1994–1996

Меня держали в комнатушке без окон, такой крохотной, что, вытянув руки, я могла коснуться противоположной стены. Узенькая койка едва умещалась. Моей единственной собеседницей была сиротливо свисавшая с потолка лампочка. С нею я разговаривала, к ней обращала мои жалобы, и лишь это удерживало меня от безумия. Я говорила – все равно, с кем или с чем, и мне становилось легче. Чаще всего я просто сидела на койке и надеялась, что Тара и ее папа меня отыщут. Кроме них меня некому было искать, и лишь они способны были придумать, как мне отсюда выбраться. Спустя некоторое время я даже приходящих мужчин стала встречать с радостью – за эту радость я чувствовала себя виноватой, но не могла не ликовать, видя человеческое лицо.

Иногда я прижималась ухом к стене, вслушиваясь в звуки снаружи. Иначе понять, утро сейчас или вечер, не получалось, а если хорошенько прислушаться, я понимала, когда наступает утро: женщины стирали белье и перебрасывались шутками, а рядом визжали дети. Значит, так женщины коротали день в ожидании вечера и клиентов. Если же из-за стены доносились похмельное бормотание и громкая музыка из болливудских фильмов, я знала, что наступил вечер и совсем скоро дверь откроется и на пороге моей комнаты появится мужчина.

Однажды я кружила по своей клетушке, водя пальцами по трещинам в стенах, как вдруг кусочек штукатурки отвалился и упал мне на ладонь. И я представила, что рисую на стене. Подумала, что нарисую попугаев, голубей, орлов – и они расправят крылья и полетят по стене. Но сильнее всего мне хотелось записать неуклюжее стихотворение, которое я сочинила для Тары.

Когда я прочитала это стихотворение Таре, та рассмеялась. «Глупенькая, ну разве это стихи!» – сказала она. Но эти строчки сложило мое сердце. Мне хотелось исписать ими стены вокруг, вывести буквы пожирнее, чтобы все поняли: меня не сломать. Но я до того боялась, что лишь забилась в угол и смотрела, как со стен осыпается штукатурка. Так проходили дни, и только вентилятор на потолке гудел, напоминая мне о существовании мира.

Иногда доносились рыдания, топот, шлепки ремня по человеческой плоти, удары, какие бывают, когда бьют головой о стену, вопли, проникавшие сквозь стены и словно застревавшие в них.

Единственной ниточкой, которая связывала меня с миром по ту сторону стен, была девушка, дважды в день приносившая мне еду и помогавшая прибираться в туалете при моей комнате. Вскоре я узнала, что зовут ее Аахели, на хинди это означает «непорочная». Услышав ее имя впервые, я уставилась на девушку, и мы обе захихикали над такой шуткой судьбы. Каждый день я сидела и ждала, когда зазвенят в коридоре ключи, щелкнет замок и в дверях появится Аахели с горячей едой.

– Не переживай, они держат тут только новеньких, так их проще сломить. Знаешь, тебе вообще повезло как мало кому. Ты не перечишь и не сопротивляешься, поэтому Мадам и присылает тебе еду. Кое-кого тут вообще не кормят. – Она вздохнула. – Ну а что поделаешь? Пока долг не выплатим, надо работать. Но ты в этой комнате ненадолго – скоро тебе другую дадут, с окном. Это я сегодня слыхала. – И она подмигнула.

Вечером дверь открылась, но вместо Аахели я увидела Мадам. Я силилась вспомнить, что же такого натворила. Наверняка кто-то из мужчин на меня пожаловался. Аахели рассказывала, что Мадам навещала девушек лично, только если хотела преподать урок, поэтому я забилась в угол и закрыла руками лицо – в страхе, что Мадам сейчас ударит меня. Но та лишь рассмеялась.

– Ты что же это, боишься меня? За последние недели ты мне хорошую выручку сделала и проблем от тебя нет. Поэтому я решила переселить тебя в другую комнату. Только без глупостей. Ясно?

Я кивнула.

– И к тому же ты красотка. Если привести тебя в порядок, я заработаю на тебе больше, чем на других девочках. – Потрепав меня по щеке, Мадам развернулась и вышла, оставив дверь открытой. Я уже целую вечность не видела солнечного света. Помню, я сидела и смотрела, как лучи солнца рисуют на полу узоры, а потом подползла к ним и ощупала нагретый солнцем пол.

На окне в моей новой комнате стояли решетки. Стекло было покрыто слоем пыли, снаружи курлыкали голуби, а на потолке плясали солнечные зайчики. Небо было таким же голубым, как и в моих воспоминаниях, и будто бы именно для меня плыли редкие кружевные облачка. Каким же прекрасным это мне казалось! Каждое утро я смотрела на закрытые табачные киоски, бары, рестораны и даже аптеки напротив. И каждый вечер, когда двери борделя открывались, магазинчики тоже начинали работу. Я смотрела на полуголых толстых пьянчужек, спящих на обочине, на громыхающие мимо тележки со всякой снедью, слушала зазывные крики торговцев.

После обеда на улицу высыпали дети работающих в борделях женщин. Они носились и играли в камушки между переполненными мусорными баками, а их матери стирали белье под краном во дворе. Глядя на них сквозь решетку, я нередко думала о том, что папа бросил меня, потому что знал, кем мне суждено стать.

Вскоре я присоединилась к своим товаркам и подружилась с местными женщинами и девушками. Я любила часы, когда мы собирались вместе, чинили рваную одежду или шили новую для детей. В такие моменты мне было так же спокойно, как в те времена, когда мы с аммой шили или готовили. Эти женщины знали, что мне приходится выносить. Однажды меня спросили, как я попала сюда, и я, ни секунды не раздумывая, ответила:

– Я девадаси, служительница храма. Таково мое ремесло.

Объяснять не пришлось – они и так все поняли. Нас объединяли пережитая каждой боль и общая надежда. К тому же мысль о том, что я девадаси, помогала смириться. Как говорила Сакубаи, такова наша участь, и бороться с нею нет никакого смысла. Если противиться судьбе, накличешь новые страдания – так я думала.

– У меня тоже такое ремесло, – сказала Аахели, – я старшая дочь в семье, которая принадлежит к общине Бачара. Слыхала о них?

Я покачала головой.

– Женщины в нашей семье зарабатывают на пропитание, обслуживая водителей грузовиков. Дома наши стоят вдоль дороги, чтобы водителям было удобнее. Я совершила большую ошибку – влюбилась и поверила, что у меня тоже может быть семья. И сбежала с ним. А он… он привез меня сюда и продал. Я тогда не знала, что мы – собственность владельцев борделя, что деньги, которые они платят похитителям, становятся нашим долгом. Уже два года прошло, а долг я все еще не вернула.

Другая девушка всхлипнула.

– Как же я проклинаю себя за то, что выпила сок манго! Дело было в моей деревне, я уже два дня не ела, а тут какой-то чужак предложил мне его. Я не подумала, что в сок было подмешано снотворное. Он привез меня в Бомбей…

Девушки принялись вспоминать о жизни, которую вели до того, как очутились здесь. Некоторые, из тех, что помоложе, поддразнивали остальных, воодушевленно болтая о ночных приключениях, и когда кто-нибудь заявлял, что ей это нравится, остальные принимались хихикать. Мы заставляли себя переосмысливать происходящее с нами, окрашивали истории оттенками радости и надежды, вплетая в наши разговоры нить наслаждения, чтобы заглушить боль. Мы забывали о ранах на теле, шишках на лбу, синяках под глазом – в фантазиях жить было проще, чем в реальности. Они помогали нам выживать.

Но женщины постарше ворчали на нас за выдумки и пустые надежды.

– Я в любовь не верю, – усмехалась Рани, – все мы просто используем других. Называйте это хоть любовью, хоть надеждой… да как хотите называйте – все это небылицы.

– Лучше уж взглянуть правде в глаза, – наставляла Сильвия, – чем сочинять всякие дурацкие истории. Иначе потом только тяжелее будет.

Рани была из тех, кого называют муфат, – острой на язык, даже если несдержанность дорого ей обходилась. Когда молоденьких девушек били, она всегда защищала их, за что сама получала взбучку. Сердце у нее было добрым, это каждый знал, но на словах ее забота никогда не проявлялась – Рани как будто боялась, что слова выдадут, насколько она уязвима. Ходили слухи, что ее возлюбленный три года обещал ей жениться, а потом просто взял и исчез.

Сильвия отличалась практичностью и здравомыслием и любила поучить уму-разуму. Она курила, была не прочь выпить и нередко, упершись одной рукой в бедро, а в другой сжимая сигарету, говорила:

– Я тут, девочки, дольше всех вас.

В отличие от других девушек, она часто просила мужчин – своих клиентов – о подарках, и те приносили ей иностранные сигареты, радиоприемник или украшения, а Сильвия прятала это все в укромном местечке. Где этот тайник находится, никто не знал, и никто и словом о нем не обмолвился. Она носила красивые туфли на высоченных каблуках, стук которых заранее предупреждал о ее появлении. Этим она напоминала мне кошку с бубенчиком на шее. Ее лукавство мне нравилось – Сильвия знала, как получить желаемое.

Иногда я рассказывала девочкам помладше разные истории – те, что прочла когда-то, а они слушали с открытым от восторга ртом. Я рассказывала о Нале и Дамаянти, о боге Кришне и его жене Радхе, обо всем, о чем прочла в книгах, которые Тара приносила мне из библиотеки. Помню, как радовались эти маленькие девочки с накрашенными лицами. Я надеялась, что ночью мои истории защитят их, ведь, как ни крути, каждая из нас ждала любви – подобной той, о которой говорилось в сказках.

Многие девочки, оказавшись здесь, сопротивлялись и протестовали. Но не я. Я помнила, что такова была судьба женщин в моей семье, и силами с судьбой не мерилась, и поэтому мне удалось избежать жестокости, с которой сталкивались другие. Но должна признать, что меня не покидала мысль о побеге. Когда суматоха на улицах стихала, девушки в борделе отправлялись спать, а из-за дверей, где сидели охранники, раздавался храп, и мне казалось, что такие минуты – самое время для побега. Я вспоминала Тару и ее храбрость, это придавало мне сил, и я начинала придумывать, как отсюда выбраться. Ощущая какую-то непривычную смелость, я и правда думала, что у меня хватит духу сбежать. Я хватала вещи, завязывала их в узелок, а потом лежала на кровати, обдумывая безрассудный поступок, который готова была совершить.

Почему я не сбежала, не знаю. Возможно, в голове у меня вертелось чересчур много вопросов, ответов на которые я не находила. Куда мне идти? Чем я буду зарабатывать на жизнь? А вдруг они найдут меня и забьют до смерти? К тому моменту, когда у меня появлялись ответы на них, обитатели борделя уже начинали просыпаться. Я чувствовала себя мышью, по глупости вообразившей, что сможет одолеть кошку.

В другие дни я вспоминала слова аммы о том, что однажды на небе вновь проглянут звезды, поэтому надежду терять нельзя. Когда я смотрела на девочек помладше, особенно тех, кто в силу возраста не понимал, что их здесь ждет, сердце мое переполняла глубокая печаль. Долгое время мне казалось, что выхода нет и поделать ничего нельзя. Но потом случай с одной девочкой заставил меня изменить мнение.

Однажды днем, когда за окном палило полуденное солнце, я ворочалась, пытаясь вздремнуть, и тут вдалеке послышались приглушенные голоса. Мучаясь от зноя, я потянулась за полотенцем, чтобы вытереть выступивший на шее пот, как вдруг дверь распахнулась и в комнату влетела девочка лет двенадцати, не больше. Она бросилась на пол возле моей кровати.

– Спрячь меня! Спрячь! – Она переводила взгляд с двери на меня, надеясь отыскать спасение. Я села, и девочка, всхлипывая, бросилась мне на шею. – Не отдавай меня им! – шептала она.

Бедняжка не знала, что объятия – это все, что я могу ей дать, секундная отсрочка от ожидавшей ее участи. Совсем скоро ввалились охранники и отняли у меня малышку, а мой рукав еще долго оставался мокрым от ее слез. Какой же худенькой она казалась, когда ее волокли прочь из моей комнаты. Потом я всю ночь слышала ее крики, которые время от времени заглушал мужской смех. Больше я той девочки никогда не видела.

– Как по-твоему, что с ней сталось? – спросила я Сильвию на следующий день.

– Да откуда мне знать? Умерла небось. А тело выкинули. Такой крохе много надо, что ли.

Я знала, что равнодушие в ее голосе деланое, и сказала, что мне не нравится об этом думать. Я не желала признавать, что девочка, которую я сжимала в объятиях, мертва. Но Сильвия промолчала и лишь коротко улыбнулась мне, словно несмышленышу. Она, конечно, оказалась права. Та девочка была первой – потом их было множество, они появлялись и исчезали, и я, казалось, чуяла запах страха, мало-помалу разъедавшего решимость каждой из них.

Я знала, что больше так жить не смогу. Надо придумать, как сбежать, да только это непросто – придется набраться терпения и выжидать удобного случая. Но я непременно дождусь, убеждала я себя. В те дни я жила лишь воспоминаниями о времени, проведенном вместе с Тарой, и надеждой, что она живет более счастливой жизнью, чем я. Мне хотелось, чтобы и Тара обо мне думала так же, но вот простила ли она меня – этого я не знала. Хорошо бы встретить ее опять, хоть разок, – и я бы еще раз растолковала ей, что в гибели ее мамы моей вины нет. Тара поймет – я знала. Или, по крайней мере, надеялась на это. Может, однажды я все же наберусь мужества, сбегу и снова увижу Тару. Что бы с нами ни случилось, где бы мы с Тарой ни оказались, – мне по-прежнему хотелось думать, что Тара и я – мы живем в сердце друг у друга.