Спасение

Он лежал в кровати, в кровати Оффров, лежал дома, на территории Сопротивления. «Папа» Гастон поил его с ложечки кофе, настоящим кофе, пачку которого хранила семья к Дню Победы. «Папа» Гастон старался не плакать: и неприлично плакать шахтеру, и незачем Василию видеть слезы. Гастон иногда только притрагивался к черному, жаром пылающему лбу, легко, одним пальцем притрагивался и пришептывал: «Все в порядке, Базиль, все в порядке».

А Вася то узнавал его, то опять терял сознание. Глядя на этого еле дышащего, еле открывающего рот для ложки кофе человека, никак нельзя было поверить, что вчерашней ночью он бежал — черт знает что! Как? — из Сен-Никеза и добрел невредимым до Энен-Льетара. Но он таки сбежал, и пришел, и сейчас лежит вот в кровати, черный, горячий — 40°, наверное? — и все-таки пьет кофе. И Гастон, задерживая дыхание, чтобы не всхлипнуть, шептал, шептал ласковые, успокоительные слова.

А Эмилия была уже у Даниэля. Тот вначале просто остолбенел от новости, потом обнял Эмилию, расцеловал ее, смущенную, закружил по комнате, приплясывая. Остановился, накинул плащ на женщину, натянул плащ на себя, выскочил на лестницу, вернулся, надел шапку и почти побежал к доктору Рузэ.

К счастью, больных на приеме было мало. Он дождался очереди, вошел в кабинет, произнес положенную порцию условных фраз и сказал: «Доктор, это самая большая услуга, которую вы могли бы нам оказать».

Доктор Рузэ оказывал подполью много услуг: медикаменты, бинты, консультации… Сейчас от него требовали жертвы, которая может стать последней: легко представить, как ищут боши этого франтирёра. Доктор Рузэ мог бы сказать Даниэлю, что его, докторская семья, жива только им одним, что его кабинеты и практику — одну из лучших в департаменте — не следовало бы подвергать риску разгрома и конфискации, что… но доктор Рузэ посмотрел на часы и мизинцем указал на циферблате цифру 11.

Полдвенадцатого он последний раз выслушал еле заметный пульс, аккуратно прикрыл больного одеялом. Сложил инструменты в портфель, захлопнул застежки и только тогда посмотрел Гастону в глаза.

— Есть надежда? — спросил Гастон.

— Не меньше, чем на побег из Сен-Никеза. — Легкая хрипотца пробилась в голосе Рузэ. — Не меньше. Не больше. Нужна немедленная операция.

Аппарат гестапо и аппарат Сопротивления, оба работали на полную мощность. После второй пориковской пощечины уничтожение Порика стало делом чести гестапо. Было понятно, что главное — перекрыть больницы, установить слежку за частнопрактикующими врачами, за всеми медицинскими каналами: состояние здоровья Порика секретом для гестапо не являлось.

Но и для Сопротивления спасение жизни Порика было делом чести. «Русский из Дрокура» — теперь его называли так — совершил сам то, что не по силам было для всего подполья Франции: преодолел два этажа, две стены и сто автоматчиков Сен-Никеза. Неужели теперь его не спасут? Напряглись все пружины подполья, сработали все рычаги.

Утром пятого мая, на следующий день после визита Рузэ, Сильва Бодар, решительная и рисковая подпольщица, на такси со знакомым таксистом, сын которого был обязан ей жизнью, подъехала к дому Оффров. На заднее сиденье усадили Васю. «Нельзя стонать, потерпи, сынок», — сказала Эмилия. Порик в ответ дважды открыл и закрыл глаза.

Было совсем рано, часов шесть утра. Рабочий день в больнице города Фукьер-ле-Лен еще не начался. Санитарки, медсестры, врачи сидели по домам. Дежурил сам главный хирург больницы, Андре Люже.

Жил Люже тихо: к 10 утра в больницу, в 5 — домой. Почти ни с кем не дружил. Редко принимал гостей. Всегда чурался политики. Раз — два в году в малотиражных архиспециальных медицинских журналах появлялись короткие статьи Андре Люже.

Учтя подобные качества врача, немцы поручили Люже работу, что поручали немногим: осмотр прибывающих советских военнопленных. Большей ошибки они совершить не могли: истинный врач не способен поддерживать систему, в массовом масштабе уродующую и калечащую людские тела. Однажды Люже на час задержался в больнице, вызвал в кабинет старшую сестру, сын которой был угнан в Германию, и долго наедине проверял с ней штатное расписание младшего медперсонала. А еще через неделю больница Фукьер-ле-Лен начала принимать раненых из маки.

К шести утра операционный стол в Фукьер-ле-Лене был готов. Доктор Люже, старший фельдшер Рене Мюзен, рентгенолог Луи Вернэ и две патриотки — хирургические сестры-монахини- присели перед операцией. Они знали, на что идут: они могли не спасти ни Порика, ни себя. Пятеро патриотов, спасая чужую жизнь, рисковали своей.

Порик не выдержал бы наркоза, его оперировали с местным обезболиванием. Немолодая женщина в большом рогатом белом чепце время от времени склонялась к нему, стирая салфеткой пот с Васиного лба. В тишине он, сквозь забытье, слышал только короткие фразы Люже с непонятными французскими словами. Потом резкая боль пронзила плечо, он дернулся, сжал зубы, замычал мучительно. Женщина в чепце нагнулась опять: «Потерпи, дружок, это только начало». Это было последнее, что Вася запомнил.

К восьми утра, когда во двор больницы вкатила юркая гестаповская легковушка, Люже уже совершал обход больных. Он выслушал извинения вежливого немецкого офицера: «Мы вас знаем, мы вам верим, но приказ…» — и безбоязненно распахнул двери палаты. Неслышно ступая, пожилая монахиня несла за ними список больных. В это время «Русского из Дрокура», еще не пришедшего в себя, уже укладывали на кровать Оффров, далеко от Фукьер-ле-Лена. Сильва крепко, по-мужски, тряхнула руку Гастона, и шофер, облегченно вздохнув, с места дал полный газ.

…Кормили его, как он говорил, «на убой»: подполье установило для Порика специальный паек.

Приходили друзья, часто бывала Галя. Он стал героем, его поздравляли, им восхищались, его расспрашивали и ужасались. Оффрам он подробно рассказал все, с другими был скуп: бередить воспоминания не хотелось. Странная вещь произошла с ним: на третий день после операции он проснулся ночью, и в тишине ему показалось, что он в Сен-Никезе. Вася громко позвал: «Гастон!» — заспанный Гастон сел к нему на кровать и битый час придерживал его руки, плечи, голову: Порика била крупная дрожь. Порик испугался. Да, пройдя псе и вся, он наконец испугался — тут, в теплой постели, рядом с Гастоном он с ужасом, глубоким, почти припадочным ужасом, вспоминал ночь Сен-Никеза. Он отыскивал под одеялом гвоздь, высокий охранник нагибался к нему — и он боялся, теперь он боялся, что охранник увидит гвоздь или он не попадет охраннику в висок, — и тогда вбегут немцы… Он просовывался в свою дыру на втором этаже — и боялся, панически, судорожно боялся, что «канат» оборвется, что его увидят, что снизу ударит автомат! Страшно было ползти на стену, видеть приближающийся патруль, страшно было очнуться в яме с расстрелянными и сжимать окровавленные черные чьи-то волосы — сейчас страшно, задним числом, задним умом, простым, смертным человеческим естеством страшно! Потом дрожь спала, Порик уснул, держа Гастона за руку. Старый француз долго сидел на кровати, смотрел в темное окно, лицо было грустное и усталое…

Но однажды Вася разговорился. Пришел Даниэль, пришли все департаментские вожаки, французы шумно смеялись, чокались с Пориком легким кисловатым вином, смешно рассказывали, как добывали это вино у трактирщика, как трактирщик долго уверял, что нет у него такого вина. Порик развеселился, шутил, хохотал со всеми, рассказывал русские анекдоты, переводя их на французский. Как-то незаметно французы навели его на воспоминания детства, и Вася, с трудом подбирая слова, стал рассказывать о матери, отце, брате — «он в армии, воюет, наверное, лучше меня». Гости примолкли и жадно слушали о техникуме, о военкоме, о военном училище, о параде в Одессе, о физруке, обо всем дальнем, им, коммунистам, не слишком понятном, но дорогом советском мире, что создал этих вот Пориков, восхищающих Францию. А Порик принялся говорить о Сен-Никезе, и все придвинулись ближе, хотя и сами уже знали дело в подробностях, придвинулись, переживая вместе с рассказчиком трагические и величественные перипетии побега, радостно ощущая свою причастность к герою, причастность, которая обычно возвышает людей. Шел мужской дружеский вечер, вечер соратников, в глубоком тылу рейха, защищенных от него волей своей, силой своей, своим подпольем. Проговорили бы до утра, если бы Эмилия не заявила решительно, что хватит, накурили, поздно уже и вообще «мальчику пора спать».

Со следующего дня Порик круто пошел на поправку. Доктор Рузэ приезжал два раза в неделю, делал перевязки, осматривал, хмыкал, покачивая головой: такие жизнелюбцы и ему попадались редко. Эмилия жестко соблюдала режим, они ссорились иногда из-за этого. Порик то смеялся, то сердился. Он понимал, какими непростыми путями добывали и переправляли ему деликатесы: сливки, масло, самые тонкие сорта сыра, нежный, беловато-коричневый паштет из дичи. Он-то хорошо представлял сложности, стоящие и за визитами Рузэ, и за безопасностью дома Оффров, куда ни разу не заглянули посторонние. Товарищи оберегали его, товарищи любили его — и он здоровел день ото дня, поражая доктора.

Ему разрешили работать, и Порик прежде всего спросил: как отряд? Отряд жил, сказали ему, отряд, крепко сколоченный, и в отсутствие командира оружия не сдавал. Крылов подорвал эшелон на станции Буале, а потом налетел на крупный военный завод, перебил охрану, вывез оружие. Стамбулов «взял на щит» немецкий продовольственный склад в Нувьон-ском лесу: семьсот килограммов сливочного масла, четыре машины консервов и две машины мяса роздали населению. («Так вот откуда масло и мясо у Эмилии!») Федорук, не дождавшись, пока эшелон с солдатами выйдет из Бомона, напал на него вместе с французами прямо на станции, перебили там три десятка немцев. А из Парижа прибыл вызов: приехать и доложить о делах на Севере.

Жизнь звала Порика, суровая и опасная, тяжкая и безжалостная, но настоящая, ни с чем не сравнимая по страсти и значимости.

 

Жизнь

Он был жив и здоров, следовательно, солдат в строю — кусайте локти, коричневорубашечники! Он превратил ваш концлагерь в партизанский отряд, он ушел из Бомона, он ушел из Сен-Никеза, он выжил, и он — в строю. Здесь же, в много раз обловленном и прочищенном Па-де-Кале, он появляется вновь, и где же — в Дрокуре!

В мае чапаевцы нападали на Дрокур два раза. Днем ходили в атаку на город, расстреляли охранение, подожгли присутственные места. «Русский из Дрокура» превратил Дрокур прямо-таки в вольный город: немцы старались туда зря не показываться.

Порик пишет в Париж: он не может приехать, слишком много работы. После его ареста, а потом побега немцы усилили слежку: схвачен Бойко, провалились явочные квартиры белоруса Юркевича, французов Луи и Марии-Луизы Петт, Декорте, Люсьена, Динуара… В Лилле расстреляно несколько партизан, нарушена связь с некоторыми отрядами. Ему нельзя уезжать: надо все наладить.

А ему надо было уехать. Его фотографии стараниями немецких комендатур широко известны в Па-де-Кале. Его ищут сотни шпиков, специально собранных в департамент, на него ориентирована вся фашистская агентурная сеть. Что бы там ни было, напоследок гестапо хочет, наконец, свести счеты с Пориком.

Поступили сведения: наблюдение установлено и за домом Оффров. Как-то под вечер Вася прощается с Гастоном и Эмилией. Он вынимает из нагрудного карманчика свои четыре пули — подарок хирурга, гвоздь, которым он убил немца в Сен-Никезе и дарит их «маме с папой». Пройдет много лет, но семья сохранит подарки. Эмилия обнимает Порика, обнимает его Гастон, они провожают его до калитки и смотрят вслед, пока его не поглотит темнота, будто чувствуют, что это — в последний раз.

Василий поселяется в Гренейе, в семье Комюсов. Но он почти не бывает здесь. Порик разъезжает по департаменту, инспектируя свои отряды, ободряя людей, бросая их в бои. Засада у Бомона — только в плен взято тридцать немцев… Налет на шахту «Лева» — захвачено полмиллиона франков, шесть тысяч продовольственных карточек, шахта выведена из строя… Взорван склад взрывчатки… Взорван завод запчастей для самолетов…

И, наконец, Бомон, тот же Бомон, гнусный лагерь: никуда им с Пориком друг от друга не деться.

Вот они в третий, и в последний, раз в Бомоне — бывшие бомонды. Опять горит канцелярия, около нее кратко звучит залп: охране — конец. Толпа лагерников разбита на группы, их инструктируют отдельно: кто пойдет по квартирам, кто — по заброшенным шахтам, кто — в пограничные леса. Подготовка — первоклассная, недаром операцию подготовил Аданьев, а проводил Федорук: она заняла два часа. Лагеря больше нет, лагерников больше нет — дымятся головешки от бараков…

И вот — 14 июля.

14 июля — национальный праздник Франции: день взятия Бастилии. В 1942–1943 годах он не праздновался: немцы… В июне 1944 года компартия дала лозунг: «Все на празднование 14 июля!»

14 июля в Сен-ан-Гоэлле, как и во всех городах Франции, у памятника Неизвестному солдату собрался митинг. И, когда у памятника вдруг возник Порик, люди замерли. Это казалось сном: Па-де-Кале набит войсками, всюду ищут русского из Дрокура, на всех перекрестках висят приказы о его выдаче и фотографии, а он — пожалуйста, стоит в открытую на трибуне, да еще в полной форме советского офицера! (Жанна Комюс очень гордилась своим шитьем.) Толпа молчала ошарашенно, и Порик поднял руку: «Товарищи!» — качал он.

Первая и последняя митинговая речь Василия Порика во Франции была, конечно, верхом дерзости. Немецкие военные автомашины легко разогнали бы постовых, расставленных По-риком вдоль шоссе, и тогда не скрыться бы. Но очень хотелось опять дерзнуть, показать и немцам и французам, что, мол, в самом немецком тылу настолько сильны партизаны, что могут позволить себе и такое. Он говорил не слишком связно, это была не его специальность, однако горячо, задорно, сказал все правильные слова, произнес советско-французскую здравицу, и от того, кто, где и как произносил речь, она казалась великолепной, ему отвечали гулом, выкриками, махали трехцветными французскими флагами, лезли, чтобы пожать Порику руку, обнять! У трибуны и у памятника застыли в почетном карауле десять чапаевцев, отборные богатыри. А только кончил Василий свою речь, как раздался мерный строевой шаг и на площадь, строго равняясь, вступил отряд Александра Ткаченко, символизируя военный парад.

Праздник удался на редкость. Слава Порика поднялась еще выше. Ненависть к нему гестапо — тоже.

 

Смерть

Его схватили 22 июля 1944 года.

Точнее говоря, его просто сбили с велосипеда, повалили и надели наручники. Он поднялся с земли, остолбенело вглядываясь в рослых парней, одетых по-шахтерски. Ехал Порик из Гренэйя в Льевен на встречу с Пьераром и парней этих увидел метров за двести. Еще смутно подумалось: чего это шахтеры в рабочее время бродят вдоль дороги? Но было не до того, мысли занимала предстоящая встреча, открылись уже терриконы, и трубы, и первые улицы Льевена, когда один из парней рыскочил на дорогу и встал перед велосипедом. В следующую секунду грубые руки — много рук! — сгребли Порика с седла, и вот стоит Василий, не веря, инстинктивно выкручивая из наручников кисти, и смотрит, как из-под робы достают «шахтеры» свои автоматы, и слышит опять: «Шнель! Шнель!» Они идут гурьбой вокруг него, человек двадцать переодетых гестаповцев и эсэсовцев, толкают его автоматами, бьют прикладами по плечам, по рукам, по голове — и хохочут, довольные, удачливые, хохочут: вот и взяли Порика!

До мэрии — сотня метров, у мэрии наготове подрагивает грузовик, грузовик летит по шоссе мимо домика, где цветы, как договаривались, поставлены в левом углу окна, сообщая о безопасности, где на крыльцо вышла Туанета, хозяйка конспиративной квартиры, к которой он и ехал, стоит, видит в кузове Порика и, не смея всплеснуть руками, мгновение смотрит ему в глаза. Она видела Порика последней, в ее глаза он заглянул под конец. На предельной скорости летел грузовик, спешил, торопился к Аррасу, к крепости Сен-Никез, прямо ко рву с расстрелянными. И в ту же ночь Василия подгоняют к краю рва, того самого рва, что спас его семьдесят девять дней назад во время побега, подгоняют, ставят и вскидывают автоматы. Он ничего не успевает понять, — он ждет допросов, битья, чего угодно, но только не этого, не немедленного расстрела без единого слова. Но они вскидывают автоматы, они не собираются ни допрашивать, ни бить, ни бросать в камеру, — хватит, подопрашивали, побросали! Ни дня отсрочки Порику, чтобы он ничего не успел предпринять! Они вскидывают автоматы, и — залп, и падает Порик двести восемнадцатым в траншею расстрелянных.

Это мировая война, не на жизнь, а на смерть, это мировая война, и украинец Порик падает в братскую французскую могилу от немецкого залпа. Он командовал ротами и отрядами, он придумывал и осуществлял самые фантастические проекты, он чудом не раз уходил от смерти, и будь на свете богиня судьбы, она бы, по справедливости, после побега из Сен-Никеза не ставила бы его у траншеи расстрелянных. Он в короткие годы свои утрамбовал столько обширных и важных деяний, он столько бы еще успел сделать на неустроенной нашей планете, но вот — один миг, один залп, и Порика не ждет уже ничего. Утром он выехал с проселочной тропки к окраинам Льевена, всего только день назад был Василий деятелем, борцом, и мы с вами следили за ним, ждали его очередного решения, действия, приказа, но это — война, за один час способная перевернуть жизнь народов, и уж вовсе не оборачивающаяся на жизнь и смерть человека. Война оборвала нашу повесть сразу, вдруг, залпом — так поступают войны.

Да, союзники уже подошли к Па-де-Кале, да, вот-вот они возьмут и Аррас, и Бомон, и Энен-Льетар, и спасут Адоньева, спасут Бойко, спасут Оффров, но Порика уже не спасут. Гестапо свело свои счеты: Порик убит.

Кто его выдал? Провокатор? Или частые поездки Порика днем из Гренэйя в Льевен привлекли внимание полицейских? Или просто кто-то из переодетых гестаповцев, устроивших засаду по другому поводу, узнал его в лицо? Неизвестно.

А отряд имени Чапаева — в бою. Крылов занимает поселок за поселком и разбрасывает по дорогам группы партизан на грузовиках, вызывая панику у отступающих немцев. Калиниченко прочесывает леса, разрубает проволоку последних лагерей, освобождает пленных. Федорук оседлал два моста и не пропускает отступающие вражеские колонны. Ткаченко, получив задание не пустить немцев к восставшему Парижу, перекрыл дороги от Артуа, приказал бить по скатам проносящихся грузовиков, устроил на шоссе пробки и принял на себя всех высаженных из машин немцев. Он продержался со своей интербригадой три часа, все-таки хоть немножко сумев помочь парижанам.

Порик умер, но дело его жило.

Он умер, он не дождался Победы. Не дождался падения Берлина, не видел московского салюта, не узнал, кто из его семьи жив, кто. погиб. Герой Советского Союза Василий Васильевич Порик пал смертью храбрых, как и миллионы его сограждан. Это о таких, как он, говорили в войну: «Смертию смерть поправ». Это такие, как он, — сотни тысяч простых советских людей в грозную огненную годину нашли в своем сердце достаточно мужества и веры в победу, чтобы пересилить фашистскую силу. Там, куда занес их ветер войны, — на Курской дуге или в департаменте Па-де-Кале, в рядах Красной Армии или в партизанском отряде, в звании ли солдата или в чине генерала — они исполняли свой долг до конца. Жизнь и смерть этих людей, братьев, отцов или дедов наших, для нас и наших детей останется образцом силы воли, душевного благородства и идейной несокрушимости.

Но герои оставляют на земле и нечто гораздо большее, чем светлую и поучительную память о них. Ведь от Порика и таких, как Порик, сохранились мы с вами, двести тридцать миллионов человек, и еще почти три миллиарда человек за пределами СССР, существование которых тоже оказалось бы под угрозой, если бы фашизм победил. В музеях лежат пули, извлеченные из тела Порика, стоят стенды, посвященные его жизни; на цоколях подымаются памятники ему, пишут о нем поэмы и песни, — а главное, живет человечество, заслоненное и спасенное от фашистского смертоносного шквала всеми Пориками всех народов земли двадцать лет назад, среди которых Василий из Соломирки был не последним.

И пройдет, наверное, еще много лет, а в предместье Арраса, как и сегодня, у самого края старинного крепостного рва, на потемневшем от времени камне по-прежнему будет выделяться одна надпись: «Василий Порик. Январь 1920–июль 1944. Лейтенант Красной Армии. Из крестьян».