2000

Однажды утром ко мне пришел журналист – явился под видом клиента, стараясь не привлекать особого внимания охранявших наш бордель головорезов. Журналист сказал, что его зовут Эндрю Колт и что он хочет написать о моей истории статью в газете, а может, даже книгу. Он решил рассказать о нашей жизни. Я рассмеялась и ответила, что тысячи или даже миллионы людей прочитают о нас в утренних газетах, за чашкой чая, им взгрустнется и станет не по себе, оттого что кто-то где-то вынужден жить так, как мы. Но затем они допьют чай и, поприветствовав соседей, как ни в чем не бывало отправятся на работу. Книги и статьи пишут уже давно, сказала ему я, но наша жизнь от этого не меняется.

Журналист с нетерпением смотрел на меня. Он был совсем молодой, на лоб падали пряди светлых волос, в желтоватом отсвете лампы его лицо словно сияло. Он приехал из другой страны, ему интересно, как мы тут живем. Таких, как он, я повидала немало. Предыдущий заявил, что охотится «за экзотическими историями, которые потом поведает всему миру».

– Я смогу помочь вам – всем живущим здесь женщинам, – сказал Эндрю.

Я вздохнула. Очередной герой, которому кажется, будто он в силах спасти нас. Впрочем, возможно, он поможет мне отыскать Тару.

Я достала биди, прикурила, затянулась и игриво выпустила дым ему в лицо.

– Ладно, но в обмен ты поможешь мне отыскать двоих людей. И за каждый мой рассказ тебе придется заплатить.

Он кивнул:

– Разумеется! Я заплачу. И я помогу тебе найти… кого бы то ни было.

– Как? – Я вдруг насторожилась.

– Как? – растерянно повторил он.

– Ну да. Как ты поможешь мне их отыскать?

– У меня есть связи, – пожал он плечами.

Наверняка врет, решила я, но во мне вновь всколыхнулась тоска – та самая, которую называют надеждой. Много лет я пыталась избавиться от нее, и много лет она просыпалась и вновь засыпала у меня в сердце. Но разве я властна над нею? Ведь надежда – словно птица: если ее тянет ввысь, крылья ей не свяжешь.

Я махнула ему и пригласила следовать за мной.

– Ты хорошо говоришь по-английски, – похвалил он меня по пути в комнату.

– У нас мало кто знает английский. А для работы это полезно. Это подарок от девочки, с которой я познакомилась много лет назад. Ее звали Тара.

Он кивнул, но ничего не сказал.

Ступеньки под нашими ногами скрипели. Эндрю оглядел мое голое обиталище, переведя взгляд с потрескавшейся стены за моей спиной на зарешеченное окно под самым потолком. Потом медленно выдохнул, словно сами стены здесь его угнетали.

– Площадь этой комнаты – шесть на шесть футов, – для наглядности я расставила руки, – один из моих клиентов как-то специально ее измерил. Он был пьян.

Я засмеялась. Над головой трещал вентилятор, а из-за стены раздавались женские стоны, которым вторило хриплое мужское покряхтывание.

– Я уже несколько лет живу в комнате с окном, так что мне очень повезло. По утрам я могу греться на солнышке. Смотри. – Я пододвинула стул и, забравшись на него, выглянула на улицу. – Я как-то попыталась сбежать, но с тех пор прошло уже много лет, и сейчас Мадам опять считает меня хорошей девочкой. – Я усмехнулась.

Песни из болливудских фильмов, доносившиеся из табачных лавочек, рассказывали о любви и страсти, выстроившиеся на грязной улице проститутки и хиджра заманивали клиентов, на углу топтались пьяницы, а небо над нами тянулось к другому миру – далекому и такому непохожему. Журналист молча хмурился, не сводя с меня глаз.

– Мне повезло больше, чем другим девушкам. Когда-то у меня была подруга, которая многому меня научила. И подарила мне силу. Конечно, я потеряла ее, как и всех тех, кто действительно был мне дорог, но душой я все еще с нею. – Я спрыгнула со стула.

– Как ее звали?

– Тара. Я расскажу тебе о ней – как мы познакомились и как ее храбрость помогла мне выжить, но сперва послушай мою историю целиком, тогда поймешь, как Тара мне помогла.

– Это она научила тебя говорить по-английски?

Я кивнула. Он опустился на койку, а я, присев на корточки, устроилась напротив, на полу. Сунув руку в сумку, журналист вытащил блокнот и ручку. Как бы мне хотелось, чтобы моя жизнь была всего лишь записанной на бумаге историей, не более.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Здесь меня зовут Конфеткой.

– А меня можешь называть Эндрю.

Я кивнула и рассказала ему мою историю.

Эндрю приходил в бордель раз в неделю, платил, как обычный клиент, но после этого лишь слушал рассказы о моей жизни. Со временем он узнал обо мне все: о проведенном в деревне детстве, о ритуале, о смерти аммы и о том, как сагиб увез меня к Таре, а еще о том, как Тара излечила меня от отчаяния. Рассказывая, я испытывала странное чувство: сидевший рядом мужчина ни разу ко мне не прикоснулся, но при этом готов был платить борделю, только чтобы послушать истории глупой никчемной девчонки. Однако сильнее всего я удивилась, когда однажды вечером Эндрю принес мне вести о Таре и ее папе.

– Они уехали за границу, в Америку, – сказал он, – много лет назад. Я постараюсь разузнать еще что-нибудь. Я поискал их в интернете, но нашел какие-то крохи. Некоторых людей даже в интернете не найдешь… Но я напишу своим знакомым в США – может, они что-нибудь выяснят.

Что такое интернет, я не знала. Впрочем, мне не было до этого никакого дела. Я была счастлива, представляя, как удачно сложилась жизнь Тары, – уж точно лучше моей. Она наверняка живет с любимым мужем, у нее двое чудесных детишек, и все это так далеко отсюда, что воспоминания о гибели матери не тревожат больше ее сердце. Узнав новости о Таре, я несказанно обрадовалась и испытывала бесконечную признательность к Эндрю за то, что тот выполнил мою просьбу.

Однажды вечером он принес мне букет красных и желтых цветов, и я разволновалась.

– Такие цветы подарила мне однажды Сильвия, – улыбаясь, сказала я. – Когда я лежала в больнице. – И я погладила лепестки, которые как будто принесли мне весточку из прошлого.

– А как ты туда попала? После того, как тебя избили?

– Нет-нет, если уж тебя поколотили, надо просто потерпеть, и со временем все пройдет само собой. В больницу меня отправили… – я налила в вазу воды и поставила в нее цветы, – чтобы сделать аборт.

Слова скатывались с моего языка, как камушки с горы, – они падали, но ноша от этого легче не становилась. Эндрю замер и молча смотрел на меня, словно стараясь разглядеть на моем лице печаль.

– Мадам мало кому разрешает иметь детей. Беременных она терпеть не может. Это мешает работе. Но порой бывает уже поздно, поэтому здесь и дети живут, а потом они вырастают и им тоже находится работа.

– И сколько ты пробыла в больнице?

– Несколько дней. Иногда беременности не избежать, хоть мы и соблюдаем осторожность. Так что аборты здесь делают почти все. Но в тот раз я чуть жизнью не поплатилась. Обычно они приглашают акушерку, та делает аборт, потом ты день отдыхаешь, а после возвращаешься к работе. Вот только если на дереве, в одном и том же месте, делать насечку, то рано или поздно дерево упадет. Наверное, тело мое не выдержало, а акушерка перепугалась, и меня отвезли в больницу.

Не стану врать – мысли о смерти часто посещали меня. Когда они затолкали меня в машину, а позже переложили на носилки и внесли в темноватую больничную приемную, когда я увидела над собою лица медсестер, то испугалась, что это конец. Я больше никогда не увижу ни Тару, ни ее папу. К тому времени я уже успела себя убедить, что отыскать их мне не суждено. Однако, оказавшись в точке невозврата, я осознала, что именно это – моя сокровенная мечта и что надо постараться выжить хотя бы ради нее.

На следующий день, когда мрак рассеялся, я увидела рядом со своей кроватью Сильвию с букетом красных и желтых роз. Подруг в борделе у меня почти не осталось: вздумай я опять сбежать – и девушкам пришлось бы несладко. Лишь Сильвии хватило храбрости навестить меня – она понимала, каким мучительным бывает одиночество.

– Как только тебя увезли, такой ливень начался, – сказала она, положив букет возле кровати.

Я посмотрела на осевший на окно туман, вдохнула сырость дождя и взглянула на Сильвию, умело скрывавшую жалость.

Когда я взяла Сильвию за руку, она разрыдалась и оттолкнула меня.

– Ты нас так напугала! – сказала она, усаживаясь возле кровати.

Я делано засмеялась:

– Я-то думала, обо мне и скучать никто не станет.

Сильвия усмехнулась и опять заплакала. Жаль, что я не успела сказать ей, какую радость испытала, оттого что она была рядом.

Когда я вернулась, Сильвия помогла мне подняться по темной лестнице, а наверху меня уже ждала Мадам, громогласно сетуя на то, что я столько провалялась в больнице.

– Постарайся-ка больше меня не дергать! За твое лечение я выложила немало. Устанешь отрабатывать.

Эндрю слушал молча, делая пометки в блокноте. Всего за несколько месяцев до этого Эндрю наверняка решил бы обратиться в полицию, но теперь он уже слишком многое увидел и услышал. Он признался, что тайком жаловался социальным работникам и полиции, – и действительно, полицейские устраивали еще несколько облав, но, как обычно, без толку. Мадам считала Эндрю обычным клиентом-иностранцем, и даже заподозри она, что он журналист, едва ли встревожилась бы. Бордель был ее крепостью.

Прощаясь, Эндрю бросил последний взгляд на принесенный им букет цветов; по его лицу я поняла, что с него хватит и что теперь мы его долго не увидим. Пройдут годы, прежде чем он вернется, думала я. Проводив его, я вспомнила слова Сильвии, сказанные в тот день, когда я возвратилась из больницы. Дескать, Мадам не стала бы платить за мое лечение, не говори я по-английски. Оказывается, это привлекало сюда иностранцев.

– К тому же, – добавила Сильвия, – ты такая красотка, что успела прославиться. Впрочем, только из-за этого Мадам вряд ли раскошелилась бы. В прошлом году то же самое случилось с Линой, и Мадам бросила ее умирать… Тебе повезло, Мукта. Благодари за это судьбу.

Я и благодарила.

Впоследствии я соблюдала осторожность и попросила Сильвию достать мне противозачаточные таблетки. Впрочем, я их и прежде принимала, но таблетки либо оказывались поддельными, либо просто не срабатывали, поэтому аборт оставался единственным выходом. Женщине нелегко бывает оборвать жизнь, не дав ей возможности расцвести. Порой я размышляла об этих искорках жизни, покинувших меня. Я смотрела на играющих во дворе борделя детей, и пустота внутри меня росла, а боль из чрева добиралась до сердца. Как я скучала по ним – этим крохотным существам, которые могли бы говорить, у которых были бы маленькие ручки и ножки и которые улыбались бы, позволь я им родиться на свет. Я думала об этом, и во мне крепло желание родить ребенка – если я вообще когда-нибудь забеременею.

На этот раз таблетки принес Сильвии ее надежный клиент, и мы надеялись, что больше абортов мне делать не придется. Тайком принимая эти таблетки за спиной у Мадам, мы хихикали, а потом Сильвии удалось купить заграничный шоколад, и его сладость скрашивала наши унылые вечера. Наркотики, которыми нас пичкали, и эти маленькие радости долгое время поддерживали во мне желание жить. И еще Арун-сагиб.

Именно благодаря ему нас с Сильвией, в отличие от других девушек, не отправили в другой бордель. По традиции девушек постоянно переводили из борделя в бордель: если кто-то нападал на след похищенной девушки, так ее было сложнее отыскать. Арун-сагиб решил оставить меня здесь, чтобы почаще приходить ко мне, и моими стараниями Сильвия осталась со мной. С Арун-сагибом я познакомилась спустя три-четыре дня после возвращения из больницы. Он вошел в мою жизнь, словно пронзившая облака молния. Его взъерошенные темные волосы падали на лоб, а налитые кровью карие глаза смотрели на меня со смесью страха и боли, словно от меня зависело его спасение. Я слабо улыбнулась ему, но ответной улыбки не дождалась.

– Хм. – Он приблизился ко мне, обдав запахом привозного виски.

В благодарность за все, что он сделал для меня, мне хотелось бы солгать, что в ту ночь он показал себя нежным любовником, однако на самом деле он лишь обрушил на мое тело все свои тревоги, ни на секунду не задумываясь о моей боли. Он не сказал мне ни слова, не наградил меня даже взглядом и, уходя, лишь хмыкнул.

С тех пор он навещал меня каждый четверг и почти всегда молчал.

– Они не врут – ты и правда красивая, – только и говорил он, а затем, держа за подбородок, приподнимал мне голову. – Какие у тебя глаза – прекраснее я не видел. – Похоже, он напрочь забывал, что говорил то же самое неделей ранее.

Когда я рассказала Сильвии о его странных комплиментах и молчаливости, она изумленно воззрилась на меня:

– Ты что же, не знаешь, кто он?

Я пожала плечами. Нет, этого я не знала.

– Видно, какая-то важная шишка и Мадам берет с него за меня вдвое больше, – предположила я.

– Вдвое больше? – Сильвия едва не покатилась со смеху. – Да Мадам не пикнула бы, даже не заплати он ни гроша. Ты что, с луны свалилась?

Я с любопытством глядела на подругу. Сильвия знала о мире намного больше нас, потому что стремилась к этому и всегда расспрашивала обо всем своих клиентов. Порой это доставляло ей немало хлопот, однако она была единственной девушкой, которая, не выходя за стены борделя, умудрялась узнать, что происходит вокруг.

– Он тут пахан, главарь банды, которой принадлежит наш бордель. В придачу к крышеванию борделя он еще и наркотой торгует. Каждые выходные его шестерки собирают дань с каждого магазинчика в окрестностях и за каждый чих выбивают с лавочников деньги. Ему принадлежит все вокруг.

– Да ладно! – недоверчиво покачала головой я.

Сильвия расхохоталась и смеялась так долго, что, казалось, уже никогда не успокоится.

– Какая же ты глупышка. Он без ума от твоей красоты! Если что и может обуздать такого головореза, так это женское очарование. Неужели жизнь здесь тебя ничему не научила?

Будь я такой же храброй, как Сильвия, каталась бы как сыр в масле и не знала ни в чем нужды. Я завидовала Сильвии – такие, как она, наслаждались роскошью, и мне тоже захотелось законопатить зияющую в сердце брешь дорогими сари и украшениями.

В следующий раз, когда Арун-сагиб навестил меня, я попросила его принести мне что-нибудь особенное на память. Он рассмеялся и в следующий четверг преподнес мне сверкающее золотое ожерелье. Арун-сагиб надел его мне на шею и защелкнул застежку. Я посмотрелась в зеркало, раздумывая, чувствую ли я себя как-то иначе.

– Ты для меня особенная, – сказал он, и его отражение улыбнулось. Впрочем, от этих слов во мне ничего не изменилось, и я поняла: чтобы стать такой, как Сильвия, мне потребуется еще много комплиментов и подарков. Позже Арун-сагиб буквально завалил меня шалями, сари, серьгами и браслетами, но я по-прежнему чувствовала себя сломленной.

Однажды утром Мадам вошла ко мне в комнату и расплылась в улыбке. В последнее время она из кожи вон лезла, стараясь быть добренькой. Впрочем, нельзя сказать, что она в этом преуспела, – доброта была ей несвойственна. Я подозрительно покосилась на нее. Улыбка на лице Мадам выглядела как-то фальшиво.

– Ты по-прежнему в долгу передо мной. Все сари из Варанаси, шелковые шали, сережки и это ожерелье пойдут в уплату долга. Ясно тебе? – С прежней улыбкой она нацепила ожерелье, взглянула на себя в зеркало, а потом повернулась ко мне и прошипела: – А если Арун-сагиб спросит, скажи, что отдала мне на хранение. И не забывай – это скостит тебе долги.

Я пробыла здесь уже много лет, так ни разу и не спросив, когда наконец мой долг будет уплачен. Каждый месяц Мадам открывала записную книжку и все женщины усаживались вокруг нее в надежде, что день, когда они получат свободу, не за горами. Но такой день никогда не наступал, а спрашивать мы боялись. Я позволила ей забрать подарки – надеялась убедить когда-нибудь Арун-сагиба, что Мадам забрала их в счет уплаты долга. Освободить меня отсюда было под силу лишь такому, как он. И если у меня хватит мозгов, возможно, мне удастся отвоевать себе свободу.

Вскоре Мадам переселила меня в комнату получше – попросторнее.

– Эта комната для самых опытных. Не подумай, что ты – одна из них. Просто Арун-сагиб требует, чтобы тут к тебе относились, как к королеве. Один Бог ведает, чем ты его околдовала.

Шли дни, Арун-сагиб становился все мягче и начал разговаривать со мной: рассказывал о детстве, о жене и детях, живущих в квартире где-то в Мумбаи. Порой по ночам он говорил о своих путешествиях в Дубаи и Америку так буднично, словно это были соседние районы. Его истории вызывали в моем воображении картинки даже прекраснее тех, что я видела в книгах.

– Когда-нибудь я повезу тебя туда, – пылко пообещал он. Разумеется, я понимала всю призрачность таких обещаний. Так каждый мужчина говорил, желая добиться своего.

– Как по-твоему, я все-таки стану свободной? – спросила я как-то раз, набравшись смелости, когда он был в хорошем расположении духа.

– Может статься, однажды я просто возьму и отпущу тебя. – Он присвистнул, словно выпуская на волю птицу, и громко рассмеялся. Я понимала, что он лишь подшучивает надо мной, однако этого было достаточно, чтобы у меня появилась надежда.

В те дни он часто говорил о жизни, которую мы могли бы прожить вместе, – о том, как мы колесили бы по миру и гуляли, держась за руки, по улицам Бомбея. Я часто недоумевала, почему не могу представить это наяву. Я ведь знала, что нравлюсь Арун-сагибу, – возможно, он даже по-своему любил меня.

– Ты когда-нибудь любила по-настоящему? – как-то спросил он, пристально глядя мне в лицо, словно выискивая тень любви.

Я вспомнила Санджива, музыку, звучавшую из магнитофона, но с тех пор прошли годы, и я научилась молчать и скрывать свои чувства. Я посмотрела в глаза Арун-сагиба и поняла, что никогда не испытаю того единения, которое ощущала рядом с Сандживом. Для меня Арун-сагиб оставался лишь одним из моих клиентов, якорем, не позволявшим мне уплыть в море безумия.

Затем я заболела, и доктор, проводивший осмотр, объявил, что я беременна. Сильвия в ужасе присела возле двери. Почему же таблетка не сработала? Почему я забеременела? Мадам ворвалась ко мне в комнату, столкнула с койки и принялась осыпать тумаками.

– И как ты теперь собираешься зарабатывать, а? Тебе нельзя рожать! Ясно?

Я молила о снисхождении, но Мадам оставалась непреклонной. После предыдущего аборта я утаила от Мадам, что едва не поплатилась жизнью, а доктора предупредили, что еще один аборт, скорее всего, меня погубит. Впрочем, я много раз призывала смерть, ведь она несла освобождение, но сейчас я цеплялась за надежду, за мечту подарить этому безжалостному миру еще одну жизнь.

– Пусть родит, – послышалось откуда-то из-за спины Мадам.

Эти слова прозвучали подобно грому, и мне даже показалось, что одежда на бельевой веревке всколыхнулась, но на самом деле виной этому был обыкновенный сквозняк. На пороге стоял Арун-сагиб. Ну конечно, сегодня же четверг, а мы обе напрочь забыли о его приходе.

– А если я скажу, что это мой ребенок? – Он холодно посмотрел на Мадам.

– Я… я… – Мадам запнулась.

– Я хочу, чтобы она родила этого ребенка. Тебе от этого никаких убытков не будет.

– Да, хозяин. Простите. – Она вышла из комнаты, оставив нас наедине.

– Не смотри так на меня. – Он поднял руки. – И не жди, что я буду содержать этого ребенка. Ты вообще знаешь, от кого он?

Я покачала головой, хотя точно знала, что отец моего ребенка – он. И он знал это не хуже меня. Тогда какой смысл вообще что-то говорить? Я боялась, что Арун-сагиб разозлится и лишит меня своего покровительства. А кто поверит проститутке, которая спит с таким количеством мужчин? Правду я утаила, но зато смогла облегченно вздохнуть.

Каждый день на протяжении многих месяцев я тщательно разглядывала в зеркале собственное тело, гладила растущий живот и подмечала изменения: тело округлилось, и даже лицо казалось посвежевшим. Я чувствовала себя тоненьким ростком, превращающимся в ствол дерева. Арун-сагиб никогда не гладил меня по животу и не справлялся о самочувствии, но со временем стал расспрашивать о ребенке, словно знал, что это его дитя.

– Если это мальчик, будет потом помогать мне, – говорил он.

Я знала, какая судьба ждет детей, рожденных такими женщинами. Мальчику суждено было стать сутенером, он будет принуждать к этому занятию других девушек и забудет о печальной участи своей матери. Как Арун-сагиб собирался поступить, если у меня родится девочка, я не спрашивала. Я даже думать об этом боялась. Все, что мне оставалось, – это ждать и надеяться, что этого малыша ждет лучшая доля, лелеять в себе те же надежды, которыми когда-то жила моя амма.