую жуткую вещь без… подъемных кранов, что ли. Одна сразу заявила, что будет здесь спать. Потом – в изначальной комнате-погребе (теперь она служила кухней и гостиной), в зыбком свете живого запертого в печку огня, за деревянным столом, собравшиеся, во главе с полуголым бородатым Сергеем, казались братьями-разбойниками. Девчонки чуть не уписелись от счастья. Как всегда, было довольно трудно установить, кто тут кем приходится (и сколько?); более или менее разобрались на следующий день.

А задница, торчащая из грядок, принадлежала как раз одной из них, – это была такая демонстративная истерическая акция: смотрите, люди добрые! и я, и я за мир, труд, май! Понятно: рассчитывайте на себя. Судя по всему, не переусердствовали они и в миру – вообще невозможно было выяснить, чем занимались. Одна как будто училась. Зато у них была гитара, на которой другая могла исполнить псевдоваллийскую песню Б. Г., переложенную ею самой на стихи Толкина об эльфийском царе. Песня красивая, девицу вынуждали петь ее ежевечерне. Во время разговоров о душе, тоже ежевечерних, они откровенно томились; и, проболтавшись со своей гитарой с неделю на набережной и ничего не выудив за неимением публики, уехали куда-то там «на свое место».

А они все медлили.

Работать их больше не звали, – хотя нет, хозяин всякий раз при встрече как бы спохватывался и принимался выдумывать им занятия, – да их что-то не тянуло. Охота им было маячить и дразнить Оксанку! Она уже три раза устраивала Сергею скандалы, все выше и выше поднимая «Чего им здесь нужно?» – от ответа тот, по обычаю, уклонялся. Зато и в общении стал настолько туманен, что вряд ли сам уже понимал, чего им сказать хочет. Ссоры с Оксанкой, как тут выяснилось недавно, были одной из немногих вещей, привязывающих Сергея к земле – они его здорово тяготили (признался уехавшим девочкам, те только рты раскрыли: а они-то думали, это зарядка!). Народец отдыхающий потихоньку налетал. Однажды утром появился Саша Питерский (давно появился, но канул в Васильевке) – с огромными мешками на лице, пошатываясь от впечатлений. Слегка приударив за Оксанкой, хлопочущей у печки, он краем глаза цепко к ним присматривался и наконец пригласил похмелиться. Они пошли. У магазина выяснилось, что ни у кого нет денег; после чего Саша отошел к ларькам и, порулив за ними, исчез. Они вернулись.

Вова ходил к водоему купаться по пяти раз на дню. Больше всего он любил купаться и загорать. Иначе – Сергей: даже выкупавшись, он не дожидался, пока просохнет, уходил куда-то блуждать в холмы. «Сергей! – Что, Вовой? („Вовой“ – он его называл.) – Ты где был? – Шишки собирал». А Вова любил. Часами валяться, подставляя солнцу пузо, щуря то один, то другой глаз, ловить синий свет, который первым прорывается под веки, раньше неба и облаков. Или покуривать на животе, разглядывая кришнаитскую поладку на том берегу. На море было людно, лежать там – все равно, что на площади. А здесь только эта поладка. Там ходила женщина, что-то собирала, шишки, наверное. Иногда пробегал стриженый ее, с косой. Кришнаитов Вова здесь видел очень много. Трудно было понять, дурные они или просто глупые. Кроме Славика – тот был хитрый. Вова, в шутку, предлагал отнять у него мешок, в котором он всегда держал руки, что-то там пересчитывая, шевелил губами, – ишь ты, Бхактиведанта Свами Прабхупада. Но Сергей не поддержал. «Не надо, Вовой». Даже Сергей, хозяин, нормальный-то, в общем, человек, – и тот иногда вечером вдруг, как оголтелый, хватался за эти медные тарелочки, скрепленные между собой на манер нунчаков. И поехала: та-та таа… та-та таа… та-та таа…

Та-та таа… та-та та… С того берега звук доходил не громче комариного писка. Но Вовой мог его безошибочно засечь. Ухо надрочилось, даже во сне улавливало: вот начали, там, в поладке. Теперь будут продолжать два, три часа. Он просыпался, ходил купаться, обсыхал и курил. Та-та… та… Комаров здесь не было, что хорошо. А эти ему не мешали. Даже веселее. Музыка!

Когда звук наконец прекращался, спускалась женщина, мыть посуду. Один раз он купался, когда она спустилась. Он видел, что она на него поглядывает с того края. Но ему-то что. Водоем был грязный, мелкий, с лягушатами… просто мутная лужа; в нем купали своих баранов пограничники, которых Сергей видел в лесу повыше, если не врал. Пусть моет. Потом, обсыхая, он видел, как они ходили в негустом лесочке со своим бритым. Он представил себя в этой поладке на берегу вместо него. Даже замурлыкал: «А ты опять сегодня не пришла…» Мог бы и харе кришну, если б понадобилось. А что? Лучше, чем со злой Оксанкой под крышей. Ничего, ходит на второй этаж, не проваливается. А их в упор не видит. Жрать совсем перестала давать. Еще с Сергеем можно на что-то рассчитывать, а так – зачем и спускаться. Во всяком случае, одному.

И вдруг приехала одна из девчонок! Все ей обрадовались. Тут же заставили петь про Гил-Гэлада, хотя был день; от песни Сергей возбудился, сбегал за тарелочками и затянул свое: «А-а… вот идет Оксанка. Отважная Оксанка, она идет нам делать вкусные блины…» (тра-та-та, тра-та-та, тра…) «Скажи-ка нам, Оксанка, когда же будут вкусные блины?..» (тра-та-та, тра-та-та…) Оксанка напекла блинов и прямо отнесла их наверх. Все сделали вид, что не заметили. Девица сказала, что подружка осталась там, на месте, стеречь вещи. По ее словам, им стало нечего есть. Она приехала заработать денег. Купить пищи. И сразу обратно, т. к. – ждет!.. Она собиралась пойти на набережную прямо сегодня, только пусть чуть стемнеет. Вовка, дурачок, выпросил у нее гитару, он знал-то на ней полтора аккорда, их и попытался «взять», как альпинист вершину. Она его поправляла, показывала, пока Сергей не отобрал у него наконец и не вернул ей. Потом мигнул Вовою. Они скрылись. Девица стала настраивать гитару; потом полезла за блокнотом, проглядеть репертуар, который у нее всегда в ответственный момент должен находиться под рукой, иначе – тоже бывало – стоять перед пялящейся на нее толпой, повторяя, как недоумок: «Что бы это мне еще вам спеть. Э-эх, а что-то я… все песни позабыла…» Гил-Гэлад там стоял далеко в хвосте. В последней пятерке, к которой прибегали лишь в самых редких случаях. Нет, ничего так списочек, внушительный, на полтора часа хватит, а на больше у нее и голоса не хватит. У нее и на это… Она сегодня не в голосе. Ничего не заработает. Ничего не заработает, придется остаться на завтра. Ладно; но уж тогда – пулей. Пулей. Как она там… Бедняжка. Тут она увидела их. Они вылезли из кустов, там и тропинки не было, – точь-в-точь такие, как они их первый раз встретили, – два обормота; в руках у них было по венку размерами в автомобильное колесо. Из роз. «Это тебе», – сказал Вовой. «А это ей». «Привет передашь от нас». Ошеломленная, она подставила голову под невероятное изделие. Правая сторона венка сильно перевешивала. Алая роза упала на грудь. «Мы к вам приедем». «В гости. Где это ваше место?» Ей просто стало не по себе. Завязывались какие-то явно отношения, которые нужно было рубить в корне, чтобы не разрослись в непроходимые дебри неловкости и нелепиц, выпутывайся потом. «Нет, не надо, не приезжайте». Такое она могла ляпнуть. Но только не сейчас. Не в венке. Сдирая с головы убор, сказала вежливая девочка: «Приезжайте, пожалуйста. Вот, такие приметы, мы стоим там-то, в палатке… Только нам самим тесно!» – не выдержала пафоса. Их это не смутило. Вообще, похоже, друзья, по отсутствию алкоголя, приналегли на Сергеевы плантации: хихикали, перемигивались, перепихивались локтями, были маловразумительны. Вовой полез узнавать (девчонки, оказывается, были из Белоруссии), как лучше им доехать до Гомеля, причем единственно возможный ответ «через Киев» его не удовлетворил: «не-е… таможня, два раза паспорта… Мы через Россию. Краснодар?..» Тут она ничего не могла сказать. Наконец Сергей его увел. «Мы пошли». Они пошли, а она пошла на набережную, где, нахлобучив венок и взобравшись на парапет, в рабочих штанах Сергея в краске и штукатурке и с гитарой, имела бешеный успех. Даже не вынимая деньги из чехла, куда их бросали непрерывно, просто запихнув, на ходу, туда же гитару (и кстати же ускользнув от нескольких недоверчивых, полагающих, сказанному вопреки, что их будут развлекать теперь вечно), лихо вписалась на последний автобус в Васильевку.

…в ашраме. Был день. Было, точнее говоря, утро, ясное и прохладное. По огороду пронеслась Оксанка – рвала овощи на салат и упустила молоко, – секунду спустя зазвенела кастрюлечками снизу от печки. Сергея не было.

Исходящая из каждого устьица, каждой дырочки в земле патриархальная благодать с неистовой силой возбуждала угрызения совести за проведенные в бездействии минуты. Все вокруг, казалось, кричало: лучшее! лучшее время труда! еще час – станет жарко; зашныряют пули-мухи; прибежит Сергей искать перекусить, бодрый и пыльный – а ты все еще будешь изнемогать от лени, утопая в ней, как алкаш в блевоте? Вставай! вставай, болтун! вставай, пакостник! вставай, говно! вставай, дармоед! – и беги! беги, как от смерти; беги, спотыкаясь, к хозяевам, униженно распростершись, моли их о милости – о тачке и лопате, о ведрах, веревках и однозубой тяпке, – в крайнем случае, если ты считаешь, что зимой погорячился и не создан для сельской жизни – докажи это делом! встань, спустись в магазин и купи колбасу!

Однако она осталась на месте. Во-первых потому, что в головах у нее сидел человек (а она была без штанов).

Он сидел на корточках в позе лягушки и, упираясь ладонями в колени, глядел – слишком близко. Внешне он напоминал верблюда. Не личное сходство, скорее, видовое, – изборожденное глубокими складками лицо говорило о пристрастии к крепленым крымским винам даже яснее, чем воздух, пропитанный вокруг перегаром.

– Ну? Как спалось? – Отвисшие губы сложились в добрую (а как же) улыбку.

– Тебя как звать? Хочешь угадаю? Вика.

Она сказала:

– Нет. Не Вика. – И села, подтягивая спальник к подбородку, – доброе лицо несколько отдалилось.

– Не Вика? А как? А меня Александр Яковлевич. Как Розенбаума. – Он качнулся на корточках (сейчас упадет. На меня). – …Но чтоб не так сильно было похоже, можно просто Сашей. Ты, кстати, часом не из Петербурга?..

Она сказала:

– …К сожалению. Я очень люблю… – хотела сказать «Питер», но постеснялась: – Петербург. Когда я была молодая, я туда ездила… буквально каждый месяц. По два раза.

– Это же моя родина. – Он несколько раз доверительно мигнул, жмурясь с улыбкой, словно подтверждая: «да, да!». Темные глаза налились слезами. А может это они просто так уже слезились сразу. – Хотя, знаешь, странно… Я здесь провел половину своей жизни. У меня все там – жена, квартира… работа… Но меня здесь считают своим. Что меня сюда тянет?.. Каждый год, только весна… но не море, нет. Моря я не люблю. Как это у Блока, а?

– Ну, неважно. Дальше там другое. Лучше я тебе почитаю. Про нашу общую родину. Про Петербург. С кого начнем? Ты кого предпочитаешь из поэтов, Вика? Заказывай! Сашу Черного. Угадал?

– А хочешь совсем простой стишок, совсем детский. Он мне приходит в голову, когда я смотрю на тебя.

– Это вы?..

– Пушкин, – сказал он. – У тебя сигареты не найдется?

– …Есть!! – вспомнила она. – Мне же вчера кидали, вместе с деньгами!.. Только они там. …А может быть, вам не будет трудно? Там все вместе с гитарой, в чехле, и я бы заодно деньги посчитала – я вчера даже не заглядывала…

– Я принесу, – заверил он, вставая. – Где, ты говоришь, они лежат?

– Там, на первом этаже. У Оксанки.

Он протяжно пёрнул и, повернувшись, трусцой двинулся вдоль огорода, вихляя задом. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся на спуске. Тогда она сбросила на землю ноги с досок, устилающих пол ашрама, быстро натянула штаны и так сидела, вслушиваясь в разгорающийся внутри восторг.

Почти сразу же он появился с гитарой в чехле и стал подниматься. Подойдя, вручил ей и подождал, пока она расстегнет его и выдаст ему пачку сигарет. Потом, зажав между колен, она вытащила и отложила гитару, – и, перевернув чехол, потрясла. Оттуда вывалились пять-шесть бумажек, подумав, к ним присоединилась еще одна.

– И все?!!..

Она просто онемела. Никак не могла поверить: заглянула в чехол, пошарила, уже в пустом, снова заглянула… Она-то думала… Ну как же! а вчера-то! ей казалось… Собеседник ее некоторое время покуривал, сочувственно наблюдая за ее манипуляциями; затем они разошлись: она пошла к Оксанке, полоть (ничего не понимая, но придется остаться до завтра), а он отправился похмеляться. Оксанка варила сыр. На девочкино «Доброе утро» откликнулась она приветливой улыбкой, относящейся, кажется, к любому выходящему за пределы ее хозяйства способу заработка. «Ну как дела?..» «Нормально…» – тут она помрачнела. «Только мне казалось, мне вчера много кидали, а получилось… То ли я по дороге растеряла. Ничего не понимаю». Оксанка сказала:

– Ах он, – и стала на чем свет ругать Сашу Питерского. Оказывается, она видела сверху, как он, в комнате, шарит в чехле – конечно, она бы его турнула. Но откуда она знала?

Чуть не плачущая от досады девочка была накормлена, очень вкусно и сытно, рисово-гороховым пловом и салатом из перцев, моркови, кинзы… А молока можно было пить сколько хочешь. Вечером все шло куда менее блистательно: народ не хотел второй раз платить за вчерашний товар. Кое-как она набрала на капусту, на лук, и хлеб, и подсолнечное масло, а больше – чего желать?.. И вернулась наверх, с полным бензобаком иронии, готовая к новой встрече с Сашей Питерским, пятьдесят на пятьдесят. Но он не появился ни вечером, ни следующим утром. Зато появились приятели, еще раз подтвердили: «Мы к вам в гости», – девочка брякнула «Хорошо» и, вскинув овощи на кракалык, отправилась к дожидавшейся за пятьдесят километров товарке, утешая себя сомнительным «друзья…» и более весомым: «да не приедут!»

Неделю спустя девочки, сидя у палатки на пригорке – на самом деле первом выступе настоящей большой горы, вернее – холма, увенчанного на верхушке настоящей генуэзской пастушьей башней, похожей на гнилой зуб, скальной осыпью – со стороны моря, и лесонасаждениями спускающегося к трассе, – глядели с семиметровой высоты на бурлящую у подножия воду, подбрасывали легкие и белые, словно кости, дощечки в пламя, которое ветер тут же рвал на куски, и курили закупленный в местном магазине «Золотой пляж», благодаря тому же ветру выгорающий до фильтра с одной стороны, в то время как другая оставалась торчать нетленной, словно генуэзская башня, стеной. Нужно было ехать в Ялту.

Непроизвольно заорав, певица одной рукой замахала, как крылом, подзывая к себе подругу, другой же – вертя наподобие пропеллера – приветствуя и одновременно указуя кратчайший путь к протоптанной к башне тропке, левый отворот которой выводил на обжитую девочками террасу, – двоим, бредущим по остроугольным валунам нейтральной полосы между горой и морем. Сергей был голый до пояса, с маленьким солдатским рюкзаком; Вовой – в рубашке, связанной узлом на пузе. Они поднялись.

У них была кой-какая еда, что пришлось как нельзя более кстати. Вообще невозможно было удачнее появиться: запасы подруг подошли к концу, следовало кому-то – отправляться зарабатывать деньги, кому-то – оставаться с вещами. «Мы завтра! едем! в Ялту! Вы здесь побудете дня… два?» Друзья заверили, что пробудут. Девчонки оставляли им с полкило риса, пшенку, постное масло – при посредстве мидий на этом можно было продержаться сутки-другие; для затравки Вовой извлек из заплечного мешка небольшой, но несомненный казан – девчонки опять заорали от восторга. Учрежден плов. Сергей резал лук, промывал рис; Вовой овладевал гитарой. Девочки ерзали, ощущая себя не у дел; но, установив казан на очаг, Сергей умыл руки, и они с Вовоем, невзирая на скептические замечания подруг (они считали, что там нечего смотреть), отправились покорять башню. Когда они вернулись, уже темнело; рис созрел и был нетронут: их ждали. Вовой опять схватился за гитару; и долго в сумерках разносилось ля-минор, ре-минор, ми-мажор. Ля-мажор. Сергей что-то говорил. Вовой хихикал. Девчонки опять слегка ёрзали. Их томила близость разрешения последнего вопроса; как вдруг он был обойден: завернувшись каждый в свое одеяло, индейцы уснули на сухой и твердой земле рядом с палаткой.

Теперь надо рассказать о поездке в Ялту. В первый день, то есть вечер, пели на набережной, ходили за мороженым и ели его; потом отправились к Сергею – автобусом, затем по основательно уже подзабытой второй девочкой тропе, где, в середине пути, на одной из развилок, в окружении коровьих лепешек тихо дышит черный, с темнотой неразделимый бык… Саши Питерского, которого хотела увидеть вторая девочка, которой обещала его первая, не было; были зато новые гости: Оксанка толковала с незнакомой, весьма цивильной девицей о каких-то монастырях, чудесах, книгах, – больше всё девица, Оксанка соглашалась или выказывала заинтересованность и удивление, успевая заодно по хозяйству. Сладким голосом. Первую девочку попытались заставить спеть про Гил-Гэлада, она наотрез отказалась. Спать обеим пришлось в ашраме, – обычное место второй девочки на сеновале было занято гостями. На следующий день опять пошли на набережную; как и вчера, неизвестно кого было больше, слушателей или певцов (уже наступило лето). Тут это и случилось. Прекратив петь, Венера подозвала к себе Музу (та, в качестве публики, отойдя к тротуару, без улыбки стояла, олицетворением поддержки и терпения) и сообщила, что больше так продолжаться не может. Муза, подумав, согласилась. После чего обе, в некотором обалдении, сели курить, забыв даже упаковать гитару. Других способов заработка не предусматривалось. Так что они чувствовали себя словно Николай Коперник перед лицом приоткрывающейся двери, откуда валом валит щемящий прохладный воздух неизвестности. В полной непонятке поехали к Сергею, где, не в силах общаться ни с кем, едва дождались утра и, не попрощавшись, вышли на трассу. Больше всего, действительно, было похоже на бегство, – на свое место! домой! там, окопавшись, вцепившись зубами в водоросли, чтобы не унесло течением,.. Сосчитанных (накапавших все-таки за пару вечеров) денег хватить должно было дня на три. Вздохнуть, поднять голову… Будем посмотреть. Табачные плантации… Еще, говорят, берут на какие-то фруктовые сады – половина зарплаты вишнями.

И вот, домчавшись до горы с башней, они спешились, пустились, подпрыгивая, по пыльной дороге мимо источника, фигового дерева, шелковицы, лужи, – и, пятнадцати шагов не доходя до неправдоподобно близкого, после Ялты, полотна моря, без помех и остановок бегущего к горизонту, свернули и вскарабкались на свою площадку. Открывшаяся взгляду, она являла впечатление порядка: справа слива, слева дуб. Посередине палатка. Что-то здесь все же не то. Одна из девочек ящеркой метнулась в палатку, пока другая, с горестным криком, устремилась под дуб – отрытый тайник, хранивший найденную на берегу при собирании дров бутылочку медицинского (надеюсь!) спирта и неприкосновенную банку сгущенки, зиял разверстой дырой. Меж тем та, что в палатке, показалась наружу: лицо ее было чернее тучи. Оказывается, у нее в косметичке имелась личная заначка – 100 рублей (русских!). Кроме того, золотая сережка оставалась в той же косметичке.

Собравшись с мыслями, еще раз все перетряхнув, они произвели ревизию: не хватало, кроме вышеперечисленного, каких-то мелочей: атласа автомобильных дорог, ножика перочинного… казан зато остался. И тоже какие-то мелочи: зубная щетка,.. И записка. Она лежала на самом виду, посреди палатки. От нее одной ум заходил за разум. «ВИКА И ОЛЯ, МЫ ПОШЛИ В РЫБАЧЬЕ ЗА ДРОВАМИ. СКОРО ПРИДЕМ. МЫ ВАС ОЧЕНЬ ЛЮБИМ». Документы все были перерыты – имена оттуда узнали; Рыбачье же было поселком километров за пятнадцать в сторону Ялты, дров там не больше, чем везде на побережье. Ежу понятно: взяли (что надо) и сдрыснули. Зачем тогда писать, что вернутся? …И при чем здесь эта, невесть откуда взявшаяся, любовь?!!.. На всякий случай ждали еще до вечера, – не дров, конечно; за ними сразу, по длинной косе, начинающейся за скалой: топлива «друзья» не оставили девчонкам и на понюшку.

Неделю спустя, не очень ранним утром, на мосту над источником, в ожидании попутного транспорта, Вава и Заза, навьюченные собранным вокруг платной автостоянки стеклом, созерцая свою палатку вдалеке, наслаждались немудреной шуткой («Я не поеду в Ялту сдавать бутылки!») – смысл которой в том, что в ближайшем селении приемный пункт отсутствовал, в Рыбачьем же, куда намедни ездили на разведку под проливным дождем (начавшимся с того дня и продолжавшимся, с перерывами, шестеро суток) и куда сейчас и намеревались навострить лыжи – был, но работал как-то беспорядочно. Как вдруг милицейская машина, едущая по встречной, если только можно так выразиться ввиду узости автострады, развернулась лихим виражом, и – не успело на свет выскочить, поспешно сменив предыдущую: «Ну вот, ментов застопили!», – действительно встала. Дверцы распахнулись. «Садитесь», – сказали им с переднего сиденья, в то время как с заднего выскочивший человек в штатском направился к монументально замершей на самом припеке одинокой молочнице, – девочки, в возможных интересах попутчиков, предусмотрительно встали подальше. Пока они колебались, из машины вылезли и устремились вслед за штатским еще двое (в форме), а с заднего сидения чудесным образом выглянула голова ялтинского Сергея. «Мы за вами». Возликовав, они бросились садиться, и только оказавшись втиснутыми в недра пыльной «шестерки», разглядели на его лице полное отсутствие улыбки. Предупреждая их вопросы: «У вас эти кореша были?» – «Были», – готовно закивали они, (наконец-то) все поняв и надевая личину столь же законопослушной серьезности; «Давно ушли?» – повернувшись, спросил оставшийся за рулем. «Почти сразу же, – одна; другая: – Неделю назад». «А что, они что-нибудь..? Натворили?» Водитель хмыкнул. «Сбежали ваши друзья. Один с химии, другой с зоны». «Они убили двух кришнаитов», – коротко сказал Сергей.

Трое, обмениваясь веселыми замечаниями, вскочили в машину с банкой молока, забивая вглубь пассажиров; «шестерка» присела, взвизгнула, рванула с места. «Та на хера тебе это молоко, – обратился сидящий за рулем к розовощекому соседу – давясь и захлебываясь, тот проливал его на мундир. – Отдай вон им». «Эй! Берите». «Мы не хотим». «Бери – бесплатное! Щас все равно вылью». Девчонки переглянулись. «Не хотим». «А не хотите, как хотите». Молоко полетело за окно и, грянувшись об асфальт, раскатилось белыми брызгами, сразу же оставшись за поворотом. Встряхивая оставшуюся в руках банку, румяный милиционер что-то сказал водителю. «А ты положи ее под сиденье», – ответствовал тот.

Ладно бы сдавать бутылки – но провести жаркий солнечный день в коридорах… Выпустили их часов в восемь, очумевших от унижения, нелепости и немыслимости происходящего. Предупредили, чтоб назавтра явились с утра (сюда же, в ГУВД, занимавшем трехэтажный особняк в центре, похожий больше на дерьмо-гостиницу) – поедут в Рыбачье (они рассказали о записке) с опергруппой; потом – к ним на «место», где продолжится дача показаний и сбор еще улик. О сережке и ста рублях девчонки умолчали.

Сергей покинул их еще утром, у самого въезда. Гремя бутылками, они поплелись наверх. Возле школы, тонущей в желтых сливах, двое проходящих мимо швырнули им вслед: «Гляди-к, тоже захотели…» (неразборчиво). Васильевка уже всё знала.

Наконец они выбрались на Сергеев участок. Издали было слышно (не видно, потому что темно), что полно народа, – когда они подошли, оказалось, пять. Одна молодая семья – муж и жена – местные, с Васильевки; козырная карта Сергея, его… чтоб не сказать «лебединая песня», – большая надежда в плане коммуны (обмолвился недавно, что с приезжих толку мало, – чуть ли не девочкам; те не знали, куда глаза девать). Сам Сергей проходил, необыкновенно сдержанный, скрывался в темноте, в козьем загоне, и потом вдруг выходя и останавливаясь, чтобы что-то сказать. Тут же отирался Саша Питерский, – трезвый и осторожный, как большой кот. Они сели с краешку и хотели, чтоб не обратили на них внимания. Да не тут-то было. – Вот они!!!

Оксанка стартовала. На белом коне. Двое местных – Сергей как раз нырнул в загон, Саша же Питерский, улучив минуту, отошел поссать (до этого он был главным собеседником) – следили: – Я как узнала – сразу вспомнила, что они к ним поехали. У меня просто все оборвалось. Я говорю: езжай к девчонкам! Может еще не поздно.

Сергей прошел молча, тенью в темноте. Оксанка промахнулась. Сделав вид, что нет, и оборотившись, она грудью наехала на них:

– Ну как? Что вы? Как? Что эти подонки? Мы думали, вас уже в живых нет!

После шести часов в милиции все начиналось сначала.

– Да нет, что…, – промямлила одна. – …Они нам ничего не сделали… Мы когда приехали, их уже не было.

– Не успели, что ль? – участливо заметил Саша Питерский. Выбравшись из тьмы, поискал сиденья – и помирившись на том, что остался стоять, без особого интереса повернулся к ним: – А далеко оно? ваше место?.. Может, и мне к вам съездить… их заменить… – Одна из девчонок, оказалось, обладала еще достаточной энергией, чтобы окрыситься:

– Мы-то зачем им! Если ради паспорта убили… нам сказали… – Раздалось сразу два протестующих крика: еще громче Оксанки вопила местная жена: – А эта! Мария! Она тоже женщина! Ее-то зачем?..

– Потому что скоты, – сказала Оксанка с триумфом. – Ах, какие скоты. Хуже!..

– Потому что для них кришнаиты… – Они аж вздрогнули, таким неожиданным было явление Сергея. Он стоял в темноте, твердый, непоколебимый, как те низкие крымские дубки, что никакой пилой не распилишь, – а голос!! Таким они его никогда не слыхали. – …них кришнаиты – это не люди. Что-то вроде насекомых. – Он вбил, вколотил эти слова, как гвозди в крышку гроба, и уж теперь не выберешься. До этого им почему-то казалось, что он сочувствует беглецам. – А кто для них человек – ты, думаешь? – с лету подхватила Оксанка. – Да они все время над тобой насмехались! Они тут как в зоопарке ходили; для них, если человек еще чем-то озабочен, это какой-то придурок…

– Мне они сразу не понравились. – Это был Саша Питерский. – Откуда они взялись, вообще-то? Кто их привел?

– Я. – Сергей стоял, как судья. Он не прощал. И себя тоже. – Ну ты, конечно, дал… Так, не зная кого…

– А я?..! Я все время это говорила!! У меня тут ребенок!..

Одна из девочек встала и пошла в ашрам. Она сидела в темноте. Вскоре она услышала шаги. Тогда она сказала: – Давай пока считать, что это не… что они не убивали. – Давай, – откликнулась вторая.

Полукупол над головами защищал от сыплющихся за шиворот звезд.

На следующий день их отвезли обратно, где заставили еще раз пересказывать то, что каждая уже рассказала следователю, понуждая вспоминать подробности. Все, что осталось от посещения, собрали и погрузли в машину (в том числе казан, – хотя, спускаясь в ГУВД утром, одна хорохорилась, собираясь его утаить. Кстати! завернув в Васильевке в магазин, сдали-таки бутылки). Некоторые подробности и вправду сыскались: в том месте, где они ходили в туалет – несколько листков, выдранных из «Бхагавад-гиты», – обнаружившая улику девочка предъявила ее с совершенно похоронным видом. Особый интерес вызвала записка, ее долго рассматривали, пытались неожиданными вопросами сбить их с толку: «А почему они пишут, что любят вас? вы что с ними…» – это не выгорело; тогда одну повезли в Рыбачье, где она ходила по пляжу, всматриваясь в лица, – увидев знакомых, следовало дать знать двоим сзади идущим. Остальные ждали в машине. «Я только и надеялась, что у них хватило ума не пойти, действительно, в Рыбачье…» Отобедав, они сидели у костровища; солнце только что закатилось за гору. Менты уехали, пообещав, что будут наведываться. Дневной жар сменяла благодатная прохлада; через полтора часа стемнеет. Было пустовато, потому что казана не было; а также золотой сережки и ста рублей. (Зато за сутки, которые палатка простояла тут без присмотра, больше ничего не украли.) «Я тут подумала… Это они». Она запнулась, и все-таки произнесла слово: «Убили». Заза молчала, ковыряя землю изгрызенной белой зубной щеткой – забытой уликой. «Казан так вообще… Сергеев. Это он его дал той кришнаитке. Они, видно, шли сюда с вещами… и тут уже только рассмотрели, взяли… что надо…» Заза вертела, вертела щетку, потом бросила ее – маленький белый червяк, все, что осталось от кришнаитов. А море шумело, большое, безбрежное, черное, которое им оставили, оранжевая луна выплывала с унылой тягучей песней. Конец еще был далеко.