О Дездемона! Мочилась ли ты

на ночь в самовар?

О да, Отелло!

Так умри ж, презренная!

Я только что испил оттуда.

Он лежал и слушал, как проходит электричка. Потом он еще лежал, закрывая и открывая глаза. В черном окне напротив стояла звезда.

На столе лежала бумажка с тем, что он написал. Она шелестнула под рукой, когда он полез за сигаретами.

Потом встал. Бумажкой, вместе с еще несколькими бумажками, растопил печку. Через пять минут, когда открыл дверцу, огонь, пощелкивая, со всех сторон крался к верху сложенной пирамидки. Лицо обдало нежным дуновением. Сунул туда прут, вынул, прикурил. Стряхивая туда пепел, он сидел, взглядывая в другое окно – полностью заслоненное стеной стоящего впритырку большого дома – но белым фонарем, втиснувшимся меж ними, освещенной. Руки прятал в рукава. Но нос, который не скрыть под одеялами и который к утру с непреклонностью постового или настольного будильника сигнализировал, что температура в помещении сравнялась с…

Когда он вышел выносить ведро, небо было черным. Усеянным мелкими осколками звезд. В пустом воздухе он постоял, задрав голову, потом опять пошел. Но на обратном пути свернул, оказался у стен большого дома и, оставив ведро, вспрыгнул на торчащую из стены стропилу. И закурил. Вот так. Четыре в день. Послезавтра на станции стоять.

Снега вокруг почти не было. Лёдик.

Войдя в дом, он был охвачен теплом. Печка гудела вовсю, сотрясая пол, сама была похожа на ракету, что стояли на детских площадках. С улицы видно, как дым валил – столбом вверх, – из пятидесяти домов над единственным. «Не поехали».

Разделся и умылся над пустым ведром, поплескав себе на плечи, половину вылил на пол. Пускай. Вода осталась от вчерашних упражнений. Потом отжался тридцать раз от свежевыскобленного пола, прикасаясь лбом к широким серым доскам. Дует от половиц. Газет постелить? Тридцать один… Лег. Но сразу же вскочил, стал одеваться. С таким хуем всю округу отоварить. Что, если попробовать? Отогнув кожу, потом медленно, легкими касаниями, легче любой женщины. С отстраненным любопытством к чему-то, не являющемуся собой. Но постепенно вторгаясь. Не зазря ли ищем сообщающийся сосуд, – просто наращивая шланг, словно, вдвое удлинив пробег, добьемся качественно новых результатов? Возвращение к родному порогу. О, б…

Николай сел. У него глаза на лоб полезли. Некоторое время он занимался дыханием, удерживая и вправляя в колею, наконец зашевелился, встал и заковылял к ведру. Не, надо прекращать с такими жемчужинами. Он помылся еще раз. Затем сел у окна и закурил, глядя в светлеющие небеса.

Светлели. Отнюдь не оправдывая надежд, которые могли бы породить в пытливом уме какой-нибудь час назад, мутно-серые. Однако они светали. Начиная новый день. Который у него кончился. Наверное хватит еще – на то, чтобы запереть дом – и там, обивая носком обуви трубы забора, на платформе, дожидаться следующей, стыд выдует ветер. Четыре сигареты.

Он встал, нацепил на плечо телогрейку. Валенки у порога. Шаркая, как старый дед, он спустился со ступенек, с топором в одетой руке, на мелкий, крепленый настом снег, местами вовсе сходящий на одним гололедом крытый гравий, – и тут чудесное превращение: зашагал как по теплому ковру, почти не скользя, – это валенки, дивная обувь, коньки, в которых тоже не очень походишь по асфальту. Огибая по периметру дачи. Туда, где дырка в сетчатой ограде (прогрызли волки) выводит в лес.

Темнело, когда он приволок последний тощий и горбатый ствол, бросил его на другие такие же и пошел в дом. Здесь совсем было темно. Он разыскал сигареты на столе, сел на него и закурил.

Тепло покинуло его быстрее, чем он докурил. Показалось, что в доме холодней, чем на улице. Он сидел, привалившись плечом к холодному боку. Совершенно остыла. Он был весь мокрый.

Он слез со стола, прошел в угол и включил свет. Снял с гвоздя бушлат без пуговиц, запахнулся поплотнее. Придерживая на груди, подошел к печке. Сухие дрова лежали сверху. Если сейчас их стопить, утром не будет на чем чай вскипятить. Он выдвинул вьюшку, обошел печку, присел.

Через час задвинул засов, встал. За это время: 1) печка нагрелась, и по верху к потолку загуляли теплые потоки, что еще не вынесло дом куда-то там из застывшего до звезд пространства – но уже он поднимал лицо, светлея, возносясь из проруби, где ухнул, казалось бы, безвозвратно; 2) Николай согрелся. Последние 15 минут он пел, вглядываясь в пылающий за дверцей закат. «…Забери меня домой, и целуй меня везде, 18 милых лет…»

Стоячий холодный воздух обнял лицо и просочился к спине, когда он вышел в кухню. Под низкой, как такса, лежанкой, украденной со станции или в амбулатории, перекатывалось, как деревянные мячики, в мешке, наполовину полном мерзлой картошки. В посылочном ящике остекленел лук; отдельно – три-четыре кочана, зашуршавшие по полу, будто склеенные из бумаги. Он взял четыре картофелины и луковицу.

Пришлось вернуться за подсолнечным маслом. В комнате, после двух ходок, стало значительно холодней; но сейчас же сообразил, что температура тут ни при чем. Охвативший его озноб связан с едой – это потому, что он не поел утром. Руки тряслись. В глазах, чтоб не соврать, темнело. Он порезал тающую в руках картошку в сковороду; затем, обогнув печку, утрамбовал топку доверху оставшимися дровами. Картошка с той стороны начала шипеть. Он приподнял ее – пламя вырвалось вверх! (он снял один круг с плиты). Ну вот и все. Он не чаял дождаться, когда оно сжарится. Только не курить!

Поскольку, хоть все ресурсы изошли в широком жесте, жарилось не быстрее, чем позволяли свойства продукта, то, некоторое время посидев, занялся резанием хлеба и т. п. – даже махнул пару раз веником у печки. Если б телевизор, включил бы телевизор. Под конец он не выдержал. Не то, чтобы есть хотелось – сил не было дожидаться. Снял сковородку – и правда, прижарилось (большей, правда, частью оставалась бледной, как вермишель). Он рассудил, что мороженая картошка и жариться должна быстрее, чем сырая. Картофель фри! Он снял сковородку пропаленной рукавицей и водрузил на наборный пластиковый круг. Руки тряслись. Но он не позволил себе суетиться. Даже хлеба не отщипнул, пока

Н у, с е й ч а с о н б у д е т е с т ь.

Когда поел, стало совсем плохо. Еда лежала внутри, словно осажденная крепость, поливая захватчиков кипятком из шлангов – горячие волны расходились по внутренностям, а снаружи – лед; хотя он чувствовал, как тепло. Печка! – схватился. Он дернулся, задвинул вьюшку. Потом он влез под одеяла, не раздеваясь. И дело не в картошке; хотя, конечно, нужно было сварить кашу. Первая оттепель уничтожит все овощи.

Елка взмахнула ветками – и поехала; но почти сразу остановилась. Верхушка мягко ткнулась в другие верхушки елок; пересечение тополей. И тотчас из исходной позиции двинулась снова. Он поплотней завернулся – «окуклился».

– Хоть бы телевизор! Вот так. Без свидетелей. – Он закашлял и замолк.

– У вас нет пилы, – спросил Николай и объяснил: – я с дач. Там дом строят, я сторож. А пилу заперли, забыли. Мне топить нечем.

– Да ты зайди! – Женщина осмотрела его и, видимо удовлетворенная, удалилась в соседнюю комнату. Николай топтался на коврике у двери. Он был в валенках и телогрейке. Татуировку на щеке он залепил лейкопластырем. Она вышла:

– Тольки такая, – маленькая одноручная пила: – То, что надо, – обрадовался он. – Кали принясешь? (Когда принесёшь?) – Завтра, – сказал он. – Я уже срубил елку, но она застряла. Я все попилю, а завтра буду колоть. Топор у меня есть. – Она все еще держала пилу.

– А там жа ж е сторож, – сказала она. – На три участка. – Видимо, они об этом не знали, – сказал он. – А может доверяют. Мне, в смысле. – (Он намекал, чтобы она выпустила пилу.)

– Вон де ён. – Она толкнула дверь, высунулась из нее, указывая. Она указала в сторону соседнего дачного комплекса, туда он еще не ходил. – На краю дом таки маленький без огорода, да ты увидишь, – сказала она. – Ён на три участка. Вось эты яго, – она махнула рукой на дачи, откуда он пришел, – и той. И яще за ним, отсюда ня видно.

– Я только тот сторожу, который они строят. Если соседний загорится – я и пальцем не пошевелю. Ну, если нет опасности, что огонь перекинется. – Она закрыла дверь и повернулась, пилу держа по-прежнему на отлете, – низенькая, похожая на связку сарделек, и в огромных розовых поролоновых тапкособаках с вращающимися глазами-пуговицами, больше ни на что смотреть было просто невозможно. Некоторое время разглядывала его. – А чяго ж тебе дров не оставили? Раз ты у них сторож?

– Вы не местная? – спросил он.

Она согласилась: – С-под Витебска. – У меня там родственники есть, – сказал. – Оршанский район. Деревня Зубово. Не слышали? – Она покачала головой и наконец-то отдала пилу, предварительно предупредив: – Ты тут не пили. Лесники ходят. – Да я только сухостой, – сказал он. – А-а, – согласилась она, выпуская его. – Де твой дом? – выглядывая за дверь. – Да я принесу, – сказал он, оборачиваясь на ходу. – Они в выходные приедут.

Но по дороге свернул в магазин. Магазин находился через поле льда, с торчащими из-под него рулонами чернозема, едва присыпанными снегом. Почти каток.

Он избрал обходной путь и пошел по замерзшей глиняной колее, протянувшейся по краю. Колея шла по границе поля и леса до двух дубов, выставленных дозором, и тут кончалась – будто бы тракторист ездил с единственной целью поваляться под их сенью – или, вернее, поскольку земля под корнями носила следы упорной борьбы, будто они его съели.

Ветру не было преград, и когда Николай направился от дубов – поворотной точки – уже прямо держа на деревню – которая называлась Дороховка в честь знаменитого партизана, который партизанил не здесь, а где-то под Можайском, где тоже была деревня с таким названием, – щеку ему надуло так, что она стала нечувствительна, а из носа, едва он вошел в магазин и пристроился в хвост, потекла вода. Он шмыгал им, шмыгал, а когда дошло до него, хотел сказать: – Хлеба, – но не выдержал и купил капусту резаную с рисом и овощами, банку. После чего пристроился на столик у выхода, завязывая продукты в рюкзак. Не хотелось покидать тепло; людей, точно тех, что тридцатью километрами севернее, – хотя антураж и выбор на прилавках не допускали иллюзий о статусе населенного пункта. Разве в речи прилив белоруцкого – что, опять же, скорее правило для городских окраин: добротно, даже модно одетые; и в квартирах у них всяко-разно чудо-техника, даже если удобства на двор. И Польша. И Турция.

Помешкав рядом с очередью, вышел.

Крохотная кухня и направо вроде чулана, доверху заваленного стройматериалами – в основном мешки цемента, но имелись там рейки, планки, – должно быть, денег стоят (заимствуя от них на растопку): некогда – жилое помещение, чему свидетельством засранное мухами и почти невидимое в глубине окошко, а главное отдельная печка, копия той, что в комнате. Вытащить все это – и протопить камору было бы легче легкого. Но готовить нельзя, печка сплошная, без плиты (газовую же заперли в большом доме).

Вошел с улицы, где курил, сидя на углу большого дома, в накинутом на плечи пиджаке, поглядывая на трубу, из которой вырывался дымок, светлее неба, – печка топилась не первый час, мороз, звезды (а днем нет солнца), и всё снега нет и нет. Но было еще не поздно. Просто темень. Часов семь.

Печка потрескивала; уже не дымила; грязная посуда стояла на табуретке у помойного ведра. По сброшенным с чердака половикам. Перед старым сервантом.

С книгами на чердаке: пара картонных, уже нового времени, банановых коробок – сверху юридические справочники и Мопассан, а дальше не полез, – то же, что и с овощами в кухне, только раньше. Но здесь не тронутые ни тлей ни плесенью, под двойной защитой стекла и крыши. Садоводоогородные справочники. Начинаются на «как». Как выращивать яблоню. Разведение огурцов в подвале. Над следующей надолго, взмахивая страницами, над каждой бесконечно привлекательной (но оттого не менее далекой), и наконец – на кровать: как влитая в покрывало. «Как сложить печь». С картинками в разрезе.

Кастрюля, сходящая за чайник, парилась в печи (осталась треть). Помыл сигареты, взял посуду, взял стул и вернулся.

Садомазоогородческие лишь частично, в углу, – их как будто снимали, чтобы заполнить взамен освободившееся пространство; а сначала вдвигали так, не освобождая – вынул-вставил. Лермонтов, т. 4.

Но потом после нескольких воткнутых всё переменилось. Теперь появилась система. Видно, вид этих танков, проросших сквозь бесцветные брошюры, чьим названиям не место на корешке, возбудил неистовую мысль – и место расчистилось; расчищалось, по мере того как из города текла электричка, и в ней, колыхаясь, в своем ридикюле/трюме/резервуаре, – четыре тома Платона. Гегель. Кон… бен… дит. Маркузе. Августин. Божественная комедия. Новый завет. Древнерусские патерики, литпамятники, том 1: Киевский патерик. Том 2: Волоколамский. … … …

Взгляд еще полз по железной дороге, трудолюбиво прожевывая за шпалой шпалу, дребезжа, как дрезина на ходу – но внимание ушло. И, лишенный силы/тяжести, отпал/подлетел/обвалился – сухим листом окружив комнату, залетел за диван, уцепился за свет и, словно червяк, насадил себя на луч и стал подтягиваться.

Снег скрипел, синтетический. От фонаря между домами по снегу искры, как от бенгальского огня. До туалета короткой, обходя большой слева, – вспомнил и оглянулся: дыма почти не было. Скрипит под ногами даже в будке – страшно подумать, расстегнуться. Псс. Пахнет духáми. До звезд.

– И мы по реке – На своем челноке… Девчонки! Девчонки! Возьмите мой хуй в ручонки. – Светла-аа и ясна голубаа-ялуна… Над зе…ркалом вод, словно лебедь плывет. Х-а… ххь… х-хьь…

Сорока прыгнула с ветки и раскрылась с треском, как цветок. Низко над деревьями дивной красоты птица, черно-белая, как кино, но куда кино. На кудыкину. Больше никого.

Курил, держа кверху, и увидел искорки, звездочки, реющие в воздухе. А это сорока когда слетела, качнула ветку – на ветке был иней: потеплело. Небо спустилось пониже, будто приглядываясь, где присесть, и от этого словно бы делался возможным и обратный процесс: руки в брюки, сойти не торопясь, с трапа и дождаться отправки – Но снег так и не выпал. Хотя что-то выпало: Иней.

– Без пилы как без рук. Круговорот, я бы сказал кульбиты. Это когда было еще. – Втоптал сигарету в снег, встал и принялся за елку. Елка лежала, раскинув сучья такой величины, что хватит засадить (слонихе) двор пятиэтажного дома; вокруг уже творилось какое-то пепелище. Ударом сбоку можно срубить с одного раза, – идя сверху по стволу и то и дело срываясь. А пахнет-то как.

Вот я и спрятался. Пожар!

И мне уже не убежать.

Я вижу всё, куда несет

осёл. Но нету сил. И всё.

Я, жизнь спасая, все бросал,

И в результате жизнь проссал.

Я не святой, я не герой,

И смерть уже не за горой.

– Это Пастернак. – Вприпрыжку. – Высоцкого хотите? Самый смешной анекдот в мире. Без сои. – Он бросил топор, разогнулся, отряхнул руки. Некоторое время – как долго? – стоял, раздвинув ноги, между них – ствол семидесятипятилетней елки – кольца сосчитал – старше в два с половиной раза.

– …В конце концов, можно жаловаться. Она тебя не услышит. Ей надоело; но ты же знаешь, что есть. Но папаша суров. И кричи-не кричи, оборвешь себе же в уши; он давно ушел, ему чужд язык человека; он полощет среди струй свой огромный желтый…

Один кусок уже отпилил, вследствие чего она встала, а потом упала. И теперь взялся за пилу. Первый слишком большой, и когда взял на плечо, взад повело, под ногу подвернулся сук, упал. Он лежал на мелком снегу, головой ударился о ствол, но не сильно. Опять просыпался иней. Кружась, опускался на лицо.

ВСТРЕЧА

– Ни черта себе, ты здесь живешь, – сказала я. У меня болела голова. От дыма, производимого печью, она не перестала. Наоборот.

Николай не счел нужным отзываться. Топором он треснул по чурке, прямо тут, у печи. Потом треснул еще раз. От моего места на кровати мне было не видно, что он там делает, и зачем, главное, но от каждого удара я закрывала глаза. Наконец закрыла их совсем. – У тебя таблетки есть? Эй, я тебя третий раз спрашиваю. Анальгин, аспирин, цитрамон.

Он наконец оглянулся. – У тебя деньги есть?

– У меня голова болит. А денег у меня нету. Меня муж выгнал из дому. – Я села. – У тебя здесь грязь, я бы убрала, но я честное слово сейчас не могу. Может у тебя чай есть крепкий? Я бы сходила к соседям, но я тоже сейчас не могу. Завтра.

– Ты думаешь, ты здесь досидишь до завтра?

– А ты меня выгонишь? У меня даже на обратную электричку нету. У меня и на эту не было, я так доехала. Но по дороге у меня разболелась голова. Меня лечили, такими уколами, от которых у меня поднималась температура до 39, через день. Я еще с тех пор в себя не приду.

– Тогда я уеду, – сказал Николай.

– У тебя, я так поняла, тоже нет места, где жить. Мне Матвей сказал. Слушай, давай все разговоры до завтра отнесем. У меня башка сейчас болит, я ничего не соображаю. Я даже не соображаю, есть там еще электрички сегодня или нет. Я тебя очень прошу: давай завтра. Иначе, если ты станешь уходить, мне тоже придется уйти, мне бы не хотелось. Я бы никому не сказала, но тебе я скажу: нельзя так с человеком поступать. Со мной.

– Почему ты у Матвея не осталась?

– Матвей хороший человек. Но у него своя жизнь, очень, я так поняла, определенная и упорядоченная. Слушай, я сейчас проехалась по двум городам, отовсюду, где бы я ни села, меня сразу сгоняют. Есть места, где меня приняли бы с распростертыми объятьями, но я туда сама не пойду. Там мужики, они начнут приставать.

– А я, значит, не начну.

– Я же тебе говорю, меня только что лечили. Мне вообще надо операцию делать. А Матвей мне дал ключ…

– Он тебя не предупредил? Что он мне уже раньше дал ключ?

– Конечно, предупредил. Слушай…

– Не говори «слушай».

– Хорошо. Я могу сейчас встать и уехать. Приехать к Матвею, отдать ключ. Вернуться к мужу. Объяснить ему, что меня нигде не хотят принимать…

– Я думаю, тебе нужно так и сделать.

– Хорошо. Объясни мне только, как ты здесь собираешься жить?

– А это уже мое дело.

– Ладно. Я тебя Матвею не буду закладывать. Скажу, что мне самой не понравилось.

Голова даже перестала болеть. Я шла лесом до станции. На станции я простояла полчаса, замерзла. И пошла обратно. Перед тем, как войти, постучала в окно. Потом ткнулась ключом в дверь. Дверь была не заперта.

В комнате темно. Печь уже не топилась, стало, кажется, поменее дымно. Голова уже болела не переставая. – Электричек нет, – сказала я в темноту. – Дай мне какое-нибудь одеяло.

Николай сел на кровати. Он шарил рукой по столу. Щелкнула зажигалка. Он зажег свечку.

– Одеял нет, – сказал он. – Ложись сюда.

Я легла, не раздеваясь. Он бросил на меня половину одеяла. Я лежала, вытянувшись. Голова болела.

Утром. Голова, как ни странно, прошла. Должно быть, воздух. Я затопила печь, поставила воды. Дым пошел из всех щелей, потом печь разгорелась, и дым перестал. Я нашла чай. И хлеб.

– Эй, вставай. Я чай заварила.

Николай поднялся и пошел на улицу. Когда он вернулся, я пила чай, взгромоздившись с ногами на застеленную кровать (я ее застелила).

– У меня к тебе просьба.

– Я слушаю.

– Разреши мне здесь покантоваться дня три. Я тебе постараюсь не мешать. Я могу рубить дрова.

– Дрова рубить я сам могу.

– Всё равно. Я могу сейчас уехать, у меня голова прошла. Но мне, если честно, некуда ехать.

Николай запил хлеб чаем. Он медленно жевал. Потом он посмотрел на меня.

– Я тебя помню. Я тебя один раз в жизни видел, десять лет назад. Но я тебя помню. Ты тогда поступала – а точнее, ты тщилась тогда поступать – не как баба. Очень много болтала. Слишком. Очень много понтов. А сейчас ты поступаешь как баба. Это бабский принцип – переваливать на других свои проблемы.

– Да нет, – я поморщилась. – Десять лет – да. Тогда было одно. А сейчас другое. Я тебе тогда денег дала, я тоже помню. А сейчас у меня нет денег. Зато проблем до фига. И я не буду их на тебя переваливать. Мне их нужно наоборот внутри себя переварить. Я могу вообще молчать, если хочешь. А если тебе веселее, могу говорить. Мне нужно только место. Я уже полтора месяца на ногах. К мужу я один раз возвращалась. Если я теперь опять вернусь, он не поверит. Подумает, что я специально. Мне придется опять линять. А я уже не знаю, куда. Я уже всех перебрала. Не думала, что так может быть. К тому же, я не женщина сейчас, даже по физиологии. Меня нужно резать. Вот так, – я показала, – а потом так. Как харакири. Вот со всем этим я тусуюсь полтора месяца, и хоть бы хны. Я в какое-то другое пространство попала, мне незнакомое. Где люди друг с другом так поступают. Я сама так вроде не делала, а может делала, но не замечала, я не знаю. Я не могу подумать. На самом деле так уже полтора года, но только полтора месяца на ходу. Мне нужно остановиться, хотя бы временно…

Николай поднял ладонь. Я прервалась. Он поднялся, прошел к печке, присел и стал закладывать. Я ждала, что он скажет. Он вернулся.

Он налил себе чаю, отрезал хлеба. Налил мне. Я кивнула: «спасибо».

– Я за людей не ответчик, – сказал он. Поднял на меня глаза. – Тебе с Матвеем нужно поговорить. Он что-нибудь придумает. Меня-то все эти проблемы никогда не волновали. – Он пожал плечами. – У меня узкая задача. Как-нибудь прожить самому. Так, чтоб особо глаза никому не мозолить. – Я молчала. Он сказал: – Если ты тут останешься, я отсюда уйду. Всё понятно?

– Понятно, – сказала я.

Я взяла чай в руки. – Я себя сейчас на самом деле нормально чувствую. И мне вот самой показалось, что нет у меня никаких таких особых проблем. Ладно, я сейчас поеду. Если что, вернусь к мужу. Пусть он думает, куда меня девать. Тебе спасибо, во всяком случае, за эту ночь. Я была страшно благодарна. Я думала, об этом нельзя сказать, но вот, говорю.

– Тебе разговоры нужны, а не жилье.

– Да… Нет. Точно нет. Если бы тебя здесь не было, это был бы идеальный вариант. Хотя, конечно, да, это тоже. Прости, у меня сейчас одно в голове – как это, круги наматывать. Я бы с тобой сейчас согласилась – я соглашаюсь со всеми – все меня посылают друг к другу, Матвей к тебе, ты к Матвею, потом наконец к мужу. А муж посылает дальше. И опять новый круг. Я бы с тобой согласилась, если бы это было твое условие, чтобы меня здесь оставить: да, как баба, и тогда, и сейчас – чтобы дать тебе возможность дрессировать меня уже как бабу. Не знаю, зачем тебе это. Не знаю, зачем это всем.

– Ну вот мы наконец подошли к цели, – сказал он.

Он вдруг перегнулся через стол и несильно ткнул меня в глаз. От неожиданности я ойкнула. Второй удар был посильней – в рот. Николай уселся на место. – Это тебе, чтоб молчала, – объяснил он. – Смотри, что ты ляпнула: не буду говорить. А вместо этого столько наговорила, что хватило бы, чтоб тебя, будь тут нормальные люди, пришлёпнуть. «Если б тебя здесь не было – идеальный случай», – повторил он. – Я бы сейчас тебя выставил. Но я хочу тебе еще полегче накрутить, чтоб запомнила. Не бойсь, я тебя не буду бить, это не по моей части. Найдется кому это сделать. Без шуток. У тебя же воображение богатое. Я тебе стараюсь дать об этом представление. Потому что если человек не понимает, аккуратно ведет себя до той точки, когда уже сопротивляться не может. А потом удивляется, чего это его все бьют. Если и так не дойдет, умирает. Я тебя помню. Десять лет – за это время ничего не изменилось. Видимо, ничего с тобой не происходило и никто тебе не пытался ничего объяснить. Объясняю. С бабами здесь проблем нет. Позавчера две приезжали. Но бабы здесь ведут себя как бабы. Смотри, что делаешь ты. Я тебе рассказываю, почему тебя отовсюду выгоняют. Почему тебя муж выгнал. Ты входишь как баба. Пользуясь своим бабским правом войти. Бабу все ждут. Не тебя. Неважно. Ты входишь вместо той, которую ждут. Не спрашивая. Ты привыкла так делать, не знаешь, что может быть по-другому, у тебя это право всю жизнь было, его тебе дали. Ты не знаешь, что дали, думаешь, оно всем принадлежит. Мужик живет по-другому. Когда он входит в место, он знает, что это чье-то место. Даже если это пустой дом, он знает, что в любой момент могут войти, и он должен будет давать ответ. Не то – баба. Усекла? Дальше. Но дальше ты начинаешь действовать как мужик. Ты не спрашиваешь, сама знаешь, берешь предметы, ты знаешь, что с ними надо делать. Ты не спрашиваешь. На равных правах с мужиком. Тебе кажется, что это равноправие. На самом деле у тебя два права. Какое-то одно из них, – это нужно решить, какое, кто ты все-таки будешь, мужик или баба, – ты незаконно забрала. У тебя два права. И ни за одно ты не собираешься отплатить обязательствами. Вместо обязательств ты взяла два. – Редкий мужик на это согласится. Есть такие, что согласятся. Флаг в руки. Тебе нужно искать вот таких. Муж твой, как видно, не из этих. Смотрим дальше. Что было бы, если б это вправду был мужик? Кто-то один из двух ушел бы. Скорее всего, я. Перекинь свой рассказ на меня. Это последняя точка, где я могу закрепиться. Не факт, что у меня получится. Мужик из меня неважный. – Но ушел – без соплей. Точно так же: тот, кто остался, сделал бы это без соплей. Смотри, что делаешь ты. Ты опять баба. Без соплей ты не можешь. Какие проблемы, юнга. Если ты решила сменить пол, вытравляй это до конца. Вместе с признанием твоего сомнительно-противоестественного статуса, получишь свою часть узурпированного тобой уважения. Тухло. Ты не можешь даже молчать – вето, которое сама на себя только что наложила. Тогда, поскольку тебе нужно не место, но разговоры, я тебе дам ответ. Полная и безоговорочная капитуляция. Наматывать круги – действительно, в этом нет никакого смысла. Прямая линия. К мужу. Деньги на проезд возьми у Матвея, он всем дает, муж вернет ему потом. Если нет – я верну; ты что-то там говорила, что я тебе задолжал; я не помню, но на слово поверю. Не стоит вешать на других ваши семейные проблемы. И не стоит облегчать ему задачу. Примет тебя – хорошо; нет – пусть предоставит жилплощадь. Как ты этого добьешься – дело твоё. Люди не должны это слышать. Всё. Я сказал. – Николай вдруг рассмеялся.

– Ну что – врезать тебе на дорогу – или может поцеловать?

Я покачала головой. Губа у меня вспухла.

– Или врезать? Приедешь к Матвею, скажешь, что я тебя бил. Лежачего. Он тогда вышибет меня отсюда. Ни минуты не поколеблется. Он мужик. Один из лучших, какие бывают. И ты ведь этого не сделаешь. Я ничем не рискую. Суповой набор, мозги в комплект не входят.

Я облизнула губы. Разлепила рот.

– Заткнись, – попросила я. – Противно.

– С какого места?

– Со всех. Ты тут, видимо, скучаешь без развлечений. Отработал на мне свои трудности. Отрабатывай на дереве. Потом, по-моему, ты трус. Правильно твоя баба тебя бросила. Можешь меня убить, я пальцем не пошевелю. Забери ключи, сам отдашь Матвею.

Николай уже не смеялся.

– Замётано, – сказал он. – Пиши на заборе. Я тут до весны. А ты тут сдохнешь. Тут нет того, за чем ты явилась. Никто не постучит. Тоже, кстати, кислый маневр: с любой жопы сорвать свой интерес. На любом минусе усесться так, чтоб вышла хоть маленькая прибавочка. Мужу мой салют.

Я уже вышла за дачи и входила в лес, когда Николай меня догнал. В валенках, так что почти бесшумно – услышала уже за спиной дыхание. – Подожди. – Он схватил меня за плечо. Он слегка запыхался.

– Тебе причитается. За бабу. Вдруг не увидимся… – На последнем слове – в глазах вспышка. Я зарылась в сугроб. Вытащив руки – без перчаток – увидела кровь на снегу. Кровь падала на шубу, и я стала отчищать ее снегом. Потом бросила. Сидя, я смотрела, как Николай уходит, быстро и не оглядываясь, – в валенках и телогрейке.

До электрички я дошла. Один раз обняла дерево и простояла минут пятнадцать. Стало легче. Место, где я села, расчистилось – не сразу, но через остановку. Я подумывала лечь, но на следующей всыпали мужики с пивом – этим было всё равно. О чем-то они со мной разговаривали. Один предложил пива, я отпила и почувствовала, что сейчас стошнит. Пришлось выйти и переждать следующей, умывая снегом лицо. До города добралась плохо помню как, голова болела, очень хотелось спать. А лицо проходило уже дома, у мужа. Мышь был поражен. В этом смысле вышла прибавочка.

. . .

Длинный запутанный сон, скорее всего, неприятный, но может быть, ничего неприятного в нем не было, а были какие-нибудь происшествия. В конце сна, смутным образом, по логике сна, они привели к тому, что здесь появилась Аня. Здесь. Аня. Понятно было, что муж ее выгнал из дому, то есть расстановка копировала случившуюся наяву. Но только это была Аня. Не молоденькая. Такая, какой он никогда не видел ее наяву. Но чрезвычайно реалистично; реалистичнее, чем наяву, черты ее лица больше напоминали ту, которая была здесь наяву, и разговор, поведение – человека уже пожившего и побитого жизнью. Больше, чем ту, какой он ее помнил. Было понятно, что это и есть явь. И затем – конец. И он проснулся.

Конец не как обрыв пленки. Конец как будто тебе что-то показали. И скомандовали: конец. Ты просыпаешься, как будто увидел то, что должен был увидеть. И действительно: конец. Вот он, здесь.

Он стоял на улице, не отойдя далеко от дома. Было часа четыре ночи. Без сигарет, в наспех наброшенной телогрейке, незастегнутой. Он слегка трясся от холода. Это значит, биологическое время все-таки происходило. Но другого времени, психического, не было. Была полная остановка. Всех процессов.

Круг. Центром круга был он. Всё выстроилось в круг. Плоскость. Необычайно просматриваемая во всех своих концах. Какого-то ожидания, наказания – не было. Всё происходило, а точнее, поскольку не происходило больше ничего, всё – было сейчас. Всё висело, всё, что раньше происходило во всех частях его жизни, висело сейчас вокруг него, просматриваемое во всех своих концах. Всё было ясно.

«Арджуна увидел бесконечные глаза, бесконечные рты…» Если это и было то, что увидел Арджуна, он бы не позавидовал этому Арджуне. Это было, безусловно, просветление, по своей ясности, по тому, что не осталось ничего непонятного, но ничего позитивного не было в этом просветлении. «Господь был украшен…» Господь не был украшен ничем, поскольку не было никакого госпóдя. Был он и его жизнь, было всё, что сделал он сам; не было понятно, когда, где он сделал тот поворот (может, никогда и нигде не делал?), который увел его не в ту сторону, который вел-вел-вел долгой и длинной дорогой – чтобы вдруг бросить здесь. И больше не поведет. Нет, все движения просматривались. Не было ни одного не того движения; все движения были «те». И вот он стоял, со всеми движениями, со всем, что сделал сам, своей волей и выбором – в плоскости, фоном которой, входящим в само существо плоскости, или точнее на котором она разбросилась и располагалась, поскольку была прозрачна и вообще не существующа, был фон звездной темноты. Это не было страшно. Было безумно грустно. Было ощущение безумной грусти, поскольку, хоть все движения были те, но итог был не тот. За триста, девятьсот, три тысячи километров от того. И дело было сделано.

Николай пошевелил губами. Губы сложились в слово «Аня». Вот, уже «Николай», «пошевелил» – значит время снова трогалось. Начинался новый путь. Его уже сильно трясло. Он запахнулся в телогрейку, сунул руки навстречу друг другу в рукава. Не глядя больше на плоскость, он двинулся в дом. Ну да; без нее; а бабу он выгнал. Нет, не стал бы ее будить. Но факт наличия человека рядом, – человека, которого вообще можно разбудить, – но не станешь; не станешь потому, что не станешь ее беспокоить; пожалеешь; и отвлечешься. Чужая жизнь, отвлекающая от всех и всяческих просветлений. Жалость – единственное чувство, возвращающее времени ход. Не стоило так делать. Он думал об этом умиротворенно, как будто не сделал вообще ничего, обнимая, зажимая знакомое одеяло, трясясь от холода, не сняв телогрейку. Нет сомнений, что сейчас он будет делать опять не то. С этой утешительной мыслью он заснул.

Дверь открыл мужик. Не старше Николая, а может моложе, но – мужик. Николай держал пилу, в цилиндре на отлете.

– Я брал пилу, – на ходу перестраиваясь, объяснил он. – Вчера не смог принести из-за гостей. Сегодня.

– Хто там? – Женщина выглянула из дверей. – Уйди отсюда, – мужик повернулся к ней. – Отпилят тебе голову этой пилой!

– Давай сюда. – Женщина скрылась. По возрасту скорее в качестве матери. Мужик, вырвав у него пилу, собирался закрыть дверь. Николай придержал ее ногой.

– Ты чё?! – Мужик надвинулся на него. – А ты чё?! – Николай отстранился, но не убрал ногу. – Угостишь, может, папиросой?

Мужик подумал – драться или нет. Но дом за спиной перевесил. Поэтому он ограничился тем, что сказал: – Вали отсюда! Милицию вызову… – И попытался снова закрыть дверь. – Э – ну ты чё?

Николай убрал ногу. – Вопрос хотел задать, – сказал он.

Мужик захлопнул дверь.

Николай постучал. Потом увидел звонок (в прошлый раз он его не заметил). Нажал на него и держал.

Дверь распахнулась. Мужик стоял с топором. Позади, из комнаты, высовывалась голова женщины – округлив рот и глаза она готовилась закричать.

– Объясните вы ему, – сказал Николай максимально ровно. – Я – сторож, – сказал он мужику, раздельно и помогая себе жестами, – как глухому. – Ваши соседи. На соседних дачах. Зачем ссориться?

– Тебе чего надо? – спросил мужик.

– Сигарет, – сказал Николай. – Папиросы кончились. Куплю – верну. Тётя, идите, мы разберемся.

Дверь за спиной мужика, покачавшись, закрылась. Мужик оглянулся. Николай воспользовался этим и выхватил у него топор. Мужик резко повернулся – но Николай уже ставил топор на снег, прислонив к дому.

– Всё, – сказал он, – закончили. Сигарет мне не нужно, – сообщил он, разгибаясь. – Я так сказал. Я уезжаю сейчас. В город. Тут мне нечего делать. Забери топор свой и положи его на место.

Мужик поколебался, взглядывая на топор и на Николая. – Слушай, – сказал он. – Тебе чего, делать нечего? Тебе что нужно?!

– Ничего. От тебя – ничего. У тебя приемник есть сломанный? Я починю.

– Ты что, хочешь, чтоб я тебе его отдал?

– Ты что, глухой? – спросил Николай. – Я же тебе сказал – я уезжаю. На хер мне твой приемник. Я сказал – что могу починить – твой – приемник.

– Ну ты фармазон, – сказал мужик. – Ты что, на водку хочешь?

Николай покачал головой.

– Нет.

Мужик молчал. Потом спросил, кивая: – Сидел?

Николай потрогал щеку. Оказывается, лейкопластырь отвалился где-то по дороге.

– Ходил, – сказал он.

– Да ты зайди. – Мужик посторонился, пропуская его.

Николай шагнул в дверь. – Топор забери, – сказал он.

Мужик выглянул, подхватил топор, вошел вслед за Николаем.

– Щас, погоди. – Он прошел в комнату. – услышал Николай, – где мои сигареты? – Потом он вышел с пачкой в руках, на ходу прикуривая. – На. – Вытряхнув из пачки сигарету, он протянул Николаю. – Толик. – Он протянул руку.

Николай сказал: – Николай. – Они пожали друг другу руки. – Да ты присядь, – сказал Толик. – Я так и не понял. Что значит – «ходил»?

– Ходил – значит – ездил. Давно. Сейчас не хожу.

– А это что?

– А это чтоб свои узнавали. Хиппи такие были. Достал ты меня своими вопросами. Ты еще спроси, не пидорас ли я. Тебя это в любом случае не касается.

Толик хохотнул. – Ну ты скажешь, – сказал он. – А я механик. И слесарь. Шестого разряда. Сейчас без работы.

Николай оглянулся. – Нормально, – сказал он. – Если ты так живешь, когда ты без работы.

Толик огляделся тоже. – Да, – сказал он с удовольствием. – Еще машина есть. Тачка. Сейчас в ремонте. Я на электричке приехал.

– А чего вы здесь живете? Не в городе?

– А что там делать, – сказал Толик. Поколебавшись, он взглянул на Николая.

– В городе у меня жена. И детей – двое.

– Развелись, что ли?

– Ну да, – сказал Толик. – Типа того.

– Пил?

– Типа того. – Толик усмехнулся. – Завод развалился. Пять месяцев без зарплаты. Мужики сидят, чего-то ждут. Я ушел.

– Что-то у всех семьи разваливаются, – сказал Николай.

– Ага. Это точно. Я еще в два места сходил. Не катит. Всё разваливается…

– Ты меня в политику не впутывай, – сказал Николай.

– А что? – Толик пожал плечами. – Сейчас тачку починю, пойду в таксисты. Если честно, у меня права отобрали. Но я куплю. Бабки есть. Вот и вся политика.

– Бабки кончатся, – сказал Николай.

– Не кончатся, – уверенно сказал Толик. – У меня – не кончится.

– Все проблемы, – сказал Николай, – от того, что человеку что-то нужно. Если б я к тебе пришел и сказал – давай приемник починю, или еще что-нибудь. Сортир выгребу. Ты б меня на хуй послал.

Толик рассмеялся.

– Точно. У меня водопровод. А ты будешь сортир выгребать? Я б не стал. За сколько ты б согласился?

– Сто баксов, плюс баня.

– Хе, – сказал Толик. – Тут бомжей сколько хочешь шляется. За полтинник вычистят. Языком вылижут.

– Только ты опоздал на денек. Мне не нужно. И ты сидишь, со мной разговариваешь.

Толик задумался. – Ну это хорошо, – сказал он. – Ты считаешь, что-то другое надо делать?

– Собирать банду и валить в леса.

– Шутишь, – сказал Толик. – Собирать некого. У всех, ты это правильно… проблемы. – Он поколебался, разглядывая Николая. – Слышь, хочешь тебе устрою?

– Проблемы? – спросил Николай.

– Типа того. На работу. У меня, там… ну, вместе учились. Он как раз ищет. В общем, ему нужно. В охрану. Он меня звал…

– Нет, – сказал Николай. – Мне не нужно. – Он встал. – Я пошел.

– Ходить? – спросил Толик.

– Ехать.

– Ну иди.

ATTITUDE

Николай вошел в дверь. Прошел по коридору, скинул башмаки, заглянул в комнату. Прошел после этого в кухню. Матвей, помедлив, последовал за ним.

Николай сидел на табурете. Рука лежала на столе. – Уехала? – спросил он.

– Кто? – Николай убрал руку. Две связки ключей теперь лежали на столе. Матвей посмотрел на Николая, на ключи. Оба они начинали понимать.

Матвей взял ключи и унес их в коридор. Вернувшись в кухню, он взял спички, зажег плиту и поставил чайник. Сам сел на другую табуретку.

– Что-то случилось? – спросил он.

Николай кивнул. – Она здесь не была. – Он взглянул на Матвея и вдруг усмехнулся.

– Так я думаю, я ей нос сломал. Не рассчитал сил. Физический труд. Свежий воздух. Отсутствие алкоголя. Вот сигарет я у тебя возьму.

– Есть хочешь? – спросил Матвей.

Николай склонил голову. Выдохнул Матвею в лицо клуб дыма, и стал сосредоточенно затягиваться.

Матвей пошарил в холодильнике. Вынул пачку пельменей и бросил в кастрюлю. Залил холодной водой, зажег еще одну конфорку и поставил рядом с чайником.

– Могла бы сдохнуть, – заговорил Николай, затягиваясь. – Сознание потеряла, вот тебе и замерзший трупак на жизненном пути. Собственно, что? – я только сегодня по следам прошел. Кровь, да. Немного.

Матвей сел на табуретку.

– Жалко, – сказал он.

– Что?

– Ее жалко.

Николай кивнул. – Жалко, – повторил он. – Что ж ты ее не пожалел, когда она к тебе сюда приезжала?

Матвей встал, пошел в коридор и вернулся с ключами. Положил их на стол.

Николай нетерпеливо дернул головой.

– Там всё нормально. Дров на растопку я оставил. Пилу отдал. Нет, погоди. Я не понял – ты что, меня крайним хочешь сделать?

– А ты меня хочешь? – сказал Матвей.

– Почему ты ее не оставил? Не положил на кровать? Не лег сам на полу? Не дал ей отдохнуть, как она просила? Не дал ей пожрать?

– Я ей дал пожрать. Она просила ключи. Я ей дал ключи.

Николай повторил нетерпеливое движение.

– С нею всё замётано. Жива она, нет – это никого не волнует. Я другое хочу понять. – Он глубоко вздохнул. – Мы все чем-то повязаны. Повязаны так, что вслух и между собой говорить не стоит – засмеют. Я у тебя книгу нашел. Фолкнер – они там все южане, во-вторых пришельцы, в-третьих, родственники. Ну так вот, мы тут южане, во-вторых пришельцы, в-третьих родственники. Так. Причем я повязан меньше всех. Я только этим пользовался. Я преследовал свои интересы. Я не врал – я так себя поставил; я никому не должен, в долг я ни у кого не брал. Я брал только то, что сами хотели дать. Я чего не понимаю – прошло десять лет – как я-то крайним оказался? Я за кого За чьи фантазии расплачиваюсь теперь? Двух крайних нашли? Вы, блядь, южане?

– Мне нравится, что ты говоришь, – сказал Матвей.

Толстозадый Матвей с мутно-зелеными глазками. Остро захотелось ему сломать нос. Но Матвей упорно повторил: – Мне нравится то, что ты говоришь.

Николай посмотрел на сигарету, хотел затянуться, но передумал и затушил.

– Ей надо было денег. Надо было отдыха. Надо было разговаривать. Ей надо было, чтоб кто-то с ней поехал, кто-то должен был повезти ее туда, и там, на месте разбираться. А если там ничего, должны были все собраться, скинуться и дать ей эту передышку. Вместо этого полтора месяца – полтора месяца, она сказала – ее посылали с места на место.

– Она так сказала? – спросил Матвей. Он подошел к плите, хотел поболтать в кастрюле ложкой, но передумал. Вернулся к столу и сел. – У нее муж умер, – сказал он.

– Как… – Николай осекся. – Она мне сказала, он ее выгнал.

– Выгнал, да, – сказал Матвей. – А потом умер. Она влюбилась. А ей нельзя было. Он больной был. Он ее выгнал, а сам умер.

– Ага, – сказал Николай. – И ты ее ко мне послал. – Он взял забычкованную сигарету, рассмотрел ее, потом закурил. Вдруг он расхохотался. – Ну, рассказывай, – сказал он. – История хуже, чем я думал. Ты ее давно знаешь?

– Я и его знал, – сказал Матвей. – Тоже давно. Я его знал, когда он еще здоровый был. А когда он уже болел, на голову, я уже его не видел. Редко встречаемся. Лет десять назад. Тут она вдруг приехала. Я так понял, у нее самой сейчас с головой не то. Она не хочет там оставаться.

– Ты знаешь кто? – сказал Николай с напором. Он швырнул бычок на пол. – Ты мне ее зачем послал?

Матвей опустил-поднял глаза. Как будто согласился. – Я согласен, – сказал он. Он глядел на Николая без страха своими маленькими глазками. – Ты можешь мне теперь нос сломать.

Николай оглядел комнату. Он встал, шагнул к плите и примерясь звезданул по кипящей кастрюле с прилипшими ко дну пельменями. Кастрюля полетела к окну, разбрызгивая и разбрасывая пельмени. Матвея не задело. Ну, почти. Николай, потирая кулак, вернулся к столу. – Готовить не умеешь, – сказал он. Нагнувшись, он поднял сигарету, тоже мокрую, в пельменной жиже. Поджег и раскурил ее, сильными затяжками. – Пальцем бы не тронул. Я ей помогать не нанимался. Убирать не буду. Убирай сам, я и тебе помогать не стану, мне противно.

Матвей молча встал, вышел за тряпкой, вернулся. Собрал тряпкой горячие еще пельмени, бросая их обратно в кастрюлю, из кастрюли потом выкинул в мусорное ведро. Подтер пол. Николай тем временем затушил мокрую сигарету, взял другую. Матвей вымыл руки и сел.

– Что ты теперь будешь делать? – спросил он.

Николай сразу ответил, как будто ждал этого вопроса. – Я не ее муж. Какой бы он ни был, он, видимо, крепкий парень. Я себя хорошо знаю… – Он затянулся несколько раз, словно загашая дымом слова. Перескочил яму. – У меня наступил конец, – снова заговорил. – Собственно, как и у нее – и, в общем, как и у тебя. То есть, тебе бы следовало, на мой взгляд, удавиться на березе. Это так, к слову, потому что ты-то конечно давиться не станешь.

Он плюнул, метя в сторону крана. – Какой спектр, букет говна, вот эти мы все. Родственники. Родственники по говну. Дай чего-нибудь, хотя бы хлеба, я точно сейчас блевану. – Почти сразу вслед за тем подавил судорожный позыв.

Матвей быстро встал, отрезал, не подходя близко к столу, на весу кусок черного хлеба. Положил его перед Николаем и подвинул соль. Николай посыпал густо, давясь, стал запихивать себе в рот. Прожевав половину, отложил оставшееся. Закуривать больше не стал.

– Ну вот, – сказал он спокойно. – О чем и говорю. Конец всему. Ошибка не в том, что мы что-то неправильно делали, – а в том, что это невозможно. То, что мы говно, – это безоценочно; хотя, конечно, воротит – я же живой. Проблема в том, что я не хочу быть мертвым. Ее муж поступил правильно; проблема в том, что теперь всем надо так поступить. Если я ей, конечно, уже не помог – но я говорю, меня это не касается. Касается постольку, поскольку, ты уже наверно догадался, мне от этого будет ответ. Но не сейчас. Каждый из нас, совершенно обособленно от всех других, имеет свой отдельный конец. Ты понимаешь.

– Понимаю, – сказал Матвей.

– Понимаешь, – сказал Николай. Он посмотрел на Матвея. – Удивительно, что даже сейчас мы друг друга так хорошо понимаем. Так же хорошо, как когда еще были не говно – но не потому что были хорошими, просто конец тогда еще не наступил. Сейчас я закончу – слишком много болтаю; заразился от бабы.

– Это от нервов, – сказал Матвей. – Удивительно то, что у тебя нет никаких нервов, – заметил Николай. – Но меня это не интересует. Ты будешь делать свое, дуть в свою дудку, окончательно задолбавший всех звук, и тебя самого. А я буду на свой лад проявлять свою… – Он опять проскочил.

– Аттитюд, – сказал он. – Ты не знаешь, что значит это слово?

Матвей встал и вышел в комнату, подошел к включенному компьютеру и набрал интернет. – Аттитюд, – прочитал он оттуда. – Поза классического танца, в которой тело опирается на выпрямленную ногу, а другая нога поднята и отведена назад в согнутом положении. Различают:

– позу attitude effacee, в которой поднятая нога открыта, мягко развернута, голова повернута к поднятой руке; и

– позу attitude croisee, в которой корпус заслоняет поднятую ногу.

Французский: Attitude – положение.

– Хватит?

Он нажал на «выключить компьютер» и вернулся в кухню. Николай доедал хлеб. – Может, конечно, и сдохну, но не своею виной, – заговорил он, прожевывая. – Жить незачем. Я в аттитюде. Но тело не хочет умирать, тело здоровое, голова не дурная. Мне наплевать на ту бабу, наплевать на тебя – не наплевать было тогда, когда было какое-то взаимное считание друг друга… Аттитюд – я буду говорить это вместо «говно», чтоб не тошнило. Так вот, тело, если не угнетать, не давить его там слишком сильно алкоголем – а мне не грозит алкоголиком стать, я пробовал, да и противны все эти… аттитюды. Тело сильное, духом я слаб, и не безумен – тоже не выходило, я завидовал им, как ни старался. Так что вот ты спросил, потому что такая твоя манера, к которой я равнодушен, хотя она может оказаться мне полезна, – я отвечаю – у меня тоже манера, которая мне тоже не слишком-то нравится, и баба тут ни при чем. Попробую сейчас делать то, чего не делал до сих пор – работать. Не потому, что правильно, а потому что это единственный способ для тела не сдохнуть. Теперь всё сказал, – сказал он с облегчением, – могу помолчать.

– Где ты будешь работать? – спросил Матвей.

– Там, где работают, – сейчас же ответил Николай. – Не здесь. Нужно сменить регион. Нужны деньги на дорогу, перекладными я сейчас не потяну. И на первое время. Это крупная сумма, тебе придется мне их достать. Не бойся, я верну, первым делом, как только смогу заработать. Она говорила, что я ей тоже что-то там должен, я не помню, не важно, ей я тоже верну, если конечно она жива… Если я ее не убил. Это потому что тогда было еще не всё кончено. Сейчас бы, конечно, не тронул, даже не зная, что у нее там на самом деле. – Он замолчал. – Если убил, – снова заговорил, – тогда другое дело. Тогда буду сидеть – тоже не сам, сам сдаваться не буду. Хотя… Сутки прошли. Там полтора человека живет. Первым делом бы на дачу заявились… Не знаю ничего. Полная неизвестность. Где ты деньги возьмешь – тоже не знаю. Ни у кого другого взять не могу, и по той же причине. По которой не могу поехать по трассе. Только у того, кто понимает. Вот как она просила – только я не прошу, я говорю… – он усмехнулся: – укрывать, скажем, преступника – не приходилось? Придется. Тебя она далеко заведет, твоя манера. Сейчас, скажу… – Он остановился, ловя ускользавшую мысль. Не словил и начал со случайного, в расчете, тоже случайно, вывезет: – Раньше бы к тебе не обратился – окапывал б баб, Бэлку, или эту… Галину. Она ко мне неравнодушна, хотя расчетливейшая сучка – но я бы перетянул, я сильнее. – Он остановился и внимательно посмотрел на Матвея. – Я не хотел сделать тебе неприятно, – сказал он. – У меня нет желаний, даже такого. Чистую правду говорю. Давай теперь ты.

– Врезать тебе, что ли, – сказал Матвей. Он смотрел на Николая своими цепкими маленькими глазами.

Николай дернул головой, как будто ему уже врезали. – Не надо, – попросил он. – Давай не наращивать энтропии, и так вокруг хаос. Тело без мозга мало что может; может потом наращу и укреплюсь. Тогда врежешь. Я еще и отвечу. Не мути, в общем. Говори по делу.

– Денег я тебе не дам, – сказал Матвей.

– О-па, – сказал Николай.

Он вдруг рассмеялся. На минуту стало как в детстве. Когда Матвей его любил – да что там, преклонялся перед ним. Который ничего не боялся. Кажется, и Николай его любил. Кажется, за это же самое.

– Хорошо, – одобрил он. – Ты… перерос сам себя. Прямо не знаю теперь, что я здесь делаю. Перед кем я тут тряс мудями. Битый час. Я с тобой вроде как не знаком. Может, никогда не был? Не ссы, я сейчас пойду. Мне понравилось. Честно.

– А мне нет, – сказал Матвей. Как будто не услышав предпоследнего. – Чехов, – сказал он. – Замахнулся – как мух хлопать. А запел – «среда заела».

– Засунь себе в жопу свою филологию. – Николай встал.

– Посидишь, – сказал Матвей. Он пихнул Николая в грудь. Не сильно – но Николай потерял равновесие из-за табуретки под коленями, сел. – Поучись филологии, – сказал Матвей. – Они не зря это всё делали. Вырабатывали строгость лексикона. – Он был вроде как зол – а вроде и совсем спокоен. Николай, точно, смотрел на него как первый раз. Как будто что-то упустил. Матвей перерос не только сам себя – но и его. – Не твои слова, – продолжал он. – Чужая тема. Начал вроде хорошо; всему, я извиняюсь, пиздец. Я так никогда не умел – да и не хотел так, я хотел по-другому. Но тебя можно было уважать за эту ширь – и за быстроту реакции. Как ни размахнись – другой бы с копыт долой; а ты всё на ногах. Но видно, и тебя прижало, раз стал изворачиваться. Кажется, я что-то упустил. – (Николай мельком поразился совпадению мыслей – раньше так происходило часто, и было в порядке вещей.) – …Невнимательно смотрел, да и правду скажу, был занят. Много интересного вокруг. – Он помолчал. Николай его не перебивал. – Деньги, – сказал он. – Мое такое мнение – они тебе не нужны. Поторгуешься со мной?

– Попробую, – сказал Николай.

Матвей своими словами снял с него что-то. Обнажил лицо. Николай сидел, совершенно спокойный. Никуда не спешил. Так бывает, когда поймают с поличным. Но не всё еще потеряно. Нет, не всё. Он воочию вдруг как будто увидел смерть. Всадника на велосипеде. Мимо. Он проехал мимо. Конец еще был далеко. – Была девочка, – заговорил Николай. Он не задумывался, что хочет сказать. Было все равно, что. Было легко. – Она вышла замуж. Родила детей. Мальчика, и потом тоже девочку. Та другая девочка, она тоже вышла замуж. В деревню. Она вышла замуж в деревню. Вот! – он хлопнул ладонью по столу. Матвей не вздрогнул. Но моргнул. – Пришла мысль, – пояснил Николай. – Ты меня немного обогнал. Я бы и сам допёр, только позднее. Я думаю, что ты прав. Я б не поехал никуда. Но деньги дай. Без них я отсюда не уйду.

Матвей пожал плечами.

– А я тебя не выгоняю. Еды хватит на двоих. Я правда дядькиных продуктов уже не беру. Ну так готовь сам. Раз умеешь. Ты про какую девочку говорил?

– Про белого бычка, – сказал Николай.

– Ты сказал про Галку. – Матвей думал своё. – Ты думаешь, я в нее влюблен? Нет этого. Влюбленным лучше быть. Но нет. Давно уже далеко отошел. Ты тоже пропустил.

– Зато теперь поймал, – сообщил Николай. – Дядьку. Даже двух. Ты от продуктов отказался? Откажись теперь от дома. Он тебе не нужен.

– Давно уже отказался, – сказал Матвей.

– Нет. Сделай как надо. Я тебе предлагаю выход – настоящий выход из поганой ситуации. И взять ты должен деньгами. А их поделим пополам. Тогда это будет то. Это будет правильно. Это будет фактическое оформление – того, от чего иначе, ты например, сможешь просто отмазаться. Уже отмазался. Сделал шаг назад – и ни при чем.

– Вот как ты повернул, – сказал Матвей.

– Да. – Николай был доволен. – Дай-ка мне пельменей. Еще остались? Я сварю.

– А если они не дадут? – сказал Матвей вместо этого. – Я имею в виду… Документы же все в порядке.

– Я понял. – Николай поднял руку. – Тогда я тебе помогу. Представлю, так сказать, твои интересы. Сыграю гангстера, – он скорчил рожу. – А если не поможет – они сами, я так понял, корефаны еще те. Тогда останемся без денег. Оба. И без дома. Это уже только ты. Тебе он не нужен. Ты не сумел им распорядиться.

– Еще без родственников, – сказал Матвей.

– Ну почему же, – возразил Николай. – Тебе напомнить, с чего я пришел? Это всё в силе. Я твой родственник. Не очень – ну так. Умных к умным послали.

Матвей вышел из комнаты.

Он вернулся через пятнадцать минут. Николай хозяйничал в кухне. Кастрюлю он вымыл и поставил на огонь. Вода закипала. В морозилке лежали еще пельмени – пачек пять.

– Звонил в Минск, – сказал Матвей.

– Куда?

– В Минск. – Он помолчал. – Трубку не берут.

– Это понятно, – сказал Николай.