Похождения проклятых

Трапезников Александр

 

Александр Трапезников

Похождения проклятых

Роман

 

Пролог

Лишь одного святого среди всех считают духовным основателем Первопрестольной. Лишь его во все времена величали и величают Хозяином Москвы. Из всех сыновей великого Александра Невского только он, самый младший, продолжил дело отца, усвоив христианское благочестие и мудрое мужество своего родителя. И Господь предназначил высокую будущность его потомству, избрал род его для управления землею Русскою. Имя ему — святой благоверный князь Даниил Московский.

Слишком рано он осиротел, на втором году жизни. И достался после раздела отцовского наследия самый слабый и ничтожный удел — Московское княжество, небогатое поселение, умещавшееся в крохотных размерах земли. Да и ту землицу выделили старшие братья Даниилу лишь спустя десять лет. Но печать особого избрания Божия уже лежала на нем. Видно, не зря назван он был в честь преподобного Даниила Столпника, подвижника веры и благочестия, жившего за семь веков до него. У Господа кроме материальных богатств есть еще и другие дары, главные, духовные. И хоть невидимы оком, но на весах Божиих — самые дорогие и ценные.

Довольный своим жребием, Даниил не отнимал чужой собственности ни насилием, ни коварством, как другие князья. Наделенный сердечной кротостью и милосердием, миролюбием и незлобием, он берег свою совесть и всегда старался гасить ссоры любовью. Храбрый, он брался за оружие только для того, чтобы грозою меча устрашить злонамеренных. И Господь сам благословил его новыми владениями. Здесь корень соединения русских княжеств, начало мощной державы и первенство Москвы над всеми прочими городами и весями.

А ведь выступали против него братья. Сначала в 1282 году Димитрий пошел с несправедливыми притязаниями, но дело благодаря разумности Даниила кончилось миром, не дошло до сражения. Потом, три года спустя, выступил Андрей, но вновь удалось избежать междоусобного кровопролития. В 1293 году на Москву опять обрушились тяжкие беды: это вероломный Андрей привел на Русь татарские орды. Достаточных сил для сопротивления у Даниила не было. Он мог бы покинуть город и укрыться на время в одной из своих дальних деревень, но остался. Как бросить подданных? И вместе с народом своим пережил все ужасы варварского набега, сохранив ценой полного разорения жизнь людей. А когда стояли они на пепелище Москвы, Даниил принял решение раздать пострадавшим жителям все остатки своего личного имущества, дабы возродилась столица из руин.

Не стал мстить благоверный князь своему коварному и честолюбивому брату. Хотя мог, ибо два года спустя во главе большой рати сошелся с ним возле Юрьева. Но он был истинным христианином и знал, что негоже русским побивать русских же. Братская кровь не пролилась в угоду тщеславию, обиде и мести. А затем собрались все русские князья в городе Дмитрове и заключили между собой мир перед общими врагами — с Востока и Запада. Даже неспокойный и мятущийся духом Андрей вдруг словно прозрел и одумался. Христианское человеколюбие и доброделание младшего брата Даниила так на него подействовали, что он добровольно передал ему и свою власть, и титул Великого князя. И все другие также признали его первенство.

Никогда Даниил Александрович не ездил в Золотую Орду, чтобы заручиться там поддержкой, являя тем самым пример остальным князьям. Строил он свою власть как самостоятельный государь, не позволял враждебным силам вмешиваться в дела русские. И, подобно отцу своему, умел водить за собой полки, коли приближалась беда. Так он разбил и рассеял в 1301 году татарские отряды, ведомые на московские земли неразумным рязанским князем Константином. А самого Константина пленил, но содержал в Москве как гостя, со всеми княжескими почестями. Не отвечал злом на зло. Таким с измальства воспитала его мать, благочестивая Васса, дочь Полоцкого князя Братислава. В духе крепкой веры и упования на Бога, нелицемерной любви к своему народу и к своей Родине — Святой Руси. Может потому-то и завещал ему свое самое богатое и сильное Переяславское княжество его племянник Иоанн, умирая бездетным? Кому же еще, как не любимому всеми Даниилу?

Вот так и выдвинулась Москва, без вражды и кровопролития, в будущее великое царство, в единое государство, в державу, объединившую под своим скипетром необозримые земли и народы. Без кротости и смирения Даниила, без его простоты и мудрости, без истинной христианской любви не было бы и будущего подлинного величия России. Широко и щедро было сердце святого князя, служил он не только родной земле, но прежде всего Богу и Небесному Отечеству.

Вся жизнь его была подлинным неизреченным чудом. Но и после кончины его чудеса, совершаемые им, не окончились. А таинственным и промыслительным образом продолжают изумлять нас, спасать и радовать…

 

Глава первая

1

Когда меня среди ночи разбудила моя сбежавшая прямо из под венца невеста, я был, естественно, недоволен.

— Не прошло и полгода, как ты объявилась вновь, — проворчал я в телефонную трубку. — Совесть есть?

Но Маша меня конечно же как всегда не слышала и не хотела слушать.

— Нужна твоя помощь, — торопливо сообщила она. — Я, кажется, попала в страшно неприятную историю.

— Ничего иного я и не ожидал. Самая неприятная история вообще связана с твоим появлением на свет, — не скрывая ехидства, сказал я. Впрочем, я еще не до конца проснулся и тупо смотрел на циферблат будильника, пытаясь определить время: эти чертовы часы то убегали нервными скачками вперед, то плелись в хвосте своей более цивилизованной родни. Лишь позже я сообразил, что они показывают вечность, то есть стоят мертво. А вот лунное пятно на полу подозрительно вздрагивало, словно желе на блюде. Наш дом иногда потряхивает, поскольку рядом строят какую-то очередную станцию метрополитена и работы не прекращаются ни днем, ни ночью.

— Что случилось? — спросил я как можно суровей. Хотя уже знал, что мне никуда не деться, не зарыться с головой под одеяло и не заснуть вновь.

— Это не телефонный разговор. Но все очень серьезно.

— Звучит интригующе. Ладно, приезжай.

— А мне не надо никуда ехать. Я под твоими окнами.

Я слез с кровати и выглянул на балкон. Маша внизу помахала мне рукой с сотовым телефоном. Рядом с ней стоял какой-то бородатый мужчина. Он ничем не махал и даже выглядел как неподвижная статуя. Вернувшись в комнату, я сказал в трубку:

— Через пять минут. Дай мне одеться.

— Можно подумать, что я тебя не видела голым! — ответила мне на это моя непутевая невеста.

Здесь следует сделать некоторое отступление. Все, о чем будет рассказано, — это реальные события, происходившие в действительности, а то, что они наполнены некими метафизическими тайнами, — не вина автора, который никоим образом не желал вкладывать в них эзотерический смысл. И это даже не вольное изложение пособия по психиатрии, как может показаться на первый взгляд, а просто сумма фактов и ситуаций на фоне российского пейзажа в течение семи дней 200… года.

Я историк, преподаю в гуманитарном колледже. Там, кстати, и познакомился с Машей Треплевой, которая окончила это заведение два года назад. У нас довольно приличная разница в возрасте, почти двадцать лет. Ну и что? Бывает и хуже, особенно, если вспомнить библейские времена, да и сейчас один писатель в свои восемьдесят женился на семнадцатилетней и, говорят, даже стал отцом. Правда, на днях умер. Думаю, не без помощи соседа или какого другого читателя. Но мы с Машей так и не сочетались браком и, может быть, к лучшему. Прежде всего, мы принадлежим к совершенно различным эпохам, рубеж между которыми, подобный тектоническим сдвигам земной коры, пролег в начале девяностых годов прошлого века. Она в то время делала первые шаги, я же учился в университете. Другие, разные страны, да и народ в них совсем иной. Но главное — как историк я вообще весь в прошлом, а она, по праву молодости и особому состоянию души, — в будущем. Но каким-то непонятным образом или чудом мы сошлись в настоящем. Как оказалось, не только на беду, но чтобы исполнить промыслительную миссию.

Пока я одевался, лунное пятно на полу поползло ко мне, словно желало прильнуть к моим тапочкам. Странно, ведь дом больше не трясло, готов был в том поклясться. Я подумал, что это плохой знак. Все непонятное всегда вызывает у людей неясную тревогу. Хотя, если разобраться, за каждым странным явлением, как правило, стоят конкретные люди. Затем раздался звонок в дверь, тоже какой-то недобрый, как и эта лунная клякса.

Маша стояла на лестничной клетке одна. Каменный Командор остался на улице. Прильнув на короткий миг своими губами к моей щеке, она произнесла:

— Забыла спросить, у тебя — никого?

— Девушки по вызову только что ушли, — отозвался я.

— Это хорошо. Тогда сделай кофе.

Мы прошли на кухню, и она тотчас же закурила сигарету, стряхивая по старой привычке пепел в горшочек с геранью. Предыдущий столетник она уже успела загубить, не дав ему прожить и полгода. Мучительница людей и растений.

— Ну, слушаю, — сказал я. — Что ты опять натворила?

— Не я. Он, — и Маша указала пальцем на пол, где, как я понял, за толщей бетонных перекрытий в подъезде притаился ее спутник. — А впрочем, и я тоже. Это мой жених, если тебе любопытно.

— Нет. Не любопытно. Но все равно я ему сочувствую.

— Мне, наверное, прежде всего следовало бы спросить: а как ты жил все эти шесть месяцев?

— Не надо. Спрашивать не надо, лучше отвечай на вопросы. Вы от кого-то прячетесь, убегаете, вас кто-то преследует? Мафия, спецслужбы, зеленые человечки?

— Не то. Не то, — дважды повторила она, рассеянно потирая рукой переносицу. У нее прелестный чуть вздернутый носик, зеленые глаза и роскошные рыжеватые волосы. Николь Кидман, одно слово.

Я налил ей и себе кофе и поставил на стол пепельницу. А горшок с геранью задвинул как можно дальше. Торопить Машу не имело никакого смысла, особенно в каких-либо важных вопросах. Это я знал по собственному опыту, когда однажды стал чрезмерно настаивать на походе в ЗАГС.

— А ремонт так и не сделал, — сказала она, оглядывая кухню. Будто именно за тем и примчалась среди ночи, чтобы убедиться: побелил ли я потолок и не заменил ли линолеум?

— Сейчас начну клеить обои, вот только кофе допью, — ответил я.

— А ты мало изменился. Рад меня видеть?

— Нет. Ну ладно, рад. Что дальше?

— К прошлому, Саша, возврата нет, — твердо и даже с какой-то торжественностью произнесла она, словно ожидала, что я непременно тотчас же брошусь к ее ногам.

Я усмехнулся. Выждав некоторое время, она вздохнула и продолжила:

— Но мне было с тобой очень хорошо. Я даже любила тебя целых три минуты, помнишь, когда мы гуляли в Сокольниках и светило солнце, и одновременно шел теплый дождь, и меня что-то так сильно кольнуло в сердце, что я…

— Слушай, давай ближе к делу, — перебил ее воспоминания я. — Все это, конечно, страшно интересно, но сейчас, кажется, четыре часа ночи, не время для психоанализа по Фрейду. Ты ведь не затем сюда приехала, чтобы говорить мне о ремонте и об этих злосчастных трех минутах в Сокольниках? Хотя и за них спасибо, все-таки — не секунды. С твоим отношением к жизни, к…

— Ну хватит! — на сей раз она меня перебила. — Оставь мою жизнь в покое. Не строй из себя экзаменатора в колледже, мне давно двадцать лет, и я уже почти два раза чуть не вышла замуж…

— Второй раз — не за этого ли? — ехидно вставил я, тоже ткнув пальцем в направлении пола. — Или у него все впереди?

Кажется, мы готовы были опять поругаться. У нас с ней это часто происходило, хлебом не корми. Но теперь мы вовремя остановились. Словно опомнились.

— Да, этот, — подумав, ответила Маша. — Этого, кстати, зовут Алексей. Он тоже в какой-то степени историк. Историческая личность. Потомок древнего рода. Без него разговор может не получиться.

— Так зови сюда, — махнул я рукой. — До кучи.

— Да я так и хотела с самого начала, но он стеснительный, — Маша уже набирала номер на своем сотовом, и уже другим тоном, повелительным: — Леша, поднимайся, хозяин дает добро!

— Много добра не дам, у меня его самого мало, — проворчал я и пошел открывать дверь.

Через полминуты передо мной предстал Каменный Гость моего возраста. Наверное, у Маши особая тяга к сорокалетним мужчинам с залысинами. Но у этого была еще и борода лопатой. Выглядел он действительно застенчиво, неуклюже протянув руку.

— На кухню, — сказал я, пропуская его вперед. Пришлось ставить на стол третью чашку с кофе.

— Я ему все рассказала о наших с тобой отношениях, — произнесла Маша, опять как-то чересчур торжественно.

— Да. Знаю. Сочувствую, — коротко сказал гость, вновь пожимая мне руку, будто меня буквально на днях постигла страшная утрата.

— Сочувствуете? — переспросил я.

— Ну… в смысле… что так получилось… что Маша… и вы, — забормотал он, моргая и теребя галстук.

— Он хочет сказать, что не виноват в том, что я ушла от тебя к нему, — пояснила Маша, вновь начиная стряхивать пепел в горшок с геранью.

— Вот что, друзья, — произнес я, испытывая уже некоторое веселье. — Вы приехали ко мне среди ночи и начинаете обсуждать то, что давно прошло. Может, хватит? Ведь не за этим же вы приперлись? И оставь, пожалуйста, герань в покое.

— Это благородно, — с чувством сказал Алексей. Кажется, он в третий раз готов был пожать мне руку. Но я вовремя встал и унес горшок в комнату. Потом вернулся на кухню.

— Начинайте, — промолвил я. — Народ ждет.

После короткой паузы, словно собравшись с мыслями, слово взял Алексей, новый жених моей невесты.

2

— Представьте на миг, что наступил конец света, — грустно сообщил он, не то вопрошающе, не то утверждающе.

— Хм-м… — издал я неопределенный звук, отметив про себя, что лицо у него довольно приятное, а светло-серые глаза — беспокойные. Представить подобное в наше эсхатологическое время было не так уж и трудно. Очевидно, он оценил мой горловой звук, как согласие. И даже воодушевился.

— Дух материализма — и есть та тьма, которая изображает себя светом, — сказал он, поглядев на Машу. А потом — понесся, будто оседлав любимого конька. Я не успел схватить под узды. — Что такое дух мира, по вашему? Это взаимное охлаждение между людьми, это атмосфера тления и распада, это полная бесчувственность к божественной красоте, это пороки во всем. Сказано в Священном Писании: Слухом услышите — и не уразумеете, и очами смотреть будете — и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышит, и очи свои сомкнули, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. Эрос, Мамона и Танатос властвуют теперь над миром — похоть, деньги и смерть. Что ж, логично… Последние времена! Апостасия и энтропия. Всеобщее отступничество от Бога. И человека ныне надо бы называть как-то иначе, мужчину — апостатом, а женщину — энтропийкой.

— Вы вообще-то куда клоните? — озадаченно спросил я. Маша молчала. Очевидно, она уже наслушалась его прежде вдоволь.

— А вот куда, — охотно откликнулся Алексей. — В Апокалипсисе известны семь Асийских Церквей. Существует мнение, что они означают семь периодов жизни всего христианства от его основания до кончины мира. Но ни для одной из эпох нельзя установить точных границ, да это и не столь важно. Просто каждая эпоха или период выражает некий преобладающий тип человечества, который не сразу возникает и не сразу изменяется, не везде одинаково и одновременно. Поэтому когда в одном месте еще продолжается дух прежней эпохи, в другом уже развивается иное. А что же это за Асийские Церкви, спросите вы?

— Нет, не спрошу, — ответил я. — Потому что сам знаю, читал-с.

Но на реплики Алексей, кажется, уже не обращал внимания. Начал перечислять:

— Первая Церковь из «Откровения» Иоанна Богослова — Ефесская, означала первый же Апостольский период, но сам Ефес из великого мирового центра вскоре превратился в ничто. Вторая — Смирнская, состояла из бедняков, но богатых духом, это эпоха гонения на христиан, которым надо было претерпеть скорби от сборища сатанинского. Третья — Пергамская, это начало Вселенских Соборов и борьба с ересями. А сам Пергам был крайне развращенным языческим городом, в нем стоял храм со статуей Эскулапа, покровителя врачей.

— Вы что-то имеете против медицины? — спросил я.

— Жрецы этого храма оказывали проповедникам христианства наиболее сильное сопротивление, — пояснил он. И добавил: — Кстати, я сам по первой профессии доктор. Педиатр. Так что ничего против медицины не имею. Однако продолжим. Четвертая Церковь — Фиатирская — расцвет христианства среди новых народов Европы. Надо отметить, что здесь же стал расцветать и гностицизм — смесь всяких религиозных доктрин Востока, философии Шатена, каббалы и прочей метафизики. А это скверно. Но вот приходит пора Сардинской Церкви, пятой: эпоха гуманизма и материализма. Мы помним, сколько гениальных открытий сделано в это время, какие имена блистали! Паскаль, Монтень, Коперник, черт-те кто, одним словом. Но Церковь эта — по Апокалипсису — содержит лишь одно только имя живой веры, а на самом деле мертва.

Маша, глядя на меня, украдкой подняла вверх большой палец: дескать, вот он у меня какой умный, Алексей. Сам же Алексей, строго взглянув на нее, произнес:

— Внимание! Теперь переходим к самому главному. Шестая и седьмая Церкви — это Филадельфийская и Лаодикийская, они стоят практически рядом, перед концом света. Но если филадельфийцы не отреклись от имени Иисуса, то о лаодикийцах в Апокалипсисе не сказано ни одного одобрительного слова — они ни холодны и ни горячи и будут извергнуты из уст Господа. Но именно они будут последними, равнодушные к вере, озабоченные лишь материальными благами и телесными наслаждениями. Они-то и есть люди последних времен, апостаты и энтропийки. Замечу еще, что историческая Лаодикия подверглась в свое время полному разорению и опустошению турками, в то время как очаг христианства в небольшом городке Филадельфия в малой Азии находится до сих пор в цветущем состоянии. Даже сами турки называют его «Аллах-Шер» — «Божий город». Задача филадельфийцев — держать крепко только то, что они имеют: не богатство, а веру и Божии заповеди. Потому что у гроба карманов нет. С собой не унесешь ничего. Но зато они будут исхищены из этой жизни перед самыми страшными великими скорбями и спасены. А лаодикийцы — нет.

— А та, другая Филадельфия, которая в Штатах? — спросила Маша, глядя на Алексея с какой-то чрезмерной нежностью.

— Та Филадельфия — не Филадельфия, — ответил он. — Потому что американцы как всегда просто собезьянничали. Те филадельфийцы исхищены не будут. Получат по полной программе.

Чем же он взял Машу? — подумалось мне. — Неужели своим проповедническим даром? Прямо Савонарола какой-то!

— Надо добавить, что в переводе с греческого слово «филадельфия» означает «братолюбие», — продолжал тем временем Алексей. — А «лаодикия» — «народоправие». Вот это народоправие, то есть демократию мы сейчас повсеместно и наблюдаем. Ее будут насаждать по всему миру, огнем и мечом. И без всякого братолюбия. Под краковяк вприсядку.

— Хм-м… — издал я очередной звук.

— Какие-то неясности? — участливо обратился ко мне Алексей.

— Нет, просто у меня такое ощущение, что у вас за пазухой целый ворох доказательств конца света. Или чемодан с ними вы оставили на лестнице?

— Ну хорошо, — вздохнул Алексей. — Начнем, пожалуй, с времен не столь уж отдаленных, скажем, с пятнадцатого века.

Теперь Маша стала готовить кофе, а я подумал, что когда гость доберется до века нынешнего, я, скорее всего, засну. Хотя, если честно, спать мне пока вовсе не хотелось, а становилось все интереснее и любопытнее. И я понимал, что главная цель их приезда кроется где-то впереди. Просто пока Алексей снимал один капустный лист за другим, добираясь до кочерыжки.

— Нифонт Цареградский из тех глубинных времен пророчествовал о том, — вновь начал рассуждать мой гость, кладя в чашку одну за другой четвертую ложку сахара, пока Маша не одернула его за руку, — что священство последних веков пребудет в нравственном падении через две страсти: тщеславие и чревоугодие. Поглядите на наших откормленных телевизионных батюшек! Но дело даже не в этом. Вся Церковь обнищала добродетелями. Особливо в столице.

Он все-таки исхитрился положить в кофе пятую ложку, смущенно кашлянул и продолжил:

— Обо всем том нас предупреждали многие прозорливые старцы. И Нил Мироточивый, и Феофан Затворник, а Лаврентий Черниговский так прямо и говорил, что придет время, когда храмы начнут восстанавливать и ремонтировать, золотить купола, будет в них величайшее великолепие, а ходить в те храмы будет нельзя. Потому что пустыня там. Холод. Об этом же свидетельствовал и оптинский иеромонах Нектарий, ходивший в одном башмаке. Когда его спрашивали в годины большевистских бедствий: «А сохранится ли православие?», — он отвечал: Как колечко. Не как обширный круг во весь горизонт, а именно как малое колечко, где будет лишь один православный епископ, один православный иерей и один православный мирянин. Но и в таком виде достаточно, даже если церквей вовсе не будет. Вернее, будут, да не те. Поскольку Церковь истинная, духовная — везде. Она, простите меня, может переселиться даже на Луну, коли на земле места не останется.

— Прощаем, — вставил я. — Об этом еще Константин Леонтьев писал. И об избранных, которых все меньше и меньше, и о трех человеках тоже. И о том, что православная церковь может даже в Китае оказаться, вместо России.

— Вот именно! — почему-то обрадовался Алексей. — Как она вышла из Византии, осев на некоторое время передохнуть в Третьем Риме — Москве, так и пойдет дальше… А куда? Одному Господу ведомо. Не сила России нужна православию, а наоборот. Церковь жила долго без России, и если Россия станет недостойна — она найдет себе новых и лучших сынов. А православие здесь может иссякнуть очень быстро, поверьте мне. Знаете ли, как скоренько, за три дня развалился Советский Союз?

— Что-то слышал, — ответил я. — Писали в Московском комсомольце. Я, правда, это время проспал, пьян был.

— Саша! — одернула меня Маша. Она не могла не налюбоваться своим новым женихом.

— Ничего, пусть, — улыбнулся тот. — Мне даже нравится. К серьезным вопросам нельзя подходить предельно серьезно, а то скулы сведет. Доля веселья должна быть во всем, вплоть до смертного одра. Так вот. Церковь может быть поколеблена столь же быстро и практически неожиданно для многих. Потому что подтачивается изнутри.

И рухнуть может мгновенно. Как Советский Союз, прости, Господи, за такое не политкорректное и глупое сравнение. Но не будет в России Церкви — и страна погибнет. Слышали о Великой Дивеевой Тайне?

— Краем уха, — сказал я, хотя, честно говоря, ничего не слышал.

— В бумагах отца Павла Флоренского было найдено кое-что очень интересное. Эти записи были им, судя по всему, скопированы с бумаг Нилуса, а тому они перепали от Мотовилова, которому довелось часто беседовать с преподобным Серафимом Саровским. Старец однажды в Дивеево признался ему в том, что… — тут Алексей понизил голос, оглянулся зачем-то на входную дверь: — Россию ждут великие бедствия. И связаны они, насколько мы теперь понимаем, не только с большевистской чумой. Хотя и с ней тоже.

— Хм-м… — пожал я плечами. — Эка невидаль! Спроси у меня, что ждет Россию в будущем, и я отвечу: сплошные несчастья, к гадалке не ходи. Так уж, видно, у нас на роду написано.

— Вы недопонимаете, — мягко укорил меня Алексей. — Когда старец говорил о грядущих скорбях, о том, что архиереи русские так онечестивятся, что нечестием своим превзойдут архиереев греческих эпохи Феодосия Юнейшего, он имел в виду именно наше время. Наши дни.

И при этих словах он вновь посмотрел на дверь, затем — на окно, а после еще и на потолок, будто где-то там притаилось что-то враждебное и таинственное. Невольно и мы с Машей также поглядели на потолок, на окно и на дверь. После короткой паузы Алексей шепотом продолжил:

— Серафиму Саровскому было положено прожить намного более ста лет. Он знал об этом, потому что ему было это открыто Господом. Но знал он также и о том, что произойдет с Россией. И он три дня и три ночи молил Бога, чтобы тот лишил его Царствия Небесного, но нас помиловал. Нас, всю Россию. Но Господь ответил ему: не помилую! Слишком уж мы все тут онечестивились, включая церковных архиереев. И их-то даже в первую очередь. Но преподобный продолжал молить. И тогда Господь решил так. Он возьмет его из жизни до срока, до естественного конца земной жизни, и воскресит в нужное время, как воскресил семь отроков в пещере Охлонской. Именно в нужный день, когда России станет совсем уж невмоготу. Когда преподобный старец станет ходить среди нас и спасать наши грязные сердца и души.

— Вот, значит, к какому соглашению пришли… — пробормотал я, хотя мне было сейчас вовсе не до шуток.

Что-то странное и таинственное разливалось в воздухе, подобное парному молоку или густому туману. Я не мог понять: то ли мне мерещится, то ли за спиной Алексея, который сидел за столом в углу, действительно кто-то стоит? Наверное, я слишком переутомился и не выспался. Да и дьявольская луна постоянно заглядывала через окно в комнату, будто прислушиваясь к нашему разговору. Маша была бледна. Впрочем, у меня не слишком хорошее освещение. А Алексей как-то выжидающе смотрел на меня. Борода его отливала серебром. Молчание наше тянулось довольно долго.

И неожиданно тишину нарушил резкий телефонный звонок среди ночи.

3

— На-чи-на-ет-ся! — раздельно произнесла Маша.

— Не снимайте трубку, — добавил Алексей.

— Кой черт? — отозвался я и пошел к телефону.

Второй сбежавшей невесты у меня нет, поэтому я не предполагал, кто еще может меня разбудить в эту ночь? Но было как-то не по себе. Словно меня ожидал зубной врач со своими инструментами. Однако когда я снял трубку, этот зубной врач оказался каким-то малоразговорчивым. И придуроковатым…

— Ну? — нетерпеливо спросил я.

— Че ну? — отозвались на том конце. Хрипло.

— Это я спрашиваю: ну че?

— Ты это… Кончай гнать. Тебе мало, что ли, вломили?

— Когда?

— Че когда? Совсем оборзел, что ли? Не лепи дуру-то.

— Какую?

— Во дает! Еще спрашивает. Баран.

— Кто баран?

— Ну не я же? Фуфель начищу.

Разговор становился все более интересным. Главное — репрезентативным, как нынче и принято. На том конце провода хохотнули.

— Толяна разбуди, — сказал тот же хриплый бас.

— Сщас, — ответил я. — Где я его тебе возьму? Тормози-ка. Ты вообще куда звонишь-то, брателло?

— В морг.

И после небольшой паузы:

— Сторож на месте?

— Я за сторожа. И вообще это квартира.

Опять молчание. И уже другим тоном:

— Понял. Базара нет. Сторожи дальше, братан.

Трубку повесили. А я вернулся на кухню.

— Ошиблись номером.

— А голос… хриплый такой? — тревожно спросила Маша.

— Ну да. Отморозок. И по фене ботает.

— И что говорил? — поинтересовался Алексей.

— Да ерунду всякую. Сторожа хотел из морга.

Они еще более тревожно переглянулись, а я непонимающе посмотрел на них.

— Не все так просто, — сказал Алексей, покачивая головой.

— Кажется, идут по следу, — подтвердила Маша.

— Да что в конце концов происходит? — спросил я, начиная злиться. Какое отношение имеет телефонный приблатненный тип к ним обоим? А уж тем более к нашей ночной сакральной беседе? К Великой Дивеевой Тайне, о которой только что рассуждал Алексей?

— Объяснить будет трудно, — горьковато промолвил он.

— И все же. Только не начинайте опять с какого-нибудь дремучего пятнадцатого века, — сказал я. — Еще кофе будем?

— Будем, — ответила Маша и взяла дело его приготовления в свои нежные руки. Заодно полезла в холодильник и вытащила остатки сыра. Больше у меня, как правило, ничего нет. Я предпочитаю питаться где-нибудь по пути, в кафешках.

— То, что Серафим Саровский воскреснет и будет пытаться спасти нас, Россию, вы уже знаете, — продолжил Алексей. — Но когда это произойдет? В какие сроки? На это могла бы дать ответ разгадка другой тайны — Оптиной пустыни. Потому что все это каким-то непостижимым образом промыслительно связано. Как связано абсолютно все в этом мире, человеческий волос и губительное цунами, начало и конец алфавита, день и ночь. Область Таинственного настолько глубока, что мы буквально плаваем в ней, не видя берегов. Не замечая, не желая замечать тех знаков и символов, которые нам посылает Всевышний. А от всего странного и непонятного пытаемся уклониться. Ведь многие даже воцерковленные люди и иерархи не желают верить в то, что апостол Иоанн, любимый ученик Христа, тайновидец, которому на острове Патмос была открыта самая загадочная книга — «Апокалипсис», вовсе не умирал, а чудесным образом сохраняем где-то Богом на земле, чтобы зримо и явно руководить Церковью перед самым концом истории. А стоит лишь вчитаться в текст Евангелия, и все станет ясно. На вопрос Петра об Иоанне Господь прямо отвечает: Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе? Понимаете: пребыл на земле до тех пор, пока не настанет срок Второго Пришествия.

— Вроде смотрящего по Вселенной, — пробормотал я и задал совершенно глупый вопрос: — А где сохраняем-то?

— Коли Русь — это Престол Господа, то где-то здесь, — совершенно серьезно ответил Алексей. — По всем святоотеческим пророчествам — и даже не только православным — мир спасет и удержит именно Россия. Теперь стало модным словечко глобализм. Но это лишь иное название вселенского тоталитаризма, попытка установления нового мирового, практически фашистского порядка, с единой экуменистической религией.

— Чуешь, куда дело клонится? — по-простому обратилась ко мне Маша. — Серой запахло.

Я принюхался, но уловил лишь легкий аромат Машиных духов. По-прежнему предпочитает Пуазон.

— Все признаки скорого явления антихриста налицо, — согласно кивнул Алексей. — Я вам не стану их сейчас перечислять, чтобы не загружать чрез меру. Да вы и сами, поди, знаете. Одних лжепророков развелось столько, что ступить некуда. Как тараканы повылазили. Одно лишь скажу — из «Откровения» Иоанна — Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся. Изменимся внезапно и в мгновение ока.

Он замолчал, тяжело вздохнув и принявшись, после некоторого раздумья, за бутерброд с сыром.

— Ну хорошо, — произнес я. — Хотя чего хорошего-то? А Оптина пустынь при чем?

— …Тут вот в чем дело, — отозвался он не сразу. Пережевывал. А Маша подошла к окну, одернула штору и поглядела на улицу.

— Вроде никого, — сказала она.

— Дело вот в чем, — повторил Алексей. Но и сам тоже встал и выглянул в окошко, словно не доверяя никому. И в третий раз произнес: — В чем тут дело — так это… в ливанских кедрах.

Признаться, после его слов я решил, что у парня немного не в порядке с головой. Может быть, у Маши тоже. Ну, у нее-то в хорошенькой головке давно сквозняк, это я знал точно. Но вот кто из них на кого больше влияет, следовало еще разобраться. Впрочем, дальнейший ход рассуждений Алексея опроверг мои мысли.

— В свое время, более ста пятидесяти лет назад, саженцы кедров были привезены в Оптину пустынь и посажены в отдаленном скиту, — начал рассказывать Алексей. — Занимался этим старец Макарий, которому было открыто многое из того, что неизвестно простым смертным. Собственно, он выполнял волю Божию. И деревья эти были посажены под определенными углами. В виде клинообразного письма. На малом клочке земли, при помощи кедров, заключена великая тайна, прочесть которую пока никто не смог. Долгое время никто даже не знал о том, что деревья старца несут людям некое последнее послание, возможно самое главное в конце истории. А впервые об этом в 1910 году упомянул схиархимандрит Варсонофий в беседе с другим священником, вовсе не желая того, чтобы это стало достоянием гласности. Но завеса таинственности приоткрылась, по России поползли слухи. С тех пор многие пытались прочесть Книгу Кедров. Но что говорить о мирянах, если даже сами насельники Оптиной пустыни сделать это не в силах? Очевидно, страницы эти откроются только самому избранному. Ведь много званых, как мы знаем из Библии, но мало избранных. А сейчас, может быть, их и вовсе пока что нет… Или есть, но еще не пришел срок, — добавил он шепотом.

— Голову даю на отсечение, что вы не раз посещали Оптину пустынь и блуждали в кедровой роще, — произнес я.

Алексей кивнул, покраснев при этом, как уличенный школьник.

— Последний раз я был там на прошлой неделе, — сказал он.

— Мы вместе были, — дополнила Маша. — Только я оставалась в гостинице для паломников.

— Да. Дело происходило поздно вечером, — продолжил Алексей. Голос его звучал торжественно и серьезно. — Я действительно неоднократно пытался постичь эти клинообразные письмена, заключенные в ливанских кедрах. Наивный! Вот что значит чрезмерная гордыня. Но зато… в тот вечер мне совершенно неожиданно открылось иное… иная тайна. Даже не знаю, как и назвать то, что я увидел и услышал.

В этот момент произошел первый толчок. Позже, анализируя ночные события, я пришел к выводу, что слабое сотрясение дома сопровождалось еще и каким-то неявным и тихим гулом, словно урчанием скрытого под землей зверя, просыпающегося и готового к броску. Но в те минуты никто из нас не обратил внимания ни на этот толчок, ни на утробный гул. А я так и вовсе механически посчитал эти явления за издержки метростроения, к которым давно привык. Лишь придержал рукой зазвеневшую в чашке ложечку.

— Продолжайте, — попросил я, поскольку Алексей будто собирался с силами и молчал. А может, нарочно тянул паузу? Я заметил, что в нем было что-то актерское, театральное. Наверное, эта дурацкая борода лопатой, за которую так и хотелось дернуть и проверить: не фальшивая ли?

— В потемках я выбрел на заброшенный скит, который никогда прежде не замечал, — стал повествовать дальше Алексей. — Не был он указан на карте Оптиной пустыни, готов поклясться. А если и был, то на очень старых. Я вообще не мог понять, каким образом вышел к нему. Но в скиту горел свет. Огонек свечи или лампадки едва пробивался сквозь крохотное слюдяное окошко. Ноги сами привели меня к открытой дверце. Войти внутрь можно было только согнувшись чуть ли не пополам. Но я и не собирался входить, потому что уже слышал голоса. Два голоса. Один старческий, мягкий, другой — более молодой и какой-то нервный, с легким заиканием. Я еще подумал, что кто-то из оптинских монахов-схимников принимает запозднившегося паломника. Зачем мешать? Да так оно, в принципе, и было на самом деле. Хотелось лишь почему-то узнать: что за старец или иерей ведет столь поздний прием и кто этот паломник? Дело в том, что я знал практически всех насельников Оптиной пустыни. Заинтересовала меня и протекавшая между ними беседа. Понимаю, что я вел себя очень глупо, стоя в дверях и подслушивая, но…

С этими словами Алексей виновато развел в стороны руки и в очередной раз покраснел. Цвет лица, — это я тоже заметил, — менялся у него довольно часто. Гораздо чаще, чем у выпускниц Смольного. Так я думаю, хотя самому с этими выпускницами познакомиться не довелось.

И тут все мы услышали громкий стук в дверь.

— Не открывай ни при каких обстоятельствах! — прошептала Маша. А Алексей накрыл ее кулачок своей ладонью, словно оберегая.

4

Все это выглядело как-то чересчур таинственно, но и как-то до смешного нелепо. Не укладывалось в голове, которая всего час назад лежала на подушке и пребывала во сне.

— Я только посмотрю в дверной глазок, — пообещал я и вышел в коридор.

Сам я никакого страха не испытывал. Но не оттого, что я такой смелый, а просто этажом выше живет сумасшедший пенсионер Володя, добрый малый, однако блуждающий по ночам, как болезненный нерв. Иной раз, проходя мимо, может и постучать в дверь. А то и сложить старые газеты и чиркнуть спичкой. Потом, правда, непременно потушит. Или измажет какой-нибудь гадостью перила или ручку двери. Развлекается от скуки. Словом, фантазия у него не слишком богатая, но постоянная.

Тем не менее, поглядев в глазок, я не обнаружил в холле ни Володи, ни кого-либо еще, подобного.

— Пусто, — сказал я, возвращаясь обратно. — Очевидно, полтергейст. Так что за люди были в скиту и о чем они беседовали?

— Люди? — с сомнением повторил вслед за мной Алексей. — Люди… Может, и люди. Хотя там, возле скита, я ни в чем не был уверен. Пребывал в каком-то гипнотическом трансе. Потому что узнал их. Сначала одного, моложавого, потом и другого — старца. Но все дело в том, что среди схимников Оптиной старца этого не было. Никак не могло быть.

— То есть вы хотите сказать, что он пришел из другой обители?

— Вот именно. Из другой… — многозначительно промолвил мой странный гость с бородой лопатой. И опять мне страшно захотелось дернуть его за эту замечательно ненатуральную бороду. Но я удержался, только задал следующий вопрос:

— Кто же это были?

— Сейчас, погодите. Я назову имена, — отозвался Алексей, словно сидел перед следователем. — Надо вас лишь немного подготовить прежде. А то вы еще примете меня за ненормального. Вы ведь уже думали об этом, признайтесь?

— Слегка, — коротко ответил я. А он даже обрадовался.

— Вот видите! — и посмотрел на Машу. — Я говорил тебе, что нас всюду примут за сумасшедших?

— Потому-то мы и пришли первым делом к тебе, Александр, — сказала моя-не моя невеста. И добавила, как комплимент: — Ты сам психический.

— Ладно. Я сейчас сбегаю за одним пенсионером этажом выше. Он тоже из нашей компании. Со справкой.

— Володя, что ли? — спросила Маша. — Жив, курилка?

— Как Везувий, — ответил я. — Итак, продолжайте. Называйте имена, пароли, явки.

— Скажу. Но прежде хочу спросить: что вы знаете о святом благоверном князе Данииле Московском?

Вопрос этот, хоть и застал меня врасплох, но для историка, специализирующегося по Древней Руси, не был каким-то очень уж сложным. И я с ходу выдал ночным пришельцам маленькую лекцию:

— Ну, это мой конек, извольте. Даниил был четвертым сыном великого Александра Невского. Родился в 1261 году. Через два года осиротел, а еще через десять лет ему, юному отроку, по жребию достался в наследство самый малый удел — град Москва с окружающей областью. Степенная книга повествует о Данииле Московском исключительно в возвышенных тонах. Потому что он действительно был одним из самых благочестивых, мудрых и добродетельных русских князей. Кротким и миролюбивым. Его властолюбивые братья — Василий, Дмитрий и Андрей — постоянно заводили между собой распри, ездили в Орду, жаловались хану друг на друга, претендуя на имя великого князя Российского, а Даниил правил своим уделом в тишине и покое. Никогда не подставлял свой народ под гибельные войны. Но умел и защищаться. Когда братья выступали против него, он трижды поднимал ополчение, но дело кончалось без брани и кровопролития, поскольку слово его было весомее меча. В конце концов, и от своих братьев он заслужил любовь и почтение. А сколько храмов и монастырей он на Руси построил! По существу, он явился главным основателем Москвы. Маленький городок при нем сделался впоследствии столицей огромного государства, сердцем России. Третьим Римом, преемником восточного православия. Более того, Даниил Московский по заслугам своим получил от старших братьев и других князей титул великого князя Российского со всеми знаками сего достоинства. Стал родоначальником русских царей. Именно он стоял у истоков самодержавия. Скончался он внезапно, на 42‑м году жизни, передав власть своему сыну Иоанну, прозванному впоследствии Калитой. А погребен, если мне не изменяет память, в им же основанном Даниловом монастыре.

— Не изменяет, — подтвердил Алексей. — Но перед кончиной он успел воспринять на себя монашеский чин и схиму, а похоронить велел среди прежде почившей монастырской братии, без лишних почестей. Дальше происходит следующее. Поскольку Данилов монастырь был верстах в пяти от Кремля, за Москвой-рекой, то через 27 лет Иван Калита перевел его внутрь города, на свой великокняжеский двор. Где устроил обитель и воздвиг храм Преображения Господня. Но и тот, прежний монастырь, также сохранялся. С погребенными останками Даниила Московского. Почему так — непонятно. Видимо, не желали трогать праха усопших.

Маша кашлянула и вставила свою фразу:

— Это сейчас все как оголтелые с костями носятся: туда-сюда, сюда-туда, то Деникина хоронят, то Ленина из Мавзолея выбрасывают. Будто делать больше нечего.

— Короче, древний Данилов монастырь со временем и от нерадения стал приходить в упадок и оскудение, — продолжил Алексей, строго взглянув на нее. — Лишь через два с половиной века Иоанн Грозный, видя в пренебрежении то Даниловское место, велел сложить там каменную церковь, воздвигнуть стены и совершать панихиды и службы. А еще через сто лет, уже при государе Алексее Михайловиче Тишайшем, нетленные мощи блаженного Даниила Московского были чудесным образом обретены вновь и перенесены в церковь Семи Вселенских Соборов. Имя великого князя Даниила с тех пор причтено к святым Русской православной церкви. Но потом пришло новое разорение… В 1917‑м. А в 30‑е годы Свято-Данилов монастырь был вообще закрыт. Туда вселили колонию малолетних преступников.

— И? — произнес я, поскольку Алексей замолчал, вновь прислушиваясь к чему-то. Я тоже уловил какой-то неясный гул, будто где-то под нами заработала бормашина подземного зуботехника.

— Монастырь вернули патриаршей церкви в начале 80‑х годов прошлого века. Аккурат перед самой перестройкой, — продолжал Алексей, глядя на звякнувшую в его чашке ложку. Мои с Машей столовые приборы вели себя не лучше. Это наступило время второго толчка, пока еще не столь сильного. Но в комнате что-то грохнулось на пол. Я вышел и убедился, что это упал с подоконника горшок с геранью. Потому что поставил я его впопыхах на самый край. Вместе с цветком я и возвратился на кухню. Сунул его пока что в кастрюлю, благо что она стояла пустой несколько месяцев.

— Даниил Московский — это не просто один из святых русской церкви, — произнес Алексей. — Это фигура особого, сакрального значения. Он — основатель крепости нашего царства, Хозяин Москвы, небесный заступник всей России. В своем почитании равен Александру Невскому, Дмитрию Донскому, Сергию Радонежскому, Серафиму Саровскому. Он, скажу я вам, подлинный источник русской силы и духа.

— Кто спорит, — сказал я. — Поясните мне только, какая связь между…

— Между Даниилом Московским и моим посещением того заброшенного скита в Оптиной? Самая непосредственная. Потому что беседа там велась именно о нем. О Хозяине Москвы. И то, что я услышал… Нет. Об этом я пока не могу сказать.

— Да говори уж! — потребовала Маша. — Александр — свой в доску.

— Спасибо, я не только доска, но и кремень, камень, — поблагодарил я. — Так что не стесняйтесь, выкладывайте все, что есть.

Но выложить Алексей больше ничего не успел.

Третий толчок начался с того, что чашки на столе подпрыгнули, а кухонная утварь с полок посыпалась на пол. Тут уж стало ясно, что дело приобретает серьезный оборот. Хотя и все прежнее время было не до шуток.

— Эге! — произнес я, схватив зачем-то кастрюлю с геранью. Возможно, на тот миг она представлялась мне самым ценным в квартире. Впрочем, кто скажет, что для него самое важное перед лицом смерти? Не пора ли нам, господа, делать ноги?

Но Алексей и Маша и так были уже на ногах.

— Бежим! — крикнула моя привыкшая к бегу невеста.

И мы все втроем вылетели в коридор. В дверях мы все-таки пропустили Машу вперед, будто опомнившись. А потом стали по-дурацки деликатничать, соревнуясь в благородстве.

— Прошу! — сказал я, посторонившись.

— Я — за вами, — ответил Алексей.

— Нет уж, только после вас!

— Никогда. Вы — первый!

— А вот дудки. Я вас умоляю.

А стены вокруг уже начали трещать, да и штукатурка посыпалась на головы.

— Олухи! — заорала с нижнего этажа Маша. — Скорее!

Голос ее как-то отрезвил нас. Я, позабыв про свое гостеприимство, довольно грубым пинком вытолкнул Алексея в холл, а через секунду мы уже неслись с ним вниз по лестнице. Но кастрюлю с геранью я все равно нежно прижимал к груди.

И мы успели выскочить на улицу, прежде чем фасад дома обрушился.

Сквозь время — в вечность

…Пятеро сыновей было у благоверного князя Даниила, и каждый воссел в граде своем: Георгий в Переяславле, Борис в Костроме, Александр в Вологде, Иоанн Калита в Москве и Афанасий, самый младший, в Новоторжске. Но вновь вдруг разгорелась распря за Великий престол, дух несправедливости и беззакония витал над Русью. В кровавой брани сошлись Георгий и князь Тверской Михаил. Дважды ездили они в Золотую Орду за ярлыком на княжение. Вначале Великий престол достался Михаилу. А за Георгия хан Узбек выдал замуж свою любимую сестру Кончаку. Возомнился тот и помутился разумом, отпал от христианских заповедей, стал совершать гнусные злодеяния: зарезал Рязанского князя Константина, бывшего у него в плену, наушничал и клеветал Узбеку на Михаила и своих братьев, повел войско татарское с воеводой Кавгадыем на Тверь.

Собрал на совет князь Михаил бояр и священство и спросил:

— Георгий ищет головы моей, терзаясь злобой, нету в нем того благочестия, как в родителе его, но кто из нас более виновен в распре и кто достоин великого княжения?

— Ты, государь, прав перед лицом Божиим, — отвечали ему, — возьми меч праведный и иди на врага. С тобою Бог и верные слуги, готовые умереть за доброго князя.

— Не за меня одного, — сказал он, — но за множество людей невинных, лишаемых крова отеческого, свободы и жизни.

В кровопролитной брани Михаил побил Георгия, обратил его в бегство, освободил много невольников да еще пленил Кавгадыя с Кончакой. Но вскорости отпустил их с богатыми дарами к хану. А по дороге домой любимая сестра Узбека внезапно скончалась. Этим-то и воспользовался коварный и злонамеренный Георгий, обвинил в смерти ее Михаила, стал требовать его на суд в Орду. Вельмож ханских он уже успел подкупить и настроить в свою пользу. И жена и дети умоляли Тверского князя не ездить в татарское логово. Михаил же, исповедуясь перед духовником своим, открыл ему мысль тайную: Я всегда любил Отечество, но не мог прекратить наших злобных междоусобий; буду доволен, если хотя смерть моя успокоит землю Русскую.

В Орде князя Михаила заковали в цепи и наложили на шею его колодку. Волочили по земле, позорили, пока неправедные судьи, в числе коих был и Кавгадый, не вынесли ему смертный приговор. Разрешили лишь причаститься перед казнью. Взяв у игумена Псалтирь, князь раскрыл книгу и прочел: Сердце мое смятеся во мне, и боязнь смерти нападе на мя. Невольно душа его содрогнулась от сих слов. Но игумен сказал ему:

— В том же псалме написано: Возверзи на Господа печаль свою. Кто даст ми криле, яко голубине, и полещу и почию?

А палачи уже подошли к нему, впереди выступали Георгий и Кавгадый. Все отступили от Тверского князя, один он стоял и молился молча. Убийцы повергли его на землю, мучили и били пятами, потом вонзили острый нож в ребра и вырезали сердце. И было это 22 ноября 1319 года. Тело святого страстотерпца-мученика лежало нагое несколько дней, пока нечестивый Георгий не снизошел отправить его в Москву. В обители, устроенной еще великим князем Даниилом Московским, сняли крышку с гроба, и весь народ православный с несказанной радостью увидел целость мощей Михаила, не поврежденных ни дальним путем, ни пятимесячным лежанием в могиле. Так, отечестволюбивый князь вошел в сонм русских святых восслед за благоверным сродственником своим Даниилом.

Вскоре погибли и хан Узбек, и Кавгадый, а жестокого Георгия наказало Провидение Божие. Встретил его сын Михаила Димитрий, прозванный Грозные Очи, и вонзил меч по самую рукоятку ему в грудь. Но и сам был казнен в Орде. Великое же княжение на Руси досталось Иоанну Калите, при котором неотлучно находился любимый брат его Афанасий Новоторжский. Мир и тишина тогда воцарились на земле Русской, татары перестали опустошать города и села и на сорок лет православные избавились от истомы и насилия. Земледельцы могли спокойно трудиться на нивах, купцы — ездить с товарами по городам, бояре — наслаждаться избытком. Москва тогда еще больше возвысилась, сделалась настоящим сердцем России, истинной матерью городов русских…

 

Глава вторая

1

В утренних телевизионных новостях уже во второй раз оперативно рассказывали об обрушении пятиэтажного дома по Байкальской улице. Вернее, развалился не весь дом, а лишь четыре секции во втором подъезде. Вместе с балконами, кухнями и частью жилых комнат. Обнажилась внутренность квартир, словно сдернули занавес перед началом какого-то спектакля из жизни московских обывателей. Декорации были еще те: опрокинутые шкафы и стулья, разбросанное повсюду барахло, взлохмаченные полуголые жильцы с испуганными лицами. Внизу — куча бетона и искореженная арматура. И почему-то очень много собак, сбежавшихся со всей округи.

— Есть жертвы, — несколько раз повторяла ведущая съемочной бригады, молодая бабешка с дурковатой ухмылкой, не сходившей с ее смазливой рожицы. — Точных данных у нас нет, но жертвы непременно есть, можно не сомневаться. Мы уже спрашивали у представителя МЧС: что же это могло быть? И вот какой ответ получили. Это не похоже на взрыв бытового газа, как думали первоначально. Вряд ли стоит вести речь и о террористическом акте. Есть версия, что на обрушение дома повлияло строительство рядом, буквально в ста метрах отсюда, станции метрополитена. Работы там сейчас полностью прекращены. Очевидно, они велись с какими-то техническими нарушениями. А дом построен еще при советской власти и явно нуждался в капитальном ремонте. Но существует, как нам объяснили специалисты, еще одна теория. Сейсмическая. Многие в этом районе Гольяново ощущали ночью какие-то толчки. Но почему пострадал только один дом? — бабешка выразительно уставилась в очко кинокамеры, продолжая ухмыляться как-то даже обиженно, будто негодуя за столь малые разрушения. А мне показалось, что она смотрит прямо на меня и вопрос этот адресован именно мне и моим ночным спутникам. Они сидели рядом и молчали. Маша нервно курила, а Алексей оглаживал бороду. Час назад мы уже видели эту передачу в предыдущих новостях.

— Начало землетрясения в Москве? — спросила ведущая, чуть ли не радостно. — Мы не можем сейчас дать полного и обстоятельного ответа на этот вопрос. Дождемся приезда более компетентных и официальных лиц. Нам уже сказали, что сам мэр Москвы должен приехать с минуты на минуту. А пока расспросим очевидцев происшествия. Ну хотя бы… вот этого мужчину.

Камера развернулась и остановилась на человеке среднего роста, прижимавшего к груди кастрюлю с геранью. Это был я. А за моей спиной стояли Маша и Алексей, обнявшись. Выглядели они неважно. Впрочем, как и сам я — испуганно и растерянно.

— Вы ведь жилец этого дома? — спросила у меня бабешка, тыча микрофон в зубы. — Вы спали, когда начались толчки? Как вы успели выскочить? Что чувствовали? Кто-нибудь из вашей семьи остался? Вам нужна медицинская помощь? Зачем вы захватили с собой герань?

На экране телевизора я открыл рот, как рыба на берегу, но ответить ничего не успел. А очень хотелось. Послать бабешку куда подальше. Хотя я и не сторонник матерных слов. Но передо мной лежали развалины моей квартиры. И еще были слышны стоны из-под бетонных плит. Там уже вовсю работали спасатели из МЧС.

— А вот и мэр, мэр приехал! — заверещала теледеваха и бросилась к кавалькаде черных машин.

Алексей встал и выключил телевизор.

— Сам Хозяин Москвы, собственной персоной, — произнес я. — Уважает погорельцев. Может, теперь и компенсацию выпишет. Аж в одну тысячу долларов. А где жить-то?

— Мы с вами уже знаем, кто подлинный Хозяин Москвы, — уточнил Алексей. — Даниил Московский. А жить, думаю, пока сможете и здесь. Владимир Ильич ведь не возражает. По-моему, очень славный и добрый человек.

Владимир Ильич — это не тот, который Ленин, а совсем даже наоборот — мой сумасшедший пенсионер сверху, Володя. Он вовремя подвернулся, когда мы стояли возле развалин четырех этажей нашего дома. Я тогда еще спросил у Маши:

— Куда теперь-то? Это ты во всем виновата. От тебя одни неприятности.

— Ко мне нельзя, — отрезала Маша. — Я под колпаком. И вообще, можно сказать, в бегах. А дом твой давно пора было сносить.

— Но не так быстро, — возразил я и поглядел на Алексея.

— Ко мне тоже невозможно, — ответил он. — Я ведь сам из Киева, а в Москве временно, жил у Маши. Но в свете последних обстоятельств там нам появляться не рекомендуется.

— Мы хотели некоторое время перекантоваться у тебя, — добавила она.

— Вот и перекантовались, — угрюмо сказал я. И тут откуда-то вынырнул Володя — в разного цвета и формы башмаках и лыжной шапочке на голове.

— Ну, это дело поправимое, — произнес он. — Не горюйте. Моя квартира ведь тоже разрушена — и черт с ней! Я никогда не был в ней счастлив. Зато есть другая, на 9‑й Парковой. Вернее, она не моя, а моей бывшей жены. Три года назад Роза вместе с сыном уехали в Израиль. А ключи оставили мне. Так что можно вселяться. И поскольку я бессребреник, то денег с вас не возьму. Мне главное — общение. Я ведь не Амвросий Медиоланский, чтобы всю жизнь молчать.

— А я и не знал, что у тебя есть сын, — недоверчиво сказал я. Хотя мы с ним частенько играли в шахматы и болтали о всякой всячине. — Ты что же — еврей?

— Это у Розы вся родня в секторе Газа. А у меня — с Поморья. Впрочем, хотел бы я быть евреем, да не получается. Я уж терся об них, терся, но никак не могу загадиться. Но знайте, что жидовство в России непременно разовьется поверх христианства и станет основной религией. Это вам не я говорю — Розанов. А я — лишь ретранслятор чужих мыслей. Человек-мэссидж.

— Он очень умный, — пояснила Алексею Маша. — Бывший физик-ядерщик. За его голову в Америке давали миллион долларов, но он не поехал. Теперь собирает милостыню на паперти.

— Да это я так, в шутку! — отмахнулся Владимир. — От нечего делать. Мне моей пенсии хватает. Просто интересно наблюдать людей. Какие они все разные… Когда расстаются с денежкой.

— Володя, а сколько вы нас сможете перетерпеть? — спросила Маша. — Неделю, месяц?

— Год, — ответил он. — И еще шесть дней. Потом наступит конец света. Я это физико-математически вычислил.

Алексей долго мялся, но все же задал мучивший его вопрос:

— Позвольте полюбопытствовать: а почему вы ходите в разных ботинках?

— А потому, чтобы меня об этом постоянно спрашивали, — отозвался Владимир и подмигнул ему.

Так мы оказались в его двухкомнатной квартире на 9‑й Парковой. Была она вся в пыли и паутине, но вода из кранов текла и лампочки горели. Запах только стоял какой-то кисло-сладкий, словно где-то под диваном лежал труп, забытый перед отъездом в сектор Газа. Но оказалось, что это всего-навсего полмешка с картошкой. Точнее то, во что она превратилась за эти три года.

— Типичная еврейская помойница, — выразилась Маша, первым делом выбросив гнилой картофель в мусоропровод. Потом взяла веник и принялась наводить порядок. Но очень быстро утомилась и села рядом с нами смотреть последние теленовости. Сам Володя к этому времени вернулся на развалины, в надежде собрать кое-что из своих вещей. Мне на мои вещи было плевать. Кроме того, наш разговор с Алексеем еще далеко не был закончен…

2

Странно, но мною сейчас владело и некое безразличие к собственной судьбе, и в то же время необычайное нервное возбуждение. Я по натуре ипохондрик с элементами здорового цинизма, если не сказать еще хуже: разочарованный странник. Поэтому не вижу ничего скверного в переезде с одного места на другое, из одного мира — в иной.

Поливая из чайника свою спасенную герань в кастрюле, я произнес:

— Итак, продолжим нашу увлекательную беседу. Пока не развалился и этот дом. А то это уже станет доброй традицией. Сами-то вы как думаете: с чего подобная чертовщина приключилась? Только не говорите мне о силах из преисподней, которые вас преследуют. Лучше уж принять версию о взрыве бытового газа.

— Землятресение, оно ведь тоже из преисподней, — как-то уклончиво отозвался Алексей. — Но преследуют нас вполне конкретные люди. Или нелюди, как вам больше понравится.

— Не нравится мне ни то, ни другое, — сказал я. — И вообще я лицо постороннее. Даже уже не жених.

— Но был им, — с обезоруживающей женской логикой возразила Маша, будто ставя мне на лоб штамп.

Оставалось лишь горько усмехнуться и спросить:

— Так от кого вы скрываетесь? Алексей кивнул в сторону нашей невесты:

— Пусть Машенька и расскажет. Поскольку это была ее затея.

То, что мне довелось услышать в ближайшие полчаса, казалось невероятным… Впрочем, и все последующие события стали приобретать какой-то ирреальный, фантастический оборот.

— Пока Алеша бродил по Оптиной пустыни, я оставалась в номере гостиницы, — начала говорить она. — Обычно в такие номера казарменного типа набивается по двадцать, а то и тридцать паломников. Но в этот раз нас почему-то было лишь трое. Я, пожилая женщина и молоденькая девушка, которая называла свою старшую спутницу тетушка. Обе они были в темных скромных платьях и платках, как положено. Держались очень скованно и напряженно. Я, как ты знаешь, девушка компанейская…

— Не то слово! — вставил я.

— …но разговорить их не могла. Никак. Да они и между собой-то почти не разговаривали. И еще я обратила внимание на их довольно странную поклажу. Это был старый сундучок. Не чемодан, а именно сундучок, скорее всего фанерный, обитый кожей, перетянутый ремнями и с замочками. Такие я видела только в кинохронике. В каком-то документальном фильме о революции. Я еще подумала, что этот сундучок, наверное, страшно тяжелый, и как они его сумели дотащить до гостиницы? А когда обе паломницы на минутку покинули номер, я не удержалась и взялась за ручку на сундучке, чтобы поднять.

— Не удивлюсь, если бы ты еще и заглянула внутрь, — сказал я.

— Замки мешали, — с искренним очарованием ответила Маша. — Так вот, сундучок оказался необыкновенно легким, словно пушинка. Его мог бы унести и ребенок. Он казался практически невесомым. Будто сейчас же мог воспарить, как воздушный шар. Скорее всего, он был абсолютно пуст.

— Умели делать в те времена, — задумчиво произнес Алексей. — Ничего лишнего.

— Когда паломницы вернулись и увидели меня возле сундучка, они ужасно рассердились, — продолжила Маша. — Особенно, тетушка. Нет, она не кричала, но так зыркнула на меня глазами, что я сразу же отскочила на десять метров. Больше они от своего сундучка не отходили. Я сидела себе тихонько на своей кровати и читала Авву Дорофея Душеполезные поучения…

— Не лукавь! — погрозил я пальцем.

— Ну хорошо, — поправилась она. — Это был не Авва Дорофей, а новый роман Проханова. И прислушивалась к их разговору. Они говорили шепотом, и ни слова нельзя было разобрать. Но у меня создалось такое впечатление, что они о чем-то спорят. Или даже ссорятся. Через полчаса паломницы встали, взяли свой сундучок и ушли.

Я подумала, что насовсем. Потому что девушка забрала и свою сумочку, которая висела возле дверей. Там же, кстати, была и моя сумка.

— Внимание! — поднял палец Алексей.

А я и так слушал, развесив уши. Хотя ничего пока не понимал. Я просто уже устал их понимать, обоих.

— Дальше началось вообще что-то несусветное, — продолжала Маша. — Уже давно стемнело, а Алексея все нет — он должен был за мной зайти…

— Я в это время стоял возле того заброшенного скита, — напомнил он.

— Где тоже подслушивали разговор, — добавил я. — Кстати, кто же были те двое? И что вы узнали из их беседы?

— Потом, потом! — замахал он руками и вновь обратился к Маше. Лабиринт какой-то! — подумал я, но больше не перебивал. Пусть все течет, как положено.

— Я прилегла на кровать и вздремнула, — продолжила свое повествование Маша. — Но сон как-то не шел, было ощущение густого плотного тумана. И вдруг я увидела в проходе старика. Как он сюда попал? Дверь же была закрыта. Старик этот имел неприглядный и страшный вид: борода всклокочена, брови нависли, а из-под бровей — глаза-колючки, будто иглы… Словно впиваются в самое сердце. И он ко мне двигался! Да еще клюкой размахивал. Господи, я испугалась так, что вскочила с кровати и забилась в угол. А старик начал шипеть, бормотать всякое. Примерно следующее, хотя я тогда и не все понимала: Я тебе покажу!.. Хочешь от меня уйти?.. Врешь, не уйдешь!.. По монахам стала шляться, каяться хочешь?.. Я тебе покажу покаяние!.. Я тебя и в грех, и в блуд введу, так и знай!.. Где сундучок, куда спрятала?..

Маша довольно красочно изображала шипение и бормотание старика, а вместо клюки размахивала пультом от телевизора. Все-таки в ней пропадала хорошая актриса. Если не великая, то хотя бы второго плана. В азарте она нажала на пульте кнопку, телевизор включился, а на экране вновь возникла панорама моего обрушившегося дома. Шли очередные новости. И в который раз мне тыкала в зубы микрофон корреспондентка, а я продолжал трогательно прижимать к груди кастрюлю в геранью. В следующем кадре появился мэр в кепке и с разъяснениями.

— Говори, оторва проклятая, куда сундук дела? — зашипела Машенька. — Почто от меня прячешься?

— Мы разберемся и с этим происшествием, — ответил мэр. — Все виновные, даю вам обещание, будут наказаны.

— Кто же это был? — ошарашенно спросил я.

— Это был взрыв бытового газа, вне всякого сомнения, — пояснил мэр. — Так, по крайней мере, утверждают специалисты. Строительство станции метрополитена здесь ни при чем. Работы велись технологически…

— У-у-ууу!.. — зловеще взвыла Маша. — Да ты знаешь, кто я такой?.. Что я могу с тобой сделать?..

— Я сделаю все, чтобы пострадавшие обрели новое жилье, — нисколько не испугался мэр и даже лихо поправил кепку. — Новое, улучшенной планировки…

— И на том свете, — добавил уже я, отобрал у Машеньки пульт и вырубил телевизор. — Остынь, детка. Не пили воздух руками, сядь и успокойся.

Она рухнула в кресло, улыбнулась и произнесла:

— А знаешь, как было страшно?

— Да тебе, наверное, все это просто приснилось.

— Да? А синяки на руке? Он ведь еще и щипал меня, старик этот. Гусь лапчатый.

— Кто же тогда был этот… — я посмотрел на Алексея.

— Ну, тут-то все просто и понятно, — отозвался он. — Лев Толстой.

Нечасто у меня отваливается челюсть.

— Чего-о?!

— Да-да, он там давно появляется, еще с двадцатых годов прошлого века, об этом многие паломники рассказывали, есть свидетельства. Особенно любил свой номер, но когда ту старую гостиницу снесли, теперь по другим шляется. Путает. Вы же знаете, что Священный синод отлучил его от церкви за хулу и глумление над Господом. Страшно повторять, но Толстой писал, что Христос оттого называл себя Сыном Божиим, что был незаконнорожденный, что был нищий, которого высекли и повесили… Не зря Иоанн Кронштадтский писал, что этот графчик яснополянский, наш русский антихрист смутил всю нашу интеллигенцию, развратил молодежь и сотни тысяч пошли за ним. А отчего ж не пойти, коли весело, свободно и все дозволено? Коли Бога нет.

— Как нынче, — кивнул я.

— А когда Лев Толстой умер, то один прозорливый старец с Валаама поведал о своем видении: стоит он на скалистом острове возле храма, а на озере поднялась страшная буря. И вдруг видит несущуюся по воздуху массу бесов, впереди которой несется Толстой и стремится к церкви. Бесы преграждают ему путь и, наконец, окружают и увлекают за собой в пучину у самого обрыва скалы, на которой стоял храм. Старец лишь потом узнал, что в этот день Толстой умер. Неудивительно, что Лев Николаевич настолько стал своим в том страшном мире, которому служил своими проповедями, что в его образ перевоплощается нечистая сила. Вот на Машеньку она и набросилась.

— Только что не кусалась, — подтвердила актриса.

— Возле Оптиной всегда бесы крутятся, как и у любого монастыря или храма, — добавил Алексей. — Внутрь зайти не смеют, а рядом…Хотя. Был ведь и такой случай. И именно в Оптиной, во Введенском храме, еще в 1904 году. Шла утреня, служил иеромонах отец Палладий. На клиросах пели Честнейшую Херувим, отец Палладий ходил с каждением по церкви, алтарь был пуст, даже очередной пономарь куда-то вышел. Народу было много. Вдруг в раскрытые западные врата храма степенно и важно входит некто, совершенно голый. У самой этой двери стоит ктиторский ящик, за ним — двое или трое полных сил монахов. Монахи и в трапезной, кругом — люди. Но на всех нашел такой столбняк, что никто с места сдвинуться не мог. Голый человек столь же важной походкой прошел мимо богомольцев, подошел к иконе Казанской Божией Матери, что за правым клиросом, истово перекрестился, сделал перед нею поклон, потом — налево и направо. Отвесил поклоны и всем молящимся. Никто в храме так и не пошевельнулся. Но когда голый человек вступил на клирос, все клирошане — и монахи и миряне — как осенние сухие листья под порывом ветра посыпались в разные стороны. Один даже под скамейку забился, только ноги торчат.

— Ты все так красочно описываешь, будто сам там был, — заметила Маша. — Уж не тот ли голый человек, Леша?

— Нет, — сдержанно ответил Алексей, слегка покраснев. — Просто читал Оптинскую Летопись. И имею живое воображение. Так вот, этот некто в мгновение ока вдруг подскочил к царским вратам, сильным ударом распахнул обе половинки, одним прыжком вскочил на престол, схватил с него крест и Евангелие, отбросил их далеко в сторону и встал во весь рост лицом к молящимся, подняв кверху обе руки. Как на знаменитом рисунке Леонардо. Или — по Священному Писанию — кто в храме Божием сядет, как Бог, выдавая себя за Бога… Связывали его монахов пять или десять, да и то еле управились. Сила в нем обнаружилась поистине нечеловеческая, сатанинская. Но когда он пришел в себя, то уже ничего не помнил. Это оказался бывший семинарист, помрачившийся от самовольного подвижничества. А вы говорите — Толстой!

— Мы ничего не говорим, — сказал я. — У меня лично уже ум за разум заходит. Впору и мне раздеться догола и идти куда-нибудь в Кремль, к гоблинам. На шабаш.

— Самое любопытное то, — мягко улыбнулся Алексей, — что семинарист этот, после лечения в Калуге, впоследствии стал екатеринбургским адвокатом, присяжным поверенным, искренним христианином и даже в дальнейшем рукоположен в иереи. Фамилия его Смарагдов, если мне не изменяет память. Он даже был близким другом протоиерея Иоанна Сторожева, последнего верноподданного, видевшего в живых нашего царя и его августейшую семью до принятия ими мученического венца. А вы го…

— Не говорим! — отрезала Маша. — Ладно, мне-то можно продолжить мой рассказ о той ночи?

— Постой, — сказал я, взглянув на Алексея. — Меня давно мучает один вопрос: кто вы-то на самом деле? Должен же я знать, в чьи руки передаю свою невесту? Маша при этом фыркнула, а Алексей покраснел. Я не сомневаюсь, что вы — человек честный и порядочный, но кто хотя бы по-профессии? По первой, как вы сказали, — доктор, а по второй? Или есть еще и третья? Четвертая? Была ли у вас семья? Есть ли дети? Когда последний раз заполняли налоговую декларацию?

Мой внезапный напор вызвал еще больший прилив краски к его лицу.

— Ну ты прямо как в гестапо, — усмехнулась Маша. — И вовсе ни в чьи руки меня никто не передавал и не передаст. Не дождетесь. Я сама передам кого и куда угодно.

— Я… — начал Алексей, но осекся. — Да какое это имеет значение? Человек и всё. Впрочем, всему свой час. Наберитесь терпения. Есть дела поважнее, чем моя скромная персона.

Мне оставалось лишь вздохнуть и вновь обратиться в слух.

3

Пока Маша вновь изображала ужасного старика из гостиничного номера, я попытался представить: кем мог быть Алексей? Просто человеком и всё вряд ли. Человеки и всё бродят вокруг нас и ни о чем не думают, кроме собственного выживания. И не важно, нищий он или богатый, президент страны или последний опущенный урка. Им, в принципе, досталось самое большое и ценное, что есть в мире — Россия, а они ведут себя как полные идиоты при раздаче жратвы на кухне. И сам я ничем не отличаюсь от них. Алексей назвал нас апостатами и энтропийками, людьми последних времен, и был прав. Нас всех надо вывести в чистое поле, тихо расстрелять и даже не засыпать землей — пусть поклюют вороны. Господь должен начать с нуля и создать новое человечество, уже не из глины и крысиного помета, а, скажем, из мраморных крошек или просмоленной пеньки, а еще лучше из осколков метеорита. Слишком далеко все зашло.

Так кто же он? Если уже не доктор, то пациент, оставивший тайком клинику неврозов? Провидец будущего? Более всего он напоминал мне священника, особенно своей бородой. Да и мысли его все время крутятся возле религии. Но священник не станет связываться с такой безбашенной девушкой, как Маша, которую даже сам Лев Толстой из гостиничного номера назвал оторвой. Что же это за попадья будет? Она и блины-то печь не станет. Нет, Алексей не священник, если только не расстрига. Да и настоящая ли у него борода?

И тут — не знаю, что на меня нашло — я не удержался, протянул руку, захватил в ладонь клок бороды Алексея и дернул вниз. От боли он вскрикнул, а я тотчас разжал пальцы.

— Прошу прощения, — сконфуженно сказал я. — Продолжай, Маша.

— Ну ты и идиот, — произнесла она. — Знала, что у тебя крыша течет, но не до такой же степени.

— Ничего-ничего, — успокоил ее Алексей. — Многим моя борода не нравится, мы привыкшие.

— Можете и меня дернуть за что-нибудь, — примирительно сказал я. — За ухо там или за нос.

Алексей засмеялся, за ним — Маша, а потом и я тоже. Так мы сидели втроем и заливались смехом, практически перед концом света, пока в квартиру не вернулся Володя.

— На какой стадии дуракаваляния находимся? — с ходу спросил он. — А вы знаете, что вас разыскивают?

Лыжную шапочку Владимир уже сменил на какую-то среднеазиатскую панамку, а ботинки были по-прежнему разные: на левой ноге — кроссовка, на правой — модный, хотя и поистлевший полусапожок.

— Кто? — спросили мы, кажется, все вместе.

— К развалинам меня не пропустили, там сейчас спецы орудуют.

Но два бритых хлопчика — не иначе как бендеровцы — у меня деликатно так поинтересовались: не пробегал ли тут с бородой лопатой и красивая девушка? И куда делся Александр Тризников, проживавший в квартире номер двадцать девять? Я ответил, что все они погребены под толщей бетона.

Все мы, тоже одновременно, выдохнули.

— Вот так, — поглядела на меня Маша.

— Так-то вот, — добавил Алексей.

— Ну при чем тут я? — вырвалось у меня с зубной болью. — Я что, уже повязан с вами одной цепью? И даже не знаю, куда меня волокут! А как хорошо только что смеялись!..

— Но плакать тоже не надо, — сказал Алексей.

— Выкрутимся, — добавила на сей раз Маша. — Титаник не сразу затонул. Было время подумать.

Ответить мне было нечего, да и не хотелось.

— Потом я отправился на свое любимое место на паперти, у храма Савватия и Зосимы, — продолжил Володя. — Если честно, то я выкупил его у одной беззубой старухи, доктора искусствоведения, за две тысячи долларов. Еще три года назад, после отъезда моей волоокой жены в сектор Газа. Там, на паперти, я медитирую, сосредоточиваюсь духом, яснее вижу структуру вещей. Выручку потом отдаю другим нищим, у автовокзала. Круговорот милости в природе — так это называется. Но сушки всякие и яблоки, которые мне подают, ем сам. И вы представляете, что я узнал на паперти?

— Что? — спросил кто-то из нас.

— Иконы в храме стали мироточить!

Больше всех эта новость заинтересовала и возбудила Алексея.

— Расскажите поподробнее, — попросил он.

— А что рассказывать? Я еще сам ничего не знаю. Говорят, что не все иконы, а лишь некоторые. Я же в самой церкви не был, поскольку убежденный атеист и не хожу из принципа. Но сам этот факт интригует. Надо бы разобраться, что там за смола течет… Какое-нибудь очередное надувательство! Пожалуй, стоит взять образец, съездить к друзьям в ФИАН и сделать спектральный анализ.

— Только ботинки одинаковые надень, — сказал я. — А то не вернешься. В метро нынче строго.

— Владимир Ильич, а можно и мне с вами? — спросил Алексей.

— Нет, — отрезал тот. — Я всегда экспериментирую в одиночку. Хоть с термоядерной реакцией, хоть с женой Розой. И по-моему, вам лучше вообще не высовываться на улицу. Учитывая бендеровцев. Приеду — доложу.

Ушел он столь же быстро, с вихревыми порывами, как и пришел. Не вняв моему совету насчет обуви.

— Глубокого внутреннего огня человек, — задумчиво произнес Алексей.

— Вовчик-то?

— Из таких Савонаролы выходят.

— Скорее блаженные.

— Он и сам не знает, что уже одной ногой в храме. А насчет мироточения икон… Какие еще нужны спектральные анализы? — Алексей потеребил свою бороду. — Тысячи, сотни тысяч свидетельств. 18 августа 1991 года, накануне путча, неподалеку от Тбилиси, в обители преподобного Антония Марткопского начала слезоточить старинная икона Богоматери. Явление плачущих икон вообще свидетельствует о близости огненных испытаний. В те августовские дни по всей Руси прошел никому не зримый единый молитвенный вздох, по всем монастырям и храмам. Некоторые силы хотели бы, чтобы пролилось как можно больше крови. Мироточила и Иверская икона в зарубежье, и многие другие. Знак того, что новые правители России встали на путь небывалого разрушения и разграбления страны.

— Об Иверской иконе я что-то такое слышал.

— Ее еще называют Вратарница, и хранилась она в Монреале, — пояснил Алексей. — Ее обрел православный чилиец Иосиф Муньос, в 1982 году, прибыв в Капсокаливию — это на юге Афона. Оттуда он пешком вышел к скиту святого Даниила. Иконописца Даниила. Там он и узрел эту икону, которая потрясла его самым необъяснимым образом. Он словно остро почувствовал некое божественное присутствие рядом. Муньос упрашивал монахов продать ему эту икону, но те наотрез отказались. И вот, когда он уже садился на корабль, чтобы плыть обратно, появился один из монахов, неся эту икону. Пресвятая Приснодева уедет с вами, — кратко сказал он. Что побудило их отдать икону? Монахи с Афона знают больше нас. Три голубя сопровождали плавание корабля. С тех пор икона источала сильнейший запах роз, а миро просто истекало потоками. Она была помещена в Монреальском храме, но ее часто возили по всему свету, исцеляя тела и души. Сам Муньос очень любил Россию, наверное даже больше, чем многие русские, говорил, что как мироносицы помазали тело Спасителя до Его Воскресения, так и Божия Матерь теперь помазывает русский народ перед воскресением России. Он считал, что у нас была самая великая империя, давшая миру несравнимую ни с чем красоту, что свет России еще будет освещать весь мир, потому что нет ни одного народа, который так пострадал за Христа, как русский… Но в 1997 году Иосиф Муньос был зверски убит, в Афинах, сама чудодейственная икона пропала, а через два месяца сгорел православный храм в Монреале.

Глаза Алексея, пока он говорил, были освещены каким-то внутренним светом, а потом потухли. Он даже прикрыл ладонью лицо, и мне показалось, что он готов заплакать. Маша с жалостью смотрела на него.

— Н-да… — произнес я. — Ну что же. Давайте решать, как нам быть дальше? Пока что я продолжаю оставаться в полном неведении. Ни вы, Алексей, ни ты, Маша, еще недорассказали свои истории до конца. Мы все время отвлекаемся. То дом рухнет, то иконы в храме начинают мироточить. А время идет.

— Да, время идет, — подтвердил Алексей, уже оправившись от душевной скорби. — Какое сегодня число?

— Двенадцатое сентября.

— Вот именно. Это день обретения нетленных мощей нашего святого благоверного князя Даниила Московского. Чудесным образом они были открыты много веков назад, когда и от надгробного-то камня почти ничего не сохранилось. И у нас с вами остается всего шесть суток, чтобы…

— Чтобы что? — поторопил его я, поскольку он внезапно умолк.

— Чтобы…

Но и на этот раз ему не удалось закончить. Потому что неожиданно… задребезжал шкаф.

4

Это выглядело совсем уж по-скотски. Ни в какие ворота. Теперь уже и мебель начинает мешать продвижению к истине. Маша, пришедшая в себя первой, подошла к шкафу и открыла дверцы.

— Здесь телефон! — с изумлением сказала она.

На нижней полке платяного шкафа действительно стоял телефонный аппарат, а провод тянулся к дырочке в углу. Звонки были весьма настойчивые и сердитые, но вскоре обиженно прекратились. Никто из нас и не собирался снимать трубку.

— Они, — произнес Алексей.

Маша закрыла дверцы шкафа и нервно закурила. А пепел, разумеется, стала стряхивать в мою кастрюлю с геранью. Садистка какая-то. Пришлось унести кастрюлю на кухню, найти там ржавую банку из-под шпрот и сунуть ей в руки.

— Давайте рассуждать логично, — сказал я. — Никто не знает, что мы здесь. Кто-то просто ошибся номером. А то, что телефон в шкафу, так это понятно: чтобы не мешал пищеварению будущим переселенцам в сектор Газа. А что? Я знал одну еврейскую семью, которая держала телевизор в собачьей конуре. Потому что детки торчали у экрана с утра до вечера. Зато пес научился включать телик и особенно пристрастился к Петросяну. Заливался лаем.

— Тебе бы все шутить, — ответила Маша.

— Тогда говорите: что за шесть суток у нас осталось?

— Хорошо, — произнес Алексей. — Но вначале вернемся к Оптиной пустыни. К той ночи. Маша, продолжай. Твое слово.

Это прозвучало как объявление сольного номера. На авансцену, сквозь дымовую завесу, выступила Мария Треплева.

— Меня так напугал тот ужасный старик, что я даже не поняла, каким образом он внезапно исчез, словно растворившись в воздухе, — стала говорить она. — Но мне казалось, что он вновь может выползти из какой-нибудь щели в стене. Оставаться одной в гостиничном номере было страшно. И я отправилась на поиски Алексея. Хорошо хоть ночь была теплая, но проблуждала я, наверное, часа три или четыре.

— А встретились мы лишь на рассвете, под утро, — продолжил Алексей. — Надо ли добавлять, что оба мы были потрясены увиденным и услышанным? Но еще одно испытание, как оказалось, ожидало впереди.

— Когда мы с Алешей вошли в гостиничный номер, — подхватила эстафету Маша, — то увидели на кровати тетушку. Сначала я подумала, что она крепко спит.

— Но женщина была мертва, — дополнил Алексей. — Мне, как врачу, это стало ясным сразу. Одеяло было надвинуто до подбородка. А когда я приподнял его, то обнаружил, что шея стянута кожаным ремешком.

— Ее удавили, — пояснила Маша. — Причем именно этот ремешок я видела на платье ее племянницы. Или кем там она приходилась тетушке на самом деле…

— Сундучка в номере не было, — закончил Алексей.

Оба они в молчании смотрели на меня, словно ожидая вердикт судьи.

— Что же было потом? — спросил я.

— Мы тотчас же покинули номер и пешком отправились на станцию, — ответила Маша. — А что, по-твоему, оставалось делать? Держать ответ перед милицией? Да нас бы первых и обвинили.

— Так ты полагаешь, что женщину задушила ее молодая спутница? Из-за сундучка?

— Не знаю. Но меня дрожь охватывает, когда я представляю, что было бы со мной, останься я в ту ночь в номере. Может быть, этот ремешок затянулся бы на моей шее, — и Маша дотронулась рукой до своего лебединого горлышка. И добавила: — А ведь ужасный старик и у меня допытывался: где этот сундук? Бр-рр…

— Видение Льва Толстого не имеет материальной силы, оно тут конечно же ни при чем, — произнес Алексей. — Да и щипала-то Маша, скорее всего, себя сама, со страха. А убийство женщины вполне конкретно, реально. И у меня есть две версии на сей счет. Если позволите, я их изложу.

— Валяйте, — с видом Эркюля Пуаро отозвался я.

— Первая. Тетушку действительно удавила ее племянница, не знаю из-за чего. Но Маша ведь говорила, что они спорили или ссорились. Потом девушка захватила сундучок и исчезла до нашего прихода.

— Логично, — согласился я. — Хорошо бы еще знать, что за ценности хранились внутри сундучка.

— Конечно, — кивнул Алексей. — В том-то все и дело. Убийство, как мне представляется, непременно произошло из-за овладения сундучком. Отсюда и вторая версия. В момент преступления молодой паломницы в номере… не было.

— Эге.

— Да, не было. Убийство совершено третьим лицом или лицами. А девушка с сундучком была уже далеко от Оптиной пустыни. Возможно, женщин выслеживали и они чувствовали опасность. Чтобы спасти свою ценную ношу, тетушка передала сундучок племяннице и та поспешно бежала. А сама женщина, чтобы отвлечь преступников, вернулась в номер, где и приняла мучительную смерть.

— А ремешок? — спросил я. — Это же улика не в пользу племянницы.

— В пользу, — взяла слово Мария. — Как раз в пользу, потому что такую улику хитрый преступник никогда бы не оставил. Я думаю, что она забыла свой ремешок второпях. Как и я второпях прихватила ее сумку. Помнишь, я говорила, что они висели рядом?

— А где же тогда твоя?

— Или у этой девушки, или… у настоящих убийц.

— Скорее всего, у преступников, поскольку они вышли на наш след, — добавил Алексей. — Они или кто другой, но охота открылась.

— В сумочке у меня лежал читательский билет в библиотеку, по которому не так уж трудно вычислить адрес. Но мы дома и не появлялись, жили на даче, пока не почувствовали, что слежка началась и там. Возле участка крутились каких-то два подозрительных типа с бульдожьими мордами. Типичные братки, скорее всего, нанятые тем, кто убил тетушку. Выжидали чего-то. Но с наступлением темноты через соседний участок мы бежали на станцию. А еще через день я узнаю, что дача сгорела. Позвонила соседке на мобильный. Более того, другая моя соседка, уже по дому в Москве, с которой я тоже связалась, сообщила мне, что моя квартира разграблена. Но ехать туда у меня не было никакого желания. Как и на пепелище.

— Эге-ге! — вновь вырвалось у меня, уже с присвистом. — Но что им может быть от тебя нужно?

— Сумочка племянницы, — ответил за Машу Алексей. — Если мы принимаем вторую версию убийства, то будем рассуждать так. Преступники знают, что сундучок у девушки. Сумочка Маши — у преступников. А у Маши — сумочка девушки. Теперь, чтобы выйти и добраться до племянницы, им нужна Маша. Только так, насколько я понимаю, они смогут дотянуться до сундучка.

— Пожалуй, вы правы, — согласился я.

Размышляя, я взял у Маши из пачки сигарету и едва не закурил. Только потом вспомнил, что бросил эту дурную привычку полгода назад, как раз на следующий день после того, как сбежала Маша. Почаще бы от нас бегали невесты. Некоторые в этом случае от горя запивают, а другие лишь совершенствуются.

— А где сумочка племянницы? — спросил я, задвинув сигарету обратно в пачку. И даже зауважал свою силу воли.

— Мы положили ее в камеру хранения на Ярославском вокзале, — ответила Мария.

— Ну и что там внутри?

— Откуда же нам знать?

Изумление мое достигло предела.

— И ты не вытряхнула ее наизнанку в первую же минуту? Ни за что не поверю!

— Нет. Алексей запретил.

— Чужая же вещь, — сказал он, несколько сконфуженно.

Я встал, потирая руки.

— Вот что, друзья мои. Собирайтесь и поехали. Заглянем в сумочку. Я разрешаю. Распотрошим ее вдоль и поперек, до самых швов. До последней нитки. Всю ответственность беру на себя, я без комплексов. У нас в пассиве сгоревшая дача, разграбленная квартира и обрушившийся фасад дома. Да плюс убийство тетушки. А вы тут церемониться станете из-за какой-то сумки! Нет, дорогие, миндальничать не позволю. Едем немедленно.

Глаза Маши радостно запылали. Да и Алексей, похоже, решил махнуть рукой на излишнюю щепетильность и стал подниматься с кресла. Но потом вновь опустился.

— Погодите, — сказал он. — Вы же еще не все знаете. Вы не выслушали до конца меня, мою историю. Впрочем, возможно, что они связаны. Теперь я все более и более начинаю в том убеждаться.

Пришлось и мне сесть на место.

— Говорите, — произнес я, опять вытряхивая из пачки сигарету.

Маша, ехидно улыбаясь, щелкнула зажигалкой, и я — прости, Господи, раба Твоего грешного! — на сей раз закурил. Не такой уж сильной у меня оказалась воля. Но, судя по выражению лица Алексея, выслушать предстояло нечто совершенно невероятное, а его нервное возбуждение передалось и мне. Правда, я сделал всего пару затяжек, закашлялся и сигарету тотчас же притушил, но мне вдруг неясно почудился плач моего ангела и ликование бесов.

— Говорите, — повторил я, поскольку Алексей медлил. — Не стесняйтесь, здесь все свои.

— Свои дома сидят, а мы непонятно где, — проворчала Маша. И добавила: — Чужие мы на этом празднике смерти. Одному Владимиру Ильичу хорошо, и то потому, что он в разных башмаках ходит. Попробовать и мне, что ли? Или уйти в монастырь.

— Да говорите же, — нетерпеливо в третий раз сказал я, не слушая Машину околесицу.

— Хорошо, — отозвался наконец Алексей. Ему было трудно преодолеть какой-то барьер: это было видно по его лицу. Только бы опять не начал со времен царя Гороха, подумалось мне. Однако именно то, чего я боялся, и произошло.

— Цари наши, — начал он проникновенным голосом, — всегда имели некую мистическую настроенность. Иван Грозный, к примеру, всю жизнь каялся, а перед смертью принял монашеский постриг с именем Иона. Александр I и вовсе оставил престол и ушел в мир, став сибирским старцем Федором Кузьмичом. Отец его, Павел, убиенный масонами, имел сакральную встречу с монахом Авелем, предвидевшим будущее, вплоть до наших дней. Николай II все знал о своей смерти и заранее произнес слова: Могилу мою не ищите. Сталин был человеком настолько религиозным, что велел немедленно вернуть останки Тамерлана обратно в могилу, откуда 22 июня вырвался дух войны. Путин дважды пытался проникнуть на Афон, и лишь с третьей попытки ему это удалось сделать.

— Но он также охотно проникает и в синагогу, и в мечеть, когда это выгодно, — заметил я, не удержавшись от колкости.

— То политика, — ответил Алексей. — Не будем смешивать котлеты с мухами. Но что вы скажете на то, если я вам сообщу, что из тех двоих, кто беседовал в полузаброшенном ските Оптиной пустыни о Данииле Московском — и не только о нем — один был именно Президент Путин?

Ошеломив меня этими словами и не дав ответить, он тотчас продолжил:

— Я понимаю, что в это с трудом верится, но мне незачем лгать. Вначале и сам я сомневался, хотя и узнал его. А потом думал, что у меня были галлюцинации. Но через пару дней в новостях прошло короткое сообщение, что Президент России без протокола посещал Оптину пустынь во время своего визита к губернатору края. Таким образом все встало на свои места. И беседа в скиту со старцем обрела реальность.

— А… а как же охрана? — спросил я, недоумевая.

— Ну какая может быть охрана, когда ты идешь к старцу? — мягко улыбнулся он. — Она… растворилась в воздухе. Превратилась в деревья. В зверей, птиц и гадов. Так что ничего странного в этом нет. Инкогнито — оно и есть инкогнито. Это лишь мне повезло, что я оказался в нужное время и в нужном месте. Но, наверное, тоже провиденчески. Поскольку мне довелось услышать именно то, чем был озабочен и я сам.

Я все еще не мог поверить услышанному. Хотя в России может быть все, любое чудо, даже встреча с президентом в сыром лесу ночью, где растут ливанские кедры с клинописной тайной. А почему бы и нет? Это ведь не встреча с Господом, а всего лишь с человеком среднего роста и, весьма вероятно, вполне средних способностей и возможностей. Вознесенного на вершину власти лишь по воле рока. Наверное, злого рока, а не доброго.

— Продолжайте, — хладнокровно сказал я. — Что вы услышали? Если, конечно, это не государственная тайна.

— Тайна, но отнюдь не государственная, а именно сакрально-мистическая, — ответил Алексей.

Однако и на сей раз ему не удалось закончить свою историю. Мы услышали, как скрипнула входная дверь в коридоре. И сразу стало ясно, что это не Володя — он входил с шумом, начиная тотчас же нести какую-нибудь ахинею с порога. Я думаю, что даже когда Владимир Ильич просыпался, то у него прежде открывался рот со словами, а уж потом — глаза. А тут вошли тихо, молча, по-шпионски. У Маши заранее вытянулось лицо. Алексей и я, не сговариваясь, встали и приготовились к самому худшему. Главное, что вокруг не было никакого тяжелого предмета, чтобы запустить им в голову незваного гостя. Или гостей. Кроме, пожалуй, пятого тома Шолом-Алейхема, забытого хозяевами на столе. Его-то я и взял в руки, надеясь оглушить Поминальной молитвой первого встречного.

Дверь в комнату открылась и… Мужчина с загорелым лицом и крепкой наружности едва успел по-боксерски увернуться от классика еврейской литературы, послав меня самого правой рукой в нокдаун.

Сквозь время — в вечность

…Утром 8 сентября 1380 года, в день битвы, густой белый туман как погребальным саваном покрыл поле, а в багряных тучах засверкали молнии. Земля словно стонала и прогибалась, готовясь к сечи, воды Непрядвы будто бы уже окрасились кровью. Природа сама возрыдала по убиенным русичам, которые были еще живы. Шесть их основных полков стояли в форме креста. И на груди у великого князя Димитрия, сродника Александра Невского и Даниила Московского, находился энколпион (крест-мощевик), куда была вставлена частица Животворящего Древа (Креста, на котором был распят Христос, Победитель смерти).

Накануне битвы Мамай сказал:

— Не как Батый поступлю я — христианство погубим, а церкви Божии сожжем и кровь христианскую прольем, а законы их уничтожим. Будут молиться отныне только за род ханский.

Никто сначала не отваживался выйти на поединок с могучим Челубеем, одним видом своим наводившим страх и смятение. Был тот Челубей не простым воином, а из таинственной секты Гэлуппа, куда входили лучшие богатыри Тибета и Монголии: в трехстах боях он уже одержал победы. Справиться с этим воином тьмы, обладавшим сверхестественными способностями, мог только Христов ратник, облеченный светоносной духовной силой свыше. И выдвинулся вперед постоять за правду монах Пересвет, сразившись с Челубеем, как Давид с Голиафом. И оба они упали замертво, потому что нужна жертва, прежде чем свершиться Великой Победе…

А после ринулись в бой червленые знамена, как пламя огненное, и пошла злая сеча, битва не на живот, а на смерть, во имя жизни вечной. Поле Куликово сотрясалось от конских копыт, треск жестокий стоял от ломающихся копий, а от ударов мечей блистали молнии.

И в страшной тесноте давили и уничтожали друг друга. На десять верст вокруг все было усеяно трупами. А за Русь сражались не только земные воины, но и небесные. Двое светлых юношей в небе гнали несметное темное ополчение, секли его с громким криком: Кто вам велел погублять Отечество наше? То были святые мученики Борис и Глеб. Иные могли видеть святителя Петра, гнавшего перед собою золотым жезлом толпы эфиопов-бесов. В третьем часу пополудни многие лицезрели, как сражаются вместе с русскими ангелы, как ведует небесные силы сам архистратиг Михаил, как приходят на помощь христианам полки Георгия Победоносца и Димитрия Солунского: летели в поганых огненные стрелы, падали они, объятые страхом Божиим, сраженные Христовым оружием.

В шестом часу из разверзнутого неба вышло облако, подобное багряной заре над войском великого князя, скользя низко, а облако то было наполнено руками человеческими, которые защищали праведных воинов от татарских стрел, опускало венцы на головы христиан. Даже на тех участках битвы, где не было вовсе русского войска, и там лежали побитые ордынцы. И лежали они по всему полю лицами вниз, а погибшие православные — мертволепно ликами вверх, устремленными в небо.

Сам святой Угодник Николай Чудотворец явился в ночь перед битвой великому князю Димитрию и предрек ему победу. А еще прежде преподобный Сергий глаголил:

— Победишь, господин, супостатов своих, как подобает тебе, государь наш… Это твое промедление двойным для тебя поспешением обернется.

Как живой воскрес и Александр Невский: внезапно возожглись сами собой свечи у его гробницы, из Алтаря вышли два старца, озаренные небесным сиянием, тихо молвили:

— Восстани, Александре, ускори на помощь сроднику своему великому князю Димитрию, одолевающему сушу от иноплеменных!

И перед изумленными взорами инока-отшельника восстал из гроба Александр. Подобало и ему, светлому витязю, столь пострадавшему в Орде, явиться на поле ратное, когда спасенный его смирением народ впервые подымал оружие против неверных.

А в далекой своей обители Святой Троицы неустанно молился преподобный Сергий, поименно за всех сраженных насмерть, описывая собравшимся вокруг него монахам ход битвы. Следил он духовным взором за кровавой бранью, видел, как встал великий князь Димитрий Иоаннович в ряды сторожевого полка, обменявшись доспехами с любимым наперсником своим Михайлом Бренко. Нельзя было ему погибнуть, иначе наступило бы в русских войсках смятение. Поганые набросились на Бренко и убили его, а великий князь в то время бился в самой гуще, как лев рыкающий. Потом самовидцы говорили следующее, когда искали на мертвом поле государя Димитрия.

Юрка-сапожник: Видел великого князя на третьем часу, сражался он железной палицей.

Васюк-Сухоборец: Видел его в четвертом часу, бился он крепко.

Сенька Быков: Я его видел в пятом часу, гнал мечом поганых.

Гридя Хрулец: Видел князя в шестом часу, с четырьмя татарами дрался.

Степан Новоторжцев: В седьмом часу шел он пеший с побоища, крепко раненный.

Но нашли все же великого князя Димитрия на краю поля.

А поганых гнали аж до Красивой Мечи, жаля и бия о шеломы хановские. Мечей и копий не жалели. Не помог Мамаю и литовский князь Ольгерд. Заплутал он по воле Божией, пришел к монастырю в Епифане, а до Куликова поля всего-то двадцать верст. Игумен того монастыря отпустил всю братию к великому князю Димитрию, а всю тяжесть удара принял на себя. Юродствовал, отвечая на расспросы Ольгерда. Затем открыл все винные погреба и пригласил врагов как самых дорогих гостей к трапезе. Набражничались вояки литовские так, что не только время упустили, но самый смысл — зачем и почему здесь?

Мамай же, прежде чем его убили свои же в Кафе, рек:

— Велик Бог христианский и велика сила Его…

 

Глава третья

 

1

Странно, зрение у меня даже обострилось, а слух исчез. Пока я лежал на полу и разглядывал семейную жизнь двух тараканов на потолке, между Алексеем и незнакомцем завязался какой-то диалог. Вполне дипломатичный, без размахивания руками, но о чем они говорили, я, разумеется не слышал. Синхронного переводчика рядом не оказалось. Потом слуховой аппарат стал приходить в норму, а бинокль от глаз, напротив, отвели, и я уже не смог столь отчетливо изучать таракановедение. Затем я почувствовал на лбу ладонь Маши.

— Вставай, — сказала она. — Чего разлегся?

— А уже обед? — спросил я. — Что у нас на второе?

Кое-как поднявшись и опираясь на Машино плечо, я добрался до кресла и развалился в нем. У незнакомца удар был поставлен добре. Наверное, он действительно был боксером. И отправил меня не в нокдаун, а в чистый нокаут. Выглядел он лет на сорок, коротко стрижен и выбрит до синевы.

— Сами виноваты, — сказал он. — Чего это вы на меня набросились с Шолом-Алейхемом?

— Один бы не справился, вдвоем проще, — отозвался я, прислушиваясь к отдаленному гулу Ниагарского водопада в моей голове. — А вы кто?

— Яков.

— Сын Владимира Ильича, — пояснил Алексей. — Только что вернулся из сектора Газа.

— Это он звонил по телефону, — добавила Маша.

— А чего это вы вернулись? — негостеприимно спросил я. Будто это не он, а мы были хозяевами квартиры: — Забыли что? Так картошку в мешке мы выбросили.

— Он не всегда хамит, только по субботам, — обратилась к Якову Маша. — Но вы не волнуйтесь, мы здесь долго не задержимся.

— Да живите сколько угодно! — отозвался он. — Я все равно в гостинице остановился.

— Что так?

— Там пыли меньше. Заехал к отцу, а там… Ну, вы сами знаете. Думал, он здесь.

— А он скоро вернется, — сказала Маша. — Вы подождите.

— Пожалуй, — кивнул он. — Воспользуюсь вашим любезным предложением. А заодно перекусим.

Он вышел в коридор, вернулся с дорожной сумкой и стал выкладывать на стол продукты: колбасу, сыр, консервы, помидоры… И — с особой нежностью — палестинские оливки.

Мы уже и сами давно ничего не ели, а время приближалось к пяти часам вечера. Две трети суток пролетели как один миг. Пролетели и изменили мой мир. Я чувствовал это, словно шел долгий тропический ливень, поменявший русло реки, и теперь бурлящие воды неслись в ином направлении — и я вместе с ними. Но самое интересное, что мне почему-то нисколько не хотелось выбраться на берег.

Мы все разместились на кухне, кое-что и кое-как приготовили и стали то ли завтракать, то ли обедать, то ли ужинать. У Якова оказалась с собой еще и бутылка галилейского вина.

— Смотри-ка! — сказал он. — За время моего отсутствия тут и герань в кастрюле выросла. Что хорошего может прийти из Галилеи? — спрашивали фарисеи. Царь Иудейский и вино, отвечу им. Ну, за возвращение на родину!

— Если вы так о Спасителе, то я пить отказываюсь, — отозвался Алексей, ставя рюмку на стол.

— Ваше дело, — невозмутимо произнес Яков. — А зря, попробовали хотя бы. Вино отменное.

— А вы вернулись насовсем или как? — спросила Маша. — И о какой родине вы говорите: о той или этой?

— Еще не знаю.

— А герань, между прочим, моя. Руками не трогать, — вставил я, чокаясь и с ним, и с Машей.

Вино было ароматное и терпкое. После этого мы принялись усердно жевать, кроме Алексея, который предпочел лишь несколько оливок. За этой трапезой нас и застал возвратившийся Владимир Ильич.

— А-а, богоборец! — сказал он, обнимая сына. — Ну как там, в ваших Палестинах?

— Да я, папа, в основном во Франции и в Штатах, — ответил тот. — А ты все в разных башмаках бродишь? Не надоело юродствовать?

За столом стало теснее, а с приходом Владимира Ильича все мы, молчавшие до сих пор, как-то даже оживились. Будто в квартиру прибежала большая лохматая собака. Любопытная и тыкающаяся носом к каждому. Собака эта притащила с собой кулек пряников и горсть конфет, выложив перед Машей.

— Тебе, между прочим, привет от мамы, — продолжил Яков. — Она до сих пор ждет.

— И ей не кашлять, — отмахнулся Владимир Ильич, запихивая в рот то одно, то другое. При этом он еще и улыбался и говорил: — Что нового в мире? Как там ваш глобализм? Чего приехал-то?

— Неласково меня тут как-то встречают, — несколько обиженно произнес Яков. — То норовят по башке заехать, то вопросики всякие. Будто я отрезанный ломоть от каравая. А я ведь тоже советский, как и все вы. Кроме, пожалуй, Маши. Она уже из другой Атлантиды, которая, впрочем, также скоро на дно опустится.

— Вы имеете в виду Россию? — спросил Алексей.

— Я ничего не имею в виду. Я просто устал, потому и приехал. Устал от арабов, от негров, от мусульман, от вежливости на каждом шагу, от гомиков, психоаналитиков и стоматологов. От денег тоже. Но больше всего от этой проклятой толерантности и политкорректности. Прав был поэт Полежаев, еще двести лет назад написавший, что французы пусты, как вздор. Скоро алжирцы им всем пинка под зад дадут. Такие же и америкосы. Спроси любого из них: уж не гомофоб ли он? И тот тебе испуганно ответит: нет-нет, я уважаю права геев, у меня и адвокат голубой, и врач, и сам я всегда готов, только прикажите. Хотя в душе может и презирать. Вырожденцы, чего говорить.

— Значит, приехали подышать свежим воздухом? — спросил Алексей.

— Воздухом детства, — уточнил Яков.

— В котором я тебя мало порол, — добавил Владимир Ильич.

— Папа! Куриная лапа.

Маша с любопытством изредка посматривала на блудного сына. Алексей отчего-то хмурился, сам Яков лукаво усмехался, а отец его был как всегда беззаботен. Уже не собака, а птичка, порхающая по деревьям.

— Ездил в ФИАН? — спросил я у него.

— Какой там! Крутился возле нашего храма. Тут такое творится!.. Узнал, что иконы мироточат во многих церквах Москвы. И даже в некоторых квартирах у особо благочестивых мирян. Слухи ползут по всей столице. Это просто невероятно, вот что я вам доложу. Что-то будет, что-то непременно произойдет!..

Он радостно потер руки, словно в предвкушении пира. Но Алексей вовсе не разделял его праздничного настроения. Напротив, еще больше нахмурился.

— Смысл этого знамения мы, возможно, поймем очень скоро, — сухо промолвил он.

— Что тут у вас происходит? — озадаченно спросил Яков.

Ответ он получил от отца:

— Преображение, сынок, преображение. Бунт плачущих икон, вот что. Мотай на ус, богоборец. Нас ожидает либо революция, либо какой-то чудовищный катаклизм, либо воздушные силы Эстонии начнут бомбардировку Кремля. Ты приехал как раз вовремя, к открытию вернисажа. Место в первом ряду тебе обеспечено.

Алексей тихо произнес:

— Вы уже второй раз называете сына богоборцем. Почему?

— А как же? — охотно отозвался Владимир Ильич. — Он и есть это самое. Я еще сорок лет назад знал, когда выбирал ему имя. А Роза со своими талмудистами лишь завершили дело. Вы же знаете, кто был первым библейским революционером и богоборцем? Иаков. И вообще, семантика имен имеет огромное значение, как пятно на лбу — на всю жизнь.

— Назвал бы меня тогда как-нибудь иначе! — фыркнул сын. — Хоть Митрофаном.

— Не мог! — развел руками отец. — Ладно уж, открою тебе давнюю тайну. Не моя заслуга в том, что тебя так назвали. И не Розы. После роддома, когда мы приехали сюда, на шестые сутки к нам пришел некий старик громадного роста и с длинной бородой. Весь в черном и в черной же круглой шляпе. Он назвался родственником Розы, хотя она потом и говорила, что не знала такого. Но он так заморочил нам голову, что мы поверили. Жил у нас старик дня три. Тебя пеленал, возился, шептал что-то на ушко. И ты смеялся, а не плакал.

Да мы и сами радовались, что такой дядюшка объявился. К тому же он и материально сильно помог, денег дал кучу. Мы же тогда бедствовали. Потом старик настоял, чтобы тебя назвали именно Яковом. Уходя, старик этот сказал, что станет сопутствовать тебе, что будет всегда рядом.

— Странно, никогда в жизни его не видел, — рассеянно произнес сын.

— Да и мы потом тоже, — подхватил отец. — Хотя… чувствовали какое-то мелькание на заднем плане. Будто стертая фигура в толпе на старой ленте в кинохронике. Но главное, что жизнь потом у меня и Розы пошла в гору. Да и у тебя тоже, сынок.

— А я вот о чем подумал, — вмешался вдруг Алексей. — Судя по вашим описаниям, Владимир Ильич, старик этот появлялся и во времена французской революции. Об этом свидетельствует великий масон и каббалист Элифас Леви. Он писал, что в сентябре 1792 года всюду, где происходили массовые убийства священников и дворян, видели некоего таинственного старика громадного роста, со слипшейся от крови длинной бородой и в черных одеждах и шляпе. При этом он громогласно восклицал: Вот вам за альбигойцев! Вот вам за тамплиеров! И сам рубил головы налево и направо. А после казни Людовика XVI он даже поднялся на эшафот, погрузил обе руки в королевскую кровь и завопил, что крестит французский народ во имя Якова и свободы!

— Вечный жид, что ли? — спросил я. Алексей лишь пожал плечами.

— Интереснее другое, — продолжил он. — Какого Якова? Ну, насчет свободы, понятно. Это вечная присказка для дураков. Но имя Яков действительно роковое для всех революций. Почему санкюлоты стали называться якобинцами? В честь последнего Великого магистра ордена тамплиеров Якоба де Моле? Да и наша домашняя революция не обошлась без двух зловещих Яковов — Свердлова и Юровского. Один отдал приказ приказ об убийстве последнего русского императора, другой его ритуально исполнил. Не удивлюсь, если и там, в подвалах Ипатьевского дома появлялся этот таинственный старик-кровник. Впрочем, слухи об этом тоже имеются.

— Чепуха это все! — махнул рукой Яков. — Давайте-ка лучше глотнем вина из Каны Галилейской. Кому налить?

— Не скажите, — удержал его Алексей. — Я об именах много размышлял, и тут ваш отец прав. Если брать библейскую сторону вопроса, то три имени в истории и христианства, да и всего человечества, а особенно России, имели и имеют громадное значение. Религиозно-бытийное, если хотите. Это Иаков, Иоанн и Иосиф. С Иаковом мы уже разобрались. Иоанн Предтеча крестил Спасителя, другой Иоанн был его любимым учеником, и ему явилась тайна Апокалипсиса. Иоанн Грозный стал первым Помазанником Божиим на русском престоле. Церковь совершила над ним таинство миропомазания даже дважды, что говорит о его исключительной роли в создании русского царства. Двух великих провидцев и духовных ратоборцев явил нам двадцатый век — Иоанна Кронштадтского и Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского. А Иосиф? Иосиф был земным отцом Господа. Иосиф Аримафейский собрал капли крови Его в священный сосуд, который потом католики называли Святым Граалем. Иосиф Волоцкий искоренил на Руси ересь жидовствующих, грозивших уничтожить не только Русь, но саму церковь. Иосиф Сталин из ничего сотворил Великую Красную Империю, а по сути — новое русское царство.

— Э-э!.. — вновь пренебрежительно махнул рукой Яков. — Глупости. Игра в имена, не больше.

— Коли так, то славная у нас за столом собралась компания, — подхватил его отец. — Тут и богоборец Иаков, и Мария Египетская, и Алексей — человек Божий, и Александр — не то Македонский, не то Пушкин, и я — креститель Руси, Владимир Ильич Ленин.

Маша не удержалась от смеха, а Яков опять пододвинул рюмку к Алексею и вкрадчиво сказал:

— Из Каны Галилейской может прийти только хорошее, не так ли?

2

Ночью я встал и побрел на кухню, испить водицы, поскольку после этого вина Галилейского свербило в горле. Наверное, Яша привез его не из Палестины, а купил где-нибудь на Тишинском рынке. Вчера мы так заболтались, что, естественно, уже никуда не поехали, ни на какой вокзал. Сумка в камере хранения подождет еще один день, ничего не случится. А вот Яков с отцом отправились в гостиницу Измайловская. Кажется, блудный сын хотел поговорить с ним о чем-то серьезном, без посторонних. Мы же в квартире заняли такую дислокацию: Маша толерантно и политкорректно выбрала себе самую большую комнату с кроватью, пожелала нам спокойной ночи и закрыла за собой дверь на задвижку. Я поместился на кушетке, а Алексей и вовсе устроился в позе эмбриона на кресле. Но теперь это кресло пустовало…

На кухне горел свет, кипел чайник, за столом сидел Алексей и что-то писал в блокнот.

— Не могу долго спать, — виновато признался он. — Все время чувствую, что теряю что-то важное, когда сплю и бездействую. Присаживайтесь.

— Важнее вечного сна ничего нет, — изрек я с умным видом. Иногда мне это удается сделать. Я решил воспользоваться удобным случаем, когда мы впервые остались наедине, и расспросить его кое о чем. Больше всего меня интересовала Маша. С ее появлением в моей душе что-то опять перевернулось, как бы я не уверял сам себя в обратном. Но Алексей не дал мне и рта раскрыть.

— Я тут продолжал разговор с Яковом, — сказал он. — Мысленно. И вот что мне пришло на ум. Касающееся имен. Ведь Варавву, разбойника и убийцу, который вместе с Христом ожидал суда Понтия Пилата, тоже звали Иисусом. Это не может быть случайным совпадением. Здесь видны дьявольские козни, направленные на то, чтобы стереть с лица земли великое имя Спасителя, чтобы не могло человечество разобраться: кто же действительно Иисус, называемый Христом? Не он ли разбойник? Представляете, двух Иисусов представил Пилат толпе, и она неистово вопит: Дай нам того Иисуса, а этого — распни! Смерть, смерть ему! И продолжает вопить до сих пор, выбирая Варавву. А в этой толпе — старик с длинной бородой и в черной шляпе. Возбуждает помраченные умы.

— Крестник Якова? Подозрителен он мне как-то. Приехал тут челюсти крушить. И вино его дрянь, суррогат какой-то.

— Вы считаете, что его появление здесь, в Москве, именно в эти дни, тоже не случайно?

— Какие — эти дни? — настороженно спросил я.

— Сейчас объясню, — Алексей закрыл блокнот и спрятал его в карман. — Я уже давно занимаюсь историей Даниила Московского. Читаю святоотеческую литературу, изучаю архивы. Встречаюсь с людьми сведущими, старцами, которые понимают о прошлом и будущем больше, чем все историографы и футурологи вместе взятые. Тут одного ума мало, надо думать сердцем и видеть душой. В Румянцевской библиотеке, кстати, я и познакомился с Машей.

— Чего это ее туда занесло? Не иначе, как за подшивкой журналов мод. Теперь все любят ретро.

— Это вопрос десятый. Но встречу с ней также считаю далеко не случайной.

— Ну разумеется.

— Нет, не то что вы думаете. Она мне потом очень помогла в моих поисках.

— А что вы ищете?

— Понимаете, однажды я читал ксерокс рукописи Мотовилова. Это был богатый помещик, исцеленный Серафимом Саровским от неизлечимой болезни ног. Всю последующую жизнь, продав имение и раздав деньги нищим, он провел близ святого старца, называя себя служкой Серфимовым. И записывал беседы с ним. Почерк у него, надо признаться, был просто ужасный — одни волнистые линии, наподобие стенографической записи. Но расшифровать, при желании и с Божией помощью, можно. Преподобный Серафим обладал даром прикроенного, почти мистического пророчества. Он обетовал новое и прозревал изначальное. Вообще-то, мистика не являлась характерной для русской святости. Но как особая умная молитва, как предельная духовная созерцательность, способная приоткрыть Божественные тайны, она есть. Присутствует в нашей жизни. У истоков ее стоял преподобный Сергий Радонежский. Расскажу лишь такой эпизод. Как-то раз в Москву пешком направлялся из страны зырян Стефан Пермский. Остановился в девяти верстах от Сергиевой пустыни, повернулся в ее сторону и начал с поклонами молиться. Сергий Радонежский прервал беседу со своими учениками в келье, встал и тоже поклонился до земли. Он услышал слова Стефана Пермского: Мир тебе, духовный брат! И ответил: Радуйся и ты, Христов пастырь! Так что таинственность духовной жизни велика и малообъяснима, она связана с Божественными энергиями. А Оптина пустынь и Саров — два центра русского старчества, особой мистической практики.

— Неудивительно, что туда потянуло Путина, — сказал я. — Видно, бедолага, совсем запутался. Так на что вы натолкнулись в рукописи Мотовилова?

Мне было интересно слушать Алексея, но я с трудом подавил зевок. Глаза у меня почему-то продолжали слипаться, хотя я уже выпил чашку крепкого чая.

— Серафим Саровский спросил у Мотовилова: как тот думает, где теперь находятся мощи святого Александра Невского? Мотовилов ответил: ну как где, в Александровской лавре, их туда Петр I велел перевести из Владимира. На что святой старец открыл ему одну из тайн. Во Владимире святые мощи почивали открытыми, а в Петербурге их должны были положить под спуд. И они не пожелали того, поэтому в Александровской лавре их и нет.

— А где же тогда? — спросил я озадаченно.

— Тот же вопрос задал и Мотовилов, но преподобный не ответил. Не все должно знать. А может быть, служка Серафимов убоялся по какой-то причине записать ответ. Или я не смог расшифровать текст. Но мне тогда еще пришла в голову одна мысль. Александр Невский был отцом Даниила Московского. А что, если мощи и этого благоверного князя покоятся где-то в ином месте, не в Свято-Даниловом монастыре? Да, они были обретены в Средние века, и это неоспоримо. Причем как обретены? Сначала конь под одним из юношей из свиты его сына Ивана Калиты споткнулся о могильный камень. И явлено было видение Хозяина Москвы, укоряющее за его забвение. Потом боярин Иван Шуйский, уже при Иоанне Грозном, влез на надгробную плиту, чтобы сесть на лошадь, да его пронзила страшная боль в спине и он едва не умер. А вокруг этого могильного камня уже творились чудеса исцеления. Но прошло еще почти сто лет, прежде чем государь Алексей Михайлович Тишайший обрел мощи блаженного Даниила.

— Ну и? К чему вы клоните?

— А теперь перенесемся в век двадцатый. Когда большевики громили церкви, срывали кресты с куполов, убивали священников и выбрасывали из ковчегов святые мощи наших православных угодников Божиих. Не секрет, что останки многих святых прятали у себя благочестивые люди, обычные миряне. Только так можно было их спасти. Избавить от позора и поругания. Тогда, в семнадцатом году, случилось самое страшное, что может произойти с народом: Господь оставил Россию и попустил овладеть ею всем самым мрачным сатанинским силам. Второй раз это произошло уже на исходе двадцатого века, поскольку первая попытка удалась не до конца. Но именно тогда же, в семнадцатом, второго марта, как раз после отречения от престола Николая II, в селе Коломенском была явлена икона Державная Божией Матери — в порфире, пропитанная мученической русской кровью, с царской короной и скипетром. Небесная Владычица не только не ушла от нас, но приняла на Себя преемство Российской державы во времена безвластия и беззакония. На Никольской башне Московского Кремля бесноватые комиссары в пыльных шлемах и кожаных тужурках пытались стереть, прикрыть образ святителя Николая тканью, но она сама собой рвалась и истлевала за сутки. А краска и белила осыпались, и лик Угодника вновь проступал. Иконы в храмах и купола на них обновлялись и сверкали золотом. В Оптиной со святых крестов также шла кровь, но богохулители, пришедшие туда, были поражены столбняком и умерли. Боролись между собой два воинства: земное, вырвавшееся из самого ада, и Небесное. И конечно же прежде всего надо было сохранить святыни, мощи русских подвижников и трудников, угодников и преподобных, святителей и блаженных, наших духовных ратников, до иных, лучших времен, когда над Россией вновь засияет Фаворский свет.

— Когда? — глупо спросил я.

— Скоро, — уверенно ответил Алексей. — Свято-Данилов монастырь был закрыт и разорен в Москве одним из последних. Настоятель и пятьдесят монахов расстреляны. Кладбище ликвидировано. А мощи святого Даниила Московского… Я шел по следу и пришел к выводу, что их там в то время уже не было. Их спрятали и прячут до сих пор. Слишком большое и ценное значение они имеют не только для Москвы, но и для всей России. Это как Державный символ, который не должен пропасть или исчезнуть. Зримый символ, разумеется, поскольку Небесный Даниил всегда со Святой Русью, но людям нужно видеть и осязать, иначе они совсем помрачатся. Сейчас вновь именно такое время — полного помрачения и бесноватости, абсолютного воровства, предательства, беспамятства и разбоя.

— Опа-на! — вырвалось у меня. — А вы, часом, не ошибаетесь? Насчет святых мощей?

— Я сомневался. Даже имея доказательства, я многое сопоставлял и сомневался, — промолвил Алексей. — Но потом, на прошлой неделе получил самое главное подтверждение своей правоты. Там, у полузаброшенного скита в Оптиной пустыни. Об этом же говорил и старец президенту. О том, что мощи святого благоверного князя Даниила Московского должны быть обретены вновь. В течение семи дней. Считая с памятной даты первого их чудесного открытия — двенадцатого сентября. Сегодня у нас уже тринадцатое. Иначе…

— Что — иначе?

— Об этом лучше даже не говорить. Все большевистские и нынешние либерально-демократические ужасы покажутся лишь цветочками.

Алексей сидел очень напряженно, с бледным лицом, и от него словно бы вольтова дуга исходила, до такой степени, по моим ощущениям, он был наэлектризован.

— Ты любишь Машу? — неожиданно спросил я, решив вдруг перейти на ты.

— Как же ее не любить? — улыбнулся в ответ он.

— Тогда какого хрена ты подвергаешь ее такой опасности? Втягиваешь ее в самый омут, где и бесы, и политики, и уголовники какие-то, и… черт-те кто еще! Насколько я теперь понимаю, мощи эти не дают спать многим. Мне-то сейчас уж точно! И как тебя вообще осенило или угораздило заниматься историей Даниила Московского?

Ответ последовал не с той стороны, откуда я ждал, а из-за моей спины.

— Да потому что он его прямой потомок, — сказала Маша, выступив из темноты коридора на кухню.

Алексей развел руками, будто извиняясь.

— Да, это так, — смущенно произнес он.

3

Пять сыновей было у князя Даниила Московского и его супруги Марии. Самым знаменитым из них стал Иван Калита, правивший в Москве. Но он был лишь четвертым отпрыском, потому ему и достался не самый значительный удел. Это потом она сделается столицей и будет сердцем России, Третьим Римом. А первый сын, Георгий, княжил в самом крупном городе Руси Переславле-Залесском. Второму, Борису, по старшинству досталась Кострома. Третьему, Александру, — Вологда. Пятому, последнему, Афанасию, выпал незначительный удел — Новый Торжок. Вот от него-то и вел свою родословную Алексей, выложив передо мной свое бумажное генеалогическое древо. У него даже фамилия оказалась соответствующей: Новоторжский. Она передавалась от поколения к поколению и всплывала в различных исторических эпохах: то при Иване Грозном, то при Петре I, то при Екатерине II, а то и при большевиках. Свой рассказ, который растянулся до самого утра, Алексей подкреплял ссылками на летописные своды, архивные изыскания, труды историков. Факты говорили о том, что он прав.

Что мне было ему ответить? Я — человек сомневающийся, и уж мне-то как профессиональному историку больше других известно, что факты можно повернуть и так и этак, расположить их как угодно, перемешать и составить вновь. Но почему бы и нет? В конце концов, все мы, и живые и мертвые, связаны родственными узами, той духовной близостью, которая отличает человеческое существо от тварного. Корни одни — от творения Господа, и образ у всех тоже один — Божий. И надо было отдать Алексею должное за проделанный им титанический труд, который не всякому по силам, от скуки ли к прошлому, лени, сиюминутности или небрежения к истокам.

А Маша, кажется, искренне верила, глядя на Алексея с любовью и затаив дыхание… Да и он порой бросал на нее такие нежные взгляды, что мне даже стало как-то неуютно и одиноко от чужого тепла. Но я стряхнул с себя это минутное оцепенение, словно выбравшийся на берег спаниэль воду.

— Теперь ясно, почему ты так увлечен Даниилом Московским, — произнес я.

— Одно совпало с другим, — отозвался Алексей. — Прослеживая родословную, я занимался и обстоятельствами разорения храмов при большевиках. Не только Свято-Данилова монастыря, но и других. И чем дальше продвигался к своим корням, тем больше убеждался в том, сколь много православных реликвий было укрыто в толще народа от безбожников. Например, чудотворная Козельшанская икона на Украине, от которой прозревали и исцелялись даже слепые, была унесена монахинями перед самым закрытием обители. Где она сейчас? Неизвестно. Какая-нибудь матушка сохраняет ее в глубине страны до лучших времен. Так же как и мощи преподобного Пафнутия Боровского. Они тоже исчезли, а тайна их перезахоронения передается из уст в уста, от отца к сыну, от сына к дочери. В дни гонений укрывание святынь в народе вполне естественно, на Руси это всегда было, еще с татарского ига. Когда настают трагические для православия времена, духовные сокровища принимают благочестивые руки. Они должны появиться вновь лишь в назначенный срок. А когда? На то воля Божия. Вот мощи другого нашего праведника, Александра Свирского, к которому единственному из в его отшельничестве всех русских святых снизошла Святая Троица, были обретены не так уж давно. Чьими-то заботами они были укрыты от поругания в музее Военно-медицинской академии в Петербурге. Пока держалась советская власть, преподобный был недоступен для поклонения. Он словно бы опять ушел в свой затвор от гиблого мира.

— Но нынешняя власть ничуть не лучше, — возразил я. — Одна другой стоит, и почему же тогда мощи открылись?

— Не знаю. Стало быть, так надо. Промысел Божий. Возможно, сейчас не хватает живых праздников и на помощь спешат усопшие.

— А откуда у тебя уверенность в том, что сам найдешь то, что ищешь?

— Просто я чувствую его дыхание рядом с собой, — ответил Алексей. Помедлив немного, он добавил: — Однажды ночью во сне мне было видение Даниила Московского. Он сам наставил меня на тот путь, по которому я сейчас иду.

— Гм-м… Гм-м.

Сказать больше мне было нечего. Оставалось только полить герань водой из остывшего чайника. Это растение было теперь моим единственным достоянием. Квартиры нет, Маша с другим, мысли и те куда-то торопливо убегали, словно спешили покинуть дырявый кров.

— Вы не забыли, что нам надо на Ярославский вокзал? — спросила вдруг Мария. — Уже восьмой час. Пора.

Нищему одеться — только подпоясаться, гласит русская пословица. Через несколько минут мы уже выходили из дома. Проведя практически целые сутки в квартире Якова, где затхлый запах держался весьма устойчиво, несмотря на проветривание, мы наконец-то глотнули свежего воздуха. Но на улице творилось нечто странное… Нет, оно не бросалось в глаза явно, но как-то ощущалось подспудно, какими-то штрихами, звуками, игрой света и тени. Будто художник, подойдя к своей картине и взяв кисть, начал улучшать пейзаж, делая его только хуже и фантасмагоричнее. Во-первых, шел мелкий колючий снег и таял прямо в воздухе (это в сентябре-то!), но в то же время ярко светило солнце. Дул сильный ветер, кружа и разнося мусор. Ни с того ни с сего заработала сигнализация в нескольких припаркованных к подъезду автомобилях. Какая-то наглая ворона, пролетая надо мной, вдруг клюнула меня в темя. Хорошо еще, что на голове была бейсболка. Я погрозил ей кулаком и выругался про себя. Ворона в ответ каркнула семь раз подряд. Странно вели себя собаки, бегая друг за другом как сумасшедшие, но почему-то молча, без лая. Что было совсем не характерно для разыгравшихся псов. Еще более непонятным было поведение дворников. Киргизы побросали свои метлы, сгрудились в кучу и о чем-то оживленно шептались. Потом всей толпой пошли куда-то на юго-восток, должно быть в сторону казахстанской границы. Пьяненький бомж, ковылявший нам навстречу, вдруг низко поклонился до земли и попросил у Алексея копеечку. Тот также отвесил поклон и дал рубль. Еоюк выбросил рубль в кусты и побрел дальше. Ну, были и другие мелочи подобного рода, которые вызвали мою озабоченность. И не только мою, как выяснилось.

— Что-то происходит, — сказала Маша.

— Иконы мироточат не зря, — добавил Алексей. — Мы стоим на пороге каких-то очень важных событий. Может быть, венчающих земную историю.

— Из того, что меня клюнула в темя ворона, я еще не заключаю, что наступает конец света, — возразил я. — А киргизы отправились за шлифованным рисом, который привезли в соседний магазин по бросовой цене.

— Напрасно ты столь смешлив, — ответил Алексей. — Я вам приведу пророчества не православных святых, а католического священника, чтобы быть объективным. Жил в двенадцатом веке такой Малахия Моргер, из ирландского Ольстера. Его уже при жизни почитали за святость, потому что он не нарушил ни одной христианской заповеди. Тогдашний папа Иннокентий II призвал его к себе и в присутствии всех кардиналов возложил на него свою митру, сказав, чтобы все пали перед ним ниц, ибо этот человек ниспослан самим Господом. Во время ночных молитв и бдений Малахия видел будущее: небоскребы, самолеты, ужасы войн, ядерные взрывы. Когда он грезил, за ним записывали его слова. На основании этих текстов появилась мистически-загадочная книга под названием Предсказание о римских папах. Вначале она кочевала из монастыря в монастырь, а потом исчезла. Очевидно, ее нарочно спрятали, потому что пророчества Малахии стали сбываться в точности. И лишь в шестнадцатом веке книга эта обнаружилась в Мантуе. В ней заключен каталог 112 римских пап, которые были и будут. Вплоть до последних времен. Малахия приводит даже их имена, характеристики и сроки правления. Все полностью соответствует. Он предсказал, что 110‑м папой будет Иоанн Павел Второй, который и родится и будет похоронен при солнечном затмении. Так и было. Затем на некоторое время придет Бенедикт XVI. Последним, 112‑м папой станет Петр II. При нем будет уничтожен город на семи холмах и наступит конец света.

— Какой город: Рим или Москва? — спросил я. — Ведь она тоже стоит на семи холмах.

— Это уже не столь важно, — ответил Алексей.

— Хотелось бы все-таки, чтобы не Москва, — заметила Маша. — Хотя и Рим жалко.

— Жалко у пчелки, пчелка на елке, а елка в лесу, — усмехнулся я. — По снятым волосам чего уж плакать. Вот только не слеплен ли этот трактат в тайных канцеляриях Ватикана? И если да, то с какой целью? Запугать мир, чтобы в мутной воде поймать какую-то большую рыбу? Рыбу-мутанта. И накормить ею людей, дабы и они генетически изменились. Стали, как ты выражаешься, апостатами и энтропийками.

— Направление мыслей отчасти верное, — согласился Алексей…

Троллейбус, в котором мы ехали, не заплатив за билеты, остановился на площади трех вокзалов.

4

Из камеры хранения был извлечен целлофановый пакет, в котором лежала обычная дамская замшевая сумочка средних размеров, довольно потертая, светло-коричневого цвета.

— У меня была точно такая же, только поновее, — пояснила Маша. — Но в темноте я не разобралась и схватила чужую.

— Хватательный рефлекс у тебя был всегда развит, — сказал я. Кажется, она прямо сейчас готова была начать потрошить сумку, дергая заевшую молнию.

— Давайте куда-нибудь отойдем, — благоразумно произнес Алексей.

На нас уже подозрительно косился некий вокзальный городовой, помахивая резиновым амортизатором. Мы вышли на площадь, отыскали уютный дворик и сели на скамейку. Рядом в песочнице играли малыши под присмотром трех молодых мам. Молния наконец-то поддалась, Маша сунула руку в сумочку. Стала выкладывать на скамейку обнаруженные вещи. Сначала появилась небольшая косметичка. Значит, племянница-паломница была не чужда макияжу.

— Подозрительно, — сказал я. — Тушь для ресниц и губная помада говорят нам о том, что девица вполне могла убить свою тетушку. Я делаю этот вывод на том основании, что наши православные девушки морду не красят.

— Заткнись, ладно? — посоветовала мне Мария.

Я заметил, что ее охватило какое-то лихорадочное волнение. Как, впрочем, и Алексея. Да и меня, надо признать, тоже. Кучка предметов на скамейке стала увеличиваться. Появилась записная книжка, связка ключей, пучок свечек, перевязанных резинкой, коробок спичек, конверт с несколькими старыми пожелтевшими и новыми фотографиями, молитвослов карманного размера, завернутая в салфетку просфорка, читательский билет — и тоже в Румянцевсую библиотеку, как у Маши, только на фамилию Ухтомская, с инициалами О. Д., флакончик с духами, перочинный ножик. Что вновь вызвало мое подозрение. Поскольку ножик был с фиксированным лезвием, а это уже оружие.

— Едет в Оптину пустынь и берет с собой довольно серьезный нож, — сказал я. — Тебе не кажется это странным, Алексей Данилович?

— Откуда ты знаешь мое отчество? — удивился он.

— Просто так, наугад ляпнул.

— Он вообще — ляпотник, — в отместку за хватательный рефлекс съязвила Маша.

— Нет, странным не кажется, — ответил Алексей. — Напротив, подтверждает мою мысль о том, что женщины чего-то серьезно опасались. Возможно, хотели защитить себя с помощью этого ножика. Но, как видим, не удалось. Одна мертва, другая исчезла.

Маша вытряхнула из сумки хлебные крошки.

— Похоже, все! — сказала она.

Но тут лицо ее несколько изменилось, удивленно вытянулось. Продолжая ощупывать сумочку изнутри, она произнесла:

— Отчего бы ей быть такой тяжелой? Тут за подкладкой что-то есть. А ну-ка, дай ножик!

Открыв лезвие, Маша стала выворачивать сумочку и резать подкладку. Вскоре нам предстал холщевый сверток, перетянутый бечевкой. Волнение наше достигло предела. Узел был завязан столь туго, что Маша, перестав с ним церемониться, просто по-македонски перерезала его лезвием. Развернув ткань, она, да и мы с Алексеем едва сдержали изумленный возглас. Перед нами появился восьмиконечный золотой крест, украшенный драгоценными камнями и бриллиантами — алмазами, сапфирами, изумрудами, рубинами — и все это очень больших каратов и размеров. Но главное, крест с бриллиантами излучал какую-то удивительную красоту и чистоту, сверкал и переливался на солнце, будто вырвавшаяся на волю райская птица. Он даже слепил глаза, как самый яркий, поистине неземной свет.

— Тетенька, а что это? — спросил оказавшийся вдруг возле нас малыш из песочницы. — Дай мне!

Маша поспешно прикрыла дивный крест тканью.

— Дай, — неожиданно произнес Алексей. — Пусть возьмет в руки. Не слишком охотно, но исполняя волю своего повелителя, Маша передала крест малышу. Что интересно, тот повел себя весьма странно. Обычно дети такого несмышленого возраста хватают любопытный предмет обеими руками и бегут с ним наутек, а потом, натешившись, забывают в траве. Но этот малыш принял чудный крест бережно, будто гораздо более нас, взрослых, знал, что он собой представляет. Какую тайную силу и власть имеет и несет. Мальчик, рассматривая очутившееся в его руках сокровище, сам стал походить на златокудрого херувима. Мне даже показалось нечто наподобие нимба над его головой. Впрочем, солнце сияло вовсю, и я мог ошибаться. Но поразительно было и то, что малыш, прежде чем возвратить крест Маше, прикоснулся к нему губами. Что было уж совсем непонятно, поскольку ребенок вряд ли что мог знать или слышать о святых реликвиях и обращении с ними. Особенно при такой маме-курильщице на соседней скамейке. Да к тому же еще и пившей Клинское пиво с двумя своими другими подругами.

Малыш не убежал, а как-то важно, степенно и торжественно отошел от нас, словно отплыл в сторону, к своей песочнице. Как маленький корабль, снабженный новым парусом и подхваченный свежим ветром. Мамы закурили очередные сигареты, продолжая трещать. А мы, не сговариваясь, встали со скамейки и пошли прочь. Крест теперь покоился во внутреннем кармане у Алексея.

— Ну что скажете? — произнес я. — Думаю, из-за этого сокровища тетушку и укокошили. Тут одних бриллиантов на полтора миллиона у.е. Не только племянница, родной сын зарежет. Как дважды два пять.

— Какой же ты, Саша, меркантильный и циничный, — вздохнула Маша. — Правильно, что я тебя бросила.

— Это еще надо поглядеть, кто кого бросил, — заспорил тут же я. — Когда я стоял возле ЗАГСа и ждал тебя, то только потому, что хотел тебе сообщить, что между нами все кончено. Я даже там записку оставил, под камнем.

— Все ложь, — парировала Маша. — А кто мне потом названивал целыми сутками?

— Это не я. Я в это время загорал в Ялте и развлекался с незалежными дивчинами.

— Прекратите, — урезонил нас Алексей. — Давайте серьезно. Я знаю, откуда этот крест.

— Говори, — произнесли мы вместе с Машей.

— Судя по всем описаниям, он из усыпальницы Даниила Московского. Он исчез вместе со святыми мощами, насколько я теперь понимаю. Иначе и быть не могло, ведь крест покоился на груди князя. К нему он перешел от Александра Невского, а тот принял его от своего отца, Ярослава. Сам же крест был прислан из Византии в дар еще Владимиру Мономаху и принадлежал его старшей сестре Анне, постриженной после в Киевском Андреевском монастыре в монахини.

Я ведь сам из Киева и знаю историю этой реликвии. Анна заповедала крест сыну Мономаха Мстиславу. Потом его обладателем был Юрий Долгорукий. И так — по цепочке. Когда Андрей Боголюбский уходил из Киева на княжение в Суздаль, с ним был этот царственный византийский крест — символ самодержной власти. Не потому ли он и был провозглашен великим князем, а Суздальская земля и Владимир стали центрами Святой Руси? И не потому ли он был позже убит тайными хазарянами Кучковичами? Не только чтобы ликвидировать могущественного православного государя, но и поживиться. Такую цель исключать нельзя. Ведь одно другому у выкрестов не помеха. Но они просчитались. Андрей Боголюбский, видимо, предчувствуя свою гибель, передал крест младшему брату Всеволоду.

— Это который Большое Гнездо? — спросила Маша, желая блеснуть своей эрудицией и показать, что не напрасно два года ходила на мои лекции по истории в колледже. Лучше бы ходила в какое-нибудь другое место, хоть на дискотеку, чтобы не попадалась мне на глаза и не разбивала сердце.

— Тот самый, — кивнул Алексей. — Всеволод казнил всех главных злодеев, убийц брата. Кучковичей велел зашить в короб и бросить в воду. Их тела, по преданию, и поныне плавают в том озере, а воду из него пить нельзя, сероводородом пропиталась. В конце концов, крест стал достоянием не только князя Даниила, но и всего Московского царства. Об этой реликвии известно меньше, чем, скажем, о державном скипетре или шапке Мономаха. Но это вовсе не умаляет его чудотворных достоинств.

— И ценности, — добавил я, продолжая гнуть свою линию. — Ведь охотятся явно за этим крестом. Для тех, кто убил тетушку, для этих новых Кучковичей, реликвия, скорее всего, не представляет никакого интереса. Им бы выковырять стамеской камешки, а золото отдать в переплавку.

— Как знать, как знать, — задумчиво повторил Алексей. — Может быть, тут сошлись совершенно разные и противоположные интересы. Но теперь совершенно ясно, что эти две женщины-паломницы из Оптиной пустыни имели какое-то непосредственное отношение к святым мощам Даниила Московского.

— Сундучок! — воскликнула вдруг Маша. — Почему они его так бережно охраняли? А у меня его даже Лев Толстой требовал. Это вам ни о чем не говорит?

— Говорит, — согласился Алексей. — Я и сам о том думал. Возможно, именно они были последними хранителями останков святого князя. Но тогда нам просто необходимо разыскать эту Ухтомскую О. Д.

— О. Д., — повторил я. — Звучит как Орлеанская дева.

И тут вдруг мне показалось, что в толпе, на другой стороне улицы, мелькнул высокий старик с длинной бородой и в черной шляпе.

Мелькнул — и тотчас исчез. Я поглядел на Алексея.

— Я тоже видел, — шепотом произнес он.

 

Сквозь время — в вечность

…В глубокой тревоге и задумчивости ехал великий державный князь Иоанн III Васильевич в окрестностях Москвы; миновал уже со своею свитою небольшое сельцо Даниловское, где за двести лет пришел в тихое запустение древний монастырь — та обитель, воздвигнутая его святым предком. И сама могила благоверного князя Даниила была уже в полном небрежении, без ограды, одна лишь плита каменная. А думы Иоанна III терзали тяжкие, он и не заметил, как отстал от великокняжеской свиты отрок Силуан Новоторжский, сокольничий его. Душевные сомнения и смятение вызвало то, что накануне он принимал ханских послов из Большой Орды, коим девять лет не платил дани, а теперь взял от них басму, бросил в гневе на землю и растоптал ногами. Велел всех послов умертвить, кроме одного, которого отправил назад к хану Ахмету, дабы сказал тому, что и с ним также поступит, как с его басмою, ежели не оставит в покое русские земли! Да и то сказать, что били ордынцев еще сто лет назад, на Куликовом поле…

А вот теперь вдруг мучения одолели: правильно ли поступил? Наступило ли для Русской земли время полного освобождения от ига татарского? Не бедою ли все это кровавой обернется для народа его? Слышно, что уже собрал хан Ахмат войско и двигается на Русь. Торопиться и ему надо. Силы уж собраны, стоят на берегу Угры. Но не разумнее ли отступить на поля Боровские, уклониться от прямой брани? Страшно потерять всю рать в сечи. Оробело сердце. А старец Вассиан, достойный брат преподобного Иосифа Волоколамского, и митрополит Геронтий, и архиепископ Ростовский — все настойчиво советуют крепко стоять за веру и отечество, не страшиться Ахмата, не та уже Большая Орда, распалась и на Ногайскую, и на Крымскую, и на Казанскую, и на Астраханскую.

Старец Вассиан так и сказал ему вчера утром:

— Ахмат губит христианство, грозит тебе и отечеству, ты же пред ним уклоняешься, молишь о мире и шлешь к нему послов, а нечестивый дышит гневом и презирает твое моление. Повергнешь ли щиты, обратишься ли в бегство? И куда бежать? Где воцаришься, погубив данное тебе Богом стадо? Смертным ли бояться смерти? Судьбы Божии неизбежны. Отложи страх и возмогай о Господе в державе крепости Его! Господь мертвит и живит, он даст силу твоим воинам. Поревнуй предкам своим: они не только землю Русскую хранили, но и многие иные страны покоряли. Вспомни Игоря, Святослава, Владимира, Даниила Московского, прадеда своего, великого Димитрия Донского, побившего Мамая. По какому святому закону ты, государь православный, обязан уважать сего злочестивого самозванца Ахмата, который силою поработил наших отцов за их малодушие и воцарился, не будучи ни царем, ни племени царского. То было действием гнева небесного; но Бог есть Отец чадолюбивый: наказует и милует. Древле потопил Фараона и спас Израиль — спасет и народ твой, и тебя, когда покаянием очистишь свое сердце, ибо ты человек и грешен…

Много наговорил ему преподобный старец, много и справедливого, и уничижительного для его сердца. А великий князь все терзался сомнениями, будучи не робок, но осторожен. И вдруг словно невидимая рука взяла коня его под уздцы и поворотила назад. Скорой рысью поехал Иоанн III Васильевич обратно к сельцу Даниловское, а за ним и вся свита. А навстречу им — юный сокольничий, Силуан Новоторжский, бледен и сильно напуган чем-то. Сказать ничего не может, только трясется весь. Великий князь слез с коня, успокоил юношу. Наконец тот заговорил. И поведал следующее.

Когда отстал он от великокняжеской свиты, то решил зайти в сельский приходской храм во имя преподобного Даниила Столпника, обветшавший от времени. Никого там не было, но свечи горели. И такая стояла торжественная тишина, что Силуан опустился на колени и начал молиться истово, горячо, с ревностию в душе и сердце. А когда окончил, то видит: стоит перед ним незнакомец. Испугался юноша его взгляда, не в силах подняться, отяжелело все тело. Но неизвестный говорит ласково: Не бойся, отрок. Ибо я христианин и господин сему месту, имя же мне Даниил, великий князь Московский. По изволению Божию погребен я в сем Данииловом монастыре. Ты же, юноша, иди и скажи великому князю Иоанну: Вот, ты себя всячески утешаешь. Для чего же предал меня забвению? Но если забыт я им, то никогда не забывал меня мой Бог. Пусть отложит страх и ударит на врага христианского, и да увенчает его Господь победою. И после этих слов святой князь сделался невидимым. А Силуан поспешил исполнить заповеданное ему.

Выслушав юношу, великий князь Иоанн III Васильевич еще крепче задумался. Первым же делом по возвращении в Первопрестольную, он постановил петь соборные панихиды по своим князьям-родственникам, особенно же божественные службы вести о Данииле Московском, поминать милостынею, молитвами и благотворениями. А от Угры татары сами бежали, объятые внезапным ужасом, никем не гонимые, кроме, наверное, Небесных Сил. Не оружие и не мудрость человеческая, но Сам Господь спас Россию. Так пришел конец на Руси ордынскому игу…

 

Глава четвертая

 

1

Оказалось, что у нас нет денег даже на то, чтобы нормально позавтракать. И это при том, что в кармане у Алексея лежал усыпанный бриллиантами и драгоценными камнями золотой крест. Хватило бы и на обед, и на ужин до конца жизни.

— Тут неподалеку ломбард… — кисло пошутил я. — А что ты вообще намерен делать с этим крестом?

— Как что? Вернуть в усыпальницу. Когда туда возвратятся и мощи святого Даниила, — последовал суровый ответ.

— Но не разгуливать же с ним по улицам! Кругом воры, бандиты и убийцы. И этот… В длинной шляпе и с черной бородой. То есть наоборот.

— О чем вы, мальчики? — вмешалась Маша. Старика она, судя по всему, не видела. Может быть, и к лучшему.

— О нашем, о женском, — ответил я. — Крест надо поместить в сейфовую ячейку, в банке.

— Пожалуй, — согласился Алексей. — Но для этого все равно нужны деньги. А у меня их, собственно, никогда толком и не было. В практических делах я совершенно бесполезен. Не мое время.

— Это заметно.

— Зато я знаю, где их достать, — сказала Маша. — Ждите меня здесь. Через час вернусь.

Мы находились в это время на Преображенской площади. Когда Мария упорхнула, нам ничего больше не оставалось, как молча слоняться взад-вперед и кругами. Первым затянувшееся молчание нарушил я.

— Надеюсь, она не станет экстерном овладевать древнейшей профессией. Да и время неподходящее.

Но Алексей меня не слышал. Мысли его были заняты другим. Но наконец и он заговорил, а то я уже стал слегка позевывать, от какой-то необъяснимой тоски и вполне объяснимого голода.

— Каким-то образом криминальные элементы прознали об этом сокровище — я имею в виду крест — и вышли на след двух женщин-паломниц, начал он. — Ведь в их среде теперь не только отпетые уголовники, но и доктора наук, включая историков-архивистов. Я знаю, что за древними реликвиями идет настоящая охота. Не удивлюсь, если уже начали потихоньку растаскивать усыпальницу русских царей из Петропавловской крепости. На Западе на такие сокровища спрос особый. Да и любой наш доморощенный Смердяков, с Рублевского шоссе, сделавший себе первоначальный капитал на платных туалетах у Казанского вокзала, не прочь покрасоваться в горностаевой мантии от Николая II. Новое пришествие Хама в Россию.

— И второй исход Вексельберга из Египта с яйцами Фаберже, — добавил я. — Твою мысль я понял. За женщинами в Оптину пустынь были отряжены гонцы. Почему они не изъяли крест раньше? Что-то не получилось. Возможно, тетушка хранила его где-то в тайном месте.

— Как и святые мощи, — продолжил Алексей. — В принципе, меня интересуют именно они. А криминалу они совершенно безразличны. Что им делать с останками благоверного князя? Не будут же на них молиться?

— Да уж. Мордой не вышли. Как погляжу на этого Абрамовича…

— Скорее всего, просто уничтожат в топке. Если получится. Святые мощи сами себя защищают. И они еще не знают, что может произойти, если только попробуют. Вот в 1919 году в Вельском уезде проходила кампания по вскрытию святых мощей. Добрались и до раки преподобного Прокопия Устьянского. Но праведные останки были уже тайком перепрятаны на сельском кладбище. Активисты со злости стали ломать каменный храм. Не получается. Пошли за трактором. Едва подогнали — мотор заглох. Потом тронулся, да одного из них и задавил насмерть. Только тогда насильники угомонились, разломали драгоценную раку и разбрелись по своим домам. Но никто из них потом своей смертью не умер. Все получили воздаяние еще на земле. Кто утопился, кто угорел, кто повесился, а кто и просто в лесу пропал. По слову, сказанному в Нагорной проповеди: какой мерой меряете, такой и вам будет, негоже со святынями шутки шутить. Душу свою загубишь.

Мы присели на лавочку возле кинотеатра имени Моссовета. Старушка крошила хлеб голубям, и мне сейчас захотелось хотя бы на пять минут превратиться в птичку. Свежий воздух и аппетит — две вещи несовместные, как гений и злодейство: одно травит другое, так и умереть можно в самом деле. И тут я вспомнил о просфорке в сумочке племянницы, О. Д. Ухтомской. Она лежала в целлофановом пакете, а тот был у Алексея.

— Доставай, — сказал я. — Не будет греха, если мы причастимся вне храма.

Алексей кивнул. Кажется, он стал понимать меня с полуслова. Вытащив сумочку, он достал из нее просфорку с румяным крестиком наверху. Заодно воспользовался и перочинным ножиком Ухтомской, аккуратно разделив на салфетке Божий дар на две половинки. Потом тихо сотворил короткую молитву, и мы приступили к нашей нехитрой трапезе. Удивительно! Мне казалось, что ничего вкуснее, сытнее и питательнее я прежде не ел. Было ли это самовнушением или каким-то чудом, я не знал, не мог понять, да и не хотел. Главное, я больше не ощущал никакого голода. Как и Алексей. Мы с ним подобрали с салфетки даже все благодатные крошки, не оставили ни одной. Хотя некий наглый воробей постоянно крутился возле ног. А затем, ощущая прилив новых сил, продолжили наш разговор.

— В конце концов их настигли в гостинице для паломников, — сказал Алексей, разглядывая фотографии из конверта. Я в то же время перелистывал записную книжку Ухтомской-младшей.

— Ты считаешь, что женщины хотели передать крест и святые мощи оптинским старцам?

— Наверняка. Очевидно, знали, что пришел срок.

— Но ведь сундучок был пуст. Со слов Маши.

— А вот это не так. Она сказала, что лишь приподняла его. И он показался ей очень легким, почти невесомым. Такое вполне возможно. Поскольку тяжел грех, но не святость. Внутрь же она не заглядывала? А Маша мне говорила также, что когда держала сундучок, то ощущала необычайный аромат, благоухание. А это еще один верный признак того, что внутри могли находиться святые мощи.

— Ладно. Будем исходить из этого. Картина в ретроспекции выглядит так: пока Маша ночью с чужой сумочкой на плече ищет тебя, в гостиницу возвращаются паломницы. Убийцы их уже поджидают где-то за лестницей. Наша Орлеанская дева успевает бежать, допустим, через окно. Вместе с сундучком. Тетушка остается, чтобы дать ей время уйти, принимает удар на себя. А бандитам достается лишь сумочка Маши и большой гоголевский нос. Вполне логично. Если только племянница сама не замешана во всей этой темной истории. Молодежь — она ведь знаешь какая…

Алексей молча протянул мне читательский билет с фотографией Ухтомской О. Д. Потом показал мне еще несколько снимков, где она же была запечатлена с пожилой женщиной, с каким-то ветхим благообразным старичком, с группой детишек, еще с неким суровым старцем, с подругой.

— Погляди на ее лицо, — сказал он. — На другие лица. Тут убийц нет. Чистые, ясные взгляды. Какой здесь может быть злой умысел?

— Ну хорошо, — признал я. — Хотя я и не такой физиономист, как ты. Но где нам все-таки ее искать? В записной книжке куча телефонных номеров, обрывки фраз. Почерк у нее еще тот… На, погляди сам, я уже глаза сломал.

Алексей взял книжку, но смотреть не стал — сунул в карман.

— Потом проанализирую, — ответил он. — На досуге, вечером. Сейчас надо будет отправиться по разным адресам. Я уже полгода хожу, разыскиваю тех, кто в тридцатые годы был каким-либо образом связан со Свято-Даниловым монастырем. Окрестные жители, прихожане, даже бывшие чекисты. Или их дети. У меня целый список. Дело идет к концу, но осталось еще несколько важных встреч. Я не сомневаюсь, что рано или поздно и сам бы вышел на этих Ухтомских. И возможно, тогда бы не произошла эта трагедия в гостинице.

— Ага. Ремешок бы затянулся на твоей шее, — утешил его я. Но он лишь отмахнулся от моих слов и продолжил:

— Ты должен мне помочь, один я не справлюсь. А нам нужно торопиться. Я дам тебе пару-тройку адресов, съездишь по ним, встретишься с людьми, порасспрашиваешь.

— И что же я должен выяснить? — Перспектива мотаться по каким-то квартирам, дышать кислым запахом старины меня не слишком вдохновила.

— Все, — отозвался Алексей. — В смысле — все, что связано с их прошлым, с тридцатыми годами, со Свято-Даниловым монастырем. Может быть, тебе повезет и ты что-то зацепишь. Ведь вполне возможно, что святых мощей у Ухтомских и не было. А спрятаны они совсем в другом месте.

— Так мне и скажут!

— А ты очень хорошо постараешься.

Голос у Алексея зазвучал твердо, почти властно, как у его великого предка — Даниила Московского. Чувствовалась сильная воля, хотя порой он выглядел весьма застенчивым и нерешительным. Но только не сейчас. Может быть, именно за это Маша его и полюбила, подумалось мне, за это странное сочетание силы и слабости одновременно? За крепость духа? И я подчинился, взяв от него бумажку с несколькими адресами.

А тут и сама Маша появилась, помахивая пакетом со всякой вкусной снедью.

— Ты отправишься в Румянцевскую библиотеку, — сказал ей тот час же Алексей, словно она никуда и не уходила, а все это время стояла рядом и принимала участие в нашем разговоре. — Покажешь билет Ухтомской и выяснишь, где она проживает. Но сама по этому адресу не поедешь. Будешь ждать дальнейших распоряжений. Созваниваться будем по сотовым. Каждые два часа. Время у всех правильное? Тогда все, расходимся.

— Погоди, командир! — я даже придержал его за локоть, боясь, что он сейчас растворится в сером московском воздухе. — Еще вопрос с деньгами не решен. Нужны командировочные.

— Уже решен, — ответила за Алексея Маша. Каждому из нас она протянула по тысяче рублей. А из пакета вытащила бутерброды с семгой и бужениной.

— Откель дровишки? — поинтересовался я.

— Места надо знать, — ответила Маша. — Просто я поехала в одну бульварную газетку — я туда иногда пописывала, знаю главного редактора. Им всегда нужны жареные факты, а лучше всего сплетни, с душком. Бот и накатала за десять минут материальчик о рухнувшем доме на Байкальской улице. Как свидетель, очевидец и несчастная супруга одного из погибших жильцов, злостного неплательщика, Александра Анатольевича Тризникова. Который постоянно забывал выключить на кухне газовые комфорки. И вообще был невменяемый, с большим улетом. Вот и улетел, Царствие ему Небесное. Материал оказался столь хорош, что главный редактор сразу же выдал мне сто долларов.

— Бесстыжие твои зенки, — только и оставалось мне ответить. Что ты еще обо мне накатала? Признавайся.

— Завтра в Бульварном кольце прочитаешь. Ты жуй, жуй тщательнее, а то семга застрянет.

Алексей, может быть, чтобы утешить меня, или из-за особого доверия, протянул мне завернутый в холщевую тряпицу крест.

— Сам положишь его в сейфовую ячейку, — сказал он. — Я в этих делах туго. Выбери только банк поправославнее, не Авена с Фридманом.

— Где ты видел христианских ростовщиков? — отозвался я. — Уж какой найдется. Думаю, что православные банкиры-то еще гаже, а уж подлее во сто крат. Те хоть из общей своей вековой идеи обирают, из инстинкта, что ли, а у этих иудство чистое. Вот уж кто подлинные ветхозаветные евреи — так это нынешние разжиревшие русские. Тут вообще некий парадокс происходит. Смена мест и позиций.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Алексей. — У митрополита Антония Храповицкого я как-то вычитал верную мысль. Задай вопрос простому крестьянину, пишет он, почему ты бранишь евреев, ведь и Богородица и все апостолы были евреями? И что тот ответит? Неправда, скажет, они жили тогда, когда евреи были русскими. Он отлично знает, что апостолы по-русски не говорили, что русских тогда не было, но будет стоять на своем, потому что убеждение его ясное и верное: потому что в те времена принявшие и пошедшие за Христом евреи были в истинной вере и церкви, с которой теперь и он сам слился воедино, и весь русский народ. И от которой отпали непокорные Господу предки современных евреев. О том же самом мне говорил и священник Дмитрий Дудко. Россия, толковал он, это новый Израиль, Израиль духовный. А русские не по крови, а по духу, сюда могут входить совершенно разные национальности, в том числе и евреи, разумеется. Русские — это вообще разновидность евреев, они от мытарей. Но тот мытарь, который уже не богоизбранный, как древний иудей, а богоносный, он подымает своего Бога и несет. Но он может и потоптать свою святыню, как и случалось во все времена, как и сейчас происходит. Потому что не только прост и сердечен, но неорганизован и разбойничать любит, до полного безбожничества. Хотя и кается после как никто другой. А то, что Голгофа теперь переместилась в Россию и Христа опять распинают, — это ясно.

— Так что помещу-ка я крест к Авену с Фридманом, — сказал я. — Надежнее будет.

— Ну, как знаешь, — ответил Алексей и, попрощавшись с нами, зашагал в сторону метро.

2

Пора было и нам расходиться, но я не торопился.

— Так ничего и не поел, — вздохнула Маша, продолжая смотреть в ту сторону, где в толпе растворился Алексей. Словно и сама шла за ним, а здесь, на скамейке, оставалась лишь телесная оболочка.

— Ты любишь его? — спросил я.

— Ну как же его не любить? — ответила Маша, да еще теми же словами, что нынешней ночью и Алексей, когда я задал ему тот же вопрос. И даже улыбка, заигравшая на ее лице, была похожа. Сговорились они, что ли?

— Ну а меня почему, супруга несчастная, погребла под развалинами дома? Не стыдно?

Отозвалась она не сразу, но очень качественно:

— Я тебя, Саша, похоронила еще полгода назад. Уж извини. Когда стояла напротив ЗАГСа, на другой стороне улицы, видела тебя с букетом чайных роз и от злости плакала. Потому что знала, что не смогу перейти через поток машин.

— Почему? Так трудно было дождаться зеленого света?

— Дело не в светофоре. Я бы и под колеса ринулась, если бы…

— Если бы — любила? — окончил я фразу за нее.

— Нет. Если бы ты был настоящим. А ты — какой-то фантом, миф. Игрушечный, что ли. Как моя мать и отчим. Словом, марионетка. Я им звонила накануне в Париж, сказала, что выхожу замуж. Но, кроме своей уютной работы в ЮНЕСКО их в общем-то мало что трогает. Мама спросила только: добропорядочный ли ты человек и как относишься к кошкам? Потом добавила, что не сможет прилететь на свадьбу, столько дел, столько дел… Но она с Вадимом уже заочно тебя любит, и вот когда вы к нам или мы к ним… Ну конечно, — подумала я тогда. — Отчего же тебя заочно не полюбить, ведь я сказала ей, что ты — молодой профессор МГИМО, а не обычного гуманитарного колледжа. Но даже если бы преподавал в Кембридже, это не меняет роли. Потому что ты с ними, по сути, одной группы крови. Нехолоден и негоряч. Просто чуть менее удачлив, чем они. Но у тебя еще все впереди, какие твои годы! Есть время для виртуального роста.

— Ну говори, говори, — сказал я, видя, что она замолчала, стала смотреть в сторону. — А впрочем, чувствую, что это слова не Маши, но Алексея. Здорово он тебе почистил мозги.

— А вот и неправда. Потому что тогда, когда я это поняла, я еще даже не была с ним знакома. Он появился позже. Гораздо позже того, как твои чайные розы оказались в мусорной урне. Я ведь до самого конца пряталась в подъезде, пока ты не побрел прочь. Боролась сама с собой. Конечно, трудно оторвать то, что, кажется, приросло к тебе навсегда. Но уж лучше сразу, чем через пять, семь, десять лет. А рвать бы пришлось все равно. И ты это не хуже меня понимаешь. Потому что сам умный. Но выбор сделала я сама.

— Только что обозвала меня марионеткой.

— Они ведь тоже разные. Есть совершенно пустые внутри, а другие думают, что дергаются по собственной воле. Ты из категории тех, кто любит взбрыкивать. До поры до времени. Но это и есть предел твоей самостоятельности. Понимаешь, ты не способен на поступок. Я уж не говорю о подвиге. Кстати, маме я ответила, что ты человек очень добропорядочный, но вот только с кошками небольшая неувязочка: пытаешь их бензопилой по ночам, переодевшись в женское платье. Кажется, она действительно поверила и пришла в ужас, прежде чем я повесила трубку.

— Н-да-а… Ты здорово прибавила за последние полгода, — произнес я. — А я-то думал, что женский мозг статичен. Выходит, я на поступок не способен, а Алексей твой прямо готов в шахту прыгнуть? Без парашюта. Знаешь, кого он мне напоминает?

— Ну-ну.

— Повзрослевшего Алешу Карамазова.

— И что в том плохого?

Мы уже не сидели на скамейке, а стояли напротив друг друга, да и говорили чуть громче, чем требовалось. На нас стали обращать внимание.

— А то, — продолжал я, — что все эти игры в Боженьку слишком затянулись, тебе не кажется? Нет, я не против, но может быть, тебе будет интересно узнать, как хотел закончить роман Достоевский? Ведь он оборвался на середине. А Владимиру Соловьеву Федор Михайлович говорил, кстати, по пути в Оптину пустынь, что инок Алеша должен в итоге полностью разочароваться в Боге, сделается атеистом и народником, примет участие в покушении на жизнь царя, ну и прочая подобная мерзопакостность. Вот тебе и холодность, вот тебе и горячность. Тут тебе и дудка, тут тебе и свисток. Выбор она сделала! Чайные розы ей не понравились! А не боишься ошибиться и на сей раз? Только теперь ошибка выйдет по-крупному, не с добропорядочной марионеткой, а с падшим иноком, что гораздо страшнее. И трагичнее. Смертельнее, может быть.

— Чего ты от меня хочешь? — устало и тихо спросила Маша. Она даже как-то беспомощно оглянулась, будто призывала к себе в поддержку своего Алексея.

— А вот что, — зашептал и я, взял ее под руку и повел прочь. Она двигалась покорно, немного испуганно и заведенно, будто сама превратилась в куклу. Куклу Барби, с лицом Николь Кидман, с фигуркой гимнастки, какой я ее всегда знал прежде. И что же теперь происходило в ее красивой головке? Я ведь действительно никогда не принимал ее всерьез. Просто как хорошенькую безмозглую статуэтку. А тут, оказывается, — идеи! Мнения. Чувства-с.

— Вот что, — повторил я, уже ощущая ее податливость. — Крест у нас. Это огромные деньги, до конца жизни хватит. Еще и детям останется, а у нас будут прекрасные ангелочки. Не хочешь в Париж, не желаешь видеть мать с отчимом — уедем в Венецию, в Рим. Тебе всегда нравилась Италия. Станем путешествовать по всему миру. Египет, Греция, Африка, Бомбей, Киото. Что нас здесь держит?

— Но… — заговорила она. А голос был слаб.

— Еще неизвестно, что выйдет из всей этой истории, — с нажимом продолжал я. — Дача твоя уже сгорела, моя квартира в руинах. Вся Россия в руинах и в пожарищах, если угодно. Нету тут никакого будущего. Ни у тебя, ни у меня, ни у кого. Все здесь марионетки и все вокруг — миф. Я могу продать крест на Западе. Обратимся к тому же Вадиму, твоему отчиму. Даром он, что ли, по культурной программе работает? Это как вариант. А можно поторговаться с патриархией. Они отвалят не меньше. На одном табаке сколько забабляли!

— Саша…

— Погоди. Я серьезно. Ну его к черту, этого Алексея! Я тебя сильнее люблю. До сих пор.

— Ты…

— Он пропадет, уже пропал, и ты вместе с ним. Сделай выбор. Еще не поздно. Такой шанс выпадает всего один раз в жизни. Это я тебе как историк говорю. Кто его упускает, тот потом мучается до самой смерти.

— Я не…

Почему, непонятно, но мы вдруг свернули с тротуара и пошли прямо на красный свет, будто ошалели оба, с каким-то омраченным сознанием, по крайней мере у меня. Или это я ее потянул за собой, в поток машин? Или меня толкал кто, двигал ноги и мысли? Взвизгнули тормоза, и мы едва не угодили под мерседес. Под брань водителя я продолжал говорить:

— Поехали, поедем сейчас же, мы уедем и скроемся.

А куда, я и сам не знал. И вроде бы даже тянул ее в этот мерседес, из которого высовывался орущий шофер. Затем и сам я стал на него орать, словно он не хотел нас везти туда, куда я стремился немедленно отправиться вместе с Машей. Кажется, и она тоже кричала. Или шептала что-то? Или мне все это чудилось… И только когда я ощутил звонкую пощечину, от которой у меня едва не брызнули слезы, то пришел в себя.

— Извини, — сказала Маша и потянула меня обратно на тротуар.

Некоторое время мы шли совершенно молча. Я поднял воротник ветровки, надвинул на глаза кепочку и считал шаги.

— Я ничего не слышала, — произнесла наконец Маша.

— Ну разумеется, — отозвался я. — А я ничего и не говорил. И вообще это была шутка. Проверка на полиграфе.

— Мне в библиотеку, — сказала она, останавливаясь.

— Да и мне дали особое задание.

— Встретимся вечером.

— Угу. Подожди-ка.

Я вытащил из кармана завернутый в ткань крест и протянул ей.

— Положи в банк сама. А то я еще не удержусь и…

Не закончив фразу, я развернулся и пошел от нее прочь.

3

Ни по каким таким дурацким адресам, где, может быть, и проживали еще изъеденные молью старики и старухи, но вряд ли могли вспомнить даже свое имя, я, разумеется, не поехал. Потому что не врач, выводить из состояния комы и анабиоза не умею и лечить болезнь Альцгеймера не могу. Это Алексей у нас педиатр, вот пусть и занимается престарелыми детьми. Бумажку с его каракулями я бросил мимо урны, а сам отправился к своему университетскому другу, директору гуманитарного колледжа, где я преподавал. Жил он около Речного вокзала, в элитном доме, в такой квартире, где можно было кататься на роликовых коньках, и то сразу всю не объедешь, устанешь. Сегодня у нас было воскресенье, значит, он дома, в семье, с замечательной женой и дочкой, которая, несмотря на свои юные лета, уже успела побывать участником всероссийского съезда парапсихологов и экстрасенсов и отметиться каким-то дипломом, то ли от самого Кашпировского, то ли от бабушки Любы.

Евгений встретил меня с распростертыми объятиями и сразу же усадил за стол. Настроение у меня было препоганое, поэтому я не отказался выпить. Сначала из одной красивой бутылки, потом из другой, а затем из третьей или уже из четвертой? — не помню.

— Я к тебе, собственно, вот зачем, — сказал я, опасаясь, что скоро гласные звуки в моих словах начнут пропадать или сливаться с согласными, а язык во рту станет телячьим. — Позвони коменданту, чтобы мне выделили комнату в общежитии. Лучше — две. Или три. Со мной беженцы. Я и сам погорелец. Слышал, что случилось с моим домом?

— Слышал, — ответил Евгений. Получилось у него: слан. По-видимому, процесс транскрибирования шел быстрее.

— Понимаешь, я постоянно забывал выключить газовые конфорки. Об этом ты прочитаешь в завтрашней газете. С моим некрологом.

Подперев голову рукой, я задумался: а жив ли я в самом деле? Может быть, Маша права, и все мы — фантомы, призраки? Одни более осязаемые, другие менее. Вся Москва заселена какими-то полулюдьми, полупривидениями. Потому что живут в доме, который покинул Хозяин. Ушел и не вернулся. А эти странные существа бродят по его комнатам, спят на его кроватях, кто устроился на чердаке, кто в подвале, доедают его припасы, бьют посуду и ломают мебель, хохочут и заливаются горючими слезами одновременно. И уверены, что он больше не появится вновь. Никогда. А Хозяин придет и спросит.

— Я дам тебе семейный номер, — сказал мой друг-директор. И пошел звонить коменданту. Когда он вернулся, я попросил еще отпуск за свой счет дней на десять.

— Без проблем, — ответил Евгений. — Потому что занятия вообще отменяются. Вчера в нашем колледже прорвало трубы и все залито водой. Странно, ведь совсем недавно меняли отопительную систему. Но нам еще повезло — в соседних домах на Дербеневской набережной испортилась канализация и все дерьмо плавает на улице. Стекает в Москву-реку. Я был там сегодня утром. Дышать невозможно. Что происходит, Саша? Диверсия?

— Не знаю. Сам не могу понять, — честно признался я. Но рассказывать ему ничего не стал. А то бы он еще принял меня за ненормального, повредившегося от потери жилья.

Вместо этого я вытащил из кармана одну из фотографий, на которой была запечатлена О. Д. Ухтомская вместе с пожилой женщиной и благообразным старичком.

— Зови дочь, — сказал я. — Сейчас проверим ее экстрасенсорные способности.

Настя пришла на кухню, взяла в руку фотографию. Сосредоточилась.

— Я от тебя не требую анкетных данных этих людей, — произнес я. — Но хотя бы скажи, что ты видишь? А уж адреса мы как-нибудь и сами найдем.

— Почему? Могу и сказать, где они проживают, — ответила умненькая чудо-дочка. — Папа, неси карту Московской области. Они где-то там, в Подмосковье.

Папа не совсем твердой походкой сходил за автомобильным атласом. Настя стала водить ладонью по карте, продолжая изучать фотографию. Пока она занималась своим чародейством, мы с Женей продегустировали вино из очередных бутылок — Шато де Фьезаль и Порто Баррое. У него страсть к хорошим портутальским и французским винам. Красиво жить не запретишь. Особенно когда сдаешь в аренду половину своего колледжа.

— Один в Софрино, это старик, — сказала наконец Настя. — Две другие — в Опалихе. Вернее, только девушка. Пожилая женщина мертва. Кажется, умерла насильственной смертью неделю назад. У старика, кстати, рак горла. В последней стадии. Почти не может говорить и принимать пищу. Девушке надо подлечить бронхи. Предрасположенность к туберкулезу. И общая анемия.

Я забрал фотографию и как-то быстро протрезвел. Круто она разобралась с тетушкой.

— Тебе бы в ФСБ работать или в Минздраве, — сказал я. — Цены нет. Чумаки отдыхают.

— А вам, дядя Саша, следует обратить внимание на поджелудочную железу, — ответила Настя. — Явно барахлит к вечеру.

— Если на все обращать внимание, то не останется времени для жизни. А вот лучше ответь мне на такой вопрос, — я решил коварно протестировать ее еще раз. — На какой ноге у меня была вывихнута коленная чашечка, на левой или на правой?

— Когда это случилось?

— Лет семь назад.

Зеленые глаза Насти прищурились. Папа налил нам Сандеман Фуандерс, пятилетней выдержки.

— На правой, — сказала юная волшебница.

— А вот и нет! — воссторжествовал я. — У меня вообще сроду не было никаких вывихов.

— Значит, будут! — обиженно-зловеще фыркнула Настя и ушла.

Мы же продолжили дегустировать коллекционные вина, пока не появилась его супруга с явным желанием выпроводить меня вон. Без всякой экстрасенсорики ей было ясно видно, что у нас скоро вывихнутся не коленные чашечки, а остатки мозга. Напоследок я попросил у Евгения в долг, сколько сможет. Смог он столько, что я едва рассовал все по карманам. Только потом удалился, прихватив на память игристое Жан Поль Шене.

Отправился я в общежитие нашего колледжа на Бауманской, где вселился в свое новое двухкомнатное жилье. Оказалось оно ничуть не хуже прежнего, даже ширше, вот только коллективный душ в конце коридора, коим я и не преминул воспользоваться, чтобы окончательно протрезветь.

Комендант, вручая мне ключ от семейного номера, радостно сообщил:

— Новость-то какая, слышали?

— А что, Чубайс впотьмах застрелился?

— Это бы пол-беды. У нас нынче ночью, уже под утро, все тараканы разом покинули общежитие! Представляете? Исчезли, как ветром сдуло, все до одного. А ведь чем только я их не морил! Вы даже представить себе не можете, Александр Анатольевич, сколько я с ними мучился. А на рассвете гляжу — несутся вон, словно угорелые. Не в маршевом порядке, а в паническом бегстве. Что бы это значило?

— Я историк, а не биолог, — пожал я плечами. — Понятия не имею. А может быть, это не так хорошо, как кажется? Когда крысы бегут с корабля, он тонет. А вот тараканы… К пожару, что ли?

— Нет, я за электропроводкой слежу, — ответил бывший майор. И добавил: — А крысы у нас в подвале остались, все на месте. Можете сходить и проверить.

— Как-нибудь в другой раз, когда прикуплю сыра.

Мне страшно хотелось спать. Я заперся в своем номере, рухнул на кровать и погрузился в безраздельную тьму. Разбудил меня часа через три звонок на мой сотовый.

— Ты где? — услышал я голос Алексея.

— Погоди, дай сообразить.

Я приподнял с подушки голову, огляделся в незнакомых стенах, и до меня не сразу дошло, где я пребываю.

— Тут, — предельно лаконично и доходчиво отозвался я.

— Ясно, — с той же логической завершенностью произнес он. — Ну тогда собирайся и приезжай на Ярославский вокзал. Я буду ждать тебя возле табло.

— А это очень важно?

— Иначе бы не звонил. Все объясню потом. Скорее.

— Прямо какие-то скачки с препятствиями, — вздохнул я. — Ладно, еду.

Одежду мне собирать с пола было не надо, потому что я в ней и спал, будто всегда готовый к тушению огня пожарный.

4

Подходя к Алексею, я изо всех сил старался сделать вид, что это кто-то другой всего несколько часов назад собирался его предать и сбежать вместе с крестом и Машей. (А может быть, мой крест Маша?) Но улыбка у меня получилась кривой и жалкой. Себя я презирал, ее ненавидел, а его начинал бояться. Потому что он затягивал меня в область таинственного, в ту сферу, где все непонятное и непознанное вызывает страхи и фобии.

Но Алексей, не замечая моего внутреннего разлада, указал рукой на табло и произнес:

— За пару минут до твоего появления оно сломалось. Гляди.

На табло действительно с бешеной скоростью мелькали цифры и буковки. Иногда они замирали, и тогда на короткий срок высвечивалось расписание поездов. Но тоже какое-то дурацкое и странное. Например: Москва — Мытищи — Стамбул. Потом Стамбул исчез и вместо него появился Царьград. Затем пляска на табло продолжалась, а когда опять останавливалась, то толпа вокруг нас могла лицезреть нечто следующее: Москва — Монино — Царское Село — Вифлеем — Далее везде — Отправление поездов заканчивается.

Раздавались удивленные возгласы, смех, брань и колкие шуточки.

— Програмист нажрался, — усмехнулся я, пожимая плечами. — Только и всего. Какой Царьград в наше время да еще с Ярославского вокзала?

— Не скажи, — отозвался Алексей. — Уж Царьград-то в путях Святой Руси занимает особое место. Ладно, поехали. Билеты я уже взял.

Потом в поезде, пока я подремывал, он стал развивать свою мысль дальше.

— Если там кто-то и напился, то через стакан обрел глубинный смысл, потому что применительно к России, к ее мистической истории, через Константинополь пролегает география вселенского человечества и двигается к Голгофе и горе Елеонской. Вот почему русский православный люд всегда стремился к освобождению Царьграда и Палестины. Есть легенда, что когда турки ворвались в храм Святой Софии, там шло богослужение. Магометане учинили резню. Один из священников держал в руках чашу с причастием. Стены храма перед ним разошлись, а потом сомкнулись. Прошли века, но до сих пор слышно иногда сквозь стену, как молится этот священник. И будет он находиться там до тех пор, пока турки не будут изгнаны русскими из Царьграда, а над храмом Святой Софии вновь не засияет православный крест.

— Почему именно русские, а не курды? — пробормотал я.

— Потому что такое пророчество есть и на гробе царя Константина. Об этом свидетельствовали и Мефодий Патарский, и Лев Премудрый, и тот же Серафим Саровский. Достоевский писал, что и Золотой Рог и Константинополь — все это будет нашим, но не для захвата и не для насилия, а случится само собой, потому что время пришло. Это станет настоящим воздвижением Христовой истины, выходом России в полноту истории, ее великим словом в великом будущем. Да, собственно, это есть ее главная национальная идея. А сколько уже раз мы были близки к завоеванию Константинополя! Вспомни Скобелева. Я считаю, что Россия должна в грядущем восстановить Византийскую империю, от Греции до Дамаска и Палестины, и слиться с ней воедино.

— А как же Израиль? — сквозь сон произнес я.

— Его перенести, скажем, в Харьковскую область. А что? Земли там плодородные, и к Европе ближе. А Святая земля, Царьград нужен России как воздух, здесь ее духовный мир и ключ к пониманию. Вот только почему сумасшедшее табло свихнулось именно в этот час? Ты не спишь? — он подтолкнул меня в бок.

— С тобой уснешь. Куда мы вообще-то едем?

— В Ашукинское. Это следующая остановка за Софрино. Тут я несколько насторожился и переспросил:

— Софрино?

— Ну да. Там проживает один старик с дочерью. Адрес его я с большим трудом раздобыл у еще одной древней прихожанки из Свято-Данилова монастыря, два часа назад. Но она предупредила, чтобы мы поторапливались, потому что он очень болен. Рак, что ли.

Я вытащил фотографию, которую недавно пальпировала Настенька. Передал Алексею.

— Вот этот старик. Рядом с нашими Ухтомскими, — сказал я.

— Откуда знаешь?

— У меня свои связи в потустороннем мире.

После этого я закрыл глаза и вновь погрузился в сон. Под громыхание колес, под монотонный голос Алексея мне привиделась дорога, по которой шли толпы людей, подгоняемые ударами хлыстов. Надсмотрщики скакали на лошадях и кричали на незнакомом мне языке. Упавших затаптывали копытами. Люди шли смиренно и молча, не сопротивляясь. Даже не делая попыток обороняться, бежать прочь, хотя вокруг были леса, поля, реки, горы. Где можно укрыться. И среди этой толпы брел я. Но смотрел сам на себя откуда-то сверху. Мне было странно видеть, что такая огромная масса народа, как покорное стадо, гонится куда-то к краю пропасти. Потом я услышал рядом с собой слова: Земля эта больше не родит хлеба. Я больше ничего не могу для них сделать. Страшны были эти слова, и я понял, что люди внизу обречены на истребление. Не от надсмотрщиков даже, а от своего безволия и покорности. И я плакал среди них, не скрывая слез, которые вдруг потекли кровью. А потом очнулся.

— Приехали! — тронул меня за плечо Алексей.

— Уже Царьград?

— Пока еще Стамбул. Выходим.

От станции Ашукинской мы направились по проселочной дороге к деревеньке, которая разлеглась на холмистой местности в окружении тополей и берез. Уже наступили сумерки, и нам пришлось поплутать, прежде чем нашли нужный дом. Собака во дворе хрипло залаяла, но когда на крыльцо вышла хозяйка, пожилая женщина лет шестидесяти пяти, она угомонилась и залезла обратно в свою конуру. Алексей объяснил, что мы из Москвы, к ее отцу, от Сафоновой Агафьи Максимовны.

— Проходите в избу, — сказала женщина.

В горнице я конечно же ударился лбом о притолоку, поскольку мне всегда везет. Алексей стал разговаривать с хозяйкой.

— …а где же он? — доносилось до моего слуха, пока я с любопытством оглядывался. Прожив сорок лет в городе, меня интересовало все: и керосиновая лампа на столе, и остывшая печь, и деревянная самодельная мебель, и фотографии на стенах. На многих из них был тот самый благообразный старичок, только гораздо моложе. А на одном из пожелтевших снимков и вовсе юный и молодцеватый, перетянутый портупеей, со звездой на буденновке.

— …поди с неделю будет, как в больницу увезли, — отвечала тем временем женщина. — Совсем плох стал. А что же вы хотите, за девяносто с гаком. Удивляюсь еще, как папа столько прожил. А как трепало! Он ведь две войны прошел, финскую тож, в Смерше был, а потом и его посадили. Лагеря, ссылка… Потом в Загорске, на заводе. Там радиоактивные отходы закапывали. Хотели монахов потравить, что ли. Но ни к ним, ни к папе моему, Василию Пантелеевичу, чума эта не пристала. Только в последний год стал хворать, а так все здоровеньким бегал. В церковь в Софрино — за пятнадцать километров — туда и обратно, и ничего. А вы никак из газеты?

— Нет, мы из другой организации, — вмешался я. — Более серьезной. Ваш папа принимал участие в закрытии Свято-Данилова монастыря в тридцатые годы?

Алексей укоризненно посмотрел на меня, а женщина как-то сразу замкнулась.

— Об этом он мне ничего не рассказывал, — ответила она глухо, даже губы поджала. Потом все-таки добавила: — Но вы не первый об этом спрашиваете. Приезжали тут на неделе.

— Кто? — Алексей отодвинул меня в сторону. — Вы не волнуйтесь, мы просто историей занимаемся. Собираем воспоминания.

— Да мне-то что? Просто странно, что столько людей вдруг разом заинтересовались моим отцом. И именно тридцатыми годами, когда он служил в органах. Сначала приезжали двое вежливых, в костюмчиках и белых рубашках. Но глаза колючие, пытливые. Затем тоже двое, но наглых, грубых, бритых наголо. А глаза такие же, как и у тех. А вот сегодня утром еще один пожаловал. Вашего возраста. Этот веселый, загорелый, смешил меня, анекдоты рассказывал, ягодами какими-то угощал, даже вино оставил. Но тоже все про отца выпытывал. Про монастырь этот. Словно все вокруг с ума посходили. Жил-жил Василий Пантелеевич, никому до него никакого дела не было, а тут!

Я взглянул на стол, на котором стояла красивая бутылка вина и тарелка с бледно-зелеными оливками. Толкнул в бок Алексея.

— Не этими ли ягодами он вас угощал? — спросил я.

— Ну так.

— А бутылка-то мне знакома. Поди из Каны Галилейской. Наверное, он с собой целый ящик привез.

— Я как вошел, так сразу заметил, — шепнул мне Алексей. И продолжил, обращаясь к хозяйке: — Мне обязательно нужно переговорить с Василием Пантелеевичем. В какой он больнице?

— А у нас одна она. На станции Правда. В палате номер шесть. Только ему говорить-то трудно. Рак горла. Хотя вчера я у него была, он бодрился, даже шутить пробовал.

Алексей вытащил из кармана фотографию и показал ей.

— Тут ваш отец с двумя женщинами. Кто они, знаете где живут? Это очень важно.

Но хозяйка при виде снимка вновь замкнулась в себе.

— Да мало ли кто… — уклончиво ответила она. Хотя по лицу было ясно, что знает.

— И все-таки? — настаивал Алексей. — Может, припомните?

— Нет, — отрезала женщина.

Я приблизился к иконе в красном углу, пред которой теплился в лампадке огонек. Меня будто притянуло что-то помимо моей воли. Я отчетливо увидел на лике Богородицы две маленькие капельки крови. И ощутил легкое благоухание.

— Да, — произнесла женщина за моей спиной. — Уже несколько дней, как икона плачет.

 

Сквозь время — в вечность

…Князья Шуйские и другие бояре видели, что власть стремительно уплывает из их рук, приходит конец бесчинствам и смуте, жестокому буйству и крамоле, — нарождается новая сила — неведомая и грозная, беспощадная к поругателям державы: отрок царственный, чью мать-правительницу Елену они извели, а духовного наставника митрополита Даниила низвергли и заточили в Иосифов монастырь. В тот день, 16 января 1547 года, князь Иван Михайлович Шуйский спешил в Москву, чтобы сойтись с заговорщиками. Юный Иоанн IV Васильевич, лишь только исполнилось ему 17 лет, объявил новому митрополиту Макарию и всем боярам свою волю: венчаться на царство и вступить в брак. Надо успеть помешать этому. А ведь невест в Первопрестольную свозили со всех краев земли Русской, самых красивых и благородных. Иоанн выбрал благочестивую и смиренную девицу Анастасию Романову, дочь вдовы Захарьиной. Приглянулась ему и добротой души, и ясным обликом, и сердечным милосердием, и умом основательным.

Проезжая мимо Даниилова монастыря, конь Шуйского заупрямился, встал на дыбы, сбросил князя в сугроб снега. Верные слуги помогли подняться, подвели бьющего копытом, трясущего гривой вороного. Иван Михайлович, чтобы удобнее было взобраться, наступил ногой на могильную плиту.

— Княже! — остановил его чей-то голос. Будто из метели выступил человек, рода неведомого.

— Чего тебе?

— Не дерзай наступать на сей камень. Здесь лежит великий князь Даниил Московский!

— Да мало ли есть этих князей? — с небрежением отвечал Шуйский. — И сам я князь!

С этими словами Иван Михайлович прыгнул на своего коня. Да, видно, не очень ловко. Вороной вновь поднялся на дыбы, а потом и вовсе рухнул набок, придавив собой хозяина. Застонал князь, чувствуя, что повредилось что-то внутри, кость сломалась или жила лопнула. Боль адова. Слуги еле стащили с Ивана Михайловича коня, а тот уж и мертв. Да и князь, чай, отходит. Белее снега. Ни вымолвить ничего не может, ни перекреститься перед смертью. Спешил-спешил злокозненно, вот и доспешился. Но Бог милостив.

— Пусть закажет панихиду по князю Даниилу Московскому и молебен о здравии, — молвил человек-незнакомец. — Тогда и исцеление получит. И до конца жизни почитает Хозяина Москвы.

А потом снова исчез в метели. В это же время на Иоанна был возложен митрополитом крест царский, венец Мономахов и барма. Стал он первым Помазанником Божиим на русском престоле, первым нашим государем, при венчании которого на царство над ним было совершено церковное таинство Миропомазания. Над каждым верующим это таинство совершается лишь единожды — при крещении. Начиная же с Иоанна IV Васильевича, русский царь был теперь единственным человеком на земле, над кем Святая Церковь совершала этот обряд таинства дважды — свидетельствуя о даровании ему особенной благодати, необходимой для нелегкого царского служения.

И юный царь отчетливо понимал это как никто другой. После обедни и молебна он вышел из Кремля вместе с духовенством, с боярами и воеводами, с дружиной, взошел на лобное место и обратился к молчаливо застывшему народу своему:

— Рано Бог лишил меня отца и матери, а вельможи не радели обо мне: хотели быть самовластными. Моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ — и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым: не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих! Вы, вы делали, что хотели, злые крамольники, судии несправедливые! Какой ответ дадите нам ныне? Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сия крови! А вы ждите суда небесного!

Голос его дрожал и возвышался, становился все грознее и раскатывался по Красной площади:

— …Люди Божии и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к Нему и любовь ко мне: будьте великодушны! Нельзя исправить минувшего зла: могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет, оставьте ненависть и вражду, соединимся же все любовию христианскою. Отныне я — судия ваш и защитник.

В этот день будто бы вся Россия сошла к Иоанну на лобное место, внимая каждому слову и обету юного, но умудренного не по летам венценосца, начавшего править в любви и великодушии. Высокий и стройный, со светло-серыми глазами, исполненными огня, знал ли он то, что скажет под конец жизни, принимая монашескую схиму: Ждал я, кто бы поскорбел со мной, и не явилось никого; утешающих я не нашел — заплатили мне злом за добро, ненавистью — за любовь.

Минуло тринадцать лет. Уже были взяты Казань и Астрахань, уже прошел царь через горнило смертельной болезни и измены близких, уже начал войну с Ливонией за древние славянские земли, затмив предков своих могуществом и добродетелью. Но в тот 1560 год почила кроткая и нищелюбивая Анастасия, отравленная злоумышленниками, надеявшимися сломить дух Иоанна. Но стал он еще более грозен к неправде и радетелен к народу своему и Отечеству, требователен к совести. Явился к нему в то время некий купец Петр Новоторжский и рассказал следующее: плыл он вместе с сыном своим по Москве-реке из Коломны в Первопрестольную. Когда барка их поравнялась с местом бывшего монастыря Даниилова, купеческий сын почувствовал вдруг приближение смерти от нестерпимой боли в животе. Отец, по совету спутников, перенес болящего к могиле московского благоверного князя Даниила, отыскав ее по Провидению Божиему. Положили на каменную плиту, позвали священника. И — после молебна о здравии — поднялся сын на ноги, стал полностью здоровым. Это ли не чудо чудное?

Выслушав купца, царь Иоанн Грозный в благочестивом порыве велел возобновить древнюю обитель, долгих два века остававшуюся в запустении. Построить каменные кельи и каменный же храм во имя Святых Отцов Семи Вселенских Соборов, ежедневно совершать службы и каждый год идти к этому месту из Кремля крестным ходом — с митрополитом во главе — к могиле благоверного князя Даниила…

 

Глава пятая

 

1

Когда мы покинули избу, провожаемые лающим псом, Алексей выглядел заметно разочарованным. Меня же больше всего поразил кровоточащий лик иконы, и я также был слегка не в себе. Не могла же старуха сделать это специально, к нашему приходу? А благоухание? А мой отчетливый страх и беспокойство, когда я стоял перед иконой, и какой-то жар в глазах, тяжесть в груди, томление сердца… Это необъяснимо. Только сейчас, на свежем воздухе, я обрел прежнее расположение духа и присущую мне насмешливость. А время подходило к девяти часам, уже совсем стемнело. Хорошо хоть что мы запомнили дорогу назад — мимо поля и через лесок — к станции.

— Ну что, старая ведьма не оправдала твоих надежд? — спросил я у Алексея, который шел впереди.

— Ну что ты городишь? — обернулся он. — Нормальная женщина, просто боится говорить правду. Напугана самой жизнью. Или не знает. Отец мог ей ничего не рассказывать.

— Или напугана не самой жизнью — чего ее бояться-то? — а теми, кто приходил до нас. А жизнь надо не бояться, а любить, как пел Марк Бернес. Впрочем, есть у жизни свои особые любимчики, которых она никогда не пугает по-настоящему.

— Ты говоришь верно, — согласился Алексей. — Те, кто приходил до нас, явно заняты поисками того же, что и мы. Попробуем проанализировать ситуацию. Двое вежливых, в белых рубашках — это наверняка какие-нибудь путинцы, из спецслужб.

— Ищут святые мощи князя?

— Да. Я уверен, что беседа в Оптиной пустыни, в скиту, не прошла для президента бесследно. Не тот он человек, чтобы не ухватиться за спасительную соломинку.

— Соломинку? Да скорее он ее изломает и искрошит по заданию вашингтонского ЦК или ЧК, ежели доберется, — фыркнул я.

— Это вопрос спорный. Я лично хотел бы думать иначе. Ну а двое других — колючих — это, разумеется, братки. Мощи им не нужны, они ищут драгоценный крест. Ты, кстати, положил его в банк?

— Нет, загнал барыге.

— А по адресам, которые я тебе дал, ездил?

Мы уже вошли в лес и теперь шли медленно, кругом были какие-то коряги и пни, будто из-под земли вылезли. Вроде бы прежде их не наблюдалось. Или мы сбились с пути? Да и луна как-то тускло и зловеще высвечивала всю эту лесную корявую нечисть.

— Ездил-ездил, — сказал я. — Только и делал, что носился из одного конца Москвы в другой, каблуки стоптал.

— Врешь ведь! — вздохнул Алексей.

— Богом клянусь! — ляпнул я, и тут же, где-то над нашими головами вдруг заухал филин: смачно и противно. Может и не филин, а еще какая-нибудь нетопырь, не знаю, я не орнитолог.

— Ну хорошо, — сказал я, останавливаясь и швырнув в филина палку. — А третий? Наш друг Яков Блюмкин? Этот-то откуда тут мог взяться?

— Самая большая для меня загадка, — пробормотал Алексей. Он тоже остановился, озираясь вокруг. — Мы не заблудились?

— Пойдем назад?

— Нет, вперед.

И мы вновь двинулись по лесу, рискуя каждую минуту запнуться о вытянувшиеся из-под земли корявые руки и сломать себе голову.

— Должно быть, пока мы сидели у старушки, тут славно поработали местные дровосеки. Не иначе как древесный спирт гонят, — сказал я. — А кто вообще этот Василий Пантелеевич? Откуда вынырнул?

— Откуда… Из союза воинствующих безбожников. Был такой в тридцатые годы. Справляли комсомольские пасхи в закрытых храмах. Иконы резали, алтари рубили. Шабаш, одним словом. Под руководством главного атеиста Емельяна Губельмана. Они обещали превратить Москву в главную безбожную столицу мира. А ко второй пятилетке покончить с православием окончательно. Это еще задолго до того, как Никита Сергеевич грозился показать по телевизору последнего попа. История всегда повторяется, тебе ли это не знать, как профессионалу!

— Повторяются люди, — уточнил я. — Потому что клонируют друг друга на протяжении всей истории. Впрочем, это черта обезьян, а не тех редких особей, коих действительно можно назвать человеками. И значит, Василий Пантелеевич был активистом-чекистом этого союза воинствующих безбожников?

— Тогда еще просто Вася Скатов. Агафья Максимовна несколько часов назад рассказывала мне, что именно он принимал самое деятельное участие в закрытии Свято-Данилова монастыря.

И вновь где-то рядом с нами — сбоку или за спиной — заверещала, залаяла, завыла какая-то выхухоль. Алексей перекрестился. И я, плюнув, сделал то же самое. Вообще-то было не то чтобы страшно, но как-то тревожно и нехорошо. Будто с тяжелейшего похмелья.

— Но потом с ним произошла самая крутая метаморфоза, — тихо продолжил Алексей. — Он стал очень набожным и благообразным. Как мы и видели на фотографии. Об этом мне тоже поведала Агафья Максимовна. Они даже частенько встречались.

— А у этой Агафьи ты не заметил случайно на тумбочке блюдца с оливками? — спросил я. — И где-нибудь на подоконнике опорожненной бутылочки вина из Каны?

— Нет, — вполне серьезно отозвался Алексей. — Это очень благочестивая старушка. Она кого попало на порог не пустит.

— Поэтому ты меня с собой и не пригласил. А заставил таскаться по совершенно бессмысленным адресам.

— Ты все равно никуда не ездил. Честно говоря, Агафья Максимовна сама уверена, что мощи святого Даниила Московского хранятся именно у Василия Пантелеевича Скатова.

— Почему?

— Потому что она знает, — тут Алексей придал голосу особую интонацию: — Знает, что в Свято-Даниловом монастыре их нет… Она ведь вместе с другими прихожанками присутствовала при закрытии монастыря. Видела, как сундучок с мощами переходил из рук в руки этих безбожников. Но сам Скатов ей позже об этом ничего конкретного не говорил, только полунамеками. Его тоже можно понять. Конечно, боялся, после всех этих лагерей и отсидок.

— А ты надеялся, что прямо вот сейчас приедешь в Ашукинскую и узнаешь от старика правду? Не больно ли прыток?

— Нет, я терпелив. Я знаю, что ничто не происходит без воли Божией, без его Промысла. Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия, потерплю и я.

Мне так понравилась его присказка, что я даже рассмеялся.

— Сам придумал?

— Амвросий Оптинский, — ответил Алексей. — А поскольку мы сейчас попали в совершенно мудреную ситуацию — и с нашими поисками и с этими лесными потемками, — то добавлю еще одно: где просто — там ангелов со ста, а где мудрено — там ни одного. Поэтому давай выбираться на Божий свет.

— Хорошо бы. Но я даже не слышу шума электричек. Куда мы вообще забрели? В Муромские леса? — я споткнулся и полетел на землю, ткнувшись носом в какой-то мох. Алексей помог мне встать на ноги.

— Бес водит, — коротко сказал он.

— Если вдруг выберемся, — произнес я, отряхиваясь, — ну, случайно, недели через полторы, ты женишься на Маше?

— Обязательно, — ответил Алексей, не задумываясь.

— Даешь слово?

— Конечно.

— И напрасно.

Меня что-то стало разносить изнутри, будто я раздувался от какого-то нехорошего газа, а слова сами собой, лягушками, попрыгали изо рта:

— Она ведь тебя непременно бросит, Леша. Полгода, год — максимум. Мне тебя искренне жаль, поскольку ты человек славный. Я уже как-то привык к тебе, хотя мы знакомы-то всего пару суток. Поэтому и предупреждаю. Пока еще не поздно. Ты думаешь, почему от нее мать с отчимом сбежали в Париж? Оставили одну, только бы не видеть? Да она их била! Молотила чуть ли не каждый день. Чем ни попадя, что под руку подвернется. Вадиму утюгом башку проломила. Неуравновешенный характер, истеричка. А еще точнее — просто обыкновенная маленькая стерва, дрянь. По ней дурдом плачет.

Тут Алексей схватил меня за плечи и так встряхнул, что у меня застучали зубы. Я и не предполагал, что он такой сильный.

— Понял. Отпускай, — сказал я. — Информация не прошла.

Мы двинулись дальше, на этот раз молча. Я думал, что Алексей на меня обиделся, но оказалось, что нет.

— Тут осторожней, коряга, — произнес он. И добавил: — Если не успеем сегодня попасть в больницу к Василию Пантелеевичу, придется ехать завтра с утра.

— Слушай, а ты ведь мне так и не сказал, кто был тот старец из скита, который беседовал с президентом? — вспомнил вдруг я. Алексей остановился и замер. Я налетел на него и уткнулся в спину. Перед нами маячила какая-то темная фигура. С рогами. Вот тут-то уж мне стало по-настоящему жутко. Не понимаю, почему я сразу же не развернулся и не бросился наутек. Возможно, меня остановило лишь спокойствие Алексея.

— Лось, — шепотом произнес он.

Действительно, перед нами стоял сохатый, методично и задумчиво пережевывающий что-то своими толстыми губами. Уставленные на нас глаза посверкивали.

— Выходит, мы уже вышли к Лосиноостровской, — сказал я. — Пойди, спроси у него: как покороче добраться до станции.

Я пошутил, а Алексей и в самом деле двинулся к сохатому.

— Эй, эй! — позвал я громко. — С ума-то не сходи. Он тебя так боданет — мало не покажется!

Сам я нашарил в сумке бутылку Жан Поль Шене, намереваясь врезать ею промеж рогов, если лось кинется на моего спутника. Но лесная корова стояла спокойно, продолжая жевать свои мухоморы или что там у нее сегодня было на ужин. Алексей подошел к сохатому почти вплотную. Он даже вытянул руку и дотронулся до его головы. Тут только лось мотнул мордой и величаво зашагал прочь.

Мы двинулись следом за ним. А позади нас что-то приглушенно похрюкивало и подсвистывало. Но нам уже не было интереса оглядываться. Самое удивительное, что через десять минут мы действительно вышли к станции Заветы Ильича.

2

Расстояние от Софрино до Заветов Ильича — километров двенадцать. Как мы прошли их за какой-то час, да еще блуждая в лесу, — непонятно. Но мой придворный физик-ядерщик Володя уверял меня как-то, что вокруг Москвы существуют некие сферомагнитные зоны, которые многократно спрямляют расстояние. И напротив, есть места с обратным магнито-сферическим знаком, где расстояние это увеличивается и расширяется чуть ли не до бесконечности. Ты можешь идти-идти, ехать-ехать, а все не попадешь в нужный пункт. Примерно так двигался Венечка Ерофеев до своих Петушков. Это ведь правда, он ничего не сочинил, хотя и был пьян. Впрочем, сейчас не об этом. Мы стояли на платформе, и Алексей спросил у меня:

— Ну что — в Москву или в Правду?

Получилось как-то двусмысленно, словно перед нами стоял выбор: ехать туда, где ложь, или за правдой? Хотя, если разобраться, столица наша действительно насквозь пропитана обманом, как вертеп вавилонской блудницы. Просто всероссийская врака.

— Чего уж! — отозвался я. — Двинули к этому, Василию Пантелеевичу, в больничку.

Мы сели в электричку и поехали назад от Москвы. Сошли на Правде вместе с еще одним сухоньким мужичонком, он и объяснил нам, как добраться до больницы-санатория.

— Только там сейчас карантин! — крикнул мужичонка нам вслед.

Однако нас уже ничто не могло остановить. Вскоре мы вышли к приземистым корпусам, обнесенным деревянным забором. Ворота были распахнуты настежь. Никаких вахтеров или охранников. У парадного подъезда горел фонарь. Дверь в здание также оказалась не заперта.

— Хорош карантин! — проворчал я, пока мы шли по пустому длинному коридору и заглядывали то в одну комнату, то в другую. Нигде никого не было: ни врачей, ни больных, ни нянечек. Но на столах горели лампы, валялись всякие медицинские штучки, вроде клизм и стетоскопов.

— Может быть, их всех спешно эвакуировали? — предположил Алексей.

— Война, что ли? Враг подходит к столице. Нет, тут что-то другое.

Навстречу нам попалась лишь дымчатая кошка, да и та, жалобно мяукнув, бросилась наутек. Мы словно бы попали в царство мертвых. Не знаю, как Алексей, но у меня неприятно засосало под ложечкой. Вот вам и реформы здравоохранения. Вернее, итоги.

Но когда мы стали подниматься по лестнице на второй этаж, нас неожиданно остановил грозный окрик. Вниз спускался огромный мужчина в очках и белом халате.

— Вы чего тут? — громко спросил он. — Водку принесли?

Оба вопроса не совсем вязались друг с другом. На первый ответил Алексей, а на второй — я.

— Мы пришли навестить одного больного, Василия Пантелеевича Скатова.

— Вот это подойдет? Водка французская, с газами, — бутылка Жан Поль Шене пригодилась как нельзя кстати.

Врач-гигант поглядел на этикетку, кивнул головой и велел следовать за ним. Мы очутились в кабинете на втором этаже, где царил невероятный кавардак. Мужчина открыл бутылку, налил в стакан, залпом выпил и лишь потом произнес:

— Доктор Брежнев. Дежурный по отделению.

— А чего дежурить, коли никого нет? — заметил я.

— Да еще остался кое-кто. Не всех вынесли.

— Простите? — не понял Алексей.

— Ну не всех еще разобрали по родственникам, — ответил доктор, накатывая по второй. — Черт, Галка, зараза, ключи унесла, а там спирт. Ничего, сейчас вернется. Я ей голову оторву.

Поглядев на его огромные клешни, я поверил, что он вполне может оторвать не только голову, но и ноги из задницы. Не хотелось бы мне оказаться на месте этой Галки.

— А что у вас за эпидемия? — спросил Алексей.

— Птичий грипп, — буркнул доктор Брежнев. — Только вы никому не рассказывайте. Это секрет, государственная тайна. Я подписку давал о неразглашении.

— И насколько это серьезно? — продолжал допытываться Алексей.

— Серьезнее не бывает. Кранты, одним словом. Боюсь, эпидемия перейдет в пандемию. Перекинется на Москву. Мы тут пока локализуем очаг, но сил держаться больше нет.

Доктор ухватился за стол, потому что его качнуло. Однако, выпив прямо из горлышка, он вновь окреп.

— Я вам так скажу, — произнес Брежнев, уже весело: — Гори оно все синим пламенем! Денег на лечение все равно нет. Если не куры, так лоси.

— В каком смысле? — спросил я.

— Ну… лоси тоже птичьим гриппом заболели. Шляются тут. Повсюду. В поселке от них житья не стало. Суют всюду свои рогатые морды. Один ко мне в процедурную забрался и стоит. И ведь не выгонишь! Я как вас услышал, ну, думаю: опять лоси приперлись…

— А сами-то не боитесь заразиться?

Доктор снисходительно посмотрел на меня.

— Я ураном водку закусывал, — сказал он. — В Чернобыле. Так что мне все нипочем. А потом это еще неизвестно, что птичий грипп. Может, какая другая зараза. Но на всякий случай всех пришлось разогнать. Для профилактики. У нас морг и так переполнен, куда ложить-то? Вот новый могильник в карьере выроем, тогда другое дело. Тогда — милости просим.

— Так. Ладно, — произнес Алексей, которому, очевидно, надоело слушать всю эту медицинскую болтовню. — А Василий Пантелеевич Скатов на месте?

Он спросил так, будто пришел на прием к важному чиновнику, главе администрации поселка Правда.

— Тяжелобольных мы не трогаем, — ответил доктор Брежнев. — Палата номер шесть.

В этот момент в кабинет влетела шустрая крашеная девица и тоже в белом халате. Затараторила прямо с порога:

— Взяла пиццу, да ее лось по дороге сожрал, придется леденцами закусывать, но зато водка попалась на березовых бруньках, какую ты любишь, а спирт больше не пей, ты от него трезвеешь, а когда трезвый, ты совсем дурной делаешься, лечишь всех кого ни попадя, а нужно и о себе подумать, не маленький уже…

На нас она не обратила никакого внимания, словно мы и сами были тяжелобольные, которых лучше не трогать. Поэтому мы тихо покинули кабинет и отправились на поиски палаты номер шесть. Нашли быстро. В просторной комнате из восьми коек была занята лишь одна. На ней лежал старик под капельницей. Это и был Василий Пантелеевич Скатов, бывший воинствующий безбожник, чекист, смершевец, затем заключенный, ссыльный, рабочий с феонового завода и, возможно, хранитель святых мощей благоверного князя Даниила Московского. Непонятно, дышал он или нет, но глаза у него были открыты.

Алексей наклонился, провел ладонью перед лицом старика. Зрачки реагировали. Но вот мог ли он говорить? Вид у больного был совершенно скверный, понятно, почему его уже и не трогали. Хорошо хоть капельницу оставили.

— Сходить, что ли, за доктором Брежневым? — предложил я.

— Не надо, — ответил Алексей. — Я и так вижу, что он умирает. Василий Пантелеевич, вы можете ответить мне всего на один вопрос? Старик пару раз моргнул своими выцветшими глазками.

— У кого сейчас находятся мощи святого Даниила Московского?

Старик то ли задумался, то ли собирался с силами.

— Ух ты… — наконец выдохнул он, будто удивляясь заданному вопросу.

— У вас? Или нет?

— Ух ты… — повторил старик. В глазах его даже появилось некоторое любопытство.

— Мы только что были у вашей дочери, — продолжил Алексей. — Я знаю, что вы принимали участие в закрытии Свято-Данилова монастыря в тридцатые годы. Мне говорила об этом Агафья Максимовна. Вы ее помните?

Василий Пантелеевич снова моргнул.

— Она предполагает, что все это время святые мощи находились у вас. Это правда?

Старик моргнул и одновременно качнул в сторону головой. Понимай как хочешь: то ли да, то ли нет.

— А у кого они были?

Молчание. Взгляд старика становился тусклым.

— Где они сейчас могут быть?

— Ух ты… — в который уже раз выдохнул Василий Пантелеевич. И тут меня вдруг осенило.

— Ухтомские, — произнес я, стоя за спиной Алексея. — Он хочет назвать их фамилию.

Но проверить мою догадку мы уже не смогли — в палате неожиданно погас свет. Более того, свет, очевидно, вырубился во всем корпусе, потому что стало темно всюду: и в коридоре, и на улице, и в соседних домах. Опять проделки Чубайса, не иначе. Но, может быть, вмешались какие-то иные силы, потому что я вдруг ощутил их присутствие здесь, в палате, в кромешной тьме. Кто-то явно находился рядом с нами. Двигался. Сухо, приглушенно покашливал.

— Леша, ты где? — задал я вопрос в пустоту.

— Здесь, — из обволакивающей черноты отозвался он.

— Тут еще кто-то.

— Слышу.

Потом что-то опрокинулось, зазвенело, разбилось. Ни спичек, ни зажигалки у меня в кармане не было. Не вовремя я бросил курить. Хоть высекай искры из глаз. Через секунду именно это и произошло. Меня чем-то шандарахнули по голове, я полетел на пол, стукнувшись коленом о какую-то дрянь. Причем так сильно, что взвыл от боли. Что происходило вокруг, я уже не представлял, держась одной рукой за голову, другой — за колено.

— Саша? — донеслось до меня. — Ты-то где?

— В Караганде… — с трудом отозвался я. — Ты поймал его?

— Кого?

— Ну не Василия же Пантелеевича! Того, кто меня по башке тюкнул? Или это действительно старик? Тогда прыткий больно, уважаю. Наша закалка, советская.

Неожиданно темноту прорезал луч фонарика. Это в палату вошел доктор Брежнев.

— Ребята, вы как тут? — поинтересовался он. — Не буйствуете? Такое у нас в больнице частенько происходит. Ничего, сейчас Галка врубит запасной генератор. Потерпите.

— Доктор, нужна ваша помощь, — едва не простонал я. — У меня, кажется, голова пробита и нога сломана. Лоси напали.

— Это бывает, — сочувственно отозвался Брежнев. — Вы с ними поосторожнее.

В это время в палате как раз загорелся верхний свет. Наверное, крашеная сестричка добралась-таки до запасного генератора. Доктор склонился надо мной, ощупал голову, потом правую ногу. Крякнул. Я не видел, что в это время делает Алексей. Кажется, он поднимал капельницу.

— Голова не пробита, просто шишка, — вынес вердикт эскулап. — А вот коленная чашечка, похоже, вывихнута. Впрочем, я ведь не хирург, я кардиолог.

— Поглядите, — позвал доктора Алексей. — Старик умер.

Я с трудом поднялся и заковылял вслед за Брежневым к постели Василия Пантелеевича. Лицо у старика было искажено мукой.

— Ясно, — сказал Брежнев. — Птичий грипп его доконал.

— Никакого гриппа, — возразил Алексей. — Асфиксия. Его удушили. Я ведь тоже врач.

— Да? — Брежнев с любопытством посмотрел на него. — Жаль старика, он мне очень нравился. Но давайте, коллега, займемся другим больным, этому уже ничем не поможешь.

С этими словами он сгреб меня своими граблями, взвалил на плечо и понес в процедурную… Пока мне перебинтовывали голову и накладывали на ногу тугую повязку, я думал: Ну, Настя, ну, волшебница! Ведь именно на правой ноге коленная чашечка и пострадала! Упаси меня Бог обратиться к ней еще раз за помощью…

3

Домой, вернее в приютившую нас иудео-христианскую квартиру, мы возвратились далеко за полночь. Я опирался на сучковатую палку, которую от всей души презентовал мне доктор Брежнев. Раньше она как раз принадлежала Василию Пантелеевичу Скатову. По дороге я в который раз спрашивал у Алексея:

— Ты точно уверен, что это асфиксия, что старика удавили буквально на наших глазах?

Хотя глаза-то у нас как раз были выключены. Алексей либо отмалчивался, либо отвечал что-то медицинско-неопределенное: наличие отсутствия патогенеза… при дисфункции сердечной атонии… вскрытие покажет…

— Какое там к черту вскрытие в этой лекарне для инвалидов Петровских времен! — говорил я. — У них и патологоанатома-то, наверное, давно нет, а прозекторская под склад китайского ширпотреба оборудована. Нет, ты скажи точно.

Наконец он и сам не выдержал:

— Видел его лицо? Маска ужаса. Так не умирают. По крайней мере, не испускают дух естественным образом. И потом, кто-то ведь тебя двинул по голове? Не сам же ты башкой упал об пол.

На это мне было возразить нечего. И все же я пробормотал:

— Может, и сам, у меня с детства падучая. Эпилепсоид я, чтоб знал.

Ключ от квартиры был только у Маши, но, на счастье она оказалась дома. Впрочем, где бы ей еще быть, не в ночном же казино?

— Боже мой! Что с тобой? — воскликнула она. Но бросилась почему-то не ко мне, что было бы естественно, а к Алексею. У него оказался порван воротник рубашки и испачкан пиджак. Это во время блуждания по лесу. Или после приключений в больнице.

Наконец она обратила внимание и на меня. Перебинтованного.

— Ты тоже неважно выглядишь, — заметила Маша вскользь.

— Спасибо, — фыркнул в ответ я, продолжая опираться на палку.

— Подрались с кем, что ли?

Мы прошли в комнату и, прежде чем рассказать все в подробностях, убедились, что в квартире больше никого нет. Ни Яков, ни Владимир Ильич так и не появлялись. Наверное, крепко обосновались в гостинице. Возможно, даже с девочками, подумалось мне.

Выслушав нас и никак в общем-то не прореагировав, Маша произнесла:

— У меня было не так весело, но тоже есть кое-какая информация. В Румянцевской библиотеке я выяснила, что Ухтомскую О. Д. зовут Ольга Денисовна, ей двадцать один год, как и мне, она студентка Православно-духовного университета, факультет журналистики, а проживает…

— В Опалихе, — перебил я. И начал поливать из чайника свою любимую герань.

— Откуда знаешь? — подозрительно спросила Маша.

— Оттуда.

— Надеюсь, ты не отправилась по ее адресу? — спросил Алексей.

— Зря надеешься, — сказал я. — Она еще и не туда способна отправиться.

— Короче, я действительно поехала в Опалиху. Не могла удержаться. Хотелось хоть издали взглянуть на домик Ухтомских.

— И?

— И оказалось, что его… нет. Сгорел дней пять или шесть назад, как и моя дача. Одно пепелище. Местные старушки поведали мне, что домик вспыхнул ночью и сгорел мгновенно. Явно поджог. Но жильцов там не было. Ни Ольгу, ни ее тетушку они не видели уже давно. Между прочим, дома в Опалихе горят довольно часто. Место выгодное, годится для новых коттеджей, а старожилы упираются. Вот их оттуда и выкуривают.

— Но Ухтомских наверняка подожгли не по этой причине, — заметил Алексей. — Либо путинцы, либо бандиты, из-за креста.

— А знаете, кого я встретила на обратном пути? Угадайте с трех раз.

Она хитро посмотрела на меня. Видно, думала, что я совсем уж тупой. Но у меня имелось на этот счет особое мнение. К тому же кое-какие мои подозрения начали прорисовываться более отчетливо.

— Хватит и одного раза, — мстительно сказал я. — Якова.

— Правильно, — несколько разочарованно ответила Маша. — Он-то что мог делать в Опалихе?

— А ты разве у него сама не спросила?

— Не успела. Он быстренько скрылся за деревьями. Словно сам не ожидал встречи со мной.

— Ну, положим, в Опалихе у него могут жить друзья, — произнес Алексей. Хотя, кажется, он и сам не верил в свою версию.

— Либо он также искал дом Ухтомских, — жестко сказал я. — Все как-то очень странно наворачивается одно на другое. Поистине, Промысел Божий. У меня лично такое ощущение, что все мы втянуты в какую-то огромную воронку, которая стремительно вращается и раскручивается. Втягивает нас и других в какую-то непостижимую глубину. Бездну. И что ждет в конце? Свет или полная темень?

— Поживем — увидим, — мрачно изрек Алексей.

В это время наружная дверь открылась и в квартиру ввалились сами хозяева, Владимир Ильич и Яков. Были они слегка навеселе, ступали обнявшись.

— Какая удивительная штука — жизнь! — с порога доложил нам папа. — Веселились мы в разных краях, а встретились только что, под домом. Сыночек мой ненаглядный пил с главными еврейскими банкирами, а я — с последними русскими бомжами на помойке. И через нас они протягивают друг другу руку дружбы. Это вам диалектика.

Яков засмеялся, галантно раскланиваясь перед Машей.

— Это нам наглядная иллюстрация к сегодняшнему диалогу о богоносности и богоизбранности, — сказал я, обращаясь к Алексею. — Два народа — одна семья.

На стол уже выставлялась всякая вкусная снедь и горячительные напитки, не хуже, чем у моего друга Евгения.

— Попируем? — весело предложил Яков. Он немного подкашливал. — А что это у вас с головой? Никак задел кто? Сейчас вы очень на Щорса похожи: он шел к Херсону, а вышел к Одессе. Надо было пить меньше. Вот в этом и вся беда русских — идут в одно место, а выходят в другом.

— Может быть, в этом-то как раз и спасение, — заметил Алексей.

Мне кашель Якова не понравился. Где-то я уже такой слышал. Не он ли меня и задел по голове там, в темноте, а теперь кривляется? Будто угадав мои мысли, Яков хитро подмигнул мне:

— Простыл в ваших климатах, — сказал он. — Наверное, птичий грипп прицепился. Говорят, он уже Москву со всех сторон окружает, только об этом пока все газеты помалкивают, чтобы не сеять панику. И вот что любопытно: люди от этого гриппа не умирают, а впадают в летаргический сон. Представляете, что будет, если начнется массовая эпидемия? Вся столица, все ее жители уснут. Как суслики. Как сурки, то есть. День сурка не за горами, ждите.

— Они и так спят, только некоторые еще бодрствуют, — вставила Маша. И спросила в лоб: — А что вы делали сегодня днем в Опалихе?

— Так это вы были? — засмеялся Яков. — А я и не признал.

— Потому и спрятались в зарослях черемухи?

— Потому и спрятался, — опять хохотнул он. — Боюсь красивых женщин, которые выходят на охоту. Словно пантеры. От них надо держаться подальше, чтобы не вцепились. Никогда не угадаешь время прыжка. Коварство их известно, никто спорить не станет. Не так ли? — Яша вновь подмигнул мне. Словно был в курсе наших семейных коллизий. — А в Опалихе я домик искал.

— Какой? — быстро спросила Маша.

— Да никакой конкретно! Просто хотел присмотреть что-то, чтобы потом поселить там отца. Да и самому жить. Я, может быть, в Россию перееду. Вернусь, то есть. Если, конечно, вы наведете порядок в канализации.

— Это он имеет в виду то, — пояснил Владимир Ильич, — что сейчас вся Москва-река стремительно дерьмом наполняется, фекальными водами. Еще вчера хлынуло с Дербеневской набережной, а потом как цепная реакция пошла: прорвало трубы на Симоновской, Даниловской и Краснохолмской. На Бережковской набережной тоже. Кажется, и на Лужнецкой. Словом, прет со страшной силой, с песней. Износ металла, что ли?

— Износ человеческого материала, — добавил сын. — Папа, ты наливай, наливай. Пока мы еще полностью в летаргический сон или в фекальные воды не погрузились. Тогда уже не попируешь. Тогда пойдут другие праздники, каких ни небо, ни земля еще не знали… Так что вы там говорили о богоносности и богоизбранности? — обратился он вновь ко мне, но сам лукаво посматривал на Алексея, будто именно его намеревался втянуть в спор-беседу. — Меня эта тема тоже всегда живо забавляла.

— Ничего забавного тут нет, — ответил за меня Алексей, не удержавшись: — Речь идет о неразрешимом симбиозе — противоречиях. Может быть, я и не слишком удачно выразился. Но два этих народа — это действительно как одна семья, как Каин и Авель.

— Каин — это, конечно, евреи, а Авель — русские, — усмехнулся Яков.

— Ну почему же? — серьезно отозвался Алексей. — Может быть, даже совсем и наоборот. По крайней мере, в истории эти категории часто меняются местами. В России сейчас количество каинов уже превзошло критическую массу. Две трети, а то и больше. Дело в другом. Богоносность русских — это в некотором роде незаслуженный дар Бога, это милость Христа к разбойнику, который вопиет к Нему на кресте. А богоизбранничество — это любовь изначальная, которая была отвергнута и предана. Но ветхозаветный еврей живет в каждом из нас, каждый получил частицу богоизбранности, но не всякий знает, как ею нужно распорядиться. Знаете о пророчестве Ноя?

— Ну-ка, расскажите, — в который уже раз подмигнул мне Яков. Что он во мне союзника нашел, что ли?

— Ноя напоил вином его младший сын, Ханаан. Насмехался над ним. А двое старших, Сим и Иоафет, прикрыли наготу отца плащом. Когда Ной проспался, он проклял Ханаана и сказал, что тот будет рабом у братьев своих. От них заселится вся земля. Но со временем Иоафет вселится в шатры Симовы. Что это означает? Симу и его потомкам был дан великий жребий первородства. Из этого корня предстояло выйти величайшим святым — пророкам, Иоанну Предтечи, Богоматери и Самому Христу, Тому, Кто сотрет главу змия. Потомкам же Иоафета предсказано подхватить выпавшее избранничество от еврейской ветхозаветной церкви, закончившей свою историческую миссию с воплощением Христа, создать церковь новозаветную. Оплотом ее сначала стали европейские народы, потом — Россия, русские. Дальше пути нет. Дальше конец истории.

— Звучит несколько грустно, — заметил Яков, подливая всем вина. — Папа, если ты сегодня нарежешься, как свин, я обещаю тебе отдать свой плащ. Хочу быть Иоафетом.

— Спасибо, сынок, — отозвался Владимир Ильич, который действительно выглядел уже довольно косо. Но тем не менее высказал свою мысль еще вполне ясно: — Иначе не пощажу тебя, ибо ты пережег кости царя Едомского в известь… Так, друзья мои, у пророка Амоса записано. Я ведь теперь только Библию и читаю, но с чисто физико-математической точки зрения. Хочу понять тайный смысл букв. Он зашифрован, как клинопись. Как секретное донесение от центра главным резидентам на земле. Я уже близок к разгадке. Но для этого надо предельно упроститься. Стать последним. И неважно, к какому народу ты принадлежишь. Кто считает себя лучше других, тот будет худшим. Надень на ласты два разных башмака и ступай искать Истину.

— У любой нации, — вставил я, — будь то евреи, русские или китайцы, есть конечно же своя высшая цель и предназначение. Но национальная идея не та, что думает о себе сам народ во времени, а та, что определяет ей Бог в вечности.

— Ребята, а может, хватит? — перебила нас Маша, зевнув украдкой. — Не пора ли спать?

— Нет-нет, мы только приступаем к разминке! — зашумели все разом. — Все только начинается!

— Ну и оставайтесь со своей вечностью в разных ластах, — ответила она и ушла в облюбованную комнату, оставив аромат женщины.

Нам всем только на пару секунд стало немного грустно, но это скоро прошло.

4

Яков, пытливо поглядывая на Алексея, спросил:

— А вы что же, общечеловеческий гуманизм заменяете исключительно христианством? Даже в узком смысле только лишь православием, насколько я понимаю?

— А вы, видимо, совсем не признаете искупительной жертвы Христа? — в тон ему отвечал Алексей.

— Я прежде всего стою за права человека.

— Какие еще права? Которые выше прав общества?

— Разумеется. Слезинка ребенка и так далее.

— Так о слезинке рассуждал Иван Карамазов, который потом стал с чертом беседовать. Отцеубийца и богоборец. Это талмудизм чистой воды. Личность, выходит, права, если она одна владеет всей российской нефтью, доставшейся ей даром — и неподсудна, и ее не трожь?

А все общество, не со слезинками даже, а с целым морем слез, пусть спокойно загибается? Это ваши либеральные права человека?

— Каждому есть шанс спастись по-своему, — спокойно отвечал Яков. А вот Алексей, как я заметил, напротив, стал нервничать.

— Знаете, мне ваши слова напоминают историю, когда один еврей послал своего раба-гоя на дно колодца, забрать какую-то вещь, а сам убрал лестницу. Он ведь не убил его, просто не спас. Даже оставил ему право попытаться выбраться. И умереть. Может быть, даже толковал ему сверху об уникальности каждой отдельной личности. Хотя вряд ли.

— Я там не был, не знаю.

— Суть мирового процесса, — продолжил Алексей, — не в демократии и свободе, не в гипергуманизме или правах человека, о которых нам уже все уши прожужжали. Дай волю, из всего этого набора идеологем разовьется такой страшный тоталитаризм, что будет похуже фашистского или сталинского, которым теперь детей пугают. Вот тогда уж точно будет как в сто тридцать шестом ветхозаветном псалме: Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень! О слезинках моментально забудут. Фарисейство, возведенное в куб. Сказала же Мадлен Олбрайт после бомбежек, что гибель пятисот тысяч иракских детей вполне оправданна. Для них есть лишь одна уникальная жертва — Холокост. Все остальные, даже Распятие Спасителя, — лишь разжигание национальной розни. В вашем новом обществе христианин сможет надеяться только на должность мусорщика.

— Так в чем суть-то мирового процесса? — спросил Яков, опять подмигнув мне. С ума он сошел, что ли? Или у него такой тик нервный? Я вдруг почувствовал, что и у меня начинает дергаться веко. Прицепилась зараза.

— Суть не в противостоянии евреев и неевреев, а в разделении некогда богоизбранного народа на две церкви, как я уже говорил. На апостольскую, православную, новозаветную, которая приимет человека любой крови, и ветхозаветную, талмудическую, с печатью богооставленности, отрицающую искупительную жертву Христа и ожидающую своего Мессию. Мессия этот придет вслед за лжехристами и лжепророками, которые прельстят многих. Будет даже восьмой вселенский собор как сборище разбойников и безбожников, чтобы объединить церкви и верования. И будет восстановлен храм Соломонов, перед пришествием антихриста — в последние времена, когда часть ветхозаветных талмудистов вновь обратится ко Христу, спасется. Это станет искупительной жертвой всего Израиля. Но часть эту следует понимать не в количественном смысле, а в качественном, как святой остаток. Когда он созреет, то тайное станет явным. А до тех пор каждое личное, индивидуальное обращение иудея-талмудиста в православие имеет пророчески-преобразовательное значение. Господь не отвращается ни от кого. Он ждет и отечески взирает на каждого. Даже на тех, кто является бичом всех христианских народов.

— На меня, то есть? — усмехнулся Яков.

— Но бич тоже может быть целительным, — продолжил Алексей. — Он и в наказание, и в возмездие. Чтобы не забывался гнев Божий. Вы можете спросить, почему именно православные, а не католики, скажем, особенно радостно ждут каждого новообращенного иудея как совершительный факт, как поступок?

— Не спрошу, пожалуй.

— И не надо. Я все равно скажу. Потому что на православных, как истинных сынов церкви, первых ежегодно сходит чудо Небесного огня в Пасху у Гроба Господня в Иерусалиме. И этим Благодатным огнем, который не жжет, можно умываться. Пытались как-то, в 1580 году, вытеснить православных верующих из храма — и вытеснили, их место заняли, кажется, армяне-католики. Закрыли перед ними двери. Православные стояли на площади и молились в печали Богу. Тогда треснула одна из колонн у входа в храм, и из нее к ним вышел Святой огонь. С тех пор никто уже не дерзает оспаривать у православных права получения этой Небесной Благодати. А треснувшая колонна до сих пор стоит на том же месте.

— Я знаю, видел, — кивнул Яков. — Вы еще скажите, что русский человек без православия — дрянь человек, как писал Достоевский. Тот еще был фрукт. Или овощ.

— А почему же тогда не привести слова Гоголя, что надо поблагодарить Бога прежде всего за то, что ты — русский, потому что тебе более чем кому-либо иному открыт смысл жизни и смысл истории. Нужно только его рассмотреть внимательно, и тогда становится ясно, почему Русь назвали Святой.

— Шовинизм. Махровый.

Тут я обратил внимание, что и у засыпающего вроде Владимира Ильича вдруг тоже начинают дергаться веки. Он стал усиленно подмигивать то мне, то Алексею, то своему сыну. Прямо поветрие какое-то нашло. В ответ я также мигнул Якову, Алексею и Володе. Причем против своей воли.

— Последний земной путь Гоголя лежал в Оптину пустынь, — тихо произнес Алексей. — Это был не просто великий писатель, но человек, заколдованный Святой землей. И для него православие было не только в священном Иерусалиме или в Оптиной пустыни, но в самом его сердце. Он шел с одним ручным чемоданчиком — сундучком, и ему вдруг встретилась девочка с блюдечком земляники. Представьте себе: солнечная дорога, благодать и умиротворение вокруг, утомленный, измученный внутренней борьбой путник и — маленькая девочка с красными сочными ягодами. Как сколько? — сказала она ему, отвечая на вопрос. — Разве можно брать со странников? И отдала ему всю землянику. Это сама Россия, Русская земля подала ему ароматные ягоды в прощальный путь, под стрекотание кузнечиков и шум ветвей. И Вий с мертвыми душами вокруг сгинули. Все чары мира рассыпаются в прах перед этой маленькой девочкой, простодушно протягивающей блюдечко с земляникой, — перед православной Россией.

Он замолчал. Но, собственно, и говорить больше было не о чем. Все сказано этими его последними фразами. И все же спустя некоторое время Яков промолвил:

— Мощи Гоголя, кажется, также покоятся в Свято-Даниловом монастыре?

— Почему также? — спросил я, насторожившись.

— Потому что их вроде бы тоже расхитили в свое время? Кто-то писал, что и голову отрезали… Или сюртук.

— Что вы имеете в виду? — задал вопрос и Алексей.

— А то, что и мощи святого Даниила Московского как будто вывезли да до сих пор прячут.

— Кто вам сказал? — при этих словах у самого Алексея глаз тоже дернулся.

— Не помню. Кто-то, где-то, когда-то.

И Яков деланно засмеялся.

 

Сквозь время — в вечность

…Хоронясь на окраине Костромы, в Ипатьевском монастыре, ни сам благословенный Богом отрок, ни мать его, великая старица Иоанновна, еще не знали, что знатное посольство из Москвы уже прибыло. Обитель эта была устроена еще в 1330‑х годах татарским князем Четом, предком Бориса Годунова, гонителя Романовых. Чет тот тяжко тут заболел, дал обет креститься, ежели выздоровеет, и впрямь и исцелился, и Христа принял всей душой, и камнем стал в непреложном пути Промысла Божия. Кончилась Смута — Земский собор месяц назад избрал царя для осиротевшей земли Русской.

Вначале указывали то на одного боярина, то на другого… Князь Мстиславский по возрасту да бездетности сам устранился, Воротынскому нельзя было простить смерть на пиру всеобщего любимого заступника Скопина, Трубецкой почитанием не пользовался, Пожарский, хоть и спаситель Отечества, да родом худ, а Голицын и умен, а поднаторел в крамоле и каверзах. Тут какой-то мелкий дворянин Новоторжский и подал письменное мнение, что ближе всех по родству с прежними царями — Михаил Феодорович Романов. Отец его, митрополит Филарет, томящийся сейчас в Мариенбургском плену, приходится племянником добродетельной любимице народа, первой жене Иоанна Грозного Анастасии. Вспомнили, что и покойный святейший патриарх Гермоген называл это имя. Вышел и донской атаман, подал от всех казаков такое же мнение. Решили на Соборе: иных немецких вер никого не выбирать, а только своего, природного русского, и чтобы он был в родне Даниилу Московскому и Иоанну Калите, и чтобы на нем желания всея земли сошлись. Выходило, что достоин восприять царский скипетр отрок Михаил. Но ждали еще две недели… Пока архиепископ рязанский Феодорит, келарь Троицкой лавры Авраамий Палицын и боярин Морозов не вопросили громогласно с Лобного места у народа, заполнившего всю Красную площадь: кого они хотят в цари?

— Михаила Феодоровича Романова! — единый ответ был, как глас Божий.

И тогда пошел колокольный звон по всем церквам, и благодарственные молебствия о здравии Богом избранного государя, и всенародная присяга ему, как вечная печать и клятва.

Дело оставалось за малым: сам новоизбранный царь еще ничего не ведал о своем державном достоинстве…

Именитые послы, ступив под сень Ипатьевского монастыря, долго вели уговоры старицы Марфы и ее юного сына. У обоих у них были не радостные, а скорбные думы. Марфа Иоанновна отвечала келарю Авраамию:

— …сын-то еще не в совершенных летах, а русские всяких чинов люди измалодушествовались и прежним государям не прямо служили; тут и прирожденному государю трудно с ними справиться, а что будет делать с ними отрок?

А архиепископу Феодориту говорила:

— …Московское государство теперь вконец разорено, будущему царю и своих служилых людей нечем пожаловать да противу своих недругов стоять. К тому ж и отец его ныне в плену у короля в Литве, в большом утеснении, и как сведует тот король, что сын Филарета на Москве государем стал, так сейчас же над ним велит сделать какое-либо зло.

Тем временем все улицы Костромы уже были покрыты толпами народа. С крестным ходом шли в Ипатьевский монастырь, к юному избраннику, на ком покоились теперь все надежды многострадальной земли Русской. Духовенство несло чудотворную Феодоровскую икону Богоматери. Навстречу им из святых врат обители скромно вышли старица-мать и сын ее Михаил.

Однако ответ их был тверд: нет. Не желает Михаил Феодорович быть государем, и не будет на то от Марфы Иоанновны родительского благословения. Едва не сделался в толпе плач, но московские послы упросили войти с ними в соборную церковь Пресвятой Троицы. Здесь все присутствующие стали бить челом Михаилу и просить сжалиться над остатком рода христианского, не презреть всенародного слезного рыдания, принять многорасхищенное от врагов царство Российское под свою высокую государеву десницу…

Шесть целых часов продолжалось. Наконец архиепископ Феодорит сказал:

— Не противься, государь, воле Божией! Не мы предприняли сей подвиг — Сама Пречистая Матерь Божия возлюбила тебя: устыдись Ее пришествия!

А когда святитель указал на чудотворный лик Царицы Небесной на Феодоровской иконе, очами ожившей, то дрогнуло что-то в сердцах и юного Михаила, и старицы Марфы.

Оба они с рыданиями поверглись ниц пред иконой Богоматери. В слезах старица говорила:

— Видно, дело сие — Божие, чадо мое, надобно покориться воле Всевышнего!

И сын, также в слезах, отвечал:

— Аще есть на то воля Твоя, я — Твой раб! Спаси и соблюди меня!

Никто в соборе в эту торжественную минуту не в силах был удержаться: плакал архипастырь, плакали послы, плакал простой люд. И совсем тихо воззвала к Царице Небесной старица-мать:

— В Твои пречистые руце предаю чадо мое; настави его на путь истины, устрой ему полезная, а с ним и всему православному христианству!..

Кострома в тот час и дни ликовала велико. И по всей России быстро разнеслась радостная весть. Пасху 1613 года, по дороге в Москву, новоизбранный царь встречал в Ярославле, в Спасском монастыре. День Страстной субботы клонился к вечеру. Церковь была полна таинственных, необъяснимых, радостных надежд и ожиданий. Народу было столь много, что даже все паперти оказались заполнены молящимися до тесноты такой, что как единый могучий человек стоял, в преддверии Священного мгновения… После крестного хода и заутрени, когда духовенство вышло из алтаря на солею христосоваться с народом, царь Михаил первым приложился ко кресту и троекратно облобызался с игуменом. Государь намеревался далее приложиться к Евангелию, но престарелый настоятель монастыря взял его за руку, возвел на ступеньку солеи, поставил рядом с собой и, обратясь к народу, величественно и промыслительно повторил праздничное приветствие:

— Христос воскресе!

Трудно описать то, что произошло в храме после этого возгласа. Под сводами гремело:

— Воистину воскресе!

И звучало это с такой силой и верой, что всем было ясно: пришла на Русь Святую весна нового духовного расцвета, весна преображения и благодати…

 

Глава шестая

 

1

Спали мы, насколько я помню, как в походных условиях, на полу, без подушек, почти по-японски. Все четверо. Сначала бросили жребий, кому достанется кушетка. Выпал он на Якова, но тот деликатно отказался. Алексей последовал его примеру. Владимир Ильич сказал, что надо учиться жизни у собак, потому что чем дольше он живет среди людей, тем меньше их понимает и ценит. И первым устроился на коврике. Мне ничего не оставалось, как из чувства солидарности присоединиться к ним. На войне как на войне — перины не выбирают.

Но поднялся я прежде всех. Привел себя в порядок, глотнул кофе и выбрался на улицу. Поначалу я просто остолбенел, увидев вокруг сугробы снега, но потом, поразмыслив, решил, что ничего странного в этом нет. Бывали случаи, когда снег шел и летом, не то что в сентябре. Просто природа малость взбесилась, а у нее на это могли быть свои причины. Европе в нынешнем году тоже пришлось несладко: там то наводнения, то пожары. Да и Америка подвергалась постоянным атакам цунами, некоторые города на побережье вообще ушли под воду. В Турции землетрясение. На Балканах опять война. В Индии засуха. В Грузии очередная революция. На Украине голод. Ну и так далее. Все по плану. Очередь за Москвой.

Я купил в газетном киоске Бульварное кольцо и вернулся домой. По дороге, прямо на ходу, я успел прочитать Машину заметку. Называлась она — Человекоубийца жил на Байкальской и улетел в никуда. Заголовок идиотский, под стать всей газетенке и ее читателям. В самом репортаже сообщалось, что взрыв дома по неосторожности (а может быть, и специально, из мести супруге) осуществил некий инвалид на голову, жилец этого здания Александр Анатольевич Тризников, страдающий хроническими запоями. Труп его под развалинами так и не обнаружен, поэтому он, возможно, продолжает бродить где-то по Москве и представляет серьезную угрозу для общества. И подпись: Маша Треплева.

— Трепло ты, а не Треплева! — возмущенно сказал я, когда увидел Машку, чистившую перед настенным зеркалом свои перышки.

Она хладнокровно подняла с пола газету, прочитала заметку и произнесла:

— Ни слова не изменили, это радует. Еще им что-нибудь накатать, что ли? Например, что по непроверенным данным именно Тризников был замешан в захвате Норд-Оста на Дубровке? Или в массовом падеже скота в Тульской области?

— Ты хоть понимаешь, что меня сейчас может разыскивать милиция? Или ФСБ?

— Ничего страшного. Посидишь годик в тюрьме, в конце концов разберутся.

— А если я под пытками во всем признаюсь? Даже в убийстве Кирова?

— Настоящий человек, как говорил Махатма Ганди, должен пройти три испытания: тюрьмой, семьей и войной, — ответила она с очаровательной улыбкой. — Тебе предоставляется замечательный шанс начать превращаться в личность.

— А сейчас я кто? — оторопело спросил я. — Вошь окопная?

— Сейчас ты никто и звать тебя никак, — последовал жесткий ответ, но все с той же николькидмановской улыбкой.

За какие только мои грехи мне ее подсунуло Провидение! Ну как с ней разговаривать?

— И эта женщина могла быть матерью моих детей! — всего лишь произнес я и ушел вместе с газетой на кухню.

Там уже сидели Алексей, Яков и Владимир Ильич. Пили чай.

— О чем ссорились? — полюбопытствовал папа.

Я молча положил на стол газету и ткнул пальцем в заметку. Ее прочитали по кругу. Яков сказал, что литературный слог качественный. Алексей просто развеселился. А Владимир Ильич серьезно промолвил:

— Я буду тебе передачи носить, ты не переживай. Главное, не занимай место около параши. Но тут внизу есть еще одна заметка, более интересная.

И он начал читать:

Москва уже третий день подвергается нашествию змей. Болотные гадюки были замечены в районах Тушина, Нижних Мневников, Тропарева, Зюзина, Курьянова, Сокольников, Гольянова, а также в некоторых других местах. Ведут они себя чрезвычайно агрессивно, нападают на собак, кошек, голубей и бомжей. Создается такое впечатление, что действуют они по всем правилам военной науки, охватывая столицу по периметру. Отдельные гады были замечены и в центре, возле Кремля. Чем вызвано столь странное поведение теплохладных? Необычайно жарким летом или магнитными бурями на солнце? Мы обратились к специалисту из московского серпентария, кандидату биологических наук М. К. Квашину. Вот что он нам ответил: Популяция болотных гадюк в Подмосковье в последнее время значительно возросла. Связано это с рядом причин, прежде всего с климатическими процессами, но также с хозяйственной деятельностью человека. Но очевидно, что действуют и какие-то иные факторы, которые мы сейчас пытаемся определить. Возможно, это воздействие ртутных паров или радиации, поскольку мы уже давно бьем тревогу по поводу захоронения в зеленой зоне вредных веществ. Но в любом случае подвергаться панике жителям столицы не следует: болотные гадюки, как правило, уползают сами — откуда пришли, а укусы их в это время года не так смертельны, вакцины у нас хватит на всех. Вот такие утешительные слова мы услышали от господина Квашина. А за развитием событий газета будет продолжать следить, если только нас тут всех не перекусают.

Ну и как вам это понравится? — закончил Владимир Ильич.

— Обычная газетная утка, — пожал плечами Яков. — Может быть, пара ужиков где-то и проползла, а они делают из мухи слона. Тираж поднимают. Одним словом, желтая пресса, знаем мы их! Все равно как с нашим дорогим Тризниковым, — и он опять начал мне подмигивать. Глаз ему выбить, что ли?

— Надо бы сходить в народ, порасспрашивать, — задумчиво отозвался отец. И добавил: — Пойду-ка я на паперть, к бомжам своим, некогда мне тут с вами прохлаждаться, меня работа ждет…

— Вообще-то это любопытно, — заметил Алексей. — В Ионическом море есть остров Кефалония. Там в Средние века возле деревни Макропуло находился женский монастырь. Однажды все мужчины из поселка отправились на рыбную ловлю, а в это время на горизонте показался пиратский корабль. Монахини понимали, что их ждет. В отчаянии они стали горячо молиться перед иконой Божией Матери, именуемой Лангабарской, то есть Змеевидной, взывая к Ее заступничеству.

Алексей вроде бы рассказывал всем, но чувствовалось, что он обращается преимущественно к Якову.

— И что же? — спросил тот.

— Казалось, спасения уже нет. Пиратский корабль пристал к берегу. Разбойники начали ломиться в ворота обители. Когда те рухнули и пираты ворвались внутрь, то были охвачены ужасом. Они увидели больших черных змей… Нечестивцы в страхе бежали прочь, а с тех пор на этом острове происходят удивительные чудеса. Каждый год, в день Успения Богородицы, после захода солнца, со всех окрестных гор на место монастыря, где теперь стоит часовня, сползаются ядовитые змеи. Они становятся совершенно ручными и никого не жалят. Хотя в иное время их укус смертелен. Во время литургии они ползут к Лангабарской иконе Божией Матери. Со змеями можно играть, ласкать их, гладить, обвивать вокруг шеи. Всех охватывает какая-то просветленная радость, особенно детей. Это удивительное состояние, словно ты попадаешь в рай. Такого больше нигде нет, ни в каком месте земного шара. На следующий день змеи уползают обратно в горы. И вот тогда уже их укус становится смертелен.

— Гм-м… Плоды древа познания добра и зла вообще смертельны для человека, — заметил Яков. Но рассказ произвел на него впечатление — я видел.

— А насытившись ими, человечество уже не найдет обратного пути к древу жизни, — добавил Алексей. — Ежегодное кефалонское чудо — это из области бессознательно-таинственного, где царствует дух, душа, а не разум. Господь держит перед нашими глазами открытую Книгу, перелистывая страницы жизни и мира, а мы либо зажмуриваемся, либо пытаемся все истолковать по-своему, как господин Квашин.

— А вы прямо как будто все это видели своими глазами, — усмехнулся Яков.

— Не только видел, но и играл с этими змейками, — отозвался Алексей.

— А я так даже и целовалась с ними, — сказала Маша, входя на кухню и присоединяясь к разговору. — Мы были в Кефалонии в конце августа, как раз в день Успения Богородицы. Две недели назад. И именно там Алексей сделал мне предложение.

— Поздравляю, — произнес Яков. — Выходит, ваши сердца соединились почти что в раю. Как у Адама и Евы.

— Наши сердца соединились еще раньше, — ответила Маша. Выглядела она как всегда прекрасно и чувственно: — А в Макропуло мы, можно сказать, обручились. И я действительно была словно на седьмом небе от счастья. Никогда не испытывала такой восторг! Одна ядовитая змейка на плече, другая — в волосах, третья заползла в мою сумочку — этакая любопытная эфа — а в это время Алексей надевает мне на палец обручальное колечко. Райское блаженство!

— Я тоже поздравляю, — сказал Владимир Ильич. — Живите долго и счастливо и умрите в один день.

Требовалось и мне что-то произнести, поэтому я несколько кисло заметил:

— Здесь, среди наших болотных гадюк, у вас бы не получилось это столь легко и красиво. Тут вы изгнанники из Эдема. Может быть, вообще зря вернулись в Россию? Оставались бы в Кефалонии. Местные змеи кусаются и по постным и по скоромным дням, уже всю столицу в кольцо взяли.

— Но почему же они все-таки ползут в Москву? — задумчиво произнес Владимир Ильич.

На его риторический вопрос отозвался лишь Алексей:

— Ищите во всем великого смысла, говаривал иеромонах Нектарий Оптинский. Все события, которые происходят вокруг нас и с нами, имеют свой смысл. Ничего без причины не бывает…

— Пойду! — махнул рукой физик-ядерщик.

— Папа, я с тобой, — вышел из-за стола Яков. — Встретимся вечером, как договаривались, — добавил он, обращаясь к Алексею. — Это будет забавное зрелище.

Когда они ушли, я, поливая герань, спросил:

— О чем это вы договаривались? И что за зрелище нас ожидает?

— Сам толком не знаю, но он очень настаивал прийти, — ответил Алексей. — Я не мог отказать. Кажется, ему все здесь интересно, в России. Он тянется к нам, это заметно. Но и мне этот человек очень любопытен, сам не знаю почему. В нем есть что-то живое… и мертвое. Будто это моя вторая половинка. Найденный брат, что ли.

— Близнец прямо, — насмешливо сказала Маша, встав на этот раз на мою сторону. Судя по всему, Яков и у нее вызывал какое-то раздражение и подозрение: — А не тянется ли он к святым мощам Даниила Московского? Слишком уж много странных совпадений.

— И вообще он наверняка из Моссада, — заявил я. — А также из ЦРУ, румынской сигуранцы, польской дефиницы, интеллинджер сервис и контрразведки Ватикана. Ты с ним поосторожнее. Тот еще змей-искуситель.

— Тем более. Лучше, если он будет где-то рядом, перед лицом, а не за спиной. Но давайте решать: что же нам делать дальше? Василий Пентелеевич Скатов мертв. Тетушка Ольги Ухтомской тоже погибла. Их домик в Опалихе сгорел. Если святые мощи благоверного князя Даниила Московского по-прежнему находятся у племянницы, то где нам ее искать? Саша, ты, по-моему, более всех из нас обладаешь дедуктивным мышлением, пораскинь мозгами…

Меня, надо признать, польстило мнение Алексея о моих скромных способностях. Я раскинул мозгами и надул щеки, сделав важный вид. Для эффекта еще и прикрыл глаза. Прошло некоторое время.

— Эй! Ты там не уснул? — поторопила Маша. И ущипнула меня. Тоже, видимо, для эффекта.

— Мы сейчас должны срочно пойти… в японский ресторанчик и поесть суши, — изрек я. — Тут неподалеку есть один.

— А почему не щи с кашей? — полюбопытствовал Алексей.

— Потому что тут идет очень тонкая игра. Нужна интеллектуальная пища.

— Он просто хочет налопаться креветок, — сказала Маша. — Но у меня денег мало, учти.

— Я угощаю, — с барским жестом произнес я. — За мной, изгнанники из рая! Спускайтесь на грешную землю.

В ресторане Бонсай нас усадили за низенький столик, и мы заказали себе каждый что хотел — по вкусу. Я — осьминога тако и морских гребешков, Маша — копченого лосося сяке кунсей, а Леша — тунца магура. Взяли мы также на гарнир вдоволь бамбука и салата из водорослей. Порции были маленькие, поэтому через некоторое время я, с общего согласия, потребовал еще ракушек, кальмаров и креветок эби. От саке решили отказаться.

— Не время пить, как говорил Гамлет, когда король протягивал ему кубок с отравленным вином, — сказал я, насытившись. — У меня в общем-то уже появилась одна мысль.

— Всего одна? — презрительно спросила Маша. — Тогда пошли теперь в итальянский ресторан. Может быть, будут две. Но на Гамлета ты все равно явно не тянешь. Тот был человеком не только мысли, но и действия, а ты сам как ракушка под соусом.

— Скажи ей, чтобы она перестала меня третировать, — пожаловался я Алексею. — А то я не могу правильно проанализировать ситуацию. Но в общих чертах мне уже ясно, где искать Ольгу Ухтомскую.

— Где? — они оба наклонились ко мне. Теперь мы походили на членов мафиозной якудзи, да еще говорили шепотом.

— Первый вариант: суровый старик с фотографии. Второй — другой снимок, где Ольга заснята со своей подругой. Раз она носила эти фотки с собой, значит, они ей чем-то дороги. Есть еще третья фотография, где Ольга с детьми, там их пять или шесть, но я сомневаюсь, чтобы это были именно ее дети, скорее всего, она просто подрабатывает воспитательницей.

— Эка сообразил! — недовольно фыркнула Маша. — Да это и ежу понятно, что надо искать старика или подругу. А где? Нет, зря мы тебя кормили кальмарами и осьминогами. Надо было ограничиться одним бамбуком.

— Спокойно, Маша! — возразил я. — Вертаемся обратно, я вам изложу свой план.

По дороге я купил с дюжину различных газет, а когда мы пришли в квартиру, разложил их на три стопки. Включив сюда и утреннее Бульварное кольцо с гнусной заметкой М. Треплевой.

— Ну, и что дальше? — насмешливо поинтересовалась Маша.

— Дело в том, — произнес я, — что Ольга Ухтомская оставила в гостинице свою сумочку с драгоценным крестом. Логичнее всего то, что она может предположить, что сумочка досталась тебе, то есть другой паломнице из этой гостиницы. А что делает человек, когда теряет какую-то вещь? Правильно, помещает объявление в газету. Так что, дамы и господа, принимайтесь за работу. Внимательно штудируйте все объявления в газетах, любого свойства. Возможно, мы натолкнемся на истину. Я почти на сто процентов уверен, что Ольга Ухтомская также ищет нас, как и мы ее. Вернее, ей нужен крест.

— Ну что же, попробуем, — вздохнула Маша. — Хотя все это очень зыбко.

— А мне кажется, в этом есть смысл, — отозвался Алексей, уважительно взглянув на меня. За что я ему был весьма признателен.

Сам я вновь стал перелистывать записную книжку Ухтомской. Телефонов в ней было много, но ни одного имени. Не было рядом с ними даже буквенных обозначений. Очевидно, Ольга обладала феноменальной памятью и не нуждалась в дешифровке телефонных номеров. Такие люди встречаются. Стоит им взглянуть на какую-нибудь цифру или значок, и за ним возникает лицо искомого человека. Ей бы самой в спецслужбах работать, этой Ольге Денисовне. А может, и работает? Я припомнил, что мне говорила волшебница Настя о ее контуре. Больные бронхи, предрасположенность к туберкулезу, значит, наверняка сухой кашель. Не тот ли, который звучал в темноте, в больнице, в палате номер шесть? Почему нет? Сначала она убирает свою тетушку, затем — старика Скатова. Чтобы замести, подчистить за собой следы? Мысли мои крутились в самых различных направлениях. Но такой уж я человек, привыкший ничего не принимать на веру. Как Фома. И как историк я знал, что нет лучших губительниц мужчин и светлых идей, чем женщины. Взять хотя бы красавицу еврейку Эсфирь, в честь которой празднуется древний Пурим, а Клара Цеткин навязала нам всем на голову 8 Марта. Будучи наложницей персидского царя Артаксеркса, Эсфирь добилась от него казни 75 000 его подданных, заподозренных в антисемитизме, причем вместе с женами и детьми, без долгих и лишних разговоров. Ничего себе праздничек на крови! А наши-то русские дураки еще и отмечают это 8 Марта да радуются, как бараны. Уж если на то пошло, встречали бы день жен-мироносец или святых Петра и Февроньи, так нет, Пурим им подавай с ядовито-змеиной улыбкой Эсфири… Словом, мне сейчас очень хотелось встретиться с Ольгой Ухтомской, с этой загадочной племянницей. И я даже чувствовал ее присутствие где-то рядом, будто она стояла за моим плечом.

Алексей уже пересмотрел свою стопку газет и взялся за мою. Маша читала медленнее, морща лоб и шевеля губами. Я отложил бесполезную записную книжку. Не звонить же по всем телефонам подряд?

— Нашла! — воскликнула вдруг Маша. — Вот она. Какой же ты, Сашка, оказывается, молодец!

И она положила на стол все то же Бульварное кольцо. Можно было и не тратиться на остальные газеты. Но мне сейчас больше всего было приятно от ее слов, хотя я и не подал вида. Маша обвела красным карандашом объявление, набранное мелким петитом в разделе Разные мелочи. Всего несколько строчек. Но знали бы сотрудники газеты и читатели, что это за мелочи!

Там было напечатано: Нашедшему женскую сумочку с документами на имя О. Д. Ухтомской предлагается равноценный обмен. Возможны варианты. Тел. 467-26-56. Маша от избытка чувств даже поцеловала меня в щеку.

— Судя по номеру телефона, это где-то рядом, — сказал я. — Сто пудов, что там живет та самая подруга с фотографии. Будем звонить?

Алексей уже доставал телефонный аппарат из многоуважаемого шкафа.

— Пусть это сделает Маша, — предложил он. — Двум девушкам будет легче договориться.

— А что сказать? — спросила она.

— Импровизируй, — посоветовал я. — Играй, как Бекхэм в лучшие годы его жизни. Но держи мяч у своих ног.

— Попробую…

Маша набрала номер, а я нажал на кнопку громкой связи. После долгих длинных гудков трубку наконец сняли.

— Алло? Кремль на проводе, излагайте, — услышали мы мужской голос, с подкашливанием. Если это подруга, то у нее явно что-то не в порядке с гормонами. Да и с головой тоже. А голос продолжил: — Ваш звонок зафиксирован и определен. У вас есть три минуты. Время пошло.

Маша растерялась. Мяч у нее был отобран сразу же. Пришлось мне завладеть трубкой и вступить в диалог.

— Алло, Кремль, это Смольный. Нам нужна Ольга Денисовна Ухтомская. Есть такая?

— Ну, допустим.

— Я по объявлению. Можно с ней переговорить?

— Нельзя. Разговаривайте со мной.

— А вы кто?

— Конь в пальто. Какая тебе разница? Я ее представитель в Лиге Наций. А у тебя остается полторы минуты.

Разговор становился все более интересным. Мужчина, видимо, был большим забавником, но вот его сухой кашель вновь живо напомнил мне вчерашнее посещение больницы в поселке Правда, от которого у меня осталась шишка на темени и хромая нога.

— Коли вы ее представитель, — начал я, — то это вы должны быть во мне заинтересованы, а не я в вас. Сумочка-то с документами у меня. Вот возьму сейчас и положу трубку. А она тебя за это уволит из Лиги Наций. Пойдешь привратником в МАГАТЭ.

— Слушай, Смольный, не тебе меня учить. Раз позвонил, то тебе самому многого надо. Но много я тебе не дам, не рассчитывай.

— Полминуты осталось, — напомнил, в свою очередь, я. — У вас в Кремле все такие тупые? Позови кого-нибудь повыше. Президента, что ли.

— Ладно, — сдался мужчина. — Приезжай, потолкуем. Пиши адрес: Уральская 7, кв. 129. Жду.

И он повесил трубку. Уложились мы ровно в три минуты. Крепкий орешек, ничего не скажешь.

— Странно все это как-то… — произнес Алексей. — Чудно.

— Может быть, этот человек просто пьян? — предположила Маша.

— Все может быть, — пожал я плечами. — Но надо ехать. Иного выхода нет. Даже если это ловушка. Хотя вряд ли. Уж слишком грубо заманивают. Тут что-то другое. Не пойму пока.

— Всем вместе ехать нельзя, — сказал Алексей. — Маше лучше остаться здесь.

— Маше лучше вообще передислоцироваться в другое место, — заметил я. — У нас теперь появился семейный номер в общежитии на Бауманской. Она знает, где это. Вот туда пусть и отправляется, а здесь становится опасно. Только герань захвати.

— Нет, я с вами, — последовал твердый ответ.

Как там говорил Яков? Когда красивая женщина выходит на охоту, она становится похожа на пантеру и угадать ее прыжок невозможно.

3

От 9‑й Парковой до Уральской улицы было рукой подать. Снег вокруг стремительно таял, поскольку температура подскочила до плюс двадцати градусов. А в воздухе как-то тяжело парило, дышать было не только трудно, но почти невозможно, будто гигантский пылесос над Москвой отсасывал из нее весь кислород. Причуды природы сказывались и на поведении людей. Прохожие брели с какими-то зачумленными глазами, беспричинно толкались и огрызались. Иные бормотали что-то себе под нос, другие разговаривали сами с собой громко. И почти у каждого то и дело пиликал мобильный телефон, словно подавал сигналы бедствия или указывал направление пути. Я заметил, что даже у одного сенбернара, которого вел на поводке хозяин, к ошейнику был прицеплен сотовый. И лохматый пес что-то отрывисто лаял в него. Очень может быть, что общался со своей подругой-сукой.

Когда мы подошли к искомому дому, то буквально взмокли от духоты. Дверь в подъезд была открыта, кодовый замок выломан.

— Так не годится, — сказал я, останавливаясь. — Если это западня, то нечего лезть в нее всем троим. Давайте я пойду первым. А вы подождите на лестнице. Коли все будет в порядке, то я вам свистну.

— Первым пойду я, — решительно возразил Алексей. — В конце концов, это моя инициатива, я начал все дело. Мне и рисковать. Мудрость гласит: ты не сможешь идти по пути, сам не став этим путем.

— Но я уже тоже часть этой дороги, — заспорил я. — Тропинка. Пока мы препирались на лестнице, все решилось иначе. Маша проскользнула мимо нас и, не оборачиваясь, бросила:

— Мальчики, дорогие, вы уж определитесь, кто из вас колея, а кто автобан, а я — на разведку.

И она горной серной взлетела на несколько лестничных пролетов. Когда мы поднялись на шестой этаж, площадка перед квартирой 129 была уже пуста. За дверью слышались голоса: Машин и мужской, с подкашливанием. Разговаривали вроде бы спокойно. Но на всякий случай я покрепче сжал палку, доставшуюся мне в наследство от Василия Пантелеевича. Прошло минут пять… Наконец дверь открылась и Маша с порога произнесла:

— Юноши, заходите, — повысив нас в возрасте.

В коридоре в инвалидном кресле на колесиках сидел суровый старикан — тот самый, с еще одной фотографии Ольги Ухтомской.

— Знакомьтесь, — представила его Маша: — Матвей Иванович Кремль. Фамилия такая. А это — Новоторжский и Тризников.

— Так это ты мне звонил? — сразу определил старик, ткнув в меня пальцем. — Я с тобой разговаривать не буду, ты мне не нравишься. Сядь где-нибудь в уголке и молчи. А с вами побеседую.

Он развернул кресло и покатил в комнату. Мы пошли следом. Помещение было просторное, без лишней мебели, с остатками пищи на столе и телефоном на тумбочке. Ощущалось отсутствие женщины, хозяйки. Поскольку лишнего стула не нашлось, я, чтобы не раздражать старика, присел на корточках в углу, выполняя его требование. Судя во всему, Матвей Иванович был человеком действительно суровым, хотя и не без чувства юмора. К тому же довольно разговорчивым, как и все одинокие люди.

Уже через полчаса беседы мы знали, что ему восемьдесят пять лет, что ноги у него отнялись полтора года назад, что Ольга Ухтомская является его правнучкой и что это она дала такое объявление с его телефоном, поскольку потеряла где-то свою сумочку с документами. А вот где сама Ольга, он не знает, наверное, в Опалихе. Она приезжает по средам, убирается тут, готовит пищу. В прошлый раз была какая-то сама не своя, просила — если позвонят по объявлению — отблагодарить нашедших сумочку. Оставила вон тысячу рублей на тумбочке.

— Но этого для вас много будет, — добавил господин Кремль. — Перебьетесь. Двухсот рублей с гаком хватит, и не просите. А этому, — он вновь ткнул в мою сторону пальцем, — я бы вообще ничего не дал. Рожа больно хитрая. Никак продавцом на рынке работает.

— Не надо денег, — сказал Алексей, достал сумочку и положил на стол: — Вот она. Все вещи и документы на месте. Почти. Но нам необходимо с ней повидаться.

— Сегодня понедельник, — добавил я, не утерпев. — А домик ее в Опалихе сгорел, до среды ждать долго, где она еще может быть?

— А ты, рожа, откуда знаешь про дом? — насупил брови старик.

— Да мы адрес по читательскому билету определили, — вмешалась Маша. — Дедушка, а правда, где Ольга может теперь находиться?

— Пусть этот с рынка больше не вякает! — сурово отозвался Матвей Иванович. Потом, глядя на Машу, чуточку подобрел: — Как ты, милая, на мою любавушку похожа, ну такая же красавица была! Гляжу на тебя — и о ней думаю. О невесте моей утерянной.

— Она умерла? — вежливо спросила Маша.

— Ну зачем умерла! Жива, слава Богу. Только не смогли мы соединиться, не судьба, видно. А где Ольга может быть? У подруги своей, больше не у кого. Она ведь девушка замкнутая, скромница, к тому же сама болезненная. Хилое сейчас молодое поколение пошло, из воска. Вся глина божеская на прежних людей ушла. Вот замес был! Ты-то, милая, сама здорова? Не кашляешь?

— Здорова она, — вякнул я. — Кровь с молоком, хоть сейчас на выставку достижений народного хозяйства.

— Нет, ну он меня уже совсем достал! — обиженно произнес старик и покатил ко мне на своем инвалидном кресле с явно дурными намерениями. Пришлось мне ретироваться в коридор и выглядывать уже оттуда.

— Матвей Иванович, вы случайно не знаете, как зовут ее подругу? — спросил Алексей.

— Как не знать. Они иногда вместе сюда приходят. Света Ажисантова, вот как.

— Она тоже студентка Православно-духовного университета?

— Вот этого я сказать не могу. Очень может быть. Хотя… Света эта уж больно вертлявая какая-то. Таких вертихвосток там не держат. Ума не приложу, какая между ними может быть дружба? А вот ты, видно, девушка серьезная, — он вновь стал любоваться Машей, — вдумчивая, скромная, чистый бриллиант, как моя Агафьюшка.

— В двадцать пять каратов, — негромко добавил я из коридора. — Только что в кимберлитовой трубке нашли. Не знаем, кому загнать.

— Агафья Максимовна Сафонова? — спросил Алексей. И угадал.

— Да-а, — удивился старик. — Откуда ее знаешь?

— Я занимаюсь историей Свято-Данилова монастыря. И… поисками святых мощей благоверного князя Даниила Московского.

— А разве они не в монастырском ковчеге?

— Есть основания полагать, что они укрыты в ином месте. Всегда, в самые трагические для православия времена, русский народ принимал в свои любящие и надежные руки духовные сокровища… Чтобы в назначенное время они снова появились на свет перед людьми.

— Вот как? — старик Кремль буквально сверлил Алексея своими жгучими глазами. В нем чувствовалась какая-то сильная внутренняя энергия. И вообще выглядел он моложе своих восьмидесяти пяти лет. Я бы дал ему на десяток меньше. И если бы не парализованные ноги, его вполне можно было бы представить бегающим по лесу трусцой и окунающимся зимой в прорубь. Действительно, замес у людей этого поколения был покруче, не на крысином помете, как нынче.

— Я встречался с Агафьей Максимовной, — продолжил Алексей. — Она тоже уверена, что святые мощи Даниила Московского сохраняет кто-то из бывших насельников монастыря. Или простых мирян. Или даже раскаявшихся чекистов. Но о вас она мне ничего не рассказывала.

— Ну, это понятно, — отозвался Матвей Иванович. — Тут личное, чего зря языком трепать? Удивляюсь, почему она вообще пустилась с тобой в откровенность. Девушка она была очень молчаливая. Молитвенная. Про таких говорят: отмеченная Богом… А ты парень не простой, обстоятельный, — добавил он и кивнул в мою сторону: — Не то что этот. Сквалыга.

И чего он ко мне привязался? Как репей к ослиному хвосту.

— Вы сами еще застали то время, — сказал Алексей. — Может быть, бывали в Свято-Даниловом монастыре перед его закрытием. Ведь так?

— Не бывал, — ответил старик, пережевывая слова. Он выдержал паузу. — Я там вообще жил. Денно и нощно. Служил послушником, готовился принять постриг. Если бы стал монахом, то меня бы расстреляли, как и других, вместе с настоятелем. А так просто избили до полусмерти и выкинули за ворота. Не знаю уж, с какой такой целью Господь уберег меня от гибели? Наверное, недостоин оказался мученического конца. Его ведь тоже заслужить надо. Лежал я тогда в канаве под проливным дождем и подыхал, между небом и землей, а Агафьюшка меня подобрала, как ветошь какую, перетащила к себе и выходила. Как донесла только на своих худых плечах? Я же тогда, по молодости, тяжелым был. Здоровый, крепкий телом, а умом глуп. И духом слаб. Какой бы из меня монах вышел? Да никакой. Вот я и отошел постепенно от церкви, когда выздоровел… Потом на Балтфлоте служил. Но это уже другая история, для юных пионеров-следопытов, если такие еще остались.

— А Агафья Максимовна? — спросила Маша. — Как с ней ваша жизнь складывалась?

— А никак! — нахмурился старик. — Церковь нас и развела. Вернее, отношение к вере. К Богу, если сказать правильно. Ты, милая, пойми, что мы тогда пережили. Какая смута в головах царила. Кто устоял, а кто и поломался, как сухой тростник. И все, не хочу больше на эту тему разговаривать.

Он поджал губы, словно закрыл их на замок. Видимо, ему и в самом деле было тяжело вспоминать.

— А святые мощи… — начал было Алексей, но Матвей Иванович резко ответил:

— Не знаю ничего. Я в беспамятстве был. А то, что само кладбище разорили, так это всем известно. Часть могил, правда, перезахоронили на Новодевичьем и в Донском монастыре. Но я же говорю: отошел от церкви. Меня уже мир прельстил, его радости и соблазны.

— А вы не сталкивались с таким человеком — Василием Пантелеевичем Скатовым?

— Нет, — коротко ответил старик. — Первый раз слышу.

И еще глубже ушел в себя. Стал недоступен, как другой Кремль, с президентом за его стенами. Достучаться теперь было попросту невозможно. Надо было уходить, это стало ясно нам всем. Маша написала на бумажке номер своего мобильного телефона и протянула Матвею Ивановичу.

— Если Ольга вдруг объявится до среды, пусть позвонит мне, — сказала она. — Это очень важно.

— Угу, — ответил старик, даже не взглянув на бумажку. Он небрежно бросил ее на стол, прямо в тарелку с остатками картофельного пюре. Как бы не съел ненароком, — подумалось мне.

Когда мы уже стояли в коридоре, неожиданно зазвонил телефон. Матвей Иванович подъехал на своем кресле к тумбочке, снял трубку.

— Алло, Кремль на проводе! — привычно сказал он. — Излагайте, у вас есть всего три минуты. Что? Не морочьте мне голову! Какая еще сумочка? Нашлась уже сто раз. А другой не было. Вы кто?

Старик усмехнулся и растерянно посмотрел на нас:

— Ответили: конь в пальто. И повесили трубку. А может, она еще одну сумочку потеряла? Что-то часто их стали находить…

— Странно, — произнес Алексей. — Но мой вам совет: не открывайте больше дверь незнакомым людям. Ни сегодня ни завтра.

— А в среду мы придем вас навестить, — добавила Маша.

— Приходи, милая, приходи, — улыбнулся Матвей Иванович. — Только без этого! — и он опять ткнул в меня крючковатым пальцем.

4

— Скверный старикашка! — мстительно произнес я, когда мы очутились на улице. — И все-то он врет. Знает он Василия. Пантелеевича, голову даю на отсечение — я это по его глазам понял. И что это за фамилия такая — Кремль? Наверняка, жидо-масон какой-нибудь.

— Ты полегче, — урезонила меня Маша. — Старик дельный, только запутанный, как мне показалось. Несчастный, одним словом. От большой любви и безверия.

— Меня сейчас больше всего интересует, кто мог ему только что звонить? — сказал Алексей. — Если просто телефонные хулиганы — это одно дело. Но скорее всего те, которые тоже ищут Ольгу Ухтомскую. И умеют внимательно читать газеты с объявлениями.

— Брателлы читать не умеют, — отозвался я. — А вот путинцы, как профессиональные шпионюги, знают, откуда можно почерпнуть нужную информацию. Через полчаса они будут здесь и вытрясут из Кремля все, что нужно. Может, и горло перережут, напоследок.

— И что делать? — спросила Маша.

— Нужно постараться разыскать Ольгу Ухтомскую до среды, — ответил Алексей. — Прежде всего попробовать найти ее подругу, Свету Ажисантову. Не такая уж распространенная фамилия, старинная дворянская. Полковник Ажисантов был одним из руководителей русской эмиграции в Шанхае.

— Едем в Китай? — предложил я.

— Едем к Агафье Максимовне Сафоновой, — сказал Алексей. — Поскольку она еще не все мне рассказала. Это рядом с психбольницей.

— Заодно и подлечимся, — заключил я. — Поскольку лично у меня начинает все больше и больше сквозить в голове. Кажется, вот сейчас мы свернем за угол и столкнемся с… опричниками Ивана Грозного, потому что я уже не знаю, в каком времени живу: все перепуталось. Снег идет в сентябре, змеи окружают столицу, птичий грипп на подступах к Москве, Кремль парализован, но все еще на проводе, а за всем маячит высоченная фигура старика с длинной бородой и в черной шляпе. Он приснился мне сегодня ночью. Резался в карты с Львом Толстым, а возле них стояла девочка с блюдечком сочной земляники. Они играли на эти ягоды с переменным успехом. Пока на блюдечке не осталась всего одна, последняя.

— А дальше? — спросила Маша. Мы шли дворами, к метро Щелковская. Алексей от нас немного отстал, он думал о чем-то своем.

— Дальше… Я силился проснуться, потому что это был дурной сон. Я знал, что последнюю ягоду нельзя брать, это конец. Блюдечко опустеет и тогда девочка умрет. Надо было остановить дьявольскую игру. Но что я мог сделать? Я даже не мог закричать, потому что сам был парализован, как Кремль. И тогда… тогда вдруг появился он.

— Кто?

— Не знаю. Мне кажется, это был Даниил Московский. И он…

Мы свернули за угол, я не успел договорить. Потому что столкнулись, как я и предсказывал, с двумя опричниками в лице сержантов милиции.

— Оба-на! — громко сказал один из них и цепко ухватил меня за локоть. — Да это никак Тризников! Дима, помнишь ориентировку?

— На того, из-за которого дом рухнул? Точно — он! — и второй мой локоть также оказался в крепких тисках. — А ну-ка, пошли в участок!

— Ты, Тризников, имеешь право хранить молчание, — засмеялся первый мент. — Но расскажешь все, как на духу.

— Или давай сто долларов, — добавил Дима. — И валяй на все четыре стороны.

Оба они выразительно покрутили резиновыми дубинками. Я еще не успел ничего сообразить, но заметил, как Маша сунула руку в свою сумочку. А вытащила ее с маленьким, почти игрушечным пузатым пистолетиком. А я-то думал, что она полезла за деньгами! Не говоря ни слова, она пустила красную струю сначала в одну милицейскую морду, потом — в другую. Быстро и качественно, прямо по-голливудски. Оба опричника мгновенно онемели и остолбенели. Потом согнулись в коленках, присели и завалились на землю.

— Олеоризин капсикум, — деловито сообщила Маша. — Смесь красного перца с еще какой-то дрянью. Тульское производство, нашенское. Минут десять пролежат без движения. Пошли к метро!

— Что здесь происходит? — спросил Алексей, едва не споткнувшись о стражей порядка.

— Сержанты нажрамшись, — отозвался я. — Ничто человеческое, как видишь, им не чуждо.

— Так чем закончился сон? — спросила Маша.

— Победой и поражением. Впрочем, он все еще продолжается.

…Агафья Максимовна проживала на Даниловской набережной. От Москвы-реки, когда мы проходили мимо, поднимались зловонные испарения. Видимо, канализацию прорвало и здесь. Столица получила тот дезодорант, который заслужила за годы ельцинских и путинских реформ. Но в квартире у самой Сафоновой было свежо и чисто, как в маленьком благоухающем садике, за которым ухаживает радивая хозяйка. Удивительно, но она действительно походила на Машу… лет этак через шестьдесят. Возраст портит лицо лишь в том случае, если лицо это подобно губке, впитывающей в себя всю пыль и грязь времени. Но годы мало трогают тех, кто хранит свою душевную чистоту. Интересно, а какой станет Маша к середине двадцать первого века? Какой лик отразится перед ней в зеркале и кто будет стоять рядом? Мы с Алексеем, очевидно, к этому времени уже покинем сей скорбный и прекрасный мир. Мужчинам в нынешней России определен срок в 56 лет. А кто каким-то образом преодолевает его, то для него официально наступает время дожития. Время дожатия, так будет точнее. Словно поставлена цель: выжать из русского населения все, выкачать всю кровь, до последней капли. Это и есть ритуальное убийство России. Но даже смерть, как говорили древние христиане, — это рождение в новую жизнь. И силы, творящие тайну беззакония, сидящие на звере багряном, алкелдамы-губители будут посрамлены. Как посрамила их самой своей судьбой и жизнью вот эта невысокая, подвижная и радостно-светлая женщина, с которой сейчас беседовал Алексей.

— …тут рядом находится закрытая спецлечебница, — говорила она, — вот в ней я и спасалась, как в пустыни, сначала работала там уборщицей, потом санитаркой, а затем меня даже повысили и сделали полноправным пациентом — за молитвенные обряды: у меня дома собирались верующие, приходил и священник, совершавший литургию, да кто-то донес. Иерея — в тюрьму, а меня — в психушку. Это уже при Хрущеве было. Но разве это страшно? Знаете, что писал апостол Павел в Первом послании к коринфянам? Будь безумным, чтоб быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом. Господь знает умствования мудрецов, что они суетны, и уловляет их в лукавстве их. Потому что даже немудрое и немощное, идущее от Бога, сильнее всего ума и мощи человеков.

— Почему вы не сказали мне, что были хорошо знакомы с одним послушником монастыря? — спросил Алексей.

— С Матвеем? Он так и не стал монахом. Но очень хотел быть моим мужем.

— Я знаю.

— Они ненавидели друг друга.

— Кто?

— Матвей и Василий. Но дело даже не во мне. Я обоим сказала, что обручена с Богом. Они не могли примириться из-за религии. Один разорял церкви, другой стоял на страже, при дверях. Но потом они поменялись местами. Так бывает. Савл обращается в Павла, Иуда предает Господа. Значит, вы встречались с ними обоими?

— Василий Пантелеевич вчера вечером скончался. Нам так и не удалось переговорить.

— Понимаю… Это он убил его, — неожиданно сказала она.

— Кто?

— Его ненавистник. Я знала, что он не успокоится, пока не завершит начатое. Василий едва не забил до смерти Матвея, когда закрывали монастырь. А тот, во время войны, стрелял ему в спину, как он мне сам рассказывал. Вот так они и воюют друг с другом до последних времен.

— Но Матвей Иванович парализован уже полтора года, — вмешался в разговор я. — Это невозможно.

— У Господа все возможно, — ответила Агафья Максимовна на мою реплику. Она внимательно оглядела сучковатую палку в моей руке, на которую я опирался. — Знакомый посох. Скатова?

— Да.

— Вы его берегите, он монастырский. Я сама подарила его Васе, когда тот начал хромать. А раньше он принадлежал нашему настоятелю. Вот как происходит. От одного — к другому, потом — к третьему… Люди умирают, а вещь живет, сохраняется, служит человеку. И ты идешь и опираешься уже не на посох, а на людские деяния, на веру. Так же сохраняются и святые мощи — незримо, невещественно, в сердцах и душах.

— Но где же нам теперь их искать? Подскажите, — произнес Алексей.

Агафья Максимовна отозвалась не сразу. Она подошла к иконе Казанской Богоматери, беззвучно помолилась, потом повернулась к нам.

— Я попробую вам помочь, — сказала она. — Но для этого мне потребуется некоторое время.

 

Сквозь время — в вечность

…Из письма царя Алексея Михайловича Тишайшего митрополиту Новгородскому Никону. Май, 1652 год.

О крепкий воине и страдальче царя небеснаго, о возлюбленный мой любимче и сослужебниче, святый владыко! Возвращайся, Господа ради, поскорее к нам, выбирать на патриаршество Феогноста, а без тебя отнюдь ни за что не примеся…

Как известно, Никон в это время пребывал в Соловецком монастыре, отправившись сюда за мощами святителя Филиппа, почившего в эпоху Иоанна Грозного, по свидетельствам современников — не без помощи Малюты Скуратова. Но если бы то было так, то Иоанн Васильевич, чрезвычайно щепетильный во всех делах, касающихся душеспасения, непременно занес бы в специальный синодик всех казненных и имя митрополита Филиппа. Синодики эти рассылались по всем монастырям для вечного поминовения за упокой души, они подробны и достоверны и позволяют судить о надуманной кровожадности Грозного. Имени святителя Филиппа в этих списках нет. По той лишь простой причине, что царь никогда никакого приказа казнить митрополита не давал. Это еще одна широко распространенная выдумка, призванная очернить Иоанна IV, как и свидетельства об убиении им собственного сына.

Никон привез на Соловки царственную молитвенную грамоту, в которой Алексей Михайлович преклонял свой царский сан пред святителем Филиппом и молил его пришествием в Москву разрешить грех Иоаннов и упразднить поношение, лежавшее на царской власти. Святые мощи митрополита Филиппа должны были прийти в Первопрестольную и упокоиться в Успенском соборе. Надобно сказать, что взаимоотношения двух царей и двух митрополитов были весьма похожи: Иоанн также любил и доверял Филиппу, как Алексей — Никону. И точно такое же охлаждение наступило в дальнейшем. Все четверо ревностно любили Отечество и отличались благочестием, трудолюбием и сердечной набожностью. Но так жила почти вся Россия. К примеру, во время Великого поста царь Алексей Михайлович довольствовался лишь куском черного хлеба с солью, соленым грибом или огурцом, да и то только три раза в неделю.

Митрополит Никон был уже готов выехать из Соловков назад в Москву вместе с мощами святителя Филиппа, когда пришло второе письмо от царя: Помолись, владыка святый, чтобы Господь Бог наш дал нам пастыря и отца, кто Ему Свету годен, имя вышеписанное — Феогност, а ожидаем тебя, великого святителя, к выбору, а сего мужа три человека ведают: я, да Казанский митрополит, да отец мой духовный, и сказывают, свят муж. Все заключалось в том, что в Первопрестольной в это время умер патриарх Иосиф и предстояло выбрать нового первосвятителя православной церкви. Но кто же такой этот загадочный Феогност? Имя это не упоминается больше нигде: ни в светских, ни в церковных документах.

Тайна эта была ясна лишь самому Никону. Намеки царя на известного Богу Феогноста — это прямое обращение к нему, Никону. Именно его, и только его Алексей Михайлович желал видеть на патриаршем престоле. Но тут Тишайший столкнулся с противодействием других близких ему духовных лиц. Прежде всего это были духовник царя протопоп Благовещенского собора Стефан Вонифатьев, протопоп московского Казанского собора Иван Неронов, костромской иерей Даниил и муромский Логгин, а также неистовый Аввакум. Четверо последних подали царю и царице челобитную О духовнике Стефане, чтоб ему быть в патриархах. Все они ранее были сердечными друзьями и единомышленниками Никона. Тень Великого раскола еще не коснулась ни их, ни православной церкви, ни самой России. И большинство бояр, недовольных Никоном, склоняли царя в сторону Стефана. И может быть, опоздай Феогност вернуться, патриархом бы был избран другой. Куда бы тогда повернула Русь?

В эти же июльские дни, когда на Собор в Москву прибыли четыре митрополита, три архиепископа и многие архимандриты, игумены, протоиереи и священники, произошло еще одно промыслительное событие. Наконец, Божиим изволением всему миру явно открылись святые мощи благоверного князя Даниила, они были обретены нетленными по бывшему откровению свыше и торжественно перенесены в храм Семи Вселенских Соборов. Триста пятьдесят лет святые мощи пребывали в земле, но Господь сберег их и прославил угодника Своего Даниила. С первым известием об этом полетел в Москву келейник настоятеля Новоторжский, а на Соборе митрополит Казанский Корнилий возвестил царю об избрании Никона патриархом…

 

Глава седьмая

 

1

Светлан Ажисантовых в Москве оказалось целых три особи. Это мы выяснили через базу данных МВД. Пришлось заехать к моему другу, директору колледжа Евгению Артеменко, воспользоваться его мощным компьютером, а заодно получить кое-какую информацию по ведомству ФСБ. У Жени имелось много внутрислужебных секретных дискет, которые при желании любой лох может из-под полы приобрести на Горбушке. Государственная власть, не умеющая оберегать свои тайны, обречена. Если только сама не стремится к суициду. А в Кремле, похоже, развился ген смерти, вызывающий психотропную мутацию среди всего населения России. Она уже все больше превращается в опустошенные земли Гога и Магога, в полунощную страну самоотречения, в великую долину глупцов, где по Книге Откровения наступят последние времена. Если отсюда еще будет взята церковь, то Россия станет песком морским… Всего одна есть возможность спастись на островках веры, как, например, в Оптиной пустыни, где все щепки и обломки могут по воле Божией воссоединиться и корабль русский во всей своей красе пойдет предназначенным путем; или в Дивеево, в Саровской обители, которую сам преподобный Серафим обнес высокой до небес канавкой, а землицу эту взяла в свой удел Пречистая Богородицы, закрыв доступ в нее грядущему антихристу.

Обо всем этом Алексей толковал Евгению, пока Маша усердно переписывала информацию из базы данных МВД и ФСБ. Но он был далек от эсхатологических проповедей. Насущные дела в колледже занимали его больше, особенно прорванный водопровод. И как его за это винить? Ведь лукавое обмирщение охватило не его одного, а почти всех в столице, меня в том числе тоже. По крайней мере, до последнего времени, пока я не встретился с Алексеем, пока в жизнь мою не вторгся его аскетический хилиазм — безусловная вера в спасительную силу церкви перед концом истории. Окунувшись во всю полноту православной мистики, будто в чудесную купель, я уже становился другим, я это чувствовал. И обязан был этим новым ощущениям мира именно Алексею, сотворившему надо мной своеобразное духовное крещение.

— Значит, говорите, Гог и Магог? — вежливо произнес Евгений, больше заинтересованный круглыми коленками Маши, чем судьбой России и мира. — Ну-ну.

— Расшифровать в точности значение этих двух имен еще никто не смог, — отозвался Алексей. — Плиний считал, что так назывались ассирийские цари; толкователи Библии говорят, что это были сыновья Иоафета, основатели северных скифских племен, прародители славян. Но они же являются символами и последних народов. Уже постхристианских. Богоотреченных. Словом, альфа и омега земной истории, в какой-то степени.

— Историк у нас Александр, — усмехнулся Евгений, химик по образованию. — Он-то что думает об этих Ван Гоге и Магогене? Чего молчишь?

— История вообще вещь темная, — откликнулся я. — Начало ее еще загадочнее, чем конец, о котором хотя бы в Апокалипсисе сказано достаточно ясно. Что же касается Древней Руси и прародителей славян, то… Следует иметь в виду не тысячелетнюю историю, а гораздо более давние многовековые сроки. На месте Новгорода стоял город Словенск еще за 2400 лет до нашей эры, как показали раскопки. Полабские славяне основали все города в Германии: Лейпциг, Росток, Дрезден, научили немцев читать и писать. Руны имеют чисто славянские корни. Древние русы помогали в военных действиях еще Александру Македонскому и его отцу Филиппу за триста лет до Рождества Христова, о чем есть архивные грамоты. Этруски, основавшие Рим, — это и есть русы, русские. Сохранились бронзовые зеркала той эпохи, на тыльной стороне которых вписаны слова из древнеславянской руницы. Одна из этих надписей гласит, что этруски произошли от кривичей. А основатели Венеции — от венедов, тех же славян. На портрете знаменитого венецианца Марко Поло есть надпись по-русски, затканная в волосы путешественника: Марко Поло склавенин. Кстати уж, и всю Грецию, до прихода туда эллинов, населяли славянские племена — читайте надписи опять же по-русски на древнегреческих вазах!

— Сказано сильно, — посмеялся Евгений. — Словно ты предлагаешь читать древнегреческие газеты. Но верится с трудом. И ты эту историю преподаешь в моем колледже? Я и не знал.

— Но это и есть подлинная история славян, Руси, России. Официальная искажена немцами еще во времена Ломоносова, всеми этими Миллерами, Байерами и Шлецерами. Им было выгодно представить русских дикими и варварскими племенами, практически без корней. Но эту дикую Русь в Европе с уважением называли Гардариком — то есть Страной Городов, а римские легионеры были затоптаны в пыль закованными в сталь от макушек до конских копыт катафрактариями, пришедшими с севера, из Руси. Именно русские являются коренным народом Евразии — от Британских островов до Аляски. Об этом пишут многие исследователи, но их в свободном мире, естественно, замалчивают. Чертков, Волынский, Классен, Орешкин. Орешкин, кстати, нашел следы русской цивилизации даже в Вавилоне.

— И историк Венелин, похороненный, между прочим, в Свято-Даниловом монастыре, писал о том же, — подхватил Алексей. — Но их работы западным специалистам не нужны, вредны, мешают. Портят картину цивилизованного мира. Им нужно вбить в сознание одну мысль: Русь началась с Рюрика, русские ни на что не имеют права, истории у них нет, а сами они живут на землях, захваченных ими когда-то у коренных народов. Неправда. Россия — страна древнейшей культуры, которая и не снилась западноевропейцам. Алтай — один из первых очагов мировой цивилизации, наравне с Междуречьем. Я уж не говорю про загадочный Аркаим в Челябинской области, самое таинственное место на Земле, в сравнении с которым разрекламированный британский Стоунхендж — просто ребенок перед умудренным стариком. Россия — это вообще сердце мира. И как живое сердце она периодически то сжимается, то разжимается. Перекачивает кровь. Такова ее историческая судьба. Такова и всемирная отзывчивость русского человека, как определил ее Достоевский.

— Сдаюсь! — поднял обе руки Евгений. — Кто бы возражал? Я лично не против.

— Против те, кто хотел бы остановить это сердце, — сказал Алексей. — Погодите, скоро они будут утверждать, что Великую Отечественную войну выиграли исключительно американцы, а русские сражались на стороне фашистов. И ведь даже учебники напишут!

— А можно просто и проигнорировать какое-либо историческое событие, — добавил я. — Ведь замалчивание — это одна из форм отрицания. Как практически нигде в учебниках не упоминается о знаменательной победе воеводы Михайлы Воротынского в 1572 году возле деревеньки Молоди, когда его 50‑тысячное войско встретило 140 тысяч крымских татар и янычар. Они не только остановили их продвижение в Россию, но разбили наголову, гнали так, что у османов пятки сверкали. В другой бы стране установили национальный праздник по этому поводу. Но только не у нас.

— Видите, какой у меня историк работает? — горделиво сказал Алексею Евгений, похлопав меня по плечу. — Я тебе прибавлю зарплату. И талоны на бесплатное питание.

— И похороны за счет колледжа, — откликнулась Маша из-за компьютера. — Я тут залезла на один сайт — секретные списки агентов ГПУ — НКВД в тридцатые и сороковые годы. И знаете кого обнаружила?

— Черчилля с Рузвельтом? — спросил Евгений.

— Нет. Матвей Иванович Кремль. С кликухой Монах.

— Это интересно, — промолвил Алексей. — Когда же его завербовали: до закрытия монастыря или после?

— Тут не указано.

— В любом случае он вполне мог иметь отношение к изъятию святых мощей. Тайно, чтобы не вызвать брожение в народе, — сказал я. — А его избиение на подворье — инсценировка. И мне теперь понятно, кто донес на Агафью Максимовну Сафонову, на их молитвенные собрания.

— Отправить в психушку свою любимую женщину, почти невесту? — возразила Маша. — Не слишком ли подло даже для того времени?

— А что в том, коли он уж Бога предал? — ответил я. — А может быть, он выторговал для нее послабление? Остальные ведь пошли в лагеря, а спецлечебница — это почти курорт. Вероятно также, что он просто хотел ей отомстить. Как и Василию Пантелеевичу Скатову. Я же говорил — скверный старикашка. Надо было ему этим посохом по башке треснуть.

Тут я вновь подумал о том, кто же меня самого огрел по голове в больнице, когда вырубили свет? Не этим ли посохом, в самом деле? И уж не Кремль ли действительно? Либо кто-то из преданных ему людей. Ольга Ухтомская, правнучка?

— Пошли к столу, перекусим, — сказал Евгений. — У меня найдется бутылочка отличного Леро Вье Миллинара.

— Ты погубишь русскую историю и историков, — слабо запротестовал я. — Вот после этого и говорят, что нация спивается.

Последние мои слова услышала Настя, которая вошла в комнату, чтобы звать к обеду.

— Вы, дядя Саша, не сопьетесь, — сказала юная волшебница. — Вы умрете в 2034 году в декабре месяце, в своей постели. Тихо уснете и больше не проснетесь. Я приготовила черепаховый суп, идемте.

— Черепашек в зоомагазине купила? — полюбопытствовала Маша. Она с Настей была хорошо знакома. Вместе ходили на клубные вечеринки.

— Из зоопарка украла, — ответила та.

— А умру-то я в одиночестве или кто-то стакан воды даст? — спросил я. Была у меня надежда, что Настя решит этот вопрос положительно.

— Стакан яда вам, дядя Саша, дадут, не волнуйтесь, — улыбнулась прорицательница. И добавила, кивнув в сторону Маши: — Вот эта и поднесет, как законная и любящая супруга.

И непонятно: шутила она сейчас или вещала то, что видела своим внутренним зрением…

2

Одна Светлана Ажисантова проживала неподалеку от Речного вокзала, но это оказалась маленькая девочка лет семи. Другая обитала на краю Москвы, в районе Конькова. Здесь нам встретилась совсем древняя старуха, к тому же глухонемая. Толку от нее было чуть, напрасно ездили. А третья Ажисантова, прописанная на улице Красной Сосны, вроде бы подходила по возрасту, но… скончалась три дня назад. Ее переехал грузовой автомобиль, так нам объяснили соседи. Кремация уже состоялась. Родителей у нее не было, родственников тоже. Жила одиноко, но весело. Чем занималась — неизвестно. Наверное, проституцией. Сейчас все шалавы.

— Поглядите, это не она? — спросил Алексей, доставая фотографию.

— Вроде, она, — ответили ему. — И вторую, худосочную, здесь видели. Эта как раз и занималась кремацией. Видно, тоже панельная, на пару работали.

Мы отошли и сели на лавочку, чтобы поразмыслить.

— Итак, — произнес я, — поиски зашли в тупик. Свидетели исчезают, как привидения. Свету Ажисантову убрали по классической схеме с грузовиком, это ясно. Но как удалось избежать той же участи Ольге Ухтомской? Да еще кремировать подругу?

— А может, после кремации ее и сцапали? — предположила Маша.

— Все может быть, — согласился Алексей. — Но сердце мне подсказывает, что она жива и где-то сама прячется. Где только?

— Ой! — воскликнула вдруг Маша, словно увидела ядовитую змею. Впрочем, так оно и оказалось на самом деле. К лавочке по траве ползла какая-то болотная гадюка. Или ужик, но тоже с некими подлыми намерениями. Я ткнул в змею посохом Василия Пантелеевича, и она зашуршала прочь.

— Привет из Кефалонии, — сказал я. — Змеи, Маша, тебя любят, чувствуют что-то родное, блестяще-гремучее, цианидастое. Неудивительно, что это именно ты поднесешь мне чашу с цикутой, как Сократу, холодным зимним вечером 2034 года.

— Размечтался! — усмехнулась она. — Не верь Насте, она сама мне признавалась, что все врет и выдумывает, просто иногда случайно попадает в цель. Процент вероятности таких попаданий у всех людей практически одинаков. Другое дело — суметь создать ажиотаж вокруг этого. На Вангу работало все болгарское КГБ. У Кашпировского и Чумака целый полк рекламщиков. А доктор Грабовский…

— Вот к доктору Грабовскому мы сейчас и едем, — сказал Алексей, взглянув на часы. — Яков нас ждет.

И мы отправились в некий Культурно-театральный центр имени Мейерхольда. Именно там современный кудесник и чародей давал сеанс магии.

— А чего мы вдруг в это болото тащимся? — спросила Маша, пока мы добирались на перекладных. — Ты же противник всех этих оккультных сборищ?

— Потому и надо взглянуть своими глазами, — ответил Алексей серьезно, насколько облукавились люди, как сильно подпали под власть сатанинских хитростей и ложных знамений. Печать с тремя шестерками на документы они уже приняли, скоро лоб или руку проштампуют; мировое правительство почти создали; истинное учение Христа повсеместно в забвении, вместо него — толерантность и глобализм; Отцы Церкви развратились миром; у простого народа — рана в голове от телевидения и массовой культуры, ум и воля парализованы; болезни, мор и войны не за горами, уже надвигаются. Все по Апокалипсису. Зверь из бездны готовится к прыжку. Тайна беззакония в действии. Скоро антихрист начнет творить еще большие чудеса, воскрешать мертвых. А доктор Грабовский — его маленький служка. Бесенок из преисподней.

Огромный плакат с этим бесенком висел прямо над главным входом в Культурно-театральный центр. Под ним нас и ждал Яков с букетом чайных роз. Как когда-то я — Машу возле ЗАГСа. Цветы предназначались именно ей.

— Спасибо, — недовольно сказала она, не зная, куда деть врученный ей букет.

— Выбросите в урну, — посоветовал Яков. — У вас это должно хорошо получиться.

— Да уж оставлю, — ответила Маша. — Кого еще ждем?

— Больше никого. Папа уже там, в первых рядах. У нас хорошие места, у самой сцены. Здесь сейчас собрались все сливки общества. Даже, говорят, три члена правительства, инкогнито.

— Им самим пора воскрешать мертвых, а уж представления они умеют устраивать не хуже Грабовского, — заметил я. — Те еще чародеи.

В большом круглом зале сцена находилась посередине, ряды поднимались в несколько ярусов, как в цирке. Были еще отдельные ложи вдоль стен. Мы заняли места около подиума. Народу набралось сотен шесть, не меньше. В помещении ярко горели люстры, громко звучала музыка Скрябина, кажется, его Девятая симфония, которую еще называют космической мистерией разрушения и гибели. Владимир Ильич, сидя рядом с нами, отбивал такт своими разномастными башмаками.

— Грамотно сработано, — заметил Алексей. — У Скрябина чувствуется люциферовская воля властвовать, опьянять и овладевать сознанием, он и сам ощущал себя новым богом и новым мессией.

— Но ведь гений, — отозвался Яков.

— Темный гений из бездны, обреченный апокалиптик, — согласился Алексей. — Да еще пронизанный мистическим эротизмом и вселенским чародейским поджогом. Демон, по существу. Эта музыка для самоубийц.

— Ну, мы-то с вами стреляться не станем, нам еще предстоят великие дела, — полушутя, полусерьезно произнес Яков.

Но у меня лично от этой симфонии разболелась голова и захотелось выйти из зала. Впрочем, сейчас уже было бы трудно протиснуться обратно, люди стояли даже в проходах между рядами. Оглядывая помещение, я заметил в одной из лож второго яруса высокого старика с длинной бородой и в черной круглой шляпе.

— Смотрите-ка! — сказал я.

Маша и Алексей повернули головы, но этот таинственный старик как-то отодвинулся в тень и будто исчез. На бархатном красном бордюре остались только его белые пальцы, словно они существовали сами по себе. Отдельно от бороды, шляпы и всего остального тела.

— Ладно, вы его еще увидите, — пообещал я, предчувствуя, что встреча с этим призраком нам действительно предстоит.

А Яков отчего-то засмеялся. Он вообще был сегодня очень весел. Шептал что-то Маше на ушко, но она лишь недовольно морщила лоб, а потом вообще попросила меня пересесть на ее место. Но Яков не обиделся, напротив, еще больше развеселился. Владимир Ильич пребывал в трансе, с закрытыми глазами. Алексей сидел молча и сосредоточенно. Я держал в руках посох и букет чайных роз, который мне сунула Маша. Наконец, магическое действо доктора Грабовского началось…

Сперва все шло довольно обыденно и скучно. Маленький хилый человек со сцены долго и нудно объяснял залу, как действует его технология воскрешения мертвых, причем понять его было абсолютно невозможно. Он слегка заикался, сыпал научными терминами, обращался к цитатам из Священного Писания и каббалистической Книге Зогар, говорил то о ядерной физике и квантовой механике, то о якобы учителе Иисуса неком древнем мудреце Гиллелее, который открыл и ему, доктору Грабовскому, методику оживления мертвецов, причем даже тех, которые давно умерли, хоть тысячу лет назад: достаточно лишь иметь частицу их плоти. Продолжалось это так долго, что в зале уже стали недовольно пошумливать и шуршать подошвами.

— Ну хватит, давайте уже! — громко выкрикнул кто-то, особенно нетерпеливый.

— Извольте, — смилостивился маг-лектор, потирая ладони. — Чтобы раз и навсегда лишить своих оппонентов возможности и в дальнейшем обвинять меня в антинаучном подходе к решению этой проблемы, я сейчас продемонстрирую вам свои технологии. Без ложной скромности скажу, что они заслуживают Нобелевской премии. Но мне нужно совершенно иное: попросту осчастливить все человечество, вернуть его в состояние Рая, когда смерть, как феномен земного мира, отсутствовала. Каждый человек при желании может овладеть моими технологиями. Брошюры продаются в фойе вместе с моей предвыборной программой в президенты России. По сто долларов за штуку. Тираж ограничен.

— Трупы давай! — вновь выкрикнул кто-то.

— Сейчас, будут вам и трупы. Есть в зале медицинские работники, врачи? Прошу подняться на сцену. Я хочу, чтобы они удостоверились в том, что мертвые мертвы.

Тем временем ассистенты Грабовского уже вносили в помещение через боковой выход три открытых гроба. Они подняли их на подиум и встали полукругом. В гробах, судя по всему, действительно лежали покойники. У них были восковые запавшие лица, сложенные на груди руки да и запах сразу стал распространяться по залу весьма характерный — тошнотворно-сладковатый, резкий.

— Здесь двое мужчин и одна женщина, — произнес Грабовский. — Они умерли в конце прошлой недели. Родственники присутствуют в зале. Поприветствуем их!

С первого ряда встали несколько человек и покланялись.

— Отдадим должное их мудрости и смелости, — продолжил Грабовский. — Не каждый бы решился на этот эксперимент. Но я обещаю возвратить им их близких! Прямо сейчас. И это будет им главной наградой в этой жизни. Где же врачи?

К сцене уже шли человек пять-шесть. Среди них я увидел и доктора Брежнева, со станции Правда. Неожиданно Алексей встал и тоже пошел к подиуму. И он туда же! Медицинские работники столпились вокруг гробов, переходя от одного к другому. О чем-то переговаривались и совещались. В зале наступила тишина. Наконец доктор Брежнев громко произнес:

— Экзитус леталис! Мертвее не бывает.

Врачи спустились с подиума и разошлись по своим местам. Вернулся и Алексей.

— Что скажете? — тихо спросил у него Яков.

— Мертвы, — коротко ответил он. — Все верно.

Маша была очень бледна, а Алексей еще больше сосредоточен. Все вокруг затаили дыхание.

— Теперь приступаю к воскрешению, — буднично сообщил Грабовский.

Он подал знак, и сцена начала заполняться дымом. — Так нужно, — пояснил искусник. — Оживляемые не переносят яркого света.

Люстры в зале стали постепенно гаснуть. Полупритушенной оставалась лишь одна, над самим подиумом. Но что происходило на сцене, разобрать было трудно. Ассистенты мелькали перед глазами в каком то каббалистическом танце. Грабовский заговорил на непонятном языке, воздев руки к куполу.

— Древнеарамейский, — шепнул нам Яков. — Со смесью ассирийского и иврита.

Признаться, мне стало немного не по себе от всей этой чертовщины. А Грабовский продолжал колдовать.

Наконец он закричал совсем уже истошным голосом, призывая этого самого Гиллелея, а также Зогара, Мешеха, Фувала и еще кого-то, разобрать было не легко. Потом, обессиленный, рухнул прямо на подиум. В зале продолжала сохраняться тишина. Прошло несколько минут, прежде чем Грабовский поднялся и отчетливо произнес:

— А теперь — вставайте. Вставайте и выходите из ваших гробов. Вы — живы.

Дым стал рассеиваться. В зале, с разных рядов, раздались испуганные возгласы и крики. Потому что мертвецы начали действительно приподниматься и вылезать из своих гробов. Они слегка пошатывались и удивленно оглядывались. Не было сомнения, что они живы. И это были именно те покойники, которые были продемонстрированы до воскрешения. Одни и те же лица. Загримировать так каких-нибудь дублеров практически невозможно.

— Ничего пока не говорите, — обратился к ним доктор Грабовский. — Вам вредно. Вы должны учиться жить заново. Потом к вам вернется память и все прочее. А теперь — идите к своим близким.

Но родственники уже сами бежали к ним на сцену. Начались объятия и целования. Люстры под потолком вновь загорелись ярким светом. Зал взорвался громкими аплодисментами и буквально утонул в восторженных криках. Но двух-трех женщин все-таки унесли в глубоком обмороке. Грабовский начал раскланиваться. Вид у него был утомленный и самый что ни на есть скромный.

— Антракт, — объявил он. — Буфет бесплатный. В честь воскрешения.

3

— Никак не пойму, в чем тут главная фишка? — пробасил доктор Брежнев, когда мы стояли в одном из отсеков обширного буфета и пили холодное пиво Хенесси: — Покойники были самые натуральные, воняли, зажмурились дня три-четыре назад, а тут вдруг ласты свои расклеили и встали! Морды те же, даже бородавка у одного мужика-трупа на том же месте. Не по-ни-ма-ю. А вы что по этому поводу думаете, коллега?

— Ну, бородавку-то легко приклеить, — ответил за Алексея Яков.

— А я верю, — сказал Владимир Ильич. — В Библии зашифрован код воскрешения мертвых. Об этом давно известно. Грабовскому удалось его обнаружить и расшифровать. И заметьте — с помощью квантовой физики. Мы в ФИАНе тоже занимались этой проблемой. На досуге. А он — молодец! — в одиночку. Чудо.

— В одиночку! — фыркнула Маша. — На него, поди, два таких ФИАНа работают. Леша, что же ты молчишь?

— В Евангелии сказано: многие придут прельщать именем моим, — ответил наконец он. — И чудеса будут, и воскрешения из мертвых. Но это все, повторю, лишь предтечи антихриста. Что сейчас произошло на наших глазах, я пока объяснить не могу. Какой-то хитрый фокус.

— Слова, слова… — усмехнулся Владимир Ильич. — А у Грабовского — дела. Поглядите, как родственники радуются!

Покойники и их родня стояли в самом центре буфета, окруженные толпой праздных зрителей, журналистами и телекамерами. Там действительно царили веселье и радость. Грабовский давал сразу несколько интервью, еле успевал поворачиваться.

— Деньги, — коротко сказал Алексей. Он так и не притронулся ни к еде, ни к напиткам. — За деньги некоторые и мать родную продадут.

— Я тоже думаю, что он самый обычный шарлатан, — добавил доктор Брежнев. — Сам-то я сюда случайно забрел.

— А что вы имеете в виду? — пытливо обратился к ним обоим Яков, который тоже не пил и не ел, словно брезговал. — Вот же они — трупы: вино пьют, чокаются, смеются. Разве это не доказательство?

— Трупами бы и оставались, — проворчал доктор Брежнев. — А то шастают тут. Ломают правильную картину мира. Поеду-ка я в свою больницу… Ну их всех к черту!

— Во втором отделении будет оживление по кусочкам плоти, — напомнил Яков. — Вы с собой не захватили какую-нибудь косточку?

— Нет, — отрезал поселковый врач. — Прощайте. Бог даст, еще свидимся.

Он ушел, а Яков выразительно похлопал себя по карману.

— Я-то косточку принес, — сообщил он. — Сейчас поглядим, на что этот Грабовский еще способен.

— С какого погоста вырыли? — спросил я.

— Потом узнаете, — хитро улыбнулся он. И добавил: — Дайте-ка мне ваш букет, а то вы с ним как жених на свадьбе, но без невесты. Коли он Маше совсем не нужен, так я подарю его, пожалуй, доктору Грабовскому. За выдающийся вклад в дело воскрешения мертвых. Он взял цветы и направился к оживленной толпе. Там и затерялся. Все вокруг нас гулко шумело, чавкало и смеялось.

— Словно на балу у сатаны, — громко сказала Маша. — Смотреть противно. Булгаковщина какая-то.

— А ты не слушай и не смотри, — ответил ей Владимир Ильич. — Ты спи. Потому что вся наша жизнь — лишь сон. Без пробуждения до самой смерти. Так учит великий Бахай-сингх, которому я сейчас молюсь между посещением паперти и пивным баром.

— Это еще что за дьявол в чалме? — спросила Маша.

Но ответа получить не успела, поскольку прозвенел звонок и все ринулись в зал, на второе отделение. То ли театрального спектакля, то ли циркового представления, то ли черной мессы.

Мы, не спеша, когда верхний свет был уже вновь притушен, а Грабовский начинал вещать со сцены, заняли свои места. Говорил он опять очень долго, едва ли не целый час, доведя всех до нетерпеливого изнеможения. Наверное, в этом и заключалась его фишка, по словам доктора Брежнева: измочалить публику бессмысленным набором фраз, эклектической смесью из различных вероучений и фундаментальных научных догм, приправить этот бульон изрядной долей мистики под какофонию Скрябина или гаитянского джаза и неожиданно выдать в конце какое-нибудь кульминационное, заранее приготовленное чудо. Так, в принципе, действовал и Горбачев, когда усыплял население доставшейся ему страны идиотически пустыми речами, рядился в овечье руно на шакалью шкуру, лгал всем, даже, возможно, самому себе, и оживил в итоге подлинного монстра Франкенштейна — Ельцина. Ну а последующие мучные черви в теле России завелись уже сами собой, от трупных пятен всех этих меченых и беспалых. Такие вот технологии…

— Ну, будет уже! — снова выкрикнул кто-то из зала. Наверное, и этот вопль входил в домашнюю заготовку, как глас народа.

Грабовский успокаивающе поднял руки.

— Что означает воскрешение по частицам плоти? — сказал он. — Это не клонирование или наращивание молекулярных частиц. Мой процесс восстановления абсолютного замысла совершеннее творческой идеи творца, поскольку тут я применяю технологии будущего, почерпнутые мною из альбигойских сатурналий. Верховное, оплодотворяющее себя божество двуполо, как Ану и Анат, Бел и Белит, Адон и Адоним, Ашер и Асторот, Озирис и Изида, ну и так далее. Буквенное сочетание человеческой крови, обнаруженное еще Карпократом и варвелиотами, пропорционально материально миру существ, хотя святой Франциск Акцизский и отрицал очистительный вектор мандантов. Но мой метод построен на мгновенной квантумной генерации космической энергии и низкотемпературных сигналах. Сейчас вы в этом можете убедиться сами. Учебные пособия по этой теме также продаются в фойе, а уроки я даю в своем офисе на Кропоткинской за ограниченную плату. Сто пятьдесят долларов в час.

— Можно воскресить Магомета? — закричал кто-то из ложи.

— Можно, — скромно отозвался Грабовский. — Но не нужно. У меня могут быть неприятности с исламскими фанатиками.

— А Моцарта? Джона Кеннеди? Элвиса Пресли? Троцкого? — вопросы посыпались с разных сторон: — А Собчака? Муссолини? Моего дедушку? Принцессу Диану?

— Господа, господа, не все сразу, — снова поднял обе руки Грабовский. — Я вам гарантирую воскрешения всех, только по очереди, по очереди. Все мертвое человечество восстанет из своих могил и займет место за общим праздничным столом.

— Это ж сколько жратвы надо будет наготовить? — выкрикнул вдруг и Яков. — А места всем хватит?

— Понимаю вашу неуместную иронию, но отвечу: земля обязательно раздвинет свои границы, это вопрос ближайшего времени, одного-двух десятилетий. А энергозапасов хватит на сто миллиардов человек, живых и мертвых. То есть мертвых практически не будет, потому что я изобрел и издал бессмертие.

В скромности Грабовскому нельзя было отказать. Пожалуй, он еще действительно станет Президентом России. Народ проголосует хоть за обезьяну, лишь бы была надежда.

— Сейчас я продемонстрирую вам воссоздание одного из исторических деятелей, — продолжил доктор. — В антракте мне передали кусочек плоти давно умершего, еще в тринадцатом веке, человека. Его косточку. Это московский князь Даниил, отец Ивана Калиты.

Я посмотрел на Алексея: он напрягся, а на скулах заходили желваки. Ассистенты тем временем вкатили на сцену какую-то железобетонную установку на колесиках. Грабовский распахнул в ней дверцы, показывая, что внутри ничего нет. Маша возмущенно произнесла:

— Вот как, гнева мусульман он боится, а православных можно топтать сколь угодно.

Грабовский услышал. Он ответил:

— Я работаю ради всего человечества. Сейчас я положу в плазменно-кинетический генератор вот эту частицу мощей. Благословение церковного управления у меня имеется, не волнуйтесь. И грамота от отдела внешних сношений. Пройдет пять минут, и вы сами убедитесь в наличии отсутствия всякого ортодоксального мракобесия и суггестии.

Сцена опять стала заполняться дымом, а свет гаснуть. В зале наступила тишина. Слышно было лишь, как кто-то покашливает. Яков шепнул мне:

— Это бизнес, ничего личного, как говорил Марк Карлеоне.

Я не стал вникать в его слова, поскольку все мое внимание было приковано к подиуму. Там вновь начались шаманские пляски ассистентов, а Грабовский заверещал дурным голосом. Кривляние с воплями продолжалось несколько минут. Но на этот раз доктор не стал падать на сцене, а просто лег на свою установку, раскинув руки и ноги. Отдохнув так некоторое время, он встал и сообщил:

— Все закончено. Субстанция уже внутри. Сейчас выйдет.

И стал открывать дверцу. Из генератора на четвереньках выбрался человек с окладистой бородой, одетый во все соответствующее: саккос, подризник, омофор и фелонь с епитрахилью. В руках он держал кадило и почему-то ковшик, в котором плескалась вода.

— Кто ты, ответь? — громко вопросил Грабовский.

— Я — Даниил! — ответила субстанция. И выплеснула воду в зал, отчего многие завизжали: — Кропитесь, сукины дети!

Алексей повернулся ко мне и сказал:

— Дай-ка мне свою палку.

Он взял посох и быстро пошел к сцене. Ассистенты не успели его остановить. Все произошло очень живо и неожиданно. И качественно. Алексей принялся лупить посохом Василия Пантелеевича лже-Даниила, загнав его обратно в железобетонный генератор. Пара ударов досталась и доктору Грабовскому. По залу разносились шумные возгласы и смех. Многие тоже полезли на сцену. Одни стали защищать Грабовского, другие вступили с ними в драку. Началась всеобщая свалка. В довершение всего свет в зале вообще погас. Остались лишь крики. И полная темнота вокруг.

4

Каким образом мы все выбрались из этой давки? Не знаю, должно быть, чудом. Но удивительно, что вообще остались живы в обесточенном по какой-то причине Культурно-театральном центре имени Мейерхольда, большого любителя подобных мистерий. Позже мы узнали, что электричество вырубилось во многих районах Москвы. Само по себе, как уверял рыжий Толик, а ему послушно поддакивал по телевизору президент. Но остановились поезда в метро, лифты в домах, отключились от света больницы, объекты водоснабжения, телефонные станции и канализация. Были человеческие жертвы. Вакханалия длилась часа полтора, в течение которой приезжие мародеры (термин мэра, словно своих ему мало) хорошенько пошустрили в продовольственных магазинах и на вещевых рынках. Может быть, генеративная установка Грабовского сожрала всю электроэнергию?

Неизвестно, но мы все встретились в квартире на 9‑й Парковой, при том почти что одновременно, в двенадцатом часу ночи. К этому времени порядок в городе был уже восстановлен. Первым на попутной машине приехал я, затем на такси подкатили Маша и Яков (это он вытащил ее в темноте из Культурно-театрального центра), следом на мусоровозе прибыл Владимир Ильич. Алексей появился последним, вроде бы даже пешком и с моим посохом. Из-за пробок на дорогах он вполне мог нас и обогнать. Идущий всегда движется быстрее ведомого и, по крайней мере, никогда не пройдет мимо цели.

— Ну ловко вы их палкой-то угостили! — поздравил его Яков. — От души, я и сам порадовался. Поскольку не люблю шарлатанов.

— А не вы ли сами свою косточку этому Грабовскому подсунули? — напрямик спросил я. Мне не понравилось, что он как бы спас в давке Машу. Хотя за это можно было только поблагодарить. Я просто жалел, что сам не оказался на его месте: толпа унесла меня в другую сторону.

— Моя косточка при мне, — засмеялся Яков. И действительно вытащил из кармана какое-то ребрышко, завернутое в целлофан. — Это от барашка, — добавил он. — Я просто хотел над Грабовским покуражиться. Но вы опередили со своей дубиной народного гнева.

Алексей смущенно ответил:

— Еще Иосиф Волоцкий писал, что не бойся осквернить свою руку пощечиной, коли кто станет хулить святые имена на перекрестках.

— Да тут одной-то пощечиной не обошлось! — вновь засмеялся Яков. — Тут прямо избиение младенцев. Победа православия над язычеством. Демонстрация сильных аргументов.

Я чувствовал, что он веселится несколько фальшиво и не верил ему. Почему-то мне казалось, что у него была связь с Грабовским. И вся эта история с лже-Даниилом имеет какой-то тайный смысл. Не только поругание святого, но некий пробный шар. Разведка перед боем. Смотр сил противника. Маша думала так же, она сказала:

— Зачем вы позвали нас на это лицедейство? Разве можно шутить такими вещами. И нечего было меня тянуть в темноте за руку, хватать в охапку. Я бы и сама выбралась. Без посторонней помощи.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Яков. — Но в охапке надежнее.

— Еще неизвестно, где опаснее, — оставила она за собой последнее слово, фыркнув с особым артистизмом.

— Да уж, — подтвердил Владимир Ильич. — Яша мой если во что вцепится, то сожмет в смертельных объятиях, как проголодавшийся питон. Вы с ним поаккуратнее. Это вам не Грабовский. Тот просто змееныш по сравнению с моим сыном. Вот кто настоящий-то Змий.

— Папа!

— А что папа? Я же тебе комплимент делаю. Уж лучше быть змеем, чем кроликом. И лучше быть кроликом, чем капустой. И капустой быть лучше, чем песком бесплодным. И даже песком быть лучше, чем вообще не быть. Так учит нас великий Бахай-сингх.

— Дался тебе этот бахаит, что еще за птица выискалась? — спросил я. — Откуда прилетела? Вместе с Грабовским?

— Потом скажу. Я сейчас постигаю все религии мира. Хочу выбрать самую мудрую. А Грабовский — дурак! Я в нем разочаровался. Вторым отделением он испортил весь концерт. Позорит мундир физиков-ядерщиков. Одного не могу понять: как он действительно сумел оживить трупы?

— У антихриста в котомке много лжепророков и всяких чудес, — промолвил Алексей. — Обольститель, большой профессионал в этом деле, у него громадный опыт, практически сразу же с пришествием в мир Спасителя. Тотчас же появились всякие учителя и мессии, как обезьяны, и плодятся до сих пор. Я слышал, у нас в Минусинске есть некий Виссарион, называющий себя Вторым Христом, бывший сержант милиции, кажется. В Америке их вообще больше тысячи. Задача всех этих колдунов и экстрасенсов, прорицателей и астрологов в том, чтобы подготовить людей к принятию нового миропорядка. К появлению апокалипсического антихриста и созданию его единой церкви. Тогда все эти чародеи и секты сольются в один клубок змей. Точка единоверия для них будет одна — большая черная дыра, безбожие.

— Любимый соратник Ленина Бухарин тоже считал себя антихристом, — сказал я. — Причем, с детства. На спор с другими мальчишками принес из церкви причастие, тело Христово, за языком, и выплюнул перед ними на землю. А узнав из Апокалипсиса, что мать антихриста должна быть блудницей, допытывался у своей честной и трудолюбивой матушки, не проститутка ли она? И очень жалел, что — нет. Благочестивая женщина была в шоке. Лучше бы она удавила его бельевой веревкой, пока еще был маленький.

— Да, антихрист будет происходить от блудной девы, — подтвердил Алексей, — от еврейки двенадцатого Данова колена блудодеяния. Не воплощение сатаны, поскольку он не имеет силы воплотиться в человека, подобно Богу, но полное его отражение, кривое зеркало, орудие погибели и беззакония.

— Кривое зеркало — есть такая передача на телевидении, — сказала Маша. — Что за уроды!

— Природное зло накапливается и приобретается постепенно, в длинной череде предков антихриста, — продолжал Алексей, — с каждым новым поколением, а такие, как Грабовский, множат его с каждым столетием. Блуд — самый сладкий инструмент зла, потому-то он сейчас особенно и процветает. От плотской страсти один шаг до убийства, а где убийства, там и вообще безумие, когда бросаешь вызов Небу. Святые отцы предупреждают, что настанет время, когда мир настолько изменится, а люди так омрачатся в своем сознании, что все вокруг будут безумствовать, а кто сохранит трезвость ума, так тому-то и скажут: это ты безумствуешь, потому что не похож на нас. Но когда это зло достигнет своей предельной вершины? Неизвестно.

— Считается, что оно уже дошло до своего пика при Ленине, Гитлере и Сталине, — заметил Яков. — Сейчас спад. Ну, кривляются какие-то уроды в телевидении — политики в том числе, ну, врут безбожно, ну, распущенность, конечно, кругом, террористы бородатые бегают… Но ведь нет такого страха, как при фашистах и коммунистах?

— Нет, прежде всего, страха Божия, — поправил Алексей. — Да, при Ленине был расстрелян Удерживающий — Николай II, и это стало для России началом конца. Поскольку по апостольскому преданию антихрист не может появиться среди нас, покуда существует самодержавная власть, она удерживала его, отодвигала бесчинства и безначалия. Не попускала полного разгула безбожия. Но вот царь был злодейски убит, а русский народ прошел мимо и не заметил… За что и наказан до сих пор. Как был наказан народ израильский за его крики: Распни! Распни! Между прочим, весть о ритуальном убийстве Николая II даже в неправославных странах вызвала ужас и трепет. Множество людей в Сирии, Ливане и Палестине рвали на себе волосы, кричали и плакали на площадях, многие кончали самоубийством, потому что считали, что со смертью русского царя кончилась человеческая история, а жизнь на земле потеряла всякий смысл. Траур там продолжался несколько лет. Так поступали арабы, далекие от России. Но не русские. Они легко отдали на поругание свою тысячелетнюю веру. Как глупец расстается с доставшимся ему сокровищем.

— Ленин — нравственный идиот от рождения, хоть и мой полный тезка, — заявил Владимир Ильич. — Это ж надо: разорить величайшую в мире страну, убить миллионы человек, а многие до сих пор спорят — благодетель он или нет, гений или злодей? Когда его фотографировали под конец жизни, он уже стоял на четвереньках, лаял как собака и показывал всем язык. В гробу лежал с чудовищным оскалом, наверное, самого сатану узрел. Семашко, вскрыв его черепушку, нашел там зеленую зловонную жижу вместо мозга. А почитатели и сейчас прут в мавзолей к этому Навуходоносору! Ладно бы европейцы, как в кунсткамеру, так свои, россиянские выродки.

— Этот мавзолей вообще-то построен по типу Пергамского алтаря, — добавил я. — А Пергам был центром сатанинского культа.

— Совершенно верно, — сказал Алексей. — В Откровении есть загадочные слова, обращенные к Пергамской церкви: ты живешь там, где престол сатаны… Не о нас ли, нынешних, сказано? А в книге пророка Даниила имеется упоминание о вавилонском идоле по имени Вил, который бережно охранялся именно в мавзолее. Вроде того, что построил Щусев. Вил — аббревиатура Владимира Ильича Ленина.

— Грабовский и его обещал воскресить, — промолвила Маша.

— Он работает только со свежими покойниками, — отозвался на ее слова Яков. — А хотите знать, как он это делает?

— Ну-ка, сынок, скажи.

— Его контрагенты рыскают по всей России. Ищут братьев и сестер близнецов, из которых один только что умер. Договариваются с родственниками, платят хорошие деньги. За моральное неудобство. Потом привозят труп и живого близнеца на представление. Жмура показывают в гробу на сцене — для достоверности приглашают из зала медиков, а близнец прячется под люком. Потом, когда Грабовский кончает истошно орать, перед зрителями является воскресший. Вот и весь фокус. И не нужны ни дублеры, ни гримеры. Нужна только человеческая алчность и подлость. И бараны в зале. А родственники потом подтверждают, что это и есть любимый муж, зять, сват, скончавшийся три дня назад.

— А вы-то откуда об этом знаете? — спросил я.

— А я вообще догадливый.

— Ну и ну! — выдохнула Маша.

— Я не удивлюсь, если какого-нибудь близнеца намеренно мочат ради такого дела, — сказал Владимир Ильич.

— И такое возможно, — ответил сын. — Что только не сделаешь на потребу зрителей в цирке? Ради славы, власти и денег.

— А вы вроде бы даже и рады этому? — вновь задал я вопрос.

Яков на сей раз ничего не ответил, лишь пожал плечами. Но молчание его было достаточно красноречиво.

— Судьба царя — это судьба России, — Алексей вернулся к прежней теме. — Как человек с отрезанной головой — уже не человек, а смердящий труп, так и Россия без Удерживающего — уже не Русь Святая. Отдав на смерть Николая II, русский народ отказался чтить и Бога. Это было такое же Распятие, та же Голгофа, то же безумие толпы. Государь принес себя в жертву за грехи всей России и так же, как Христос, был всеми оставлен. А ведь накануне революции он предлагал Синоду иной выход из тяжелейшей ситуации: оставить царский престол, раз уж все против него, принять пострижение и стать патриархом, каким триста лет назад был Филарет при юном первом Романове. Не поняли, отказались принять эту здравую и, возможно, спасительную мысль. Но убийцам было мало смерти Помазанника Божиего. Они действительно отрезали ему голову, а на стенах подвала в Ипатьевском доме сделали древнеиудейскую надпись: В эту самую ночь царь Валтасар был убит своими холопами.

— Мене, текел, упарсин, — произнес Яков. — Исчислил Бог царство твое и положил конец ему. Ты взвешен на весах и найден очень легким. Разделено царство твое и дано мидянам и персам… Да, Православное Царство пало, как и халдейское.

— И это имело каббалистическое, талмудическое значение. Тайна беззакония открылась именно тогда. Сейчас мы пожинаем плоды.

— А что ждет дальше?..

Они оба, Алексей и Яков, словно продолжали вековой спор и понимали друг друга с полуслова. Мне представилось, что они идут рядом, по пыльным и бесконечным дорогам, к сияющему впереди Кресту, но не могут никак дойти. Потому что это путь к Истине. И никто на земле не ответит ни им, ни мне, никому на этот простой вопрос: что же нас ждет дальше?

 

Сквозь время — в вечность

…Перо тихо поскрипывало и буквы ложились уже нетвердые, старческие — да и шутка ли! — более двадцати лет игуменом, с того самого года нового столетия, как преставился последний патриарх Адриан. А писать приходится все одно и то же:

Державный царь! Государь милостивейший! Ваше государское богомолие, Данилов монастырь построен из давних лет, и погребен в том монастыре ваш государев сродник, благоверный и великий князь и чудотворец Даниил Александрович. А ограда и святыя врата каменная около монастыря построились не в давних летах, а по стене той ограды водяных спусков не учинено; значено было быть по той стене деревянной кровли, а той деревянной кровли по городовой каменной стене и на святых вратех по се число не учинено. И та каменная стена и святыя врата от доящей и снегу размываются, и если впредь кровли не учинить, оттого будут поруха не малая…

Настоятель обители Макарий остановил перо и призадумался. Кто ж разрешит храмоздательство, коли самим царским указом еще с 1714 года по всей империи запрещено возводить каменные здания, кроме Петербурга? А ведь соборный храм во имя Святых Семи Вселенских Соборов обветшал уж до того, что и входить в него для служения перед мощами благоверного князя Даниила опасно — богомольцы могут пострадать от распадающихся кирпичей. Его святые мощи лежат против правого клироса, с юга, а раки достойной все еще нету… Денег в обители — 290 рублей 21 копейка, хлеба сверх семян 399 четвертей, всей братии с игуменом — 30 человеков. Теперь вот еще Петр Алексеевич повелел открыть при монастыре гошпиталь, содержать больных да увечных солдат, а равно и других бедных в богадельнях. Дело-то хорошее, да с кошельком худо, а тут еще вотчины у монастыря берут и отдают незнамо кому.

Макарий, 23‑й настоятель со времени начала Данилова монастыря, вздохнул и заскрипел пером дальше:

…а на поварне и на хлебне каменная кровля обветшала, а братския кельи деревянные весьма ветхи, и кровли все сгнили; в зимнее время братьем от мороза, а летом от дождя нужда не малая… Игумен вновь замер с пером в руке. Еще когда он принимал обитель, одних колоколов было 292 пуда. Но в тот же год изъяли их четверть по царскому указу для нужд армии. А в 1710‑м хитрецы воспользовались той уловкой, что указ запрещал отбирать более четверти колокольного веса только в столичных храмах, а Данилов монастырь стоял в пригороде, вот и вновь отняли еще колоколов на 57 пудов 10 фунтов! Хорошо удалось сохранить два главных колокола общим весом более 100 пудов, подаренных еще царем Феодором Алексеевичем. Надписи на них есть: Лета 7190 марта 17 дня Государь и Великий Князь Феодор Алексеевич всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержец пожаловал сей в Дом Святых Отец Седми Вселенских Соборов и Святаго Благоверного Князя Даниила при игумене Тимофее с братией. А часовни всего две, а доходу с обеих в пользу монастыря от 13 до 19 рублей в год. Мало. А ограда монастырская совсем ветхая — всего-то дубовой обруб, который железом окован, землею насыпан и бутовым камнем забучен. И пошто кому нужны эти новые учрежденные нисколько не сообразные с монашескими обетами должности: монах-смотритель, монах-караульный, монах-судия, инквизитор и даже протоинквизитор? У нас тут один брат Иоанн Новоторжик сразу аж три последние должности и занимает. Раскольников да умалишенных, что ли, стеречь да сечь? Так и самих монахов батогами да шелепами присланные команды потчуют. Но самое глупое, что никому из братии не велено иметь ни книг, ни бумаги, ни чернил. Только у меня, игумена. И то кончаются. Раньше писал прошения в Патриарший приказ, потом — в Монастырский, ныне — в какую-то Духовную коллегию, придуманную лютеранами да англиканами. Может, и впрямь Петра Алексеевича немцы подменили, пока он там по голландиям шлялся? Ох, худо! А Полтава? Да, Полтава… Немец бы не смог. А Прут? Когда токмо благодаря Шафирке Петр Алексеевич и уцелел от турок, обманул хитрый иудей султана, спас царя…

Игумен Макарий снова скрипнул пером, но продолжал думать о другом. Что ж, Данилов монастырь не первый по богатству, но первый по чести. Как и сам святой угодник Божий чудотворче князе Даниил, смиренный и бескорыстный, не переселился в многолюдные и богатые столицы великокняжеские, а довольствовался скромною и бедною деревушкою Москвою. Зато к сей Москве с того времени начинают прибегать соседние области и княжества. Чужд был всякого лицемерия, неприятель всякого притворства и коварства, сих двух скрытых врагов человеческого рода, сих злейших орудий, служащих к несправедливому многих простейших и неповинных душ обольщению и погублению… Запечатлен благочестием и теплейшею верою к Богу. Создатель вокруг Москвы могучего и пространного государства Российского. Сей-то первоначальный основатель положил начало нынешнему величию России, пролагая малую точию стезю к сему тихими стопами. За ним и сын его, Иоанн Данилович, Калитою проименован рачительный хозяин — и так до Феодора Иоанновича… А надо ведь заказать новую службу и житие святого благоверного князя Даниила, надо. Прежняя, иеромонахом Карионом Истоминым сотворенная, слишком уж витеевата и мудрена.

Настоятель даже улыбнулся краешком губ, проговорив вслух: В таковом трудопребытии велиарова злокознства поправ, не обременился еси грехами пагубоносныя троерожицы: сластолюбием, сребролюбием и славолюбием… Недаром Кариона пестрым прозвали за обилие поприщ: он тебе и пиит, и приказной справщик печатного двора, и толмач, и проповедник, и келарь двух последних патриархов. А будут ли еще на Руси патриархи? Или все уже? Или это ступень восхождения на еще большую высоту? Можно ль затмить сиянье бьющей в глаза святости и правды Святой Руси? Остановить разлитие по лицу Русской земли монашества?

Усердно и радостно скрипнул пером Макарий, рачительно обмакнув краешек его в чернила:

…Всемилостивейший государь! Вели в своем царском богомолии, в Данилове монастыре, каменного строения городовые стены и святыя врата и поварню и хлебню покрыть, а кельи вновь построить или перебрать и покрыть, и на построение дати из своей государевой казны денег. Нижайшие богомольцы Данилова монастыря игумен Макарий с братиею, августа 18 дня 1724 года…

 

Глава восьмая

 

1

Наступил вторник, 15 сентября. Пошли четвертые сутки с тех пор, как меня среди ночи разбудил телефонный звонок Маши. Все это время ко мне порой закрадывалась такая мысль: спал бы себе и спал и не подходил к трубке, разве мне больше всех надо? Нужны эти треволнения, к тому же сопряженные со смертельным риском? Вон уже три человека, имеющие отношение к Ольге Ухтомской и ее тайне, убиты. А кто следующий? Но с другой стороны, не появись у меня в квартире Маша и Алексей, я, возможно, так во сне и был бы погребен под развалинами дома. А даже если и нет, то все равно продолжал бы спать — духовно, с открытыми глазами, но запертым сердцем. Как тысячи, миллионы моих несчастных, обманутых и оболганных соотечественников. Так не лучше ли бодрствовать духом, чем пребывать в забвении разума, идти навстречу судьбе, а не ждать ее у порога твоего разрушенного дома? Впрочем, каждому, как говорится, свое.

Вот и теперь зазвонил телефон, почти под утро. Но не тот, который сидел в шкафу, а мобильный, оставленный Машей на столе в комнате. Все мы вновь, по-братски, спали на полу. И проснулись одновременно, кроме Владимира Ильича. Он продолжал громко храпеть.

Взяв трубку, я откликнулся в стиле Матвея Ивановича:

— Спасская башня на проводе, говорите.

После некоторого озадаченного молчания женский голос произнес:

— Мне нужна Маша, — и пару раз кашлянул. — Я туда попала?

Почему-то я сразу сообразил, что это Ольга Ухтомская. На меня внимательно смотрели две пары глаз, Алексея и Якова.

— Туда, — ответил я. Развернулся и вышел на кухню.

— Я по поводу сумочки, — продолжил голос. — Мне передали номер ее телефона. Можно с ней переговорить?

— Можно. Но я ее доверенное лицо. Личный юрист. О чем вы хотели ее спросить?

— Юрист? — наступила пауза. Я почувствовал колебания в ее голосе.

— Она сейчас отдыхает, — сказал я. — Говорите со мной. Вы Ольга Ухтомская?

— Да.

Опять пауза. Колебания достигли такой степени, что я испугался, не отключится ли она совсем?

— Нам надо встретиться, — торопливо сказал я. — Это в ваших интересах. И это не телефонный разговор, как вы сами понимаете.

— Конечно, — согласилась она. — Потому что не все вещи в сумочке оказались на месте.

— Пусть вас это не тревожит. Предмет, который мы оба имеем в виду, не пропал.

На кухню вошел Яков. Стал наливать воду в чайник.

— Где и когда? — коротко спросил я.

— У Матвея Ивановича, — ответила девушка.

— Это… неразумно, — я заметил, что Яков прислушивается к нашему разговору.

— Зато безопасно для меня.

— Как раз напротив. Насколько я в теме.

— А где вы предлагаете?

— Дайте подумать.

Меня смущал маячивший передо мной Яков. Он усмехнулся и спросил:

— Красивая пассия? Пусть подругу пригласит. Для меня. Устроим вечеринку.

Подруга уже на кладбище, — подумал я. — И, возможно, не без твоей помощи.

— Ладно, давайте у Матвея Ивановича, — вырвалось у меня, поскольку ничего лучшего не приходило на ум, к тому же я стал нервничать, — часа через полтора.

— Хорошо, — отозвалась Ольга Ухтомская, и связь прервалась.

— А я думал, что вы в Машу влюблены, — насмешливо произнес Яков. — А у вас с другими свидания…

— Думать — вредно, как учит Бахай-сингх. Спросите у своего отца, он подтвердит.

— А чья все-таки она невеста?

— Кто?

— Ну, Маша ваша. Папа говорил, что вы с ней в загс собирались.

— А вам дело есть? Какие реэмигранты пошли любопытные…

— Бросьте. Не пойму просто, как вы такую девушку упустили? И не боретесь. Типичная российская расхлябанность. В кармане дыра, через которую золотая монета проваливается, зато голова забита светлыми мыслями о спасении всего человечества.

— На все человечество мне начхать, — ответил я. Знал же, что он меня подзуживает, но ввязался в диалог.

— Будто?

— Будто. Потому что всего человечества нет, есть отдельные конкретные люди, которые мне дороги или нет. Одних я действительно готов защищать и спасать, а с другими — бороться.

— Не щадя живота своего, как на поле Куликовом? — он засмеялся и в который уже раз подмигнул: — Да вы сами не верите в то, что говорите. Это слова Алексея, а не ваши. А вот он взял да увел у вас девушку. А вы с носом остались. На поле, усеянном костями.

— А что это вы мне все время подмигиваете?

— Лицевой нерв застужен, тик. Холодно у вас в России. Совсем тут расхворался, — он кашлянул, но, кажется, нарочно.

— Лечитесь. Или уезжайте, — сказал я.

— Не могу. Еще не все выполнил.

— Много работы? Трудно, поди?

— Очень, — он поглядел на часы. — Однако мне пора. Чай пить не буду. У меня тоже свидание.

Яков пошел к двери, потом обернулся и добавил:

— А вы Машу-то все-таки не упускайте. Золотые монеты на дороге не валяются. А мысельки всякие — они ведь приходят и уходят, как муравьи, сыт ими не будешь, — и снова подмигнул мне.

Спустя некоторое время, когда я уже заварил целительный зеленый чай Тегуаньинь, на кухне появился Алексей.

— Не хотел вам мешать, — сказал он. — Чувствовал, у вас какой-то интересный разговор.

— Ничего существенного, — ответил я. — Зато звонила Ольга Ухтомская. Сама нарисовалась. Через час мы должны с ней встретиться в Кремле. То есть у Кремля. Ну, ты понял.

— Надо будить Машу.

— Пусть спит. Отправимся на встречу без нее. Еще неизвестно, что из всего этого выйдет. Нам лучше прийти пораньше, так что собирайся.

— А я готов. Чаю только попью.

Пока мы сидели за столом, выполз физик-ядерщик с бахаистским уклоном. Всем своим всклокоченным видом и застывшей в глазах думой он напоминал какого-то древнего философа после пира.

— Вот я уже четвертый год на паперти, — обратился он к Алексею, при церковных вратах, а к вере так и не пришел, почему? Напротив, то к кришнаитам загляну на огонек, то в Сторожевую башню к иеговистам, то Аум Сенрике подвернется под руку, теперь вот Бахай-сингх спать не дает спокойно, в башке сидит, как заноза.

— Ага, потому-то так и храпишь, — усмехнулся я.

— И все же. Ведь Бог един? Почему религий много?

— Бог триедин, — поправил Алексей. — Отец, Сын и Дух Святой, Животворящая Троица. Все остальное — от лукавого. Башни на песке извечного врага Господа, которые подобно Вавилону могут пасть в мгновение ока, стоит только дунуть как следует. И падают, но сатана тут же подсовывает новую игральную колоду карт, для искушения. Но выиграть у него в этот покер нельзя, даже не садись за стол. А гони шулера и обманщика прочь.

— Но ведь и в христианстве много течений-конфессий. Как тут разобраться? Вроде все они хороши. У православных — красочное благолепие, католики во время богослужения сидят, что весьма удобно, англикане независимы от папы, протестанты о материальном достатке заботятся…

— Есть такая современная притча, — ответил Алексей. — Звучит объясняюще. Когда Христа распяли, то с ним, в горе и страдании, до последней минуты оставались истинные верующие, которые до сих пор хранят Его Единую Апостольскую Соборную Церковь. Но некоторые устали ожидать, отошли в сторонку и сели на камни передохнуть. Как будущие католики. А первые протестанты и вовсе вернулись в Иерусалим и начали скупать дома с видом на Голгофу, чтобы брать потом за них арендную плату с паломников. Боялись опоздать. У них и сейчас считается, что если ты беден — значит, тебя Бог наказывает, а коли богат или провернул удачную сделку — то любимый сын Господа.

— Гм-м… Забавно. Ну а сам-то ты, праведник, как пришел к вере? — спросил Владимир Ильич, отпивая чай.

— Какой же я праведник? — возмутился Алексей. — Даже слышать такое вредно. Пришла одна бабушка на исповедь и говорит: У меня, батюшка, грехов-то уже и не осталось вовсе. Он ей отвечает: А чего пришла тогда? Ступай отсюда, святая, — и крестом по горбу напутствовал, для вразумления. Даже самые святые угодники Божии считали себя недостойными по грехам своим, огорчались и плакали, когда их превозносили за подвижничество. А уж какие столпники и молитвенники были! Серафим Саровский три года провел коленопреклоненно на камне, в неустанной молитве. Симеон Дивногорец с шести лет от роду начал поститься. Макарий Александрийский только одними сухариками всю жизнь и питался. А Марк Фраческий 95 лет не видел человеческого лица, уйдя в полный затвор, в пустынничество. И те пытались отмолить прощение. Это только один папа римский непогрешимый. Вот излишек его святости и продают в виде индульгенций. Расскажу еще одну историю. Некий монах так долго постничал и бил поклоны, что его все в округе уже стали почитать за угодника. Он и сам от этого возгордился, не выдержал. Возвращался как-то зимой в свою келью, а путь лежал через реку, уже покрытую толстым льдом. Спутники ему говорят: Обожди, давай до моста дойдем, мало ли что. А он отвечает: Нет, я теперь легонький стал, меня лист бумаги выдержит. И пошел. Вот лед-то под этим легоньким и проломился на середине реки.

— Утоп? — спросил Владимир Ильич.

— Вытащили. Тяжелые, которые не столь усердно постились. Но и не мнили себя выше высших. Тут ведь вот как получается. По-двоякому. Иному человеку излишнее рвение в постах и молитвах даже во вред идет, в соблазн особенный. Демоны тоже разные есть, у них своя иерархия. Одни, мелкие, отвечают за чревоугодие, пьянство, распутство, другие, градусом повыше, — за серьезный грех, смертоубийство, скажем. Приходит такой крупный бес к человеку и отгоняет от него мелких: Пошли вон от него, он мой, я теперь им займусь! И внушает ему, что тот будет великим аскетом, что он его освободит от желания пить и есть, от всех страстей, что наградит даром исцелять и творить чудеса. Только бей лбом в землю денно и нощно. И все. Человек, монах даже, даже особенно-то монах, пропал. Он и сам не знает, что уже не Господу молится, а бесу, сидящему в нем, его тщеславию и гордыне. Демоны именно любят принимать вид светлых ангелов, чтобы было удобно обманывать и обольщать.

— Так что ты, Вова, с этими бахаистами-иеговистами поосторожнее, — посоветовал я. — Еще неизвестно, какого они градуса. Напоят хуже паленой водки. Последние башмаки снимут, не поглядят, что на разную ногу.

— А к вере я пришел совершенно неожиданно и, можно сказать, случайно, — продолжил Алексей. — Хотя случайного у Господа, как я теперь понимаю, ничего нет. Дело было так. Почти двадцать лет назад. Я написал статью в один медицинский журнал, где была ссылка на Священное Писание. Как сейчас помню: …и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. Я эту цитату просто так ввернул, чтобы только показать свою ученость. Вполне можно было обойтись и без нее. Но тогда, в середине 80‑х, это уже считалось модным. И мне надо было проверить ее в корректуре. Я снял с полки Евангелие — а у меня там стояли и Махабхарата, и Конфуций, и даже Коран. Открыл, стал искать и читать, а потом так погрузился, что уже не смог оторваться. Все будто отодвинулось в сторону, на второй план. Читал весь день, на работу не пошел. Какая может быть работа, когда я как бы прозрел? Вечером я сказал сам себе: а Бог-то, оказывается, есть! И такая меня вдруг охватила блаженная радость, что я еще всю ночь перечитывал, а когда уснул под утро, то боялся лишь одного: а вдруг это чувство у меня при пробуждении пройдет? Исчезнет, и я опять стану прежним, безрадостным? Но нет. Проснулся через несколько часов — как заново родился. Мир иной, все другое. Это был уже тот мир, где есть Господь, который и сотворил его. Потом… Практически в тот же день я услышал по радио, что требуются работники для восстановления Оптиной пустыни. Чернорабочие, разгребать завалы. Это тоже было как Провидение, глас свыше. Я тогда толком даже не знал, где находится Оптина. Но написал в поликлинике заявление и уехал. Из Киева — через всю Украину. Добирался на перекладных. Один раз заблудился в лесистой местности, вышел к избе. Там ко мне бросились две огромные собаки, настоящие волкодавы. А я им: Собачки вы мои, собачки! Потому что радость во мне так и не проходила, я, должно быть, просто лучился этой небесной радостью. Собаки меня не то чтобы не тронули, лизаться стали, лапы на плечи положили. Хозяйка избы после мне говорила, что не понимает: они должны были меня просто разорвать. Видно, Божьи твари, как и люди, все чувствуют. Показала она мне, как идти к Оптиной, советовала переночевать. Но я пошел. Нетерпение сжигало. Наверное, шел бы так несколько суток, не останавливаясь. Ночь наступила. Поле какое-то. Костерок горит. Сидит возле него старец. Благообразный такой, с белой пушистой бородой. Глаза умные и веселые. Я с ним до самого утра проговорил. О многом. Кажется, обо всем. А когда проснулся — нет ни костерка, ни старца. Даже угольев нету. И главное — не помню, о чем мы с ним беседовали всю ночь? Но о чем-то самом простом и важном. Я лишь потом, спустя какое-то время сообразил, что это был Николай Угодник. Обидно только, что все забыл, все слова, которые в меня падали. А может быть, и вспомню еще? В нужный час, внезапно.

— Вспомнишь, — сказал Владимир Ильич. — Хоть перед смертью, а всплывут в памяти.

Я взглянул на часы.

— Пора. Надо поторопиться. Ты, Володя, скажи Маше, чтобы она дома сидела. Мы скоро вернемся.

— Сказал бы, — усмехнулся он. — Да только это невозможно, еще раньше ушла, пока вы спали.

— Как это? — спросили мы оба.

— А так. Чуть ли не среди ночи. Я поднимаю голову — она проходит по комнате. Сделала мне: Тс-с!, и только замок в двери щелкнул.

— Вот еще новость… — произнес я, взглянув на растерянного Алексея. Но думать об этом сейчас было уже некогда.

2

До Уральской улицы мы шли молча, не разговаривая. Я корил себя за то, что проворонил Машу — не в том смысле, что вообще, как язвил Яков, а ночью, когда она куда-то ускользнула. Хотя и вообще тоже, поскольку он растеребил мою рану. Кроме того, я допустил еще одну ошибку: в телефонной беседе с Ольгой Ухтомской проговорился о месте и времени встречи. При этом хитромудром реэмигранте, который наверняка каким-то боком замешан во всех происходящих событиях. Он ведь тоже куда-то сразу заторопился, даже не попив чаю. Все очень странно и непонятно. Я чувствовал, что мы уже приблизились к какой-то запретной черте, а впереди нас ждет самая невероятная таинственная откровенность. Мог ли я об этом думать всего лишь четыре дня назад?

Дверь в квартиру Матвея Ивановича была приотворена. Это мне еще больше не понравилось, как и джип с тонированными стеклами неподалеку от подъезда. И двое подозрительных алкашей на лавочке. И даже дворник с метлой, который проводил нас внимательным взглядом. Все теперь вызывало мои опасения. Вплоть до бесприютной кошки на лестнице. Почему она так оглашенно мяукает? О чем хочет предупредить?

Мы вошли в темный коридор. Пахло какой-то гнилью.

— Матвей Иванович? — позвал Алексей.

Поскольку никто не отозвался, мы пошли дальше, в комнату. Там также царил полумрак, шторы были плотно задернуты. Но разглядеть хозяина труда не представляло. Полоска света как раз падала на его лицо с закрытыми глазами, а сам он неподвижно сидел в своем инвалидном кресле. Беспорядок в комнате говорил о том, что здесь кто-то уже побывал до нас. Да и сама восковая фигура Матвея Ивановича…

— У меня такое ощущение, что он мертв, — произнес я. — И даже успел испортиться.

— Сам ты мертв! — неожиданно проговорил господин Кремль и открыл глаза: — Сам испортился!

— Здравствуйте, — поприветствовал его Алексей. — А мы вот…

— Знаю. Мне звонила Ольга. Потому и дверь оставил открытой. А сам поспать решил.

— Странно вы как-то спите. Неподвижно, — заметил я.

— А ты что — дергаешься, корчишься, что ли, когда дрыхнешь? Так тебя связывать перед сном надо. Ремнями, как в психлечебнице.

— Это куда вы Агафью Максимовну определили? — мстительно ответил я. — Дорогой товарищ, с позывным Монах.

— И об этом уже пронюхали? — усмехнулся Матвей Иванович. — Что ж, я знал, я всегда знал, что рано или поздно это откроется. Даже лучше, если еще при жизни. Спокойней умирать стану. Никто не умеет хранить тайны, никто. Ни органы, ни друзья, ни ты сам. Даже у Господа Бога нет тайн, все написано в Библии и Откровении, каждый час, от начала и до конца расписан. Альфа и Омега. Все открыто, только умей читать. А люди не умеют. Главное, не хотят. Я вот хотел, да меня колесница переехала. А потом поздно стало и хотеть, и читать. Ушла жизнь.

— Почему в комнате такой кавардак? — спросил я. — Кто здесь был?

— Никто, — ответил старик. — Это я сам тут все перевернул. Со злости. После того как позвонил Агафье и все рассказал. А она… Она сказала, что прощает. Как Господь прощал. Вам, ребятки, этого, наверное, не понять.

— Ну почему же? — возразил я. — Чай, не совсем придурки.

— Он, может, и нет, а ты-то — точно, — сказал Монах. — Как простить то, что я сделал? Не с ней даже, не с ним, а со своей жизнью? Ведь по-другому все могло быть, иначе. Мучеником мог стать, или затворником, или пастырем добрым, или просто жить, хоть и без благочестия, но как тысячи людей — в вере. А вышло? Какое тут прощение, охламон ты этакий?

— Она же простила, — произнес Алексей. — А Господь — тем более.

— Вы еще не все знаете… Мощи святого Даниила я из монастыря вынес. И передал их гэпэушникам. Безбожникам этим.

— А потом?

— Потом они оказались у Васи Скатова. Он их подменил на другие. Успел. Потому что те хотели их совсем уничтожить, растворить в кислоте. И растворили, только зря радовались. Говорят, плясали даже возле бочки, у Кремлевской стены. А Вася ловкий, он мощи спас. Всех их обманул. Он уже тогда в Бога верил, только притворялся перед разбойниками. Пошел к ним служить лишь затем, чтобы упредить их планы. Чтобы знать, что они замышляют. Это ж какую надо выдержку иметь? Как Штирлиц прямо. Я в монастыре Монахом был, а он в НКВД — слугой Господа. Так вот бывает. Мне он обо всем этом через много десятилетий рассказал. Мы ведь с детства дружили, с одной улицы. Да и девушку одну и ту же любили. Агафью, как вы сами понимаете. Вот сказал вам — и на душе даже легче стало. А где ваша-то подруга? Вы ведь, поди, тоже за ней оба ухлестываете? Кому из вас двоих она предпочтение отдала?

— Это к делу не относится, — сказал я, подходя к окну и раздвигая шторы. В комнате стало гораздо светлее и уютнее. Даже несмотря на беспорядок: на перевернутые стулья, разбросанные книги и одежду, разбитые тарелки и чашки. Тепло солнечных лучей передалось и хозяину. Он, кажется, впервые за все время улыбнулся.

— Ну а после? — задал вопрос Алексей. — Что стало со святыми мощами? Василий Пантелеевич вам рассказывал?

— Об этом Ольга знает, правнучка, — ответил Матвей Иванович, подумав. — Она и тетка ее, Татьяна, в последние годы со Скатовым часто виделись. Но сам я с ним уже не общался.

— Татьяна мертва. Скатов тоже, — сказал я, продолжая глядеть на улицу. — Убита подруга Ольги. А самой ее все нет и нет. Она больше вам не перезванивала?

— Нет. Ждите, коли пришли.

— Как бы чего не случилось, — озабоченно промолвил Алексей. — А больше вам никто не звонил по поводу объявления?

— Еще два раза, — ответил старик. — Смешно даже. Сумочка уже нашлась, а они все звонят. Да Ольгой интересуются. Женихи, что ли? Вроде вас.

Опять он за свое! Но меня сейчас больше интересовало то, что происходило на улице. Из джипа высунулась какая-то морда, бросила окурок и скрылась обратно. Алкаши так и не прикоснулись к бутылке, зато достали мобильные телефоны (!) и стали куда-то звонить. Дворник продолжал мести уже совершенно чистый тротуар, как механический робот. Кошка неугомонно орала на своем языке, выскочив из подъезда. И тут я увидел, как из соседнего двора вышла Ольга Ухтомская и направилась к нашему дому.

— Вот она, — произнес я. — Сейчас будет здесь.

Однако напрасно я радовался. Случилось совершенно непредвиденное, чего не ожидал никто: ни я, ни подошедший к окну Алексей, ни подкативший на своем инвалидном кресле Матвей Иванович. Хотя ему-то как раз было затруднительно смотреть, как бы он ни пыжился, пытаясь приподняться на локтях.

Ольга пересекла детскую площадку и ступила на тротуар. Дворник облокотился на метлу, чтобы передохнуть. Алкаши спрятали мобильники и встали со скамейки. Из джипа вылезли три человека. Кошка замаяукала еще громче.

— Что она делает? — недоуменно спросил Алексей.

Вопрос относился не к голодной кошаре, а к девушке. Ольга вдруг круто развернулась и пошла обратно, почти побежала. Но дорогу ей загородил дворник. То ли случайно, то ли намеренно. А три человека из джипа бросились к ним. Но столкнулись с двумя алкашами, которые встали на их пути. Драка началась так стремительно, что мы не успевали следить. Фильм этот, из серии крутых боевиков, продолжался не более минуты. Правда, стрельбы не было. Орудовали голыми кулаками. Профессионально. С какими-то хитрыми японо-китайскими приемами и прыжками. Больше всего почему-то досталось дворнику, который, может быть, со страху или растерянности, полез в самую гущу. Один человек из джипа едва не схватил Ольгу, но был повержен самой девушкой, умудрившейся заехать ему в самое болезненное место коленкой. Остальные выясняли отношения пара на пару, лупя попутно и служителя метлы. Кошка прекратила орать и с восторгом наблюдала за происходящим.

Кончилось все так же мгновенно, как и началось. Из ДЭЗа напротив высыпала целая толпа дворников. Ольга исчезла, будто растворилась в воздухе. Должно быть, она очень хорошо знала местность. Алкаши побежали в одну сторону, их противники — в другую, к своему джипу. Машина тут же рванула и понеслась прочь. Поле боя осталось без костей. Только кошка вновь принялась мяукать, выражая тем самым свою досаду на двуногих идиотов. Нет чтобы покормить…

— Ну надо же! — прозвучал рядом со мной голос Матвея Ивановича. — Давненько такого не видывал.

Он повернулся и пошел к столу, с которого взял надкушенное яблоко, стал его грызть. Потом, опомнившись, поспешно вновь занял свое инвалидное кресло. Усмехнулся под нашими взглядами.

— Так вы ходите, — произнес я. — А я ведь это предполагал.

3

Это он убил Василия Пантелеевича Скатова. Хотя к чему нам было сейчас об этом знать? Мы и не просили его признаться. Он сам рассказал, как на последней исповеди. Вроде бы уже было некому, только двум совершенно посторонним людям. А нас теперь волновало совершенно иное: куда исчезла Ольга, удалось ей действительно скрыться? Кто были эти люди — те, из джипа, и другие, рядящиеся под алкашей? И где Маша? Но выслушать Матвея Ивановича все равно пришлось…

Он замыслил это очень давно. По его словам, чуть ли не с юности, когда дружил-враждовал с Васей Скатовым. А тут его еще и зверски избили на монастырском подворье, и друг принимал в этом участие. Матвей Иванович понимал, что это — для дела, что так надо и все равно не убьют до смерти, но обида не стала меньше. А там и общая любовь к Агафье, молодой синеокой красавице. Соперничество. Безверие. Ненависть ко всему. На фронте, когда балтийский десант бросили на подмогу пехоте, встретил Скатова, обнялись. А во время атаки стрелял в него. Выжил. Но ненависть не проходила. Так и жил с нею все время. Одна эта мысль и тешила. Думал: убьет его — и тогда только наступит облегчение. Будто вернется все на круги своя. Вернется и молодость, и Агафья, прежняя, и — смешно сказать! — вера в Господа. Словно через смертельный грех можно возвратиться к утерянной Истине. Кто знает, возможно, и так бывает. Покаявшийся разбойник первым вошел в Царствие Небесное. Но не тот, кто надеется обмануть Бога. И себя тоже. Это какие же душевные муки надо было терпеть всю жизнь, как изуродовать свое сердце, чтобы решиться на подобное?

А решился он, когда узнал от Ольги, что Василий Пантелеевич совсем плох, ложится в больницу. План-то Матвей Иванович состряпал давно, для этого и прикидывался парализованным. На инвалида в коляске никто не подумает, это — алиби. А так здоровья ему не занимать. Смолоду был силен, еще сейчас может железный прут согнуть. Выбрал нужный день. Сел на электричку, поехал в больницу. В электричестве разбирается, после войны монтером работал. Знал от Ольги — в какой палате лежит Скатов, на каком этаже. Когда прибыл на место, вырубил что надо, обесточил. В потемках хорошо видит, как кошка. Не иначе, как сам сатана наградил таким даром. А тут в палате двое торчат. Ну, одному пришлось посохом-то Василия Пантелеевича и поправить мозги. Потом подушку Васе на лицо и вся недолга.

— А ты, внучек, извини за то, что приголубил малость, — обратился Матвей Иванович ко мне.

— Ничего, дедушка. Спасибо, — ответил я.

— Он же уже был при смерти, — произнес Алексей. — Не понимаю.

— Сам бы умер, — добавил я.

— Э-э, нет! — громко, но в то же время горько возразил Матвей Иванович. В нем и сейчас бушевали страсти: это было видно по глазам, по искаженному гримасой лицу. — Нет, не дал бы я ему упокоиться с миром. Нет, не дал. Нет. Я должен был это сделать — я и сделал. На карачках бы приполз к нему. Прикатил бы на инвалидном кресле, если б был в самом деле параличом разбит. Хоть одной рукой бы, а дотянулся…

Слушать его было страшно. Хотелось поскорее уйти, забыть. В принципе, нам здесь и незачем было больше оставаться. Ольга Ухтомская сюда уже вряд ли вернется. Если вообще жива.

— Ну а что же теперь? — спросил у Матвея Ивановича Алексей.

— Теперь?.. Теперь. Вот теперь-то я и уйду к Господу. В монастырь пойду. И старик встал с ненужного уже инвалидного кресла. Он с силой оттолкнул его ногой, и оно покатилось к стенке, врезалось в нее, сбив по дороге торшер. А Матвей Иванович и торшеру поддал. Да так, что смял абажур всмятку. Но и на этом не успокоился. Взял и обрушил еще одну книжную полку. И на классиках попрыгал.

— Ну, хватит вам, — сказал я. — Что за ребячество в самом деле? Этак вы еще кого-нибудь придушите или зарежете.

— Нельзя вам сейчас в монастырь. И в храм нельзя с таким настроем, — произнес Алексей. — Выспитесь, угомонитесь. Утром решайте — что делать дальше? Правильные мысли сами придут.

— Не придут, — угрюмо обронил старик. — Никто больше не придет и не появится. Ни Агафья, ни Ольга. Ни мысли, ни Господь Бог. Один только Вася Скатов. Во-он он стоит в углу, видите?

Матвей Иванович показывал крючковатым пальцем. Затем начал хихикать.

— Неужто не видите?

Он живонько побежал в угол и попытался схватить пустоту, все время бормоча что-то себе под нос. Разобрать можно было только обрывки фраз:

— Не дается… скользкий какой… сейчас мы его… да обними же меня… я это… зачем пришел-то?..

Кремль, кажется, совсем обезумел, гонялся за призраком. Спотыкался, иногда падал на колени, что-то шептал, затем опять вскакивал и пытался поймать нечто, что не давалось в руки. На нас он уже не обращал никакого внимания.

— Пошли отсюда, — сказал я Алексею. — Ему сейчас хорошо… друг с другом, вдвоем.

— Нельзя его оставлять, — ответил он. — Как бы не натворил беды.

— Он уже натворил. Дальше некуда. Теперь остался только последний шаг.

— Вот этого я и боюсь.

— Брось. У всех у них одна судьба. И конец один.

Но я чувствовал, что Алексея не уговорить. Он бы все равно остался, даже если бы я ушел. Даже если бы сейчас появилась Маша и позвала его. Ну не силой же мне его тащить? Я вздохнул, сел в инвалидное кресло и стал молча наблюдать, как Алексей ходит за стариком, говорит ему что-то, уговаривает, пытается сам поймать. А тот ловко уворачивается. Так они и гонялись некоторое время друг за другом: Матвей Иванович за Василием Пантелеевичем, а Алексей — за Кремлем. И никто никому не давался.

Я откатился на кресле к окну, поскольку мне надоели эти дерби, и стал смотреть на улицу. Солнце стояло в зените, поливая землю красным огнем. Никогда не видел такого яркого и кровавого светила. Будто это была огромная незаживающая рана, сочившаяся возмездием. Сама улица на сей раз оказалась совершенно пустынна. Ни прохожих, ни мам с колясками, ни дворников, сбежавшихся совсем недавно к своему излупцованному товарищу, ни даже собак с кошками. Все словно вымерло, исчезло, растворилось в красноватую пыль на земле и асфальте. А были ли люди? — подумалось вдруг мне. Или всё и все вокруг — призраки? За одним из которых сейчас гоняется Кремль. И призрачна, нереальна сама наша жизнь, с ее утратами и находками, с любовью и ненавистью, с истиной и ложью. У меня не было ответа, да я и не хотел знать его. Просто сидел и мысленно собирал лучи солнца. В кроваво-красный букет.

4

После того как Алексей заставил-таки Матвея Ивановича проглотить какие-то таблетки, тот наконец-то угомонился, лег на кровать и уснул.

— Поехали, что ли? — спросил я.

— К Агафье Максимовне, — решил он. — Сюда вечером заглянем. Проведаем.

— Ну, это без меня. Я уже будто в богадельне работаю. Весь нафталином пропах. Давай сделаем так. Ты едешь к Сафоновой, дожимаешь старушку, тем более что она, кажется, уже созрела, а я иду поливать герань. И ждать Машу. Встречаемся в общежитии. Адрес у тебя есть. В квартире Владимира Ильича оставаться дольше нельзя, опасно, нутром чую.

На том и договорились. Расставшись на улице с Алексеем (он пошел в метро, а я — к 9‑й Парковой), мне пришла в голову одна мысль: а что, если и Маше все это уже осточертело и она решила улизнуть с крестом? Это только Алексей такой твердокаменный, а мы-то с ней обычные земные люди. Нам кушать подавай, а не идеи. Идеи тоже, но желательно на десерт, после обеда. Может быть, прав Яков: золотую монету в дырявый карман не кладут. Теряем все, а гоняемся за призраками. Если так, то Маша поступила хоть и жестоко, но мудро. Обоих нас кинула. Впрочем, ей не впервой. Ну а мне-то, старому дураку, что теперь делать?

Идя по 9‑й Парковой, я подумал, что пора со всем этим кончать. Надоело. Надо остановиться. Пока еще не стало поздно. Сбросить карты и сказать: пас. Кругом одни трупы и привидения. Да сумасшедшие. Алексей тоже безумен. С той ночи, как встретил в поле у костерка Николая Угодника. Потом ему и Путин в Оптиной привиделся. И Лев Толстой в гостинице. Он просто одержимый со своей идеей фикс. И никакой он не потомок Даниила Московского. И мощи благоверного князя находятся там, где им и положено быть: в Свято-Даниловом монастыре. И напрасны все эти поиски. И Машу он не любит, иначе не таскал бы ее за собой повсюду как чемодан. Словом, счастливого тебе одиночного плавания, Алексей!

Открывая дверь, я уже твердо решил, что пора сматываться. Только заберу герань и уеду в Хабаровск, где у меня еще осталась родня. Буду там преподавать в школе, женюсь на какой-нибудь китаянке и стану вполне счастлив, упокоившись с миром в 2034 году, когда столбик термометра подскочит до сорока градусов мороза. К тому времени Сибирь станет одной из провинций Китая, Поволжье — Исламским халифатом, а Москва — вольным городом, под юрисдикцией Эстонии. И чего здесь ждать?

С таким настроением я вошел в квартиру. И едва очутился в коридоре, как тотчас же попал в чьи-то цепкие клещи. Чтобы я особенно не брыкался, меня угостили хорошим ударом в печень. Потом тепло и аккуратно препроводили в комнату, где сидел средних лет мужчина в очках, с самой обыденной внешностью. Двое державших меня молодцов напоминали недавних алкашей. Впрочем, это могли быть и другие, похожие на них.

— З-здрасьте! — сказал я, начав вдруг заикаться.

— Оставим приветствия, это пустое, — ровным голосом отозвался мужчина. — У нас не так много времени. Практически, его вообще нет. Особенно у вас, Александр Анатольевич. Вы гуляете по Москве уже лишних три дня. Многовато. И то только потому, что вы любопытный экземпляр. Но когда мы потеряем к вам интерес, гулять вы перестанете. Будете лежать. И хорошо еще, если в больнице. Я понятно излагаю?

— В-вполне. Я должен сохранять для вас интерес к-как можно д-дольше.

— Он умен, — обратился мужчина к молодцам. — Я это всегда говорил. Схватывает с полуслова.

— А вы к-кто будете? — спросил я.

— Нет, не умен, — вздохнул мужчина. — Я поторопился.

На сей раз мне достался удар по почкам.

— Ответ внятный, — через силу проговорил я. — Больше вопросов нет.

— Чтобы сразу покончить с формальностями, считайте, что мы работаем на государственные структуры, — произнес мужчина. — Меня можете называть Олегом Олеговичем.

— Неплохо, — сказал я. — Легко запомнить.

— Вот вы уже и перестали заикаться. Даже пробуете шутить. Но шутить с нами не советую. Это для здоровья вредно.

— Я постараюсь.

— Вам надо будет просто четко выполнять все мои пожелания.

— А если вы пожелаете чего-нибудь невозможного?

— Невозможного ничего нет. Все имеет свою степень доступности. И цену, в той или иной мере. Поверьте, никто от вас не потребует прыгать выше головы. Мы знаем реальный потолок ваших способностей.

— Скажите, сколько метров? Самому любопытно.

— А с вами приятно вести беседу, — усмехнулся Олег Олегович. Он кивнул молодцам, и те меня отпустили. Но стояли где-то за спиной. — Присаживайтесь.

Я выбрал стул и приготовился слушать. Все это мне категорически не нравилось, но выхода не было. Главное, убивать меня, кажется, не собирались. По крайней мере, в ближайшие полчаса.

— Я готов, — сказал я. И добавил зачем-то: — Пустыня внемлет Богу. И звезда с звездою говорит. Говорите.

— Врезать ему еще? — деловито предложил один из молодцов.

— Потом. Если не прекратит ерничать, — ответил шеф. — Вы догадываетесь, чего я от вас хочу?

— Даже представления не имею. Но надеюсь, что вы не гей.

— Не волнуйтесь. Наши интересы должны будут совпадать в другой плоскости. Более в духовной, нежели плотской.

— И дом разрушил не я! — торопливо вырвалось у меня. Хотя я и не надеялся, что они пришли именно по этому поводу. Олег Олегович явно принадлежал к каким-то спецслужбам, а не к милиции, где на меня лежала ориентировка.

— Мы знаем, — отмахнулся тот. — Это все мелочи. Мало ли домов взорвалось за последнее время?

Особенно с приходом к власти Путина, — подумал я. — Ничего себе мелочь! Горы трупов. Но от высказывания вслух воздержался. Печень и почки уже вкусили царской ласки. Бить молодцы умели, хорошая школа. Не иначе как питерская. Теперь я стал лихорадочно соображать: какие же еще грехи за мной водятся, что им может быть от меня нужно? И, кажется, угадал.

— Вы знаете такого человека — Алексей Данилович Новоторжский? — спросил мужчина.

— А кто это? — задал я встречный вопрос. И тут же получил удар в ухо. Прямо гестапо какое-то. Если так пойдет и дальше, то очень скоро я перестану представлять для них интерес.

— Знаю, — сказал я. — Встречались.

— Нам нужно, чтобы вы информировали нас о каждом его шаге, — продолжил Олег Олегович, улыбаясь. И ведь такая симпатичная интеллигентная внешность! Да еще в очках. Никак не подумаешь, что ему доверена такая лютая власть над людьми. А впрочем, спецслужбы во все времена одинаковы.

— А что он натворил? — спросил я, потирая ухо.

— Вопросы здесь задаете не вы. Хотя отвечу. Он опасный психический больной, сбежал из клиники. Чрезвычайно умный, хитрый и изворотливый. За ним несколько трупов. Одержим специфической манией. Этого вам достаточно?

— С лихвой. Теперь не засну. А что же вы его сразу не возьмете? Насколько я понимаю, для этого у вас были все возможности.

— Правильно понимаете. Но нам этого пока и не нужно. Могу даже объяснить. Подобные больные обладают способностью находить самое правильное и верное решение, то есть находить путь. Как дети-индиго или страдающие аутизмом. Они видят и знают то, что недоступно обычным людям, простым смертным. На уровне подсознания.

— Значит, вы держите его на поводке.

— Примерно так. Но поводок этот очень длинный. И нужно, чтобы с ним рядом находился еще кто-то.

— И я подхожу для этой цели лучше всего? Как вторая, служебная собака.

— Умница, — похвалил меня Олег Олегович, словно бросил косточку.

— Но зачем он вам вообще нужен?

— Он занят поисками, которые могут увенчаться успехом. Потому что Алексей Данилович — индиго. Тайновидец, если по-церковному. Ну, вы понимаете, о чем я.

— И вы тогда прилетите на жареное, — сказал я, ожидая нового удара. Но его не последовало. Наверное, потому, что Олег Олегович не подал знак. Он лишь опять улыбнулся. Зубы у него были ровные, белые. Наверное, хорошие дантисты в ЦКБ.

— Повторяю: мы работаем на государство, — ответил он. — А значит, на Россию.

Вот только на какую? — подумал я. — Вашу? Она совсем иная. Я почему-то не верил ни единому слову Олега Олеговича. А если он и прав, то все равно отвратителен. С этой своей белозубой улыбочкой и маленькими очечками. Должно быть, сам преуспел в заплечном мастерстве, прежде чем достиг высоких погон. Я решил запустить пробный шар и произнес:

— А девушка-то от вас ускользнула…

И попал в лузу.

— Не беда, — махнул он рукой. — Поймаем в другой раз.

— А если я не соглашусь?

— Тогда, — и Олег Олегович вновь очаровательно улыбнулся. — Тогда я тебя живым в землю зарою, говнюк этакий. Ход мыслей ясен?

— Ясен, — сказал я.

— Вот тебе мой телефон, — он протянул карточку. — Будешь звонить по каждому поводу и даже без повода. Но чтобы я был в курсе всего, что происходит. И не надейся выйти из игры. Скрыться. Я тебя и в могиле достану. Оживлю, по методу господина Грабовского, порежу на кусочки и снова похороню.

— Вы, часом, не из янычар?

— Из тамбовских мы, — весело отозвался Олег Олегович. — Так что, Александр Анатольевич, выбора у вас нет. Или — или.

— Тогда, конечно, или.

— В смысле?

— В смысле, я ваш, Дуся, как говорила одна моя старая подруга.

— Не Маша Треплева? — с намеком спросил он. Чтобы показать, что и она находится у них на крючке.

— Другая, — ответил я.

— Не забудьте полить герань, — улыбнулся он. — Это ведь единственное, что у вас осталось, не так ли?

Я промолчал, поскольку ответить мне было нечего. Да и незачем. Я уже понял, куда он клонит.

— Или Маша также представляет для вас какую-то ценность? — продолжил Олег Олегович.

— Я ее терпеть не могу, — отозвался я.

— Не смешите. У вас же все на лице написано.

— А вы умеете читать не только шифровки от тухлой агентуры?

— Нас хорошо обучают, в том числе и психомоторике. Хотите получить вашу Машу обратно? Тогда сделаете все, что я вам прикажу.

Это был сильный ход. В самое яблочко. Гораздо сильнее, чем удар по печени.

— А если не хотите — то и Машу больше никогда не увидите. Я обещаю. Надеюсь, вы мне верите?

— Верю, — пришлось согласиться мне. Я чувствовал, что этот человек способен на все, ясно без всякой психомоторики. Ему, должно быть, поиграть с судьбой человека — все равно что с тараканом. Надоест — прихлопнет. Ай да Олег Олегович! Ай да сукин сын!

— Ну и ладненько, — сказал он и поднялся со своего кресла. — Пошли, ребята.

Проходя мимо, он похлопал меня по плечу. Нежно-напутственно. Потом в коридоре хлопнула дверь. И я остался один в квартире. Но так и не встал со стула, а продолжал тупо смотреть в окно. Там отчего-то начали сгущаться сумерки, хотя время было еще далеко не позднее. Не вечер.

— Нет, не вечер, — произнес я вслух. — Еще далеко до темноты.

И словно в ответ на мои слова в комнату сквозь тучи пробилась полоска света. Как тайный животворящий луч, знак или символ, который я был обязан понять.

 

Сквозь время — в вечность

…В особом зальце Гатчинского дворца был разлит красноватый свет. Восковой паркет Гварнеги блестел изящными линиями, на расшитых золотыми и серебряными нитями гобеленах с библейскими мотивами отгорал закат. Все вокруг излучало тишину, покой и торжественность. Пристальный взор императора Павла Петровича встретился с кроткими и какими-то измученными глазами стоявшего перед ним инока Авеля. За спиной того высилась гренадерская фигура обер-офицера Ивана Новоторжского, затянутая в темно-зеленый мундир с красными обшлагами, в сапогах с раструбами и с белоснежными штибель-манжетами, на поясе — железная спичка — шпага. Сам император с муаровой лентой через плечо, на которой горит Мальтийский орден, а сверху — далматик из пунцового бархата, в жемчугах и позументах. И трость вместо шпаги.

— Иди, братец! — сказал преданному преображенцу новый властитель России. — Да смотри там, чтобы никто не смел сюда… Пока не закончу.

Ему хотелось казаться как можно более строгим и суровым, но в глазах монаха, привезенного прямо из темницы, отражались, как в зеркале, такие любовь и мир, что император сам растерялся. Ему вдруг сразу полюбился этот смиренный и загадочный провидец, о котором накануне напомнил Куракин сразу же после похорон матушки. И ведь узрел смерть ее день в день! — подумал Павел, продолжая разглядывать худо одетого человека с бледным болезненным лицом. Теперь, когда обер-офицер, позвякивая шпорами, удалился, они остались одни. Нет, не совсем одни. В нише, за портьерой, к прорези прильнул князь Куракин и тоже пристально изучал странного монаха-инока. Потом они должны обменяться впечатлениями от увиденного и услышанного. И вместе решат судьбу острожника: дать ли волю или упрятать еще поглубже.

Надо было с чего-то начинать, а император все медлил. Не решался приступить к Таинственному.

— Эх, батюшка-царь! — упредил его монах, покачивая головой. — Почто себе печаль предречь меня понуждаешь? Коротко будет царствование твое, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину приемлешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В Страстную субботу погребут тебя… Они же, злодеи сии, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным, будут поносить добрую память твою… Но народ русский правдивой душой своей поймет и оценит тебя и к гробнице твоей понесет скорби свои, прося твоего заступничества и умягчения сердец неправедных и жестоких. Число лет твоих подобно счету букв изречения на фронтоне твоего замка, в коем воистину обетование и о Царственном доме твоем: Дому сему подобает твердыня Господня в долготу дней…

Авель начинал говорить тихо, а закончил голосом все нарастающим и пронзительным, будто метал не слова — стрелы. Кровь бросилась в голову императора, лицо стало малинового цвета, как муаровая лента под далматиком. Краем глаза заметил шевеление портьеры. Только бы Куракин не вышел, не натворил сгоряча беды. Странно, но, услышав это, он почувствовал, испытал неожиданное облегчение, будто гора с плеч рухнула. И сразу нашлись слова, ускользавшие до сих пор.

— Честной Отец! — промолвил Павел, услышав свой собственный голос как бы со стороны. — О тебе говорят, да я и сам вижу, что на тебе явно почиет благодать Божия. Благослови меня и весь дом мой, дабы твое благословение было нам во благо. Скажи, что зришь ты прозорливыми своими очами о роде моем во мгле веков и о державе Российской? Назови поименно преемников моих на престоле Российском, предреки и их судьбу.

— Было мне в молитве откровение о трех лютых игах: татарском, польском и грядущем еще — жидовском, — вновь тихо произнес монах.

— Как? — нахмурился Павел. Не смог сдержать кольнувшего гнева: — Святая Русь под игом жидовским? Не быть сему вовеки! Путаешь ты, черноризец…

— Нет, — кротко и печально ответил Авель. — Но о том не скорби: и татары где, и поляки? И с игом жидовским то же будет. Христоубийцы понесут свое.

Император задумался, прошелся по начищенному до блеска паркету, поскрипывая сапогами бутылочками.

— Что ждет преемника моего, цесаревича Александра? — наконец спросил он.

— Француз Москву при нем спалит, а он Париж у него заберет и Благословенным наречется. Но тяжек покажется ему венец царский, и подвиг царского служения заменит он подвигом поста и молитвы и праведным будет в очах Божиих.

Говорит как по писаному, — подумал император и задал следующий вопрос:

— А кто наследует Александру?

— Сын твой Николай…

— Как? У Александра не будет сына? Тогда цесаревич Константин, а не Николай, по моему закону о престолонаследии, который хочу закрепить первым делом моим.

— Константин царствовать не станет, не восхочет, памятуя судьбу твою… Начало же царствования сына твоего Николая бунтом вольтерьянским зачнется, и сие будет семя злотворное, семя пагубное для России, кабы не благодать Божия, Россию покрывающая. Через сто лет после того оскудеет Дом Пресвятыя Богородицы, в мерзость запустения держава Российская обратится.

— После Николая на престоле кто будет?

— Внук твой, Александр II, царем-освободителем преднареченный. Твой замысел исполнит — крестьян освободит, а потом турок побьет и славянам тоже свободу даст от ига неверного. Но не простят жиды ему великих деяний, охоту на него начнут, убьют среди дня ясного, в столице верноподданной отщепенскими руками. Как и ты, подвиг служения своего запечатлеет он кровью дарственной, умрет в красных сапогах.

— Почему в красных?

— Оторвут их бомбою, раскрошат.

— Тогда-то и начнется тобою реченное иго жидовское?

— Нет еще.

Император продолжал ходить, потому что не мог стоять на одном месте, внутри все дрожало и клокотало. А монах, напротив, был почти неподвижен, только голову поворачивал вслед за вышагивающим перед ним Павлом.

— А когда же? Кто наследует внуку?

— Другой Александр, сын его, царь-миротворец. Славно будет его царствование. Осадит крамолу окаянную, мир и порядок наведет.

— Кому передаст царство?

— Николаю II — святому царю, Иову многострадальному подобному. Претерпит самые ужасные испытания, на венец терновый сменит он корону царскую, предан будет народом своим, как некогда Сын Божий. Война будет, великая война, мировая… По воздуху люди как птицы летать будут, под водою, как рыбы плавать, серою зловонною друг друга истреблять начнут. Измена же будет расти и умножаться. Накануне победы рухнет трон царский, кровь и слезы напоят сырую землю. Мужик с топором возьмет в безумии власть, и наступит воистину казнь египетская…

Тут Авель вдруг сам не выдержал и зарыдал, размазывая кулачком по лицу слезы. Но речь свою не унимал:

— А потом будет Жид скорпионом бичевать землю Русскую, грабить святыни ее, закрывать церкви Божии, казнить лучших людей русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от святого царя. О нем свидетельствует Писание. Псалмы девятнадцатый, двадцатый, девяностый открыли мне всю судьбу его.

И Авель, утерев окончательно слезы, нараспев заголосил:

— Ныне познах, яко спасе Господь Христа Своего, услышит Его с Небесе Святаго Своего, в силах спасение десницы Его… Велия слава его спасением Твоим, славу и велелепие возложиши на него… С ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое… Живый в помощи Вышняго, Возсядет Он на Престоле Славы. А брат Его царственный — сей есть тот, о котором открыто Пророку Даниилу: И восстанет в то время Михаил, князь великий, стоящий за сынов народа твоего… Свершатся надежды русские. На Софии, в Царьграде, воссияет Крест Православный, дымом фимиама и молитв наполнится Святая Русь и процветет, аки крин небесный…

Монах, на которого падали закатные лучи кроваво-красного солнца, еще долго говорил-голосил, а в глазах его горел пророческий огонь неземной, нездешной силы.

Взгляд императора Павла был устремлен вдаль, туда, где над верхушками деревьев висела свинцовая пелена, пока далекая, но страшно и неумолимо надвигающаяся, сквозь которую просматривалось и открывалось грядущее, как в Книге судеб…

 

Глава девятая

 

1

Часа через два я вышел из квартиры. Намерения мои насчет Хабаровска и супружеского счастья с китаянской мадам Баттерфляй изменились. Теперь я решил никуда не ехать, это было бы действительно бессмысленно. Не столько даже из-за очкарика с улыбкой и стоящих за ним структур, сколько из-за самого себя. Ведь убежать от человека по имени Александр Анатольевич Тризников мне было бы куда труднее. Я много передумал за то время, пока находился в квартире. И понял, что мне в любом случае надо быть рядом с Алексеем. Потому что это как громоотвод, когда идет гроза. А там видно будет.

Едва я очутился на улице, как попал под проливной дождь. Жесткие и колючие струи воды хлестали меня наотмашь, будто небесной плетью. А потом действительно разразилась самая настоящая гроза: с гулким артиллерийским громом и сверкающим фейерверком молний. То ли уже салют, то ли еще последнее решающее сражение. Война никогда не затихает, а победы и поражения неизменно меняются местами. Мира в мире нет и не будет, от начала веков. Меня постоянно раздражала эта глупая бабья фраза: Лишь бы не было войны. Так могут говорить лишь трусы, подлецы, придурки, которые готовы всегда бросить оружие и сдать. Неужели эти слепцы не видят, что творится вокруг? Нет, дамы и господа, именно и непременно война, священная и ежечасная, жестокая и беспощадная, потому что иначе нельзя. Иначе — близкая энтропия и апостасия, танатос — смерть, гибель и конец всему. Всему человеческому роду. Собирайтесь-ка на войну, последние люди, против апостатов и энтропиек, как сказал бы мой друг Алексей. Друг? Невольно я подумал о нем именно так. Что ж, лучше иметь в друзьях его, чем Олега Олеговича.

Я поднял воротник куртки и поспешил к автобусной остановке. К груди прижимал кастрюлю с геранью. Решил перебазировать ее в общежитие колледжа. Здесь на нее оказывают слишком негативное влияние. Вредят нормальному фитопроцессу, особенно всякие ублюдки в очках. Вообще-то, может быть, это и не герань вовсе, а девятисил или тысячелистник, я плохо разбираюсь в лекарственных растениях. Но вот нравится мне называть ее геранью и кому какое до этого дело? Называй как хочешь, главное, это сейчас единственное мне близкое существо. А поскольку растения Господь сотворил прежде, чем человека, — то даже старшая моя сестра.

Когда я пересекал перекресток, рядом со мной неожиданно, взвизгнув тормозами, остановился джип. Из него выскочили двое в черных масках с прорезями для глаз. Они схватили меня, как куль с песком, и втолкнули в машину. Вместе с геранью, которую я не выпускал из рук. На переднем сиденье находились еще двое. Шофер и какой-то крупный лось с бритым затылком. Джип тотчас набрал скорость и понесся по улицам. Я даже не успел ничего сообразить, пребывая в некой прострации. Только-только отошел от очкарика с его молодцами, а тут… Маски-шоу и бритые затылки. Весело. Хоть плачь.

— Ну, ты, козел, понял теперь, что попал круче некуда? — не оборачиваясь, спросил лосяра.

Поскольку я не спешил с ответом, то с обеих сторон получил по два удара по ребрам. Кулаки у этих ребят были как у тех — с пудовую гирю.

— Понял, — выдавил я из себя, поскольку у меня перехватило дыхание и потемнело в глазах. Им бы с Олегом Олеговичем работать. А может, они и переходят из одной конторы в другую, меняются кадрами.

— Знаешь, зачем тебя взяли?

— Догадываюсь.

— Молодец, — похвалил мужик с переднего сиденья. Он наконец-то повернул голову. Рыло у него было чуть-чуть повыразительней, чем у племенного хряка восточносибирской породы. А нос расплющен и перебит.

— Где шлюшка твоя, Машка? — задал он очередной вопрос. — И вторая девка?

— А я отку…

Закончить фразу мне не пришлось. Пока меня дубасили мои соседи, лось-хряк продолжал говорить:

— Ты зря пургу гонишь, базар-то фильтруй, а то ласты вмиг склеишь. Мы сейчас в лес заедем, к дубу тебя пришпилим да костерок запалим, под копытами. А хочешь, как Саида, в землю по самое горло зароем и башкой твоей станем пеналь бить?

Далось им всем закапывать меня живьем в землю, как Святогора, — подумал я, хотя сознание мое уже совсем помутилось и голоса доносились издалека, словно за сто метров. И все вокруг виделось размытым и грязным, как через давно не мытое оконное стекло. Но этот спереди, по крайней мере, говорил на более-менее понятном языке, а обрабатывающие меня кувалды изъяснялись почти исключительно на ненормативной лексике.

— Толян, пи-пи-пи, — сказал один из них. — Этот…пи-пи-пи, кажись… пи-пи-пи, отключился… пи-пи-пи. Пи-пи.

А я и в самом деле на короткое время потерял сознание. Не знаю, сколько прошло минут, но когда мне плеснули водкой в лицо, я очнулся. Джип продолжал куда-то мчаться. Теперь, кажется, по окружной дороге.

— Паленая водка-то, — сказал я, слизнув с разбитых губ сивуху.

— А ты думал, мы на тебя Путинку потратим? — хохотнул Толян. — Ну ты, чмо, даешь! Нарочно для таких целей и держим. Вот сщас вольем в тебя литра два этой бормоты, прежде чем строгать станем, ты еще не так запоешь.

— А нельзя ли по-трезвому? — спросил я. — Без строганины.

— Можно, — охотно отозвался бригадир. — Так где Машка с Ольгой?

— Но я действительно не знаю. Потому что…

Очнулся я вновь через несколько километров. Джип продолжал ехать, но уже медленнее. Наверное, выбирали место для стоянки. Для костерка. Это была уже какая-то проселочная дорога.

— Последний раз спрашиваю, — произнес Толян. — Где эти блошки?

— Помолиться-то хоть перед смертью дадите? — спросил я.

— Дадим, дурилка картонная, — ответил он. — А мог бы жить. Сам свою судьбу выбрал.

— Вы ведь тоже не вечны. Авось, встретимся еще, на Страшном суде. Тогда поймете, что зря душу загубили.

Я ожидал худшего, но на этот раз, как ни странно, меня бить больше не стали.

— Толян… пи-пи-пи… а он…пи-пи… кажись… пи-пи-пи… не врет… пи.

— Сам вижу, — откликнулся бригадир. — Ладно. Тогда вот что. Даю тебе, брателло, последний шанс. Сердце у меня доброе. А ты мужик, видно, неплохой. Другой бы давно дубака дал. Один тут весь салон облевал, пока мы его довезли до опушки. Поэтому сделаешь то, что я тебе скажу. Не выполнишь — кишки выпущу и тебе же скормлю. Усек главную идею?

— Усек, — кивнул я. — Я куриный супчик с потрохами не очень-то как-то…

— Правильно. Вот и позвонишь мне, когда появится на твоем горизонте Маша Треплева. Или Ухтомская. Или обе вместе.

Он протянул мне свою карточку. И добавил:

— И вообще, будешь теперь работать на меня. Я интеллигентов уважаю. А то все эти… пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи… А теперь выбросите его вон, пока я не передумал.

И меня действительно вышвырнули из машины, даже не снижая скорости. Следом полетели кастрюля с геранью и мой посох. Я некоторое время полежал на земле, провожая джип взглядом. Потом, покряхтывая, поднялся. Вытащил из кармана две визитные карточки с телефонными номерами. На одной из них было отпечатано: Олег Олегович Тамбовский. Куратор выставок. На другой еще похлеще: Анатолий Кемеровский. Академик Всероссийской академии изящной словесности. Больше никакой лишней информации. Достаточно ясно и лаконично. Куратор и академик. Почти из одного творческого цеха. Почему бы не написать пониже: Лауреаты Государственной, Ленинской, Сталинской и Нобелевской премий?

Я подобрал кастрюлю с геранью и оперся на посох. Итак, одному из них нужен Алексей, другому — Маша. То есть святые мощи и драгоценный крест. Насколько я могу понять. А я — посередине, меж двух огней. Или уже в огне? И куда мне теперь идти? Но размышлял я не слишком долго. Путь мой лежал в Москву.

2

Россия странница на земле. Странная и непонятная для чужих народов. Другие государства сидят по своим домам и боятся носа высунуть, а она ходит, опирается на посох православия. Ее поскорее стараются проводить взглядом, лишь бы исчезла с глаз, не тревожила давно омертвевшую душу. На Западе богатство и комфорт, техника и прогресс, уют и спокойствие, а в России всегда смута, раскол, смятение, раздоры и междоусобицы, голод и мор, нищета и анархия, много чего, что несет в своей котомке эта несчастная странница. Но нет той непомерной гордыни, что в европах и америках, нет ослепляющего зла и глубокого, уже постхристианского уныния, нет еще того вселенского блуда и содомии, от которых пал Вавилон и падет Запад. Нет у них там страха Божия, да и Бога-то самого там давно нет. Они знают это и боятся еще пуще. Перестройка придет и к ним, из России, ответным бумерангом. Вот тогда-то и откроются там невиданные ужасы, подлинное людоедство, от которого померкнет все, что с их помощью натворили в России сами же русские иуды. Они хотят мира и безопасности? Получайте. По словам апостола Павла, обращенным им к фессалоникийцам: Когда будут говорить: мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут!.. Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся, облекшись в броню веры и любви и в шлем надежды спасения, потому что Бог определил нас не на гнев, но к получению спасения чрез Господа нашего Иисуса Христа, умершего за нас, чтобы мы, бодрствуем ли, или спим, жили вместе с Ним.

И странница эта бодрствует днем и ночью, терпения и любви ей не занимать. Гоголевская тройка с мертвой душой шулера в карете проносится мимо, летит на Рублевское шоссе, в золотой особняк. В болотном тумане Питера подросток Достоевского смотрит на склизкий город, где красуется бронзовый всадник на жаркодышащем, загнанном коне, то ли это Собчак его оседлал, то ли Путин. И всюду разорванный и разворованный воздух. Всюду пауки, жабы и змеи, повыползавшие из своих щелей. Хочется закрыть воспаленные глаза, но и сквозь веки видишь всю эту лютую нечисть, слышишь визг и смех лицедеев, не можешь уже ни говорить, ни дышать. Способен только еще идти по своей Святой земле и нести последнюю жертву. А жертва эта — сама Россия, удерживающая покуда мир от конечной и бездонной пропасти.

…Я выбрался на окружную дорогу и продолжал топать к Москве, постукивая палкой по асфальту. Наверное, весь измочаленный и избитый, с этим сучковатым посохом и геранью в кастрюле, я производил впечатление сумасшедшего. Или библейского пророка, побитого камнями и унесенного на чудесном облаке из глубины времен в двадцать первый век. Автомобили проносились мимо, никто ни разу не затормозил. Да мне это было и не нужно. Сам дойду. А куда я стремился? Не представлял даже. Просто шел, а идти было, как ни странно, легко и порой весело. Я что-то и напевал себе под нос, какой-то игривый мотивчик, махал в такт посохом, как дирижерской палкой, отчего, должно быть, окончательно походил на ненормального. Кто ж станет останавливаться и приглашать в салон? Да еще на исходе дня. Дураков нет. Остались одни мудрецы, которые в свои же сети и улавливаются. Я лишь грозил им зачем-то вслед посохом и продолжал мурлыкать свою песню.

И тут вдруг одна из легковых автомашин, пежо, кажется, проехав мимо меня метров с двести, притормозила, а потом дала задний ход. Я остановился, ожидая очередных неприятностей. Дверца пежо открылась и оттуда высунулась голова Якова.

— Ну и ну! — только и сказал он. — Где это вас угораздило так назюзюкаться, Александр Анатольевич?

— Телом бренным упал с горы Елеонской, — сумрачно отозвался я, постукивая посохом. — Душа же воспарила и радуется.

— С вами все в порядке? — озадаченно спросил он. — Залезайте скорее в салон. Заодно и коньячком погреетесь. Вам не повредит, даже потребно.

— Откель транспорт-то, чадо?

— У друзей напрокат взял, отче. Или падре? Я немного путаюсь в конфессиях.

Немного поразмыслив, я все же залез в пежо. Там, на заднем сиденье, увидел Машу. Но почему-то не слишком удивился этому.

— Вот потому-то мы и ездили в Сергиев Посад, в лавру, с целью просветительства, — сказала она.

— Я специально напросился, — добавил Яков, протягивая мне фляжку. — А Маша любезно согласилась на роль экскурсовода.

Глотнув коньяка, я заметно потеплел и подобрел. О происшедшем со мной больше не хотелось думать. Ни об академиках, ни о кураторах. Тамбовские и Кемеровские могут пока отдыхать. Я блаженно закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья, продолжая прикладываться к фляжке. Автомобиль мягко катил к столице. Некоторое время в салоне хранилось молчание.

— А с тобой что снова приключилось? — нарушила его Маша.

— Забрел не туда. Дикие лисы покусали, — ответил я уклончиво.

— Хорошо, что не гуси, — засмеялся Яков. — По радио передавали, что в Подмосковье домашняя птица стала набрасываться на своих хозяев. Куры, утки, а кое у кого и павлины со страусами совсем оборзели, заклевывает чуть ли не до смерти, причем метят в глаз. В Шатурах две женщины находятся в реанимации. Сбесились даже попугаи в клетках. Тараторят без умолку, несут всякую ерунду. И некоторые, между прочим, на древних языках — на арамейском, санскрите, латине, не исключено, что и на шумерском — еще не успели определить. А кенары перестали петь. Напротив, молчат, как воды в рот набрали.

— Это, наверное, была юмористическая передача, — сказал я. — В мире Жванецкого.

— Нет, Радио России.

— Гадио России, — поправила Маша. — У них там у всех с буквой р не очень как-то. Но мы и сами видели, как индюшки бежали по шоссе и бросались под машины.

— Кончали свою индюшачью жизнь самоубийством, — добавил Яков, подмигнув мне в водительское зеркальце. — Показывали пример своим старшим братьям. Или меньшим? Ведь живность Господь также сотворил раньше людей, не так ли?

Все-то он знает. И будто мои недавние мысли подслушивал. Прямо не человек, а посланец какой-то. Из каких сфер?

— Ну а как вам в лавре? — спросил я.

— Да так… — коротко отозвался он, словно процедил сквозь зубы. И свернул тему: — Вас куда доставить? Мне-то еще надо по Москве покататься, дела всякие.

— К метро.

Через некоторое время мы остановились возле станции ВДНХ. Маша вышла вместе со мной. Попрощалась она с Яковом холодно. Когда пежо отъехало, я произнес:

— Не пойму, когда ты успела с ним договориться насчет экскурсии?

— Еще вчера вечером, — ответила она. — А что?

— Нет, ничего. Просто надо было поставить об этом в известность меня или Алексея.

— А вы сторожа мне?

— Но волнуемся же. Особенно он. Мне-то до желтизны. Я привык к твоим выкидонам.

— А что такого случилось? Человек интересуется православием, святыми реликвиями. Мой долг — объяснить ему, рассказать. Может быть, он хочет стать неофитом?

— Что он хочет — нам неизвестно. И все равно. Так порядочные невесты не поступают.

— Я — невеста непорядочная, тебе это знать лучше всех.

— С тобой просто невозможно разговаривать. А куда ты сорвалась ранним утром?

— Скажу об этом, когда встретимся с Алексеем.

Я вернул ей ее мобильный телефон, и всю дорогу до общежития на Бауманской мы промолчали. Я лишь продолжал мелкими глотками прикладываться к присвоенной фляжке. Яков не обеднеет. Скорее всего, он прокручивает тут какие-то финансовые аферы, и дела у него идут неплохо. Впрочем, его истинные цели действительно неясны. Туман и тайна. Вот его бы в лапки к Олегу Олеговичу или Кемеровскому. Куратор с академиком быстро бы выяснили, что за птица такая, какой павлин-мавлин прилетел? А что, это интересная идея…

Так же молча мы подошли к зданию общежития. И первым, кого встретили, был комендант.

— Тараканы вернулись! — радостно сообщил бравый отставной майор. Словно это было главным и долгожданным событием в его жизни.

— Поздравляю, — сказал я. — Теперь можете спать спокойно.

— Да, но зато из подвалов исчезли все крысы, — он почесал затылок. — Ночью, все до единой. Как сговорились, право.

— А вы, Лев Юрьевич, этим сильно расстроены? — спросила Маша.

— Не в том дело. Просто — непорядок. Когда я чего-то не понимаю — я того боюсь. Ну скажите на милость, почему то тараканы слиняли, то крысы маршевым броском под зов трубы?

— Но ведь возвращаются же? — утешила его она.

— О какой трубе вы говорите? — поинтересовался я. — Или это аллегория?

— Всю ночь что-то гудело, — ответил он. — Никто не может понять толком. То ли где-то в теплоцентрали, то ли…

— Иерихонская, — подсказала Маша. — Тогда чего волноваться из-за каких-то крыс?

— Глотните-ка лучше коньяка, — предложил я ему фляжку.

Он благодарно взял, глотнул и сунул ее себе в карман. Что легко приходит — то так же легко и уходит. Но я этим был нисколько не огорчен. По крайней мере, гораздо меньше, чем комендант — поведением крыс и тараканов.

— А ваш друг, между прочим, уже здесь, — сказал он и ушел, покачивая в недоумении головой и бормоча что-то себе под нос.

Бедняга! Мне бы его заботы. Или хотя бы часть их. Вместо той головной боли, которой меня наградили куратор с академиком. Вот уж кто со своими подручными настоящие крысы и тараканы. Но они так просто не уходят и не возвращаются, сами по себе. Их вызывают власть предержащие, и не под глас иерихонской трубы, а под дудочку флейты, которая звучит испокон веков. Мелодия эта сладка и для обычных простых людей, вроде Льва Юрьевича, типичного советского человека, заброшенного в Россию двадцать первого века и чудом здесь уцелевшего, даже ставшего маленьким комендантом общежития. Звуки дудочки манят и обещают чуть-чуть власти, немного денег на прожитье, капельку славы, ложку любви и мензурку счастья. Только иди вместе со всеми, не выбивайся из колонны, не отставай и не забегай вперед. А уж за строем присмотрят кураторы и академики. Будь как все, и всё будет. То есть ничего. Иди, куда тебя зовет эта волшебная мелодия, к бездне. Удачи тебе, человек толпы…

3

Алексей, ожидавший нас в двухкомнатном номере, был непривычно бледен и взволнован.

— Кремль удавился, — сказал он. — Я был там только что. Страшное зрелище.

— Надеюсь, тебя никто не видел? — спросил я, выставляя кастрюлю с геранью на подоконник. — А то еще повесят на тебя его смерть. Печально, конечно, но я так и предполагал.

— Кажется, никто. Дверь была, как всегда, не заперта. Я вошел. Кошка какая-то мимо меня шмыгнула… У него ведь не было кошки?

— Нет, — сказала Маша. — В прошлый раз не было. Хотя кошатиной пахло. В каждом подъезде их полно.

— Может, кошка ему глаза и выгрызла? — спросил сам у себя Алексей. — Стоит на коленях, а удавка на батарею накинута. Будто пытался молиться. Это надо очень постараться, чтобы умудриться повеситься в такой позе.

— Или другие постарались, — произнес я. — А с глазами-то что?

— Нету, — глухо ответил Алексей. — Я же говорю: совсем. Начисто отсутствуют. Словно выскреб кто. Я и подумал — кошка.

— Эти могут, когда голодные, — согласилась Маша. — У меня в детстве был кот, который воровал у соседей по даче куриные яйца. Не потому что хотел жрать, а из вредности. Выкатывал сколько мог из курятника, через дыру в стенке, а потом разбивал лапой. Ученый был, нравилось ему слушать, как соседка орет. Его даже петух боялся. Потому что он ему тоже один глаз выцарапал.

— Ну, хватит о котах и кошках, — сказал я. — Дело-то серьезное. Значит, тебя никто не видел. А записку-то он хоть какую-нибудь оставил?

— Не знаю. Некогда мне было смотреть. Или искать по карманам. Я как увидел, так сразу и ушел. На улице уже вызвал по телефону милицию. Правда… есть одно обстоятельство. Которое меня сильно тревожит.

— Какое?

— В квартире Матвея Ивановича икон не было. Ни одной. Это я хорошо помню, по первым двум посещениям. Старик порвал с верой. А тут вдруг появилась, одна, бумажная, рядом с ним, на подоконнике. И на лике — также глаза выколоты. Вот что ужасно.

Он замолчал. А я не мог представить себе эту сцену: как старик сначала кощунствует над иконой, затем в безумии выскребывает себе глаза, а потом набрасывает петлю на шею и медленно давится. Тут надо не только потерять разум, но призвать на помощь и силы ада.

— Какое-то ритуальное самоубийство получается, — сказала Маша, поежившись.

— Либо убийство, — добавил я, продолжая гнуть свою линию, поскольку не мог поверить в такой добровольный уход из жизни Матвея Ивановича, что бы он там ни натворил в прошлом. — Если исходить из того, что смерть старика была насильственной, то почему его ослепили? Да еще с такой жестокостью. Почему надругались над святым образом? Действительно, в этом есть что-то зловеще-ритуальное. В стиле нынешних безбожников-постмодернистов-авангардистов. Всех этих маратов-гельманов, кибировых, куликов и прочих человек-собак. Но они-то — всего лишь жалкие и убогие трусы, способные только лаять из подворотни. А тут чувствуется рука матерого сатаниста-профессионала, который оставил свою метку, знак. В назидание. Дескать, так будет с каждым, кто меня ослушается. Кто попробует вернуться ко Господу. Отсюда и изуродованная икона.

— Слепой Кремль, — подсказала Маша. — Это тоже весьма символично. Характерно для нынешнего времени. Сначала запродал душу дьяволу, потом перестал видеть и слышать, а в конце концов пришел к такому исходу.

— Что бы там ни было, загадок действительно много, — вздохнул Алексей. — Но давайте вернемся к нашим делам. Завтра уже шестнадцатое сентября. Остается всего три дня. Ольгу Ухтомскую мы упустили.

И он рассказал Маше, что произошло сегодня утром.

— Кстати, поведай уж и ты нам, где была, — напомнил я ей. Кроме лавры. Может быть, Алексей из деликатности об этом не спрашивает, но раз уж мы одна команда, то хотелось бы знать. Хотя бы в общих чертах. Между нами-то давайте без загадок!

(И это говорил я, который практически дал согласие работать и на Олега Олеговича, и на Кемеровского…)

— Будем предельно откровенны, — добавил я с дурной улыбкой и начиная вдруг подмигивать левым глазом.

— Ты чего зраком дергаешься, член команды? — подозрительно спросила Маша. — Конечно, расскажу. Я была в приюте для имбицилов, в Черустях. Это почти девяносто километров от Москвы.

Новость была неожиданная, я даже прикусил язык. А тик исчез.

— Добираться далеко, поэтому я ушла рано утром, пока вы все еще спали, — продолжила Маша. — Там не только олигофрены и дауны, там и дети с церебральным параличом, и с аутизмом, и просто брошенные, а оттого несчастные и замкнутые. Словом, свезли со всей Москвы — и с глаз долой, подальше от казино и бутиков. А то, не дай бог, общую картину испортят. Картину Репина: Не ждали.

— А что тебя туда занесло? — спросил я. — Ты вроде уже взрослая и более-менее нормальная. И не брошенная. Не знаю только, как насчет счастья. Не приняли?

— Дурак, — вынесла она лаконичный диагноз. — Вы помните ту фотографию, где Ольга Ухтомская заснята с детьми? На заднем плане — ветхое двухэтажное строение с колоннами и мансардой. Я долго ломала голову: где же я это видела? И вчера ночью вспомнила. Когда я подрабатывала в Бульварном кольце, то делала репортаж об этом детском приюте в Черустях. Заметка получилась дрянной, но это сейчас не важно. Главное, я подумала, что раз Ольга запечатлена на снимке с детьми и хранит фотографию на память, то что-то ее связывает с приютом. Что-то очень важное. Меня охватило такое нетерпение, что я решила немедленно ехать.

— И забыла на столе свой мобильник, — сказал я. — А Ольга тебе по нему как раз и звонила. И если бы ты так не торопилась, то все могло бы повернуться совсем иначе. Когда ты перестанешь вострить лыжи, не досчитав хотя бы до семи?

— Считают бухгалтера, — ответила Маша.

— И что было дальше? — спросил Алексей.

— Я приехала. Пообщалась с директрисой. И узнала, что Ольга Ухтомская действительно там работает. Три раза в неделю: по понедельникам, четвергам и субботам. Она обучает детей не только грамоте, но и боголюбию, насколько я поняла. У нее есть даже своя маленькая комнатка, если надо задержаться и переночевать. Я даже заглянула в нее. Все очень чисто, прибрано, и ничего лишнего. Только иконы. А еще директриса сказала, что у нее здесь был старый сундучок, который она совсем недавно куда-то увезла. И главное, Ольга настолько привязана к этим несчастным детям, что всей душой с ними. И еще не было случая, чтобы она не приехала на занятия, пропустила свои дни. А потом… потом я уехала, потому что мне надо было… Словом, уехала, и все.

Тут Маша посмотрела на меня и подала взглядом знак, чтобы я молчал. Но Алексей и не обратил внимания, пребывая в своих мыслях. Интересно, а как бы он среагировал на то, что его невеста возила в лавру Якова? Впрочем, вполне возможно, что даже бы и одобрил. Бессребреники все такие.

— Завтра среда, — произнес он. — Впереди остается один день, когда Ольга будет в приюте. Четверг. В субботу уже будет поздно. Сроки заканчиваются. Времени у нас совсем мало. Если не найдем Ухтомскую до четверга, едем в Черусти.

— А как Агафья Максимовна, ты был у нее? — спросил я.

— Быть-то был, — ответил Алексей со смущением в голосе. — Да только тоже все как-то очень странно.

— Но она-то хоть жива?

Он вытащил из кармана крохотный листочек бумаги.

— Не знаю. Но верю, что жива. Там возле дома какие-то люди крутятся. Дверь заперта. Никто не откликается. Я уже хотел уходить, как из соседней квартиры выглянула соседка. Такая же пожилая, как и Агафья Максимовна. Напуганная чем-то. Она только спросила шепотом: Вы Алексей Новоторжский? Потом протянула этот листок и быстро за собой дверь закрыла. Что-то происходит. Я так понял, что Сафонова куда-то уехала. Но успела передать соседке записку для меня.

— Карусель какая-то, — сказала Маша.

Я взял листочек бумаги и прочел вслух:

— Идеже аще не приемлют вас, исходяще из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите… Иерусалим не познал времени посещения своего.

Потом протянул записку Маше. Она также прочитала, но молча. И вернула Алексею.

— Ты что-нибудь поняла? — спросил я у нее.

— Нет.

Алексей аккуратно сложил листочек и положил обратно в карман.

— Это евангельские фразы, — произнес он. — Если не ошибаюсь, от апостола Луки. Смысл в общем-то ясен. Но тут важен контекст. Что хотела сказать мне этими словами Агафья Максимовна? Она не могла написать открыто, потому что, наверное, опасалась, что записка попадет в чужие руки. И послание это человек невоцерковленный не поймет.

Но она надеялась, что я догадаюсь. А я. — и он виновато развел руками. — Думаю, думаю, и ничего пока не соображу.

— Напряги мозги как следует, — сказал я — Что означает: отряхнуть прах, прилипший к ногам? Почему Иерусалим не познал времени посещения?

Маша вступилась за Алексея:

— Ты бы сам мозгами поработал. Когда Господь въехал в Иерусалим на молодом осленке, то все Его славили и бросали на дорогу свои одежды и пальмовые ветви. Но Христос, смотря на народ, заплакал о нем и о городе. Он знал, что через три дня они будут кричать уже другое, требуя казни.

Алексей продолжил за нее, вытащив из кармана Евангелие и найдя нужную страницу:

— Он сказал: ибо придут на тебя дни, когда враги твой обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне, за то, что ты не узнал времени посещения твоего. И вошедши в храм, начал выгонять продающих в нем и покупающих, говоря им: написано: дом Мой есть дом молитвы; а вы сделали его вертепом разбойников… Первосвященники же и книжники и старейшины народа искали погубить Его.

Закрыв Евангелие, он задумался.

— Может быть, она имела в виду другой город — Москву? — произнес я.

— Тут конечно же двоякий смысл, — согласился Алексей. — И в первой, и во второй фразе. Иначе и быть не может. Агафья Максимовна, как умела, зашифровала свою записку ко мне. А то, что Москва стала городом фарисеев и вертепом разбойников, — это несомненно.

Было уже довольно поздно. После всего пережитого за сегодняшний день мне хотелось сейчас лишь одного: упасть на кровать и отключиться. Но Алексею тем не менее я дал суровое задание:

— Вот сиди теперь всю ночь и расшифровывай.

— Я и сам не усну, пока не догадаюсь, — ответил он.

4

Среди ночи меня разбудил непонятный монотонный шум. Словно где-то за окном (или на первом этаже, в подвале) работала гигантская бор-машина. Гул этот порой то затихал, то, напротив, становился еще сильнее, громче, как будто сверло добиралось до обнаженного нерва в дупле зуба, и тогда слышался уже визг больного — мучительный, но короткий: и вновь шло однообразное гудение. Лев Юрьевич, комендант общежития, оказался прав. Похоже, с теплоцентралью действительно было что-то не в порядке. Или же это дудела огромная труба, если уж не библейского, то московского происхождения.

— В полночь началось, — сказал Алексей, увидев, что я приподнял голову с подушки.

Сам он сидел за столом, под горящей лампой. Конечно же так и не ложился отдохнуть. Спать мне больше тоже расхотелось. Особенно с таким раздражительным фоном. Гудение разносилось, должно быть, на несколько кварталов вокруг. Если не на четверть города. Интересно все же, что бы это значило? Но за последнее время в столице произошло уже столько странных явлений мистического свойства, что одним больше или меньше — не суть важно.

А Маша, наверное, продолжала почивать в соседней комнате… Ну, конечно, если не убежала в очередной раз. Я встал с кровати и пересел к столу. Выпил холодного чая из стакана. Перед Алексеем лежал листочек бумажки с посланием Агафьи Максимовны. Был он сейчас весь исчеркан карандашом. С какими-то кружочками, крестиками и стрелками. Дешифровшик потрудился.

— Нащупал нить? — спросил я, кивнув на записку.

— Что ты знаешь о патриархе Никоне? — задал Алексей встречный вопрос.

Я уже как-то привык к его манере начинать издалека, кружить и приближаться к главному постепенно. Поэтому, подумав немного, спокойно ответил:

— Ну, что. Шестой патриарх Московский и всея Руси. Семнадцатый век. Простой крестьянин из Нижегородской губернии. Еще мальчиком ушел в монастырь, овладел книжной премудростью. Постригся в Анзерском скиту под именем Никон. Едва не утонул в Белом море, но Господь спас его для промыслительных целей. Стал игуменом, потом пешком пришел в Москву. Очень пришелся по душе царю Алексею Михайловичу Тишайшему. Был оставлен в столице и посвящен в архимандриты Новоспасского монастыря.

— При нем в 1652 году, 30 августа, были по великому откровению обретены мощи святого князя Даниила Московского и повелением государя перенесены в церковь Семи Вселенских Соборов, — подсказал Алексей. — Это тоже Промысел Божий.

— Об этом я как-то не подумал. Ведь именно в 1652 году Никона и избрали патриархом. А до этого он успел потрудиться митрополитом Новгородским, где во время бунта был жестоко избит мятежниками, хотя во время голода кормил их на своем дворе.

— Почти полумертвый, — вновь добавил Алексей, — он собрал последние силы и отслужил литургию в Софийском соборе. А затем с крестным ходом опять направился к бунтовщикам. И, пораженные его мужеством и твердостью, мятежники наконец-то смирились, попадали на колени и просили у него прощения. Никон ходатайствовал за них перед царем, за что заслужил еще большую любовь и уважение Алексея Михайловича.

— Да, он стал называть его своим собинным другом, избранным крепкостоятельным пастырем, великим солнцем сияющим, возлюбленным своим и содружебником, а в конце удостоит и титула Великого государя. То есть практически Никон оказался соправителем царя. Патриарх управлял почти всеми делами в России.

— Это можно было считать симфонией власти, когда достигается полное согласие между светским и духовным правлением, а народу от этого только одно благоденствие, покой и мир. Царь и патриарх были единомысленны во всем. Так и должно быть в Священном союзе власти. Особенно в России. Так и хотел сделать Николай II, когда предлагал себя Синоду в патриархи накануне революции.

— Но потом наступил раскол, — продолжил я. — Конечно, немало тут потрудились всякого рода интриганы, вроде тайного иезуита и католика Паисия Лигарида, этого волка в овечьей шкуре, много споров и брожения вызвало в староправославной Руси исправление церковных книг. Но и у самого Никона был довольно сложный и неровный характер: тяжелый и властный. С упрямыми врагами он был жесток. А за непослушание мог и посохом огреть. Хотя никто не отрицает его величайших нравственных и умственных достоинств, сострадний к ближнему. В семнадцатом веке, пожалуй, нет фигуры более значительной и крупнее, чем Никон.

— У него в руках был меч огненной молитвы, — сказал Алексей. — Тот меч, о котором говорит Христос. Когда поднимающей его для возмездия и внушения может быть и неправеден, но прав! Это решительность силы и веры, чего сегодня так не хватает в России. Это не толстовство какое-то, когда ты не противляешься злу явному и скрытому, когда тебя делают безвольным и робким, мертвенным, послушным, по сути — предателем. Это — воинственный меч, готовый к бою с врагами Господа. С ненавистниками и клеветниками Святой Руси. И не даром Никон лелеял мечту, что в будущем Московский патриарх займет первое место среди всех пяти патриарших тронов, станет Вселенским, поскольку и Москва стала уже Третьим Римом, главным оплотом православия. Не для себя, естественно, уповал на это. А ради Христовой церкви. Ведь, собственно, и при избрании он долго отказывался от патриаршего престола, пока сам царь не упал ему в ноги и слезно не умолил.

— Но потом же и отрекся, — добавил на сей раз я. Мне приходилось читать в колледже лекции о расколе в семнадцатом веке. Я был, что называется, в теме. Но Алексей, видимо, изучал эти вопросы специально, более основательно.

— Тишайший просил перед смертью у Никона прощения. И было за что. Патриарх после Собора и суда над ним в 1666 году — число-то какое: знак зверя! — когда в него плевали и издевались, уже находился в заточении в Белозерском Ферапонтовом монастыре. И там его продолжали оскорблять. Но Никон простил. А к нему стекались толпы народа за благословением. И у него открылся чудесный дар исцеления больных. Лишенный патриаршего посоха и мантии, он принял схиму, запертый в дымной и угарной келье. Никон, изнуренный душевными и телесными страданиями, помышлял лишь о вечности, о Боге и России, желал успокоиться под сенью созданной им обители Нового Иерусалима. Когда его наконец-то выпустили из заточения при царе Федоре Алексеевиче, он плыл на стругах по Волге. Уже умирал. Чувствуя это, велел причалить к Толгскому монастырю в Ярославле. Там к нему вышла вся монашеская братия с игуменом во главе. И несметное число жителей города. Многие бросались в воду и плыли к стругам. Изнемогающий Никон уже не мог говорить, только давал всем руку. Плач стоял повсеместно. Плач и колокольный звон. Приобщившись святых даров, страдалец-патриарх оправил себе волосы и одежду, готовясь в дальний путь. Он вдруг увидел Того, Кто подошел к нему. И, распростершись на ложе, сложил крестообразно руки. Вздохнул в последний раз и отошел с миром…

Алексей замолчал, взволнованный и бледный, а я спустя некоторое время произнес:

— Ты словно был там, на пристани. У тебя тоже есть какой-то особенный дар — проникать духовным зрением в суть и смысл прошлого, постигать людей и явления. А может быть, и провидеть будущее. Не знаю, как это тебе удается.

— Да брось! — смущенно отмахнулся он. — Просто Никон — это непреложная величина в истории России и церкви. Когда вся нынешняя смута пройдет — а так непременно будет! — откроется, что этот еще не канонизированный подвижник был действительным борцом и представителем Святой Руси и православия в мире. Личностью, равной Гермогену. Впрочем, пустое судить о степени величины или малости. Важнее другое. Вся история с осуждением патриарха Никона — это в каком-то смысле конец мирной русской жизни. Собор 1666 года разорвал Русь пополам, разделил и церковь, ведь старообрядцы во главе с Аввакумом тоже были осуждены и кончили еще хуже, страшнее, чем Никон. Он и сам чувствовал приближение этого конца и переживал раскол как духовную катастрофу для всей страны. Строго говоря, кем-то, какими-то таинственными силами, конечные судьбы всего человечества были смоделированы на России семнадцатого столетия. Подобное конструирование ситуаций случалось и прежде — и в Европе и на Руси. Они имели самые разнообразные формы — религиозные войны, революции, падения династий.

Но то, что произошло у нас в семнадцатом веке, — это самый узловой момент для дальнейшей судьбы Отечества. Кончился мир жизни, где определяющим и всеорганизующим началом было святоотеческое православие. Вместе с патриархом Никоном оно ушло как бы в некую пустынь, в тайники духовного опыта и веры. И закономерно, что в конце семнадцатого века явился Петр, который принялся со всей антихристианской страстью ломать и саму Русь, и церковь. Я не против Петра I, создавшего вместо Руси великую империю Россию. Но мне ближе такие исторические личности, как Иоанн Грозный и Никон. Скажу больше, семнадцатый век в России — это ее грядущий семнадцатый год с большевистским ужасом. Один коренной перелом прямо привел к другому. А через него — к настоящему. А что ждет в будущем — один Бог ведает.

Гул за окном (в подвале, над нами, вокруг нас?) становился все тише, замирал. Но я чувствовал, что бор-машина лишь обманчиво снижает обороты, будто усыпляя сидящего в зубоврачебном кресле пациента, дает ему время привыкнуть к гудению опасного сверла, расслабиться, а в нужный момент заработает с новой силой, стремясь беспощадно умертвить болезненный нерв.

— Я вспомнил, — произнес Алексей и положил ладонь на записку Агафьи Максимовны. — Когда на судилище у Никона потребовали оставить патриарший посох, он сказал: Отнимите силой, и вышел из Палат. А когда садился в сани, добавил, отряхивая прах от ног своих: Идеже аще не приемлет вас, исходяще из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите…

— То, что написала тебе Сафонова?

— Да. Боярин Матвеев Артамон выкрикнул ему вслед: Мы прах-то этот подметем! На что Никон, повернувшись, ответил, указывая на явившуюся вдруг комету в небе: Разметет вас сия метла!

— А Иерусалим?.. — спросил я, начиная догадываться.

— Новый Иерусалим, — поправил Алексей. — Тот, что построил патриарх Никон под Москвой. Воскресенский монастырь, где покоятся его мощи. Именно там нас будет ждать Агафья Максимовна.

 

Сквозь время — в вечность

…Запись разговора товарища прокурора по Елатомскому и Темниковскому уездам с крестьянином Тамбовской губернии, 80‑е годы XIX века:

— Дедушка! Сколько тебе лет?

— Ась?

— Годков тебе много ль?

— А кто ж их знает? Должно, много.

— Француза небось помнишь?

— Хранцуза-то? Помню, как не помнить!

— Что же ты помнишь?

— И хранцуза с Наплюйоном помню, как ен при царе Ляксандре приходил со всей нечистой силой. Ведь, Наплюйон-то, сам ведаешь, антихрист был.

— Ну какой там антихрист!

— Верно тебе говорю: антихрист. Не спорь. В храмы лошадей водил, иконы жег.

— Ну это так. Даже серебряный оклад с гробницы святого князя Даниила содрали. Только награбленное далеко унести не удалось: все они почти полегли окоченевшими холмиками в российских снегах. Так ведь и наш разбойник Болотников поджигал монастыри. Но Бог поругаем не бывает. Вот и остался Наполеон с носом.

— Сроков тогда еще всех не вышло, оттого и не одолеть ему было нашего царя Ляксандра. А все ж дошел ен до самого Пинтенбурха и царя нашего окружил со своими нечистиками со всех сторон.

— Ну что ты говоришь, дедушка? Наполеон дальше Москвы не пошел. Москву он сжег, это правда, но до Петербурга и до царя не доходил.

— А я тебе говорю — дошел и со всех сторон царя Ляксандру окружил так, что ни к нему пройтись, ни от него проехать никак нельзя было, и подвозу, значит, к царю никакой провизии не стало. Вот тут-то и стало жутко царским енералам, и стали просить они царя Ляксандру, чтобы ен скореича отписал на Тихий Дон к казакам, к ихнему атаману Платову. И написал ен на Тихий Дон, к храброму атаману Платову такое слово: Храбрый ты мой атаман Платов и храбрые мои казаченьки! Подшел к Пинтербурху нечестивый Наплюйон с хранцузами и со всякой нечистью и окружил ен меня с моими енералами со всех четырех сторон. И не стало ко мне никакого подвозу: ни круп, ни муки у меня нетути, и вошь меня заела. Приходи, выручай меня со своими казаченьками.

— А дальше что?

— Написал царь письмо и отправил его на Тихий Дон с верным человеком. Ну и пришел, значит, к царю храбрый атаман Платов со своими казачатами и отправил в тартарары и Наплюйона, и хранцуза, и всю ихнюю нечисть, а Царя с енералами освободил. Царя накормил, а вошь с него всю почистил.

— А потом-то что было, дедушка?

— Потом? Потом, сказывают, пошел храбрый атаман Платов со своими казачатами до городу ихнему Парижу, бусурманов всех из него выгнал и вернул им веру православную. Да только они не удержали ее. Платов-то домой вернулся, на Тихий Дон, а хранцузы обратно обусурманились. Собака она и есть собака, человеком не станет.

— Интересно ты рассказываешь, дедушка. Ну а про мятеж на Сенатской площади в Петербурге что слышал?

— А это когда хотели царя извести? Офицеры бунт учинили, хотели сами поцарствовать, в царской постельке поваляться, да Закону такого Божиего нету, чтобы всякому да на престол царский. Николай тогда был, а Ляксандр уже в Сибирь ушел, пешком, грехи замаливать. Николай тогда вскочил на коня, в одной руке — шашка, в другой — бонба. Один к ним помчался, кого зарубил, кого конь копытами подавил, а бонбу ен не бросил, пожалел жен, которые с охфицерами пришли. Всех их изловил и велел плеткой сечь. Плакали они, как дети малые, ен и простил их.

— А вроде за народ они были.

— Кой там за народ! В Бога-то никто из них не верил, молились на звезду какую-то о шести концах, да женами-то и менялись.

— Ну хорошо. А что ты знаешь про Крымскую войну?

— Вишь ли, мил человек, это опять Наплюйон из яйца вылупился. Ен же как гад змеиный кладку кладет и сам себя рожает заново. Тут опять силы собрал, турок позвал на помощь, англикан всяких, сели они на корабли и поплыли в Крым. Войско у них было несметное, но и наши, православные, отчаянно бились. Сын мой, Матвей, головушку там сложил. Царь енералам икону прислал, Казанскую, а они ее в угол задвинули. А надоть было войска обнести. Вот супостаты и взяли верх. Царь от ентого так расстроился, что яд принял.

— А сын его, Александр II? Рад ты, что освободил крестьян? Свободен теперь, дедушка.

— Рад-то рад, но вот что тебе скажу. Был мне сон, давно уже. Иду я по зеленому полю и вижу — масса крестов стоит. Иду дальше и вижу — целые реки крови текут в море. Иду, иду — стоит большой храм. Захожу в него и вижу темный престол, а иконостаса нету. Вместо икон какие-то патреты со звериными рылами да острыми колпаками. А на престоле не крест, а большая звезда, и Евангелье со звездою, и свечи горят смоляные — трещат, как дрова, и чаша стоит, а из чаши зловоние идет, и оттуда всякие гады, жабы, пауки, страшно смотреть на все ето. Просфоры тоже со звездою. Пред престолом стоит поп в красной ризе, и по ризе ползают зеленые жабы и пауки, лицо у него страшное и черное, как уголь, глаза красные, а изо рта дым идет и пальцы черные, как будто в золе. Ух, Господи!.. Жутко страшно.

— Ты, дедушка, не торопись, я записываю.

— Пиши-пиши, может ума наберешься. Ну вот. Тут прыгнула на престол какая-то мерзкая, гадкая, безобразная женщина, черная, со звездой во лбу, и завертелась на престоле, затем крикнула, как ночная сова на весь храм страшным голосом: Свобода!, а люди, как безумные, стали бегать вокруг нее, чему-то радуясь, и кричали, и свистели, и хлопали в ладоши. Затем стали петь какую-то песнь, сперва тихо, потом громче, как псы воют, потом стало звериное рычание, а дальше — рев. Вдруг сверкнула яркая молния и ударил сильный гром, задрожала земля и храм рухнул и провалился в бездну. Престол, поп, черная женщина — все смешалось и загремело в бездну. Господи, спаси! Ух, как страшно.

— Когда же тебе, дедушка, такой сон приснился?

— А вот когда царя-батюшку бонбой разорвали, накануне прямо.

— И кто же его убил?

— Знамо кто. Левоцинеры, безбожники с иудеями. Охоту за ним вели, за то, что крестьян свободил. Им деньги с золотом дали, из Парижу. Рошшылды каки-то.

— Ну а при нынешнем царе тебе как живется, при Александре Александровиче?

— Справно. Ентот наш царь, мужицкий.

— Расскажу тогда и я тебе один случай. В волостном правлении некий смутьян плюнул в портрет царя. Дело разбиралось в нашем Окружном суде. Довели до сведения государя, поскольку дело-то не простое, а связанное с оскорблением его Императорского Величества. И что же ты думаешь? Узнав о шестимесячном сроке заключения, к которому приговорили мужика, Александр III расхохотался. Как это? — сказал он. — Он наплевал на мой портрет, и я же за это буду еще его кормить полгода? Выпустите его и передайте, что и я, в свою очередь, плевать на него хотел — и делу конец. Остроумно, правда?

— А я тебе и толкую, что ентот государь — наш, крестьянский. Порядок знает и хвосты-то еще кому надо прищемит…

(Запись сделана помощником прокурора Сергеем Павловичем Новоторжским.)

 

Глава десятая

 

1

Разговаривали мы до самого утра, когда с рассветом стало исчезать гудение бор-машины. Зубная боль, должно быть, у невидимого пациента прошла, началась головная. Потому что чувствовалось какое-то сильное давление в атмосфере, на Москву будто бы опустился стеклянный колпак, прекратив доступ воздуха. Я открыл окно, но дышать было все равно трудно. Сизое марево висело повсюду, а сквозь него еле пробивались полоски света, словно первые проросшие ростки. А беседа наша шла не только о Никоне, его реформах и расколе.

Тут мы сошлись во мнении, что исправление богослужебных книг было необходимо. Слишком много ошибок и бессмыслиц допустили прежние переписчики. Они исправили те древние формы православия, которые ранее были заимствованы Русью у тех же греков и не нуждались в правке: двоеперстие, направление крестных ходов посолонь и так далее. Никон взялся за дело со свойственной ему недюжинной силой и рвением. Но натолкнулся на противников любой правки, которые питались недоверием к Флорентийской унии, считали, что нечто подобное готовится и в Москве. Однако патриарх смотрел куда дальше старообрядцев. Он видел упорядочение богослужения всего православного мира, не только одной Руси. Ведь разночтения в книгах вызывали уже волнения и на самом Афоне, этом горном и горнем оплоте Христовой веры. Словом, времена были почти апостасийные, как нынешние.

Никон мыслил Русскую церковь и Москву как светоч, озаряющий все другие, как действительно Третий Рим и столицу вселенского православия. Он и царя хотел воспитать как сильного благочестивого государя, служащего Богу и церкви — в роли Удерживающего. Но прямолинейность его и нетерпимость привела к перекосам, к превосходству священства над царством. Интриги бояр довершили дело. Однако не с Никоном, а с его преемниками надо связывать преследования раскольников. Он-то уже шел на уступки старообрядцам, разумно полагая, что старый обряд не следует объявлять еретическим, постепенно он и сам отомрет, так как разногласия не столь уж и существенны. Это без него пошли гражданские казни раскольников, что и надело на них мученический венец, а сам раскол закрепило официально. А в результате оказался утрачен абсолютный авторитет и царя и церкви в глазах огромной части русского народа. Это стало неким нервным срывом людей, не одних только староверов с их массовыми самосожжениями, а всех наиболее стойких и верных идее Святой Руси. Не российская, а вселенская драма…

От Никона мы перешли к другим фигурам, которых тоже либо оболгали, либо старательно замалчивают в русской истории. Эпоху Иоанна Грозного и его самого с помощью немецких историков и Карамзина обильно мажут черной краской. Пишут как о страшном злодее и реках крови. Но Иоанн IV положил конец Астраханскому и Казанскому ханствам, вернул оттуда сотни тысяч русских пленников, одержал победу над Ливонским орденом, возвратил старые русские города на Западе и присоединил Сибирь. При нем началась славная эпоха Земских соборов, угомонилось заносчивое боярство, народ благоденствовал, а Русь крепчала. За все время опричнины было казнено около трех тысяч человек (в поминальном синодике самого Иоанна Грозного нет имени митрополита Филиппа, смерть которого приписывают ему, как и убийство собственного сына). А в те же годы в Западной Европе католическая инквизиция 300 тыс. своих противников уничтожила, как нечего делать. За одну только Варфоломеевскую ночь в Париже вырезали не менее 3 тыс. гугенотов. Вот вам и глубинные истоки общечеловеческих ценностей для сравнения. Не было тирана на троне. Был первый русский царь, строивший Русь, как и его предки — Александр Невский, Даниил Московский, Иван Калита, Иоанн III… Они создавали не только Россию, но Дом Пресвятой Богородицы. И вот пришли в него в двадцатом веке творцы катаклизмов и беззакония и принялись его разрушать. Нет сейчас в нем Хозяина. Остались одни слуги да гости. Злобные, жадные и вороватые.

Поспорили мы и о Распутине, которого также очень любят представлять исчадием. Но многое известно уже о его двойниках, скандалящих в ресторациях и дискредитирующих царскую семью. Кому это было выгодно? Повесить на мужика-старца, молитвенного охранника наследника Российского престола самую грязную ложь? А потом еще и подло убить, как терзают мучеников, готовых принять венец? Безнаказанность этого злодейского преступления, да еще совершенного членами императорской фамилии, еще больше подорвало веру народа в своего царя, Помазанника Божия, и так расшатанную всевозможной клеветой и провокациями, подобно той, что учинил поп Гапон. Собственно, гибель святого старца — это был первый шаг к убийству самого Николая II.

Выгодно это, конечно, всем ненавистникам России и православия. От Маркса, который сказал, что русские — это варварская нация и с ними, со всем славянством необходима беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть, на полное уничтожение и беспощадный террор. (Перший друг Энгельс добавил, что во всем мире не сможет быть достигнута окончательная победа, пока существует русское государство). До нынешних бжезинских, бушей-маленьких и черных кондолиз. А между ними снуют местные иудушки гайдарики, чубайсики и палочки Коха, которые тоже заявляют в открытую, что Россия, как государство русских, не имеет исторической перспективы. Куда же нам деваться-то? На Луну, что ли, улетать?

Вспомнили мы тут и слова Бенджамина Дизраэли графа Биконсфильдского, который еще в конце девятнадцатого века проговорился о том, что вся Европа покрыта сетью тайных обществ подобно тому, как поверхность земного шара покрыта сетью железных дорог, и это главная политическая сила в мире, редко когда упоминаемая, стремящаяся к уничтожению всех церковных христианских установлений. Он был прав. Современная Европа — уже пустое место. Христианство в ней закончилось, скоро придет конец и вообще. Европейцы думают, что они объединяются в единую цивилизацию? Под строгим присмотром Америки? Будет у них единая цивилизация. Но мусульмански. И Штаты со своим фашистским лозунгом: Делай, как я! Не то заговорят пушки! там же окажутся. То есть у разбитого корыта, как старуха из сказки Пушкина. Русские сказки — кладезь пророчеств и мудрости. Нет в них немецкого рационализма или французского нытья, а есть горшочек с неиссякаемой кашей, которой можно бесплатно накормить всех, есть воля и неуловимость Колобка, есть щучье веление и мое хотение и волшебное умение построить хрустальный мост через реку за одну ночь, не прикладывая к этому никаких сил. А другим цивилизованным народам этого не понять.

Поговорив о сказках, мы вспомнили и Нилуса с его Протоколами и согласились, что это уже быль, исполняющаяся наяву. Как и секретный доклад Аллена Даллеса, руководителя политической разведки США, заявившего, что мы найдем своих единомышленников, своих помощников и союзников в самой России, посеем в ней хаос, подменим их ценности на фальшивые, будем прославлять самые низменные человеческие чувства, разовьем самодурство чиновников, взятничество, хамство, ложь, наглость, обман, пьянство, наркоманию, животный страх друг перед другом, предательство, национализм, вражду народов, и прежде всего — вражду и ненависть к русскому народу. Через пятьдесят лет после его слов такие единомышленники нашлись. Один из них, с кровавым пятном на лбу, начал перестройку, другой — пьяное туловище истукана — завершил дело, оставив после себя гору трупов в центре Москвы.

Но тут же нам обоим на ум и в беседу вошел святой проповедник и законоучитель Илларион, первый митрополит-русин. Когда он писал свое Слово о Законе и Благодати, еще живы были воспоминания на Руси об ужасах хазарского ига. Иго это, как живучая блоха, скакнула в двадцатый век, прыгает и в двадцать первом. Но: и Закона озеро пересохло, евангельский же источник наводнился. Прав он был, отмечая превосходство христианства над иудаистами-талмудистами, ибо вера Христова утверждает равенство всех народов перед Богом, а не одних избранных. Благодать и Истина — спасение всему миру, ибо благо и щедро простирается на все края земли, и человечество, приняв Христа, уже не теснится в Законе, а в Благодати свободно ходит.

Вот об этом-то бы и следовало прежде всего подумать нынешним управителям мира…

2

Долго мы еще беседовали и не могли наговориться, поскольку взгляды наши во многом совпадали, но из соседней комнаты вышла отдохнувшая и посвежевшая Маша.

— Едем в Новый Иерусалим, — сообщил я. — Алексей нашел ключ к шифрограмме.

— Я в этом не сомневалась, — ответила она. — А какой я сон видела!

— Какой?

— Не то смешной, не то страшный, так и не разобралась. Будто бежит по улицам столицы главный энергетик страны, а свет везде уже отключен. Он голый и в перьях, а повсюду толпы людей с кольями. Чубайс думает: И чего это я не в Лихтенштейне родился? Там бунт более осмысленный и совсем даже не беспощадный! Видит: на фонаре то ли Починок какой-то, то ли Греф висит. А на Грефе — грифы. Ухватился он за ноги и стал наверх карабкаться, но птицы его клюют, не пускают. И током почему-то бьет. Провода гудят. Весь сон гудели.

— Это какой-то сексуально-садистский сон, с внутренним электрическим напряжением, — заметил я.

— Слушайте дальше. Очнулся Чубайс в постели у Кондолизы Райс. Оказывается, ему все это тоже приснилось. А третьим там под одеялом лежал сам Путин, свернувшись калачиком, почти и незаметный. Черная пантера им и говорит: Вы, ребята, совсем оборзели, что ли? Я вам какие депеши из обкома посылала? Вы уж там поскорее разбирайтесь с этим вашим быдлом, да и сами сваливайте, а то я завтра бомбить начинаю. Встали они, горем гонимые, и пошли по Рублево-Успенскому шоссе, куда глаза глядят. А глаза-то глядели в сторону газовой трубы. Которая тоже гудела. Хотели они напоследок вентиль открутить, запастись газом в пластиковые бутылки да рвануть куда-то на баллистической ракете, а остальной весь газ взорвать, чтобы даже хохлам не досталось.

— Масштабно мыслят, — сказал я. — По-государственному.

Алексей молчал. Он даже особенно и не слушал, а как всегда думал о чем-то своем. Иногда он настолько погружался в себя, что будто отторгался от внешнего мира стеклянной стеной. Но это была не холодная отчужденность, а какая-то извиняющая, мол, простите, что я не могу участвовать в ваших озорных играх, есть дела и поважнее. Конечно, есть. Но без веселого озорства и доброй шутки тоже не прожить. Вон, даже старец Паисий Святогорец со священной горы Афон говорил своим ученикам, когда у него спрашивали, скоро ли наступит конец света: Ох, скоро! Мне Господь телеграфировал на днях, так что готовьтесь… А что еще ответить на подобный вопрос?

— Короче, ракета приземлилась в раскаленной Сахаре, совсем не там, где они рассчитывали, — заканчивала Маша, сладко потягиваясь, — Ни тебе баварского пива под боком, ни любимого Жванецкого, чтобы хоть поржать перед засухой горла. Тут саранча слетелась. Опять гул пошел. И идет вдали человек в белых одеждах. Удаляется. Эти двое бросились за ним, спасаясь от саранчи, но стали в песке вязнуть. Тут я и проснулась. Не досмотрела сон до конца.

— Ничего, это кино еще повторят, — утешил ее я. — Оно — лучшее в фильмотеке Истории.

— Надо собираться, — произнес Алексей. — В электричках могут быть перерывы.

— А мы поедем на другом транспорте, — сказала Маша, подумав. — С комфортом.

Она стала набирать номер на мобильном и ушла обратно в комнату. Я вспомнил, что мне тоже надо позвонить и удалился в коридор, а потом и вовсе поднялся на четвертый этаж, подальше от всех. Потому что разговор предстоял серьезный и сугубо конфиденциальный. Тут нужно было быть предельно взвешенным и осторожным, как Рихард Зорге. Или уж Азеф, коли на то пошло…

Вначале я дозвонился до Олега Олеговича, со своего сотового.

— Ну и где вы пропадаете? — сердито спросил он. — Почему не информируете каждые два часа?

— А я спал. И что докладывать-то? Какие сны видел? Извольте: бежит по улицам Москвы главный энергетик, весь голый и в перьях, а света нет, зато есть люди с кольями…

— Не дребеденьте. Где Новоторжский?

— Здесь. Рядом. Ну, не у телефонной трубки, а метров за сорок. Мы на вокзале, он покупает билеты в кассе.

— Куда едете?

— Не говорит точно, но, кажется, в Лыткарино. Там есть Преображенская церковь, старинная. По-моему, у него в ней назначена с кем-то встреча. Важная. Словом, как приедем, все выясню и доложу.

— Только без самодеятельности, Александр Анатольевич.

— Хорошо. Все, отбой, он идет…

Я отключил сотовый и поздоровался с комендантом. Вид у него был опять очень озабоченный.

— Что на сей раз стряслось? — поинтересовался я.

— Да вот! — он ткнул пальцем в газету. — Прочитал только что. Ученые вживили ген паука в козу, и теперь она доится молоком с паутиной! Не ужас? А кто пить будет? И зачем, главное?

— А ради биологического совершенства, — отозвался я. — Будем улучшать коз, людей и тюленей. Не то компьютерные процессоры нас по уму к середине двадцать первого века обгонят. Они уже по интеллекту на уровне крыс, а это не самая глупая тварь. Напротив, очень даже сообразительная. Прогресс, Лев Юрьевич, это состязание с Богом. Правда, заведомо проигрышное. Вон, в Пентагоне объявили конкурс на исследование прионов. Большие гранты дают. Наши ученые, а они самые умные, рванулись исследовать. А прионы — это такая гадкая белковая инфекция, которая приводит к болезни Альцгеймера. К слабоумию, то есть. Ею еще ихний президент Рейган болел. Да и Ленин тоже. Зачем, спрашивается, это нужно именно Пентагону? Да это же замечательное биологическое оружие, куда там какому-то птичьему гриппу! И куда они его, по-вашему, направят?

— На страны-изгои и международных террористов, — ответил политически подкованный комендант.

— Международных террористов в природе не существует, — сказал я. — Это такая же занимательная выдумка, как и все другое, что исходит из США. Кому было выгодно взрывать их башни, чтобы начать передел мира? Самой Америке. А кому также было выгодно взорвать дома в Москве, чтобы начать вторую войну в Чечне? То-то. Но насчет стран-изгоев вы правы. Только под эту категорию прежде всего попадает Россия. Теперь представьте: огромная страна — и все население радостное как дети, со старческим слабоумием. Полный склероз и абсолютный маразм. На выбор. А наши ученые им еще в этом помогут. Вот вам и поединок с Богом в деле улучшения людей и коз.

— Я бы выбрал склероз. Тогда хоть не помнишь о маразме, — не без юмора ответил отставной майор. — А то уже пишут, что мужики должны регистрировать свой брак с собаками, а женщины — с шимпанзе, иначе животные ущемляются в своих правах и не могут претендовать юридически на свою долю в наследстве.

— Поменьше читайте россиянских газет, — дал я ему совет профессора Преображенского.

Комендант вздохнул и удалился, а я принялся звонить академику Кемеровскому.

— Ну? Че нового? — также сердито, как и куратор выставок, спросил он. Только пи-пи-пи добавил.

— Я нашел Машу Треплеву, — сообщил я не без гордости. — И Ольгу Ухтомскую тоже. Они вместе прячутся в Лыткарино, в Преображенской церкви.

— Молодец, бяша, хорошо, — похвалил меня Толян, словно за ухом почесал. — Сам к ним не суйся.

— Но тут возле храма какие-то подозрительные ребята крутятся, — предупредил я. — Поторопитесь.

— Разберемся, — ответил Кемеровский. — Как думаешь, крест при них?

— А я знаю? Я издалека наблюдал, через бинокль. Сейчас они снова из церкви вышли. Погляжу еще и перезвоню.

Передохнув с минуту, я опять стал набирать номер куратора.

— Олег Олегович? Я из тамбура говорю. Электричка сейчас тронется. У Алексея удалось выяснить самое главное: мы едем за каким-то сундучком. Возможно, это именно то, что вас интересует. Так что не теряйте времени.

— Отлично, Александр Анатольевич. Приятно иметь дело с творческой интеллигенцией. Постарайтесь пробыть в Лыткарино как можно дольше. Впрочем, надеюсь, что буду там даже раньше вас.

— По воздуху, что ли?

— Именно, дорогой мой, именно. И по воздуху и по морю, аки по суху. Мы тоже кое-что умеем, особенно если геликоптер под боком.

— Ну-ну. Вот только, кажется, за нами какие-то ребятки увязались. Не нравятся они мне что-то. Карманы оттопыриваются. Никак, с оружием.

— Не волнуйтесь. Ведите себя спокойно. В Лыткарино вас встретят.

Он отключился, а я стал звонить академику.

— Толяныч? — сказал я. — Ну, все в порядке, крест у них. Я сам видел. Сверкает на солнце. Они им полюбовались, потом опять спрятали и ушли в храм. Чего мне теперь-то делать?

— Найди какую-нибудь палатку и лакай пиво, — ответил Кемеровский. — Услышишь стрельбу — падай на землю и замри. Потом я тебя вознагражу.

Ага, дыркой во лбу! — подумал я, отключая сотовый. И поспешил вниз. Уже не как Азеф, а как Фигаро какой-то…

Алексей ждал меня в номере.

— Пошли, — сказал он. — Маша сейчас подгонит к общежитию машину.

Мы спустились и минут десять стояли возле подъезда. Наконец, появилось хорошо знакомое мне пежо. Маша сидела за рулем.

— Угнала, что ли? — спросил я.

— Нет, сам одолжил, — ответила она. — Даже предупредил, что с тормозами неважно.

А Алексею, кажется, было все равно, откуда появился этот автомобиль.

3

Когда Маша стала выруливать на окружную дорогу, я поинтересовался:

— Надеюсь, ты не проболталась у своего друга, что мы направляемся в Новый Иерусалим?

— Нет. Я сказала, что мы едем в другое место. В Лыткарино, — ответила она.

Как занятно! — подумал я. — Мы мыслим в одном направлении.

— Там очень красивая и теплая Преображенская церковь, — заметил Алексей.

— Скоро возле нее будет еще теплее, — отозвался я. — Просто горячо, надеюсь.

Путь наш лежал к Истре, на другой конец Подмосковья от Лыткарино. Пятые сутки мы куда-то ехали, мчались, попадали то в одни, то в другие происшествия, но искомая цель приближалась все ближе и ближе. Однако оставалось и совсем немного времени до окончания того срока, который обозначил таинственный старец в заброшенном скиту Оптиной пустыни. Еще два дня. Кстати, я так и не узнал у Алексея, кто он? Но едва я собирался об этом спросить, как Алеша начал рассказывать:

— Никон задумал строить Новый Иерусалим в точном соответствии с его восточным образцом. Это было не просто гениальное и провидческое соображение. Это было начало пути России к Иерусалиму Небесному, к тому, что отрывает от земли, что всегда вдохновляло и поддерживало Святую Русь. И это глубочайшее понимание вечности, места в нем русского человека. Мало скопировать. Мало переименовать реку Истру в Иордан, назвать истринские холмы Синаем и Фавором, а Воскресенский собор создать как храм Гроба Господня в Иерусалиме. Нужно еще предвидеть русскую Голгофу. Свою в том числе тоже, — добавил он, помолчав.

— Где нас будет ждать Агафья Максимовна? — спросил я.

— Точно не знаю. Думаю, в одном из приделов Воскресенского собора, всего их двадцать девять. Может быть, там, где покоятся мощи патриарха Никона.

— Собор, кажется, обрушился после его смерти? — задала вопрос Маша, лихо ведя пежо. Она обгоняла всех подряд. Скорость у нее в крови. Любит бегать и убегать.

— Ты о тормозах помни! — посоветовал я. — Не то сами обрушимся.

— Новый Иерусалим и не был достроен при его жизни, — отозвался Алексей. — Еще бы! Тут работы на сто лет. Нужно было повторить все святые места с родины Христа. Гефсиманский сад, Вифлеем, Елеонскую гору, Саулов источник, словом, все. Специально ездили в Палестину и делали замеры. Сам Никон со всей своей страстностью копал и таскал кирпичи. А Воскресенский храм, между прочим, воздвигали белорусы и украинцы, наши братья-славяне, во главе с Аверкием Мокеевым. Так что в Новом Иерусалиме — еще и единство нации. Но он все-таки вышел не совсем восточным. Центральная часть собора — совершенно русская, с большим барабаном и главой, а колокольня с юга и вовсе напоминает Ивана Великого. Да, лет через тридцать после смерти Никона шатер в круглом зале внезапно обрушился. Случилось это, как ни странно, когда Петр I умер. А может быть, в этом и нет ничего странного, — подумав, продолжил он. — Все имеет свой тайный смысл, я это не устану повторять. И еще лет двадцать пять церковь лежала в руинах, пока ее не восстановила самая благонравная императрица на троне Елизавета.

— Немцы в сорок первом тоже пробовали взорвать монастырь, да не очень-то получилось, — добавил я.

— Фашисты своих-то пасторов поубивали и пересажали, чего ж им с православными святынями церемониться? — отозвался он. — Гитлер на деле ставил задачу уничтожения христианства. Был у него всего один умный советник — Шойбнер-Рихтер, который призывал к воскрешению заветов Тройственного Священного Союза и дружбе с Россией, да и того убили якобы шальной пулей во время мюнхенского пивного путча. А на его место идеологом пришел Розенберг. Ну, это известный певец превосходства германской крови… Как еврей, только наоборот. Плюсы и минусы совпадают, как сказал бы наш друг Владимир Ильич. Любопытно, что еще в 1918 году блаженный старец схимонах Аристоклий говорил в Москве пророческие слова, что, по велению Божию, немцы со временем войдут в Россию, наделают много бед, но уйдут, а тем самым спасут ее от безбожия. И ведь верно. Что творилось после Гражданской войны и позже, вплоть до нападения Гитлера? Преследования христиан можно сравнить только с эпохой Нерона, да и то мало.

Мы мчались вперед со скоростью больше ста двадцати километров в час, нарушая все правила, а Алексей продолжал рассказывать:

— Это был подлинный пир сатанистов. В Твери, кажется, поставили памятник Иуде Искариоту — от освобожденного человечества, а хотели вначале самому Люциферу. В карательные органы хлынул весь маргинальный сброд, деградировавшие русские солдаты, матросы, крестьяне, местечковые евреи, поляки, латыши, китайцы, чехи, настоящие маньяки и садисты. Некая Роза Шварц в Одессе особенно любила сладострастно измываться над молоденькими юнкерами, в сфере половых органов, какие-то ритуальные мучения, от которых те умирали медленно и страшно, с искаженным до неузнаваемости лицом от боли. Таких Шварц было множество во всех отделениях ЧК. А другие сидели и любовались казнями, пили вино, курили и играли на фортепьяно.

— Да, Октябрьская революция завершилась небывалым иудейским триумфом и разгулом еврейской мести, — согласился я. — Это было явление, не имевшее прецедента в мировой истории. Хазарский каганат отдыхает. Даже нынешние времена более тихие. Сейчас уничтожают цивилизованно.

— А тогда — сотни тысяч, миллионы ученых, инженеров, врачей, писателей, профессоров, крестьян, самих же рабочих, я уж не говорю о духовенстве. Весь цвет и генофонд нации, народа. На одном полигоне в Бутово под Москвой расстреляли десятки тысяч священнослужителей. А Соловки? Митрополита Владимира в Киеве душили цепочкой от креста, а до этого из пушек обстреляли Печерскую лавру. Потом его искололи штыками, он плавал в луже крови. Престарелого протоиерея Петра Скипетрова убили прямо на паперти другой лавры — Александро-Невской. Даже над мощами невинного отрока Артемия, почившего в 1573 году, и то надругались, изрубили на куски и бросили в колодец. Вот какова сила злобы! В реке с камнем на шее утопили епископа Тобольского Гермогена, а с ним и всю делегацию верующих, пришедших просить за него. Владык Феофана Соликамского и Андроника Пермского связали за волосы, продели под узел жердь и обнаженными окунали в прорубь, пока тела их не покрылись льдом. Епископа Амвросия в Свияжске замучили, привязав к хвосту лошади и пустив ее вскачь. В Самарской губернии владыку Исидора предали самой мучительной смерти, посадив на кол. Епископа Никодима в Белгороде забили железными прутьями, а тело бросили в выгребную яму и не разрешили хоронить. Платона Ревельского, тоже епископа, обливали холодной водой на морозе, пока он не превратился в ледяной столб. Прямо в церкви на царских вратах повесили архиепископа Воронежского Тихона. А с ним вместе замучили еще до двухсот иереев. В Юрьеве топорами зарубили 17 священников. Раздавили жерновами пресвитера Андрея Зимина в Уссурийском крае. Духовника монастыря святой Магдалины схватили прямо в церкви во время богослужения и выстрелили прямо в рот, с криком: вот тебе твое святое причастие! Но у многих извергов при этом у самих мутился рассудок, сходили с ума или стреляли в своих же. В городе Богодухове всех монахинь согнали на кладбище к глубокой яме, надругались, вырезали груди, еще живых побросали вниз…

— Ну, хватит! — подала голос Маша. Она вдруг так резко вывернула руль, что мы едва не угодили под колеса встречного грузовика.

— Эй, мадемуазель, ты там поосторожнее, — похолодев, произнес я. — Самой жить надоело, так мне еще внуков нянчить.

— Ты сначала детей заведи, — огрызнулась Маша.

А Алексей вроде бы даже не заметил этого инцидента.

— Я просто хотел показать, что творилось в те годы, — спокойно отозвался он. — Троцкий признавался в своих мемуарах, что расправа над русским народом и царской семьей была нужна не просто для того, чтобы напугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что впереди полная победа или гибель. Они прекрасно знали, на что идут. И их ненависть имела какой-то явно мистический, иррациональный характер. Это противоречило не только христианским, но и всем человеческим принципам, морали и нравственности. Характерно, что у Ленина самые грязные ругательства обращены не к политическим противникам, а к Богу. Даже патриарха Тихона пытались постоянно убить, выпустили однажды пять пуль, но все они попали в его келейника Якова Полозова.

— Значит, и Яковы не всяковы, — заметил я.

— Ну, разумеется… А потом зашли с другой стороны, начали создавать под крылышком ГПУ всех этих обновленцев, сергианцев, Союз воинствующих безбожников и прочее. Не в лоб, так по лбу. Цель одна — уничтожить, вытравить православие. И вновь — раскол. Зарубежная церковь, катакомбная… А церковь — едина, это как корабль во время шторма, некоторые прыгают в воду, садятся в шлюпки, плывут куда-то. Но кормило патриарх Тихон держал твердо. Он не дал себя увлечь гражданской войной, не благословил братоубийственную смуту, ни белых, ни тем более красных. Он говорил народу, что для христианина идеал — Христос, не извлекающий меч в свою защиту, но утихомиривающий сынов грома, не дай посрамить цену твоих страданий от руки насильника и гонителя, не дай увлечь себя страстью отмщения. Его молитвенное служение — это своеобразная вершина русской святости, а все то время — массовый подвиг за Христа, слава и величие Русской православной церкви.

— Интересно, как бы повел себя патриарх Никон на его месте? — вслух произнес я. — Наверное, меч-то все-таки обнажил…

— Не знаю, не знаю, — ответил Алексей. — Так вот, в эти сатанинские годы было официально заявлено, что в течение второй пятилетки религия будет уничтожена вообще, а Москва станет самым безбожным городом мира. И дело к этому шло. Сам местоблюститель Сергий говорил протоиерею Виноградову, что, возможно, церковь доживает последние дни. Но… Началась Великая Священная война. И, по пророчеству схимонаха Аристоклия, немцы вошли в Россию. А ход истории круто изменился. Безбожие отступило. Сталин возвратил патриаршество. Вернулись из лагерей священники. Открылись храмы, семинарии, духовные академии. На Россию вновь снизошел Дух Святой. Само то, что война началась в День Всех Святых в земле российской просиявших, а закончилась в празднование Георгия Победоносца, уже имеет промыслительное значение. Как и то, что икона Казанской Божией Матери была обнесена вокруг Москвы и Ленинграда, и эти города выстояли. А ведь Волоколамское шоссе, например, было уже совершенно открыто, и немцы могли свободно промаршировать до столицы. Почему же они в панике бежали, гонимые ужасом, бросали военную технику и оружие? Сами гитлеровские генералы не могут этого объяснить. В Сталинграде иконы привозили на самые отдаленные участки фронта, то же было под Курском, на Прохоровском поле. И везде крепли вера и дух русского солдата, солдат всех наций, российских. А сколько мне приходилось слышать рассказов от фронтовиков о чудесных явлениях во время войны! Об этом еще книги не написаны. Нет, недаром бывший семинарист Сталин поднял после Победы тост за великий русский народ! Пути Господни поистине неисповедимы. Конечно, сейчас Россией опять правят богоборцы, космополиты и русоненавистники. Но Русь, ведомая непостижимым Промыслом Божиим, хранит в своей душе тот луч света, который не погасить всем силам зла. Русская православная церковь всякий раз спасала страну в годины самых смутных бед и несчастий. Корабль плывет. Корабль будет плыть, пока жива Христова вера в народе.

Проповедник, вот он кто, — подумал я с легкой долей зависти. — Ему бы самому книги сочинять. Хотя… Кто умеет говорить, тот не умеет писать.

Мы сейчас проезжали мимо усадьбы Никольское-Урюпино. Половину пути уже проделали. Даже больше.

— А знаете что? — предложил вдруг Алексей. — Давайте заедем в местную Никольскую церковь. Тут есть удивительный источник с целебной благодатной водой. Подлинная агиасма!

— Святыня, — перевел я последнее слово для Маши.

— А то бы не догадалась! — фыркнула она и стала сворачивать к усадьбе.

4

Не знаю, каким образом мы смогли уцелеть после той страшной аварии, случившейся на самом подъезде к Новому Иерусалиму? Наверное, только потому, что останавливались в Никольское-Урюпино и по очереди омывались и окунались в священный источник, агиасму! Это была словно живая вода, придающая телесные и духовные силы, оберегающая от всяких житейских бед. Как та, которую дал Господь пришедшей к колодцу самаритянке. И сказал ей, что она не будет жаждать вовек. Он говорил о вере. И колодец тот стал после живоносным источником. И женщина эта — проповедницей Слова Божия — Фотиной. И икона есть чудотворная, которая так и называется — Живоносный источник. А уж в России святых ключей и родников — не перечислить: и источник святого Никиты Столпника, и Никандров ключ, и чистые колодцы села Большое Нагаткино, и родник под Журавлиной горой в Пюхтинском женском монастыре, и в обители преподобного Давида Серпуховского, и Саввы Сторожевского, и конечно же Серафима Саровского в Дивеево, и на Валдае, и в Самарской, Рязанской, Псковской, Новгородской областях, — где только нет…

Действительно спасительная вода. Потому что ничем иным я это объяснить не могу: после таких автокатастроф не выживают. Соскребают по частям и увозят в пластиковых пакетах. А мы — все трое — нисколько не пострадали! И мальчишка, перебегавший дорогу. Я не представляю, каким был тормозной путь, наверное, очень длинным (Яков оказался прав, не сам ли и развинтил что-то, гад заморский?), но машину еще и крутило на шоссе, как юлу, она врезалась боком в фонарный столб, потом полетела в кювет и перевернулась раза два-три. Маша после утверждала, что пять. Но это не важно. Главное, когда мы выбрались, ни у кого не оказалось никаких серьезных травм, только небольшие синяки, шишки да царапины. А вот пежо можно было отправлять на кладбище автомобилей.

Оставив искореженную машину на обочине и чтобы не привлекать больше ничьего внимания, особенно гаишников, которые должны были появиться с минуты на минуту, мы, как партизаны, скрылись в лесу и добирались до Нового Иерусалима уже пешком, окольными путями. А настроение после аварии было не нервически-подавленным, как должно бы быть, а напротив, бодрым и боевым. Раз Господь сохранил нам жизни, то ради каких-то главных и высших целей, которые мы обязаны выполнить. Теперь уже ничего не страшно.

В Воскресенском соборе мы первым делом направились в тот придел, где под простым белокаменным надгробием покоились мощи патриарха Никона, а над ним — тяжелые вериги, которые он носил на себе двадцать пять лет. (Естественно, вначале помолившись в храме перед иконами и поставив свечи.) Агафьи Максимовны Сафоновой здесь не было. Но Алексей был уверен, что она где-то тут, рядом, если не в самом соборе, то на территории Нового Иерусалима. А обойти его — понадобится весь день, до вечера. А есть же еще подземные церкви…

Мы решили разделиться, так будет сподручнее. Встретиться же вновь договорились у входа в собор через два часа. Я направился в Гефсиманский сад, где среди вековых деревьев находилась Силоамская купель — еще один живительный источник. Разумеется, я не преминул воспользоваться и окунуться снова. Так будет надежнее, запас прочности не повредит. Чувствуя себя совершенно окрыленным, я с особым рвением пустился на поиски Агафьи Максимовны. Исходив весь Гефсиманский сад, я вышел к Елеонской горе, где столкнулся с Машей.

— Ну? — спросила она.

Я развел руками.

— Вот и у меня тоже.

— А Алексей?

— Был в Вифании, отправился в Капернаум. Пока безрезультатно.

— А может быть, мы напрасно ищем? — задал вопрос я. — И ее здесь не было и нет?

— Он никогда не ошибается, — заявила Маша.

Она была так уверена в правоте Алексея, что мне даже стало ее чуточку жаль. Слепая вера опасна. Особенно в человека.

— А тебе не кажется, что все это немного нереально? — спросил я.

— Что именно?

— Да все! — я обвел взглядом окружающее нас пространство. — Фавор, Иордан, Капернаум… Спаситель шел по святым местам дни и месяцы, а мы — за два-три часа. Как мотыльки. Фантастика.

— В мире вообще много чудесного, — высказалась Маша. — А уж таинственного, так даже через край. Чего тебе не нравится?

Я держал в запасе один сильный аргумент. Сейчас подошло время его выложить.

— У меня есть сведения, — начал я осторожно, — что Алексей — душевнобольной человек. Бежал из больницы. Его ищут. Может, маньяк.

Не понимаю, зачем я это сказал? Черт за язык дернул. Я подумал, что Маша сейчас мне в глаз вцепится. Но она, как ни странно, спокойно и холодно ответила:

— Я знаю. Ну, не маньяк, конечно, и не сумасшедший. Но хохлы держали его в лечебнице. Даже два раза. Сначала, еще при советской власти, когда он активно выступал против безбожников. Потом — уже нынешние самостийники. Поскольку Алексей за воссоединение Украины с Россией. И те и другие — изрядное дерьмо! — вынесла она свой вердикт. — А такие, как Алексей, им будут неугодны и опасны всегда.

— А дальше?

— Вступилась общественность, и его выпустили. А откуда у тебя эти сведения? — подозрительно спросила Маша. — Из газет? Об этом писали.

— Есть источники, от одного куратора синедриона, — смущенно ответил я, кляня себя за свое врожденное тупоумие.

И тут мы оба увидели, как с холма по тропинке к нам спускается Яков. При этом весело улыбается и даже распахивает руки, словно для объятий.

— Вот-те на! — воскликнула Маша. — Он что, из багажника, что ли, выпал?

Признаться, я подумал о том же самом. Иначе как объяснить его сверхстранное появление в Новом Иерусалиме? Но и сам Яков был, кажется, удивлен не меньше нас.

— Ты откуда, друг ситный? — спросила Маша.

— Я на экскурсии, — отозвался он. — А ты же сама в Лыткарино поехала? И что?

— Ехала-ехала, да не доехала.

Они уже на ты, — подумал я. — Славно. Решил, что и мне нечего особенно церемониться.

— Что-то ты часто на экскурсии по святым местам шастаешь, — сказал я. — Задание такое?

— Хочу познать православие, — ответил он. — А ты против?

— Да нет. Валяй, познавай.

— У меня в планах давно было посещение Нового Иерусалима. Хотел сравнить с тем, Палестинским. И знаете, что я вам скажу? Этот ничуть не хуже. А в некотором роде даже еще и лучше. Мне нравится. Правда, я еще не все тут осмотрел. Но красиво! А главное, как саккамулированная история раннего христианства. Я имею в виду путь Христа. Тут многое открывается заново.

— А ты на чем прилетел? — вновь спросил я. — Не на истребителе?

— Нет, взял у друзей мерс и приехал. Пежо-то я Маше одолжил.

— Кстати, твоя машина вдребезги, — сказала она. — Но ты не волнуйся. Я позвоню маме, и она пришлет из Парижа деньги. Тогда отдам.

— Плевать. Так это свой пежо я видел у обочины? — он усмехнулся, подмигнул нам обоим и добавил с каким-то двойным смыслом: — Но это будет тебе дорого стоить…

А Маша лишь норовисто передернула плечиками.

— Вообще-то это ты нам должен еще приплатить за то, что подсунул такой гнилой автомобиль, — нахально заявил я. — За моральные переживания, лечение и все такое прочее.

— А ты сильно головой ушибся? — в ответ спросил он. — Тогда я готов тебе даже часть своего мозга отдать.

— Не надо. Обойдусь.

— Я же предупреждал, что тормоза плохие.

— Да обошлось все! И хватит, — сказала Маша. — Лучше помоги нам отыскать тут одну старушку.

Я стоял возле Маши, и мне не составило труда незаметно ущипнуть ее за локоть. Она поморщилась, но поняла, поскольку я еще и выразительно повращал глазами.

— Какую старушку? — охотно поинтересовался Яков.

— Так. Проехали, — ответила она.

— Это последствия аварии, — пояснил я. — Ей сейчас все какие-то старушки мерещатся. Посттравматический синдром. Мы еще тут погуляем немного, а потом я отвезу ее в Склиф.

— Можно на моем мерсе, — предложил Яков. Он озабоченно приподнял Машин подбородок и стал изучать глазное яблоко. — Я сам врач, по первой профессии, — добавил он, манипулируя руками.

— А по второй? — спросил я.

— По второй — я спецагент Моссада и ЦРУ. Да ты и сам знаешь.

Маша брыкнула головой и прекратила врачебный осмотр.

— Да все вроде в порядке, — сказал Яков. — Жить будете долго и счастливо. Оба. Потому что родились заново. Примета такая. Так что это с вас причитается, а не с меня. Я вас, можно сказать, вновь породил и даже соединил.

— Ну, спасибо тебе, благодетель! — кисло усмехнулся я.

— А где Алексей? — он начал озираться. — Вы же неразлучная троица? Как Отец, Сын и Дух Святой.

— Плохо ты еще влез в православие, коли кощунствуешь, — заметила Маша. — Да еще у монастырских стен.

Яков засмеялся. Он поднял вверх обе руки:

— Виноват, исправлюсь.

Мы еще поговорили некоторое время, а потом разошлись. Все равно встретимся, никуда не деться. Яков присоединился к группке иностранных туристов, Маша пошла направо, а я — налево. В этот будний день народа в Новом Иерусалиме было не так уж и много. Ходили богомольцы, встречались монахи и священнослужители, попадались просто праздношатающиеся. Кто в одиночестве, кто семейными парами, с детьми, некоторые кучками, а один раз мимо меня прошла даже целая толпа, человек в тридцать. Должно быть, выездное мероприятие неофитов какой-нибудь префектуры Северного округа. Хорошо, конечно, когда люди этакой стаей идут в храм или обитель, тянутся ко Христу, но посещение подобных духовных мест все же требует некоего уединения, душевного затвора, чтобы мыслям твоим ничто мирское не мешало, не отвлекало. Все помыслы должны быть устремлены единственно к Богу, к вечности, к Его непреложной Истине. Впрочем, я ведь и сам тут не столько молился и скорбел душой, сколько торопливо сновал туда-сюда в поисках Агафьи Максимовны.

Осень в Новом Иерусалиме наступила раньше, чем в Москве. Желтые листья уже лежали на дорожках, а бордовые трепетали на ветках деревьев. Но теплота стояла необыкновенная. Даже ветерок был нежным и ласковым. И повсюду разливался покой, тишина и умиротворение…

 

Сквозь время — в вечность

…Блаженная Параскева Саровская еще не начала говорить, а государыня уже была бледна и почти близка к обмороку. Император же сохранял рассеянное спокойствие, смущенно оглядываясь: где бы присесть? Более всего тревожился за Алекс, поддерживая ее под руку. В келье была всего одна кровать и никаких стульев. Лицо у блаженной казалось чересчур хмурым, сумрачным, ничуть не просветленным, а напротив, будто грубо вырезанным из куска темного дерева, чуть склоненным набок.

— На пол, на пол садитесь! — сказала она. И добавила: — На дно, на дно самое.

Великие князья, три митрополита, игуменья и другие — все ожидали возле домика, у входа. Они не слышали того, о чем в течение двух часов говорила государю и государыне Параскева Ивановна. До этого матушка игуменья уже вручила Николаю Александровичу запечатанное мягким хлебом письмо от преподобного Серафима Саровского, на чье всероссийское прославление 20 июля 1903 года вся царская семья и приехала — к открытию его святых мощей. Царь успел прочесть. Он знал, что ждет его, династию, Россию, церковь. Два года назад о том же было записано и в рукописи монаха Авеля, которую вскрыли в Гатчинском дворце. Но вот и третье свидетельство, третье Откровение, уже живой провидицы, уже близкое — на расстоянии вытянутой руки. Нельзя было только подвергать Алекс такому испытанию… — подумал он, глядя на плачущую супругу. А ведь еще даже не рожден наследник…

Ему вдруг вспомнилось, как всего шесть с половиной месяцев назад, на Иордане у Зимнего дворца при салюте из пушек от Петропавловской крепости одно из орудий случайно оказалось заряжено картечью. Залп пришелся по окнам и по беседке, где находилось все духовенство и свита. Картечь просвистела совсем рядом, но — не чудо ли? — никого не задела. Только как топором срубило древко церковной хоругви над его головой. Хоругвь не упала, ее успел крепкой рукой подхватить протодиакон Новоторжский, и тотчас же могучим голосом запел: Спаси-и, Господи, люди Твоя-а… Пока все приходили в себя, он спросил ровным голосом:

— Кто командовал батареей?

Бросились выяснять. Офицер 11‑го гренадерского Фанагорийского генералиссимуса князя Суворова полка Дмитрий Карцев сам был напуган до смерти. Жалко было смотреть, он решил не наказывать его: да ведь и не пострадал никто! Кроме городового Романова, получившего самое легкое ранение в руку. Вот ведь как: Романова заряд задел, но не того, не вышли еще времена и сроки — далеко еще до 1918‑го года. А до тех пор бояться нечего. А уж там — тот крест, та жертва, которую возложит на него Господь… лишь бы спасти Россию.

Николай Александрович очнулся от тихого вскрика блаженной Параскевы, которая смотрела куда-то позади них и причитала:

— Царевен штыками! Царевен штыками, жиды проклятые!

И тотчас же вдруг другая картина совершенно ясно привиделась императору, словно пелена спала — или как в синематографе замелькало: не келья перед ним, а подвал с сырыми стенами, не Паша Саровская руку тянет, а какой-то черный и вертлявый, прячет пистолет за спину… И сразу же — грохот выстрелов, дым, крики, кровь, кровь всюду, на убийцах, на детях, но более всего — на высоком ужасном старике с длинной бородой и в круглой черной шляпе…

Николай Александрович смахнул прочь видение, перекрестившись. Услышал голос супруги:

— Я вам не верю, этого не может быть!

Чего больше было в этих словах: материнской муки, женской слабости, отчаяния, надежды, упования на Господа, на народ российский, на него, Николая? Бедная, бедная Алекс… Господи Боже, все в руцех Твоих, как выдержать это?!

Параскева Ивановна достала откуда-то с кровати кусок красной материи, протянула ей:

— Это вот твоему сынишке на штанишки, а когда он через год родится, тогда и поверишь тому, о чем говорила…

 

Глава одиннадцатая

 

1

Хорошо Алексею, он-то тут бывал раньше, и, судя по всему, довольно часто, я же всего пару раз, да и то в далекой студенческой молодости, когда самостоятельно изучал историю православия в России. В университете такого курса не было. Давили истматом. Поэтому я совсем заблудился, запутался и вышел чуть ли не к берегам Красного моря, а то и к Египетским пирамидам. По крайней мере, передо мной лежали кирпичные кладки, истощенное русло реки с желто-красной глиной и горы строительного мусора. А за всем этим лежала песчаная местность с редкой растительностью. Все это, при развитом воображении, можно было бы принять за ту злосчастную пустыню, по которой пророк Моисей сорок лет водил изгнанных фараоном евреев. Вот тебе и почти морское дно, с разъявшимися водами, вот и горящий на солнце куст дикого шиповника. А вот и бетонная плита со скрижалями, оставленными неведомым мастером едкого народного слова.

Наверное, я уже выбрался за пределы географического Нового Иерусалима. Редкий паломник забредет сюда по своей охоте. Хотя… Я увидел, как из-за строительных пирамид вышли два человека, о чем-то оживленно беседуя. Пожилая женщина и мужчина средних лет, очень крупного телосложения. Направлялись они в мою сторону. Я их узнал. Это была дочь Василия Пантелеевича Скатова, из Ашукинской, и доктор Брежнев, со станции Правда. Сначала я даже обрадовался знакомым лицам. Потом подумал: Почему они вместе, разве их что-то связывает? Ну а почему бы и нет, тотчас решил я, живут они почти рядом, а кроме того, она ведь посещала своего отца в его больнице, так что ничего странного нет. Может быть, он даже присутствовал на похоронах. Но затем обозначилась еще одна загадка.

Когда они проходили мимо меня, я, естественно, поздоровался. Но ни доктор Брежнев, ни дочь Скатова никаким нормальным образом на это мое приветствие не среагировали. Они попросту меня не признали! Я еще понимаю, что женщина могла запамятовать: был я у нее всего один раз, и то не долго, да и возраст у нее приличный, и я — немного другой, с синяками да шишками, опирающийся на посох ее отца, словом, какое-то ходячее недоразумение… Она и поглядела на меня, как на пустое место или на каменное изваяние, которое вдруг открыло рот и сказало: Здас-сьте! Но доктор-то, доктор Брежнев! Он мне сам коленку вправлял и жгут накладывал. Голову бинтовал, а потом мы даже пили вместе. И на сеансе Грабовского, в антракте, сам к нам подошел. А тут что-то буркнул себе под нос и даже не посмотрел в мою сторону! Будто даже не изваяние, а вообще — кучка строительного мусора, осмелившаяся что-то вякнуть. Так и пошли дальше, не оборачиваясь. Странно. Все это очень странно.

Воображение у меня развито хорошо. Мысли сразу заработали в таком направлении: оба они тоже заняты теми же поисками, что и мы. Логика моя заключалась в следующем. Да, какое-то время, причем весьма длительное, святые мощи благоверного князя действительно пребывали у Василия Пантелеевича Скатова. Об этом прямо говорил Матвей Иванович. Кремль, хотя бы перед смертью, сказал правду. (Опять двусмысленность получилась, но я не виноват: такая уж у него фамилия фиговая; но я сомневаюсь, что нынешний Кремль разродится правдой вообще когда-нибудь.) Но почему мы столь уверены, что они сейчас находятся именно у Ольги Ухтомской? Мало ли что у нее могло храниться в сундучке! Или же что об этой тайне непременно знает Агафья Максимовна и выведет нас на нужный след?

А ведь Василий Пантелеевич мог открыться своей дочери. Как самому близкому существу. И очень даже вполне. Она вроде тоже весьма набожная. Икона в доме мироточит. Не случайно же? А мог, чувствуя приближение своего конца, поведать о том доктору Брежневу. Если не специально, то, допустим, в беспамятстве? Тоже возможно. А если не в бреду, то, значит, выхода другого не было: дочь далеко, никого из близких рядом, один врач. А что он за фигура такая? И почему все-таки они вместе? Ищут святые мощи? Знают о тайнике? Или уже нашли? Загадка.

Вопросов было много, а ответов не прибавлялось. Я решил пройти немного вперед, к высохшему руслу речушки и заглянуть за строительные пирамиды. Что там такого интересного, что привлекло внимание еще одних следопытов? Если, конечно, они не просто прогуливались в дальних окрестностях Нового Иерусалима, избегая посторонних глаз. Что тоже вполне естественно, когда требуется обсудить какой-то важный вопрос или проблему.

Я очутился на забетонированной площадке, где было полно всякого мусора. Залежи кирпичей, плиты, металлический хлам, помятые ржавые ведра, рваные рукавицы, черенки от лопат, даже кабина от грузовика, с открытой дверцей. Я подошел поближе и заглянул внутрь. Почему-то я был уверен, что обнаружу там нечто, что прольет свет на мои блуждания в потемках. И не ошибся, хотя едва не получил инфаркт…

В кабине лежал человек, заброшенный ватными телогрейками. То, что это действительно человек, я определил по высовывающимся из-под барахла ногам по щиколотки. И не просто человек, а женщина, поскольку ноги были в дамских туфлях, правда очень стоптанных. Агафья Максимовна! — сразу же подумал я. И, разумеется, мертва, так как никаких видимых признаков жизни я не обнаружил. Так вот какое злодейство здесь произошло! Лоб мой покрылся испариной, а сердце билось столь отчаянно, словно готово было сломать прутья ребер и вырваться наружу. Я уже протянул руку, чтобы откинуть ватную телогрейку с лица жертвы, как чья-то другая рука легла мне на плечо.

И вот тут-то я едва не получил инфаркт, поскольку кто-то гаркнул мне в самое ухо:

— Ты чего это к моей бабе лезешь?!

Откинувшись в сторону, я увидел перед собой пропитую морду с щетиной и фонарем под глазом. Оживился и манекен, лежавший под рваными ватниками. Оттуда тоже высунулась весьма неприятная харя, да еще ярко размалеванная дешевой косметикой. Теперь оба они стали на меня орать, обвиняя во всех смертных грехах, но главное, в том, что это именно я спер у них только что бутылку портвейна.

— Ну здесь же она стояла, здесь! — кричал бомж, тыкая рукой в кабину грузовика. — Зараза, ты выпил?

Ему вторила его подруга:

— Он! Кто же еще? Не я же! Я не могла, детьми клянусь! Я тебе оставила, а он подкрался и вылакал! И меня ссильничал. Кажется.

— От, зараза! А я теперь че пить буду? Отойти нельзя. Ну как жить дальше?

На этот вопрос я ему ответить не мог, но протянул рублей сорок. В виде компенсации, как грант для развития философского учения о смысле бытия.

— Другие тут ошивались, они и сперли, — сказал я напоследок, с нехорошим злорадством подумав о докторе Брежневе и его спутнице.

— Благодарствую, барин! — тотчас же утихомирился бомж и поспешил в сторону видневшихся поселковых крыш. Подруга его кокетливо предложила обождать, пока он вернется, да выпить мировую. Но я уже не менее торопливо зашагал обратно.

И все же меня не покидала уверенность, что я прав. Даже несмотря на эту досадную оплошность. Уверенность в том, что параллельно с нами поисками заняты не только путинцы и бандюганы, кураторы и академики, но и доктор Брежнев с дочерью Скатова, а также, вероятнее всего, и Яков. А может быть, и еще кто-то… Интересы слишком многих людей тут пересекались и сходились, как в точке Истины, на графическом полотне нынешнего времени. Одним нужен был драгоценный крест в его материальном значении, другим — сакральные святые мощи, как мистический символ властвования, третьим — возвращение их в лоно православной церкви, четвертым, возможно, полное их уничтожение, как опять же знаковое и окончательное разрушение России: убрав начало, положишь и конец всему.

Но кто и какую роль играет во всей этой голограмме? Кто враг явный, а кто скрытый, на кого можно опереться в качестве союзника, с кем заключить временное перемирие, кого опасаться в первую очередь? Если сама Ольга Ухтомская, доктор Брежнев и дочь Скатова вызывали у меня кое-какие сомнения и недоверчивость, то Яков и стоящие за ним тени были попросту страшны; кремлевские кураторы — непонятны, неопределенны, а академики изящной словесности — порой даже вызывали потешные чувства, хотя вполне могли наделать массу дырок во лбу и по всему телу. Ежели не по существу дела, то по понятиям. Скорее всего, это именно они разобрались с тетушкой Ольги. Подругу Ажисантову убрали силовики-путинцы, их стиль, службистский. Кремля замочили яковцы, ритуально. Все сходится даже по методике исполнения. В каждом случае работали в своем ключе.

Единственный человек, который вызывал у меня приязнь и доверие — была Агафья Максимовна Сафонова. Но ее еще саму предстояло найти. И хорошо, если живой. В чем я совершенно не был уверен. Особенно после того, как сам едва не получил инфаркт.

Все дальнейшие события, и в этот день и в два последующих, показали, что мыслил я в правильном направлении и был недалек от истины.

2

Минут через двадцать у меня произошла встреча с другой парой, которая носила не менее загадочный характер. А может быть, даже еще больший, поскольку тут уже вообще было нечто мистическое. Я возвращался к Воскресенскому монастырю, где меня должны были ждать Алексей с Машей, как на дорожке мне попались две быстро идущие девушки. Головы их были покрыты темными платками, а взгляды опущены. Словом, ничего особенного, обычные богомолицы, только что молодые. Я бы и не обратил внимания, если бы не натужное покашливание одной из них. Уже пройдя с несколько десятков метров, я вдруг вспомнил: откуда мне знаком этот кашель? Да и внешность обеих девушек… Ба! Да ведь это же сама столь долго искомая нам Ухтомская! Позвольте, но кто же рядом с ней? Тут у меня вновь забегали мурашки по телу. Как тогда, когда я заглядывал в кабину грузовика. Я отчетливо вспомнил фотографию и двух запечатленных на ней подруг. Ухтомскую и Ажисантову. Но она же погибла, ее сбила машина? И даже кремирована. Голова моя, надо признаться, пошла кругом. Не часто встретишь разгуливающих покойников, да еще восставших из пепла. Это будет почище Грабовского и покруче Фауста Гёте! Тут все наяву. Ежели я на сей раз не получил какой-нибудь инсульт, то только потому, что и инфаркта-то оказался недостоин. Оба эти злодея, со странными неславянскими фамилиями, презрительно отвернулись от меня.

А девушки тем временем удалялись все дальше и дальше. Самое скверное, что у меня почему-то из головы начисто вылетели их имена! Галя, Люда? Наташа-Маша? Нет, Маша — это моя-его невеста. Мне ничего не оставалось, как громко заорать вслед:

— Эй! Эу! А ну-ка! Эй, вы! Да стойте же!

Но девушки не оглядывались, даже пошли еще торопливее. А куда мне за ними гнаться с моей хромой ногой? Я попробовал, но они передвигались гораздо быстрее меня. Как ящерицы в сравнении с черепахой. Потом набрали такую скорость, что почти побежали.

— Стоять! — кричал я, ковыляя за ними. — Эй! Эй! Кому сказал?!

Наверное, они меня слышали, но напугались еще больше. В конце концов, девушки так рванули, что через несколько секунд буквально исчезли на горизонте. Не знаю как Ухтомская, но покойница Ажисантова столь резво бегать бы не должна. Не по правилам это. Особенно в отношении преследующих их калек. Не спортивно просто.

Обиженный и расстроенный, я прислонился к дереву. Хотел даже закурить, но у меня не было ни сигарет, ни спичек. Да и место неподходящее. Да и бросил все-таки. Но тут вдруг из-за какого-то другого дерева высунулся Яков.

— Ты чего орешь? — озабоченно спросил он, протягивая пачку Мальборо. — Иду себе спокойно, слышу: крики! Ну, думаю, убивают кого. Как в Оптиной, когда трех монахов зарезали.

— А ты и об этом знаешь? — спросил я, отказываясь от сигарет.

— Я много чего… Так ты зачем орал-то? Здесь шуметь нельзя.

— Ну ты меня еще учить будешь!

— А что? Поучиться не грех. Вот я же учусь вашему православию. И не ору на весь Новый Иерусалим. Сохраняю душевный покой и равновесие. А у тебя это, должно быть, тоже посттравматический, послеаварийный синдром. Как у Маши. Та каких-то старушек ищет, а ты орешь благим матом. Вас надо обоих в Склиф. Я вас отвезу.

И он стал на сей раз внимательно изучать мои глазные яблоки.

— Да иди ты! — оттолкнулся от него я. — Еще один доктор выискался. Много вас.

А и верно, — подумалось мне, — и Брежнев, и Алексей, и Яков — все медики, кто по первой, а кто, может быть, и по второй профессии… Куратор с академиком, наверное, во врачебных делах тоже толк смыслят, как там, допустим, зубы рвать или ногти.

— Ну, не хочешь, как хочешь, — отозвался он, нисколько не обидевшись. — А в Москву я вас все-таки отвезу. Обязан помогать ближним. Так Христос учит.

— Вот только не надо, — сказал я. — И… отстань, пожалуйста! Недосуг.

Я, насколько мог поспешно, пошел прочь, а он громко прокричал вслед:

— Встретимся у собора! И не ори больше! Соблюдай тишину!

Сам ведь орет как оглашенный, подумалось мне.

Теперь я уже не плутал, а шел в правильном направлении, к главному храму Нового Иерусалима. Плутали мои мысли. Это что же такое получается? Мертвецы воскресли и собираются в Гефсиманском саду? Не встречу ли я теперь и Василия Пантелеевича Скатова, и Матвея Ивановича, и своих дедушку с бабушкой, и тетушку Ольги Ухтомской, как прыткую Свету Ажисантову? (Вот ведь вспомнились их имена, когда и не надо!) Но мне было ясно, что дело тут, конечно, в чем-то другом. Что мы знали о подруге Ухтомской? То, что она была вертихвосткой (со слов Кремля) и шалавой (по выражению соседей). И что ее кремировали после наезда грузовика. Но и смерть и похороны могли оказаться умелой инсценировкой. А зачем? Тут, разумеется, не обошлось без самой Ольги. Но какую обе они преследовали цель в этом довольно жутковатом фарсе? Подобными вещами просто так не шутят. Даже шалавы. Должны быть очень серьезные причины. Или очень сильный страх. Который даже больше страха оказаться погребенным заживо, пусть и в переносном смысле. Девушки могли решиться на такое лишь в предельной степени отчаяния. Если только не из-за каких-то иных побуждений, что я тоже не отрицал.

Другой вопрос: что они тут делают? Не ищут ли, так же, как и мы, Агафью Максимовну Сафонову? Или у них назначена встреча с дочерью Скатова? Или с каким-то третьим лицом? Опять много вопросов — и нет ответов. Чем дольше мы занимаемся этим делом, тем все больше загадок. Но иные тайны человеческих судеб все же приоткрываются. Например, история личных взаимоотношений Скатова Кремля — Сафоновой, история более чем полувековой давности, имеющая свое драматическое завершение. Два главных персонажа в этой пьесе жизни уже мертвы. Остается третья героиня. Занавес еще не опущен, спектакль не кончен. Зрители сами становятся участниками. Финал — впереди.

Мне почему-то вдруг захотелось позвонить куратору и академику, узнать, как у них-то там дела, в Лыткарино? Поубивали они уже друг друга или еще нет? У них своя пьеса, свой веселенький сюжет, который хорошо бы закруглился по-шекспировски: горой трупов. Чтобы не мешали нормальным людям спокойно жить и трудиться. И я набрал номер сначала Олега Олеговича, а потом Толи Кемеровского. Но связь в Подмосковье работала плохо. У меня сотовый вообще не первой свежести. Слышалась какая-то трескотня да отборный мат. А может быть, это и не трескотня была, а пулеметные очереди. Но мат точно. Который только в академии изящной словесности да на интеллектуальной выставке нон-фикшн и услышишь. Мысленно пожелав им обоим бороться и искать, найти и не сдаваться, я убрал мобильник в карман и подошел к Воскресенскому собору.

В условленном месте меня уже ожидали Алексей и Маша. Они беседовали со священнослужителем, который окинул меня внимательным, но доброжелательным взглядом. Он был выше среднего роста, лет пятидесяти, борода с сединой и василькового цвета глаза с пытливо веселыми искорками. Я сложил ладони и подошел к нему под благословение. Алексей нас представил.

— Так что Агафья Максимовна и вчера здесь была, и сегодня ее на утренней службе видел, — продолжил разговор отец Сергий. — Она вообще часто приезжает, раза два-три в неделю, не говоря уж о праздниках. А в последнее время — особенно. Я ведь ее давно знаю, лет двадцать, столько же, сколько и тебя, Алексей. Но прихожанкой она всегда была Свято-Данилова монастыря, хотя не может жить и без нашего храма. Хорошая женщина, благочестивая, — добавил он. — Когда стало возможным, в Святые Палестины чуть ли не пешком с котомкой отправилась, а ведь было ей уже далеко за шестьдесят. Представляете? Проделать такой путь, да почти на перекладных, не зная языков и без лишней копеечки — по стопам первого нашего святого паломника игумена Даниила. Ну да с Божией помощью все возможно. Это сейчас туда на самолетах летают, а Агафья Максимовна пешочком, своими ножками.

— Когда же это было? — спросил Алексей.

— А уже на исходе советской власти, — ответил иерей. — Самое забавное, что о путешествии старицы написали в той самой дурацкой Книге Гиннесса, дескать, своеобразный рекорд передвижения в столь почтенном возрасте — с одного края земли на другой. Но Агафья Максимовна посчитала это за оскорбление, вы с ней об этом даже не упоминайте. Обидится и расстроится. Какие же могут быть рекорды в духовных и подвижнических рвениях? Это же не поедание гамбургеров. Среди америкосов, на скорость.

— Где же она может быть? — задумчиво промолвил Алексей.

— А вам не встречалась, батюшка, еще такая прихожанка — Ухтомская? — спросила Маша. — Ольга или ее тетушка?

— Нет, не упомню, — покачал он головой. — Да ведь фамилию в храме не спрашивают. Может, в лицо и видел. Ладно, я в просфорную загляну, а вы на литургию не опаздывайте.

— Обязательно, — ответил за всех нас Алексей.

Когда священник ушел (в движениях он был быстр, а телом жилист и крепок, как я заметил), Маша, обращаясь ко мне, произнесла:

— Это тот самый знаменитый и почти легендарный отец Сергий Разумцев, о котором вся православная Москва шумит. О нем самом нужно в Книгу Гиннесса писать.

— Чем же он отличился?

— Прежде всего, яркий проповедник и публицист, — сказал Алексей. — Я его еще по Киеву знаю. Он и в Сербии воевал, и в Приднестровье, и в Абхазии.

— А во-вторых, — добавила Маша. — Гроза всех кришнаитов, неговистов и прочих сект. Заодно и тем, кто в ереси жидовствующих перепадает. Спуска никому не дает, пощады не жди. Он сам бывший десантник, и у него какой-то там пояс по каратэ. Рука тяжелая, вразумляет и словом и делом.

— У нас два таких воинственных священнослужителя, — продолжил Алексей, — на которых косо поглядывают в патриархии. Отец Анатолий Берестов, с Крутицкого подворья, — он сам доктор медицины, лечит наркоманов, изгоняет из обмороченных бесовские силы, возвращает из тоталитарных сект в лоно Православной церкви. И отец Сергий. Один раз мне самому довелось принимать участие в его акции. И смех и грех.

— Расскажи, — попросила Маша.

Мне тоже было любопытно.

— Дело было года три-четыре назад. К нему обратилась некая женщина, прихожанка. Сказала, что ее дочь, школьницу, обработали кришнаиты. Ходит теперь с обритой головой и побрякушками, дома не ночует, на уроки не ходит. А последние два месяца вообще живет в их кумирне, и ее там вроде бы пичкают наркотиками и насилуют. Отец Сергий очень скор в своих решениях и поступках. В тот же час мы на двух машинах отправились в это кришнаитское капище. Нас было семеро. А тех — десятка четыре или пять. Но мы-то на своей земле, на русской. Разумцев летел впереди всех, с развевающейся бородой и в рясе. Надо сказать, что главный кришнаит тоже имел какой-то каратистский пояс. Да еще встретил нас с железным костылем в руках. И оборону они поначалу держали крепко. Но сломались все-таки быстро. Когда вышибли двери, кришнаиты забегали по всему арендованному логову, как разноцветные тараканы. Только успевай давить подошвами. Батюшка и давил, от чистого сердца. Главного кришнаита загнал в унитаз, как он только там уместился! Словом, девицу забрали и возвратили матери. Потом ею уже иеромонах Анатолий Берестов занимался. А нам в отделении — милиция приехала только под конец трагикомедии — лишь спасибо сказали. Потому что сами ничего с этими кришнаитами поделать не могли.

— Н-да! — с уважением произнес я. — Впечатляет. Не перевелись, значит, еще на Руси Осляби и Пересветы. Да ты и сам, вон, господина Грабовского с лже-Даниилом не хило дубиной попотчевал.

— Иной раз — сил нет терпеть, — признался Алексей. — Вроде и не годится так, а другого выхода-то и нет. Не будем активно сопротивляться, совсем сомнут. И ноги о душу вытрут.

3

До начала литургии оставалось еще полтора часа. У нас было время, чтобы продолжить поиски. Не исключено, что Агафья Максимовна и сама придет в Воскресенский собор, к службе.

— А я опять видела Якова, но уже с двумя какими-то черненькими подозрительными типами, — сказала Маша. — Мне показалось, что он их отчитывает. А когда заметил меня, то быстренько отошел от них и начал ломаться. А на мой вопрос: Что за люди?, ответил: Какие? Разве это люди, это — сволочи. Словом, очень странно.

— А я встретил доктора Брежнева и дочь Скатова, — отозвался я. — И они меня постарались не узнать. Кстати, как ее зовут?

— Лариса Васильевна, — произнес Алексей.

— Но и это еще не все. Самое странное, что мне попались на глаза Ольга Ухтомская и… Света Ажисантова. Живее всех живых, как Лениниана.

— Ошибка исключена? — спросила Маша. Алексей задумчиво молчал.

— Я даже гнался за ними, но они убежали.

— Тебе девушек никогда не догнать, — усмехнулась она. Не может не надерзить. — Ребус какой-то.

— Да и мне кое-кто встретился, — сказал наконец Алексей. — На окраине Нового Иерусалима. Не хотелось говорить. Высокий старик с длинной бородой и в черной шляпе. Тот самый…

Мы поняли, кого он имеет в виду.

— Еще один призрак, — промолвил я. — Путешественник по эпохам.

— Знаете, в чем дело? — произнес Алексей. — Почему у нас все пока что не так получается, как бы хотелось? То мешает что-то, то авария, то мимо цели проходим. Потому что мы спешим, торопимся, пытаемся поскорей найти, а о Боге-то и забыли. О литургии вспомнили только сейчас, да и то благодаря отцу Сергию. Не исповедовались, не причащались. А какое может быть умное делание, какой результат без приобщения Святых Даров, Святых Таинств, без чистосердечной молитвы? Никакого. Все труды напрасны. Принимая Тело и Кровь Господа, мы соединяемся с Богом. Не зря священник восклицает во время литургии: Христос посреде нас! Сами ангелы стекаются в алтарь за Евхаристией. Потому что это истинный источник жизни, подлинная сокровищница веры. Первое средство против духовного зла и всяческих призраков. И мы с ангелами и небесными силами составляем в служении этом единый хор, одну церковь, одно собрание. Вот что такое Херувимская песнь и Божественная литургия. А мы ищем не там, где надо. Вот потому и не находим.

— А если ты причастишься без веры, без покаяния? — спросил я, подумав почему-то о Якове: а ну как и он заявится на службу?

— У таких сам Господь уста замыкает, — ответил Алексей. — Сказано Христом: не давайте святыни псам. Они и не могут взять, потому что это для них как огненный уголь. Бывает, что даже нечестивый покойник, которому перед смертью священник по просьбе родственников вложил в рот Святые Дары, встает ночью и выплевывает их на землю. Жжет и после кончины. Зато от праведного христианина, чья причастившаяся душа переходит в загробный мир, бесы бегут, как от молнии, а сами ангелы открывают небесные врата и провожают до престола Пресвятой Троицы… Мария Египетская начала свой великий покаянный подвиг и многолетнюю борьбу со страстями именно с причащения Тела и Крови Христовых. А мы забыли о том, что нужно было сделать в первую очередь! Это я виноват. Глазами видел, а душой нет. И умом ослеп. Думал, что мы отыщем святые мощи благоверного Даниила Московского по человеческому наитию, без приобщения Святых Даров. Слепец!

Я еще никогда не видел его столь расстроенным. Маша тоже заволновалась, а Алексей продолжил себя корить:

— Последнему дураку ясно, что без Бога — не до порога. А Тело и Кровь Господа придают человеческому разуму, всему организму самые чудесные свойства. Непостижимые и таинственные. Вот был такой случай во времена константинопольского патриарха Мины, в шестом веке. Один еврейский мальчик, сын стекольщика, вместе со своими сверстниками-христианами пришел в православный храм и причастился Христовых Тайн. Вернувшись домой, он рассказал об этом своему отцу-иудею. Тот так разгневался, что в неистовстве бросил отрока в плавильную печь. Супруга стекольщика три дня искала сына по всему городу. Пока не пришла в мастерскую мужа. Здесь она сквозь собственные рыдания вдруг услышала голос сына. И с ужасом обнаружила мальчика в плавильне, среди раскаленных углей. Он был невредим, и она вытащила его из печи. Каким же образом это произошло? Мальчик сказал, что некая женщина в светлой одежде часто приносила ему воду для погашения горящего угля, а когда он просил есть, давала пищу. Об этом писали церковные историки Евагрий и Никифор. Тело и Кровь Христова спасли его и очистили. Потому что на голгофском кресте Господь сам принес Себя в жертву для спасения всего человечества и каждого из нас. Своей Кровью Он омыл наши грехи, Своими страданиями избавил нас от вечных мук, Своей смертью даровал нам жизнь вечную. И за каждой литургией искупительный подвиг Христа не просто вспоминается, всякий раз при ее совершении вновь и вновь приносится жертва, спасающая род человеческий. Любовь Христа к нам настолько велика, что Он постоянно отдает Себя на заклание, чтобы Своими Пречистыми Телом и Кровью освящать нас и возрождать… У новомученика Вениамина, митрополита Петроградского, расстрелянного большевиками, даже Божественный огонь во время литургии — огромный пучок огня — вращался и сходил в чашу! А какую благодатную силу испытывали в храме люди в эти минуты! А к какой великой и страшной Тайне приобщается сам священник, который невидимо соприкасается с огненной Божией благодатью, его служение в эти мгновения даже выше ангельского, потому что он несет Самого Христа и преподает его молящимся. А я-то, старый дуралей…

— А отец? — перебил его я, поскольку он был готов вновь заняться самобичеванием и даже теребил бороду. Пойдет еще рвать в клочки — не остановишь!

— Что — отец? — настороженно переспросил он. — Ну, отец мальчика, стекольщик. С ним-то что?

— А-а… Его самого по приказу императора бросили в плавильную печь. Как неисправимого злодея. А был еще случай. К преподобному Макарию Египетскому пришел в пустыню мужчина, который вел за собой лошадь. И говорит монахам, ученикам старца, что это его жена. Что за дикость такая? Он отвечает: она была нечестивой, а один распутный чародей и обратил ее в лошадь. Монахи подивились, но поверили. Надо заметить, что Древний Египет — это вообще колыбель всякой магии и чернокнижества. Так что вполне возможно. Монахи и человек с лошадью пришли к старцу Макарию. Он-то тоже был прославлен чудесами, только христианскими, получив дар от Господа, а не от сатаны. И авва, лишь взглянув на них, говорит: я не вижу в ней ничего скотского, ведь это не в теле ее, а в глазах смотрящих на нее — это обольщение демонов, а не истина вещей. Несчастье случилось оттого, что они оба уклонялись от приобщения Христовых Тайн, от Святых Даров, не приступали к причастию. И едва он, помолившись, окропил женщину святой водой, чары исчезли. Все вновь увидели вместо лошади человека. Это известный факт, о нем упоминает Палладий Еленопольский в Истории египетского монашества. Всего несколько недель или месяцев без причастия — и человек уже становится беззащитным перед колдовством и нападением демонов!

— Откуда ты все помнишь? — с некоторой завистью спросил я.

— Сам не знаю, — пожал он плечами. — Как-то ложится на ум, когда читаешь, вот и все.

— У меня такого не бывает.

— Для этого надо сначала самому ум иметь, — заметила Маша.

Язва, одно слово. Но и я в долгу не остался:

— К его раздаче я стоял хотя бы последним в очереди. Ты за мной вообще не занимала.

— Да что вы все время цапаетесь? — осерчал Алексей. — Как собака с кошкой. Давайте-ка лучше еще поищем Агафью Максимовну. Она где-то здесь, я чувствую.

И мы вновь разошлись в разных направлениях.

События последующего часа можно было определить, как некогда симфонию Шостаковича: сумбур вместо музыки. Мало того что область таинственного раздвинулась до невероятных пределов, но меня кто-то еще и кольнул в руку. Наверное, именно поэтому в голове моей все смешалось, как в доме Облонских. Обитатели этого дома напоминали тасуемую перед глазами колоду. Тузы, шестерки, дамы, короли и джокеры. С хорошо знакомыми лицами. И если бы не литургия (как я оказался в храме? почему меня поддерживают Алексей и Маша? откуда там, слева, Яков?), если бы не звучный голос отца Сергия, если бы не ангельское пение вокруг, еще неизвестно, пришел бы я в себя вообще? А то бы, как вышел из телесной оболочки, так бы и не вернулся обратно.

Но по порядку. Прежде всего, это я обнаружил Агафью Максимовну. Хотя нет. Вначале, когда я шел от Голгофы к Гробнице царей, меня обогнал какой-то черненький и толкнул в плечо. Он извинился, проследовал дальше и исчез. Укола я даже не почувствовал. Это потом, спустя минут десять, в голове началась свистопляска. Половецкие танцы и железное болеро. А пока я продолжал себе спокойно идти и вдруг разглядел среди кущи деревьев с янтарно-изумрудной листвой едва заметную тропинку. Интересно, куда она может вести? Развинув ветви, я нырнул в чащу и пустился по неизведанному пути. Очень скоро я выбрался к уединенной беседке. Вот замечательное место для духовного бдения и собирания мыслей! — подумал еще я. Хотя у самого меня к этой минуте, напротив, мысли стали начинать разбегаться в разные стороны, а в глазах — двоиться. Кроме того, я отчетливо стал слышать голоса. Доносились ли они из беседки, или звучали уже в мозгу, не знаю. Разница невелика, потому что слов я все равно разобрать не мог.

Единственное, что сумел уловить, это имя: Даниил Московский. Выходит, речь шла как раз о нем, святом благоверном князе. Затем из беседки появились двое. (А в моих глазах — четверо.) Два доктора Брежнева и две Ларисы Васильевны Скатовы. Вся группа была чем-то озабочена. Обе хрупкие женщины казались еще меньше рядом с парой врачей-гигантов. Но на сей раз они меня узнали и даже вежливо поздоровались.

— Виделись уже! — ответил я, услышав свой собственный голос словно издалека. Как будто кто-то вещал в радиоприемник, упрятанный в мою черепную коробку. Сквозь помехи в эфире.

Они торопливо прошли мимо, причем астральные двойники даже забегали вперед. Что же я такое съел на завтрак? — подумал я и начал тереть платком глаза. Я тогда еще не связывал свое состояние с толчком черненького. Из истории мне было известно немало случаев, когда люди раздваивались или душа покидала тело и наблюдала за физической оболочкой со стороны. Например, в 1796 году, 2 ноября, Екатерина II ночью приказала фрейлинам себя одеть и направилась вместе с ними в тронный зал. Там им представилось следующее зрелище: в зеленоватом свете на троне сидела точно такая же императрица и ласково улыбалась. Екатерина I упала без чувств, а через два дня ее разбил апоплексический удар. Точно такая же картина наблюдалась и при Анне Иоанновне — две царицы, рядышком, на одном троне. Весело разговаривают и щебечут. Бирон, выбрав по своему усмотрению правильную, приказал изумленному взводу гвардейцев стрелять в другую. Но солдаты настолько остолбенели, что не решились этого сделать. Две императрицы спокойно удалились в свои покои. Все это засвидетельствовано очевидцами. Возможно, тут имела место какая-то хитрая политическая игра с реальными физическими двойниками, но, скорее всего, фрейлины и Бирон с солдатами столкнулись с явлениями мистическими, из сакрально-таинственной области мира. И это лишь наиболее известные случаи с царствующими особами. А вот в 1845 году в Лифляндии, неподалеку от Риги, находился пансионат для благородных девиц. Сорок две воспитанницы этого заведения на протяжении трех лет неоднократно видели свою раздваивающуюся классную даму, Эмилию Саже, француженку из Дижона. Она могла одновременно вести урок в комнате и прогуливаться по саду, пить в столовой чай и отдыхать на веранде в кресле. Обе Эмилии, когда до них дотрагивались, имели материальную плотность. Потом одна из них исчезала. Оставшаяся Саже, настоящая, ничего не могла объяснить по этому поводу, смущенно пожимая плечами. Воспитанницы, в конце концов, настолько привыкли к этому двойничеству, что уже не обращали внимания, только порой ошибались, принимая астральное тело за реальную Эмилию Саже, а то имело привычку не отвечать ни на какие вопросы. Об этом подробно написала баронесса Гильденштуббе, одна из учениц пансионата. Не могло же быть такой массовой и столь длительной галлюцинации? Или они там одними лифляндскими мухоморами питались?

Я сегодня грибную пиццу с глюками на завтрак не ел, но когда вошел в беседку, то, не надо быть Гильденштуббе, разглядел двух Агафий Максимовн. И обе не подавали никаких признаков жизни.

4

Что же такое православная мистика? Это совершенно особенный духовный воздух, атмосфера Божественного мира, сверхчувственное и сверхразумное постижение его. Так Савл, по дороге в Дамаск, услышав и увидев Христа (который остался недоступен его спутникам), обратился в Павла, сделался Его ревностным апостолом. И подобными небесными видениями и откровениями исполнена вся жизнь православия. Это реальный христианский опыт миропонимания, богопознания, основанный на ирреальных фактах, недейственных с земной и научной, дольней точки зрения. Но есть горний смысл, проявляющийся во всех чудесах и знамениях. Ученые не могут объяснить ни сохраняющийся лик Спасителя на Туринской плащанице, ни чудо схождения Благодатного Огня в Иерусалиме, ни многое-многое другое. Тогда они начинают выдумывать теорию эволюции и происхождение человека от обезьяны, то есть, попросту говоря, от дьявола. А на обезьяну все спишется… Но у тех, кто имеет внутри себя Царство Божие, ум не блуждает в поисках рационального объяснения всего и всякого, а озаряется Фаворским светом Преображения, Софией Премудрости. Тогда весь мир и все творения видятся в этом свете. Тогда возможны любые православные чудеса. Когда Мотовилов, послушник Серафима Саровского, умолил его явить ему Духа Божия, в нем живущего, старец выполнил просьбу. Он вдруг облистал, как солнце, окруженный ослепительным сиянием. Мотовилов ощутил сладостную теплоту, благоухание и небесную радость. А когда явление окончилось, преподобный снова предстал перед ним в своем обычном виде. И такие образы духоносности можно наблюдать сейчас, в наши дни, например, среди монахов-исихастов с Афона. Да и в России тоже. Она ведь велика, чай, не одна Москва-блудница.

Обо всем этом нам говорил отец Сергий Разумцев, когда мы уже глубоким вечером сидели в его небольшом домике на окраине Нового Иерусалима. Матушка потчевала нас вкусной гречневой кашей с черносливом, пирогами с капустой и травяным чаем, а их пятеро детей спали в соседних комнатах.

— Сподобил меня нынешним летом Господь в поездку на Афон, к схимонаху Доримедонту, — неспешно продолжал батюшка. — Осталось там русских, на этой частичке Святой Руси, считанные единицы. А ведь первая наша обитель на Горе — Успенский монастырь — Ксилургу — известен еще с одиннадцатого века. Оттуда да с Пантелеймонова монастыря вышли и отцы русского монашества Антоний, Нил Сорский, Паисий Величковский… До революции тысяча церквей и больше десятка тысяч монахов там подвизались, и половина из них — из России. Сейчас — крупицы. Богоборцы вынашивают планы превратить Афон в туристический центр. И это то святое место, где даже идолы каменные вдруг возопили, когда Пресвятая Дева ступила на берег: Люди, обольщенные Аполлоном, идите в Климентову пристань и приимите Марию, Матерь Великого Бога Иисуса! А Богородица пред отъездом сказала: Благодать Господа да пребудет на месте сем. Всего будет у них довольно при малом попечении и жизнь небесную они получат и не оскудеет милость Сына Моего от места сего до скончания века… Стало быть, когда последний монах уйдет с Афона, наступит конец времен, Апокалипсис. Этого антихрист и добивается. Чтобы прервалась непрерывная молитва афонских исихастов. Чтобы поприще и училище святости исчезло. А там сейчас — животворящее начало для России и души русского народа.

Он замолчал, а потом добавил, обводя всех нас своим ясным васильковым взглядом:

— Афонский схимонах в скиту сказал мне в откровенной беседе, что в сентябре вновь откроются святые мощи Даниила Московского. На благо всей России. Я знаю, что вы в поисках. Но не вы одни ищете.

— А кто еще, батюшка? — спросила Маша.

— И другие православные люди. И безбожники. И авантюристы всякие. И прямые сатанисты, слуги дьявола, — отозвался он. — Кто по своей воле, кто по приказу, кто по зову сердца, кто по велению демонов. Да вы уже, наверное, с некоторыми из них сталкивались.

А что есть воля, что есть зов? — подумалось мне. Почему я здесь, с ними? Ведь я не такой уж верующий человек. Был, по крайней мере.

— Не вера рождается от чуда, а чудо от веры, — словно отвечая мне, произнес отец Сергий. — А человеку самому дано выбирать, в мире есть три воли: Божеская предлагающая, дьявольская искушающая и человеческая выбирающая. Сегодня перед литургией ты был совсем обморочен. А сейчас даже просветлел как-то.

— Расскажи-ка нам еще раз, что же там произошло, в беседке? — попросила Маша. — Я лично ничего не поняла. Сумбур какой-то вместо музыки.

Мы с ней все-таки одинаково мыслим. А что я мог им сказать толкового? Я, конечно, повторил историю, как мог, но легче от этого никому не стало, потому что мне самому было непонятно ничего. Я только-только начал приходить в себя. И то благодаря матушкиному целительному чаю, настоянному на разнотравье. Наверное, мне вкололи какой-то сильнодействующий наркотик-галлюциноген. А может быть, хотели убить. Или чтобы я сам покончил с собой. Потому что мысли такие у меня были. Я уже видел себя взбирающимся на какой-то откос, чтобы прыгнуть вниз. Смотрел откуда-то сверху, совершенно равнодушно и отрешенно. А человечек — я! — все карабкался и карабкался, ломая ногти о камни. Если бы меня не остановили неизвестно откуда появившиеся Маша и Алексей. И если бы не отвели в храм, где я сразу же успокоился…

А до этого, я помню, вошел в беседку, где увидел Агафью Максимовну (двух). Мое первое впечатление вновь оказалось обманчивым. Она была жива, просто пребывала в каком-то оцепенении. Может, отрешенно от всего беззвучно молилась? Я помню, она сказала, что надеялась увидеть не меня, а Алексея, но… Раз уж так вышло. Больше нет времени ждать. Ей надо торопиться. Становится опасно. Даже здесь, в Новом Иерусалиме.

Не знаю, сколько минут занял наш разговор. Но она сказала мне что-то очень важное. Что-то, касающееся святых мощей Даниила Московского. Где их надо искать, у кого. А где — хоть убей, не помню! Будто вырезали кусок мозга, отсекли часть памяти. Вскрыли паталогоанатомической пилой джидли черепную коробку, поковырялись внутри и вытащили самое важное. Я должен был передать ее слова Алексею. А что передавать-то? Обрывки мыслей, как пепел от сожженной соломы? Я даже не помню, как оказался у какого-то колодца. И куда делась Агафья Максимовна. Дна не было видно, но там что-то урчало и плескалось. И слышалось мое имя. Шепотом, словно призывали. Я заглядывал в пугающую бездну и хохотал. Вот это я помню.

Потом… мне вновь встретился Яков. Но уже не один, а с высоким стариком с длинной бородой и в черной круглой шляпе. Они куда-то тащили меня, но я, кажется, вырвался и убежал. Или мне кто-то помог? Какие-то встретившиеся монахи. Да, верно. Сам я представлял собой заряженный чужой волей манекен. Лишь изредка ко мне возвращался разум. Как будто включался свет, но потом вновь наступали потемки. Вот во время этих сумерек я и полез на склон горы.

— Монахи и сказали нам, где тебя искать, — промолвил Алексей.

— А что ты еще помнишь? — добавила Маша. — Видел снова Ольгу Ухтомскую?

— И не только ее! — огорченно ответил я. — Кажется, я видел всех. Всех, кто оставил какой-либо след в моей жизни. И хороших, и дурных людей. И живых, и мертвых. Они буквально ходили за мной косяками, как рыба в море. Только успевал отмахиваться. Я бежал, падал, поднимался и опять бежал. Но за посох держался крепко. Им-то я и лупил в морды.

— Заехал даже одному прихожанину, — покачал головой отец Сергий. — Совсем уж ни за что ни про что.

— Он был очень похож на доктора Грабовского, — вспомнил я.

— Наверное, ты вообразил себя этаким Бэтманом, — сказала Маша. — Летучей мышью, и весь в резине.

— Не знаю, кем уж я там себя воображал, но мне было очень скверно. А главное — пустота внутри. Как в том колодце. Совершенно пустой сосуд, ни капли влаги.

— Ничего, это катарсис, трагическое очищение, — вновь сказала Маша. Кое чему она у меня все-таки научилась.

— Сосуд не разбился, а это важнее всего, — заметил Алексей.

— А источник воды неиссякаем, — добавил отец Сергий.

— Но почему же я не помню того, что мне открыла Агафья Максимовна?

— Вспомнишь, — подала голос матушка, молчавшая все это время и уже убиравшая со стола. — Обязательно вспомнишь. Утро вечера мудренее.

 

Сквозь время — в вечность

…из стенограммы 27 июля 1918 года. Кремль. Присутствовало: 13 человек. Потом — еще двое.

Войков. Я кончил.

Каменев. Убедительно.

Ульянов-Ленин. Жаль только, что торжественный исторический акт превратился в работу мясников.

Войков. Не моя вина. Эта скотина Юровский так спешил, что даже не дал мне зачитать постановление. Только мальчика-поваренка оставил, и то по моей просьбе.

Бухарин. К черту вашего поваренка, не о нем речь. Его ли это голова в колбе? Нам нельзя ошибиться. А то еще подсунули черт-те кого!

Свердлов. Это верно. Нам надо представить доказательство Господа, кто знал Николашку лично?

Лацис. А какого дьявола надо везти голову в Америку?

Крестинский. Тем более что момент казни зафиксирован Шнеерсоном. И, насколько я понимаю, он уже в Штатах.

Войков. Да, Яков с нашим японским товарищем Хакамадой отправился вместе с обеими кистями рук через Дальний Восток к Шиффу.

Зиновьев. А то, что это именно он, царь, сомнений у меня нет. Удивляюсь только, что он так рано поседел. Смотрите: волосы и на голове и в бороде все белые.

Эйдук. Я сам уже поседел со всей этой свистопляской. Ночами стал плохо спать.

Радек. Прими желудочные капли.

Эйдук. Не помогает. А отчего у него лоб разворочен?

Дзержинский. Вы какими пулями пользовались?

Войков. Разрывными, калибра 7.65. Ну и… штыками.

Ульянов-Ленин. Не надо подробностей. Мы заслушали архиважный отчет товарища Войкова и теперь должны решить, что делать с головой последнего тирана России.

Свердлов. Да брось ты! Тирана выискал. Ничтожный, слабый человечишка. Да будь на его месте кто другой… да любой из нас, хоть этот подлец Коба… Кстати, почему его нет?

Петерс. В Царицине.

Свердлов. Так вот. Россией можно управлять лишь предельно жесткого, без соплей, с кровью, с массовым избиением и террором. Русский народ заслужил все свои страдания в настоящем, заслуживает их и в будущем. Это ему — суровая месть за все еврейские погромы. Прощения нет и не будет. Мы должны посеять здесь такой хаос и ужас, чтобы сто поколений не оправилось.

Бухарин. И православие вырвать с корнем. К чертям собачьим.

Эйдук. Как бы нас самих с вами не вырвали. Думаете, долго будут терпеть? Евреев-то.

Свердлов. Вот потому во главе правительства и должен стоять Ульянов. Или на худой конец Калинин.

Калинин. Я что. Я не возражаю.

Свердлов. Заткнись. Если во главе встанет Троцкий, то антисемитские настроения моментально усилятся и сметут всех. Время для открытого каганата еще не пришло.

Троцкий. Я прекрасно помню, как 25 октября, лежа на полу в Смольном, Владимир Ильич сказал мне: Товарищ Троцкий, мы вас сделаем наркомвнуделом, вы будете давить буржуазию и дворянство. А я и против этого поста возражал. Я говорил, что, по моему мнению, нельзя давать такого козыря в руки нашим врагам, я считал, что будет гораздо лучше, если в первом революционном Советском правительстве не будет ни одного еврея. Владимир Ильич отвечал: Ерунда. Все это пустяки. Помните, Владимир Ильич?

Ульянов-Ленин. Прекрасно помню.

Троцкий. И мои доводы оказались сильнее. Если бы я стал единоличным замом, зампредсовнаркома, я, может быть, смог бы сделать гораздо больше, чем на посту руководителя нашей иностранной политикой, но все наши враги утверждали бы, что страной правит еврей, поскольку нет ни одного антисемитского воззвания, ни одной статьи, где бы ни упоминалось мое имя. Как персонифицирующее собою всю советскую власть.

Ульянов-Ленин. Согласен. Хотя во мне и в самом течет еврейская кровь.

Каменев. Простым массам об этом знать вовсе не обязательно.

Луначарский. Трудно жить в России, господа, трудно. Никакой ни культуры, ни цивилизации.

Бухарин. Надо скорее закрывать все церкви, монастыри, лавры. В первую очередь — Свято-Данилов, Чудов, Успенский соборы. Мощи безжалостно выбрасывать, а еще лучше — свозить в одно место и обливать серной кислотой или негашеной известью. Войков химик, он знает, как это делается. Да и опыт есть.

Войков. Увольте. Я в Екатеринбурге-то чуть умом не тронулся, когда глядел на все это…

Дзержинский. А надо иметь железные нервы, не распускать нюни. Вот на прошлой неделе мы раскрыли заговор некоего полковника Новоторжского. Не хотел, сволочь, сознаваться. Так что вы думали? Поручили вести допрос Землячке. А у нее мертвые начинают языком болтать. И…

Ульянов-Ленин. Ну хватит, хватит. Мы здесь не за тем собрались. Полночь уже. Давайте решать по существу.

Зиновьев. Предлагаю голову последнего русского императора сохранить в спирте и оставить в музее в назидание будущим поколениям.

Бухарин. Я — за.

Каменев. Категорически против. А вы не подумали о том, что нежелательные элементы станут поклоняться ей как святыне? Что это посеет в простых умах смуту?

Крестинский. Верно.

Радек. Я бы ее отдал этим… которые в мяч играют.

Лацис. Тогда — что же? Сжечь?

Свердлов. Все главные жертвоприношения по иудейской традиции совершаются в виде сожжения. Холокост.

Эйдук. Согласен.

Петерс. Это самый лучший вариант.

Дзержинский. Не возражаю.

Ульянов-Ленин. Будем голосовать. Кто за сакральный холокост последнего императора? Тринадцать — за, двое — против. Решение принято. Предлагаю поручить исполнение этого акта возмездия товарищу Троцкому.

Троцкий. Только все присутствующие должны обязательно расписаться под протоколом.

Радек. Да хоть кровью…

 

Глава двенадцатая

 

1

Утро вечера оказалось не мудренее, а мудрёнее, по крайней мере, самого главного я так и не вспомнил: что велела мне передать Алексею Агафья Максимовна? Но ведь и он сам, как признался нам три дня назад, ничего не помнил из той ночной задушевной беседы у костерка с отзывчивым странником и заступником с торбочкой на спине двадцать лет назад, принятым им за Николая Угодника. А кто еще может бродить по дорогам России, скоро помогая в нужде человеческой? И когда русский человек не нуждался, не горевал, в какие такие сказочные времена? И нет на земле иного народа, кто бы так безмерно любил и славил святителя Николая. В каждом городе есть храм или придел его имени, а то и не один. Да и первая православная церковь на могиле убиенного язычниками Аскольда в Киеве в конце II века — в его честь, а в самой Москве до революции их было тридцать из сорока сороков, в Новгороде же Великом — и вовсе столько, сколько дней в году… А за что сам святитель любит Русь, народ наш, грехами замутненный, молится за него неустанно, помогает?

Об этом у нас и шла речь в жигуленке, который нам одолжил отец Сергий. Путь наш лежал в Черусти, опять на другой конец Подмосковья. Машину теперь вел я, хватит нам дорожных происшествий. Маша подремывала на заднем сиденье, а Алексей расположился рядом со мной.

— За что? — произнес он. — Отвечу словами замечательного вятского писателя Никифорова-Волгина, растерзанного энкавэдэшниками: Дитя она — Русь. Цвет тихий, благоуханный, кроткая дума Господня, любимое Его дитя. Хоть и неразумное. А кто же не возлюбит дитя, кто не умилится цветиком?

— С блюдечком земляники, — подала голос Маша.

Я-то думал, что она спит. Все утро ругала меня, что я ничего не могу вспомнить. Зато не нарушаю правил дорожного движения.

— Но и с ядерными боеголовками, — добавил я. — На всякий-то случай. Земляника и Тополь-М: это впечатляет. Звучит, как музыка.

— А в этом нет ничего странного, — заспорил Алексей. — Сама Россия никогда не угрожала Западу, напротив, именно она была всегда для него как кость поперек горла. Да тот же Аскольд. Он хоть и напал на православный Константинополь по наущению хазар, но риза Божией Матери из Влахернской церкви, погруженная в море, явила чудесную помощь защитникам города — шторм разметал корабли руссов. Пораженные этим небесным знамением, Аскольд и Дир прислали в Константинополь посольство с просьбой о крещении их с войском. Где еще видно подобное в мировой истории, даже с военной точки зрения? Военачальники, князья, у которых было еще достаточно сил, вместо злобы и мести обретают разум идти на поклон и смиренно просят просвещения в чуждой им доселе веры Христовой? А поражение становится победой Руси — в духоносном смысле! Аскольд, кстати, принял в крещении имя Николай. Первое, Аскольдово, Крещение Руси спасло ее от распада, заложило главную основу создания будущего великого государства. И даже его мученическая смерть стала первым же цареубийством на Руси, причем не от внешних врагов, а от собственного народа, что тоже страшно промыслительно и связано через века с гибелью последнего русского царя Николая II. Так что земляника земляникой, а врагов у России всегда хватало. И если бы язычник Святослав не нанес своими боеголовками сокрушительный удар по Хазарскому каганату, главному врагу православия, то изучали бы мы сейчас Талмуд, а не Священное Писание.

— Ну, бациллы-то хазарской чумы никуда не делись, — сказал я, осторожно ведя машину. — Вспомни пятнадцатый век, шестнадцатый, Иосифа Волоцкого, Схарию. Когда даже митрополит Зосима и высший государственный дьяк Федор Курицын впали в ересь жидовствующую. Раковая опухоль вползла даже в царские чертоги. Да и сейчас…

— Метастазы по всему миру, — ответил Алексей. — Это и есть глобализм. Пустые слова о гуманизме, о свободе, о личности, о правах. Сейчас нас лишают национального сознания, потом лишат государственности. Исторические события обессмысливаются. Намеренно создаваемый хаос в мозгах ведет к космическому хаосу в будущем. К небытию. К хаокосмосу. Вот уж действительно самый глобальный проект в ведомстве антихриста.

— Бьют не только по православию, — заметил я. — По Исламу еще хлеще.

— Это-то ясно. В надежде, что мы расчистим поле, поубивав друг друга. Сейчас события в мире сменяются с огромной скоростью. Просто невозможно представить, что можно ожидать на следующий день? Завтра.

— Завтра мы должны наконец найти то, что ищем, — вновь подала голос Маша.

— Это да. Но я и о другом тоже. О том, что смысл и осознание отстают от происходящих событий, скорее всего намеренно, искусственно, опять же ради грядущего хаоса. Они не успевают осесть и приводят к общечеловеческой зауми. Тогда уже не нужна никакая религия. Сплошное неверие. А если смысла лишают события, то события обессмысливают смыслы. Словом, полная чехарда в мозгах. Конец истории.

— Зачем только это нужно? — спросил я.

— Штурм неба, — коротко отозвался Алексей.

Мы ехали по МКАДу. Было около восьми утра. Должны успеть к тому времени, когда в Черустях в детском приюте появится Ольга Ухтомская. Директрисса сказала, что она ни разу не пропускала своих дежурств и занятий с подопечными. Будем надеяться. Тем не менее Маша вновь начала меня подгонять.

— Ты не можешь быстрее? — говорила она, то и дело толкая меня в спину, словно я был молодым осликом, а она сидела в повозке.

— Леша, скажи ей, чтобы отстала, — попросил я.

— Маша, отстань от водителя, не будь такой бестолковой, — выполнил он мою просьбу. Все-таки, тоже кое-чему у меня научился, по крайней мере, обращению с девушками.

Затем Алексей вновь свернул на разговор о Николае Угоднике.

— В России даже в наши дни столько свидетельств его чудесного хождения в народе, что диву даешься. Кого из проруби вытаскивает, кому не дает замерзнуть, кого от разбоя спасает. Конечно, если обращаешься к нему с мольбой и просьбой. Даже в самом малом помогает. Во время войны, под Смоленском, идет женщина с мешком картошки, домой несет, малым детям, совсем обессилела, села и плачет. Из-за кустов выходит незнакомый старичок. Чего плачешь? Давай помогу! Взял мешок и — прямиком к ее домику, хотя женщина не сказала куда идти. Принес, а хозяйка даже не успела его отблагодарить. Потом только поняла: кто этот скорый помощник, когда поглядела на иконку святителя Николая. Там же, в селе Милюково, в маленьком храме стоит резная фигура Николая Угодника. А на ступнях его — мягкие войлочные тапочки. Так прислужницы шьют эти тапочки ежегодно, поскольку они постоянно изнашиваются. Говорят, что именно в них святитель уходит из храма — помогать страждущим.

— Вот бы поглядеть на эти чудесные тапочки! — произнесла Маша. Больше она не толкалась. Вразумилась.

— Другой случай, — продолжил Алексей. — У женщины был прекрасный сад, но оттуда кто-то все время воровал яблоки. Взмолилась она Николаю Угоднику. Через неделю приходит к ней сосед и говорит: Прости меня! Сколько раз пытался залезть к тебе в сад за яблоками, но постоянно вижу какого-то старичка-сторожа — и такой на меня страх нападает! Кто это? Ясно кто. А вот еще: одна христианка омрачилась и решила перейти в секту баптистов. Из дома вынесла все иконы, в том числе и святителя Николая. Побросала в мусорный бак. Возвращается как-то от баптистов, смотрит — у порога ее дома промокший и озябший старичок стоит. Дедушка, что же вы под дождем? Идите в избу, погрейтесь. Не могу: хозяйка этого дома меня выгнала. Присмотрелась женщина внимательнее и узнала в нем Николая Чудотворца. Заплакала, раскаялась и вернула потом все иконы обратно… А у другой женщины был муж коммунист — безбожник. Сама-то она верующая. Захотел он тоже избавиться от икон и сунул их в сырую печь. Думает: придет жена, дрова разожжет, ее-то руками иконы и сгорят. Хоть и дурак, а понимает, не хочет на себя грех брать. Жена пришла, стала растапливать печь. А дрова не горят! Сколько ни билась, ни в какую. Тогда она начала их вытаскивать, а там — икона святителя Николая… Опять же во время войны. Шесть солдат выходили из окружения, на Западной Украине. По колено в снегу, мороз лютый. Видят — в поле крошечная избушка. Ну, слава Богу, не замерзнем! Вошли, там сидит старичок, подшивает валенки. Повалились они на пол, в тепло, и уснули. Просыпаются — утро. Но не на полу они лежат, а на земле, уже слегка припорошенные снегом. И над ними — не крыша, а ясное небо, и благовест где-то слышится. Пошли они на колокольные звоны и пришли в храм, а там кто-то из солдат и сказал, указывая на икону святителя Николая: Вот наш хозяин ночной! Я ведь, если бы не набрел тогда на костерок, тоже мог окоченеть к утру, — добавил Алексей. — И как сейчас вижу его ласковые глаза и улыбку в бороде.

— Мне бабушка тоже рассказывала один случай, — вспомнила вдруг Маша. — Она была верующей, меня крестила, но втайне. А в молодости — время было хрущевское — в церковь украдкой ходила. И постов не соблюдала, потому что на работе над ней смеялись и издевались. Не буду поститься! — сказала она себе. — Что людям, то и мне. И стала есть всякие там бутерброды с колбасой перед Пасхой. Так мне потом рассказывала. Однажды уснула, во сне подходит к ней старичок, крепко берет за руку и говорит: Пойдем со мной. Ведет по узкой тропинке, кругом мрачно и страшно. Подводит к пропасти. А оттуда — какие-то вопли, стоны, бурление. Прыгай! — говорит старичок. — Ты же сама хотела: что людям, то и мне. Вот видишь — что людям… Бабушка моя взмолилась и заплакала. С тех пор все посты соблюдала, даже несмотря на насмешки моей матери. А след от пальцев старичка на ее руке остался на всю жизнь, она мне всегда показывала, когда я в детстве озорничала. И историю эту раз сто повторяла.

— Но озорничать меньше ты от этого не стала, даже до сих пор, — вставил я. За что получил еще один толчок в спину.

Я заметил, что нам то и дело попадаются оставленные у обочины машины, преимущественно легковые. Некоторые были пусты, возле других копошились водители. Странно. Погода нормальная, шоссе более-менее свободно, только ехать и ехать. Двигатели, что ли, у всех заглохли? И в основном это были иномарки. Что вызывало меньшую тревогу, поскольку наш жигуленок пахал медленно, но исправно.

— Самый интересный случай произошел в 1956 году, опять же во времена Хрущева, — продолжил Алексей. — Он известен как Зоино стояние, и потряс весь православный мир. Хотя об этом нигде и никогда не писали. Но свидетелей были тысячи. А случилось это в Самаре, тогда еще Куйбышеве.

У меня вдруг запиликал сотовый. А перед нами еще одна тойота зафырчала и съехала к обочине. Чуть сбавив скорость, я поднес трубку к уху, уже догадываясь, кто это может мне звонить.

2

Я не ошибся. Как не узнать шепоток Олега Олеговича, куратора, похожий на вкрадчивый голос Горбатого из знаменитого фильма про черную кошку:

— Саша? Сашуля, ты где? Ты что от меня прячешься? Ответь. Я же тебя слышу. И вижу. Дурачок-маячок, я же тебя зубами порву…

Пришлось отключить мобильник.

— Кто? — настороженно спросила Маша.

— Путин! — хохотнул я.

А сотовый зазвонил снова.

И вновь не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. Они, как две хорошие собаки-ищейки, шли параллельным курсом.

— Сучий потрох, гнида потная, козел нубийский, да я ж тебя… — сразу начал лаяться Толя Кемеровский.

Пришлось выбросить мобильник в окно, под колеса встречной хонды.

— А это кто? — снова спросила Маша. — Тони Блэр, что ли? Или сам Буш-младший?

— Старшой, — отозвался я. — Академик Велихов. На симпозиум зовет. Пришлось отказаться.

— Радикально ты это делаешь, — с уважением заметил Алексей, словно выброшенная сотовая трубка была и для него тоже не ценнее окурка.

Я обратил внимание, что и хонда затормозила и съехала в кювет. Но не по моей же вине?

— Интересно, что это с машинами творится? — вслух произнесла Маша. — Вдоль трассы — сплошные бумеры да мерседесы стоят. К чему бы это? Может, вирус какой в карбюраторах?

— Почему бы и нет? — отозвался я. — Бывают же компьютерные вирусы, а этот — какой-нибудь карданный. Поражает исключительно запчасти к иномаркам.

Другого объяснения я подобрать не мог. Даже гаишник, возле которого я специально притормозил, лишь горестно пожал плечами: сколько добра до него не доехало! А что взять с жигуленка десятилетней давности? И мы отправились дальше. Прямиком в Черусти.

— Так вот, — продолжил Алексей. — О Зоином стоянии. Девушка эта работала на трубном заводе. Решила вместе с друзьями весело отметить Новый год. Родители ее были верующие и возражали — Рождественский пост все-таки, но она не послушалась. Все собрались, а Зоин жених, Николай, где-то задержался. Молодежь веселится, танцует, только у Зои нет пары. Обидевшись, она сняла с божницы икону святителя Николая и говорит: Если нет моего Николая, потанцую с Угодником, тезкой. Подруги сами испугались, хотели остановить, но она еще более дерзко ответила: Если Бог есть, пусть Он меня накажет! И с этими словами пошла в танце по кругу. Потом, как рассказывали очевидцы, комната наполнилась каким-то вихрем, вспыхнул ослепительно яркий свет. Все в страхе выбежали вон. Осталась лишь одна Зоя с прижатой к груди иконкой святителя — окаменевшая и холодная, как мрамор.

— И что дальше? — спросила Маша.

— Ее не могли сдвинуть с места, ноги будто приросли к полу. Стояла как статуя, но при отсутствии внешних признаков жизни была жива: сердце билось. Это наблюдали врачи. Но она не могла ни есть, ни пить. И каких бы усилий медики ни прилагали, в чувство ее привести не могли. А весть об этом Зоином стоянии быстро разнеслась по всему Куйбышеву. Впервые два-три дня многие ходили посмотреть на это странное явление. Однако и власти очень скоро опомнились. Подходы к дому были все перекрыты милицией и дружинниками. А приезжим отвечали, что никакого чуда тут нет и никогда не было. Зачем же тогда столько охраны нагнали? Да и ночью из дома слышались крики Зои: Мама! Молись! В грехах погибаем! Молись! Тем временем врачи констатировали окаменение тканей у девушки. Невозможно было даже сделать укол — иглы ломались. Что делать? Власти пошли на попятную. Не снимая охраны, пригласили священников. Но и те не смогли вывести ее из этого состояния или хотя бы взять икону из застывших рук. И только в праздник Рождества Христова отец Серафим Тяпочкин, который позже служил в Белгороде и был там по ложному обвинению заключен в тюрьму, освятив комнату с водосвятным молебном, сумел отъять из пальцев Зои икону Николая Угодника. Но сама она оставалась неподвижной. Отец Серафим сказал, что теперь надо ждать знамения в Великий день, в Пасху. Еще. Мимо охраны, сквозь которую и мышь не проскочит, несколько раз проходил некий благообразный старец. Он спрашивал у Зои: Ну что, не устала стоять-то? Потом также незаметно и необъяснимо уходил. Догадываетесь, кто это был?

Я лишь молча взглянул на иконку святителя Николая на ветровом стекле. Почему-то рядом с портретом Сталина. И семейным фотоснимком отца Сергия Разумцева со всеми пятью детьми.

— Зоино стояние продолжалось 128 дней, — рассказывал Алексей. — За это время множество жителей Куйбышева и окрестностей обратились к вере. Спешили с покаянием в церкви, некрещеные крестились, для просящих не хватало даже нательных крестиков. А некоторые милиционеры из охраны совершенно поседели, стали белыми как лунь. Дружинники говорили, что им было страшно смотреть на эту застывшую девушку, но рассказывать им было запрещено. Давали подписку, словно это государственная тайна. А паломники все стекались и стекались, тысячи, десятки тысяч людей. Отряды милиции, комсомольцев, их разгоняли, но потом сами из них многие стали верующими, а другие каким-то образом и пострадали. Как нечестивцы, касающиеся святыни или противящиеся чуду. Ведь известны случаи, когда человек сбрасывал на землю колокол, а вместе с колоколом и сам летел вниз. Или как Аффоний в Иерусалиме, на заре христианства, который хотел при погребении Богородицы опрокинуть Ее гроб, и на виду у всех ангел Господень отсек ему руки… Да, во все времена у людей большая потребность в чуде. Но чудеса являются тогда, когда они нужны для народа, когда сам Господь определит.

— Так что же с Зоей-то? — спросила наша Маша, поскольку Алексей замолчал. А я рулил дальше.

— В ночь на Светлое Христово Воскресение она ожила, — сказал он. — При этом громко взывала: Молитесь! Страшно, земля горит! Весь мир в грехах гибнет! Ее уложили в постель, постепенно к ней вернулась телесная мягкость. А когда спрашивали: Как же ты жила? Кто тебя кормил?, она отвечала одно: Голуби, голуби меня кормили… Молитвами святителя Николая Господь помиловал ее, принял покаяние и простил грехи. Она прожила еще долго. А вот эта икона чудотворная находится сейчас в селе Ракитном Белгородской области, в Никольском храме, и возле нее уже пятый десяток лет горят неугасимые лампадки. Я был там, сам видел и прикладывался. А обо всем этом мне рассказывал еще в 1989 году игумен Герман, насельник Оптиной пустыни, который во время Зоиного стояния служил в кафедральном соборе Куйбышева. Советские газеты если и упоминали об этом в крохотных заметках, то как об очередном обмане попов.

Мы подъезжали к Черустям. Я остановил машину и стал разминать мышцы, словно и сам за то время, что мы ехали, слегка окаменел.

— Зоя! — сказал я. — Тьфу, Маша. Пересаживайся за руль, дальше поведешь сама — я не знаю, где этот приют.

— Слушаюсь, Яша, — ответила она.

Еще через десять минут мы уже были возле ветхого двухэтажного особнячка с колоннами и мансардой. Вывески никакой нет. На окнах решетки. Сразу и не поймешь: то ли приют, то ли исправительное заведение. В последней стадии запустения. На самом отшибе да еще рядом с какой-то помойкой, от которой поднимался зловонный пар. Но детишки бегали и возле этого строения, и на мусорных кучах. Вместе с крысами, которые кишмя кишели. А само здание неизвестно на чем держалось: все скособоченное и перекошенное, колонны готовы были того и гляди рухнуть. Так мне, по крайней мере, показалось на первый взгляд. Мы вышли из машины.

— Хорошо, что директриса не признала во мне ту журналистку, которая к ней приезжала год назад, — негромко произнесла Маша.

— А почему? — спросил я. Алексей лишь горестно оглядывался вокруг.

— Да потому что я написала потом в своей заметке, что приют надо закрыть, сровнять с землей или взорвать, а дебильных детей подвергнуть эвтаназии вместе с воспитателями. Причем так же поступить и с другими подобными заведениями.

— Маша, как ты могла? — возмутился Алексей.

— А что ты хочешь? Желтая же пресса. Что заказали написать, то и смастачила. Это тебе не какой-нибудь гламурный журнал с бриллиантами Ксюши Собчак или трусиками Маши Малиновской. Мне надо было пощекотать нервы читателям, чтобы у них волосы в паху зашевелились, дескать, бывает еще гаже, чем вам, в ваших норах, так что сидите и не дергайтесь. Читайте Бульварное кольцо и смотрите мыльные сериалы, да не забывайте ковырять в носу. А впрочем, вы сейчас сами убедитесь, насколько я была права. Те детишки, что играют с крысами, это еще более-менее адекватные. А в палатах…

Она махнула рукой. Мы некоторое время постояли, привыкая к атмосфере, а потом пошли к зданию. Вход вроде бы свободный, за билеты платить не надо. В коридоре нам, правда, встретилась пожилая женщина, но она, наверное, приняла нас за каких-нибудь родителей или родственников, только поздоровалась и прошла мимо. Пахло здесь то ли кислой капустой, то ли испражнениями. Порой доносились протяжные крики. Даже не крики, а вой. Чьи стоны?

Я шепотом произнес, цитируя Шевченко:

— И день иде, и ночь иде, и голову сховавши в руки, дивуюся, чему нейде — апостол правды чи науки? Ну, и чему же тут можно обучать, лечить или воспитывать?

— Сейчас увидишь, — ответила Маша.

Она, словно Вергилий в аду, стала открывать перед нами двери палат в коридоре. Зрелище, представшее нашим глазам, было действительно жутким, не для слабонервных. Уж Ксюшу бы отсюда вынесли на носилках. Как раз к ближайшей мусорной куче.

— Вот здесь лежат церебральники, — говорила Маша, ставшая вдруг очень серьезной и злой. — Тут — дауны и имбицилы. Там — аутичные, но эти хоть с какими-то гениальными проблесками, но как ежики — сразу в колючки прячутся. А вот вам совсем малютки — дети наркоманов и алкоголиков. Их еще можно вылечить, но никто этим по-серьезному не занимается. Никому дела нет. Вон той девочке, которой на вид пять лет, на самом деле — четырнадцать. Она почти не умеет говорить, какой уж там читать или писать! Некоторые и вовсе только мычат. Или стонут. Другие — вообще как растения. Только поливай изредка. Есть такие, на которых просто смотреть страшно. Видите?

Мы ходили за ней, будто в прострации. Я — точно. Перед глазами маячили искалеченные, иссохшие, как ветви смоковницы, существа, с огромными неподвижными пузырями вместо голов, с кривыми черными ртами, с пустыми глазницами, с дряблой обвисшей кожей синюшного цвета, полуголые или совершенно обнаженные, скрючившиеся на цементном полу или привязанные за запястья к постелям, подвизгивающие и дергающиеся из стороны в сторону, как на шарнирах, равнодушно смотрящие сквозь нас или разглядывающие с какой-то потаенной надеждой, с меркнувшим в их глазах светом. Никто не бросался к нам и ничего не просил. Может, не умели. Не понимали. Не знали, что могут прийти и дать. Пожалеть или приласкать. Просто полюбить. Мне казалось, что на нас смотрит из щелей сама Россия, ее настоящее и будущее.

Маша первой не выдержала, закрыла дверь и вытерла слезы.

— Какая же я дура! — сказала она в сердцах. — Что я знала о жизни до сих пор? Жила, как у Христа за пазухой, с богатой маменькой. Да еще отчим этот… Сволочь! Лучше бы они меня саму в этот приют сдали!.. Здесь хоть ясно, что нас всех ждет.

— Не надо, Маша, — возразил Алексей, обняв ее за плечи. Он покачивал ее как ребенка. — Ты знаешь, я вдруг вот только сейчас вспомнил. Вспомнил всего одну фразу из того разговора у костерка, глубокой ночью. Словно на мгновение пелена спала. Наверное, так будет продолжаться всю мою жизнь. Буду познавать суть той беседы постепенно, до самой смерти.

— Что ты вспомнил? — спросил я.

— Я задал святителю вопрос: когда все это кончится? Мне не надо было растолковывать, что — это? Ты сам видишь. И он — видит и знает.

— И какой получил ответ?

— Буквально следующий, теперь я это отчетливо помню: Когда я уйду, когда я приду, когда я приеду… Скажешь, загадка, непонятица? Нет. Может быть, я тогда не понял, потому и забыл. А сейчас — ясно. Сам Господь и Его святые угодники вкладывают в наши руки, в наши сердца и души решение наших проблем. Они могут уйти, оставить нас, но непременно вернутся. А нам — делать.

Он замолчал, а Маша тихо промолвила:

— Теперь и я понимаю. Понимаю Олю Ухтомскую. Слезы на ее лице уже просохли.

— Кстати, где она? — спросил я. — Очень бы хотелось знать.

3

Появилась директриса. Рыхлая и измочаленная, с таким же одутловато-бледным лицом, как у даунов. Машу она вновь не признала. Видно, совсем плохо с памятью. Выяснив, что мы не комиссия из Минздрава, она немного успокоилась.

— А то уже нас год как закрыть хотят, — сказала директриса. — Каждый месяц проверяющие. И все из-за той поганой статьи одной журналюги, встретить бы мне ее! Уж я ее хорошо запомнила — вырву ноги из задницы! — и женщина погрозила кулаком почему-то в сторону Маши. Та отвернулась, слегка покраснела и стала покусывать ногти.

— Я читал, помню, — вставил я. — Но та журналюга уже давно в Хайфу уехала, там теперь строчит. Но у вас ведь тут действительно все запущено, не гольф-клуб.

— А деньги? А лекарства? — запричитала директриса. — Откуда взять? То, что из бюджета области выделяют, так там же, в администрации, и разворовывают. Продукты сами из дома носим. Одежду добрые люди по поселкам собирают. Церковь местная только и помогает. А много ли у нее самой? И кто здесь работать-то будет, за такую нищенскую зарплату? Никого уже не осталось, я одна да еще несколько: не за деньги даже — душа болит.

— А Ольга Ухтомская? — спросил я.

— Она молодец, — похвалила женщина. — Бог послал.

— Справляется?

— Еще как! При ней дети и смирные становятся, и внимательные, все понимают, слушают, даже смеются. Тут ведь смеха нет — не услышите. Хохот — он там, в телевизоре, у Петросяна. А здесь сплошное горе. И слезы. А на Оленьке какая-то благодать лежит, она будто радость несет и исцеление. Ее это дело, ее. Вот уйду на пенсию, пусть на мое место становится, директрисой… А уж ту журналистку, пусть только вновь сунется, поколочу! — добавила женщина и снова погрозила кулаком. Опять Маше.

— И правильно сделаете, — сказал я. — Ну а где сейчас-то Ольга Ухтомская?

— А в мансарде! — ответила она. — Я ее утром видела. Идите.

Мы поднялись на второй этаж, потом еще выше, по шаткой деревянной лестнице, к мансарде. За дверью было тихо.

— Ну вот, — произнесла Маша. — Сейчас все и разрешится.

Я сначала постучал, затем, не услышав ответа, толкнул дверь. В небольшой комнатке, спиной к нам на стуле, у открытого окна сидела девушка. Читала книгу. Невзрачная кофточка, на голове — платок.

— Оля? — позвала Маша.

Девушка обернулась. Это была… Света Ажисантова.

— Так, — сказал я. — Здрас-сьте. Давно вас ищем. Где Ухтомская?

— Ольга уехала, — спокойно ответила ее подруга. — Я теперь тут вместо нее работаю. Пока временно, а там поглядим.

Она не то чтобы не удивилась приходу незнакомых людей, но будто бы даже ждала нас.

— Как уехала, куда? — спросила Маша. Алексей стоял молча, оглядывая комнату, бумажные иконки на самодельной божнице, фотографии на стенах.

— Не знаю, — пожала плечами девушка. — Она никогда не говорит, куда едет. Может быть, в подмосковное село Колоцкое, там Успенский женский монастырь с чудотворным источником. А может быть, давно хотела, в Мураново, к Барскому колодцу у церкви Спаса Нерукотворного. Или в Гремячий ключ, в Сергиев Посад. Или в Стромынь, на Дубенку, там тоже кладезь, еще от преподобного Сергия сохранился. Или еще куда, где есть святые родники.

— Зачем? — вопрос мой был глуп, это я сразу понял.

— Она набирает воду и привозит сюда, — ответила Света. — Дети от этого меньше болеют и даже поправляются. Вразумляются как-то. Она целыми сумками привозит, да еще рюкзак за спиной. Но теперь только в субботу вернется. А вам ее зачем надо?

Ажисантова была красива. Без всякой косметики. Какой-то особенной, слегка восточной красотой. Карие выразительные глаза, темные волосы и брови, точеное лицо с бархатной кожей. Ее можно было представить на светском рауте или в элитном клубе, но не здесь, в убогом и запущенном месте, рядом с мусорными кучами за окном, где продолжали копошиться дети. А читала она Псалтирь, как я успел разглядеть. Наверное, этим все и объяснялось.

— Ольга нам нужна потому, что… — начала Маша, но не знала, как закончить фразу. — Потому, что… я видела ее в Оптиной пустыни неделю назад. Вот.

— Да? Ну и что?

— Послушайте, Света, — вмешался я. — Давайте начистоту. Вас не удивляет, что мы знаем ваше имя?

— Нет.

— Мы уже шестой день идем по следу вашей подруги.

— А зачем? Я видела вас вчера в Новом Иерусалиме.

— Ага. Узнали-таки. А чего же не остановились, когда я кричал?

— Ольга не велела. А я ее всегда слушаюсь. Она умнее и рассудительнее.

— Ладно, это хорошо, но дело не в этом. Мы знаем, что ваша подруга скрывается, что ей угрожает опасность. В Оптиной убита ее тетушка, Татьяна. Сама Ольга оставила там, в гостиничном номере, свою сумочку.

— Про сумочку я ничего не знаю, — сказала Ажисантова. — А про Татьяну она мне рассказала. Ужасно.

— Убит также и Матвей Иванович, ее прадед, — добавил я. Алексей с Машей присели на краешек тахты, негласно поручив вести разговор одному мне. Я все же человек более практичный.

— Да, ужасно, — вновь повторила Света. — Оля позавчера звонила ему по телефону, а там — милиция… Она ухаживала за ним. Она за всеми ухаживает и всем помогает. Не понимаю только, какое вы ко всему этому имеете отношение?

— Да потому что сами вы тоже — покойница! — выложил я главный козырь. — Вы кремированы. И я не понимаю, что вы тут вообще делаете.

На этот раз она не сказала свое ужасно, лишь улыбнулась.

— Ну, хорошо, — произнесла она. — Начистоту так начистоту. Я вижу, у вас серьезные основания искать встречи с Ольгой. Кое-что она мне действительно рассказывала. Но не все. Последнее время она и впрямь была очень тревожна, напугана чем-то. Что же касается меня лично, то я сделала свой выбор вполне осознанно. Хотя и благодаря обстоятельствам. Но ни о чем не жалею.

— Вы имеете в виду инсценировку своих похорон?

— Да. Но не только это.

— Однако авария, наезд грузовика или что там? — все-таки было?

— Было. Но не со мной. Рядом.

— Как это понимать?

Света вздохнула, словно раздумывая: говорить или нет? Потом промолвила:

— Ладно уж, скажу. Мне и самой надо выговориться. Я еще как-то не привыкла ко всему этому, — и она обвела взглядом свою почти монашескую келью. — Я давно хотела изменить всю свою жизнь. Она… была ужасна.

Наверное, это ее любимое слово, подумал я. А вслух сказал:

— Знаем, слышали. Дискотеки всякие, ночное веселье.

— Ну… если хотите, то да. И многое другое. Это сейчас не важно. Не понимаю, почему Оля со мной еще дружила? Но мы росли вместе. И родители, а прадеды так вообще в Гражданскую рядышком воевали, а потом вместе в эмиграции оказались. В Шанхае.

— Полковник Ажисантов, — произнес Алексей, кашлянув. — Начальник Хабаровского кадетского корпуса. И полковник Ухтомский, тоже один из руководителей белого воинства в Маньчжурии.

— Верно, — кивнула Светлана. — Но потом они оба резко отошли от политики. Приняли священнический сан, стали иереями в Русской православной церкви за рубежом.

— Посвящал их сам Иоанн Максимович, будущий святитель, — добавил Алексей. — Я читал.

— Вот этого я не знала, — впервые, кажется, удивилась девушка. — Я вообще мало что знала и о своих предках, и о религии, о христианстве. Сколько бы Ольга мне ни втолковывала. Ну, она-то, понятно, в кого уродилась. А я? Как мотылек порхала, все нипочем. Так бы и сожгла свои крылышки. Если честно, то даже нравилось. На первом месте удовольствия. А молодежь теперь вся такая, вырастили.

— Не вся, — вновь сказал Алексей. — Вон Ольга… Маша.

Ну, насчет Маши я бы еще поспорил, — подумал я. И опять взял инициативу на себя:

— Итак, вы решили круто порвать с прошлым. И вместе с Ольгой придумали эту кремацию?

— Нет, не совсем так. Ольга не стала бы участвовать намеренно в столь грешном деле — заживо хоронить! Все произошло спонтанно. Накануне — верите или нет, — но мне во сне явился мой прадед. В ризе, а поверх нее почему-то воинский мундир. Словно он и священник и царский солдат одновременно. Монах и воин. Я его сразу узнала, потому что дома у нас есть его фотография. Между прочим, вместе с Ухтомским, его лучшим другом. Так вот. Прадед и говорит, а я его нисколько не испугалась, даже обрадовалась: что же ты творишь, внучка, чадо неразумное? Мы за вас смерть принимали, коммунисты нас живьем в проруби да колодцы сбрасывали, я сам чудом уцелел, а ты новым сатанистам потакаешь, волю их выполняешь, себя губишь… Ну и так далее. Много чего наговорил, а потом у него над правым плечом появилась светящаяся звездочка и — вошла в меня. Очнулась я утром вся в слезах. Первым делом побежала к Ольге. Сначала я хотела почему-то сразу в Пюхтицский женский монастырь ехать. Или в Шамордино, в Свято-Амвросиевский. Но Ольга меня отговорила. Рано еще тебе. Предложила сперва здесь потрудиться. Все на пользу. Я в ответ: нет, хочу быть монахиней. Будто это венец лавровый. Что мне какие-то дети-калеки? Мусора-то в голове еще много, весь за один раз не выметешь. И вот тут-то случилось еще одно знамение, иначе не скажешь. Мы с ней на тротуаре стояли, разговаривали. А прямо перед нами два грузовика и столкнулись. Одна машина была доверху забита кровельным железом. Я как сейчас вижу: верхний лист сорвался и летит ко мне. Тогда казалось — что плавно и медленно, а на самом деле стремительно и… ужасно. Чуть ниже — и голову срезало бы, как лезвием. Буквально в нескольких сантиметрах пролетел.

Она замолчала, переживая случившееся. Мы не торопили. Через некоторое время, Света продолжила:

— Вот тогда-то я окончательно и поняла, что мне делать. Бежать от своей прежней жизни без оглядки. Если не в Шамордино, так в Черусти. А чтобы обратно пути не было, сама и придумала всю эту кремацию. Тут уж я настояла, чтобы Ольга мне помогла. Зато теперь — будто заново воскресла.

Она снова улыбнулась нам, как-то очень искренне и радостно. Светло.

— А зачем вы вчера ездили в Новый Иерусалим? — спросил я.

— Ольга должна была встретиться с одной женщиной, Агафьей Максимовной. По какому-то важному делу. Я не в курсе.

Похоже, она говорит правду. Зачем ей теперь лгать?

— Встретились?

— А вы разве ничего не знаете? — глаза ее широко раскрылись. Потом Света добавила: — Агафья Максимовна умерла.

Слова ее прозвучали как гром среди ясного неба. Я тоже присел на тахту. А за окном, вдали, действительно что-то громыхнуло. И уже через пару минут пошел настоящий ливень. Просто потоп какой-то из разверзнувшихся в миг хлябей.

4

Надо было спешно уводить бегавших во дворе детей обратно в приют. Света поторопилась вниз, ну а мы, разумеется, тоже — не сидеть же тут, сложа руки? Когда мы гонялись за детворой, визжавшей почему-то не от страха, а скорее, от какого-то необъяснимого восторга, в доме отключили электричество. Но к этому уже не привыкать. К тому же, несмотря на проливной ливень и сплошные, затянувшие небо тучи, вокруг было непонятно светло. И дело не в молниях, а в чем-то другом. Не могу объяснить. Всюду на горизонте — темень и мрак, а здесь — какой-то островок света, будто единственная горящая лампочка в несколько слабых ватт. Может быть, все это только казалось? Нам-то, взрослым, было действительно страшно: гроза, громы, сверкающие молнии, словно огненные копья с неба, но почему дети смеются? Нормальный ребенок забился бы куда-нибудь под стол, а эти радуются и хохочут! Они чувствовали что-то, что не понимали мы. Нам не дано понять. Дело не в уме и чувствах. Просто они были более открыты, чем мы. И они, больные искалеченные дети, ждали чего-то… Знали, что должно явиться вслед за грозой и ливнем.

Переловив всех, высушив и кое-как переодев, мы вернулись в мансарду. Сами промокли до нитки, но у нас-то запасной одежды не было. Света, правда, переоделась, пока мы стояли в коридоре. Дала кое-что и Маше. Мы же с Алексеем лишь отжали воду с рукавов и брюк. Да и не до того было! Всех нас теперь интересовало совсем иное.

— Значит, Агафью Максимовну убили, — произнес я, когда мы вновь расселись в маленькой комнатке, кто где. — Так я и предполагал. Я чувствовал. Даже когда разговаривал с ней в последний раз.

— Но ты же ничего не помнишь? — возразила Маша.

— Зато я умею логически мыслить, сопоставлять факты и делать выводы. Возможно, меня даже хотели подставить, чтобы потом схватить на месте преступления. Рядом с трупом. Что-то помешало. Может быть, те монахи, которые отбили меня из их рук.

— А может быть, это ты и задушил ее? — спросила Маша.

Наступило молчание. Вопрос ее был глуп, но… чем черт не шутит? Какие омрачения не насылает на человека? Я почувствовал себя так, словно нырнул в глубокий омут. Спор наш разрешила Света.

— Почему вы все время говорите об убийстве, о преступлении? — озадаченно спросила она. — Агафья Максимовна умерла совершенно спокойно и естественно. На наших глазах. Никто ее не душил. Я еще никогда не видела такой тихой и мирной смерти. Даже какой-то благостной, словно все земное уже сделано, пора. И ее ждут.

— Как это было? — спросил Алексей. А мы с Машей сконфуженно молчали.

— Мы встретились с ней в беседке. Она успела о чем-то переговорить с Олей. Потом сказала, что жалеет, что сил уже нет и не сможет дойти до Воскресенского храма. Мы поняли, что она умирает, что это ее последние минуты. И тут появился этот монах.

— Какой?

— Не знаю. Странный. Я столкнулась с ним, когда хотела бежать за людьми. Вызвать скорую. Он как-то ласково сказал мне, что не надо, что все у него с собой. Мы с Олей отошли в сторону, пока Агафья Максимовна исповедовалась и причащалась… А скорую я вызвала уже потом. Только она не понадобилась. Вот, собственно, и все.

— А куда делся монах? — спросил я.

— Не знаю. Когда приехали врачи, люди, его уже не было. В суматохе я и не заметила.

Наверное, такой и должна быть смерть праведника, — подумал я. — А Господь посылает своих слуг для последнего утешения.

Наверное, о том же самом думали и Алексей, и Маша. Говорить и расспрашивать о чем-то больше не хотелось. Оставался только один главный вопрос: что успела сказать Агафья Максимовна Ольге? Возможно, то же самое, что она просила меня передать Алексею. Но мое сознание нарушено! Боже, когда же я смогу вспомнить?

— А Ольга не говорила с вами никогда о… святых мощах Даниила Московского? — спросил на всякий случай Алексей.

— Нет, — покачала она головой. — Ну о чем со мной можно было толковать, когда я почти все время находилась в каком-то смрадном угаре? Сами посудите.

Я встал и начал разглядывать фотографии на стенке. Собственно, пора было уходить. Светлана ничего не знает. А со смертью Агафьи Максимовны оборвалась еще одна ниточка. Остается одна Ольга Ухтомская.

— Где же ее искать? — выразила вслух мою мысль Маша. — Объездить сейчас все святые источники и родники в Подмосковье невозможно. А ждать до субботы нельзя.

Взгляд мой остановился на одном снимке. Тут было много фотографий различных русских церквей, но этот висел как-то отдельно, чуть ниже божницы с иконами. Это была красивейшая колокольня из Троице-Сергиевой лавры. Почему Ольга Ухтомская выделила именно ее? Пять удивительно воздушных и изящных ярусов, с группами колонн на углах. Кажется, что стен вообще нет — лишь белоснежные колонны и высокие арки для колоколов, а наверху — буквально взлетает в небо золоченая фигурная пирамида с крестом. Мысль моя заработала четко и ясно, давая толчок памяти. Ухтомская… Ухтомский. Восемнадцатый век. Дмитрий Ухтомский, талантливейший зодчий, ученик школы Петра I. Он много чего замечательного в Москве построил, соборы, храмы, в том числе и эту колокольню со звонами. Нет, первый ярус, кажется, начал другой архитектор, Мичурин, а Ухтомский завершил четыре остальных. И высота ее выше Ивана Великого на шесть, если не ошибаюсь, метров. Стиль классицизма. Прекрасно гармонирует с Троицким монастырем и Успенским собором, с царскими чертогами. Я все-таки неплохой историк, — похвалил я сам себя.

— А у вас тоже иконы мироточат, — сказала Маша, стоя рядом со мной и глядя на божницу. — Вот откуда такое благоухание…

— Отец Сергий вчера говорил мне, что это в Москве сейчас повсеместно, — произнес Алексей. — Ну, нам пора ехать.

Но я не тронулся с места, продолжая размышлять. По проекту Ухтомского предполагалось поставить на всех ярусах этой колокольни тридцать две золоченые статуи: Разум, Верность, Мужество и т. п. Но монастырское руководство почему-то воспротивилось этому, и тогда их заменили множеством декоративных ваз. Довольно больших в размере, в которых очень удобно что-то спрятать или хранить.

— Скажите, Света, — проговорил я. — А какое отношение имеет ваша Ольга к знаменитому зодчему Ухтомскому? Она ничего не рассказывала?

— А зачем рассказывать? Я и так знала, наши родители и не скрывали своих родословных. Она — его прямой потомок.

Маша и Алексей смотрели на меня с некоторым недоумением.

— Вот теперь можно ехать, — сказал я. — Кажется, я догадываюсь, где находится то, что мы ищем.

 

Сквозь время — в вечность

…К тебе, обольщенный, несчастный русский народ, сердце мое горит жалостью до смерти. Очи мои в слезах при виде твоих тяжких страданий, в предчувствии еще больших скорбей. Кликушествуют пролетарские поэты: Русь! Сгнила? Умерла? Подохла? Будь же ты проклята! Забыты и попраны все заповеди Христовы. С неслыханной доселе дерзостью и с беспощадной жестокостью свершаются ныне беззакония. Зашаталось, смертельно зашаталось и почти рухнуло православное царство. Все адские силы выползли и набросились на русского великана, вцепились с зубовным скрежетом в плоть его со всех сторон. Или нам не дано больше быть ни там ни тут? Где Христос и где антихрист? Пишу эти строки я, Тихон Новоторжский, простой мирянин, прихожанин Свято-Данилова монастыря, а сам слышу стоны отовсюду, со всей России, вижу, как взрывают храмы и жгут иконы, как убивают священников, как глумятся над святыми мощами угодников Божиих. Кровь христианская реками течет по русской земле. Мир еще не видывал такого с первых веков…

Пишу в никуда, потомкам. Бог даст, кто-либо отыщет мое послание. Коли разбит будет в щепки русский корабль, так ведь и на обломках, на щепках спасаются. Не все же погибнут. Молиться надо, горячо молиться и каяться. По чуду Божиему, по Его Силе соберутся, соединятся все обломки и щепки, воссоздастся корабль в своей красе и пойдет своим путем, Богом предназначенным. А эти попущения, эти страшные испытания русскому человеку за то, что все меньше и меньше горел он любовию к Богу и церкви Христовой, все меньше чтил Небом данную царскую власть, все сильнее обольщался лукавыми и мимолетными ценностями мира сего. Забыл, что устами пророка Его сказано: Видите ныне, что это Я, Я — и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю, и никто не избавит от руки Моей. Непостижим Промысел Божий, тайна сия велика есть.

На глазах моих владыка наш Феодор вместе с пятьюдесятью иноками-даниловцами был схвачен волками и терзаем. Последний из всех московских монастырей пал, и не смог Хозяин Москвы заступиться за свою обитель. Но мощи светлого князя Даниила волкам этим и ехиднам не достались. Знаю я, где они, придет время — и откроются. Господи всемогущий, всеблагий, премудрый царь царств земных! Устрой и утверди русское царство с Русской православной церковью на непоколебимом Камне, каковой Ты еси, Иисусе Христе, Боже наш! Да не поколеблют державы Российской инородцы, и иноверцы, и инославные! Сохрани целость державы и церкви всемогущею Твоею державою и правдою Твоею! А врата адовы не одолеют Ее. Княже пресветлый Данииле! Озари град твой и обитель твою, людям православным свободитель и защититель. Моли Христа Бога спасти души наша.

Уже тринадцать лет этой безбожной власти. Сколько она еще стоять будет на ногах глиняных? Боюсь только, что, когда рухнет, вновь обхитрят да облукавят народ русский. Змий-искуситель вьется вокруг сердца каждого. Одному одно посулит, другому — другое. Прочел я недавно у преподобного Нила Мироточивого, который из шестнадцатого века изрек: бойтесь пуще всего года 1992‑го. Какое сделается тогда хищение! Какое мужестрастие, прелюбодейство, кровосмешение, распутство будет тогда! До какого упадка снизойдут тогда люди, до какого растления блудом! Тогда будет смущение с великим любопрением: будут непрестанно препираться и не обрящут ни начала, ни конца, будут непрестанные споры и брани, будут спорить и враждовать о всем человек с человеком и народ с народом. Станет тогда народ глух, слеп и немощен, оторван тремя поколениями от святоотеческого духовного наследия. Не тогда ли и народится их Машиах, или Мелех, или Еммануил, царь сионской крови, антихрист, сцепивший все человечество в единой религии, но без Господа нашего Иисуса Христа? Не тогда ли и станут печати на лбу ставить с числом Зверя? Тогда будет такая война, когда на Россию весь мир вооружится. Тогда и православие-то из других стран исчезнет, только в России останется, а антихрист объявит ее врагом мира. А может, наново надо Русь крестить? Только так она может снова стать православным царством. Здесь — вопрос бытия России, ее возрождения духовного. Другого пути восстановления исторической России нет. Это ведь не только русское дело, но — вселенское. Ибо от того или иного решения его зависит и судьба мира, точнее, зависит вопрос о возрасте мира и о близости наступления Восьмого Дня.

Но мне ли в скорбях своих нынешних судить о том? Спросил бы владыку Феодора, но его уж нет, говорят, казнили. А помню, как февральским утром 23‑го года он за богослужением произносил проповедь в нашем Троицком соборе. И вдруг среди всех нас, прихожан, началось сильное волнение, будто пошли круги по морской глади. Все показывали друг другу на царские врата. Владыка обернулся и увидел позади себя схимника. Не узнать его было нельзя — то был сам благоверный князь Даниил! Святой благословил всех молящихся и исчез… А через два года, на престольный праздник, в день обретения его мощей, служил в Троицком уже местоблюститель митрополит Петр. И когда владыка приложился к мощам преподобного князя Даниила, над ними образовалось облако, в котором ясно был виден образ святого, Хозяина Москвы и всей державы Российской. И еще знаю. Прихожанка наша, даниловская, Агафья, сказывала, что шла она вдоль стены уже разоренной обители и горько плакала, скорбя о поругании святыни. Вдруг видит перед собой схимника. Онемела от изумления, ибо узнала в нем благоверного князя Даниила. Князь ей и говорит ласково: О чем ты плачешь? Я вам говорю: Аз есмь с вами, и никтоже на вы…

 

Глава тринадцатая

 

1

Пока мы выбирались из поселка Черусти, ливень прекратился, хотя казалось, что он зарядит на целый день. Мокрое шоссе блестело и пузырилось. И почти на каждом метре оно было усеяно какими-то мелкими змейками, водянистыми, телесного цвета. Наверное, ураганный ветер нанес их сюда с торфяных болот из Шатуры. Такую гипотезу высказала Маша. Мы даже остановились, чтобы посмотреть поближе на это любопытное явление. Змейки оказались мертвыми или полудохлыми. И даже не змейки это были, а просто большие раздувшиеся червяки. Словом, обыкновенная гадость. Или необыкновенная? Теперь все вокруг виделось в странном свете. И продолжавшие стоять на обочинах иномарки. И невесть откуда взявшийся крестный ход, человек сто, с хоругвиями и песнопениями, двигавшийся в сторону МКАД. И даже то, что в конце процессии мы вдруг узрели… Якова.

Ехали мы медленно, потому что обогнать колонну, заполнившую все шоссе, не представлялось возможным. А он шел перед нашим жигуленком, оборачивался к нам, подмигивал, корчил рожи и размахивал крестом из двух связанных палок. Вместо веревки был использован его же французский дорогой галстук. Когда я показал ему рукой, чтобы он садился к нам, Яков еще усерднее замахал этим самодельным крестом, даже что-то там громко загнусавил, ну просто неофит из Газы. Наконец, и он сам не выдержал и перебрался к нам в салон, сунув свой крест какому-то заросшему до самых бровей синяку.

— Ты откуда здесь? — спросила Маша.

— О! — ответил он. — Это целая история. Мы с папой рано утречком за грибами собрались, в Черусти, — я помню, как еще в детстве сюда ездили — самые светлые воспоминания! 1975 год, начало строительства БАМа, Уотергейт, американцы бегут из Вьетнама, смерть Франко, Анатолий Карпов — двенадцатый чемпион мира! И — Полет над гнездом кукушки. Не только выход фильма, но — вообще… полет. А недоучка Билл Гейтс, между прочим, именно в это время со своим школьным приятелем основал фирму Майкрософт. Пока мы втихаря почитывали Солженицына… И грибов много. Эти-то ребята, друзья ваши, помнят, а вы, мадемуазель, нет. У вас уже никогда и ничего подобного не будет. Ни такой замечательной песни Давида Тухманова День Победы, ни нового Хельсинкского соглашения, ни олимпийских побед Санеева и Андрианова, ни полетов в космос, ни Саяно-Шушенской ГЭС. Ни-че-го. Останется только легкий пар и ирония судьбы. Жаль, право…

— Ну а тебе-то что за печаль? — спросил я. — Ты вроде уже давно в ином мире.

— Но ведь действительно жалко, — отозвался Яков. Сейчас он говорил серьезно. Это было заметно даже по выражению лица и интонациям в голосе. — Была такая удивительная и могущественная страна, держава, империя. Дух захватывало. Не важно: от страха или восхищения. Но ведь захватывало?

— Не думал, что вы такой апологет Советского Союза, — заметил Алексей.

— А я имею в виду не Советский Союз. Россию. Чудо поистине потрясающее. А теперь от нее остался один остов. Но зато — с банками, биржами и ресторанами. Как повсюду в мире, в других странах-остовах. И сейчас русским остается лишь любить эти останки и плакать над ними. За что мы это сделали? Пришли и съели ее, обглодали. За что? Не понимаю. Нет, понимаю, но… не понимаю.

Жигуленок наш продолжал плестись в конце колонны-процессии.

— Кто это мы? — задал вопрос я. — И почему это ты отправился за грибами во французском галстуке и штанах от Кардена?

— Ну… мы — евреи, в основном, — ответил Яков. — Но и вы сами нам здорово помогли. Впрочем, не важно кто. Пришли бы новые, иных времен татары и монголы. И вы бы им столь же усердно дань платили. Главное, что Святая Русь обречена на погибель. Вот что по-настоящему, в глобальном смысле ужасно. В смысле апокалиптическом. А дураки этого не понимают. Нет, понимают. Но опять же и не понимают. Вот, снова запутался.

— Распутывать тебя надо, — сказала Маша.

— Вот ты и займись, я не против, — нахально отозвался он. — А к штанам этим я привык и в самую торфяную топь за грибами лезть не собирался. Так просто, побродить хотел. И галстука мне не жалко. Что галстук — в сравнении с гибелью России?

— Ну, это мы еще поглядим, — произнес Алексей.

— Мерс мой почему-то заглох, — продолжил Яков. — Папа остался в машине, уснул, а я вижу: крестный ход, ну и присоединился. Не одному же до Москвы топать?

Опять врет, — подумал я. — Не за этим он в Черусти ездил. Наверное, побывал в приюте еще до нас. И тоже с носом остался, не нашел Ухтомскую.

— А что это за крестный ход? — поинтересовался Алексей.

— О! — снова произнес Яков. — Замечательный ход, я все выяснил. Во главе идет некий Игорь Жмык, иподиакон-расстрига, а за ним казачки ряженые, все обвешанные какими-то медалями да в лампасах. Потом — бородатые скитальцы по российским просторам двигаются, этих всюду навалом. Опять же бомжи с бомжатами, коим по стакану водку выдают на перевалах. Они будут идти долго, пока не свалятся. Очкарики в шляпах присоединились, васиссуалии, в поисках сермяжной правды. Старухи полубезумные, молодухи, младенцев несут. Ведут даже медведя на цепи, уж не знаю зачем? А направляются все прямиком в Кремль. Хотят его три раза, что ли, обнести хоругвями да окропить водицей. И то ли выгнать из него Путина с приспешниками, то ли, напротив, короновать его на царство. В этом я так и не разобрался. Словом, дурдом на марше.

— Я слышал об этом Жмыхе, — сказал Алексей. — Прощелыга и провокатор. Но народ у нас всегда был слишком доверчивым. А ведь как вроде легко прикрываться словом Божиим? Только падать потом больно.

На развилке мне удалось обогнать колонну и оставить ее позади.

— А ты что же, и на литургии вчера был, в храме? — спросил я. — Не твою ли морду, пардон, лицо, я видел?

— Не скажу, — весело откликнулся Яков. — А вы сами-то куда направляетесь?

— А тебе знать не положено, — в ответ сказал я. — Ты и так прыткий очень. В приюте-то был?

— А в каком? Снова врет! — подумал я. Но он, кажется, решил сейчас и не скрывать этого. Подумав, произнес:

— Был, был… Собственно, грибы — это для отвода глаз, для папы. Он их большой любитель собирать. Меня другие подберезовики интересуют.

— Которые от Березовского наплодились? — не удержался я.

— Наплодились? — переспросил он, становясь вдруг вновь очень серьезным. — Может быть, ты и прав. Только наплодился-то всего один. И не от Бориса Абрамовича, а от меня. Ладно уж, скажу, как на духу. Чего теперь скрывать-то? Только пусть Маша ушки ладонями закроет, а то еще больше меня возненавидит.

— Не буду, — пообещала она.

— Ну, тогда слушайте. Я и в Россию-то приехал не только за тем… за чем приехал, но и за этим тоже.

— Очень вразумительное начало, — усмехнулся я.

— Короче, была у меня лет семь-восемь назад одна любовница. По молодости. Женщина и старше меня по возрасту, и некрасивая, и глупая, если разобраться, и с характером скверным да еще гулящая.

— Во как! — вырвалось у меня. — А за что ж ты ее полюбил-то, Яша?

— А кто тебе сказал, что мы любили друг друга? Так, жили-встречались. Но я почему-то был к ней очень привязан. Сам не знаю отчего. До сих пор понять не могу. Наваждение, что ли? Нет. Я человек неглупый, опытный, до нее у меня были одни красавицы, из богатых семей: женись — не хочу. А тут вдруг — как прилипло к телу.

— К сердцу, — поправил Алексей. — Вы, наверное, ее спасти хотели, вытащить?

— Типичная интеллигентская заморочка, — добавил я. — Так лейтенант Шмидт женился на уличной проститутке, а после семнадцати лет жизни с ней совсем свихнулся от ее бесконечных загулов и полез на крейсер Очаков, чтобы покомандовать флотом. Не везло парню в личной жизни, тут любой тронется. Другая его подружка, Зина Ризберг, которой он за три с половиной месяца накатал с сотню любовных писем, выходя из зала суда, где его приговорили к расстрелу, сумела сказать лишь одно: Чего-то я проголодалась, очень семги хочется. При этом еще и зевнув. Но ты продолжай, продолжай.

— Я и продолжаю, ты только не перебивай своими экскурсами и аналогиями. Никаким флотом я командовать не хочу, а такая Ризберг и у меня была. Даже не одна, а целая дюжина. Мама мне постоянно сватает. Каждые полгода пытается подсунуть какую-нибудь, которая без семги жить не может. Но я же не хозяин лавки с морепродуктами?

— А кто ты? — спросила Маша. Вопрос, конечно, был очень любопытный. Должно быть, не только в сфере человеческой, личностной, но и какой-то иной. Мне было трудно разобрать выражение Машиного лица, потому что я сидел спиной к ней, за рулем. Но по голосу понял, что спросила она не просто так.

— Сейчас не об этом, — отмахнулся Яков. — И ничего я ее не думал спасать или вытаскивать, как вы говорите. Может быть, я понять хотел: почему женщина доводит себя до такой низости, до такого предельного саморазрушения? Ну, веди ты себя прилично, коли уродилась страшненькой и бестолковой, верь, в конце концов, в Бога, но у нее и этого не было. Хотя… может и было, где-то в глубине души. Только под большим слоем пыли. А я хотел эту пыль с мусором разгрести да докопаться до сути, до истины.

— Докопался? — спросил я.

— Почти. Мамочка помешала. Вовремя увезла меня в сектор Газа, уговорила. А то бы я и впрямь женился на этой женщине. Я ведь сделал ей накануне отъезда предложение, да она отказалась.

— Почему? — задала свой вопрос Маша.

— Почему… — Яков задумался. И продолжалось это довольно долго. Я уж решил, что он уснул там. — Да потому… Она еще и расхохоталась мне в морду, как только что изящно выразился Александр. Потому что нашего ребенка, которого она родила за три года до этого, я отвез в приют. В Черусти. А ведь он не был таким уж идиотом, как казалось. Просто аутизм. Это не страшно. Жить можно. Можно даже стать гением, если заботиться. Но я этого не хотел. А ей было поначалу наплевать. Словом, обоим нам этот ребенок, мальчик, только мешал. Но что значит наплевать или мешал? Это ведь только кажется, что ты принимаешь какое-то верное решение, на самом деле — все не так, все оборачивается совсем иначе, все главное постигается лишь потом, спустя год, пять, десять лет, на исходе жизни. И уже понимаешь, где ты был не прав, но вернуть ничего нельзя. Поздно. Остается только вымаливать прощение.

— Если умеешь молиться, — добавила Маша. А Алексей слушал внимательно, не перебивая, напряженно.

— Я сказал, что поначалу она хорохорилась? — продолжил Яков. — Да, так оно и было. Но после-то взяла и повесилась. Через пару дней после моего отъезда в Израиль. Это я уж потом узнал, здесь, совсем недавно. Собственно, на вторые сутки, как приехал… Эх, матушка, матушка, зачем ты меня отсюда увезла? — последнюю фразу он произнес смешливо.

— А ребенок? — спросила Маша.

— А что — ребенок? Там, в приюте, много их, всяких и разных.

— Но можно же узнать, выяснить?

— Можно, — согласился Яков. — А нужно? Пока я этого не хочу… Может быть, потом, со временем. Не знаю.

— И вы сейчас так спокойны? — непонимающе проговорил Алексей.

— Я всегда такой, — жестко ответил тот. — Высадите меня на автобусной остановке. Я вижу, нам все равно не по пути. Вы куда-то торопитесь, да и я тоже.

Я остановил машину, Яков попрощался и вышел. Даже весело помахал нам рукой. Но в зеркальце заднего обзора я видел, что лицо его сумрачное и какое-то застывшее, словно венецианская маска, с оскалом карнавальной улыбки.

— Не понимаю, что это за человек? — произнес я.

— А я, кажется, начинаю догадываться, — сказала в ответ Маша. И добавила: — Нет ничего хуже одиночества.

2

Похоже, у Алексея во всех храмах, церквах, монастырях и обителях были свои знакомые дьяконы, монахи или пономари. Нашелся такой и здесь, в Троице-Сергиевой лавре. Иначе бы мы просто не смогли попасть на колокольню, осмотреть все ярусы и заглянуть в декоративные вазы. Но прежде всего, разумеется, мы помолились у гроба со святыми мощами преподобного Сергия Радонежского, светильника земли Русской… Выйдя из собора, Алексей разыскал звонаря, о чем-то пошептался с ним. Потом этот молчаливый человек, с простым и грубоватым лицом моряка, проводил нас в саму колокольню и запер за нами тяжелую дверь. Сказав лишь, что времени у нас ровно час.

Мы приступили к делу, постепенно поднимаясь от одного яруса к другому, на высоту почти в девяносто метров. В какой вазе нас ждет то, что мы ищем? Я почему-то не сомневался в успехе нашего начинания. Кроме того, мне казалось, что именно об этом со мной и говорила Агафья Максимовна. Я почти поверил в звучавшие во мне голоса, в ее слова, возвращавшиеся из памяти. Но ваз становилось все меньше, они уменьшались в размерах, а поднявшийся вдруг сильный ветер пронизывал нас насквозь. Если на первых ярусах нам приходилось приподнимать Машу и она рукой скользила по полой внутренности, ощупывала дно, то в конце мы уже и сами как могли исследовали оставшиеся двухвековые вазы, чья ощущаемая под пальцами пустота хранила тем не менее некую мистическую полноту и тайну. Будто мы прикасались не к шершавой поверхности, а к самому времени, к эпохам, к годам… И странно, но внутри не было никакой грязи и пыли. Подобно чистейшему морскому песку, только спрессованному тем же застывшим раствором времени. Это было удивительно.

Попробуйте хотя бы на два года забыть в квартире свои вещи, и во что они превратятся, когда вы вернетесь? Устанете прибираться. А тут, словно сами небесные силы и ангелы присматривали за чистотой и порядком. Конечно, если бы вместо декоративных ваз стояли статуи, как предлагал зодчий, нам было бы намного труднее. Тогда вообще непонятно: где искать? Но уже и так становилось ясно, что святых мощей Даниила Московского здесь нет, просто не может быть. Возможно, какое-то время их еще и могли укрывать от большевистского разгула на первом или втором ярусе, в самых крупных вазах. Но потом, очевидно, перезахоронили в другом месте. А может быть, это произошло и совсем недавно. Ответ могли дать лишь три человека: Василий Пантелеевич, Агафья Максимовна и Ольга. Но двое из них мертвы. Наверное, Ольга Ухтомская со своей тетушкой и увезли отсюда святые мощи две недели назад. К этой же версии склонялся и Алексей.

— Они были здесь, — произнес он. — Звонарь сказал мне. И Скатова он знал, и Агафью Максимовну. Они тоже тут появлялись.

Мы уже стояли на самом верху, а ветер все усиливался, становился просто каким-то ураганным, того и гляди закружит в беспощадном вихре и выбросит через арку с колокольни. Оставалось всего несколько ваз. Да и время поджимало.

— Странно, но когда мы были позавчера с Яковом в лавре, он тоже очень интересовался этой колокольней, — сказала Маша. — Даже спрашивал: а что в вазах? Пусты ли они или нет.

— Ты была с ним тут? — удивился Алексей.

Вот так. Все тайное рано или поздно становится явным. А я лишь несколько злорадно порадовался. Пусть теперь сама выкручивается, я умываю руки.

— Была, — призналась она. — И уже тогда поняла, что он, в принципе, очень запутавшийся и несчастный человек. Со вторым дном. У меня и сейчас не выходит из головы эта его история. Бедная женщина, бедный ребенок!

— Бедный Яша, — добавил я. — Погоди, он еще всем даст жару! Не верю я ему. Они только и умеют либо слезу, либо смех из других вышибать. И все это превращают в деньги.

— Ты не прав, — заспорила она. — Ох, как же ты не прав, если так думаешь… А Левитан, художник? А…

— Хватит, — остановил нас Алексей, поскольку мы были опять готовы сцепиться. — Давайте заканчивать. С Яковом вы потом разберетесь.

Мне показалось, что он несколько расстроился после слов Маши. А штормовой ветер уже буквально валил с ног. Кепочка моя куда-то улетела, сорвало и платок с Машиной головы, а бороду Алексея трепало, как разноцветное мочало. Люди внизу сновали словно букашки, будто стайки маленьких рыбок, ищущих спасения от приближающегося цунами. Думалось: вот сейчас первая гигантская волна накроет их, понесет и выплеснет — кого живым, кого мертвым — к неизвестному берегу. А мы сами стояли как бы на вершине маяка, но не ведали: суждено ли спастись и нам? На Москву, судя по всем признакам, надвигалась какая-то глобальная природная катастрофа. Что-то странное происходило в атмосфере, во всей.

И началось это шесть суток назад. Когда в моей квартире появились ночью Алексей и Маша. Нет, даже раньше. Не двенадцатого сентября, в день церковного поминовения святых мощей благоверного князя Даниила Московского, а в тот час, когда Алексею в Оптиной пустыни открылась истинная правда о них. И с тех пор два встречных движения устремились друг к другу — ручей людских поисков и страшный поток воды и огня, грозящий возмездием. Осень мира уже наступила, земля покрыта погребальным дымом и города грешных падут, исчезнут в пучине. Я вдруг отчетливо представил себе Москву, словно она вся сейчас лежала у наших ног, сверкающая в елочной мишуре витрин и зазывных вывесок, с ростовщическими банками и жульническими казино, со сладострастными домами терпимости и обжорными ресторанами, с подлыми чиновничьими заведениями и нечестивыми теремами богатеев, с толпами обслуживающих холопов, охранников и пыточных мастеров, — такой город должен погибнуть. Пусть он будет погребен в руинах, на дне морском. И пусть на его месте возникнет другой, как сказочный град Китеж — из праведных вод Светлояра, с колокольным звоном — как символ Святой Руси.

Маша подошла к последней вазе, ухватилась за горловину, чтобы ее не унесло ураганным ветром, а я, стараясь преодолеть рев стихии, прокричал в лицо Алексею (мы еле удерживались на ногах, нас швыряло из стороны в сторону):

— Кто был… тот старец… из скита… в Оптиной?.. Кто?.. Он что-то прокричал мне в ответ, но я не расслышал.

И повторил, схватившись за его плечи:

— Кто?.. Кто?

Хотя лица наши были почти рядом, но голос его прозвучал словно издалека:

— Серафим… Саровский…

И почти тотчас же мы услышали крик Маши:

— Нашла!..

Она что-то держала в руках и показывала нам. Какой-то небольшой предмет, шкатулку из темного дерева. Ее едва не вырвало ветром, но она прижала найденную вещь к груди. Уже ничего не было ни видно, ни слышно — ураган достиг небывалой силы. Оставаться здесь было просто нельзя, невозможно. Помогая друг другу, мы еле добрались до лестницы и начали спускаться вниз.

Звонарь уже отпирал кованую дверь.

— Прямо нашествие какое-то, — сказал он, выпуская нас. — Вон, еще двое просятся на колокольню.

Невдалеке стояли доктор Брежнев и Лариса Васильевна Скатова. Они зябко ежились на пронизывающем ветру. Но здесь он был все-таки гораздо слабее, чем на пятом ярусе. А вскоре и совсем стал затихать, будто выполнил свою миссию-предупреждение. И солнце уже засветило ярче прежнего.

Маша держала найденную шкатулку под кофточкой.

— Вы? — удивленно спросил доктор Брежнев. — Нам надо бы объясниться.

— Ну, идете, что ли? — поторопил их звонарь.

— Идем, — отозвалась женщина. И они скрылись за тяжелой дверью.

— А вы их хорошо знаете? — спросил я у служителя.

— Еще бы! У доктора многие лечатся. Он и статьи разные в православные журналы пишет. И женщина эта, Лариса Васильевна, часто тут бывает. Иначе бы не пустил.

Мы попрощались, и он ушел, позвякивая ключами. Нам не терпелось поскорее взглянуть на то, что нашла Маша. Но делать это на виду у всех было неразумно. А где найти укромный уголок? И стоит ли ждать Брежнева с дочерью Скатова?

— Ну, ладно, Яков и его черненькие, ладно, брателлы, — сказал я. — Тут все более-менее ясно. Я могу понять и доктора Брежнева с Ларисой Васильевной, наверное, им действительно что-то удалось узнать от самого Скатова или Агафьи Максимовны. Но Путин? Этот-то какое поручение дал своим службакам? Или он как всегда говорит одно, а делает совершенно другое? Или хочет перехитрить своих хозяев из Вашингтона? Или слуги у него самого такие купленные-перекупленные, что дурят и его тоже? Кто с кем и в какие игры играет?

— Не знаю, но в любом случае до святых мощей еще никто пока не добрался, — ответил Алексей. — А вот что в шкатулке — надо посмотреть. Думаю, мы близки к разгадке.

— А знаешь что? — меня вдруг осенила одна мысль, я решил высказать ее вслух. — В Оптиной-то ночью, когда ты слушал их разговор… знаешь что…

— Ну?

— Ведь слова эти относились не к Путину, нет. Он лишь миф, оболочка. Из них двоих гораздо реальнее тот, кто пришел сейчас. И его откровение… — я не мог всуе произнести имя великого праведника и заступника, — было направлено именно к тебе! Вот. Ты должен знать. И открыть вновь для России святые мощи Даниила Московского. А Путину — лишь последнее предупреждение. Последний для него шанс… Но, видимо, не в коня корм. Эти люди, которые пришли к власти, как в казино, всегда будут преследовать только свою выгоду, надеясь набить мошну. Но уйдут ни с чем. Их со временем не только из России, из казино-то даже вышвырнут, пинком под зад. Со всеми их фишками в карманах. И они пожрут сами себя. Теперь я в этом абсолютно уверен. Да… Видимо, не случайно ты стал орудием Промысла Божия.

Алексей промолчал, ничего на это не ответив. Зато слово взяла Маша, которая продолжала прятать шкатулку под кофточкой.

— Вроде бы легкая, а тяжесть невыносимая, — призналась она. — Пойдемте скорее к машине, там поглядим.

— А доктор Брежнев, а Скатова? — спросил Алексей.

— Ждать не будем, — решительно отозвался я. — Дудки! Тут тот единственный случай, когда я с Машей полностью согласен. Нас двое, а ты один. И мы более практичные в мирских вопросах. Особенно когда дело касается клада.

— Не шути так! — погрозил пальцем Алексей. Но все-таки сдался, и мы направились к выходу из лавры. Жигуленок был припаркован у ситных рядов, где торговали туземными матрешками и прочими балалайками для колониальных туристов в пробковых шлемах.

Пока мы шли, Алексей сказал, развивая мою мысль о власти:

— Любят у нас ссылаться на известные слова из Священного Писания, что всякая власть от Бога. Но это не совсем так. Иосиф Болоцкий досконально изучал этот вопрос по святоотеческим источникам, и вот что он говорил. Если некий царь царствует над людьми, но над ним самим царствуют скверные страсти и грехи — сребролюбие, гнев, лукавство, неправда, гордыня, ярость, а злее же всего — неверие и хула, то такой царь не Божий слуга, но дьяволов, и не царь он вовсе, а мучитель и хитрая лисица. Пойдите, — говорит Сам Христос, — и скажите этой лисице. Царь надменный погибнет, потому что пути его темны.

— Пути Путина, — вставила Маша.

— Этому учат нас все пророки, апостолы, мученики, убиенные нечестивыми правителями, — продолжил Алексей, — но не покорившиеся их повелениям. На таких царей падет гнев Господень, потому что из пастырей они обращаются в волков, расхищающих стадо Христово. А ведь они действительно должны быть наместниками Бога на престолах своих. Чего же не хватает-то?

— А ума и не хватает, — вновь добавила Маша.

— Души, скорее, — возразил он. — Ума-то у них у всех в избытке. Мы приближались к стайке ссорящихся нищих: были они не так уж дряхлы и убоги, а, напротив, крепки мослами и красны рожами. Таким в темном переулке не попадайся…

— А в России — по всем пророчествам Боговдохновленных людей — непременно возродится монархия и православный царь, — закончил свою мысль Алексей. — И будет это незадолго до пришествия антихриста и конца мира. Тогда вновь во всей славе расцветет Святая Русь, и событие это станет не обыкновенное, историческое, а необычайно чудесное. Но в то же время оно будет зависеть и от самого русского народа, так как Бог действует здесь через свободную волю человека. Пока же воли этой нет, погашена. Но невозможно же, чтобы кровь стольких бесчисленных русских мучеников лилась напрасно! Она несомненно станет семенем последнего и яркого расцвета православия в России. Каждой христианской души. В каком бы рассеянии она ни находилась, здесь и по всему свету. Среди лета запоют Пасху! — как прозорливо восклицал преподобный Серафим Саровский. Сегодня, между прочим, праздник иконы Божией Матери Неопалимая Купина, — добавил он. — Так и Россия не сгорит в огне огненном, а страданиями очистится…

— Ну, эти-то вряд ли запоют! — сказал я, кивнув в сторону уже начинавших пихаться ряженых нищих. — А ежели и запоют, то лишь к вечеру, когда окончательно нажрутся.

— И такие — человеки, — отозвался Алексей. — Вспомните Амвросия Оптинского: всем прощение — никому не осуждение, а без ласки — у того такие и глазки.

Достав из кармана деньги, он стал раздавать нищим, отчего те мгновенно успокоились.

— Этак нам самим на ужин не хватит, — сказал я Маше. Она лишь толкнула меня локотком в бок, чтобы я умолк.

Один из нищих показался мне странно знакомым. Он был в темных треснувших очках и с веревочными дужками, замотанный в рваный шарф и в какой-то глупой тирольской шляпе, в длинной хламиде, подпоясанный галстуком. Но главное — в разных башмаках на босу ногу. Я зашел сзади и ткнул его посохом пониже спины.

— Вова! Ты чего опять придуриваешься? — шепнул я ему на ушко. — Твое место на другой паперти. Пошто чужой хлеб отбираешь?

— Тс-с! Тихо, — мгновенно отреагировал он. — Я сменил дислокацию, не надо меня рассекречивать.

Мы отошли в сторонку. Маша тоже узнала его и присоединилась к нам, пока Алексей раздавал нищим пироги, заботливо данные нам в дорогу матушкой отца Сергия. Деньги у них уже есть, а закуска сама приплыла в руки. Вот это сервис.

— Владимир Ильич, ну чего ты это самое? — спросила и Маша, не сумев сдержать смеха.

— Я расшифровал код Библии, — авторитетно заявил он. — Бога нет. Но нет и бахаистов. Нет никого и ничего. Только одна большая космическая дыра.

— Дыра у тебя в голове, — сказал я.

— Это само собой. Но она и у тебя тоже. У всех. Не это главное.

— А что же?

— Говорю же тебе: вся Вселенная утягивается в космическую дыру-хаос. Причем стремительно, со скоростью триста парсек в квадрате… впрочем, тебе не понять, это физическая формула. Остаются считанные месяцы. Может, недели.

— Исправить ничего нельзя? — деловито спросила Маша, перестав хихикать.

— Поздно. Негатив критической массы достиг предела. Да и незачем уже. Пора подводить итоги. Считать бабки.

Он потряс мелочью в кармане, а из хламиды ему под ноги посыпались деньги. Очевидно, дыра у него была не только на верхнем этаже.

— А кроме того, — добавил Владимир Ильич, — я тут со спецрасследованием. Слежу за Яковом. К тому же опять без пристанища. Квартиру-то нашу вы зачем сожгли?

— Стоп, — сказал я. — Вот с этого момента давай поподробнее.

— Ну… что вам сказать, дети мои? Прихожу я вчера вечером домой, а половины дома-то и нет. Опять рухнул. То ли вновь взрыв бытового газа, то ли еще какая-то хрень. Не ты ли, Сашок, вентили в самом деле крутишь?

— Не я, — сказал я, а сам подумал: Работа либо кураторов, либо академиков. В ответ за Лыткарино.

— Однако это становится уже привычным, — продолжил Володя. — Потому что за последние сутки в Москве еще домов шесть-семь уже рухнуло. Один, кстати, высотный, у Красных Ворот. Да вы что, ничего не знаете, что ли? Мэр уже никуда и не ездит, рукой махнул. Говорят, даже скрывается. То ли в госпитале, то ли за границей. И президент молчит, как воды в рот набрал. Может, и он тоже уже из Кремля двинул. На запасные квартиры. А то, по слухам, и по Боровицкой башне пошли трещины. Словом, массовая просадка фундаментов. Утечка цемента в космические дыры. В столице наблюдается тихий скулеж и паника. И как всегда: нет соли и спичек. Одного не пойму — кому нужны эти спички с солью в глубоких дырах?

— Ладно, — сказал я. — А с Яковом что? Почему за сыном следишь? Мы его видели утром.

— Почему? Потому, — ответил Владимир Ильич, поправляя французский галстук на своей хламиде. — Отправились мы с ним ранехонько в Черусти за грибами. Ну а что еще делать-то? Хоть грибков без соли поесть. Пока не утянуло в…

— Вова, хватит о дырах, — предупредил я и постучал посохом.

— Так вот. Я и говорю. Спал я всю дорогу, ничего не помню. Словно в какую дыру провалился. Прости. То ли доехали мы до Черустей, то ли нет — не знаю. Машина заглохла. Яша с кем-то по телефону разговаривает. Сквозь сон слышу его слова: надо, дескать, ехать в лавру, там они. Он вообще, по моим наблюдениям, что-то или кого-то ищет. А не найдет — плохо будет. Ему в первую очередь. Бросил меня, поганец, в мерсе и слинял. А я что — дурак? Поспал еще немного и тоже сюда отправился. Одежонку эту на мерседес у одного бродяги выменял. Думаешь, продешевил?

— Думаю, нет. А Якова уже засек здесь?

— Покуда нет. Но он ведь тоже маскироваться умеет. Это у нас в крови. Я с детства его учил играть в прятки.

— Научил! — вздохнула Маша. — А что он вообще-то за человек, папа?

— Странный, — коротко ответил Владимир Ильич. — Как ты и я, как Саша и Алексей. Вы, кстати, оттащили бы его от этих придурков, а то он без последней нитки останется.

Слова его имели жизненный смысл. Рука дающего, конечно, не оскудеет, но порой ее могут попросту оторвать.

— Стой на посту, — сказал я. — Когда будет надо — свистну. Или ты нам. По обстоятельствам.

— Ага, дыркой в боку свистну, — кивнул он. — Космической воронкой отзовется. Идите, не мешайте работать!

Оставив Владимира Ильича, мы с Машей врезались в толпу нищих, которые, кажется, сбежались к Алексею со всего Сергиева Посада. Он уже ничего не раздавал, а только громко говорил, пытался донести какие-то вещие слова до калек и убогих, действительно сирых и искусных притворщиков, старых и малых, всяких. Слушали его внимательно, но с каким-то глухим ропотом. С пчелино-осиновым растревоженным гулом. И атмосфера вокруг сгущалась, становилась все более напряженной, наэлектризованной.

4

Мы успели как раз вовремя, пробив сужавшееся вокруг Алексея кольцо. А кольцо это стало показывать свою явную агрессивность. Мне думается, что кто-то даже подзуживал их, подуськивал, шныряя за спинами и между раскачивающихся тел. Я не помню, о чем говорил Алексей да это и не важно. Что-то о вразумлении и любви, о воздаянии и спасении, о душе и Боге. Сам он потом признавался нам, что и слова-то его лились чуть ли не помимо собственной воли, как бурливый ручей, а вот что именно — тоже не помнит. Одна фраза только закрепилась в сознании, выкрикнутая им из Книги пророчеств Даниила: А ты иди к твоему концу, и успокоишься, и восстанешь для получения твоего жребия в конце дней! Может быть потому, что фразу эту он повторял несколько раз, как рефрен в своей неожиданной площадной проповеди перед воротами лавры.

А из толпы уже неслись недовольные крики и возгласы. Народ отчего-то возмущался и негодовал еще больше, сильнее, словно бациллы безумия стали замутнять мозги.

— Ишь, выискался!

— Чего говорит-то, чего?

— Да несет всякое… Слышали!

— Еще один проповедник выискался!

— А рожа-то румяная! Небось одни калачи жрет!

— Знаем таких! Насмотрелись!

— Да ткни ты его в бок! Дай в рыло, чтоб не гундосил!

— А сщас вот и дам!..

Ситуация принимала совершенно угрожающий оборот. В Алексея уже вцепилось несколько пар рук с разных сторон, стали тянуть и пихать. Посыпались удары. Я замахал посохом, Маша заработала своими крепенькими кулачками, да так, что только визг пошел: и от мужиков и от баб. Вмешался и еще кто-то, третий, я не успел разглядеть, кто? Он бил наотмашь, по боксерски, поскольку Алексея уже повалили и начали потаптывать ногами. Медлить было нельзя, критическое положение грозило обернуться смертью. Толпа могла разорвать нас всех.

Но этого не случилось. Может быть, именно потому, что она не ожидала встретить такой решительный отпор. Прошло несколько мгновений — и весь этот вал схлынул, откатил назад, рассеялся и попросту бежал с площади. Теперь в центре ее оставались лишь мы четверо, да невдалеке — Владимир Ильич в своей дурацкой хламиде. Алексею помогли подняться с брусчатки, Маша вытерла ему своим платком кровь с лица.

Четвертым оказался Яков. Он слегка посмеивался, словно ничего серьезного не произошло.

— Никогда не мечите бисер перед свиньями, — сказал он. — Отечественное краеведение так вас ничему и не научило.

— Вот, черт! — вырвалось у Алексея. Впервые я услышал от него черное слово. Но тут же поправился: — Ничего, ничего, это пройдет! — и стал отталкивать Машины руки с платком.

— Ну, блудный сын, здравствуй, — подошел к нам Владимир Ильич, также улыбаясь. — А я уж хотел в пожарную часть звонить. Да вы и сами справились. Без брандсмейстеров.

— Ребро болит, — признался Алексей. — Кажется, сломали.

— Это могут, — кивнул Яков. — В России, когда начинаешь читать проповеди, не забудь надеть бронежилет. А чего это ты на амвон полез, Леша?

— А ты-то сам как тут? — вмешался я. — Ну просто в каждой дыре затычка, куда ни плюнь.

— Я космическую дыру затыкаю. Вам папа уже говорил о своей новой теории? Кроме того, поскольку я — блудный сын, то вот и происходит мое духовное переосмысление. Возвращение к истокам.

— Не верю, — сказал я. — Это ты сначала толпу подзуживал, а потом спасителем прикинулся. Враг ты. Я тебя насквозь вижу.

— А ты дурак, — хладнокровно ответил он.

— А ты сволочь. И негодяй.

Я хотел кинуться на него, потому что у меня все запылало перед глазами, но Яков опередил. Второй раз за время наших с ним отношений он мне мастерски врезал. Только теперь не в челюсть, а в солнечное сплетение. Я согнулся пополам, потом сел на брусчатку.

— Так. Драка-то, выходит, продолжается, а зрители уже покинули галерку, — произнес Владимир Ильич, присаживаясь рядом со мной. — Дыши глубже, пройдет. Он и меня в детстве бил. Мухаммед Али хренов.

Маша почему-то тоже оказалась на брусчатке. Но она что-то искала. А Алексей стоял молча.

— Мадемуазель, не это ли вы потеряли? — произнес Яков, протягивая ей шкатулку. — Папа, пойдем в какую-нибудь чайную, что ли? Зальем горечь победы и радость поражений.

— Пошли! — охотно согласился тот.

Они стали удаляться по площади, а мы все трое смотрели им вслед.

— А ведь мог бы не возвращать… — задумчиво произнесла Маша.

— Просто он не знает, что там! — сказал я, уже оправившись от боли.

— А ты знаешь, да? — Маша вновь спрятала заветную шкатулку под кофточку. — И впрямь, дурак ты, Александр Анатольевич.

— Никто ничего не знает, — подытожил Алексей. — Нам бы тоже хорошо бы чайку попить.

— Только в другой пельменной, — добавил я. — И вообще в Москве. А то сейчас еще доктор Брежнев появится. Ему я тоже не верю. Никому. Тебе, Маша. И даже тебе, Алексей.

Непонятно, что на меня нашло. Какая-то злость и ярость буквально бурлили внутри, выпирали в словах. Не мог объяснить причину. Хотя… Мог, но не хотел. Не хотел признаться себе в том, о чем уже начинал догадываться. Один Алексей ничего не видел и не замечал. Не чувствовал. Что волны тихо и незаметно уже разносят нас в разные стороны. Впрочем, хватит об этом! Пока что мы еще были вместе. Хотя бы на один последний день. До истины.

— Пошли! — сердито сказал я. — К машине.

Они послушно двинулись за мной, а я не переставал думать: что же это такое происходит? Бьют меня уже на протяжении шести дней все, кому не лень, а я от этого вроде бы только улучшаюсь. Ну, не в физическом смысле, а в ином, в духовном, становлюсь как-то нравственно мудрее, что ли, взрослее внутренним зрением, отбрасываю шелуху прошлой кожи, и с себя, и с других. Да и те, кто рядом, также меняются, преображаются. Даже Яков. Маша права. Она своим женским чутьем видит и слышит. И не волны уже вокруг нас поднялись, а настоящий шторм. Море житейское и людское, собственно, никогда не бывает спокойным. Это ведь не мертвая вода в болоте. Там-то уже окончательный конец всему, оттуда не выберешься, если засосет и затянет. Но к болоту и подходить близко не стоит, только последний дурак без царя и Бога в голове сунется. Хотя гнилушки болотные и светлячки манят. А я имею в виду море жизни, где есть и глубина, и простор, и островами берег. Где плыть можно, а пока плывешь, по своей воле или по воле волн, то и спасаешься. Более того, даже погибнув — спасешься. Если, конечно, без труса в душе, без злобы в сердце, без гнева на это море и небо над ним. Но оно, повторю, никогда не будет тихим и неподвижным. Шторм всегда. Просто не всегда мы его видим.

Когда мы шли к жигуленку, нас кто-то окликнул. Оборачиваемся, смотрим: стоит мой друг и директор Женя Артеменко и его дочь Настенька, волшебница-чародейка. Но оба какие-то странные. Сразу и не поймешь, но тоже преобразились.

— Вы как тут? — спрашиваю я.

После пяти минут разговора все стало ясно. Настя, пояснил нам ее отец, вот уже трое суток либо молчит, либо вдруг начинает говорить мужским голосом, басом, либо — вообще… лает, как собака. А то и захрюкает. Вот посоветовали ехать в лавру, на отчитку к отцу Герману, поскольку врачи тут бессильны. Даже медицина катастроф.

— Ну, понятно, — сказал Алексей. — Я вас в прошлый раз предупреждал, да вы не слушали. Волхование до добра не доводит. В древности рыбью печень сжигали в курильнице и тем изгоняли злых бесов. Так Товий излечил Сарру, дочь Рагутала, которую семь раз выдавали замуж, и все семь женихов в первую же брачную ночь испускали дух. По очереди.

— Прямо синяя борода какая-то, только наоборот, — уточнил я.

— А Товий, по Божией благодати, выгнал демонов и прожил с Саррой счастливо много лет, — добавил Алексей.

На что Настя вдруг выпалила ему прямо в лицо:

— А иди ты…пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи!.. — выдав целую тираду такой отборной нецензурной брани, какой я не слышал даже в самых темных притонах Марьиной Рощи. А лицо ее хоть и исказилось гримасой, но продолжало сохранять подобие некоей ангельской красоты.

— Настя, ты чего? — опешила Маша.

— И ты, сучка подзаборная, пошла… пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи!.. Я решил не вмешиваться и промолчал. Однако Настенька и меня тоже облаяла, причем в буквальном смысле.

Женя схватился за волосы, один только Алексей сохранял спокойствие, словно ничего не произошло, будто именно так прелестные молодые девушки и должны изъясняться на великом и могучем, к тому же шаляпинским басом.

— Так вот, — продолжил он. — Мага и волхва Валаама даже его любимая ослица стала укорять человеческим голосом, чтобы он бросил свое дурное ремесло и прекратил ее бить. Битьем тут действительно не поможешь. Надо идти к отцу Герману или к иеромонаху Анатолию, на Крутицкое подворье. Тут вы решили поступить совершенно правильно. А пророк Даниил использовал против демонов сваренные вместе смолу, жир и волосы, которые надо бросить в пасть беса…

— Хрю! — прервала его Настя. — Сщас к-а-ак дам в глаз!

— Она может, — предупредила Маша. — Мы с ней вместе на айкидо ходили. У нее даже еще лучше получалось — пяткой, с разворота. Ты бы, Леша, отошел подальше.

Но удар конечно же достался мне. А кому же еще? Я привычный. Как громоотвод. Поднявшись с земли после трехминутного лежания, я увидел, что Евгений уже уводит хохочущую Настю в сторону ворот в лавру.

— Тебе больно? — заботливо спросила Маша. Глупее вопроса не придумаешь. Но спасибо и на этом.

— Мне хорошо, — отозвался я. — Мне очень хорошо в этом мире.

 

Сквозь время — в вечность

1

…Американский посол хлестал Президента России по щекам, чтобы привести его в чувство, тянул за уши, дергал за мясистый нос, но все напрасно. Тот был пьян, совершенно невменяем да еще напуган до такой степени, что готов был спрятаться в любую щель. Из его штанины вытекала желтая струйка мочи. Сам он лишь что-то мычал и пытался встать с кресла. Все ближайшее окружение стояло в сторонке, уступив место послу, глядели на него как преданные голодные собаки. Ждали команды хозяина. По телевизору уже в который раз передавали пресс-конференцию ГКЧП, потом следовало Лебединое озеро. Вот и сейчас в комнате лилась прекрасная музыка Чайковского, но никто ее не слышал. Посол достал белоснежный платок и брезгливо вытер мокрые, пузырящиеся от слюней губы президента. Потом бросил платок на пол.

— Надо ему укольчик сделать, — посоветовал один из клевретов. Посол хорошо говорил по-русски, прошел школу в Лэнгли.

— Через десять минут этот идиот должен быть на ногах, — ответил он. — Делайте с ним что хотите, но по сценарию ему нужно влезть на танк и сказать речь. О свободе, демократии, конце тирании и так далее. Текст у него в кармане. У вас, в России, любят, когда кто-то взбирается на танк и что-то орет. Что — не важно. Главное, чтобы не упал.

— Он ГКЧП испугался, вот и нажрался, — сказал другой клеврет.

— Шутка ли! — добавил третий. — Захотят — всех положат. Видно было, что они и сами сильно напуганы.

— Не положат, — устало возразил посол. — Сколько раз вам всем объяснять, что с ГКЧП мы обо всем договорились. Это — ширма. Акция прикрытия. Завтра к вечеру их уже никого в Москве не будет. У них у самих руки дрожат.

Голубой экран вновь стал показывать пресс-конференцию. Действительно, зрелище гекачепистов было довольно жалкое.

— Ну что вы за народ такой? — продолжил с презрением посол. — Простого дела сделать не можете!

— Это потому, что крови нет, — снова выступил первый клеврет. Была бы кровь — все бы пошло легче, как по маслу. От крови русский человек распаляется, теряет голову, и ему уже все до фонаря.

— Будет кровь, — сказал второй и заглянул в какую-то бумажку. — По согласованному плану — в ночь на третий день, троих дурачков. Один из них будет обязательно еврей. Чтобы русские каялись перед тем, кто пролил кровь за их свободу.

— Это правильно, — кивнул посол. И вновь начал хлестать Президента России по щекам. Еще один клеврет сделал пьяному борову какой-то укол. Тот наконец-то начал осоловело моргать глазками. Даже членораздельно произнес:

— Вывезите меня отсюда. В Америку.

— Боб, ты нужен сейчас здесь, — с металлом в голосе ответил ему посол. — Иначе я тебя сам убью. Ты хоть понимаешь, что можешь сорвать великую операцию? Где мы сейчас найдем тебе замену? И кого? Поздно. Как там у вас: коней на переправе не топят.

— А если — меня? — с надеждой произнес первый клеврет и шагнул к послу. — У меня тоже — харизма.

— А этого тогда куда? — насмешливо спросил посол. — Опять с моста сбросить? Нет уж. Департамент утвердил все кандидатуры, на каждую должность.

— Только что звонил Горбачев, — деловито сообщил второй клеврет. — Интересуется: скоро ли? Когда ему ждать гостей? Нервничает.

— Я сам с ним свяжусь. Пусть не мешается под ногами. Президента стали переодевать в чистые брюки и рубашку — те были в рвотной массе и испускали сильное зловоние.

Так творится история в этой стране, — подумал посол, отходя к окну. — Ничего, скоро она вообще прекратит свое существование. Жалкий народ, слеп, глух и немощен.

Внизу на площади плыли толпы людей, охваченные эйфорией. Что-то кричали и скандировали, размахивали триколором.

Ублюдки, — вновь подумал посол с ненавистью. — Не знают еще, что всем им уже конец. Все они — мертвы.

…В толпе шли два человека, но они не кричали и вовсе не радовались, а обменивались короткими замечаниями.

— Будто хануку пляшут, — сказал один из них. — Эти, которые теперь придут, еще похлеще большевичков будут. Пропала Россия.

— Зубы обломают, — ответил Алексей Новоторжский…

 

Глава четырнадцатая

 

1

Мы проехали километров с десять, прежде чем нашли подходящее укромное место возле трассы, где нам никто не смог бы помешать. Все это время, во всех продуктовых магазинах в населенных пунктах и вдоль Ярославского шоссе мы наблюдали огромные очереди, казалось, они просто слились в одну длинную гигантскую кишку, разбухшую от мешков и сумок. Из лавок тащили все: консервы, спиртное, хлеб, питьевую воду, муку и карамель. Наверное, точно такая же картина ожидала нас и в Москве. При таком темпе уже к вечеру все прилавки и полки должны были опустеть полностью, не нашлось бы даже крошек для тараканов. Ясно, что на столицу надвигался продовольственный коллапс. Был ли он создан намеренно или нет — неизвестно. Да и так ли это было сейчас важно? Стихия на то и стихия, что, даже вызванная искусственно, по чьей-то хитрой глупости, рано или поздно становится неуправляемой. Попробуйте оседлать смерч, вырвавшийся из тайных лабораторий, из человеческого сознания или из недр земли? И от вас останется лишь мокрое место.

Но нас в эти минуты интересовало совсем иное.

Шкатулка лежала на капоте жигулей, и мы с некоторым опасением смотрели на нее. Какая тайна заключена в ней? Размером она была как толстая книга, а открыть ее с первого раза не получилось. К замку полагался специальный ключ. Судя по всему, шкатулка была изготовлена еще в позапрошлом веке из какой-то дорогой породы твердого дерева, с орнаментом на крышке и с серебряным обрамлением по краям. Вязь древнеславянская, уходящая в глубину веков, с византийскими вкраплениями и элементами праарийской символики. Сама фактура шкатулки говорила о ее значительной ценности. Словом, редкий артефакт, как говорят ныне.

— В сумочке у Ольги Ухтомской была связка ключей, — напомнила Маша. — Но мы вернули ее Матвею Ивановичу. А жаль. Может быть, один из них бы и подошел.

— Кто ж знал! — хмуро сказал я. — Но ломать нельзя. Надо найти какого-нибудь слесаря. Или медвежатника по сейфам.

— Не надо никого искать, — ответил Алексей с некоторым смущением в голосе. Он порылся в карманах и вытащил небольшой серебристый ключик. — Я отцепил его от той связки, — виновато пояснил он. — Мне сразу показалось, что он может… пригодиться. Слишком несовременен.

— Молодец! — похвалил я. — Ты, оказывается, тоже парень не промах: за тобой глаз да глаз нужен.

Я взял ключик, всунул его в отверстие. Замок щелкнул.

— Ну, открывай же! — поторопила меня Маша.

— Боюсь, — честно признался я. — Что выпустим наружу?

Я просто физически ощущал, что держу в руках какую-то глубоко сокрытую мистическую тайну, хранящуюся в шкатулке, может быть, на протяжении многих веков. Нечто до того сакрально-промыслительное, что дано знать далеко не каждому. Меня даже стала бить нервная дрожь, а колени ослабли. И испарина на лбу проступила. Алексей также не решался притронуться к шкатулке. Наверное, он ощущал то же самое.

— Эх, мужчины!.. — сказала Маша.

Она отодвинула нас в сторонку, еще раз провернула в замке ключик и медленно открыла крышку.

Ничего видимого сверхъестественного не произошло, только луч солнца заиграл на темном пергаменте. Внутри находилась книга или рукопись в коленкоровом переплете. Скорее, рукопись, потому что она была свернута в трубочку. Листы плотной бумаги, сшитые в тетрадь. Маша осторожно вынула ее и передала Алексею. Тот еще более бережно раскрыл. Сразу бросились в глаза старославянские или древнецерковные буквы, наползающие одна на другую. Текст был убористый, неровный, немного кривой, словно человек, писавший это, либо сильно спешил, либо у него просто не было подходящих условий, чтобы удобно и спокойно сесть и выполнить свою работу. И вообще разобрать что-либо было невозможно.

В университете я проходил историческую грамматику, языкознание и старославянский, но уже давно все забыл. Это не моя специальность да и в те-то годы был не слишком радивым студентом. Предпочитал проводить время в кабаках. Алексей — врач, а что взять с Маши? Но ясно было только одно: рукопись очень древняя, не имеющая ни начала, ни конца (текст и там и тут обрывался) и, судя по всему, весьма важная, коли ее столько времени хранили в таком труднодоступном месте. А вот связана ли она каким-либо образом с нашими поисками? С тайной святых мощей благоверного князя Даниила Московского? Ответ конечно же заключался в самом тексте. Но постичь его мы были не в силах. Прояснить загадку мог только специалист-филолог, славист-языковед, человек, владеющий древнецерковной грамматикой. И к первому встречному не пойдешь: мало ли на кого нарвешься? Теперь все ушлые, все ставят на первое место выгоду, а не пользу, как телегу впереди лошади.

— Ну? Что скажешь? — обратился я к Алексею, который убрал рукопись обратно в шкатулку, заперев на ключ. Очевидно, мысли наши крутились в одном направлении.

— У меня есть человек, который сможет прочесть эту рукопись, отозвался он. — И ему можно доверять. Это друг отца, я его давно знаю. Почти родственник.

— А чем он занимается? — спросила Маша.

— Вот этим самым и занимается. — Алексей положил руку на шкатулку. — Древними славянскими книгами и манускриптами. Работает в Исторической библиотеке. Вернее, работал. Сейчас уже давно на пенсии. Если еще жив… — неуверенно добавил он.

— А живет где?

— В Скарятинском переулке. Рядом с ИМЛИ, К нему часто обращаются за консультациями. Обращались, — вновь поправился он. — Сейчас — не знаю. Боюсь, старика совсем забыли. Кому теперь все это нужно? Да и тогда-то… Как бы не умер. Такие люди, когда лишаются любимого дела, теряют смысл жить. И угасают очень быстро, как свеча в пустом храме. Тихо и незаметно. Он и был-то одинок. Ни жены, ни детей. Вся жизнь — в пыльных книгах и рукописях. С утра до вечера. Даже по ночам. Настоящий подвижник своего дела. Сергей Николаевич Кожин.

— Что-то, кажется, слышал, — пробормотал я.

— Один из авторов учебного пособия по исторической грамматике.

— Во-во.

Не его ли книжку я в студенческие годы променял на Киндзмараули у одного очкарика? Правда, очень хорошее Киндзмараули, которого, впрочем, все равно тогда не хватило для полного счастья. И где оно теперь — то беззаботное юное счастье?

— Идем. Немедленно, — решительно сказал я. — По дороге купим старику что-нибудь вкусненькое. Пожилые люди любят полакомиться деликатесами. Семгу там, икорку… Можно Киндзмараули взять. Под балычок. Хотя нет сейчас настоящего грузинского вина. Одна чернильная жижа из Тушино.

— Сергею Николаевичу никогда ничего не было нужно. Аскет по природе. Боюсь только, как бы уже не умер… — вновь заладил Алексей, неуверенно качая головой.

— Вот если мы будем так еще долго стоять и гадать, то он непременно скончается. Просто чтобы доставить тебе удовольствие, — сказал я, открывая дверцу. — Другого выхода у нас нет.

— Ты прав, едем! — словно очнулся он. — Только с предельной осторожностью. Не хватало нам еще попасть в аварию перед самым концом.

— Не беспокойся, не Маша ведь поведет, — ответил я. А сам подумал: Перед каким концом? Ведь и смерть нельзя считать завершением человеческой жизни. Все только начинается. Начало — перед вечностью. А что там дальше — никто не знает.

Солнце ослепительно сияло сквозь грозовые тучи.

2

Сергей Николаевич оказался не только жив, но даже весьма бодр и весел, несмотря на свои восемьдесят с гаком лет, а уж приезду своего двоюродно-внучатого племянника (или кем он там ему приходился?) чрезвычайно обрадовался. Кстати пришлись и наши гостинцы, поскольку профессор Кожин сегодня отмечал свои именины. Правда, в одиночестве.

— Знал, знал, что ты обо мне вспомнишь, — повторял он, обнимая Алексея. — Не забудешь о моем дне ангела!

Покрасневшему от смущения внуко-племяннику пришла на выручку Маша. Она сказала, что Алексей только о нем и говорил всю дорогу. Так, впрочем, оно и было на самом деле. Даже добавила от себя, что никогда не сомневался в его железном здоровье, поскольку такие подлинные патриархи науки живут как ветхозаветные пророки — по триста и более лет. Старик совсем расчувствовался и обнял также и Машу. Меня — нет, только пожал руку. Ладошка у него была сухонькая, но крепкая. А сам он всем своим внешним обликом напоминал генералиссимуса Суворова, такой же быстрый в движениях, с живыми блестящими глазками и с седыми всклокоченными волосами. Роста он был даже чуть меньше Маши.

— На стол, на стол! — закричал он, указывая перстом на продукты. — Все, что в печи, — на стол мечи. О, Киндзмараули! Мое любимое. Маша, там у меня в буфете рюмки и фарфоровые тарелки. Пусть женщины займутся женским, а мужчины — по капельке коньяка? У меня армянский, еще с советских времен сохранился. Все ждал — вот и пришел срок. А?

— Отказываться — грех, — сказал я.

— Твой друг, Леша, не по годам умен, — похвалил меня старый профессор, будто бы только что преодолевший Альпы: так и светился радостью победы. — Ну, авось не последняя!

Мы выпили и закусили мелко нарезанным лимончиком. Тепло и уютно было в этой квартире, полной многих сотен книг — во всех комнатах, в коридоре и даже на кухне. Я бы столько не прочитал и за три срока. От них словно бы исходил особый дух разума, познания добра и зла. Но главную атмосферу создавал сам хозяин квартиры, напоминая чуть подсохшее, но бегающее древо жизни. Таких русских людей не то что убить — повалить трудно. В России они составляют ключевой ген, особую хромосому нации. И рождаются в каждом поколении: когда больше, когда меньше, но — всегда. Вынуть их из связующей цепочки попросту невозможно. Все равно что пытаться разъять руками воздух. Или вычерпать ладонями реку. Или украсть половину букв из алфавита. Есть в народе те природные и духовные силы, которые не выкачаешь, как нефть, и не переведешь в зарубежный банк. Оттого и бесятся неразумеющие этого.

Коньяк слегка притуманил мне голову. Я сидел в мягком кресле и прислушивался к их скачущему с одного на другое разговору. Хотя говорил больше Сергей Николаевич, вообще не умолкал, будто соскучившись по живой речи.

— Вот ты спрашиваешь, чего это я так изменился? Отвечу. Никаким я не стал другим, просто, уйдя из библиотеки и с кафедры, понял: ничуть жизнь не кончилась, только начинается. Иначе и по-новому, шире, созерцательнее.

— А для многих в России все крахом пошло, — вставил Алексей. — Разве не так?

— Так-то оно так, но это все от умственной лени идет, от слабости душевной. Ах, ах! Все — конец, денег нет, империя рухнула. А вот фигушки вам! По себе не меряйте. Хотя я тоже вначале так думал. И не понимал: почему народ, которого на глазах обворовывают, в лицо плюют, продолжает за тех же голосовать и выбирать — за Ельцина, Путина… И ведь действительно голосуют, прекрасно зная, что это коварная власть, вражья. Безумие? Нет. Это симулякр, образ отсутствующей действительности, правдоподобное подобие, лишенное подлинности. За ним нет какой-либо реальности. Люди живут в этом симулякре, в отрыве от истинного бытия. На Западе они пребывают в симулякре давно, а у нас только начинают. И делается все очень хитро. Там не дураки сидят.

— А где? — спросил я.

— В Караганде, — ответил шустрый старик. — Чего задаешь такие глупые вопросы? Где — не важно, главное, сидят и думают: как бы знаковую систему реальности деформировать и преломить, отлакировать до полной неузнаваемости с подлинником, сделать самодостаточным феноменом. И делают, и все у них пока получается. Потому что мы все действительно живем на стыке эпох, справедливого мира больше не будет никогда, о нем нужно забыть. Так они думают и так делают. Будет один только симулякр. Даже для избранных, но в своем виде. Вся эта интеллектуальная элита Запада прекрасно все понимает и приветствует, все, как один кричат: Вперед, к черту! И признаться, мне самому было очень не по себе — все эти девяностые годы, когда, казалось, уже все маски сброшены, когда зло торжественно шествовало и шествует по всему миру. Не только по России. Но потом я задумался в подлинности всего происходящего. Подлинно ли оно в самом деле? Подлинна ли эта навязанная нам лже-система, лже-демократия, подлинны ли ее ценности, ее идеология, ее носители? Подлинен ли этот мировой гегемон — Америка, которая сама уже находится в стадии психического надлома, пройдя точку фрустрации, неумолимо приближаясь к закономерному коллапсу, тупику, распаду? И я ответил себе, что весь этот их и наш теперь симулякр гораздо менее реален, чем сакральный град Китеж или Беловодье. Создаваемая ими конструкция настолько непрочна, эфемерна, строится на таких песках, что неминуемо рухнет — от одной лишь тоски по утраченным возможностям бытия. И произойдет это еще на наших глазах. Надеюсь и сам дожить до этого времени, потому и не умираю. А ты, Леша, меня вроде бы уже похоронил, признайся?

Сергей Николаевич лукаво засмеялся и потрепал Алексея по коленке.

— Ну, к столу, к столу! — тотчас же прокричал хозяин, поскольку все уже было готово. Маша даже умудрилась пожарить картошку с луком.

За обедом (или ранним ужином?) мы даже как-то подзабыли о цели нашего визита. Напомнил сам Сергей Николаевич, проницательности и уму которого могли бы позавидовать многие молодые с покрытыми жирком да плесенью мозгами.

— Выкладывайте, — произнес он после очередной филиппики. — Что вас привело в мою берложью келью? И уж ответьте заодно: чья Маша невеста? Никак не пойму.

— Ничья, — ответила сама Маша, что прозвучало несколько неожиданно и вызывающе, но в тот момент мы как-то не обратили на это должного внимания.

Алексей достал шкатулку, поставил ее на антикварный ломберный столик, открыл и показал рукопись. Коротко, без лишних слов пояснил, как она к нам попала. Сергей Николаевич нацепил на нос очки, стал рассматривать. При этом что-то бубнил себе под нос, либо издавал междометия и восклицания. Так продолжалось минут десять. Казалось, о нас он и вовсе забыл. Мы сидели тихо, молча, лишь переглядывались, даже не прикасались к пище. Я почему-то думал о своей герани, которая скучала без меня в общежитии и которую я уже не поливал несколько дней.

— А? — спросил, наконец старик, уставившись на нас так, словно впервые увидел. — А вы чего тут торчите-то? Шли бы да погуляли. Я еще долго буду работать. И вообще. Не терплю, когда мне мешают.

— Дядя Сережа, ну, а когда вернуться-то? — задал вопрос Алексей несколько обескураженным голосом.

— Часа через два. Не раньше. Пока ничего говорить не буду. Идите, идите, топайте отсюда. Тут рядом ЦДЛ, кофейку попейте. Деньги в коридоре, на тумбочке.

— А можно я останусь? — попросила Маша. Ей, видимо, по какой-то причине не хотелось сейчас находиться вместе с нами. Второй сигнал, который мы также не заметили.

— Нет, радость моя, — непреклонно ответил вдруг посуровевший старик профессор. — И ты исчезни. Тут дело очень серьезное. В таких случаях я вообще запираюсь на десять замков и отключаю все телефоны и даже воду, чтобы не смела капать. Мухи в это время замертво падают на пол, а мгновения замирают. Все, уходите.

Мы покорно встали и гуськом вышли из квартиры. Дверь за нами с лязгом закрылась. Сергей Николаевич Кожин остался наедине с загадочной рукописью. А что было теперь делать нам?

— А пойдемте действительно в ЦДЛ пить кофе, — предложил я. — Я там кое-кого знаю из писателей. Все лучше, чем бродить вокруг дома.

— Беспокоюсь я за старика, — промолвил Алексей. — Видели, как у него лицо менялось, когда он начал читать? Что-то и в самом деле редкое. И серьезное.

— Но не украдут же его вместе с рукописью? — сказал я.

— Может, мне остаться да подежурить? — предложила на сей раз Маша. — Возле двери. На коврике.

— Глупости, — возразил Алексей. Он даже взял ее под руку, словно боясь, что она так и сделает: уляжется сейчас на половике, как собака, и станет ждать возвращения хозяина. Кто только этот хозяин и есть ли он у нее? — подумалось мне. Глаза у нее точно были какие-то потерявшиеся. С чего бы вдруг? Что за внутренняя борьба ее одолевает? Я уже начал присматриваться к ней более внимательно. Но тут она сама тряхнула кудрями и почти беззаботно произнесла:

— Ладно, пошли в ЦДЛ пить кофе. Время еще есть. Какое время? У кого оно есть? Почему — еще? — хотелось задать мне все эти вопросы, но она уже горной козочкой поскакала вниз по лестнице. И мы, два сорокалетних мужика, почесав затылки, отправились следом. Никогда не связывайтесь с молодыми, когда чувствуете себя старым. Не догоните. Любите на расстоянии.

Впрочем, вообще ни с кем не связывайтесь, только соединяйтесь. А это две большие разницы, как хозяйская цепь на поясе или цепочка с крестом на шее.

3

От Скарятинского переулка до Центрального Дома литераторов — два шага, но мы преодолели эту дистанцию с рекордно низкой скоростью, минут за тридцать. Потому что постоянно останавливались, отвлекались, пускались в какие-то беседы, спорили. Между нами будто бы крутилась черная кошка, мешая идти и о которую мы стали спотыкаться. Разлад подкрался как-то незаметно и коварно. Понятно, что нервы у всех были уже давно напряжены до предела. Мы нормально не отдыхали несколько суток, собственно, с двенадцатого сентября, когда в моей квартире среди ночи появились Маша и Алексей, И вся последующая череда событий… И все прочее. Словом, не Куршавель.

А тут еще эта атмосфера в Москве. Причем, в буквальном смысле, воздух в столице был пропитан какими-то ядовито-токсическими испарениями, миазмами, дышать было трудно и противно, люди шли, затыкая платками носы. И не шли даже, а бегали, как тараканы, суетливо носились туда-сюда. Складывалось такое впечатление, что без цели, без смысла, наугад. Мы только сейчас обратили внимание на эту странную обстановку в городе. Где-то на юго-западе поднимались клубы дыма, стягивались к грозовым тучам, закрывавшим над Москвой все небо. Пожар, наверное, был очень серьезным, поскольку неумолкающий сигнальный вой слышался даже здесь, в центре.

А вот милиции на улицах видно не было, вся она как-то испарилась или переоблачилась в штатское. Почти все продуктовые и хозяйственные магазины оказались закрыты, с опущенными на окнах жалюзями. Охранников возле них тоже не было, либо они прятались внутри. Наземный городской транспорт не работал, автобусы и троллейбусы стояли брошенные, с открытым дверцами. (Мы специально прошли на Садовое кольцо, чтобы посмотреть.) Машин вообще было мало, а мчались они с ужасающей скоростью, нарушая все правила дорожного движения. Некоторые легковушки уже отъездились и пребывали сейчас в искореженном виде. Из отдельных открытых окон неслась безумная музыка, состязаясь в громкости: где-то гремел рок, где-то — немецкие марши, где-то — Прощание Славянки, где-то — хрипел Высоцкий.

Было много пьяных. Кажется, почти все, кто нам встретился, находились в состоянии грогги. Ну, а о тех, кто уже лежал на тротуаре, и говорить нечего. Чувствовалось, что нарастает агрессивность. Нам уже без всякой причины крикнули вслед что-то резкое и обидное, но мы благоразумно решили не связываться с группой половозрелых юнцов. Повернули с Садового кольца обратно к ЦДЛ. И услышали где-то далеко какую-то частую трескотню, похожую на звуки выхлопной трубы в автомобиле. Но это было совсем иное. Это была стрельба.

— Начинается, — сказал я. — Не знаю что, но прежней жизни приходит конец. Нам лучше укрыться в ЦДЛ, пока не вернемся к Сергею Николаевичу.

— Преподобный Серафим Саровский предупреждал об этом, — промолвил Алексей. — Сроки на исходе. Остается всего один день.

Нам ясно было, о чем он говорит. Святые мощи благоверного Даниила Московского должны быть вновь обретены и открыты завтра, не позже. Но об этом знали не только мы — и другие, занятые их поисками, кто с благой, а кто и с нечистой целью. А нить к ним казалась нам сейчас утраченной. Только рукопись в квартире старика профессора. Единственный шанс. Но имеют ли они отношение друг к другу? Эх, если бы мы смогли найти Ольгу Ухтомскую! Если бы это было возможным…

— Хотя бы одну молитву в своей жизни человек сотворить в силах, — произнес Алексей, будто рассуждая сам с собой да и говоря куда-то в сторону. — Пусть она обкатывается в голове, как прибрежные морские камешки, очищается от лишних слов, принимает законченную форму. Пускай она пока звучит в твоем сознании, вспыхивает от сердечной искры и душевной радости. Придет время — и ты произнесешь ее вслух. Не только для себя, для других. В храме. Может быть, когда-то она приблизится к каноническим. У Гоголя была такая молитва. Наверное, и у Достоевского тоже. У каждого должна быть. И писать ее нужно всю жизнь. Держать в голове эти камешки. Ежедневно омывать теплой волной собственной души.

— Никогда об этом не задумывался, — сказал я. — А ты — что же…

— Да, — отозвался он, не глядя на нас. — Вот уже лет пятнадцать, а то и больше. И там всего-то несколько слов-просьб. Всего одна фраза. Одно моление. Но как долго я к нему шел.

— И открыть нам не можешь? — спросила Маша, как-то утвердительно, едва ли не с вызовом.

— Могу, — просто ответил Алексей. — Слушайте: Господи, дай мне силы, разума, веры и любви, чтобы я служил Тебе душой и сердцем, верой и правдой, на едином дыхании, всем естеством своим, до конца дней моих. Аминь!

Сказав, он посмотрел нам обоим в глаза, словно ища что-то важное, обретаемое в тяжелую минуту. А мы молчали, потому что — что говорить? Алексей смущенно и ободряюще улыбнулся. Мы уже стояли около входа в ЦДЛ.

— Тебе не следует жить в миру, — произнесла почему-то Маша. Она открыла дверь и первой вошла внутрь.

— Не слушай ее, — сказал я стоявшему в нерешительности Алексею. — Иди тем путем, который выбрал.

— Я и иду, — негромко ответил он. — Только терять больно. Кажется, я понял, что он имел в виду. Вернее — кого. Ту, что уже скрылась за дверью. Значит, он тоже все чувствовал, предугадывал и предвидел, может быть, еще более ясно и острее, чем я. И я знал, что он может простить все. Всех, причиняющих боль ему, но не врагов Христа и России. Потому что жил по словам Иоанна Лествичника, что памятозлобие — есть исполнение гнева, хранение согрешений, ненависть к правде, пагуба добродетелей, ржавчина души, червь ума, гвоздь, вонзенный в сердце. И сам восходил по этой духовной лестнице вверх, по ступеням, на которых сам я спотыкался не раз. А то и скатывался вниз, к подножию.

Почему-то мне сейчас показалось, что я вижу его в последний раз, что Алексей удаляется, исчезает, хотя продолжал стоять рядом. Его отрешенный взгляд искал опоры — и не находил. Мне хотелось сказать ему что-то ободряющее, важное, но я не знал, какими словами выразить свою собственную боль и тревогу. Как просто бывает положить жизнь за други своя и как трудно, оказывается, сказать об этом. Я лишь молча пожал ему руку, и мы вошли в холл.

Маша стояла возле афиши и разговаривала с кем-то по мобильному телефону. Увидев нас, отвернулась. Даже по ее спине было заметно какое-то отчуждение. Мы не стали мешать, лишь терпеливо ждали в сторонке. Мимо прошли прозаик Сегень и поэт Артемов, с которыми я учился в университете, опорожнив цистерну Киндзмараули. Поздоровались, договорились встретиться в буфете. Появились почти классики Крупин и Личутин, о чем-то споря, поддразнивая друг друга. Пробежал растерянный литературный вождь Коноплянников, не зная, на кого опереться в эти грозовые часы. Ввалился пьяный вдрабадан Шавкута, которому было как всегда все по фаллосу. Прокрался в темных очках заумный Сибирцев, налетел на тумбу и где-то исчез. Прошествовали очень возбужденные Зубавин, Пронский и Алексеев, звеня бутылками. Заглянул Миша Попов, сказал что-то хлесткое и растаял. Материализовался Аршак Тер-Маркарьян, на ходу читая свои стихи. Вальяжно проступил Замшев. Вихрем промчался лауреат всех существующих премий Котюков. А там и другие — Воронцов, Шишкин, Кожедуб, Силкин, Казначеев… Всех я знал, со всеми не раз выпивал и закусывал. Но сейчас, судя по всему, предстоял какой-то особый вид празднества: пир во время чумы.

Когда Маша закончила свой разговор, мы все вместе спустились вниз, в буфет, где в табачном чаду гудели творцы книг — властители дум. Хотя думы и книги были уже давно никому не нужны, российский народ в последние годы пробавлялся лишь литературными комиксами да мыльными телесериалами. Всех серьезных и более-менее нормальных писателей власть выдворила на обочину жизни, инстинктивно побаиваясь их слова. А ну как обыватель прочтет нечто дельное, очнется, встряхнется, сбросит морок и спросит сам у себя: А что это тут в России творится, пока я спал? Вот потому-то самые любимые литераторы у Путина — это одесский хохмач Жванецкий да матерщинник Ерофеев. Эти не подведут. Как и расплодившиеся словно инфузории-туфельки писучие дамочки.

Собственно, об этом и шла речь за несколькими сдвинутыми столиками, когда мы сели с краешку, на свободные стулья. Я взял кофе и, не удержавшись, вступил в беседу:

— Из какого болотца пьешь, в такого козла и превращаешься. Старая истина. Если бы книги вдруг стали писать ежи, то и читатели постепенно начали бы превращаться в ежей. Закон метафизики. Это как гипноз слов, медитативный транс современных авторов, сон разума, если вы имеете в виду Маринину, Акунина, Пелевина и прочих.

— Их, их, — поддержал Коноплянников. — Самых гонорарных и гонорейных.

— Забвение — вот, пожалуй, наиболее точное определение всех этих текстов, — сказал Попов. — Они могут иметь какие-то конкретные черты времени, но не имеют отражаемой сути событий, тем более чувств. Или признаков возрождающегося смысла. Когда словам тесно, а мыслям просторно, это означает только одно: значит, много слов и мало мыслей. Впрочем, все это мы уже проходили, и в прошлом, и в позапрошлом веке. А надо бы не только во второй раз не наступать на грабли, да и первый-то для разумного человека ни к чему. Но в том-то и дело, что разумный человек — это, как правило, подлец. Он смело выбирает самый удобный момент, чтобы встать на сторону правды. И здоров уже хотя бы тем, что не задумывается, от какой болезни умрет. Чаще всего именно во сне, в забвении.

— А не выпить ли нам водки после таких слов? — предложил Зубавин. — Я, как бывший врач и чернобылец, настоятельно рекомендую: поглядите, что творится на улицах! Мне уже сказали по секрету, что Москву окутало радиоактивное облако. Надо срочно выводить стронций из органона. Иначе всем — экзитус леталис!

Алексеев вытащил из сумки еще несколько бутылок и сказал:

— Не надо никуда бегать. Все схвачено. И никогда не покупайте водку прямо здесь, берите за углом. Директор буфета не только травит тут русских писателей паленкой, но еще и наживается при этом. Очень удобно, с его точки зрения. А насчет забвения ума, то есть сна разума, доложу вам так. Еще известный психоаналитик Лаберж говорил, что можно быть в сновидении, но нельзя становиться сновидением. А это в России уже стало массовым заболеванием.

— Пандемией, — вставил Зубавин, открывая бутылки.

— Люди стали сновидениями, а фантомы и призраки обрели реальность, — продолжил Алексеев. — И сконцентрировались в основном в Москве. Потому-то тут такое сейчас и творится. Наверное, их критическая масса достигла какого-то предела, произошел синкретический взрыв, демоны стали лопаться, растекаться жижей и вонью. Распад и тление всюду. А что еще можно ждать от цивилизационного тупика в постхристианском мире? Но заодно и сновидения заканчиваются. Наступает похмелье.

Маша, сидевшая между мной и Алексеем, тронула нас за руки.

— Мне надо вам кое-что сказать, — тихо сообщила она.

— Потом, — шепнул я.

— Это очень важно.

— Человека нынешних времен я бы назвал апостатом или энтропионом, — не слушая ее, громко заявил Алексей. — По Достоевскому: раз Бога нет, все позволено. Но тут еще хуже. Бог есть, они это признают, но надо Его еще раз убить. Причем опять показательно.

— Как показательно недавно посадили английского профессора в Австрии только за то, что он лет двадцать назад позволил себе усомниться в холокосте, — подхватил Сегень. — Вот их новая и всеобщая религия — Холокост. Это свято, это не трожь. Кто только попробует вякнуть — будет немедленно распят. А все остальное можно растереть в порошок и забыть. Прежде всего, Христа. Заповеди. Любовь, — он посмотрел на Машу. — Вы, часом, не иудейка? А то мы тут, старые мерзкие антисемиты, разболтались… Впрочем, я сам венгр, и это не важно.

— Потому что Сто лет одиночества все равно лучше, чем Двести лет вместе, — добавил Попов. Маша так и не успела ничего ответить, да она и думала-то совсем о другом, судя по выражению ее отсутствующего лица.

— А с кем ты только что разговаривала по телефону? — тихо спросил я.

— Не важно, — шепнула она.

— А я знаю.

— Ну и молчи тогда. Потом все объясню. Вы же все равно не хотите слушать.

Я, может быть, и хотел, но Алексей настолько увлекся застольной беседой, что его было сейчас не оторвать.

— А что такое любовь? Кому можно доверять? — спросил Пронский, подливая всем. — Не пустые ли это слова, из тех же сновидений. Жизнь только в провинции еще малость и сохранилась. Уж никак не в Москве.

— Вот вчера я наткнулся на одну забавную мысль из Шукасаптати, — ответил ему Артемов. — Есть такой древнеиндийский трактат.

— Постой, Слава, мы же вчера в военной студии пили? — засомневался Силкин.

— Это потом, а перед пьянкой я всегда умные книжки почитываю, вместо бутерброда с маслом. Так вот, в этом трактате сообразительный попугай говорит брамину: Нельзя доверять в пяти случаях: рекам, потому что они выходят из берегов; тварям с когтями и рогами, сами знаете почему; людям с оружием в руках — это нам с Силкиным, поскольку нас уже довели до ручки всей этой скотской жизнью, и особам царского рода. И те и другие более всего склонны к предательству. Что доказывает вся история человечества. А любовь — и той же Шукасаптати — это десять последовательных стадий, вот они: созерцание вначале, затем задумчивость, бессонница и отощание, потом нечистоплотность, отупение и потеря стыда, а в заключение — сумасшествие, обмороки и смерть. Так-то вот, Пронский.

— А ну-ка, почитай нам свое последнее стихотворение, — попросил Женя Шишкин.

— Я его уже в номер поставил, — добавил Воронцов.

И Артемов не стал упрямиться, сквозь гул и чад, не повышая голоса, но так, что даже Шавкута очнулся и приподнял со стола голову, он прочел, как рассказал историю:

Это было когда-то, а как будто вчера, Полюбила солдата Практикантка-сестра. Он метался и бредил, и в бреду повторял:  Мы с тобою уедем… А куда — не сказал. Как-то так, между делом, объяснился он с ней —  Ты мне нравишься в белом, Будь невестой моей… И без слов, с полужеста, понимала она — Что такое невеста, Да почти что… жена! Мир наполнился эхом, как пустынный вокзал, Он однажды уехал, А куда — не сказал… И пошла по палате, ни жива ни мертва, В ярко-белом халате Практикантка-сестра. И кричала в дежурке: Он не умер, он спит… И пила из мензурки Неразбавленный спирт. Невпопад и не к месту все твердила она:  Что такое невеста? Да почти что… жена!

Он умолк, а в наступившей вдруг тишине было слышно, как где-то у кого-то слишком громко тикают часы-будильник. Или это только казалось? Или действительно время отсчитывало последние секунды и минуты?

— Да-а… Вот это невеста… — протянул Крупин со вздохом.

А Личутин лишь кашлянул-крякнул и почесал затылок, как истинный помор. Я же совершенно неожиданно обнаружил, что Маши рядом уже нет. На ее месте сидел другой прозаик — Трапезников.

4

Алексей тоже только что заметил исчезновение своей невесты, но не был столь встревожен, как я. Меня же начали сразу грызть какие-то нехорошие предчувствия. Выждав минут десять, я отправился на ее поиски. Даже выглянул на улицу, где цепочкой бежали какие-то бойцы в камуфляже и полусферах, с короткоствольными автоматами в руках. Куда и зачем они бежали — мне было неинтересно. Так и не найдя Машу, я возвратился обратно. Трапезников держал для меня место. А стихи на сей раз читал Котюков:

Хозяин сдохнет, и собака сдохнет, И рухнет дом, и небо упадет, И сад, забытый за холмом, засохнет, Но будет жить последний идиот. Он будет жить любовью без ответа, Смирять в крапиве бешеную плоть. Но лучше так, чем пустота без света, Но лучше так! Храни его Господь.

Я еще раньше слышал от него это стихотворение, и оно поражало меня своей апокалиптической глубиной. Артемов и Котиков — два лучших поэта сегодняшней России, возможно, последних. А Владимир Крупин вновь искренне выдохнул, протянул:

— Да-а… Вот это идиот… Уж лучше идиот, чем полная пустота.

— Один такой идиот водил сегодня крестный ход к Кремлю, — заметил Казначеев. — Аж из Шатуры. Некий Игорь Жмых, расстрига. С хоругвями и прочее. И знаете чем дело закончилось?

— Знаем, — отозвался Сегень. — Расстреляли из водометных пушек. Говорят, в давке многих затоптали. Изловить бы сейчас этого Жмыха да повесить на фонарном столбе.

— Теперь не найдешь, он свое дело выполнил, — сказал Кожедуб.

— Теперь уже, наверное, никого не найдешь, — добавил Трапезников. — Финиш. Все сволочи ищут, где бы зарыться поглубже. Все шоссе к аэропорту забито машинами, сам видел.

— А Рублевка горит, — подтвердил Зубавин. — И Барвиха тоже. Алексей наклонился ко мне и тихо спросил:

— Где Маша?

— Я ей не сторож, — в сердцах ответил я. — Сам проворонил, сам и ищи.

— И что делать будем?

— А не пора ли нам к Сергею Николаевичу? Маша туда дорогу знает, если что — придет.

Подождав еще некоторое время, мы, не сговариваясь, встали и незаметно покинули стол с русскими писателями. Если бы только они знали, из-за чего все это вокруг происходит!.. А так ли из-за того, о чем я в те минуты думал? Не знаю, не могу дать никакого ответа. Потому что он лежит вне сферы человеческого разума. За гранью слов и мыслей, в Области Таинственного.

…По мере того как мы приближались к дому Кожина, я все более и более ощущал какую-то неясную тревогу. Никогда еще у меня так не щемило сердце и не хватало дыхания. И дело тут, наверное, было не только в атмосферных явлениях (хотя воздуха в Москве было как в испорченной барокамере, страшный вакуум), а в чем-то ином. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, стали звонить, а потом и стучать в дверь. Никто не открывал.

— Может, уехал в свою библиотеку? — предположил Алексей.

Не ответив, я лишь пожал плечами. Лично у меня были гораздо худшие опасения. Нас могли выследить и… А куда исчезла Маша?

— Стучи и звони дальше, — сказал я. — А я попробую залезть в окно. У него пожарная лестница рядом с подоконником.

— А милиция?

— А ты ее видел где-нибудь? Сейчас никому ни до кого нет дела. Самое время для форточников.

— Сомневаюсь, чтобы ты пролез.

— В крайнем случае — выбью стекло.

Мне сейчас было уже наплевать на такие мелочи. Я обрел какую-то странную для себя, несвойственную решимость. Правда, нога все еще хромала, но это тоже не важно. Руки целы и голова на месте, остальное приложится. Оставив Алексею посох, я спустился вниз и вышел из подъезда. В окне Сергея Николаевича за плотными шторами угадывался свет лампы. Но это еще ни о чем не говорит, квартира могла быть действительно пуста. Или… с уже неживым хозяином. Гоня от себя эти мысли, я подошел к пожарной лестнице. Слишком высоко, не допрыгнуть. Да еще с такой болезной ногой. Для начала я стал бросать в окно камешки. Реакции никакой. Звать на помощь Алексея мне не хотелось. Мне почему-то казалось, что каждая минута на счету. Более того, взглянув на часы, я не поверил своим глазам: секундная стрелка скакала, как сумасшедшая, словно взбесилась! Но и на эту техническую странность я уже не стал обращать долгого внимания и доискиваться причин.

Я просто вышел на тротуар и нагло загородил дорогу двум крепко поддатым мужикам с довольно звериными рылами. Те, не ожидая подобного поведения от весьма хлипкого интеллигента, с интересом уставились на меня.

— Братаны! — сказал я. — Подкиньте меня вон на ту пожарную лестницу. Дам на водку.

— Водки у нас самих навалом, ее сейчас всюду завались, бесплатно. Нам развлечений не хватает, — ответил один из них. — А че тебе туда надо?

— В квартиру залезть.

— В свою или чужую?

Я понимал, что от моего ответа будет зависеть и их решение. Могут и оставшиеся кости переломать.

— В чужую, конечно, — правильно сказал я. — Грабануть надо.

— Это дело, — сочувственно закивали они. — Это мигом.

Они подхватили меня под руки, повели и легко подбросили до нижней металлической перекладины лестницы. Остальное было делом техники. Я подтянулся и полез дальше.

— Удачи тебе, браток! — услышал я их прощальный возглас.

Не теряя времени, я добрался до нужного окна. Надо было ступить на карниз и сделать несколько шагов. Кирпичная кладка под ногами стала крошиться. Дом был старый, сталинской застройки. Этажи высокие. Внизу, прямо подо мной — спуск в подвал. Если навернусь, то покалечусь несомненно. А главное — как открыть окно? Не думая больше ни о чем, я двинулся по карнизу, прижимаясь к стене. Дошел боком до окна и прильнул к нему. Тут-то одна моя нога и сорвалась, но я успел уцепиться… За что? То ли за какую-то выемку, то ли за железную скобу, а еще мне показалось, что за чью-то ладонь, раздвинувшую стекло. Не знаю, не могу понять, к тому же все у меня в голове мешалось. Важнее, что я уцелел, удержался и опять прильнул к окну.

Стал стучать, но никто не отзывался. Я заметил полоску света между не до конца задернутыми шторами. Начал смотреть. Это был рабочий кабинет Сергея Николаевича. Сам он сидел на стуле за столом. Неподвижно. А рукопись лежала перед ним. И главное — он тоже глядел на меня! Потому что был жив, хотя производил впечатление окаменевшей статуи. Даже веки не моргали, просто остановившийся взгляд, полный бездны.

С чего я решил, что он жив? Опять же, не знаю, но я чувствовал это. Я даже понимал, что в подобном состоянии он может пребывать очень долго. Что-то его заступорило. Заклинило, зажало в тисках. Наверняка эта самая рукопись. Ноги мои вновь стали скользить по карнизу. Еще немного — и я больше не смогу держаться. Тогда я принял единственное радикальное решение, о чем и предупреждал Алексея: правым кулаком с силой ударил по стеклу (а оно было двойное!), разбил его, вышиб и, не обращая внимания на боль и кровь, полез в комнату. Порезавшись еще больше (не только руки, но и лицо), я свалился на пол, попутно опрокинув какие-то цветочные горшки. Кажется, с моей любимой геранью.

От такого звона и шума мог бы пробудиться и мертвый. Но Сергей Николаевич продолжал неподвижно сидеть, только изменил наклон головы, теперь он смотрел на меня, барахтавшегося на полу, в черепках, цветах и крови.

— У вас звонок не работает, — произнес я, не найдя, что сказать.

 

Сквозь время — в вечность

…В ночь с 17 на 18 сентября 200… года, с четверга на пятницу, в Москве (по России тоже) происходили столь странные, да попросту и необъяснимые вещи, что дать им какое-либо определенное или однозначное толкование невозможно, нельзя, не нужно и не требуется, как было бы и неразумно требовать какого-то объяснения от природной стихии. Об этом уже много писалось и говорилось, и повторять не имеет смысла. Да, столица была некоторое время совершенно неуправляемой, как вышедшая из берегов река. Власти… Впрочем, о них и упоминать не стоит, поскольку безволие градоначальников и федеральных управленцев достигло предела, словно под внезапно сброшенным панцирем обнажилось клейкое, водянистое, червивообразное желе, растекшееся по мостовой. Население… Одна часть пребывала в оцепенении, другая — в безумии, третья — еще в чем-то, похожем на предродовые схватки. Явившийся на свет младенец мог быть и ужасным, и спасительным. Суждения и выводы будут сделаны потом.

Но если судить по многочисленным фактам, то к утру 18 сентября какое-то массовое отрезвление все-таки стало наблюдаться. К тому же прошел мощный ливень, едва не накрывший город с макушкой. По крайней мере, он смыл многое из того, что не тонуло все эти годы. И еще. Любопытная история произошла на крыше одного высотного здания. Там в это время собрались представители многих элитных слоев общества, не пожелавшие или не успевшие покинуть Москву: политики, депутаты, бизнесмены, журналисты и пр., которые с явным удовольствием наблюдали сверху на мечущуюся в пожарах столицу. Гремела музыка, хлопали пробки от шампанского, произносились ликующие тосты. Интересно, что значительное большинство было совершенно голыми. И мало кто стеснялся своих мохнатых телец. Шабаш продолжался всю ночь.

Однако в самый разгар этого пира на крыше появился человек явно нездешнего вида. Как он прошел через многочисленную охрану — это уже вопрос второй. Важнее другое. Судя по всему, он обладал недюженной силой. Иначе как объяснить тот факт, что одной рукой он сумел ухватить за тулово первого правителя свободной России, а второй — за причинное место главного энергетика и потащить их к краю крыши? Причем все собравшиеся восприняли это как очень забавную и остроумную шутку. И даже когда все трое полетели вниз, то и тогда гости не прекратили смеяться. Правильно говорится, что когда Господь хочет кого-то наказать — то Он лишает его разума. Впрочем, это уже совсем другая история…

 

Глава пятнадцатая

1

Сергей Николаевич продолжал пребывать в ступоре, только не отрывал от меня взгляда. Врач у нас Алексей, поэтому я первым делом и побежал отпирать дверь. Увидев меня, всего в крови и порезах, он перепугался не на шутку. Наверное, подумал, что между мной и стариком произошла бойня. Или еще что. Даже не смог поначалу ничего сказать.

— Доктор, идите в кабинет, — успокоил его я. — Там Сергей Николаевич, как живой труп.

Но мои слова повергли Алексея в еще больший шок. Как бы и он тоже не впал в прострацию, — подумал я. Однако волновался зря, медицина у нас пока что на высоте. Алексей взял себя в руки, быстро прошел в кабинет. Я — следом. Мельком увидел себя в зеркале: вид был ужасен, таким только на Страшном суде и место. Все лицо и одежда залиты кровью. Но мне было чихать, и такого полюбят.

Алексей заглянул профессору в глаза, пощелкал перед ним пальцами. Потом сбегал на кухню, вернулся с аптечкой. Достал нашатырь. Сунул старику под нос, опять начал щелкать. Я тем временем прошелся по квартире, никого не обнаружил. Наконец Сергей Николаевич громко чихнул, замотал головой и сердито произнес:

— Ну чего ты все щелкаешь? Да жив я, жив! Просто задумался.

— Крепки же ваши думы, — сказал я. — Как летаргический сон.

— А ты что мне тут беспорядок учинил?

— Я нечаянно.

— Перепутал окно с дверью?

— Вроде того. Мы боялись, что с вами что-то случилось.

— Ничего со мной случиться не может. Я слишком стар для случайностей, это удел молодых.

Сергей Николаевич оттолкнул Лешину руку с нашатырем и добавил:

— Убери эту гадость, налей-ка мне лучше немного коньяка, так я скорее приду в чувство. Порой со мной действительно происходит нечто подобное, особенно…

Он не закончил, лишь взглянул на рукопись и вздохнул. Но мы поняли: видимо, все дело именно в ней, в находке. Она повергла его в этот ступор. А Сергей Николаевич опять как-то боязливо покосился на нее. Я налил три рюмки коньяка, мы молча выпили. Потом Алексей достал из аптечки йод, вату и занялся моим лицом и руками, стал выковыривать из них осколки. Боли я не чувствовал, потому что сам был возбужден до предела.

— Ну, рассказывайте! — поторопил я Сергея Николаевича.

— Да, дядя Сережа, не тяни, — поддержал Алексей. Нам не терпелось узнать, что это?

Но вместо ответа вредный старик вышел в коридор, а вернулся с веником и совком, начал собирать черепки с пола. Мы с Алексеем лишь тоскливо переглянулись. Ничего не попишешь: генералиссимус от науки был, судя по всему, большим педантом, и порядок для него стоял на первом месте.

— Помогайте, чего торчите? — буркнул он сердито.

Мы присоединились к субботнику. Однако продолжалось все это недолго. Хозяин сам бросил в сердцах совок с веником и произнес:

— Нет, не могу. Невозможно что-либо делать, пока это сидит в голове. Давайте-ка еще раз по коньячку.

— Дельное предложение, — согласился я. Теперь, кажется, пила в той или иной степени вся столица. Только по разным поводам.

После того как мы пожевали дольки лимона, Сергей Николаевич сказал:

— Сейчас слушайте и не перебивайте. Вы нашли рукопись монаха Авеля. Заключительную ее часть. О ней много слухов, но мало кто видел, читал или хотя бы держал в руках. Но такие люди есть, были. Сам Авель, в миру крестьянин Василий Васильев, из деревни Окулово Тульской губернии, родился в 1757 году, а умер в суздальском Спасо-Евфимиевском монастыре, на восемьдесят пятом году жизни. Практически в заточении.

— Тот самый прозорливый старец? — не веря услышанному, воскликнул Алексей.

— Цыть! — шикнул на него Кожин. — Сейчас вот не стану ничего рассказывать. Потому что мне тоже не легко собраться с мыслями. После того, что я прочитал.

— Не буду, не буду, — торопливо сказал Алексей. — Слова больше не услышите.

Но старик еще некоторое время обиженно молчал. Потом все-таки продолжил:

— Авель был действительно вещим иноком, как его называют. Это дар от Бога, сами понимаете. Нравом он отличался простейшим и бесхитростным, а потому то, что открывалось его духовному взору, он и объявлял во всеуслышание, не заботясь о последствиях, за что всегда и страдал от власти. В годы Екатерины Великой он обитал в Соловецком монастыре. Там Авель и напророчествовал, что, мол, пройдет такое-то время, и царица помрет — и даже указал, какой смертью. От Соловков до Питера путь долгий, однако слово его все же дошло до Тайной канцелярии. Приехали крепкие молодцы в монастырь, настоятель и монашеская братия за инока заступаться не стали, всем он поперек горла стоял со своими предсказаниями, его бросили в сани да повезли в столицу. А там — в крепость. Да в железо. Он и до этого уже частенько сидел в темницах, и в Валаамском монастыре, и в Николо-Бабаевском Костромской епархии, на Волге. Там же и сочинял свои пророческие книги. Были у него многие искусы, но все их преодолел, за что сказа ему безвестная и тайная Господь о том, что будет всему миру, велев: Буди ты новый Адам и древний отец я напиши я же видел еси, и скажи яже слышал еси, но не всем скажи и не всем напиши, а только избранным… Когда рукописи Авеля попали властям, создали следственную комиссию. Из гражданских, военных и архиереев. Генерал Самойлов, главнокомандующий Сената, прочитав о скоропостижной смерти Екатерины, ударил странствующего инока по лицу и закричал: Как ты, злая глава, смел писать такие слова на земного Бога? Авель отвечал: Меня научил секреты составлять Господь! Генерал решил, что перед ним просто юродивый, не стал отправлять его на казнь, как настаивали архиереи, хотя и доложил все-таки о нем государыне. Екатерина из любопытства встретилась с монахом, долго беседовала наедине, осталась очень задумчивой и растерянной. Но из темницы не освободила.

Сергей Николаевич прервался и однозначно указал мне на рюмки. Я молча налил коньяк. Затем он продолжил:

— Пришел день, и пророчество Авеля в точности исполнилось. Екатерина умерла так, как и предсказывал странный монах. Тогда-то о нем вновь и вспомнили, Авель предстал перед очи нового государя, Павла Петровича. Твоя вышла правда, — сказал царь. — А теперь ответь: что ждет меня и мое царствование? Старец, так и не наученный горьким опытом, все выложил: и что не долог будет его век, и что умрет не своей смертью, а от злодеев-подданных, мученической кончиной. Князь Куракин присутствовал при их разговоре, тайно, в соседней комнате, и все описал дословно.

— Подслушивал, что ли? — неосторожно спросил я. Сергей Николаевич так зыркнул на меня глазами, что я прикусил язык.

— Говорили они очень долго, — снова продолжил он. — Все пророчества Авеля были потом запечатаны в узорчатую шкатулку-ларец из крепких пород дерева, выполненную мастером Новоторжским, придворным краснодеревщиком. Из твоих, между прочим, предков, Алексей, — добавил Кожин. Он встал и подошел к столу, на котором лежала найденная нами шкатулка: — Уж не эта ли самая? Вполне может быть. Она хранилась в особой тайной комнате в Гатчинском дворце, а вокруг нее был протянут на четырех столбиках через кольца толстый красный шелковый шнур, преграждавший доступ. Но никто бы и так не решился взять ее, открыть и заглянуть внутрь. Все знали о том, что Павел I завещал вскрыть ее своему царствующему потомку в столетний день моей кончины. Так и было написано на конверте, куда вложили рукопись Авеля. Однако у него была не одна рукопись, а несколько. Но об этом позже. Павел I, узнав о своей судьбе и судьбе России, отправил Авеля в Невскую лавру, почти опять в заточение. Инок каким-то образом умудрился оттуда уйти, странствовал, продолжал пророчествовать и писать, пока вновь не попал в секретную палату. На сей раз его уже заключили в Петропавловскую крепость. По смерти Павла I — а предсказания Авеля опять сбылись в точности! — его снова перевели в Соловецкий монастырь. Далее. Он написал еще одну книгу, где за десять лет до войны с Наполеоном говорил о том, что французы возьмут Москву и она будет сожжена. Александр I также встречался с ним, выслушал и повелел: Быть ему в тюрьме, доколе сбудутся его предсказания. Пришлось Авелю еще одиннадцать лет провести в ужасающих условиях в Соловецкой темнице. Пока Бонапарт действительно не взял Москву, хотя и получил вместо ключей от города одно пепелище. В сентябре 1812 года Александр I вспомнил об Авеле и приказал князю Голицыну ехать за ним. Монах был уже очень болен. Однако он рассказал Голицыну вся от начала и до конца веков. Позднее, спустя год, повторная встреча с Александром I все-таки состоялась, и Авель поведал императору много такого, от чего тот пришел в ужас. Характер царя с того времени круто изменился, он стал мистически набожным, а в 1825 году тайно оставил трон, поскольку только покаянием мог искупить непредотвращенное им убийство масонами его отца Павла. На это его решение повлиял и преподобный Серафим Саровский, которого Александр I под видом простого военного посетил в его пустыни по дороге в Таганрог, накануне своей мнимой смерти. Но как бы он ни маскировался, Великий старец узнал его, встретил на крыльце со словами: Здравствуй, Великий государь!, взял за руку, провел в келью, где, закрывшись, они провели в уединенной беседе около трех часов…

Я улучил момент, когда Сергей Николаевич отвернулся, и шепнул Алексею:

— Как с Путиным. Может, и этот тоже прозреет да пойдет странствовать, оставив Кремль?

— Что? — громко и недовольно спросил Кожин. — Чего вы там шепчетесь? — у него оказался хороший слух. — Да, Серафим Саровский открыл Александру глаза на всех будущих государей из рода Романовых, на всех грядущих правителей России. Вплоть до наших времен. И далее. Как и монах Авель. Книга с этими предречениями была даже отпечатана всего в нескольких экземплярах и сохранялась в полном секрете в архиве жандармского корпуса — самом надежном и недоступном для всяких вольнодумцев и проходимцев месте, потому что уж они-то могли воспользоваться ею как мощным разрушительным оружием, как указанием к действию. Читать ее лишь мог каждый новый руководитель государства. С нею были ознакомлены и Николай I, и Александр II, и Александр III, и Николай II. Возможно, что и Сталин. Насчет Ленина сомневаюсь. Ему было просто не до того. А у Сталина было время, и он очень интересовался подобными мистическими вопросами. Скорее всего, книгу этих пророчеств преподобного Серафима он прочел году в 1943‑м, когда опять же изменился и его характер, когда наступил перелом в Великой Отечественной войне и когда в Россию вернулось православие вместе с избранием патриарха. Вы что-то там шепнули о Путине? Не знаю. Не думаю. Хотя, хотелось бы надеяться, что и он прочтет. Если успеет. Потому что она может ему и не открыться. Но прежде ему нужно проникнуться самой чудотворной идеей Святой Руси, как мироощутил ее Александр I, став сибирским старцем Феодором Кузьмичем. Путину же надо сначала постранствовать в самом себе, а не бегать на посиделки к заезжим голливудским звездам. Изгнать из себя все это европеичанье и американство. Сможет ли? Не слишком ли увяз коготок? Однако в России возможно все, даже самое фантастическое чудо с преображением. Но вернемся к Авелю…

Продолжить ему не удалось. Раздался телефонный звонок. Словно сигнал тревоги в охваченном языками пламени доме.

— Странно, — произнес Сергей Николаевич. — Мне уже сто лет никто не звонил. Да и телефон я отключаю, когда работаю. Или забыл?

А тревожный звоночек просто бился в комнате, где сквозь разбитое окно гулял ветер, пытался листать страницы лежащей на столе рукописи.

— Дядя Сережа, ты трубку-то сними, — сказал Алексей.

— Ну, попробую, — усмехнулся старик. И взял ее с опаской, как ядовитую кобру.

2

Сергей Николаевич, послушав, протянул трубку Алексею.

— Тебя, — коротко сказал он, пожимая сухонькими плечами. Общение племянника с невидимым абонентом также было недолгим.

— Она едет, — глухо произнес Алексей, возвращая трубку на рычаг аппарата. Он недоуменно посмотрел на меня и спросил: — Странно, откуда Маша знает номер этого телефона? Я не давал.

— Я тоже, — усмехнулся хозяин. — Потому что, честно говоря, забыл, не помню.

— А я и подавно, — сказал я. — Что она сообщила конкретного?

— Ничего. Просто: едет, и все. Чтобы ждали и никуда не уходили.

— А где сама?

— Ну что ты ко мне пристал? Откуда мне знать!

— Хорош жених. Мог бы поинтересоваться. Отругать хотя бы. А еще в Кефалонию ездили обручаться!

— Хватит вам, — вмешался Сергей Николаевич. — Лучше слушайте дальше.

— Погодите… — Алексей нагнулся, потянул за телефонный провод и… вытащил его из-под стола целиком, с болтающейся на конце вилкой. Это уже совсем не лезло ни в какие ворота: телефон был действительно отключен! Выходит, он не мог работать, и нельзя было по нему ни звонить, ни разговаривать. У меня мурашки забегали по коже. Словно только что они оба, Алексей и Сергей Николаевич, пообщались с кем-то из потустороннего мира. С кем-то или чем-то, что имело голос Маши. Не по себе было и самому Алексею, один лишь профессор Кожин сохранял хладнокровие и спокойствие.

— Бывает, — безмятежно сказал он. — Иногда и по утюгу можно разговаривать. Хотя вроде бы мы не так уж и много выпили. А возможно, ты просто слишком сильно потянул за шнур. Но все это такие мелочи — в сравнении с судьбой Авеля и его пророчествами. Вот где действительно настоящая загадка, чудо, область таинственного… Итак, больше половины жизни он провел в темницах. Сидел и при Николае I, к которому тоже был приведен для личной беседы, и вновь после заточен в монастырь на Волге. Но почитателей и почитательниц он имел немерено. Одна из них, княгиня Параскева Андреевна Потемкина, слезно просила его открыть ей ее будущее. Авель, уже многажды битый жизнью, постоянно отказывался. Он говорил всем из своего затворья: Сказано государем, ежели монах сей станет пророчествовать вслух людям или кому писать на хартиях, то брать тех людей под секрет и самого Авеля и держать их в тюрьмах или острогах под крепкою стражей… Ныне лучше ничего не знать, да быть на воле, а нежели знать, да сидеть под замком. Однако, перестав пророчествовать, он через некоторое время скончался.

— Выходит, надо было не зарывать дар в землю, — промолвил Алексей. Сергей Николаевич на этот раз не стал цыкать, а вполне миролюбиво заметил:

— Но не забывай, что и было-то ему далеко за восемьдесят. Так или иначе, но этой Параскеве Андреевне Потемкиной, в девичестве Сафоновой, он передал на хранение несколько своих последних книг-рукописей, приписав, чтобы держала она их в сокровенном месте, поскольку оные удивительные и преудивительные, и достойны оне изумления и ужаса, а читать их только тем, кто уповает на Господа Бога.

— Сафоновой? — переспросил я, взглянув на Алексея. Тот, судя по всему, думал о том же, о чем и я. Наверняка наша Агафья Максимовна — прямой потомок той самой Параскевы Андреевны.

— Да, — повторил Сергей Николаевич. — Потемкиной-Сафоновой. Рукописи эти она передала по наследству своей старшей дочери, та своей, и так далее. Некоторые из них, очевидно, затерялись, но одну вам удалось найти. Я даже предполагаю — почему. Но скажу после. Сначала вернемся к 11 марта 1901 года, к столетней годовщине злодейского убийства Павла I.

Профессор Кожин словно бы читал нам интереснейшую лекцию, расхаживая по кабинету, и мы неотрывно слушали.

— В этот день праправнук его император Николай Александрович в совпровождении своей жены Александры Федоровны и министра двора генерал-адъютанта барона Фредерикса прибыл в Гатчинский дворец. Выезжая из Царскосельского, все были веселы и оживленны, словно готовились к праздничной интересной прогулке, хотя предстояло им вскрыть вековую тайну, чтобы исполнить волю почившего в бозе предка. Но возвращение было совсем иным… Вначале они отслужили панихиду по Павлу I в Петропавловском соборе, у его гробницы. Кроме сановников в шитых золотом мундирах была и уйма простого люда в мужицких сермягах и ситцевых платках. Надо заметить, что у гробницы царя-мученика уже давно происходили чудесные исцеления, народ чтил память о нем и почитал за небесного заступника, прося помощи и предстательства за себя, за каждого, за весь народ русский, за всю Россию. Не сомневаюсь, что рано или поздно Павел I непременно будет канонизирован церковью. И удивляюсь только: почему это не произошло до сих пор? Это было и в предсказаниях монаха Авеля. Однако вернемся к тому дню.

Я украдкой взглянул на свои часы. Теперь секундная стрелка вела себя еще более странно: она дергалась еле-еле, будто нехотя, через силу, один раз в полминуты.

— Скоро закончу, — строго заметил мне Сергей Николаевич. Похоже, зрение у него было столь же хорошее, как и слух: ничего не укроется. Удивительный старик!

— Профессор, я просто… — замямлил я, как нерадивый студент.

— Сядь, — оборвал он. — И слушай. После возложения живых цветов к гробнице отправились в ту заветную комнату. Вскрыли вашу шкатулку-ларец. Император и его супруга не один, а несколько раз прочитали рукопись Авеля — узнали и свою терновую судьбу, и судьбу России. Недаром Николай II родился в день Иова Многострадального. Вот почему они уже возвращались назад задумчивые и печальные. Они оба уже знали о грядущих кровавых войнах, о смуте в державе и великих ее потрясениях. Они видели и тот проклятый черный год, когда погибнет империя. И видели подвал в Ипатьевском доме, где будут чудовищно умерщвлены оставленные всеми, преданные и обманутые.

— В народе жива легенда, — решился промолвить Алексей, — которая также связана с прорицаниями монаха Авеля и преподобного Серафима Саровского, — и она полностью соотносится с правилами святоотеческой экзегетики: что, дескать, государь-император Николай II и его семья были исхищены из плена, из смерти, и плавают по Белому морю на корабле, который никогда не пристает к берегу. Там продолжается его царственное правление над Русью… Но что стало потом с рукописью и этой шкатулкой?

И тут у меня внезапно перед глазами словно вспыхнул яркий свет. Вернее, загорелся он в сознании как бы пронизывающим темноту лучом: я вдруг вспомнил то, что говорила мне в беседке, в Новом Иерусалиме, Агафья Максимовна Сафонова вчера вечером, перед литургией и перед своей смертью. Я сейчас смог бы буквально повторить ее фразу слово в слово. Будто бы и она сама теперь находилась рядом с нами, в комнате. Она сказала: Отправляйтесь в лавру. Там, в звоннице, отыщете рукопись с последними пророчествами Авеля. Тогда вам и откроются святые мощи Даниила Московского… Мертвые помогают живым, живые — мертвым. Пораженный видением, я встал и подошел к окну. Меня знобило.

А Сергей Николаевич тем временем продолжал, отвечая на вопрос Алексея:

— Рукопись была не одна, а несколько, не забывай. Пять или шесть, точно не известно. Ту, которую читал император, хранилась позже в Московской Духовной академии. С 1909 года ею руководил епископ Волоколамский Феодор Поздеевский. Человек бескомпромиссный и твердый, считавший, что в области церковной жизни может и должна быть только одна главная реформа — покаяние и молитва, а все остальное — вторично, приложится к этой благодати. Круговорот событий 1917 года захватил и Академию, которая еще в начале Первой мировой войны отметила свой столетний юбилей нахождения в Троице-Сергиевой лавре. Епископ Феодор и редактор Богословского вестника отец Павел Флоренский были смещены со своих постов. Временное исполнение обязанностей ректора было поручено архимандриту Илариону Троицкому, будущему архиепископу Верейскому, ставшему ближайшим сподвижником патриарха Тихона. Он вел непримиримую борьбу с обновленчеством и также неоднократно подвергался репрессиям. Умер в заточении в 1929 году. Позже был причислен к лику святых, как многие другие российские новомученики. А в самом конце 1917 года Духовная академия была вообще закрыта. Она разъехалась по разным местам Москвы: в Епархиальный дом, в церковь Иоанна Воина, в храмы Петровского монастыря и Живоначальной Троицы в Листах. Распался на разные части и архив. Возможно, рукопись Авеля осталась где-то в лавре. А может быть, ее схоронил архимандрит Иларион. Или архиепископ Феодор, ставший настоятелем Свято-Данилова монастыря. Он привлек туда самых ученых монахов — единомысленную братию, которых патриарх Тихон благодарно называл даниловским синодом. Впоследствии они были практически все расстреляны. Но вполне вероятно, — добавил он, помолчав, — что вы нашли другую рукопись, принадлежавшую Потемкиной-Сафоновой. Впрочем, это совсем неважно. Главное, что я могу вполне заверить ее подлинность. И ценно то, что она вообще нашлась. Именно в наше вновь смутное и роковое время. Потому что заключенные в ней пророчества открывают глаза на многие тайны бытия, на…

Договорить он не успел. Раздался звонок в дверь. А я вдруг увидел сквозь разбитое окно — на противоположной стороне переулка — зловещую фигуру высокого старика с длинной бородой и в круглой черной шляпе. Опять он! Ветер гнал дым от какого-то пожарища прямо на него, скрывая этого человека-демона. А звонок в дверь настойчиво повторился.

3

— Это Маша! — уверенно сказал Алексей и пошел открывать.

Рукопись, после всего услышанного, вызывала у меня столь жгучий интерес, так магнетически манила к себе, что я направился к столу, как сомнамбула, хотел взять ее в руки, раскрыть.

— Не сметь! — остановил меня грозный окрик Сергея Николаевича. — Нельзя. Не каждому дано прочесть то, что там написано.

Я замер, смутно понимая, что старик прав. Это — тайное, сокровенное, которое должно быть открыто лишь избранным.

— И не думай даже, — уже другим, более мягким тоном добавил Кожин. — Промысел Божий не остановить и не изменить. А знать, что будет — тяжкий крест и великая ноша. Царям было не под силу. Достаточно того, что человеку дадено знать, что есть и что минуло. Живи и верь, будь в чести со своею душою и Богом и не стремись в запретную комнату, в святая святых, в Область Таинственного. Двери еще закрыты. Даже если ты нашел ключ. Я-то уже стар, и мне мало осталось. А вы сможете много… сможете изменить век. Потому что там, — Сергей Николаевич кивнул в сторону рукописи, — там… так и написано. Словами Истины. Все в ваших руках.

Я послушался. Речь его проникла в мое сознание, как луч света в подпол. И еще я понял главное: все грядущее и та Область Таинственного, о которой он говорит, — это ты сам, твоя душа, твой разум и твое сердце. А в это время в кабинет вошли Алексей и Маша. Но не одни. Следом за ними появился и Яков.

Кажется, история подходит к концу, подумал я, но был не слишком-то удивлен. Нечто подобное я ожидал, сам предвидел. Но еще не знал, что это уже совершенно другой Яков. Он и выглядел-то как-то иначе, сосредоточенно- напряженно, словно сложивший оружие и перешедший линию фронта враг. И тем не менее я спросил:

— Зачем ты его привела? Мало нам неприятностей?

— Помолчи, — ответила Маша. Даже не поинтересовалась — что у меня с лицом, почему оно все изрезано?

Она вытащила из кармана драгоценный крест Даниила Московского и протянула Алексею.

— Возьми. Ты знаешь, что с ним делать, когда отыщутся святые мощи. А я ухожу. Я не могу больше… Мы не можем, — добавила она, взглянув на Якова.

— Но почему? — спросил Алексей. — Что происходит?

Маша лишь махнула рукой, не в силах продолжать. Не могла или не хотела. А все было и так ясно.

— Ты разве ничего не видишь, совсем слеп? — со злостью сказал я. — Они вместе, вот что!

Теперь уже Алексей резко бросил мне:

— Помолчи! Пусть мне кто-нибудь что-то объяснит.

Я обиженно отошел в сторону и занял место рядом с Сергеем Николаевичем — самым мудрым, трезвым и спокойным из нас в эту минуту. А слово взял Яков.

— Мы любим друг друга, — коротко и всеобъемлюще сказал он. — И поэтому… уезжаем. Далеко-далеко. Но не из России. Потому что меня самого очень скоро начнут искать. Они не прощают. Не прощают такой измены. Вы же все помните, что они сделали с Матвеем Ивановичем? То же самое ожидает и меня.

— Нет, не понимаю. Почему? — упрямо повторил Алексей.

— Я, наверное, совершил самый подлый и предательский, на их взгляд, поступок: принял православие, — произнес Яков. — Мало того что и еще не справился с делом. А какое дело — вы и сами прекрасно знаете. И Маша… Такую Машу я искал всю жизнь. И где ее можно было найти, как не здесь, в России?.. Пока я тут суетился, ездил, вынюхивал, во мне уже шел необратимый процесс, если угодно знать.

— Угодно, — сурово промолвил Алексей. Крест Даниила Московского он продолжал держать в руке. Вот сейчас как даст ему по лбу! — подумал я с удовольствием. Но этого не произошло. Алексей спрятал драгоценную реликвию во внутренний карман и скрестил на груди руки.

Яков некоторое время молчал, потом произнес:

— Посылая меня, они и не предполагали, что такое может случиться. Да и сам я… Только не подумайте, что мой отец как-то и в чем-то замешан. Нет. Это совсем другое. Просто все очень спуталось и пересеклось. По воле Божией, не иначе. А помнишь, ты мне рассказывал про дорогу… про путь Гоголя и девочку с блюдечком земляники в руке? Я тогда еще посмеялся, а потом — и в лавре, и в Новом Иерусалиме, и когда стоял в Третьяковке — перед Рублевской Троицей, — сам будто пробовал на вкус эту землянику… И в приюте в Черустях тоже. Только там был уже другой вкус, горький. Страшный, что сделано с Россией. И вы думали, что я не пойму? Что также стану обгладывать ее, как они? Найду и уничтожу святые мощи?

Яков явно волновался, он заходил по комнате, останавливаясь то перед Алексеем, то передо мной, Машей, Сергеем Николаевичем. И говорил, говорил — то порывисто и бессвязно, то скупо и предельно четко. Не ожидая и не требуя от нас ответа, да он был и не нужен. Потому что он выговаривался больше для себя, чем для кого-либо другого. В слове закреплял то, что запечатлел в рассудке. Никто из нас и не прерывал его. Лишь я пару раз что-то недовольно буркнул, по своей скверной привычке: но не мог простить того, что Яков уводит у Алексея Машу. Ладно бы у меня! Да и сама она хороша… Второго жениха бросает. Но вся речь неофита была не о любовных коллизиях, не о нашем треугольнике (вернее, четырехугольнике уже), а о вещах гораздо более важных — о России и православии. Так что я мог бы и промолчать. Не путать одно с другим, хотя все действительно крепко связано и пересекается. И личное, и касающееся всех вокруг. Без каждого из нас мир не полон.

Когда Яков замолчал, а говорить больше было, собственно, и незачем, я вновь случайно посмотрел в окно и во второй раз увидел, как больное наваждение, того старика в круглой черной шляпе. И опять он куда-то пропал, растворился в хлопьях гари и серном дыме.

— Куда вы теперь? — глухо спросил Алексей. Он старался не глядеть на Машу, но у него это плохо получалось. — Ах, да… Впрочем, лучше не отвечайте. Это не важно.

— Нынче ночью меня ждут на одной… деловой встрече, — отозвался все-таки Яков. — Так можно ее назвать, хотя это настоящий сатанинский шабаш. С участием высших лиц. В высотном здании. Я, разумеется, не пойду. Вот пропуск, — он вынул из кармана пластиковую карточку и бросил ее на стол, словно избавляясь от притаившейся в одежде жабы. Потом добавил зачем-то: — По нему может пройти даже незнакомец, и никто не удивится. У дьявола слуг много.

Я живо представил себе это сборище, как на картине Босха: уж наверняка там будут все нынешние тайные и явные разрушители России — все эти чубайсы, гайдары, зурабовы… кураторы и академики. Взглянуть бы одним глазком. Послушать, как они откровенничают между собой. А стоит ли? Им не изменить и не остановить Промысел Божий, как сказал недавно Сергей Николаевич. Они жаждут гибели России лишь потому, что сами — черви, а в живом теле для них жизни нет. Только и могут что мертвечиной питаться, сами являясь продуктом распада и тления. Апостатами и энтропийцами, людьми последних времен, верными служками антихриста.

В это время у Маши зазвонил мобильный телефон. Она послушала и удивленно посмотрела на Алексея.

— Это — тебя. Кажется, Ольга Ухтомская.

Он взял трубку и вышел из комнаты. Прошло, наверное, минут семь. Нам в кабинете говорить было не о чем, а вот о чем беседовали они неизвестно. Но вернулся Алексей уже явно другим, не с тягостным и хмурым взглядом, а с просветленным, ожившим и радостным. Он даже на Машу посмотрел по-доброму. Видно, прощая в душе.

— Сейчас я уеду, — промолвил он. — Мы договорились встретиться. Там все и решится… Святые мощи будут возвращены в монастырь.

— Мне с тобой? — спросил я.

— Нет, — подумав, ответил он. — Лучше — один. Теперь уже ничто не должно помешать. К тому же у тебя такой вид… Взгляни в зеркало. Словно после сражения.

— А так оно и есть, — вздохнул я. — Что шрамы? Была бы победа, а это — главное.

Но мне все равно было несколько обидно, что я остаюсь как бы в стороне от конца нашей истории. Впрочем, конца ли?

— Дядя Сережа, ты знаешь, как быть с рукописью, — обратился к Кожину Алексей.

— Знаю, не беспокойся, — отозвался тот. — В чужие руки не попадет. Иди и делай свое дело.

Нерешенным оставалось только одно. Не знаю, как бы в данной ситуации поступил я, но Алексей, кажется, хотел что-то сказать Маше. Он даже начал, будто собравшись с духом и стоя перед ней:

— Если ты…

— Не надо, — твердо проговорила она и отвернулась.

Алексей не стал продолжать. Он лишь молча положил ее мобильный телефон на стол и пошел к двери. Так и осталось неясным: что же он желал ей сказать на прощанье? А может быть, действительно, ничего говорить в такие минуты и не надо…

И лишь спустя некоторое время я обнаружил, что вместе с его уходом исчезла со стола и пластиковая карточка Якова.

4

Вскоре, кажется, почти сразу, минут через пять, ушли и Мария с Яковом. Я с ними даже не попрощался. Я и не смотрел в их сторону. Зачем? Я даже и Сергея Николаевича-то не видел, потому что сам впал в какое-то оцепенение, в ступор, как совсем недавно он. Будто подхватил вирус, носящийся в воздухе. А может быть, и многие в Москве находились точно в таком же состоянии — я почти уверен в этом. Одни безумствовали, другие окаменели. Так и должно быть, когда ты попадаешь в Область Таинственного. И я мысленным взором глядел не в настоящее, а в будущее, прозревал его ясно и четко, видел запечатленным в духовном мраморе — все сцены и картины жизни и смерти. Словно прорезал взглядом время и останавливался в Вечности. Подобно Авелю, чья мистическая рукопись продолжала лежать на столе. Но никогда и никому не сказать мне того, что я видел…

А потом я услышал рядом с собой крик.

— Они убили его! Убили!

Это кричала Маша. Она вернулась и металась по комнате. Я подумал: убили Алексея. Но оказалось, что это не так. Когда Сергей Николаевич сумел усадить ее в кресло и заставил выпить стакан воды, она продолжала твердить:

— Убили… убили… — а зубы стучали о стекло, и сами глаза были стеклянные.

— Кто? Кого?

— Этот ужасный… старик… убил… Якова…

Сергей Николаевич что-то продолжал у нее спрашивать, а я лишь молча смотрел. Что говорить? Я вдруг понял, что так и должно было произойти. Смерть — возмездие искупление. И, наверное, спасение для других. А может быть, и для тебя самого. Но… теперь это было уже не важно. Все кончено. И все начинается. И мне даже не хотелось смотреть, что там происходит на улице.

Я лишь твердил про себя всплывшую вдруг в памяти молитву — из тайников души, сердца и разума:

Стену необоримую и забрало крепкое граду Москве и всей державе Российской Господи дарова тя, олаженне, верным в скорбех и нуждах пребыстрое заступление, да зовет ти сице: Радуйся, призывающим тя во благое скорый помошниче; радуйся, чистоты душевныя и телесныя сокровище. Радуйся, душевных и телесных недугов целителю; радуйся, державы нашей утверждение. Радуйся, Церкве Российския украшение; радуйся, яко отец чадолюбивый, чада твоя назирайи. Радуйся, яко воевода непобедимый пределы земли нашея ограждаяй; радуйся, небрегущяго святыне страхом вразумляли. Радуйся, яко кающимся скорое прощение испрошаеши; радуйся, яко благим подвигом тех научавши. Радуйся, преподобие княже Данииле, Московский чудотворче.

 

Эпилог

…Любимая моя герань стоит на подоконнике и радует глаз. Правда, это уже совсем другой цветок, да и время-то другое: на календаре 2034 год. А за окном — зима, стужа, метель. Но я теперь редко выхожу на улицу, мне и по квартире-то передвигаться не слишком в радость. Впрочем, зачем об этом? Я хотел о чем-то ином. Мысли путаются. Пишу письмо, а вспоминаю почему-то Настеньку, дочь моего друга Жени Артеменко, бывшего директора колледжа. Нет-нет, да и придет на ум ее давнее предсказание. Она теперь медицинское светило, а папа на своей даче разводит удивительные по вкусу кабачки, огурцы и помидоры. Иногда приезжает ко мне, но о тех событиях мы не говорим. Много воды утекло, а поток воды той смыл еще больше мути и грязи из Москвы и России. И Слава Богу!

А вот доктор Брежнев, напротив, прекратил свою врачебную практику, стал священником, служит в лавре, пишет духовные книги, и Светлана Ажисантова также на той стезе — она в Варлаамо-Хутынском женском монастыре, в Новгородской области, игуменьей. Там у них редчайший кладезь с чудесной целебной водой, ископанный еще в XI веке самим преподобным Варлаамом. Последний раз я был там лет десять назад. Теперь уже не добраться, силы не те. Хотя, а вдруг Господь сподобит? Это ж нам только кажется, что мы такие немощные да бессильные, а у Господа свои виды, и человек всегда ошибается. Главное — не отчаиваться, не унывать, не впадать в тоску и скорбь, а радоваться. Чему? Да силе Духа, который необорим.

И кто знает, сколько дано прожить? Вон, Владимир Ильич… Ему сейчас уже под сто, наверное. А все в разных башмаках ходит. Но это он просто юродствует, по старой своей привычке, хотя после смерти сына — ужасной, не хочу вспоминать! — искренне принял православие, как тот, преступил с паперти в храм, даже многих исцеляет и направляет, а еще — прозревает сроки. К нему со всей столицы стекаются в основном женщины да холостые девицы, а он им сырым яйцом по лбу метит. И говорит, чего ждать. Но я знаю, что он еще и пишет провидческие книги, которые в списках по Москве и России расходятся.

А куда делись все эти кураторы да академики, с их президентами и прочей начальствующей и раболепствующей камарильей? Да кто ж знает! Смыло той же водой, волнами истории, даже в песке не остались. И памяти о них нет и не будет. А надо бы помнить, надо бы не забывать. Битва-то еще не кончилась, еще продолжается. И будет длиться до скончания времен. Впрочем, сам-то я уже, конечно, не ратник. Вот пишу письмо другу, а мысли опять путаются.

Он, Алексей Новоторжский, живет теперь в маленьком сибирском городке, работает в местной больнице. Вместе с Ольгой Ухтомской. И то, что он выжил в те сентябрьские дни, — это ведь тоже чудо! Господь спас, а ангелы на крыльях своих удержали от смерти. Все делается по Промыслу Божиему. И все сделалось как и должно быть. Что же я хотел ему сказать или спросить? Снова забыл. Подожду, отдохну немного.

Сейчас Маша принесет мне стакан чая.

Скоро уже.

И я усну. До времени.

Содержание