Георгий Травин

СНАЙПЕР

©   — україномовна пригодницька література

Художник П. Н. Панкисевич

 

1. ИСПЫТАНИЕ ДИПЛОМА

Когда Вася Волжин уходил на фронт, война рисовалась ему чем-то вроде массовой стрельбы в тире или на полигоне. Год назад он окончил снайперскую школу Осоавиахима, получил диплом и был уверен, что ему сейчас же, чуть ли не в самом военкомате, дадут снайперскую винтовку и он пойдет на передовую — «щелкать» гитлеровцев, как «щелкал» мишени на стрельбище. А его направили в запасной полк и там стали обучать многому, что, казалось ему, и вовсе не нужно снайперу: строю, ружейным приемам, перебежкам, метанию гранаты… Сначала Волжин очень расстроился, в ясных голубых глазах появилось тоскливое выражение, он стал замкнут и неразговорчив.

Товарищи думали, что парень просто тоскует по родному дому, как тосковали многие, и оставили его в покое. Но комсорг батальона, сержант Вихорев, зорко приглядывавшийся к молодым солдатам, однажды «добрался до его души».

— Все по ней грустишь? — спросил комсорг.

Волжин смутился, а комсорг продолжал, лукаво усмехаясь:

— А ты не грусти! Скоро будешь держать ее в своих объятиях.

— Зачем ерунду-то говорить! — обиделся снайпер. — Разве время сейчас о девушках думать?

— А почему бы и не подумать о них? У нас чудесные девушки. И работают, и воюют неплохо. Тебе, конечно, известно, что и среди снайперов девушки есть. Про Людмилу Павличеико слыхал?

— Еще бы!

— Ну вот, видишь. Впрочем, о девушках это я так, к слову пришлось. Я хотел сказать о другом. Вижу, тоскуешь ты сейчас о снайперской винтовке! Угадал?.. Ну, вот. Не грусти, Волжин, скоро она будет в твоих руках.

Волжин вздохнул:

— Поскорее бы! А то, пока мы здесь в тылу околачиваемся, война кончится!

Лицо комсорга стало вдруг серьезным, строгим:

— Мы не «околачиваемся», а учимся. Учимся умело бить врага, побеждать малой кровью. Враг силен, и выступать против него без всесторонней подготовки нельзя: успеха не будет. А конца войны, к сожалению, пока не видать. До Берлина еще очень далеко!

Волжин немного успокоился. «Ничего, — думал он, — долго сидеть в тылу не будем. Попаду на фронт, сейчас же дадут снайперскую винтовку».

И опять он ошибся! Когда в составе маршевой роты он прибыл на Ленинградский фронт, в полк, которым командовал полковник Зотов, там дали ему не снайперскую, а обыкновенную пехотную винтовку — такую же, как и всем.

— Как же это? — сказал Волжин старшине, выдававшему винтовки. — Разве вы не знаете, что я снайпер?

— Как не знать? — спокойно ответил стар» шина. — Очень даже хорошо знаю. Что это за старшина, если своих людей не знает!

— Так почему ж вы вручаете мне простую винтовку?

— Она не так проста, как вам кажется.

— Но она без оптики! Неужели в полку нет снайперских винтовок?

— Как не быть, — с прежней невозмутимостью отвечал старшина. — Найдутся. А у вас есть данные, чтоб такой винтовкой владеть? — неожиданно спросил он. Вопрос этот удивил Волжина.

— Какие же еще вам данные? У меня диплом.

— Этого маловато, — улыбнулся старшина. — Здесь и дипломы испытаниям подвергаются, экзаменуются то-есть. Вот, как понюхает пороху ваш диплом, тогда и видно будет, дать или не дать дипломированному снайперу снайперскую винтовку.

— Как же не дать-то? — испугался Волжин, никак не предвидевший такого оборота дела.

— А очень просто! Может, у вас диплом распрекрасный, а нервы слабые. Может, стрелок вы сверхметкий, а других качеств снайпера у вас ни на грош. Ведь и в школе, небось, говорили вам, что снайперу, кроме меткости, много еще кой-чего требуется?

— Говорили.

— То-то и оно! Там об этом ваши преподаватели говорили, а тут сама жизнь твердит. Обстановка здесь, товарищ Волжин, не та. На стрельбище вовсе даже непохожая. Это вы и сами скоро увидите. Вот если и в здешней обстановке вы сможете хорошо действовать, значит, вы есть настоящий снайпер. Понял?

— Понятно! — с невольным вздохом отвечал Волжин.

— А вздыхать нечего! — рассмеялся старшина. — Берите пример с Пересветова. Он получил такую же винтовку, без оптики, и слова не сказал, с претензиями к начальству не пристает и не вздыхает. А у него диплом не хуже вашего!

Волжин с интересом посмотрел на Пересветова, с которым и в запасном полку находился в одной роте, но знал о нем только одно: зовут его Ваня.

Смуглое скуластое лицо Пересветова дышало здоровьем и энергией. Маленькие зоркие глазки посматривали весело. Он подмигнул Волжину и сказал гулким басом:

— Была б винтовка, оптика будет!

Волжин улыбнулся в ответ — этот спокойный, уверенный в себе парень ему явно понравился. Как хорошо, что они оказались теперь в одном отделении! Волжин не подозревал, что свела их не судьба, не случайная перетасовка людей, а воля командира батальона капитана Ивлева, который сам распределял по подразделениям снайперов и следил за ними с первого их шага в полку.

Общность положения сразу же сблизила Волжина и Пересветова. Очень скоро они стали друзьями. Пензяк и уралец, Пересзетов и Волжин одинаково радовались, что Родина послала их на такой важный, такой героический фронт — оборонять город Ленина, колыбель Великой Октябрьской социалистической революции. Ни тот, ни другой раньше не бывали в Ленинграде, но, как и многие советские люди, знали даже улицы этого города, площади, мосты, не говоря уже о дворцах, и любили все это.

— Посчастливилось нам с тобой, Ваня, — говорил Волжин, — большая честь выпала на нашу долю!

— Надо думать, как ее оправдать, — добавлял Пересветов, менее пылкий и более рассудительный.

Им посчастливилось не только с фронтом, но и с частью: полк Зотова был отличный полк. Сам Зотов прославился еще в войну с белофиннами, и офицеры у него были боевые. А солдаты с гордостью называли себя «зотовцами». Полк оборонял ответственный участок Ленинградского фронта — клин, вбитый нашими войсками в кольцо блокады и очень досаждавший гитлеровцам.

У стен Ленинграда враг был остановлен и загнан в землю. Война приобрела позиционный характер. Начав закапываться, гитлеровцы продолжали это дело с немецкой обстоятельностью, будто сами оказались в осаде.

Все больше уходили в землю обе стороны, опутывались колючей проволокой, огораживались минными полями, обрастали дотами и дзотами.

Но Советская Армия не увязла в окопах. Она вела активную оборону. Врагу не давали покоя, непрестанно тревожа его и нанося ощутительные потери огневыми налетами; разведка боем перерастала в кровопролитные схватки; частные операции потрясали широкие участки фронта. Больше всего гитлеровцы опасались (и не зря, как показало будущее) прорыва их фронта. Но все же бывали и периоды относительного затишья (огневые налеты в счет не шли, они стали привычным делом).

Пополнение прибыло в полк Зотова как раз в дни такого затишья. Считалось, что на фронте очень тихо, хотя уже по пути в полк маршевая рота попала под обстрел немецкой дальнобойной артиллерии и двое были ранены осколками снарядов.

— На ходу получили боевое крещение, — говорили солдаты и радовались, потому что не оказалось среди них трусов. Никто не побежал в панике. Все залегли и встали по команде.

В окопах ежедневно политработники читали газеты, беседовали на всевозможные темы, начиная с вопроса о «втором фронте» и кончая астрономией, к которой солдаты проявляли особенный интерес, потому что близко была Пулковская обсерватория, разрушенная гитлеровцами.

Глубоко в сердце Волжина и Пересветова запала беседа, которую провел однажды в их батальоне парторг полка лейтенант Боков. Это был вдохновенный рассказ о величии Ленинграда, его незабвенном историческом прошлом, прославленных заводах и научных учреждениях, о бесценных сокровищах культуры. В словах парторга чувствовалась горячая влюбленность в город, В воображении слушателей возникало грандиозное и величественное творение русского народа, воспетое Пушкиным, архитектурные ансамбли знаменитых зодчих и заводы — цитадели революции. Парторг сумел немногими словами нарисовать впечатляющий образ города. И когда все как бы увидели перед собой этот чудесный образ, парторг сделал небольшую паузу, потом сказал просто:

— Все это гитлеровцы хотят смести с лица земли. Они сбрасывают бомбы на самые прекрасные здания. Они хотят уничтожить Ленинград.

Гневный гул прокатился в ответ. Многие из сидевших солдат вскочили на ноги. Чей-то молодой и звонкий голос выкрикнул:

— Не бывать тому!

— Да, этому не бывать, — сказал парторг. — Город Ленина врагу мы не отдадим. Ни шагу назад мы не сделаем. А, собравшись с силами, пойдем вперед!

Потом парторг предложил обменяться мнениями. Попросил слово солдат-ленинградец.

«Что еще можно сказать после такой речи?» — подумал Волжин.

Но солдат заговорил уверенно. Он рассказал, что отец его работает на заводе в Ленинграде, и прочел выдержку из отцовского письма. Рабочий сообщал, как за одну ночную смену им пришлось три раза тушить зажигательные бомбы, сброшенные врагом на завод, но, несмотря на это, сменная норма была перевыполнена.

— Стало быть, и мы, — закончил солдат, — должны при любых обстоятельствах бить врага — и днем и ночью.

— Правильно! — загудели все. — Еще крепче бить его надо! Из земли выковыривать и бить!

После этого неожиданно возникшего митинга было много разговоров в землянках. Между прочим, Волжин узнал, что лейтенант Боков — человек с большим образованием: имеет звание кандидата филологических наук, знает три иностранных языка, в том числе и немецкий, на котором разговаривает «лучше настоящих немцев».

Беседы, читки газет чередовались с работами по усилению обороны, с напряженной боевой учебой. Никто здесь не имел права терять и часа. Каждая минута должна увеличивать нашу мощь — в этом залог победы. Нелегко было выкроить минутку, чтоб написать домой. Но это было тоже необходимо: переписка укрепляла одновременно дух фронта и тыла.

Однажды Волжин все же нашел время пойти к парторгу, лейтенанту Бокову. Батальон Ивлева был в резерве и помешался в землянках, неподалеку от штаба полка. Это значительно облегчало задачу, которую поставил себе Волжин, — ему пришлось отпроситься только у командира отделения. Через несколько минут он разыскал землянку лейтенанта Бокова.

Дверь была открыта. Волжин остановился у входа и попросил разрешения войти.

— Входите! — послышался из землянки звучный голос парторга.

Лейтенант читал какой-то журнал, но сейчас же отложил его в сторону и внимательно посмотрел на вошедшего.

— А, товарищ Волжин! — приветливо улыбаясь, сказал он. — Здравствуйте, товарищ Волжин!

«Запомнил уже меня! — не без удивления подумал Волжин. — И фамилию запомнил точно!»

Даже товарищи по отделению все еще частенько говорили вместо Волжин — Волгин, а вот парторг с первого же разу назвал его правильно, — это очень понравилось молодому солдату. Он особенно лихо щелкнул каблуками, вытянулся и отчеканил:

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант?

— Я вас слушаю. Что скажете?

Волжин начал, слегка волнуясь.

— Видите ли, товарищ лейтенант… дело такого рода. Мне кажется, полезно знать язык врага…

— Точно. Полезно! — кивнул головой офицер.

— Видите ли, товарищ лейтенант, в школе я учился, кое-что по-немецки понимаю. Но произношение у меня никуда не годится. Настоящие немцы совсем не так говорят, словно бы другой язык! Как бы мне, товарищ лейтенант, произношение выправить?

— Дело возможное, — улыбнулся офицер. — А ну, скажите-ка что-нибудь по-немецки.

Волжин старательно выговорил несколько слов.

— Да… произношение чистое, — усмехнулся лейтенант, — чисто русское. Вот, послушайте эти же слова на настоящем немецком языке…

Так незаметно начался первый урок немецкого языка, за которым последовал второй, и третий, и четвертый.

Более старательного и более толкового ученика у лейтенанта Бокова не было. Тонкий слух позволял Волжину улавливать все те оттенки звуков, которые неузнаваемым делают одно и то же слово. Лейтенант Боков вошел во вкус преподавания и энергично командовал:

— Глотайте концы! Середину слова жуйте, будто у вас каша во рту.

— Какая каша, товарищ лейтенант? — не выдержав, фыркал Волжин.

— Крутая! Гречневая. Жуйте, а после разом выплевывайте.

— Будто каша не понравилась?

— Вот, вот! Энергично выплевывайте. Ну! Так, так!

Почти ежедневно слышались в землянке лейтенанта Бокова эти команды и выкрики Волжина, которому, как он шутил, никогда еще не доводилось жевать столько крутой каши и так много плеваться.

Волжин не гнался за многим: он хотел выучиться произносить, как заправский немец, всего лишь несколько фраз. У него был составлен особый списочек — нечто вроде разговорника с довольно странным подбором целых фраз и отдельных слов. Там были, например, такие фразы: «Ты с кем говоришь, осел? Я тебя научу, как со старшими разговаривать, грязная свинья! В карцер!»

Лейтенант Боков был очень доволен своим учеником. Он разделял убеждение Волжмна, что немецкий язык может пригодиться снайперу. Ведь ему, как и разведчику, нередко случается находиться очень близко к врагу или даже во вражеском расположении. В нейтральной полосе ночью снайпер может столкнуться с немецким патрулем… Да мало ли еще всяких случаев бывает?

Лейтенант Боков не мог нахвалиться своим учеником, а Пересветов не видел в увлечении друга ничего хорошего, считал это «блажью».

— К чему тебе немецкий язык? — басил он рассудительно. — Бывает, стрелки из своих траншей с немцами переругиваются. Ну, тут интересно, конечно, какое-нибудь немецкое словечко подпустить. Позабористее! А для снайпера такое развлеченье не годится. Наше дело тихое, молчаливое. Сидишь — молчишь. Стрельнул-тем более помалкивай… Нет, Вася, зря ты время тратишь. Не досыпаешь из-за этой немецкой учебы. И письма домой писать перестал. А мать, небось, ждет не дождется письмеца от тебя. Я вот отцу два-три письма в неделю посылаю.

При этих словах друга Волжин тяжело вздохнул. Время-то он нашел бы, но писать было необыкновенно трудно: тут он вступал в конфликт со своей совестью. Дело в том, что, не желая тревожить мать, он не сообщил ей, что попал уже на фронт, а написал только, что изменился номер их полевой почты: пусть думает, что он находится по-прежнему в тылу, в полной безопасности — так ей, полагал он, будет легче. Но ложь, пусть даже «святая ложь», как ее называют, была противна его натуре. Поэтому писать матери было для него так мучительно, и писать он стал действительно редко…

Затишье, как всегда, кончилось неожиданно. Ночью батальон подняли по тревоге и перебросили в траншею на правый фланг участка, обороняемого полком.

Здесь Волжин и Пересветов поняли, что тот обстрел в пути, который солдаты называли «боевым крещением», и все те огневые налеты, которые бывали и в дни «затишья», — все это еще не было настоящим боевым крещением. Настоящее боевое крещение начиналось только теперь.

Как было установлено позднее, противник ударил в стык двух полков силами трех батальонов пехоты, которую поддерживали артиллерия и минометы.

Бой начался на рассвете и закончился только к полудню. За это время гитлеровцы пять раз ходили в атаку.

Под прикрытием сильного огня минометов им удалось добежать почти до самого бруствера нашей траншеи. Тогда капитан Ивлев поднял свой батальон в контратаку. В облаках дыма и пыли, заволакивавших бруствер, выросли грозные фигуры со штыками наперевес. Завязалась рукопашная схватка.

— За Родину! За Сталина! За Ленинград! — прокатилось вдоль бруствера в тишине, сменившей грохот стрельбы (теперь хлопали только отдельные пистолетные вы-стрелы, да иногда гремела ручная граната).

Рядом, плечом к плечу, дрались с врагом Волжин и Пересветов. Тут им пригодились приемы, которым обучали в запасном полку. Они кололи врага штыками и наносили сокрушительные удары прикладами. Оба были сильные и ловкие парни.

После короткой ожесточенной схватки уцелевшие немцы обратились в бегство.

К полудню все было кончено.

Сидя на ящике из-под патронов (много их освободилось в этот день!), капитан Ивлев выслушивал донесения своих командиров.

— А что, как наши снайперы, Волжин и Пересветов? — спросил он командира первого взвода.

— На высоте! — отвечал тот. — Оба дрались превосходно, в первых рядах. Я сам видел, как они колотили немцев. Лихо! Молодцы!

— Так, — сказал Ивлев. — Дадим снайперские винтовки.

На другой день батальон Ивлева был снова отведен в резерв, и Волжин и Пересветов получили оружие снайпера.

Старшина, принесший в землянку две новенькие винтовки с оптическими прицелами, был тот самый, к которому не так давно Волжин обращался с претензией, почему не дают ему винтовку, соответствующую его диплому. Теперь старшина так сиял, словно бы не выдавал прекрасное оружие, а сам получал его.

— Ну вот и все в порядке, — говорил веселый старшина. — Вопрос ясен. Диплом ваш испытание выдержал. Получайте снайперские винтовочки!

Повертев в руках одну из винтовок, он воскликнул:

— Эх, до чего ж хороша! Сам бы стрелял, да некогда!

Солдаты засмеялись, а старшина сказал серьезно и внушительно:

— Лучшее в мире стрелковое оружие плюс лучшая в мире оптика — в сумме советская снайперская винтовка. Хороша беспредельно. Красавица! Из рук выпустить жалко… Но в хорошие руки, так и быть, отдам.

В самом деле, хороши были эти новенькие винтовки Тульского оружейного завода, родины лучшего в мире стрелкового оружия! Плохих винтовок в Туле вообще никогда не делали и не делают, а для снайперских особенно тщательно отбираются стволы — лучшие из лучших, безукоризненной сверловки и шлифовки.

Издавна славилось своими замечательными боевыми качествами русское оружие. Созданная капитаном Мосиным трехлинейная винтовка была еще более усовершенствована советскими конструкторами и оказалась непревзойденным стрелковым оружием. Ни одна из иностранных винтовок не могла и не может сравняться с ней. Совместными усилиями оружейников и оптиков создан был достойный этой винтовки оптический прицел, дающий возможность стрелять с предельной точностью.

Поэтому нелегко было получить такую винтовку, даже имея диплом об окончании снайперской школы. Из рук веселого старшины Волжин и Пересветов с радостью и гордостью приняли бесценное оружие, а солдаты, бывшие в землянке, прокричали ура в честь этого события.

То был один из счастливейших дней в жизни Волжина и Пересветова. Они не хотели терять времени и решили сейчас же проверить и пристрелять полученные винтовки.

На фронте это делается очень просто: не надо ходить далеко — на стрельбище или на полигон. Снайперы пошли в балочку за землянками и там стреляли по самодельной мишени — фанерной дощечке, на которой Волжин нарисовал углем голову фашиста в каске.

Бой у обеих винтовок оказался точным. На дальности в двести метров пули ложились прямо в глаз и в рот фашиста.

Вместе с винтовками снайперам выдали также и полевые бинокли. С тех пор наблюдаемый ими мир изменился. «Волшебством» оптики они могли приближать к себе окопы противника, сами оставаясь на месте. В оптике прицела, концентрирующей световые лучи, мир представлялся ярче, светлее, чем он есть. В ясном поле зрения — светлом круге — с двух сторон протянуты были горизонтально две четкие, геометрически правильные темные полосы — прицельные нити. В промежуток между ними входило снизу острие третьей, вертикальной нити, так называемый пенек. На этот пенек очень удобно и легко ловить цель: она рисуется глазу в одной плоскости с пеньком, на каком бы расстоянии ни находилась в действительности.

Однако друзей ожидало еще одно разочарование… да одно ли?

Когда Волжин, бывало, на стрельбище получал в руки снайперскую винтовку, ему не приходилось горевать о целях: в них не было недостатка. И теперь ему невольно представлялось, что, получив винтовку с оптическим прицелом, да еще вдобавок бинокль, он сразу увидит множество целей — знай стреляй, не ленись!

Но целей не было видно.

Волжин и Пересветов целыми днями просиживали бесплодно у бойниц снайперских ячеек, отрытых ими на фланге батальона. Нет, здесь совсем не похоже было на стрельбище: мишени тут не хотели показываться. За целую неделю оба снайпера расстреляли по одной обойме, причем результаты этих выстрелов были слишком неопределенные.

Сидеть на таких ОП было мало проку. Это понимали, конечно, и командиры. Через несколько дней Волжину и Пересветову разрешено было в первый раз выйти на снайперскую «охоту» в нейтральную полосу, подобраться поближе к бугоркам, на которые гитлеровцы выдвигали то наблюдателей, то снайперов.

Напутствуя Волжина и Пересветова, капитан Ивлев сказал:

— Не забывайте, что враг хитер и коварен. Смотрите в оба! Ни на какие провокации не поддавайтесь. По каскам на штыке не стреляйте… Ну, и прочее…

А что прочее? Этого он сказать не мог. Хитрости врага бывают разные.

 

2. БЛЕСК В ТРАВЕ

Ночью Волжин оборудовал себе огневую позицию в глубокой старой воронке, густо заросшей бурьяном, метрах в трехстах от траншеи своего батальона. Пересветов ушел куда-то влево.

Весь предшествовавший день был потрачен на подготовку. Из стрелковой траншеи и с батальонного НП Волжин тщательно изучал всю эту местность в перископ и в бинокль. Заприметил кусты и воронки, где можно укрыться, подходы к ним. Он настойчиво решал задачу: как ему совершенно слиться с окружающей природой — сделаться неотличимым от земли, от растительности. Учиться этому надо было у самой природы. Еще в школе, на уроках естествознания, он узнал о мимикрии живых организмов. Бабочка, сложив крылышки, уподобляется листку растения, на котором она сидит. Зеленый кузнечик похож на стебелек травы. Заяц сливается со снежным покровом. Даже крупные звери — тигры, леопарды, пантеры, — «одеты» под цвет окружающей их природы. Замечательно маскируются обитатели меря. Когда рыба камбала лежит, прижавшись к морскому дну, ее совсем не видно: плоская спина ее окрашена под цвет грунта. Стоит камбале перебраться с песчаного грунта на каменистый — и каким-то чудом изменяется ее окраска: пятна на теле становятся крупней и резче — кожа принимает цвет каменистого дна. То, что звери, рыбы, насекомые и прочие живые организмы получают от природы, человек должен создавать своим трудом и искусством. Мимикрия человека — маскировка стала военной наукой. Волжин познакомился с ней еще в снайперской школе. Этой наукой создан армейский маскхалат. Он не так прост, как кажется с первого взгляда. В нем все продумано, предусмотрено, у него не только особая защитная, камуфляжная, окраска, но и особый покрой. Прежде всего, маскирующемуся необходимо скрыть самые характерные человеческие очертания: контуры головы и плеч. Это делает капюшон маскхалата. А складки маскхалата, широкого и мешкообразного, маскируют руки. В общем, маскхалат как бы делает расплывчатой собранную и резко очерченную фигуру человека. Удачно выбранная расцветка камуфлирующих пятен завершает мимикрию. Человек в маскхалате исчезает из глаз наблюдателя, который видит вместо него только причудливые пятна, какие образуют трава, песок, глина, камни.

Обычный летний маскхалат, выданный Волжину, не совсем удовлетворил его. Хорошо бы, думал он, иметь одеяние, подобное коже камбалы: лежишь на песке — оно песочного цвета, переполз на траву — стало зеленым. Жаль, что такой маскхалат еще не изобретен! Волжин мог лишь внести некоторые добавления в маскхалат армейского образца. Раздобыв масляной краски, он подмалевал свой халат, подгоняя его расцветку к тонам местности, где предстояло ему действовать. Кроме того, он сплел из длинных стеблей сетку, в которую натыкал кое-где долго не вянущую зелень.

Этой сеткой он и накрылся перед рассветом, когда залег на весь день в своем окопе.

Несмотря на долгие и кропотливые приготовления, Волжин встречал рассвет не без волнения: вдруг окажется, что маскировка никуда не годится, и его сейчас же обнаружат вражеские наблюдатели?..

Но вот уже взошло солнце, а все было тихо. Волжин успокоился, почувствовал себя увереннее. Первый шаг, очевидно, сделан неплохо: маскировка получилась надежная, его никто не видит, он теперь человек-невидимка.

Где-то слева загрохотали вражеские минометы и дал несколько очередей пулемет. Звуки были очень знакомые, обыденные, но воспринимались они иначе, чем в траншее: казались гораздо громче и… страшнее. Волжину хотелось оглянуться назад, на своих, но оглядываться нельзя. Может, лучше было бы не кончать снайперскую школу? Сейчас он сидел бы со всеми солдатами в траншее. А, может, нужно было бы не идти в армию, а остаться, как ему предлагали, на заводе? Он стоял бы у станка или сидел бы в цеховой конторе, и ему ничто не угрожало бы?.. «Смотря на каком заводе!» — мелькнула мысль, и ему стало стыдно. Он вспомнил, как работают на заводах в Ленинграде: под артиллерийским обстрелом, под бомбами.

«Уж не трусишь ли ты, Волжин? — сказал он сам себе, и гордость запротестовала в его душе. — Нет, трусом я не буду никогда, ни за что! Лучше умереть, чем быть трусом».

«Глупости лезут в голову, — подумал он. — Надо дисциплину в мыслях навести, чтобы шли строем, а не болтались как попало. Что сейчас главное? Главное: сегодня же открыть личный снайперский счет, показать, что не зря дали мне снайперскую винтовку! Выследить врага — вот что сейчас требуется. В этом сейчас вся моя жизнь. Я должен решать свою задачу всеми силами души. И я ее решу, чего бы это ни стоило».

Думая так, он не отрывал глаз от бинокля, не торопясь, внимательно, придирчиво оглядывал бугорки, кустики, заросли бурьяна в нейтральной полосе, где могли быть ОП вражеских снайперов.

Из немецкой траншеи выстрелили. Волжину показалось — прямо в него. Но даже свиста пули не было слышно — немец стрельнул совсем в другую сторону.

«Стукнуть по этой бойнице? — подумал Волжин. — Или не стоит? Солдат мог выстрелить и сейчас же отойти от бойницы. Нет, стрелять так не годится. Сделать надо вот что».

Он нацелил винтовку на бойницу, в которой видел вспышку выстрела, думая: «Если он еще выстрелит, я стукну его прежде, чем он укроется за стенку или нырнет вниз».

Но солдат больше не стрелял.

«До чего же умные они стали!» — с досадой подумал Волжин, прождав напрасно минут сорок. Словно бы дразня его, выстрелили из другой бойницы. Потом — из третьей.

«Нет, с бойницами ничего не выйдет, — решил он. — Буду лучше следить за нейтральной полосой. Тут могут быть всякие сюрпризы».

Но нейтральная полоса соблюдала… нейтралитет: природе никакого дела не было ни до той, ни до другой стороны — ни до Волжина, ни до его врагов. Кусты простирали ветки к солнцу, разрослись лопухи в старых прошлогодних воронках, а свежие черные воронки завоевывала какая-то изумрудная травка. Бугорки желтели от одуванчиков и лютиков. Поле зрения бинокля то и дело пересекали силуэты порхающих бабочек. А одна нарядная крапивница преспокойно уселась на дуло его винтовки и сидела там, будто это какой-нибудь безобидный сучок или стебелек.

«Вот как я замаскировался, — удовлетворенно думал Волжин, — бабочки чуть не на нос садятся! Немцу меня ни за что не увидеть».

Но все же дело было не в том. Невидимость была не самоцель, а только средство для решения боевой задачи. А враги, которых он должен был уничтожать, прятались, очевидно, не хуже его.

До полудня Волжин не видел ничего интересного. Он уже подумывал, что так вот и просидит без толку целый день. Досадно, а ничего не поделаешь! Он уже готов был примириться с этой мыслью, но вдруг на одном из бугорков, метрах в двухстах от него, что-то сверкнуло в траве. Сердце у Волжина дрогнуло, сильно забилось: «Блеск стекол! Немец смотрит в бинокль».

Раздумывать было некогда: блеск мог исчезнуть и больше не появиться, один раз немец не остерегся, — тут его и бей! Волжин поймал солнечного зайчика на пенек прицела и, затаив дыхание, тихонько нажал спусковой крючок с торжествующей мыслью: «Попался, гад!»

Выстрелив, он продолжал смотреть в трубку прицела, и его неприятно поразило, что блеск не исчез. Неужели промах? Не раздумывая, он выстрелил еще раз — прямо в этот блеск, который играл на пеньке его прицела. «Голову даю на отсечение, что не промахнулся!» — подумал он и… едва успел пригнуть голову, которую давал на отсечение: по брустверу его окопчика резанули пули. Еще и еще…

С двух сторон по ОП Волжина били немецкие пулеметы. Он сжался в своем окопе, пули рвали землю прямо перед его головой, свирепо свистели над ним. Каждый миг он ожидал смерти. И не так страшно было умирать, как обидно: ведь он не совершил никакого подвига, даже снайперского счета не открыл!..

Вдруг все стихло, как оборвалось.

«Не попали!» — от этой мысли в его душе все запело. Но радость сейчас же погасла: «Все-таки я у них на прицеле. Чуть шевельнусь-опять ударят».

Лежать недвижно, как труп, притворяться трупом — только в этом было теперь спасение. И он лежал, как труп.

За воронкой Волжина наблюдали с батальонного НП. Там сразу же заметили, что он попал в беду. Когда вражеские пулеметы вторично открыли по нему огонь (очевидно, гитлеровцы все-таки подозревали, что он жив), по ним ударила полковая пушка. Пулеметы замолчали.

И все же Волжин не мог пошевелиться.

Руки и ноги затекли, онемели. Правую голень что-то покалывало. В левом плече появилась странная ноющая боль, и оттуда расплывалась по коже какая-то теплая сырость. Нахальные мухи лезли в рот, в глаза и очень больно кусались. Никогда не думал он, что обыкновенные мухи могут так кусаться! Но хуже всего было не это. Хуже всего была мысль, что он попался на вражескую удочку. В этот час не могли блестеть стекла оптики: солнце светило не в ту сторону, оно стояло сбоку. Значит, гитлеровцы имитировали блеск стекол — зеркальцем или какой-нибудь жестянкой. Припоминая характер блеска, Волжин все более склонялся к мысли, что стрелял он по консервной баночке. Конечно, в тот момент нельзя было как следует подумать, приглядеться — он боялся упустить блеск… но все-таки думать надо было, думать! Нельзя быть дураком!

Стыд и досада мучили его больше, чем ноющая боль в плече, в ноге и злые, нахальные мухи…

Так промучился он весь остаток дня, без движения лежа в окопе.

Наконец, стемнело, и Волжин смог выползти из своего укрытия. Раны, по-видимому, были легкие: боль почти утихла, руками и ногами он мог действовать нормально. Но он брел еле-еле. Не потому, что слишком устал и был ранен, а потому, что нес тяжелый груз: стыд и позор.

В траншее он столкнулся с Пересветовым, который тоже как раз пробирался со своего снайперского поста. Если бы Волжин мог ясно видеть лицо друга, оно поразило бы его необыкновенно мрачным выражением. Но Волжин видел вместо лица только мутное пятно, зато очень отчетливо слышал Пересветовский бас, произнесший неприятные слова:

— Попался на удочку!

— Да, брат, попался. На баночку поймали! — отвечал Волжин, с болью сердечной подумав: «Уже все знают!»

— На какую баночку? — прогудел Пересветов. — Причем тут баночка? Они напялили мундир и каску, должно быть, на деревянную крестовину или черт знает на что. Вижу: фриц залег в траве. Обрадовался: бах! бах! Две пули выпустил для верности. Уже глупо: в одного фрица — две пули! Ну, они только того и ждали. Может, один выстрел проморгали бы, а два — нет! Обнаружился. Как начали крыть из пулеметов! — думал, конец. А они еще из минометов! Как жив остался, сам не понимаю.

— Значит, и ты попался? — спросил Волжин.

— А то кто же?

Волжин невольно рассмеялся.

— Р-разрешите доложить! Снайпер Волжин сделал два точных выстрела по консервной баночке, надетой на штык. Баночка получила две пробоины…

Но Пересветов не расположен был к шуткам. Он сказал мрачно:

— Вот оно что! И у тебя дела не лучше. Значит, оба опростоволосились. Да еще как! Засмеют нас ребята.

— Безусловно, засмеют! — согласился Волжин. — Да и следует. Такими олухами оказались! Мне вот плечо и ногу поцарапало.

— А мне руку!

— Ну, тогда пошли к Марусе! Она перевяжет. И смеяться не станет. Она такая скромная, серьезная. Зайдем к Марусе, а потом уж — к командиру явимся.

Санинструктор Маруся осмотрела раны, перевязала по всем правилам и объявила:

— Ступайте оба в санчасть. Может, вас в госпиталь направят.

— Что ты, Марусенька? Чего мы не видали в санчасти? — умоляюще заговорил Волжин. — Это же царапины! Ты сама видишь: царапины. Разреши нам остаться в строю!

Упрашивая Марусю, Волжин смотрел на нее обвораживающим взглядом своих голубых глаз, которые — он знал — нравились девушкам. И даже Пересветов сменил свой обычный, несколько суровый взгляд на умильно-ласковый.

Девушка подумала, отчего-то вздохнула и сказала:

— Ладно уж! Будете ходить ко мне на перевязку. Завтра же придете. А не придете — доложу кому следует.

— Придем, Марусенька! Обязательно придем! — обрадовался Волжин.

— Лучшего доктора нам и не надо, — пробасил Пересветов.

Недальний путь от землянки санинструктора до своей они прошли молча. Подходя к землянке, Пересветов уныло сказал:

— Засмеют нас ребята.

И Волжин согласился уже без прежней веселости:

— Засмеют!

Оба они ошибались. Никто не стал смеяться даже после того, как они сами, со всеми подробностями, не щадя себя, рассказали о своей неудаче. Все понимали, какое трудное и опасное у них дело. Каждый старался сказать что-нибудь ободряющее. Один говорил: «Бывает и на старуху проруха»; другой — «Первый блин комом — не беда»; третий вспоминал о какой-нибудь собственной неудаче.

У снайперов стало тепло на сердце. «Хорошие ребята у нас! — думал Волжин. — С такими воевать можно. Всегда поддержат!»

А капитан Ивлев сказал:

— Так. Неудачно получилось. Но огорчаться не следует. Могло быть и хуже. Действовать впредь будете не в одиночку, а парой. Один ум хорошо, два — лучше.

О своих царапинах снайперы умолчали.

В течение двух недель — сначала через день, потом все реже — они ходили на перевязку к Марусе, и та лечила их, как заправский хирург, не жалея реванола и бинтов. Через две недели девушка, почему-то опять вздохнув, объявила, что повязки можно снять совсем.

Лечение окончилось. От ран скоро и следа не осталось. Но обстоятельства, при которых они были получены, оставили глубокий след в душе у обоих снайперов. А Волжин так и не узнал, отчего вздыхала Маруся, да он и не думал об этом. Она была очень хорошенькая девушка. Многие заглядывались на ее румяное лицо с большими серыми глазами, но Волжину в те дни было не до девушек.

 

3. ТРИ ЗАПИСИ

— Бесплатное приложение к снайперской винтовке. — пошутил старшина, выдавая Волжину и Пересветову снайперские книжки. — Книжка-невеличка, да коготок остер. Вместить может многое.

И он был прав, этот старшина, которого ни один солдат не видел унылым. Снайперская книжка — интереснейший человеческий документ. Такую книжечку получал на фронте в дни Отечественной войны каждый снайпер. В нее заносились победы снайпера, и каждая запись, каждая строчка в ней добывалась самоотверженным трудом и большим искусством, огромным риском и презрением к смерти. Записи в книжке делались ближайшими свидетелями боевых действий снайперов. Записи были коротенькие, сухие — авторы их владели пером хуже, чем оружием. Но за скупыми и подчас «казенными» словами стояли славные дела, подвиги, необычайные приключения. Снайперская книжка — это как бы конспект приключенческого романа, герой которого — отважный, талантливый и умный советский человек…

Первые неудачи Волжина и Пересветова, как и следовало ожидать, сменились удачами. С каждым днем рос их опыт и боевое мастерство.

Очень плодотворной оказалась дружба с разведчиками. Хорошие разведчики были не только в полковой разведке, но и в каждой роте. Разведчики научили Волжина и Пересветова тому, чему не могли научить их в снайперской школе: умению видеть прячущегося врага. Не раз Волжин думал с досадой, что в снайперской школе слишком все упрощали и облегчали. Взять хотя бы тот же пресловутый «блеск стекол оптики». О нем немало говорили, но никогда ни один из учащихся не стрелял по блеску. Волжин думал, что в школе следовало бы провести ряд упражнений с этим самым «блеском». Научить будущего снайпера с одного взгляда различать, что блестит на солнце: зеркальце, жестянка или действительно оптика — стекла бинокля или снайперского прицела. Если б в школе проводились такие упражнения, на фронте никто не попался бы на баночку!

Но разве могли руководители школьных занятий предугадать все вражеские хитрости? Их лишь постепенно, шаг за шагом разгадывали на фронте наблюдатели, разведчики и сами снайперы.

Волжин не один день просиживал бок о бок с разведчиком-наблюдателем на батальонном или артиллерийском НП. Эти умные солдаты — пехотинцы и артиллеристы-открыли ему глаза на многое. Только с их помощью он научился видеть врага и всю школьную теорию смог приспособить к практике.

Волжин узнал, что главное в наблюдении — его непрерывность. Научился запоминать местность во всех деталях и примечать малейшие изменения в ландшафте. Надо было вести счет кустам и бугоркам, чтобы вовремя обнаружить выросший за одну ночь куст или появившуюся вдруг кочку. Он научился видеть утренние следы на росистой траве, исчезающие с первыми лучами солнца. Немало находилось ключей к разгадыванию фронтовых «загадочных картинок».

Научившись высматривать живые цели во вражеском расположении, Волжин и Пересветов начали успешно поражать их. Снайперские книжки обоих стали заполняться страничка за страничкой, лист за листом.

Однажды в книжке Волжина появилась такая запись:

«16.07.43. С удачно выбранных и искусно оборудованных ОП в нейтральной полосе уничтожил двух гитлеровских солдат и одного офицера».

В тот же день в снайперской книжке Пересветова было записано:

«16.07.43. Находясь в паре с Волжиным на снайперском посту в нейтральной полосе, уничтожил двух гитлеровцев».

Обе записи были сделаны командиром роты капитаном Костылевым на основании донесений разведчиков.

И в тот же самый день в журнале боевых действий немецкого полка, которым командовал полковник Липпе, обер-лейтенант Вальден записал:

«В 15.00 метким огнем станковых пулеметов уничтожен снайперский пост русских в нейтральной зоне».

Что же произошло в действительности?

Немецкая запись была сделана в 15.00, а русские — в 24 часа. Что же, эти записи сделаны были в книжках убитых, посмертно? Этого нельзя сказать: Волжин и Пересветов сами принесли свои книжки командиру роты.

Происходило в этот июльский день следующее.

Рота обер-лейтенанта Вальдена занимала благоустроенную траншею, которая, однако, слишком часто требовала капитального ремонта: русская артиллерия хорошо пристрелялась по ней и время от времени все здесь разворачивала.

В немецкой траншее было невесело.

Рядовой Ганс Фингер посмотрел на свои дешевенькие штампованные часы из неизвестного металла и выругался. Ганс непременно ругался, когда смотрел на свои часы: они совсем не походили на тот массивный золотой хронометр с тремя толстыми крышками, какой рассчитывал Фингер захватить в Ленинграде в числе прочей военной добычи. Русский золотой хронометр становился все более недосягаемым. Рука Судьбы, в которую верил Ганс, складывала свои пальцы в кукиш.

В данный момент у солдата была и еще одна веская причина для брани: уже десять минут назад должны были принести в траншею обед, а обедом и не пахло. Ганс терпеть не мог неаккуратности и запозданий, тем более — в еде.

— Эти разносчики пищи — варвары, — сказал сосед Ганса. — Никак не оторвутся от кухни! Сидят там, болтают с поваром и обжираются.

— Раскуривают по дороге!

— Р-расстрелять их мало! — проворчал Ганс Фингер. — Будь я командиром, я сажал бы их в карцер за одну минуту опоздания. Тогда они поторапливались бы!

— В Европе было лучше! — вздохнул Пауль Кранц, долговязый меланхолик.

— А здесь разве Азия? — возразил кто-то.

— Здесь? Не поймешь, что здесь такое! Во всяком случае, совсем не то, что нам сулили. Вот уже третий год никакой добычи! А наши жены и девушки сердятся, что мы не шлем посылок, будто от нас зависит взять этот дьявольский город!

— Что болтать о посылках! Даже кормят нас с каждым днем хуже. Да еще вот запаздывают с обедом…

— Кажется, несут?

Все прислушались. Кто-то, действительно, шел по ходу сообщения.

Отличавшийся тонким слухом и неприятной способностью чуять все плохое, Кранц тут же разочаровал солдат.

— Это не обед. Возвращается унтер-офицер: это его шаги. Унтер-офицер вместо обеда! Плохой заменитель, черт бы его побрал! Скверный эрзац!

— Тише! Он уже подходит.

Солдаты сидели, как всегда, на дне траншеи, прислонившись спиной к стенке. При появлении своего маленького, но важного начальника они сделали вид, что встают, но он милостиво махнул рукой:

— Сидите. Отдыхайте.

— Плохой отдых натощак! Вы не встречались с нашим обедом, господин унтер-офицер? — язвительно осведомился Фингер. — Обед где-то заблудился — сильно запаздывает. Ему давно бы пора находиться в наших желудках.

— Об этом я как раз и хотел говорить с вами. Дело в том, что с обедом случилось несчастье…

— Суп сбежал или жаркое пригорело?

— Не перебивать, когда говорит начальство! Дело серьезное. Русские подстрелили разносчиков пищи — двух наших солдат с термосами.

— Где же их могли подстрелить? — раздались удивленные возгласы. — Разве они шли не по траншее?

— В том-то и дело, что шли они, как всегда, по траншее. По глубокой траншее полного профиля!

— Значит, это была шальная мина?

— В том-то и дело, что не мина. Пули! И не шальные, а очень меткие — снайперские пули! Оба солдата поражены в висок.

— Откуда же стрелял русский снайпер?

— Неизвестно. Сделано было всего два выстрела — по одному на башку, и наши наблюдатели, конечно, проморгали их.

Унтер-офицер помолчал и добавил:

— Всего удивительнее, что траншея, где убиты солдаты, не может просматриваться с переднего края русских.

— А с их артиллерийских наблюдательных пунктов?

— Ты очень сообразителен, Фингер! Очевидно, ты представляешь себе это так: русский снайпер занимает огневую позицию, скажем, в пятистах метрах от нас, а с артиллерийского наблюдательного пункта корректируют его огонь? Или же, по-твоему, русский снайпер сидит на артиллерийском наблюдательном пункте и ведет огонь на дальности в три-четыре километра?

— Я этого не говорил, господин унтер-офицер. Я не вдаюсь в эти тонкости. Меня интересует один простой вопрос: когда же принесут нам обед? Мы не провинившиеся школьники, чтобы оставлять нас без обеда! Термоса, насколько я понимаю, не уничтожены русским снайпером?

— Термоса, конечно, уцелели, но…

Унтер-офицер прикусил язык: чуть было не сболтнул лишнее! Он остерегался нервировать солдат, которые и без того в последнее время чувствовали себя неважно: внезапные огневые налеты, ночные вылазки русских — все это не способствует укреплению нервов!

Из этих соображений он рассказал не все, что ему было известно: не сообщил, что из шести солдат, которые были посланы подобрать трупы и доставить по назначению термоса, убиты еще двое. Русские пули уложили их на том же самом месте. Четверо остальных в ужасе бежали оттуда. Вот почему так сильно задержался обед…

После первых двух выстрелов русских снайперов гитлеровские наблюдатели насторожились. Два следующих выстрела они засекли: оба были сделаны с одного из маленьких бугорков в нейтральной зоне. Бугорок этот густо зарос высокой травой, в которой мог спрятаться не один снайпер. Но напрасно немецкие наблюдатели высматривали в траве просветы, через которые стреляли русские: трава стояла сплошной зеленой стенкой. Гитлеровцы открыли сильный пулеметный огонь по бугорку. Пулеметы стреляли до тех пор, пока их не подавили советские пушки.

Гитлеровцы были уверены, что изрешетили пулями русских снайперов. Тут-то и сделал обер-лейтенант Вальден свою запись в полковом журнале. Не он первый, не он последний делал такие хвастливые «липовые» записи — ими изобиловала боевая документация фашистов.

В действительности же, когда первые пули врезались в землю перед окопом снайперов, те находились уже метров на тридцать левее. Сделав по два выстрела, они сейчас же переползли, маскируясь высокой травой, на запасную позицию. Они хорошо знали мудрое снайперское правило: делать с одной позиции не более двух-трех выстрелов. Сейчас они лежали в окопчиках на другом бугорке. Под трескотню вражеских пулеметов они могли тихонько переговариваться, не боясь, что их услышат.

— Не зря мы с тобой поработали ночью, Ваня!

— Да, если б ночью не потрудились, пропали бы! — убежденно отвечал Пересветов. — Без запасных огневых позиций нельзя… Со второго выстрела засекли! Вон как кроют, пыль столбом! Слушай, Вася, а что, если нам по ихним пулеметам стукнуть?

— Ничего не выйдет. Пулеметы в бронированных гнездах.

Волжин помолчал, присматриваясь к работающим огневым точкам. Потом он увидел нечто, заставившее его улыбнуться: черные столбы разрывов встали перед пулеметными гнездами. Внушительный грохот фугасных снарядов донесся оттуда. Теперь и Пересветов тоже стал улыбаться:

— Ага! Наши пушечки заговорили. Дают огонька.

— Теперь — все! — отозвался Волжин. — Заткнут глотку пулеметам.

Так и вышло.

Лежа в окопе, Волжин улыбался своим мыслям. Намечая для снайперской засады один из бугорков в нейтральной полосе, он еще не знал, что тут получится.

А бугорок оказался местом замечательным: с него просматривалась не только первая траншея гитлеровцев, но и вторая, являющаяся, очевидно, ходом сообщения. Ее не было видно с батальонного наблюдательного пункта, хотя о существовании ее было известно. Волжин с большим интересом стал наблюдать за открывшейся ему вражеской траншеей. Скоро он заметил, что эта траншея несколько мелковата: в двух местах у проходивших по ней солдат можно было видеть каску.

Тогда Волжин навел свою винтовку на одно из этих мест, а Пересветову предложил взять на «прицел другое.

— Что толку? — возразил Пересветов. — По каске бить не станешь. Бесполезно!

— Погоди! — отвечал Волжин. — Будем ждать.

Его расчет был простой. Люди бывают разные. Если проходящий по траншее солдат среднего роста показывает только верх каски, то высокий покажет всю голову. А ведь есть же у гитлеровцев высокие солдаты.

После того как снайперы подстрелили вторую пару гитлеровцев и перебрались на запасную огневую позицию, в траншее враги уже не показывались.

— Теперь фашисты на брюхе ползают! — сказал Волжин. — А ночью, пожалуй, углубят эту траншею. В общем, здесь нам, пожалуй, делать больше нечего…

Однако Пересветов продолжал наблюдать в бинокль за флангами противника, а Волжин стал присматриваться к неприятельской стрелковой траншее. В ней, конечно, сидели гитлеровцы, но достать их пулей было невозможно. Там, в тени, укрывались и наблюдатели. Тень прекрасно маскирует. В глубокой траншее мог стоять человек с биноклем и смотреть в сторону Волжина, оставаясь сам невидимым. А снайпер бьет только по видимой цели.

Темные траншеи были загадочно-зловещи. Волжин просматривал их поочередно. Ему показалось, что в одной белеет что-то. Это мог быть отблеск света на щеке человека или же просто светлая доска на стенке траншеи. Скорее всего именно доска. Но в этом надо убедиться.

Волжин стал наблюдать за этой траншеей. Он хорошо знал: нужно время, чтобы увидеть что-либо. Правый глаз его находился на положенном расстоянии от окуляра — сантиметрах в восьми, левый был прищурен. Бледный отсвет, который привлек внимание Волжина, исчез, растаял, словно бы его и не было вовсе. Может, престо померещилось утомленному глазу. И все-таки Волжин продолжал неотступно смотреть в ту сторону.

Прошла минута и другая. Прошло пять минут и четверть часа — по-прежнему никто не показывался в траншее. Но какое-то чутье подсказывало Волжину, что там притаился враг. Может быть, он сделает неосторожное движение, выдвинется и покажет что-нибудь: плечо или край каски — все равно, что… Может, он выстрелит, и вспышка будет очень заметна.

Но Волжин увидел нечто совсем другое: в траншее появилась маленькая красноватая искорка. Это было довольно странное явление — крошечная искорка, розовый светлячок на темном фоне. Откуда взялся этот светлячок? Что он означает?..

Когда Волжин догадался, что это, он испытал чувство, знакомое только снайперу, увидевшему прячущегося врага. Словно и не было долгих томительных минут бесплодного выжидания!..

Сомнений больше не было: там, в траншее, стоял человек с папиросой. Нет, не с папиросой, а с сигарой. Немецкий офицер! Стоит и посматривает в нашу сторону, уверенный в своей невидимости. Ему, конечно, и в голову не приходит, что днем его сигару могут заметить русские: на расстоянии восьмисот метров самый зоркий наблюдатель в дневную пору не заметит слабо светящийся кончик сигары. Но немец не знал одного: Волжин находился в три раза ближе.

Искорка от сигары то пропадала, то вновь разгоралась: офицер спокойно попыхивал сигарой.

Не спеша, Волжин посадил искорку на пенек прицела и плавно нажал спусковой крючок. Выстрел. Искорка исчезла.

Из вражеской траншеи донеслись крики.

«Ага! Попал, стало быть! — удовлетворенно подумал Волжин. — Ишь как разволновались! Похоже, что начальство подшиб».

Волжин не ошибся. Взбешенные гитлеровцы открыли огонь из пулеметов и минометов.

Но снайперы в это время уже сидели в воронке за бугорком. Они углубили эту воронку и снабдили подобием козырька, защищавшим их от пуль и осколков. Укрытие получилось надежное. Оно не могло спасти только в случае прямого попадания мины, но вероятность такого попадания была ничтожна.

Стемнело. Вторично «уничтоженные» снайперы стали сниматься с огневых позиций. Гитлеровские минометы произвели еще один внезапный огневой налет по бугорку. Снайперы залегли. Осколки свистели и визжали у них над головой. Огневой налет продолжался не более минуты, потом разом все стихло. Гитлеровцы «уничтожили» русских снайперов в третий раз.

— Цел? — спросил тихонько Волжин.

— Цел, — отвечал Пересветов. — А ты?

— Я-то цел, а вот компас у меня разбило осколком.

— Плохи наши дела! — сказал Пересветов.

Компас у них был один на двоих. И только теперь они по-настоящему оценили, какой это чудесный прибор. Снайперы привыкли ходить по азимуту. И днем и ночью магнитная стрелка была их путеводительницей; ночью кончик ее светился красивым зеленоватым светом — так же, как и цифры на лимбе. Теперь компас погиб.

— Ничего, — успокоил своего друга Волжин. — Не заплутаемся.

— На небе, как на зло, ни звездочки! — вздохнул Пересветов.

— И без звезд обойдемся. Для начала направление мы знаем.

Идти в темноте прямо, не сбиваясь в сторону, очень трудно, почти невозможно. Снайперы знали это. Пройдя метров сто, они легли на землю, чтобы увидеть на горизонте общий контур своих траншей. Они хорошо изучили эти очертания и знали, куда держать курс. По мере приближения к переднему краю снайперы высматривали знакомые ориентиры. Справа должна была остаться телеграфная линия. Припав опять к земле, разглядели на фоне неба черные черточки столбов. Наконец, увидели отдельное дерево, искалеченное снарядом. Этот ориентир для них был все равно, что табличка с указующей стрелкой и надписью. Отсюда до стрелковой траншеи было совсем близко. Снайперы подумали: «Вот мы и дома». Ориентируясь по дереву, они пришли прямо к узкому проходу в проволочных заграждениях. Волжин тихонько свистнул.

— Чего рассвистался? — послышался из-за проволоки веселый голос. — Небось, давно уж вас видим. Не слепые!

В траншее снайперов засыпали вопросами, но находившийся здесь командир взвода строго приказал:

— Отставить разговор! Все узнаете в свое время. Сейчас их сам комбат ждет. Приказал явиться немедленно.

Капитан Ивлев ожидал снайперов в своей землянке. Поздоровавшись с ними, он попросил:

— Садитесь. Я знаю, как вы утомились.

— Ноги у нас не устали, товарищ капитан. Работа сегодня была у нас больше лежачая, — возразил Волжин.

— Что за пререкания? — шутливо прикрикнул командир. — Садись и рассказывай. Со всеми подробностями, как и что…

— Так, — молвил капитан, выслушав сообщение Волжина (командир батальона был необыкновенно скуп на похвалы). — Что еще имеешь добавить?

— Гитлеровцы в том районе стали чересчур осторожны, товарищ капитан. Надо попытать счастья в другом месте.

— В каком же это? — спросил командир. — Небось, опять что-нибудь выдумал?

Да, конечно, у Волжина был уже план новой замечательной засады. План этот он всесторонне обсудил со своим напарником, и тому замысел друга очень понравился. А командир батальона отнесся к предложению сдержанно.

— Над этим еще надо подумать, — сказал он. — Я сам посмотрю по карте, что тут может получиться. Потолкую с разведчиками. Они все эти места облазали. Идите, отдыхайте. Пока хорошенько не отдохнете, о таком предприятии не может быть и речи.

Нельзя сказать, что предложение Волжина не понравилось капитану Ивлеву. Опытный командир, он сразу оценил план снайперов; он помнил суворовское правило: «Делай то, что враг считает невозможным, чего он, во всяком случае, не ждет». Но капитан очень дорожил своими снайперами и не хотел рисковать ими.

Снайперы имелись в каждой роте полка Зотова, и обычно действиями своих снайперов руководил командир роты. Но двух молодых снайперов второй роты — Волжина и Пересветова командир батальона взял под свое личное наблюдение и сам давал им боевые задачи. При этом он старался, насколько возможно, беречь их. Пожилой офицер, он не только ценил Волжина и Пересветова как снайперов, он питал к ним отеческие чувства. Особенно нравился ему Волжин. Глядя на его смеющееся лицо с детски-ясными голубыми глазами, яблочно-румяными щеками и задорно вздернутым носом, трудно было поверить, что это грозный истребитель фашистов.

Корреспондент армейской газеты рассказал капитану Ивлеву такой случай. Однажды их фоторепортеру приказано было снять в полку Зотова отличного снайпера и отличного повара. Лейтенант сфотографировал Волжина и Кузнецова, отослал оба снимка в редакцию, а сам проехал в другую часть. Как всегда, на обороте своих фото он сделал краткие надписи. Но в редакции решили, что фоторепортер перепутал. Всем показалось, что мрачноватый, худощавый парень, с горящими, как угли, глазами обязательно должен быть снайпером Волжиным, а круглолицый, улыбающийся во весь рот паренек не кто иной, как повар Кузнецов. Чуть было не сделали в газете из снайпера кашевара!

Глядя на Волжина, капитан часто вспоминал этот курьезный случай и улыбался.

После каждой новой записи в его снайперской книжке Пересветов старался улучить минутку, чтобы написать письмо отцу. В письме он обязательно сообщал, сколько врагов истребил. Волжину тоже очень хотелось поделиться радостью победы с самым близким, родным человеком, но он оберегал мать от тревоги и беспокойства и писал, что по-прежнему находится в запасном полку и что все у них тихо и мирно. Писать так становилось уже невмоготу — перо из рук валилось. Дальше так продолжаться не могло. Наконец, он придумал способ, не тревожа мать, сообщать ей о своих успехах на фронте и обо всех боевых делах. Он написал, что теперь ремонтирует заграничные механизмы. Это — работа высокой точности, требующая большого внимания и искусства. В таких иносказаниях изображая истину, он несколько успокаивал свою совесть — совесть снайпера, в числе основных заповедей которого значится правдивость.

Сочинять «аллегорические» письма было нелегко. Волжин с завистью поглядывал, как Пересветов быстро, не задумываясь, пишет все, что хочет. Самому ему приходилось думать над каждой фразой и после еще несколько раз перечитывать написанное, чтобы как-нибудь не проговориться.

 

4. ЛЯГУШАЧЬЕ БОЛОТО

Рапорт о поражении русскими снайперами разносчиков пищи и двух других солдат пошел, как водится, по команде и к вечеру дошел до командира части полковника Липпе. Это был пожилой немец с обрюзгшим лицом и порядочным животиком. Полковник быстро произвел в уме подсчет. Считая этих четырех, всего за день было убито и ранено русскими снайперами на участке полка одиннадцать солдат. Вместе с семью, убитыми при огневом налете русской артиллерии (прямое попадание в стрелковую траншею), получится восемнадцать. Среднесуточные потери по восемнадцать человек составят пятьсот сорок в месяц. А если в месяце тридцать один день, то пятьсот пятьдесят восемь (Липпе любил подсчитывать точно). Это более двух рот… Черт возьми! Так весь его полк может без боев, бесславно «растаять» здесь, под Ленинградом!

Полковник почувствовал себя нехорошо, на лбу выступил пот. Небольшие в отдельности, потери эти были страшны своей регулярностью и неизбежностью. Особенно расстраивали полковника русские снайперы. Они были неуловимы и появлялись в самых неожиданных и невероятных местах. От снайперских пуль не было спасения даже в глубоких окопах: русские подбираются к ним почти вплотную, чуть ли не залезают в них! А что же немецкие снайперы? Где они? Отсиживаются в стрелковых траншеях? Боятся риска, эти хвастуны, Мюнхгаузены, одной пулей убивающие десять человек!

Полковнику нередко доносили об уничтоженных русских, но он не верил этим донесениям, хоть и не возражал против награждения отличившихся: ведь ему было выгодно, чтобы его солдаты получали побольше наград — это создавало славу полку и его командиру. Снайперы Липпе нахватали уже немало железных крестов и других орденов, но удалось ли им уничтожить хоть одного русского снайпера?

В этом полковник сильно сомневался. Командиры батальонов и рот не разделяли его сомнений, считали, что немецкие снайперы — лучшие в мире и никому с ними не сравняться. Взять хотя бы Пауля Шперлинга. Он прошел всю Европу и с начала войны убил более трехсот человек. Портрет Шперлинга появлялся во всех иллюстрированных журналах Германии. Даже в журнале для домашних хозяек красовалось надутое лицо галантерейного приказчика с бесцветными глазами и такими же усиками, которые усилиями художников и ретушеров превращались в темные.

Пауль Шперлинг!

Когда называли это имя, каждый офицер в полку Липпе, если не произносил вслух, то думал: «О! Это звезда. Настоящий солдат. Зверь!»

Только сам Липпе не говорил «О!» — во-первых, потому, что командиру полка не пристало преклоняться перед рядовым, а во-вторых, потому, что и Шперлинга он считал все же «Мюнхгаузеном».

Были в полку Липпе и другие прославленные снайперы, например Фридрих Фриде, маленький прыщавый ефрейтор, с зелеными, кошачьими глазами, о котором говорили, что имя у него — знаменитое, а фамилия — потешная. В самом деле, Фриде — мир, самая неподходящая фамилия для «истинного» германца, призвание и стихия которого-война!

Как бы опровергая свою фамилию, Фриде воевал еще задолго до открытия военных действий в Европе. Он открыл свои «боевые действия» в тот год, когда бывший ефрейтор Адольф Шилькгрубер, переименовавшийся в Гитлера, сделался фюрером. С этого времени нацист Фриде и начал безнаказанно дебоширить в кабаках и притонах Берлина и других городов. Как и почему он стал снайпером, этого никто не знал, но стрелял он, действительно, очень метко. Когда перед ним, на расстоянии в двести шагов, привязывали к столбу чеха, поляка или француза, он попадал пулей в лоб или глаз живой мишени — по желанию «публики». Очевидно, Фриде стал метким стрелком в организации гитлеровской молодежи, а может быть, обучался и в армейской школе снайперов.

В немецкой армии придавалось большое значение подготовке снайперских кадров Но кадры эти сколачивались главным образом из головорезов, из отъявленных фашистских молодчиков, вроде Фриде, которому ничего не стоило на улице оккупированною города мимоходом прострелить головку выглянувшего из окна ребенка. Зеленые глаза Фриде при этом оставались пустыми. Казалось, под низким нависшим лбом его были не живые глаза, а оптика. К этой бездушной оптике придана была блестящая оптика Цейсса, которую немцы считали лучшей в мире. В итоге получился идеальный убийца, зверь с оптическим глазом.

И гитлеровцам было непонятно: как это русские снайперы, не идущие, по их понятиям, ни в какое сравнение с немецкими, ухитрялись чуть ли не каждый день выводить из строя по десятку немцев?

Полковник Липпе решил положить этому конец. Не веря, однако, в способность своих «Мюнхгаузенов», он принял организационные меры. С помощью начальника штаба полковник составил приказ, которым предписывалось в каждой роте создать специальные посты наблюдения за русскими снайперами. Во главе каждого поста наблюдения должен стоять офицер. Он будет нести персональную ответственность за все потери от огня русских снайперов на участке роты. В каждой роте решено было выделить минометы и пулеметы для молниеносного уничтожения снайперов, обнаруженных наблюдением.

Приказ был передан ротам, и похоже было, что он произвел желательное действие: на другой день потерь от снайперского огня русских почти не было, если не считать двух наблюдателей, слишком неосторожно выглянувших из окопа. Благополучно прошли еще три дня.

А потом в один день русские снайперы перебили почти полвзвода — восемнадцать человек!

Взбешенный полковник собрал своих командиров. Все они докладывали, что приказ выполнен — специальные посты наблюдения организованы во всех ротах. Но только одному посту удалось засечь огневую позицию русского снайпера. Да и то получился совершенно невероятный «адрес» — в квадрате 28–65, где, как известно, было непроходимое болото.

Полковник набросился на майора Функ, командира батальона, в секторе которого был злополучный квадрат:

— Ведь вы же сами производили разведку болота и нашли, что оно непроходимо?

— Абсолютно непроходимо, господин полковник! Ужасная трясина неизвестной глубины. Дна не обнаружено. Один разведчик утонул, другие еле выбрались. Там и кошка не пройдет — увязнет и потонет.

— Кошки меня не интересуют! — обозлился еще больше полковник. — Как же вы в таком случае утверждаете, что на этом болоте находятся русские снайперы?

— По-видимому, в центре болота есть сухое местечко.

— Если это так, я полагаю, вы на этом сухом местечке не оставили живого места?

— Я выпустил по нему пятьдесят мин.

— Я вас спрашиваю не о расходе боеприпасов! Я спрашиваю: уничтожили вы русских снайперов? Я вижу, вы не решаетесь это утверждать! Надо проверить. Пошлите на то место разведчиков. Взвод пехоты! Если туда пробрались русские, должны пройти и немцы.

Надо найти проход. Предупреждаю: я не удовлетворюсь донесением, что «русские снайперы уничтожены». Я не поверю такому донесению! Нет, покажите мне их трупы, принесите головы, как делалось в доброе старое время!

На болотную операцию майор Функ бросил полуроту-два взвода под командой обер-лейтенанта Вальдена.

Обер-лейтенант приказал солдатам искать тропку, ведущую к середине болота, пообещав тому, кто ее найдет, железный крест и бутылку рома.

Осторожные ночные поиски продолжались долго. Наконец, по цепи передали командиру, что тропка найдена. Обрадованный офицер поспешил к тому месту. Двое солдат стояли, по-видимому, на тропинке, ведущей к болоту: они продвинулись по тропинке шагов на пять или шесть. Сообщили одновременно:

— Господин обер-лейтенант, путь нашел я — солдат Фингер!

— Господин обер-лейтенант, дорогу нашел я — солдат Кранц!

— Тише вы, ослы! — зашипел на них офицер. — Хотите, чтоб русские нас услышали?

— Но, господин обер-лейтенант…

— Молчать! Награду получите оба.

Это было сказано вовремя: Кранц и Фингер уже злобно пыхтели и вот-вот вступили бы в борьбу, каждый из них не задумался бы спихнуть соперника в трясину.

— Обследуйте тропинку дальше, — приказал командир. — Вы стоите на дороге к славе, солдаты!

К сожалению, эти величественные слова он мог только прошипеть.

Кранц и Фингер разом шагнули вперед, все еще не утратив стремления обставить друг друга — и на дороге к славе и на пути к выпивке. Для обоих это был последний шаг: сейчас же они стали быстро погружаться в трясину.

Меланхолик Кранц тонул молча — только пыхтел, хватая длинными руками тину, грязь и воздух, а Фингер, как только почувствовал, что под ногами нет твердой почвы и какая-то ужасная сила тянет его вниз, закричал:

— Хильфе! Хильфе! (Помогите! На помощь!)

Но ни одна рука не протянулась к ним: каждый боялся впотьмах оступиться и разделить ту же участь. Все боязливо вцепились руками и ногами в спасительные кочки, за которыми начиналась дьявольская пучина, бездна!

Ганс Фингер медленно, но неотвратимо погружался в засасывающую топь вместе со своей заветной мечтой о золотом хронометре и русской лисе для фрау Фингер. В пальцах у него был не пушистый лисий мех, а скользкая и липкая тина. «Меня глотает сама русская земля! — в мистическом страхе думал Ганс. — Она живая и поглотит всех нас. Я проваливаюсь в преисподнюю».

— Хильфе! Хи-ильфе!

Однако же и этот сдержанный крик в ночной тиши разнесся далеко и всполошил лягушек на болоте. Квакнула одна лягушка, потом другая. А вслед за тем раздалось такое громкое кваканье, какого немцы и не слыхивали. Казалось, русские лягушки выросли-таки с волов, чего не удалось добиться лягушке из старой басни, известной и немцам.

Лягушачий концерт услышали на русской стороне. Оттуда взлетели в небо ракеты, мерцающий белый свет озарил болото. Гитлеровцы застыли недвижимо, попадали наземь. Но все было напрасно, они уже были замечены. С двух сторон ударили по ним русские пулеметы. Огненный серпантин трассирующих пуль опутал фашистов. В ужасе, теряя всякое соображение, они бросились бежать прямиком через болото. Многие сейчас же увязли и стали тонуть. Дикие вопли огласили ночь…

Обер-лейтенант Вальден привел обратно не более половины своих солдат. Полковник Липпе так и не дождался плененных русских снайперов.

Когда смолкли крики захлебывающихся в топи и раненых гитлеровцев, в середине болота опять послышалось кваканье. Теперь лягушки квакали негромко и как будто удовлетворенно, весело, словно бы радовались, что незваные гости не смогли проникнуть в их заповедное царство.

А утром с болота снова стреляли русские снайперы, и меткая пуля поражала то не остерегшегося наблюдателя, то солдата у бойницы. Вновь на болото летели мины и снаряды, пока русская артиллерия не заставила замолчать немецкие минометы и пушки.

Вечером полковник Липпе опять занимался своей мрачной бухгалтерией, подводя печальные итоги, ругал своих командиров и недоумевал, как же все-таки пробирались в центр болота русские?

В самом деле, гитлеровцы неплохо, с немецкой обстоятельностью искали путь в центр болота. Они не раз лазали вокруг него, нащупывая тропинку ногами и руками. Но они искали то, чего не было: Кранц и Фингер приняли за начало тропинки ряд сросшихся кочек.

Верна была только половина догадки гитлеровского офицера: в центре болота действительно имелось сухое, твердое местечко — островок площадью в четверть гектара. Там были вырыты окопы, в которых лежали снайперы Волжин и Пересветов. Это они и подняли ночью неистовое кваканье, послужившее сигналом: для открытия пулеметного огня по окружавшим болото гитлеровцам. Находясь в большой близости к противнику, друзья нередко прибегали к помощи «лягушачьего» языка: человеческий голос в часы затишья легко засекается наблюдателями, а кто обратит внимание на кваканье лягушки?

Волжин и Пересветов разработали комплекс сигналов, составленных из «кваканья», и успешно пользовались своим «лягушачьим» языком.

Как же они попали на болото?

Когда Волжин рассматривал сделанный с самолета фотоснимок местности, то увидел, что в середине болота, что находится на нейтральной полосе, есть островок. Снайпер сразу подумал: «Вот бы где устроить засаду. Только как же туда пробраться? Тропки никакой нет».

Он стал советоваться с Пересветовым, и тот подал хорошую мысль. Друзья раздобыли два больших листа фанеры и принялись пилить, строгать и резать. На вопрос, что они сооружают, Волжин отвечал:

— Ноев ковчег. На случай всемирного потопа.

Все смеялись, и никто ничего не понимал.

Друзья снабдили фанерные листы наклонными бортами и окрасили в грязно-бурый цвет, с зелеными пятнами. Потом они понесли свое сооружение для испытаний на ближайшее болото в тылу батальона. Свидетели, без которых никак нельзя было обойтись, пришли в восторг от изобретения снайперов, которое и окрестили тут же «болотоход Волжина-Пересветова», или сокращенно «ВОПЕ».

Ночью снайперы вытащили свой «болотоход» на нейтральную полосу. По приказанию командира батальона их сопровождали трое разведчиков, вооружившихся длинными шестами и веревками. Капитан Ивлев принял меры предосторожности, хотя снайперы и уверяли его, что все будет в порядке. Разведчики остались за кочками, а снайперы начали форсирование топи. Они положили на трясину один лист фанеры и шагнули на него, держа в руках другой. Под их тяжестью лист начал медленно погружаться, но они мигом выбросили вперед второй и перебрались на него. Потом вытянули из трясины первый лист и переместили его вперед. Так они действовали до тех пор, пока передний лист не оперся на сухое место, и вытащили за собой оба листа «болотохода».

Когда с болота донеслось условное «лягушачье» кваканье, означавшее, что снайперы благополучно добрались до места, разведчики со спасательным инвентарем отошли в свое расположение и доложили командиру батальона, что его приказание выполнено.

А снайперы сейчас же начали устраиваться на островке. Здесь был песчаный грунт, в котором можно было вырыть неглубокий окоп для стрельбы лежа. Они выкопали стрелковую ячейку на двоих. Фанерные листы пригодились для укрепления осыпающихся песчаных стенок. Потом бойцы подготовили две запасные огневые позиции. Конечно, сделать все это за одну ночь было нельзя. Работали две ночи подряд, а днем спали по очереди, питались консервами и сухарями. От курева пришлось отказаться. Каждую ночь, в условленный час, «лягушачьим» кваканьем они давали знать своим, что у них все в порядке. Сам командир батальона выходил в передовую траншею, чтоб услышать это кваканье. До войны он и не думал, что когда-либо будет так интересоваться лягушками!

На островке среди болота не было богатой естественной маскировки, как на травянистых бугорках прошлой снайперской засады. Бойницы своего стрелкового окопа друзья замаскировали занавесками из плотной парусины, окрашенной в песочный цвет. Когда занавески были опущены, даже на расстоянии в несколько десятков метров невозможно было заметить бойницу. Снайперы предусмотрели, что от выстрела перед бойницей может подняться предательское облачко песочной пыли. Убедившись, что день обещает быть ясным, сухим, они — уже перед самым рассветом — разостлали у бойниц смоченную водой мешковину. Очертания тряпки они приблизили к природным: закруглили углы и вырезали с боков неровные фестоны. Прямоугольное пятно выдало бы их: в природе не встречается правильных прямоугольников.

Всю вынутую из окопов землю они оттаскивали на плащ-палатке в сторону, на дальний край островка, где сбрасывали в болото. На темном и зеленоватом фоне трясины образовалось светлое песчаное пятно, похожее на бруствер свежевырытого окопа. Получилась ложная огневая позиция, по которой впоследствии усиленно били вражеские минометы. Волжин и Пересветов никогда не жалели труда и времени на маскировку. «Семь раз примерь, один — отрежь», — говорит русская пословица. Советские снайперы переделали ее на свой лад: «Семь раз замаскируйся, один раз выстрели». Тщательная и очень искусная маскировка помогла Волжину и Пересветову блестяще решить их боевую задачу.

За два дня редкой, но подлинно снайперской стрельбы Волжин увеличил свой боевой счет на девять, а Пересветов на восемь уничтоженных гитлеровцев. Первый день дал вдвое больше, чем второй: фашисты стали остерегаться болота, которое прозвали «чертовым», не выглядывали из окопов, обращенных в его сторону, затаились, словно их и не было.

На третью ночь снайперы извлекли из окопа свой «болотоход», тем же способом форсировали топь и благополучно отошли в расположение своей части.

Из событий последнего дня Волжин сделал вывод, что снайперская засада на «лягушачьем» болоте не даст больше эффекта.

— Что же вы предлагаете, выдумщики? — спросил капитан Ивлев, выслушав доклад Волжина.

— Пробраться ночью в тыл к противнику. Засесть в удобном месте и с утра поработать. Там целей будет вдоволь! — отвечал Волжин.

— Так, так, — сказал капитан тоном, не предвещавшим ничего хорошего. — Отлично придумано! А потом за вами самолет что ли прислать?

Даже явная ирония командира не поколебала уверенности Волжина.

— Товарищ капитан, — сказал он. — Мы выберем такое место, где скрыться можно. Есть же там леса, кустарники, ямы, разные рвы. Земля-то наша, родная! Она укроет. Не выдаст.

— Э, брат, это уже лирика! — усмехнулся офицер. — Все это хорошо в поэзии. А я, брат, прозаик. А суровая проза такова: гитлеровцы— не дураки, они вас окружат и сцапают. Нет, не годится ваш план, друзья. Нескладно получается. Плохая выдумка на сей раз.

Увидев, как помрачнели снайперы, командир добавил:

— Огорчаться нечего. Без дела не останетесь! А пока приказ мой таков: отдыхать двое суток. Ни часа меньше. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан.

— А фантастический рейд по вражеским тылам и во сне видеть не разрешаю.

— А коль приснится, товарищ капитан?

— Немедленно просыпаться! Да не приснится, если из головы выбросишь.

После болотной операции Волжин сочинил такое письмо к матери:

«Дорогая мама!

Крепко тебя целую и шлю сыновний привет. Живу я по-прежнему хорошо. Работа нетяжелая, хоть и хлопотливая: все надо предусмотреть, сообразить. Требуется знакомство с чертежами и многие другие знания. Занят я все тем же: ремонтирую разные заграничные механизмы. Навезли их к нам очень много, видимо-невидимо. Работы еще надолго хватит. До конца войны хватит.

Недавно я, вместе со своим напарником Ваней, был в командировке. Пробыли мы трое суток в одном очень хорошем месте. Песочек — как на пляже. Поработали там на славу, по-стахановски. Ваня отремонтировал восемь механизмов, а я девять… Качеством ремонта все остались довольны. Доделок не потребуется. Паяем мы свинцом, и пайка наша прочная — навеки…

Видишь, мамочка, как мне посчастливилось на войне! Лучшего и желать нельзя. За меня ты можешь не беспокоиться. Я нахожусь в полной безопасности».

Волжин прочитал свое «сочинение» Пересветову, и тот одобрил:

— Дипломатично! Только вот насчет свинца — ладно ли? Паяют-то не свинцом, а оловом. Не покажется ли это подозрительно твоей мамаше?

— Пустяки, — беспечно отвечал Волжин. — Учительницы в технике не разбираются. Ее специальность — грамматика.

— Ну, со стороны грамматики в письме, кажись, все в порядке, — сказал Пересветов. — Посылай смело! А я вот прямо написал батьке, что уничтожил еще восемь гитлеровцев. Это его очень порадует. Да не только его одного — весь наш цех, весь завод!

 

5. КОНЕЦ ПАУЛЯ ШПЕРЛИНГА

Прошли одни сутки и вторые, а командир батальона, казалось, забыл о своих снайперах. Волжин и Пересветов скучали без дела. И винтовки у них были вычищены до блеска, и письма домой написаны. Даже статейку в «Боевой листок» они сообща сочинили. А задания все нет как нет!

— Когда нужно будет, вызовут. А пока загорайте, — в один голос говорили командиры, к которым обращались Волжин и Пересветов с вопросом, почему им не дают боевого задания.

— До каких же пор загорать-то? — пожаловался Волжин старшине. — На работу пора!

— Начальству виднее, пора или не пора, — назидательно отвечал старшина, а в глазах его читалось недоумение: и чего это людям не сидится «в холодке», а в пекло просятся?

Но вот, наконец, появился в землянке ординарец командира батальона. Сделав страшные глаза, он заорал отчаянным голосом:

— Волжин! Пересветов! К командиру батальона! Живо! На носках! Бегом!

Спешность вызова шла отнюдь не от командира, а от самого ординарца, ярого поклонника быстроты. Это все хорошо знали, но Волжин и Пересветов кинулись к комбату со всех ног. Не прошло и трех минут, а они уже докладывали командиру, что прибыли по его приказанию. Поглядев на снайперов испытующим взором, капитан спросил, хорошо ли они отдохнули.

— Чересчур даже, товарищ капитан! — отвечал Волжин. — Все бока отлежали, перевернуться не на что. И все сны пересмотрели.

— На трое суток вперед выспались, — поддержал Пересветов.

— Ладно! — сказал капитан. — Хорошо, что вы ка. к следует отдохнули, сил набрались. Сейчас вам предстоит серьезное дело. Такое, что не каждому снайперу по плечу. Не то, что ротозеев «щелкать» из засады. Нет, совсем не то!

Судя по этому, необычно длинному предисловию, дело предстояло, действительно, очень серьезное, и снайперы смотрели на командира с большим интересом. А он продолжал:

— На этом участке объявился отличный немецкий снайпер. Засел, собака, где-то на нейтральной полосе и разбойничает… В общем, здорово насолил он нашей первой роте. Уж они его и так и этак пробовали достать — и пулеметом и минометом, — ничто не берет. Стало быть, уничтожить его можно только одним способом. А каким, вы, наверно, догадываетесь?

— Так точно, — отвечал Волжин. — Выследить, подловить и пулю в лоб всадить.

— Правильно. Сумеете это сделать? Снайпер тот, видать, бывалый, опытный, хитрый.

— Постараемся, товарищ капитан!

— Правильный ответ. Не гоже говорить «гоп», не прыгнувши. Но в успехе я уверен. Следует только действовать осмотрительно. Не спешите, выжидайте. Имейте ввиду, что это — матерый зверюга. А берлога его где-то вот здесь…

Командир развернул карту и показал снайперам участочек, обведенный красным карандашом.

— Местность тут такая: кустики и кочки какие-то— видимо, садик был и огород. Посередине— развалины домика: груды кирпича и щебня. Прятаться гитлеровцу есть где. Место для снайперской засады превосходное. У вас таких выгодных позиций не будет. Ваши позиции будут намного хуже. Единственным прикрытием для вас может служить бурьян. Вам придется засесть, примерно, здесь… Или вот здесь. До фашистского снайпера отсюда будет метров двести. Я намечаю только примерный район ваших действий. Наиболее удобный пункт для снайперского поста выберете сами, разведав местность. Все ясно?

— Так точно, товарищ капитан. Разрешите приступить к выполнению задачи?

— Приступайте.

Друзья вышли от командира взволнованные. Им предстояло самое опасное из всего, что выпадает на долю снайпера — так называемая снайперская дуэль.

Дождавшись рассвета, капитан Ивлев поспешил на батальонный наблюдательный пункт И стал смотреть в бинокль на то место, где должны были находиться Волжин и Пересветов (они отправились туда, как только стемнело). Командир батальона и раньше много раз обозревал в бинокль эту местность и заметил бы там самое незначительное изменение. Но все было, как вчера и позавчера. Как он ни присматривался, не мог обнаружить никаких следов своих снайперов. Он удовлетворенно сказал:

— Умеют маскироваться ребята, будто шапку-невидимку надели!

Командир батальона волновался, пожалуй, больше, чем сами снайперы, которые в это время, никем не видимые, сидели в окопах, вырытых ими ночью и замаскированных бурьяном. Перед рассветом они, как водится, плотно закусили: съели большую банку мясных консервов. В снайперской засаде «обедают» до рассвета, днем приходится поститься.

Погода благоприятствовала снайперам: утро выдалось тихое, ясное.

В бинокль были отлично видны кусты и развалины, где легко можно было спрятаться не одному снайперу, а хоть бы и целому десятку. Гитлеровец мог укрываться за каждым кустиком. «Едва ли, — думал Волжин, — он станет прятаться за кирпичами: при минометном и артиллерийском обстреле кирпичи становятся опасными. Самое надежное укрытие — земля. Скорее всего, он сидит в окопе за одним из кустов».

Волжин стал присматриваться к кустарнику. Он определил, что это малинник. На кустах краснелись ягоды — обильный урожай, который некому было собирать. Хозяев разрушенного домика, может, и в живых уже нет. Даже птицы давно улетели из этих мест, где стал так часто греметь непонятный им гром. Остались тут одни насекомые — кузнечики, жуки, бабочки. Но эту мелочь и в бинокль не увидишь, а человека она не боится. Птицы — другое дело: они могли бы помочь обнаружить снайпера — на куст, под которым он засел, птицы не садились бы…

Волжин и Пересветов поделили между собой зону наблюдения так: вправо от остатков печной трубы — сектор Волжина, влево Пересветова. И Пересветов, так же, как и Волжин, придирчиво рассматривал каждый кустик, каждый кирпич развалин. Но ни одна веточка не шелохнулась, и безжизненными оставались камни.

Увидев малину, Волжин подумал:

«Не наведет ли она на след? Гитлеровцы — обжоры и большие лакомки. Снайпер, небось, не упустил случая полакомиться спелой русской малиной. Кусты возле его огневой позиции должны быть объедены».

Он стал тщательно рассматривать кусты малины, надеясь обнаружить объеденные. Но все кусты краснелись одинаково — на всех были ягоды.

«Вот дьявол! — думал Волжин с досадой. — Или он малину не любит или уж очень хитер, осторожен. Наверно, осторожен. Понимает, что и ягоды могут иной раз выдать. Малина, стало быть, мне не поможет. Остается пока одно: ожидать его выстрела и наблюдать сразу за всем сектором».

Чтобы поймать вспышку выстрела, надо было, не отрываясь, смотреть одновременно на все те места, где ее можно было ожидать.

Проходил час за часом, а там все оставалось по-прежнему безжизненным. Но нельзя было допускать мысли, что неприятельского снайпера сегодня нет на месте. Такая мысль опасна — она размагничивает наблюдателя, ослабляет его внимание. Напротив, Волжин твердил себе: «Сейчас будет выстрел! Вот-вот он выстрелит».

Солнце поднялось уже высоко и даже сквозь травяную сетку, которой прикрыли себя снайперы, чувствительно пригревало спину. Это было приятно, но в солнечной ласке крылась опасность: она размаривает человека. А нагреваемый солнцем воздух стал колебаться, струиться, отчего ухудшалась видимость.

На часы смотреть было нельзя: для этого пришлось бы отвести глаза от местности. Но по солнечной тени Волжин видел, что близится полдень. А фашист не сделал еще ни одного выстрела! По всем признакам, это был выдержанный снайпер: он бил только наверняка, по-снайперски, а цели ему пока не показывались: после специального приказа командования наши пехотинцы стали очень осторожны.

Время шло. С утра хотелось закурить, но потом снайперы и о куреве забыли, как о еде и питье.

Отправляясь в снайперскую засаду, Волжин предвидел, что выслеживаемый гитлеровец может оказаться очень осторожным, и выстрела его не скоро дождешься. Поэтому он и его товарищ договорились с командиром первой роты: если до полудня фашист не сделает ни одного выстрела, пехота начнет дразнить его — вызывать на стрельбу.

И вот в двенадцать часов пехотинцы подняли над бруствером своей траншеи надетую на штык каску. Но как ни шевелили каской, снайпер молчал.

— Отставить! — приказал командир взвода. — Это, видать, старый воробей. Его на мякине не проведешь! Он, небось, посмеивается над такой грубой приманкой. Давай следующий номер! Шаповалов, действуй!

В одной из бойниц укрепили автомат ППШ, к спусковому крючку привязали веревочку. Присев на дно траншеи, солдат потянул за нее, и автомат дал короткую очередь.

Все прислушались, но ничего не услышали.

— Молчит, гад! — заговорили солдаты. — Почуял неладное и смотался. Нет его на месте.

— Отставить болтовню! — прикрикнул командир взвода. — Болтаете, не подумавши! Что значит — молчит? Сейчас он, безусловно, засек наш автомат в бойнице, сделал точную наводку — и ждет. Вот что это значит! Он уже собирается записать на свой личный счет русского автоматчика, а вы говорите — смотался! Сейчас увидите, как он смотался. Дай-ка еще очередь, Шаповалов!

Солдат снова потянул за свою веревочку, загремел автомат в бойнице, — и в тот же миг в заднюю стенку траншеи впилась пуля.

— Отлично! — сказал командир. — Вот мы его и подловили, на нашу приманку он клюнул. Теперь он у нас почти что на крючке, снайперам осталось только «подсечь» ерша. Действуй, Шаповалов. Устанавливай «модернизированный» автомат в другой бойнице. Да поживей! Не томи наших снайперов. Они, небось, с утра там скучают.

Волжин и Пересветов засекли второй выстрел гитлеровского снайпера. Этот выстрел был сделан в секторе Волжина. В бинокль он увидел бледный огонек, мелькнувший под малиновым кустом. Отличная зрительная память снайпера зафиксировала эту точку. Опустив бинокль, Волжин сейчас же посадил ее на пенек оптического прицела. И с этого момента уже не спускал ту точку с острия пенька, а палец держал на спусковом крючке. Вопрос был в том, оставался ли снайпер на старом месте или уже сменил свою позицию.

Могло пройти не только несколько минут, но и несколько часов до нового выстрела гитлеровца, но это ничего не значило — терпение настоящего снайпера безгранично.

Наша пехота продолжала дразнить фашиста, «модернизированный» автомат Шаповалова перекочевал уже в третью бойницу.

Услышав треск новой очереди этого автомата, Волжин увидел бледный огонек — как раз на пеньке прицела — и сейчас же спустил курок.

После этого гитлеровский снайпер больше не стрелял: то ли он был убит, то ли понял, что его ловят, и затаился.

На огонь шаповаловского автомата отвечали только стрелки из немецкой траншеи. Командир взвода приказал убрать автомат из бойницы.

Солнце клонилось к закату. В лучах его порозовели кирпичи развалин, а малина стала рубиновой. Когда там, среди малинника, стоял хорошенький домик, в этот закатный час солнце светило ему в окошки, прощаясь с его обитателями. Теперь оно озаряло лишь бесформенные кирпичные груды, видневшиеся меж кустов, и черную печную трубу, похожую на обгорелый ствол дерева. Волжин еще пристальнее стал всматриваться в кусты: при таком освещении заметить вспышку выстрела было очень трудно.

Вдруг у подножия трубы мелькнул солнечный зайчик.

«Фашист в нашу сторону смотрит», — подумал Волжин, испытывая радость, что враг обнаружился, и одновременно некоторую тревогу:

«Не заметил ли он нас?»

Блеск появился на стыке их секторов. Кому же стрелять? Стрелять обоим, конечно, глупо, недопустимо. Поэтому, хотя Волжин сразу же взял блеск на прицел, он не выстрелил, ожидая, не выстрелит ли Пересветов («перебивать» цели у друга Волжин, конечно, не собирался). И тут же родилась новая мысль: «Стрелять нельзя! Какой дурак станет смотреть в бинокль прямо против солнца? Неправдоподобно! Похоже на ловушку!» Вспомнилась «баночка», на которую подловили его когда-то. Конечно, сейчас блеск оптики мог бы появиться; солнце светило в сторону противника. Только гитлеровец-то не так прост! Волжин хотел как-нибудь предупредить Пересветова, чтобы он не стрелял, но было уже поздно: тот выстрелил.

И сейчас же в каску Пересветова ударила пуля. Он почувствовал, как что-то обожгло ему лоб, и инстинктивно пригнул голову. По каске скользнула вторая пуля, давшая рикошет. Пересветову стало жарко. Сердце сильно колотилось в груди.

«Видит меня, гад… бьет точно… Сменить ОП надо, — замелькали тревожные мысли. — Нет, надо лежать без движения. Стану переползать, хуже будет!..»

Волжин хорошо слышал оба вражеских выстрела, но вспышку заметил только вторую и стрелять по ней не стал. Удержала его не боязнь обнаружить себя (чтоб поддержать друга, он ничего не побоялся бы), а здравое соображение: после двух выстрелов снайпер, конечно, ушел с того места и стрелять бесполезно.

Теперь уже не приходилось сомневаться в том, что гитлеровец их ловит — блеск оптики он имитировал. Очень досадно было, что Пересветов так оплошал. Неужели он погиб? Острая боль сжала сердце Волжина. Увидеть, что с Пересветовым, было нельзя. Волжин тихонько «квакнул». О, радость! В ответ послышалось знакомое басистое «кваканье». Значит, Пересветов, во всяком случае, жив. Но, наверно, ранен. Помочь ему сейчас было невозможно. А в «лягушачьем лексиконе» не находилось слов, чтобы узнать о его состоянии. Приходилось ждать. Необходимо было продолжать наблюдение за позициями врага. Может быть, он все же как-нибудь обнаружится? Если он выстрелит еще раз с той же ОП, это будет его последний выстрел.

Волжин смотрел в бинокль на малиновые кусты, пока они не стали фиолетовыми, а потом — синими. Солнце закатилось, последний багрянец сошел с верхушки печной трубы, и вся она стала черной.

Только когда все помутнело и почернело, Пересветов расправил затекшие руки и ноги. Лоб у него сильно саднило. Он снял каску и пощупал рукой больное место, там было мокро — кровь. «Пустяк! — решил он. — Опять царапина. Везет мне на царапины. То в руку, то в лоб!»

Тут к нему подполз Волжин. Он очень обрадовался, узнав, что Пересветов только легко ранен, и сейчас же перевязал ему лоб бинтом из индивидуального пакета. После этого они снялись со своих позиций и направились «домой». Долго шли молча, потом Волжин тихо, чуть слышно проговорил:

— Дела наши сегодня не блестящи.

— Дрянь дела! — буркнул Пересветов.

— Можно сказать и так, — согласился Волжин. — Что мы имеем на данный момент? Снайпера не уничтожили — раз. Сами еле живы остались — два… И черт же дернул тебя стрелять по блеску! Неужели ты не мог сообразить, что такой осторожный снайпер не станет смотреть в бинокль прямо против закатного солнца?

Пересветов угрюмо молчал. Ему было очень стыдно и тяжело. Волжин понял его чувства и заговорил мягко:

— Погорячился ты, Ваня, поспешил! Да ведь, может, и сам бы я тоже стрельнул — только вовремя «баночку» вспомнил.

— Мы ему, гаду, те пули с процентами вернем! — пробасил Пересветов.

— Будьте уверены! — поддержал Волжин. — Это дело мы доведем до конца. Знаешь что? Отдохнем часика два и до света — снова туда же! Только как у тебя голова? Может, в санчасть пойдешь?

— Ерунда! Я уж и забыл про это. Верно, только кожу поцарапало. Даже без Маруси обойдется. Везет мне на царапины! Повязку под каской не видно, значит — порядок. Молчок! Главное — дело довести до конца. Неужто мы с этим гадом не справимся? Неужто подкачаем и оскандалимся?

— Должны справиться, — сказал Волжин. — Надо только придумать что-нибудь. Ловушку какую-нибудь почище немецкой.

Остальную часть пути оба молчали, перебирая в уме разные «удочки». Все было не ново, всем известно, шаблонно: и каска на штыке, и автомат с веревочкой, и зеркальце.

Когда уже подходили к своей траншее, Пересветов заговорил раздумчиво, как бы размышляя вслух:

— А что, Вася, если устроить такую штуку… Конечно, это тоже не ново, да ведь смотря как оформить…

— Ну, ну, какую штуку? — подбодрил Волжин. Но разговору помешал часовой, окликнувший их из траншеи. Досказал Пересветов уже в землянке. Выслушав его, Волжин сначала даже головой замотал:

— Чушь! Слишком просто!

А потом подумал и сам же себя опроверг:

— Просто еще не значит плохо. В простоте может быть сила. Что ж, давай попробуем…

На следующий день знаменитый снайпер Пауль Шперлинг снова был на своем месте — в окопе под малиновым кустом. Самонадеянный немец не любил действовать в снайперской паре, не хотел с кем бы то ни было делить свою славу. На снайперскую «охоту» он ходил один, а в засады брал с собой не снайпера, а простого разведчика-наблюдателя. На него Шперлинг взваливал все земляные работы, он же, по указанию снайпера, устраивал разные «приманки», ловушки и прочее.

Паулю Шперлингу вчерашние события представлялись в таком виде.

После полудня он подшиб двух русских автоматчиков, стрелявших из бойниц траншеи. А когда и из третьей бойницы у русских начал бить автомат, это показалось ему подозрительным: после того как он подстрелил двух автоматчиков, появление третьего было слишком неправдоподобно. «Нет, меня не проведете! — самодовольно подумал Шперлинг. — Я — стреляный воробей. Я вас перехитрю».

Он приказал разведчику внимательно наблюдать за русским расположением, а сам, нацелив винтовку в русскую бойницу с автоматом, сделал выстрел.

Этот трюк едва не стоил ему оптики: сейчас же в бойницу со свистом влетела пуля, которая прошла над самым прицелом. Русский стрелял неплохо, этого нельзя было отрицать. Зато он обнаружился: разведчик указал точку, откуда сделан выстрел. Шперлингу стало ясно, что там, в бурьяне, скрывается русский снайпер, и он приказал пустить в ход приманку. Сам он предусмотрительно сменил свою огневую позицию: по канавке за кустами переполз влево.

Разведчик, спрятавшись за остатками печи, высунул из-за нее зеркальце на проволочке. Почти сейчас же послышался тонкий звон разбитого стекла: зеркальце разлетелось вдребезги от русской пули.

То же самое, по мнению Шперлинга, случилось и с головой русского снайпера, в которую он тут же всадил одну за другой две пули. У запасливого немца имелось в сумке другое зеркальце, а у русского снайпера запасной головы не было. Голова снайпера — не плохая плата за стекляшку ценой в пять пфеннигов! Шперлинг считал, что закончил вчерашний день удачно. Не менее удачным должен быть и нынешний. Что-нибудь опять наклюнется. Русские хорошо ловятся на удочку.

С утра все было тихо. Русская траншея молчала, будто в ней никого не было, и Шперлинг думал, 'что это он отбил у русских охоту стрелять из бойниц. Прежде всего, Шперлинг тщательно осмотрел в бинокль то место, где вчера, как он считал, убит был им русский снайпер. Лежит там труп или ночью ею утащили? В бурьяне ничего не было видно. Шперлинг решил, что так или иначе на это место русский уже не придет: оно «провалено».

Легкий ветерок колыхал длинные стебли бурьяна. Движение шло волнами, стебли слегка склонялись и выпрямлялись вновь.

«Дурная, дикая трава! — думал Шперлинг. — Зачем она здесь? Вчера она не спасла русского снайпера. И никогда никого она не спасет от моей пули».

Левее того места, где обнаружил себя русский снайпер, бурьян зашевелился. Шперлинг стал присматриваться. Волны, вызванные ветром, шли почти перпендикулярно к линии фронта, а там движение травы было фронтальное.

«О, тут что-то неладно! — подумал Шперлинг. — Похоже, что ползет кто-то?»

Движение прекратилось, и как раз в тот момент, когда налетел порыв ветра. Шперлинг захихикал про себя:

— Плохо, русский! Очень плохо. Надо следить за природой. Я бы так не полз! Сейчас ты будешь наказан за глупость!

Он навел винтовку в то место, где только что предательски шевелился бурьян.

Прошло минуты две. Бурьян больше не шевелился.

«Остановился или же приполз на место? — размышлял Шперлинг. — Так или иначе теперь он никуда не денется. Теперь он — мой. Младенец! Он и не подозревает, что участь его решена. Это будет у меня триста двадцать шестой».

В самом деле, русский, очевидно, ничего не подозревал: через некоторое время он снова пополз потихоньку.

Но Шперлинг был не мальчишка, стрелять он не спешил: цель оставалась все же невидимой; надо ее увидеть, чтобы ударить наверняка — Шперлинг не пускает пули на ветер! Он заметил, что в одном месте бурьян реже, и это место — как раз на пути ползущего. Там меж стеблей должно что-нибудь показаться.

Он не ошибся. Очень скоро сквозь стебли стало видно что-то зеленовато-желтое. Опытный глаз снайпера легко распознал, что это — спина человека в русской летней гимнастерке. Не спеша, он выстрелил в движущуюся спину и стал смотреть в бинокль. С удивлением он увидел, что русский продолжает ползти. Неужели он так легко ранен? Ну, что ж, надо добить!..

Шперлинг выстрелил еще раз.

Человек продолжал ползти.

— Что за чертовщина? — рассердился Шперлинг — Может ли быть, чтоб я двумя пулями не пригвоздил к земле ползущего человека? Броня на нем, что ли? Надо нащупать голову!

Шперлинг выстрелил в третий раз, но что стало с тем удивительным, неуязвимым человеком, видеть уже не мог: прямо в левый глаз его, еще прищуренный, ударила русская пуля.

Эту меткую пулю выпустил Волжин, который после второго выстрела немца хорошо разглядел его глаза и лоб и точно прицелился. Гитлеровец тоже не промахнулся ни разу, но все три пули его продырявили только гимнастерку чучела, которое за длинную бичевку тянул потраве Пересветов. Это чучело — гимнастерка и пилотка, надетые на сколоченную из досок крестовину — было сфабриковано друзьями ночью и отлично выполнило свое назначение. Интереснее всего, что это была та самая удочка, на которую когда-то фашисты подловили Пересветова! Только теперь все было устроено лучше, правдоподобнее. Очень помогла высокая трава: если бы не она, зоркий немецкий снайпер, конечно, быстро обнаружил бы обман.

Волжин хорошо видел снайпера и был уверен, что не промахнулся. Для проверки Пересветов снова потащил тихонько чучело.

Теперь оно находилось как раз на прогалине, где редкая трава не могла полностью скрыть его. К великому смущению Волжина, из той же самой бойницы, в которую он послал свою пулю, как ни в чем не бывало, немец сделал еще два выстрела по «приманке». Волжин различил там как будто те же самые глаза и лоб. Он выстрелил еще раз. В бойнице образовался просвет. По чучелу никто больше не стрелял.

«Теперь попал, а в первый раз промазал! — огорченно подумал Волжин. — Так ясно видел цель — и промазал!»

После таких трудов и риска опасный и сильный враг был посрамлен и уничтожен, а Волжин почти и не радовался: он не мог забыть, что сделал промах. Ему уже казалось, что все теперь будут говорить об этом. Он словно бы слышал насмешливый разговор:

— А Волжин-то мазать стал!

— Что ты говоришь? Неужели?

— Точно. Промахнулся сегодня. Пулю за «молоком» послал!

— Вот так снайпер!

На самом деле Волжину таких замечаний выслушивать никогда не доводилось.

Когда стемнело, снайперы отошли в расположение своей части. Волжин был молчалив и задумчив, не шутил, как обычно, все размышлял: как же мог он промахнуться? Что ему изменило — рука или глаз? Наводка была сделана точно, с упора, на спуск он нажал плавно, затаив дыхание. В чем же дело?

Командиру батальона Волжин на этот раз рапортовал тоже без обычного веселого задора. Совсем несвойственным ему мрачным тоном он доложил:

— Фашистский снайпер уничтожен. Только не одним выстрелом, как полагается. Один раз я промахнулся.

— Что за беда? — сказал капитан Ивлев. — Да хоть бы весь подсумок ты расстрелял по нему — не жалко. Это же отменный снайпер был! Спасибо за службу, товарищ Волжин! Молодец!

Заслужить такую похвалу у капитана Ивлева было нелегко, но и похвала не обрадовала Волжина. Его по-прежнему беспокоил промах. Волжин считал, что хуже промаха для снайпера и быть ничего не может!..

Товарищи не понимали, почему, одолев такого врага, Волжин невесел. Всю ночь он почти не спал.

Под утро в землянку пришли трое разведчиков: Силантьев, Перепелица и Мельников.

— Не спишь, Вася? — спросил один разведчик, присаживаясь на край дощатых нар и освещая Волжина электрическим фонариком.

Сплю, — вопреки очевидности, отвечав Волжин и даже глаза закрыл.

— Ну, спи себе! Измаялся, конечно, — сказал Силантьев. — Мы тоже уморились. Из разведки сейчас. Прогулялись в знакомые тебе места — в малинник. Ох, и малины же там — пропасть! Ребята даже впотьмах ухитрились ягод наесться… У Мельникова, гляди, все лицо красное — можно подумать, что ранен!

«К чему он это рассказывает?» — мрачно думал Волжин, лежа с закрытыми глазами. А Силантьев продолжал:

— Понятно, ходили мы в те места не по ягоду. Ходили сегодняшних твоих «крестников» посмотреть, пока фрицы не уволокли их в свое логово. Хоть в потемках мы плохо разглядели, но, видать, здоровые были, черти. Отборные фашисты! Особенно один — морда такая надутая, важная…

— Как? Разве их было двое? — Волжин не только глаза раскрыл во всю ширь, но и привстал.

— А ты думал, сколько? — засмеялся Силантьев. — Десяток? Нет, брат, только парочка. И оружия взяли мы всего-навсего одну снайперскую винтовку да один автомат. Стало быть, один был снайпер, а другой — помощник, что ли…

— Адъютант! — подсказал Мельников, и все захохотали. Не отстал и Волжин.

— Так, значит, не пошла за «молоком» моя пуля! — говорил он, смеясь.

— Какое там молоко! Прямо в лоб фашисту.

— То-то же! А я уж подумывал переквалифицироваться на кашевара!

— Ни, кашевар из тебя не выйдет. Солидности нема, — пошутил Перепелица.

Однако Волжин и теперь не мог понять, почему вместо одного немца у той бойницы оказалось двое, причем один — с автоматом?

А случилось это так.

После первого выстрела Волжина немецкий разведчик услышал предсмертный хрип Шперлинга. Окликнув снайпера и не получив ответа, он пробрался в его окоп. Шперлинг лежал с окровавленным лбом и уже не дышал, хотя рот его был широко раскрыт. Разведчик выглянул в бойницу и сейчас же увидел то, что видел и снайпер: ползущего в траве русского. Гитлеровец схватил снайперскую винтовку и, сделав из нее два выстрела, разделил участь Пауля Шперлинга.

 

6. В ФАШИСТСКОМ ЛОГОВЕ

После того как Волжин и Пересветов одолели матерого гитлеровского снайпера, за ними окончательно утвердилась слава лучшей в полку снайперской пары. Оба они были награждены орденом Славы. И уже сам командир полка стал придумывать боевые задания, достойные их мастерства.

Однажды командир полка, вместе с замполитом, пришел к капитану Ивлеву и сказал:

— Есть одно дело, Степан Мироныч. Дай-ка карту.

Капитан развернул на столе карту боевых действий, и полковник Зотов продолжал:

— Обнаружил я на правом фланге нашего участка одно интересное местечко. Вот оно, гляди сюда!

Он взял красный карандаш и уверенно обвел толстой чертой одно место на карте. Капитан смотрел с некоторым недоумением: карандаш полковника забрался во вражеское расположение — не по ошибке ли? Высказать свои сомнения капитан постеснялся да и не успел — полковник сейчас же все объяснил.

— Гляди! Здесь, за передним краем немецкой обороны, в ложбинке имеется небольшая лесная посадка. Дубки, березки и тому подобное. Интересно для нас это место вот чем. Там гитлеровцы нарыли много окопов; это у них, по-видимому, запасные ОП для минометов. А в окопах пока никого нет. Прошлой ночью мои разведчики облазали всю лесопосадку: там даже полевых караулов не оказалось. Вот мне и пришла в голову одна мысль… Посоветовался я с замполитом, он мою мысль одобрил. Вот, слушай, комбат, что мне пришло в голову. Что, если ночью заслать в эту лесопосадку трех-четырех снайперов? Засев там, в пустых окопах, они могут перебить немало гитлеровцев. Гляди, что получается. Они окажутся в непосредственной близости от немецких блиндажей, землянок и от минометных позиций. Смотри, стрелять они будут сюда и сюда. И сюда тоже!

Полковник Зотов красным карандашом наметил на карте трассы снайперских пуль. Делал он это с явным удовольствием: сначала проводил толстую жирную черту, потом превращал ее в стрелу. Красные стрелы упирались остриями в условные кружки и треугольнички с флажками.

Офицеры склонились над картой. На нее были нанесены командные и наблюдательные пункты врага, огневые позиции немецких пушек и минометов, землянки. Можно было подумать, что карта эта добыта у немцев. Но это было не так. Это был плод длительной работы нашей наземной и воздушной разведки — коллективный труд множества опытных «следопытов». Данные воздушной разведки проверялись наземной. Такие карты, позволяющие ориентироваться во вражеском расположении, как в своем собственном, никого не удивляли.

— Гляди, что получается-то! — еще раз повторил полковник, которому, по-видимому, очень хотелось услышать одобрение своего плана. Но капитан Ивлев ответил с обычной сдержанностью:

— Да, пожалуй, кое-что может получиться. А не зацапают их немцы?

— Не позволим! — воскликнул полковник. — Если действовать толково, все предусмотреть, эффект будет большой.

— Не люблю вперед загадывать, — сказал капитан Ивлев. — Цыплят по осени считают.

— Что ж, и до осени недалеко! — усмехнулся полковник Зотов. — Значит, так: завтра все подготовим и ночью забросим снайперов в лесопосадку. Придадим им двух разведчиков с ручным пулеметом. Сколько послать снайперов, как ты думаешь?

— Троих будет достаточно.

— А ты как полагаешь, Федор Васильич? — обратился Зотов к замполиту.

— Что я? Вам виднее, — отвечал Губарев.

— Ишь ты, как скромничает! — рассмеялся Зотов, — будто и не он обсуждал со мной этот план! Ведь где дело касается снайперов, без замполита не обойдется. Любит он снайперов. Все мы их любим, а он — особенно.

— Как ни заботься о снайперах — все будет мало, — серьезно сказал Губарев. — Поставь себя на место снайпера… вернее сказать, положи-ка себя на его место. Примерно, так: в четырехстах метрах от нашей передовой траншеи и в двухстах метрах от вражеской. Или, того лучше: на твоем «интересном местечке», где со всех сторон — враги. И какие враги! Сам знаешь…

— Понимаю, — перебил Зотов. — Это я понимаю. Не каждый может…

— Не совсем так, — возразил Губарев. — У нас каждый может. В том и сила наша. Ведь у гитлеровцев тоже имеются храбрецы. Но у них это исключительное явление, а у нас… — у нас как в песне поется: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой».

— Это так, — согласился командир полка. — Если не каждый, то почти каждый советский человек в известных условиях может стать героем. А сейчас нам нужны три уже проявивших себя героя, три смелых и опытных снайпера. В засаду мы пошлем, конечно, Волжина и Пересветова… а кто же будет третьим? Кто у тебя, капитан, есть еще?

Командир батальона некоторое время молчал. Он думал: не безрассудно ли на такое рискованное дело отдавать сразу всех самых лучших снайперов? А вдруг ни один из них не вернется?

— Самарин есть у него, — подсказал Губарев. — Отличный снайпер. Ленинградец.

— Правильно! — обрадовался полковник Зотов. — Самарин подстать Волжину и Пересветову. Давай Самарина, Степан Мироныч, не скупись. Делать, так делать! Разведчиков я дам своих. Силантьева пошлем и еще кого-нибудь.

— Так! — сказал капитан Ивлев, отогнавший уже опасливые мысли. — Делать, так делать!

— Отлично, — заключил командир полка. — Давайте обсудим еще раз детали операции. Необходимо предусмотреть все хода противника…

В тот же день был создан «особый отряд», как в шутку назвал полковник Зотов группу из пяти человек, под командой Волжина. Задание пришлось по душе Волжину. Он говорил Пересветову:

— Помнишь, мы с тобой просили комбата разрешить нам вылазку в тыл противника? Тогда он наотрез отказал!

— Как же! Помню! Даже во сне видеть эту вылазку запретил! — усмехнулся Пересветов.

— А теперь, брат, не во сне, а наяву дело будет. Что же изменилось? Капитан Ивлев переменился, что ли?

— Нет, Вася, я думаю, это мы переменились. Стали опытнее, и за нас бояться уже не приходится.

— Точно! Теперь комбат уверен, что мы нигде не пропадем. За себя постоять сумеем и боевое задание не провалим. Хорошая выдумка, Ваня!

— Задумано неплохо, — согласился Пересветов. — Только не говори «гоп» раньше времени. Надо сначала прыгнуть.

— Капитана Ивлева цитируешь? Прыгнем, Ваня! Если физкультурник правильный разбег взял, как же ему не прыгнуть? Прыгнет обязательно. А в изречении насчет «гоп» есть, мне кажется, доля суеверия. Вроде приметы получается. А в приметы я не верю. Пускай мне десять кошек дорогу перебегут, ничего плохого не случится. Именно потому, что я не верю в приметы. А с человеком суеверным, пожалуй, и случится, потому что он потеряет уверенность в себе, духом падет. А коль ты духом упал, тебя и кошка съест!

— В приметы я тоже не верю, — сказал Пересветов. — Я только против хвастовства. Задумано хорошо — сделать надо отлично. Целей там должно быть до черта! Там можно показать гитлеровцам, что значит иметь дело с советскими снайперами!

— Не говори «гоп», не прыгнувши, — голосом Пересветова сказал Волжин, и оба расхохотались.

Находившийся в землянке старый солдат тоже невольно улыбнулся, думая: «Что за молодежь нынче пошла! На страшное дело идут, а хохочут! Раньше того не было. Раньше с молитвой шли. А теперь — со смехом. Отчаянные ребята!»

Свой разговор снайперы вели, лежа на нарах, в землянке. Всем участникам вылазки приказано было после обеда отдыхать, выспаться «про запас». Пересветов охотно выполнил это приказание — очень скоро заснул и спал до вечера. А Волжину не спалось. Он встал и взялся за свою планшетку, в которой находилась схема расположения противника в районе их действий и начерченный разведчиками план немецких окопов в лесной посадке. Волжин залюбовался схемой. На ней были обозначены: несколько КП, огневые позиции минометов, целая улица землянок! Все это скоро будет перед ними — на близком расстоянии. Поскорей бы попасть туда!..

Терпеливейшего из воинов — снайпера мучило нетерпение. Нескончаемо тянулся летний день, стрелки на его часах как будто остановились вовсе. Снайпер даже несколько раз подносил их к уху: не остановились ли в самом деле? Часы тикали, но словно бы медленнее, чем обычно. Об опасности предстоящего дела Волжин не думал, хотя хорошо представлял ее себе.

Кончился долгий день, прошел и вечен. Ночь была облачная, темная, как по заказу. Снайперов провожал в засаду сам командир полка. Он сказал им коротко:

— Помните, ребята: где бы вы ни были, вы не одни. Мы с вами. Я вас в обиду не дам… Ну… действуйте! Ни пуха, ни пера!

И вот снайперы Волжин, Пересветов, Самарин и разведчики Силантьев и Перепелица незадолго до полуночи очутились перед самой немецкой траншеей.

Пять человек в маскхалатах неслышно подползли к невидимой в ночной мгле немецкой проволоке и уверенно, один за другим нырнули под нее. Этот проход прошлой ночью был проделан саперами, Побывавший здесь с ними Перепелица сейчас вел всех. Ему досталось ответственное дело: перед проволокой было минное поле, и на проволоке тоже были навешены противопехотные мины. Стоит одному попасть на мину — и никто не уйдет отсюда: место взрыва осветят ракетами, всех обнаружат и расстреляют из пулеметов и автоматов. Но этого не должно было случиться: Перепелица очень хорошо знал безопасный, разминированный путь.

А гитлеровцы и не подозревали, что в их минном поле расчищен проход и в заграждениях проделан лаз. За несколькими рядами колючей проволоки и множеством мин они чувствовали себя спокойно.

Труднее всего было перебраться через стрелковую траншею, где, конечно, были немецкие солдаты. Тут уж саперы ничем не могли помочь снайперам и разведчикам. Но сержант Силантьев не считал это дело трудным — было бы только темно. А ночь была темная-темная. Только в такую ночь и можно было предпринять дерзкую вылазку в стан противника.

Силантьев хорошо знал, где находятся ночью немецкие часовые и как они себя ведут; никто лучше его не умел бесшумно снять вражеский пост.

Но сейчас снимать часового в стрелковой траншее не следовало — его исчезновение вызвало бы тревогу у врагов.

Все пятеро залегли под самым бруствером. Через несколько минут они ясно услышали позевывание, сопенье и кряхтенье, потом вправо от них что-то слабо забелело над бруствером. Так белеет во тьме лицо человека, то расплываясь в ней, то вырисовываясь чуть яснее. Очевидно, гитлеровец тщетно пытался разглядеть что-нибудь впереди. Снайперы и разведчики отползли в сторону метров на тридцать, осторожно перелезли через бруствер, спустились в траншею и стали пробираться к ближайшему ходу сообщения. Наткнулись на нескольких опавших немцев. Волжин задел за чьи-то длинные ноги.

Снизу послышалось сонное ворчанье:

— Осторожней, скотина! Кого это впотьмах черт носит?

Но произнесший эти слова немец сейчас же снова захрапел. Гитлеровцы спали крепко и спокойно — под охраной недремлющих часовых, за колючей проволокой, рогатками и минными полями.

Вот, наконец, и ход сообщения — узкий земляной коридор, облицованный жердями. В эту ночную пору он безлюден, по нему можно безопасно проникнуть в глубь расположения противника.

Разведчики двигались быстро, но бесшумно: они умели ходить по-кошачьи. Снайперы старались подражать им, не ступая на пятки и легко ставя ноги. Силантьев шел впереди, осторожно прислушиваясь. Вдруг он остановился и предупредил тихонько:

— Идут навстречу. Приготовиться!

Гитлеровцы были еще далеко: в тихую ночь осторожные шаги можно услышать за сотни метров. А гитлеровцам не было нужды ходить на носках: они были «у себя дома» и топали, как лошади, по дощатому настилу траншеи.

Шаги быстро приближались. Силантьев определил, что идут двое, по-видимому, солдат и офицер. У разведчика были выработаны свои приемы и для встречи одного и для встречи двух и более врагов.

В траншее было темно. Ходить с фонариками здесь было запрещено: немцы боялись обнаружить направление траншеи и навлечь на себя огонь советской артиллерии. Гитлеровцы брели ощупью, вдоль стенки, и офицер то и дело поминал черта. Слово «Teufel» (черт) он произносил с каким-то злобным придыханием.

Офицер чертыхался, а солдат молчал и только пыхтел, стараясь попадать в ногу с начальником. Подкованные железом ботинки его громыхали по доскам.

Гитлеровцы почти наткнулись на невидимых во мраке разведчиков.

— Wer ist hier? (Кто тут?) — сердито спросил офицер, и это были его последние слова. Солдат свалился так же молча, как шел: Силантьев и Перепелица превосходно владели своими ножами.

— Надо убрать обоих наверх! — решил Силантьев: — Там их до утра не увидят.

Трупы подняли и, раскачав, выбросили из траншеи.

Все это заняло не более пяти минут. Путь был расчищен, группа двинулась дальше. Ход сообщения пересек вторую траншею и вывел за бугор, в низину.

А дальше все пошло гладко. Около полуночи снайперы оказались на месте.

Меж молодых дубков чернели глубокие окопы. Все было так, как на плане, сделанном разведчиками: в окопах — ни души.

Молча разошлись по заранее намеченным позициям. Волжин укрылся в центре участка. Пересветов и Самарин поместились на флангах; разведчики с пулеметом прикрывали тыл. Приспособить немецкие окопы было нетрудно, — все огневые позиции были готовы задолго до рассвета. А чуть забрезжило на востоке, снайперы взялись за бинокли.

Светало очень быстро. Скоро и невооруженным глазом можно было видеть немецкие землянки и круглые огневые позиции минометчиков. До землянок было метров пятьсот, а до минометных ОП и того меньше. Сильно и радостно забились сердца снайперов.

Прошло не менее часа, пока началось движение во вражеском стане.

Из ближней землянки — в секторе Пересветова — появились три солдата с автоматами. Они пошли к минометным окопам, очевидно, сменять часовых. Пересветов выстрелил. Один солдат упал, сраженный пулей, двое сейчас же залегли. Но укрыться им было негде, Пересветов пригвоздил обоих к земле. Часовые у минометов так и не дождались себе смены. Через полчаса один из них вылез из окопа и направился к землянке. Он не дошел даже до того места, где лежала их смена.

В секторе наблюдения Волжина находились штабные землянки. Там все еще спали. Волжин посматривал на часы. Он знал, что, по распорядку дня гитлеровцев, скоро у них должен быть подъем. Конечно, на фронте подъем не возвещается сигнальной трубой. Ровно в шесть из одной землянки выскочил солдат с веником. Он поспешно помахал веником возле землянки, поднял облако пыли и скрылся.

«Денщик офицерский, — решил Волжин и не выстрелил в солдата, ожидая цель покрупнее. — Подметает он неспроста — наверно, начальство выйдет».

И точно: из землянки вылез толстый офицер в одной нижней рубашке, заправленной в брюки, из которых выпирал большой живот; на ногах у него были домашние туфли.

«Ишь нашел себе курорт, гадина! — подумал Волжин. — Разъелся на русском хлебе! Ох, и цель же! Тут и новобранец не промахнется».

Толстяк едва уместился в базу — просвет между горизонтальными нитями прицеливания. Стрелять Волжин не спешил. Он ждал, что будет дальше.

Офицер помахал короткими руками, потом стал делать приседания, которые никак не получались: плохо гнулись толстые ноги, и мешал живот.

«Утренняя гимнастика! От жиру задохнуться боится. Погоди, у меня есть верное средство от ожирения. Больше жиреть ты не будешь. Ручаюсь!» — и Волжин всадил пулю в жирную грудь фашиста. Тот упал навзничь.

Через несколько минут из той же землянки вышел другой офицер, чуть потоньше. Увидев убитого, он остановился в недоумении, потом подбежал к нему.

Волжин не стрелял, рассчитывая, что сейчас соберется еще несколько человек. Так и вышло: на крик второго толстяка прибежали два солдата и офицер. Волжин выстрелил. Толстяк упал, остальные со страхом и недоумением оглянулись на звук выстрела. Новый выстрел сразил офицера. Солдаты бросились бежать. Один свалился сейчас же, другой — у самой двери землянки.

С этой землянкой расчеты пока что были закончены; Волжин перезарядил винтовку и стал наблюдать за другими.

Особенно интересовала его большая землянка, к которой сходились телефонные провода. Очевидно, это был командный пункт — какой-то штаб.

Волжин давно уже знал распорядок дня гитлеровцев: снайперу это необходимо. Час смены караулов, часы завтрака и обеда — это время, когда можно ожидать появления многих живых целей. Эти часы нельзя упускать. А возле штаба можно подловить не одного офицера.

Действительно, через несколько минут к большой землянке подкатил мотоцикл. В колясочке сидел немец в фуражке с неимоверно высокой тульей.

«Офицер связи! — решил Волжин. — Пожалуй, с важным донесением или приказом. Обычные донесения доставляют солдаты».

Волжин выстрелил, как только офицер вылез из коляски. Гитлеровец ткнулся носом в пыль, а фуражка его колесом покатилась по дороге. Вторая пуля Волжина сшибла солдата, сидевшего за рулем. Мотоцикл продолжал ровно и равнодушно потрескивать, будто ничего не случилось. Из землянки выбежал ефрейтор (видимо, штабной писарь). Его встретила на пороге третья пуля Волжина.

«Начало неплохое, — думал снайпер. — Посмотрим, что будет дальше. Штабу этому я сегодня крепко насолю! Будут помнить Ленинград!..»

В секторе Самарина находились какие-то склады. Никого там не было. Видно, Самарин скучал и злился, завидуя товарищам, выстрелы которых он слышал и ревниво считал:

«У Пересветова уже шесть. У Волжина — семь. А у меня все ноль! Просижу зря, как дурак, и вернусь ни с чем!» Он уже подумывал «примазаться» к Волжину, когда в его секторе появится сразу несколько целей. Но тут и ему улыбнулось счастье: из-за угла склада показалось пять гитлеровцев — разводящий и четверо часовых.

Самарин уложил сначала разводящего, потом одного из солдат. Трое остальных разбежались в разные стороны. Двоим удалось скрыться за землянку, третий не успел — пуля Самарина свалила его.

Остававшиеся в землянках гитлеровцы долго не могли понять, что творится вокруг. Они преспокойно выходили по одному, по два и тоже гибли от снайперских пуль. Так продолжалось почти час.

Но вот послышался вой немецких мин, и пулеметные очереди стали срезать листву с молодых дубков. Снайперам пришлось залечь на дно окопа.

Командир полка не дал в обиду своих снайперов: по гитлеровским пулеметам и минометам ударили полковые пушки. Завязалась артиллерийская перестрелка.

Переждав огневой налет, снайперы сменили свои позиции и принялись снова подкарауливать гитлеровцев. У себя в тылу фашисты вынуждены теперь были передвигаться перебежками и даже ползать на животе.

К штабной землянке сходились четыре провода: два синих и два красных. Глядя на провода., Волжин придумал кое-что. Не спеша, как можно точнее прицелился он в красный провод, выстрелил и с удовлетворением увидел, что пуля перерезала провод, — концы его поползли по земле, как красные черви. Потом он сделал такой же выстрел по синему проводу — и по земле поползли синие черви. Два выстрела, и с проволочной связью было покончено. Теперь оставалось только поджидать связистов, которые должны выйти на линию, чтобы восстановить связь.

Долго никто не показывался. Потом Волжин увидел осторожно ползущего немца с катушкой провода. Связист недалеко уполз — он двигался только до того момента, как Волжин на, жал спусковой крючок…

Под вечер разведчики, прикрывавшие тыл снайперов, сообщили, что из траншеи немецкого переднего края движется к лесной посадке до взвода гитлеровцев. В то же время сам Волжин увидел, как из дальних землянок выбежало несколько десятков фашистов, которые, развертываясь в цепь, направились тоже сюда. «Клещи» налаживают!»— понял Волжин.

Подобный случай был, конечно, предусмотрен командованием, пославшим снайперов в тыл врага. Волжин знал, что нужно было делать. Под прикрытием дубков он быстро отвел свой отрядик в полуразрушенный дом, стоявший несколько поодаль. Снайперы засели на чердаке, откуда прекрасно видны были обе группы врагов.

«Клещи» постепенно сжимались. Не зная, сколько русских скрывается в окопах на лесной посадке, фашисты продвигались очень медленно и осторожно.

Стреляя через проломы в крыше, снайперы стали бить гитлеровцев на выбор. Все внимание врагов было приковано к окружаемой ими лесной посадке. Они с хода обстреливали ее из винтовок и автоматов и за своей трескотней не слыхали выстрелов со стороны полуразрушенного дома. Видимо, приказ им дан был строгий, категорический: несмотря на значительные потери, они упрямо продолжали сжимать свои «клещи».

Вот, наконец, они добрались до лесной посадки, вошли в нее, скрылись за дубками. И тогда по лесной посадке ударили наши тяжелые минометы. Сплошная туча разрывов накрыла ее…

Облава на русских снайперов стоила полковнику Липпе не менее полуроты. А снайперы под грохот начавшейся канонады спокойно сидели на чердаке, дожидаясь наступления темноты.

Отход их был тоже тщательно продуман. В 21.00 наши полковая артиллерия и минометы произвели мощный огневой налет на немецкую траншею. Сосредоточив огонь на узком участке, полковник Зотов хорошо расчистил дорогу своим снайперам: все живое на пути их отхода было или уничтожено или подавлено. Снайперы и разведчики бежали по свежим, еще дымящимся воронкам. В том месте, где им предстояло перебраться через вражескую траншею, траншея эта была основательно разворочена несколькими прямыми попаданиями снарядов. Тут из какой-то норы выполз гитлеровец и выстрелил в Пересветова. Тот обернулся — и никого, конечно, не увидел в темноте. Искать фашиста было некогда. Пересветов побежал дальше, стараясь забыть о боли в плече.

В нашей траншее снайперов с нетерпением ожидали командир роты и командир батальона. Капитан Ивлев сейчас же велел вызвать санитара. Прибежала Маруся. Она тут же перевязала рану Пересветова, успела шепнуть:

— Теперь уж не отвертишься, в санчасть направят!

Пересветов думал иначе: он чувствовал себя хорошо, ранение оказалось легким — очередная царапина, на которые ему так везло.

Выслушав краткий доклад Волжина, капитан Ивлев сказал:

— Как будто ничего получилось. Пересветова направить в санчасть.

— Разрешите доложить, товарищ капитан! — забасил жалобно Пересветов. — Это ж царапина! Разрешите остаться в строю!

— Не разрешаю, — отрезал капитан. — В санчасть!

С командиром батальона не станешь «пререкаться», как с Марусей. Пересветов сказал: «Слушаюсь!»

Пересветова оставили на излечении в санчасти, где было несколько коек. Вместо привычного маскхалата пришлось ему облачиться в халат госпитального покроя и лежать целыми днями не в окопе, а на койке. С первого же дня он начал приставать к врачам с просьбой выписать его. Начальник санчасти говорил с улыбкой:

— Я слышал, что снайпер — самый терпеливый солдат. А оказывается — наоборот: самый нетерпеливый.

— Смотря что терпеть, товарищ майор! — возражал Пересветов.

— Все надо терпеть. Чем вам здесь плохо?

— Совестно, товарищ майор!

— Глупости. Подлечитесь недельку-другую, держать не станем.

Пересветову ничего не оставалось, как покориться своей участи. Находясь в санчасти, он жадно ловил всякие известия с передовой, из своего батальона: очень боялся, что без него произойдет что-нибудь важное.

 

7. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ С ДОЖДЕМ

В пору затишья один из участников памятной вылазки в стан врага — Остап Перепелица, маленький коренастый украинец с лукавыми глазами, пришел к Волжину и, как всегда, мешая русские слова с украинскими, завел «дипломатичный» разговор:

— Скажите мне, Васыль Иваныч, чи можно з розвидчика снайпера зробыты?

— Смотря из какого разведчика, — так же дипломатично отвечал Волжин.

— З якого? Ну, скажем, з Остапа Перепелыцы. Вин, сдается мне, добрый розвидчик.

— Точно. Разведчик он хороший. Но сделать из разведчика снайпера можно лишь в том случае, если у разведчика есть для того данные.

— Есть, — сказал Перепелица. — Данных богато.

— Ого, какая самоуверенность! — рассмеялся Волжин, с интересом оглядывая разведчика. Загорелое лицо Перепелицы дышало энергией. В глазах светилось не только лукавство, но и смышленость.

— Ну, что ж, — сказал Волжин, — коль не бахвалишься, так добре. Только данные-то надо еще проверить. Хочешь, произведу испытание?

— Що ж, добре. Испытай!

— Ладно. Прежде всего, ответь мне на один простой вопрос.

— Зачем простой? Давай позамысловатей.

— Нет, вопрос будет самый простой. Скажи мне, Перепелица, как сказать дрова во множественном числе?

Перепелица не удивился странности вопроса: этот парень никогда ничему не удивлялся.

— Дрова во множественном числе? — повторил он хладнокровно. — Це треба разжуваты. Зараз сообразим.

Волжин смотрел на него с лукавым любопытством.

— Ясно! — объявил Перепелица. — Поленница.

— Молодец, — похвалил Волжин. — Сообразил! А, может, ты раньше знал ответ на этот вопрос?

— Нет, раньше не знал.

— Впрочем, вопрос этот я сам придумал. А ответ ты дал самый лучший. Некоторые отвечают: дровяной склад. Это тоже верно. Но поленница — лучше. А человек несообразительный на этот вопрос ответил бы, что дрова, мол, это и так есть множественное число.

— Это я понимаю, грамматику еще не забыл. Только я сразу смекнул, что туточки суть не в грамматике, а яка-то хитра заковыка.

— Очень хорошо. Значит, ты парень сообразительный и неопрометчивый. Из опрометчивого человека снайпера не выйдет… Теперь посмотрим, что еще требуется снайперу. Загибай пальцы. Хорошее зрение, дневное и ночное, — раз. Наблюдательность — два. Инициативность — три. Терпение — четыре. Уменье маскироваться — пять. Смелость — шесть. Упорство — семь. Воля к победе — восемь. Ненависть к врагу — девять…

Скоро пальцев Перепелице нехватило, загибать больше было нечего.

— Разувайся! — пошутил Волжин. Но Перепелица и тут не смутился.

— Ни, разуваться не треба, — отвечал он. — Все пальцы я могу поразгибать. Все, что ты наговорил, добрый разведчик имеет. Это для нас не диковина! Мне треба одно — попрактиковаться со снайперской винтовкой. Оптику освоить. Больше ничого!

— Ты думаешь, это так просто? — возразил Волжин, несколько задетый таким умалением снайперского искусства. — Это большое дело!

— Понимаю, — примирительно сказал Перепелица. — Только ведь у нас на селе я был найкращий стрелок. У нас в колхозном клубе тир был богатый.

— Почему же «был»? Теперь там, небось, для нас смена готовится?

— Нет, ничего там не готовится. Нема теперь ни тира, ни клуба. Враг спалил. Второй год он в нашем селе лютует.

Перепелица помрачнел, глаза его загорелись недобрым огнем, и даже зубами скрипнул веселый украинец…

— Ну, не кручинься, Остап, — сказал Волжин, заметивший перемену в его лице. — Освобождать пойдем твое село.

— Нет, это нам не попутно. Там другой фронт.

— Неважно. Здесь ударим — там отзовется. Все фронты у нас — одно целое. Понял?

— Ясно. А снайпера из меня сделаешь?

— Сделаю, — твердо сказал Волжин.

В тот же день о желании Перепелицы он сообщил командиру батальона. Капитан Ивлев сказал:

— Ценная инициатива. О таком деле я сам думал. Это нам необходимо. Перепелица будет только первой ласточкой. Потом мы развернем это дело шире. Действуй, Волжин! Готовь снайперские кадры.

Волжин с увлечением начал обучать «первую ласточку» — Перепелицу. Он не собирался да и не мог учить Перепелицу всему, что изучал сам в снайперской школе, — из обширного курса выбрал только самое важное — то, что было совершенно необходимо на войне.

В несколько дней Перепелица хорошо освоил снайперскую винтовку и показал, что не зря считался лучшим стрелком в родном селе. Тогда Волжин вывел его на первый снайперский пост. Под его руководством и с его помощью Перепелица отрыл на правом фланге батальона снайперскую ячейку, вынесенную на шестьдесят метров. Работали две ночи, зато и окоп вышел на славу. Две отлично замаскированные бойницы позволяли наблюдать и обстреливать довольно широкий участок вражеского расположения. К ячейке можно— было скрытно подползать из стрелковой траншеи.

Когда подготовляли снайперский пост, погода была хорошая, а как только все было окончательно готово, словно на зло, начался дождь. Он шел все утро, сильный западный ветер нагонял все новые полчища дождевых туч.

— Не повезло мне! — ворчал Перепелица. — Бисова погодка! Никуда не годится!

— Что ты говоришь? — неодобрительно отозвался Волжин. — Можно подумать, что ты и разведчиком никогда не был! Что значит — плохая погода? Снайпер, как и разведчик, должен извлекать выгоду из всякой погоды. Возьмем, к примеру, дождь. В дождливую погоду враги становятся смелее. Думают: видимость плохая, опасности меньше. Тут их и лови! Заметь еще, что в дождь иногда становится видимым то, чего в ясный, солнечный день не увидишь. Дождичек кое-что размоет, кое-что подмочит, — смотришь, и вылез наружу какой-нибудь секрет.

Эту речь Волжин вел, наблюдая в бинокль вражескую траншею. Ему хотелось найти там наглядный пример того, как дождь может выдать противника. Пример скоро нашелся. Волжин сказал Перепелице:

— Видишь кол с грязной тряпкой на нем?

— Вижу.

— Наблюдай чуть правее кола. Что ты там видишь?

— Ничего не вижу, — отвечал разведчик, смотря на указанное место.

— Ничего не видишь? А еще разведчик! Ты гляди как полагается.

— Ну, бруствер, безусловно, вижу. Но на бруствере ничего подозрительного нема.

— Не спеши делать заключение. Забыл, что ли, «дрова во множественном числе»?

— Нет, не забыл! — улыбнулся Перепелица и стал тщательно приглядываться к брустверу.

— Есть! — воскликнул он радостно. — Вижу!

— Что ты видишь?

— Амбразуру! Она замаскирована тряпицей — желтой, як глина, только глина от дождя сильно намокла, потемнела больше, тряпка и заметна, бо вона трошки посвитлей. Подывись сам, яка отчетлива картина!

— Точно! — сказал Волжин, довольный учеником. — Наши снайперы да и стрелки гитлеровцев в страхе держат. Из бойницы наблюдать они боятся. А из такой вот, хорошо замаскированной амбразуры, могут выглядывать украдкой. Что же теперь тебе требуется, снайпер Перепелица?

— Малость погодить. Чуть он нос покажет, я стукну.

— Правильно. Держи эту амбразуру на прицеле. Не проворонь, смотря! А я займусь другим делом. Между прочим, о ветре ты не забыл?

— Хиба ж у мене память отшибло? Як можно! Ветер я загодя учел. Сделал боковую поправку. Как в таблице указано.

Волжин проверил установку.

— Правильно!

Волжин стал наблюдать за другим участком немецкой стрелковой траншеи. По его расчетам, на этом участке траншея должна была сильно заливаться дождевой водой. Сидеть в воде не интересно. Гитлеровцы, наверно, будут вычерпывать воду из своей траншеи.

Он не ошибся. Солдат, вычерпывавших воду из траншеи, прикрывал бруствер, но в бинокль видна была вода, выплескиваемая ими в канавку за траншеей.

Чтобы не обнаружить свою ОП, Волжин вылез из окопа и скрытно отполз метров на тридцать в сторону. Там, лежа в бурьяне, он сделал пять выстрелов подряд трассирующими пулями по правому краю немецкой траншеи и столько же по левому краю. Потом, не медля ни секунды, вернулся в свой окоп. На этот раз ни одна пуля снайпера не могла попасть в живую цель, да он, конечно, на это и не рассчитывал. Трассирующими пулями он указывал цель минометчикам. Они хорошо поняли это целеуказание. Десятки мин внезапно обрушились на ту траншею. Выливавшие воду гитлеровцы были почти все уничтожены. Уцелевшим приходилось сидеть в воде.

Перепелице ужасно хотелось посмотреть, куда стреляет Волжин. Он удивлялся, где его учитель нашел столько целей, когда и одного-то фашиста никак не увидишь? Но он ни на минуту не отвел глаз от своей прицельной трубки, все так же держал на пеньке середину бледного пятна. И вот, после первых выстрелов Волжина, занавеска чуть приоткрылась с одной стороны. Наблюдатель, очевидно, хотел посмотреть, откуда стреляют русские, засечь неосторожного стрелка. Но если бы он даже увидел самого Волжина, все равно сделать ничего не смог бы: Перепелица не упустил момент, когда надо было нажать спуск.

Так как та стрельба, которой Волжин указывал цель минометчикам, не требовала точного прицеливания, он успел заметить выстрел Перепелицы. Опытный глаз снайпера удостоверял, что Перепелица не промахнулся.

— Вот тебе и дождь! — сказал учитель ученику, как только оказался снова с ним рядом. — Дождик помог тебе сделать хороший почин, Остап. Поздравляю тебя с открытием боевого снайперского счета.

— Що ж я? Только одного фрица подловил, — скромно сказал Перепелица. — А ты, может, зараз десяток уничтожив. Где ты их высмотрел? Хиба ты сквозь землю видеть можешь? Коли так, то ты и меня обязан научить сквозь землю видеть. Чтоб был полный курс науки! Мне треба полный курс, а не сокращенный!

Волжин от души расхохотался и объяснил Перепелице, что и как произошло.

— Гарно! — сказал Перепелица. — Это я понимаю! Взаимодействие с минометчиками.

— И с дождем, Перепелица! Взаимодействие с дождем, в общем — с погодой.

В заключение Волжин сказал:

— Счастливый ты, Перепелица! Снайперский счет ты открыл шутя. У меня это так гладко не было. Прежде чем я открыл свой счет, я сам чуть не погиб. Я тебе это рассказывал, знаешь…

— Знаю, — отвечал Перепелица. — Что ж, твой опыт молодым снайперам — наука. А если бы при тебе был такой учитель, як у мене, ты открыл бы свой счет гладко.

 

8. ОДИН В ПОЛЕ

В траншее батальона Ивлева артиллеристы оборудовали свой наблюдательный пункт. Это был НП одного из дивизионов артиллерийской части, взаимодействовавшей с полком Зотова. Здесь не было блиндажа, какие сооружались в ту пору на Ленинградском фронте для наблюдательных пунктов артиллерии; только легкое жердяное покрытие, засыпанное землей, защищало артиллеристов от пуль и осколков. Из амбразуры высовывались «рога» стереотрубы. Дежуривший на НП разведчик-наблюдатель с самого рассвета старательно смотрел в эту трубу, но не видел ничего интересного. Оптика трубы приближала немецкую траншею еще больше, чем бинокль: казалось, до траншеи нет и ста метров, кое-где хорошо видны были бойницы, но все во вражеском расположении было так неподвижно, что глядеть тошно.

— Наши снайперы всех немцев в земле запечатали, — сказал разведчик связисту, сидевшему внизу с телефонным аппаратом. — В который раз здесь дежурю, а ни одного немца не видал! Словно бы и нет их вовсе. Можно подумать, что все они сбежали…

— Хорошо бы! — вздохнул связист.

— Что ж хорошего? — напустился на него разведчик. — Отгоним, думаешь, от Ленинграда — и конец? Все в порядке? По домам можно? Как бы не так! Они соберутся с силами да еще больше обнаглеют. Ты домой, а они на твой дом бомбочку спустят… Нет, товарищ дорогой, гнать их мало. Их не гнать надо, а изничтожать до последнего! Понял?

— Это я понимаю. Как не понимать? За кого ты меня принимаешь? — обиделся телефонист.

Но разведчик, не слушая его, продолжал:

— Всех до единого уничтожить надо! Чтоб другим прочим неповадно было на нашу, на советскую землю лезть. Как огонь, должна жечь их земля наша: перешагнул с злым намерением нашу границу — сгорел! Вот как надо. Понял?

— Чего ж не понять-то? Что ты ко мне прицепился? Я сам комсомолец!

— А раз комсомолец, думай глубже. Вот наши снайперы правильную линию ведут. Как снайпер победу понимает? Если от него враг уйдет или убежит, это снайпер за победу не признает, это у него не победа, а поражение, промах. Вот когда враг уж не может уйти — пуля к земле его пригвоздила, — вот это снайпер считает победой. И правильно! Так и всем понимать войну эту надо. А ты: «Хорошо, кабы немцы смотались»!

— Да я так это, не подумав, сказал.

— Думать надо! — строго заключил разведчик и, приникнув к окулярным трубкам, начал крутить барабанчик угломерного кольца лимба. Все, что виделось в трубе, стало плавно сдвигаться в сторону — слева направо. Центральный крестик сетки пересекал один за другим хорошо знакомые ориентиры. Все было на своем месте. В самом деле, очень похоже было на то, что немцы давно ушли отсюда и там, впереди, никого нет.

Но вдруг с трубой случилось что-то неладное: она вздрогнула, в верхней части ее что-то зазвенело, и сейчас же утратилась стереоскопичность — видимый в трубу мир стал уже не объемным, а плоским и к тому же как-то потускнел. Не успел наблюдатель сообразить, что это значит, как послышались резкий щелчок и звон, и все, что он видел, исчезло, будто он ослеп. Труба оставалась на своем месте, но в нее ничего уже не было видно.

Разведчик крепко выругался: ему стало ясно, что оба объектива зрительных труб прибора разбиты пулями.

— Доложи командиру, что немецкий снайпер стереотрубу разбил! — сказал он телефонисту, а сам полез наверх, к амбразуре. Он хотел высмотреть, где сидит этот снайпер, и проучить его. Двух-трех выстрелов дежурного орудия более чем достаточно, чтобы разнести в щепки, поднять на воздух его ОП. Молодой и горячий артиллерист не знал еще, как опасно иметь дело со снайперами. В бинокль он ничего не увидел, кроме того, что видел и в стереотрубу, видимость стала даже несколько хуже. А снайпер мог сидеть в сотне мест, и в кустах, и за какой-нибудь кочкой, и в бурьяне, который в то лето разросся необыкновенно и достигал почти человеческого роста. Долго гадать, где же снайпер, разведчику не пришлось: через несколько секунд он свалился вниз, раненный пулей в голову. Очевидно, гитлеровец подобрался довольно близко и разглядел амбразуру, хоть и была она прикрыта маскировочной сеткой.

Случилось так, что вражеский снайпер ослепил артиллерийский НП: наблюдать отсюда стало невозможно ни в стереотрубу, ни в бинокль. «Бог войны», которому ничего не стоило разорвать в клочки одного солдата, не мог этого сделать, так как солдат сумел остаться невидимым, а артиллеристы были «ослеплены». Конечно, не все: с КНП и с других наблюдательных пунктов можно было видеть район, где прятался немецкий снайпер. Но от этого проку было мало, так как снайпер себя не обнаружил.

Капитан Ивлев решил помочь артиллеристам, которые ему не раз тоже помогали. Он приказал своему лучшему снайперу Волжину выследить и уничтожить дерзкого врага.

Дело это не терпело отлагательства. Не могло быть и речи о заблаговременной ночной подготовке снайперских ОП и тому подобное. Методы позиционной войны тут не годились, требовалась маневренность.

— Дружок твой Пересветов еще в санчасти, — сказал капитан Ивлев, — бери в напарники Самарина. Вместе с ним ты уж действовал. Друг друга знаете, сработались.

Волжин подумал и ответил:

— Товарищ капитан, против Самарина я ничего не имею: парень боевой. А только сейчас мне лучше идти одному. В дневную пору вдвоем подобраться к врагу вдвое труднее. Одному спрятаться легче, чем двоим. Пойду один. Разрешите!

Командир батальона не стал возражать.

Было около девяти утра, когда Волжин, в маскхалате, осторожно выполз за проволочные заграждения и за минное поле. Густой и высокий бурьян хорошо маскировал его. Полз он потихоньку и чем дальше, тем медленнее.

Посередине ложбины росли островками кусты. Волжину удалось скрытно доползти до тальника, который мог хорошо маскировать его и давал возможность маневрировать: менять свои позиции. С опушки кустарника открывался хороший обзор.

Впереди виднелось еще несколько отдельных кустов и кустиков, но добраться до них было едва ли возможно: высокий бурьян уступал место низкой, луговой траве, а дальше начинались почти голые кочки. По-видимому, за одной из них и скрывался вражеский снайпер. Но за которой именно? Пока об этом можно было только гадать. Ни в одной кочке не замечалось ничего подозрительного. Оставалось одно: наблюдать и терпеливо ждать…

Волжин пролежал в кустах уже больше двух часов, но ничего не обнаруживалось.

Тем временем артиллеристы на «ослепленном» НП, соорудив из подручного материала подобие «рогов» стереотрубы, высунули его в амбразуру. Не прошло минуты, как и эта «липовая» стереотруба была разбита пулей. Немецкий снайпер продолжал держать на прицеле амбразуру НП!

Волжин хорошо слышал звук выстрела впереди, но вспышки не заметил. По звуку можно было лишь определить, что вражеский снайпер укрывался где-то за средними кочками. Вероятно, там у него вырыт глубокий окоп, с отлично замаскированной бойницей. А Волжин не имел ни возможности, ни времени окопаться, хоть лопатка, как всегда, была при нем. Первый же его выстрел мог навлечь на него пулеметный огонь, от которого Волжин ничем не был защищен.

«Значит, — думал он, — я имею право сделать только один выстрел. А потом придется спасаться в воронке за кустами. Стрелять можно лишь наверняка».

Прошел еще час. Средние кочки, так же, как и крайние, не подавали никаких признаков жизни.

«Черт его обнаружит! — с досадой думал Волжин. — Умеют фрицы маскироваться!»

Потом ему пришло в голову: «Хорошо бы подползти еще ближе. Чего не заметишь на двести метров, обнаружишь на сто».

Ползти прямо к кочкам было немыслимо. Но можно было подобраться к ним поближе окольным путем: взять вправо по канавке, потом по зарослям бурьяна. Волжин решил так и сделать. Он пополз осторожно по канавке, потом по бурьяну. Передвигаясь в траве, приноравливался к ветру: при порыве ветра полз быстрей, а когда ветер затихал, останавливался.

Ползти пришлось долго.

Он полз почти три часа и, сделав большой крюк, приблизился к кочкам метров на пятьдесят. Конечно, это был выигрыш в расстоянии. Но до кочек оставалось еще верных полтораста метров, а ползти дальше было нельзя: отсюда начиналась луговина с низенькой травкой, в которой не укрылась бы и кошка.

Примерно, на середине расстояния, отделявшего Волжина от кочек, было несколько больших воронок, заросших бурьяном. В любой из них можно было бы отлично укрыться, но незаметно доползти до них могла разве только змея.

Но и от того места, где находился Волжин, до немецкой траншеи было гораздо ближе, чем до нашей.

«Если меня обнаружат, вряд ли дадут до своих добраться!» — подумалось Волжину, но он поспешил отогнать эту ненужную мысль и стал соображать, где же прячется гитлеровец. Кочки стали теперь видны яснее, но по-прежнему ни в одной не замечалось никаких признаков бойницы, «глазка» или чего-либо подобного.

Солнце склонялось к западу. Пройдет еще час-полтора, и стемнеет. День кончается, а задача не решена! Придется возвращаться ни с чем и рапортовать: «Товарищ капитан, боевое задание не выполнено. Немецкий снайпер не уничтожен, даже не обнаружен».

Волжин живо представил себе, как потемнеет лицо командира и он скажет… что он скажет? Ругаться, конечно, не будет. Наверно даже что-нибудь ободряющее скажет. Но от этого легче не станет! Потом еще солдаты начнут расспрашивать…

«Нет! — решил Волжин. — Так я не вернусь. Не уйду отсюда, пока своего не добьюсь. Сутки, двое суток просижу, а добьюсь».

Он проверил свои ресурсы. Патронов хватит на любую перестрелку. Воды — почти полная фляжка (за весь день он отхлебнул из нее только три глотка). В кармане — два больших сухаря.

«С такими запасами можно безбедно трое суток существовать, — решил он. — А с пустым желудком переползать легче».

Постепенно у него созрел план: еще ближе подобраться к кочкам — использовать выгодные позиции в заросших бурьяном воронках перед ними.

Но ведь это невозможно? Днем, конечно. А ночью — очень просто.

И вот, когда стемнело, Волжин осуществил свой смелый план. Он не думал о том, как выберется обратно, а только о том, как ему обнаружить и уничтожить вражеского снайпера. В полночь он был уже в воронке, от которой до ближней кочки было не более пятидесяти метров. Окапываться он не стал, понимая, что на таком близком расстоянии выдаст даже горстка свежей земли и самое незначительное изменение очертаний воронки. Даже стебли бурьяна ломать он остерегался.

Остаток ночи прошел тихо. Изредка взлетали в небо осветительные ракеты и потрескивали пулеметы; временами громыхали где-то снаряды «беспокоящего» огня. Все это и называлось тогда тишиной, затишьем. Ничего особенного Волжин не слышал.

Но когда чуть посветлело на востоке, до слуха его донеслось с вражеской стороны что-то похожее на тихий говор. Он стал смотреть в том направлении. Поле зрения бинокля сейчас представляло собой бледный круг, в котором четко чернели привычные черточки и крестики. В эту предутреннюю пору земля куталась в туман, как в пуховое одеяло.

Волжин все же терпеливо смотрел в бинокль, рассчитывая, что туман скоро рассеется. А туман, казалось, на зло ему, еще больше уплотнялся, сгущался. Смотреть в туманную пустоту было особенно утомительно. Глаза болели от длительного напряжения, и Волжин на миг закрыл их. Только на миг, потому что, продержав глаза закрытыми две секунды, он неминуемо заснул бы. А когда он усилием воли резко раздвинул слипающиеся веки, сон с него как водой смыло: в бледный круг чуть дрогнувшего в руках бинокля вступили слева какие-то серые призраки. Очень медленно поле зрения пересекали два фантастических силуэта: верхние половины человеческих фигур. Эти люди без ног — одни туловища — плыли по воздуху, постепенно вырастая, наплывали на Волжина. Но столь фантастическое зрелище не удивило его. Он уже знал фокусы ленинградской природы. Все объяснялось очень просто: оседающий на землю туман скрывал ноги шедших людей. Волжин схватил винтовку и приник глазом к трубке прицела. Поле зрения сузилось, силуэты уменьшились вдвое, но стали темнее и отчетливее. Они двигались в направлении, которое Волжин теперь называл по-военному — облическим. Раньше бы он сказал, что они двигаются не прямо на него, а наискосок.

Он спокойно подождал, когда передний «призрак» коснулся грудью острия пенька, и тогда тихонько нажал спуск. Выстрел прогремел необыкновенно громко, казалось, его услышат везде. Обе фигуры разом исчезли из поля зрения, осталась опять только белесая муть. Очевидно, один гитлеровец был убит, а другой залег, и туманная пелена скрыла его: на земле разглядеть что-либо было нельзя, там все было еще мутно и неразличимо. Волжин мог бы под прикрытием того же тумана переползти через открытое место до более надежного убежища— кустарника. Но он остался в воронке, потому что задача его была решена лишь наполовину: уничтожен только один из двух замеченных гитлеровцев. Где был второй, Волжин мог только догадываться: гитлеровец мог уползти назад или же добраться до своего окопа. Судя по событиям вчерашнего дня, этот немец бывалый и дерзкий снайпер. Такой не струсит, не удерет, будет думать, как бы отомстить за смерть своего напарника. Он где-то здесь, недалеко. Наверно, засел в своем окопе.

Рассвет пришел быстро и словно бы торопливо. Туман осел на траву мельчайшими капельками, в которых заиграли солнечные лучи. Мокрая трава искрилась, светилась, нежно зеленела, и каждая былинка тянулась навстречу солнцу. А неподалеку за кочками темнело что-то мрачное, чуждое празднику утреннего пробуждения. Там был труп.

Рассматривать труп было незачем. Волжин хотел лишь убедиться, что этот гитлеровец мертв и, следовательно, уже не опасен. Надо было искать другого — живого и теперь вдвойне опасного. Волжин направил бинокль на кочки, позолоченные солнцем. Угадать, какая кочка скрывает врага, — значило уже наполовину выиграть поединок.

И вот он заметил, что за одной из кочек влажная трава слегка примята. Узкая полоса примятой травы доходила до кочки и обрывалась. Очевидно, по траве недавно прополз человек. Если бы человек шел, такого следа не осталось бы. Да и этот след вот-вот исчезнет: под лучами солнца трава быстро распрямлялась. Куда же делся человек? Ответ мог быть только один; скрылся за кочку, где должен быть окоп.

Так решил Волжин, разглядывая исчезающий след, и он не ошибся.

В окопе, для которого кочка служила бруствером, находился немецкий снайпер. В кочке были проделаны две бойницы. Окоп был на двоих, но второй немец не дошел до него сегодня. Сидевший в окопе снайпер чувствовал себя неважно. Единоборство с отчаянным русским, подобравшимся так близко, ему не сулило ничего хорошего…

Противники отлично знали, что за малейшую оплошность заплатят жизнью. Они остались здесь, вдали от своих подразделений, один на один, с глазу на глаз…

Немец имел явные преимущества: он укрывался в заранее подготовленном, надежном окопе, от которого до немецкой траншеи не было и трехсот метров, а советский солдат лежал в бурьяне, ничем не защищенный, и до своих ему было вдвое дальше. Кроме того, немец только что сытно поел и отдохнул, а русский солдат не ел и не спал более суток.

Но это были только внешние преимущества, а все внутренние были на стороне советского человека.

Немец думал: «О, майн готт! Как я влип!.. Глупо было забираться так далеко в нейтральную зону! Вот и нарвались… Быть в паре со знаменитым Фриде почетно, но слишком опасно. Он просто сумасшедший какой-то: ничего не боится. Вылупит свои кошачьи глаза и лезет куда не следует! Это бог наказал его: разве можно так бахвалиться, отправляясь в снайперскую засаду? Фриде похвалялся, что перебьет у русских всех наблюдателей. Он слишком был самоуверен. Его и подстрелили, как куропатку. Вот вам и знаменитость! Наверное, убит наповал. А, может, тяжело ранен? Если бы он был ранен легко, не остался бы лежать там. Ну, и черт с ним! Пускай лежит. Мне надо думать, как самому уцелеть. Русский прячется где-то поблизости, а стреляет он метко…»

Для успокоения нервов немец хлебнул шнапса из своей фляжки. Водка помогла, он расхрабрился. Теперь он думал: «Если этот русский еще не убрался отсюда, я подстрелю его, как кролика. Я вернусь в полк победителем. Обо мне заговорят! Шутка ли — убить русского снайпера, который был сильнее Фриде! Меня ждет слава и награды…»

Волна опьянения спадала, и гитлеровец думал: «Черт с ней, со славой! Лишь бы живым отсюда выбраться! От этой ямы пахнет могилой. Убьют — и хоронить не надо…»

Мысли советского снайпера были простые и строгие. Он думал только о том, что должен выполнить свою боевую задачу — уничтожить вражеского снайпера. Эту задачу поставил перед ним командир батальона. Только ли командир батальона? Нет, не только. Ведь командир батальона едва ли потребовал бы, чтоб он забрался чуть ли не на ОП немецких снайперов. Сюда послал его не приказ командира батальона, а нечто большее. Он с гордостью думал, что выполняет теперь приказ Сталина. И одна мысль о том, что есть на свете человек, за которого жизнь отдать не жаль, согрела ему сердце. В душе воцарилось спокойствие. Он знал, что поступает правильно, а это ведь главное для человека.

Теперь Волжин уже установил, какая кочка скрывает врага, но, как ни присматривался к этой кочке, никого не мог увидеть. Очевидно, маскировка была очень искусная и немец в бойницу пока не смотрел, а затаился на дне окопа. Приходилось ждать, пока он выглянет— тогда, конечно, обнаружится. Все, что мог сейчас сделать Волжин — это навести свою винтовку в середину кочки.

Прошел час, а за кочкой ничто не шевельнулось.

«Осторожен черт! — думал Волжин. — Кто кого пересидит, значит! Делать нечего, посидим. Мне не к спеху. Сейчас все равно из этой воронки податься некуда. Дотемна сидеть тут придется. За целый-то день немец хоть раз да выглянет, а мне больше и не надо…»

Прошло еще два часа, и Волжину сделалось досадно: «До чего же упорный фриц попался! Может, он так весь день просидит? И все мои труды пропадут!»

Он стал придумывать, как бы заставить осторожного снайпера выглянуть из окопа, хоть бы чуточку демаскировать свою бойницу. Сначала приходил в голову разный вздор: свистнуть? застонать? залаять по-собачьи? Он уже решил, было, что нет никаких способов привлечь внимание гитлеровца, а остается одно: как только стемнеет, перебежать до той кочки и прикончить врага в его окопе. Но ведь немец может уйти раньше! Могут придти сюда другие солдаты: труп-то немцы, конечно, заметили. Да мало ли еще что может быть! Нет, ждать дотемна нельзя, с прячущимся гитлеровцем надо покончить засветло. Как же заставить его выглянуть, демаскироваться?

Волжину все-таки казалось, что средство такое должно быть. И оно нашлось. Нужная мысль сверкнула вдруг, как молния.

Между тем гитлеровец гадал: ушел русский или не ушел? Рассудительный немец склонялся к мысли, что русский еще здесь, так как уйти ему днем трудно. Немец сообразил также, что русский спрятался в одной из воронок. Значит, он очень близко. Неприятное соседство. Опасное. Снайпер решил быть осторожным и пока не выглядывать из окопа. Лучше подождать. Сейчас солнце светит почти прямо на кочку и даже щелочка в маскировке выдаст. Вот когда солнце выйдет во фланг и фронтальная сторона кочки несколько затенится — тогда можно будет осторожненько выглянуть в левую бойницу.

Гитлеровец твердо решил ждать более выгодного для него освещения. Но вдруг он услышал: «Ахтунг!» («Внимание!»). Слово это было произнесено негромко, спокойно и внушительно. Гитлеровец насторожился, ничего не понимая. Кто мог здесь произнести это слово?.. Потом он услышал слова, обращенные непосредственно к нему:

— Внимание! Снайпер! Доложите, что тут у вас произошло?

Судя по тону — начальственному и требовательному, голос принадлежал офицеру. Снайпер был чрезвычайно изумлен: до сих пор не приходилось встречать на снайперских позициях офицеров. Но даже сильное изумление не лишило его осторожности. Он помнил, что не должен демаскироваться, и не спешил выглядывать из своего окопа. Он старался понять, как мог забраться сюда офицер и кто бы это мог быть? Голос был незнакомый… А русский-то, значит, давно удрал. Ну, и славу богу! Соседство было не из приятных. Выглянуть, что ли?

Он все еще медлил и услышал изысканную немецкую брань.

— Я тебя научу отвечать, когда начальство спрашивает! — негромко, но злобно рычал невидимый офицер: — Или ты с перепугу онемел, подлый трус?

Снайпер не был трусом. Несправедливое обвинение обозлило его. Он приподнял занавеску, маскировавшую бойницу, и посмотрел по направлению голоса. Голос шел из большой воронки, густо заросшей бурьяном, но там никого не было видно. Снайпер стал смотреть в бинокль: не мог же он докладывать невидимке, надо знать, с кем имеешь дело. Сначала он ничего не различал, кроме длинных стеблей бурьяна и широких листьев лопухов, потом вдруг увидел направленный на него бинокль.

Снайпер все еще считал, что в воронке сидит немецкий офицер, но инстинктивно схватился за винтовку.

То же сделал и Волжин, так удачно применивший немецкий язык и увидевший врага.

Какие-то доли секунды решили вопрос, кто кого, Волжин нажал на спуск в тот момент, когда немец только догадался, что он обманут.

Один выстрел — и все было кончено. Боевое задание выполнено.

Волжин не без волнения ждал, что будет дальше. Поняли ли немцы, что тут произошло? Труп в траве они уже давно разглядели, но могли думать, что солдат убит осколком шального снаряда или мины. А услышав сейчас выстрел, они могли подумать, что стреляет их снайпер. Во всяком случае пока все было тихо.

И все же выползти из своей воронки Волжин не мог до наступления темноты.

В то время, как Волжин расправлялся с вражеским снайпером, в полку не знали, жив ли он сам. Капитан Ивлев ночью несколько раз запрашивал в роте, не вернулся ли Волжин. Когда снайпер не пришел и утром, многие солдаты и офицеры помрачнели. С артиллерийского НП сообщили, что, по-видимому, Волжин выполнил задание: немецкий снайпер больше не стрелял по амбразуре. Но ведь Волжин мог погибнуть при выполнении задания или позднее. Об этом никто еще не говорил, но многие уже подумывали, а думать так было очень тяжело.

Полковник Зотов, которому командир батальона доложил о случившемся, приказал, как только стемнеет, послать на розыски Волжина разведчиков — пять человек, во главе с сержантом Силантьевым.

Разведчики осторожно прочесали кусты в нейтральной полосе, дошли до кочек, прошли и дальше — за кочки. Тут они столкнулись с немцами, пришедшими подобрать труп убитого снайпера и узнать, что с другим. Фашистов было шестеро. Произошла короткая рукопашная схватка. Силантьев наказал своим разведчикам «работать втихую»», без шума, и они действовали ножами и прикладами. Но гитлеровцы успели выстрелить два раза, и из-за этого нашим разведчикам пришлось пролежать неподвижно минут десять под мерцающим светом немецких ракет, взлетавших одна за другой из траншеи. Ракеты не помогли: гитлеровцы ничего не разглядели из траншеи и ничего не поняли. Они выслали вперед полвзвода пехоты, но в это время Силантьев со своими людьми был уже далеко. Разведчики сделали неплохое дело, причем ни один из них не пострадал, но все были необыкновенно мрачны, так как Волжина не разыскали, а продолжать поиски стало невозможно: немцы сильно всполошились, без конца пускали осветительные ракеты и обстреливали кусты из пулеметов.

— Не нашли, товарищ лейтенант! — невесело доложил Силантьев встретившему их в траншее командиру взвода пешей разведки лейтенанту Грибкову.

— Не знаете, где искать, — сказал лейтенант.

— Да где ж еще искать? — недовольно отозвался Силантьев. — Все кусты облазали и воронки тоже. Мы бы и еще искали, да только, видите, что там творится. Растревожили осиное гнездо. Теперь до самого утра не утихомирятся.

— Не знаете, где искать, — повторил лейтенант. — Вы бы в землянке поискали.

Силантьев чуть было не обиделся, а потом вдруг понял:

— Пришел, значит, он? Явился?

Голос у сержанта стал совсем другой — радостный, и все разведчики повеселели.

— Так точно. Давно уже явился, — смеялся офицер. — Вы его у немцев ищете, а он в своей землянке десятый сон видит…

— Ну, и ловок же! — восхищенно воскликнул Силантьев. — Меж пальцев у нас проскочил! Разминулись! А как дела-то у него, товарищ лейтенант!

— Подробно не докладывал: вымотался, ослаб, на ходу засыпает. Но в общем двух снайперов уничтожил.

— А мы шестерых фашистов к тем снайперам добавили, товарищ лейтенант!..

Только теперь Силантьев доложил о своей победе, которую считал мелочью, не идущей ни в какое сравнение со снайперскими делами.

Придя в свою землянку, разведчики продолжали восхищаться подвигом Волжина:

— Один с двумя немецкими снайперами управился! Вот молодец-то! Орел!

— Интересно получается, — говорил Силантьев. — Была раньше такая пословица: «Один в поле не воин». А теперь выходит — и один в поле воином может быть… да еще каким! А почему так? Потому что человек у нас вырос. А кто его вырастил, какой садовник? Знаете?

— Знаем, товарищ сержант, — отвечали разведчики. — С именем того человека мы в бой идем!

 

9. «АППЕНДИЦИТ»

В тысяча девятьсот сорок третьем году немецко-фашистское командование, после бесплодной двухгодичной блокады Ленинграда, все еще надеялось взять его и готовилось к этому. Но советские войска своими активными действиями ломали все планы фашистов.

В начале августа в штаб полка Липпе прибыл инспектор главного командования германской армии генерал Шертель — костлявый, сухопарый немец.

— Кар-рту! — каркнул он, садясь в кресло и не приглашая сесть командира полка, который так и остался стоять перед ним.

Рассмотрев поданную ему карту боевых действий, Шертель ткнул сухим пальцем в выступ, образованный русской передовой линией, и, подняв на полковника Липпе тяжелые глаза, сказал:

— Was ist das? (Что это?)

Командир полка, почтительно наклонив к генералу лысину, доложил, что это так называемый «аппендикс». (Выступ и в самом деле очень походил на всем известный из анатомии отросток слепой кишки).

— Срезать, — сказал генерал.

Полковник хотел было разъяснить высокому начальству, что срезать «аппендикс» чрезвычайно трудно: сделать это пытались уже неоднократно, однако всякий раз несли большие потери, а успеха не добились. Но генерал посмотрел на него такими ледяными глазами, что все слова примерзли к горлу.

— Срезать! — повторил генерал, сел в свой броневичок и поехал дальше — инспектировать линию фронта, которую он хотел довести до геометрической правильности. В этом он видел непременное условие успеха. Он считал, что Ленинград не был взят именно по той причине, что не сумели окружить его геометрически правильным кольцом. Благодаря тому, что кольцо блокады не имело должной правильности, русские и смогли прорвать его у Шлиссельбурга.

Так мыслил маньяк, облеченный властью, настолько значительной, что одного его слова оказалось достаточно, чтобы привести в движение целый полк и обречь на смерть сотни людей.

Полковник Липпе вынужден был заняться предписанной операцией — срезанием «аппендикса». Он попробовал внезапно бросить на «аппендикс» первый батальон — по полторы роты с каждой стороны под прикрытием огня тяжелых минометов. Как лезвия ножниц, эти роты должны были соединиться в русской траншее, уничтожив всех ее защитников. Но «ножницы» сомкнуть не удалось. Батальон с большим уроном был отброшен от «аппендикса», хотя все, казалось, сулило успех. Атакующим удалось быстро проскочить зону артиллерийского заградительного огня русских, а ружейно-пулеметный огонь из русской траншеи был как будто не очень силен: не слышалось сплошного треска пулеметов, реденько постукивали винтовки. Похоже было, что русские подавлены минометами. И все же наступающие падали замертво десятками, едва пытались подняться с земли. До русской траншеи оставалось не более ста метров, но эта сотня метров была непреодолима. Никто не мог пробежать и пяти шагов.

Гитлеровцы долго не понимали, почему при такой редкой стрельбе нельзя сделать и шагу вперед. Наконец, они догадались, в чем дело. По цепи понесся тревожный крик:

— Снайперы! У русских вся траншея битком набита снайперами! Там тысяча снайперов!

— Таузенд снайпер! Таузенд руссиш снайпер! — летело вдоль цепи, и этот слух окончательно деморализовал наступающих.

Разумеется, немцы называли фантастическую цифру: тысячи снайперов не набралось бы и во всей дивизии, в состав которой входил полк Зотова.

«Аппендицит» — так прозвали это место наши войска — оборонял третий батальон полка Зотова. Разведчики лейтенанта Грибкова, захватив «языка», помогли командиру полка разгадать планы гитлеровцев, и он стянул на «аппендицит» снайперов со всего полка. Их набралось около пятидесяти человек. Полсотни снайперских винтовок чрезвычайно усилили мощь обороны небольшого участка.

Горячий денек выдался для Волжина, Самарина, Перепелицы и других снайперов! Они потеряли счет своим выстрелам и уничтожаемым фашистам.

Предвидя, что дело будет жаркое, командир полка приказал выдать пяти лучшим снайперам по второй винтовке и приставить к ним помощников из числа наиболее расторопных солдат. Добавочные винтовки были выданы заранее, так что снайперы успели проверить и пристрелять их.

Во время вражеской атаки снайперы могли не тратить ни секунды драгоценного времени на перезаряжание. Опорожнив магазин одной винтовки, снайпер, не оборачиваясь, брал другую, которую подавал ему помощник.

Винтовки в руках Волжина накалялись и не успевали остыть. Волжину дали в помощники молодца, за которым не было задержки. Он считал выстрелы снайпера, и когда тот выпускал последнюю пулю обоймы, почти выхватывал у него из рук винтовку и подавал взамен другую, заряженную. Молодой солдат весь взмок от усердия. По красному лицу его струился пот, а в глазах сиял восторг. Он был горд, что работает «на пару» с лучшим снайпером полка.

Целей перед Волжиным появлялось очень много, и надо было выбирать более важные.

«Вон тот с пистолетом в руке — офицер!» — думал Волжин, и пуля его не отставала от мысли.

Офицер роняет пистолет и падает, а снайпер уже забыл о нем: смотрит на другую цель. Высокий здоровенный солдат вырвался вперед. Глаза его дико выпучены, рот разинут. На шее болтается автомат, который кажется игрушечным. В правой руке — длинная граната, похожая на городошную палку. Еще несколько шагов — и он сможет забросить гранату в траншею.

«Врешь! — шепчет Волжин и стреляет гитлеровцу прямо в рот, жадно хватающий воздух. Немец исчезает из поля зрения прицела, с ним кончено. Волжин видит уже новую цель: ожил притворявшийся мертвым гитлеровец. Волжин стреляет ему в голову — притворяться больше немцу не придется.

Несмотря на огонь вражеских минометов, в траншее все спокойно делали свое дело. Справа и слева от Волжина вразнобой хлопали винтовки, поодаль уверенными, короткими очередями бил пулемет. Никто не произносил ни слова, все сосредоточенно молчали. Даже когда солдата ранило осколком мины, он не стонал, и если силы не покидали его, оставался у своей бойницы. К раненым подбегали санитары. Волжин ничего этого не видел — он смотрел только в свою прицельную трубку. Как сквозь сон, услышал он где-то близко очень знакомый голос, произнесший странные слова: «Кажись, не опоздал!» Волжин не обратил внимания на голос — был слишком занят своим делом. Он только что взял из рук «заряжающего» сменную винтовку и соображал, в кого выстрелить прежде; в толстого фашиста или в тонкого — оба они бежали рядом, голова в голову. У соседней бойницы послышался непонятный спор в два голоса:

— Пусти, пусти! — твердил бас. — Не задерживай!

— А я куда же? — возражал тенор.

Волжин выстрелил — сначала в тощего, потом в толстого, и за своими выстрелами не слышал продолжения спора соседей. Наконец, взглянул налево. И в сердце его хлынула волна каких-то теплых, трудно передаваемых чувств: там, у соседней бойницы, стоял его друг Пересветов и стрелял, крякая от удовольствия.

— Ваня! — радостно крикнул Волжин. — Ты как сюда попал?

— Еле вырвался! — не оборачиваясь, прогудел Пересветов. — Всю санчасть взбудоражил. Хотели еще неделю держать! Товарищ майор посочувствовал… После расскажу… Бей их, Вася, вон, вон, опять полезли!..

Он выстрелил раз и другой и, не в силах сдержать обуревавших его чувств, закричал во весь свой могучий бас:

— Даем жизни гадам! Попомнят Ленинград!

— Да-е-е-м! — откликнулась, как эхо, траншея.

— За Ленинград! — прокатилось вдоль нее, как гром.

Вдвое чаще захлопали винтовки, и бешено застучал пулемет. Атакующие были прижаты к земле.

Волжин прошептал: «До чего же славно в бою «чувствовать локоть» друга! И сердце друга…» — добавил он, потому что ему показалось, будто он слышит рядом с собой ровное и сильное биение сердца Пересветова. Конечно, это было одно воображение, но думать так было хорошо.

Первая немецкая атака потерпела неудачу, ставка на внезапность провалилась. Но полковник Липпе помнил категорический приказ генерала Шертеля и знал, что Шертель не забывает своих приказаний. Липпе передал по телефону своим командирам: «Атаковать до победы, до последнего солдата. «Аппендикс» должен быть срезан во что бы то ни стало. За невыполнение — расстрел».

В атаку пошел второй батальон вместе с остатками первого.

Перед второй атакой гитлеровцы провели артподготовку. Так как это была частная операция, местного значения, Липпе мог располагать только огневыми средствами своего полка. Его пушки и минометы не успели пострелять и пяти минут, как были подавлены русской артиллерией. Все же артподготовка подбодрила гитлеровцев. Они пробежали сто метров, двести, триста… У многих явилась уже мысль, что все перед ними уничтожено артиллерией — и пулеметы, и снайперы. Фашисты осмелели, побежали быстрей. До русской траншеи оставалось не более ста пятидесяти метров. Гитлеровцы видели ее бойницы, из которых не раздавалось ни одного выстрела.

— Победа! — закричал, вырываясь вперед, лейтенант Вальден, для храбрости хвативший перед атакой стакан рома. — Победа! Хайль Гитлер!

— Хайль! — дико взревели солдаты, тоже заблаговременно «подкрепленные» шнапсом:

— Хайль! Хайль!

И словно бы в ответ на этот звериный вой, из русской траншеи полыхнули бледные огоньки залпа. Но треск этого залпа услышали лишь немногие из атакующих: пуля опережает звук, а убитые не слышат.

Вальдена сразил Перепелица. Он всадил пулю прямо в грудь немца, увешанную железными крестами.

— Вот тебе «хайль»! — сказал ученик Волжина, увидев, как опрокинулся навзничь немецкий офицер. — Це тоби за радянську Украину!..

Только через полчаса гитлеровцы собрались с силами для новой атаки. Эта — третья и последняя атака — захлебнулась в самом начале: русские снайперы и пулеметчики не позволили фашистам отбежать от их траншеи — всех укладывали на бруствере…

Вечером солдаты и офицеры в наших окопах смеялись:

— Плохие хирурги у Гитлера. Простой аппендицит оперировать не могут! Горе-хирургия!

На другой день снайперы с «аппендицита» были отпущены в свои подразделения, но Волжина и Пересветова, с разрешения полковника Зотова, задержал у себя командир третьего батальона, оборонявшего «аппендицит».

— Есть у меня для вас, товарищи снайперы, одна маленькая задачка, — сказал он. — После вчерашнего боя это вам будет вроде отдыха. Я знаю, какие дела вы делали, — мое дело для вас пустяк. Видите ли, больше всего вредят моим стрелкам фашистские тяжелые минометы. Вчера вы сами видели, какие неприятности они причиняют. Хороших людей из-за них похоронить пришлось. Стреляют они неплохо. А почему? Потому, что у них есть наблюдательный пункт, с которого просматривается весь «аппендицит». Минометы стоят вот здесь. Это нам точно известно.

Командир показал на карте огневые позиции вражеских минометов: они укрывались за небольшой высотой справа.

— На гребне этой высоты, — продолжал офицер, — должен быть у гитлеровцев наблюдатель-корректировщик. Обнаружить его пока не удалось, но больше быть ему негде… Ваша боевая задача: выследить его, ослепить, а если удастся, то и уничтожить. Словом, лишить минометчиков их глаз.

— Постараемся, — отвечал, как всегда, Волжин.

— Отлично! — сказал командир батальона. — Сделать это можно, я полагаю, подобравшись поближе. Вот здесь, в нейтральной полосе, правее «аппендицита» есть хороший бугорок. Со стороны противника его прикрывает узкое болотце. Оно кончается, как видите, не доходя до «аппендицита», но от вражеской стрелковой траншеи будет вас надежно отгораживать. Болотце вязкое, топь, в которую гитлеровцы не полезут, — командир улыбнулся, — ведь у них нет «болотохода ВОПЕ».

Улыбнулись и снайперы, вспомнив свой «болотоход».

— Я полагаю, — продолжал командир, — этот бугорок — неплохое место для снайперской засады. Задачу я вам ставлю ограниченную, специальную: высмотреть и ослепить наблюдателя на высотке. По стрелковой траншее огня не открывать, чтоб раньше времени себя не обнаружить. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан.

— Не соблазнитесь, если гитлеровец в траншее выкажется, башку подставит?

— Не соблазнимся, товарищ капитан!

— Отлично! Значит, так: ночью занимайте свой пост и выслеживайте гитлеровского наблюдателя. Все. Можете идти. По возвращении явитесь для доклада прямо ко мне.

Много, очень много раз снайперы Волжин и Пересветов находились за нашей передовой линией. В таких случаях они оказывались, в сущности, лицом к лицу с огромной вражеской силой. Перед ними, на расстоянии каких-нибудь трехсот-четырехсот метров была траншея врага. Это значило, что через две-три минуты до них могли добежать десятки фашистов… Это значило, далее, что в снайперов могли полететь из стрелковой траншеи сотни и тысячи пуль. На них могло также обрушиться множество мин, разлетающихся на сотни смертоносных осколков.

Но снайперы знали, что за ними стоит могучая сила: их рота, батальон, полк, за ними вся гигантская страна — их Отечество, сильнее которого нет ничего на свете. Они как бы ощущали дыхание Родины, веяние ее великой и несокрушимой силы. Они сами были частью этой силы и могли постоять за себя. И были уверены, что их не выдадут, что в критическую минуту к ним придут на помощь свои. Их рота, батальон, полк не позволят врагам добежать до них. Наши минометы и полковые пушки отобьют у врага охоту стрелять по ним из траншеи, контрбатарейная артиллерия подавит вражеские минометы.

Все это, конечно, не значило, что снайперы находятся в безопасности. Малейшая оплошность могла их погубить. Искусная маскировка и самоокапывание, осторожность, умение видеть врага, хладнокровие и меткий огонь были их щитом, более надежным, чем любая броня.

И вот в погожий августовский день Волжин и Пересветов (неизвестно в который раз: никто этого не считал) опять очутились в нейтральной полосе, далеко от своей траншеи. Они лежали в окопах на том самом бугорке, что указал им командир третьего батальона. Невидимые ни с нашей, ни с вражеской стороны, сами они могли хорошо видеть высоту, где должны были нащупать вражеского наблюдателя. До гребня ее было метров пятьсот.

Как только рассвело, снайперы стали присматриваться к гребню. Но ничего подозрительного там не замечалось.

«Легче было вчера десятка два гитлеровцев уничтожить, чем сегодня одному глаза выбить!»— думал Волжин, смотря на молчаливый гребень.

«Пост не опасный, спокойный, — размышлял Пересветов. — Пока стрелять не начнем, никто нас и не потревожит. Но скучно очень. Скорей бы уж день проходил, что ли!»

А до конца дня было еще далеко.

Волжин мысленно переносился во вражеское расположение, ставил себя на место вражеских минометчиков, думая, где бы он сам устроил НП?

Гребень имел достаточное протяжение, чтобы разместить на нем десяток наблюдательных пунктов. Однако там не было никаких признаков и одного! Блиндаж, конечно, врыт в обратный скат бугра, а на эту сторону выходит только амбразура. Она, вероятно, прикрыта маскировочной сеткой. А, может, высокой травой. Блеска стекол стереотрубы сейчас не увидишь: солнце в них не бьет. Трудно обнаружить такой НП!

Волжин продолжал тщательно исследовать гребень. В конце концов, он пришел к заключению, что наблюдатель должен находиться в одной из четырех точек, которые казались подозрительными. Присматриваясь поочередно к каждой из этих точек, Волжин рассчитывал путем исключения добраться до искомой точки. Но не находилось причин для исключения. Метод был хорош, но нехватало материала.

На этот раз друзья лежали почти рядом и могли тихонько переговариваться. Волжин поручил Пересветову наблюдение за левой стороной гребня, а сам наблюдал за правой.

Около полудня из вражеской траншеи донесся до них невнятный шум, который, однако, скоро прекратился. Стало тише обычного. Что бы это значило? Похоже было, что у гитлеровцев обед, но время обеда еще не наступило, а снайперы знали, что у гитлеровцев строго соблюдается распорядок дня. Непонятный шум заставил друзей еще больше насторожиться.

Через некоторое время они услышали какой-то гул, похожий на гуденье самолетов. Оба посмотрели вверх, но в небе было пустынно. Гул быстро нарастал, усиливался и уже не походил на гул самолетов: к низкому рокоту примешивался скрежет и металлический лязг.

— Танки! — одновременно сказали друг другу оба снайпера и стали смотреть вперед с волнением: с вражескими танками они еще не встречались.

Шесть танков вышли из-за той самой высоты, за которой снайперы бесплодно наблюдали с самого утра. Быстро проскочив через седловинку между высотками, танки развернулись веером. Левофланговая машина, обогнув болотце, взяла курс прямо на бугорок, где находились снайперы.

Перед танками вздыбились черные фонтаны разрывов: по ним открыла огонь наша артиллерия. Вражеские батареи отвечали, поддерживая танковую атаку. Танки с ходу стреляли из пушек. Все вокруг грохотало и гудело.

Но и в этом грохоте Волжин не забыл о своей задаче, продолжал наблюдать за гребнем высотки. И вот он заметил, что в одном месте слегка зашевелилась трава. Похоже было, что там поворачивали просунутые меж стеблей «рога» стереотрубы. Волжин стал рассматривать это место в бинокль. Трава шевелилась как раз там, где могла быть амбразура наблюдательного пункта. Волжин выстрелил один раз и другой.

— Что ты делаешь? — почти закричал ему в ухо Пересветов. — Танк на нас идет!

— Ничего, — успокоил Волжин. — Пусть идет. Мы его видим, а он нас — нет. Значит, у нас преимущество.

— Проутюжит гусеницами, вот тебе и преимущество! — сердито буркнул Пересветов.

— А ты не зевай, бей по смотровым щелям!

Они уже не слышали друг друга. Теперь они могли кричать, и сами не услыхали бы своего голоса: грохот ломился в уши.

— У нас преимущество, у них броня! — ворчал Пересветов, точно прицеливаясь в смотровую щель водителя, отчетливо видимую в броне надвигавшегося танка.

До этого танка оставалось не более трехсот метров. Он быстро рос в поле зрения прицела. Пересветов до сих пор видел вражеские танки только на картинках, но хорошо знал уязвимые места в их броне. Он выстрелил и не услышал своего выстрела, так же как и выстрела Волжина рядом. Казалось, винтовки странно онемели, и только по толчку отдачи можно было знать о выстреле.

Но пули летели точно в цель.

Танк замедлил ход, потом остановился.

«Ага!» — обрадовался Волжин и выстрелил еще раз по смотровой щели. То же сделал и Пересветов.

Танк рванулся вперед, пробежал с десяток метров, виляя, как пьяный, потом окончательно застопорил. Он стоял, стреляя из пушки и пулеметов. Но остановившись, танк сделался отличной мишенью для наших артиллеристов, и снаряды зажгли его.

Из дымящейся машины один за другим выскочили танкисты. Они бежали назад, но пули снайперов настигли их.

Три танка разбила артиллерия. Два подорвались на минном поле перед нашей траншеей. Только одна машина доползла до самой траншеи и застряла на бруствере: гусеницы ее были подбиты брошенной из окопа противотанковой гранатой.

Снайперы снова стали наблюдать за гребнем. Там они увидели теперь много интересного. Видна стала амбразура наблюдательного пункта, из которой, подняв занавеску, следили за танковой атакой какие-то командиры. Снайперы открыли огонь по амбразуре и ослепили фашистский командный пункт. Тем самым они немало способствовали полному провалу танковой атаки.

Не помогли незадачливому Липпе и танки. «Аппендицит» остался несрезанным.

 

10. ОПТИКА И ЧЕЛОВЕК

Стеклянный глаз снайпера — оптический прицел, со всеми его чудесами, похожими на волшебство, — это только техника. Очень высокая техника, созданная на основе достижений современной науки. Но человек бесконечно сильнее техники, им порожденной. И поэтому в боевых действиях снайпера приходится больше поражаться не тем, что идет от техники — высокой точностью стрельбы, а тем, что идет от человека, от его высоких душевных качеств.

Вспоминая с другом танковую атаку, Пересветов спрашивал:

— Выходит, что же сильнее? Бронированная машина с пушкой и пулеметами или винтовка с оптикой? Представь себе: вот два снайпера и один танк. Снайперы сидят в окопчике, а танк движется прямо на них. Спрашивается, раздавит танк снайперов или не раздавит?

— И если нет, то почему? — рассмеялся Волжин. — Неправильно ты вопрос ставишь, не конкретно. Решить такую задачку можно только с учетом ряда дополнительных условий: хорошо ли окопались и замаскировались снайперы? Знают ли они уязвимые места танка? Достаточно ли у них мужества и выдержки? Могут ли они, когда на них идет танк, стрелять с такой же точностью, как в тире? Впрочем, все эти вопросы покрываются одним: какие это снайперы? Если известно, что снайперы советские, то решение может быть только одно: танку — капут.

— А если наоборот: снайперы фашистские, а танк советский?

— Ну, тогда и выйдет наоборот: капут снайперам. Фашисты струсят, руки у них дрожать будут, глаза на лоб полезут от страха… да они не то что в смотровую щель, в танк не попадут! Ну, танк их и проутюжит…

— Что ж, ты думаешь, все у них трусы?

— Конечно, нет! Но все же моральной стойкости немецким солдатам нехватает. Ведь они — оккупанты. А у оккупантов, у захватчиков, ведущих грабительскую войну, не может быть такой стойкости, как у борцов за правое дело… А если бы мы с тобой растерялись или оплошали, то и нас немецкий танк проутюжил бы, — ведь он прямо на нас шел. Винтовочка выручила! И оптика! Без оптического глаза в смотровую щель попасть мудрено.

Волжин любовно погладил рукой ствол своей винтовки и сказал:

— Много ей еще работы будет, пока победу завоюем!

— Да, у нас война еще впереди. До Берлина-то не очень близко. — Пересветов сощурил глаза и заговорил насмешливо-сочувственным баском:

— А вот как ты мамаше про эти танки напишешь, Вася? Мудрено! Хочешь, я тебе помогу? Пиши так. В один прекрасный день мы встретились с очень большим заграничным механизмом, который едва не задавил нас. К счастью, мы успели отремонтировать его…

— Опоздал ты со своим советом! — сказал Волжин, смеясь. — На вот, прочти! — он достал из сумки аккуратно сложенную бумажку, исписанную крупным, четким почерком, каким пишут учительницы русского языка. Писала мать Волжина — Наталья Николаевна, и в письме были такие строки:

«Уничтожай беспощадно бездушные гитлеровские «механизмы», сынок! Я — слабая женщина и не могла бы убить и мышь, но к этим извергам у меня нет жалости. И я рада, я счастлива тем, что хоть сама и не могу уничтожить физически ни одного врага, но сумела вырастить сына — истребителя врагов. Я давно уже все поняла. Могла ли я поверить, что ты «окопался» в тылу и радуешься этому? Конечно, нет… Когда мне приходилось особенно трудно, я думала, что тебе еще труднее, и эта мысль поддерживала меня. Я знала, что сын мой — герой, и это помогало мне переносить все тяготы военного времени.

Истребляй фашистов! Благословляю тебя на это святое дело. Пусть растут твой боевой счет и боевая слава. Сообщи, сколько уничтоженных гитлеровцев на твоем счету, чтобы я могла еще больше гордиться тобой. Жаль, что твой отец не дожил до этих дней. Он тоже был храбрый человек. Ты в него…»

— Ну, что скажешь, Ваня? — Волжин смотрел на друга сияющими глазами.

— Скажу, что на этот раз снайпер Волжин промахнулся. А мамаша его проявила снайперскую проницательность и мужество. Хитрая маскировка ее не провела. Она и без оптики все разглядела и бьет точно в цель. Молодец мама! С такой мамой не пропадешь. В общем, родители наши — на высоте, нас не конфузят.

Пересветов тоже достал письмо:

— Гляди, как батька мой изъясняется. Вот он пишет тут: «Бей, сынку, изничтожай бисовых гадов!» Здорово закручено, а? И сам обещает немало — пишет вот: «На каждую единицу твоего боевого счета обязуюсь ответить процентом перевыполнения нормы».

— Трудно придется старику!

— Ничего, выдержит. Порода наша крепкая.

— Какая же ваша порода — особенная?

— Не особенная, а обыкновенная — советская. А что может быть сильней советского человека?

— Это точно!.. А как же мне, Ваня, ответить на вопрос матери, сколько я уничтожил фашистов? До «аппендицита» у меня в книжке записано было их сто пятьдесят шесть. А на «аппендиците» никакого учета не велось…

— Какой там учет! — усмехнулся Пересветов, не без удовольствия вспоминая жаркое и славное дело и радуясь, что не опоздал тогда — Я в тот день почти два подсумка патронов опорожнил — вот и посчитай, сколько фашистов перестрелял… Да разве в счете главное? Главное в том, что мы тоже сделали кое-что для победы, которая, думается, уже не за горами.

— Точно, победа не за горами, — сказал Волжин. — Вот как только болота замерзнут, тогда мы развернем и двинем в наступление всю нашу боевую технику. А как погоним врага от Ленинграда, нам, снайперам, дел будет по горло. Я думаю, ждать этого уж не так долго. Мороз ударит, и мы за ним.

— Я тоже так думаю, — согласился Пересветов.

Все так рассуждали в ту пору. Но ни солдаты, ни офицеры еще не знали, что уже подготовлен в Кремле, спланирован во всех деталях небывало мощный сталинский удар — первый из десяти стратегических ударов тысяча девятьсот сорок четвертого года, вдребезги разбивших гитлеровскую военную машину и открывших Советской Армии путь на Берлин.