«Это было время, когда мы в Германии занимались вычислениями, согласно которым на душу населения приходилось раз в пять лет по одной тарелке, раз в двенадцать лет — по паре ботинок, раз в пятьдесят лет — по костюму. Мы рассчитали, что только каждый пятый младенец может быть завернут в собственные пеленки и что лишь каждый третий немец может надеяться быть похороненным в собственном гробу».

Так говорил Людвиг Эрхард о Германии 1948 г. Сегодня трудно представить самую сильную европейскую державу в подобном состоянии. Но Гитлер, обеспечивавший еще с 30-х гг. почти полную милитаризацию национальной экономики, столь активно заменял рынок администрированием, что действительно вверг страну в состояние всеобъемлющего дефицита.

 

Экономика пепельниц

Когда военный спрос исчез, хозяйство практически встало. Инициатива была подавлена, рынок не функционировал, предприятия в лучшем случае изготовляли всякий хлам. Германскую экономику, нагонявшую в начале века страх на англичан и французов, прозвали теперь экономикой пепельниц.

Деньги практически не имели ценности. Обесценившиеся рейхсмарки население отказывалось принимать, стремясь воспользоваться иностранной валютой, а также такими средствами платежа, как сигареты, кофе или шелковые носки. Сигареты оказывались предпочтительнее, поскольку кофе при каждом платеже приходилось взвешивать, а носки были слишком дороги для малых сделок, да к тому же не отличались универсальностью из-за того, что разным людям был нужен разный размер.

Тем не менее масштабы черного рынка составляли не более 10% всего товарооборота. Основная масса товаров шла через легальные каналы, где доминировала система жесткого рационирования — талоны, карточки и т.п.

Именно на долю профессора Эрхарда выпало принципиальным образом изменить положение дел в экономике. Думается, что, не слишком преувеличивая, можно сказать: все рыночные реформы стран Запада второй половины XX века в большей или меньшей степени вышли из реформы Эрхарда. Всем реформаторам пришлось решать весьма близкие по своему характеру проблемы.

Иногда совпадения не только в их действиях, но даже в риторике буквально поражают. «Если указывают на то, что до денежной реформы какой-то вид одежды стоил, скажем, 12 марок, а сегодня —15-18, — говорил Эрхард через несколько недель после начала преобразований, — то пусть это и соответствует истине, но только с тем небольшим дополнением, что обычный потребитель теперь в отличие от прежнего времени действительно может купить данную вещь. Очевидно, критики чересчур полагаются на короткую память людей».

Как это похоже на те аргументы, которые приводил в 1992 г. Егор Гайдар, пытаясь убедить россиян осмысливать рыночные реформы рационально!

Эрхард оказался первым в мире либеральным реформатором нового типа. Ему пришлось работать в условиях, когда массированное государственное вмешательство в экономику стало реальностью. Он уже не мог позволить себе вернуться к тому либеральному капитализму, который существовал в середине XIX века. Да Эрхард и не стремился к этому.

Он понимал, что в условиях значительного влияния социалистических идей ему не обойтись без использования широких мер по социальной защите населения и без применения (хотя бы на словах) этатистской риторики. Но принципиально важным для Эрхарда было сохранение хозяйственной свободы и финансовой стабильности.

Централизм и инфляция являлись его самыми главными врагами. Что же касается участия государства в экономике, то оно им не отвергалось, как не отвергалось это участие впоследствии даже самыми активными «шокотерапевтами», действовавшими в Латинской Америке 70-90-х гг. и в Восточной Европе 90-х гг.

По мере своих сил Эрхард стремился минимизировать проявления этатизма, но отнюдь не бороться с той силой, которую разумнее было поставить на свою сторону. В этом состояла суть стратегии, получившей знаменитое ныне название «социальное рыночное хозяйство». Упор в нем делался на все «рыночное», а отнюдь не на социальное обеспечение, как уверяют порой социалисты, стремящиеся записать Эрхарда в свои союзники.

Даже среди христианских демократов Эрхард был крайне правым. В так называемой Аленской программе партии социализма хватало. Но, как ни парадоксально, экономические реформы, проводимые ХДС, основывались не на ней, а на личной программе Эрхарда — человека, который в это время еще даже не был членом партии.

 

Потерянное поколение

К моменту начала реформы Эрхарду уже стукнуло пятьдесят. Это был типичный уроженец Баварии — крепкий, тучный, любящий хорошо поесть и выпить, не отказывавшийся и от излишней роскоши, когда она становилась ему доступна. Неизменная сигара во рту, делавшая его немного похожим на Черчилля, доставляла огромное удовольствие карикатуристам и сильно досаждала ненавидевшему табачный дым Конраду Аденауэру, который, впрочем, должен был мириться с любыми вызываемыми Эрхардом неудобствами, поскольку в основе всего курса канцлера ФРГ лежала политика экономического восстановления Германии.

Впрочем, этот внешний облик, как бы служивший наглядной иллюстрацией успехов германского капитализма, не вполне отражал внутреннюю сущность Эрхарда. Не следует забывать, что по возрасту (родился в 1897 г.) он принадлежал как раз к тому поколению, которое после романов Ремарка стали называть потерянным. В юности Эрхард прошел через бойню Первой мировой войны и, выдержав после ранения семь операций, на всю жизнь остался инвалидом.

Входить в мирную жизнь ему было так же трудно, как и героям Ремарка, чувствовавшим себя оторванными от мира людей, не переживших окопов. Эрхард вспоминал впоследствии, что когда он учился во Франкфурте, то был абсолютно одинок. Чтобы не забыть звук собственного голоса, ему приходилось уходить в парк и подолгу разговаривать вслух с самим собой. Но он преодолел «потерянность» и стал одним из самых интегрированных в общественную жизнь немцев своего времени.

Фактически вся деятельность Эрхарда определялась тремя важнейшими уроками, которые он получил в молодости.

Первый урок — урок свободы Эрхард получил в родной семье. Его отец — католик взял в жены женщину евангелического вероисповедания и позволил ей воспитать детей в своей вере. Впоследствии Эрхард, оставаясь протестантом, прекрасно сотрудничал с католиками в христианско-демократических кругах.

Вторым важным уроком был урок макроэкономики. Вернувшись с фронта, Эрхард пронаблюдал, как инфляция почти уничтожила бизнес его отца — владельца небольшой торговой лавки. Придя к власти, он никогда не позволял себе легкомысленно играть с такими опасными вещами, как денежная эмиссия.

Третьим уроком оказался урок научного поиска. Став студентом и столкнувшись с низким качеством преподавания во Франкфуртском университете, Эрхард отправился в деканат, набрался смелости и спросил, где здесь все-таки можно получить науку. Ему ответили, что есть один человек, которого зовут Франц Оппенгеймер. Держится он особняком, разрабатывает свою собственную теорию и для сдачи экзамена вряд ли может быть полезен.

Эрхард пошел именно к нему и с тех пор считал Оппенгеймера одним из лучших немецких ученых-экономистов, человеком, заложившим основы либерального мировоззрения в Германии.

Самостоятельно заниматься наукой Эрхард начал сравнительно поздно — накануне Великой депрессии конца 20-х — начала 30-х гг. Но вскоре он стал заместителем директора Института по изучению конъюнктуры в Нюрнберге. В 1942 г. из-за разногласий с нацистами ему пришлось покинуть Институт, и это (наряду с профессионализмом) в значительной мере определило его быстрое послевоенное продвижение.

Свою роль сыграло и то, что с 1943 г. Эрхард стал руководителем небольшого исследовательского центра, который был сформирован под крышей «имперской группы промышленности». За два с лишним года существования центра для отвода глаз было подготовлено несколько бесцветных публикаций по второстепенным вопросам, тогда как основное внимание уделялось разработке экономической реформы, которая понадобится после того, как рухнет нацистский режим.

В 80-х гг. в социалистических странах многие молодые экономисты точно так же, работая в официальных академических структурах, на самом деле занимались в первую очередь подготовкой будущих реформ.

 

Под сенью дружеских штыков

После окончания войны Эрхард быстро продвинулся по государственной службе. В сентябре 1945 г. за ним внезапно приехал американский солдат и увез в неизвестном направлении. Жена готова была ожидать самого худшего, но когда муж вернулся, хмурый и задумчивый, в ответ на свой вопрос она услышала: «Теперь ты супруга государственного министра экономики Баварии».

Впрочем, значило это немного. Королевство было мало, разгуляться негде. Решить макроэкономические проблемы Баварии отдельно от проблем Германии в целом, было так же невозможно, как, скажем, в начале 90-х гг. добиться стабилизации положения дел в Петербурге без радикальных реформ во всероссийских масштабах. Эрхард не особо стремился администрировать в Баварии и вскоре покинул службу, не снискав никаких лавров.

Зато вскоре после этого он был назначен на пост начальника особого отдела по вопросам денег и кредита при Экономическом совете Бизоний (объединенной англо-американской оккупационной зоны), а в марте 1948 г. стал директором Экономического управления Бизоний. С этого момента началась реальная работа.

Уже в 1946 г., будучи министром экономики Баварии, Эрхард активно настаивал на проведении реформ. Однако решение созрело у союзников лишь к концу 1947 г. Предполагалось, что реформа будет осуществляться по американскому сценарию, тогда как задача Эрхарда и других немцев состояла лишь в том, чтобы привести в соответствие американский проект с германским законодательством. Однако на деле все вышло сложнее, чем виделось поначалу представителям Вашингтона.

Стратегия была выработана американцами, но непосредственно реформа готовилась группой немецких экспертов (самого Эрхарда среди них не было), которых союзники собрали в апреле 1948 г. в армейских бараках, под присмотром 25-летнего американского экономиста Эдварда Тенен-баума. Проведя порядка 30 заседаний в течение 49 дней, сотрудники этой макроэкономической «шарашки» разработали 22 документа, определяющих характер и параметры осуществляемой реформы. Среди них были законы, заявления, прокламации, инструкции и т.д.

Американцы порой высказывают мнение, что роль Тененбаума в реформах была большей, чем роль Эрхарда, поскольку столь жесткие преобразования могли быть осуществлены только в условиях оккупационного режима. Сам по себе немецкий реформатор никогда не сумел бы провести по-настоящему либеральный курс.

Определенная доля истины в этой оценке, наверное, имеется. Трудно сказать, каковы были бы возможности Эрхарда, если бы он не находился «под сенью дружеских штыков». Но все же ход событий показал, что Эрхард готов был идти в своих либеральных действиях значительно дальше, нежели Тененбаум, который вообще не имел четких взглядов относительно сроков осуществления либерализации, а также значительно дальше, чем руководители оккупационных администраций, например американский генерал Люциус Клей.

В какой-то мере различия реформы по-американски и реформы по Эрхарду можно сравнить с различием тех моделей осуществления преобразований, которые были предложены нашей стране в 1991 г. советским правительством Павлова и российским правительством Ельцина-Гайдара. Американцы, как впоследствии и Павлов, четко осознавали необходимость финансовой стабилизации, а потому осуществляли манипуляции с деньгами, налогами и административно регулируемыми ценами, откладывая либерализацию на неопределенное будущее. Эрхард же, как впоследствии Гайдар, решил, что никакая стабилизация не заработает, если у экономики не появится стимулов, создаваемых только либерализацией.

 

Кто в доме хозяин?

Сама история событий, произошедших 18-20 июня 1948 г., много говорит как о характере Эрхарда, так и о положении, в котором находилась тогда Германия. Срок начала реформы определялся не намерениями немцев, а тем, что только накануне (17 июня) изрядно припозднившийся французский парламент дал наконец-то согласие на участие своей страны в осуществлении преобразований к востоку от Рейна. Соответственно, 18 июня Эрхард был вызван к Клею и поставлен перед фактом.

Тем не менее Эрхард, понимавший, насколько важно сохранить у народа впечатление, что реформу в своей стране осуществляют сами немцы, моментально среагировал на полученную информацию и принял свое собственное радикальное решение. Вечером того же дня он отправился на радио и, не дожидаясь пока народу будет зачитано официальное решение оккупационных властей, выступил с заявлением о начале реформы. Даже Клей был в восторге от того, как Эрхард сумел подать это волнующее всех известие.

Перехватив инициативу, немецкий реформатор 20 июня, в воскресенье, когда всякая бюрократия (в том числе оккупационная) отдыхает и не может адекватно реагировать на изменение ситуации, осуществил свои личные действия по либерализации германской экономики. Действия эти были абсолютно не легитимны и лишь внешне прикрывались некоторыми нормативными документами.

Американский вариант предполагал введение вместо рейхсмарок стабильной валюты. Эрхард же одновременно с этим отменил государственное планирование и централизованное ценообразование на большую часть товаров, предоставив таким образом немецким предприятиям полную свободу деятельности.

Клей вызвал вольнодумца «на ковер» и поинтересовался, почему тот изменил его предписания. Эрхард хладнокровно ответил, что предписания он не изменил, а просто отменил. Немец страшно рисковал, но в конечном счете выиграл. Клей оказался готов пойти на либерализацию, хотя в первоначальных планах американцев таковая вроде бы и не значилась.

Эрхард продолжал держаться за либерализм и финансовую стабильность, даже несмотря на страшные трудности 1948-1949 гг. и несмотря на жесткое сопротивление социал-демократов. Только ленивый не поносил на чем свет стоит упертого профессора. Клей снова вызвал его и сказал, что советники говорят ему об ошибочности политики Эрхарда. «Не обращайте внимания, — ответил тот, — мои советники говорят то же самое». Удивительно, но Клей, несмотря на такую «наглость», продолжал поддерживать взятый реформатором курс.

Эрхард вряд ли был хорошим политиком. Данный факт осознавался многими, и даже Аденауэр не постеснялся как-то во всеуслышание заявить об этом. Хотя Эрхард не отказывался от лавирования, для него по большому счету всегда на первом месте находились идеи, конкретные дела, а отнюдь не пребывание у власти. Он мог вступать в жесткую полемику с оппонентами, готов был не понравиться им.

Если за постоянно маневрировавшим Аденауэром закрепилась репутация крупного христианско-демократического политического деятеля, то упертый Эрхард в глазах бедняков долгое время выглядел просто выразителем интересов буржуазии. Но именно Эрхард выковал то оружие, которым воспользовался Аденауэр.

Эрхард всегда стремился разъяснять народу специфику проводимого им курса, вместо того чтобы заниматься столь популярной в XX веке демагогией. «Я готов, — отмечал он, — уговаривать каждого отдельного германского гражданина до тех пор, пока он не устыдится, что он не поддерживает усилия, направляемые на поддержание устойчивости валюты».

Эрхард не любил засиживаться над бумагами. Он так много выступал и писал в газетах, что Ф.И. Штраус — один из самых компетентных в большой политике людей той эпохи, высказал даже мнение, будто главным мотором реформ в министерстве экономики был профессор Мюллер-Армак, тогда как его шеф выполнял, скорее, функцию проводника общей линии и ее основного пропагандиста.

Наверное, так оно и было, но трудно сказать, что для реформ, проводимых в условиях демократии, важнее — техника или имидж. Про гайдаровскую реформу часто говорят, что ей не хватило Эрхарда. Это верно, но отнюдь не в том смысле, какой обычно вкладывается в данную фразу.

В России хватало профессионалов, но не было фанатично преданных реформе пропагандистов.

Чтение текстов выступлений Эрхарда навевает мысли об удивительном занудстве, с которым профессор из раза в раз повторял людям одни и те же истины, но в ходе непосредственного общения с аудиторией эффект был совершенно иной. «Стоило Людвигу Эрхарду, — вспоминает Ф.И. Штраус, — заговорить о своем любимом детище — рыночном хозяйстве, теме, занимавшей все его помыслы, как в нем просыпался блестящий оратор, увлекающий и заражающий энтузиазмом слушателей… Он владел искусством убеждать, вызывал доверие к себе, завоевывал сторонников…»

 

Толстый и тонкий

Судьба реформы решилась после начала Корейской войны. Цены на сырье, импортируемое немецкой промышленностью, выросли в среднем на 67%, тогда как цены на готовую продукцию, экспортируемую из страны, — только на 17%. Обеспечить быстрый экономический рост можно было только за счет захвата внешнего рынка и вытеснения с него конкурентов. Если бы промышленность в этот момент не оказалась конкурентоспособной, кризис мог только ухудшить хозяйственное положение.

Паника, связанная с ожиданием новой глобальной войны, вызвала покупательский ажиотаж. И это стало еще одной головной болью для Эрхарда. Скачок цен произошел в тот момент, когда вроде бы не имелось никаких оснований для беспокойства.

Противники Эрхарда с нетерпением ждали, когда же он сломается. Казалось, что весь тщательно продуманный курс министра экономики внезапно рушится. На заседаниях бундестага ему устраивали жесточайшие обструкции, буквально не давая говорить и обвиняя в том, что он пляшет под американскую дудку.

Нетрудно представить себе, что чувствовал при этом Эрхард, не обладавший в отличие от своего канцлера столь необходимой для политика толстокожестью. Аденауэру даже принадлежит каламбур, что, мол, Эрхард — толстяк с тонкой кожей, а сам он — тощий, но толстокожий.

Сам Аденауэр готов был в тот момент пожертвовать Эрхардом. Про канцлера поговаривали, что все знания о состоянии дел в немецкой экономике он черпает из отчетов своей домохозяйки, вернувшейся с рынка. Но это было, скорее всего, преувеличением. Если бы модель Эрхарда не дала быстрых результатов, жертва была бы объективно необходима.

Между канцлером и министром экономики (этот пост Эрхард занял после формирования ФРГ) возник острый конфликт, вышедший за пределы узкого партийного руководства. В конечном счете Аденауэр вынужден был отступить.

Вдвойне осложнило положение то, что в США, считавшихся оплотом свободного рынка, было принято решение о временном замораживании цен и зарплат. Эрхард, который никогда не скрывал своих симпатий к американской экономике, который мог заявить, скажем, о том, что «Германия хочет стать первой европейской американской страной», теперь оказывался вдруг «святее самого папы римского».

Пришлось пойти на компромиссы, допустив нелиберальные ограничения во внешнеэкономической сфере. Это позволило выиграть время. А затем война стала работать на Германию. Стабильная экономика с дешевой рабочей силой стала наполнять остро нуждающийся в товарах мировой рынок своей продукцией. Темп роста германского ВВП в 50-х гг. оказался самым высоким среди развитых стран, а темпы роста цен — самыми низкими.

Столь радикальное преображение разрушенной гитлеризмом страны было экономическим чудом. Сам Эрхард, впрочем, не любил слово «чудо», предпочитая постоянно подчеркивать, что успех покоится на строгом научном фундаменте.

Эрхард полностью отказался от всяких магических манипуляций с регулированием, столь популярных на Востоке и активно использовавшихся его предшественниками в Германии. Он строго определил Германию как страну западной культуры и рыночной экономики, сделав ее одним из столпов Общего рынка. И в этом движении на Запад он тоже был предшественником многих реформаторов конца столетия.

Успех Эрхарда был столь велик, что в 1963 г., когда Аденауэр ушел на пенсию, он стал его преемником на посту канцлера. И тут-то, на вершине славы, его ждал полный провал. Прямолинейность Эрхарда хорошо срабатывала в годы острых конфликтов под прикрытием, обеспечиваемым старым канцлером, но совершенно не годилась для того, чтобы стать основным курсом новой эпохи.

В 1966 г. соратники фактически вынудили его подать в отставку, что, впрочем, не сильно ударило по репутации великого реформатора. Вплоть до самой своей смерти в 1977 г. Эрхард оставался старейшим депутатом бундестага — символом новой Германии и новой Европы.