Молодая женщина производила впечатление спящей, но стоило мне отодвинуть шторку с третьего фальшивого окна в моей «психоаналитической лаборатории», как она, будто уловив проникающий сквозь зеркало взгляд, вскинула голову и посмотрела в мою сторону. Гримаса отвращения исказила ее красивое, но очень бледное лицо. Копна спутанных рыжих волос напоминала конскую гриву. Она лежала в пижаме, но не в малиновой, как у Бижуцкого, а в желтой. Женщина нагнулась, поискала рукой тапочки и запустила их один за другим в зеркало. Потом показала мне язык. Я усмехнулся. Комната была обита войлоком, из мебели – лишь диван, столик, два кресла, все надежно привинчено к полу. Женщина стала что-то говорить, я «включил» звук.

– Ну иди, иди сюда! – манила она меня пальцем. – Я тебе нос откушу. Боишься? Экий ты, оказывается, трусишка! Да ты не мужчина, ты… – Тут полилась нецензурная брань. Я ждал, когда она успокоится. Ей было необходимо выговориться. Словесный поток иссяк минут через пять. Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Потом отчетливо произнесла: – Ладно, ничего я тебе не сделаю. Надо поговорить. Заходи уж.

Я и сам собирался так поступить, потому что «поговорить» было действительно надо. С тех пор как уехали Ротова, Нехорошее, Нина и другие, прошло три часа. В Загородном Доме все уже давно спали. Ночной обход я совершал обычно после полуночи. Сейчас самое время. Что ж, приступим. Я сделал последний глоток своего фирменного коктейля (кофе – для бодрости, йод – для мозга, водка – для сердечной мышцы, анисовый ликер – для успокоения души), выключил Пластинку с музыкой Моцарта (слушать надо непременно пластинки, а не магнитофонные или дисковые записи). Выйдя из лаборатории, я прошел полукружием коридора и очутился перед металлической дверью. Ключ от нее имелся лишь У меня и у опытнейшей медицинской сестры Параджиевой, Мужеподобной женщины, глухонемой от рождения, которой я весьма доверял и которая, кстати, и обучила меня «читать по губам». Она действовала успокаивающе не только на эту пациентку, но и на всех прочих. Кто бы еще с риском для жизни решился войти в комнату к рыжеволосой женщине? Я – не в счет. Потому что это моя работа.

Когда я открыл дверь, женщина вновь приподняла голову и уставилась на меня, словно не узнавая. Потом зевнула. В комнате было светло, чисто, пахло цветочным дезодорантом; еще одна неприметная дверь вела в ванную и туалет. На стенах висело несколько картин в легких рамах. Плоды ее творчества.

– А ты знаешь, я все время забываю твое лицо, – сказала женщина. – Стоит тебе уйти, и перед моими глазами остается лишь тусклое бледное пятно. Наверное, именно так выглядит твоя душа.

– Почему ты не причешешься?

– Не хочу. Скоро и зубы перестану чистить. Зачем? Мне все равно отсюда никогда не выйти.

– Все от тебя зависит. Ты уже пошла на поправку. Если бы не эти вспышки ярости.

– Я желаю пойти в оранжерею и нарвать цветов.

– Пока рано. Обещаю, что через некоторое время мы это сделаем вместе. Там, кстати, выросли изумительные цикламены. К твоему дню рождения.

– А когда он будет?

– Скоро.

– Все-то ты врешь!

Я стал рассматривать лежащие на столе рисунки. Все они были удивительно хороши: легкие мелькающие фигуры, прячущиеся за ажурной листвой ангельские лики, а вот и она сама – Анастасия, парящая вместе с птицами (а может, и с рыбами – в море или в фантастических небесах), и еще кто-то, резко выделяющийся среди всех – без глаз, с зыбким, как трясина, лицом.

– А это кто?

– Сам знаешь.

– Он слеп? –

– Нет, он ведет за собой слепых, потому и сам вынужден притворяться незрячим. Впрочем… все ты прекрасно понимаешь. Зачем спрашиваешь? Дурак, что ли?

– Но я вовсе не поводырь, Настя. Ты ошибаешься.

– А голос у тебя звучит вкрадчиво. Как у кота.

– Коты не разговаривают, они мяучат. Помнишь детскую песенку: «Чучело-мяучело на трубе сидело…»

– «…Чучело-мяучело песенку все пело…» – тотчас подхватила она. – А дальше забыла.

– Дальше там такие слова: «Про мышей и кильку, про людей-зевак, про кувшин сметаны и хромых собак».

Напрасно я это сказал.

– Про собак? – нахмурила она лоб.

Это было ключевым словом в потоке ее мыслей, таившимся в подсознании. Она рассказывала мне, как на ее глазах в детстве зверски убили ее любимого спаниеля. Тот нервный стресс проявился вновь много лет спустя. Я всегда утверждал, что корни всех психических заболеваний нужно искать в самом раннем возрасте. Все формируется в детстве – и скелет, и внутренние органы, и половые влечения, и основы разума. А «собачья тема» встречалась в ее жизни еще не раз. Я знал это. Не мог не знать – и… такая оплошность. Видя ее изменившееся лицо, я нащупал в кармане электрошокер.

И тут Анастасия, издав дикий кошачий визг, взметнулась с дивана и всеми десятью когтями попыталась вцепиться в мое лицо. Электрический разряд отбросил ее обратно. Мне пришлось прижать бьющееся тело к постели, вынуть приготовленный шприц и сделать укол. Я подождал несколько минут, прежде чем она задышала спокойно и ровно. Теперь проспит до утра. Повернулся и посмотрел на себя в зеркало. Щека и лоб оказались все-таки расцарапаны. Вытерев платком кровь, я подумал: «Забавно было бы, если кто-нибудь в эти минуты изучал меня самого сквозь фальшивое окно. Но может быть, так оно и происходит в действительности? Просто все мы слишком самоуверенны, оставаясь наедине с собой».

Ночной обход я продолжил после того, как сходил в амбулаторную и продезинфицировал царапины, наклеив тонкие кусочки пластыря. Параджиева не спала, она внимательно наблюдала за моими манипуляциями. Знал я ее давно, уж лет пятнадцать, еще по прежней моей работе в психоневрологическом диспансере, и всегда поражался невозмутимости ее лица. Никаких эмоций, хотя повидала она всякое. Талейран как-то сказал, что слова существуют только для того, чтобы скрывать мысли. Что ж, Параджиева, в этом смысле, была идеальным непроницаемым существом, чьи подспудные мысли оставались полной загадкой даже для меня. Но существовал некий «рыболовный крючок», который цепко держал ее возле меня за уродливо выпяченную нижнюю губу. Полагаю, она могла бы выполнить любое мое указание.

Из персонала в клинике на ночь оставались лишь Параджиева и охранник в небольшом флигеле возле ворот. Левонидзе, как правило, уезжал в Москву, Жанна и Жан тоже, хотя у всех были здесь комнаты. Работали у меня еще несколько врачей-специалистов, но те приходили всего пару раз в неделю для диагностических обследований (медицинскую аппаратуру я привез из Германии). Были, разумеется, приходящая уборщица, повар, официантка и еще кое-какой люд из соседнего поселка. А вот оранжереей я занимался всегда сам, поскольку только там находил редкий покой и отдохновение для души. Большой штат сотрудников был мне совершенно ни к чему, потому что и «гостей» на стационарном режиме в Загородном Доме находилось не так уж и много – в разное время их количество колебалось от пяти до пятнадцати. И пребывали они от одного дня до месяца. Исключая «загостившегося» Бижуцкого, его срок затянулся до полгода. А вот, кстати, и он. Бижуцкий шел мне навстречу по коридору…

– Не спится, пойду, что ли, шары в бильярдной погоняю, – сообщил Бижуцкий. – Не составите компанию, Александр Анатольевич?

– Попозже, – ответил я.

Бильярдная, спортзал, бассейн, солярий находятся на нижнем этаже. На первом – процедурные кабинеты, столовая, кухня, библиотека, кинозальчик. Вторые и третьи этажи – жилые; комнаты обустроены в гостиничном стиле, в каждом помещении отдельная ванная и туалет, балкон, телевизор со спутниковой антенной, телефон с выходом в город. Но у большинства «гостей» свои личные мобильные. На крыше застекленная оранжерея. Я никого не ограничиваю в свободе действий – спите, гуляйте в парке, гоняйте тары. Но видеокамеры фиксируют почти каждое действие, да и пребывание в Загородном Доме стоит недешево. Но это, в основном, богатые люди, хотя иногда, в особых случаях, я консультирую и лечу бесплатно. Ведь деньги меня интересуют лишь как мера реализации моих возможностей, как средство достижения цели. А цель? У человека разумного она может быть лишь одна – познание. Познание себя, людей, мира, Бога. Все иные цели ничтожны и ведут к разрушению личности.

Утром ко мне должен явиться человек без средств, почти нищий, бывший полковник, разорившийся на челночном бизнесе. Предварительная беседа с ним меня заинтриговала. Все оперативные мероприятия по его «делу» уже проведены Левонидзе. Этот полковник представлял совсем другой тип людей, чем, например, богатая бездельница, вдова, госпожа Ползункова, мимо апартаментов которой я проходил. Имей он хотя бы сотую часть ее «зеленых» миллионов, они обрели бы высокий человеколюбивый оттенок, хотя… кто знает? Деньги подобны ржавчине на благородном металле. Душа человека и его разум представляют неизмеримо большую ценность. Об этом знают священники, но моя профессия близка к ним. Тем более что когда-то я всерьез подумывал о том, чтобы отринуть мирскую суету и принять сан. Возможно, под конец жизни я и уйду в монастырь. Но пока я психоаналитик и так же, как священнослужитель, врачую незримые повреждения Души и мозга.

Я шел по коридору, за стенами которого нашли временное пристанище известный пианист, валютная проститутка, Физик-ядерщик, стареющая актриса, молодой плейбой, капризная поэтесса, аскетичный сектант, найденный на вокзале бомж и некоторые другие – персонажи бесконечной человеческой трагедии. Фальстафы, Гамлеты, Макбеты, Офелии, Раскольниковы, Иваны Карамазовы, Гумбольдты, Дон-Кихоты, просто Игроки, Идиоты и Очарованные странники, собранные воедино на волшебной Лысой горе. Я не входил к ним; мне нужно было лишь замедлить шаг, постоять возле двери и прислушаться, интуитивно уловить очертания беспокойного сна, ощутить исходящую тревогу или тоску, радость или безотчетный страх. Я мысленно расписывал их дальнейшие поступки и желания, предугадывал возможные действия и почти управлял волей. При этом самому мне было ничуть не легче, чем им. Моя ноша была не менее тяжка…

Прежде чем вернуться в лабораторию и просмотреть видеоматериалы, я разыграл пару партий в «американку» с Бижуцким, прошелся вокруг Загородного Дома с двумя доберманами. Лег вздремнуть на кушетку уже под утро – и то всего лишь на два часа. Больше мне и не надо.

– Кошка госпожи Ползунковой поцарапала? – спросил Левонидзе, застав меня ранним утром в оранжерее. Я обихаживал розы и цикламены и раздумывал: какой лучше всего букет составить для Анастасии? Ползункова, действительно, не расставалась никогда со своей кошечкой, существом трогательным и безобидным, как ее хозяйка. – Надо бы ее отдать нашим доберманам, на ужин, – добавил Георгий. – Я имею в виду старуху.

Иногда он довольно мрачно острит. А с Ползунковой как-то сразу не сошелся характерами.

– Это меня ночью комары искусали, – пояснил я, дотронувшись до пластыря. Нечего ему быть в курсе всех дел с Анастасией.

– Ну-ну, – усмехнулся он и сразу же перешел к другой теме: – По полковнику все готово. Но, на мой взгляд, зря ты с ним решил возиться. И с бомжом этим. Ты не доктор Гааз, а такие клиенты портят общую репутацию. Другое дело – Ползункова: когда она выезжает на светские рауты, то только о тебе и лопочет. Доносили. А это – реклама, новые пациенты, деньги. Ты вошел в моду. Уже за одно это можно пока оставить доберманов без ужина, сберечь старухины кости на пару месяцев.

Далась же ему эта Ползункова! Я продолжал механически обрезать лишние листочки. К чему спорить? Я вообще никогда никого и ни в чем не пытаюсь переубедить. Есть другие методы утверждения истины. Например, результаты дела. А бомж нужен мне для контраста, как химический реагент, как катализатор среды. Кроме того, практика показывает, что инородное тело в организме зачастую проявляет все симптомы заболевания. А моя клиника – это живой организм.

– Ладно, теперь вот что, – продолжил Левонидзе, не дождавшись от меня ответа. Он сорвал флокс и понюхал его. – Сегодня приедет один человек из ФСБ. Мой старый приятель, тоже следователь.

– Какие у него симптомы? И не рви, не топчи, пожалуйста, цветы, – это тебе не Ползункова.

– Разве? А похожи. Такие же бесполезные предметы. И ведь живут же, даже пахнут. А симптомов особых у моего приятеля нет, разве что хронический геморрой от сидячей работы. Если он и псих, то очень ловко это скрывает. Заявится он к тебе совсем по другому поводу. Ему нужна консультация. Или еще что-то, я толком не понял. Знаю лишь, что дело очень серьезное. По пустякам такого человека бы не послали. На самом верху всполошились. Ну да сам все поймешь, когда он приедет.

Я взял тяпку и стал окучивать кусты, переваривая информацию. Что ж, ФСБ так ФСБ. А для букета лучше всего подойдет сочетание цикламен с тюльпанами и бордовая роза посередине. Или обрамить по краям гвоздиками?

– Что молчишь? – спросил Георгий.

– Ты знаешь, – отозвался я, – Жюльен Сорель в «Красном и черном» не любил цветов, потому и запутался в своих женщинах, а добавь Стендаль немного желтых настурций да голубых фиалок, и букет… А, о чем ты?

– Оранжерея. Вот то место, где ты окончательно сойдешь с ума, – покачал головой Левонидзе, бросив себе под ноги сорванный флокс.

Поработав еще немного, я спустился и вышел в парк. До завтрака оставалось минут двадцать. Как правило, утром я всегда обхожусь чашкой чаю и поджаренным черным хлебом с листьями салата. Но слежу за тем, как питаются «гости», поэтому и присутствую в столовой. Еда – не только горючее для организма, но еще один большой соблазн, способствующий Разрушению мозга, превращающийся порой в культ. Как и что человек ест – это задачка для психиатра, тут две крайности: одна из них – непомерное обжорство, другая – намеренное изнурение себя голодом, а разум страдает от обеих.

В парке ко мне подошел охранник. (Работали они посменно, сутками, а набирал их Левонидзе – все бывшие военные.) Этого, кажется, звали Сергей.

– Ночью кто-то пытался проникнуть на территорию клиники, – сказал он. – Пойдемте покажу.

Мы вышли за ворота и пошли вдоль трехметрового металлического забора, который венчали острые пики. Метров через сорок охранник произнес:

– Человек, очевидно, свернул с шоссе в лес и пробрался сюда. Вот следы. Сломанные ветки. Свежий окурок. Он пытался залезть, но сорвался. На пике остался клок от одежды.

Я поглядел наверх, там, действительно, болтался клочок серой ткани.

– Можете его достать?

– Конечно.

Охранник ловко и быстро добрался до пики и спрыгнул вниз.

Я взял тряпицу.

– От плаща или куртки, – сказал Сергей. – Причем вещь уже довольно ношенная.

– Какой-нибудь бродяга?

– Вряд ли. Окурок-то от «Честерфилда». Сигареты не дешевые. Скорее всего, старый плащ – маскировка.

– Преодолеть забор для тренированного человека труда не составит. Как и вам. Вы, кстати, где служили?

– Разведка спецназа, – коротко ответил он. – Залезть – да, а на пиках застрять можно и в очень даже неприятном положении.

– А может, он все-таки спрыгнул на ту сторону?

– Нет. Я ходил проверял. Следов нет. Сделав одну попытку, человек ушел. Вполне возможно, что его учуяли и напугали собаки. Ночью они сильно лаяли.

– Да, я слышал. Ваши предположения как специалиста и разведчика?

Охранник пожал плечами:

– Трудно сказать. Все зависит от цели проникновения на объект. Я мыслю военными категориями. Воровство – это уголовка. Мне приходилось сталкиваться с предотвращением диверсий. Либо похищение, изъятие чего-то важного. Овладение нужной информацией. В конце концов, физическое устранение. Вариантов тут может быть много. Но вряд ли это случайность. Я ходил по шоссе до поворота, там на обочине остались следы от поджидавшей человека машины. Судя по протектору, это джип.

– Да вам надо частным детективом работать, – сказал я. Мне этот спокойный, невозмутимый парень начинал все больше нравиться.

– И еще, – добавил он, – не исключено, что это была женщина. Размер обуви средний.

Я спрятал клочок серой ткани в карман.

– Вы уже сказали обо всем этом Левонидзе?

– Нет. Я его еще не видел.

– Как же так? Он ведь утром должен был проехать мимо вас через ворота?

– Не проезжал.

«Значит, Левонидзе ночевал здесь, в клинике?» – подумал я. Ничего особенного в этом, конечно, не было, но обычно Георгий сам предупреждал меня, когда оставался в Загородном Доме. А вчера забыл? Но на память ему было жаловаться грех. Пожалуй, впервые я ощутил какую-то неясную тревогу, к тому же мне показалось, что за деревьями мелькнула и тотчас исчезла чья-то тень.

На сегодняшний день в клинике находилось двенадцать «гостей», все они в данный момент завтракали в столовой. (Анастасия была как бы не в счет, еду ей приносила Параджиева.) Когда-то давно один из моих излечившихся пациентов назвал меня господом богом. В таком случае, теперь передо мной сидели мои двенадцать апостолов, каждый со своим ворохом проблем. Беда в том, что они держались за пих, заполняли ими внутреннюю пустоту, создавали иллюзии. Впрочем, так поступает большинство людей, находя наслаждение в привязанности к своим проблемам. Моя задача как психоаналитика состоит в том, чтобы помочь избавиться от них через трагический катарсис (о чем знал еще Аристотель),

при этом не дать развиться новым безумствам. Труднее всего заставить людей принять обычные вещи такими, каковы они есть; но ведь и в истину они зачастую не верят только потому, что она очевидна, лежит перед их глазами, на поверхности.

Я сидел за крайним столиком у двери, передо мной остывала чашка ароматного чая без сахара, но с долькой лимона. На блюдечке лежали два кусочка черного поджаренного хлеба, покрытые изумрудными листьями салата. Отсюда было хорошо видно всех. Напротив меня расположился Бижуцкий, с аппетитом поглощавший манную кашу. Соседний столик занимали бородатый физик-ядерщик и старая актриса, сделавшая немало пластических операций; они ели землянику в сметане и пили кофе. Еще дальше в одиночестве сидел известный пианист-лауреат, он явно хандрил, едва ковыряя ложечкой в йогурте. За ним находился общий стол, рассчитанный на шесть персон: там шла оживленная беседа между высокомерной поэтессой с родинкой на щеке, молодым плейбоем-культуристом, отмытым и отутюженным бомжом с вокзала и валютной проституткой с мраморным личиком. Кажется, они нашли общую тему для разговора, а официантка то и дело приносила им новые блюда: чернослив, рис, тертую морковь, персиковое желе, болгарский перец, орехи с медом, соки. Госпожа Ползункова тоже предпочитала сидеть одна, кормя свою любимую кошку белоснежной творожной массой, подливая в тарелку еще и козье молоко; питались они из одной миски, как родные сестры. За последним столиком находились сектант-аскет и двое без определенных профессий, к тому же не москвичи: один из ближнего зарубежья, другой – из дальнего. Мой искусный повар, выглянувший на минутку в белом колпаке из кухни, несомненно, угодил и им в выборе любимой пищи. Продукты нам поставляли отменного качества, экологически чистые, с соседних деревенских полей.

– Вы скверно выглядите, – произнес Бижуцкий, окинув меня быстрым взглядом. Он вновь был в своей малиновой двубортной пижаме, в отличие от всех остальных «гостей».

– Почему ночью так громко лаяли собаки?

– Собаки – это не по моей части, – сказал я. – Их внутренний мир мне недоступен. Попробуйте залезть в мозг пса? Уверяю вас, вы там и останетесь, поскольку будете сражены гаммой чувств, которые и не снились человеку.

– Да? А мне кажется, что просто кто-то пытался проникнуть на территорию клиники. И единственным чувством у доберманов было схватить того человека за ноги.

– С чего вы решили?

– Из своего окна я видел свет фонарика возле забора, со стороны леса. Что вы на это скажете?

– Возможно. Очевидно, кто-то просто заблудился ночью.

– Сами знаете, что это не так, – улыбнулся Бижуцкий. – Нет, кому-то нужно было проникнуть сюда именно незаметно, именно ночью, под покровом тьмы. А с какой целью? Может быть, убить кого-то? Может быть, меня?

– Бросьте, господин Бижуцкий, не загружайтесь. Но в любом случае я приму меры. Спите спокойно, никто вас пальцем не тронет.

– Хорошо бы… – задумчиво отозвался он, застыв с ложкой каши в руке.

Я встал, оставив его созерцать свои навязчивые видения, и подсел к соседнему столику. Физик и актриса уже допивали кофе. Они не выносили друг друга, но часто оказывались вместе, будто притянутые магнитом.

– Оградите же меня от этого субъекта, Александр Анатольевич! – с легким смешком сказала силиконовая женщина. – Он меня попросту уби-ва-ет.

И здесь об убийстве», – подумал я, а вслух спросил:

– Каким же образом, Лариса Сергеевна?

Она лишь изящно махнула ручкой (жест, знакомый нам по многим ее фильмам), кокетливо закатила блеклые глаза, а ответил физик:

– Видите ли, доктор, изучая ее, я стал понимать, что не понимаю в людях очень многого, но никак не могу понять, что именно из непонятого мною я все же понимаю, и я, наверное, никогда не пойму разницы между тем, что я уже понял, и тем, него я не понимаю.

– Так! – произнес я. – Вы сможете повторить эту фразу?

– Могу, – охотно отозвался он. – Но вы ее все равно не Поймете. В ней есть ряд неправильностей, правильность применения которых создаст новую неправильность речи, надо говорить очень правильно. А самое смешное то, что в обоих моих высказываниях есть смысл.

– Спасибо, – сказал я, глядя, как он невозмутимо допивает кофе, но при этом чуть улыбается.

– Вы слышали? – засмеялась актриса. – Нет, вы слышите, что он тут городит? Я с ума сойду.

– Это нам не грозит, – утешил ее физик. – Александр Анатольевич не позволит. Да и я тоже. Впрочем, нельзя сойти с места, не заступив на него, но если вы сошли, заступая, то вы заступаете и на то место, с которого уже сошли.

– Я сейчас умру, – сказала актриса. – Уберите от меня господина Тарасевича!

Физик-ядерщик плотоядно усмехнулся, сверля ее взглядом.

– Продолжайте забавляться, – произнес я, вставая и пересаживаясь за следующий столик.

Пианист, лауреат многих международных конкурсов, так почти и не притронулся к пище, лишь расковырял йогурт и раздавил ложкой свежую малину. У него было вытянутое бледное лицо и длинные темные волосы.

– Нынче ночью мне снился сон, – начал он, будто ждал меня. – Словно я беременная женщина и у меня начинаются роды. Но рождается не ребенок, а из матки выходит планета за планетой, вся Солнечная система, к которой я начинаю испытывать поистине материнские чувства. Я смотрю на Землю, а она оказывается такой маленькой, крошечной!.. Я плакал во сне. Да-да, плакал. Потому что люди на этой Земле – моей Земле! – как клещи-паразиты, убийцы. Я не хочу иметь с ними ничего общего.

«Так, еще у одного тема убийства», – подумал я. И спросил:

– Вы ощущали при этом страх?

– Нет, радость. Это были слезы счастья. Поскольку я знал, что люди погибнут, а Земля и Солнечная система останутся.

– Каждый человек является высшим повелителем своих сновидений. А значит, и всей духовной вселенной. Очень важно использовать сны как выход из тупика или как щель в бесконечность. Там, возможно, тот новый мир, который вы ищете, Леонид Маркович. Но мы поговорим об этом позже.

Я отправился к следующему столу, к шумной компании. Они вели разговор на излюбленную среди бомонда тему. Бомж на их фоне выглядел вполне светски.

– Секс лежит в основе всего, – убеждала и без того согласных с ней собеседников поэтесса, выпустившая десятка два сборников стихов. – У меня было только официальных мужей пять штук, шестой сейчас в Монреале, а впервые я вышла замуж очень рано, в десять часов утра. Теперь стараюсь откладывать бракосочетание на послеобеденное время.

– Разумно, – согласился бомж. – Спросонья можно ошибиться и выйти не за того. Хотя какая, в принципе, разница? Все равно окажется сволочью.

– А я устал от секса, – произнес молодой плейбой и нарочито зевнул. Вся Москва знала, что его содержит известная женщина-политик, депутат Госдумы.

– Это ненормально, – заявила поэтесса.

– Конечно, поэтому я здесь.

– А вот я потеряла невинность в девять с половиной лет, – заявила путана. – Причем сразу с тремя мальчиками из соседнего двора, они были старше меня на три-четыре года. Сказали: давай играть в доктора, но ты разденься догола и ложись на спину. А потом стали щекотать меня своими пенисами между ног, по очереди. Я сначала ничего не понимала, но затем вдруг закусила губку от удовольствия. И подумала: черт, а это ведь лучше, чем есть конфеты! С тех пор сама предлагала всем в школе поиграть в доктора. В основном это были, конечно, старшеклассники. И даже учитель физкультуры. Особенно забавно было использовать перемену между Уроками – быстро сбегать с кем-нибудь в подвал, сделать там, что положено, и успеть вернуться на алгебру. Как спорт. Бег с препятствиями. Меня даже прозвали Ленка – Сладкая Пенка. Ну, это ясно почему.

– Ясно, – согласилась поэтесса. – Нет, у меня кличек не было. Я с шести лет писала стихи и постоянно влюблялась. Платонически. Я знала, что мой путь – к вершинам поэзии. А мужья в общем-то на этой тернистой дороге лишь метают.

– Тогда в следующий раз выходите замуж за женщину, – посоветовал бомж.

– Я подумаю, – всерьез ответила поэтесса, выразительно взглянув на путану.

– Ленка – Сладкая Пенка, – повторил плейбой и засмеялся.

– Но я все же буду называть вас Елена Глебовна, – сказал бомж. И посмотрел на меня: – Мы что-то не то говорим, а?

– Нет-нет, – успокоил я. – Продолжайте. – Здесь можно рассуждать о чем угодно, цензуры нет.

– Тогда скажите, что такое любовь? – спросила меня поэтесса, тронув пальцем свою родинку на щеке. – Я бьюсь над этой загадкой пятый десяток лет, а все без толку. Мираж? Идеал? Ловушка? Вы, конечно, читали мои книги, там вечный поиск.

– Я отвечу, – сказал бомж. Это был очень умный бомж, он когда-то преподавал в университете. – В древнеиндийском трактате «Шурасаптати» приводится десять стадий, которые проходит человек в процессе этого чувства. Вот они: первая – созерцание; затем следуют задумчивость и бессонница, отощание и нечистоплотность; потом идут отупение, потеря стыда, сумасшествие и обмороки; в заключение – смерть.

– От созерцания – через отупение – к смерти, – повторил плейбой и вновь засмеялся. – Надо не забыть, сказать об этом моей дамочке. А то она уже меня заколебала своим ненасытным сексом…

Один из основных законов психиатрии гласит: если люди терпят разговоры о своих пороках и проблемах – это лучший признак того, что они излечиваются. Я не стал мешать вспыхнувшему вновь спору и тихо перешел к соседнему столику, к госпоже Ползунковой. Ее пепельная кошка сидела возле тарелки с творогом и умывалась.

– Ну съешь еще ложечку! – уговаривала ее вдова. Заметив меня, она добавила: – Не хочет, Александр Анатольевич! Ну что мне с ней делать? Я из сил выбилась. Все меня норовят обидеть, никто не понимает. Только вы один чутко улавливаете мою страдальческую душу… Вы знаете, минут десять назад у меня украли часы!

– Как же это случилось? – спросил я.

Ползункова, после того как ее мужа, нефтяного магната, застрелили год назад, стала обладательницей огромного состояния. Конечно, значительную часть растащили друзья-соратники, которые, возможно, и организовали убийство, но и вдова была обеспечена до гробовой доски. О ней она любили говорить больше всего, считая себя смертельно больной, просто на последнем издыхании, хотя выглядела свежо и пышно в свои пятьдесят лет. Деньги ее практически не интересовали, она не знала, что с ними делать и на что тратить. Это-то и вызывало особую ненависть у моего помощника Левонидзе.

– Я сняла их с руки и положила на столик, рядом с творогом, – начала объяснять Ползункова. – Я всегда так делаю, когда занята чем-то серьезным. Чтобы не мешали. Глянь – а их уже и нет!

– У вас, кажется, был золотой «ролекс»? – спросил я.

– Кажется, да. Мне не жалко, куплю другие, но это был подарок мужа.

Я взял ложечку и помешал в чашке со сметаной. Может быть, она бросила часы не на столик, а сюда?

– Неужели вы думаете, что их проглотила Принцесса? – в ужасе прошептала вдова, глядя на свою кошечку.

В сметане часов не оказалось. В твороге тоже. Не было их и в козьем молоке. Я заглянул под стол – безрезультатно. Увидел лишь коровьи ноги вдовы, обтянутые красными шелковыми чулками.

– Мы разберемся, – произнес я с долей досады. Это было неприятным фактом, пятном. – Пропасть в клинике ничего не может. Не волнуйтесь.

Я знал, что Ползункова не лжет – зачем? Следовательно, часы действительно кто-то украл. Они стоили не меньше десяти тысяч долларов. Неплохой приварок. Или… кто-то страдает клептоманией. Официантку я исключил сразу, поскольку еще при приеме на работу наводил справки об этой скромной и честнейшей деревенской женщине, да она бы никогда и не решилась потерять столь выгодное место, а в часах уж точно не разбиралась. Повар в столовую не выходил, лишь мелькал в кухне. Значит, это совершил кто-то из моих «двенадцати апостолов». Включая и саму Ползункову.

Думая об этом, я подошел и подсел за последний столик к религиозному сектанту и двум похожим друг на друга мужчинам средних лет, словно они были по меньшей мере двоюродными братьями: один – казахом, другой – японцем-русистом. Признаться, меня радовало то обстоятельство, что клиника в своей клиентуре вышла за пределы Российской Федерации. А между тем казах и японец были давно знакомы друг с другом, учились когда-то в МГИМО, а теперь встретились в Загородном Доме впервые после долгой разлуки. С японцем Сатоси (чье имя даже в переводе означает «умный») мне приходилось труднее, но и интереснее всего. Дело в том, что японцы, как правило, никогда не лгут, но им никогда не приходит в голову говорить правду. Чаще всего они просто делают вид, что не понимают вас, хотя Сатоси великолепно знает русский язык.

За этом столом царило унылое молчание. Сектант вообще был всегда сдержан в речах, следуя заветам Амвросия Медиоланского, который изрек, что в многословии человек гибнет, а в безмолвии обретает истину. Сатоси молчал из деликатности. А казах Олжас не раскрывал рта потому, что от него нещадно разило рисовой водкой, которую он употребил в количестве трех бутылок вчера вечером, насколько я знал, в полном одиночестве. Теперь он, часто отдуваясь, поглощал холодный освежающий тан. Японец ел палочками отварной рис с трепангами. Представитель секты истинных грибоедов, Антон Андронович Стоячий, как и положено, вкушал маленькими порциями нечто похожее на жареные мухоморы.

– Ихгм-м! – издал, наконец, некий непонятный звук Олжас, который мог означать что угодно: и хорошее, и плохое.

– Очень точно подмечено, – с улыбкой отозвался Сатоси.

– Как сказать, – загадочно промолвил Стоячий.

– Пожалуй, я пойду, – произнес я и, замыкая круг, вернулся к столику Бижуцкого.

Мне показалось, что он так и застыл, все с той же ложкой каши в руке. Но перед ним стояла уже вторая порция манки. Заметив меня, он быстро, в один дух ее прикончил, словно опасаясь, что я могу выхватить его тарелку и съесть.

– Так вот, – продолжил он свою мысль, будто я и не уходил, – тот, кто хотел проникнуть ночью в клинику, – оборотень. Я имею в виду не только его внутреннюю сущность, но и то, что мне удалось увидеть. Его глаза горели красно-желтым светом. Потому и доберманы лаяли столь яростно.

Слушая Бижуцкого, я думал: «Кто же мог стащить часы у госпожи Ползунковой?» – впрочем, я уже почти догадывался, кто.

Полковник Алексей Топорков приехал с офицерской точностью – ровно в десять, как и было условлено, и не один, а с братом (по моей же просьбе), также бывшим военным. Они были весьма похожи: обоим за пятьдесят, подтянутые фигуры, моложавые лица, темные от загара, но со светло-васильковыми глазами. Служили у них в семье все: сейчас – дети, а прежде – отец, дед, прадед. Офицерская косточка. Был еще и самый старший брат, генерал, но он уже умер. Перед встречей я очень тщательно изучил историю их семьи. Определенную работу проделал и Левонидзе. Почему я пригласил Алексея Топоркова приехать вместе с Владимиром? На то были особые причины.

Пока основные «гости» отдыхали и были предоставлены своим любимым занятиям (правда, под ненавязчивым контролем Жанны, Жана и видеокамер), я переключил свое внимание на Топорковых. Принимал я их в правом кабинете, угощая крепким кофе. Левонидзе тоже находился здесь, но почти не принимал участия в разговоре. Он равнодушно смотрел в окно, за которым физик и актриса в спортивных костюмах играли в бадминтон. Вернее, пытались играть, махая невпопад ракетками, поскольку физик был хром, а актриса подслеповата.

– Не понимаю, зачем я-то вам понадобился? – несколько сконфуженно спросил Владимир Топорков. – Ну, Леша, ясно, он сам говорит, что все последние полгода на нервах, того и гляди «чайник» закипит, а я еще поборюсь, подергаюсь в этой Чертовой, безумной жизни, я не сдамся. И ему не дам! – Он кивнул в сторону брата, который сидел так, будто проглотил кочергу, сцепив на коленях пальцы. – После того как нас полностью обчистили и почти пустили по миру кредиторы, я стал еще злее, еще сильнее, – добавил Владимир и в порыве налетевшего возбуждения приложил столик кулаком. Чашечка с кофе подпрыгнула и расплескалась. Сейчас он выглядел очень воинственно: васильковые глаза горели, лицо разрумянилось. В нем действительно чувствовались недюжинная сила, воля и ум. Впрочем, Алексей тоже не производил впечатления опустившегося или упавшего духом человека. Старенькая рубашка и брюки хорошо выглажены, башмаки сияют, в глазах – почти та же сталь, что и у брата. Но порой в них мелькала глубокая растерянность, граничащая с непроходимым отчаянием. В моей работе необходимо прежде всего изучать глаза клиента, его взгляды, жесты, положение рук и ног. Это целая наука, которая, собственно, предшествует самому психоанализу.

– Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие, – начал я отвечать на вопрос Владимира. – Мир, в котором мы живем, рухнул.

Моя фраза, как я и предполагал, вызвала недоумение и даже некоторый столбняк у обоих братьев. Повернулся в нашу сторону даже Левонидзе, хотя уж кто-кто, а он-то давно привык к моим психологическим «штучкам».

– Не понял, – произнес Алексей.

– Да-да, объясните, – поддержал его Владимир.

– Нет, ничего страшного пока не произошло, – охотно продолжил я. – Просто я хочу вывести вас на подобную ситуацию. У каждого человека – свои ценности в этом мире и вообще свой особенный, замкнутый мир. Если эти ценности исчезают, а мир рушится, то что происходит? Вот это я и хочу понять. Считайте мою фразу, конечно же, виртуальной, сказанной о таком же виртуальном мире. Но расскажите мне о своих реальных ценностях и реальном мире, который, не дай бог, может рухнуть, как и все, что вокруг нас стоит, движется и летает. Что для вас было и есть дороже всего и что из этого «дорогого» вы уже потеряли? Ведь, согласитесь, не ограбленный же склад с китайским ширпотребом? Хотя и этого достаточно, чтобы основательно потрясти душу. Но только не офицерскую, насколько я разбираюсь в военных.

Тут я замолчал, давая им время поразмыслить. Проблемы Алексея Топоркова были в общем-то вполне заурядными и не отличались новизной. Исправный служака, командовавший воинской частью где-то в Средней Азии, выйдя в отставку и имея маленькую квартиру в Москве, решил заняться челночным бизнесом вместе с братом. Но еще при первой беседе меня насторожила одна, вроде бы незначительная, деталь. Владимир был старше его, но вышел в отставку в воинском звании подполковника. Алексей окончил службу полковником. Сразу возникает вопрос: кто кому должен первым отдавать честь при встрече? Младшему брату – старший, или старший офицер – младшему? Тут уже налицо явная неразбериха. Тем более что и служили-то они в одной части. Каково им было? Старший из братьев, как правило, всегда верховодит. Младший – подчиняется. Но вот пролетают годы, и они меняются ролями; командует теперь на законных основаниях младший, старший исполняет приказания. Но психическая амплитуда сознания имеет свой высший пик именно в детстве. Дальше мозг обогащается лишь общими, в основном, конфликтными знаниями и опытом бессознательного. По сути дела, в каждом человеке живут два существа – ребенок и взрослый. Как они контактируют между собой – вот основной вопрос, поважнее того, который задавал себе явный психиатрический невротик Гамлет. Потянув за эту ниточку, я, с помощью Левонидзе, стал распутывать весь клубок.

Бизнес у братьев не заладился, жены их стали каждодневно пилить, затем арендованный склад с товаром и вовсе ограбили. Пришлось продать общую дачу и квартиру бездетного старшего брата-генерала, который скончался еще в начале девяностых. В его смерти было тоже много неясного, но об этом позже. Кое-как выкрутились, расплатились с долгами. Сейчас вели жизнь почти нищенскую, продавая на улице то газеты, то разгружая на вокзале вагоны. Алексей стал часто впадать в депрессию, подолгу глядя в окно, а порой даже разговаривал сам с собой. Опасаясь За его рассудок, месяц назад его супруга привела мужа ко мне. Вот, собственно, и вся «фишка», как любит говорить Мой ассистент Жан, он же – Ваня. Вся, да не вся. Чтобы понять странности клиента, я всегда стремлюсь встать на его место и место тех людей, которые его окружают. А как Вспомнишь, что вообще-то все мы сумасшедшие, то странности в жизни напрочь исчезают, и все становится простым и понятным. Не надо копать слишком глубоко, все всегда лежит на самой поверхности.

На мой вопрос первым стал отвечать Владимир. Взгляд у него был прямой, честный. Но я пожалел, что не могу встать, подойти поближе и как следует изучить сетчатку его глаза, на которой в определенных психических состояниях формируется голографическое изображение образов, возникающих в мозгу. Некоторые ученые-психиатры уверяют, что эти образы проделывают еще и дальнейший путь – в нашу действительность, но я разделяю эту точку зрения лишь отчасти. Поскольку здесь уже попахивает мистикой.

– Что дорого мне в жизни? – произнес Владимир. И кивнул на брата: – Вот он, да еще сын. Жену я в расчет не беру, она курица.

– Была Родина, но мы ее уже потеряли, – добавил Алексей.

– Ее у нас просто-напросто украли, – сказал старший.

– Еще родители, которые уже умерли, – вновь добавил младший.

– Ну и конечно же, самый старший брат, о нем-то мы всегда помним. – Владимир посмотрел на Алексея, словно укоряя его и себя в том, что забыли назвать эту «ценность» в числе первых.

– Да, разумеется, – согласился тот. – У нас была крепкая, дружная семья. Николай стал генералом в конце восьмидесятых. А в девяносто первом, после путча, взял… и застрелился.

– Еще неизвестно, как все было на самом деле, – поправил брат. – Пуля попала в висок из табельного оружия, а был ли это случайный выстрел, самоубийство или… убийство – следствие запуталось. Да в то время, когда все летело кувырком, никому и дела не было до того, что какой-то генерал найден в своей квартире мертвым. Но сам-то я склоняюсь к той мысли, что Коля просто достал пистолет, чтобы почистить, а на курок нажал случайно.

– Нет, – заспорил Алексей. – Он сильно переживал, что все вокруг рушится, идет прахом. Родина и армия для него были превыше всего. И поступил он как настоящий русский офицер, находящийся в окружении врагов.

– Но мы-то ему врагами не были? Как-нибудь вместе, втроем, и пробились бы… Спина к спине. А помнишь тот случай на учениях в Казахстане? – Владимир вдруг засмеялся, а вслед за ним заулыбался и Алексей. Лица их оживились, исчезла какая-то тревожная хмурость. Они словно едиными кровеносными сосудами были связаны.

– Это к вашему вопросу о жизненных ценностях, – обратился ко мне подполковник. – К нам в часть приехал с инспекционной проверкой Николай. Решили провести показательные стрельбы. Ну, прежде всего, конечно же, встречу отметили. Теплой, пахнущей керосином и мочой водкой джамбульского розлива. Бр-р-р!.. – И оба брата, не сговариваясь, скривились.

– Мне довелось как-то пробовать, – подал голос Левонидзе. Ему надоело глядеть в окно, тем более что бадминтонисты уже ушли, а на их месте каменным монументом стоял пианист, скрестив на груди руки. – Ужасная гадость!

– Так другого же ничего не было, – откликнулся Владимир. – Почти сухой закон, помните то время? Так вот. Приезжаем утром на полигон. Николай стоит по правую руку от меня, Леша – по левую. Три богатыря. Я, как средний брат, в центре. И ладони ко лбу – всматриваемся вдаль. Картина Васнецова.

Тут я отметил про себя одну детальку, но промолчал, а Алексей поправил брата:

– Конечно, у нас были бинокли, дальномеры и все такое прочее, но это не важно. Володька пошел сам корректировать огонь и командует батарее: пли!

– А там, в степи, как на грех с раннего утра отара овец паслась, – продолжил Владимир радостно. – И чабаны на лошадках. Ну, бывает, не разглядел спьяну. Или азимут перепутал. Не помню. Но факт тот, что дали залп из всех орудий прямо по баранам, включая чабанов. Николай смотрит в бинокль, побледнел весь и передает окуляры Алексею. Молча. Тот тоже становится сначала белым, а потом красным, как алые маки Иссык-Куля. Я спрашиваю: что видно?

– А я отвечаю: вижу баранов, – подхватил Алексей. – Тут Николай мне: что они делают? Я: бегут. Николай снова: а пощади? Я: скачут впереди них. Он: ну а чабаны? Я вожу биноклем, людей нигде обнаружить не могу. Потом, наконец, Нашел, отвечаю: вижу чабанов, несутся впереди лошадей в сторону китайской границы. Так они, между прочим, и пересекли с испугу государственную границу СССР, их потом в Китае отлавливали. Но, слава богу, никого не убили, кроме десятка два овец.

– Однако скандал вышел большой, – заключил рассказ Владимир. – Местное начальство на дыбы встало, националисты в то время уже начали поднимать голову. Николаю выговор, Алексея отстранили от должности, мне грозило понижение в звании. Я тогда места себе не находил. Как же так? Вся моя жизнь с армией связана, а теперь что – увольняться? Вот в те дни казалось – весь мир рушится. Из-за какого-то пустяка, из-за неправильной наводки – крах. Я терял одну из главных ценностей в своей жизни. И не думал в то время о чабанах, которые ведь тоже потеряли «свои ценности», а приобрели, возможно, шок на всю жизнь? Но… прошло время, разобрались, все уладилось. И теперь этот эпизод воспринимается всего лишь как анекдот. Вот вам и шкала ценностей: для одних это десяток баранов, для других – погоны, для третьих – еще что-нибудь. И может быть, к старости мы настолько изменимся, что у нас уже вообще не останется никаких ценностей, и даже гибель России будем воспринимать с усмешкой, как тот же анекдот со стрельбой по чабанам и отаре.

– Ну… это вряд ли, – промолвил Алексей.

– Хотите выпить? – предложил я. Братья кивнули. – Водка у меня, правда, не джамбульского розлива, но можно подогреть и добавить пару ложек керосина. С ослиной мочой только перебои. Дефицит.

Братья засмеялись. Теперь они еще больше походили друг на друга. Если бы только знали… Я достал из бара пузатую бутылку, рюмки, соленый миндаль. Налил всем четверым. Но сам лишь пригубил.

– Сейчас Жанна нам кофе сделает, – сказал я и открыл окно.

Выглянув, я поискал свою ассистентку в саду. Только что она мелькала среди прогуливающихся «гостей», а сейчас куда-то исчезла. Зато я услышал громкий шепот продолжавшего стоять памятником пианиста: «Даже половинка меня больше обоих миров, внешнего и внутреннего, мое влияние и величие распространяется за пределы Неба и Земли, хотите, я понесу Землю? А то возьму и разобью ее вдребезги! Никакими словами не описать то, что я чувствую…»

Мелодия его слов была мне хорошо знакома. Не став мешать, я затворил окно, тут в комнату очень кстати вошел Бижуцкий. Я дозволяю ему ходить везде и всюду (кроме, разумеется, жилища Анастасии) и даже заглядывать на психоаналитические сеансы. Он вроде громоотвода. Иногда снимает напряжение. Сейчас все шло вполне спокойно и мирно, но я, к сожалению, видел далеко вперед. А как бы хотелось не знать и не видеть! Как бы хотелось не рушить мир. Но нельзя. Я прежде всего врач, и моя задача – излечи больного, вскрой нарыв, отсеки омертвелую плоть, открой ему глаза на истину. Какой бы горькой и безжалостной она ни была.

Я представил Бижуцкого Топорковым.

– А у меня, Александр Анатольевич, сегодня утром зажигалку свистнули, – почему-то очень радостно заявил он, словно наконец-то избавился от геморроя. – Серебряную, с монограммой «БББ» – Борис Брунович Бижуцкий, подарок любимой жены. Мы с ней в Переделкине жили. – Он повернулся к братьям: – Хотите, расскажу, чем все закончилось? Дайте только закурить.

Владимир протянул пачку «Честерфилда». «Для полунищих сигареты довольно дорогие, – подумал я. – Однако у кого-то из «гостей» начинается обострение клептомании».

– Что значит все? – поинтересовался Алексей. Манжета его серой рубашки была порвана, а потом наспех или неумело зашита. Вырван был целый клок Полковник, заметив мой взгляд, спрятал манжету в рукав пиджака. Я нащупал в кармане ту тряпицу, которую мне передал утром охранник.

– Все – значит все, – сказал Бижуцкий, одергивая свою Двубортную пижаму. И продолжил: – Случалось ли вам, города, заглядывать в чужие окна?

– Извините, – произнес я, вставая со стула. – Мне нужно вас на некоторое время оставить.

Еще когда Топорковы рассказывали свою историю про стрельбы и чабанов, я восстановил в зрительной памяти картину завтрака в столовой, словно возвратился на полтора часа назад. Вспомнил, кто где сидел, когда вставал, где ходил и что говорил. Сейчас я прошел в кабинет и просмотрел на мониторе видеозапись, чтобы проверить память. Почти ни в чем не ошибся. Ползункова, как известно, сидела в одиночестве (если не считать кошки). За одним из соседних столиков – четверо: поэтесса, бомж, плейбой и путана. За другим: сектант, японец и казах. Любой из этих людей мог изловчиться, протянуть руку и взять часы. Остальные «гости» сидели в отдалении; правда, физик один раз вставал и проходил мимо Ползунковой за второй чашкой кофе. При этом он наклонился и сказал ей что-то веселое, отчего она засмеялась. Обращался к вдове и бомж, положив руку на ее стол. Качнуло с сильного похмелья Олжаса, он запнулся и также приложился к поверхности стола, спугнув кошку. А вот сделал какое-то резкое движение рукой сектант. И наконец, плейбой так оживился от рассказа путаны, что отъехал вместе со своим стулом прямо к Ползунковой. Видеокамера фиксировала лишь общий план столовой, сверху. Мелких деталей видно не было. Но я еще раз прокрутил запись. И заметил в самом ее начале блестевшие на столике госпожи Ползунковой часики, рядом с чашкой сметаны. В конце съемки их уже не было.

Я имел свою версию похищения часов и предполагал, кто это мог сделать, но теперь стал сомневаться. Впрочем, сомнение – родная сестра истины; нужно было как следует все обдумать, прежде чем предпринимать какие-то конкретные шаги. Но теперь возникала еще одна проблема, накладывающаяся на предыдущую, – зажигалка Бижуцкого с монограммой. Вполне возможно, что эти две кражи связаны между собой. Если в Загородном Доме появился вор, то моя задача – найти его. Я был уверен, что непременно справлюсь с этим, даже не прибегая к помощи Левонидзе, поскольку иной психоаналитик бывает поискуснее опытного детектива. А вся моя работа, в принципе, заключается именно в расследовании преступлений. Тех, которые глубоко сидят в мозгах моих клиентов и готовы вырваться на свободу. Или уже вырвались.

Отодвинув шторку, я посмотрел сквозь фальшивое «окно» на Алексея и Владимира Топорковых. Они, приоткрыв рты, слушали велеречивого Бижуцкого, расхаживающего по комнате. Левонидзе сидел с полузакрытыми глазами, как дремлющий сфинкс. «А интересно было бы заглянуть и в его черепную коробку», – подумалось мне. Затем я вышел из кабинета и пошел к ним.

– …затаив дыхание, я босиком подкрался к освещенному окну моего приятеля и соседа Гуревича, – продолжал рассказывать Бижуцкий; и сам стал ходить на цыпочках, заглядывая при этом в камин, где «горели» искусственные дрова. – Надо мной висела луна, перед носом торчала зеленая штора, за которой кто-то то ли смеялся, то ли рыдал. Еще я услышал приглушенный мужской шепот. Сказано было буквально следующее: «А хряка мы заколем завтра…» Меня распирали и страх, и любопытство. Еще мучили скопившиеся газы. Извините, но накануне вечером я очень плотно поужинал. И боялся, что там, за шторой, они услышат громкое урчание в моем желудке. Или – того хуже – я произведу неожиданный залп из шоколадного орудия. Но те двое – мужчина и женщина – продолжали шептаться о каком-то хряке. «Неужели это моя жена?» – подумал я. А потом вдруг вспомнил, что в детстве меня дразнили именно «хряком». Я был очень толстый и неуклюжий. Но вспомнил я также и про то, что Гуревич сам держал в сарае здорового борова. Встал законный вопрос: так о каком хряке идет речь? Напомню вам, что было полнолуние и полночь… Конец близок, не волнуйтесь.

– Господин Бижуцкий, – прервал я его, – позвольте уж и нам закончить.

– О! – развел он руками. – Конечно. Делайте свои дела, а я пойду искупаюсь в бассейне.

Подождав, когда за ним закроется дверь, я обратился к Владимиру Топоркову:

– Вы вскользь упомянули о трех богатырях на картине Васнецова. Себя поставили в центре, как среднего брата. Но на том знаменитом полотне это место занимает основной и главный персонаж былин – Илья Муромец. Возможно, на полигоне вы действительно стояли в центре. Вполне вероятно также, что просто не помните и оговорились. Но я не сомневаюсь в том, что эта оговорка произошла неслучайно.

– А к чему?…и вообще… – начал было Владимир, но осекся и замолчал.

– Да разве это имеет какое-то значение? – поддержал Алексей.

– Имеет, – промолвил я. – Ваш брат, по-видимому, всегда и везде, с детства и до сих пор, во сне и наяву, считает себя основным и главным в вашем семейном клане, центровым.

– Ну и что тут такого? – почти прокричал Владимир, начиная злиться. Он вскочил со стула.

– Да, что? – вновь поддержал брат. – Это естественное соперничество. Мальчишки всегда борются, чтобы победить.

– Но потом они вырастают. А победы как не было, так и нет, – сказал я. – Зато на ее место приходит другое чувство.

– Какое же? – нахмурился Алексей.

– В общем-то вполне естественное, особенно по отношению к более удачливым братьям. Зависть. А затем обида и злопамятство. А далее следует целый букет из бодлеровских цветов. Пахнут они очень резко и кружат голову. Помрачают рассудок, когда думаешь только об одном. О мести.

– Ерунда все это! – вновь взорвался Владимир. – Леша, ты слышишь, на что он намекает? К чему ведет? Поссорить нас хочет. Психоаналитик хренов! Пошли лучше отсюда.

– Нет, – остановил его Алексей. – Пусть продолжит. Я хочу знать. Пока что это все слова.

– А вы припомните весь свой жизненный путь и все ваши взаимоотношения с братом, – произнес я.

– Никаких таких реальных фактов и доказательств не нахожу, – проворчал Алексей.

– Но они есть, – подал голос Левонидзе, вступая в действие.