Утром я почувствовал себя бодрее. Слабость еще сковывала мои члены, и головокружение не раз заставляло прерывать одевание. Но настроение было приподнятое, тянуло из темной каюты на солнце, к людям. Кое-как накинув одежду, держась за стену, я вышел наружу и уселся на палубу.

После долгой болезни мир отворяется человеку настежь, и особенно любовно озираешь его. Солнце плыло по промытому нежному небу, море игриво искрилось в его лучах. Воздух казался мне сладким, легкий ветерок осторожно ощупывал лицо. Матросы, пробегая мимо, громко окликали меня, улыбаясь:

— Добрый день, дон Викорати!

— Как здоровье, сеньор?

Сдав вахту, ко мне подошел Фернандо. Я стал расспрашивать о событиях, происшедших за время моей болезни.

…24 февраля армада подошла к месту, носящему имя Сан-Матиас. Вновь, хотя и не так бурно, как в первый раз, радовались экипажи, думая, что здесь находится пролив. Вновь разочарование, и гораздо более глубокое, чем в первый раз, охватило людей, когда обнаружилась истина. Залив Сан-Матиас был крайней точкой, достигнутой португальской экспедицией 1513 года. Дальше начиналась полная неизвестность.

И ничего приятного она не сулила. Мы удалились от тропиков и спустились еще южнее. Лето кончалось. Холодало. Осенние бури опять трепали суда. Населенных мест, где можно было бы раздобыть пищу, не попадалось. Командор еще раз сократил норму выдачи муки, мяса, рыбы, вина и масла. Недовольство матросов росло, подогреваемое агентами Мануэла и офицерами-испанцами. Судя по всему, Магеллан искал место для зимовки, но зимовка здесь страшила: команда требовала возвращения в Испанию.

Я и сам видел, как изменился берег. Голые каменистые равнины с чахлыми кустами тянулись за бортом. Скалистые островки угрожающе подымались из воды на пути каравелл. Узкие заливчики, отмели окаймляли землю, и свирепый клекот волн доносился оттуда…

Фернандо примостился у моих ног и уснул. Рука его доверчиво лежала у меня на коленях. Судьба не послала мне братьев, и я испытал к Фернандо что-то похожее на родственное чувство старшего к младшему. Он без труда овладел грамотой и уже читал по слогам. Любознательный, всегда готовый помочь, Фернандо свободное время проводил или со мной, или с мастеровыми, понемножку учась кузнечному, плотничьему, канатному делам. Даже необщительный кормчий «Тринидада» Иштебан Гомиш порой позволял юнге постоять у штурвала, объясняя искусство вождения корабля и розу ветров. Фернандо сумел войти в доверие к главному астроному армады Андреасу Сан-Мартину и охотно носил за ним астрономические инструменты. Сан-Мартин иногда снисходил до разговора о созвездиях, движениях небесной сферы, устройстве астролябии или квадранта. Тут, правда, Фернандо пасовал: в его голове не вмещались премудрости Птолемея. В утешение я говорил ему, что для меня астрономические премудрости тоже непостижимы.

Я считал, что из юнги может получиться толковый моряк, и собирался по возвращении определить его в обучение. После услышанного разговора Магеллана с Барбозой немногое для меня прояснилось. Кто такой Серрано, это не наш Серрано, а другой? И что он писал о проливе? Я не знал ученого с таким именем…

Все опять стало как и в Севилье — я ничего не знал, но желал знать, желал верить своему командору.

Барбозе теперь выпало много работы. Чтобы не рисковать кораблями среди утесов и подводных камней, Магеллан посылал его в шлюпке проведывать береговые заливы и заливчики. Дуарте подобрал команду из бывалых моряков, и они смело проскальзывали полосу прибоя, ужом вертясь между скалами, сулоями и водоворотами. Возвращались мокрые с головы до пят и получали двойную порцию вина.

Температура падала. О близости ледяных волн свидетельствовали стада тюленей, попадавшихся армаде. Увидев как-то на острове большое их лежбище, командор послал матросов на охоту: команда жаждала свежего мяса. Тюлени доселе не имели дела с человеком, и моряки набили их, непуганых, более полусотни. Увлекшись охотой, не заметили, как опустилась ночь. Разыгрался ветер. Перегруженную шлюпку никак не удавалось столкнуть на воду…

Утром Магеллан послал Барбозу с его шлюпочной командой на выручку. Я напросился с ними. Тюлений остров мы нашли быстро. Сотни округлых туш нежились на солнце у воды. Тюлени приподымались на ластах без страха, с интересом разглядывали нас. Мы шли по лежбищу, перешагивали через животных; они поворачивали вслед усатые морды с глазами, весьма похожими на человеческие.

Матросов нигде не было видно. «Ого-го! — закричал Барбоза. — Где вы, дети мои?»

«Ого-го-ого-го-ого-го…» — эхом понеслось по острову. Тюлени, испуганные шумом, как по команде, дружно заковыляли к воде и с громким плеском погрузились в море. Будто поплавки, головы их закачались на волнах, прислушиваясь к шуму на острове.

Матросов мы нашли над скалой, закоченевших, спавших в обнимку.

Еще южнее армада узрела два острова с диковинными зверями. На одном толпились тысячи особого рода гусей. Черное жирное тело их покрыто перьями, но летать они не умеют, ходят вперевалку, зато ныряют и плавают не хуже рыб. Клювы как у воронов… Они тоже не боялись людей, и мы за час набили ими трюмы всех пяти судов.

Вслед за тем в памяти встает сумрачная картина. Полутемно. Тучи, как дряблое брюхо неба, провисают над самыми мачтами. Ветер колотит зарядами пыли то справа, то слева. В запыленных глазах моих резь, но с вершины поднявшего нас вала я вижу совсем рядом берег, куда неудержимо швыряет «Тринидад». Иштебан Гомиш и командор с лицами, синими от натуги, ухватились за руль, разворачивая корабль. «А-а-а-х», — постанывает Гомиш. Каравелла мелко дрожит от напряжения…

Армада зашла в эту бухту пополудни. Вход был узок. Бухту признали непригодной к зимовке из-за малости, а также из-за отсутствия вдоль нее гор или холмов, которые прикрывали бы от ветра. Магеллан послал шлюпку на берег за водой и дровами. Шлюпка ткнулась носом в землю, и это было последнее, что мы видели с борта. Потому что налетел шквал.

Якоря срывались. Пыльный ветер беспорядочно менял направления. Бухточка клокотала до дна. Выйти в море не стоило и пытаться. Шесть дней по взбесившемуся пятачку воды метались пять каравелл, стараясь не выброситься на берег и не таранить друг друга. Если дьявол хотел с нами покончить, то он выбрал наилучшую ловушку. Шесть суток никто не спал и не ел. Положение было поистине отчаянным. Бывали минуты, когда закаленные ветераны падали с ног и плакали, как малые дети, от усталости и ненависти к стихиям.

Случись подобное с нами полугодом раньше, армада, наверное, погибла бы, люди не выдержали бы соревнования с духами ада. Но это были уже не те матросы, что впали в ужас при виде Тенерифа, нет! Шесть месяцев плавания укрепили душу. Мы выстояли, мы выжили, и мы победили проклятую бухту, которую моряки из-за шестисуточных непрерывных трудов назвали Бухтой Тяжелой Работы.

Когда шторм кончился, с земли приплыли матросы, посланные туда Магелланом неделю назад: опухшие, с ввалившимися глазами, в прелой одежде. Неделю они прятались под шлюпкой, изредка приподнимая ее, чтобы на ощупь отыскать раковины, их единственную пищу.

…30 марта 1520 года армада увидела другую бухту.

Сначала место производило выгодное впечатление. Широкий и глубокий вход способствовал выходу в море на случай бури. Да и вряд ли здесь мог разразиться ураган, как в Бухте Тяжелой Работы: цепи холмов должны были препятствовать ветрам. В море впадали две речки.

Магеллан подивился сходству открытой нами стоянки с бухтой на правом берегу реки Тежу в Португалии и дал ей такое же имя, но на испанский манер: Сан-Хулиан. Здесь он решил зимовать. В тот же день по случаю начала зимовки норма выдачи еды опять сократилась.

Поздно ночью в нашу с Барбозой каюту вошел Альваро де Мескита, племянник командора, капитан «Сан-Антонио». Командор, не доверяя Антонио де Коке, заменившему отстраненного Картахену, назначил Мескиту командовать этим самым большим судном армады, говоря, что нельзя совмещать в одном лице должность капитана и контролера, полученные Антонио де Кокой вместе с «Сан-Антонио».

— Дуарте, — сказал устало Мескита, расстегивая плащ, — матросы волнуются. Кто-то настойчиво внушает им мысль, что зимовка гибельна для армады и, пока не поздно, надо возвращаться в Испанию, ибо пролив не найден и его нет вообще. Как бы не было беды, Дуарте…

— Пошли к командору, — сказал помрачневший Барбоза, натягивая сапоги.

После завтрака по приказу Магеллана весь экипаж армады, кроме вахтенных, собрался на берегу. Около двухсот человек заполнили ровную песчаную площадку между морем и подножьем холмов. В центре толпы виднелась приземистая фигура Магеллана. Он стоял, заложив руки за спину, вглядываясь в лица матросов. Постепенно голоса стихли, и напряженная тишина повисла над кучкой людей, сгрудившихся у кромки неизведанного материка, под чуждым небом, на противоположной от родины стороне океана.

— Мне сообщили, что многие из вас ропщут, — громко, с паузами между словами сказал Магеллан. — Чем вы недовольны, друзья? Говорите смело.

Несколько секунд длилось молчание. Не в обычае обращаться прямо к команде, без различия рядовых и офицеров. Магеллан произнес «друзья», уравнивая себя и матросов. Это огорошило тех, кто считал его гордецом и сухарем. Но он сам велел: «Говорите смело», сам вызвал на откровенность.

Толпа загудела. Те, кто стоял впереди, говорили вежливо, сзади же неслись резкие выкрики, иногда брань. Кричали:

— Никакого пролива нет!

— Голодом моришь!

— Сам ешь за троих, и вина вволю!

— Ясно, что эта страна тянется до полюса!

— Король посылал нас не сюда, а в жаркие страны!

— Надо убираться отсюда до зимы!

— Не хотим ждать, пока на дне моря груши вырастут!

Командор слушал. Я глядел на него и дивился: за сотую долю подобных оскорблений иной капитан уже велел бы схватить зачинщиков и развешать на реях вниз головой. Командор слушал. Он смотрел поверх голов на прозрачный туман, ползущий по холмам, и молчал. Возгласы то усиливались, то спадали, порой сливаясь в единый вопль, порой разделяясь на нестройные шепоты, Командор слушал. Протекло не менее склянки, пока ожесточение не покинуло людей и они перестали жестикулировать. Магеллан поднял руку, В задних рядах кто-то еще шумел. Густой бас Родригеса повис над всеми.

— Ти-и-хо! — сказал Родригес.

— Друзья! — начал Магеллан. — Не будем ничего преувеличивать или преуменьшать. Наш долг — найти путь на Молукки с запада, и мы найдем его. Мы проплыли немного дальше последней экспедиции португальцев, а ведь испанцы должны превзойти португальцев в доблести и настойчивости, если они желают обогнать их в открытиях и богатствах. Возвращение назад сейчас опасно, поверьте моему опыту морехода. В южном полушарии нас потрясут штормы поздней осени, а, если мы пересечем экватор, армада попадет в бури ранней весны. Корабли изношены, вряд ли они без починки выдержат новые испытания. Здесь нам будет нелегко, однако значительно легче, чем в океане, Я уменьшил выдачу продуктов потому только, что их запас не восстановить. Зато в море есть рыба, на суше дичь, в реках хорошая вода. Я ем то же и столько же, что и все: матросы с «Тринидада» это подтвердят.

С разных сторон откликнулись:

— Верно!

— Одинаковое едим!

— Что мы, то и он!

— Много толкуют о трудностях, — продолжал Магеллан. — Но мы не потеряли пока еще ни одного человека, кроме Гильомо де Лоле, юнги с «Консепсиона»: он ночью упал за борт, его затянуло под киль. Больных мало. Еды, одежды, оружия хватит, если расходовать их экономно. Трудности ждут нас впереди, настоящие трудности — я не скрываю. Но тем выше будут награда и слава. А что, кроме наказаний и презрения, ждет нас, если мы сейчас приплывем домой?

Я не могу вернуться и не вернусь. Да будет вам известно, что мое решение твердо: я лучше испытаю самые тяжкие лишения, чем с позором поверну обратно в Испанию. Я верю, что мои товарищи и, во всяком случае, те, в коих еще не умер благородный дух испанцев, согласны со мной.

Расходились в молчании. Речь командора охладила пыл многих. Но не заговорщиков.

— Магеллан заврался, — говорили они колеблющимся. — Ведь так и не сказал, где находится его пролив. Может, далеко у южных льдов. Тогда каравеллам нужны крылья, чтобы добраться до пролива. Болтает о благородстве испанцев, будто он не португалец! У нас нет теплой одежды, мы превратимся в сосульки. В Испании докажем, что Магеллан был обманщик и предатель, нас наградят за спасение армады. Надо заставить его повернуть силой, коли он добром не желает.

На завтра, 1 апреля, выпал день пасхи. На берегу состоялось торжественное богослужение, после которого командор устроил праздничный обед, пригласив капитанов и меня. Кесада и Мендоса сообщили, что они больны, и на богослужении отсутствовали. Не пришли они и к обеду. Серрано задержался: на «Сант-Яго» открылась течь. Мы сидели втроем за столом: Магеллан, Мескита и я, поглядывали на пустые приборы, и никто не прерывал молчания.

— Сеньор Магеллан, — решился произнести я, — может быть, лучше не ждать?

— Нельзя, Викорати, — ответил он. — Я не могу нападать, иначе в Испании меня обвинят в превышении власти. Мне нужны доказательства, и поэтому первый удар должен обрушиться на меня: нет лучшего доказательства виновности моих врагов!

После полуночи разразился мятеж.

Во тьме, правя на фонарь сообщника, шлюпки с «Консепсиона» бесшумно подошли к «Сан-Антонио». На борт поднялись Гаспар де Кесада, Хуан де Картахена, его кратковременный преемник Антонио де Кока, штурман «Консепсиона» Хуан Себастьян де Эль-Кано и тридцать других вооруженных людей. Вахту на «Сан-Антонио» несли сторонники мятежа. Быстро поставили своих людей у руля и колокола. Картахена и Кесада, обнажив шпаги, ворвались в каюту капитана. Мескиту и его кормчего Мафру заковали в кандалы, заперли.

Шум борьбы разбудил штурмана «Сан-Антонио», вспыльчивого баска Хуана де Алоррьягу, верного сторонника Магеллана и Мескиты. Он выбежал на палубу, где сновали мятежники с факелами в руках.

— В чем дело? Что происходит? — крикнул Алоррьяга.

— Долой иноземцев! Да здравствует король и Кесада! — крикнул ему в ответ Антонио де Кока, бывший капитан «Сан-Антонио».

— Именем бога и короля Карла я приказываю вам вернуться на ваш корабль! — так же громко ответил верный баск. — Где наш капитан?

— Скоро предстанет перед богом, чтобы отвечать за грехи свои и дядины, — насмешливо бросил Картахена.

— Это мятеж! — воскликнул баск. — К оружию!

Из трюма и надстроек повысыпали матросы. Они растерянно озирались, только что вырванные из сна, не успевая понять событий.

— Этот дурак испортит нам всю обедню, — досадливо проговорил Кесада и подскочил к Алоррьяге с занесенным кинжалом.

— Я безоружен и полураздет, мятежный сеньор, — холодно и гордо произнес баск ему в лицо, — а вы в панцире и при оружии, Вы не дворянин, вы мелкий убийца, де Кесада, и правосудие вас не минет.

— На том свете поговорим, — пробормотал Кесада и трижды всадил лезвие в тело Алоррьяги.

Старший боцман Диего Эрнандес с тремя матросами бросился было на помощь помощнику капитана, но поздно: их сбили с ног, связали и заперли.

— Матросы! — провозгласил Кесада. — Магеллан свергнут! Баш капитан отныне я, сеньор Картахена примет командование «Консепсионом». По случаю избавления от тирании португальского предателя и пирата начинается раздача вина и еды, которые скрывал Магеллан, готовя вам голодную смерть.

Из отсека, где хранился неприкосновенный запас провизии на случай крушения, выкатывали бочки с вином и мясом. Матросы обалдело переглядывались. Быстро и ловко мятежники отобрали оружие у тех, кому не доверяли, очистили палубу от лишних вещей, проверили артиллерию. Корабль был готов к бою.

Затем перед полупьяными уже матросами с благодарственным молебном выступил друг Картахены, ненавистник Магеллана священник Педро Санчес де ла Рейна. Толстый, потный, но подвижный и красноречивый отец Педро благословлял моряков на возвращение в родное лоно, то есть в Испанию, и на расправу с Магелланом, врагом христианского люда и короля, пиратом и разбойником.

А потом шлюпки с «Консепсиона» и «Сан-Антонио» помчались к «Виктории». Луис де Мендоса ждал их. И здесь не обошлось без кровопролития: многие матросы оказали сопротивление бунтовщикам.

Утро пришло прохладное. Я плохо спал ночью. Предчувствия отягощали сон, и мои глаза открылись спозаранку. Но Барбоза встал раньше меня. Я нашел его на палубе рядом с Магелланом. Они оглядывали бухту сквозь утреннюю дымку.

— С вечера, кажется, ничего не изменилось, Фернандо, — промолвил Барбоза. — Корабли на тех же местах, паруса спущены, колокола, как положено, отбивают склянки.

Магеллан быстро взглянул на него.

— Вели отправить приказ на «Сан-Антонио», — сказал он. — Пусть пошлют шлюпку за водой.

— Ты нагружаешь работами своих, — досадливо заметил Барбоза, — а вот экипажи Кесады и Мендосы избавляешь.

Магеллан прервал его:

— Молчи, шурин. Исполняй и укрепись сердцем. С рассветом Альваро должен был прибыть на «Тринидад». Рассвело давненько, Барбоза. Торопись!

Магеллан, засунув руки в карманы рыжей куртки, отороченной серым мехом, следил, как шлюпка двигалась к «Сан-Антонио». Серебряные капли слетали с ее весел, дробная зыбь разбегалась по гладкой воде, разрезаемой крутым носом. Неожиданно весла застыли в воздухе. Длинная фигура рулевого Родригеса встала на корме. Он что-то говорил, сложив руки у рта. Потом плюхнулся на сиденье рулевого, и шлюпка резво понеслась назад, к «Тринидаду».

— Сеньор командор, — мрачно докладывал Родригес, теребя пояс парусинового плаща, — с «Сан-Антонио» нам крикнули: «Стоп! Берегите жизни! Вали обратно!» Я сразу понял, чем пахнет, и спросил: «Вы за кого?» Ответили так: «За короля и Кесаду».

Магеллан сурово и жестко смотрел на него. Родригес расправил плечи.

— Дозволено мне будет сказать, сеньор капитан-командир, — заявил он своим зычным басом. — Они жмут на то, что вы португалец, сеньор, но думаю: за них жизнь отдавать мало кому охота. А вы — наш истинный командор, сеньор, я не сбрешу, если скажу, что пока вы с нами, то и мы с вами. Уж за «Тринидад» будьте спокойны.

— Спасибо, Родригес, — ответствовал Магеллан, и губы его дрогнули, дрогнули — я не мог ошибиться! — Верность за верность: мы или умрем вместе, или будем счастливы вместе.

Какие пророческие слова вкладывает временами судьба в уста своих избранников!

— Родригес, — продолжал Магеллан, — иди к остальным судам и выясни, за кого они.

На «Консепсионе» ответили: «За короля и Картахену». На «Виктории»: «За короля и Мендосу». Верным остался лишь крошечный «Сант-Яго». Серрано без приказа начал отодвигаться к горлу бухты.

— Ты умница, Серрано, — промолвил Магеллан, следя за «Сант-Яго». — Но рано, не пугай, не подсказывай. — И он отправил Серрано распоряжение: стоять на месте.

— Что мы будем делать, командор? — спросил я.

— Ждать, пока победоносные мятежники продиктуют нам свои условия, — ответил Магеллан.

Ждать пришлось недолго. Шлюпка «Сан-Антонио» подлетела к «Тринидаду». Личный телохранитель Кесады, брезгливый и самоуверенный Луис де Молино взошел на палубу. Он небрежно покосился на офицеров нашего корабля и, презрительно усмехаясь, не сняв шлема, без слов приветствия сунул в руку Магеллана конверт.

Это было письмо Кесады. Магеллан прочел его вслух. Капитан «Консепсиона» писал, что мятеж возник потому, что Магеллан грубо нарушил королевские инструкции, отстранив от дел офицеров, поставленных Карлом V следить за сохранностью кораблей и экипажей. Если же он сообщит им свои дальнейшие планы, место, где находится пролив и все остальное, они готовы оставить его в покое и даже считать по-прежнему главой армады. Для обсуждения всего этого ему надлежало явиться на «Сан-Антонио».

— Торопитесь ответить, низложенный высокочтимый генерал, — проговорил Молино, дерзко махая руками перед лицом Магеллана. — У вас язык, у нас пушки, оцените великодушие моего господина!

Магеллан вскинул голову (он написал ответ Кесаде, соглашаясь на переговоры, но призывая начать их на «Тринидаде»), лицо его потемнело, как в Севилье, когда я рассказывал о визите Альвареша, но он смолчал. Тяжелым взглядом проводил он Молино, вырвавшего письмо-ответ из его руки, таким взглядом он смотрел на Картахену во время совета капитанов.

Шлюпка с ответом Кесады не замедлила вернуться.

— Фернандо, — велел командор юнге, — читай!

Фернандо, запинаясь, прочел ироническое послание капитана-бунтовщика, где Кесада сообщал, что лезть добровольно в ловушку он не намерен, но Магеллану не избежать прибытия на одно из судов, захваченных бунтовщиками, — куда ж ему деться иначе?..

— Все слышали? — громогласно вопросил командор. И, понизив голос, пояснил мне: — Родригес прав: они сомневаются в своих экипажах. А то бы тотчас пошли на приступ. Ведут переговоры. Видно, многих пришлось убить или изолировать, но и сейчас мятежники не уверены в показаниях соучастников перед будущим королевским судом. А это опасная штука: сорвать экспедицию короля без достаточных на то оснований…

Я хотел заметить, что испанские капитаны кое в чем правы, особенно в том, что касается пролива, но, понимая напряженность момента и то, что мои слова сейчас могут быть неправильно истолкованы, смолчал. Матросы и офицеры в полном вооружении серьезно и внимательно следили за Магелланом. На их лицах были преданность и готовность.

— Захватить шлюпку с «Сан-Антонио» вместе с людьми! — приказал командор.

Родригес перегнулся через борт.

— Эй вы, — бросил он, — сдавайтесь, лезьте сюда по трапу! Бомбарда наведена, фитиль пушкаря горит, и, когда вы пойдете ко дну, вам никто уже не протянет руки. Берите, пока дают…

Матросы из шлюпки беспрекословно подчинились.

— Кормчий Иштебан Гомиш, допросить их! — повелел Магеллан. — Позвать главного судью армады Гонсало Гомеса де Эспиносу!

Высокий молодой испанец предстал перед командором.

— Сеньор Эспиноса, — строго глядя на него, проговорил командор, — вы возьмете с собой шестерых добровольцев и отправитесь на «Викторию». Оружие спрячьте под одеждой. Передайте капитану «Виктории» Луису де Мендосе это письмо, где я требую, чтобы он явился на «Тринидад».

— А если он откажется, сеньор Магеллан? — раздельно спросил Эспиноса, мертвенно бледнея, ибо уже угадывал дальнейшее.

— Тогда вы сделайте так, чтобы Луис де Мендоса стал бесполезен для мятежа, — твердо сказал Магеллан.

— Ваш приказ будет исполнен, сеньор командор, — ответствовал главный судья. И обратился к матросам: — Кто со мной?

Четверо шагнули вперед. Пятым выступил Родригес. Чувства самоотверженности и чести вспыхнули во мне.

— Шестым считайте меня, — сказал я.

Блеклые тучи затягивали небо. Серая, кажущаяся липкой и тяжелой вода неохотно расступалась перед шлюпкой. Эспиноса правил, остальные гребли. Стучали уключины.

— Спокойненько, ребята, — приговаривал меж гребками Родригес. — Командор молодчина, своих не бросает. Значит, он чего-то задумал. Да и если что, мы за себя постоим. Главное, держитесь у борта, как бы за спину не зашли! И локоть к локтю!

Веревочный трап мне показался в этот день очень длинным. Ноги путались в нем, руки скользили. «Стыдно, — говорил я себе, — не трусь! Бери пример с Эспиносы!»

Главный судья первым поднялся на палубу «Виктории» и стоял, поджидая нас, не обращая внимания на злобные насмешки, которыми осыпали его мятежники. Мы выстроились за ним вдоль борта. Около тридцати мятежников сбежалось сюда, потешаясь над нами.

— Луис де Мендоса! — холодно и четко произнес главный судья. — Фернандо де Магеллан, капитан-командир армады его величества короля Карла, повелел вручить вам его послание.

Де Мендоса прочел письмо и насмешливо поклонился.

— Пусть ваш португальский пес ищет дураков в другом месте, — начал де Мендоса. Но это были его последние слова. Длинным скользящим шагом Эспиноса придвинулся к нему и недрогнувшей рукой ударил мятежника кинжалом в горло. Ловким прыжком подоспел Родригес: его меч раскроил череп изменника. Судья переступил через тело умирающего и воскликнул, подняв окровавленный кинжал:

— Так умрет каждый неповинующийся! Сдавайтесь, пока не поздно!

Тускло блеснули кинжалы, лязгнули мечи, вырываемые из ножен мятежников. Мы тоже обнажили оружие и стали локоть к локтю, включив в строй Эспиносу.

— Спокойненько, ребята, спокойненько! — хрипло шептал Родригес.

Еще секунда — и мечи встретились бы с мечами.

— Оглянитесь, дети мои! — зазвучал вдруг голос Барбозы с противоположного борта. Мятежники отпрянули. Пятнадцать матросов «Тринидада» целились в них из аркебузов. Воспользовавшись тем, что экипаж «Виктории» весь скопился вокруг нас, Барбоза незаметно поднялся на судно с другой стороны и теперь стоял, поигрывая мечом, и смотрел с насмешкой на ошеломленные лица мятежников.

— Что я говорил! — гаркнул Родригес. — Ай да командор! А ну, бросайте оружие!..

Флаг Магеллана взлетел над судном, и Барбоза повел его к выходу из бухты. Туда же подтягивались «Тринидад» и «Сант-Яго». Мы имели уже три корабля против двух и заперли путь в открытое море.

День прошел в подготовке к бою. Мы понимали, что бунтовщики постараются прорваться в океан: им уже нечего было терять. Пришла ночь, сырая и ветреная. На всех кораблях горели огни. Магеллан не сходил с кормы, следя за судами врагов. На жаровнях непрерывно варилась еда и подогревалось вино, юнги разносили матросам порции.

…Я никогда не забуду это утро. Оно родилось внезапно и странно. Небо вспыхнуло, сделалось блестящим, словно в зеркале отразился зажженный очаг. Высь ожила, засияла. А на землю еще не упало ни одного луча. Наоборот, мрак сделался плотней. Под ослепительным небом в полной мгле покачивались на волнах каравеллы.

Голос Магеллана прокатился над морем:

— «Сан-Антонио» двинулся! По местам! К бою!

Пушкари держали факелы у заряженных орудий, стрелки подняли наизготовку аркебузы, арбалеты, луки; у борта стояли бойцы с абордажными крючьями в руках и кинжалами в зубах. Я шел на абордаж вместе с ними.

«Сан-Антонио» приближался. Гнев пылал во мне, и я знал, что это чувство разделяло большинство экипажа. Как щадил Магеллан людей, как бережно и умно провел армаду далеко на юг, сколько выдержки проявил он! А ныне бессмысленная гордыня немногих самолюбцев и крючкотворов, хитро использующих королевские инструкции, заставляет товарищей стрелять друг в друга.

«Сан-Антонио» выплыл из темноты рядом с нами. На корме стоял Кесада с мечом и щитом.

— В бой, на врага! — скомандовал он.

Но в бой ринулись мы. Ударили большие бомбарды «Тринидада», и не успел рассеяться пороховой дым, как абордажные крючья впились в борт «Сан-Антонио» и первая цепь атакующих понеслась по палубе. С правого борта пошел на абордаж Барбоза во главе экипажа «Виктории». В считанные минуты судьба мятежа решилась. Кесада, крепко связанный, с кляпом во рту лежал на корме, рядом с ним еще пятеро сопротивлявшихся. Остальных согнали на нос.

— За кого вы? — вопросил их командор.

— За короля и за вашу милость, — смиренно отвечали они.

Часа через два Серрано повел шлюпки в атаку на «Консепсион». Корабль не пытался обороняться, экипаж сразу сдался и выдал связанного Картахену.

…И вот мы опять собрались на песчаной площадке у подножия холма. Как и три дня назад, двести человек готовились слушать командора. Но сколько изменений произошло за столь короткое время! Толпа уже разделена — меньшая ее половина со связанными руками стоит поодаль. Высшие испанские офицеры в кандалах, и их окружает стража. Многие ранены, повязки с проступающими пятнами крови наложены на лица, руки, грудь. У всех воспаленные от бессонницы глаза.

Шел суд над мятежниками…

Король жаловал Магеллану право ножа и веревки над экипажем армады. Но командор им не воспользовался. Он передал рассмотрение дела главному судье армады Эспиносе.

Под нарастающее шуршание прибоя и шум ветра слушали мы решение судьи.

— К смертной казни приговариваются, — читал нараспев Эспиноса со свитка, — Луис де Мендоса!

Тело убитого свезли на берег. Судья подробно перечислил его вину. Потом сказал, что приговор он привел в исполнение лично.

— Хуан де Картахена! — продолжал судья.

Гордый испанец вскинул голову, но ничего не сказал.

— Гаспар де Кесада!

Его подвели к Картахене и поставили рядом. Они не смотрели друг на друга.

— Луис де Молино!

Телохранитель стал около своего господина. Руки Молино дрожали, голова тряслась.

— Антонио де Кока!

Этот вышел с бесстрастным лицом, сохраняя выправку и достоинство.

— Себастиан Эль-Кано!

— Педро Санчес де ла Рейна!

Каждое имя падало в толпу, как тяжелый камень. Люди съеживались, втягивали головы в плечи. Вчерашние всесильные командиры, или, напротив, друзья, партнеры по картам и жаровне единым возгласом судьи лишались жизни. Кучка приговоренных к казни росла. А над нашими головами, на вершине холма, вздымалась огромная виселица, поставленная по велению главного судьи. Ветер шевелил ее кожаные петли. Солнце проглянуло сквозь облака, и тень виселицы легла на толпу.

Сорок три имени назвал Эспиноса. Сорок три человека прижались друг к другу, и копья охраны сомкнулись вокруг них. Никто не просил снисхождения. Все знали: мятеж — самое страшное преступление в походе и наказание за него беспощадно.

— Я кончил, сеньор капитан-командир, — сказал Эспиноса. — Приговор произнесен. Вы вправе принять его или отвергнуть.

Ветер тер кожаные петли вверху, и они зловеще шуршали над нашими головами. Тишина, гулкая печальная тишина воцарилась на площадке, и было слышно даже, как скрипел песок, когда Магеллан подошел к судье и взял свиток из его рук.

— Хуан де Картахена, Гаспар де Кесада, Луис де Молино, Педро де ла Рейна, я утверждаю вашу смерть, — сказал Магеллан. — Всех остальных прощаю! Выпустить их и развязать!

Радостный гул прокатился по толпе. Кольцо копий раздвинулось, и тридцать восемь приговоренных по одному выходили на свободу. Некоторые, не веря своим ушам, напряженно улыбались, еще не успев по-настоящему обрадоваться; кое-кто плакал. Каждый, проходя мимо командора, произносил слова благодарности. Толпа приняла помилованных: их хлопали по плечам, обнимали, совали лепешки, сало.

И вновь тишина: говорил Магеллан.

— Хуан де Картахена назначен королем, и потому я, не отменяя приговора, сохраняю ему жизнь до возвращения в Испанию. Он в оковах предстанет перед королем. Педро Санчес де ла Рейна — священник. Я не хочу?чтобы над армадой тяготел грех убийства церковнослужителя. Де ла Рейна постигнет участь Картахены. Остаются двое: де Кесада и де Молино. Кто будет палачом?

Палача не было. Герольд прокричал о вознаграждении: тысячу песо тому, кто отрубит голову смертникам. Ни одного голоса не раздалось в ответ. Люди, которые двенадцать часов назад были готовы убивать направо и налево, бились грудью о грудь, играя жизнью ради чести и по приказу, теперь не хотели подымать меч даже за деньги. Никто добровольно не желал быть палачом.

И тут произошло событие, при воспоминании о котором я с трепетом и смирением думаю о неисповедимости путей господних. Луис де Молино, щеголь и красавец, телохранитель Кесады, не выдержал страха смерти. Вчера лишь он позволил себе унизить командора и нагло хвастал могуществом своего господина, а сегодня с непостижимой для него быстротой последовала кара. Де Молино бросился к ногам главного судьи, умоляя пощадить его, и за это обещал стать палачом.

— Руби, — коротко согласился Эспиноса и брезгливо высвободил сапог из рук предателя, предателя вдвойне…

Свистнул меч, и бывший телохранитель отрубил голову своего бывшего господина.

Так началась наша зимовка.