К вечеру несколько раз сверкали молнии, за которыми следовали оглушительные удары грома, но гроза так и не Разразилась. С почерневшего неба не упало ни капли воды, но атмосфера вокруг Загородного Дома сгущалась. Воздух был буквально пропитан электрическими разрядами. Что-то должно было произойти. Так, по крайней мере, выразился Левонидзе, с которым мы прогуливались по аллее парка.

– Сегодня я, пожалуй, останусь ночевать здесь, – мрачно сказал он. – На всякий случай.

– А где этот сухорукий Волков? – спросил я. – Что-то его давненько не видно.

– Лазит где-то по чердакам и подвалам.

В ту же секунду из кустов жимолости выбралась знакомая фигура с трубкой в зубах.

– Тут я, тут, – проговорил следователь ФСБ. – Воздухом дышу, а заодно наблюдаю за окнами.

– И что же вы там увидели? – поинтересовался я.

– Ничего особенного. Но поскольку я уже кое-что знаю об обитателях клиники, то могу сделать некоторые выводы. Разумеется, предварительные.

– Интересно послушать, – сказал Левонидзе. – Давай, Вася, не стесняйся. Здесь все свои.

– «Свои» у меня дома сидят, телевизор смотрят. А тут любая душа – потемки, – отозвался Волков-Сухоруков, пыхнув трубкой. И продолжил: – Итак, начнем с Бижуцкого Бориса Бруновича. Сорок семь лет. Очень подозрительная личность. Всюду бродит, сует свой нос, явно что-то вынюхивает. Несомненно, притворяется. Я бы с него глаз не спускал. Возможно, это именно он взорвал церковь, мечеть и синагогу, а также подвесил Лазарчука вверх ногами и распял.

– Бижуцкий находится у меня в клинике уже полгода, а все ваши события, насколько мне известно, произошли после пятнадцатого августа, то есть два месяца назад, – сказал я.

– Вот как? – нимало не смутился следователь. – Ну это еще ничего не доказывает. Несчастный Лазарчук предупреждал в кассете, что это существо – Бафомет – чрезвычайно хитрое и изворотливое. Мог что-то придумать, чтобы раздвоиться, создать себе алиби. Ладно, оставим любителя домашних пижам в покое. Перейдем к следующему фигуранту. Тарасевич Евгений Львович, физик-ядерщик, доктор наук, пятьдесят восемь лет. До последнего времени возглавлял одну из секретных лабораторий. Занимались там, между прочим, созданием взрывчатых веществ и оружия нового поколения, я наводил справки. Дьявольски умен. Первый кандидат на роль Бафомега

– Только что у вас эту роль исполнял Бижуцкий, – съязвил я.

Но Волков-Сухоруков пропустил мою шпильку мимо ушей.

– Следующий по списку – Антон Андронович Стоячий, сорок четыре года, бывший диакон, поп-расстрига, теперь не поймешь что, темная личность. Этот явно с мухоморами в голове. Я бы его на всякий случай облачил в смирительную рубашку. Как и первых двух.

– Надо будет выписать целый комплект, – усмехнулся Левонидзе.

– Леонид Маркович Гох, пианист, тридцать девять лет, мировая слава, – продолжил следователь. – А точно ли мировая? Не преувеличивают ли его мастерство? В этом надо разобраться. Ежели он гений, то, несомненно, в башке водятся тараканы, для таких типов совершить преступление – что морковку съесть. Следовало бы держать в изоляции от публики.

– Говорю же, нужен комплект рубашек, – сказал мой помощник.

– У этого тараканы, у того – мухоморы, а что у Гамаюнова? – спросил я.

– Парис-то? Мальчик Юра, двадцати лет от роду. Из бедной семьи, но выбился благодаря своей смазливой морде и фигуре. Сами знаете, кто у него покровитель в Думе. Но пользует его наверняка не только одна Харимади. Один из лидеров ЛДПР тоже. Поскольку наш Парис – бисексуал. От подобной мрази все беды, уверяю вас. Скажу больше, если вы хотите знать мое личное мнение. Я бы всех извращенцев, дегенератов, преступников, а также коммунистов, либералов и подлых интеллектуалов просто собрал бы в одном большом концентрационном лагере, где-нибудь за Полярным кругом. Кайло в руки и руби вечную мерзлоту, ищи кости мамонтов.

– Бомжей тоже? – полюбопытствовал Георгий.

– На одном из первых товарных составах. Ваш Каллистрат – смесь гиены с гремучей змеей. У него даже возраста нет. И прошлого. Все он выдумал. Не подлежит проверке. Чтобы с ним не мучиться, лучше всего было бы отвести его по-тихому в лес, подальше, пристрелить и прикопать землей.

– Так и сделаем, – сказал Левонидзе. Его разбирал смех.

– Олжас и Сатоси, сладкая парочка из МГИМО. По полтиннику на рыло, – продолжил Василий. – Поскольку они подданные других государств, к тому же сопредельных, тут надо быть очень осторожным, чтобы не вызвать международный скандал.

– Давайте перейдем к дамам, – произнес я, предполагая, что в самом скором времени и сам Волков-Сухоруков окажется среди клиентов моей клиники.

– Погодите с дамами. Тут, насколько я знаю, еще есть двое мужчин. Военные.

– Это Топорковы, они временно, – ответил Левонидзе. – Завтра уедут. Если не убьют друг друга.

– Да? Хорошо, – сказал Волков-Сухоруков. «Хорошо», очевидно, относилось к тому, что Топорковы друг друга «убьют». – Дамы у вас тоже все какие-то странные.

– У нас других-то попросту не бывает, – усмехнулся Георгий. – Не держим. Другие в других клиниках.

– Ползункова Алла Борисовна, пятьдесят пять, миллионерша, вдова, одно время подозревалась в заказном убийстве своего мужа…

Словно в ответ на слова следователя, откуда-то из дальних кустов донеслось:

– Кис-кис! Кис-кис!

Мадам продолжала искать свою Принцессу, блуждая по парку, как привидение. Да еще и облаченное в белый плащ с капюшоном.

– Существо просто с картин Босха, – понизил голос Волков-Сухоруков. – Вроде бы божий одуванчик, а во рту – клыки. Васса Железнова прямо-таки. Я бы с ней в разведку не пошел.

– Она бы и не предложила, потому что сама тебя боится, – сказал Левонидзе. – Ну а что думаешь про актрису?

– Старая грымза, хоть и народная. Шестьдесят семь лет, а все молодится. Ну не дура ли? Двенадцать пластических операций, это, знаете ли, чересчур. Лариса Сергеевна Харченко, к вашему сведению, еще сорок лет назад проходила по делу о валютных операциях. Заступился один высокий чин из МВД, ее любовник. Так что кое-какой криминальный опыт у нее есть. У нее отец был знаменитым карманником, только она это тщательно скрывает. Дочка в молодости пошла было по стопам папочки, но потом, резко вильнув хвостом, сделала знаменательную карьеру в кино. Конечно, с ее-то внешними данными! Однако навыки, думаю, остались. Гены, так сказать.

– Ахмеджакова, – коротко бросил Левонидзе.

– Затяжной климакс, – так же кратко, по-военному, отозвался Волков-Сухоруков. – Этим все сказано. Дамочки в таком состоянии готовы броситься во все самое тяжкое, особенно поэтессы. Зара Магометовна – известная всей Москве истеричка, чего говорить. Стерва. Топить надо.

– А Елена Глебовна Стахова?

– Ну, шлюха она и есть шлюха. Правда, с высшим образованием. Плавает в верхах. Царская стерлядь. Носитель такой же секретной информации, как и Тарасевич, только добытой в постельном режиме. По слухам, она имеет тайное досье на многих членов правительства. Дневник с фотками и пленками. Думаю, многим бы хотелось на него взглянуть.

Мы подошли к водоему, в котором отражалась выглянувшая из-за туч луна. Вновь ослепительно сверкнула молния, а через пару секунд, как удар кувалдой по железу, прогремел гром.

– Да, выразительная картинная галерея с портретами, – произнес Левонидзе. – Надо прямо билеты продавать за вход.

– Зоопарк, – поправил его следователь.

Я ждал, когда же наконец-то разразится гроза и на землю из небесных врат обрушатся очистительные потоки воды.

Конечно же, Волков-Сухоруков чересчур сгустил краски в своей «портретной галерее». Ему бы не картины, а фильмы ужасов снимать, наряду с Хичкоком. У каждого из клиентов были, естественно, свои проблемы, но вполне купируемые и разрешимые в рамках психотерапевтических сеансов. Доказательством чему и послужил мой ежевечерний прием, который я проводил, как правило, в библиотеке. Являться на него мог любой, изъявивший желание, а если никто так и не приходил, то все равно мне было чем заняться в обществе Монтеня, Спинозы или Анаксагора. Комната, где находилась библиотека, имела вытянутую прямоугольную форму, одна дверь вела в коридор первого этажа, другая – большая и стеклянная – в парк Обычно пациенты сюда заглядывали просто поболтать, снять напряжение. Но видеокамера фиксировала все, давая мне материал для последующего психоанализа.

Первым в этот поздний вечер меня посетил Тарасевич. Был он на удивление серьезен. Я отложил книгу, заложив страницу календариком.

– Что читаем? – спросил физик, бросив взгляд на название. – А, Шамфор… Уважаю. Кажется, это он сказал, что сочетать снисходительное презрение с сарказмом веселья – лучшая философия для этого мира?

– Вы совершенно верно цитируете, Евгений Львович, – согласился я. – Да и сами всецело следуете этому правилу. Или я ошибаюсь?

– Нет, именно таю я смеюсь, потому что презираю, и презираю, потому что смеюсь. Но люди большего и не заслуживают. Знаете, у меня ведь было трудное детство. Поневоле станешь и смешливым, и жестоким.

– Вы никогда об этом не рассказывали.

– Да. А теперь хочу. У вас есть время?

– Конечно. На то я и ваш доктор.

Физик уселся поудобнее и начал:

– Я детдомовец, родителей своих не знаю. Они сдали меня в приют совсем маленьким, а сами… растворились. Ну и черт с ними, не жалко. Еще неизвестно, каким бы я вырос, окруженный родительской заботой и лаской. По крайней мере, ученым бы не стал. Брошенный в воду посредине реки быстрее научится плавать. Или утонет. Я, как видите, выплыл. Но мне не дает покоя одна история из моего детства. Тянется за мной как шлейф. Иногда надолго забываю, а потом она вновь восстанавливается во всех подробностях.

– Я внимательно слушаю.

Тарасевич не спеша набил трубку и закурил. Стеклянная дверь в парк была открыта, там колыхалась занавеска.

– Было нам лет по тринадцать, – посопев, продолжил Евгений Львович. – Я уже тогда вовсю экспериментировал со всякими взрывчатыми веществами. Селитра, сухой порох, прочая дрянь. Мальчишки знают, на какой свалке все это можно достать. Сейчас уж и не помню, что именно я заложил в ту сигарету. Так, смеха ради. И дал покурить своему лучшему другу. Он сделал пару затяжек, ничего не подозревая. А я шутил, смеялся, но сам с напряженным вниманием ждал – что произойдет дальше? Как изменится его лицо, глаза? Словно наблюдал за лабораторной крысой. Ну и… дождался. Нет, ничего серьезного не произошло. Заряд был слишком маленьким, не дурак же я вовсе? Взрыв был, но огонь лишь опалил ему губы и брови. Через пару дней все зажило. Главное было в другом. Он испугался. Причем так, что едва не потерял сознание. Наверное, никак не ожидал такой подлянки от своего першего другана, с которым делился последней булкой. С тех пор стал заикаться. Каково, а?

– Скверно, – сказал я. – Но ведь это еще не все, не так ли?

– По идее, достаточно было бы и этого, чтобы поставить на мне клеймо, – ответил физик, взглянув на колышащуюся занавеску. – Я пытался всячески загладить свою вину перед другом. Мальчишки устроили мне обструкцию, даже побили. Но больнее всего мне было от того презрения… нет, от той жалости, с которой смотрел на меня теперь этот заика, мой бывший друг. Чтобы наказать себя, я взял и сиганул с крыши сарая на угольную кучу. Сломал ногу, шейку бедра. – Тарасевич постучал по полу сандаловой тростью. – Хожу вот теперь с палкой. А он… По-моему, он на всю жизнь остался «испуганным человеком». Из него ничего путного не вышло, я узнавал. Он так и не примирился со мной. Не я ли определил его жребий в этом мире? Доктор, почему я до сих пор помню об этом?

– Потому что он в какой-то мере определил и ваш жребий, – отозвался я. – Вы сполна расплатились друг с другом. Но не будем об этом слишком долго рассуждать. Жестокость, милосердие, страх, дружба, предательство – все это с нами всю жизнь, тянется именно из детства. Послушайте, что я недавно прочел в одной умной книге. Это легенда. Во втором, примерно веке жил раннехристианский врачеватель. Звали его Павлин. Павлин Милосердный, поскольку отдавал ближним и нищим все, что имел, лечил бескорыстно, но власть его не любила. А в особенности завистливый сосед. Павлин содержал в своем доме приют для убогих детей. Однажды встретил он на дороге слепого мальчугана. Естественно, привел его с собой – места всем хватит. Мальчик оказался прорицателем, умел внутренним взором видеть то, что недоступно зрячим. Может быть, именно поэтому его стали обижать в приюте другие дети. Вы сами знаете, как они бывают жестоки.

– О да, – кивнул Тарасевич. – На себе испытал.

– Сосед хотел взять жилище Павлина за долги. И в конце концов своего добился. А надо заметить, что слепой мальчик предрек этому городу многие беды. Вскоре действительно случились и мор, и голод, и большие пожары. Ослепленные гневом жители схватили Павлина, который сделал для них так много добра, и мальчика. Подстрекаемые соседом, они сначала хотели их растерзать, но потом все же одумались и продали обоих в рабство, в соседнюю страну. Сосед вселился в жилище Павлина и выбросил убогих детей вон.

За окнами библиотеки ярко сверкнула молния, яростно прогрохотал гром. Занавеска на открытой двери взметнулась вверх, и мне почудилась в глубине парка фигура. Будто бы неподвижная, но преломившаяся в ослепительном свете.

– Беды, обрушившиеся на город, были еще ужаснее, – продолжил я, оторвав взгляд от темного проема двери. – Прошло несколько лет. Жители решили выкупить Павлина Милосердного обратно. Он явился в рубище, ему вернули жилье, вещи. Наказали завистливого соседа. Павлин продолжал врачевать, собирать возле себя нищих детей. Между тем в соседнем государстве подрастал мальчик. Он уже не был слепым, неожиданно прозрел. Но вместе с вернувшимся к нему зрением – потерял дар пророчества. Увидев мир таким, каков он есть, он добился власти, стал правителем этого государства. И двинул войска на город Павлина Милосердного. На дороге, пытаясь остановить войну, встал врачеватель. Юноша-правитель не узнал его. Или не захотел признать. Но и убивать его не стал. Он просто ослепил Павлина.

– Странная притча, – произнес Тарасевич, видя, что я умолк. – И это все?

– Чего же более? Может, я что-то и упустил, но, думаю, достаточно. Tyт вам и милосердие, и жестокость, и предательство. Прозрение истины и духовная слепота. Война, деньги, зависть. Как в жизни. Как в нашей с вами, Евгений Львович, жизни, другой нет.

– А счастье? – спросил он. – С ним-то как? Ни у кого в вашей истории его не было. Ведь жертвенность – самообман, та же гордыня. Павлину Милосердному надо было бы держать слепого мальчугана на цепи в подвале, чтобы тот не злил жителей города своими высказываниями. А соседа ночью подкараулить и ухайдокать лопатой, чтобы не мешал больше медицинским работникам.

Я раскрыл томик Шамфора на заложенной странице, прочитал:

– Счастье – вещь нелегкая, его очень трудно найти внутри себя и невозможно обнаружить где-либо в ином месте.

– Это правда. Что ж, пожалуй, пойду.

Тарасевич встал, окинул взглядом библиотеку, стеллажи с книгами, колышущуюся занавеску на двери в парк и добавил:

– Лучшего места для убийства подыскать трудно.

Потом ушел, постукивая сандаловой тростью по полу.

Продолжить чтение мне не удалось. Через несколько минут явился новый гость.

Вернее, это была гостья. В библиотеку осторожно заглянула голова, крашенная басмой, пудрой, белилами и румянами, со вставной челюстью и пластическим носом.

– Можно? – спросила Лариса Сергеевна Харченко, подслеповато щурясь. Очков она не носила, хотя постоянно на что-либо натыкалась. Вот и теперь, услышав мой голос, она направилась не ко мне, а к соседнему столу, на котором стоял гипсовый бюст Марка Аврелия. К слову сказать, очень на меня похожий. Так, по крайней мере, утверждала моя жена Анастасия: его лицо всегда спокойно и в горе, и в радости.

– Голубчик, вы сегодня что-то очень бледны, видно, совсем заработались, – обратилась она к римскому императору. – Отдыхать надо, делать по утрам пробежку.

Поскольку ответить тому было нечего, я деликатно пересел за соседний стол, сдвинув истукана в сторону. Но актриса не обратила на эти манипуляции внимания, пребывая в своих мыслях.

– Итак, – произнес я. – Что вас беспокоит?

– Гроза, – ответила Лариса Сергеевна. – Вы знаете, когда-то я играла в «Грозе» Катерину. Кажется, то было вчера. Бурный успех, овации, море цветов, поклонников… А сейчас лишь сверкают молнии, гремит гром, но сама гроза никак не разразится. Такое ощущение, что я возвратилась в самые прекрасные дни моей юности. Когда меня… похищали, увозили, безумно любили и даже стрелялись из пистолетов.

– «Это же хорошо, – ответил за меня Марк Аврелий. – Непрестанное течение времени постоянно сообщает юность беспредельной вечности», – а Александр Анатольевич Тропенин подумал: «Юность-то ваша прошла в воровском притоне, там-то наверняка постреливали».

– Милый мой доктор, – продолжила Лариса Сергеевна. – Я нынче очень счастлива.

– Чудесно. Пребывайте в этом состоянии всегда.

– Хочу поделиться с вами. Я… летаю. Я летаю от любви. Я влюбилась.

У меня чрезвычайно стойкая нервная система, поэтому я лишь посмотрел в пустые глазницы императора и украдкой вздохнул.

– Замечательно, – сказал я.

– Но это вас не шокирует?

– Нисколько.

– Но я ведь, как бы это сказать, не так уж и молода.

– Это не имеет значения.

– Мой избранник находится здесь, в вашей клинике, – торжественно произнесла актриса и поглядела в ту сторону, где от порыва ветра вновь стала колыхаться занавеска. Мне почему-то показалось, что нас подслушивают. «Любовные романы в Загородном Доме среди моих «гостей»? – подумал я. – Такое случалось и прежде и ни к чему хорошему не приводило. Лишние эмоции, стрессы». Как правило, я всегда старался поскорее избавиться от таких беспокойных пациентов. А ведь актрисе под семьдесят, не нимфа, может и сердце не выдержать от бурной страсти.

– Кто же он? – мягко спросил я.

– Пока это секрет. Мы решили не афишировать наши встречи. Но он отвечает мне взаимностью. Тоже любит меня. И он… хочет скрепить наши отношения узами брака.

– Разумно, – кисло улыбнулся я. Может быть, это Тарасевич? Он тоже одинок. Ну не Каллистрат же? Хотя чем только этот поганец Купидон не шутит! Крылья ему оборву, если поймаю.

– Что вы на это скажете, дорогой Александр Анатольевич?

– Слов нет, – искренне отозвался я.

– Они и не нужны, – засмеялась актриса. – Тогда я… полетела!

Лариса Сергеевна погладила почему-то Марка Аврелия по гипсовой голове, почти вспорхнула со стула и двинулась к стеклянной двери.

– Не туда, в другую сторону, – сказал я, провожая ее в нужном направлении.

После актрисы в библиотеку ненадолго заглянул Бижуцкий, порылся на полках с книгами, выбрал себе одну' «на сон» – басни Крылова.

– Люблю, знаете ли, про всяких зверушек, – смущенно доложил он. – А сегодня ночью никто больше в клинику не залезет? Как в прошлый раз?

– Да и вчера никого не было, – ответил я.

– Ну-ну, – пробормотал он, опасливо покосился на открытую стеклянную дверь и ушел.

На всякий случай я позвонил по сотовому телефону охраннику. Дежурил по-прежнему Сергей, смениться он должен был только утром.

– Будьте сегодня ночью особенно бдительны, – сказал я. – Доберманов с цепи не спускайте, гости еще не спят.

Собаки были хорошо дрессированы, на посетителей клиники никогда не бросались – я специально «знакомил» их с моими пациентами. Но мало ли что. По крайней мере, старался держать собак от них подальше, давая вволю побегать лишь ночью.

Вскоре ко мне пришли Олжас и Сатоси, вернее, завалились, поскольку маленький японец подпирал толстого казаха. Настроение у них, судя по всему, было веселое.

– Я спросил сегодня таксу, у такси какая такса? – проговорил Олжас, плюхнувшись в кресло. Сатоси примостился рядышком на стуле, сложив на коленях ладошки.

– Европейцы слишком много внимания уделяют вопросам смерти, – произнес он многозначительно. – А это, неверно, путь заблуждений, тупик. Да и другие излюбленные вами «ценности» ложны.

– Угу, – кивнул Олжас. И икнул.

– Что более всего трогает человеческую душу? – продолжал японец. Я пожал плечами, давая ему высказаться. – Мы только что спорили на эту тему с Олжасом. Ваш великий поэт Пушкин утверждал, что есть три струны, на которых можно играть. Это – ужас, сострадание и смех. А вот Хемингуэй называл другие три громких аккорда – смерть, любовь и деньги. Вся западная цивилизация замешана на этом. Литература, искусство… Нет только созерцательности и отрешенности.

– Ага, – подтвердил Олжас. – Я хочу вам по этому поводу рассказать одну скверную историю. Потому что она случилась в сквере.

Сегодня его что-то тянуло на каламбуры. На своей родине, в Астане, он занимал какой-то высокий пост, а здесь пребывал инкогнито.

– Мы вспомнили времена нашей молодости, – добавил Сатоси. – Мы ведь вместе учились, мама у меня русская, я долгое время жил в Москве. А история действительно произошла, в сквере возле «Бауманской». Олжас вынудил меня… похоронить его заживо.

– Да, – подтвердил казах. – Вот вам, пожалуйста, и смерть, и ужас, и любовь, и деньги, и смех.

– Пока что один туман, – сказал я. – Поподробнее, если можно.

– Конечно, – кивнул японец. – Слушайте. Олжаса настойчиво преследовала одна девица, вольных, так сказать, нравов.

– Была влюблена в меня как кошка, – самодовольно добавил казах, глотнув из заветной фляжки.

– Он подцепил ее на какой-то вечеринке в общежитии. Девица, если не ошибаюсь, была студенткой пединститута.

– Физкульттехникума, – поправил Олжас. – Рапиристка. Льняные волосы, голубые глаза… А фигурка!

– Эта фехтовальщица быстро смекнула, что Олжас, принадлежавший к старшему, правящему в Казахстане жузу, весьма состоятельный и перспективный молодой человек. И задалась целью женить его на себе. Забеременела. Дело дошло до прямого шантажа и угроз. Она обещала покончить с собой, если Олжас не выполнит данное ей слово.

– Никаких «слов» я не давал, – вставил казах. – Всего лишь намекал, да и то спьяну.

– Так или иначе, но ситуация начинала выходить из-под контроля, – невозмутимо продолжил Сатоси. – Мне было больно следить за его мучениями.

– Моя родня никогда бы не дала согласия на этот брак. К тому же в Алма-Ате меня ждала намеченная еще с детства невеста, – сказал Олжас. – Я был готов бросить учебу и бежать хоть на край света. Скверная история, чего уж говорить!..

– Потом она стала требовать откупных. Денег.

С этими словами Сатоси прогремел гром, где-то в отдалении. Видимо, грозовые тучи стали перемещаться к северу.

– Денег у меня не было, – сказал Олжас, почему-то понизив голос, словно нас могли подслушивать. – И я задумал ее убить. Помните, как у Драйзера? Пошли бы на пляж, взяли бы напрокат лодку, а там она бы и перевернулась. Девица хорошо фехтовала, но плавать совершенно не умела. Впрочем, я тоже. Но у меня был припасен спасательный круг.

– Я не знал о его намерении утопить рапиристку, иначе, разумеется, постарался бы отговорить его от этой глупой затеи. Зачем все непременно нужно доводить до смерти? Есть тысячи других способов решать проблемы. Но для этого надо посетить наш «Сад камней» в храме Рёандзи, чтобы постичь молчаливое созерцание, в котором пребывает истина. Увидеть внутренним взором все пятнадцать камней и достичь просветления. Интуитивного осознания своей органической связи с окружающим миром.

– «Сад камней»? – переспросил Олжас.

– Это великая тайна, сотворенная буддийским монахом Соами, – кивнул японец. – Кажущаяся простота сада обманчива, она покоится на фундаменте иного видения мира. Пятнадцатого камня перед глазами никогда нет, его загораживают соседние. С какой бы точки ты ни смотрел – видишь всегда четырнадцать. Пятнадцатый постоянно прячется. Гениально спланированный хаос, тонкий расчет и глубочайший смысл. Асимметричная гармония, бесконечная изменчивость мира. Но ты, мой друг, в те годы ослепленный прелестью суеты, не смог бы разглядеть даже и одного камня.

Я был с Анастасией в Киото, посещал монастырь Рёандзи, мы тоже не смогли обнаружить пятнадцатый камень, сколько ни блуждали по этому саду; Сатоси был прав. Это поистине еще одно чудо света, мировая загадка. Как мелки и иллюзорны перед ней любовные потуги Олжаса и рапиристки! Людские страсти подобны кругам на воде от брошенного в пруд камня. Однако мне было интересно дослушать «скверную историю» до конца.

– Итак, я уже договорился с лодочником и назначил день «Икс», – промолвил Олжас, вновь припав к фляжке.

Японец вдруг приложил палец к губам. Одними глазами он указал на стеклянную дверь в парк, скрытую занавеской. Она колыхалась.

– Там кто-то есть, – прошептал Сатоси.

В глазах Олжаса стал скапливаться страх. В ту же секунду японец резко вскочил со стула, метнулся к двери и отдернул проклятую занавеску. Никого. Лишь неожиданно и ярко сверкнула молния, будто брошенная гневной рукой с небес.

– Померещилось, – глухо проговорил Сатоси, возвращаясь на место. И не совсем внятно добавил: – Или этот «кто-то» быстрее, чем я.

Олжас торопливо глотнул рисовой водки, не спуская глаз с черного дверного проема. Теперь он говорил как завороженный, то ли вконец опьянев, то ли поддавшись какому-то гипнотическому влиянию, будто бы «дувшему» из парка.

– За день до нашей лодочной прогулки я пришел в сквер возле метро «Бауманская». Здесь было наше излюбленное место встречи с моей рапиристкой. Но я не ждал ее, просто хотел побыть один, собраться с мыслями, укрепиться в своей решимости. Я еще не знал, что придумал Сатоси, чтобы избавить меня от этой девицы. А он…

– Он, – подхватил маленький японец, начав говорить о себе в третьем лице, – он сделал следующее. Встретился накануне с фехтовальщицей в спортивном зале, провел поединок (я владею всеми видами холодного оружия), а после, когда мы скинули маски, со скорбным видом сообщил, что Олжаса среди нас больше нет: мужайтесь! «Олжас Алимов скоропостижно скончался, приняв большую дозу просроченного зубного порошка». Девица, как ни странно, поверила, хотя я всего лишь пошутил, испытывая ее реакцию. Видимо, мозгов у нее все же было маловато.

– Да, поверила, – продолжил казах, хлопнув себя по толстой ляжке. – Теперь я думаю, что она действительно искренно любила меня. Она помчалась в наш сквер, не переставая рыдать. Я, сидя на скамейке, видел, как она бежит через улицу сквозь потоки машин. В конце концов одна из легковушек ее сбила.

– Я ведь бежал следом за ней, но не успел ее остановить, – произнес Сатоси. – Шутка закончилась весьма скверно.

– Она не погибла, – в наступившей тишине промолвил Олжас. – Но изрядно покалечилась. С черепно-мозговой травмой и множественными переломами попала в больницу. Да еще выкидыш… Самое любопытное, что она действительно оказалась беременной.

– Это «самое любопытное»? – повторил я.

– Ну, я не так выразился. Мне, конечно, было ее безмерно жаль. Но вопрос решился сам собой. Без лодки Драйзера.

– Вы навещали ее в больнице?

– Нет. Разумеется, нет. Ведь я для нее умер. Наглотавшись испорченного зубного порошка. – И Олжас вдруг захохотал, словно увидел в дверном проеме клоуна.

Подождав, пока он успокоится, Сатоси произнес:

– Она вышла из больницы инвалидом. Все эти годы я не упускал ее из виду, посылал деньги. Поскольку не слагаю с себя ответственности за происшедшее. Это как пятнадцатый камень в моей душе из сада в Рёандзи.

Олжас грузно поднялся, покачиваясь.

– Пойду спать, – провозгласил он. – Тут все время какие-то привидения мерещатся…

– Спокойной ночи, Тропени-сан, – сказал Сатоси, отправляясь следом за ним. – Приятных сновидений!

Если бы он только знал, как мне это необходимо!..

Но до сновидений мне было так же далеко, как и до Луны, спрятавшейся где-то в черном грозовом небе. Я подумал, что сейчас самое время совершить ночйой обход клиники. И начать с парка. Не став гасить в библиотеке свет, я двинулся к стеклянной двери, отдернул занавеску и… отшатнулся. Сперва я решил, что передо мной, как мраморное изваяние, стоит Анастасия, каким-то чудом выбравшаяся из своей «клетки». Но зрение обмануло меня. Это была Нина, вчерашняя аристократка, «жена двух мужей», любительница рыбной ловли. Она лукаво смотрела на меня и улыбалась.

– Каким образом вы…

– Тут оказалась? На проходной никого не было, вот и прошла спокойненько. Потом заблудилась в вашем парке, едва не напоролась на какие-то чудовищные кактусы и выбралась по аллее сюда. Нет, вру. Прилетела прямо на помеле.

– Линию электропередач на задели?

Я стал набирать по сотовому номер охранника.

– Не трудитесь, – насмешливо сказала Нина. – Он действительно спит. Я, знаете ли, немного владею суггестией. Брала уроки у Кашпировского.

Глаза у нее и в самом деле были волшебные, магнетические, с вишневым отливом. Однако Сергей откликнулся на звонок.

– Кто-нибудь проходил через ворота? – спросил я.

– Никого не было, – четко отрапортовал он. Но как-то слишком уж четко, словно был оловянным солдатиком.

– Тогда спите дальше, – с некоторой долей раздражения отозвался я, отключая мобильник.

– Ну не выкинете же вы меня сейчас на шоссе? – спросила Нина, вытянув вверх ладонь. На нее упали первые капли. Еще мгновение – и небо наконец разверзлось: сверкнула молния, пророкотал гром, потоки воды обрушились на землю. Долгожданная гроза яростно набросилась на Загородный Дом.

– Нет, я вам рад, – произнес я, втягивая Нину через порог в библиотеку. Она неожиданно прильнула ко мне и обвила руками. Ее губы буквально впились в мои. «Духи, кажется, «Пуазон», – хладнокровно отметил я про себя. Но на поцелуй ответил.

– Алекса-андр… – тихо простонала она, пытаясь торопливо освободиться и от своей, и от моей верхней одежды. Страсть охватила и меня, но всего лишь на какие-то коварные секунды. Я стараюсь не терять головы наедине с летающими на помеле женщинами. К тому же жене своей не изменяю. Пусть даже она сейчас и больна. Так я и заявил, признаться, довольно тупо:

– Я не изменяю своей жене, дорогая.

– Я тоже. Не изменяю своему мужу, – отозвалась Нина, продолжая расстегивать мою рубашку.

– Которому из двоих?

– Обоим. Значит, не изменяю вдвойне.

Мы как-то странно и глупо боролись друг с другом. Опрокинули стул на бюст Марка Аврелия. Череп римского императора раскололся. Больше всего я боялся, что сейчас кто-нибудь войдет. Нина сунула руки в карманы моих брюк. И вытащила на свет божий… Нет, я не мог в это поверить: в ее руках оказались проклятые часики мадам Ползунковой и зажигалка Бижуцкого с монограммой! Опять у меня! Каким же образом они вновь вернулись ко мне? Но думать об этом было некогда. Нина бросила часики и зажигалку на стол, словно это были вынутые у меня из желудка потроха.

– Вы долго стояли за дверью и наблюдали за нами? – пробормотал я, будто это было сейчас самым важным.

– Около получаса, – ответила Нина, расстегивая мой брючный ремень. – Александр…

– О нет, – сказал я, пытаясь снять с нее юбку.

А гроза все ярилась и швыряла в Загородный Дом молнии. Черт-те что творилось вокруг! Будто тысячи барабанов били на крыше клиники. Занавеску на стеклянной двери сорвало сильным порывом ветра. И из-за спины Нины я вдруг увидел, как по аллее в глубине парка под проливным дождем движется белая фигура с распущенными мокрыми волосами. Сомнений быть не могло: это, несомненно, она – Анастасия… А тут еще позади меня раздался грубовато-ехидный голос Левонидзе:

– Гроза-то, какая, а? Я вам не помешаю? Здравствуйте, Нина Павловна. Эк вы с Марком Аврелием-то разобрались!..

Рядом с ним стоял Волков-Сухоруков, выпучив глаза и дымя трубкой.

– Добрый вечер! – бросила им Нина, невозмутимо-изящно подтягивая колготки и возвращая юбку на место. Я же, отвернувшись, застегнул брюки и рубашку.

– Мы тут решили почитать кое-что о Бафомете, – сказал Волков-Сухоруков, словно все происходящее его не касалось. Да оно его и действительно не касалось, черт подери! Меня сейчас больше всего заботила скрывшаяся за деревьями белая фигура. Не померещилось ли? Неужели это в самом деле Анастасия? Я был готов ринуться в парк, в грозу, на ее поиски.

– Гляди-ка! Зажигалка Бижуцкого, – произнес Левонидзе, подходя к столу. – И часики вдовушки, если не ошибаюсь. Нашлись пропажи-то?

– Нашлись, нашлись, – ответил я. – Тут вот весь день и лежали. Если тебе не трудно, отдай их утром владельцам.

Мне уже не хотелось даже прикасаться к ним. Словно они были заколдованы.

– Хорошо, – пообещал мой помощник, сгребая зажигалку и часики со стола.

– И… проводи Нину Павловну в гостевую комнату. Она останется здесь по крайней мере на ночь. Если не ошибаюсь.

– Может, и на сутки, – сказала Нина. – Или на неделю. Мне тут нравится. Но я думала, вы сами меня и проводите, Александр Анатольевич? Мы еще не закончили.

– Я… навещу вас… позже. У меня дела.

– Ночной дозор?

– Ночной обход.

Волков-Сухоруков уже начал рыться на книжных полках, не выпуская изо рта трубку.

Меня интересует все, что касается сатанинских сект и прочей чертовщины, – пробормотал он.

– Тогда смотрите на втором стеллаже, – бросил я, подталкивая Левонидзе и Нину к двери.

– Уже уходим, – сказал мой помощник, по-военному щелкнув каблуками. Нина послала мне выразительный взгляд. Едва они ушли, я, выждав еще минуту, бросился в другую дверь, в парк, под проливной дождь.

Искать Анастасию в кромешной мгле, когда кругом завывает ветер и гремит гром, было бессмысленно. Но может быть, ее и нет в парке? Может, она спит в постели? Я торопливо обогнул Дом, зашел с парадного входа и подошел к двери, ведущей в ее апартаменты. Она оказалась не заперта, как я и думал, предполагая самое худшее. В комнате на пушистом ковре лежала Параджиева, раскинув руки. Рядом валялся шприц. Судя по всему, Анастасия умудрилась приготовленное для нее успокоительное лекарство вколоть самой медсестре. А предварительно, возможно, и оглушила ее чем-то. Хотя бы пяткой. Она ведь в молодые годы занималась кун-фу. Предупреждал же Параджиеву, что надо быть всегда начеку. Вот, лежи теперь на полу и отдыхай!..

Сходив в лабораторию за транквилизаторами, я привел глухонемую медсестру в чувства.

– Все знаю, – сказал я, останавливая ее поток жестов. – Берите зонтик, фонарики, и пошли искать нашу беглянку.

Экипировавшись как положено, мы направились в парк. Природа шла нам навстречу – гроза к этому времени угомонилась, на небосклоне появилась луна. Очень скоро навстречу нам попался охранник с двумя доберманами. Собаки ринулись ко мне, как две черные торпеды, стали ласкаться.

– Сережа, вы не видели тут женщину в белом? – спросил я.

– Нет. Кто такая?

– Не важно. Ищите. Если найдете – сразу зовите меня. Мы пойдем к пруду, а вы прочешите весь парк. И вот еще что… держите собак на поводке.

Я боялся, что встреча с доберманами вызовет у Анастасии еще больший психический криз. Мы разошлись в разные стороны. На пруду у берега покачивались две лодки, привязанные к деревянному пирсу. Параджиева нагнулась, посветила фонариком и показала мне следы босых ног на песке. Явно моей женушки. Наверное, она хотела отвязать лодку. Но куда двинулась потом? Следы заканчивались у тропинки, ведущей к гроту. Словно с этого места Анастасия перестала ходить по земле, а решила немного полетать. Что ж, разумно, поскольку с обеих сторон дорожки росли могучие и коварные кактусы.

– Пошли к гроту, – сказал я своей глухонемой спутнице. – Мне сдается, что она там.

Параджиева закивала, как китайский болванчик. Или – болванка. Стараясь не поскользнуться на тропинке и не напороться на страшные иглы, мы приблизились ко входу в грот. Оттуда доносились какие-то неясные звуки. Ожидая увидеть Анастасию, я посветил фонариком.

– Кис-кис! – сказала в ответ женщина, сидящая на лавочке, мадам Ползункова. И тоже в белом.

– Алла Борисовна! – произнес я, взяв ее за руку. – Пойдемте, уже слишком поздно. Завтра будем искать вашу Принцессу.

– Да-да, завтра, – покорно согласилась она. – Ведь мы найдем ее, Александр Анатольевич?

– Обязательно. Идите, Параджиева вас проводит и уложит в постель.

Глухонемая поняла меня, слегка приобняла Ползункову и повела ее вниз по тропинке, подсвечивая дорогу фонариком. Я остался в гроте один, теряясь в догадках: куда могла запропаститься Анастасия? На ум пришли строчки Абу-ль-Аля аль Маари:

Но я ведь не пытался держать Анастасию в «золотой клетке». Я просто хочу ей помочь как доктор, зная, что она больна. Или я действительно «поглупел» к своим сорока девяти годам, а Настя здоровее всех обитателей клиники, и меня в том числе? Сидя на лавочке, опустив руки, я стал впервые сомневаться в самом себе.

Еще около часа я ходил по парку (вместе с Сергеем и доберманами), заглядывая в беседки, но все было тщетно. Потом возвратился в свой кабинет-лабораторию. Машинально сдвинул шторку с третьего фальшивого окна-зеркала, подспудно надеясь увидеть в помещении Анастасию, но… На диване сидела другая женщина – глухонемая Параджиева с уродливо выпяченной нижней губой; она разглядывала рисунки моей жены. Наверное, уложив мадам Ползункову спать, решила ожидать беглянку здесь, авось сама возвратится. Я тоже втайне надеялся, что Анастасия погуляет-погуляет и вернется в свою «золотую клетку».

У Параджиевой был странный «слепой» взгляд, будто она была лишена и зрения, а глаза приобрела всего лишь для камуфляжа, чтобы не отличаться от других людей. Она была отличным медицинским работником, исполнительным, внешне уравновешенным, но я-то прекрасно знал об одной скрытой черте ее характера – мстительности. Нас ведь связывали долгие годы работы еще в государственном психоневрологическом диспансере. И некий секрет позволял мне держать ее на крючке за выпяченную нижнюю губу. Дело в том, что Параджиева двенадцать лет назад, вот такой же осенней ночью, положила одному изводившему ее больному подушку на лицо, пока он спал, и уселась сверху. Я в это время как раз дежурил в отделении. Подобные вещи – что ж скрывать? – порой практикуются в домах для умалишенных: санитары и санитарки народ грубый, нервный, за всеми не уследишь. Я не стал докладывать главному врачу, проводить разборы. Замял дело. Но с тех пор получил в лице мужеподобной Параджиевой верного сторожевого пса, к тому же не лающего попусту.

Сейчас ее зловещий взгляд мне совершенно не нравился. Если она затаила злобу на Анастасию… Что таится в ее глухонемой башке? Медсестра швырнула рассматриваемые рисунки на столик. Один из них мягко спланировал на пол. На нем была изображена целая поляна удивительно красивых, фантастических цветов. «Цветы! – осенила меня мысль. – Оранжерея. Она там». Я, покинув кабинет, поспешил к лестнице, ведущей на крышу клиники.

Три этажа преодолел легко, одним махом. Ажурная алюминиевая дверь в стеклянную оранжерею была открыта, там горело несколько стеклянных фонариков. И слышался голос Бижуцкого. «О нет! – подумал я. – Только не это». Луна как раз начинала входить в полную фазу, и мне было хорошо известно, чем это чревато для Б.Б.Б. Я осторожно, почти крадучись, переступил порог оранжереи и пошел «на голос», доносившийся из-за кустов чайных роз.

– …Это ночное окно стало для меня как врата ада, – говорил Бижуцкий; к кому он обращался, я пока не видел. – Тем более после слов моего соседа Гуревича, что он хочет зарезать «хряка». Женщина, сидящая за ширмой, продолжала всхлипывать и смеяться. Всего на секунды она высунула оттуда свое лицо – и я ужаснулся! Это было не человеческое лицо, а маска. Карнавальная маска салемской ведьмы со спутанными рыжими волосами. Тут и Гуревич натянул на свою рожу какое-то свиное рыло – я даже не успел заметить, так быстро он это сделал, – и захрюкал, размахивая бутылкой портвейна. «Шабаш начинается», – подумалось мне тогда. В это время кто-то позади тронул меня ледяной рукой за плечо. И прошептал в самое ухо: «Вы тоже приглашены? Так чего же медлите? Лезьте в окно, живо!» Я обмер, не в силах пошевелить ни единым членом своего тела…

– Ой! – сказала женщина. Но не испуганно, а даже как-то радостно.

Выглянув из-за декоративной пальмы, я увидел Анастасию. Она сидела на низенькой скамеечке, вся усыпанная только что сорванными цветами: гвоздиками, гладиолусами, розами, тюльпанами. В руках держала фиалку, редкий памирский экземпляр, который я выращивал полтора года. Она тоже заметила меня и улыбнулась, чарующе и просто.

– А вот и Александр! – сказала она приветливо. – Мы с Борисом Бруновичем уж заждались. Как кстати.

– Поздравляю с наступающим днем рождения, дорогая! – произнес я, приближаясь и целуя ее в губы. Они были горячи и прохладны одновременно. Как внезапно выпавший снег на солнечном пляже. – Эту фиалку я приготовил специально для тебя.

– Я знаю, – ответила Анастасия. – Я ведь всегда знаю все, что ты задумываешь. И ты знаешь, что я знаю. Потому нам и хорошо вместе. Как кошке с собакой.

Лицо ее оставалось спокойным, хотя я испугался, когда она произнесла последнюю фразу. Но может быть, здесь, на воле, среди цветов, ее психическое состояние пришло в какое-то равновесие, гармонию, а давние душевные тревоги и воспоминания отодвинулись на второй план, спрятались в глубинах подсознания? Бижуцкий деликатно кашлянул. А потом и высморкался, вытянув из кармана пиджака белоснежный платок.

– Я, пожалуй, пойду, – произнес он, нагнувшись и подхватив один из черных тюльпанов, лежащих у ног Анастасии.

Мы даже не обратили внимания, как он ушел, продолжая смотреть друг на друга. Чего было больше в этих взглядах: любви, сострадания, печали, тайной ненависти, страсти?

– Мне надо возвращаться в клетку? – спросила Анастасия.

– Как хочешь. Мы можем еще побыть здесь, – ответил я.

– Я люблю тебя, – сказал она. – Видеть тебя не могу.

– Не исчезай больше в свой пленительный мир, – произнес я. – Мне ведь туда нет пути, а я не хочу с тобой расставаться.

Смех ее походил на звучание серебряного колокольчика в тишине полей.