Дайте, дайте же поскорее мне сказать! – вскричал Бижуцкий и вскочил с кресла. Он один из всех был в двубортной пижаме цвета заката солнца (комплект в количестве двадцати штук закуплен лично мной в Цюрихе).

– Сядьте, – спокойно произнесла шестидесятилетняя мадам Ротова. – Мы слушаем.

Лизочка почему-то нервно засмеялась. Бижуцкий остановился перед ней и начал:

– Знаете ли вы, что значит заглядывать в чужие окна?

– Нет, не знаю.

– Я не к тебе обращаюсь, дура! – вновь вскричал он. – Это я сам у себя спрашиваю. Так вот, мы когда-то жили с женой на даче, в Переделкине. Не в самом писательском поселке, хотя я сам прозаик, и даже поталантливее их всех вместе взятых, а рядом. Однажды я проснулся в двенадцатом часу ночи. Какое-то странное, омерзительное чувство навалилось на меня и держало за горло. Жены рядом не было. Надо заметить, что я ее очень любил и она меня тоже. «Эге! – сказал я себе, выглянув в окно. – Полнолуние». Луна показалась мне бледным лицом покойника. Пока я бессмысленно бродил по дому, заглядывая в шкафы и выдвигая ящики, словно она могла там спрятаться, старые настенные часы стали отбивать полночь. Я набросил плащ с капюшоном и босиком вышел на крыльцо. Где-то тоскливо завыла собака. Ей в ответ заквакали в пруду жабы. У соседей светилось окно. Там жили мой приятель Гуревич с покойной супругой. То есть, я хочу сказать, в то время она была еще жива.

– О господи! А я уж подумала… – промолвила Ротова. Бижуцкий перескочил от Лизоньки к ней и вновь закричал: – Замолчите! Вы мешаете моей исповеди!

– Продолжайте, – хладнокровно заметил я.

– Будто магнитом, меня потянуло к этому окну. Не обуваясь, я пошлепал на соседний участок. В заборе у нас была дырка. Я пролез в нее и очутился среди кустов крыжовника. Затем подкрался к дому. Помните эту чудесную песню: «Там живут мои друзья и, дыханье затая, в чужие окна вглядываюсь я…»? Так вот, я, конечно же, тоже затаил дыхание, приблизившись к окну. Перед моим носом оказалось стекло, за ним висела зеленая штора. Я услышал какие-то странные звуки – не то приглушенный смех, не то плач ребенка. Любопытство достигло предела. Я потянул створки окна на себя, оно растворилось. И тут…

Тут в кабинет вошла Жанна, моя ассистентка. Она, как всегда, была в мини-юбке, на высоких каблуках, перед собой катила столик-поднос с чаем, сливками и курабье. Ее ноги производили впечатление на всех без исключения, от вступающих в половую зрелость детей до лежащих на смертном одре стариков. Бижуцкий, втянув в себя воздух, замолчал.

– А теперь подкрепимся, – ласково произнесла Жанна. – Файф-о-клок.

Молчавший все это время Сергей Владимирович Нехорошев зашевелился. Глядя куда-то вбок (разумеется, на Жаннины ноги), он тоскливо сказал:

– А в песне-то не так поется. Не в «чужие окна», а в «родные окна вглядываюсь я». То есть вы. Есть разница?

– Нет! – тотчас же огрызнулся Бижуцкий. – Родное окно – оно на поверку-то самым чужим будет, пыльным и заляпанным, а близкий тебе человек – наиболее гадким и отвратительным.

Нехорошев усмехнулся, но спорить не стал.

– Что же было дальше? – спросила Лизочка.

– Узнаете в свое время, – пообещал Бижуцкий, принимаясь за чай.

Остальные последовали его примеру.

– Господа, я вас ненадолго покину, – сказал я и, сделав знак Жанне, чтобы она осталась, вышел из кабинета.

Соседняя комната была моим основным местом работы. Здесь на полках стояли самые нужные книги, светился монитор мощного компьютера, имелась выдвижная картотека с сотнями «дел». Комната была без окон, располагалась в центре дома (проект мой). Нет, окна имелись, но – фальшивые, они выходили в три соседних кабинета, где выглядели обычными большими зеркалами. Я мог наблюдать за всем, что творилось в тех помещениях, сам оставаясь невидимым, – очень удобно. Главное, это давало возможность изучать поведение людей, находившихся в комнатах. Вот и сейчас я сел за стол, внес в компьютерную базу данных кое-какую информацию и отодвинул шторку с левого фальшивого окна. Там, за стеклом, словно в аквариуме, сидели двое мужчин и одна женщина, а также мой второй ассистент – Жан. Один из мужчин беззвучно раскрывал рот, как будто ему не хватало воздуха. Я не стал включать звук, поскольку все равно шла запись на видеомагнитофон. Решил просмотреть позже, ночью, если выпадет хоть немного свободного времени. Кроме того, я умел читать по губам (за столько-то лет практики!) и понял, что мужчина толкует о пустяках – рассказывает всего-то на-всего о том, что хотел в детстве убить свою сестру за то, что она переспала со старшим братом.

Я отодвинул шторку с правого окна. Прямо передо мной стояла рыжая ведьма Лизочка, глядя на себя в фальшивое зеркало. Она красила губы, растягивала их, собирала в трубочку, высовывала кончик языка, словно это была ее возбужденная тайная точка, такая же влажная, готовая излиться в оргазме. Она действительно испытывала наслаждение, видя свое лицо в мнимой амальгаме. Наверное, безумно любила свой облик. Что ж, имела на это право. Красивая куколка. Еще бы мозгов побольше. Я заметил, что в глубине кабинета на нее с нескрываемой ненавистью смотрит Сергей Владимирович Нехорошев, мужчина сорока с лишним лет, абсолютно лысый. А на него – украдкой, с гримасой презрения глядит мадам Ротова, чьи частые пластические операции не прошли бесследно – лицо как-то омертвело. Бижуцкий кокетничал с Жанной.

За моей спиной была еще третья шторка, но ее я раскрывать не стал, чтобы не портить настроение. Там все было сложно и, возможно, уже непоправимо. Я сделал себе свой фирменный напиток – холодный кофе, капля йода, пятьдесят граммов водки и столовая ложка анисового ликера; включил тихую музыку. Моцарт, что может быть прекраснее и успокоительнее? Слушая эту музыку, ты будто приподнимаешься над землей и паришь в небе, зависаешь, плывешь, устремляешься от грешных городов и людей в синие чудесные выси, видишь оставшиеся внизу тени (и свою собственную!), исчезаешь… На минуту я закрыл глаза, но мысленно смотрел на своих «гостей», словно внутренним оком прозревал их бушующие страсти, непомерную гордыню и тщеславие, тайный блуд, беспричинный гнев, уныние, зависть, пагубное нетерпение, ненависть, лживые обещания, гнетущий страх и многое, многое, многое другое. Я подумал, что всю жизнь мы стремимся заглянуть в чужие окна, прижимаемся лбом к холодному стеклу и заглядываем, надеясь увидеть и понять нечто важное, без чего собственный мир пуст. Так нам кажется. А по другую сторону стекла стоишь ты сам. И так же напряженно вглядываешься в собственный, искаженный до неузнаваемости облик.

Под эти волшебные моцартовские звуки мне почудилось, что «гости» проникли через фальшивые зеркала в мою комнату, заполнили ее, окружили немолодого седоватого худого человека, сидящего в кресле с закрытыми глазами и чашкой в руке. Они чего-то ждут от меня, чего-то просят. Здесь все – и те, кто когда-то был у меня, и те, кто сейчас, и кто появляется вновь, и кто никогда уже не вернется, и кто придет в будущем. Если оно настанет. Все они с безмолвной мольбой смотрят на меня, ищут мой взгляд. А я молчу. И глаза мои на этот мир закрыты. (Видеть бы я его не хотел!)

Я тихо вошел в левый кабинет, где продолжал рассуждать человек, возжелавший в пионерском возрасте заколоть свою сестренку шампуром, потому что она и старший брат слишком долго пыхтели в чулане. Но теперь он говорил о другом. Заметив мое присутствие, он на секунду прервался, но я сделал знак продолжать. Это был этакий породистый барин, такого нетрудно представить в роскошном халате среди гончих псов и крепостных крестьян.

– …Скажите на милость, – красивым баритоном вещал он, – и почему это так сложилось, что почти все наши великие русские писатели жили своего рода тройками, прямо тройственными союзами. Взять Некрасова. С ним прекрасно уживались Панаев и Панаева. А Тургенев? Полина Виардо и ее муж. Тройка. Главное – все счастливы. Или Герцен с Огаревым, которые клятву свою знаменитую на Воробьевых горах давали не иначе как после бурной ночи у цыган. А в чем клялись-то? Чтобы любить одну женщину до гробовой доски – жену Герцена. И ведь так любили, что замучили просто, она и скончалась-то скоропостижно. Еще пример, ежели мало. Чернышевский, Добролюбов и Ольга Сократовна. Уж не помню, чьей она там женой была. Кажется, того, который «Что делать?» не знал. А что-что? В лавку за рассолом бежать, потом – пару стопок – и порядок. Так эти два разночинца аж друг другу в волосы вцеплялись из-за Ольги Сократовны, профурсетки этой. Ладно, идем дальше. О Лиле Брик, Осипе Брике и Маяковском говорить не будем, хрестоматийная тройка, можно сказать, образцово-показательная. Переходим к моему любимому Бунину.

– Переходим! – охотно поддержал второй мужчина, завитой и в очочках, делающих его похожим на Грибоедова.

Женщина превесело улыбалась, она была очень красива и аристократична.

– Наш славный нобелевский лауреат, живя уже в эмиграции, в Париже, влюбился в молодую поклонницу. Делать нечего – не по подъездам же с ней тискаться? – привел в дом, благо койка лишняя нашлась. Стали жить втроем, опять тройственный союз. Но девушка оказалась лесбиянкой. Это уже ни в какие ворота. Нет, к жене Ивана Алексеевича она не приставала, а привела в дом свою подружку. А что, Бунину можно, а мне нельзя? Теремок получился. Мышка-норушка и прочие. Не хватало только ежика, без головы и ножек. Он бы им всем задал! Ивана Алексеевича просто трясло от такого подлого коварства: ладно бы, говорил, мужика завела, а то ведь на бабу променяла! Это уже позор. Так в благородном обществе не поступают. За это и канделябром можно. Не плюй в душу русского писателя. А плюнула – уноси скорей ноги, а то еще такое о тебе пропишет!

– Тебя, Коленька, как-то тоже трясти стало, – заметила женщина-аристократка.

– Это от холода, – поежил плечами тот. – Чего же ты хочешь, дорогая? Октябрь-с!

Тут он явно врал – в комнате было тепло, а Жан то и дело подбрасывал в камин щепки.

Если человек лжет в малом, следи за ним в оба. Однако каков колорит, какова экспрессия! Его бы в кино снимать. Второй мужчина показался мне скользковатым, еще при первой встрече. Женщина требовала особого анализа, над ней мне пришлось долго ломать голову.

– Приятно вас послушать. С вашего разрешения, я отлучусь, – сказал я, притворяя за собой дверь.

Путь лежал прямо по коридору, а потом по лестнице на второй этаж. В моей работе требуются особо одаренные коммуникабельные помощники, желательно со специальным образованием. Я ничего плохого не могу сказать о Жанне и Жане, но они всего лишь старательные исполнители, не более. Может быть, со временем из них и выйдет толк, но не сейчас…

Ее я нашел по объявлению в газете, а с ним столкнулся в ночном баре. Собственно, он вовсе не Жан, а Ваня, но мне захотелось называть его именно так – в параллель к Жанне. Иван не возражал. Но самый мой главный помощник, почти компаньон, бывший следователь городской прокуратуры Левонидзе. На нем – весь сбор предварительной информации, поиск людей и прочие деликатные поручения. Мы с ним как бы даже друзья, но что у него в действительности на уме, в глубинах подсознания – я не знаю. У него звериное чутье, прекрасная память, деятельный ум, и если такими ценными кадрами разбрасываются в прокуратуре, то надо просто иногда подходить к ней утром с кошелкой и подбирать негаданные подарки судьбы. Вот и девушку, которая сейчас сидела вместе с ним в кабинете, разыскал и уговорил прийти он. Девушке было лет семнадцать, в лице ее сочеталась простодушная наивность и ранняя уверенность в собственной правоте.

– Скажите мне правду: они здесь? Он… тоже? – быстро спросила она меня, едва я вошел в «гостевую комнату». Левонидзе расставлял на столе шашки.

– Конечно. Для того мы все тут и собрались, – сказал я как можно мягче. С первого взгляда было ясно, что девушка сильно нервничает. – Какой счет?

– Десять ноль в ее пользу, – ответил невозмутимый Левонидзе (наверняка поддавался; я-то у него выигрывал крайне редко).

– Вы готовы к любым сюрпризам? – спросил я. – Вот и отлично. Ждите. Вас вызовут.

Левонидзе вышел вместе со мной в коридор.

– А с тем, которого я привел утром, как быть? – спросил он. – Он до сих пор спит.

– И пусть дрыхнет. Его выход в свой час. Ты только не давай ему больше водки.

– Думаешь, на сей раз обойдется без скандала? Без мордобития?

– А что плохого, дорогой мой, в скандалах? Взрыв сдерживаемых эмоций зачастую не усугубляет, а, напротив, разрешает конфликтную ситуацию, выявляет причину и следствие изначальных поступков. Тебе ли не знать? Гнев и ярость – это поражение человека, его нагота. Смех – верхняя одежда, удобное и теплое пальто. Слезы – нижнее белье, последнее прикрытие срама. Душа человеческая в таких же одежках, как и его тело. Но роль смокинга или кальсон выполняют эмоции.

– Тебе виднее, ты в этом деле профи, – согласился Левонидзе. – Однако месяц назад одна матушка на наших глазах едва не зарезала кухонным тесаком сына. Помнишь тот случай?

– Это был не тесак, а нож для чистки рыбы. Заметь, в подсознании у нее был древний христиано-иудейский символ – рыба. Отринув когда-то религию, она не смогла до конца вытравить свою душу. А тем актом пыталась очистить и себя, и сына от скверны. Поскольку согрешила с ним. Ладно, надо работать, – сказал я и начал спускаться по лестнице.

Остановившись между двумя кабинетами, подумал: с чего, а вернее, с кого, начать? С барина Коленьки или с Нехорошева?

План действий был выработан накануне, задачи определены, цели обозначены. В принципе, выбор сейчас не играл особой роли. Я изучал этих людей достаточно долго. Сегодня пора было ставить точку. Поразмыслив немного, я вошел в правый кабинет. И сразу же понял, что атмосфера здесь уже накалилась. Бижуцкий и Жанночка стояли возле открытого окна, остальные орали друг на друга. При виде меня все смолкли. Галстук у Нехорошева съехал набок, Лизочка приобрела пунцовый цвет лица, мадам Ротова – напротив – еще более бледный.

– Я доктор педагогических наук, профессор, – заявила она мне. – У меня академические труды. А этот… человек, – она выразительно посмотрела в сторону Нехорошева, – говорит, что я в воспитании детей ничего не смыслю. И приводит в пример мою дочь, которой я, дескать, подавила волю. Убила ее альтер эго.

– Мама! – пискнула Лизочка.

– А вы посмотрите на нее! – огрызнулся Сергей Владимирович. – Она же и в тридцать лет остается сущим ребенком, даже внешне. Женщина-подросток, – вот кто ваша дочь! С мозгами школьницы.

– У нее за плечами аспирантура, – парировала Ротова.

– Ну разумеется! Вы же ее туда и пристроили. У вас же в университете все схвачено. Было бы странно, если бы вы не тянули ее за собой на веревочке, как козу. Вы ей и мужа подобрали, первого. Да и второго – тоже.

– Сергей! – вновь подала голос Лизочка.

– А также и третьего, – мрачно добавил Нехорошее. – То есть меня. А сами не знаете, что в ней черти водятся, в омуте этом.

Наступила пауза. В этой комнате, в отличие от другого кабинета, камин был искусственный, несмотря на «жаркую» атмосферу, здесь было прохладно.

– Господин Бижуцкий! – сказал я. – Вам, кажется, пора на процедуры. И закройте, пожалуйста, окно, на улице прохладно. К тому же вдруг кто-нибудь подслушает наши «семейные тайны»?

– Я, с вашего позволения, останусь, – ответил он, притворяя створки. – Мешать не стану. Считайте меня тенью.

– Кстати! – воскликнула Лизочка. – Вот что меня все это время мучило, но я не могла вспомнить. Ваш рассказ. Вы остановились на том, что подкрались к светящемуся окну на соседней даче, прильнули к нему и увидели там… – что вы увидели?

– Вначале я услышал странные звуки, похожие на плач или смех ребенка, – охотно начал Бижуцкий, одергивая малиновую пижаму.

– Сейчас не об этом! – резко оборвала его мадам Ротова. – Вы, Сергей Владимирович, забыли сообщить, что ваша учеба в университете и аспирантуре проходила не без моей помощи. Более того, вас выгнали бы с первого курса, если бы не мое заступничество и покровительство, настолько вы были ленивы и бездарны.

– Ой-ей-ей!.. – засмеялся Нехорошев. – Да, вы правы. Но какую цену я за все это заплатил!

– О чем ты, Сережа? – спросила Лизочка, насторожившись.

Ротова и Нехорошев тем временем метали друг в друга молнии.

– Очевидно, Сергей Владимирович намекает на некоторые интимные обстоятельства своей университетской карьеры, – хладнокровно заметил я.

Ротова и Нехорошев одновременно усмехнулись.

– Мама? – произнесла Лизочка.

– Что – «мама»? – отмахнулась та. – Ну да, я спала с ним, если тебе так уж это интересно. Но ты с ним тогда еще не была знакома. Вы же с разных факультетов. А что в этом такого особенного?

– Конечно, – ядовито согласился Нехорошев, – ничего особенного нет, если профессорша пару раз переспит вволю со своим студентом. Но если она изводит его приставаниями, одаривает ценными вещами, швыряет на него деньги, возит по загородным ресторанам, в Сочи, устраивает дикие оргии на своей даче, с цыганами и шампанским, – словом, оттягивается по полной программе, и все ради него – любимого, который Для нее такая же игрушка, как и ты, Лиза. Днем она – профессор в университете, ночью – Мессалина, жаждущая самого Дикого разврата. К тому же бешеная ревность, угрозы убить или выгнать с волчьим билетом из университетских стен, если я что-то сделаю не так, не выполню ее сексуальные прихоти. Удивляюсь, как ты раньше не догадывалась обо всем этом! Это же было практически на виду. Впрочем, она тебе всегда легко пудрила мозги.

– Сережа! – вскрикнула Лизочка.

– Ну что – «Сережа»? – точно так же, как Ротова, отмахнулся от ее писка и Нехорошев. – А ты знаешь, что она даже хотела женить меня на себе? Чтобы привязать окончательно. Видно, я ей по вкусу пришелся. С этой целью и тебя быстренько замуж сплавила за какого-то идиота в штанах. Ноя крепким орешком оказался. Почти как Брюс Уиллис, потому и стригусь наголо.

– Голова у вас, Сергей Владимирович, от чужих подушек полысела, – спокойно заметила Ротова. – А я бы за вас и сама не вышла. Потому что вы не Брюс, вы – слюнтяй и тряпка. Баба вы с большим членом, вот кто.

– Браво! – захлопал в ладоши Бижуцкий. – А я хотел идти телевизор смотреть. Нет уж, тут интереснее. Молчу, молчу! – добавил он, встретив мой взгляд.

– А я ведь догадывалась, – произнесла Лиза, после нескольких минут молчания. – И долго у вас это продолжалось? После нашей свадьбы… тоже?

– Инерция движения – она ведь не имеет точки торможения, особенно если ты катишься вниз, – пожал плечами Сергей Владимирович. – Бывало и после свадьбы. И до. И даже во время, если уж хочешь всю правду.

– И сейчас? – продолжала допытываться Лиза.

– Сейчас мы сидим в разных углах, – усмехнулся ее муж, – а то, может быть, и сплелись бы в змеиных объятиях. Яда и похоти у нее на двоих хватит.

– Вот ведь мерзавец! – вырвалось у мадам. – Нет, Лизочка, тебе надо с ним разводиться. Детей у вас все равно нет, а у меня есть на примете один молодой человек, ученый, кандидат наук, который…

– Который уже переспал с ней, – перебил Нехорошев, – сдал, так сказать, зачет на практике. Так что можешь быть спокойна. Она и с первыми твоими мужьями наверняка спала. Дело-то житейское. Все свои, чужие тут не ходят. Еще хорошо, что ты родила в первом своем браке дочь, был бы сын – она бы и с ним занялась половым воспитанием. Природу не исправишь, гони ее в дверь, она в окно влезет.

– Урод, – кратко констатировала Ротова.

– Кстати, об окнах, – вставил неугомонный Бижуцкий. – Был у меня в позапрошлом году такой случай…

– Я сам не против развода, – прервал его Нехорошев. – Более того, настаиваю на этом. Заявляю всем: я встретил другого человека и полюбил.

– Надеюсь, этот «человек» хотя бы женщина? – съехидничала Ротова.

– Женщина, женщина. Не чета вам. Молодая и красивая.

– Да вам, Сергей Владимирович, от нашей семьи никуда не деться. Вы же все без меня пропадете. И вы, и она.

– Мама, пусть уходит, – сказала Лиза. – Я его ненавижу.

– Вот и договорились, – усмехнулся Нехорошев. – Вот и выяснили отношения. А что, Лиза, думаешь, я не знаю, что ты вся в мать? Тоже постоянно чешется. Потому и мужей, и любовников меняешь. Придет сантехник краны крутить, ты уже трусики стягиваешь. Потому что с детства приучена не отказывать мальчикам, если просят. Сама мне рассказывала, что мама тебе говорила, как это полезно для развития растущего организма. С одиннадцати лет кувыркаешься, когда огонек там вспыхнул. Потушить не можешь.

– Да замолчи ты! – крикнула ему Лиза.

– Не угодно ли еще чаю? – нежным голоском проворковала Жанночка, которой я подал знак.

– Господа, сделаем небольшую передышку, – произнес я. – Мне надо отойти по делам. К моему возвращению постарайтесь хотя бы частично остаться в живых.

Все посмотрели на меня как на неожиданно заговоривший манекен. Жанночка стала сервировать стол. Бижуцкий бросился помогать ей.

В обыденной жизни я довольно серый и скучный человек. Вся энергия и пыл уходят в работу. Здесь поля моего сражения, мой Аустерлиц, а может быть, и будущее Ватерлоо. У меня нет противников, кроме меня самого. Я занимаюсь особой психотерапевтической практикой вот уже два года, с тех пор как был построен в лесопарке Загородный Дом. Так я называю свою клинику. Клинику легких неврозов. Невроз – такая штука, которая есть у подавляющего большинства населения земного шара. В России неврозами поражено практически 85 процентов народонаселения (женщин – больше). Есть у меня в клинике и стационарное отделение. Кое-кто является старожилом, например Бижуцкий. Но чаще я провожу недельные психотерапевтические курсы. «Гости» приезжают, общаются, выясняют отношения, расходятся по домам и появляются вновь. При этом они находятся в естественной среде обитания, среди родных и близких.

Когда-нибудь я напишу книгу о своем методе шоковой психотерапии. Я уже начал ее писать, а «живого» материала – хоть отбавляй. Кто же их будет лечить, эти 85 процентов, если не я? Прежде я работал врачом в государственном психоневрологическом диспансере, но это все не то. Мне нужна была моя собственная клиника, которая была бы подчинена моим исследованиям в этой области. И она появилась. Конечно, я создал собственную теорию психоанализа не на пустом месте. В основу были заложены фундаментальные разработки швейцарского врача-психиатра Морено и, отчасти, разумеется, Фрейда. Поскольку, что ни говори, а нижняя часть тела во многом определяет верхнюю. Святые люди к врачам-психиатрам не обращаются, мы лечим грешных. А я даже не столько лечу, сколько, как фотограф, проявляю негатив через провоцирующий конфликт. Невротик видит мир не в обычном, а в инфракрасном излучении, я же попросту в нужный момент включаю яркую лампу. Он от нее не слепнет, а прозревает. Хотя, честно признаюсь, случиться может всякое. Человеческий мозг – продукт до того сложный, что и космос в сравнении с ним иной раз кажется мал… Часто применяю особые приемы игры, которым Морено дал специфический термин «психодрама». Каждый человек во время этого действия выполняет какие-либо ролевые функции. Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас меня ждали дела в левом кабинете, где потрескивали дрова в настоящем камине.

Прежде чем войти туда, я всего на несколько минут заглянул в свою главную «психоаналитическую лабораторию» и чуть отодвинул шторку с третьего фальшивого окна. То, что я увидел сквозь стекло, не улучшило моего настроения, но у меня профессионально крепкие нервы, а разум практически не подвержен эмоциям. Кстати, так же хорошо я переношу и физическую боль. Почему? Всего лишь результат контроля мозга над чувствами. Долгие годы тренировок и некоторые личные жизненные обстоятельства. Заперев дверь, я перешел к очередным «гостям». Так я называл их всех, со дня открытия Загородного Дома.

– А мы, батенька, уже уходить собрались! Пора, пора, засиделись, – такими словами встретил мой приход велеречивый «барин». Он тут, по-моему, веселил всю компанию. Женщина изящно курила тонкую сигарету в длинном мундштуке; второй мужчина, похожий на Грибоедова, вытирал платком слезы, выступившие от какой-то прозвучавшей до моего появления остроты Коленьки. Жан тоже смеялся.

– Вы знаете, мы тут чудесно провели время, – продолжил весельчак. – У вас тишина, покой. Мы заедем еще как-нибудь.

– Да-да, непременно, – кивнула аристократка.

– Хоть на следующей неделе! – заключил «Грибоедов». Фамилия его была, впрочем, вовсе не поэтическая – Маркушкин.

– А мы и рады будем, – сказал я. – А вы уверены, что вам больше ничего не нужно?

– Да чего же более, помилуйте! – отозвался Николай Яковлевич. – Вы ведь из моего прошлого, наверное, уже поняли, к чему я речь вел о русских писателях? Мы тоже втроем живем. И сосуществуем прекрасно. Нет, не в вульгарном смысле, поймите правильно, а в высшем, духовном. Лет этак почти двадцать назад я увел Нину у Александра Сергеевича прямо из-под венца, отчего он едва не вскрыл себе вены. Так, Саша?

– О да! – подтвердил Маркушкин. – Только вены я через шесть лет вскрыл, когда ты снова перешел мне дорогу. А тогда я собирался с Крымского моста прыгнуть.

– Разве? Ну, не важно. А спустя три года Александр Сергеевич мне отомстил. Нина сбежала с ним в Ялту, я развелся, а они поженились. Между прочим, я даже был свидетелем на свадьбе.

– Чистая правда, – улыбнулась Нина.

– Какие высокие отношения, – заметил я, а сам подумал: история его детства экстраполировалась на зрелые годы – тогда он не мог поделить с братом свою сестру, теперь, напротив, охотно делит любимую женщину с другом. Латентная шизофрения, по крайней мере у двух фигурантов из этой тройки.

– Дальше – больше, – продолжил Николай Яковлевич. – Проходит год. И Нина возвращается ко мне. Снова развод, и опять свадьба. Но на сей раз гораздо скромнее, а то мы бы непременно разорились с этими перманентными бракосочетаниями. В конце концов мы просто запутались: кому же должна принадлежать Нина? И заметьте, за всю жизнь мы в общем-то ни разу не поссорились. Что же поделаешь, если она любит нас обоих?

– Увы! – легко вздохнула аристократка. Несмотря на то что она не отличалась многословием, тем не менее создавалась видимость ее самого живого участия в разговоре. Этому способствовали выразительные и слегка насмешливые глаза, следящие за всеми нами.

– Нина еще пару раз уходила к Александру Сергеевичу и возвращалась, но мы решили больше не разводиться. Не стреляться же мне с ним, как Дантесу с Пушкиным? А ведь он и вправду на Пушкина похож: ему бы еще бакенбарды, побольше. Но я не Дантес, я – Данте. Я побывал в аду, когда Нина первый раз ушла от меня к Маркушкину. Должно быть, и он бродил по кругам преисподней после рокового дня свадьбы.

– А вы? – спросил я Нину. – Туда не спускались за их тенями?

– Я ткала полотно, как Пенелопа, – улыбнулась женщина. – И ждала, кто же первым из этих шахтеров выползет на поверхность.

– Может быть, вас интересует, как все происходит на житейском уровне? – вновь взял слово муж. (Или в этот календарный год супругом является Маркушкин? Я уже и сам начинал запутываться.) – Так все благопристойно. Мы же не спим все вместе в одной кровати. У Александра Сергеевича свой отличный дом. У нас их даже несколько. В том числе за границей. Я считаю, что Нина свободная, разумная женщина и вольна жить, где и с кем хочет. Иногда, когда мы оба ей изрядно надоедаем, она вообще уезжает в Финляндию и проводит там время в одиночестве. Как видите, я с вами откровенен. У нас проблем нет.

– Замечательно, – сказал я и посмотрел на Нину. Она загадочно улыбалась. – А что вы делаете в Финляндии?

– Ловлю форель.

– Она – страшный рыболов, – подтвердил Маркушкин. – Вот чего мы с Колей никогда не могли понять в ее натуре.

– Простите за последний вопрос: у вас есть дети?

Тут, пожалуй, впервые, все они как-то смутились, перестали улыбаться. После небольшой паузы Николай Яковлевич коротко обронил:

– Есть. Один. Но это тема неинтересная.

– Ну что же, – произнес я, – рад был с вами познакомиться. Право, мне даже неудобно, что я уделил вам так мало времени. И в прошлый раз, и нынче. Да и деньги, пожалуй, стоит вернуть. Я же ничем не помог. Тем более что вы и не нуждаетесь в помощи, как я вижу. Зачем же вы искали со мной встречи?

– О вас, Александр Анатольевич, ходят по Москве самые разные слухи, – ответила Нина. – Одни называют вас волшебником, другие – негодяем. Любопытно было посмотреть.

– И к какому мнению вы пришли?

– Я еще не разобралась. Наверное, мне с вами придется встретиться снова.

Николай Яковлевич и Маркушкин переглянулись; я, будто бы спохватившись, торопливо произнес:

– Ах да! Чуть не забыл. Не могли бы вы задержаться еще минут на двадцать? Я для вас подарок приготовил, его надо только собрать. Жан пока сделает вам какие-нибудь коктейли.

– Собрать подарок? – вскинула тонкие брови Нина. – Он что, в разобранном виде?

– Кажется, я не совсем удачно выразился. Набрать. Нарвать. Словом, подождите.

– Мне – сухой мартини с водкой, – повернулся к Жану Николай Яковлевич.

– Отправился, Ниночка, за цветами, – услышал я за спиной голос Маркушкина.

На втором этаже я вновь зашел в комнату, где в напряженном ожидании сидела девушка, переговорил с ней, затем поднялся на третий – там, в одном из помещений на диване спал юноша. Напротив него в кресле листал книгу Левонидзе.

– Так, где ты его нашел? – спросил я.

– В Марьиной Роще. В одном из притонов.

– Он еще и травкой балуется?

– А как же? Поколение пепси. Водка, план и кто нынче побежит за «Клинским»? Но боюсь, дело дошло до герыча. Посмотри на его вены.

– Ладно, собирай его, скоро выход. И ее тоже. Какой-то дурак сказал, что дети – цветы жизни. Теперь все это повторяют, не замечая, что от роз остались одни шипы. Неужели сами мы были такими же? А, Георгий?

– Не занудствуй, – отозвался он. – Еще хуже.

В правом кабинете все еще продолжалась перебранка, но было видно, что дело идет к концу.

– …и «тойоту», которая на мои деньги куплена, вам, Сергей Владимирович, придется оставить, – говорила мадам. – Лизочка на ней сама ездить будет.

– Да подавитесь! – охотно отвечал Нехорошее. – Я еще запасное колесо вам прикачу. Оно у соседа в гараже лежит. А нижнее белье ношеное переслать?

– Засуньте его сами знаете куда. Вместе с электродрелью – подарком моим вам на день рождения. Только сверло победитовое вставьте, чтоб до кишок проняло. До печенки.

– А еще профессор! – сказал Бижуцкий, зевнув, махнул рукой и вышел из комнаты.

– Господа, я вам сюрприз приготовил, – остановил я обмен легкими ударами. – Жанночка, сходи за ним наверх.

– А что такое? – спросила Лизочка. Глаза ее загорелись от любопытства.

– Сейчас увидите.

Я повернулся к Нехорошеву:

– Значит, вы решили развестись?

– Да, – твердо ответил он. – Я же сказал, что полюбил другую.

– Кто она?

– Об этом я здесь говорить не хочу.

– Хорошо, – кивнул я и посмотрел на Лизу: – А ваша дочь живет у отца, у вашего первого мужа?

– Ну да. Так мы еще давно, при разводе, решили. Но она часто и к нам приезжает. А что?

– Куда это вы клоните? – первой начала соображать Ротова. – Неужели вы хотите сказать…

– Именно, – произнес я, открывая дверь и впуская в комнату девушку со второго этажа и Жанну.

Сам отодвинулся в тень, наблюдая за немой сценой, которая длилась, наверное, минуты полторы. Нехорошев сначала вскочил, потом безвольно опустился в кресло. Девушка подбежала к нему и застыла. Окаменела и Лизочка. Лишь Ротова, подождав немного, истерически засмеялась.

– Я же говорила… говорила… что от нашей семьи он… никуда не денется!.. – выдавила она сквозь смех. – Ай да Сережа, ай да сукин кот!

– Ира! – закричала на дочь Лизочка.

– Что мама? – порывисто ответила та. Ну почти также, как сама Лиза откликалась на зов Ротовой. У них не только голоса были похожи, но и глаза, волосы, черты лица. У всех троих. Три поколения, три женщины. Три судьбы Сергея Владимировича Нехорошева. А еще можно было бы сказать: три головы одного дракона, имя которому – любовь. Что, впрочем, тотчас же подтвердила и сама Ирина, крайне безапелляционно заявив:

– Я люблю его, мама. И ты, бабушка, также пойми это.

– Понимаю, понимаю, – игриво ответила Ротова. – Как же не понять, коли сама молодой была. Тоже влюблялась в кого попало.

– Он не «кто попало», он – единственный! – гневно сказала внучка. – Что же ты молчишь, Серж?

Кажется, Сержу было немного плоховато. Я попросил Жанночку налить ему воды. Отпив пару глотков, он вяло Произнес:

– Пойдем отсюда, Иринка. Никто из них все равно ни черта не смыслит в этой жизни. Ты – мой последний шанс, вот что я хотел им сказать. Ты не такая, как твои мать и бабка. С тобой я воспряну.

– Воспрянешь, воспрянешь, – проговорила Ротова. – А шансов-то и шансиков впереди еще много будет, поверьте моему слову. И где же вы жить-то будете? Квартиры своей у Сергея Владимировича нет, он у нас прописан. В «тойоте»? Так и она уплыла. Одна только электродрель и осталась со сверлом победитовым, но он ее для каких-то своих особых нужд приготовил.

– Замолчали бы, что ли, – все так же вяло огрызнулся Нехорошее. – Шуточки ваши ослиные вот как надоели!

– А я вам дело предлагаю, – сказала мадам уже более серьезным голосом. – Квартира у нас большая, пятикомнатная. Да и дача есть. Все поместимся. А со временем как-нибудь разменяемся, коли захотите. Я добрая. Вы меня сегодня вволю порадовали. Ну, если, конечно, Лизочка не возражает.

– Мне плевать! – ответило «среднее звено». – Я с ним так или иначе разведусь.

Ирина выжидающе смотрела на своего Сержа, а я подумал: сейчас все зависит от Нехорошева, от его внутренних душевных ресурсов – остались они еще или нет, сумеет он подняться или разрушение личности уже необратимо?

– Пожалуй… если только на первое время… – пробормотал он. – Раз уж Капитолина Игнатьевна сама предлагает. А что в этом плохого? Как ты, Иринка, думаешь?

– Мне главное – быть с тобой! – поспешно ответила она. – Мне без тебя не жить.

– Да и нам без него тоже, – усмехнулась мадам. – Вот и ладушки! А что наговорили тут сгоряча, так дома разберемся. Может быть, мировую выпьем? Александр Анатольевич, найдется у вас бутылочка сухого вина?

– Ну разумеется, – ответил я. – Сейчас Жанночка принесет. А я вас на некоторое время оставлю.

Нехорошее и все остальные более не были мне интересны. Я перешел в левый кабинет, где также предстоял последний акт трагикомедии.

Здесь сохранялось игриво-веселое настроение. У лидера «Тройственного союза» Николая Яковлевича появился болтливый конкурент в лице застрявшего тут Бижуцкого. Он держал в руке бокал с коктейлем и долькой лимона и говорил:

– …И вот подкрадываюсь я к этому злополучному окну на соседней даче. Слышу странные звуки.

– Погодите, господин Бижуцкий, – прервал я. Надо было настраивать этот «скрипичный концерт» на другой лад. Поэтому я заговорил более резко, в иной тональности, обращаясь к Нине: – У вас ведь всего один ребенок, насколько я понял?

– Постойте, а где же обещанный подарок? – спросила она.

– Да, цветы, – подхватил Маркушкин. – Вы же отправились собирать их в свою оранжерею? Я был уверен.

– Сейчас соберут. Но вы не ответили на вопрос.

– А вы говорили, что уже задали свой последний вопрос.

– Изменились обстоятельства. Так как же?

– Ребенок один. Сын. Сейчас ему семнадцать лет. – Нина поставила бокал на столик. – Но я не понимаю, почему…

– Почему меня это интересует? Видите ли, я хотел бы знать, кто является отцом юноши? – Я выразительно посмотрел на Николая Яковлевича и Александра Сергеевича. – Кто из двоих?

– Я, – сказал Маркушкин, сконфузившись.

– Ему бы очень хотелось в это верить, – добавил Николай Яковлевич. – Но это не так. Отец, вне всякого сомнения, ваш покорный слуга. Впрочем, это настолько деликатная тема…

– Да бросьте вы! – оборвал я. – Чего уж нам тут стесняться, коли решили оголяться до конца.

– Она сама не знает, – произнес Маркушкин.

– Знаю, но никогда не скажу, – проговорила Нина.

Она достала длинную сигарету и вставила в мундштук. Я поднес спичку.

– Чтобы не разрывать сердце кому-нибудь из них? Но одно-то сердце вы уже разбили. Вашего сына. Жан, сходите за подарком.

Я держал спичку, пока она не догорела до конца, – в моих пальцах, а она так и не прикурила. Она с удивлением смотрела на мою руку.

– Вам разве от огня не больно?

– А разве это настоящая боль? Можно ли ее сравнить с чувством сына, лишенного не только материнской, но и отцовской любви? Ведь два отца – значит, ни одного.

– Э-э, нет-нет, подождите! – возразил Николай Яковлевич. – Все мы Максима очень любим. И он официально считается моим сыном. Носит мою фамилию. Александр Сергеевич для него просто «дядя».

– «Дядя», – повторил я. – А чем же занимается ваш любимый племянник?

– Учится в привилегированном колледже, – сухо отозвался Маркушкин.

– У него некоторые сложности, – подсказал Николай Яковлевич. – Знаете, переходный возраст, то-сё, девочки, ночные клубы… Словом, молодежь развлекается.

– Короче, он предоставлен самому себе.

– Я намерен отправить его на учебу в Лондон.

– Вряд ли это поможет. Сказано же: грехи отцов падут на детей. Ваш сын наркоман. – Теперь я обращался только к Нине: – Вы виноваты в этом в первую очередь. Пока он был маленький и ничего еще не понимал, можно было продолжать развлекаться и жить в собственное удовольствие. Но ребенок – не собачка. Кроме души, у него есть и такой инструмент как разум. Он впитывает в себя окружающую действительность, и когда детские иллюзии входят в противоречие с конкретными реалиями, разум подвергается быстрой и неизбежной коррозии. Отсюда и все вытекающие последствия. Кто-то из вас открыл ему глаза на истинное положение дел. Причем сделал это намеренно.

В это время в комнату вошел и Жан, ведя за руку упирающегося Максима. То ли он еще не проснулся окончательно, то ли не отошел от своих «ночных гульбищ».

– Вот ч-черт! – вырвалось у Николая Яковлевича. На аристократическом лице Нины напряглись скулы. Маркушкин втянул голову в плечи, как-то съежился. А Бижуцкий невозмутимо осушил свой бокал. Юноша прошел мимо матери, даже не взглянув на нее, и плюхнулся в свободное кресло.

– Вся семейка в сборе, – осоловело произнес он. – Даст мне какой-нибудь гад здесь выпить или нет?

– Ну, Александр Анатольевич, удружили, – промолвила Нина. – Теперь я точно знаю, что вы скорее негодяй, чем волшебник.

– Спасибо. Я догадываюсь, кто сказал вашему сыну правду. Возможно, он же пристрастил Максима к вину и травке. Зачем? Чтобы нанести удар в ваше сердце. Все тройственные союзы рано или поздно распадались. Это месть за собственное поражение.

– Но кто, кто? – Впервые Нине изменило хладнокровие, она даже вскочила с кресла.

– Однако… – пробормотал Николай Яковлевич.

– Чепуха какая-то на постном масле! – выразился Маркушкин.

– А давайте спросим у самого Максима, – предложил я. Тот к этому времени уже завладел бутылкой мартини и пил прямо из горлышка.

– Максим, сынуля, скажи честно, кто тебе… – начала Нина, но юноша отмахнулся свободной рукой.

– Да слышал я все, слышал! – проворчал он, сделав последний глоток. – Шли бы вы все в жопень, и ты, мама, тоже. А если хотите знать, это все он. – Палец ткнулся в направлении Маркушкина. – Вместе со мной по ночным клубам бродит. И рассказывает, какие вы оба сволочи. Сам тоже свинья порядочная. Я вас всех ненавижу.

– Ах ты!.. – Николай Яковлевич ринулся всей своей дородной тушей к Александру Сергеевичу, но его успел перехватить Жан. Завязалась борьба. Не дожидаясь ее окончания, Маркушкин резво вскочил и стремглав улизнул за дверь. Дальнейшее уже не представляло интереса.

У меня есть правило – всегда провожать моих «гостей» до больших металлических ворот. Первыми уехали Ротова и ее семейство. Александр Сергеевич Маркушкин вообще куда-то исчез, наверное, потопал до станции пешком. Николай Яковлевич усадил в свой «мерседес» вновь впавшего в сон Максима. Нина отказалась с ним ехать.

– Ты мне так же отвратителен, как и он, – произнесла она.

Николай Яковлевич хотел что-то сказать, переминаясь с ноги на ногу, потом как-то понуро сел в машину и уехал. С нами остались Нина и Бижуцкий. Но последний вскоре, деликатно зевнув, отошел в сторону.

– Никогда уже не будет так, как было прежде, – сказала Нина, обращаясь, собственно, не ко мне, а в пространство – к темным деревьям, которые слегка серебрил свет луны, к напоенному освежающей прохладой воздуху, к тонким и таинственным ночным звукам.

– Будет другое, – отозвался я. – Поверьте, оно станет не лучше и не хуже, если мы сами не захотим изменить то, что на нас надвигается. По крайней мере, предпринять для этого хотя бы одну попытку… Куда вы теперь?

– Поеду к своей подружке. Если ваш Жан отвезет меня.

– Разумеется.

Я кликнул ассистента. Через несколько минут мотор «ауди» уже урчал возле нас, а дверца была услужливо открыта.

– Вы странная личность, – произнесла Нина. – Хотелось бы раскусить вас.

– О, тогда мы непременно встретимся еще раз, – ответил я.

– Скажите, а кто этот человек в пижаме? Он такой забавный! – Нина посмотрела в сторону насвистывающего веселую песенку Бижуцкого. Тот, заметив ее взгляд, галантно поклонился.

– Этот? Всего-навсего сексуальный маньяк. Но не волнуйтесь, сейчас он не опаснее нас с вами.

– Вы такого плохого обо мне мнения? – улыбнулась она одной из своих самых загадочных улыбок.

Дверца захлопнулась, машина выехала через ворота и набрала скорость на асфальтовом шоссе. У меня проложена хорошая дорога к Загородному Дому. Я обернулся и поглядел на свое любимое детище, где светилось несколько окон. Нина не выходила у меня из головы, но я вновь настроился на работу. Ждали дела. Ведь, в отличие от большинства людей, я почти не сплю.

– Пойдемте, господин Бижуцкий? – произнес я. – Сегодня нет полнолуния.