2005

Пейзаж за окном стремительно менялся – мумбайская суматоха, трущобы и небоскребы сменились зеленью, поезд приближался к Западным Гатам. На минуту мне почудилось, будто я даже вижу залитую светом деревню Ганипур – ту самую, где вырос папа.

Чтобы решиться на эту поездку, мне понадобилось несколько месяцев. Рассказ дяди Анупама заставил меня совершить путешествие в места, прежде знакомые лишь по папиным рассказам. Я попросила у дяди Анупама бабушкин адрес и отправилась в путь. В той же деревне жил приятель Разы, который вызвался меня сопровождать. Раза помог нам с Навином организовать поездку: купил билеты, попросил кого-то встретить меня на станции и нашел жилье в деревне на тот случай, если остановиться у бабушки не получится. Сердце мое грела надежда, что деревня окажется именно такой, как в папиных рассказах, однако я была уверена: Салим не отвез бы туда Мукту. Но вдруг мне удастся разузнать что-нибудь о жизни Мукты до того, как ее привезли в Бомбей?

Вокзалом в деревне служил покосившийся сарай, который с мумбайскими роднило лишь гордое название. Крыши у него не было, а платформа представляла собой утоптанный клочок земли. Пассажиры высыпали из вагона и разошлись в разные стороны. Я осталась в одиночестве, не зная, куда мне идти. Какой-то мужчина замахал мне рукой.

– Тара-мемсагиб! – крикнул он и двинулся ко мне. – Простите, что опоздал. Меня зовут Чандру, – представился он, после чего подхватил мой чемодан и направился к стоявшей возле станции телеге.

Чандру упорно говорил со мной на ломаном английском, хотя я попыталась было обратиться к нему на маратхи. Я и забыла, как в Индии обожают английский – на нем пытаются говорить даже те, кто почти его не знает. Я вспомнила слова папы: «Восхищение английским языком – это наследие, оставленное нам британцами». Если бы папа оказался сейчас рядом, то наверняка поддержал бы Чандру в его стремлении попрактиковать английский и продемонстрировать свои способности. Как же мне хотелось, чтобы папа сегодня был со мной.

Я глядела по сторонам, на Ганипур, папину деревню. Мы ехали по грунтовой дороге, обгоняя женщин, которые тащили тяжелые кувшины с водой. Воздух наполнялся звуками храмовых колокольцев, возле крытых соломой домов хозяйки стряпали еду, дети играли в классики под вечерним солнцем. Ярко блестела вода в деревенском пруду, где женщины стирали одежду. Завидев нашу телегу, они принимались перешептываться. Я смотрела на пасущихся на зеленых полях коров и вдыхала деревенский воздух. «Бывало, вдохнешь, а воздух – такой чистый, такой свежий», – вспомнила я папины слова. Полуголая ребятня радостно бежала за нашей повозкой, хоть Чандру и делал отчаянные попытки разогнать мелюзгу. Передо мной открывался мир, прежде существовавший лишь в моем воображении. Я словно вновь попала в детство, и в голове у меня зазвучали папины рассказы.

Бомбейской суеты здесь и в помине не было, и деревня оказалась именно такой, какой описывал ее папа, – спокойной и тихой. Чандру сказал, что люди из низшей касты живут подальше от площади, и указал на их лачуги с соломенными крышами по другую сторону узкой грязной дороги. Совсем крохотные, всего на одну комнату. Мой проводник сообщил, что живут там уборщики и мусорщики.

По мере того как мы приближались к площади, дома становились все добротнее. Теперь они были из бетона, с крышами из шифера. В маленьких двориках топтался скот и громоздились велосипеды. Здесь, по словам Чандру, жили ткачи, кузнецы, плотники и цирюльники. Чем выше каста, тем лучше дом – так сказал Чандру. Вот показались новые дома, огромные, крытые черепицей, а некоторые даже с садом. Стояли они по другую сторону площади. Когда мы въехали на площадь, в глаза мне бросился гигантский баньян, тот самый, о котором рассказывала ааи. Я попросила Чандру ненадолго остановиться. Здесь ааи впервые увидела папу. Подняв голову, я посмотрела на проглядывающее из-за ветвей солнце и представила, как, подобно многим моим друзьям, приезжала бы сюда летом на каникулы, к бабушке с дедушкой. Чуть поодаль шумел базар, на прилавках громоздились овощи, радуя глаз мозаикой красок, – морковь, помидоры, баклажаны, картошка, лук. Ряд, где сидели торговцы фруктами, пестрел всеми оттенками красного, оранжевого и желтого, а вокруг кружили мухи. Как мне недоставало всего этого в детстве!

Здесь родилась Мукта, и здесь она жила ребенком. Почему она никогда не рассказывала мне о деревне, где прошло ее детство? Мы проехали мимо группы детей – сидя под деревом, те повторяли вслед за учителем алфавит. Неужели это та самая школа, куда, по словам Мукты, ей не разрешали ходить?

– Вы уж простите, – прервал ход моих мыслей Чандру, – но у нас тут в деревне раньше девушка жила, очень на вас похожая. Ее звали Каруна… Но она много лет назад сбежала с сыном заминдара.

– Это моя мать.

Он изумленно посмотрел на меня, рука с кнутом зависла в воздухе, и лошади замедлили ход.

– Так вы, значит, дочка Ашок-сагиба? Это поэтому вы будете жить в доме заминдара? Малкин – ваша бабушка?

– Да.

– Малкин будет счастлива вас увидеть! – От восхищения он с силой хлестнул лошадей, и те побежали быстрее.

Может, времена изменились, или ааи просто ошибалась. Возможно, местные относились к бегству девушек и межкастовым бракам вовсе не так серьезно, как ей представлялось.

– Ааи говорила, что если она или я приедем сюда, то нас убьют – просто за то, что они с папой поженились, – сказала я Чандру.

– Да, здесь такое бывало. Если кто-то вступает в брак с человеком из другой касты, его запросто могут убить. Но про историю с вашими родителями деревенские уже давно забыли. Впрочем, вы на всякий случай никому об этом не говорите. Тут не все одинаково любят малкин, ну вы сами понимаете. И надолго вам здесь тоже лучше не задерживаться.

Я вздохнула. Времена изменились вовсе не так сильно, как мне хотелось бы думать, но я все равно рада была приехать сюда, пусть и ненадолго.

Чандру остановился возле ворот большой усадьбы. Окружавшая ее кирпичная стена казалась бесконечной. Самого дома отсюда было не разглядеть, из-за ограды виднелась лишь его крыша. Я вылезла из повозки и остановилась, не зная, как правильно будет поступить и что сказать бабушке, которой я никогда прежде не видела. Мне вдруг ужасно захотелось познакомиться с ней и понять, зачем папа лгал мне.

– Вы подождите, я слугу вызову. – Чандру постучал в дверь, но ответа не последовало. – Наверное, малкин вместе со слугой ушла на рынок, – предположил Чандру, – потому что обычно слуга очень быстро открывает. Ну, значит, они скоро вернутся.

Я уселась неподалеку под баньяном. Вскоре к воротам подъехала машина. Дверца открылась, вышла женщина – вот только лица за дверцей машины я не разглядела. Ее тонкие седые волосы были собраны в большой узел на затылке. С другой стороны вышел слуга. Вытащив из машины сумки с овощами, он зашагал следом за женщиной. Та дала водителю какое-то поручение, машина уехала, а женщина достала ключ и отперла ворота.

Сейчас мне удалось ее рассмотреть. Лицо напоминало папино, и глаза были совсем как у него, добрыми и приветливыми.

– Это… – Чандру махнул мне, и я шагнула к ним, – это Тара, дочка Ашок-сагиба.

Солнце светило ей прямо в глаза, и она прищурилась. Я приблизилась. Брови женщины поползли вверх, и лоб прорезали глубокие морщины.

– Здравствуйте… Я… Я Тара, – от волнения желудок у меня сжало. Я перехватила чемодан в другую руку. На секунду мы замерли, словно приросли к тому месту, где стояли, не зная, что сказать друг другу.

А потом она ласково улыбнулась:

– Да-да. Я знаю. Просто… Я и не надеялась уже, что увижу тебя. – Она распахнула объятия, на глаза навернулись слезы. Чемоданчик упал на землю, и я бросилась бабушке на шею.

– Твой папа… Он присылал мне твои фотографии. На первых ты совсем кроха. Я так радовалась его письмам, ведь в них лежали твои снимки. С каждым годом ты очень менялась, тебя было почти не узнать, но ты росла так далеко от меня, в другом городе. – Она всхлипнула. – Ну ничего. Нам ведь нужно столько всего рассказать друг другу, верно? Проходи же. Можешь называть меня аджи. Сколько же я ждала, чтобы услышать это слово! – Она крепче обняла меня за плечи.

Встреча с бабушкой выбила меня из колеи, будто сон наконец превратился в явь. Она проводила меня в дом. То есть в усадьбу. Просторный внутренний двор мог сравниться по площади с нашим жилым комплексом в Бомбее. За садом тщательно ухаживали, и повсюду цвели розы – белые, красные и желтые. В центре росло фиговое дерево. Здесь прошло папино детство. Несмотря на все его рассказы, я не думала, что дом такой огромный. Я вдруг почувствовала себя обманутой. Папа украл у меня часть детства.

– Проходи же, пойдем в гостиную! – позвала аджи.

Слуга принес чай и поставил чашки на столик. Аджи похлопала его по плечу, и слуга сложил руки в приветствии.

– Это Шиям. Он у меня работает с тех самых пор, как умер его отец. Тот был преданным слугой и велел Шияму заботиться обо мне, когда я состарюсь. Сейчас слуг у нас намного меньше, чем в прежние времена. Дела у твоего дедушки долгое время шли не лучшим образом, а система заминдари переживала крах. У меня есть еще двое сыновей, но они тоже разъехались – нрав у твоего дедушки был непростой. Твой папа – мой первенец, и он никогда не забывал обо мне. Каждый месяц присылал мне по письму. Но потом – прошло уже много месяцев – письма приходить перестали. С ним что-то случилось, да? – Она тревожно вглядывалась в мое лицо.

– Папа… он умер.

Она опустила голову, стараясь подавить слезы, а затем кивнула и с силой потерла колени.

– Знаешь, для матери страшнее всего неведение – когда не знаешь, жив твой ребенок или нет. От чего он умер?

– Он… Наложил на себя руки… Повесился.

Она отвела глаза, уже не в силах сдержать слезы, но тут же смахнула их.

– Да, этого следовало ожидать. После всего, что случилось… Он невыносимо страдал. Я… всегда знала, что это произойдет… – Ее голос сорвался, и она выбежала из комнаты.

Я осталась одна и никак не могла решить, надо ли пойти следом за бабушкой и утешить ее. Шиям принес блюдо с печеньем. Я обеспокоенно улыбнулась, и слуга заспешил к бабушке. Я огляделась. Потолки в этом старом аристократическом доме были необычайно высоки, а сияющую люстру, казалось, повесили еще в колониальную эпоху. Стены увешаны фотографиями мужчин и женщин в облачении заминдари. Один из мужчин выглядел точь-в-точь как папа, только с элегантными усами и гневным взглядом, словно даже на фотографа сердился.

– Это твой дедушка. – Бабушка стояла рядом со мной, я даже не заметила, как она вернулась. – А все остальные фотографии – это другие твои предки. Раньше все было иначе, – она вздохнула, – я так рада, что хотя бы ты вернулась.

– Я бы давно приехала, просто папа говорил мне, что ты…

– Что я умерла. Да, это я ему посоветовала. Твой дедушка был очень… Скажем так: уживались с ним немногие. Он был строгим и неукоснительно следовал правилам. Он никогда не позволил бы тебе или твоей маме приехать в нашу деревню. А если бы вы ослушались… – продолжала она. – Знаешь, к женщинам здесь относятся иначе. Тут, в деревне, если девушка сбежит с мужчиной, ее и ее детей убивают.

– Да, ааи рассказывала. И она запрещала мне приезжать.

– Понимаю, – кивнула аджи и вздохнула.

– На самом деле я приехала в Мумбаи, чтобы отыскать одного человека, – сказала я.

– Кого?

– Аджи, ты, возможно, не знаешь, но много лет назад папа привез в Бомбей девочку.

– Ах, Мукту! Ну да, разумеется. Тогда, после всего, что случилось, она будто разучилась говорить. Это я настояла, чтобы твой отец забрал ее с собой. Тебе лет восемь было, да? Мать Мукты была местной проституткой, женщиной красивой и отзывчивой, но когда ты – дочь проститутки, судьба твоя решается в тот же день, когда ты рождаешься на свет. Здесь их называют девадаси – храмовые проститутки. Такие деревни, как наша, еще не избавились от этого порока.

– Храмовые проститутки?

– Да, девочек по традиции посвящают Богине, и они обслуживают заминдаров. Твой дедушка и его отец – мой свекор – постарались сохранить этот ритуал, поддерживали его. Почему бы и нет? Ведь они любили женские ласки. А я часто думала о девочках – им ведь было всего лет восемь-девять, когда их посвящали храму и отдавали в жертву традиции. – Она покачала головой и снова вздохнула.

– Девочки восьми-девяти лет? Становятся проститутками? Здесь и правда есть такая традиция?

– Да, она и по сей день существует. А Мукта была такой любознательной. Увидев ее, я подумала о тебе. Ее мать говорила, будто Ашок – отец Мукты. Ты, наверное, давно уже знаешь всю эту историю. Поэтому и приехала искать ее, вот только… – слова, слетающие с ее языка, превратились вдруг в далекие пронзительные отзвуки, – конечно, мы так и не смогли выяснить, была ли она и впрямь твоей единокровной сестрой. Тогда еще не существовало способов определить это. Но иногда мне казалось, что она действительно моя внучка.

Бабушка осеклась и вгляделась в мое лицо.

– Ты не знала… – прошептала она.

Я подошла к окну. Величественный старый баньян наблюдал за происходящим вокруг, а на небе сверкало солнце. И меня вдруг осенило: а что, если именно об этом дереве рассказывала мне Мукта? Значит, именно здесь они с ее аммой всю ночь дожидались, когда из ворот этого дома выйдет ее отец, то есть мой папа? Сквозь листву на деревьях проглядывали солнечные лучи и проплывавшие по небу облака – они словно играли со мной в прятки. Силы покинули меня, и я осела на диван.

– Пойми, твой папа ни в чем не виноват, – аджи уселась рядом со мной, – в юности он влюбился в мать Мукты, сраженный ее красотой. Позже он рассказывал мне, что для него эти отношения ничего не значили, однако совесть, словно засевшая глубоко под кожей заноза, постоянно мучила его. А потом он повстречал твою ааи – я и ахнуть не успела, как он заявил, что любит ее и что они собираются бежать. Твой дедушка ни о чем не подозревал до того самого дня, когда они сбежали. Он пришел в ярость и запретил мне видеться с сыном. Несколько лет я умоляла мужа разрешить мне встретиться с Ашоком, и шесть лет спустя он сжалился. Потом твой папа постоянно приезжал: рассказывал о жизни в городе, показывал ваши семейные фотографии, и твои тоже, и я ждала…

– Папа знал, что Мукта – его дочь?

Бабушка вздохнула.

– Он в это не верил. В том-то и дело. Он знал, что мать Мукты ждет его и рассказывает всем, будто Мукта – его дочь. Вот только верить в это твой папа отказывался. Говорил: «Мукта не может быть моей дочерью». К тому же он любил твою ааи, очень любил. Попытайся он помочь Мукте – и пришлось бы рассказать обо всем твоей маме. А расстраивать ее рассказами об интрижке с проституткой ему не хотелось. Разве мог он так поступить с ней? – С ее губ сорвался вздох. – Но на долю Мукты выпали ужасные страдания. Они поступили с нею так же, как и с другими девочками: сначала провели обряд посвящения, а потом надругались над ребенком. Эти твари обесчестили ее. Новости дошли до меня не сразу, и я спохватилась слишком поздно. Я заспешила на помощь, но несчастье уже случилось, и тогда я вызвала из Бомбея твоего папу. Он никак не мог решить, как ему поступить. В том, что она его дочь, он был не уверен – так он сказал. «Ее мать проститутка, откуда мне знать, что этот ребенок – точно мой? Ее отцом может быть кто угодно. И мать Мукты могла солгать», – убеждал меня он, но я не желала слушать все эти отговорки и заставила его забрать девочку с собой. Иначе Мукту было не спасти.

– Иначе не спасти? Но мы же относились к ней как к обычному беспризорному ребенку! Она пять лет работала у нас прислугой! Если папа хоть на миг допускал, что Мукта – его дочь, почему же он даже в школу ее не отправил? Ведь она могла получить образование и начать достойную жизнь!

Услышав в моем голосе гнев, аджи подняла голову:

– Тара, пойми же, твоему папе не приходилось выбирать. Если бы кто-то узнал, что вы с Муктой сестры, это разрушило бы твою семью. Твой папа… не знал, что предпринять. Ему хотелось защитить Мукту и дать ей дом, но в то же время он не мог отправить ее в школу и относиться к ней как к дочери – об этом твоя ааи и слышать не желала.

Меня захлестнули воспоминания: Мукта несет за мной школьный рюкзак, ждет меня возле школы, рассказывает, как ей хочется учиться и что однажды она надеется отыскать своего отца. И ведь все это было возможно.

– Папа говорил, что Мукта вряд ли его дочь? Ну а что, если мама Мукты не врала? Что, если Мукта… и правда его дочь? Ты сама как считаешь – мы с ней сестры? – спросила я.

– Тара, когда тебе хочется что-то увидеть, ты видишь это повсюду, и неважно, правда это или нет. А когда видеть не хочешь… – Она устало пожала плечами.

– Значит, точно ты не знаешь?

– Нет. Но скажи, неужели для тебя это так важно?

– Ну разумеется!

– То есть если она тебе не сестра, ты перестанешь ее искать? Если ты принялась ее разыскивать, значит, вы были очень близки. Ведь до сегодняшнего дня ты и не предполагала, что она окажется твоей сестрой. Тем не менее ради нее ты бросила все и приехала сюда из Америки. Подумай-ка сама, – она вдруг рассмеялась, – я знавала родных, кровных сестер, которые при возможности с радостью столкнули бы друг дружку со скалы. Позволь спросить: если Мукта не твоя сестра, неужели ты прекратишь поиски?

Ее вопрос вновь заставил меня вспомнить мгновения, проведенные рядом с Муктой.

– Нет, – проговорила я, – не прекращу. Но все же мне лучше наверняка знать, сестры мы или нет.

– Тогда я покажу тебе кое-что. Это осталось от твоего отца.

Бабушка вышла и вскоре вернулась, подошла и вложила мне в руку письмо.

– Это последнее. Оно принадлежит тебе. – Аджи улыбнулась и скрылась за дверью.

Я повертела письмо в руках, пощупала бумагу. Папин почерк! Он держал в руках это письмо и теперь будто ненадолго вернулся ко мне. Я развернула листок.

Дорогая ааи!

Ашок

Приветствую тебя и надеюсь, ты в добром здравии. Здесь, в Америке, у нас с Тарой все неплохо. Тара хочет выйти замуж за музыканта, которого зовут Брайан, и хотя я понимаю, что она идет на это лишь для того, чтобы заполнить пустоту в своей жизни, но изменить я ничего не в силах. Тара уже взрослая. Да и кто я такой, чтобы указывать ей, как прожить жизнь? Разве сам я всегда жил так, как мне хотелось?

Одно чувство мучает меня – вина за то, что я не относился к Мукте как к дочери. И еще за то, что я солгал Таре, сказав, что Мукта умерла. Но ты же понимаешь меня, да? Я всегда говорю себе, что это был единственный способ помочь Таре забыть о случившемся, особенно после того, как погибла ее мать. Сколько бы мы еще прожили в Индии, пытаясь избавиться от воспоминаний?

Как бы мне хотелось рассказать обо всем Таре, дорогой моей девочке, но, боюсь, тогда она отвернется от меня, я потеряю ее уважение и доверие и она перестанет мною гордиться. И что ей тогда останется? Моя вина?

Ракеш учит нас поступать правильно, не причинять никому страданий и всегда давать другим второй шанс. Я тоже пытался быть таким. Когда ты уговорила меня забрать Мукту в Бомбей, я растерялся. Мне хотелось успокоить свою совесть и знать наверняка, что она моя дочь. Впрочем, иногда я это чувствовал: она смеялась совсем как я, и зеленые глаза тоже унаследовала от меня, а еще она всегда заботилась о других больше, чем о себе. Но потом меня вновь охватывали сомнения и казалось, что она не может быть моей дочерью. Я решил, что правильнее всего будет поселить ее в нашей квартире и попросить выполнять разные мелкие поручения по дому. Я убеждал себя, что такая участь в тысячу раз лучше, чем та, что была уготована ей судьбой. Я считал такой поступок правильным. Разве мог я предположить, что они с моей Тарой настолько сблизятся и станут как сестры, что они будут не разлей вода? Когда я видел их вместе, как они болтают о книгах или смеются, то готов был признать Мукту своей дочерью. Но каждый раз меня мучил вопрос: а может ли проститутка вообще знать, от кого родила ребенка? Возможно, будь я до конца честен сам с собой, я бы понял, что мне стыдно быть отцом ребенка, чья мать – проститутка. Наверное, мне уже никогда не узнать, была ли Мукта моей дочерью, но я действительно мог быть ее отцом.

Глупец, сколько я времени потратил на эти детские споры с самим собой! Вместо того чтобы раздумывать, моя ли кровь течет в ее венах, мне следовало просто относиться к ней как к обычному ребенку… ведь она и была всего лишь ребенком! Мне следовало относиться к ней так же, как к моей Таре… Неужели я умру, не обретя прощения?

Надеюсь, твоя доброта ко мне останется прежней.

Твой любящий сын

Я сложила письмо, вышла в сад и опустилась на скамейку. Благоухали цветы, с лазурного неба на меня глядело слепящее солнце. Неужели все мы скрываем что-то от тех, кого любим? Боимся, что узнай они, что мы натворили, каковы мы на самом деле, то разлюбят нас? Я перечитала письмо, снова и снова всматриваясь в написанные папой слова, представляя, будто он сидит рядом и читает мне их вслух. Я плакала по его измученной душе, разрывавшейся между желанием признать свое дитя и нежеланием причинять боль ааи. Я смотрела в небо и кричала на папу, злясь на него за то, что он не дал Мукте прожить лучшую жизнь. Я каялась ему – нет, окружающей меня пустоте, – укоряла себя в глупой прихоти, из-за которой похитили Мукту. Если бы не я, наша жизнь сложилась бы иначе, жизнь Мукты сложилась бы иначе. И я надеялась, что отыщу Мукту – ради нас обеих.