Жаркое лето, дубы, поля золотого жита. Главный колокол пробил к вечерне. Под небесами играет стайка средневековых ворон, и один за другим собираются клирики в крестьянских одеждах. Запах воска в храмовых нефах, холод старых камней. Ты грустишь на плите, юноша, словно рядом с тобой подруга — не умерла, не спит, просто ушла в себя, в свою тайную, на тебя одного обращенную нежность. Читать, мечтать, следить, как проходит время, а мысли бегут как вода. Вот она, вечность. Жить не живя. Умереть не умирая. И слушать далекий, как сердцебиение дня, перезвон бубенцов в темнеющих тополях и ручей в осоке.

Я вспоминаю шляпы с широкими полями, ленты из черного и лиловатого шелка. В высоких зеркалах со снятой фаской рам — агония черных небес над взморьями и городами, сиротство в неприкрытом смысле слова. Ни богов, никаких высоких материй. Европа в мыслях занята другим. Рим, Париж, Мадрид, Лиссабон, провинции роз, — царством смерти стал для них этот вечер в тебе. Они ушли, все старшие собратья. По ним осталось поле, рисунок лёта и зазор в пространстве. Они теперь в тебе, занозы, шип любви, эти тени между тенями. Оливы, пальмы, кипарисы, наставники, наш родословный ствол.

Вот я, взгляни. Мой рот затянут мхом, крутой зимой здесь только снег бывает — сядь рядом, путник. Когда на плитах ливень чеканит серебристые короны и в кипарисах молча гаснет день, мне снишься только ты. Но ты далёко. Вот имя, прикоснись к нему, смахни с померкших букв нападавшие листья и скрюченные лепестки давнишних цветов. Окликни же меня, скажи мне: что ветер — неужели всё унес или над полем вправду чем-то веет, как будто розмарин зазеленел?

Что мы знаем о вековых дорогах сквозь грязь и жижу? Что мы можем вспомнить о прошедшей войне, о тех деревушках среди виноградных садов? О тех деревенских плясках на зеленых полях и о свете карбидок, когда лишь святая вечерняя синева остается меж старых, перезабытых надгробий? Осень, ты моя осень. Что мы знаем о той войне? Скажи, почему синева, священная синева напоминает о тех, кто уже никогда не вернется, тех, кто ушли стародавним утром по вековым дорогам сквозь грязь и жижу?

Шестьдесят лет назад, ровно в этот же день, в Саламанке скончался дон Мигель де Унамуно. Говорят, та зима была крайне жестокой, хоть и не такой, как в следующем, тридцать седьмом (Теруэль, перебои с едой, температура ниже нуля), или еще через год, в феврале и марте тридцать девятого, та, оставшаяся в памяти беззвучным застенком страха, когда каждый, босой, бездомный, в отчаянье ждал конца, а тот был только началом еще горших мучений. Всего минуту назад, через шестьдесят лет после той смерти, про которую ты не вспомнил, ты принес из сада несколько роз, если такое имя подходит вот этим крохотным, эмалевым цветкам, почти белым, одним бутонам, еще не нашедшим форму. Опускается вечер, голубоватый, как дымка в глазах грудничка, как призрак умершего, в чьих глазницах — заледеневший пруд со вмерзшими в него конькобежцами. Тянется путеводная нить, соединяя тот тридцать шестой, Унамуно и эти крошечные цветы. Тайный путь, проходящий через твоего отца, ту войну, снег и вьюгу тридцать девятого, и снег, который сейчас посыпает сад, но так и не ляжет жестоким, жестким покровом под ледяной рукой, пытающейся из этих роз смастерить хоть маленький праздник, единственную надежду. Тайный путь, похожий на тебя самого, пришедшего вот сейчас, под вечер святого Сильвестра в этот дом, который ты донимаешь расспросами и который рассказывает о давнишнем, об умерших, предчувствиях, озареньях безо всякого вывода, просто чтобы ты почувствовал: жизнь — словно этот снег, который еще не лег, а уже растаял.

Вот она, пугающая смерть. Конец подступил, а у тебя так и нет ответа. Хрустальный стакан, цветок на столе и боль, что уходишь, а сердце не понимает смысла трех этих простейших вещей.