В траншее батальона Ивлева артиллеристы оборудовали свой наблюдательный пункт. Это был НП одного из дивизионов артиллерийской части, взаимодействовавшей с полком Зотова. Здесь не было блиндажа, какие сооружались в ту пору на Ленинградском фронте для наблюдательных пунктов артиллерии; только легкое жердяное покрытие, засыпанное землей, защищало артиллеристов от пуль и осколков. Из амбразуры высовывались «рога» стереотрубы. Дежуривший на НП разведчик-наблюдатель с самого рассвета старательно смотрел в эту трубу, но не видел ничего интересного. Оптика трубы приближала немецкую траншею еще больше, чем бинокль: казалось, до траншеи нет и ста метров, кое-где хорошо видны были бойницы, но все во вражеском расположении было так неподвижно, что глядеть тошно.
— Наши снайперы всех немцев в земле запечатали, — сказал разведчик связисту, сидевшему внизу с телефонным аппаратом. — В который раз здесь дежурю, а ни одного немца не видал! Словно бы и нет их вовсе. Можно подумать, что все они сбежали…
— Хорошо бы! — вздохнул связист.
— Что ж хорошего? — напустился на него разведчик. — Отгоним, думаешь, от Ленинграда — и конец? Все в порядке? По домам можно? Как бы не так! Они соберутся с силами да еще больше обнаглеют. Ты домой, а они на твой дом бомбочку спустят… Нет, товарищ дорогой, гнать их мало. Их не гнать надо, а изничтожать до последнего! Понял?
— Это я понимаю. Как не понимать? За кого ты меня принимаешь? — обиделся телефонист.
Но разведчик, не слушая его, продолжал:
— Всех до единого уничтожить надо! Чтоб другим прочим неповадно было на нашу, на советскую землю лезть. Как огонь, должна жечь их земля наша: перешагнул с злым намерением нашу границу — сгорел! Вот как надо. Понял?
— Чего ж не понять-то? Что ты ко мне прицепился? Я сам комсомолец!
— А раз комсомолец, думай глубже. Вот наши снайперы правильную линию ведут. Как снайпер победу понимает? Если от него враг уйдет или убежит, это снайпер за победу не признает, это у него не победа, а поражение, промах. Вот когда враг уж не может уйти — пуля к земле его пригвоздила, — вот это снайпер считает победой. И правильно! Так и всем понимать войну эту надо. А ты: «Хорошо, кабы немцы смотались»!
— Да я так это, не подумав, сказал.
— Думать надо! — строго заключил разведчик и, приникнув к окулярным трубкам, начал крутить барабанчик угломерного кольца лимба. Все, что виделось в трубе, стало плавно сдвигаться в сторону — слева направо. Центральный крестик сетки пересекал один за другим хорошо знакомые ориентиры. Все было на своем месте. В самом деле, очень похоже было на то, что немцы давно ушли отсюда и там, впереди, никого нет.
Но вдруг с трубой случилось что-то неладное: она вздрогнула, в верхней части ее что-то зазвенело, и сейчас же утратилась стереоскопичность — видимый в трубу мир стал уже не объемным, а плоским и к тому же как-то потускнел. Не успел наблюдатель сообразить, что это значит, как послышались резкий щелчок и звон, и все, что он видел, исчезло, будто он ослеп. Труба оставалась на своем месте, но в нее ничего уже не было видно.
Разведчик крепко выругался: ему стало ясно, что оба объектива зрительных труб прибора разбиты пулями.
— Доложи командиру, что немецкий снайпер стереотрубу разбил! — сказал он телефонисту, а сам полез наверх, к амбразуре. Он хотел высмотреть, где сидит этот снайпер, и проучить его. Двух-трех выстрелов дежурного орудия более чем достаточно, чтобы разнести в щепки, поднять на воздух его ОП. Молодой и горячий артиллерист не знал еще, как опасно иметь дело со снайперами. В бинокль он ничего не увидел, кроме того, что видел и в стереотрубу, видимость стала даже несколько хуже. А снайпер мог сидеть в сотне мест, и в кустах, и за какой-нибудь кочкой, и в бурьяне, который в то лето разросся необыкновенно и достигал почти человеческого роста. Долго гадать, где же снайпер, разведчику не пришлось: через несколько секунд он свалился вниз, раненный пулей в голову. Очевидно, гитлеровец подобрался довольно близко и разглядел амбразуру, хоть и была она прикрыта маскировочной сеткой.
Случилось так, что вражеский снайпер ослепил артиллерийский НП: наблюдать отсюда стало невозможно ни в стереотрубу, ни в бинокль. «Бог войны», которому ничего не стоило разорвать в клочки одного солдата, не мог этого сделать, так как солдат сумел остаться невидимым, а артиллеристы были «ослеплены». Конечно, не все: с КНП и с других наблюдательных пунктов можно было видеть район, где прятался немецкий снайпер. Но от этого проку было мало, так как снайпер себя не обнаружил.
Капитан Ивлев решил помочь артиллеристам, которые ему не раз тоже помогали. Он приказал своему лучшему снайперу Волжину выследить и уничтожить дерзкого врага.
Дело это не терпело отлагательства. Не могло быть и речи о заблаговременной ночной подготовке снайперских ОП и тому подобное. Методы позиционной войны тут не годились, требовалась маневренность.
— Дружок твой Пересветов еще в санчасти, — сказал капитан Ивлев, — бери в напарники Самарина. Вместе с ним ты уж действовал. Друг друга знаете, сработались.
Волжин подумал и ответил:
— Товарищ капитан, против Самарина я ничего не имею: парень боевой. А только сейчас мне лучше идти одному. В дневную пору вдвоем подобраться к врагу вдвое труднее. Одному спрятаться легче, чем двоим. Пойду один. Разрешите!
Командир батальона не стал возражать.
Было около девяти утра, когда Волжин, в маскхалате, осторожно выполз за проволочные заграждения и за минное поле. Густой и высокий бурьян хорошо маскировал его. Полз он потихоньку и чем дальше, тем медленнее.
Посередине ложбины росли островками кусты. Волжину удалось скрытно доползти до тальника, который мог хорошо маскировать его и давал возможность маневрировать: менять свои позиции. С опушки кустарника открывался хороший обзор.
Впереди виднелось еще несколько отдельных кустов и кустиков, но добраться до них было едва ли возможно: высокий бурьян уступал место низкой, луговой траве, а дальше начинались почти голые кочки. По-видимому, за одной из них и скрывался вражеский снайпер. Но за которой именно? Пока об этом можно было только гадать. Ни в одной кочке не замечалось ничего подозрительного. Оставалось одно: наблюдать и терпеливо ждать…
Волжин пролежал в кустах уже больше двух часов, но ничего не обнаруживалось.
Тем временем артиллеристы на «ослепленном» НП, соорудив из подручного материала подобие «рогов» стереотрубы, высунули его в амбразуру. Не прошло минуты, как и эта «липовая» стереотруба была разбита пулей. Немецкий снайпер продолжал держать на прицеле амбразуру НП!
Волжин хорошо слышал звук выстрела впереди, но вспышки не заметил. По звуку можно было лишь определить, что вражеский снайпер укрывался где-то за средними кочками. Вероятно, там у него вырыт глубокий окоп, с отлично замаскированной бойницей. А Волжин не имел ни возможности, ни времени окопаться, хоть лопатка, как всегда, была при нем. Первый же его выстрел мог навлечь на него пулеметный огонь, от которого Волжин ничем не был защищен.
«Значит, — думал он, — я имею право сделать только один выстрел. А потом придется спасаться в воронке за кустами. Стрелять можно лишь наверняка».
Прошел еще час. Средние кочки, так же, как и крайние, не подавали никаких признаков жизни.
«Черт его обнаружит! — с досадой думал Волжин. — Умеют фрицы маскироваться!»
Потом ему пришло в голову: «Хорошо бы подползти еще ближе. Чего не заметишь на двести метров, обнаружишь на сто».
Ползти прямо к кочкам было немыслимо. Но можно было подобраться к ним поближе окольным путем: взять вправо по канавке, потом по зарослям бурьяна. Волжин решил так и сделать. Он пополз осторожно по канавке, потом по бурьяну. Передвигаясь в траве, приноравливался к ветру: при порыве ветра полз быстрей, а когда ветер затихал, останавливался.
Ползти пришлось долго.
Он полз почти три часа и, сделав большой крюк, приблизился к кочкам метров на пятьдесят. Конечно, это был выигрыш в расстоянии. Но до кочек оставалось еще верных полтораста метров, а ползти дальше было нельзя: отсюда начиналась луговина с низенькой травкой, в которой не укрылась бы и кошка.
Примерно, на середине расстояния, отделявшего Волжина от кочек, было несколько больших воронок, заросших бурьяном. В любой из них можно было бы отлично укрыться, но незаметно доползти до них могла разве только змея.
Но и от того места, где находился Волжин, до немецкой траншеи было гораздо ближе, чем до нашей.
«Если меня обнаружат, вряд ли дадут до своих добраться!» — подумалось Волжину, но он поспешил отогнать эту ненужную мысль и стал соображать, где же прячется гитлеровец. Кочки стали теперь видны яснее, но по-прежнему ни в одной не замечалось никаких признаков бойницы, «глазка» или чего-либо подобного.
Солнце склонялось к западу. Пройдет еще час-полтора, и стемнеет. День кончается, а задача не решена! Придется возвращаться ни с чем и рапортовать: «Товарищ капитан, боевое задание не выполнено. Немецкий снайпер не уничтожен, даже не обнаружен».
Волжин живо представил себе, как потемнеет лицо командира и он скажет… что он скажет? Ругаться, конечно, не будет. Наверно даже что-нибудь ободряющее скажет. Но от этого легче не станет! Потом еще солдаты начнут расспрашивать…
«Нет! — решил Волжин. — Так я не вернусь. Не уйду отсюда, пока своего не добьюсь. Сутки, двое суток просижу, а добьюсь».
Он проверил свои ресурсы. Патронов хватит на любую перестрелку. Воды — почти полная фляжка (за весь день он отхлебнул из нее только три глотка). В кармане — два больших сухаря.
«С такими запасами можно безбедно трое суток существовать, — решил он. — А с пустым желудком переползать легче».
Постепенно у него созрел план: еще ближе подобраться к кочкам — использовать выгодные позиции в заросших бурьяном воронках перед ними.
Но ведь это невозможно? Днем, конечно. А ночью — очень просто.
И вот, когда стемнело, Волжин осуществил свой смелый план. Он не думал о том, как выберется обратно, а только о том, как ему обнаружить и уничтожить вражеского снайпера. В полночь он был уже в воронке, от которой до ближней кочки было не более пятидесяти метров. Окапываться он не стал, понимая, что на таком близком расстоянии выдаст даже горстка свежей земли и самое незначительное изменение очертаний воронки. Даже стебли бурьяна ломать он остерегался.
Остаток ночи прошел тихо. Изредка взлетали в небо осветительные ракеты и потрескивали пулеметы; временами громыхали где-то снаряды «беспокоящего» огня. Все это и называлось тогда тишиной, затишьем. Ничего особенного Волжин не слышал.
Но когда чуть посветлело на востоке, до слуха его донеслось с вражеской стороны что-то похожее на тихий говор. Он стал смотреть в том направлении. Поле зрения бинокля сейчас представляло собой бледный круг, в котором четко чернели привычные черточки и крестики. В эту предутреннюю пору земля куталась в туман, как в пуховое одеяло.
Волжин все же терпеливо смотрел в бинокль, рассчитывая, что туман скоро рассеется. А туман, казалось, на зло ему, еще больше уплотнялся, сгущался. Смотреть в туманную пустоту было особенно утомительно. Глаза болели от длительного напряжения, и Волжин на миг закрыл их. Только на миг, потому что, продержав глаза закрытыми две секунды, он неминуемо заснул бы. А когда он усилием воли резко раздвинул слипающиеся веки, сон с него как водой смыло: в бледный круг чуть дрогнувшего в руках бинокля вступили слева какие-то серые призраки. Очень медленно поле зрения пересекали два фантастических силуэта: верхние половины человеческих фигур. Эти люди без ног — одни туловища — плыли по воздуху, постепенно вырастая, наплывали на Волжина. Но столь фантастическое зрелище не удивило его. Он уже знал фокусы ленинградской природы. Все объяснялось очень просто: оседающий на землю туман скрывал ноги шедших людей. Волжин схватил винтовку и приник глазом к трубке прицела. Поле зрения сузилось, силуэты уменьшились вдвое, но стали темнее и отчетливее. Они двигались в направлении, которое Волжин теперь называл по-военному — облическим. Раньше бы он сказал, что они двигаются не прямо на него, а наискосок.
Он спокойно подождал, когда передний «призрак» коснулся грудью острия пенька, и тогда тихонько нажал спуск. Выстрел прогремел необыкновенно громко, казалось, его услышат везде. Обе фигуры разом исчезли из поля зрения, осталась опять только белесая муть. Очевидно, один гитлеровец был убит, а другой залег, и туманная пелена скрыла его: на земле разглядеть что-либо было нельзя, там все было еще мутно и неразличимо. Волжин мог бы под прикрытием того же тумана переползти через открытое место до более надежного убежища— кустарника. Но он остался в воронке, потому что задача его была решена лишь наполовину: уничтожен только один из двух замеченных гитлеровцев. Где был второй, Волжин мог только догадываться: гитлеровец мог уползти назад или же добраться до своего окопа. Судя по событиям вчерашнего дня, этот немец бывалый и дерзкий снайпер. Такой не струсит, не удерет, будет думать, как бы отомстить за смерть своего напарника. Он где-то здесь, недалеко. Наверно, засел в своем окопе.
Рассвет пришел быстро и словно бы торопливо. Туман осел на траву мельчайшими капельками, в которых заиграли солнечные лучи. Мокрая трава искрилась, светилась, нежно зеленела, и каждая былинка тянулась навстречу солнцу. А неподалеку за кочками темнело что-то мрачное, чуждое празднику утреннего пробуждения. Там был труп.
Рассматривать труп было незачем. Волжин хотел лишь убедиться, что этот гитлеровец мертв и, следовательно, уже не опасен. Надо было искать другого — живого и теперь вдвойне опасного. Волжин направил бинокль на кочки, позолоченные солнцем. Угадать, какая кочка скрывает врага, — значило уже наполовину выиграть поединок.
И вот он заметил, что за одной из кочек влажная трава слегка примята. Узкая полоса примятой травы доходила до кочки и обрывалась. Очевидно, по траве недавно прополз человек. Если бы человек шел, такого следа не осталось бы. Да и этот след вот-вот исчезнет: под лучами солнца трава быстро распрямлялась. Куда же делся человек? Ответ мог быть только один; скрылся за кочку, где должен быть окоп.
Так решил Волжин, разглядывая исчезающий след, и он не ошибся.
В окопе, для которого кочка служила бруствером, находился немецкий снайпер. В кочке были проделаны две бойницы. Окоп был на двоих, но второй немец не дошел до него сегодня. Сидевший в окопе снайпер чувствовал себя неважно. Единоборство с отчаянным русским, подобравшимся так близко, ему не сулило ничего хорошего…
Противники отлично знали, что за малейшую оплошность заплатят жизнью. Они остались здесь, вдали от своих подразделений, один на один, с глазу на глаз…
Немец имел явные преимущества: он укрывался в заранее подготовленном, надежном окопе, от которого до немецкой траншеи не было и трехсот метров, а советский солдат лежал в бурьяне, ничем не защищенный, и до своих ему было вдвое дальше. Кроме того, немец только что сытно поел и отдохнул, а русский солдат не ел и не спал более суток.
Но это были только внешние преимущества, а все внутренние были на стороне советского человека.
Немец думал: «О, майн готт! Как я влип!.. Глупо было забираться так далеко в нейтральную зону! Вот и нарвались… Быть в паре со знаменитым Фриде почетно, но слишком опасно. Он просто сумасшедший какой-то: ничего не боится. Вылупит свои кошачьи глаза и лезет куда не следует! Это бог наказал его: разве можно так бахвалиться, отправляясь в снайперскую засаду? Фриде похвалялся, что перебьет у русских всех наблюдателей. Он слишком был самоуверен. Его и подстрелили, как куропатку. Вот вам и знаменитость! Наверное, убит наповал. А, может, тяжело ранен? Если бы он был ранен легко, не остался бы лежать там. Ну, и черт с ним! Пускай лежит. Мне надо думать, как самому уцелеть. Русский прячется где-то поблизости, а стреляет он метко…»
Для успокоения нервов немец хлебнул шнапса из своей фляжки. Водка помогла, он расхрабрился. Теперь он думал: «Если этот русский еще не убрался отсюда, я подстрелю его, как кролика. Я вернусь в полк победителем. Обо мне заговорят! Шутка ли — убить русского снайпера, который был сильнее Фриде! Меня ждет слава и награды…»
Волна опьянения спадала, и гитлеровец думал: «Черт с ней, со славой! Лишь бы живым отсюда выбраться! От этой ямы пахнет могилой. Убьют — и хоронить не надо…»
Мысли советского снайпера были простые и строгие. Он думал только о том, что должен выполнить свою боевую задачу — уничтожить вражеского снайпера. Эту задачу поставил перед ним командир батальона. Только ли командир батальона? Нет, не только. Ведь командир батальона едва ли потребовал бы, чтоб он забрался чуть ли не на ОП немецких снайперов. Сюда послал его не приказ командира батальона, а нечто большее. Он с гордостью думал, что выполняет теперь приказ Сталина. И одна мысль о том, что есть на свете человек, за которого жизнь отдать не жаль, согрела ему сердце. В душе воцарилось спокойствие. Он знал, что поступает правильно, а это ведь главное для человека.
Теперь Волжин уже установил, какая кочка скрывает врага, но, как ни присматривался к этой кочке, никого не мог увидеть. Очевидно, маскировка была очень искусная и немец в бойницу пока не смотрел, а затаился на дне окопа. Приходилось ждать, пока он выглянет— тогда, конечно, обнаружится. Все, что мог сейчас сделать Волжин — это навести свою винтовку в середину кочки.
Прошел час, а за кочкой ничто не шевельнулось.
«Осторожен черт! — думал Волжин. — Кто кого пересидит, значит! Делать нечего, посидим. Мне не к спеху. Сейчас все равно из этой воронки податься некуда. Дотемна сидеть тут придется. За целый-то день немец хоть раз да выглянет, а мне больше и не надо…»
Прошло еще два часа, и Волжину сделалось досадно: «До чего же упорный фриц попался! Может, он так весь день просидит? И все мои труды пропадут!»
Он стал придумывать, как бы заставить осторожного снайпера выглянуть из окопа, хоть бы чуточку демаскировать свою бойницу. Сначала приходил в голову разный вздор: свистнуть? застонать? залаять по-собачьи? Он уже решил, было, что нет никаких способов привлечь внимание гитлеровца, а остается одно: как только стемнеет, перебежать до той кочки и прикончить врага в его окопе. Но ведь немец может уйти раньше! Могут придти сюда другие солдаты: труп-то немцы, конечно, заметили. Да мало ли еще что может быть! Нет, ждать дотемна нельзя, с прячущимся гитлеровцем надо покончить засветло. Как же заставить его выглянуть, демаскироваться?
Волжину все-таки казалось, что средство такое должно быть. И оно нашлось. Нужная мысль сверкнула вдруг, как молния.
Между тем гитлеровец гадал: ушел русский или не ушел? Рассудительный немец склонялся к мысли, что русский еще здесь, так как уйти ему днем трудно. Немец сообразил также, что русский спрятался в одной из воронок. Значит, он очень близко. Неприятное соседство. Опасное. Снайпер решил быть осторожным и пока не выглядывать из окопа. Лучше подождать. Сейчас солнце светит почти прямо на кочку и даже щелочка в маскировке выдаст. Вот когда солнце выйдет во фланг и фронтальная сторона кочки несколько затенится — тогда можно будет осторожненько выглянуть в левую бойницу.
Гитлеровец твердо решил ждать более выгодного для него освещения. Но вдруг он услышал: «Ахтунг!» («Внимание!»). Слово это было произнесено негромко, спокойно и внушительно. Гитлеровец насторожился, ничего не понимая. Кто мог здесь произнести это слово?.. Потом он услышал слова, обращенные непосредственно к нему:
— Внимание! Снайпер! Доложите, что тут у вас произошло?
Судя по тону — начальственному и требовательному, голос принадлежал офицеру. Снайпер был чрезвычайно изумлен: до сих пор не приходилось встречать на снайперских позициях офицеров. Но даже сильное изумление не лишило его осторожности. Он помнил, что не должен демаскироваться, и не спешил выглядывать из своего окопа. Он старался понять, как мог забраться сюда офицер и кто бы это мог быть? Голос был незнакомый… А русский-то, значит, давно удрал. Ну, и славу богу! Соседство было не из приятных. Выглянуть, что ли?
Он все еще медлил и услышал изысканную немецкую брань.
— Я тебя научу отвечать, когда начальство спрашивает! — негромко, но злобно рычал невидимый офицер: — Или ты с перепугу онемел, подлый трус?
Снайпер не был трусом. Несправедливое обвинение обозлило его. Он приподнял занавеску, маскировавшую бойницу, и посмотрел по направлению голоса. Голос шел из большой воронки, густо заросшей бурьяном, но там никого не было видно. Снайпер стал смотреть в бинокль: не мог же он докладывать невидимке, надо знать, с кем имеешь дело. Сначала он ничего не различал, кроме длинных стеблей бурьяна и широких листьев лопухов, потом вдруг увидел направленный на него бинокль.
Снайпер все еще считал, что в воронке сидит немецкий офицер, но инстинктивно схватился за винтовку.
То же сделал и Волжин, так удачно применивший немецкий язык и увидевший врага.
Какие-то доли секунды решили вопрос, кто кого, Волжин нажал на спуск в тот момент, когда немец только догадался, что он обманут.
Один выстрел — и все было кончено. Боевое задание выполнено.
Волжин не без волнения ждал, что будет дальше. Поняли ли немцы, что тут произошло? Труп в траве они уже давно разглядели, но могли думать, что солдат убит осколком шального снаряда или мины. А услышав сейчас выстрел, они могли подумать, что стреляет их снайпер. Во всяком случае пока все было тихо.
И все же выползти из своей воронки Волжин не мог до наступления темноты.
В то время, как Волжин расправлялся с вражеским снайпером, в полку не знали, жив ли он сам. Капитан Ивлев ночью несколько раз запрашивал в роте, не вернулся ли Волжин. Когда снайпер не пришел и утром, многие солдаты и офицеры помрачнели. С артиллерийского НП сообщили, что, по-видимому, Волжин выполнил задание: немецкий снайпер больше не стрелял по амбразуре. Но ведь Волжин мог погибнуть при выполнении задания или позднее. Об этом никто еще не говорил, но многие уже подумывали, а думать так было очень тяжело.
Полковник Зотов, которому командир батальона доложил о случившемся, приказал, как только стемнеет, послать на розыски Волжина разведчиков — пять человек, во главе с сержантом Силантьевым.
Разведчики осторожно прочесали кусты в нейтральной полосе, дошли до кочек, прошли и дальше — за кочки. Тут они столкнулись с немцами, пришедшими подобрать труп убитого снайпера и узнать, что с другим. Фашистов было шестеро. Произошла короткая рукопашная схватка. Силантьев наказал своим разведчикам «работать втихую»», без шума, и они действовали ножами и прикладами. Но гитлеровцы успели выстрелить два раза, и из-за этого нашим разведчикам пришлось пролежать неподвижно минут десять под мерцающим светом немецких ракет, взлетавших одна за другой из траншеи. Ракеты не помогли: гитлеровцы ничего не разглядели из траншеи и ничего не поняли. Они выслали вперед полвзвода пехоты, но в это время Силантьев со своими людьми был уже далеко. Разведчики сделали неплохое дело, причем ни один из них не пострадал, но все были необыкновенно мрачны, так как Волжина не разыскали, а продолжать поиски стало невозможно: немцы сильно всполошились, без конца пускали осветительные ракеты и обстреливали кусты из пулеметов.
— Не нашли, товарищ лейтенант! — невесело доложил Силантьев встретившему их в траншее командиру взвода пешей разведки лейтенанту Грибкову.
— Не знаете, где искать, — сказал лейтенант.
— Да где ж еще искать? — недовольно отозвался Силантьев. — Все кусты облазали и воронки тоже. Мы бы и еще искали, да только, видите, что там творится. Растревожили осиное гнездо. Теперь до самого утра не утихомирятся.
— Не знаете, где искать, — повторил лейтенант. — Вы бы в землянке поискали.
Силантьев чуть было не обиделся, а потом вдруг понял:
— Пришел, значит, он? Явился?
Голос у сержанта стал совсем другой — радостный, и все разведчики повеселели.
— Так точно. Давно уже явился, — смеялся офицер. — Вы его у немцев ищете, а он в своей землянке десятый сон видит…
— Ну, и ловок же! — восхищенно воскликнул Силантьев. — Меж пальцев у нас проскочил! Разминулись! А как дела-то у него, товарищ лейтенант!
— Подробно не докладывал: вымотался, ослаб, на ходу засыпает. Но в общем двух снайперов уничтожил.
— А мы шестерых фашистов к тем снайперам добавили, товарищ лейтенант!..
Только теперь Силантьев доложил о своей победе, которую считал мелочью, не идущей ни в какое сравнение со снайперскими делами.
Придя в свою землянку, разведчики продолжали восхищаться подвигом Волжина:
— Один с двумя немецкими снайперами управился! Вот молодец-то! Орел!
— Интересно получается, — говорил Силантьев. — Была раньше такая пословица: «Один в поле не воин». А теперь выходит — и один в поле воином может быть… да еще каким! А почему так? Потому что человек у нас вырос. А кто его вырастил, какой садовник? Знаете?
— Знаем, товарищ сержант, — отвечали разведчики. — С именем того человека мы в бой идем!