На рю де Бретань царила настоящая сутолока — люди, экипажи, шум. Гости прибывали отовсюду — кто пешком, кто в нанятом экипаже, кто в элегантных каретах. После недели поедания себя заживо в добровольном заточении я пребывал в таком состоянии, что даже щелканье хлыстов кучеров, цокот копыт по мостовой и грохот колес доставляли мне истинное наслаждение, как и заученные улыбки и формально-вежливые жесты приглашенных. Куда ни кинь взор — везде раскланивались, направо-налево расточая улыбки. Меня даже не раздражали навязчивые запахи дамских духов, конского пота и табачного дыма, мало того, я воспринимал их сейчас как естественную и неотъемлемую часть действа.
Широкие двери на балкон второго этажа были гостеприимно распахнуты, по обе стороны их красовались триколоры и старый герб Парижа. Fluctuant nec mergitur: И волнами несмываем.
Консьержка мадам Руссо, в лучшем своем платье, унаследованном от бабушки чернущем вдовьем одеянии, смущенно-ошарашенно прикрыла ладонью рот. Мне доставляло удовольствие вывести ее в свет. Сейчас ей предстояло оказаться в бастионе человеческой суетности, где сплетни самые свежие, где их холили, будто бедняк единственную пару обуви. Дворяне, банкиры, рантье, коммерсанты, дамы, включая таковых полусвета, — воздух вокруг был напоен запахами денег, помады, лосьонов и духов. И драгоценности, представавшие изумленному взору мадам Руссо, были самые что ни на есть подлинные.
Одним словом, моя консьержка была удивлена, поражена и сокрушена, ей не терпелось вычленить из числа присутствующих дам кокоток. Взяв меня под руку, будто сына, она демонстрировала миру ревниво-гордый взор. Я упорно делал вид, что навязанная ею игра мне по душе. Стараясь подделаться под семенящую поступь мадам Руссо, чуть склонил к ней голову, вроде бы прислушиваясь к ее шепоткам. Разумеется, я пребывал в страшном напряжении. Удастся ли мой эксперимент? Сколько еще мадам Руссо пробудет под моим гипнотическим воздействием? Во власти моего духа? Не случится ли так, что ее подхватит и унесет прочь салонный ропот, этот неумолимый демон богатства? Не испарятся ли все мои внушения под напором внешних впечатлений?
— Весь Париж, — донесся до меня восхищенный шепот мадам Руссо.
— Не так уж и весь. Однако граф де Карно, мадам, — не только почитатель Франца Антона Месмера и друг маркиза де Пюсепора, но и, как это стало известно совсем недавно, покровитель и меценат «Милосердных братьев» в Шарентоне.
— Как глупо.
Ну что с нее взять? Консьержка остается консьержкой. Даже под гипнозом.
Еще несколько шагов до первой ступеньки.
Я невольно затаил дыхание. Мадам Руссо все еще доверчиво вцеплялась мне в локоть…
— Простите, месье. Что вы себе позволяете?
Нет, ничего подобного просто не могло произойти. Слишком уж фантастично! Мадам Руссо высвободила руку, причем сделала это довольно резко, в полном соответствии с предрассудками, годами вбиваемыми ей в голову, после чего, придерживая полы своего жутко черного одеяния, стала резво подниматься по ступенькам, словно пытаясь избежать домогательств назойливого кавалера. В одно мгновение я стал для нее чужаком, не отличимым от десятков других в этом вестибюле. Едва ли меньше поразили меня и перемены в ее поведении. Какое достоинство! Заурядная консьержка шествовала по мраморным плиткам фойе столь привычно непринужденно, будто выросла в этом дворце. С улыбкой она приблизилась к группе приглашенных и тут же элегантным жестом раскрыла веер. На лицах стоящих не было и следа недоумения или смущения. Любой, кто наблюдал бы ее сейчас, подумал — вот мадам решила выйти в свет на поиски состоятельного вдовца. Больше всего меня поражало то, что все здесь принимали мадам Руссо за свою. Я отчаянно пытался встретиться с ней взглядом, но, когда это удавалось, ровным счетом ничего не происходило, разве что мадам недовольно сводила брови и поджимала губы и, разумеется, возмущенно вздымавшаяся грудь грозила прорвать плотную материю вдовьего наряда.
Пытаясь успокоиться, я созерцал классические скульптуры и батальные сцены на полотнах, время от времени рассеянно покачивая головой. Я щипал себя за руку, вперивался в мадам самым невежливым образом — каждый раз она просто-напросто раздраженно отворачивалась.
Как же она поведет себя, убедившись, что у нее нет входного билета?
Я не сводил взора с мадам Руссо, готовый в любую минуту броситься на выручку, стоило ей приблизиться к дверям, ведущим в роскошный зал. Гости предъявляли билеты лакею, выряженному на старинный манер в ливрею. Его, похоже, пригласительные билеты занимали мало, куда более серьезно лакей относился ко второй своей задаче — указывать гостям на шампанское, в ожидании их игравшее в бесчисленных высоких бокалах.
В зале граф де Карно лично приветствовал самых именитых гостей. Лысый граф с внушительной бородавкой между носом и правым глазом был одет в мышиного цвета панталоны и жилет, к ним темнокрасный галстук и аквамариновый сюртук. Я заметил его через распахнутые настежь двери в зал, когда он был занят разговором с одним господином, с которым меня связывало шапочное знакомство, месье Даниелем Роланом, следственным судьей. То был небольшого роста человек с вольтеровским подбородком и изборожденным морщинами лицом, с которым резко контрастировал мягко очерченный чувственно-припухлый рот. Расшитый жилет господина Ролана украшала бриллиантовая заколка, выгодно смягчавшая вид неряшливых, измятых панталон и явно тесноватого сюртука.
Менее всего мне хотелось встревать в беседу графа и судьи, но именно в этот момент мадам Руссо вдруг вздумалось войти в зал. Рука ее скользнула вниз, явно в поисках запропастившегося невесть куда пригласительного билета.
— Мадам Руссо! Одну минуту!
Протиснувшись между двумя господами, я довольно бесцеремонно оттолкнул и стоявшую рядом даму. Отчаянно пытаясь не потерять из виду мадам Руссо, я даже не удосужился извиниться и тут же наступил на ногу какому-то престарелому аббату в переливавшейся в свете свечей сутане, который стоял, опершись на посох.
— Мадам Руссо! Обождите! Ваш билет, мадам! Вы только что обронили его, я видел!
Консьержка вздрогнула. Но не успела опомниться, как тут же произнесла внушенную мной фразу:
— Что вы тут болтаете? Это неслыханно!
И тут же, взяв бокал, поспешила в зал. Мгновение спустя разговоры словно по команде стихли. И аббат, и лакей, и граф де Карно, и судья Ролан — все застыли с таким видом, будто им явилось привидение. Я же про себя рассмеялся. И тут приглашенные снова вернулись к прерванным столь неожиданным образом разговорам. А граф решил лично поприветствовать меня.
— Ах, это вы, месье. Помню, помню вас. Нам случалось встречаться в Шарентоне, если не ошибаюсь. Я оказался там из желания вспомнить прошлое. В августе девяносто второго меня после интернирования Людовика XVI бросили туда как якобы невменяемого, и это уберегло меня от устроенных якобинцами чисток. Ловко, не так ли? Но слава Богу, эти времена миновали. И все же мне всегда приятно встретиться с учеником достойнейших корифеев Пинеля и Эскироля. Вообще-то я надеялся увидеть здесь самого месье Эскироля. Но вы, похоже, прибыли сюда вместо него.
— Спешу уверить вас, граф, что мне весьма лестно слышать это от вас, однако при всем моем уважении к упомянутым вами господам я не их ученик, но почитаю их безмерно. Уже хотя бы потому, что судьба уготовила мне не Сальпетрие, а лечебницу «Милосердные братья».
— Это не столь важно. Вы, Пинель, Эскироль и Коллар — все в одном и том же цеху. Как по-вашему, вот эта дама явно готовится в кандидатки для вашей лечебницы?
Граф с судьей рассмеялись, но вот пострадавшему от моей неуклюжести аббату было явно не до смеха — он многозначительно ткнул посохом в отдавленную ногу. Око за око, зуб за зуб — вот что читалось в его серых и холодных глазах. Как и издевка.
— О, аббат Пореньо! — воскликнул следственный судья. — Считаю, что и святой инквизиции следует обойтись без пыток. Врач — это все же не еретик!
— Возможно. Но всякий врач-психиатр, проявляющий интерес к магнетизму, в душе своей носит зачатки ереси, — повергнувшись ко мне, лицемерно провещал аббат.
Холодные серые глаза изучали мое лицо. Шрам не вызвал интереса, но вот мои глаза явно занимали его. Завязалась битва взоров. Я постарался влить в свой максимум энергии, внушая аббату: «Тебе надлежит учиться послушанию! — мысленно вопил я ему. — Ты и тебе подобные — сущие дьяволы на этой земле, это столь же явно, как и то, что я — есть Петр. Повелеваю тебе опустить взор и отойти с миром отсюда».
Мои посылы оказались раскаленными добела камнями, брошенными в ледяную купель — аббат Пореньо ничуть не желал поддаваться моему гипнозу.
— Вы уж не обессудьте, месье, — саркастично произнес он, — но в вашем взоре отчетливо слышится ослиный вой вместе с шипением змеи. Не удивлюсь, если на вас верхом скачет сам нечистый. Вы полны предубеждений. Избавьтесь от них и вернитесь в лоно всемогущей церкви.
Улыбнувшись, аббат Пореньо вежливо поклонился графу и следственному судье, после чего размеренным шагом удалился.
— Браво! Вы произвели на него впечатление! — не выдержал граф де Карно. — Так что у вас есть все основания возгордиться этим, месье Петрус. Вам известно, что за аббатом Пореньо прочно укрепилась слава крайне немногословного человека. А тут он расщедрился едва ли не на целую проповедь. Нет-нет, я ничуть не преувеличиваю.
Месье Петрус! Месье граф явно находил забавным такое обращение ко мне. Типичное высокомерие представителя отжившей свой век аристократии! Я, разумеется, готов был припомнить ему этот жест.
Вдобавок ко всем несчастьям я после провалившейся попытки загипнотизировать святого отца и на самом деле чувствовал себя нашкодившим мальчишкой. Я отчаянно пытался подобрать нужные слова, но тщетно. И вообще в моем положении уместнее было бы подумать над тем, как не сгореть со стыда. В лице аббата Пореньо меня настигло прошлое. Он весьма походил на еще одного аббата. Я как мог сопротивлялся начинавшему всплывать в памяти имени, которое, пробуждаясь, словно заточенное в подземелье чудовище, грозило наброситься на меня. Я с такой отчетливостью представил, как мантия Пореньо отбросила на меня зловещую тень, что меня даже затрясло.
К счастью, и самому гостеприимному хозяину, да и судье аббат Пореньо внушал все, что угодно, кроме симпатии. Граф де Карно ободряюще подмигнул мне, а месье Ролан сочувственно-ободряюще положил мне руку на плечо — я, оказывается, и на самом деле дрожал мелкой дрожью.
Продолжали прибывать новые знаменитости.
Я решил угостить себя бокалом шампанского — чем не выход? А граф де Карно тем временем в очередной раз приоткрывал воистину неисчерпаемые закрома своего обаяния.
— Ах, месье де Буасье! Добро пожаловать! Как дела? Банки процветают, у меня еще есть право на кредит? Чудесно! С нетерпением буду ждать, когда вы с супругой окажете мне честь и нанесете еще один визит!
— О месье Нуритт! Как я рад видеть вас! И рад буду послушать ваше пение в академии! Я тут краем уха слышал, на берега Сены собралась и мадам Пизарони? Все у нас в Париже пошло бы по-другому, стоило только Россини взять в свои руки музыку! Его коллега, этот бедняга Сальери, он явно не в ладах с рассудком! Неужели он и в самом деле отравил Моцарта?
Графа окружал ореол сияния. Для каждой из прибывавших знаменитостей он умел верно подобрать слова. Следовало отдать должное его информированности — он мог поддержать любую тему. Да, да, естественно, эти бледнолицые сыны Альбиона! Вновь эти англичане! Как на них похоже! Эта их одержимость сталью! Паровыми машинами! Нет, подумайте только — передвигаться на паровых машинах! Отвратительно! И вообще какое будущее их ждет?
— Эти рельсы — ни дать ни взять стальные щупальца! Они опутают ими все вокруг, удушат природу, деревни, подворья! И к чему все это приведет? К тому, что англичане утратят веру! Впрочем, они ее давно утратили. В эпоху возведения соборов они норовили залезть как можно выше, а теперь расстраиваются вширь! Горизонтальное довлеет над вертикальным. Прокладывается дорожка в преисподнюю, вульгарный торгашеский дух главенствует над моралью и традициями.
А он не глуп, мелькнуло у меня в голове, но мысль сия тут же сменилась вопросом, копошившимся в подсознании. Кто вообще этот Пореньо? Я почувствовал, как во мне жаркой волной поднимаются стыд и ярость, лишь с трудом мне удалось дать себе окорот. К счастью, граф обладал чувством прекрасного. Судя по всему, предстоящий скорый конец света волновал его мало.
Я углубился в созерцание буколических сценок на старых гобеленах, деловито ощупал парчовые гардины на необъятных окнах.
Натертый пчелиным воском до зеркального блеска паркет, переливающиеся мириадами искр хрустальные люстры — сказка, да и только! Все верно, для подобных спектаклей должны быть соответствующие декорации. Таков этот мир. Кто вознамерился увеселить толпу, тому прежде всего надлежит ее соответствующим образом настроить, околдовать. Всем и каждому понятно почему. А нам, грешным, то есть публике, только и остается, что разыгрывать великое изумление и неподдельную радость. Ибо если мы преуспеем по части пускания пыли в глаза ближнему, если уверим его, а заодно и себя в том, что, дескать, все удары судьбы нам нипочем, тогда мы вполне готовы в испытуемые для магов и гипнотизеров, суть к развлечению.
Граф безукоризненно верно выбрал время. Люди успели изголодаться по зрелищам и сборищам — близилось начало нового сезона. Так что провал Коперникусу явно не грозил — уже сейчас публика безоговорочно приняла его.
«Завидуешь?» — невольно спросил я себя.
«Разумеется», — незамедлительно последовал ответ.
Впрочем, ничего, кроме как по-бойцовски выпятить вперед подбородок, мне в голову не пришло. Кем был Копериикус? Судя по всему, учеником маркиза де Пюсегюра, в свою очередь, также ученика Месмера. Да, но что все-таки умел Коперникус, чего не сумели бы Месмер с маркизом? Какую цель преследовал граф? Ублажить кого-нибудь из своих куртизанок? Стать героем скандальной хроники? Или же то был некий хитроумный ход — если тебе и так грозит угодить в банкроты, так лучше уж изобразить это все с помпой, к примеру, поставив не на ту лошадку? Роль не той лошадки была бы уготована самому Коперникусу, который искал-искал, но так и не обнаружил никаких таинственных сокровищ в доме графа.
Fluctuant nec mergitur: И волнами несмываем.
Свечи постепенно гасли. Вдоль подиума зажглись разноцветные цилиндры софитов. В салоне воцарился полумрак, публика переходила на шепот, кто-то тихо покашливал — гости занимали отведенные им места. Я опустился на стул рядом с мадам Руссо, та, сокрушенно вздохнув, смирилась с выпавшей ей участью. Эскиролю и его супруге предназначались места в первом ряду, где рассаживались самые-самые. Банкир Буасье, маркиз де Пюсегюр например. Я украдкой бросил взгляд на последнего. Маркиз сидел, безжизненно откинувшись на спинку и прикрыв глаза, будто все происходящее в зале его не касалось. Не лицо, а посмертная маска. Серебряный набалдашник трости, сжимаемый руками мертвеца. Да, маркиз, — sic transit gloria mundi, вот так-то.
Некогда его родовой замок Бюзанси, до которого день езды от Парижа, являл собой центр месмеризма. Именно там устраивались ставшие легендарными, по и снискавшие сомнительную славу сеансы коллективного исцеления. Говорили, что по ночам, когда осенний туман непроглядной пеленой повисал над парком замка, маркиз вызывает души покойников. Во время сеансов, проходивших под старым вязом, его так называемые исцеляемые вопили, будто из них изгоняли дьявола. Все эти истории были мне известны. Мне рассказал их Адриен Тиссо после своего эксперимента в сенохранилище, наглядно доказавшего мне, как легко люди поддаются внушению.
Стало быть, нынче Коперникусу предстояло возродить сеансы анимомагнетизма.
В этот миг одна из присутствовавших в зале дам негромко охнула, и головы гостей, словно по команде, повернулись к ней. В покрытой обоями стене отворилась дверь, и из нее показалось кресло на колесиках, ведомое Коперникусом, причесанным на древнеримский манер брюнетом в странном, ниспадавшем чуть ли не до пола балахоне. Пальцы чудодея сжимали тоненькую палочку черного дерева, обвитую стальной проволокой, — сей аксессуар прекрасно сочетался с его субтильной внешностью и маленькими горящими глазками. Я невольно усмехнулся. Этими атрибутами Коперникус напомнил мне Месмера, в период расцвета славы вообразившего себя вторым Заратустрой.
Однако не он вызвал у публики переполох. Взоры всех сосредоточились на сидевшей в коляске женщине — то была не кто иная, как прекрасная Фонтанон — разбитая параличом фаворитка… ну очень, очень многих.
Появление этой дамы попросту ошарашило публику, не стала исключением и сидевшая рядом мадам Руссо. Признаюсь честно, я тоже невольно стал перебирать в памяти имена ее былых поклонников, но более двух припомнить не мог. Наверняка в этом зале нашлись бы люди, и немало, которые с ходу назвали бы пятерых, а кое-кто, я уверен, набрал бы и с десяток.
— Ла Бель Фонтанон!
— Наверное, сейчас она в этом кресле, потому что ее любовник…
— Нет, нет, ее переехал экипаж…
— Ну что вы! Ее же попытались отравить…
— А разве это не та история, когда ее попытались заколоть кинжалом во время свидания? Ла Бель Фонтанон и ее кавалер встретились в парке, и в самый решающий момент вдруг из темноты протянулась рука с кинжалом и нанесла удар прямо в спину несчастной…
— Ну что же — такова расплата за все ее подвиги!
С тех пор Ла Бель Фонтанон исчезла из поля зрения. Говорили, что она прозябала в одиночестве, ютясь в какой-то каморке.
Сплетни в самых разнообразных вариациях проносились по залу, над роскошными нарядами и прическами дам, над лысинами кавалеров, сгущаясь на сцене, над головами Ла Бель Фонтанон и Коперникуса.
— Мы все здесь желаем помочь вам!
Голос Коперникуса, низкий, убеждающий, излучал силу и уверенность. Если сам он был тонок, словно былинка, горло у него, надо сказать, было луженым. Неудивительно, что Ла Бель Фонтанон мгновенно вышла из дремотного состояния. Женщина, хлопая глазами, недоуменно огляделась. И, поняв, где очутилась, сдавленно вскрикнула. Я тут же понял: это не ее голос, нет, голос принадлежал тому, кто ввел ее в это состояние! В нем было все — и беспомощность, и желание и готовность повиноваться, и отчаяние, и… Одним только вскриком Ла Бель Фонтанон мгновенно завоевала симпатию присутствующих — они были на ее стороне.
Коперникус должен был стать ее орудием, но не наоборот! В том-то и заключалась хитрость. Просто и вместе с тем гениально. Кого бы Коперникус ни навязал зрителям после нее, успех ему обеспечен.
«Нет! Ты не допустишь ничего подобного!» — вопил мой внутренний голос.
Однако, невзирая ни на что, сеанс все-таки начался.
— Вы находитесь здесь, мадам, потому что все мы желаем, чтобы вы наконец освободили себя от этого кресла и начали ходить.
Да, монологи ему явно удавались, и голосом он владел прекрасно. А тут еще эти грациозные, округлые движения, взметавшиеся вверх рукава одеяния — выглядело так, будто месье Коперникус собрался заключить в объятия весь мир. Взгляд его не был застывшим, а всегда оставался твердым и целеустремленным. И тот, кто желал утонуть, потеряться в его синих глазах, немедленно начинал благодушно улыбаться — и вообще создавалось впечатление, что на подиуме — давно и хорошо знакомый человек. Нет-нет, что и говорить, Коперникус мастерски владел искусством очаровывать и завоевывать доверие. Что бы он ни говорил, казалось в его устах разумным, но вместе с тем и увлекало. Собственно, все было одно сплошное смирение, а потом Коперникусу вдруг словно видение явилось, и он отважился обратиться к присутствующим с воистину фантастической просьбой:
— Одному мне не достанет ни сил, ни умений, по я могу направлять силы и умения остальных. Ведь именно для того мы сегодня и собрались здесь. Желаете последовать за нами, мадам? За мной и за публикой, которая уже простила вам былые прегрешения и любит вас? Вы готовы положить конец вашим страданиям? Прошу вас, не заставляйте и нас страдать.
Ла Бель Фонтанон одарила публику таким взглядом, как будто Коперникус только что провозвестил ей само Евангелие. Люди сидели не шевелясь, затаив дыхание, точно прихожане маленькой провинциальной церквушки в момент, когда каждый углубился в собственную молитву.
— Да, я готова.
Эти простые слова тронули сердца женщин, вызвав укоры совести у мужской половины. Одним словом, в салоне графа де Карно свершалось чудо. Мне показалось, что присутствующие вот-вот бросятся на сцену преклонять колена перед красавицей в коляске. Гости вдруг ощутили доброту и тепло, исходившие от невинного взора женщины. Ну разве это не боттичеллиевское лицо? Такое тонкое, неземное, словно послание из другого, лучшего мира.
Мы будем добры к тебе, Ла Бель Фонтанон, мы нее прощаем тебе, мы поможем тебе вернуться к новой жизни. Даруй нам себя, чтобы мы почувствовали себя благородными и очищенными от скверны. Стань нашей ученицей, а мы для тебя будем самаритянами!
Я разгадал уловки Коперникуса и при этом поражался публике, охваченной волной желания столь сильного, что у многих оно отражалось на лице. Да, мадам, саркастически заключил я, сейчас мы все во власти этого субъекта и его волшебной палочки. Потому что все мы желаем лишь одного: чтобы твои прелестные ножки вновь замелькали по бульварам, чтобы все мы вновь воображали, что испытываешь, прикасаясь к этим несравненным ножкам, лаская их!
Где-то в глубине души я готов был воздать должное умениям Коперникуса повелевать людской массой, однако моя гордыня отчаянно протестовала — кто я и кто Коперникус? Кому из нас приходится ежедневно сталкиваться с больными людьми, с теми, чей разум и нервы в таком состоянии, что уже не поддаются никакому самоконтролю? Но — и это главное — кто из нас действительно обладал суггестивными способностями, а кто лишь приписывал их себе? Все дело было в необычном одеянии Коперникуса! Кто он, собственно? Маг? Пастырь? Судья? Генерал? Словом, один из тех, кому непременно надобна униформа, ибо без нее они — ноль без палочки?
Я чувствовал, как во мне крепнет решимость, и в один прекрасный момент осознал, что пути назад у меня уже нет. Все или ничего, сказал я себе, давай, проверь, насколько силен твой дар, испытай его, а заодно и себя! Если Ла Бель Фонтанон столь же внушаема, как мадам Боне, как сидящая рядом консьержка, в таком случае Коперникусу придется начать охаживать ее своей волшебной палочкой, как обычной дубиной, — ибо только так он сумеет извлечь ее из коляски! Если уж так случилось, что Эскироль уступил мне свои пригласительные билеты, я просто обязан вмешаться в судьбу женщины по прозванию Ла Бель Фонтанон, и пусть даже первую скрипку здесь сыграет мое уязвленное самолюбие.
Ла Бель Фонтанон сидела прямо напротив меня, в паре шагов. Я извлек из кармана часы, шумно выдохнул, и… Ла Бель Фонтанон невольно повернулась ко мне, и тут же взор ее упал на раскачивавшийся на длинной цепочке брегет, тот самый, при помощи которого мне удалось перехитрить и мадам Боне.
— Разрешите помочь вам? — мягко осведомился я.
— Да, — выдохнула Ла Бель Фонтанон и, поддавшись рефлексу, уставилась на раскачивавшиеся подобно маятнику часы.
Я не сомневался, что Коперникус опоил ее успокоительным, но это лишь облегчало мою задачу. Глаза молодой женщины начинали закатываться — верный признак того, что внушаемость ее была как минимум умеренной. Это я твердо уяснил за годы, проведенные в Шарентоне.
Миновали секунды.
— Все будет хорошо, — успокоил ее я. — Прислушайтесь к себе. Вам решать, кому довериться.
— Прошу вас, сударь, прекратите это.
Самым что ни на есть благорасположенным топом Коперникус посылал меня ко всем чертям. На устах его была сладчайшая улыбка, какими одаривают вас представители духовенства, взор пылал, как у полководца после очередной победы. Однако стоило ему внимательнее присмотреться к мадам в коляске, заметить ее сонно-заторможенный взгляд, как фасад сто самонадеянности рухнул.
Я воспользовался его замешательством. Не обращая ни малейшего внимания на Коперникуса, я встал со стула, поднялся на подиум и вкрадчивым голосом заговорил с Ла Бель Фонтанон. Публика сидела, будто зачарованная происходящим, Коперникус, казалось, впал в ступор. Вдруг, внезапно очнувшись, он обратился к присутствующим, призвав их не вмешиваться:
— Это лишь повредит ей. Так что пусть все остается, как есть.
Публика не протестовала — мое незапланированное появление гарантировало сенсацию на первых полосах, возможно, даже скандал. Ну сами посудите — никому не известный человек, более чем скромно одетый, с раскачивающимися на цепочке часами застыл перед Ла Бель Фонтанон. А как он говорил! Как позже рассказывал мне граф де Карно, слова мои звучали нежнейшей колыбельной, но и опьяняли, как первый поцелуй. От них перехватывало грудь. Мне удалось отыскать слова поэтов, сладчайшие, как шоколад, вполне подобавшие моему звездному часу гипнотизера. Впоследствии ничего подобного мне уже не удавалось.
— Мадам, разве не подобна жизнь наша осени? Годы опадают, словно листья, часы блекнут, словно цветы, чья пора миновала.
— Нет-нет, мадам, слушайте меня, и только меня! — возопил Коперникус.
Оказывается, он все же обрел дар речи. Медленно и властно протянулась рука с волшебной палочкой, и вот она коснулась лба женщины.
— Ощутите добро и воспротивьтесь злу этих нашептываний. Не позвольте отвратительным образам увлечь себя. Вас переполняет гнев! Поднимите руку и укажите мне и публике, что вы шутить не собираетесь.
Гротескное единоборство двух гипнотизеров заняло не больше минуты. Коперникус мог сколько угодно касаться Ла Бель Фонтанон своей волшебной палкой, она слушала только меня.
— Так помогите же мне!
По залу волной прокатился ропот; недовольства. Коперникус стоял будто громом пораженный. Его патрицианское лицо посерело и осунулось. Всемогущий волшебник враз превратился в заурядного шарлатана. Рот его покровителя, маркиза де Пюсепора, сузился в щелочку, а матово поблескивавшая лысая голова графа де Карно ритмично подергивалась, будто обстреливаемая бильярдными шарами.
То, что произошло в следующие минуты, явило собой пример торжества духа и воли над жалким механизмом под названием человек. Не успел Коперникус сойти со сцены, точно побитая собака, я уже вновь вещал, подбирая верные слова — предвестники грядущего чуда.
— Разве облака не уносятся прочь подобно нашим иллюзиям? А свет, мадам, разве не меркнет он подобно воспоминаниям нашим? И солнце, даже его свет кажется нам холодным. Но как бы ни замерзали реки, не в силах воспротивиться холоду, любовь и надежды наши согревают нас, помогают нам ждать прихода весны. Вы достаточно долго надеялись, мадам. Давайте теперь вместе переживем нашу весну, ее свежую зелень! Давайте пробежим со мной и нашими гостями по весенним лугам, срывая весенние цветы, вдыхая их терпкий аромат. А потом, мадам, мы пустимся в пляс. Мы танцем пронесемся через май по этой покрытой цветами сцене, закружимся в гостиной графа де Карно в вихре головокружительного вальса!
В напряженной тишине зала раздались первые охи и ахи. И тут произошло невероятное: Ла Бель Фонтанон пошевелила сначала одной, потом другой ногой. Осмелев, я принялся внушать ей зрительные образы, желая ласково погладить ноги этой женщины.
— Мадам, позволю себе прикоснуться к вашим ногам, мертвым и неподвижным, словно деревянным, но прекрасным и стройным, как кипарис, нежным, как бархат.
Мадам с шумом выдохнула, стоило мне провести ладонью по ее ногам, после чего я, опустившись на корточки, плотно сжал руками колени Ла Бель Фонтанон. Женщина всхлипнула, из-под сомкнутых век покатились слезы.
— А теперь встаньте же, наконец! Мы ведь с вами собрались танцевать, и мы станцуем, потому что и ваши ноги, да и мои истосковались по танцам!
В одно мгновение голос мой изменился, теперь в нем звучали требовательность, нетерпение. Схватив Ла Бель Фонтанон за руки, я потянул ее на себя, сначала осторожно, потом сильнее. Тяжко вздохнув, женщина затряслась всем телом. Вдруг она сдавленно вскрикнула, будто пробуждаясь от кошмарного сна, и… встала. Я, не переставая, изливался в лести. Прекрасная и стройная, как цветущая магнолия, гибкая, словно ивовая ветвь, привлекательная, словно подернутая утренней росой роза. Я расточал комплимент за комплиментом, одновременно обвивая руки вокруг талии Ла Бель Фонтанон, в конце концов, мне все-таки удалось вытянуть из нее подобие танцевального па.
— Слышите этот чудесный оркестр, — вопил я, — он играет для нас с вами! Прислушайтесь же, мадам! Пока что звуки его раздаются вдалеке, но вы уже в состоянии различить отдельные инструменты, начинающие вальс. Вслушайтесь в эту музыку, насладитесь ею, отдайтесь ее ритму. Прошу вас, не отказывайте мне. Позвольте мне доказать всем собравшимся в этой гостиной — Ла Бель Фонтанон снова с нами!
Царившее в зале напряжение разрядилось в оглушительных овациях. Публика пришла в такой восторг, что принялась молотить ногами по паркету. Раздавались возгласы «браво», поздравления в адрес парижской красавицы, никто пс скрывал восхищения увиденным. Кое-кто из дам пустил слезу, мадам Руссо заламывала руки. Мне показалось, что я загипнотизировал не только Ла Бель Фонтанон, но и часть гостей в зале, — дамы протягивали руки кавалерам и начинали кружиться в вальсе. Граф де Карно, явно не успев оправиться от произошедшего, не стесняясь слез волнения и аплодируя, приближался ко мне.
Мне не пришло в голову ничего лучшего, как передать парижскую красавицу в объятия графа. Ла Бель Фонтанон сделала с ним несколько танцевальных па, потом движения ее вновь обрели скованность, и я тут же вернул ее в свои объятия, вновь начал рассыпать комплименты, стремясь подбодрить. И сразу же стало тихо — каждому не терпелось слышать, что же такого я ей говорю.
— Мадам, — с улыбкой нашептывал я женщине, — время летит ужасно быстро. Вы наверняка устали, верно?
— Верно. Я ужасно устала.
— В таком случае вам необходимо выспаться.
Ла Бель Фонтанон обмякла в моих объятиях. Я осторожно усадил бедняжку в коляску, и под овации зала ее увезли со сцены. Мы с графом последовали за ней. В зале тем временем вновь откупоривали шампанское.
Впоследствии граф признался мне, что до сей поры не принадлежал к числу почитателей магии, гипнотизеров и месмеризма. Данное представление рассматривалось им как своего рода эксперимент. Граф Максимилиан Жозеф де Карно именно потому связался с маркизом де Пюсегюром, что все попытки излечить его дочь Элен, прибегая к традиционной медицине, оказались безрезультатными. Поэтому и возник Коперникус. И если бы последнему удалось поставить на ноги Ла Бель Фонтанон, рассуждал граф, то можно было бы и предпринять попытку исцелить Элен.
— Я рассматриваю дело таким образом: если Коперникус избавит эту куртизанку от коляски, тогда можно смело приступать к лечению Элен. Припадки паралича, которыми она страдает после падения с лошади, в последнее время принимают воистину угрожающий характер. И мне в конце концов оставалось надеяться лишь на чудо.
Именно так и обстояли дела. Только вот Элен помочь было крайне затруднительно, ибо она в данный момент находилась в руках карбонариев. Дело в том, что Элен похитили, и похищение представляло собой блестяще организованную акцию. Выкуй составил запредельную сумму, которая была выплачена банком Буасье. Заданный в полушутливой форме вопрос о кредите на самом деле имел самую серьезную подоплеку, равно как и девиз герба Парижа.
Так что, прежде чем приступить к исцелению Элен от паралича, девушку предстояло вырвать из лап карбонариев, а потом-потом все обернулось совершенно по-другому.
Сенсация не заставила себя долго ждать, и это была самая настоящая сенсация. Мне даже не было нужды прибегать к подтверждениям своего гипнотического дара, чего, разумеется, все вокруг возжаждали. Я сослался на «упадок сил» и необходимость восстановления оных после столь напряженного опыта. Ко всему иному и прочему, меня не оставляли угрызения совести по поводу бедной мадам Руссо — моей консьержки, которую я против ее воли подверг столь суровому испытанию.
Меня не захотят и слушать, вопил я, обращаясь при этом к мадам Руссо, стоявшей рядом с бокалом шампанского.
— Не так ли, мадам? Вас все это здесь не утомило?
— Что вы тут болтаете! Это неслыханно!
— Отчего вы столь невежливы со мной, мадам?
— Что вы тут болтаете! Это неслыханно!
Эта словесная дуэль, игра «вопрос — ответ» продолжалась еще какое-то время, после чего консьержка под оглушительный хохот присутствующих поспешила исчезнуть. Ничего-ничего, любишь кататься, люби и саночки возить, подумалось мне, но по доброте душевной я все же упросил графа доставить мадам домой в его экипаже.
Что было потом с мадам Руссо — отдельная история. Не будь она столь смешной и занятной, я не взял бы на себя труд пересказывать ее. Во всяком случае, в том, что касалось хронологии, она представляла собой пример упреждения.
Вероятнее всего, консьержка тотчас по прибытии домой рухнула в постель как после доброй попойки. Ей не помешала бы и доза успокоительного, а может, и без него она заснула как убитая. Могу лишь гарантировать, что так засыпать ей в жизни еще не доводилось. На следующее утро я увидел, как она торопливо семенит прямиком в церковь Сен-Этьен-дю-Мон. Перебрав четки, она наверняка положила кое-что в церковную кружку, самую малость, поскольку была свято убеждена, что все бедные сами повинны в своей бедности.
После этого я наскочил на мадам Руссо, когда та спускалась по лестнице.
— У вас такой вид, мадам, будто бы кто-то перепугал вас до смерти. Может, вчерашнее шампанское не пошло вам на пользу?
— Что вы? Но эти ночные кошмары! Я даже толком не помню, как оказалась дома. Боюсь, я схожу с ума. Можете радоваться, месье Кокеро! Вполне возможно, что неделю спустя увидите меня в Сальнетрие или же в вашем шарентонском заведении. Хотя после всего того, что вам удалось вчера, педолог час, когда вы будете жить во дворце. Если бы вы знали, как я вам завидую! Нет, счастье всегда обходило меня стороной, доставаясь еще кому-то.
Впрочем, ни в Сальнетрие, ни в Шарентоне встречать мне эту мадам не выпало чести. Потому что ни Эскироль, ни Роже Коллар не пожелали иметь ничего общего с «сомнительным сеансом». Они во всеуслышание заявили о своем несогласии с подобными гипнотическими экспериментами, позаботившись о том, чтобы в каждой газетной редакции Парижа узнали, что я якобы после столь удачного сеанса ушел в себя, самоустранившись от дел, таким образом, бесполезно искать меня в Шарентоне, равно как и в Сальпетрие.
Однако не будем отвлекаться.
Два дня спустя мадам Руссо возлежала в шезлонге в гостиной ее обожаемого зятя, готовая вот-вот уснуть крепким сном.
Пробили часы. Двух отчетливых ударов вполне хватило, чтобы нарушить благостное полудремотное состояние мадам, которая после это реагировала даже на комара, пролетавшего на почтительном расстоянии. Комары в сентябре — неизбежная плата за то, что вы желаете проветривать гостиную, причем даже в центре города. Консьержка вскочила в явном намерении разделаться с досадным насекомым.
Чем же прибить его?
Естественно, газетой.
А где эта самая газета?
Да вот же, у камина.
Мадам Руссо, свернув газету, остекленевшим взором скользила по обоям стен, разумеется, без какого-либо успеха. И, вдоволь наглядевшись, вернулась в шезлонг. Скрученная в трубочку газета возьми да развернись. Надо же! Ла Бель Фонтанон? Граф де Карно? Сон мадам Руссо как рукой сняло. Еще имена, среди прочих некий психиатр Петрус Кокеро. Тут уж нервы мадам напряглись будто струны; еще хуже было узнать себя в описанной преклонных лет вдове и то, что пресловутая вдова все время как заведенная отчеканивала: «Что вы тут болтаете? Это неслыханно!»
Вероятно, мадам Руссо орала как резаная. А тут еще комар, ужаливший ее прямо в щеку. Этот укол боли, такой досадный, он и довершил дело. Вне себя мадам Руссо бросилась к лестнице, ведущей в спальню своей сестры и зятя. Добежав примерно до середины, она, поскользнувшись, грохнулась, да так, что сломала челюсть и осталась без двух передних резцов, а вдобавок отхватила зубами крохотный кусочек своего зловредного языка.
Несколько месяцев кормления через трубочку жидкой нищей подкосили вдову. Мадам теперь уже не вставала с постели. Поскольку шепелявить ей не позволяло обостренное чувство собственного достоинства, а иначе моя консьержка изъясняться никак не могла, для меня сие обернулось весьма благоприятной возможностью: и зять, и его дражайшая супруга так и остались в блаженном неведении относительно истинного положения вещей, послуживших причиной катастрофы. В конце концов провидению было угодно, чтобы и граф де Карно, и мадам Руссо отошли в мир иной в один и тот же день. Она скончалась в шезлонге обожаемого зятя от последствий простуды. Была ли у нее при этом в руках газета с заголовками, посвященными знаменательному вечеру, или же нет, этого доподлинно не знаю, зато вполне допускаю — на устах мадам Руссо застыла мрачная улыбка.
Что же касается меня, вероятно, у меня были все основания почувствовать себя баловнем судьбы. Наутро после исцеления Ла Бель Фонтанон я проснулся знаменитостью, но мне как-то не пришло в голову снять с этого пенки. Иными словами, мне совершенно не хотелось войти во врата Шарентона победоносным Гераклом и устроить там знатную выволочку приору де Кульмье, а с ним за компанию и Коллару.
Как бы то ни было, все вышло по-другому.
Не успел я в понедельник пожаловать в лечебницу, как меня тут же призвал к себе Коллар. Не могу сказать, что он исходил черной завистью, но его пропитанная кальвадосом рационалистская душа явно не выдержала бы, если бы вдруг лечебница «Милосердные братья» нежданно-негаданно превратилась в место поклонения новоиспеченному герою.
— Не судите слишком строго, Петрус, — вздохнул Коллар. — С удовольствием опрокину стаканчик за ваш триумф. Но — если уж быть предельно кратким — исчезли бы вы отсюда на пару недель!
Без каких-либо возражений я последовал его совету. С какой стати мне упираться — в конце концов, Коллар предлагал мне, так сказать, отпуск с полным содержанием. Подав мне руку, он, когда я уже взялся за ручку двери, жестом подозвал меня к себе, после чего без слов извлек из шкафчика бутылку и рюмки.
Плеснув самую чуточку в мою, он трясущимися руками подал ее мне. В его глазах читалось оправдание всех пьяниц мира: без кальвадоса жизнь невмоготу. Ах, кальвадос! Человек — злобная тварь, но вот кальвадос есть самое достойное его изобретение. Теперь ты можешь выпить кальвадоса, один или же в компании друзей, с горя или с радости. Летом в зной он тебя освежит, а в холод согреет. С ним легче вставать по утрам, а по вечерам он тебя умиротворит, поможет заснуть.
В кабинет главного врача вошел приор де Кульмье собственной персоной. «Ах, так вот куда вы скрылись, наш новоиспеченный славный гипнотизер», — констатировал он и с радостью присоединился к выпивке за мое здоровье. Он, мол, еще тогда, два года назад, нанимая меня на работу, говорил: «Эльзасец, оценивая себя, не ошибается». Приор де Кульмье, плотный, высокий мужчина с грушевидной головой и лицом, на котором все кажется таким несоразмерно маленьким, довольно потирая руки, вполголоса сказал: «Прекрасно, прекрасно, мадам Тюрго — ну, вы же помните — „Шелковая мануфактура Тюрго“ — наконец решилась», — он, дескать, понял это по тому, как она кивнула.
— Брат Пьер перед этим представил ее месье де Варвилю, понимаете? И верите или нет, подействовало. Теперь она знает, что у ее мужа есть надежный товарищ.
Приор де Кульмье удовлетворенно провел пальцами по щекам, после чего с важным видом добавил, что, мол, господа Варвиль и Тюрго — оба одержимы манией величия, но добрые, посему принадлежат к числу «пациентов первой категории».
— Собственно, им и лечения никакого не требуется. Если у них время от времени есть аудитория, тогда, можно считать, все в порядке. Могу я попросить вас, Петрус, сопроводить мадам Тюрго домой, к мужу. Посмотрите на него, чем страшно польстите ей, — вы ведь у нас теперь знаменитость. И тогда месье Тюрго, он же Мольер, прочтет свои ужасающие вирши месье де Варвилю, он же Жан-Батист Расин.
Не миновало и получаса, как бутылка кальвадоса опустела, и Роже Коллар, будучи снедаем жалостью к самому себе, поигрывая ножом, поранил локоть. И тем самым одержал победу. Ему не только удалось умиротворить приора, но даже убедить последнего в том, что сочетание «Шарентон — Петрус» ничего хорошего ни для него лично, ни для репутации лечебницы не сулит — к чему весь этот шум? Пресса, репортеры… Личный покой прежде всего — вот что было девизом приора. И, конечно же, деньги.
Однако Роже Коллар не мог не опасаться, что приор де Кульмье вполне способен принять драконовское решение, пока я в отпуске. И решение это будет таковым: дать пьянчуге Коллару отставку, а на должность главного врача назначить эльзасца, то есть меня.
— Такое было бы равносильно самоубийству, или?.. — нимало не смущаясь, спросил он меня, после чего ему оставалось лишь уповать на доброту и милость Божью.
Мне было искренне жаль моего патрона.