* * *

[Два конца, два кольца, посредине — дырка]

— Вы хотите снять со счета все деньги?

Лянская сказала: да, и перевести их в рубли по курсу.

— Хх… эээ, — сказала девушка за стеклом. — Подождите, пожалуйста.

Она встала и резво убежала во внутренности банка. Лянская терпеливо ждала. Девушка вернулась минут через семь. Она сказала, что, к сожалению, деньги кончились, приходите через неделю.

Лянская потребовала заведующую. Заведующая пришла минут через двадцать. Она сказала, что Лянская может не беспокоиться за свои деньги, они у нее есть. Это государственный банк, и вклады ее гарантированы государством. Сегодня все побежали снимать свои деньги со счетов, а через неделю все побегут обратно. Лянская, если только через неделю она не передумает, сможет снять все свои деньги, какие только хочет иметь, хоть в рублях, хоть в юанях. В настоящий же момент она может пройти через вон ту дверь, через которую она вошла, и снять в банкомате на входе столько денег, сколько технические возможности банкомата допускают снять за один раз, то есть в шестьдесят раз меньше, чем собиралась. После чего карточка ее будет временно заблокирована на срок, равный упомянутой уже неделе.

Лянская из всего этого поняла, ровно обратно сказанному заведующей, что ее денег у нее нет. Скрипнув зубами, она вышла из банка.

* * *

Ну вот, перед тобой Невский проспект и вся жизнь. Времени у тебя — завались, денег у тебя нет. Куда ты пойдешь?

Лянская пошла домой.

Дома ей показалось, что она никуда не уезжала. Соседей не было, потому что был будний день. Лянская сходила в душ, надела халат, не нашла чай и выпила кофе, положив две ложки вместо одной.

Все условия игры заданы на первой полстранице нашего романа — рекомендую. Лянская избегала думать; не с чего ей и сейчас рыдать о загубленной жизни; в прошлом у нее не было ничего; в настоящем у нее была — работа. И квартира — комната то есть в квартире. Комнату отметаем сразу; она может быть и стоила не меньше, как минимум — столько же, сколько денег не выдали сегодня ей в банке. Но комнаты не продавались. Ипотека не действовала. Встречки висели полгода, превращаясь на глазах в вечные разлуки. А вот работа.

Лянская решила сходить на работу, чтобы навести по интернету справки о банках — других, и об условиях кредита в этих других банках. Точно так же мог поступить и Кроп, когда его жене потребовалось разрулить с недвижимым имуществом, вместо того, чтобы впираться в рабочее время к Ирине Петровне, что повлекло за собой цепь обстоятельств, перевернувших ее ритм и быт, — вот всё, что подумала Лянская, пока переодевалась обратно. Не много. Но Кроп не любил интернета. Возможно, поэтому он был сейчас в Швеции — вместо Украины, в которой тоже побывал, как собирался, а как и зачем он оттуда переместился, не представляет для нас никакого интереса.

Лянская же, не имея таких предпочтений — она воспользовалась бы и телевизором, если бы телевизор мог сообщить ей то, что было ей необходимо, а не гнать разведенную муть о том, в чем можно ясно убедиться оглянувшись, — направилась туда, где собиралась впервые нарушить не собственный принцип, но правило, которое глубже принципов, потому что исходит из потребностей, а не из деклараций, — даже не обратив на это внимания.

На работе все удивились, увидев Лянскую, разрубившую пополам свой отпуск, потому что отпуск в риэлтерской конторе всего две недели, потом ты можешь взять себе еще две недели, когда-нибудь в феврале, и никто не прерывает его на середине чтоб посмотреть, как там без него дела, все приходят день в день и толкутся на входе с сигаретами, хвастаясь краткосрочным минувшим так, как будто бы оно в настоящем, хотя настоящее у них совсем другое, — разве что шеф, а Лянская, пока что, была не шеф. Но вошла она как шеф. Поздоровавшись, она прошла в свою комнату, которую никто не занимал, что могло послужить доказательством ее высокого положения там, куда ее положили, включила компьютер и час знакомилась с обстановкой за минувшую неделю, а попутно с тем, что раньше знать ей было не необходимо.

Через час она выключила компьютер. Всё было ясно. Выйдя из своей комнаты и через общую приемную она прошла в кабинет шефа, который был на месте. Это был хороший шеф. Позволим себе это сентиментальное отступление, потому что последний раз нам представляется этот случай. Он сделал то, что только обещал прошлый шеф, который собирал всех сотрудников и парил всем мозги о том, что контора — дом родной, и даже больше, потому что дом можно продать, а конторе ты изменить не можешь, которая тебя не забудет и с повышением своего благосостояния твоим трудом и пе-пе-пе-пе-пе и туру-ру. А однако сдрыснул. А этот не парил мозги, но повысил зарплаты. Не очень сильно, и только в последние пару лет Лянская могла относить в банк действительно крупные деньги — около шести тысяч долларов в год, что и составило большую долю той фиктивной относительно суммы — а относительно нее в этот момент означало то, что в любой другой раз абсолютно, — которую ей сегодня отказались выдать.

У шефа она провела двадцать минут, после чего вышла и, попрощавшись с сотрудниками, пошла домой.

Лянская уволилась. Никто ее не увольнял, сама уволилась.

* * *

Погода была славная. Лянская шла, щурясь на солнце, которое было не таким, как в деревне, а все-таки это было одно солнце. В Питере пахнет морем. Морем пахло раньше в семь утра, на выходе из станции метро «Приморская», теперь там застройка, и где плескались волны, лазает трактор, — но морем пахнет сейчас, вдруг в середине дня на какой-нибудь Охте. Человек бывает смешон в любви; в гневе — нет. Глупости, которые человек делает в гневе, выглядят как-то величаво. А кто смеется над тем, что делают в гневе, тот сам мелок и смешон, и погоды он не производит. Совру, если скажу, что гнев сделал Ирину Петровну красивой: нахваливать ее сейчас — с какой стати? Мы здесь не мясом торгуем. И не париками. Нам она нравится. А всё ж придется с ней попрощаться. Заданные условия исчерпали себя. Государство — с которым наконец, по наказам Кропа, решив что-то сделать сама, она столкнулась лоб в лоб — и продула. Чего государство и не заметило; в полном соответствии с диагнозом опять же Кропа: тухлые наши бойцы, и пикеты — вшивые. — Сколь угодно она могла чувствовать ярость и негодование: оно сыграло нечестно, оно нарушило правила! — но что такое правила? если ты согласился на игру в чужом поле — кто ее задал, тот и меняет приёмы, ясное дело. Государство уберегло ее — не от потери работы. Но от потери лица. Поприжало деньги — правильно полагая, что деньги — затея и, значит, собственность его — государства. — А не какой-то ресурс, который злобные горожане решат — с чего вдруг? — пустить на революцию. Но разве Лянская собиралась ее устроить? — Она хотела снять деньги! Чтоб убедиться в том, что они у нее есть. На что она всю дорогу, больше десяти лет, рассчитывала, — и в чем в сердце своем сомневалась. Ну и правильно делала. Окажись они у нее в руках — так-таки она бы и бухнула их в устройство колхоза — или что ей там мерещилось в задоре и раже, в середине развороченной земли — того места, откуда вышла ее родня, то есть, получается, родины? Но родина большая. Директорский ее дед не имел в этой земле корней — он был поставлен после войны (в принципе обрывающей корни) директорствовать там, куда его постановили. Другим государством, между прочим, получившимся на месте того, где должно было быть отсутствие всякого государства. Это другая и длинная тема; и мы ее еще рассмотрим. В другом месте. Мы знаем, как относилась Ирина Петровна к деньгам, что оказывались в ее руках; она и тридцать тысяч-то привезла все обратно. Так что скорее всего поступила бы по заветам заведующей: через неделю побежала бы назад в банк. А ни в какую деревню. Но если б поехала? Прижимистая и осторожная — если только дело доходило до дел — зря ее, что ли, терпели столько лет на работе — Лянская перед своим скоропостижным убытием поразведала у нынешнего директора Светланы Никодимовны всё, что та дать ей могла о нынешнем владельце останков колхоза: некоем фермере Дутове — работодателе семи доярок — матерей тех самых деревенских мальчиков; и наведалась вместе с ней к тому в гости. Разговора не вышло. Разговаривала одна директриса. Фермер мычал, как корова, один только раз высказался в духе, что надо поднимать деревню (а когда Лянская с Никодимовной удалились, покрутил пальцем у виска). Лянская — кроме одной сногсшибательной идеи — «Нанять автобус и повезти всех детей, и с их матерями, на экскурсию в Питер!» — а жить все будут, надо полагать, в комнате Лянской. И то она изложила ее Никодимовне тет-а-тет (после чего та, воодушевившись, к Дутову и поскакала), — вообще отмолчалась. Но если б с деньгами на кармане она набралась бы смелости положиться на свою городскую хитрость? А деревенский хитрец не отказался бы с ней потолковать? Тогда мы бы имели вместо этой истории — другую, рассказанную, правда, другими уже неоднократно; но подробности еще одного ее извода были бы интересны. Лянская могла за свои деньги заставить работать на себя всю деревню. Некоторое время. Но деревня не захотела бы на нее работать, даже некоторое время. Задолбали желающие заставить работать за последние триста лет, а может и больше. Она лучше предпочла бы умирать от алкоголизма. Одни лишь дети хотели на нее работать — просто так, без всякого капитала. Что они видели в ней? — лучше так: что видели они до нее? Своих матерей, тех из них, которые работали у Дутова и вместо зарплаты приносили домой молоко — потому что, в отличие от мужиков, не имели выбора: бабы всегда идут вперед, по течению, в сторону жизни — до самой смерти. Или тех остальных, которые были учительницы? — та же фигня. А тут какая-то тетка, расхаживает в джинсах. И ничего особенно не делает. И не пьет. Дети готовы были работать на нее, чтобы взамен она им раскрыла эту тайну. Недолго, потому что дети не способны работать долго по собственной воле, — но зато прибегать и возвращаться еще и еще. Потому что дети тоже любят сначала новые, но потом повторяющиеся игры. Они совершенствуются в них. Пока из них не вырастают. Но Лянская не могла им раскрыть никакой тайны. С детьми та же штука, что с ментами: ни тем, ни другим она не могла раскрыть никакой тайны. У нее не было тайны. Был только капитал.

От которого в этот момент — когда она гипотетически могла что-то сделать — государство ее обезопасило. Придержав капитал — в пользу тех, кому он действительно нужен. И потому она сделала то, что сделала. «Берегитесь нас, русских баб», даже — тем более! — даром проживших свою жизнь, не обучась думать. За неделю Ирина Петровна этого умения ясно, что не приобрела (тут нужна долгая привычка). Она могла бы, за отсутствием Кропа, вступить в какое-нибудь ДПНИ, переводящее чужой непосредственный гнев по самым недлинным каналам в свой паровозик, пыхтящий на коротких рельсах корысти, — так человек, прущий не глядя, вляпывается в гавно всем штиблетом. Но никакого ДПНИ не попалось ей на дороге. Ничего не было. Пикета не было, потому что был будний день. Народ давился у банкоматов, только и всего. Это было ровно десять лет назад, осенью 2008го, кризис достиг банков. Потом всё утряслось, то есть государство, с помощью ириныпетровниных денег, утрясло, — кроме тех банков, которые лопнули, понятно. Революции не случилось. Появились плакаты «Антикризисные цены». Это всё потом. Лянская не поехала в деревню; есть ли у нее деньги, нет — было теперь все равно. Она прошла через свой двор, в котором не было никаких признаков боевых действий, на что она не обратила внимания, когда входила первый раз, и что теперь отметила с любопытством, — забора тоже не было, который раньше был, зато торчали какие-то сваи, штук три или пять, которых раньше не было. Не какие-то, а буронабивные, вот какие. Соседи с работы не вернулись, но шли домой школьники, среди них Дато, то есть Каха Кикабидзе. Время-то детское. Лянская зашла в свой дом, на кармане у нее все еще были без малого тридцать тысяч, что позволяло прямо сейчас не бежать устраиваться уборщицей. Она тем не менее вытащила из ящика бесплатную газету и, вместо того чтоб сразу ложиться спать, стала рассматривать объявления. Вы думаете, это конец? Это был бы хороший конец. До свидания.