Очередной выпуск серии «Пионер — значит первый» посвящен Магеллану, который 450 лет назад совершил первое кругосветное плавание. Повесть В. Травинского написана от лица соратника Магеллана — Антонио Викорати. На самом деле такого человека не было, но прототипом для него в какой-то мере послужил Антонио Пигафетта — участник кругосветного путешествия, автор книги-дневника о Магеллане.

Юный читатель встретится здесь с целым рядом непонятных слов, исторических личностей и географических понятий. Необходимые пояснения к этим словам он найдет в конце книги.

 

Решение

Жизнь моя на закате. Мне нет пятидесяти, но дрожание руки, боли в сердце и многие другие признаки говорят о том, что вскоре всевышний призовет меня к себе.

Я не боюсь смерти: то, что выпало на долю нам, спутникам Магеллана, делает человека бестрепетным. Но я должен успеть выполнить свой долг: рассказать о плавании и о нашем командоре, память о котором свята.

Да, руки мои дрожат, и, наверное, главная причина тому — беды, трудности и болезни во время нашего долгого плавания. Тело человека слабее его духа, и тяготы, не сломившие волю, могут одолевать сердце. Но я ни о чем не жалею. Я благодарю провидение за то, что оно даровало мне счастье быть свидетелем и участником подвига во имя добра и познания.

Все мы смертны. Однако люди продлеваются в веках своими делами. Уходят каменщики, а дома стоят; хоронят поэта, но поют его песни. В меру своих слабых сил и если на то будет согласие господа, я не позволю затоптать в пыль имя Фернандо Магеллана.

…Время меняет характер. Сейчас я строже смотрю на себя и на других, чем в те далекие годы, когда отблеск великого океана впервые лег на мое лицо. Я стал лучше владеть пером, чем мечом, быстрее мыслить, чем действовать, и многое понимаю глубже и холодней. Но стоит мне вспомнить апрельское небо над бухтой Сан-Хулиан в стране, что лежит далеко на западе, и дрожание кинжала, который я держал в зубах, готовясь к абордажному прыжку, стоит представить вновь искрящиеся ледники, ползущие на нас в коричневом Патагонском проливе, или свайные дворцы Себу, проступающие сквозь теплый туман, — я опять чувствую волнение крови. И если бы сейчас открылась дверь и с порога командор Магеллан посмотрел на меня своим нелегким взглядом и сказал: «Антонио, друг мой, надо опять идти покорять планету», — я, не колеблясь, но радуясь, снял бы с гвоздя свой давно не чищенный шлем и занял у бомбарды указанное мне место. И я уверен, что руки бы у меня не дрожали.

Итак, я, Антонио Викорати, патриций итальянского города Виченцы, рыцарь ордена Родосского, намерен рассказать, как надо и можно жить.

…Родился я в маленьком торговом городе, где отец мой занимал влиятельное положение, унаследованное поначалу и мной. Потом дела нашей семьи покачнулись; не могу не признаться, что по моей вине. У меня не было торговой хватки отца, моя тяга к обстоятельности, верности слову лишали меня той гибкости, изворотливости, что нужны любому торговцу. Пришлось поступить на службу.

Постепенно меня стали ценить, а жалованье мое повышалось. Я получил хорошее воспитание, открывавшее мне доступ в дома знатных покупателей, интересовался наукой о мореплавании и обеих Индиях.

Моим покровителям и в голову не приходило, что я увлекаюсь Индиями не ради работы, а как раз потому, что моя работа и моя жизнь мне не нравились.

Отец мой умер, когда я был мал, а мать была женщиной умной, но, увы, больной. Может быть, именно оттого, что ей приходилось долгое время проводить в постели, она приохотилась к чтению столь редких тогда книг о путешествиях. Она подолгу рассматривала рисунки, где высились бурые скалы Марокко, зеленые вулканы, встающие из пепельного океана, стояли темнокожие люди на песчаном берегу с синими птицами на плечах. Эту тоску о неведомом, высокую и благородную страсть любопытства матушка передала мне.

А время лихорадило души любопытных, потому что внезапно мир распахнулся, раздвинулся, словно волшебник снял с него шапку-невидимку.

Задолго до моего рождения португальцы по воле принца Генриха, получившего от потомков прозвище Мореплавателя, хотя он почти всю свою жизнь провел на суше, на новых судах — каравеллах, способных плавать в океане, отважились выйти в его просторы. Семьдесят лет, поколение за поколением их капитаны шли вдоль берегов Африки, разведывая пути в Индию. Они привозили в Португалию черных рабов, африканское золото, бивни слонов, и каждая экспедиция продвигалась все дальше на юг. В 1488 году, за два года до моего появления на свет, Бартоломео Диаш дошел до конца Африки, обогнул мыс Доброй Надежды…

Дон Фернандо и донья Изабелла, божьей милостью король и королева Кастилии и Арагона, обеспокоенные успехами соседей, снарядили генуэзца Христофора Колумба достигнуть Индии другим путем, не на востоке, идя вдоль берегов Африки, как стремились португальцы, а наоборот — на западе, через Атлантический океан. Оказалось, однако, что на западе лежали неизвестные доселе земли. Колумб, открывший их в 1492 году, до самого конца своей бедственной жизни, наперекор всему утверждал (и сам в это, по-видимому, верил), что открытая им страна есть Азия…

Португальцы оказались счастливее испанцев. По дороге, проложенной Диашем, в 1497 году прошла армада Васко да Гамы. Она обогнула мыс Доброй Надежды и достигла Индии. Когда Васко да Гама с грузом пряностей, в шестьдесят раз превосходившим по ценности стоимость его экспедиции, вернулся в лиссабонскую гавань, ликование охватило страну. Новые армады ринулись на юг и восток, и грохот португальских бомбард повис над мирными крышами Индии и островов, лежащих за ней, полных пряностями.

Прошло несколько лет, и крошечная страна Португалия, вызывая изумление и зависть Европы, превращалась в великое государство. Смутные, будоражащие умы и сердца слухи разносились по свету о бесстрашных и жестоких мореплавателях, которые побывали на обетованных островах. Мог ли я знать, что среди них, проливая кровь, сражается мой будущий командор, а легендарные Молукки я увижу своими глазами?

Моя личная жизнь до встречи с Магелланом имеет самое незначительное отношение к нашей истории. Я не был счастлив, но считать меня несчастливым было бы несправедливым по отношению к судьбе. Переезжая с места на место, я в какой-то мере удовлетворял свою потребность в путешествиях, хотя неопределенное томление не оставляло меня. К тому же я безнадежно влюбился в одну синьору, которая отвергла меня и избрала другого. Годы освободили меня от этой привязанности, и, поскольку я схоронил ее в сердце своем, не буду называть имени.

В 1518 году в свите Франческо Кьерикати, посла папы Льва X, я приехал в Испанию к его высочеству королю Испании Карлу I. Настала весна, зеленели голые и желтые в иное время года испанские плоскогорья, распускались сады. Два месяца мы провели в Сарагосе, где я, помню, выгодно сбыл партию миланских кружев придворным Карла. Затем двор короля переехал в Барселону, вот тут-то я и услышал о Магеллане.

Первые же сведения поразили мое воображение. Как?! Португальцу доверили командовать испанскими кораблями? И что за таинственность окружает его? Говорили, что Магеллан из незнатной провинциальной семьи, чуть ли не рядовой солдат, но почему-то король Португалии Мануэл, узнав о переходе Магеллана в испанское подданство, был взбешен и собрал совет из главнейших людей государства. Передавали, будто Магеллан долго воевал в Индии и, хотя пользовался большим авторитетом в армии, вернулся оттуда нищим и никаких наград не получил. Но самое интригующее было в том, что никто не знал, куда поплывет армада, «На Молуккские острова, — отвечали мне осведомленные люди и прибавляли, пожимая плечами: — Но притом не вокруг Африки».

Я был достаточно сведущ в последних открытиях и знал, что на Молукки нет иного пути, кроме как вокруг Африки. На западе проход закрывала открытая Колумбом страна. Она сплошной твердью протянулась с севера на юг — таково было общее мнение. За ней лежало Великое Южное море, но об этом море решительно ничего не было известно: может, по нему доплывешь до Индии, а может, и нет… Да и как попасть в Великое Южное море? О проливе, открывавшем туда путь, мечтали многие мореплаватели. Но такого пролива не существовало! Не могли же ошибаться экспедиции португальцев и испанцев, что искали его и на юге и на севере.

И вот какой-то безродный португалец собирается идти на Молукки не вокруг Африки, а с обратной стороны земли. Но, значит, он открыл этот пролив? Однако по вполне достоверным сведениям Магеллан никогда не бывал у берегов Западного континента. Все предшествующие экспедиции искали пролив, а он намеревается идти к Молуккам, как будто пролив у него в кармане! Как же ему удалось убедить короля?

Здесь крылась тайна, и я уловил ее аромат сразу же. Сотни прочитанных страниц о восточных морях и странах замелькали в моей голове. И вдруг мне неудержимо захотелось тоже уплыть куда-то за горизонт, ступать по незнаемым землям, видеть чужие звезды и совершить нечто такое, что нельзя оценить ни в деньгах, ни в годах жизни, но что наполняет душу неизъяснимым горделивым покоем. Я понимал, что с точки зрения здравого смысла поступаю неверно. Я отказывался от устойчивого положения в обществе, прерывая свою карьеру: ведь когда я вернусь (а подобное плавание не может быть коротким), мое место кем-то будет занято, мои заслуги забудутся, да и сам я надолго потеряю сноровку в избранном ремесле коммерции.

Как раз тогда передо мной открывались большие возможности. Будучи в свите папского посла при дворе короля Испании, который, как уже было известно, вот-вот будет избран императором Священной Римской империи, я успел оказать услуги многим высокопоставленным лицам. Будущему императору весьма мог пригодиться неглупый, знающий языки и связанный с крупнейшими фирмами Европы молодой человек вроде меня.

Но мысли мои просто-напросто не поворачивались в эту сторону. Помню, там, в Барселоне, у серой башни маяка я по привычке человека, знающего тройную итальянскую бухгалтерию, произвел расчет выгодности своего решения. Вечерело, затихал шум внизу, в порту; спадали, как одежды с ребенка, паруса с кораблей; тонко пахло морем и проснувшейся почвой. Я еще раз повторил в уме, что рискую потерять все, не приобретя ничего, и еще раз спросил себя: согласен ли я потерять все, и все начать сначала, и никогда не пожалеть о том? И ответил себе: согласен.

Следующим утром я уже действовал. Я считал, что мне нужны внушительные рекомендательные письма к Магеллану — зачем ему в плавании лишний рот, не моряк, не испанец, не португалец, чей-то, возможно, шпион? Но я знал, что мои торговые опекуны, как только я сообщу им о решении, с готовностью и рвением добудут мне нужные письма: соблазнительно найти добровольца-коммерсанта в эдакое плавание — в поход к пряностям, считанные горсти которых словно бы из милости продавали купцам португальцы!

 

Командор

А теперь я расскажу о первой встрече с Магелланом.

Ранним августовским утром я вышел на набережную Севильи и сразу увидел все пять кораблей армады, стоящие на погрузке у берега Гвадалквивира: стовосьмидесятипятибочечный «Тринидад», стосемидесятипятибочечный «Сан-Антонио», стопятидесятибочечный «Консепсион», стосорокапятибочечную «Викторию» и стодвадцатипятибочечный «Сант-Яго».

Я был недурен собой в молодости и постарался приодеться для встречи. На мне ладно сидели флорентийский камзол из синего атласа, красные штаны до колен из фландрского сукна и остроконечные венецианские башмаки, расшитые бисером, Поднятый воротник камзола был шит брабантским кружевом, а шпага при левом бедре находилась в ножнах, покрытых искусной мавританской насечкой. Было еще свежо, молодое солнце играло на крышах севильских церквей, шаги мои, казалось, звенели в воздухе, и я чувствовал себя очень сильным.

Я вышел на набережную и остановился а некоторой растерянности. Ящики, бочки, груды каких-то тюков заполняли набережную, а между ними сновали люди, двигались повозки, запряженные мулами, ослы с мешками на спине, пробегали грузчики, низко согнувшись под тяжестью бревен, гарцевали всадники. Крики людей и животных, скрип повозок и блоков, которые втаскивали на суда грузы, грохот от падения бревен, пыль, запахи смолы, муки, потных тел убили утреннее очарование.

«Где же искать капитана-командира?» — подумал я. Я знал, что дома Магеллана не застать, он и ночевал обычно на корабле, лишь изредка появлялся в кругу семьи, чтобы обнять свою молодую жену и поцеловать недавно родившегося сына.

Мне приходилось плавать по Средиземному морю, часто бывать в портах, но обычно я встречал или провожал суда, а как снаряжают их в плавание, видеть не доводилось. Кроме того, меня удивили малые размеры кораблей: самый большой из них был вдвое меньше гребных галер-фуст, которыми пользуются в Италии, а ведь фуста считается легкой галерой. Правда, Колумб имел суда еще меньше, но с тех пор прошло много лет, и португальцы, например, ходили в Индию на кораблях до тысячи двухсот бочек водоизмещением, то есть почти в десять раз больше «Сант-Яго»…

Эти мысли проносились у меня в голове, пока я присматривался к толпе, отыскивая человека, у которого я мог бы спросить, где находился сеньор Фернандо де Магеллан, командор армады. Не становиться же у борта «Тринидада» и кричать, закидывая голову: «Эй, где тут у вас капитан-командир?»

Мимо меня, резво подпрыгивая, пробежал мальчик лет тринадцати в черной блузе, коротких шароварах, босиком. Я окликнул его:

— Ты местный житель?

— Нет, сеньор, — учтиво склоняя голову, ответил он, — Я из Галисии. Взят юнгой на «Тринидад».

— Может быть, ты знаешь, где сейчас командор Магеллан?

— Знаю, сеньор. Пойдемте, сеньор, я покажу. — И мальчик бодро зашагал вперед. Я старался не отстать от него, увертываясь от грузчиков, натыкаясь на кипы поклажи, мусора и тела животных. Я оглядывался вокруг, стараясь заранее увидеть дворянина, одетого со всей пышностью, подобающей высокому посту командора. Но мальчик подвел меня к группе людей в будничной одежде, возившихся среди бочонков.

— Сеньор командор, — сказал мальчик, — вас разыскивает вот этот господин.

Человек, к которому он обратился, стоял к нам спиной, запустив обе руки в бочку с мукой. Он не торопясь вытащил их оттуда и повернулся ко мне, обтирая ладони прямо о парусиновые штаны.

Я опешил. Меньше всего я ожидал увидеть таким мореплавателя, о котором говорила вся Испания, из-за которого ссорились короли. Он был ниже меня ростом примерно на полголовы. Густые, черные, чуть вьющиеся усы и округлая борода скрывали скулы и щеки, видны были только нос с горбинкой и прямые подвижные губы. Если бы не изящная шерстяная шапочка с золотым шнуром на голове, командор в своей блузе из старой парусины стал бы неотличим от матроса.

— Я к вашим услугам, сеньор, — сказал он, даже не взглянув на меня, отряхивая муку с рук.

Я сбивчиво представился и сказал, что почту за счастье участвовать в плавании столь искусного и известного знатока океана. Впрочем, за меня должны были говорить рекомендательные письма. Мои опекуны, как я и предполагал, постарались на славу: от таких рекомендаций не отмахнулся бы и сам король. Кстати, там было и два письма от ближайших придворных Карла V; от них Магеллан и его экспедиция всецело зависели. Кроме того, произнесла свое веское слово знаменитая фирма Фуггеров, главный кредитор экспедиции: по ее поручению сеньор Кристобаль де Аро снаряжал армаду командора, за что король Мануэл конфисковал все товары и закрыл все лавки Аро на территории Португалии, впрочем, он это сделал раньше, чем Аро прибыл в Испанию. Сам сеньор Аро тоже подписал мою рекомендацию — для солидности, ибо легко мог просто перемолвиться обо мне с командором, с которым каждодневно встречался.

Магеллан взял письма и начал читать. Я с удовольствием заметил, что читал он бегло — редкостное свойство для португальского дворянина, тем более моряка. Вокруг шумел порт, орали ослы; матросы, не обращая на меня внимания, перекатывали бочонки у наших ног; юнга, сложив губы гармошкой, с необычайной внимательностью рассматривал мои мавританские ножны, а я стоял и ждал слов, решающих судьбу.

— Нет, — сказал Магеллан, осторожно сворачивая последний лист. — Нет, сеньор Викорати, я не возьму вас с собой. Экипаж укомплектован, не осталось ни одного места. Прошу извинить, сеньор, ждут дела. — Он чинно склонил голову, прощаясь, и впервые посмотрел мне прямо в глаза.

Я вздрогнул под его взглядом. Он посмотрел как толкнул, как отодвинул глазами. Глаза были небольшие, густо-коричневые. И жила в его взгляде, кроме удальства и дерзости, частых у португальцев, такая внутренняя сила, что взгляд ощущался как физическое давление. Командор смотрел так несколько мгновений, потом, отвернувшись, потянулся к бочонку.

Ночью я долго бродил по узким севильским улицам и бранил себя всеми словами, какие знал. Теперь-то я, кажется, начинал понимать, почему испанский король и даже сам Хуан де Фонсека, ведавший заокеанскими плаваниями, хитроумнейший, коварный и осторожный, сразу же предпочли португальца своим, испанским мореходам. Этому человеку достаточно было заглянуть в глаза. Нечто гораздо более убедительное, чем слово и мысль, стояло за тем, о чем он говорил. Чувствовалось, что перед тобой вождь, воитель и капитан, как говорится, от бога. И если он дерзает, то все святые будут на его стороне и провидение одарит его удачей там, где усилия других бессмысленны и недостойны.

Мимо меня несколько раз прошла ночная стража — тускло блеснули под луной алебарды. Порой впереди звучала гитара и слышались звуки серенады, но я тотчас же сворачивал в сторону. В иное время ночная жизнь знаменитого испанского города взывала бы к моему любопытству, однако сейчас мне было не до нее.

Теперь я еще больше хотел плыть именно в это плавание, именно с этим командором, единственный взгляд которого уверил меня в правоте его.

Капитан, собирающийся совершить то, что не удалось другим водителям армад, спеша к возвышенной цели, не считает зазорным тем не менее надеть парусиновую блузу, не гнушается лично проверить муку… Я уже догадывался, почему незнатный моряк стал причиной королевских распрей. Они угадывают силу и возможности Магеллана и, желая использовать их для своей выгоды, одновременно гневаются, что его нельзя покорить или унизить.

Рекомендации мне повредили: командор слишком много знает о жизни, чтобы слушать красивые фразы. Конечно, мои покровители могли бы обратиться к самому королю, и королевский приказ ввел бы меня в экипаж. Но тогда, рассуждал я далее, мне не стать своим и тем более не суметь приблизиться к Магеллану.

Следующим утром я нашел командора на палубе «Виктории», сверявшего счета поставщиков.

— Сеньор капитан-командир, — сказал я слегка дрожащим голосом, стараясь говорить быстро, чтобы меня не могли прервать, — к вам обращается не приказчик Фуггеров или Медичи, не торговый агент и не придворный. Я, Антонио Викорати, человек и рыцарь, хочу увидеть мир и узнать, каков он, и каков я, и зачем мы живем на свете. Я не мореход, но я итальянец, а море у нас, итальянцев, в крови. Вспомните Колумба, сына ткача-суконщика, или Кабота, сына торговца. Я знаю языки и обычаи многих стран и, хотя никогда не был в Азии, смогу пригодиться, когда дело дойдет до торговли. Во Флоренции я изучал искусство фехтования и, смею думать, владею мечом и шпагой не так уж плохо. Мне знакомо устройство кулеврин, фальконетов, бомбард и аркебузов, однако из арбалета я стреляю точнее. Я, конечно, не осведомлен о всех ваших планах, но то, что я знаю, кажется мне грандиозным. И я никогда себе не прощу, если по неправильности поведения или неумению излагать свои мысли не сумею стать участником вашего плавания. Возьмите меня, сеньор командор! Я не буду обузой, но постараюсь принести пользу — и клянусь вам в этом самим господом!

Пока я говорил, Магеллан смотрел мне в глаза, — как я позже узнал, он всегда старался смотреть именно так, и это не раз оборачивалось для него неприятностями, Мне показалось, что к концу моей речи в его глазах появилась улыбка.

— Да, — сказал он, одним словом перечеркивая свой вчерашний отказ, — Я верю вам, сеньор Викорати.

Мне не пришлось краснеть: слово, данное Магеллану, сдержано. Я не стал обузой и принес пользу. Но если бы я догадался, какой возвышенный и зловещий смысл приобретает моя клятва!

 

Идите, быстрые послы…

Последние дни перед отплытием слились в памяти воедино. Меня наполняла тревожная приподнятость ожидания. Наступила осень. Севилья шумела свадьбами и базарами. Чуть ли не каждый день свадебные кортежи направлялись к церкви. Крестьяне в грубых рубахах, перехваченных веревками, в плетеных шляпах, прикрывающих от солнца, везли на ослах молодое вино, — глиняные кувшины с высокими ручками свисали с ослиных боков. Погода стояла на редкость ровная, жаркое марево дрожало над Гвадалквивиром. И этим маревом подернуты для меня были те дни.

Командор редко обращался ко мне с поручениями. Он по-прежнему с восхода до заката проводил на судах, придирчиво готовил их к отплытию. Мне иной раз представлялась даже излишней его требовательность к каждой мелочи снаряжения. А количество припасов было ужасающее. Каждый клочок пространства под палубой был забит до отказа. Когда я спустился как-то в трюм, он показался мне похожим на солидный купеческий склад. Вокруг громоздились бочки с солониной, вином, уксусом, растительным маслом, мукой, рисом; висели широкие кошели с водой, связки сушеной рыбы и молочно-желтые круги козьего сыра. Во все щели и отверстия, будто затычки, втиснулись мешки и мешочки с бобами, крупами, сушеным виноградом, черносливом, луком, чесноком. Дальше в полутьме угадывались очертания плотно свернутых в белые кипы запасных парусов, обмотанных канатами. Где-то позвякивали наконечники копий, из угла трюма неслось встревоженное хрюканье: в загончике разместилось десятка два свиней.

— Зачем грузят бревна? — спросил я как-то у Магеллана. — Ведь дрова для варки еды мы сможем достать где угодно, куда бы ни пристали.

Он коротко взглянул на меня и ответил отрывисто:

— Бревна занимают меньше места, чем дрова. Нам некуда будет пристать.

Я вспыхнул, словно сказал непристойность. Неужели командор решил, что я пытаюсь вызнать у него маршрут плавания? «Нам некуда будет пристать…» Колумб, не зная дороги, и то достиг берега Америки за шестьдесят девять дней. На такой срок не нужно заготавливать бревна. К каким же расстояниям, к какому же морю готовится командор?

Я проводил дни в гавани, наблюдая за работами и командором. Компанию мне частенько составлял тот самый юнга-галисиец с «Тринидада». Он оказался веселым и смышленым парнишкой по имени Фердинанд. В подражание Магеллану он называл себя Фернандо. Фернандо был шестым ребенком в крестьянской семье из маленькой деревушки под Оренсе. Отец умер от укуса бешеной собаки, а несчастная мать в одиночку не могла прокормить шестерых. Как раз тогда и докатилась до глухой Галисии весть об экспедиции Магеллана и о наборе экипажа. Фернандо, недолго думая, попросил мать испечь ему лепешек в дорогу и отправился в Севилью через всю Испанию, не зная пути, плохо понимая кастильскую речь. Мать плача проводила его за околицу, а дальше брел он понаслышке, приставая к попутным караванам, бродячим актерам, а однажды даже к шайке разбойников. Разбойники хотели было продать его в рабство, но, узнав, откуда и куда шагает смелый мальчишка в залатанных отцовских штанах и перешитой материнской рубахе, отпустили и дали немного денег: главарь шайки оказался бывшим моряком, был в Африке и еще там слышал о Магеллане. Четыре месяца брел Фернандо до Севильи с изодранными ногами и, наконец, взобрался по трапу «Тринидада».

— Когда я все рассказал командору, он потрепал меня по голове и дал одну монетку, — Фернандо вытащил монету и стал подбрасывать ее, ловко ловя ртом. — У меня будет целый рот золотых монет, когда мы вернемся из плавания. Я куплю матери шелковый плащ и башмаки с серебряными застежками, сестре куплю мула в приданое и выдам замуж, а каждому брату подарю по сто эстадо земли! И у меня еще останется целое куэнто!— мечтал Фернандо.

— Если эстадо станут отмерять с тебя, то твои братья получат мало земли, — пошутил я: Фернандо был мне по пояс.

Он засмеялся.

— О, я тогда уже стану большой-большой, как матрос Антонио Родригес, у меня будет самое длинное в мире эстадо! Сеньор, а сколько это — миллион?

Я объяснил и пообещал, что обучу его грамоте.

— О, сеньор, — покраснев от радости, закричал Фернандо, — тогда половину моего куэнто я отдам вам! Потому что если я узнаю грамоту, то стану таким же хитрым, как хозяин постоялого двора недалеко от нашей деревни, я обману всех мавров и заработаю два куэнто!

Меня рассмешила простодушная жадность галисийского бедняка, и мы начали вместе хохотать. С этого дня Фернандо сделался мне другом.

Он был кем-то вроде посыльного у Магеллана и непрерывно сновал в толпе матросов и грузчиков, подпрыгивая, распевая разные песенки, заученные и в деревне и на пути в Севилью от артистов, бродяг, погонщиков мулов и разбойников. Стоило крикнуть просто так, в пространство: «Юнга Фернандо!» — и он, как с неба падая, в мгновение ока оказывался рядом. Парня любили в армаде, хотя некоторых матросов раздражали его независимость и беспечность, Как бы то ни было, с ним никогда не устраивали тех жестоких шуток, которые обычно моряки творили с юнгами, — может быть, из боязни перед его покровителем Родригесом, самым высоким и сильным матросом армады.

— А что сказал тебе Магеллан? Только потрепал по голове и дал монетку? — спросил я Фернандо однажды.

— Зачем командору тратить его большие слова на такого ма-а-аленького человечка, — Фернандо пальцем отмерил, какой он маленький: с кузнечика примерно. — Командор махнул рукой Антонио Родригесу и показал ему на меня. Дядя Антонио схватил меня за штаны, поднял и сделал вид, что хочет проглотить. Но я спел ему песенку про лису, которая стала монахиней, и он дал мне то-о-олстую лепешку…

Да, наш командор был неразговорчив. Магеллан даже приказания чаще отдавал жестом, а не словом, — как ни странно, матросы его хорошо понимали. Замкнутость, молчаливость, сдержанность командора многие принимали за высокомерие и сухость души. Лишь много дней спустя я понял, что командор чувствовал себя в Севилье как во вражеском стане.

Надо пояснить, что, кроме Магеллана, очень немногие знали (да и то в самых общих чертах) маршрут экспедиции. Остальные двести с лишним человек не знали ничего. Как я потом понял, командор пошел на это не только для того, чтобы перехитрить португальцев, но и чтобы матросов не могла смутить мысль о совершении столь великого и необыкновенного деяния, которое он готовился осуществить.

Не оттого ли еще он был молчалив?

Незадолго до отплытия меня посетил неожиданный гость. Я только что вернулся в свою гостиничную камору, когда постучали в дверь. Высокий человек, закутанный в длинный темный плащ, переступил порог.

— Приветствую вас, уважаемый сеньор! — сказал он, откидывая капюшон. — Я Себастиан Альвареш, представитель в Севилье его высочества короля Мануэла…

Выслушав имя посланца могущественного короля, я поклонился и пригласил гостя сесть.

— Сеньор Викорати, я узнал о вашем смелом решении идти в плавание с армадой Магеллана. Я и мои соотечественники искренне удивлены, как король Испании и сеньор Фонсека доверились проходимцу, изменнику родины и пирату. Да, да, у нас есть сведения, что он якшался с малайскими пиратами. А в Африке за ничтожные гроши пособничал неверным, пороча честь христианина и дворянина. Мы думаем, что Магеллан, обманом получив в Испании корабли и экипажи, станет пиратствовать в открытом море или попытается поступить на службу к неверным и обратится во врага христиан. Вы же образованный человек, сеньор, и не хуже меня знаете, что прохода в Южное море не существует, а пройти к Молуккам вокруг Африки мы не позволим. Я буду откровенным. Экспедицию следует пресечь в зародыше, дабы она не успела нанести ущерба христианскому миру. Вы посторонний человек в армаде, сеньор, вам поверят быстрее, чем другим, как лицу незаинтересованному. Объясните матросам, как напрасны усилия Магеллана, и убедите их прекратить столь злонравный поход — все ревнители веры и король Мануэл в особенности отблагодарят вас за это…

Я слушал Альвареша, внутренне похолодев и подобравшись. Я не верил ни единому его слову. Но за ним стояла мощь португальского короля с его всеведущими шпионами и наемными убийцами. Будучи торговцем, я не раз имел случай убедиться, как легко исчезают из жизни люди, не поладившие с королями или святой церковью…

— Видите ли, мой уважаемый гость, — осторожно ответил я, — меня направили в армаду люди, которые заинтересованы как раз в том, чтобы плавание Магеллана прошло успешно. Я торговец, и нам, флорентийским купцам, в конце концов безразлично, где закупать перец: в Лиссабоне или в Севилье. Я нахожусь на службе, я дал определенные обязательства и, как человек чести, намерен их соблюсти.

— Вы меня не совсем поняли, сеньор Викорати, — улыбаясь, сказал Альвареш. Улыбка у него была холодная и неприятная: верхняя губа растягивалась, нижняя, напротив, треугольником поднималась вверх, так что зубов не было видно. — Что такое служба? Это то или иное жалованье, положение, перспектива. Я уполномочен вам предложить гораздо большее жалованье, чем вы получаете сейчас, и службу в королевском торговом ведомстве. Короче говоря, вы не будете ограничены в средствах.

Я молчал. Томительный гнев просыпался во мне. И не потому, что предложение Альвареша меня обидело, нет: оно было деловым и, надо признаться, весьма выгодным. Я не ханжа, а сделки подобного рода, как известно, в порядке вещей — увы! Викорати хотели перекупить — что может быть естественней в торговле, с которой я связан сызмальства?

Но ведь я шел в плавание не корысти ради. То, что вложила в меня, сама того не ведая, моя добрая матушка, — верность слову, тяга к чему-то большему, чем деньги и выгода, готовность и любовь к риску во имя возвышенных целей, — вот что оскорблял Альвареш. Он говорил со мной как с торговцем, а я впервые в жизни поступился росписью убытков и прибылей, поступился здравым смыслом, уходя с Магелланом в неизвестность. Посланец Мануэла унижал меня, потому что из моего завтра звал в мое вчера. «Опасностей в плавании, — подумал я, — наверное, не меньше, чем в мести короля Мануэла за мой отказ. Я приготовился к первым, почему бы мне бояться вторых? И если бы португальский король мог, он бы убил сначала не меня, а командора, однако командор жив». Позже я узнал, что командор в те дни был на волосок от гибели.

— К сожалению, я не могу принять ваше предложение, — сказал я и встал. — Я ни в чем не стану мешать Магеллану, его предприятие совпадает с моими личными интересами. И к тому же он мне нравится.

— Чем он их всех обольстил? — пробормотал Альвареш, натягивая капюшон. И уже у двери, полуобернувшись, бросил мне: — На ваших разваливающихся корытах вы утонете в первую же бурю. Или еще раньше вы сдохнете от голода или от мятежа своевольцев, набранных Магелланом. И тогда вы узнаете, недальновидный сеньор Викорати, что значит отказывать королю Португалии.

В эту ночь я долго не спал. Меч я повесил над изголовьем, кинжал сунул под подушку. Я не трусил, но неразумно быть неосторожным. Трудные мысли плыли в моей утомленной голове. Вряд ли португальцы так настойчиво пытались бы сорвать поход Магеллана, будь они глубоко уверены в его неудаче. Значит, они подозревают, что Магеллан действительно доберется до Молукк. Каким же путем? Говорят, на приеме у короля Карла V Магеллан показывал рисованную карту, где обозначен этот пролив. Но кто в наше время полагается на такие карты? Бесчисленное множество их ходит по рукам мореходов.

Совершенно же ясно, что если кто-то и открыл этот пролив и его корабль был в достаточно хорошем состоянии, чтобы вернуться в Европу (иначе как бы узнали об открытии и нанесли его на карту?), то именно этот кто-то и претендовал бы на должность Магеллана или уж хотя бы публично объявил о проливе, закрепив находку за своим именем, за своим государством.

В таком случае, нет ли доли истины в словах португальца? Может быть, Магеллан на самом деле не думает плыть к Молуккам, у него иные намерения? Вдруг я вспомнил строчку из соглашения короля Карла V с Магелланом и его компаньоном Фалейру, о котором мне рассказали пронырливые флорентийские друзья: обоим жаловалась двадцатая часть доходов от земель, которые они откроют, но если они вернутся в Испанию, то не двадцатая, а пятая часть, вчетверо больше! Значит, и Карл V и его советники имели основания бояться, что Магеллан не вернется! И почему вдруг Фалейру, знаменитый навигатор, столь горячо отстаивавший их с Магелланом проект, неделю назад отказался идти в плавание? Загадки, загадки…

Сон вкрадчиво наплывал на меня. Из темноты надвинулось лицо Магеллана, глаза его чуть улыбались, как тогда, когда он сказал, что верит мне. К дьяволу сомнения, навеянные лукавым Альварешем! Тайны — да! Сомнения — нет! Разве не ради раскрытия тайн я отправился в этот поход по имени Неизвестно Куда и Как?

…Я спал недолго и чуть свет поспешил на набережную. Но меня опередили. На нее вступал длинный караван лошадей, мулов и ослов с грузом. Впереди на рослом коне ехал среднего роста человек, одетый по-португальски; большущая фламандская дамская шляпа с роскошными перьями и тульей неизвестно зачем торчала у него на голове. Он широко улыбался — белые зубы так и сияли на солнце! — и кричал, размахивая шпагой:

— Расступитесь, дети мои! Иначе мулы решат, что они на живодерне, перегреются от испуга, порох на их спинах вспыхнет, и мы с вами взлетим на воздух, не успев исповедаться!

Вокруг смеялись и приветственно размахивали шляпами.

— Это Дуарте Барбоза, брат жены командора, — сообщил мне вынырнувший откуда-то Фернандо. — Командор посылал его во Фландрию и Бильбао за порохом и безделушками для торга с туземцами.

Магеллан стоял посредине набережной. Дуарте спрыгнул с лошади, скинул шляпу и низко поклонился ему, касаясь перьями шляпы земли.

— Сеньор капитан-командир! — отрапортовал он. — Ваш приказ исполнен. Безделушки просятся в руки, порох в бомбарды, мулы на пенсию.

— Порох проверял сам? — спросил Магеллан.

— Огнем, железом, руками и ртом. Судя по вкусу, вашим врагам он не придется по вкусу.

Матросы хохотали. Слегка усмехнулся и командор.

— Грузись, — сказал он, — Располагайся. Дома все здоровы?

Я подошел к командору.

— Сеньор Магеллан, у меня серьезное дело. Прошу выслушать наедине.

В каюте я подробно рассказал о визите Альвареша. По мере рассказа лицо у Магеллана потемнело, глаза сузились. Когда я кончил, он пожал мне руку, с полминуты молчал. Заговорил быстро и тихо, глядя поверх меня:

— Поздно, король Мануэл, поздно! Ты проиграл, король! Ты даже не знаешь, как много ты проиграл! — Он оборвал фразу на полуслове и посмотрел на меня тем же трудновыносимым взглядом. — Мои сторонники тоже не дремлют, сеньор Викорати. Они прислали мне выписку из письма Альвареша королю Мануэлу. — Он достал из настенного ларца лист темноватой бумаги, развернул. — Вот что агент пишет о наших кораблях: «Они очень ветхи и покрыты заплатами. Я побывал на них и заверяю Ваше величество, что не решился бы плыть на них даже до Канарских островов…» Я лучше всех знаю, что корабли наши в отвратительном состоянии, что экипажи более чем ненадежны: слухи, распускаемые португальцами, отпугивают людей, и я вынужден брать кого попало, Я знаю, что Мануэл подкупил моих поставщиков, чтобы я получил дурную провизию и негодное оружие. Я знаю точно, сколько заплатили тем, кто вел ремонт судов, дабы они вели его из рук вон плохо. Я знаю в лицо и по фамилии португальских шпионов, завербовавшихся в экипаж. Я знаю… — Он замолчал на полуслове, интонации его изменились, и он сказал как-то удивительно спокойно: — Мы доплывем, Антонио де Викорати. Мы доплывем и сделаем все, что позволит бог человеку. А вам следует перебраться из гостиницы на корабль, Антонио, друг мой.

Вот так он впервые назвал меня другом.

Альвареш не ограничился переговорами с одним мной. Как я позднее узнал, многие участники будущего плавания докладывали командору о подобных же визитах и предложениях португальцев. А сколькие умолчали — или из страха перед клевретами Мануэла, или из боязни вызвать подозрения у Магеллана?

Происки тайных врагов я угадывал и по иным признакам. То один, то другой матрос вдруг беспричинно впадал в плохое настроение, мрачнел, замыкался и вскоре исчезал из Севильи, запуганный, видимо, шпионами, Кто-то тайком подрезал снасти, подпиливал якорные цепи, и они рвались даже во время учебных подъемов, опусканий и натягиваний. Иногда на судах возникали пожары, причем в самых глухих местах трюма, где и в помине не было и быть не могло ни свечи, ни жаровни. Город был переполнен самыми нелепыми и фантастическими слухами о Магеллане и целях его экспедиции. Упорно повторяли, что командор обманул короля Карла и вместо Молукк приведет армаду прямехонько в Лиссабон.

А командор молчал; под его ежеминутным надзором все глубже погружались в воду каравеллы, принимая грузы для таинственного похода и заокеанских миров.

И настал день… Команды выстроились вдоль борта, флаги всех цветов реяли над кораблями. Толпа провожающих заполняла набережную. Впереди всех с шестимесячным ребенком на руках стояла молодая и прекрасная жена командора. На ней была та самая шляпа, в которой приехал Дуарте, и, конечно, шляпа пришлась ей куда больше к лицу, чем брату. Рядом с Беатрисой де Магеллан стоял ее статный отец Диего Барбоза, хранитель королевского замка. Ветер теребил оранжевый, с золотыми блестками плащ Беатрисы и густые с проседью волосы Диего.

Они молчали. Молчал и командор, неотрывно глядя на них с кормовой надстройки «Тринидада». Все сказано, изменить ничего было нельзя и не надо. Только Дуарте, стоя у борта, пытался улыбнуться сестре и отцу, но и у него улыбка не получалась. Все они не знали своей судьбы, как и положено человеку.

Потом командор поднял руку, и прогремел пушечный залп. «Поднять паруса!» — приказал Магеллан. Строй матросов рассыпался, и их мускулистые тела замелькали на мачтах. Остальные корабли вслед за флагманом дали залп и подняли паруса.

А потом отодвинулась стройная белая Севилья, пестрая толпа на берегу, и скрылись за поворотом реки Диего и Беатриса, неподвижно смотревшие вслед нам.

Мы шли вниз по Гвадалквивиру мимо городов и селений, больших, малых и мертвых. Миновали развалины Хуан д'Альфаракса, когда-то большого мавританского города, разрушенного во время реконкисты, и вскоре приблизились к замку герцога Медины-Сидоньи и к Сан-Лукару, морской гавани Севильи, откуда отплывал в свое третье путешествие и Колумб. Здесь мы простояли несколько дней, принимая грузы, прибывшие к нам морем. Мы ежедневно служили мессу в церкви Баррамедской Богоматери. Герольд со шлюпки объявил приказ Магеллана: «Ни одна женщина не должна быть допущена на корабль», — и пожелание командора, чтобы каждый член экипажа исповедался и получил отпущение грехов перед выходом в море.

И мы вышли.

Матросы бились об заклад: на севере или на юге станем мы искать пролив через Америку. По моим сведениям, Магеллан собирался на юг, но, признаюсь, я не был в этом уверен: слишком уж обильные домыслы, гуще корабельных снастей, окутали экспедицию.

Матросы с четырех кораблей, следовавших за «Тринидадом», бросились к бортам: куда повернет «Тринидад» — направо или налево?

Магеллан, в одеянии командора ордена Сант-Яго, званием которого вместе с Фалейру наградил его король Карл V, сам стал к штурвалу. Он смотрел в океан.

Береговые скалы стали совсем крохотными на горизонте, солнце перевалило за полдень, а мы все плыли прямо и прямо. Моряки напряженно следили за фигурой капитана. Помню, налетела голубая, с прозеленью волна, шумно окатила нас, облизнула палубу у ног командора. И в этот момент Магеллан круто повернул штурвал.

Вздох облегчения пронесся по кораблю. Мы шли на юг!

 

Что-то ждет нас?

Я поселился в одной каюте с Дуарте Барбозой.

Оба мы поначалу никаких обязанностей не выполняли. Однако с Дуарте скучать не приходилось. Этот шутник, балагур, сорвиголова был в действительности человеком образованным, опытным моряком и знатоком восточных островов, где прожил много лет. Он прекрасно говорил на малабарском наречии.

Дуарте мог исполнять самые сложные работы или руководить ими; но время от времени на него находил приступ удальства, и ему обязательно нужно было совершить что-нибудь отчаянное, рискованное. И никогда не изменяло ему чувство грубоватого юмора и добродушие. Нет, я не прав: один раз оно ему изменило, и это стоило нам очень дорого. Но об этом впереди.

Командор знал характер шурина, ценил его сметку, хватку, энергию, но и не прощал сумасбродств.

Мы шли в открытом океане курсом на Канарские острова. Океан был спокоен, легкие сиреневые валы бежали а том же направлении, что и мы, будто соревнуясь с каравеллами. Ровный попутный ветер наполнял наши паруса. Я впервые плыл на испанском корабле.

Нашу экспедицию нельзя было назвать чисто испанской. Испанцев числилось более половины, кроме того, тридцать семь португальцев, более тридцати моих соотечественников-итальянцев, девятнадцать французов, пять фламандцев, несколько немцев, англичан, арабов, греков, негров и бог знает еще кого. Командор ввел в армаде португальскую дисциплину. В то время португальцы малым числом побеждали в Азии большие армии — и не только из-за превосходства в вооружении и свирепости, но благодаря строжайшей дисциплине, сплоченности. В море и в бою их командир считался абсолютным повелителем тела и духа своих солдат. Любое нарушение приказа называлось изменой и каралось жестоко, вплоть до смертной казни. Испанцы не знали столь твердой дисциплины. Ни один из четырех капитанов в нашей армаде не ведал, что надобно делать послезавтра: инструкции он получал лишь в конце дня на завтра. Ежедневно вечером, как повелел Магеллан, каждый корабль армады подходил к «Тринидаду», и вахтенный матрос кричал с мачты: «Да хранит господь вас, сеньор капитан-командир и добрая команда!» — после чего капитан судна получал от Магеллана распоряжения на следующий день.

Перед вахтой матросы и офицеры собирались на палубах для вечерней молитвы. Один из юнг (у нас чаще всего славный Фернандо) зажигал лампу и пел протяжное:

Когда его тонкий вибрирующий голос затихал в океане, по знаку боцмана матросы затягивали «Отче наш» и «Аве, Мария». Их грубые, хриплые голоса низко, но сильно несли в ночь слова молитвы. С искренним чувством славили они господа и святую деву, полагались на их волю и просили быть милостивыми.

Они вообще молились часто и с жаром, крестились десятки раз на дню, все носили амулеты, отягощали себя массой обетов — чего-то не есть, чего-то не пить, чего-то не делать никогда… В придачу они верили во множество примет, и часто какой-нибудь случайный пустяк вызывал уныние или буйную радость у здоровенного, сильного мужчины — у одного из-за того, что попал гребцом на левую, а не на правую, как загадал, сторону шлюпки, у другого потому, что паруса под ветром сначала натянулись на грот, а не на фок-мачте…

Но я напрасно посмеивался над ними. Последующие события сблизили меня с этими простыми работящими людьми, и я понял причину их суеверности.

После вечерней молитвы наступала ночная вахта. Точнее, командор разделил ночь на три части: вахта начала ночи, вахта середины ночи и вахта утренней звезды. Кают с койками тоже было три: одну занимал командор, другую мы с Барбозой, третью кормчий, лекарь и священник. Остальные спали где придется: прямо на палубе, вдоль бортов, в трюме на бочках, в носовой и кормовой надстройках.

По утрам жалко было смотреть на промерзших матросов, завернувшихся в самое невообразимое тряпье, в тяжелом сне распростертых на досках. Если в темноте на них наступали ногами или волна, перехлестнув борт, обливала, им оставалось только ворчать и смиряться.

Едва вставало солнце, над кораблем опять звенел голос Фернандо.

— пел юнга. С этого начинался день Боцманы выдавали суточную норму еды, вина, пресной воды и дров. Пищу для себя и для офицеров матросы, объединяясь в товарищества, готовили на жаровнях, в ведрах, котлах, котелках. Около них кормились и юнги.

Одной из обязанностей юнг было вести счет времени. У нас на кормовой надстройке висели ампольеты — песочные часы. Мелкий, почти белый песок (командор погрузил в запас два мешка такого песка) пересыпался через дырочку из верхней половины часов в нижнюю как раз за полчаса. Тогда юнга переворачивал склянку, и песок опять начинал сыпаться. Юнгу сурово наказывали, если он забывал перевернуть склянку: ведь кормчий мог ошибиться в прокладке курса из-за незнания точного времени.

Фернандо быстро освоился с ампольетами. Он мне рассказывал, что у него развилось какое-то особое «чутье на полчаса»: где бы ни был, чем бы ни занимался на корабле, он внезапно ощущал, что полчаса вот-вот кончатся, и стремглав несся переворачивать склянку.

То ли он сам выдумал, то ли его научили матросы, но он всегда пел при этом одни и те же бесхитростные песенки. После пятой склянки, помню, такую:

Барбоза мог подолгу рассказывать об Индии и Малакке, я с жадностью впитывал новые сведения.

Часами я размышлял над тайной, окутывавшей наш поход. Меня волновал и будоражил Магеллан. Он вызывал во мне чувство, похожее на чувство к отцу, хотя был всего на десять лет старше меня… Его прошлое, покрытое легендами… Уверенность и молчаливость, с которой он вел нас вперед… Намеки Альвареша.

Раздумывая над всем этим, я стоял у борта, там, где кормовая надстройка слегка от него отступает. В нише было безветренно и тихо. Взгляд мой упал на большую бомбарду поодаль и я заметил вычеканенные на ней слова: «Я скор и проворен; куда меня пошлет почтенный лозаннский совет, там я быстро кончу дело». Пушечные мастера обычно делали подобные надписи на орудиях, но я улыбнулся бахвальству: вряд ли совет швейцарского города намеревался послать свою бомбарду так далеко, как она уплывает с нами. И тут я увидел командора. Рядом с ним шел его слуга, малаец Энрике.

Этого раба и его жену Магеллан привез из Азии, и они всегда сопровождали его в Европе, даже на приеме у короля Карла, где Энрике задали ряд вопросов, на которые он вполне разумно ответил. Мне рассказывали, что по завещанию (все мы перед отплытием написали завещания) командор пожелал, чтобы в случае его смерти Энрике с женой получили свободу. Так распоряжались многие рабовладельцы: после смерти рабы не нужны, а отпуск их на волю — богоугодное деяние. Но Магеллан в завещании далее указывал, что свободу он предлагал Энрике много раз, однако малаец от нее отказывался.

Энрике был невысок, строен, на вид лет тридцати, со смуглой кожей, прямыми, блестящими от солнца волосами и толстыми губами на маленьком, всегда почему-то грустном лице. Его узкие руки проворно взлетали, когда он готовил еду для командора — обязательно публично, на виду у всех. Он также следил за его одеждой, каютой — в общем выполнял обязанности слуги. Подражая, вероятно, хозяину, Энрике был неразговорчив и хмур. С матросами он не сближался и поглядывал на всех нас с опаской, по-моему. Сделав свои дела, он усаживался около каюты и застывал а неподвижности. Иногда мне казалось, что губы его шевелятся — может быть, он молился или пел про себя?

Магеллан и Энрике остановились в нескольких шагах от меня, и, кончая, видимо, разговор, Магеллан сказал:

— Недовольства я жду. Гроза разразится, я знаю. Испанцы злятся. Но то ли мы с тобой повидали? Когда мы дойдем до твоей родины и осуществим задуманное, самые буйные и злые станут благодарить нас. А пока положимся на провидение: если оно против, мы все равно ничего не добьемся. Но сделаем все, что можем.

Энрике наклонился, поймал руку командора и поцеловал ее. Магеллан осуждающе покачал головой.

Пока они не отошли, я почти не дышал, боясь привлечь их внимание. Узел запутывался еще туже. Оказывается, рабу известен план Магеллана! Что у них за отношения? «Гроза разразится…» Ничего не понимаю!

Я пытался найти логическую связь вещей и не находил; считая себя человеком с воображением, я старался угадать неизвестное, но вскоре в своих фантазиях добрался до такой чертовщины, что бросился на койку и уснул.

Меня разбудили крики матросов. Я выскочил на палубу и увидел впереди по курсу широкий столб черного дыма, подымающийся прямо из океана. Казалось, что океан вспыхнул и мы плывем в самое пожарище. Крики становились громче и резче, многие судорожно крестились, падая на колени.

— Прекратить! — раздался громовой голос над нашими головами. Это произнес командор, только что поднявшийся на корму. Я и не ожидал, что его голос может быть столь зычным. — Это вулкан! Мы подходим к Канарским островам! Здесь всему экипажу отдых!

— Дети мои, — вслед за тем послышался быстрый говорок Барбозы, — впереди обыкновенный паршивый вулканчик. Смотрите на него и привыкайте, потому что в преисподней, куда мы все попадем, дыма гораздо больше.

— Я был в Тенерифе и лазил на вершину этого вулкана, — гулко звучал голос Родригеса, — дырка как дырка, вроде трубы.

— A от чьей печи труба? — ехидно спросил кто-то.

— Сходи разберись, может, вина хозяин нальет, — отвечал Родригес.

Посмеиваясь, сконфуженно переглядываясь, матросы расходились.

Я подошел к Барбозе и вдруг увидел, что он стоит, сжимая кулаки, оглядываясь на корабли сзади и произнося слова, не предусмотренные никакой нравственностью.

— Дуарте, — спросил я, — что с вами?

Он круто повернулся и ушел от меня.

Меж тем из океана вынырнула вершина горы, сначала тонкая и короткая, куда уже струи дыма, шедшего из нее. Но с каждым часом вулкан подымался перед нами все выше своим округлым каменным телом, а дымный поток, наоборот, удалялся, как бы отодвигаясь к небесам, превращаясь в плохо заметное темное облачко.

Большая часть экипажа съехала на берег, вахтенные грузили воду и продовольствие. Приятно было почувствовать под ногами твердую землю. Белые домики испанского селения уютно проглядывали сквозь зелень высоких кустов и низких пальм с непривычными для нас узкими и твердыми листьями. Я медленно шагал к ним по мощеной дороге, прослеживая взглядом изгиб могучего туловища вулкана, у ног которого поселились люди, у пояса плыли тучи, а к голове прикасалось солнце. Легкое волнение охватывало меня: сбывались неясные детские предчувствия, явью обращались картинки из книг матушки. Вот и довелось мне ступить на заморскую землю, да еще идти по пеплу вулкана!

Сейчас, вспоминая себя в те дни, я смеюсь над собственной наивностью. Человеку не дано знать будущего, лишь поэтому он дает волю чувствам.

Со мной шел и расспрашивал обо всем Фернандо. Я передал ему то, что знал про эти острова из книг и рассказов бывалых людей. Острова были известны еще древним. Называли их Счастливыми, потому что люди, жившие здесь, не знали нужды, голода, войн. Потом про острова в Европе забыли на целую тысячу лет. Два века назад итальянцы натолкнулись на них, но вскоре вновь забыли. Наконец в 1402 году француз Бетанкуркаким-то образом доплыл сюда, завоевал часть архипелага и основал здесь свою сеньорию. Она переходила из рук в руки, расширялась, и в 1477 году их высочество королева кастильская Изабелла окончательно прибрала сеньорию к своим рукам. Испанцы, высадившись впервые, услышали в лесу лай собак. А тогда ходила по Европе легенда, что на островах запада живут люди с песьими головами: вот и назвали острова Канарскими, то есть Собачьими.

В действительности здесь издавна жило племя гуанчей — потомки тех, кого издавна звали счастливыми: мудрое, доброе, честное племя. Они почти не носили одежды (зачем она в том благодатном климате!), а уж тем более не знали о панцирях, а копья имели с деревянными или каменными наконечниками. Но гуанчи упорно воевали с пришельцами. Королеве Изабелле пришлось послать сюда отряд воинов, закованных в металл. И рыцари победили туземцев и их собак, чьи голоса слышали первые поселенцы.

— Значит, наши победили этих гуанчей? — удовлетворенно сказал Фернандо. — А вот собак — зря, я собак люблю. — Но потом вздохнул и добавил: — Жалко их, гуанчей. Они любили собак, значит, добрые были, хорошие люди…

В этот момент меня окликнули. Я увидел пышно одетую группу испанских дворян, догонявшую нас, и остановился. Впереди шел Хуан де Картахена, капитан «Сан-Антонио», королевский инспектор армады, имеющий право контролировать распоряжения командора. Он был высокого роста, широкоплеч, с короткой щегольской бородкой и холеными усами на французский манер. Его крупная, массивная голова уверенно и горделиво сидела на мускулистой шее. На нем был короткий шелковый плащ, отороченный серебряной вышивкой, с пышными вокруг ворота белыми кружевами. Под плащом роскошный фиолетовый камзол. На ногах красные штаны, испанские короткие сапоги желтого цвета, с многогранными раструбами.

За ним шли Гаспар де Кесада, капитан «Консепсиона», и Луис де Мендоса, капитан «Виктории», одетые столь же великолепно и изысканно, окруженные десятком расфранченных слуг. Ближе к Кесаде держался его личный телохранитель Луис де Молино — молодой человек из разорившейся дворянской семьи, чванливый молодец с наглым выражением глаз и брезгливо изогнутыми губами.

Я поклонился, испанцы вежливо ответили мне тем же.

— Сеньор Викорати, вы человек, не являющийся подданным его величества короля Испании, — начал Хуан де Картахена. — По возвращении в Европу ваш рассказ о плавании армады получит немалый вес. Не соблаговолите ли вы высказать ваше мнение о начале плавания и о порядках, установленных сеньором Магелланом?

В те немногие мгновения, что я собирался с мыслями, царило напряженное молчание.

— Благодарю вас за высокую оценку моего скромного мнения, сеньор Картахена, — ответил я. — Я неопытный мореход, впервые участвую в большом плавании и не знаком с корабельными порядками. Может быть, поэтому распоряжения сеньора Магеллана показались мне естественными…

— Естественными! — воскликнул Кесада. — Мы, благородные дворяне его величества, должны каждый вечер унижаться перед чужеземцем, желать ему доброго плавания, а он в ответ цедит два-три слова, будто бы отдает на ночь приказания слугам!

— В обычае мореплавателей собирать совет капитанов для решения важнейших вопросов, — вступил в разговор Мендоса. — А о чем он с нами советуется? О пустяках: нет ли больных на судах, да как их быстрее вылечить и тому подобное! Мы не знаем даже, куда мы плывем, в какую бездну увлекает нас самоуверенный португалец!

— Матросы говорят между собой, что все мы пропадем в этом бесцельном и зловещем походе, — немного гнусавя, сказал Молино. — Магеллан никому не верит, и ему не верит никто. Все ждут ужасных событий…

— Желаю вам здоровья и бодрости в нелегкие дни, предстоящие нам, — быстро прервал его Картахена, недовольно нахмурив брови.

«Так вот оно что! — думал я, глядя им вслед. — Вот о какой грозе говорил командор! Нашу пеструю команду, половина которой никогда не бывала в море, пугают разными страшными слухами не только португальские агенты, но и сами капитаны кораблей. А командор ничего не опровергает, он молчит и молчит, и от этого слухи кажутся еще достоверней. Что же будет? Неужели поход рухнет, едва начавшись?»

Фернандо, отскочивший при виде знатных господ, уже опять переминался около меня с ноги на ногу.

— Матросы говорили: сеньор Картахена ругает в открытую командора всякими нехорошими словами, — сказал Фернандо.

…К вечеру командор пригласил меня в свою каюту.

— Сеньор Викорати, — сказал он, — я знаю, вы ведете дневник плавания. Такие дневники ведут еще несколько человек, в том числе и я. Однако всех нас, подданных его величества, легко заподозрить в неискренности, Я хочу, чтобы ваши записи были полны и подробны, а поэтому предоставляю вам право присутствовать на советах капитанов армады. Первый совет в вашем присутствии начнется с минуты на минуту: шлюпки с капитанами, с кормчими уже подходят.

Отбили одну склянку, и совет был в сборе. В каюте сразу стало тесно. Прибыл и капитан нашего самого маленького судна — «Сант-Яго», португалец Хуан Серрано, с которым я еще не был знаком.

— Капитаны! — начал Магеллан, — Как вы знаете, от Канарских островов есть два пути. Один, открытый Колумбом, — испанский путь: напрямик к островам Карибского моря, а потом мимо них и материка спускаться на юг. Другой, открытый Кабралом и используемый португальцами для плавания в Бразилию: спуститься на юг вдоль Африки, а затем повернуть на запад и пересечь океан в самом узком месте. Какой изберем мы? Ваше мнение, капитаны?

— Предлагаю идти испанской дорогой, — сказал Кесада. — Мы все время будем вблизи своей территории, и, если что-нибудь случится, сможем искать помощи и защиты у испанских поселенцев.

— Хороша будет помощь, если у нас отберут корабли или переманят половину команды в какую-нибудь экспедицию за — золотом, — живо возразил Серрано. — Кому не известно, сколь буйны и своенравны ваши поселенцы и как они не исполняют приказы даже самого короля!

— Капитан Хуан де Серрано, — высокомерно проговорил Картахена, — ушам испанцев не подобает слушать хулу на их соотечественников. Тем более из уст португальца. Мы — испанская армада и должны следовать испанскими маршрутами — это вопрос чести…

— Да! — энергично подтвердили Кесада и Мендоса.

— Я выслушал вас, капитаны, — с расстановкой выговорил Магеллан. — Мое решение таково: мы пойдем португальским путем.

— Если вы не считаетесь с мнением большинства совета, — с недоброй улыбкой вымолвил, вставая, Картахена, — то соблаговолите, наконец, изъяснить хотя бы нам, капитанам, куда мы идем?

— Мы идем туда, куда нас послал король, — ответил командор.

— Да, — повысил голос Картахена, — его величество отправил армаду на Молукки. А вы уводите ее в противоположную сторону. В ваш этот самый… — Картахена покрутил в воздухе ладонью, — …пролив верят лишь неразумные.

— Надеюсь, вы не имеете в виду его величество Карла V и его преосвященство Фонсеку? — холодно спросил командор. И, воспользовавшись заминкой опешившего дворянина, сообразившего, что действительно в дураки попадает король, громко сказал: — Шлюпки капитанам!

— Командор, — спросил я, когда мы остались наедине. — Я не сомневаюсь в правильности вашего решения, но, чтобы мне разобраться в происходящем, скажите: почему вы выбрали именно португальский путь? Неужели потому только, что вы португалец?

— Не потому, отнюдь. Есть много причин, Антонио, о которых я не буду говорить, так как они касаются интересов Испании и Португалии. — Голос его звучал задумчиво, нотки усталости пробивались в нем. — Я не буду скрывать от вас, да этого уже и не скрыть, — я не могу полагаться на испанских офицеров, в руках которых три корабля из пяти. Они ненавидят меня. В открытом море матросов взбунтовать нелегко, но если бы им удалось связаться с испанскими колонистами из Нового Света, они, не думая долго, убили бы меня, справедливо полагая, что король не слишком разгневается по поводу смерти иноземца…

Командор говорил грустные истины, однако же радость наполняла мою душу: мне доверяли, меня допускали к тайному и запретному!

— А зачем им это нужно капитан-командир? Что бы они делали потом?

— Власть, Викорати, власть и слава — вот к чему стремятся их кичливые сердца. Слова о том, что они не верят в пролив, — пустые слова, Викорати, нужные им для возбуждения недовольства в команде. Они думают только о корысти, они думают, что сами, без меня откроют пролив, проберутся к пряностям, прославятся и разбогатеют. Если не удастся, они в неудаче обвинят мертвого Магеллана. Но я знаю, как все будет обстоять после моей гибели. Они сразу же перессорятся между собой и станут поодиночке ползать вдоль материка. Скорее всего корабли потонут, а команды погибнут: надменные рыцари — плохие навигаторы, я знаю. Оставшиеся в живых нагородят в оправдание столько небылиц, что сотню лет никто не решится двинуться по этому пути. Я не могу допустить подобное. Мой долг повелевает мне держать армаду в едином строю. Только плечом к плечу, только слив воедино усилия всех, можно совершить то, что нам надлежит…

 

Огни на мачтах

Наутро герольд объявил об отплытии. Капитан-командир приказывал всем капитанам вести тщательный учет провизии, каждые две недели лично проверять, сколько ее и в каком она состоянии. Самую лучшую еду удвоенными порциями выдавать больным. Выручать друг друга, в беде не оставлять.

Вначале мы держались неподалеку от африканского берега. Он был плоский, бурый, и раскаленное дыхание Большой пустыни доносилось оттуда. Отрываясь от своих записей, я вспоминал, как пугал этот берег португальских мореходов. Им казалось, что они вступают в область смерти и пепла, И когда на их пути встал мыс Бохадор, выжженный, растрескавшийся, то ни приказы принца Генриха, ни золото не могли заставить моряков двигаться дальше. Страх остановил армады. Положение спас оруженосец из свиты принца по имени Жил Эанниш. Он, боясь потерять милость своего господина, решился на этот подвиг. На крошечном судне Эанниш обогнул мыс Бохадор. Букет цветов, вывезенный им из-за мыса, ободрил капитанов: значит, там есть жизнь, можно двигаться к югу. Король посвятил Эанниша в рыцари, возвел в благородное сословие, удостоил других почестей и богатых даров…

Ныне совсем не то. Серые крепости португальцев поднялись вдоль африканского побережья. Отсюда они вывозили рабов…

По мере движения на юг становилось все жарче. Солнце, выныривая из океана, начинало палить с раннего утра. Диск его взбирался выше, выше и жег сильнее, сильнее… К середине дня солнце будто наваливалось на наши плечи расплавленным давящим грузом. Лучи как кнутом хлестали по телу. Воздух уподоблялся горячей смоле, стекающей в грудь. Цепи, якоря, пушки обжигали руки. Дневная вахта казалась пыткой. Каждый старался укрыться в тень от борта.

Морская вода, зачерпнутая ведрами, не освежала. Купаться же в море было нельзя: за кораблем неотрывно плыли стаи акул. Вечером, когда свежело, матросы развлекались их ловлей, На толстый крюк накалывали кусок солонины и бросали, привязав веревку, за борт. Ближайшая акула его заглатывала, И ее с шумом и хохотом вытягивали на палубу. Длинные, в два человеческих роста, заостренные тела морских хищниц бились у борта, широко разевая пасть, в которую могло бы влезть самое большое ядро бомбарды. Их маленькие зеленые глаза на плоской, как лепешка, голове вылезали, хвост всполошенными ударами разил вокруг. Твари эти удивительно живучи: они пытались кусаться даже после того, как головы были отделены от туловищ. Кожа акул по твердости не уступает доске из мореного дуба: копья от нее отскакивали, приходилось работать топором. Но акулье мясо невкусное, и матросы скоро бросили эту забаву.

Недолго довелось нам проклинать жалящее солнце на безоблачном небе. Вскоре мы с тоской вспоминали о нем. Началась полоса осенних дождей и штормов.

Как-то вечером Магеллан стоял на носовой надстройке, тревожно всматриваясь в даль. К нему присоединился Барбоза, и они вполголоса заговорили.

Я тоже смотрел вдаль. Взору открывалось обычное. Далекая линия берега и остывшее, почерневшее у горизонта небо над слабо мерцающей водной гладью — там закатывалось солнце. Внезапно командор обернулся и громко скомандовал:

— Боцман, всех наверх! Паруса долой! Курс в океан, подальше от берега! Идет шторм!

И сразу, словно в ожидании этого приказа, донесся первый порыв влажного ветра. Лицо океана сморщилось от мелких, тотчас же родившихся волн. А черная кайма у горизонта вдруг двинулась на нас, напрочь задергивая небо непроницаемым пологом низких туч.

Потемнело. Глухой протяжный грохот возник в воздухе. В быстро наступающей темноте я скорее угадал, чем увидел, исполинские валы, катящиеся к армаде правильным строем, словно все горы на свете ожили, построились ряд за рядом и спешили нас раздавить. Грохот грома раздался над моей головой. Сокрушительный ветер ударил по кораблю. Каравелла вздрогнула и качнулась. Не успела она оправиться, как водяная башня поднялась перед ее носом…

Я потому так подробно пишу, что это был мой первый океанский шторм, а первое всегда памятней. Уцепившись за мачту, я в ужасе молился. Где уж было смеяться над матросскими суевериями: чудилось, никто, ничто, кроме провидения, не спасет нас от океана, вставшего на дыбы, и неба, разбитого на куски сотнями молний. Такими ничтожными, такими беспомощными представлялись люди с их руками, хрупкими костями, слабыми мышцами и каравеллы, малые деревянные посудины из тонких досок.

Ко мне, держась за веревки, протянутые между мачтами и бортами, чтобы не упасть от качки и не быть смытым в воду, подобрался Барбоза.

— Командор приказал: на палубе только вахтенные! — крикнул он мне в ухо.

Я кое-как доплелся до каюты, привязался к койке и попытался уснуть. Не тут-то было! Меня бросало из стороны в сторону.

Среди ночи в каюту ввалился Барбоза. Вода стекала с него, как с акулы, когда ее вздергивали на крюке. Широко расставив ноги, он стащил с себя одежду, выжал, прикрутил к спинке койки и полез в сундук за сухой курткой. Переодевшись, Барбоза с ухмылкой осмотрел мое крепление, потрогал завязки.

— Член экипажа армады обязан знать морские узлы, — объявил он и ловко перетянул веревку как-то гораздо удобней. — А вы неплохо выглядите, сеньор негоциант. Некоторая бледность вам даже к лицу, женщины бы ее оценили.

Я представил, что бы могла подумать моя дама, увидев меня в подобном положении — мокрого, лохматого, грязного, — и невольно улыбнулся. Удивительно, как юмор успокаивает и облегчает: через минуту я уже крепко спал.

Утром слегка посветлело. Ветер не стихал, волны не уменьшались. Крутые хлесткие валы из глубин океана неслись нам навстречу и зло стряхивали свои пенные шапки на палубы каравелл. Но «Тринидад», как молодой упрямый бычок, вскидывая, словно гриву, вновь поднятые паруса, бодро взлетал на очередную волну, разбрасывая пену, будто отфыркиваясь, скользил вниз по ее склону и опять полз наверх. Сквозь косой дождь мелькали на водных кручах четыре остальных корабля, они шли шеренгой, и даже «Сант-Яго» не выпадал из нее.

Меня слегка мутило, но вчерашний ужас прошел. Теперь я думал не о провидении, а об умелости человеческих рук, глубине ума, твердости сердец, научившихся перечить океану и не поддаваться ему, даже когда он в неистовстве.

Так началась наша двухмесячная страда. Не переставая, лили дожди. Нежданные шквалы рвали паруса. Штормы, то ослабевая, то нарастая, сменяли друг друга. Неделями мы не видели солнца. Беспрестанная качка выматывала силы. Лавирование среди волн при противном ветре требовало неустанной внимательности кормчих и постоянной физической напряженности матросов. По нескольку раз в течение часа приходилось менять курс, ставить, убирать или перекидывать паруса от борта к борту — причем всегда внезапно, бегом, дорожа мгновением, ибо каждое могло быть роковым. И так день за днем, ночь за ночью, среди свиста, гула и рева на пляшущей палубе, на гнущихся мачтах, где ветер затыкает рот и вода заливает ноздри.

Редко удавалось сварить еду. Мы ели сырую солонину, от которой растрескивался язык, и клейкое месиво вместо лепешек, если кто-нибудь ухитрялся его изготовить. Вечно мокрую кожу разъедала морская соль. Спали урывками, и многие не могли, проснувшись, встать на ноги из-за судорог, одолевавших измученные конечности. В придачу потекли палубы, крытые, как оказалось, гнилыми изнутри досками, — о, взятки агентов короля Мануэла! Часть провизии испортилась, и командор впервые сократил паек.

Но мы шли, шли вдоль Африки, не сворачивая, раздвигая море-океан, не пряча лица армады среди оглушительных ударов, вопреки его гневу и наперекор его мощи. Лига за лигой армада пробивалась на юг, потому что непререкаема была воля командора.

Команда «Тринидада» глубоко уважала капитана-командира, потому что видела, как он справедлив. Магеллан принял тяготы, ничем не выделяя себя. Непонятно было, когда он спал. Матросы суеверно считали, что он способен круглые сутки бодрствовать, то руководя кормчими, то обследуя судно, беседуя с матросами, успокаивая больных, распоряжаясь, принимая рапорты, переговариваясь сигналами с другими кораблями… Не помню, писал ли я раньше, что командор хромал. Мавританское копье в Африке размозжило ему сухожилие правей ноги. В сырость рана начинала болеть сильнее, хромота усиливалась. Но он легко и сноровисто пробегал по палубе при такой качке, когда и здоровые передвигались на четвереньках. Магеллан получал, как и мы, общие продукты, в ненастные дни тоже ел всухомятку.

На трех судах, где командовали испанцы, матросы этого не видели, а капитаны не хотели знать. Картахена, Кесада и Мендоса не упускали случая разжечь недовольство матросов. Они и их приспешники нашептывали испанцам, которых, как я уже говорил, было больше половины экипажа: видите, португалец нарочно повел нас самой трудной дорогой, чтобы обессилить команду, истрепать корабли и потом предать всех королю Мануэлу, выслуживаясь за измену. Король Мануэл испанцев отправит на костер как еретиков, нарушивших папский указ о разделе мира между Португалией и Испанией. Матросам других стран они намекали, что, мол, Магеллан издевается над всеми, ибо провизии сколько угодно и, не будь Магеллана, матросы питались бы вволю. Если испанские капитаны по приказу командора отводили больным лучшие места, тепло одевали, вдосталь кормили, то делали вид, что совершают это тайком от капитана-командира.

Вероятно, командор от верных людей знал о бесчестных проделках своих вероломных помощников. В число верных входили не одни португальцы, но также испанцы и иные мореходы из тех, кто давно служил во флоте и мог оценить опытность, хладнокровие и терпение командора. Кроме всего прочего, они примечали, что до сих пор Магеллан не подверг ни единого матроса телесному наказанию. Боцманы, правда, гибкими линьками вгоняли расторопность в спину нерадивых, но это было в порядке вещей и велось бы при всяком командоре.

Как бы то ни было, Магеллан молчал. Одного он требовал неукоснительно — соблюдать установленный распорядок: молитвы, чередования вахт, вечерние приветствия флагману от капитанов, точное исполнение приказов, отдаваемых с «Тринидада». И какая бы ни стояла непогода, каждые десять дней из полузатопленных шлюпок, ворча и ругаясь, взбирались к нам на борт капитаны на совет.

Я видел, как накалялась атмосфера советов. Особенно вызывающе держался Картахена. Его буквально бесило оттого, что он, знатный дворянин, близкий королю, инспектор армады, должен час с лишним среди губительных волн пробираться в шлюпке на «Тринидад», чтобы тут перед хромоногим выскочкой отвечать на дурацкие вопросы: как лечат ногу у какого-нибудь Хуана, не прогоркло ли масло, какова длина запасных канатов и так далее! Да еще выслушивать поучения: чем избавлять матросов от язв на коже, каким образом брать север… «На это есть боцман, лекари, штурманы. А я Хуан де Картахена!» — красноречиво говорило его лицо.

Но Магеллан вроде бы не замечал гримас и оскорбительных намеков капитана «Сан-Антонио», деловито и обстоятельно расспрашивал и давал указания. Думаю, что испанцы, привыкшие к бахвальству и мелким перепалкам, принимали сдержанность командора за проявление слабости характера. А я порой ловил мельком его взгляд в сторону Картахены и догадывался, что судьба дворянина решена.

В один из вечеров мы с Фернандо стояли на палубе и наблюдали за церемониалом окончания дня: корабли приближались, приветствовали командора, и он в рупор с кормы отдавал распоряжения на завтра. Искусные кормчие, невзирая на волнение моря, подходили плотно к борту «Тринидада», и несколько минут каравеллы плясали друг перед другом, как породистые морские лошадки.

Последним показался «Сан-Антонио». Он лихо развернулся, кормчие уравняли скорости, и пронзительный голос донесся вдруг к нам с мачты:

— Эй вы, дохлая команда, и ваш капитан, как его там…

Все головы на «Тринидаде» повернулись к «Сан-Антонио». Фернандо горячей рукой сжал мое запястье. Каравелла замерла, и еще слышнее стал пилящий посвист ветра в мачтах и хлопанье мокрых парусов.

Магеллан поднял рупор.

— Капитан Хуан де Картахена! — внятно произнес он. — Наведите порядок на корабле!

— У меня все как должно, — откликнулся Картахена, — не так, как у вшивых… — Конец его фразы заглушил ветер и смех окружающих испанцев.

«Сан-Антонио» отпрянул от «Тринидада» и быстро удалился.

Магеллан, не произнося ни слова, смотрел ему вслед, затем крупными шагами сошел с кормы и скрылся в каюте.

— Как же теперь? — прошептал Фернандо, вопросительно вытягивая тонкую, прозрачную шею: он похудел и ослабел в штормовые недели.

Тяжелая, сильная рука Барбозы легла ему на плечо.

— А теперь будет так, как нужно, — сказал он с нескрываемой торжественностью.

Ночью я записал происшедшее, с трудом нанося буквы на лист дневника. Шторм не смолкал. Тягуче скрипели мачты в пазах. Свирепое море терлось и билось за узкими гнутыми шпангоутами, недоумевая, видно, почему ему никак не удается ворваться сквозь такое никчемное препятствие внутрь корабля. А наш крошечным людской мирок, противостоящий безграничному бездушному океану, располосовала трещина вражды и ненависти. И чудилось: в трещину ворвутся сатанинские силы, взорвут армаду и клочья ее разбросают по краям света.

Рядом на своей койке безмятежно спал Барбоза.

В полдень «Тринидад» поднял сигнал: «Совет капитанов». Я сразу увидел, что все четверо прибыли во всеоружии: при шпаге, мече и кинжале. Картахена надел под камзол нагрудный панцирь; трое остальных, судя по замедленности движений, были в кольчугах. Они рассаживались, не глядя друг на друга.

— Капитаны! — как всегда стоя, начал Магеллан.

Но его перебил Картахена. Он вскочил с места и выкинул вперед левую руку, положив правую на рукоять кинжала. Картахена был на голову выше Магеллана и, глядя на него сверху вниз, заговорил всхрапывая:

— Хватит, португальская кукла! Мы не дадим тебе погубить армаду! Мы выберем другого командора! Мы…

Договорить ему не удалось. Магеллан пересек каюту и с размаху бросил руку на плечо Картахены.

— Именем короля! Вы мой пленник! — крикнул командор.

Дальше счет шел на доли секунды. Картахена презрительно повел было своим широким плечом, но искра недоумения промелькнула в его глазах: рука Магеллана лежала на плече, как тяжелый молот на наковальне, и плечо с трудом проворачивалось под ее тяжестью. Потом я поймал едва заметное движение Кесады и Мендосы в сторону Картахены, а Хуана Серрано, капитана «Сант-Яго», наоборот, — в сторону командора. Я пришел без оружия; руки мои инстинктивно потянулись к тяжелому дубовому табурету. Нас было трое против троих. Все шумно дышали.

В этот момент отлетела дверь каюты, просунулось дуло аркебуза, и за ним появилось напряженно-веселое лицо Барбозы.

— Капитаны поссорились, ай-ай-ай-ай, — почти ласково пропел он, направляя аркебуз на Картахену.

За Барбозой ввалились четверо матросов с обнаженными мечами.

— Взять! — приказал Магеллан. — Заковать в кандалы!

— Меня — в кандалы! — зарычал Картахена. — Я назначен самим королем! Ты поплатишься, португальская собака! Де Кесада и де Мендоса, чего же вы смотрите? Сначала меня, потом вас!

Испанцы молчаливо отводили глаза.

— Пройдите, прошу вас, уважаемый сеньор, — вежливо приговаривал Родригес, и его могучая рука, ухватившись возле шеи за панцирь Картахены, без видимых усилий влекла того через каюту к дверям.

— Хуан де Картахена за открытое неподчинение моим указаниям отстраняется от командования «Сан-Антонио» и от должности инспектора армады. Вместо него я назначаю Антонио де Коку. Капитаны! — сурово продолжал капитан. — Наша мощь в единодействии! Против армады стихии неба и моря, огромные расстояния, засады кораблей короля Мануэла и многое другое, чего еще не ведаем. Как командир, я требую безоговорочного подчинения — иначе мы пропадем! Как человек и дворянин, я прошу не усугублять распрями и без того нелегкую жизнь команды и не порочить честь мореходов его величества, доверившего нам опасное, славное и — если распри не помешают — на редкость выгодное предприятие. А теперь слушайте мой приказ: путь вдоль Африки кончен, курс юго-запад, через океан!

Через две склянки армада развернулась боком к ветру. Всхлипнули сразу же наполнившиеся паруса. Накренившись на правый борт, каравеллы понеслись по Атлантике, отрываясь от берегов Старого Света. Тучи тянулись низко, однако волны ослабели. И едва стемнело, мы увидели, что к нам для ободрения явилось небесное знамение — огни святого Эльма.

Они возникли прямо из тьмы, раскаленно-желтые шары, то узенькие, как пиастры, то величиной с кошачью голову. Шары плыли куда им вздумается, не обращая внимания на ветер, спускались к палубе, блуждали между парусами, тянулись к людям. Святые тела, к радости команды, приходили и в следующие ночи. Никому не мешая, играли они над кораблем. «Слава богу! — говорили матросы. — Святой Эльм к нам благосклонен. Значит, нас ждет удача. Святой Эльм за командора! При Картахене святой знаков не подавал…»

Как наивны мы были! И я поддался общему настроению. И Барбоза, насмешник Барбоза удовлетворенно крутил ус и звонко щелкал Фернандо по голове. Юнга обиженно бросался на него с кулаками, и Барбоза с показным испугом закрывал живот от ударов. Фернандо наступал, наступал, пока вдруг ноги его не переворачивались кверху и он не повисал головой над очагом. «Друзья, — звал Барбоза, — есть поросеночек, коптить пора! Хотя разве это сало?» — разочарованно похлопывал он по узкому заду юнги.

Однажды, когда мы уже пересекли экватор, явилось самое большое святое тело. Оно опустилось на верхушку грот-мачты и неподвижно застыло там. На корабле стало светло, как в летнее утро. Команда, не ложась спать, следила за этим маленьким солнцем. Видели его и с других судов армады. Огонь святого Эльма озарял дорогу, брал нас под свое покровительство.

Два с половиной часа осенял он армаду и на прощанье вспыхнул ослепительным победоносным пламенем. Когда зрение вернулось, проглянули разрывы в облаках, изогнутая луна, странные южные звезды, и блеклая тень от мачт, летящая по волнам.

Утром показался берег страны, открытой моим страстным и несчастным соотечественником Колумбом.

 

Магеллан лжет?

Я часто перечитываю святое писание, стараясь хоть в нем найти, в чем был смысл наших трудов и был ли он вообще? Не будем говорить обо мне, командоре или об офицерах, — но что заставляло рядовых матросов терпеть муки, идти на труды и жертвы? С гораздо меньшей затратой сил, без всякого риска можно одеться и пропитаться, не уходя в зыбкое море. Пусть не роскошно удается прожить и крестьянину и ремесленнику — зато они не рискуют жизнью, как мореходы. Печальный древний мудрец Екклезиаст писал: «Все труды человека для рта его, а душа его не насыщается». И чем дальше я размышляю, тем уверенней полагаю, что не ради хлеба насущного, а ради насыщения души люди стремятся за горизонт ведомого. И если большинство думает не об этом, а о прибылях и ожидаемых богатствах, то оттого только, что не умеет иначе мыслить из-за нищеты и темноты своей предшествующей жизни.

Но, конечно, когда мы увидели землю, не возвышенные рассуждения, а простая чистая радость увлекла нас. Позади остался штормовой океан, каждодневно грозивший гибелью; перед нами лежала почти неизвестная страна. Есть ли там пролив и где он? Теперь, когда первая часть плавания завершилась удачно, почти всем верилось, что командор приведет нас к проливу.

Шел уже декабрь — начало лета в южном полушарии. Уйдя от одного лета, мы попали в другое. Вновь жаркая и влажная духота окутывала нас. Но во второй раз тропики пугают и раздражают людей меньше, сказывается опыт, закалка.

Пять дней армада плыла вдоль лесистого безлюдного берега, ища бухту для стоянки. Ветерок доносил к нам острые терпкие запахи чужеземных растений. Иногда долетали шумы, похожие на голоса людей. Чьи глаза следили за нами с берега? Что замышляли туземцы?

13 декабря нам открылась широкая красивая бухта. Высокие горы, заросшие густым лесом, толпились вокруг нее. Был день святой Лусии; именем этой святой командор нарек бухту. Когда мы входили в нее, солнце пошло к закату и вода стала красной, как гранат. По 6агровой воде бесшумными белыми птицами плыли каравеллы.

В предрассветной мгле на армаду обрушился тропический ливень. Пришлось бросить добавочные якоря, иначе нас могло выкинуть на берег. Так же внезапно, как начался, дождь стих. Без перехода, тотчас раздвинулись тучи, и засияло солнце. И мы увидели несущиеся к кораблям длинные узкие лодки, наполненные стройными нагими людьми. В волосах у них торчали яркие перья попугаев, тело пересекали белые и черные узоры. Они протягивали нам живых птиц, корзины фруктов, связки рыбы.

Кормчий «Консепсиона» Хуан Карвайо когда-то жил в этой бухте, отстав от португальской экспедиции. Он знал язык туземцев и был женат на женщине местного племени. С ним плыл юнгой его десятилетний сын. Собственно, благодаря знанию языка и местности Карвайо попал в армаду. Бывший работорговец, Карвайо был отвратителен даже внешне. Кривые ноги, сплюснутая голова с узким скошенным лбом, лицо перерезано шрамами и морщинами, бегающие глаза цвета желчи — все говорило о низменных страстях, коварстве и злобности. Как часто обманчиво впечатление от внешности человека, но и сколь верным оно оказывается порой! Давно уже нет в живых Карвайо; душа его, без сомнения, в аду, тело съедено черными рыбами океана, но ненависть переполняет меня при воспоминании о гнусном лице предателя.

Здесь, однако, он был полезен. Так и сказал мне Магеллан в ответ на выраженную мною неприязнь к Карвайо.

— Антонио, я не сомневаюсь, что этот человек продаст мать и отца, меня и себя самого хоть дьяволу, если сделка будет выгодной. Но, поразмыслив, я решил, что мне нужны и такие люди. Мы живем не среди ангелов, и, пока я держу Карвайо в руках, он принесет пользу армаде.

Жесткая трезвость, граничащая с цинизмом, прозвучала в его словах. Не могу сказать, чтобы новая грань в характере командора порадовала меня.

Меж тем матросы с разрешения Магеллана съезжали на берег, где начался бурный торг. Карвайо, зная обычаи местных жителей и их полное неведение об истинной стоимости вещей, составил особый справочник для обмена наших товаров на здешние. За гребенку туземцы охотно отдавали двух гусей, за рыболовный крючок или нож — пять кур, за зеркальце — двенадцать попугаев или такую большую корзину рыбы, что ее хватало на обед десятерым. Они, как дети, радовались кусочкам цветной материи, дешевым бусам или гвоздям. Я, не намереваясь в плавании заниматься коммерцией, не имел с собой товаров для обмена. Но и я увлекся, взял на берег колоду карт и за бубнового короля получил немедленно шесть кур. Наивность местных жителей была поистине поразительна.

Иное вознаградило меня. С разрешения командора я посетил туземную деревню. Она расположилась неподалеку от берега на широкой поляне. Меня восхитили огромные, искусно сделанные шалаши: в каждом проживало не менее ста семейств. Ни один дом в Европе не смог бы вместить такое количество людей. Правда, шалаши легче строить, чем дома, и все-таки нужно обладать неглупой головой и ловкими руками, дабы поставить такое жилище. Внутри шалаш разделялся циновками на отдельные комнаты. Там было чисто и прохладно; приятно пахли длинные волокнистые листья, свисающие со стен.

Я обратил внимание на сети, подвешенные к потолку.

Их насчитывалось по нескольку в каждой комнате. Оказалось, что это подвесные койки. Туземцы ловко прицепляли их в помещении или прямо между деревьями. Так они защищались от змей, насекомых, жары. Встав ото сна, снимали, сворачивали и клали в угол. Поэтому-то им не тесно в шалашах: ведь кровати их не загромождают. Туземцы называли сетки «амаке». Я записал это слово и за оставшиеся в колоде три короля выменял «амаке». Мне представилось, что эти нехитрые сооружения можно с успехом применить на судах: если их вешать к потолку, то в маленьком пространстве разместится много людей, и они станут гораздо меньше страдать от качки, чем лежа на полу.

У местных жителей на полях работали женщины. Мужчины охраняли их, охотились и ловили рыбу. Видно, много врагов было у этого племени, если пришлось оторвать мужчин от труда и превратить в постоянных воинов, а может быть, здесь виною были другие, нам неизвестные причины.

Однажды мы с Фернандо забрались на гору и пытались разглядеть окрестности. Дремучий, непроницаемый лес уходил к горизонту. Где-то в его дебрях хоронились народы и племена, чудовищные звери и реки, губительные для жизни, — неясные слухи о них со слов туземцев пересказывал нам Карвайо. С горы армада выглядела стайкой крошечных насекомых, присевших отдохнуть на лужице у края нескончаемого поля. Она казалась ничтожной у ног непроходимого материка. Но я с гордостью подумал, что порыв смелых душ сильней и значительней земных расстояний и препятствий. Нас уже пытались остановить тяготы судьбы и превратности людских отношений. Агент короля Мануэла предрекал, что мы не доплывем и до Канарских островов. Но мы у берегов земли обетованной, мы сильны и осторожны, наш командор тверд и спокоен, стихии отступили, отброшенные волей армады. В памяти прозвучали слова Магеллана: «Мы доплывем, Антонио де Викорати. Мы доплывем и сделаем все, что позволено человеку».

Мы простояли в бухте две недели. Перед нашим приходом была долгая засуха. Туземцы решили, что армада принесла с собой ливень, облегчивший им жизнь, и всячески старались нас задержать. Между прочим, они считали корабли живыми существами, а шлюпки — их детьми, которые, как гусята у гусыни, на ночь собираются под материнское крылышко. Мы так и не смогли их разубедить.

Вскоре, охладев к безделушкам, туземцы привели на берег толпу юношей и девушек и предложили менять их на топоры и копья. И тогда последовал ни от кого досель не слыханный приказ Магеллана. Он собрал совет капитанов и объявил, что под угрозой смертной казни запрещает покупку рабов. Капитаны пробовали возражать, говоря, что за каждым мореходом закреплено право работорговли и они не намерены от него отказываться. И тогда командор напомнил им, что они находятся на земле, принадлежащей королю Мануэлу, и что он, командор, дал их господину, королю Испании, слово соблюдать закон: не покупать невольников в землях, объявленных собственностью португальской короны, и не производить никаких насильственных действий, способных возмутить португальских хозяев края. Под конец Магеллан сказал, и это возымело действие:

— Неизвестно, хватит ли еды для команды. А уж кормить рабов мне и подавно нечем…

Так вот чем объяснялся приказ командора!

Армада уже готовилась поднять якоря, когда обнаружилось, что исчез Дуарте Барбоза. Он не пришел ночевать в каюту, и никто не знал, куда он делся. Обыскали берег на две лиги вокруг. Опросили местных жителей… Армада продолжала оставаться на месте.

Дуарте явился на третий день. Грязный, лохматый, он шел, распевая какую-то песню и размахивая тушей длинного жирного зверька с блестящей безволосой кожей. Это была его доля добычи. Ума не приложу, как он сумел договориться с туземцами, но Дуарте отправился с ними на охоту. Рыл вместе с воинами ловушки, ставил силки, сидел в засадах, а потом участвовал в праздничном пиршестве.

Ну и распекал же его Магеллан! Мало того, что Барбоза задержал армаду. Каков пример для других?

— Дуарте! — говорил Магеллан. — Ты брат моей жены. Однако в походе наши главные родственники — это Долг и Смерть. Я предупреждал тебя, шурин…

— Ты прав, командор, — переминаясь, глядя в землю, отвечал Барбоза. — Но ты не знаешь, Фернандо…

— Хватит болтать! — прервал его Магеллан. — Вахтенные! Вызвать кузнеца и заковать в кандалы ослушника!

Команда сбежалась смотреть, как заковывают Барбозу. Он, не теряя присутствия духа, шутил, подбадривал оробевшего кузнеца и даже помогал ему.

— Стучи, стучи, цеповник, — приговаривал Барбоза, потряхивая ручными кандалами и протягивая кузнецу ногу. — Я тебе не жена, стучи! Жену не скуешь, жена тебя самого в ярме водила!

Потом его приковали к борту. Принесли лепешку и баклагу воды: командор велел держать нарушителя впроголодь.

— Ничего, ничего, в племени славно накормили вашего Дуарте, — рассказывал Барбоза, со смаком жуя лепешку, — Мы начали пир, когда садилось солнце, а перед моим уходом он еще продолжался. А какие там девушки!

Поев, Дуарте устроился поудобней и, скорчив скорбную гримасу, запел тюремную песню:

Матросы сочувственно посмеивались.

Тот же кузнец расковал Картахену.

— Сеньор, — сказал ему Магеллан, — я возвращаю вам свободу, но отдаю под надзор капитана «Консепсиона». Надеюсь, теперь вы будете вести себя более благоразумно. Пусть королевский суд в Испании определит вам меру вины и наказания.

Вот так поступил командор: покарал за провинность близкого к себе человека и освободил от наказания врага. Внимательно следила армада за вождем и по достоинству оценила его поступки.

Неделю отсидел Барбоза на цепи, хлебе и воде. А Картахена притих до поры до времени.

27 декабря армада вышла из бухты Санта-Лусия и двинулась на юг. «Пролив! Пролив!» — стучало в наших висках. От зари до заката сотни глаз обшаривали берег, надеясь увидеть заветный проход в Южное море. Люди отдохнули, отъелись, повеселели. Им представлялось, что самое трудное позади и вскоре поход с триумфом окончится. А он еще только начинался…

Реже всех появлялся на палубе командор. Часами просиживал он в каюте над рукописями, картами, королевскими инструкциями, дневником.

Он вел армаду на Молукки, утверждая, что знает пролив через материк. Его утверждение противоречило мнению и опыту большинства ученых и мореходов Европы. И я ждал, как повернутся события. Ведь если Магеллан действительно знает, где пролив, то он поведет нас прямо к нему. А если вместо этого армада станет искать пролив — следовательно, командор обманул короля, королевский совет, дона Фонсеку, обманул всех нас, и меня в том числе. Знать — значит не искать. Искать — значит не знать. Но, может быть, предвидеть?..

На кораблях возбуждение падало. Свежее мясо и рыба, выменянные у туземцев, кончились быстро: мы не имели возможности ничего ни засолить из-за отсутствия соли, ни закоптить на простейших жаровнях. Летний зной в два-три дня сгноил то, что не успели съесть. Пришлось вновь приниматься за взятые продукты. Опять пополз шепоток о том, что Магеллан нарочно погрузил недоброкачественную муку, прогорклое масло и кислое вино. Испанские капитаны, бывало, выискивали в трюмах самую испорченную снедь и, выдавая ее боцману, бормотали:

— Армада вымрет. Уже зачервивела мука, нам не хватит ее даже на обратный путь, а мы уходим все дальше… Нас, видно, хотят погубить…

Томила жара. Незнакомые созвездия пугали людей: непонятно где находится армада. Берег отодвигался назад однообразной зеленой каймой — без расщелины, без просвета.

11 января 1520 года впередсмотрящий закричал: «Смотрите!»

Берег круто повернул на запад. «Пролив! Пролив!» — радостно восклицали матросы. А может быть, бухта? На «Сант-Яго» подняли флаги и ударили из бомбарды. Шлюпки капитанов неслись к «Тринидаду».

Магеллан стоял на корме.

— Это пролив, сеньор командор? — сухими губами спросил я, вскочив на надстройку.

Он повернулся ко мне. У него было очень напряженное, будто недоумевающее выражение лица, пустой, ушедший в себя взгляд. Магеллан слегка сморщился, как делают задумавшиеся люди, стараясь услышать и понять чужой вопрос, пропущенный мимо ушей. Губы его чуть шевельнулись, и я скорее увидел, чем услышал ответ:

— Не знаю. — И, забыв обо мне, командор пошел навстречу капитанам, поднимающимся на борт.

Мне было горько и стыдно. Магеллан выдал себя: он не знал, где пролив! Я не понимал, как должно мне поступить. Неужели уверенность командора — всего лишь маска, скрывавшая лицо авантюриста, готового на ложь и клятвопреступление, лишь бы получить в свое распоряжение корабли и людей? В таком случае прав был Альвареш, представитель короля Мануэла, и мой долг бороться за то, чтобы армада повернула домой, не успев натворить бед.

Но, может быть, я что-то не понимаю?

А если Магеллан — мечтатель, искренне поверивший в собственные вымыслы о проливе, — такие люди тоже бывают? И в этом случае он опасен. Как истый фанатик, Магеллан, не сворачивая, заведет армаду столь далеко, что она не сумеет вернуться и безвестно погибнет среди безбрежного и пустынного океана. Однако мозг мой немедленно выдвигал возражения. Где это я видел мечтателя, такого дотошного в мелочах, предусмотрительного и осторожного в поступках? Я вспомнил, как Магеллан стряхивал муку с блузы на набережной Севильи, — хорош мечтатель! Я вспомнил рассудительность командора в разговоре с Карвайо — ничего себе фантазер! Нет, концы с концами у меня никак не сходились…

Жизнь армады шла своим чередом. К общему разочарованию, быстро установили, что нашли не пролив, а устье некоей гигантской реки. Армада стала на якорь напротив самого большого из холмов на берегу. Холм получил имя «Монте Види» — «Видный издали». Магеллан отправил «Сант-Яго» вверх по реке, а сам на «Сан-Антонио» пошел к южному ее берегу. Целые сутки плыл «Сан-Антонио» от северного берега до южного — такой широкой была река!

«Сант-Яго» долго не возвращался. В ожидании его армада заполняла бочки пресной водой, ловила рыбу. Вечерами матросы собирались в кружок, вспоминали Испанию, подолгу пели песни. Река изумляла людей. Откуда взялась такая лавина пресной воды? Какие чудовищные дожди должны были где-то пролиться; какие каскады извергнуть должны были подземные пресные моря, чтобы родилась эта прорва, этот изумляющий всех поток!

— Ну и страна! — говорили матросы. — Силы, родившие такую реку, — страшные силы. Мы перед ними слабы. Что-то они нам еще пошлют?

Туземцы не показывались. Лишь однажды ночью вахтенный «Консепсиона» разбудил капитана: к кораблю приплыл человек! Он привязал свою лодку к рулю и влез на палубу. Кесада обрадовался, подарил гостю красную рубашку и попытался знаками выведать: кто он, где его племя, что тут за места? Но ответы туземца были непонятны. Он не стал задерживаться и вскоре уплыл. Кесада уверял нас, что, увидев серебряную тарелку, туземец заулыбался и ткнул рукой на берег.

Дня через четыре из леса вышло много людей. Командор приказал матросам зазвать их на корабль, в крайнем случае одного-двух взять силой для расспроса. Но берег оказался топким, матросы в тяжелых доспехах вязли в трясине. И пока они выбирались на твердое место, туземцы скрылись. Люди вернулись грязные, усталые и злые. Кое-кто из них видел издалека на туземцах украшения, похожие на серебряные.

«Сант-Яго» возвратился на четырнадцатый день. Серрано сообщил, что поднялся высоко по реке, не обнаружив ничего интересного. Армада выбрала якоря.

Я днями не выходил из своей каюты и старался избегать командора. Трудности плавания утомили, по-видимому, мое тело, а смятение чувств, в котором я находился, помогло приходу болезни. Меня залихорадило. Ломило суставы, воспалилась кожа. Бросало то в жар, то в холод. Свирепая слабость свалила меня в постель, и были дни, когда Фернандо и Дуарте, ухаживавшие за мной, серьезно опасались за мою жизнь. Я бредил, звал матушку, молился и порой, к своему огорчению, ругался, да так, что Барбоза, по его словам, приходил в восторг и приглашал слушать других.

Меня мучили кошмары. То представлялось, как расступилось море и наши корабли проваливаются в пропасть, а со дна им навстречу тянутся извивающиеся лапы и кривляются оранжевые морды чудовищ. То вдруг бесконечно длинные ледяные змеи с квадратными глазами наползали на меня из тьмы.

Я пришел в себя глубокой ночью. Больные видения не совсем еще покинули мозг, причудливо смешиваясь с действительностью. В темной каюте раздавались негромкие голоса. Я слышал их словно через стену, и ослабленная мысль не вникала в значение слов. Потом стена как бы растаяла, звуки приблизились зазвучали отчетливо, и я вспомнил, чьи это голоса.

— Ему легче, — говорил Барбоза. — Сегодня был перелом. Парень крепкий, отойдет…

— Его болезнь расстроила меня, — сказал Магеллан. — В последнее время он сделался нелюдим. Видимо, утомился: он же первый раз в океане. А как наши испанцы, Дуарте?

— Кесада внушает матросам, что надо вернуться к той большой реке и искать там серебро, а не плыть невесть куда, на край света. Одним матросам говорят, что продуктов много, да ты не велишь давать, другим — наоборот: что еда на исходе, а ты это скрываешь от команды. Почти каждый день собираются у Картахены и шепчутся.

— Пролив впереди! — упрямо, словно не слушая его, сказал Магеллан. — Серрано писал, что где-то здесь. А реку обследовать нужно: будет легче тем, кто придет сюда.

— Серрано, Серрано… Неужели мы его увидим, Фернандо? Я никогда не верил, что сказки сбываются…

— Сказки не сбываются, Дуарте, Сбываются мечты… иногда… Все зависит от нас самих, шурин…

У меня на душе было спокойно и ровно. «Серрано? Он расскажет нам сказку, Серрано, — проносилось в мозгу. — Командор знает. Знает, но ищет. Ищет, но знает…»

Теплые душистые волны несли мою ладью к уютному, чистому домику, где с крыльца матушка ласково махала рукой. «Вот видишь, вот видишь, — говорила она, — все хорошо, все правильно». Я засыпал, засыпал, видения оставляли меня, звуки и цвета погасил властный благодетельный сон.

 

Мятеж

Утром я почувствовал себя бодрее. Слабость еще сковывала мои члены, и головокружение не раз заставляло прерывать одевание. Но настроение было приподнятое, тянуло из темной каюты на солнце, к людям. Кое-как накинув одежду, держась за стену, я вышел наружу и уселся на палубу.

После долгой болезни мир отворяется человеку настежь, и особенно любовно озираешь его. Солнце плыло по промытому нежному небу, море игриво искрилось в его лучах. Воздух казался мне сладким, легкий ветерок осторожно ощупывал лицо. Матросы, пробегая мимо, громко окликали меня, улыбаясь:

— Добрый день, дон Викорати!

— Как здоровье, сеньор?

Сдав вахту, ко мне подошел Фернандо. Я стал расспрашивать о событиях, происшедших за время моей болезни.

…24 февраля армада подошла к месту, носящему имя Сан-Матиас. Вновь, хотя и не так бурно, как в первый раз, радовались экипажи, думая, что здесь находится пролив. Вновь разочарование, и гораздо более глубокое, чем в первый раз, охватило людей, когда обнаружилась истина. Залив Сан-Матиас был крайней точкой, достигнутой португальской экспедицией 1513 года. Дальше начиналась полная неизвестность.

И ничего приятного она не сулила. Мы удалились от тропиков и спустились еще южнее. Лето кончалось. Холодало. Осенние бури опять трепали суда. Населенных мест, где можно было бы раздобыть пищу, не попадалось. Командор еще раз сократил норму выдачи муки, мяса, рыбы, вина и масла. Недовольство матросов росло, подогреваемое агентами Мануэла и офицерами-испанцами. Судя по всему, Магеллан искал место для зимовки, но зимовка здесь страшила: команда требовала возвращения в Испанию.

Я и сам видел, как изменился берег. Голые каменистые равнины с чахлыми кустами тянулись за бортом. Скалистые островки угрожающе подымались из воды на пути каравелл. Узкие заливчики, отмели окаймляли землю, и свирепый клекот волн доносился оттуда…

Фернандо примостился у моих ног и уснул. Рука его доверчиво лежала у меня на коленях. Судьба не послала мне братьев, и я испытал к Фернандо что-то похожее на родственное чувство старшего к младшему. Он без труда овладел грамотой и уже читал по слогам. Любознательный, всегда готовый помочь, Фернандо свободное время проводил или со мной, или с мастеровыми, понемножку учась кузнечному, плотничьему, канатному делам. Даже необщительный кормчий «Тринидада» Иштебан Гомиш порой позволял юнге постоять у штурвала, объясняя искусство вождения корабля и розу ветров. Фернандо сумел войти в доверие к главному астроному армады Андреасу Сан-Мартину и охотно носил за ним астрономические инструменты. Сан-Мартин иногда снисходил до разговора о созвездиях, движениях небесной сферы, устройстве астролябии или квадранта. Тут, правда, Фернандо пасовал: в его голове не вмещались премудрости Птолемея. В утешение я говорил ему, что для меня астрономические премудрости тоже непостижимы.

Я считал, что из юнги может получиться толковый моряк, и собирался по возвращении определить его в обучение. После услышанного разговора Магеллана с Барбозой немногое для меня прояснилось. Кто такой Серрано, это не наш Серрано, а другой? И что он писал о проливе? Я не знал ученого с таким именем…

Все опять стало как и в Севилье — я ничего не знал, но желал знать, желал верить своему командору.

Барбозе теперь выпало много работы. Чтобы не рисковать кораблями среди утесов и подводных камней, Магеллан посылал его в шлюпке проведывать береговые заливы и заливчики. Дуарте подобрал команду из бывалых моряков, и они смело проскальзывали полосу прибоя, ужом вертясь между скалами, сулоями и водоворотами. Возвращались мокрые с головы до пят и получали двойную порцию вина.

Температура падала. О близости ледяных волн свидетельствовали стада тюленей, попадавшихся армаде. Увидев как-то на острове большое их лежбище, командор послал матросов на охоту: команда жаждала свежего мяса. Тюлени доселе не имели дела с человеком, и моряки набили их, непуганых, более полусотни. Увлекшись охотой, не заметили, как опустилась ночь. Разыгрался ветер. Перегруженную шлюпку никак не удавалось столкнуть на воду…

Утром Магеллан послал Барбозу с его шлюпочной командой на выручку. Я напросился с ними. Тюлений остров мы нашли быстро. Сотни округлых туш нежились на солнце у воды. Тюлени приподымались на ластах без страха, с интересом разглядывали нас. Мы шли по лежбищу, перешагивали через животных; они поворачивали вслед усатые морды с глазами, весьма похожими на человеческие.

Матросов нигде не было видно. «Ого-го! — закричал Барбоза. — Где вы, дети мои?»

«Ого-го-ого-го-ого-го…» — эхом понеслось по острову. Тюлени, испуганные шумом, как по команде, дружно заковыляли к воде и с громким плеском погрузились в море. Будто поплавки, головы их закачались на волнах, прислушиваясь к шуму на острове.

Матросов мы нашли над скалой, закоченевших, спавших в обнимку.

Еще южнее армада узрела два острова с диковинными зверями. На одном толпились тысячи особого рода гусей. Черное жирное тело их покрыто перьями, но летать они не умеют, ходят вперевалку, зато ныряют и плавают не хуже рыб. Клювы как у воронов… Они тоже не боялись людей, и мы за час набили ими трюмы всех пяти судов.

Вслед за тем в памяти встает сумрачная картина. Полутемно. Тучи, как дряблое брюхо неба, провисают над самыми мачтами. Ветер колотит зарядами пыли то справа, то слева. В запыленных глазах моих резь, но с вершины поднявшего нас вала я вижу совсем рядом берег, куда неудержимо швыряет «Тринидад». Иштебан Гомиш и командор с лицами, синими от натуги, ухватились за руль, разворачивая корабль. «А-а-а-х», — постанывает Гомиш. Каравелла мелко дрожит от напряжения…

Армада зашла в эту бухту пополудни. Вход был узок. Бухту признали непригодной к зимовке из-за малости, а также из-за отсутствия вдоль нее гор или холмов, которые прикрывали бы от ветра. Магеллан послал шлюпку на берег за водой и дровами. Шлюпка ткнулась носом в землю, и это было последнее, что мы видели с борта. Потому что налетел шквал.

Якоря срывались. Пыльный ветер беспорядочно менял направления. Бухточка клокотала до дна. Выйти в море не стоило и пытаться. Шесть дней по взбесившемуся пятачку воды метались пять каравелл, стараясь не выброситься на берег и не таранить друг друга. Если дьявол хотел с нами покончить, то он выбрал наилучшую ловушку. Шесть суток никто не спал и не ел. Положение было поистине отчаянным. Бывали минуты, когда закаленные ветераны падали с ног и плакали, как малые дети, от усталости и ненависти к стихиям.

Случись подобное с нами полугодом раньше, армада, наверное, погибла бы, люди не выдержали бы соревнования с духами ада. Но это были уже не те матросы, что впали в ужас при виде Тенерифа, нет! Шесть месяцев плавания укрепили душу. Мы выстояли, мы выжили, и мы победили проклятую бухту, которую моряки из-за шестисуточных непрерывных трудов назвали Бухтой Тяжелой Работы.

Когда шторм кончился, с земли приплыли матросы, посланные туда Магелланом неделю назад: опухшие, с ввалившимися глазами, в прелой одежде. Неделю они прятались под шлюпкой, изредка приподнимая ее, чтобы на ощупь отыскать раковины, их единственную пищу.

…30 марта 1520 года армада увидела другую бухту.

Сначала место производило выгодное впечатление. Широкий и глубокий вход способствовал выходу в море на случай бури. Да и вряд ли здесь мог разразиться ураган, как в Бухте Тяжелой Работы: цепи холмов должны были препятствовать ветрам. В море впадали две речки.

Магеллан подивился сходству открытой нами стоянки с бухтой на правом берегу реки Тежу в Португалии и дал ей такое же имя, но на испанский манер: Сан-Хулиан. Здесь он решил зимовать. В тот же день по случаю начала зимовки норма выдачи еды опять сократилась.

Поздно ночью в нашу с Барбозой каюту вошел Альваро де Мескита, племянник командора, капитан «Сан-Антонио». Командор, не доверяя Антонио де Коке, заменившему отстраненного Картахену, назначил Мескиту командовать этим самым большим судном армады, говоря, что нельзя совмещать в одном лице должность капитана и контролера, полученные Антонио де Кокой вместе с «Сан-Антонио».

— Дуарте, — сказал устало Мескита, расстегивая плащ, — матросы волнуются. Кто-то настойчиво внушает им мысль, что зимовка гибельна для армады и, пока не поздно, надо возвращаться в Испанию, ибо пролив не найден и его нет вообще. Как бы не было беды, Дуарте…

— Пошли к командору, — сказал помрачневший Барбоза, натягивая сапоги.

После завтрака по приказу Магеллана весь экипаж армады, кроме вахтенных, собрался на берегу. Около двухсот человек заполнили ровную песчаную площадку между морем и подножьем холмов. В центре толпы виднелась приземистая фигура Магеллана. Он стоял, заложив руки за спину, вглядываясь в лица матросов. Постепенно голоса стихли, и напряженная тишина повисла над кучкой людей, сгрудившихся у кромки неизведанного материка, под чуждым небом, на противоположной от родины стороне океана.

— Мне сообщили, что многие из вас ропщут, — громко, с паузами между словами сказал Магеллан. — Чем вы недовольны, друзья? Говорите смело.

Несколько секунд длилось молчание. Не в обычае обращаться прямо к команде, без различия рядовых и офицеров. Магеллан произнес «друзья», уравнивая себя и матросов. Это огорошило тех, кто считал его гордецом и сухарем. Но он сам велел: «Говорите смело», сам вызвал на откровенность.

Толпа загудела. Те, кто стоял впереди, говорили вежливо, сзади же неслись резкие выкрики, иногда брань. Кричали:

— Никакого пролива нет!

— Голодом моришь!

— Сам ешь за троих, и вина вволю!

— Ясно, что эта страна тянется до полюса!

— Король посылал нас не сюда, а в жаркие страны!

— Надо убираться отсюда до зимы!

— Не хотим ждать, пока на дне моря груши вырастут!

Командор слушал. Я глядел на него и дивился: за сотую долю подобных оскорблений иной капитан уже велел бы схватить зачинщиков и развешать на реях вниз головой. Командор слушал. Он смотрел поверх голов на прозрачный туман, ползущий по холмам, и молчал. Возгласы то усиливались, то спадали, порой сливаясь в единый вопль, порой разделяясь на нестройные шепоты, Командор слушал. Протекло не менее склянки, пока ожесточение не покинуло людей и они перестали жестикулировать. Магеллан поднял руку, В задних рядах кто-то еще шумел. Густой бас Родригеса повис над всеми.

— Ти-и-хо! — сказал Родригес.

— Друзья! — начал Магеллан. — Не будем ничего преувеличивать или преуменьшать. Наш долг — найти путь на Молукки с запада, и мы найдем его. Мы проплыли немного дальше последней экспедиции португальцев, а ведь испанцы должны превзойти португальцев в доблести и настойчивости, если они желают обогнать их в открытиях и богатствах. Возвращение назад сейчас опасно, поверьте моему опыту морехода. В южном полушарии нас потрясут штормы поздней осени, а, если мы пересечем экватор, армада попадет в бури ранней весны. Корабли изношены, вряд ли они без починки выдержат новые испытания. Здесь нам будет нелегко, однако значительно легче, чем в океане, Я уменьшил выдачу продуктов потому только, что их запас не восстановить. Зато в море есть рыба, на суше дичь, в реках хорошая вода. Я ем то же и столько же, что и все: матросы с «Тринидада» это подтвердят.

С разных сторон откликнулись:

— Верно!

— Одинаковое едим!

— Что мы, то и он!

— Много толкуют о трудностях, — продолжал Магеллан. — Но мы не потеряли пока еще ни одного человека, кроме Гильомо де Лоле, юнги с «Консепсиона»: он ночью упал за борт, его затянуло под киль. Больных мало. Еды, одежды, оружия хватит, если расходовать их экономно. Трудности ждут нас впереди, настоящие трудности — я не скрываю. Но тем выше будут награда и слава. А что, кроме наказаний и презрения, ждет нас, если мы сейчас приплывем домой?

Я не могу вернуться и не вернусь. Да будет вам известно, что мое решение твердо: я лучше испытаю самые тяжкие лишения, чем с позором поверну обратно в Испанию. Я верю, что мои товарищи и, во всяком случае, те, в коих еще не умер благородный дух испанцев, согласны со мной.

Расходились в молчании. Речь командора охладила пыл многих. Но не заговорщиков.

— Магеллан заврался, — говорили они колеблющимся. — Ведь так и не сказал, где находится его пролив. Может, далеко у южных льдов. Тогда каравеллам нужны крылья, чтобы добраться до пролива. Болтает о благородстве испанцев, будто он не португалец! У нас нет теплой одежды, мы превратимся в сосульки. В Испании докажем, что Магеллан был обманщик и предатель, нас наградят за спасение армады. Надо заставить его повернуть силой, коли он добром не желает.

На завтра, 1 апреля, выпал день пасхи. На берегу состоялось торжественное богослужение, после которого командор устроил праздничный обед, пригласив капитанов и меня. Кесада и Мендоса сообщили, что они больны, и на богослужении отсутствовали. Не пришли они и к обеду. Серрано задержался: на «Сант-Яго» открылась течь. Мы сидели втроем за столом: Магеллан, Мескита и я, поглядывали на пустые приборы, и никто не прерывал молчания.

— Сеньор Магеллан, — решился произнести я, — может быть, лучше не ждать?

— Нельзя, Викорати, — ответил он. — Я не могу нападать, иначе в Испании меня обвинят в превышении власти. Мне нужны доказательства, и поэтому первый удар должен обрушиться на меня: нет лучшего доказательства виновности моих врагов!

После полуночи разразился мятеж.

Во тьме, правя на фонарь сообщника, шлюпки с «Консепсиона» бесшумно подошли к «Сан-Антонио». На борт поднялись Гаспар де Кесада, Хуан де Картахена, его кратковременный преемник Антонио де Кока, штурман «Консепсиона» Хуан Себастьян де Эль-Кано и тридцать других вооруженных людей. Вахту на «Сан-Антонио» несли сторонники мятежа. Быстро поставили своих людей у руля и колокола. Картахена и Кесада, обнажив шпаги, ворвались в каюту капитана. Мескиту и его кормчего Мафру заковали в кандалы, заперли.

Шум борьбы разбудил штурмана «Сан-Антонио», вспыльчивого баска Хуана де Алоррьягу, верного сторонника Магеллана и Мескиты. Он выбежал на палубу, где сновали мятежники с факелами в руках.

— В чем дело? Что происходит? — крикнул Алоррьяга.

— Долой иноземцев! Да здравствует король и Кесада! — крикнул ему в ответ Антонио де Кока, бывший капитан «Сан-Антонио».

— Именем бога и короля Карла я приказываю вам вернуться на ваш корабль! — так же громко ответил верный баск. — Где наш капитан?

— Скоро предстанет перед богом, чтобы отвечать за грехи свои и дядины, — насмешливо бросил Картахена.

— Это мятеж! — воскликнул баск. — К оружию!

Из трюма и надстроек повысыпали матросы. Они растерянно озирались, только что вырванные из сна, не успевая понять событий.

— Этот дурак испортит нам всю обедню, — досадливо проговорил Кесада и подскочил к Алоррьяге с занесенным кинжалом.

— Я безоружен и полураздет, мятежный сеньор, — холодно и гордо произнес баск ему в лицо, — а вы в панцире и при оружии, Вы не дворянин, вы мелкий убийца, де Кесада, и правосудие вас не минет.

— На том свете поговорим, — пробормотал Кесада и трижды всадил лезвие в тело Алоррьяги.

Старший боцман Диего Эрнандес с тремя матросами бросился было на помощь помощнику капитана, но поздно: их сбили с ног, связали и заперли.

— Матросы! — провозгласил Кесада. — Магеллан свергнут! Баш капитан отныне я, сеньор Картахена примет командование «Консепсионом». По случаю избавления от тирании португальского предателя и пирата начинается раздача вина и еды, которые скрывал Магеллан, готовя вам голодную смерть.

Из отсека, где хранился неприкосновенный запас провизии на случай крушения, выкатывали бочки с вином и мясом. Матросы обалдело переглядывались. Быстро и ловко мятежники отобрали оружие у тех, кому не доверяли, очистили палубу от лишних вещей, проверили артиллерию. Корабль был готов к бою.

Затем перед полупьяными уже матросами с благодарственным молебном выступил друг Картахены, ненавистник Магеллана священник Педро Санчес де ла Рейна. Толстый, потный, но подвижный и красноречивый отец Педро благословлял моряков на возвращение в родное лоно, то есть в Испанию, и на расправу с Магелланом, врагом христианского люда и короля, пиратом и разбойником.

А потом шлюпки с «Консепсиона» и «Сан-Антонио» помчались к «Виктории». Луис де Мендоса ждал их. И здесь не обошлось без кровопролития: многие матросы оказали сопротивление бунтовщикам.

Утро пришло прохладное. Я плохо спал ночью. Предчувствия отягощали сон, и мои глаза открылись спозаранку. Но Барбоза встал раньше меня. Я нашел его на палубе рядом с Магелланом. Они оглядывали бухту сквозь утреннюю дымку.

— С вечера, кажется, ничего не изменилось, Фернандо, — промолвил Барбоза. — Корабли на тех же местах, паруса спущены, колокола, как положено, отбивают склянки.

Магеллан быстро взглянул на него.

— Вели отправить приказ на «Сан-Антонио», — сказал он. — Пусть пошлют шлюпку за водой.

— Ты нагружаешь работами своих, — досадливо заметил Барбоза, — а вот экипажи Кесады и Мендосы избавляешь.

Магеллан прервал его:

— Молчи, шурин. Исполняй и укрепись сердцем. С рассветом Альваро должен был прибыть на «Тринидад». Рассвело давненько, Барбоза. Торопись!

Магеллан, засунув руки в карманы рыжей куртки, отороченной серым мехом, следил, как шлюпка двигалась к «Сан-Антонио». Серебряные капли слетали с ее весел, дробная зыбь разбегалась по гладкой воде, разрезаемой крутым носом. Неожиданно весла застыли в воздухе. Длинная фигура рулевого Родригеса встала на корме. Он что-то говорил, сложив руки у рта. Потом плюхнулся на сиденье рулевого, и шлюпка резво понеслась назад, к «Тринидаду».

— Сеньор командор, — мрачно докладывал Родригес, теребя пояс парусинового плаща, — с «Сан-Антонио» нам крикнули: «Стоп! Берегите жизни! Вали обратно!» Я сразу понял, чем пахнет, и спросил: «Вы за кого?» Ответили так: «За короля и Кесаду».

Магеллан сурово и жестко смотрел на него. Родригес расправил плечи.

— Дозволено мне будет сказать, сеньор капитан-командир, — заявил он своим зычным басом. — Они жмут на то, что вы португалец, сеньор, но думаю: за них жизнь отдавать мало кому охота. А вы — наш истинный командор, сеньор, я не сбрешу, если скажу, что пока вы с нами, то и мы с вами. Уж за «Тринидад» будьте спокойны.

— Спасибо, Родригес, — ответствовал Магеллан, и губы его дрогнули, дрогнули — я не мог ошибиться! — Верность за верность: мы или умрем вместе, или будем счастливы вместе.

Какие пророческие слова вкладывает временами судьба в уста своих избранников!

— Родригес, — продолжал Магеллан, — иди к остальным судам и выясни, за кого они.

На «Консепсионе» ответили: «За короля и Картахену». На «Виктории»: «За короля и Мендосу». Верным остался лишь крошечный «Сант-Яго». Серрано без приказа начал отодвигаться к горлу бухты.

— Ты умница, Серрано, — промолвил Магеллан, следя за «Сант-Яго». — Но рано, не пугай, не подсказывай. — И он отправил Серрано распоряжение: стоять на месте.

— Что мы будем делать, командор? — спросил я.

— Ждать, пока победоносные мятежники продиктуют нам свои условия, — ответил Магеллан.

Ждать пришлось недолго. Шлюпка «Сан-Антонио» подлетела к «Тринидаду». Личный телохранитель Кесады, брезгливый и самоуверенный Луис де Молино взошел на палубу. Он небрежно покосился на офицеров нашего корабля и, презрительно усмехаясь, не сняв шлема, без слов приветствия сунул в руку Магеллана конверт.

Это было письмо Кесады. Магеллан прочел его вслух. Капитан «Консепсиона» писал, что мятеж возник потому, что Магеллан грубо нарушил королевские инструкции, отстранив от дел офицеров, поставленных Карлом V следить за сохранностью кораблей и экипажей. Если же он сообщит им свои дальнейшие планы, место, где находится пролив и все остальное, они готовы оставить его в покое и даже считать по-прежнему главой армады. Для обсуждения всего этого ему надлежало явиться на «Сан-Антонио».

— Торопитесь ответить, низложенный высокочтимый генерал, — проговорил Молино, дерзко махая руками перед лицом Магеллана. — У вас язык, у нас пушки, оцените великодушие моего господина!

Магеллан вскинул голову (он написал ответ Кесаде, соглашаясь на переговоры, но призывая начать их на «Тринидаде»), лицо его потемнело, как в Севилье, когда я рассказывал о визите Альвареша, но он смолчал. Тяжелым взглядом проводил он Молино, вырвавшего письмо-ответ из его руки, таким взглядом он смотрел на Картахену во время совета капитанов.

Шлюпка с ответом Кесады не замедлила вернуться.

— Фернандо, — велел командор юнге, — читай!

Фернандо, запинаясь, прочел ироническое послание капитана-бунтовщика, где Кесада сообщал, что лезть добровольно в ловушку он не намерен, но Магеллану не избежать прибытия на одно из судов, захваченных бунтовщиками, — куда ж ему деться иначе?..

— Все слышали? — громогласно вопросил командор. И, понизив голос, пояснил мне: — Родригес прав: они сомневаются в своих экипажах. А то бы тотчас пошли на приступ. Ведут переговоры. Видно, многих пришлось убить или изолировать, но и сейчас мятежники не уверены в показаниях соучастников перед будущим королевским судом. А это опасная штука: сорвать экспедицию короля без достаточных на то оснований…

Я хотел заметить, что испанские капитаны кое в чем правы, особенно в том, что касается пролива, но, понимая напряженность момента и то, что мои слова сейчас могут быть неправильно истолкованы, смолчал. Матросы и офицеры в полном вооружении серьезно и внимательно следили за Магелланом. На их лицах были преданность и готовность.

— Захватить шлюпку с «Сан-Антонио» вместе с людьми! — приказал командор.

Родригес перегнулся через борт.

— Эй вы, — бросил он, — сдавайтесь, лезьте сюда по трапу! Бомбарда наведена, фитиль пушкаря горит, и, когда вы пойдете ко дну, вам никто уже не протянет руки. Берите, пока дают…

Матросы из шлюпки беспрекословно подчинились.

— Кормчий Иштебан Гомиш, допросить их! — повелел Магеллан. — Позвать главного судью армады Гонсало Гомеса де Эспиносу!

Высокий молодой испанец предстал перед командором.

— Сеньор Эспиноса, — строго глядя на него, проговорил командор, — вы возьмете с собой шестерых добровольцев и отправитесь на «Викторию». Оружие спрячьте под одеждой. Передайте капитану «Виктории» Луису де Мендосе это письмо, где я требую, чтобы он явился на «Тринидад».

— А если он откажется, сеньор Магеллан? — раздельно спросил Эспиноса, мертвенно бледнея, ибо уже угадывал дальнейшее.

— Тогда вы сделайте так, чтобы Луис де Мендоса стал бесполезен для мятежа, — твердо сказал Магеллан.

— Ваш приказ будет исполнен, сеньор командор, — ответствовал главный судья. И обратился к матросам: — Кто со мной?

Четверо шагнули вперед. Пятым выступил Родригес. Чувства самоотверженности и чести вспыхнули во мне.

— Шестым считайте меня, — сказал я.

Блеклые тучи затягивали небо. Серая, кажущаяся липкой и тяжелой вода неохотно расступалась перед шлюпкой. Эспиноса правил, остальные гребли. Стучали уключины.

— Спокойненько, ребята, — приговаривал меж гребками Родригес. — Командор молодчина, своих не бросает. Значит, он чего-то задумал. Да и если что, мы за себя постоим. Главное, держитесь у борта, как бы за спину не зашли! И локоть к локтю!

Веревочный трап мне показался в этот день очень длинным. Ноги путались в нем, руки скользили. «Стыдно, — говорил я себе, — не трусь! Бери пример с Эспиносы!»

Главный судья первым поднялся на палубу «Виктории» и стоял, поджидая нас, не обращая внимания на злобные насмешки, которыми осыпали его мятежники. Мы выстроились за ним вдоль борта. Около тридцати мятежников сбежалось сюда, потешаясь над нами.

— Луис де Мендоса! — холодно и четко произнес главный судья. — Фернандо де Магеллан, капитан-командир армады его величества короля Карла, повелел вручить вам его послание.

Де Мендоса прочел письмо и насмешливо поклонился.

— Пусть ваш португальский пес ищет дураков в другом месте, — начал де Мендоса. Но это были его последние слова. Длинным скользящим шагом Эспиноса придвинулся к нему и недрогнувшей рукой ударил мятежника кинжалом в горло. Ловким прыжком подоспел Родригес: его меч раскроил череп изменника. Судья переступил через тело умирающего и воскликнул, подняв окровавленный кинжал:

— Так умрет каждый неповинующийся! Сдавайтесь, пока не поздно!

Тускло блеснули кинжалы, лязгнули мечи, вырываемые из ножен мятежников. Мы тоже обнажили оружие и стали локоть к локтю, включив в строй Эспиносу.

— Спокойненько, ребята, спокойненько! — хрипло шептал Родригес.

Еще секунда — и мечи встретились бы с мечами.

— Оглянитесь, дети мои! — зазвучал вдруг голос Барбозы с противоположного борта. Мятежники отпрянули. Пятнадцать матросов «Тринидада» целились в них из аркебузов. Воспользовавшись тем, что экипаж «Виктории» весь скопился вокруг нас, Барбоза незаметно поднялся на судно с другой стороны и теперь стоял, поигрывая мечом, и смотрел с насмешкой на ошеломленные лица мятежников.

— Что я говорил! — гаркнул Родригес. — Ай да командор! А ну, бросайте оружие!..

Флаг Магеллана взлетел над судном, и Барбоза повел его к выходу из бухты. Туда же подтягивались «Тринидад» и «Сант-Яго». Мы имели уже три корабля против двух и заперли путь в открытое море.

День прошел в подготовке к бою. Мы понимали, что бунтовщики постараются прорваться в океан: им уже нечего было терять. Пришла ночь, сырая и ветреная. На всех кораблях горели огни. Магеллан не сходил с кормы, следя за судами врагов. На жаровнях непрерывно варилась еда и подогревалось вино, юнги разносили матросам порции.

…Я никогда не забуду это утро. Оно родилось внезапно и странно. Небо вспыхнуло, сделалось блестящим, словно в зеркале отразился зажженный очаг. Высь ожила, засияла. А на землю еще не упало ни одного луча. Наоборот, мрак сделался плотней. Под ослепительным небом в полной мгле покачивались на волнах каравеллы.

Голос Магеллана прокатился над морем:

— «Сан-Антонио» двинулся! По местам! К бою!

Пушкари держали факелы у заряженных орудий, стрелки подняли наизготовку аркебузы, арбалеты, луки; у борта стояли бойцы с абордажными крючьями в руках и кинжалами в зубах. Я шел на абордаж вместе с ними.

«Сан-Антонио» приближался. Гнев пылал во мне, и я знал, что это чувство разделяло большинство экипажа. Как щадил Магеллан людей, как бережно и умно провел армаду далеко на юг, сколько выдержки проявил он! А ныне бессмысленная гордыня немногих самолюбцев и крючкотворов, хитро использующих королевские инструкции, заставляет товарищей стрелять друг в друга.

«Сан-Антонио» выплыл из темноты рядом с нами. На корме стоял Кесада с мечом и щитом.

— В бой, на врага! — скомандовал он.

Но в бой ринулись мы. Ударили большие бомбарды «Тринидада», и не успел рассеяться пороховой дым, как абордажные крючья впились в борт «Сан-Антонио» и первая цепь атакующих понеслась по палубе. С правого борта пошел на абордаж Барбоза во главе экипажа «Виктории». В считанные минуты судьба мятежа решилась. Кесада, крепко связанный, с кляпом во рту лежал на корме, рядом с ним еще пятеро сопротивлявшихся. Остальных согнали на нос.

— За кого вы? — вопросил их командор.

— За короля и за вашу милость, — смиренно отвечали они.

Часа через два Серрано повел шлюпки в атаку на «Консепсион». Корабль не пытался обороняться, экипаж сразу сдался и выдал связанного Картахену.

…И вот мы опять собрались на песчаной площадке у подножия холма. Как и три дня назад, двести человек готовились слушать командора. Но сколько изменений произошло за столь короткое время! Толпа уже разделена — меньшая ее половина со связанными руками стоит поодаль. Высшие испанские офицеры в кандалах, и их окружает стража. Многие ранены, повязки с проступающими пятнами крови наложены на лица, руки, грудь. У всех воспаленные от бессонницы глаза.

Шел суд над мятежниками…

Король жаловал Магеллану право ножа и веревки над экипажем армады. Но командор им не воспользовался. Он передал рассмотрение дела главному судье армады Эспиносе.

Под нарастающее шуршание прибоя и шум ветра слушали мы решение судьи.

— К смертной казни приговариваются, — читал нараспев Эспиноса со свитка, — Луис де Мендоса!

Тело убитого свезли на берег. Судья подробно перечислил его вину. Потом сказал, что приговор он привел в исполнение лично.

— Хуан де Картахена! — продолжал судья.

Гордый испанец вскинул голову, но ничего не сказал.

— Гаспар де Кесада!

Его подвели к Картахене и поставили рядом. Они не смотрели друг на друга.

— Луис де Молино!

Телохранитель стал около своего господина. Руки Молино дрожали, голова тряслась.

— Антонио де Кока!

Этот вышел с бесстрастным лицом, сохраняя выправку и достоинство.

— Себастиан Эль-Кано!

— Педро Санчес де ла Рейна!

Каждое имя падало в толпу, как тяжелый камень. Люди съеживались, втягивали головы в плечи. Вчерашние всесильные командиры, или, напротив, друзья, партнеры по картам и жаровне единым возгласом судьи лишались жизни. Кучка приговоренных к казни росла. А над нашими головами, на вершине холма, вздымалась огромная виселица, поставленная по велению главного судьи. Ветер шевелил ее кожаные петли. Солнце проглянуло сквозь облака, и тень виселицы легла на толпу.

Сорок три имени назвал Эспиноса. Сорок три человека прижались друг к другу, и копья охраны сомкнулись вокруг них. Никто не просил снисхождения. Все знали: мятеж — самое страшное преступление в походе и наказание за него беспощадно.

— Я кончил, сеньор капитан-командир, — сказал Эспиноса. — Приговор произнесен. Вы вправе принять его или отвергнуть.

Ветер тер кожаные петли вверху, и они зловеще шуршали над нашими головами. Тишина, гулкая печальная тишина воцарилась на площадке, и было слышно даже, как скрипел песок, когда Магеллан подошел к судье и взял свиток из его рук.

— Хуан де Картахена, Гаспар де Кесада, Луис де Молино, Педро де ла Рейна, я утверждаю вашу смерть, — сказал Магеллан. — Всех остальных прощаю! Выпустить их и развязать!

Радостный гул прокатился по толпе. Кольцо копий раздвинулось, и тридцать восемь приговоренных по одному выходили на свободу. Некоторые, не веря своим ушам, напряженно улыбались, еще не успев по-настоящему обрадоваться; кое-кто плакал. Каждый, проходя мимо командора, произносил слова благодарности. Толпа приняла помилованных: их хлопали по плечам, обнимали, совали лепешки, сало.

И вновь тишина: говорил Магеллан.

— Хуан де Картахена назначен королем, и потому я, не отменяя приговора, сохраняю ему жизнь до возвращения в Испанию. Он в оковах предстанет перед королем. Педро Санчес де ла Рейна — священник. Я не хочу?чтобы над армадой тяготел грех убийства церковнослужителя. Де ла Рейна постигнет участь Картахены. Остаются двое: де Кесада и де Молино. Кто будет палачом?

Палача не было. Герольд прокричал о вознаграждении: тысячу песо тому, кто отрубит голову смертникам. Ни одного голоса не раздалось в ответ. Люди, которые двенадцать часов назад были готовы убивать направо и налево, бились грудью о грудь, играя жизнью ради чести и по приказу, теперь не хотели подымать меч даже за деньги. Никто добровольно не желал быть палачом.

И тут произошло событие, при воспоминании о котором я с трепетом и смирением думаю о неисповедимости путей господних. Луис де Молино, щеголь и красавец, телохранитель Кесады, не выдержал страха смерти. Вчера лишь он позволил себе унизить командора и нагло хвастал могуществом своего господина, а сегодня с непостижимой для него быстротой последовала кара. Де Молино бросился к ногам главного судьи, умоляя пощадить его, и за это обещал стать палачом.

— Руби, — коротко согласился Эспиноса и брезгливо высвободил сапог из рук предателя, предателя вдвойне…

Свистнул меч, и бывший телохранитель отрубил голову своего бывшего господина.

Так началась наша зимовка.

 

Большеногие

Бухта Сан-Хулиан сама по себе была неплохой, но с очень унылыми окрестностями. Холмистая равнина тонула в тумане. Желтая и ржаво-красная галька покрывала землю. Она перемежалась зарослями грязнозеленой или бурой травы, колючими кустами, редкими низкими, скрюченными деревьями. Только к вечеру косые лучи солнца вносили разнообразие в скучную окраску: кусты делались фиолетовыми, алыми, красновато-коричневыми, а галька белой, будто яичная скорлупа.

Громадные черные орлы сидели на холмах. Живых они не трогали, но стоило кому-либо споткнуться и упасть, как орлы расправляли широкие, словно двойное одеяло, крылья и начинали кружить, снижаясь над человеком, думая, что он умирает.

Еще нам досаждал ветер. Он дул непрестанно, хотя и не сильно, тянул монотонную тоскливую песню изо дня в день, обостряя ощущение унылости.

Магеллан решил послать «Сант-Яго» дальше на юг: присмотреть место для стоянки повеселее. Он разрешил мне отплыть с Серрано. Просился и неугомонный Барбоза, но командор сказал ему:

— Ты нужен здесь, шурин. Люди досадуют на скуку, ремонт требует глаза. Потерпи, Дуарте, мне самому не сидится, а надо.

На пятый или шестой день «Сант-Яго» приблизился к устью большой реки. Назвали ее Санта-Крус. В ней текла прозрачная, чистейшая вода, по сторонам высились пестрые скалы, шумел лес. Мы провели тут неделю, охотясь на морских зверей и удивительных птиц с длинной шеей, не умеющих летать, но бегающих быстрее лошади. Нехватка соли угнетала: ведь мы могли бы снабдить мясом всю армаду.

…Несчастье пришло на третий день отплытия от Санта-Крус. Шквал при ясном небе и солнце был неожиданным и стремительным. Ветер ломал мачты, как черенки, и кидал их за борт. Людей сдувало с палубы, подобно мухам. За ними летели ящики, бочки, доски обшивки. Через мгновение «Сант-Яго» бился на прибрежных камнях, а экипаж его выпрыгивал на берег.

Из тридцати восьми человек погиб только один, зато ранены и побиты были все. Перевязав друг друга, обсушившись, мы обсудили свое положение. До бухты Сан-Хулиан по подсчетам штурмана было не менее шестидесяти лиг. Дороги неизвестны, и идти следовало по побережью. Опасность нападения хищников и дикарей более чем вероятна, а наше оружие на дне моря.

— Друзья! — подвел итог Серрано. — Мы попали в нелегкую переделку. Но вспомним, как говорил командор: «Один за всех, все за одного». Мы часть армады, и удача, сопутствующая Магеллану, прикроет и нас. Командор своих не покинет. Его надо известить о случившемся. Команда целиком не сможет пройти в Сан-Хулиан: многие ранены тяжело, за ними нужен уход, нет еды, и ее придется добыть легкораненые. Там, где не пройдет команда, могут пробраться один или два смельчака. Кто решится?

Вызвались двое. Как жаль что я забыл их имена, ибо они совершили высокочтимый подвиг во славу товарищества. Но рассказ их я запомнил хорошо.

Мы отдали им один стилет, случайно уцелевший у меня, компас, сбереженный штурманом, и они отправились. Ударили морозы, а их одежда и обувь, изорванные о камни, едва прикрывали тело. Они шли непрерывно, с восхода до заката, спеша к командору. По дороге ловили руками мелких зверьков и вечером пекли на кострах. Частенько ложились спать натощак. Силы покидали их, они еле брели, порой падали, и тогда огромные черные птицы начинали кружить над ними.

Вдоль берега потянулись болота, пришлось далеко обходить страшные топи, и это почти вдвое удлинило дорогу. Исчезла пресная вода. Наконец вышли к реке Санта-Крус, напились вволю, но взять воду с собой было не в чем. Реку переплыли на самодельном плоту, гребя руками. Дальше путь стал совсем тяжким.

Простуженные, с пылающими от внутреннего жара лицами, они почти потеряли зрение, плохо слышали. Жажда и душераздирающий кашель иногда мутили рассудок.

Как-то утром вдали показалось озеро, но, когда люди, вскрикивая, подбежали к нему, они увидели блестящий солончак. Им очень хотелось лечь и умереть во сне, и они так бы и сделали, если бы не мысль о товарищах.

Этот ужасающий день казался им бесконечным. Вера и последние силы покинули матросов, но судьба смирилась перед их мужеством, и к вечеру им открылся лагерь армады. Как оказалось, это был двадцать шестой день пути.

Караульные, увидев обросших, полуголых людей, приняли их за туземцев и подняли аркебузы.

Страдальцы попробовали заговорить, но лишь нечленораздельные звуки вылетали из одеревеневшего зева. Тогда они упали лицами в холодный песок. Караульные с опаской, не спуская пальцев с курка, приблизились и, наклонившись, принялись разглядывать пришельцев. И по остаткам испанского платья поняли, что перед ними свои.

Море, словно устыдившись, с первого же дня стало выкидывать на берег бочки с продуктами, матросские сундуки, доски и даже оружие. Нам оставалось подбирать добро по утрам и складывать штабелями. Ловкие испанские парни ныряли на дно, доставая то, что море не торопилось отдавать. Удалось спасти почти всю провизию, множество снастей и две бомбарды. Мы отсыпали себе муки для лепешек, не трогая остального: испанские продукты — собственность всей армады. А сами промышляли охотой и рыболовством.

Из остатков судна построили домик, где хоть и было тесно, но весело.

А тем временем Магеллан на выручку экипажу «Сант-Яго» послал сушей Барбозу с отрядом, выделив одежду, оружие и продовольствие.

Мы чрезвычайно удивились, услышав однажды со скал трубу герольда и голос Дуарте.

— Бездельники! — возглашал он, приближаясь во главе отряда. — Армада трудится в поте лица своего, а вы тут прохлаждаетесь! Ишь какие щеки отъели! А я-то боялся, что найду умирающих с голоду горемык! Молодцы! Ого, да у вас тут целый лагерь! И бомбарды вытянули! То-то радость командору!

Открыли бочку вина, заполыхали костры. Испанские, португальские, английские, итальянские песни понеслись над морем, над скалами, никогда не слышавшими человека. Черные орлы на вершинах недоуменно поворачивали головы. Но мы не боялись их. Мы вообще теперь ничего не боялись: ни бездонных океанов, ни пустынных земель, ни происков судьбы. Чувство братства сплачивало нас и делало непобедимыми. Нет панциря крепче, чем дружба воинов!

Два с лишним месяца мы провели вдали от Магеллана. Вернувшись, я увидел лагерь армады. Магеллан не давал людям слишком много свободного времени, стараясь занять их руки и умы, дабы не расхолаживать сердца. Отсутствие занятий вредно отражается на человеке вдали от родины, вызывая печаль, раздражение, беспричинные ссоры. Шел ремонт судов и их переоснастка.

И все-таки нехорошим местом была эта бухта. Какие-то нездоровые испарения проникали в нее. Матросы заболевали. Семерых схоронили мы в прибрежной гальке, стараясь спрятать тела поглубже, ибо черные орлы собирались стаями вокруг могил и ждали, пока живые уйдут.

Армада так привыкла к безлюдью, что перестала выставлять караулы. Но вскоре после возвращения экипажа «Сант-Яго» на берегу появилось двое туземцев высочайшего роста. Один великан с гордой осанкой посыпал голову песком, приплясывал и пел. Второй молча стоял в стороне. Они были одеты в шкуры некоего животного и в сапоги из лисьего меха.

Магеллан решил, что туземец исполняет обряд миролюбия, и послал ему навстречу матроса, велев делать то же самое. Так они плясали, обсыпаясь песком, словно карнавальные шуты, причем матрос был по пояс гостю. Потом матрос стал знаками приглашать туземца в шлюпку. Тот боязливо взобрался в нее, и его доставили на «Тринидад». Магеллан дал ему связку бубенчиков, горсть бисера, гребенку и зеркальце. Великан глянул в него, и собственное лицо столь напугало туземца, что он отпрыгнул назад, сбив длинными ногами сразу четырех матросов. Командор расхохотался и дал этому племени название «большеногие». По-португальски «патагон» — значит «огромная нога», «ножища». Гостя свезли на берег вместе с подарками.

Второй патагонец, поняв, что беды от нас не ожидается, что-то крикнул, махнул рукой, и из-за холмов показались его соплеменники. Впереди шли мужчины. Они приплясывали и показывали на небо, давая понять, что мы явились оттуда. За ними двигались женщины, неся как угощение горшки с комковатой мукой и оружие мужчин: луки с тетивой из кишок животного — потолще струны лютни — и стрелы с каменными наконечниками. Третий ряд составляли юноши, ведущие на поводу несуразных зверей: голова и уши — как у мула, шея и туловище — как у верблюда, ноги — как у оленя, хвост — как у лошади. Фернандо сказал мне, что такие звери уже появлялись в лагере и на них охотились.

В племени было восемнадцать человек: все рослые, сильные, красивые люди. Они расположились у лагеря и показали нам, как охотятся. Оказывается, юноши вели молодых зверей — это была приманка: взрослые животные тянулись на зов молодняка и попадали под луки охотников.

Ночью племя исчезло. Через неделю из кустов вышел новый туземец. Общительный, любопытный, он скоро освоился в армаде. Его выучили первым словам «Отче наш» и «Аве, Мария», окрестили, дали рубашку и штаны. Но и он вскоре исчез.

Всю зиму навещали нас добродушные гиганты, меняя убитых животных на безделушки. Двоих Магеллан решил взять с собой, рассчитывая, что они изучат испанский язык и в следующий раз будут нашими переводчиками. Силой, однако, не одолеть было могучих туземцев. Карвайо предложил хитрость, часто применяемую португальцами в Африке. Туземцам надавали столько подарков, что руки их переполнились. Тогда им показали ножные кандалы. Звяканье привело в восторг простодушных детей природы. Знаками Карвайо дал понять, что, поскольку руки патагонцев заняты, они могут надеть кольца кандалов на ноги и унести с собой. Туземцы радостно согласились. И через полминуты с горестными воплями катались по палубе, пытаясь освободить ноги. Один из них, плача и жалуясь, жестами объяснил командору, что невдалеке в кустах находится его горячо любимая жена, и раз уж его хотят взять на небо, то пусть и ее возьмут. Магеллан счел это справедливым и отправил Карвайо с отрядом на поиски. Однако другие великаны, видевшие с берега наше коварство, бежали. Карвайо с досады стрелял им вслед.

Месть не замедлила последовать.

Шел снег, было мглисто и знобко. Откуда-то со свистом принеслась тонкая короткая стрела и вонзилась матросу Диего Барасе выше колена. Он, ругаясь, сломал ее, вырвал и побежал догонять отряд. Вдруг зашатался, стал звать на помощь. Помощи не могло быть: яд, которым патагонцы смазывают стрелы, действовал молниеносно. Диего посинел, розовая пена выступила на губах, и он умер в судорогах. В холодных сумерках мечами вырывали ему могилу и насыпали сверху глыбы кремня, ибо черные орлы уже сидели вокруг.

Готовясь к отплытию, Магеллан назначил Серрано капитаном на «Консепсион», Барбозу на «Викторию». «Сан-Антонио» по-прежнему командовал Мескита, туда же перешел кормчий Иштебан Гомиш. Шел август, последний месяц южной зимы, но командор торопился покинуть всем надоевшую бухту.

12 августа он собрал совет капитанов.

— Прежде чем говорить мне и решать вам, выслушаем свидетелей, — предложил он.

Несколько матросов рассказали, что Картахена и священник Рейно призывали их к новому мятежу, обещая высокую награду.

— Капитаны! — спросил Магеллан, когда матросы вышли. — Какой участи заслуживают люди, которые единожды подняли мятеж и ладят его вторично?

— Смерти! — единогласно признали капитаны.

— Однажды данное мною слово изменено быть не может, — после раздумья сказал Магеллан. — Они сохранят жизнь. Но останутся здесь в бухте…

24 августа армада покинула бухту Сан-Хулиан. На островке посередине бухты сумрачно смотрели ей вслед Картахена и Рейно. Им сгрузили немного сухарей и вина. Последнее, что я видел, когда «Тринидад» сворачивал в открытое море, были их одинокие фигуры и прямоугольная виселица на холме, которая так и не понадобилась Магеллану.

 

Земля огней

Армада приплыла к реке Санта-Крус. Мы остановились на два месяца, чтобы закончить ремонт. Благо, что леса здесь хватало.

Первые дни зараза, вынесенная из роковой бухты, еще сказывалась. Не раз приспускались флаги армады, и матросы с молитвой отдавали морю очередного умершего. Но свежий весенний воздух, прекрасная вода Санта-Крус, богатая охота и рыбная ловля умиротворили болезни.

Магеллан сообщил экипажу свое решение: спускаться до семьдесят пятого градуса южной широты, и если пролива не обнаружится, то вернуться в Санта-Крус, произвести полный ремонт судов и идти на Молукки мимо мыса Доброй Надежды, огибая Африку, как португальцы.

— Вы всерьез допускаете такой исход, сеньор? — спросил я.

— Совершенно не допускаю, — рассеянно ответил командор. — Но это поможет матросам перенести новые разочарования, если они случатся.

— А они случатся, сеньор?

— Думаю, что нет. Однако не пытайте меня, Викорати. — Он дружелюбно, но твердо посмотрел мне в глаза. — Скоро вы все увидите сами.

— Скоро, командор?

— Да.

Текли будни плавания, в которые мы втянулись. Ход армады прерывался лишь для охоты за морским зверем и ловли рыбы. Люди били без счета тюленей, нелетающих гусей, птиц, собирали их яйца на берегу, ловили черепах, рыбу, беспрестанно забрасывая сети.

Командор разрешил свободным от вахты есть в любое время, и жаровни, не остывая, дымили на кораблях. Правда, муку для лепешек Магеллан выделял довольно скупо…

Очередной шторм заставил нас уйти подальше от берега, но, как только он окончился, Магеллан вернул армаду к земле. Я был рядом с ним, когда она возникла на горизонте, придвинулась в виде такой же травянистой равнины. До сих пор стоит у меня в глазах лицо командора, смотрящего вдаль: небольшие глаза сделались вдруг огромными, лицо явственно побелело, губы вытянулись в ниточку.

— Утес! — вскрикнул он и шагнул вперед.

Я всмотрелся. В море вдавался короткий мыс, и на нем виднелся низкий, но крутой холм. Наверху его чудом держалась на тонкой острой грани уродливая каменная глыба.

Возбуждение, охватившее обычно невозмутимого командора, было так заметно, что я на миг растерялся. Обжигающая мысль пронеслась в моей голове.

— Командор! — воскликнул я. — Неужели пролив?

Корабль огибал мыс. За ним узкая полоса воды вторгалась в материк и тянулась на запад.

— Бомбардиры — два выстрела! Три смоляных факела на корму! — срывающимся голосом приказал Магеллан.

Меня, наверное, назовут лгуном, но святая правда такова: никто в армаде не верил, что перед нами пролив. Получилось как в той сказке о пастухе, что любил зря кричать: «Волк! Волк!» — а когда волк на самом деле пришел резать овец, то никто не явился его отгонять, ибо думали, что пастух опять обманывает…

Когда съехались капитаны, я увидел, как Магеллан и Барбоза обменялись многозначительными взглядами.

Капитан-командир распорядился, чтобы «Сан-Антонио» и «Консепсион» поплыли в глубь найденной расщелины в материке и проверили, пролив перед нами или нет.

Будучи у порога победы, мы едва не погибли.

Ночью чудовищной силы ветер сдернул «Тринидад» и «Викторию» с якорей и погнал к скалам. Он давил точно в корму и направлял нас прямехонько на каменные зубья пройденного нами континента, вокруг которых ревели буруны. До краха оставались секунды. Люди бросились к шлюпкам. Голос Магеллана остановил их.

— Вот спасение! — звал он и указывал на тихий проход между прибрежным островом и землей. Как командор сумел разглядеть его в темноте — непостижимо! Развернуть каравеллы против ветра матросы не сумели бы, но повернуть под углом к нему им не составило труда. Мы стали в проходе, и остров прикрывал нас от ветра, пока шквал не стих.

Матросы благодарили провидение, пославшее им такого командора!

Прошел день, Мескита и Серрано не возвращались. Прошел второй день, и наступила третья ночь… Магеллан провел ее без сна. Бродил по палубе, перешагивая через тела спящих, и я слышал, как он говорил сам с собой. Фернандо, переживавший за командора, сидел около меня на корме, то засыпая, то просыпаясь. Юнга подрос и возмужал за год плавания, голос и руки его окрепли, в нем угадывался ладный, устойчивый мужчина.

— Сеньор, — спрашивал Фернандо, — а вдруг корабли разбились? Что делать тогда?

— У них опытные капитаны, — отвечал я, — и везение не разлучается с нами, Спи, не тревожь душу.

— Если у командора останется даже одна-единственная шлюпка, я поплыву с ним вперед, — бормотал Фернандо сквозь сон.

Я тоже задремал и не услышал, как юнга, едва забрезжило, взобрался на мачту. Но когда раздался его звонкий голос, сон мигом слетел с меня.

— Корабли! — ликовал Фернандо. — Они возвращаются!

«Консепсион» и «Сан-Антонио» шли под всеми парусами, расцвеченные флагами.

— Бомбардиры! — голос Магеллана звенел бронзой. — Салют!

Залп! «Консепсион» и «Сан-Антонио» отсалютовали в ответ. С «Виктории» неслась шлюпка Барбозы.

На этот раз совет капитанов происходил на палубе, на виду у матросов, обступивших капитанов.

— Матросы и офицеры! — торжественно сказал Серрано. — Армада стоит у входа в пролив, ведущий в Великое Южное море. До конца его мы не дошли. Но всюду вода соленая. Самое же главное — быстрое течение не в сторону моря, как у рек, виденных нами, а наоборот — в глубь материка. Следовательно, пролив соединяет два моря — с этой и с той стороны, иначе подобного течения не существовало бы.

…1 ноября 1520 года армада вступила в пролив.

Магеллан назвал его проливом Всех Святых. Матросы между собой назвали Патагонским. Он был узок и темен. Высокие берега ограждали его. Вскоре течение подхватило каравеллы. Весь день плыли мы, будто по соленой реке, пробирающейся между горными хребтами. На высоком берегу увидели скелет кита. Бывалые матросы покачивали головами и говорили, что зимой тут, видать, сумасшедшие бури, если китов забрасывает так далеко.

На ночь встали на якорь: в темноте было небезопасно двигаться по бурливому, извилистому проливу. Утром Магеллан послал запрос капитанам и кормчим: в каком состоянии экипажи, корабли, запасы продовольствия и можно ли продолжать плавание?

Командор показал мне письменные ответы. Все, кроме кормчего «Сан-Антонио» Иштебана Гомиша, считали, что продолжать плавание и можно и должно. Один Гомиш писал иное. Запасы еды слишком малы, утверждал он, армаде не пересечь Великое Южное море. Надо вернуться в Испанию и с новыми силами начать все сначала.

Иштебан Гомиш был тем самым мореходом, которому королевское правительство до появления Магеллана намеревалось доверить армаду для открытия пролива через Америку. Возвышение командора оттеснило Гомиша на второй план, и он затаил злобу. Конечно, ему не терпелось в Испанию: теперь, когда пролив найден, он бы уговорил короля доверить ему, своему человеку в Испании, экспедицию на Молукки.

— Гомиш бесится оттого, что успех сопутствует мне, — улыбнулся командор. — Однако вслух он не подаст совета вернуться: матросы разорвут его на части, ведь Гомиш предлагает такое, что лишит их наград и будущих трофеев.

Командор недооценил Иштебана Гомиша.

Герольд капитана-командира плыл от корабля к кораблю. Он подымался на палубы, трубил: «Внимание! Слушать всем!» — и читал приказ Магеллана. Командор объявлял, что поведет эскадру к цели, даже если бы ему пришлось питаться кожей, содранной со снастей…

А между тем горы по сторонам пролива становились все выше. На них блестел под солнцем снег, горы словно дышали, и к нам долетали порывы холодного ветра.

Вечером командор послал на разведку «Сан-Антонио» и «Консепсион». Вернулся один «Консепсион». Следующий день ушел на розыски пропавшего «Сан-Антонио». Еще два дня мы его ждали, надеясь, что он отстал или заблудился. Корабль пропал. Стало ясно, что случилась беда. Мы не знали, какая именно. Барбоза на «Виктории» вернулся к самому началу пролива, но следов крушения не обнаружил. Пришлось с горечью признать, что один из лучших судов армады в тумане налетел на скалу и покоится на глубоком дне пролива вместе с экипажем.

Хорошо, что Магеллан так и не узнал истины. Не узнал, что в то время, как мы понуро слушали молебен об усопших душах наших товарищей, Мескита, несчастливый племянник Магеллана, валялся на грязном полу с кровоточащими ранами, в кандалах, а «Сан-Антонио», захваченный кучкой заговорщиков во главе с Иштебаном Гомишем, на всех парусах мчался к бухте Сан-Хулиан, чтобы снять с острова Картахену и Рейно.

Может быть, командор и догадывался о предательстве, но вида не подавал. У него осталось три корабля, однако я не замечал уныния. Он подолгу осматривал берега, и часто у него было такое выражение, будто он что-то узнает или угадывает. А у меня печаль о тех, кого мы считали погибшими, смешивалась с острой радостью свершения надежд и с предвкушением близких побед.

— Командор, — говорил я, — я горжусь тем, что под вашим знаменем мы первые плывем долгожданным проливом.

…Пролив то сужался, то расширялся. Мы вплыли в бухту, похожую на каменную чашу, по стенам которой из поднебесья ползли прямо на нас, казалось, ледники. Их голубые спины, изборожденные трещинами, горбились и вздувались, словно они подбирали ноги под себя перед прыжком. Они рассекали грудь гор на коричневые ущелья. Языки ледников, сползая в воду, отламывались, и пузырчатые ледяные махины высотой в пять каравелл свободно бродили по проливу. Армада осторожно пробиралась между ними.

Потом пролив надолго застлало туманом. Когда он разрывался, показывались хаотичные скалы, темная зелень лесов, ледники небесного цвета и белоснежные шапки вершин.

Каждую ночь множество костров горело по берегам. Но ни один человек не вышел к армаде. Мне думается, что и здесь прослышали о захвате двух патагонцев в заливе Сан-Хулиан, и туземцы кострами предостерегали друг друга. «Земля огней» — назвали мы эту страну.

Однажды командор позвал меня.

— Взгляни, Викорати, — сказал он.

Навстречу армаде мчались огромные водяные животные. Их черные спины рассекали воду со скоростью куда большей, чем скорость каравелл.

— Это кашалоты. Первая весточка от Великого Южного моря. — Командор задумчиво следил за животными. — Напоследок предстоит окончательно укрепить души людские. — Он взглянул на меня, и в глазах Магеллана я уловил боль. — О Викорати, — сказал он с несвойственной ему тревожностью, — теперь впереди самое тяжелое.

Армада остановилась. Герольд развез капитанам и кормчим письменный запрос Магеллана. Тот просил, не боясь и не скрывая правды, откровенно написать ему, готовы и годны ли суда и экипажи к продолжению пути, каковой может оказаться долгим и сложным.

«…Я приказываю вам именем сказанного выше повелителя, — писал командор, подразумевая короля, — а со своей стороны прошу и поручаю вам… написать ваши соображения каждый для себя отдельно. Сообщите ваши размышления насчет того, почему мы должны плыть вперед или возвращаться обратно, не обращая внимания ни на что, могущее помешать вам сказать правду.

Получив эти соображения и мнения, я сообщу вам свои и уведомлю, почему я пришел к решению о том, что делать дальше.

Дано в проливе Всех Святых, против реки, что на островке, в среду, 21 ноября, под пятьдесят пятым градусом. 1520 год».

Капитаны ответили: плыть до конца, дабы все пережитые муки не оказались напрасными.

Ровно через неделю пролив окончился. Справа и слева от армады убегали хребты белых узорчатых гор. Прямо перед нами в пучину Великого Южного моря садилось солнце, косо поглядывая на пришельцев, явившихся в его затерянную юдоль.

 

Поход

Мне трудно подобрать слова для описания Великого Южного моря. Это такое огромное море, что ум человеческий не способен вместить его. При попутном ветре, под всеми парусами, никуда не сворачивая с курса, нигде не задерживаясь, армада сто пять дней переплывала океан. Можно было сойти с ума при мысли о расстояниях, отделявших нас не только от родины, но и от людей, от земли.

Магеллан вел нас на север, потом на северо-запад. Лишь его способность понимать пространство и, подобно птицам, чувствовать правильное направление позволили армаде не затеряться в водяной пустыне. Он один разумел, куда мы идем, потому что компасы здесь мало помогали, а вид созвездий был дик и чужд. Командор учил кормчих делать поправки к показаниям компасов и объяснял направление движения. Многое пришлось нам пережить, пока каравеллы ползли от одного края океана к другому, но не об этом я вспоминаю в первую очередь. Голос Магеллана звучит у меня в ушах, то негромкий, раздумчивый, то страстный и ярый. Посреди пучин, в тягостные дни голода и болезней Магеллан доверился мне.

— Антонио, друг мой, — сказал он, проницательно улыбаясь. — Я долго присматривался к вам и убедился, что вы человек, на которого можно положиться… Он начался много лет назад, этот поход, Викорати. И он не окончится ни на Молукках, ни в Испании, может быть, будет длиться веками. Вам придется много узнать и понять заново, друг мои…

Я ждал рассказа о чем-то загадочном и таинственном, но вечер за вечером разворачивалась передо мной, как ковер персидской работы, жизнь командора.

…Он родился в 1480 году в родовом имении семьи Магелланов в глухой португальской области на границе с Галисией. Был старшим сыном в обедневшей, но гордой дворянской семье и по семейным традициям должен был готовиться к службе при королевском дворе.

— Мой род — один из самых замечательных, самых древних в Португалии, — говорил Магеллан. — Но и в старинных летописях Испании часто с почтением вспоминают Магелланов. Ведь из соседней Галисии началась реконкиста; отсюда пошла война с маврами до того, как появились Португалия, Кастилия и Арагон. Мои предки брали штурмом могучие города мавров и тем самым обрекали себя на забвение и бедность, потому что жизнь отливала из наших гор в эти города, туда передвинулись королевский двор и маршруты купцов, а нам оставалось прозябать на отшибе. О неблагодарность правящих, ты издавна тяготеешь над моим родом!

Однако древность и заслуги Магелланов перед королевством почитались еще достаточно, чтобы Фернандо де Магеллана, шестнадцатилетнего провинциального дворянина, взяли в Лиссабон ко двору и сделали пажом сестры короля Мануэла, вдовствующей королевы Леоноры.

— Если бы я остался при дворе, жизнь моя сложилась бы по-другому. Но при мне в июле 1497 года отправляли в Индию армаду Васко да Гамы. При мне через два года прискакал ко дворцу короля обросший человек на загнанной лошади и закричал, что он, работорговец Артуро Родригеш, охотясь за рабами в Африке, встретил возвращающуюся с победой армаду Васко да Гамы и, бросив все, примчался, чтобы первым сообщить об этом королю. 18 сентября 1499 года я, как паж, принимал участие в торжественной процессии экипажа армады и вместе со всеми пялил глаза на индийцев, мавров, на награбленную восточную роскошь, что выставил напоказ Васко да Гама. Я и мои сверстники словно обезумели и рвались в Индию.

В экспедицию Кабрала его не пустили. Магеллан работал при дворе в морском ведомстве, имел доступ к секретным картам и отчетам мореходов, хранящимся в комнате, куда доступ открывало только разрешение самого короля, и ведомство не желало лишаться умелого работника. Не попал он и во вторую экспедицию Васко да Гамы в 1502 году. Лишь в 1505 вырвался из многообещающих, но тесных для него стен королевского двора и отправился с армадой Франсишку д'Алмейды, первого португальского вице-короля Индии.

— Д'Алмейда в середине июля привел нас в Килоа, мавританский город в Африке. Он лежал на острове, большой каменный город с оштукатуренными домами в три-четыре этажа, виноградниками вокруг, полями сахарного тростника, садами, где созревали лимоны, апельсины, гранаты. Мы вломились туда, как стая волков. Д'Алмейда немедленно вызвал к себе Ибрагима, эмира Килоа. Понятно, эмир отказался явиться, прислал богатые дары, чтобы умилостивить д’Алмейду. Вице-король вызвал его вторично. Ибрагим, страшась, бежал из города, передав командование войсками Магомету Аргуну. Тогда д’Алмейда послал экипаж армады штурмовать непокорный Килоа. Я попал в один из двух штурмовых отрядов, возглавляемых сыном вице-короля, Лоренсо д’Алмейдой, полководцем, боготворимым нами, его сверстниками.

Аромат близкой славы и обогащения пропитывал наши умы. Мы дрались, словно герои древних, мы расшвыряли, будто пену, защитников Килоа. Не забудьте, Викорати, панцири оберегали нас от мавританских стрел, а от пуль португальских аркебузов мавров не спасали войлочные и деревянные нагрудники. Огнестрельного оружия они не имели. Город сделался прообразом преисподней. Все женщины опозорены, мужчины убиты, то, что могло гореть, горело, каменные строения ломались, и из обломков возводилась португальская крепость.

…Так говорил командор, и я слушал его с трепетом.

Вот почему он казался старше всех нас: бремя содеянного зла увеличило тяжесть его лет.

В Индии Магеллан подружился с Серрано, таким же португальским офицером, как и он. Это случилось 2 февраля 1509 года у города Диу. Флот португальцев столкнулся с египетско-веницианско-индийским, Д'Алмейде противостоял Мир-Хуссейн, мусульманский адмирал. У Мира-Хуссейна было триста судов с индийцами, черкесами-мамлюками из Египта, славянами из Далмации, венецианцами — солдатами упорными и умелыми. Незадолго до того мусульманский флот разбил армаду Лоренсо, сына д'Алмейды, в чьем отряде командор штурмовал Килоа. Лоренсо погиб, и д'Алмейда жаждал мести. У португальцев не набралось и тридцати кораблей. Поэтому они хотели кончить бой одним ударом, а именно: взятием вражеского флагмана и смертью Мира-Хуссейна. Д'Алмейда желал сам идти на абордаж. Совет капитанов с трудом отговорил его. В атаку на Мира-Хуссейна вышел корабль капитана Перейры «Сан-Эспириту». Первую волну абордажа вел Магеллан.

Он прорубался к седовласому адмиралу мусульман, спокойно взиравшему на сечу с возвышения, но лучшие воины ислама сомкнулись вокруг него. Панцирь Магеллана мяли грозные секиры и стремительные копья. Дробящие удары согнули пазы шлема, съехало забрало, обнажив лицо. Копья и стрелы сейчас же нацелились туда. «Держись, Фернандо!» — услышал тогда Магеллан. Теряя сознание, падая, он еще успел увидеть стройную фигуру португальца, вставшего над ним с мечом и щитом, и различил его голос: «Сюда! Ранен Магеллан! Я прикрываю!»

Это и был Франсиско Серрано.

— Он спас мне жизнь, Викорати, и стал моим другом. Хотя трудно представить столь разных людей, как мы. Серрано весел и разговорчив, легко обзаводится приятелями, горяч и порывист. Но не беспечен. Не безрассуден. Он умен и предприимчив, расчетлив и холоден, если нужно; жесток и настойчив, если требуется. Мы оба были дворяне и разорены, оба не умели и не желали пресмыкаться перед вышестоящими, предпочитая добывать славу и деньги в честном бою, а не по милости начальства. Нас не любили за это вице-короли. Даже после победы над Миром-Хуссейном, в которую наш с Серрано вклад не был последним, ни его, ни меня не наградили, не поблагодарили. Мы единственные осмеливались на советах оспаривать приказы вице-королей. И потому нас ставили на самые опасные места, давали наиболее сложные задания, а когда мы выходили победителями, замалчивали имена и в рапорты королю вписывали фамилии своих льстецов и любимчиков.

Мы подолгу беседовали с Серрано в перерывах между боями и походами. Его ум более гибок, чем мой, и легче смиряется с истиной, хотя я, мне кажется, лучше предвижу последствия своих действий и последовательней в них. Наши мысли перекликались. Серрано тоже сомневался в правильности того, в чем мы принимали участие… Да, нам было нелегко разобраться во всем. Зато вскоре мне представился случай вернуть Франсиско долг чести!

В Индию на смену д'Алмейде прибыл новый вице-король Аффонсу д'Альбукерки. Д'Алмейда не соглашался передавать ему власть. Начались распри. Магеллан и Серрано, утомленные войнами и интригами своих начальников, присоединились к армаде Диогу Лопиша де Секейры, будущего — четвертого! — вице-короля Индии. Она отплыла к Малакке, большому торговому городу малайцев. Секейра приказал вести себя в Малакке вежливо, мирно: он рассчитывал подзаработать на торговых сделках. Однако дурная слава португальцев докатилась и сюда. Ахмед, султан города, решил не ждать, пока португальцы подтянут силы. Ахмед предложил Секейре прислать к утру все его шлюпки на берег, дабы загрузить их пряностями — подарком султана. Жадный Секейра пренебрег предупреждениями Магеллана и Серрано, говоривших, что неспроста расщедрился Ахмед. Руководить погрузкой велено было Серрано. Неожиданно на его малый отряд бросились сотни малайских воинов, а десятки судов атаковали армаду. Магеллан на шлюпке с пятью матросами поспешил на берег, пробился к Серрано, вырвал его и остатки отряда из окружения.

Так Магеллан спас жизнь друга.

— Мы порешили, что с нас довольно, Антонио. Больше нам не хотелось убивать и умирать неизвестно за что. Мы устали от убийств, Викорати, и наши души жаждали доброй цели. Мы порешили, что я вернусь в Португалию посмотреть, что же принесли отечеству наши жертвы. Серрано пока останется в Азии, уклоняясь от битв, по возможности до моего возвращения.

Однако провидение не согласилось с нами. Оно сочло, что мне возвращаться рано. И в шестнадцати лигах от берега два корабля, на одном из которых находился я, налетели на рифы. Когда рассвело, мы увидели вдали маленькую отмель. На нее свезли оружие, деньги, ценности, часть пряностей, высадились экипажи.

Совет офицеров постановил: дворяне, забрав деньги и пряности, уходят на шлюпках к берегу. Дворян было четырнадцать, матросов больше ста, и они покорно выслушали приказ, привыкнув к беспрекословному повиновению. В глазах их я уловил страх и почти детскую растерянность: они опасались остаться на узкой песчаной отмели высотой в локоть без руководителя. Бывшие земледельцы, отученные от самостоятельных решений, панически боялись, что или море смоет их с отмели, или дворяне забудут прислать судно. Я вышел на середину и объявил, что остаюсь с матросами до прихода корабля. С отплывавших я взял клятву, что они нас не оставят.

Видел бы ты, Антонио, радость матросов! Я впервые ощутил, как нужно людям обладать вождем, как трогают внимание и забота, не купленные за деньги. Через двое суток за нами пришла каравелла. Удивительно, Антонио, насколько изменилось отношение ко мне всей португальской армии! Незначительный эпизод на отмели пробудил у солдат и матросов уважение к Магеллану. Это, конечно, не нравилось высшим офицерам…

Магеллан задумался, словно удивляясь сделанному открытию, и продолжал:

— Я вернулся в Индию, и нам с Серрано пришлось принять участие еще в одной битве. Теперь на Малакку, где я спас Франсиско, повел наступление сам вице-король д'Альбукерки. Не успели потухнуть пожары и остыть трупы на улицах побежденного города, как д'Альбукерки дал Серрано корабль и отправил на поиски Молуккских островов, А меня под видом купца на попутном китайском судне — разведывать пути Востока…

Почти три года странствовал Магеллан. На китайских джонках с глазами, нарисованными спереди, с четырехугольными парусами из разноцветных циновок, на остроносых малайских ладьях и на лодках островитян пробирался он на восток. Командор исчез из поля зрения португальцев и погрузился в пестрый островной мир.

— Со мной уже были Энрике и его жена. Судно, на котором я плыл, встретилось далеко в море с их лодкой; они умирали от истощения. Я упросил капитана, малайца, взять их на борт. Энрике с детства был членом тайного религиозного братства — их много на Востоке — и не имел права жениться. Горячая любовь заставила его нарушить запрет. Обоих ждала смерть, и они бежали в море. Возвращение на родину было для них невозможно, и молодожены просились ко мне в услужение. Энрике знал несколько азиатских языков; языкам обучало братство, готовя проповедников. Во многих переделках побывал он со мной, показав себя трудолюбивым и преданным слугой, помощником… И однажды я высадился на острове, показавшемся мне вначале материком из-за размеров. На западе он покрыт горами повыше тех, что ты видел, Антонио, в заливе Всех Святых. К востоку горы снижаются. По побережью живут малайцы, а внутри острова — темнокожие курчавые люди, очень похожие на негров. Они создают поля для посевов даже на крутых склонах гор, надстраивая здесь террасы из бревен и камней и засыпая их землей. При этом у них нет скота для пахоты, и работы выполняются вручную. Держат они полудиких свиней, а для забавы — попугаев и медведей, обитающих на деревьях… Может быть, мы снова приплывем к нему уже с другой стороны планеты, хотя я не вижу конца океану.

Да, океану действительно не было конца. И безграничность его подавляла нас. Он был ровен и тих. Попутный ветер не покидал нас. Но исчезла рыба, сети подымались пустыми. Мы вновь перешли на скудную испанскую пищу. Корабли приближались к экватору, начиналась жара. Вода в бочках протухла, и мы пили ее, зажав нос.

Магеллан приказал вытащить на палубу оставшуюся муку и сушить ее, потому что она гнила и покрывалась испражнениями крыс. Зловоние исходило от муки и растекалось по судам. Матросы плевались и отказывались ее есть. Но вскоре о гнилой муке и протухшей воде вспоминали с вожделением: то и другое подходило к концу…

День мой начинался с уроков, даваемых Фернандо. Потом я подсаживался к патагонцу. С него давно сняли кандалы и относились как к члену экипажа. Магеллан лично следил, чтобы он получал двойную порцию еды, ибо аппетит туземца куда как превосходил обычный. Он мог зараз съесть ведро каши или целую свинью. Мы звали патагонца Хуаном, и он охотно откликался. Я составил небольшой словарик патагонского языка, Хуан выучил десятка два испанских слов, и мы начали понимать друг друга. Туземец показал себя смышленым человеком, вполне годным для переводчика.

Затем я садился за дневник и до вечера заносил в него подробности плавания. У меня, кроме того, появилась вторая рукопись, не предназначенная для чужих глаз. Туда записывался рассказ командора, окончание которого я услышал позже при особенных обстоятельствах.

Мы плыли, и чем дальше проникали в океан, тем бедственней делалось положение армады. Мука кончилась. Вода иссякала. Тропический зной обступил корабли, а люди получали воды на день по одной чарке, в которой раньше выдавалось вино. Выскребывались из трюма последние остатки круп и сушеных фруктов. Голод постоянно грыз наши внутренности.

Первым заболел патагонец Хуан. Он вдруг стих, слег и уже не встал. За ним пришла очередь европейцев. Распухали суставы, десны вздувались и кровоточили. Расшатывались зубы, языки прилипали к гортани. Матросы говорили, что это новая болезнь, вспыхивающая всегда среди экипажей, уходящих далеко в море. Спасение от нее одно: высадка на берег. А берега не было, и никто не знал, когда он появится и появится ли вообще.

Да, экипаж армады переживал трагедию. Порции еды умещались на ладони. Норма воды снизилась до получарки. Рыбы не попадалось, да вскоре ни у кого не осталось сил забрасывать и вытягивать сети. Болезнью открытого моря болели все. Бред больных был однообразен: каждый просил пищи. Стало трудно ходить: ноги отекли, головы кружились.

Однажды Родригес вылез из трюма, держа в руке задушенную корабельную крысу. Вызывающе поглядывая по сторонам, он бросил ее в котелок, залил морской водой, сварил и съел целиком со шкуркой и потрохами, тщательно разгрызая косточки. Его пример заразил матросов. Началась охота за крысами. Какие ловушки и приманки выдумывали оголодавшие люди! Самые удачливые торговали тушками тварей, требуя за них деньги, за которые в Испании можно купить корову.

Но все имеет свои пределы. Крыс истребили. Мы стали есть древесные опилки, кипяченные в морской воде, сообщавшей им соленость. Потом принялись сдирать кожу с мачт, предохраняющую дерево от сырости и гниения. Кожа так задубела, что ее приходилось четыре-пять дней вымачивать в забортной воде, а потом печь на углях. Командор тоже ел кожу со снастей (вот когда я вспомнил его пророческие слова!).

Вскоре большинство экипажа передвигалось по палубе, опустившись на колени. И все-таки нам везло: ведь если бы сейчас налетел шторм, так часто бесновавшийся по ту сторону Патагонии, мы погибли бы немедленно, ибо некому было управлять парусами и ворочать рулем. Но ни одна буря не посетила нас.

Экипаж стоически нес свои тяготы. Он видел, что Магеллан вместе со всеми, что каждый третий день он отказывается от воды в пользу больных. Иногда лишь матросы позволяли себе спросить:

— Скоро ли, капитан-командир?

— Скоро, — отвечал Магеллан. — Скоро. Мужайтесь!

Двенадцать трупов отдали мы океану. У нотариуса, описывавшего их имущество, чтобы передать по возвращении родным, разжимались руки от слабости, и перо едва процарапывало бумагу.

С бессильной ненавистью вспоминал я бесстрастные лица купцов и приказчиков, сдававших продовольствие армаде. Я словно переводил взгляд с их увесистых подбородков на черные, запавшие, будто насквозь прожженные голодом щеки моих мертвых товарищей. Зависть и злоба короля Мануэла и его помощников вновь настигли нас посреди Океана Океанов. Если бы не мешки, где под тонким слоем зерна оказывался речной песок; если бы не бочки с солониной, две трети веса которых составлял вес камней, уложенных на дно; если бы не десятки иных бесчестных проделок поставщиков-недругов, армада, возможно, и не понесла бы таких потерь. Казалось, медленный смертельный яд истекал из опустевших трюмов: яд голода, умело разлитый врагами.

Командор сохранял ясность мыслей и гибкость членов, хотя и питался наравне с экипажем. Лишь в черной его бороде пробилась седина.

24 января 1521 года впередсмотрящий издал возглас: «Земля!»

 

Победа

Эта первая в океане земля обидела нас. Островок был просто скалой без воды и растений. Вскоре мы нашли вторую такую же скалу. Командор присвоил им название Несчастливых островов.

Все-таки они приободрили армаду. Океан, названный нами Тихим за исключительное спокойствие вод, по-видимому, кончался. Но мы рано радовались. Истек январь, пришла середина февраля, а океан не выпускал нас. В эти дни умерли Кока, помилованный Магелланом, и Молино, добровольный палач армады, 13 февраля командор собрал на «Тринидад» тех, кто мог стоять на ногах.

— По моим подсчетам Молукки близки, — объявил Магеллан, — Однако вокруг них владения португальцев. Армада ослаблена и истощена, она не сможет обороняться, если придется дать бой. Нам нужно найти место, где бы экипаж мог отдохнуть, оправиться от голода, отремонтировать корабли. Поэтому я поворачиваю армаду на север. Там должно быть много островов, Еще немного терпения! Мы у входа в Азию!

6 марта по курсу показались острова, заросшие лесом. Моряки обнимали друг друга и восторженно молились. Белые, красные, черные лодки туземцев устремились к армаде. Высокие, голые, в шляпах из пальмовых листьев островитяне бесстрашно влезали на палубу. Поняв, что мы голодны, они протягивали свежую рыбу, кур, сахарный тростник. И тотчас обнаружилось, что эти люди не знают, что такое собственность. Туземцы с готовностью отдавали нам все, на что мы указывали рукой, но и сами брали без спроса что им вздумается. Командор с тревогой следил, как они хватали навигационные приборы, инструменты, одежду.

— Сеньор командор, — пожаловался растерянный Родригес, — туземцы утащили запасной парус и якорь.

— Ну и ну! — недоуменно произнес Магеллан. — Что за племя? Гнать их с палубы и больше на борт не пускать! Берег без разрешения не посещать!

Командор хотел запастись хотя бы водой. Но утром обнаружилось, что ночью островитяне отвязали и увели одну из двух сохранившихся шлюпок «Виктории».

Барбоза рассердился: шлюпками он дорожил. Взяв двадцать матросов, Барбоза высадился на берег искать пропавшее. Матросы начали стрелять из арбалетов. Лук, а тем более арбалет тут были совсем неизвестны: островитяне с изумлением хватались за стрелы, пронзавшие их тела. Преследуя туземцев, отряд дошел до деревни за мысом на берегу моря… В хижинах нашли парус и якорь, среди туземных лодок оказалась и наша шлюпка. Забрав их, подожгли деревню и отступили к армаде, отстреливаясь от смелых островитян, не перестававших бросать копья.

Лодки жителей островов, названных нами Разбойничьими, долго плыли следом за армадой. Мужчины кидали в каравеллы камнями, а женщины — быть может, жены убитых нами — рвали на себе волосы, протягивали руки к кораблям и причитали, словно бы жалуясь нам на нас же самих…

Еще восемь дней продвигалась армада и, наконец, увидела впереди сначала буруны, потом песчаную отмель, а затем тонкие стволы пальм над нею. Большой, полный жизни остров отворился армаде, щебетание птиц долетело оттуда. Сбоку лежал островок поменьше.

Помня о только что полученном уроке, Магеллан из осторожности послал Хуана Серрано осмотреть маленький остров.

Остров был безлюден. Пресные родники били из почвы. Между деревьями порхали птицы. Люди Серрано припали к воде и пили так долго, что мы на борту начали беспокоиться. Но вот они появились из леса, бережно неся шлемы с родниковой водой для товарищей.

Прежде всего мы свезли на берег больных, положили их на мягкую траву, под навес из досок и листьев. Здоровые принялись охотиться за птицами. Командор запретил употреблять неизвестные плоды и ягоды, кроме знакомых ему по прежним путешествиям грибов и мучнистых яблок хлебного дерева.

Вскоре от большого острова в нашу сторону направились туземные лодки.

Командор распорядился, чтобы никто не смел разговаривать с местными жителями, опасаясь подвоха. Но островитяне, темнокожие люди, вели себя робко и приветливо. Магеллан подарил им бубенчики, гребешки, куски ткани, зеркальце, а они поднесли кувшин пальмового вина, кокосовые орехи и бананы. Покачивая головой и прищелкивая языком, осмотрели больных, перекинулись парой слов и быстро наловили для армады свежей рыбы.

На следующий день около нашего островка крутились новые лодки туземцев со свежей пищей и вином. Мы щедро платили им. Силы мореходов восстанавливались с чудодейственной быстротой.

Наконец Магеллан собрал всю армаду — поздоровевших и повеселевших матросов.

— Соратники и друзья! — величественно произнес он. — Вы совершили открытие, которое перевернет мир. С редкостным мужеством и силой духа переносили вы голод, болезни, штормы, смерть товарищей, подавляли страх и отчаяние. Я горд, что возглавляю воинов, превзошедших древних героев. Грек Ясон проплыл всего только от берегов Греции до Кавказа, Одиссей — из Трои в Пелопоннес, и о них пели песни и слагали легенды. Армада преодолела расстояние в тысячи раз большее. Я благодарю всех вас и клянусь, что вы достойны бессмертной славы. Мы в Азии! Молукки близко!

Из рядов выступил Родригес.

— Сеньор капитан-командир, — пробасил он, — матросы думают, что, если бы не вы, нам ни за что не удалось бы найти пролив и переплыть этот океан. Матросы говорят, что вы лучший на свете из всех мореходов и что с вами мы поплывем хоть к черту на рога. Команда благодарит вас, командор, — Родригес низко пригнул свою бычью шею и коснулся пальцами земли.

— Спасибо! — Магеллан склонил голову в ответ. — А теперь слушайте приказ. Армада войдет в глубь этого архипелага и найдет гавань, чтобы стать на ремонт. Запрещаю забирать что-либо у туземцев, а также принимать золото в обмен на наши товары. Пусть островитяне видят, что мы ценим свои товары выше.

— Сеньор капитан-командир, — спросил Родригес. — Ну, доберемся мы до Молукк, набьем трюмы этими проклятыми пряностями, а дальше куда? Неужели обратно к проливу через дьявольский океан?..

В полной тишине Магеллан гордо вскинул голову:

— Нет, матросы, в нашем походе армада будет двигаться только вперед. Она вышла из Испании на запад, она вернется туда с востока. Мы совершим кругосветное плавание, друзья!

Начался триумф Магеллана. Мы шли от острова к острову, и вожди племен и раджи покорялись армаде. Командор, наделенный великой хитростью и умом, вступал с ними в разные отношения. Он просил, требовал, покупал, брал силой, где мог. От имени короля Испании командор вступал во владения островами, их жителей он обращал в христианство, и на самых высоких местах мы ставили кресты. Корабли двигались к острову и городу Себу, наибольшему и наибогатейшему в тех краях, с хорошей гаванью и излишками продовольствия. Небольшие селения, встречавшиеся нам, были бедны, их раджи с трудом отыскивали, чем накормить экипаж.

Суда проплывали мимо зеленых кущ, где скрипучими голосами перекликались попугаи, носились бабочки величиной с ладонь, высовывались между листьев кривляющиеся мордочки обезьян.

Живут здесь на сваях прямо над водой. Сваи поддерживают помост, а на помосте стоят хижины, толкутся люди, домашние животные, играют дети. Под помостом — лодки. На островах знали малайский язык, Энрике беседовал с жителями.

Один местный властитель пригласил меня и Барбозу на обед. Командор разрешил визит. Как и большинство здешних мужчин, властитель был среднего роста, желтокож, татуирован. Он красочно оделся. Его иссиня-черные волосы локонами спадали на плечи. Расшитый золотом шелковый платок обертывал голову, в ушах висели длинные золотые серьги. Грудь была обнажена, а с пояса до колен наброшен хлопчатобумажный покров с шелковыми узорами. Он был надушен росным ладаном. На боку кинжал с золотой рукоятью, ножны из инкрустированного дерева. На каждом зубе властителя виднелись три золотые крапинки.

Посуда, из которой мы ели, тоже оказалась золотой. Принесли блюдо со свининой и кувшин вина. Когда властитель брал чашу, он простирал ко мне другую руку, потом сжимал ее и резко подносил кулак к моему носу. В первый раз я схватился за оружие. Но оказалось, что это был дружеский жест, заменяющий тост. Я тоже стал совать кулак под нос властителю, и хозяин проявил удовлетворение.

Я пил мало, беседуя с хозяевами и записывая слова, которые они говорили, когда я указывал на ту или иную вещь. Зато Барбоза, проворчав, что наконец-то, мол, удастся выпить вдосталь, приналег на вино, тыча кулак сыну властителя, и к вечеру оба они, охмелев, дремали обнявшись…

Магеллан не упускал случая показать туземцам мощь армады. Подходя к селениям, мы обычно давали залп из бомбард. Командор порой велел какому-нибудь матросу облачиться в панцирь и предлагал туземным воинам сколько угодно пускать в него стрелы, разить копьями и мечами. Воины со страхом говорили, что в такой одежде один человек может справиться с сотней. Командор отвечал, что так оно и есть, и многозначительно добавлял, что на каждом его корабле по двести панцирных солдат.

Город Себу проступил сквозь теплый туман на рассвете. Дворцы из бамбука, с загнутыми краями крыш и разноцветными окнами стояли на сваях и на берегу. Они отражались в воде, мы словно бы видели второй город, перевернутый вниз головой. Армада дала двойной залп и подняла флаги, приветствуя раджу Хумабона, правителя Себу. Он был чарующе красив, этот город, и его гавань, заполненная парусами. Но будь проклят тот день и час, когда мы вошли в нее.

Поначалу раджа встретил нас холодно. Однако арабские купцы спешно объяснили ему, кто такие европейцы, рассказали об участи Малакки и посоветовали не раздражать армаду. Когда же посол командора с переводчиком Энрике посетили дворец властителя Себу и пояснили, что мы не португальцы, взявшие Малакку, а подданные куда более сильного государства — Испании, и что Магеллан ничего не требует от раджи, кроме торговли и помощи в ремонте со щедрой оплатой за нее, — раджа пожелал говорить с командором. Хумабон сообразил, что столь грозного для них всех гостя не худо бы заиметь в союзники, — и объятия Себу раскрылись для нас.

Раджа и его приближенные то приезжали на суда, то звали командора во дворец. Наше вооружение вызвало у них уважение, исполненное страха. По целым дням, бывало, продолжались их беседы. Командор рассказывал об Испании, поведал о нашем великом пути, о том, как мы нашли пролив, пересекли океан и как в скором времени собираемся вернуться домой, обогнув землю. Хумабон восхищался стойкостью экипажа и прозорливостью капитана-командира.

Иногда командор устраивал турниры на берегу, и тысячи жителей Себу сбегались посмотреть их, Раджа проникся таким уважением к командору, почтением и страхом перед могуществом европейцев, что сам пожелал обратиться в христианство и стать подданным короля Испании, соглашаясь платить дань.

Магеллан обнял раджу.

— Властитель Себу! — переводил его речь Энрике. — Ты умный человек и будешь награжден за это. Мы вознесем тебя высоко, раджа, поставим над иными властителями и сообща укрепим и усилим эту страну. Твои враги будут наши враги, наши — твои. Однако подумай хорошенько, Хумабон. Я не выманивал твоего предложения обманом, не вынуждал к нему силой. Помни: раз данное слово нарушено быть не может. Посоветуйся с вельможами, с вассалами, что скажут они. И ответь завтра.

Завтра, 14 апреля 1521 года, на центральной площади Себу состоялись торжества. Сорок мореходов несли королевское знамя. Раджа встал с кресла, крытого красным и фиолетовым бархатом, обнял Магеллана, усадил рядом с собой в такое же кресло. Офицеры сели на взбитые подушки, остальные на циновки.

— Я и мой народ желаем стать христианами и вассалами короля Испании, — заявил раджа.

Он сказал затем, что просит оставить в городе двух священников для наставления народа в новой вере.

— Оставлю, — обещал Магеллан. — Хумабону подарю также полный испанский панцирь. Но и он пусть пошлет с нами двоих детей своих ближайших вассалов, дабы они увидели Европу и обучились языку.

Посреди площади воздвигали высокий крест. Командор кратко повторил основные истины веры и перечислил необходимые обряды. Потом лично повел властителя Себу к крещению. Раджу окрестили доном Карлом в честь императора; его сына-наследника — доном Фернандо — по имени брата императора; командующего армией — тоже доном Фернандо по имени нашего капитана-командира. Более пятисот человек — весь двор Хумабона — получили крещение. Непрерывно гремели пушечные салюты армады; вздрагивая от их грохота, островитяне припадали к кресту.

По правде говоря, не нравился мне этот раджа: низенький, толстый, с кривыми зубами, хитрым лицом и узкими глазами, выражения которых было не разобрать. Но я понимал, какую важную бескровную победу одержал Магеллан.

— Я не выжил из ума, Антонио, — говорил вечером Магеллан. — И вполне отдаю себе отчет в происходящем. Хумабон совершил со мной сделку, ожидая от нее выгод, а отнюдь не воспылал любовью к Христу и Магеллану… Что ж, Викорати, пусть так. Мы закрепим и углубим начатое…

— Матросы только и говорят о близких Молукках, — заметил я, — о том, что они будут единственными в мире людьми, совершившими кругосветное плавание.

— Оно уже совершено, Викорати. Неподалеку отсюда остров Высоких Гор… — сказал командор и замолк, Я не смел пытать его.

…Рядом с Себу лежал островок Матан. Там правили два соперничающих вождя: Зулу и Силапулали. Зулу признал власть крестившегося раджи, а Силапулапи отказался, считая раджу изменником. Хумабон, нареченный дон Карл, попросил помощи- Армада подошла к Матану, разбила сторонников Силапулапи, сожгла их селение Булайя и наложила контрибуцию: три козы, три свиньи, по три меры риса и проса.

26 апреля Зулу прислал Магеллану гонца. Он сообщал, что рад бы прислать продовольствие и в большем количестве, чем повелел командор, да не дает непокорный Силапулапи. Магеллан разгневался и объявил, что сам поведет шлюпки. Все, кто слышал его слова, движимые одним порывом, стали уговаривать Магеллана не ездить.

— Пошлите меня, сеньор командор, — горячо говорил Барбоза, переходя, как всегда на людях, на «вы». — Или любого другого. Что, мало у нас офицеров?

— Сеньор капитан-командир, — поддержал его я, — Назначьте меня. К чему рисковать? И стоит ли вообще вмешиваться в мелкие распри туземцев? Раджа прекрасно управится с Силапулапи после нашего отплытия.

Трудно сказать, почему мы все взволновались. Некое тягостное предчувствие, присущее, говорят, иногда человеку, окутало нас. Как о милости, долго, но тщетно просили мы командора или отменить поход на Матан, или позволить кому-то из нас возглавить его вместо Магеллана.

— Да что с вами, друзья мои? — удивился командор. — Или вы боитесь? Вспомните, как было в Булайя: один залп поверх голов обратил строптивцев в бегство. Лишь только Силапулапи услышит аркебузы — а действие их будет такое же, как в Булайя, как и в остальных селениях Азии, — он покорится.

Магеллан задумался ненадолго, в его черных глазах я вдруг уловил искру неуверенности.

— Я не понимаю тебя, Антонио, — обратился он ко мне, — после всего, что мы совершили, поход на Матан кажется мелочным и несерьезным. Но мы в начале испанских путей по Азии. Из опыта португальцев я знаю: начало должно оглушать и подавлять народы. Оглушать страхом и неотвратимостью возмездия. Чтобы ни одна рука не вскинулась, ни один голос не поднялся против испанцев, когда мы или наши последователи вторично придем в архипелаг. У нас здесь нет друзей, у нас только союзники, боящиеся нас, и враги, которых мы заставим себя бояться! Матан? — Магеллан недоуменно склонил голову. — Мне не нужен Матан. Но я дал слово защищать раджу, за что он оказал нам много услуг, и оно нарушено быть не может. Повторяю: первый залп, как всегда, решит дело.

— Если все так просто, — возразил Родригес, — то тем паче вам незачем ехать, сеньор. Поверьте, мы сами управимся.

— Ну, нет! — со смехом ответил командор. — Плох пастух, покидающий свое стадо. Почти два года мы вместе в радости и в горе, и так будет до скончания плавания.

— Тогда возьмите меня с собой, сеньор, — попросил я.

— И меня! — выдвинулся юнга Фернандо.

— А не рано ли тебе? — спросил командор.

— Мы его подучили, сеньор, — прогудел Родригес. — Парень дерется сносно. Между прочим, сеньор, а я что — кривой на правый глаз?

Энрике без слов подошел к Магеллану, обнажив свой малайский крис.

— Меня, конечно, оставят, — грустно вздохнул Барбоза.

— Да, шурин, заменишь меня на кораблях.

 

Матан

В субботу, 27 апреля 1521 года, после полуночи шестьдесят человек в нагрудниках и шлемах отплыли на шлюпках. Магеллан не велел каравеллам подходить близко к берегу: море здесь было мелко. По той же причине мы не надели поножи, ибо предстояло идти по воде и не стоило отяжелять ноги.

За нами плыло тридцать баланг — местных лодок с нареченным доном Карлом, его придворными и воинами. Командор не разрешил им принимать участия в бою.

Весла лениво отталкивали воду назад, разбивая пугливые лунные блики. Матросы переговаривались, шутили, не особенно спеша: до Матана рукой подать. С 6аланг неслись заглушенные звуки туземной лютни.

Мы добрались до Матана поздней ночью. Низкий берег едва угадывался. Но там горели костры, доносились отрывки воинственных выкриков. Магеллан поднялся и долго присматривался к мятущимся огням. Может быть, мне показалось в темноте, что он с сомнением оглядел три свои шлюпки с дремавшими матросами, переводя взгляд на десятки береговых костров? Сигналом подозвал балангу с придворными раджи и отправил их на берег.

— Скажите смутьянам, — пояснил он, — что они должны повиноваться воле Испании, признать христианского государя, нареченного доном Карлом, и выдать контрибуцию. Тогда я стану их другом и защитником. В противном случае они узнают, какие раны наносит оружие европейцев.

Не прошло и часа, как послы вернулись.

— Послам сказано, — переводил Энрике, что у восставших тоже имеются копья, а также колья, закаленные на огне. Восставшие наслышаны о благородстве испанцев и просят не нападать сейчас, а дождаться утра, чтобы к ним могло подойти подкрепление.

— Прием известный, — насмешливо отметил командор. — Они думают, что мы, узнав о подкреплениях с утра, немедля бросимся на приступ в темноте и попадем в какие-нибудь подготовленные ловушки. Не выйдет. Мы уважим их просьбу. Спать до рассвета!

…Шлюпки плавно покачивались. Предутренняя прохлада очистила воздух от тропической духоты. Спал Фернандо, покоя голову у меня на плече. Спал Родригес, облокотившись на руль и бормоча проклятия, когда под его тяжестью руль начинал ходить ходуном. Смежил очи и Магеллан. Я смотрел на него и размышлял над путями человеческих судеб. Три года назад в это же время я беседовал с многоречивым и сладкогласным послом папы Франческо Кьерикати. Посол вернулся с ночного бала, был навеселе. Кьерикати расхаживал в толстых носках по комнате, отхлебывал вино из чаши, закусывая каталонским сыром, и рассказывал сальности про архиепископа толедского. Перед расставанием он попросил меня подыскать приличные жемчужные подвески для дамы, каковая — Кьерикати улыбнулся — окажет за это немаловажную услугу церкви.

Не прошло с тех пор и семисот дней, а я сижу в шлюпке, зыбь азиатского моря колышет ее, на берегу голые люди обжигают на кострах колья, чтобы бросать их в меня. На соседней скамье прикорнул, не сняв шлема, человек с острым умом и тревожной тайной. Я представил на миг, что не было бы этого плавания, не встретился бы я с Магелланом — и даже привстал на скамье, оскорбленный предположениями. Все лучшее, что таилось во мне, выявилось в походе. Я заглядывал в глаза смерти, я познал ненависть к врагам и всеобъемлющее чувство товарищества, я узнал, каков он, удел человека и рыцаря, и уверился в своей способности нести груз до конца.

Магеллан пошевелился и открыл глаза.

— Ты не спишь, Антонио?

— Я вспоминаю ваш рассказ, сеньор.

Магеллан задумчиво покачал головой.

— Ты хочешь знать, что было дальше? Наши люди спят, до утра далеко. Я расскажу. Слушай.

…Вернувшись в Индию, я составил отчет для вице-короля, не упомянув ни о Большом Острове, ни о чем другом, важном для меня. В Индии меня ждало письмо Серрано. С радостью я узнал, что он жив и недалеко от Молукк. «Здесь можно создать рай на земле, Фернандо, — писал он. — Я иду дальше. Неясные планы бродят в моей голове. Но прежде посети Португалию, друг…»

Зимой 1514 года я сошел на берег Тежу. Сотни судов толпились в лиссабонской гавани Раштреллу и прямо вдоль морского берега. У самых стен Алфамы, старинного квартала церквей и дворцов, лихорадочно строили верфи, склады, конторы. Великолепное здание Индийской палаты украшало площадь. Базар блистал товарами Европы, Африки и Азии, здесь продавали рабов всех человеческих рас и племен. Я ощутил горячечный пульс Лиссабона. Там, в дебрях Азии, потоками лилась кровь, чтобы питать ненасытное чрево столицы. На остриях мечей, в том числе и моего, держалось процветание Лиссабона. И я пошел во дворец, чтобы получить награду, полагающуюся мне по праву.

Викорати, меня не пустили дальше порога! Разодетый, как попугай, дворцовый чиновник сказал мне: «Вы слишком долго пробыли в отлучке, сеньор. Его высочество не помнит и не знает вас. В лучшем случае вы можете рассчитывать только на должность привратника».

Мне, Магеллану, место привратника? Мои раны, мои абордажи, когда все стрелы и копья направлены на того, кто идет первым, штурмы и пожарища, горы убитых, блуждания по страшным джунглям и нехоженым морям — это называется: я был в отлучке. Значит, все мы были, оказывается, просто-напросто в отлучке. А те блюдолизы, что толпились вокруг короля безотлучно, — они-то и получали награды, даруемые из средств, что мы добывали «в отлучке»!..

Я очутился на улице буквально без гроша в кармане. Небольшие индийские сбережения я, еще будучи в Индии, доверил на хранение купцу Педро-Аннешу Абральдежу, отплывавшему тогда в Португалию, — он был у меня в доверии. Но он умер до моего возвращения, а наследники не отдавали денег. Я подал в суд; ты знаешь, Антонио, что рассмотрение подобных дел растягивается на годы. В нашем родовом поместье жили сестра с мужем и детьми, дохода еще хватало им на пропитание и одежду, да и не собирался я отбирать последний хлеб у своих племянников. Что оставалось делать? Единственное ремесло, которое я знал, была война… Собиралась армия против мавров в Марокко, я вступил в нее. Это было несчастливое для меня предприятие. Я охромел в нем, и моя честь происками врагов была поставлена под сомнение. Сеньор Менезеш, командующий армией, служил в Индии, знал меня и дружил со мной. Он погиб в бою, на смену прислали одного из дворцовых любимчиков, привыкших к интригам и лести. На военных советах я, по-обычному, говорил прямо о том, что считал нужным, и любимчик разгневался. Меня окружили шпионами, чинили унижения. Дошло до обличения в измене: Магеллана, через чьи руки прошли сокровища азиатских владык, не прилипнув к пальцам, обвинили в том, что он ни много ни мало как продал маврам двести коз из захваченного каравана. Двести коз, подумать только!

Мне пришлось уйти из армии. Вновь я очутился в пышном Лиссабоне, больной, нищий, без пристанища. За ранение выплачивали морадиа — крошечную королевскую пенсию. Ее хватало на оплату темной, без окна каморы на рыночном постоялом дворе и порцию лепешек с чесноком. Я не мог покупать даже свеч. На что оставалось мне рассчитывать, Антонио? В городе, отвергшем меня, в королевстве, не ведавшем обо мне, без средств, без цели, я, казалось, был обречен на медленное неуклонное угасание. Но это было не так — о нет! Я не чах в тоске — я ждал! Ибо где-то там, за пологом расстояний, на гребнях волн юга еще жил Серрано, мой названый брат, и поэтому мне оставалась надежда. Я жил — следовательно, жил и он: я не верил, что мы можем погибнуть в разновременье. Тянулись пыльные мои лиссабонские дни, темные и голодные ночи, пустые недели, сжимаемые гнетом надежды. Я торопил солнце, и мне казалось, что оно чересчур лениво вставало; я угрожал солнцу — мне чудилось, что оно слишком медленно прячется за горизонт. Не скрою: порою исступление охватывало меня. Большую часть жизни я уже пустил на ветер чужих бед и чужих утех. «Друг, нас двое!» — вспоминал я. Я знал мир, закрыв глаза, мог безошибочно вспомнить гавани Африки и форты Азии, но среди этого кружева стран и плетения толп для меня тогда по-настоящему существовала лишь одна живая душа: Серрано.

Однако я увлекся, Антонио, и впредь буду краток. Скажу лишь, что, когда в холодное утро я услышал властный стук в дверь каморы, еще не проснувшись, понял: стучит посланец с письмом от Серрано…

Когда мы вернемся с победой в Испанию, ты узнаешь секреты Магеллана, ибо победитель уже не нуждается в тайне. Ты поймешь все, когда прочтешь письмо Серрано. Ты увидишь, через какие поистине адские испытания прошел Франсиско, пока добрался до Молукк. Но он добрался, он увидел Молукки; он сумел стать важным и нужным человеком на Островах пряностей, он приобрел уважение владык Молукк. Султан Тернате выдал замуж за Франсиско свою дочь и ничего не делал, не посоветовавшись с ним. Серрано стал как бы представителем Португалии в Стране пряностей, представителем весьма независимым, с желанием которого приходилось скрепя сердце считаться вице-королям. Но самое главное не в этом. Самое главное — Франсиско звал меня к себе, звал, тоже намекая, что добраться до него можно с запада.

Моя надежда крепла. Теперь я уже знал, чего хочу и зачем буду жить дальше. Неторопливо додумывал свой план, проводя дни в порту и в дешевых тавернах, где собирались моряки. Там было много таких же, как я: обманутых воинов и мореходов, у которых украли молодость, а потом вышвырнули на свалку. Я знал их, они знали меня, и, когда я давал понять, что ищу выход из положения, они с горячностью соглашались пуститься за мной хоть на край света, лишь бы избавиться от постылой доли.

Приходили письма Серрано. Мой друг просил привезти побольше людей и оружия. Я видел, что мысли наши текут рядом.

Мне требовались корабли и солдаты, а откуда их взять бедному дворянину? Тем паче в Испании, где я был почти неизвестен, но куда намеревался явиться. Чтобы убедить придворных, я вооружился картой Бехайма, где был обозначен пролив на юге Западного материка, и заключил союз с Рюи Фалейро, считающимся лучшим астрономом Европы. Его простодушие и образованность нравились мне, чего я не могу сказать о его привязанности к гороскопам, составляемым по всякому поводу. Фалейро по своим собственным соображениям пришел к выводу, что такой пролив существует. Он с горячностью излагал мне свои высокоученые аргументы, а я с приязнью, хотя и с внутренней улыбкой, следил за его худым, нервным лицом, ибо знаменитый астроном никогда не выезжал из Европы…

Напоследок, желая сохранить свою честь в глазах соратников, я, как подобает подданному, напросился на прием к королю Мануэлу. Он долго не хотел меня принимать, но я настоял на своем, ссылаясь на древнее право нашего рода иметь доступ ко двору. Перед приемом король постарался собрать сведения обо мне. Они, видно, встревожили его. Думаю, что военачальники индийской армии рассказали Мануэлу обо мне то, что ранее скрывали в рапортах.

Меня допустили к королю Мануэлу. Он был один. Он не ответил на приветствие и ходил по комнате, пока я докладывал ему о своем намерении достичь Молукк с запада. Дважды Мануэл зевнул мне в лицо. Потом спросил, долго ли я буду симулировать хромоту и не пора ли мне кончить проедать зря королевские деньги? Я ответил, что как раз намерен сослужить королю важную службу, найдя новый путь в Индию. Король расхохотался. «Мне не нужны фантазеры и болтуны!» — бросил он. Я спросил, значит ли это, что его высочество не намерено представить мне подобающей должности? «Рядовым солдатом!» — отрезал король. Я сообщил, что не считаю зазорным быть рядовым, но выслуга лет существует и для солдата. Лицо короля позеленело. Позже я узнал, почему он так бушевал. Король не выносил, когда ему смотрели в глаза. Я осведомился, понимает ли его величество, что, лишая меня надежд на службу ему, он вынуждает идти служить другому государю? «Только попробуйте!» — воскликнул король, указывая рукой на дверь.

Конечно, он тотчас приказал следить за мной, но просчитался. Предвидя исход встречи, я заранее договорился со знакомым капитаном каравеллы, идущей в Испанию, и она подняла якорь, как только я ступил на палубу. Перед посадкой в шлюпку я громко объявил собравшимся вокруг морякам, что оскорблен королем и потому покидаю Португалию.

Мануэл был в бешенстве. Он велел сбить герб нашего рода с замка в Саброже, где жили ни в чем не повинная, перепугавшаяся сестра и ее дети. Король сознавал, что я не из тех, кто бросает слова на ветер, и перепугался. Мануэл собрал королевский совет. Они, вероятно, жалели, что выпустили меня живым из дворца. Совет порешил всячески противодействовать мне и постараться уничтожить.

Они старались, Викорати. Но старания эти лишь подтолкнули испанский двор: ведь если за мной охотится Мануэл, значит я действительно что-то знаю и стою. Покушение следовало за покушением. Сеньор Фонсека даже запретил мне появляться на улице без охраны. Ночью охрана отдыхала, а я частенько приходил домой по ночам. Мы с Барбозой не раз стояли спиной к спине, отражая удары наемных убийц. Но где им было справиться с воинами, прошедшими Азию! Незадолго до твоего, Антонио, появления в армаде агентам Мануэла удалось гнусными слухами восстановить против меня население Севильи, и лишь вмешательство испанских придворных спасло армаду от уничтожения. Зато подкуп купцов, снабжавших нас продовольствием, удался врагам. Ты знаешь эти подлые способы: сверху, скажем, мука добротная, а на дно положено гнилье или песок. Голод, охвативший армаду в океане, — свидетельство тому. Но мы прорвались через океан, Антонио; страх, внушаемый шпионами, оставил матросов, мятеж подавлен, каравеллы еще раз отремонтированы, мы прорвались, Антонио, и ни один король в мире уже не сможет нас задержать!

Что ж, мы привезем пряности в Испанию. Но не ради них одних веду я армаду. Пряности открыли до меня и привезут, если понадобится, без меня. Я потратил большую часть жизни для того, чтобы увидеть мир и понять, зачем я нужен ему. Я знал, что пролив существует, и не сомневался, что найду его. Но кругла ли Земля, я не знал. Об этом не знал никто, можно было только догадываться, верить или не верить. Теперь мы знаем. Доплыть не до Индии, не до Америки, не до Молукк, а наискосок через планету, обогнуть ее всю, так, чтобы открылись дороги куда угодно, — вот моя цель. Этого до меня не сделал никто. Мы — сделаем. Ни люди, ни стихии не остановят меня. Если понадобится, я буду беспощаден. Высший долг моей жизни — кругосветное плавание, и я исполню его.

И если это удастся, какие дали откроются перед нами! Я оставлю Серрано корабль и матросов-добровольцев: он подготовит условия для нашего вторичного пришествия. Во второе плавание я потребую и получу, без сомнения, от короля титул адмирала вновь открытых земель и вице-короля. Мы придем к Молуккам уже известной мне дорогой на десятках судов. Запад и восток, юг и север растворят двери перед нашими эскадрами. Я кликну клич по гаваням Португалии и Испании, опытные мореходы придут ко мне. И мы покорим эту планету, Мировой океан!

Казалось, дух истории вещает устами командора. С пламенным благоговением внимал я ему. Мне не приходилось ранее задумываться над истинами столь серьезными, но дерзкая мечта командора сразу же покорила меня. То, что мне представлялось величественной тайной, — знание пролива, было, оказывается, несущественной деталью в плане командора. Само достижение Молукк для него являлось только началом похода, грандиозного всемирного похода! Он взирал на мир с высоты таких помыслов, что мне было неловко вспоминать свои мелкие догадки.

— Командор, — говорил я, — располагайте мною! Есть цели, ради которых даже отданная жизнь — награда для человека. Но я предвижу бесчисленное множество препятствий…

— Конечно, Викорати, конечно! Ни одно крупное начинание не обходится без препятствий, и чем оно крупней, тем их больше. Но я верю, что человек по натуре склонен к доблестному риску, к героическому товариществу. Взгляни на команду армады: ты видишь, в какой монолит превратилась эта недавно сумбурная толпа? Я не тронул даже шпионов короля Мануэла, мне поименно известных, ибо уверен, что они примут сторону истины, а каждый человек нам дорог. Жаль, что Фалейро не ушел с нами. Какой-то дурацкий гороскоп предсказал ему смерть в походе. Ничего, я заберу его во второе плавание… Но как радует меня армада! Люди тверды, несмотря на все перенесенные бедствия.

Так говорил командор. Уверенность, страсть, дерзкая отвага читались в его глазах, ибо ни он, ни я и никто из нас не ведали, что провидение распорядилось по-своему и смерть уже дышит в лицо Магеллану.

…Раздалось пение петухов с баланг: малайцы берут их с собой в море на счастье — такая здесь примета. Рассвело. Берег выглядел пустым, но в лесу замечалось движение.

— Вперед! — негромко скомандовал командор.

Шлюпки двинулись к берегу. На расстоянии двух выстрелов из лука Магеллан велел остановиться. Дальше тянулось мелководье и не стоило рисковать шлюпками. Сорок девять воинов — пятидесятым командор — спрыгнули в воду. Она доходила до бедер. Не торопясь, предохраняя аркебузы от сырости, мы ступали по воде. Ветер дул нам в лицо.

Командир поделил людей на два отряда. Я, Фернандо, Родригес, Энрике остались с ним. Серрано возглавил второй отряд. Мы вышли из воды, и, едва вступили на кромку земли, как из леса показались островитяне. Их было несколько тысяч.

— Приготовиться! — скомандовал Магеллан. — Огонь!

И тут произошла случайность из тех, что невозможно предусмотреть заранее. Одновременно с нашим выстрелом туземцы издали свой боевой клич, и пронесся сильный порыв ветра. Вопль тысяч глоток заглушил залп, тем более что ветер дул от них к нам и мгновенно рассеял пороховой дым. Туземцы не услышали залпа, того самого залпа в воздух, который должен был решить бой. Тремя отрядами ринулись они с флангов и во фронт на нашу редкую цепь.

Матросы открыли беспорядочную пальбу. Магеллан кричал: «Прекратить стрельбу! Прекратить стрельбу!» — в шуме боя тонул его голос.

Тысячи копий, стрел, камней обрушились на испанцев. Будь мы в полном панцире, туземцы не могли бы нас ранить или убить. Но шлемы без забрала открывали лицо, и не хватало поножей от паха до пят. Нападающие целились именно в ноги.

Простая арифметика определяла теперь соотношение сил: на любого из нас приходилось теперь не менее пятидесяти нападающих, которые приблизились к нам почти вплотную. Люди не имели возможности перезарядить аркебузы, ибо копья и мечи заняли их руки. Шел ближний бой равным оружием при чудовищном численном превосходстве противника.

Я дрался рядом с командором, прикрывая его слева; справа рокотал голос Родригеса и свистел его разящий меч. Впереди Магеллана, обороняя ему ноги, дрались Фернандо и Энрике. Короткая стрела впилась в ногу Магеллана, и рана сразу посинела.

— Командор, стрела отравлена! — крикнул я, не особенно, впрочем, обеспокоенный, ибо здешние яды не смертельны, они временно парализуют мускулы.

Он мельком взглянул на рану и приказал:

— Передать матросам: отходить к шлюпкам! Отход прикрываю я!

— Командор! — загремел Родригес. — Отходи и ты! Без тебя прикроем!

— Молчать! — ответил Магеллан. — Я привел, я и выведу!

Только кисть Леонардо да Винчи сумела бы запечатлеть эту картину. По воде, медленно отступая, движется горстка испанцев. Толпа голых, желтокожих островитян, как в водовороте, крутится вокруг отступающих. Вдали шлюпки, на шлюпках возбужденно размахивают руками. Уныло бредут с аркебузами матросы, исполняя приказ об отходе. Они часто оглядываются назад, где, приковав врага, сражается в окружении четырех друзей их командир, у которого чувство воинской чести возобладало над всеми остальными. Совсем вдалеке видны каравеллы.

Первым покачнулся Энрике. Стрела наискось вспорола кожу лба, кровь залила глаза, он ослеп и не мог отражать ударов.

— Энрике, в шлюпку! — велел командор.

Мы продолжали отступать, сдерживая островитян, погружаясь все глубже и глубже в воду. Когда она дошла до колен, стало трудно делать повороты и выпады. Туземцам же, наоборот, вода была на руку: они подбирали плавающие поверху копья, колья, стрелы и вновь пускали их в ход. В результате они имели как бы неограниченный запас оружия и на расстоянии поражали нас. Но треугольник держался крепко. В центре его орудовал копьем Магеллан, по сторонам мелькали наши мечи. Родригес пел в такт ударам какую-то дикую песню, и бас его порой покрывал возгласы туземцев.

Сколько длилась эта битва четырех с сотнями, я не могу сказать точно. Перед нами, как в кошмаре, проносились, менялись, исчезали оскаленные, разъяренные лица островитян. Копья, стрелы столь густо носились в воздухе, что, казалось, множество нитей накрепко связывают нападающих и обороняющихся. Каждый из нас был уже легко ранен, копья дважды сбивали шлем с головы командора. А на шлюпках десятки аркебузов ждали, пока мы приблизимся на расстояние выстрела, чтобы разметать островитян!

Как приходит непоправимое? Кто ведает о замыслах провидения? «Смерть твоя рядом с тобой, человек», — писали древние. Краем глаза я заметил, что от шлюпок бегут к нам, не усидев, вопреки приказу, люди на помощь, когда жалобно вскрикнул Фернандо. Две стрелы и копье вонзились ему в лицо. Руки его разжались, и он боком упал в воду. Родригес, рыча, бросился к нему, приподнял. Наш треугольник распался. Четырех или пяти секунд, потерянных Родригесом, было достаточно, чтобы туземцы прорвались к нам вплотную.

Массы островитян оказались между нами и отбросили друг от друга.

— Прощай, командор! — долетел стонущий возглас Родригеса.

— Спасайся, Викорати, — громко просил Магеллан. — Я еще задержу их!

— Нет, Магеллан, — кричал я, — Викорати не покинет тебя!

Я рубился так, словно силы мои были неистощимы. Стрела впилась в ногу, копье разворотило щеку и рот, Но боли не ощущалось от возбуждения. В правой руке у меня был меч, в левой кинжал. Я колол и рубил, забыв, что передо мною люди и что я убиваю людей. Мне было все равно, стена их тел отделяла меня от самого дорогого человека, и я надеялся спасти командора или умереть рядом с ним.

Он еще боролся, Магеллан, хотя яд оказывал свое действие. Его движения стали неточными. Молодой туземец метнул копье в лицо командору. Тот уклонился и пронзил грудь туземца своим копьем. Потом Магеллан схватился за меч, но дротик раздробил его ладонь, и меч застрял в ножнах. Он стоял, залитый кровью, пошатываясь, израненный и обезоруженный, одним своим видом удерживая островитян. Наконец сбоку вывернулся широкоплечий туземец и рубанул его по ноге большим тесаком, похожим на турецкий палаш.

Командор упал лицом вниз. Лес копий и тесаков вырос над ним. Магеллан успел бросить последний взгляд назад, на корабли, на матросов, спешивших — увы, уже поздно! — на помощь. Смертоносный лес опустился. И он умер, наше зерцало, наш свет, наша отрада, наш истинный вождь!

 

«Вы будете как сад без воды…»

Мне остается досказать эту горькую повесть.

Смерть Магеллана потрясла всех. В голове людей не укладывалось, что этот человек, поборовший столько препятствий, выживший среди огней сражений, покоривший, казалось, саму судьбу, пал в незначительном столкновении.

— Удача покинула армаду, — твердили матросы. — Что теперь будет с нами?

Когда я пришел в себя на палубе «Тринидада», я увидел рядом Барбозу.

— Как мы могли потерять его, Антонио! — восклицал он. — Это я виноват, я должен был отговорить командора и не сумел!

— Нет, виноват я. Если бы мне удалось пробиться к нему, мы продержались бы до прихода помощи.

— Ты боролся дольше Родригеса. Нет, Антонио, предатели бросили своего командора.

— У них был приказ отступать, Дуарте.

— Какой там приказ, когда речь идет о спасении командира! И этот жирный боров, раджа, сидел, как на корриде, пальцем не шевельнул! Скотина малаец!

Барбоза вдруг увидел малайца Энрике, неподвижно лежащего лицом к борту.

— А ты чего развалился, ублюдок?! От твоей царапины не умирают! Вставай, раб! Или ты думаешь, что теперь стал свободным? Как бы не так! Я уж постараюсь вернуть тебя жене Магеллана, сестре моей!

Горе извратило и ожесточило людей. Барбоза, Барбоза, ведь ты же знал, что Магеллан завещал свободу для Энрике после своей смерти! К чему же ты несправедливостью увеличил число врагов наших?

Мысли, дела и слова наши, потеряв руководство и единство, катились хаотическим комом. Мы не осознавали до конца глубину потери и попытались по привычке поступить так, будто Магеллан с нами. Вместо него командиром выбрали Дуарте Барбозу. Но каркас воли, твердости и доверия, сплотивший армаду при Магеллане, рассыпался с его смертью. Он был непререкаемым авторитетом. Каждый знал свое место и честно тянул общую упряжку. Теперь сбруя смешалась, упряжка сбилась в кучу. Иной искал меньшее тягло, иной сводил счеты с недругом, а кое-кто мечтал занять освободившееся место вождя и, закончив почти сделанное дело, присвоить себе славу и награды за него.

День после гибели командора тянулся долго, насыщенный печалью и растерянностью. Люди ходили тихо, словно боясь потревожить тень умершего, не слышалось разговоров. Четверо матросов, торговавших в Себу товаром армады, вернулись на корабли. Но в городе было спокойно. Часто приезжали приближенные раджи и со слезами на глазах горевали над участью Магеллана.

Барбоза послал Энрике к радже, предлагая вызволить тело Магеллана за любую плату. Знали бы мы, о чем говорили два азиата, возлюбившие армаду при Магеллане и возненавидевшие ее после его смерти!

— Нет, — ответили островитяне, — ни за какие сокровища мы не отдадим это тело. В нем жила душа настоящего воина, и мы сохраним его череп в память о нашей победе.

В понедельник утром раджа прислал звать командиров на прощальный обед. Он приготовил подарки для короля Испании и хотел, чтобы командиры их осмотрели и взяли с собой.

Собрался совет офицеров.

— Лучше бы не идти, — угрюмо сказал Хуан Серрано. — Хватит с нас!

— Они решат, что мы боимся, — молвил Барбоза. — Предлагаю идти всем офицерам армады. Нас будет много. Панцири под одежду, туда же оружие…

Так и порешили. Все наши капитаны, кормчие, шкиперы, астроном и их помощники, кроме больного Эль-Кано, сошли на берег: двадцать четыре человека. Двадцать пятым был Энрике. Мое раненое лицо и ноги распухли, болели, и я не мог идти.

Я приложил к ранам холодную примочку и погрузился в дремоту. Шуршание трапа прервало сон. Через борт перелезали Хуан Карвайо и судья Эспиноса.

— Почему вы так быстро и почему одни? — спросил я.

— Там что-то не так, Викорати, — ответил Эспиноса. — Нет женщин, исчезли дети и слишком много вооруженных мужчин. Я сказал об этом Барбозе, но он отмахнулся. Я вернулся, за мной Карвайо.

Едва он кончил, с берега донеслись вопли и гул голосов. Где-то вспыхнуло пламя. Ничего не понимая, но видя, что наши офицеры попали в засаду, вахтенные подняли якоря и повели каравеллы к берегу, стреляя по городу из бомбард.

И мы увидели толпу воинов раджи, тащивших связанного, окровавленного Хуана Серрано.

— Спасите меня! — молил он. — Дайте выкуп товарами!

— Где остальные? — вопросил я.

— Все убиты, все убиты, кроме малайца Энрике! Энрике предал нас! Спасите последнего из капитанов армады! Заплатите им!

Матросы спускали шлюпки.

— Стойте! — тонким, высоким голосом приказал Карвайо. — Теперь старший здесь я, я капитан! Поднять паруса! Курс в океан!

— Бросать своих? — возмущенно зашумели матросы.

— Прекратить галдеж! — оборвал их Карвайо. — Исполнять приказ.

— Не подымайте паруса! — звал Хуан Серрано. — Не оставляйте меня! Вы же не знаете дороги! Вы ничего не знаете! Спасением души заклинаю тебя, Карвайо!

Но паруса поднимались, каравеллы разворачивались. Я не имел никакого чина, мои слова никого ни к чему не обязывали, однако я попытался вмешаться.

— Карвайо, — с трудом вставая на ноги, произнес я. — Ты совершаешь преступление!

— Помолчи, итальянец! — ответил он. — Я спасаю армаду. Разве ты не понимаешь, что под предлогом выкупа за Хуана раджа попытался бы захватить нас всех!

— Не лги, — возразил я. — Армада еще слишком сильна. Ты просто избавился от более достойного капитана, чтобы захватить власть.

Голос Серрано затихал за кормой.

— Будь проклят, Карвайо! — доносилось до нас. — Я предсказываю: ты ненадолго переживешь меня! Да попасть тебе в ад, предатель!

«Вы будете как дуб без листьев, вы будете как сад без воды», — вспоминал я слова святого писания.

Мне предстоит сказать немногое. Отойдя от злополучного Себу, мы свергли Карвайо с его поста и постановили судить по возвращении в Испанию. Капитаном «Тринидада» избрали Эспиносу, а «Виктории» — Хуана Себастьяна де Эль-Кано, которого я раньше упоминал, говоря о мятеже. «Консепсион» пришлось сжечь: людей для трех кораблей не хватало, нас осталось сто пятнадцать человек.

С трудом добрались мы до Молукк. Но Франсиско Серрано здесь уже не было. Я узнал, что по приказу короля Мануэла португальцы выманили его в Индию якобы для отчета и вручения наград. Но там каликутский посредник вручил ему письмо Магеллана об отплытии армады. Все поняв, Серрано ночью удрал на шлюпке из Индии и вернулся на Молукки. Он стал готовить прием командору и отпор неизбежному нашествию португальцев. Я вскрикнул, когда услышал, что Серрано во главе местных отрядов отбил нападение сильной португальской экспедиции — отбил еще без нас, без нашей помощи и нашего оружия! Но португальцы подкупили одного из местных царьков, и Серрано отравили…

До нас дошли сведения, что португальцы бросили десятки кораблей на поимку армады в Индийском океане и у мыса Доброй Надежды. Мы закупили пряности и спешили отплыть, но «Тринидад» дал сильную течь. На совете решили так: желающие остаются, ремонтируют «Тринидад» и идут на нем назад уже известной дорогой через Тихий океан, однако не к проливу, а к испанским владениям в Новом Свете, Те, кто не прочь рискнуть, уходят на «Виктории» вокруг Африки на родину.

Путь вокруг Африки из-за португальских засад и неизвестности казался опасней и тяжелей пути, только что нами разведанного. Поэтому пятьдесят три человека остались на «Тринидаде», и лишь сорок три решились плыть на «Виктории». Остальных мы потеряли, двигаясь к Молуккам.

Горька и жестока участь «Тринидада». Бывший флагман вслепую блуждал по океанам. Там, где Магеллан, не зная дороги, прошел безошибочно, заплутался экипаж «Тринидада». Целый год он кружил вокруг да около, теряя людей от голода, болезней и стычек с туземцами. Из пятидесяти трех человек сохранилось девятнадцать, и они в полуобморочном состоянии вернулись на Молукки, где попали в руки к португальцам. Много лет они мучились в португальском плену, и лишь троим удалось живыми выбраться в Испанию, в том числе и доблестному Эспиносе. Карвайо, как и предсказывал Хуан Серрано, ненадолго пережил его…

Я ушел на «Виктории». «Ты должен завершить хотя бы последнее, что осталось от дела Магеллана, — кругосветное плавание», — говорил я себе. На «Виктории» собрались лучшие, смелейшие и опытнейшие моряки из остатков армады. Я не хочу много говорить об Эль-Кано, капитане «Виктории», дабы не добавлять славы участнику мятежа против Магеллана, присвоившего открытия и заслуги нашего незабвенного командора. Но одно надо сказать: «Викторию» вел не просто капитан, вели все мы сообща. Каждый мог теперь заменить капитана, кормчего, штурмана, любой разбирался в картах, предусмотрительно запасенных Магелланом. Большинство решений принималось всем экипажем сообща.

Но я не отказываюсь признать, что однажды мы с Эль-Кано сделались союзниками. Это случилось, когда мы пересекли Индийский океан и приближались к Африке. Третий океан оказался за спиной армады, и он измотал нас не менее двух предыдущих. «Виктория» перерезала его в довольно широкой части, ни разу не приближалась она к земле, ибо повсюду подстерегали нас португальцы. Девяносто восемь дней плыла «Виктория». Опять кончилась на полпути еда, не смолкали штормы. Команда таяла. Вконец измучившиеся люди были на грани сумасшествия. Узнав, что подплываем к Африке, они, не скрывая слез, бросились на колени перед Эль-Кано, умоляя сдаться португальцам, и если те нас убьют, то и пусть, ибо жизнь уже не мила и смерть легче, чем ее продолжение. Смотреть на изможденные лица матросов было больно и страшно. Что можно сказать, чем укрепить дух? Мы немногие, в том числе я и Эль-Кано, сами стали на колени и тоже со слезами говорили им:

— Вспомните Магеллана: «Честь дороже жизни и сильнее смерти». Он умер за нас. Нам не жалко себя, но пожалеем его незапятнанное имя. Пусть никто не скажет: «Вот каковы люди Магеллана. Он погиб за них, а они даже память о нем предали в руки врагов». Ведь неизвестно, дойдет ли до Америки «Тринидад». Неужели никто на земле не узнает о подвиге армады, неужели слава командора и его экипажа угаснет навечно в португальских тюрьмах?

Чуть позже, когда бури остановили нас у мыса Доброй Надежды и два с лишним месяца трепали «Викторию», лишь один Франсиско Родригес, брат матроса, погибшего с командором, служивший ранее на «Консепсионе», как-то промолвил при мне с надеждой: «Наконец-то мы, по всей видимости, утонем, и все это, слава богу, окончится», Но о самоубийстве не заговаривали. Долг и честь восторжествовали над отчаявшейся плотью…

Обогнув Африку, еще пятьдесят дней плыли мы по Атлантике. У островов Зеленого Мыса португальцы сумели захватить нашу шлюпку с двенадцатью матросами, но «Виктория» вырвалась. Нас осталось совсем мало. Вновь пошла в ход корабельная кожа. Последний осколок армады на последнем дыхании прошел остаток пути и 6 сентября 1522 года, на тысяча сто двадцать второй день плавания, изумленная Севилья увидела кучку держащихся друг за друга людей на полуразвалившемся судне, которое двигалось по Гвадалквивиру. Не сговариваясь, мы встали у бомбард. Раздался залп; флаги на мачтах поползли вверх. А потом в рубище, босиком, держа свечи в руках, мы побрели в храм святой Марии Победы, чтобы поблагодарить господа за спасение наших жизней и помолиться о павших.

Нас осталось всего восемнадцать!

Я узнал, что Иштебан Гомиш не утонул на «Сан-Антонио» в Патагонском проливе. Изменнику не удалось достигнуть Сан-Хулиана и забрать Картахену и Рейно: буря отшвырнула «Сан-Антонио» к Африке. В Испании изменник заявил, что Магеллан продался португальцам. Тотчас бросили в тюрьму Мескито, племянника командора, посадили под домашний арест жену Магеллана Беатрису вместе с маленьким сыном, опасаясь, как бы она не сбежала в Португалию, — неблагодарность правящих продолжала терзать род Магелланов, Допросы и унижения сломили молодую женщину. 27 апреля 1522 года, через год после гибели командора и его друга Серрано, умер сын командора — будто длани смерти понадобилось ровно год, чтобы дотянуться от островов Южных морей до Севильи. Вскоре ушла за сыном и Беатриса, все еще веря, что муж жив, и благословляя его.

Возвращение «Виктории» вывело из тюрьмы Мескито и швырнуло туда Гомиша и сообщников лгуна. Но ненадолго. Их быстро вызволили, и вскоре король жаловал Гомиша в рыцари за его якобы замечательные заслуги в открытии пролива через Америку. Наперебой хвалили Эль-Кано. Всячески третировали Магеллана. Смысл королевского толкования событий был примерно таков. Да, в начале плавания числился в армаде весьма неумелый и коварный португалец, который очень мешал нашим славным испанцам найти пролив. Вопреки ему наши славные подданные нашли пролив, и хотя Магеллан вредил, пересекли Тихий океан и дошли до Азии. Здесь господь справедливо погубил Магеллана. Освободившись от помех с его стороны, наши смельчаки быстро отыскали Молукки, погрузили пряности и вернулись домой с победой и прибылью.

Все мои слова не возымели действия. Тогда я преподнес королю Карлу V дневник плавания, где описывалась вся правда. Однако он бесследно исчез из королевского архива. Мне намекнули, что будет лучше, если я стану поменьше говорить о нем, а тем паче о мятеже в бухте Сан-Хулиан.

Я сразу уехал в Италию, и с тех пор ноги моей не было за Пиренеями.

Я спрашиваю себя: где кончаются совпадения и начинается неумолимая закономерность? Гибнет командор, и, будто дом от землетрясения, рушатся его близкие. В то же время за сотни лиг от Матана гибнет Серрано. Через два дня умирают Барбоза и Хуан Серрано, изменяет глубоко оскорбленный Энрике, армада лишается сразу почти всех офицеров и из боевого, полнокровного организма превращается в жалкий обрубок. Ровно через год последний вздох испускает сын командора, увлекая за собой свою мать; едва пятнадцатая часть людей возвращается на родину…

Я вопрошаю человека по имени Антонио Викорати: для чего ты жил? Для чего мы боролись и страдали, побеждали и падали в небытие? Магеллану никто не воздал достойное. Имя его умолчали. Достигнутые армадой Молукки Карл V за триста пятьдесят тысяч дукатов уступил Португалии. Себу и иные города и острова открытого нами архипелага подверглись той же участи, что и Америка, и кровоточат под нажимом пришельцев. К чему было все это?

Но я вопрошаю себя: а может быть, не право провидение? Плавание Магеллана побудило меня внимательней всмотреться в суждения европейских умов и мнения инакомыслящих. Правда двоилась в моей бедной голове. Правда, привитая церковью, внушаемая королями, и дерзновенная правда командора. Смирение, покорность перед внешними силами — и противление им, если к тому зовут разум и чувство. Правда бездвижности — и правда атаки.

Я отвечаю тебе, Антонио Викорати: сокровенный смысл усилий армады не может определяться меркой мелочной пользы. Мне удалось познакомиться с трудами кардинала Николая Кузанского, в которых доказывалось, что вселенная бесконечна, имеет «свой центр всюду, а окружность нигде» и что Земля — одно из бесчисленного множества небесных тел. Армада обогнула небесное тело — планету Земля, армада покорила планету Земля, армада как бы заново подарила эту планету ее обитателям, тысячелетиями не ведавших свойств и размеров дома, в коем они живут.

Мы принесли весть о шаре, самой совершенной форме, дарованной Земле; о шаре, у которого нет конца и начала, а есть только поверхность, — и с нее невозможно упасть, ибо она не имеет верха и низа и столь огромна, что представляется одинаково плоской всюду — таким видится яблоко ползущей по нему тле. Мы выведали, что шар земной покрыт водой гораздо более, нежели сушей. И откуда взялось столько воды?.. Отныне Земля уподобилась открытой книге, и потомкам осталось только прочесть ее…

Скорбь обуревает меня, когда я вспоминаю доверчивые глаза Фернандо, закрывшиеся навсегда; рокочущий голос Родригеса, смолкший навеки; лица товарищей, похороненных на берегах трех материков и на дне четырех океанов. Командор не вернулся в Испанию. Но я догадываюсь, что дело Магеллана, его мечта о покорении планеты не могла бы осуществиться в наш ослепленный век.

Кто знал о планах Магеллана? Жена, тесть, шурин, я, Серрано — и все? А он намечал поворот сотен тысяч судеб. Поняли бы они его? Пошли бы за ним? Не пришлось бы силой принудить их к сему? Счастье не бывает насильным…

Ведь Магеллан тоже ходил в карательные походы на азиатов и погиб от их рук. Ведь крещение раджи Себу шло под грохот наших орудий. Раджа стряхнул его вместе с крестом, как только исчез Магеллан. Вновь я вижу, что все держалось на одном командоре…

К невероятному и невозможному стремился Магеллан. Но не поэтому ли и смог он совершить то, что совершил? Не дерзающим не дано. Готовность к неимоверному сделала для него сравнительно достижимой цель, казавшуюся недостижимой другим, Я утверждаю: именно так надо и можно жить. Это не значит, что всем суждено водить армады за океаны. Неодинаковы человеческие помыслы и горизонты желаний. Но каждый волен в той области деяний, которая для него притягательна, помня о чести и долге перед человечеством, открыть свою душу возвышенным и чистым намерениям, сколь ни казались бы они чрезмерными. Возможно, многих минет бухта Сан-Хулиан и абордажные крючья не захолодят их руки, однако штормы и рифы, измены и штурмы обязательно посетят тех, кто дерзает, — пахарь ли он или мастеровой, будь то на суше или на море. И коли случай или ошибка, собственная непредусмотрительность оборвут ход дерзающего, то другие подхватят дело, если оно стоит того, и доведут до конца, пусть не все, но многое…

Мне не выдалось длинной жизни, но ее заполнило столько переживаний, что хватило бы на троих. Я не ропщу на судьбу. Мы свое сделали: плохо ли, хорошо ли, по-доброму или с грехом пополам — рассудят потомки. Но если им посчастливится и то, что невозможно сейчас, сделается для них достижимым, то пусть помнят потомки, что будущее опирается на прошедшее, и, следовательно, они стоят на наших плечах, плечах скитальцев армады, сомкнувшейся вокруг Магеллана.