Тихо в тюрьме. Понемногу        Смолкнули говор и плач.        Ходит один по острогу        С мрачною думой палач.        Завтра он страшное дело        Ловко, законно свершит;        Сделает… мертвое тело,        Душу одну… порешит.        Петля пеньковая свита        Опытной, твердой рукой,        Рвать — не порвешь: знаменита        Англия крепкой пенькой.        Сшит и _колпак погребальный_…        Как хорошо полотно!        Женщиной бедной, печальной        Ткалось с любовью оно;        Детям оно бы годилось,        Белое, словно снежок,        Но в кабачке очутилось        Вскоре за батькин должок.        Там англичанин, заплечный        Мастер; буянил и пил;        Труд горемыки сердечной        Он за бесценок купил.        Дюжины три иль четыре        Он накроил _колпаков_        Разных — и _у_же, и шире —        Для удалых бедняков.        Все колпаки — на исходе,        Только в запасе один;        Завтра умрет при народе        В нем наш герой-палладин.        Кто он?.. Не в имени дело;        Имя его — ни при чем;        Будет лишь сделано "тело"        Нашим врагом-палачом.        Как эту ночь _он_ вын_о_сит,        Как пред холодной толпой        Взор равнодушный он бросит        Или безумно-тупой,        Как в содроганьях повиснет,        Затрепетав, словно лист? —        Все разузнает и тиснет        Мигом статью журналист.        Может быть, к ней он прибавит        С едкой сатирою так:        "Ловко палач этот давит,        Ловко он рядит в колпак!        Скоро ли выйдет из моды        Страшный, проклятый убор?        Скоро ли бросят народы        Петлю, свинец и топор?"

       По кремнистому берегу Волги-реки,        Надрываясь, идут бурлаки.        Тяжело им, на каждом шагу устают        И "Дубинушку" тихо поют.        Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень        В этот жаркий, безоблачный день!        Все бы легче народу неволю терпеть,        Все бы легче "Дубинушку" петь.        "Ой, дубинушка, ухнем!" И ухают враз…        Покатилися слезы из глаз.        Истомилася грудь. Лямка режет плечо…        Надо, "ухать" еще и еще!       …От Самары до Рыбинска песня одна;        Не на радость она создана:        В ней звучит и тоска — похоронный напев,        И бессильный, страдальческий гнев.        Это — праведный гнев на злодейку-судьбу,        Что вступила с народом в борьбу        И велела ему под ярмом, за гроши        Добывать для других барыши…        "Ну, живее!" — хозяин на барке кричит        И костями на счетах стучит…       …Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,        Сколько сложено русских костей        По Кремнистому берегу Волги-реки,        Нагружая твои сундуки!

       1        В старом вицмундире с новыми заплатами        Я сижу в трактире с крезами брадатыми.        Пьяница, мотушка, стыд для человечества,        Я — паяц, игрушка русского купечества.        "Пой, приказный, песни!" — крикнула компания. —        "Не могу, хоть тресни, петь без возлияния".        Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,        Словно вдруг железы сняли с тела бренного.        Все родные дети, дети мои милые.        Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,        И в глазах невольно заскакали "мальчики".        "Ох, создатель! Эти призраки унылые —        Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…        (Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)        Сыну Николаю надо бы игрушечку…        (Я еще желаю, купчики, косушечку!)        Младший мой сыночек краше утра майского…        (Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)        У моей супруги талья прибавляется…        (Ради сей заслуги выпить позволяется!)" —        "Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,        Выпей на дорогу и потом — проваливай!"        2        Я иду, в угаре, поступью несмелою,        И на тротуаре всё "мыслете" делаю.        Мне и горя мало: человек отчаянный,        Даже генерала я толкнул нечаянно.        Важная особа вдруг пришла в амбицию:        "Вы смотрите в оба, а не то — в полицию!"        Стал я извиняться, как в театре комики:        "Рад бы я остаться в этом милом домике;        Топят бесподобно, в ночниках есть фитили, —        Вообще удобно в даровой обители;        В ней уже давненько многие спасаются… —        Жаль, что там маленько клопики кусаются,        Блохи эскадроном скачут, как военные…        Люди в доме оном все живут почтенные.        Главный бог их — Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,        Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю".        И, смущен напевом и улыбкой жалкою,        Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.        3        Наконец я дома. Житие невзрачное:        Тряпки да солома — ложе наше брачное.        Там жена больная, чахлая и бледная,        Мужа проклиная, просит смерти, бедная.        Это уж не грезы: снова скачут мальчики,        Шепчут мне сквозь слезы, отморозив пальчики:        "Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,        А руками машем, потому что холодно.        Отогрей каморку в стужу нестерпимую,        Дай нам корку хлеба, пожалей родимую!        Без тебя, папаша, братца нам четвертого        Родила мамаша — худенького, мертвого"…        4        Я припал устами жадно к телу птенчика.        Не отпет попами, он лежал без венчика.        Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…        Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.        А вот мы не можем умереть — и маемся.        Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.        Жизнь — плохая шутка… Эх, тоска канальская!        Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

       Как на улице Варваринской        Спит Касьян, мужик камаринский.        Борода его всклокочена        И _дешевкою_ подмочена;        Свежей крови струйки алые        Покрывают щеки впалые.        Ах ты, милый друх, голубчик мой Касьян!        Ты сегодня именинник, значит — пьян.        Двадцать девять дней бывает в феврале,        В день последний спят Касьяны на земле.        В этот день для них зеленое вино        Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.        Февраля двадцать девятого        Целый штоф вина проклятого        Влил Касьян в утробу грешную,        Позабыл жену сердечную        И своих родимых деточек,        Близнецов двух, малолеточек.        Заломивши лихо шапку набекрень,        Он отправился к куме своей в курень.        Там кума его калачики пекла;        Баба добрая, румяна и бела,        Испекла ему калачик горячо        И уважила… еще, еще, еще.

       В это время за лучиною,        С бесконечною кручиною        Дремлет-спит жена Касьянова,        Вспоминая мужа пьяного:        "Пресвятая богородица!        Где злодей мой хороводится?"        Бабе снится, что в веселом кабаке        Пьяный муж ее несется в трепаке,        То прискочит, то согнется в три дуги,        Истоптал свои смазные сапоги,        И руками и плечами шевелит…        А гармоника пилит, пилит, пилит.        Продолжается видение:        Вот приходят в _заведение_        Гости, старые приказные,        Отставные, безобразные,        Красноносые алтынники,        Все Касьяны именинники.        Пуще прежнего веселье и содом.        Разгулялся, расплясался пьяный дом,        Говорит Касьян, схватившись за бока!        "А послушай ты, приказная строка,        У меня бренчат за пазухой гроши:        Награжу тебя… Пляши, пляши, пляши!?

       Осерчало _благородие_:        "Ах ты, хамово отродие!        За такое поношение        На тебя подам прошение.        Накладу еще в потылицу!        Целовальник, дай чернильницу!"        Продолжается все тот же вещий сон:        Вот явился у чиновных у персон        Лист бумаги с государственным орлом.        Перед ним Касьян в испуге бьет челом,        А обиженный куражится, кричит        И прошение строчит, строчит, строчит.        "Просит… имя и фамилия…        Надо мной чинил насилия        Непотребные, свирепые,        И гласил слова нелепые:        Звал _строкой_, противно званию…        Подлежит сие к поданию…"        Крепко спит-храпит Касьянова жена.        Видит баба, в вещий сон погружена,        Что мужик ее, хоть пьян, а не дурак,        К двери пятится сторонкою, как рак,        Не замеченный чиновником-врагом,        И — опять к куме бегом, бегом, бегом.

       У кумы же печка топится,        И кума спешит, торопится,        Чтобы трезвые и пьяные        Калачи ее румяные        Покупали, не торгуяся,        На калачницу любуяся.        Эко горе, эко горюшко, хоть плачь!        Подгорел совсем у кумушки калач.        Сам Касьян был в этом горе виноват?        Он к куме своей явился невпопад,        Он застал с дружком изменницу-куму.        Потому что, потому что, потому…        "Ах ты, кумушка-разлапушка,        А зачем с тобой Потапушка?        Всех людей считая братцами, —        Ты не справилась со святцами.        Для Потапа безобразника        Нынче вовсе нету праздника!"        Молодецки засучивши "рукава,        Говорит Потап обидные слова:        "Именинника поздравить мы не прочь        Ты куму мою напрасно не порочь!"        А кума кричит: "Ударь его, ударь!        Засвети ему фонарь, фонарь, фонарь!"

       Темной тучей небо хмурится.        Вся покрыта снегом улица;        А на улице Варваринской        Спит… мертвец, мужик камаринский,        И, идя из храма божия,        Ухмыляются прохожие.        Но нашелся наконец из них один,        Добродетельный, почтенный господин, —        На Касьяна сердобольно посмотрел:        "Вишь налопался до чертиков, пострел!"        И потыкал нежно тросточкой его:        "Да уж он совсем… того, того, того!"        Два лица официальные        На носилки погребальные        Положили именинника.        Из кармана два полтинника        Вдруг со звоном покатилися        И… сквозь землю провалилися.        Засияло у хожалых "рождество":        Им понравилось такое колдовство,        И с носилками идут они смелей,        Будет им ужо на водку и елей;        Марта первого придут они домой,        Прогулявши ночь… с кумой, с кумой, с кумой.

       Дарья-молодка от радости плачет:        Есть письмецо к ней, — из Питера, значит        Стало быть, муж посылает поклон.        Скоро ли сам-то воротится он?        Незачем медлить в холодной столице,        Время вернуться к жене-молодице,        Платьем-обновкой утешить ее…        Славное будет в деревне житье!        Сбегала Дарья к дьячку Еремёю,        Просит его: "Я читать не умею,        Ты прочитай мне, хоть ради Христа!        Дам я за то новины и холста".        Горло прочистив забористым квасом,        Начал читать он октавою-басом,        Свистнул отчаянно, в нос промычал        И бородою с тоской покачал.        "Дарья, голубушка! Вести о муже…        Жаль мне тебя, горемычная, вчуже!        Слез понапрасну ручьями не лей…        Умер в больнице твой муж Пантелей". —        Грохнулась оземь со стоном бабенка.        "Как воспитаю без мужа ребенка?        Я ведь на сносях!" — "Сие вижу сам.        Значит, угодно сие небесам;        Значит, сие испытание свыше.        Ты причитай, ради чада, потише!        Главное дело, терпенье имей! —        Молвил любовно дьячок Еремей. —        Слушай, что пишут тебе из артели:        "Вас письмецом известить мы хотели,        Что уж давненько, великим постом,        Умер супруг ваш и спит под крестом.        Плохи у нас, у рабочих, квартеры:        Гибнем, как мухи, от тифа, холеры.        Всяких недугов нельзя перечесть,        Сколько их — дьяволов — в Питере есть!        Тиф и спалил, как огонь, Пантелея.        Грешную душеньку слезно жалея,        Мы пригласили попа. Причастил,        Добрый такой: все грехи отпустил.        Гроб мы устроили целой артелью;        Вырыть могилу велели Савелью;        Дядя Гаврило и дядя Орест        Сделали живо березовый крест.        Сенька (он грамотен больно, разбойник!)        Надпись наляпал: "_Спи добрый покойник_".        Барин ее, эту надпись, читал,        В стеклышко щурясь, и вдруг засвистал.        "Что ты свистишь?" — обозлился Ананий. —        "_Знаков_ не вижу…" — "Каких?" — "_Препинаний_!" —        Добрые люди, чтоб нам удружить,        _Знак_ и на мертвых хотят наложить.        Знаков наложено слишком довольно!..        Тут, умилясь, по душе, сердобольно        Выпили мы на поминках…"       …За сим        Следует подпись: "_Артельщик Максим_".        Дальше нет речи о Дарьином горе,        Дальше — поклоны: невестке Федоре,        Бабке Орине и братцу Фоме,        Тетке Матрене и Фекле куме.

       Ох, лесочки бесконечные,        Пошехонские, родимые!        Что шумите, вековечные        И никем не проходимые?        Вы стоите исполинами,        Будто небо подпираете,        И зелеными вершинами        С непогодушкой играете.        Люди конные и пешие        Посетить вас опасаются?        Заведут в трущобу лешие,        Насмеются, наругаются.        Мишки злые, неуклюжие        Так и рвутся на рогатину:        Вынимай скорей оружие,        Если любишь медвежатину!        Ох, лесочки бесконечные,        Пошехонские, родимые!        Что шумите, вековечные        И никем не проходимые?        Отвечают сосны дикие,        Поклонившись от усердия:        "К нам пришли беды великие, —        Рубят нас без милосердия.        Жили мы спокойно с мишками,        Лешим не были обижены;        А теперь, на грех, мальчишками        Пошехонскими унижены".        "Доля выпала суровая! —        Зашумели глухо елочки. —        Здесь стоит изба тесовая,        Вся новехонька, с иголочки.        _Земской школой_ называется,        Ребятишек стая целая        В этой школе обучается        И шумит, такая смелая!        И мешает нам дремать в глуши,        Видеть сны, мечты туманные…        Хороши ли, путник, — сам реши, —        Эти школы окаянные?"        Нет, лесочки бесконечные,        Ваша жизнь недаром губится.        Я срубил бы вас, сердечные,        Всех на школы… да не рубится!

       Я художник плохой: карандаш        Повинуется мне неохотно.        За рисунок мой денег не дашь,        И не нужно, не нужно… Когда ж        Я начну рисовать беззаботно,        Все выходит картина одна,        Безотрадная, грустно-смешная,        Но для многих, для многих родная.        Посмотри: пред тобою она!       …Редкий, межий сосновый лесок;        Вдоль дороги — огромные пенья        Старых сосен (остатки именья        Благородных господ) и песок,        Выводящий меня из терпенья.        Попадаешь в него, будто в плен:        Враг, летающий желтою тучей,        Враг опасный, коварный, зыбучий,        Засосет до колен, до колен…        Ходит слух, что в Сахарской степи        Трудновато живется арабу…        Пожалей также русскую бабу        И скажи ей: "Иди и терпи!        Обливаючи потом сорочку, —        Что прилипла к иссохшей груди,        Ты, голубка, шагай по песочку!        Будет время: промаявшись ночку,        Утром степь перейдешь, погоди!"        Нелегко по песочку шагать:        Этот остов живой истомился.        Я готов бы ему помогать,        На картине построил бы гать,        Да нельзя: карандаш надломился!        Очиню. За леском, в стороне,        Нарисую широкое поле,        Где и я погулял бы на воле.        Да куда!.. Не гуляется мне.        Нет, тому, кто погрязнул давно        В темном омуте, в жизненной тине,        Ширь, раздолье полей мудрено        Рисовать на унылой картине.        Нет, боюсь я цветущих полей,        Начертить их не хватит отваги…        Карандаш, не жалея бумаги,        Деревеньку рисует смелей.        Ох, деревня! Печально и ты        Раскидалась вдоль речки за мостом,        Щеголяя обширным погостом…        Всюду ставлю кресты да кресты…        Карандаш мой, не ведая меры,        Под рукою дрожащей горит        И людей православных морит        Хуже ведьмы проклятой — холеры.        Я ему подчинился невольно:        Он рукою моей, как злодей,        Овладел и мучительно, больно жжет ее…        Мертвых слишком довольно,        Нам живых подавайте людей!        Вот и люди… И дьякон, и поп        На гумне, утомившись, молотят,        И неспелые зерна, как гроб        Преждевременный, глухо колотят.     . .       …Вот и люди… Огромный этап        За пригорком идет вереницей…        Овладевши моею десницей,        Карандаш на мгновенье ослаб,        Не рисует: склонился, как раб        Перед грозной восточной царицей.        Я его тороплю, чтобы он        Передал в очертаниях ясных        И бряцание цепи, и стон,        И мольбу за погибших, "несчастных"…        У колодца молодка стоит,        Устремив на несчастных взор бледный…        Подойдут к ней — она наградит        Их последней копейкою медной…       …Вот и люди, веселые даже,        Подпершись молодецки в бока,        Входят с хохотом в дверь кабака…       …О создатель, создатель!; Когда же        Нарисую я тонко, слегка,        Не кабак, а просторную школу,        Где бы люд православный сидел,        Где бы поп о народе радел?        Но, на грех, моему произволу        Карандаш назначает предел.        Оп рисует и бойко и метко        Только горе да жизненный хлам,        И ломаю зато я нередко        Мой тупой карандаш пополам.

       Мой бедный неуклюжий стих        Плохими рифмами наряжен,        Ты, как овечка, слаб и тих,        _Но, слава богу, не продажен_. —        "Слова! Слова! Одни слова!" —        О нет, зачем же мне не верить?        Пусть ошибется голова,        Но сердцу стыдно лицемерить.

       В кафтан изношенный одетый,        Дьячок Иван сидит с газетой,        Читает нараспев.        К нему подходят инвалиды;        Они видали также виды,        Они дрались в горах Тавриды,        Врага не одолев.        И говорит один калека:        "Читаешь ты, небось, про грека,        Не то — про басурман?        Скажи нам, братец, по газете;        Что нового на белом свете,        И нет ли драки на примете?        Да не введи в обман!" —        "Зачем обманывать, служивый,        Но за рассказ какой поживой        Утешен буду я?        Поставьте мне косушку водки,        И, не жалея сильной глотки,        Все, значит, до последней нотки        Вам расскажу, друзья!"        Друзья пошли в "приют веселья";        Они дьячку купили зелья        На кровный пятачок.        И закипели живо речи:        О митральезах [3] , о картечи,        Об ужасах седанской сечи        Витийствовал дьячок.        "Теперь (сказал дьячок с усмешкой)        Играет немец, будто пешкой,        Французом. Наш сосед,        Глядишь, и к нам заглянет в гости…" —        "А мы ему сломаем кости,        Мы загрызем его со злости.        Храбрее русских нет!" —        "Старуха надвое сказала…        Альма вам дружбу доказала;        Фельдфебель без ноги;        Ты, унтер, также петушился,        Зато руки своей лишился;        А Севастополь порешился;        В него вошли враги".        Вздохнули усачи уныло.        И горько им, и сладко было        При имени Альмы.        Дьячок задел их за живое,        Он тронул сердце боевое,        И оба думают: нас двое, —        Дьячку отплатим мы.        "Послушай, человек любезный,        Едали мы горох железный,        А ты едал кутью.        Есть у тебя и голосище,        И в церкви служишь ты, дружище,        И мы служили, да почище,        В особую статью.        Егорья дали нам недаром,        Им не торгуют, как товаром.        А дело было так:        Угодно, значит, было богу,        Чтоб на попятную дорогу        Мы отступали понемногу        От вражеских атак.        Отдав врагу позицью нашу,        Мы встали, заварили кашу:        Солдатик есть здоров.        И ели мы, ворча сквозь зубы:        На первый раз французы грубы,        Они согрели нас без шубы,        Паля из штуцеров.        Владимирцы и все другие,        Все наши братья дорогие,        Могли бы счет свести        С французами. Да обманула,        Ружьем кремневым всех надула        Заводчица родная — Тула,        Господь ее прости!        Настала ночь. "Петров, Фадеев!        В ночную цепь, искать злодеев!"        Мы, ружья на плечо,        Идем — отборное капральство,        Идем, куда ведет начальство,        Вдруг рана у меня — канальство! —        Заныла горячо…        Я ранен был, как видишь, в руку,        Но затаил на время муку        От наших лекарей:        И дело смыслят, и не плуты,        Да в обращеньи больно люты,        Отрежут лапу в две минуты,        Чтоб зажило скорей.        Тихонько говорю Петрову:        "Ты по-добру, да по-здорову,        А я… я ранен, брат!"        Петров сказал в ответ сердито:        "И мне ударили в копыто,        Да это дело шито-крыто:        Я схоронил мой _клад_".        И что ж? Подслушал, как лазутчик,        Нас сзади молодой поручик;        Он не из русских был;        Хоть не какой-нибудь татарин,        По-нашенски молился барин;        Не то он — серб, не то — болгарин,        Фамилию забыл.        Как бешеный, он вскрикнул дико:        "Вы мертвых грабить? Покажи-ка        Мне этот клад сюда.        "Скорей! Разбойников не скрою        И вас сейчас, ночной порою,        Сам расстреляю и зарою        Без всякого суда.        Вы — звери! Вы достойны плахи,        Вы рады сдернуть и рубахи        С убитых честных тел;        Спокойно, не моргнувши бровью,        Умоетесь родною кровью…        А я, глупец, с такой любовью        В Россию прилетел!        Кажи свой _клад_!" — "Да мне зазорно, —        Сказал ему Петров покорно,        Не чувствуя вины: —        Я в ногу ранен, и, примером,        Никоим не могим манером        Стащить с себя пред офицером        Казенные штаны".        Поручик обласкал нас взглядом.        "И ты, Фадеев, с тем же _кладом_?        Признайся, брат, не трусь!"        А в чем мне было сознаваться?        И без того мог догадаться,        Что и безрукому подраться        Желательно за Русь.        Нас потащили в госпитали,        И там, как водится, пытали,        И усыпили нас        Каким-то дьявольским дурманом        И искалечили обманом,        Чтоб не могли мы с басурманом        Еще сойтись хоть раз.        Пошли мы оба в деревеньку,        Где я оставил сына Сеньку,        Лихого молодца.        Когда нагрянут супостаты,        Сам поведу его из хаты        И сдам охотою в солдаты —        Подраться за отца.        А у Петрова — дочь девица.        Бела, свежа и круглолица…        Петров, не забракуй:        По девке парень сохнет, вянет.        И только мясоед настанет, —        Не правда ли, товарищ? — грянет        "Исайя, ликуй!" —        "Согласен, братец, с уговором,        Чтоб не якшаться с этим вором.        Дьячок, але-машир!        На свадьбу ты имеешь виды, _        Но за насмешки и обиды        Тебе отплатят инвалиды:        Не позовут на пир.        Мы не остались без награды        За наши раны, наши _клады_,        И, доживая век,        Свои кресты с любовью носим,        Людей напрасно не поносим.        Засим у вас прощенья просим,        Любезный человек.        И молвим снова, друг любезный"        Едали мы горох железный,        А ты едал кутью.        Есть у тебя и голосище,        И в церкви служишь ты, дружище,        И мы служили, да почище,        В особую статью".

       Макарам все не ладится. Над бедными Макарами        Судьба-злодейка тешится жестокими ударами.        У нашего крестьянина, у бедного Макарушки,        Ни денег нет на черный день, ни бабы нет сударушки.        По правде-то, и деньги есть: бренчит копейка медная,        И баба есть: лежит она, иссохшая и бледная.        Помочь бы ей, да чем помочь? Не по карману, дороги        Все лекари и знахаря, лихие наши вороги.        Макар-бедняк, любя жену, не знает темной ноченьки,        Не спит, сидит, вздыхаючи, слезой туманя оченьки.        Слезами не помочь беде — есть русская пословица,        А бабе-то, страдалице, все пуще нездоровится.        "Не плачь, моя голубушка! — решил Макар с усмешкою. —        Продам кобылку в городе со сбруей и тележкою,        И заплачу я лекарю: он больно жаден, гадина!"        Вошел Макар в пустой сарай: кобылка-то… украдена.        Настало лето красное. Стоят денечки славные.        И молятся от радости на церковь православные.        Повсюду пчел жужжание в цветах душистых слышится,        И рожь обильным колосом волнуется, колышется.        Макар-бедняк утешился с женой надеждой сладкою,        И пляшет, как помешанный, пред бабою с присядкою;        Плясал, плясал и выплясал, и рвет в досаде волосы:        Ударил град… и выбил все Макарушкины полосы.        Макар печально думает: "Отправлюсь до Симбирска я.        Есть у меня один талант: есть сила богатырская;        Достались от родителя мне плечи молодецкие,        И буду я таскать суда; тяжелые купецкие".        Бурлачить стал Макарушка. Идет дорогой долгою,        Знакомится под лямкою с кормилицею Волгою.        Поет свою "Дубинушку" с тоскою заунывною,        Домой же возвращается с одною медной гривною.        Прокляв купца-обманщика и дальнюю сторонушку,        Идет Макар на торг в село, продать свою буренушку.        По ней ребята плакали, как будто о покойнике;        Жена бежала улицей в изношенном повойнике        И голосила жалобно, больная, истомленная:        "Прощай, моя скотинушка, прощай, моя кормленая!"        Макар, вернувшись, кается перед женою строгою:        "Я деньги за корову взял, да… потерял дорогою".        Жена его осыпала и бранью и упреками?        "Разбойник, простофиля ты! Как быть теперь с оброками!        Уж сколько горя горького в замужестве испытала я!        Я кашляю — и кровь течет из горла бледно-алая…        Проси отсрочки подати!" — И гонит в исступлении.        Макар пошел на суд мирской; но в волостном правлении        За недоимки старые, как водится с Макарами,        Недешево отделался; побоями, ударами.        Макара пуще прежнего грызет нужда проклятая.        Вдруг слышит он: приехала помещица богатая,        Такая добродушная, такая сердобольная,        Собою величавая и страшно богомольная.        С народом обращается без хитрости, не с фальшею,        И величают все ее "почтенной генеральшею",        Макар-бедняк в хоромы к ней пришел за покровительством,        Но… выгнан был, как пьяница, ее превосходительством"        Ошиблась крепко барыня. Не вор он и не пьяница,        Да с горя и Макарушкв понадобилась скляница.        Идет в кабак Макар-бедняк нетвердою походкою.        Залить свою печаль-змею усладой русской — водкою|        Но баба-целовальница не верит в долг, ругается:        "Вина-то здесь бесплатного для всех не полагается,        Ступай назад, проваливай, не то скажу я сотскому!"        И побежал Макарушка стрелой к леску господскому.        Лесочек был сосняк густой. Шумели сосны дикие.        Поведал им Макарушка беды свои великие:        Как жизнь прошла нерадостно, как бедствовал он смолоду,        Как привыкал под старость он и к холоду и к голоду.        Довольно жить Макарушке, пришлось бедняге вешаться…        Но даже сосны старые над горемыкой тешатся:        Он умереть сбирается, из глаз слезинки выпали…        Вдруг шишки, стукнув в голову, всего его осыггали.

       1        Ветер холодный уныло свистит.        По полю тройка, как вихорь, летит.        Едет на тройке к жене молодой        Старый купчина с седой бородой,        Едет и думает старый кащей:        "Много везу драгоценных вещей,        То-то обрадую дома жену!        С ней на лебяжьей перине усну,        Утром молебен попам закажу:        Грешен я, грешен, мамоне служу!        Если мильон барыша получу —        Право, Николе поставлю свечу".        2        Ветер, что дальше, становится злей,        Снег обметает с широких полей,        Клонит верхушки берез до земли.        Тройку, за вьюгой, не видно вдали.        Следом за тройкой, в шубенке худой,        Едет мужик, изнуренный нуждой,        Едет и думает: "Черт-те воаыяи!        Плохо живется с женой и детьми;        Рад я копейке, не то что рублю…        Грешник, казетаных дровец нарублю;        Если за них четвертак получу —        Право, Николе поставлю свечу".        3        Два молодца под березкою в ряд        Сели и вежливо так говорят:        "Братец мой старший, Мороз Синий-Нос,        Что это вы присмирели давно-с?" —        "Братец мой младший, Мороз Красный-Нос,        Я предложу вам такой же вопрос". —        "Видите, братец, случилась беда;        Добрые люди не ходят сюда;        Только медведицы злые лежат,        Няньчат в берлогах своих медвежат;        Шуба у них и тепла и толста.        Нет здесь добычи, глухие места". —        4        "Правду изволили, братец, сказать:        Некого в здешнем краю наказать.        Наш Пошехонский обширный уезд —        Это одно из безлюднейших мест.        Но погодите, не плачьте пока:        Я замечаю вдали седока.        Вот и добыча пришла наконец!        С ярмарки едет богатый купец,        Вы догоните его на скаку,        Да и задайте капут старику!        Пожил, помучил крещеный народ.        Что же стоите? Бегите вперед!" —        5        "Братец любезный, Мороз Синий-Нос,        Это исполнить весьма мудрено-с.        Старый купчина отлично одет;        В шубу медвежью мне доступу нет.        Как подступиться к мехам дорогим?        Лучше потешусь сейчас над другим.        Едет на кляче мужик по дрова…        Эх, бесшабашная дурь-голова,        Ветхая шапка… овчиный тулуп…        Братец, признайтесь, мой выбор не глуп"? —        "Ладно, посмотрим. Да, чур, не пенять!        Живо, проворней, пора догонять!"        6        Ночью в лесу два мороза сошлись;        Крепко, любовно они обнялись.        Старший не охает: весел и смел;        Младший избитую рожу имел.        "Что с вами, братец, Мороз Красный-Нос?" —        "Ах, я желаю вам сделать донос!" —        "Жалобу-просьбу я выслушать рад,        Хоть и пора бы ложиться нам, брат.        Сон так и клонит к холодной земле;        Полночь пробили в соседнем селе;        В небе спокойно гуляет луна,        Так же, как вы, и грустна и бледна". —        7        "Братец, мне больно: везде синяки,        Страшные знаки мужицкой руки.        Как еще только дышать я могу,        В лапы попавшись лихому врагу!        Я невидимкой к нему подбежал.        Вижу: разбойник, как лист, задрожал,        Морщится, ежится, дует в кулак,        Крепко ругается, так вот и так:        "Стужа проклятая, дьявол-мороз!"        Я хохотал втихомолку до слез,        Ловко к нему под шубенку залез,        Начал знобить — и приехали в лес.        8        Лес был огромный. Зеяеной стеной        Он, понахмурясь, стоял предо мной.        Сосны и ели шумели кругом,        Чуя смертельную битву с врагом.        Вот он вскочил и, схвативши топор,        Ель молодую ударил в упор.        Брызнули щепки… Работа кипит…        Вздрогнуло деревцо, гнется, скрипит,        Просит защиты у старых подруг —        Елок столетних — и падает вдруг        Перед убийцей… А он, удалой,        Шапку отбросил, шубенку — долой!        9        Вижу: согрелся злодей-мужичок,        Будто приехал не в лес — в кабачок,        Будто он выпил стаканчик винца:        Крупные капли струятся с лица…        Мне под рубашкою стало невмочь,        Вздумал я горю лихому помочь,        В шубу забрался с великим трудом —        Шуба покрылась и снегом и льдом;        Стала она, как железо, тверда…        Тут приключилась другая беда:        Этот злодей, подскочивши ко мне,        Ловко обухом хватил по спине.        10        Спереди, сзади, больней палача,        Долго по шубе возил он сплеча,        Словно овес на гумне молотил, —        Сотенки две фонарей засветил.        Сколько при этом я слышал угроз:        "Вот тебе, вот тебе, дьявол-мороз!        Как же тебя, лиходея, не бить?        Вздумал шубенку мою зазнобить,        Вздумал шутить надо мной, сатана?        Вот тебе, вот тебе, вот тебе, на!" —        Мягкою стала овчина опять,        И со стыдом я отправился вспять".        11        С треском Мороз Синий-Нос хохотал,        Крепко себя за бока он хватал.        "Господа бога в поруки беру,        Моченьки нету, со смеху умру!        Глупый, забыл ты, что русский мужик        С детских пеленок к морозам привык.        Смолоду тело свое закалил,        Много на барщине поту пролил,        Надо почтенье отдать мужику:        Все перенес он на долгом веку,        Силы великие в нем не умрут.        Греет его — благодетельный труд!"

       Бранное поле я вижу.        В поле пустынном, нагом        Братьев ищу, пораженных        Насмерть жестоким врагом.        Гневом душа загорелась,        Кровь закипела во мне.        Меч обнаживши, скачу я,        Вслед за врагом, на коне.        Что-то вдали раздается —        Гром иль бряцанье мечей…        Все мне равно, лишь догнать бы        Диких моих палачей!        Сивко мой гриву вскосматил,        Весь он в кровавом поту…        Как бы желал я за братьев        Жизнь потерять на лету!        Милые братья, их было        Шесть, молодец к молодцу;        Каждый погиб за свободу        Честно, прилично бойцу.        Пусть и седьмой погибает,        Жизнь отдавая свою!        Дай же, судьба, мне отраду        Пасть за свободу в бою!

       Догорала румяная зорька,        С нею вместе и жизнь догорала.        Ты одна, улыбался горько,        На больничном одре умирала.        Скоро ляжешь ты в саване белом,        Усмехаясь улыбкою кроткой.        Фельдшера написали уж мелом        По-латыни: "Страдает чахоткой".        Было тихо в больнице. Стучали        Лишь часы с деревянной кукушкой,        Да уныло березы качали        Под окошком зеленой верхушкой…        Ох, березы, большие березы!        Ох, кукушка, бездушная птица!        Непонятны вам жгучие слёзы,        И нельзя к вам с мольбой обратиться,        А ведь было же время когда-то,        Ты с природою счастьем делилась,        И в саду деревенском так свято,        Так невинно о ком-то молилась.        Долетели молитвы до неба:        Кто-то сделался счастлив… Но, боже!        Богомолку он бросил без хлеба        На больничном страдальческом ложе.        Упади же скорей на подушку        И скрести исхудалые руки,        Допросивши вещунью-кукушку;        Скоро ль кончатся тяжкие муки?       …И кукует два раза кукушка.        Две минуты — и кончено дело!        Входит тихо сиделка-старушка        Обмывать неостывшее тело.

       Вспомнил я нянины старые сказки,        Мальчик пугливый, пугливее лани.        Ждал я хорошей, спокойной развязки        Чудных рассказов заботливой няни,        Я был доволен, когда от чудовищ        Храбрый Иван-королевич спасался;        С ним я, искатель несметных сокровищ,        В царство Кащея под землю спускался.        Если встречался нам Змей шестиглавый,        Меч-кладенец вынимал я, и в битву        Смело бросался, и бился со славой,        После победы читая молитву.        Бабы-яги волшебство и коварство        Мы побеждали с улыбкою гневной,        Мчались стрелой в тридесятое царство,        Вслед за невестой, за Марьей-царевной.        Годы прошли… Голова поседела…        Жду я от жизни печальной развязки.        Няня, которая так мне радела,        Спит на кладбище, не кончивши сказки.        Грустно могилу ее обнимаю,        Землю сырую целую, рыдая.        Сказки твои я теперь понимаю,        Добрая няня, старуха седая!        Я — не Иван-королевич, но много        В жизни встречалось мне страшных чудовищ;        Жил и живу безотрадно, убого,        Нет для меня в этом мире сокровищ.        Тянутся грустно и дни и недели;        Жизнь представляется вечным мытарством.        Жадные люди давно овладели        Славной добычей — Кащеевым царством.        Змей, как и прежде, летает по миру        В образе хитрого грешника Креза.        Молятся люди ему, как кумиру,        Золота просят, чуждаясь железа.        Баба-яга (безысходное горе)        В ступе развозит и холод и голод;        В ступе ее я, предчувствую, вскоре        Буду раздавлен, разбит и размолот.        Солнце, как факел, дымит, не блистая;        В сумрак вечерний народы одеты…        Марья-царевна, свобода святая,        Зорюшка наша! Да где же ты? Где ты?

       Смотри на родник: как вода в нем свежа!        Сначала журчит он, чуть видимый оком,        Ударится в гору и, пенясь, дрожа,        С горы упадает бурливым потоком.        Кружится, волнуясь, и мчится вперед,        И, старые камни поднявши, грохочет;        В нем жизнь ни на миг не заснет, не замрет,        О мертвом покое он думать не хочет.        Теперь посмотри: от стоячей воды        Дыханием веет убийцы-злодея;        Зеленая плесень покрыла пруды;        Там гады клубятся, трясиной владея.        О мысль человека, беги и спеши        Вперед и вперед, как поток без преграды!        Покой — это гибель и смерть для души;        Покою, забвенью — лишь мертвые рады.        Но если, о мысль, утомившись в труде,        Вперед не пойдешь ты дорогой прямою,        Ты будешь подобна болотной воде,        И гады покроют вселенную тьмою.

       Много елок уродилося в лесу.        Я одну из них тихонько унесу.        Елку бедную навеки погубя,        Не детей хочу утешить, а себя;        Для себя ее украшу как могу…        Только вы, друзья, о елке — ни гу-гу.        Ни картинок, ни игрушек, ни огней —        Ничего вы не увидите на ней.        Я по-своему украшу деревцо:        У меня вдруг затуманится лицо;        Слезы брызнут — слезы жгучие — из глаз        И на веточках заблещут, как алмаз.        Пусть на хвое, как таинственный наряд,        Эти слезы — эти блесточки горят.        Пусть погаснут лишь пред солнечным лучом, —        Вот тогда я не заплачу ни о чем…        Нет, заплачу. Но тогда уж ель мою        Я свободными слезами оболью.

       Я тоски не снесу        И, прогнавши беду,        На свободе в лесу        Долю-счастье найду.        Отзовись и примчись,        Доля-счастье, скорей!        К сироте постучись        У тесовых дверей.        С хлебом-солью приму        Долю-счастье мое,        Никому, никому        Не отдам я ее!        Но в лесной глубине        Было страшно, темно.        Откликалося мне        Только эхо одно…        Так и песня моя        Замирает в глуши        Без ответа… Но я —        Я пою от души.        Пойте, братья, и вы!        Если будем мы петь,        Не склоняя главы, —        Легче горе терпеть.        Что ж мы тихо поем?        Что ж наш голос дрожит?        Не рекой, а ручьем        Наша песня бежит…

       Тени ходили толпою за нами;        Были мы сами мрачнее теней,        Но, утешаясь отрадными снами,        Ждали — безумные! — солнечных дней.        Солнце взошло. И пред солнцем колени        Мы преклонили… Но снова из туч        Вдруг появились ужасные тени        И заслонили нам солнечный луч.        Снова мы ропщем и жалобно стонем,        Грезим отрадно лишь только во сне…        Мы ли ужасные тени прогоним,        Или опять одолеют оне?

       Гой еси, читатель! Слушай, человече,        Некое сказанье о недавнем вече…     . . .        За столом сидели умные "особы"        И решали плавно, чинно и без злобы        О хозяйстве сельском хитрые вопросы.        Это были "наши". Это были "россы",        Люди с головами, всё экономисты.        Помыслы их были радужны и чисты,        Как душа младенца; взоры — не свирепы;        Ибо, рассуждая о посадке репы        Или о горохе самым важным тоном,        Трудно быть Маратом, трудно быть Дантоном.        Даже сам картофель, скажем для примера,        Может ли из земца сделать Робеспьера?        Но, на всякий случай, средь экономистов        Важно поместился местный частный пристав,        Ради ли хозяйства, или ради страха, —        Это предоставим веденью аллаха.        "Съехались сюда мы из пяти губерний        (Начал Клим Степаныч) с целью, чтоб из терний        Вырастить пшеницу. Важная задача!        Что теперь хозяйство-с? Это… это кляча        Жалкая, худая, без ума, без силы:        Где копытом топнет — выроет могилы,        Где лягнет ногою — вырастет терновник…        Словом, эта кляча есть прямой виновник        Наших зол и бедствий, нашего банкротства,        Так сказать, источник "русского сиротства".        К вечу обращаюсь я с мольбою рабской:        Пусть из русской клячи выйдет конь арабский,        Гордый и свободный! Пусть на русском поле        Золотистый колос нежится на воле…" —        "Ваше выраженье не совсем удачно!" —        Молвил частный пристав, брови хмуря мрачно. —        Нужно, Клим Степаныч, быть поосторожней!        Здесь я представляюсь нравственной таможней,        Так сказать — заставой… в идеальном роде.        Говорите больше, больше о народе,        О народных пользах, о народном благе,        Но не повторяйте в буйственной отваге        Эти каламбуры, "экивоки", "вицы"…        У меня, заметьте, жестки рукавицы!        Я имею право, Клим Степаныч… Впрочем,        Вас "призвать к порядку" мы еще отсрочим.        Смело объясните, но без краснобайства:        В чем лежит основа сельского хозяйства?" —        "В чем? Но очень просто-с: в трезвости народной! —        Молвил Ким Степаныч с миной благородной. —        Наш мужик — пьянчужка. Это всем известно.        Кабаки плодятся нынче повсеместно,        И напрасно ропщет сельский обыватель,        Что его карает чересчур создатель:        Сам он в том виновен, небо раздражая,        Что ему создатель не дал урожая…" —        "Это грех какой же?" — кто-то молвил с места. —        "Я не разумею вашего протеста! —        Отвечал оратор, улыбаясь кротко. —        Грех сей всем известен. Это… это водка.        От нее и ленность, от нее пороки,        От нее и трудность собирать оброки;        От нее и царство наше без кредита…        (Частный пристав что-то промычал сердито),        У меня, примерно, есть наделов триста.        Правда, что земелька больно неказиста, —        Кое-где песочек, кое-где болотца;        Но мужик с природой мог бы сам бороться!        У него есть руки. Но и думать даже        Пьяница не хочет вовсе о дренаже.        Эта неподвижность, эта закоснелость,        Я боюсь, разрушит в государстве целость…" —        "Вы о государстве?! Ради бога, тише! —        Вскрикнул частный пристав. — Велено так свыше.        Мы о сем предмете ничего не скажем,        А займемся снова водкой и дренажем…" —        "Весь вопрос исчерпан! — грянул вдруг октавой        Водочный заводчик, земец тучный, бравый. —        Водка есть, конечно, горе для народа,        Но ее велит нам пить сама природа.        Если (с сильным чувством продолжал оратор),        Если попадем мы, чудом, под экватор,        Ну, тогда мне с вами можно быть согласным:        Водку что за радость пить под небом ясным?        Там растут бананы, пропасть винограду,        А у нас лишь водка всем дает отраду.        Там, на солнце нежась, зреют апельсины,        А у нас в уезде — ели да осины…        Полюс и экватор — разница большая.        Мы, родным напитком сердце утешая        И живя под снегом, здесь, в Гиперборее,        Чувствуем, что водка делает бодрее        Русского героя, русского пейзана…        Здесь ведь не экватор-с, даже не Лозанна!        Каждый добрый русский к водке меньше жаден,        Если он приедет даже в Баден-Баден;        Но туда не часто ездят пошехонцы,        Для вояжа нужны звонкие червонцы,        А у нас их мало; но на рубль кредитный        Можно выпить водки славной, аппетитной        (Я мои изделья вам рекомендую)…        А за Русь святую я и в ус не дую:        Все снесет, все стерпит добрая старуха!        Горе унесется к небу легче пуха…        Заявляю вечу прямо, без коварства,        Что налог питейный — щит для государства…" —        "Вы… о государстве?!" — грянул частный пристав.        Взор его был мрачен, голос был неистов.        Все затрепетали, выслушав угрозу,        И — pardon! — решились перейти… к навозу.        (Слово это грубо, дерзко, неопрятно,        Но для русских земцев столько же приятно,        Столь же благозвучно, как "fumier" французу,        Если он захочет беспокоить Музу).     . . .        Сидор Карпыч начал с целью примиренья:        "Вовсе не сподручно жить без удобренья.        Это всем известно, это аксиома.        У меня в деревне есть мужик Ерема.        У сего Еремы чахлых две лошадки,        И дела Еремы очень, очень шатки;        У его же кума, у бедняги Прова,        Только и осталась бурая корова,        Да и ту, я слышал, вскоре он утратит,        Ибо государству подати не платит…" —        "Вы… о государстве?! Как же это можно? —        Вскрикнул частный пристав злобно и тревожно. —        Несколько убавьте пыл ваш либеральный,        А не то… на свист мой выглянет квартальный.        (Чтоб пресечь мгновенно злобные баклуши,        Он стоит за дверью, навостривши уши).        Впрочем, не желая вас послать на полюс,        От дальнейших прений я уж вас уволю-с…"        Карл Богданыч (немец, сильно обрусевший,        Даже бутерброды неохотно евший,        Даже говорящий вместо "эти" — "эвти")        Утверждал хозяйство на бакинской нефти.        "Нефть спасет хозяйство, нефть его осветит,        Разве лишь незрячий факта не заметит,        Что теперь, при нефти, менее поджогов,        Что она потребна для палат, острогов,        Барских кабинетов и бобыльской кельи,        Что она удобна и при земледельи,        Ибо (Карл Богданыч очень любит "ибо")        Каждый русский пахарь скажет ей спасибо,        Смазывая нефтью ось своей телеги…        Мы не азиатцы, мы не печенеги!        (Так гремел оратор). Нефть необходима.        "В дни новогородца, храброго Вадима,        Русь еще не знала нефтяных заводов,        Ибо представляла сонмище народов        Диких и свирепых…", — говорит Устрялов.        Сей Вадим, прапращур наших либералов,        Как они, был неуч. Сей республиканец        Знал один лишь деготь…" —        "Вы, как иностранец, —        Крикнул частный пристав, — целы, невредимы:        Мне подсудны только русские "Вадимы".        Ваша речь, явившись в нашем протоколе,        Русского могла бы водворить и в Коле;        И за эту дерзость, за такое слово        Вашу братью гонят через Вержболово!"        Бедный Карл Богданыч, проворчавши под нос,        Низко поклонился…        "Эвто как угодно-с,        Но за нефть держаться я имел причину…" —        "Я за соль держуся…" —        "Я же — за овчину…" —        "Соль нужна в хозяйстве…" —        "Да-с. Но за овечку        Следует поставить пред иконой свечку…" —        "Да-с. Но для овечки нужен свежий клевер;        Если этой травкой мы засеем север…" —        "Да-с. Нам поработать нужно над лугами,        Также над коровой и над битюгами:        В битюгах вся сила!" —        "Да-с. Битюг — битюгом,        Но займитесь прежде, Петр Игнатьич, плугом…" —        "Вы, Авдей Авдеич, совершенно правы,        Но исправьте прежде нравы, нравы, нравы!.." —        "Эх, куда хватили, батенька, ей-богу!        Предоставим нравы исправлять острогу.        "Нравы" нам известны-с. Это — не новинка,        Нам не нравы нужны-с. Нам потребна свинка.        Нет на свете лучше бекширской породы!        Ток решил весь Запад, то есть все народы…        Чем же мы их хуже… в свиноводстве, право?"       …Вече зашумело: "Браво, браво, браво!"     . . .        "Мы златою пчелкой Русь обезопасим! —        Грянул, протестуя, вдруг отец Герасим. —        В оном свиноводстве слишком мало толку…        Главное забыли: мы забыли пчелку.        Пред почтенным вечем утаить могу ль я        Важное значенье для хозяйства улья?        Карамзин глаголет, что во время оно        Украшал сей улей дорогое лоно        Матушки-России. Такожде советов        Много дал изрядных о пчеле советов.        Гавриил Державин пел: "Пчела златая!"        Без нее несладок чудный дар Китая,        Сиречь, чай цветочный. Нужен воск, понеже        Токмо анархисту, злобному невеже,        В храмах не известны свечи восковые…        У одной просвирни, у одной вдовы, я        Видел ульев сорок… И сия вдовица        С них сбирает "взяток", якобы царица        С подданных…" —        "Позвольте, — молвил частный пристав, —        Вас самих причислить к сонму анархистов.        Ваши рассужденья, батюшка, отсрочьте,        А не то владыке донесу по почте!" —        Батюшка смутился, потупивши очи,        Ибо частный пристав был мрачнее ночи.        Добрый шеф уездный (то есть предводитель)        Молвил очень кстати:        "Кушать не хотите ль?        В грязь челом не лягу даже при султане:        Так отменно вкусны караси в сметане!" —        "Сельское хозяйство еле-еле дышит.        Что его шатает? Что его колышет,        Как былинку в поле? — Барская рутина! —        Так один из земцев, пасмурный детина,        Твердо вставил слово. — Силой красноречья        Вас, народолюбцы, не могу увлечь я.        Это и не нужно, добрые сеньоры!        Ни к чему не служат наши разговоры,        Ни гроша не стоят съезды и "дебаты":        Будем ли прямыми, если мы горбаты?        А ведь мы… горбаты! Мы перед, народом        Вечно, вечно будем нравственным уродом.        Да-с, "дебаты" наши лишь игра в бирюльки.        Мы играем вечно, начиная с люльки        До сырой могилы, волею народа, —        Видим в нем лентяя, пьяного урода,        Или же, напротив, в нем "героя" видим…        Это по-латыни — idem et per idem {*}.        {* idem per idem. (Лат.) — все так же,        таким же порядком. (Ред.)}        Наш народ — не мальчик, вас самих поучит,        Рели… если голод вдосталь не замучит        Вашего "героя", вашего "пьянчужку".        Слез о нем не лейте ночью на подушку:        Слезы крокодила — это не алмазы.        Хлеб народу нужен, а не ваши фразы.     . . .        Мы стоим высоко и кричим с вершины:        "Проводи дренажи, заводи машины,        Распростись с системой старою, трехпольной,        Ведь теперь, голубчик, человек ты вольный!        По тебе мы страждем либеральной болью,        Ибо ты не знаешь, сколь полезно солью        Питие и пищу приправлять скотине.        Ангел мой, не следуй дедовской рутине!        Миленький, зубками с голоду не щелкай!" —        Так поем мы песни, слаще канареек…        А ведь хлеб-то черный стоит пять копеек!        Не стократ ли лучше, чем играть в бирюльки,        Этот стол назначить для вечерней пульки?        Или, как сказал наш добрый предводитель,        Карася в сметане скушать не хотите ль?        Или, сознавая русские мытарства,        Голод, холод, бедность, гнет для государства…" —        "Так лишь рассуждали в запорожской Сече!" —        Рявкнул частный пристав…        И закрыл он вече.

       1        Красные руки, рабочие руки!        Много узнали вы горя и муки,        Много трудились вы ночью и днем        В страшной заботе о "милом", о "нем".        Знать, небеса справедливо решили,        Чтоб эти руки все шили да шили,        Хлеб добывая сперва для одной        Бедной швеи, истомленной, больной,        После — для двух: для нее и ребенка.        Красные руки, бедняжка Оленка!        Повесть твою (в назиданье для дам)        Я неискусным стихом передам.        2        Красные руки, рабочие руки        Шили да; шили, не ведая скуки.        Было ли время снучать, и о чем?        Жизнь для Оленки была палачом.        Жизнь эта душу и тело губила;        Все же Оленка ее полюбила        И не боялась ее, палача,        Швейной машиною бодро стуча.        Если машина в ночи умолкала,        Как ты ее задушевно ласкала,        Доброе сердце пред ней не тая:        "Обе уснем, горемыка моя!"        3        Красные руки несли раз картонку.        Вдруг нагоняет "с работой" Оленку        Барин-красавец. — "Помочь вам, мамзель?        Что вы бежите быстрей, чем газель?        "Знаете, зверь есть такой?" — "Не слыхала…" —        И побежала она от нахала.        Барин — за ней, в переулок, и там        Он прикоснулся к горячим устам,        _Красные руки пожал он с любовью.        Гордо Оленка нахмурилась бровью,        Но… чрез полгода (ужасное "но"!)        Было уж то, чему быть суждено.        4        Красные руки _его_ обвивали,        Страстные губы _его целовали_…        Губы?.. Неловко! Не лучше ль "уста"?        Впрочем, Оленкина повесть проста.        Было бы дико и странно о многом        Здесь выражаться торжественным слогом.        Будем попроще. Не правда ли: да?        Не осмеем мы святого труда?        Труд обольщенной, несчастной Оленин        Весь устремлен был тогда… на пеленки.        Красные руки их шили тайком,        С трепетом, с дрожью над каждым стежком.        5        Красные, руки все больше худели,        Дни проходили, за днями — недели.        _Он_ не являлся. Когда же, порой,        К ней забегал благородный герой,        Холоден был он, не ласков, как прежде;        Не говорил он о сладкой надежде        С ней, "красноручкой", всю жизнь провести;        Мрачно твердил: "Извини и прости,        Если тебе предлагаю, Елена,        Не упадать предо мной на колена;        Неграциозно выходит, друг мой!        Также… и красные руки умой.        6        Красные руки!.. Что может быть хуже?        Ты, словно Гретхен, мечтаешь о муже.        Другом ли, мужем ли буду, о том        Мы объясниться успеем потом.        Прежде всего откровенно обсудим:        Как мы с руками ужасными будем?        Личиком, ножкой и всем ты взяла.        Жаль, что ручонка твоя не бела!        Средства найдутся: лекарства, помады…        Разве с тобой дикари мы, номады?        Им не грешно эти руки иметь…        Будет же плакать. Довольно, не сметь!"        7        Красные руки слезу утирали.        _Он_ говорил: "Мне в театр не пора ли?        Нынче Островского будет "Гроза"…        И убегал. Закрывая глаза        Красной рукою; Оленка стонала.       …Бедная, бедная! Ты и не знала,        Что нищета да мучительный труд        Страх живущ_и_: никогда не умрут.        Глупая! Даже не знала того ты:        Руки белеют всегда без работы.        Руки, как лилии, чисты всегда,        Если не знают святого труда.        8        Красные руки с упорным стараньем        Долго лечили себя "притираньем",        Чистились, мылись душистой водой:        Так приказал Дон-Жуан молодой.        Сладко жилось москвичу Дон-Жуану.        Как, почему? Объяснять вам не стану.        Но голодала бедняжка моя,        "Красные руки", Оленка-швея.       …Мальчик родился, красавчик — в" папашу…        Верю я слепо в "чувствительность" вашу;        Жаль вам Оленки и жаль сироты?        Мальчик, на свете не лишний ли ты?        9        Красные руки томишь ты собою,        Делаешь мать подневольной рабою,        Грудь истощаешь… А грудь так плоска,        Словно твоя гробовая доска.        Лучше умри преждевременно, птенчик!        Может быть, _он_ разорится на венчик,        Может быть, купит _он_ гробик простой?       …Нет, не ложися в могилу, постой,        Здесь поживи, в этом мире широком,        Будь для "папаши" жестоким упреком;        Но, прижимаясь к родимой груди,        Белые руки ласкать погоди        10        Красные руки, склонясь к колыбели,        С каждым днем больше и больше грубели.        Умер ребенок. За гробом одна        Шла "краснорукая" мать — холодна,        Мрачно сурова. Ей жизнь надоела.        Часто машина стояла без дела.        Бедность просилась: "стук-стук!" у дверей.        "Мне умереть бы пора, поскорей!        Милый придет — озирается букой,        Злобно ругает меня "краснорукой".        Батюшки-светы! Да кем же мне стать,        Чтоб благородные руки достать?"        11        Красные руки остались, чем были,        Койку в больнице "для бедных" добыли.        _Нумер седьмой_, пред кончиною, вдруг        Стал образцом благороднейших рук.        Смерть приближалась. В мгновения эти        _Белые_ руки повисли, как плети.        "Холодно, спрячь их!" — сиделка твердит,        Нежно Оленка на руки глядит,        Думает: "Боже! Теперь бы _он_ встретил,        Чистые руки сейчас бы заметил,        К сердцу прижал бы меня от души…        Как мои руки теперь хороши!"        12        Белые руки, изящные руки!        К вам подошел "представитель науки",        Жрец Эскулапа. Пожавши плечом,        Он усмехнулся: "Я здесь — ни при чем.        Даром я бросил собрание наше…"        И — погрузился опять в ералаше.        Некто спросил: "Оторвали дела?" —        "Да, _белоручка_ при мне умерла.        Знал ты ее, как мне помнится? Умер        В злейшей чахотке _седьмой_ этот _нумер_". —        "Нумер не мой. Невиновен здесь я;        _Красные руки_ имела _моя_!"

       По селу ходит Дрема. Коробейник Ерема        Истомился и лег на полати;        А его-ста бабенка, спать уклавши ребенка,        Молвит слово: "Чего пожелати?" —        "Пожелай мне, родная, чтобы выпил до дна я,        Хоть во сне, чарку водки хорошей.        Пожелай мне с любовью, чтоб не кашлял я кровью,        Нагибаясь под грузною ношей.        Пожелай также чуда, чтоб хозяин-иуда        Уплатил мне по чести деньжонки…"        По селу ходит Дрема. Коробейник Ерема        Засыпает под песенку женки:        "Спи, мой милый, желанный! Наш сынок бесталанный        В рост войдет — и умнее нас станет.        Не кручинься, мой светик! Наше детище-цветик,        Даст господь, не замрет, не завянет.        Я вот так разумею, что тебе, Еремею,        Да и мне жить осталося мало.        Пожелать только надо, чтобы наше-то чадо,        Пробиваясь вперед, не дремало.        Я, ученая в школе, не привыкла к неволе        И, ее завсегда проклиная,        Чую бабьим умишком, что над нашим сынишком        Зарумянится зорька иная.        А и некую пору будет каждому вору        На Руси жить отменно негоже;        А и в некое время народится же племя,        На людей-ста свободных похоже.        Выйдет парень рабочий и до воли охочий!"       …И уснула над люлькой бабенка        Спит и бедный Ерема. Но не спит только Дрема        И пугливо бежит от ребенка.

       Много нас, и много слышно звуков.        Хор велик; но кто же правит им?        Что же мы в поэзии для внуков,        Для своих потомков создадим?        Чем они с любовью нас помянут,        Двинув Русь родимую вперед?        Чьи же лавры долго не увянут,        Чье же имя долго не умрет?        Нет у нас давно певцов великих;        В темный век мы слабы без вождя.        Мы в степях томительных и диких        Словно капли мелкого дождя.        Если нива жадно просит влаги, —        Мелкий дождь не напоит ее;        Если мы развесим наши флаги, —        Примут их за жалкое тряпье.        Что на них пророчески напишем,        Поучая внуков дорогих?        Мы едва и сами робко дышим,        И нельзя нам оживить других.        Суждено проселочной дорогой        Нам плестись на маленький Парнас,        И страдалец истинный, убогий —        Наш народ — не ведает о нас.        Да и знать о нас ему не нужно.        Все мы мертвы. Он один — живой.        И без нас споет он песню дружно        Над Днепром, над Волгой и Невой.        Не придут от нас в восторг потомки,        Видя в нас лишь стонущих рабов,        И растопчут жалкие обломки        Наших лир и тлеющих гробов.        Пусть тогда восстанут наши кости,        Потешая деток и внучат;        Пусть они спокойно и без злости        Из своей могилы прозвучат:        "Растоптали нас вы и забыли;        Мы лежим, повержены в пыли;        Но народ мы истинно любили,        Хоть его воспеть и не могли.        Пойте сами громче и чудесней!        Вам иная доля суждена.        Мы себя не услаждали песней,        Нас лишь только мучила она.        Мы ее болезненно слагали,        Пред своим кумиром павши ниц;        Петь ее нам только помогали        Голоса из склепов и темниц!"

       1        Я смущаюсь и дрожу        Ручку я твою держу,        Ручку нежную,        Белоснежную.        Ах! Зачем же так она        И бледна и холодна,        Ручка нежная,        Белоснежная?        Эта милая рука        Наградит ли бедняка        И пожатием        И объятием?        Прочь, игривые мечты!..        Устремишь, ручонка, ты        Пальцев кончики        На червончики…        2        Я смущаюсь и дрожу,        С озлоблением держу        В ночь морозную,        Руку грозную.        Эта грозная рука        Пощадит ли бедняка?        Не задавит ля?        Не отправит ли?..       …А куда? Куда? Куда?..        Много стран есть, господа,        Удивительных,        Прохладительных!        3        Лапу твердо я держу        И, по совести скажу, —        Лапу милую,        Не постылую.        Эта лапа мужика,        Хоть мозольна, но легка, —        Лапа важная,        Не продажная!       …Иль я слеп и бестолков?        Иль на лапе перстеньков        Не имеется?        Но мозоль на лапе той,        Честной, доброй и простой,        Мне виднеется…        И она дороже их —        Перстенечков дорогих —        Разумеется!

       Мой приятель Макар        Покорился судьбе.        Он ни молод, ни стар.        И живет… так себе.        Странный он человек!        Пожалеешь о нем:        То проспит целый век,        То вдруг вспыхнет огнем.        Он и кроток, и смел,        И на все он ходок,        Даже сделать сумел        Петербург-городок.        Поклониться велят —        Он отвесит поклон;        Гнать заставят телят —        И телят гонит он.        Хлебца нет — не беда:        Он и желуди ест;        Загуляет — тогда        Рад пропить с шеи крест.        Становой пригрозит —        Струсит он, как дитя;        А медведя сразит        Кулачищем шутя.        "Веселись, дуралей!" —        И Макар запоет.        "Слезы горькие лей!" —        И он ревмя-ревет.        "Сделай флот, старина!" —        И плывут корабли.        "Обеднела казна"… —        Он дает ей рубли.        "Правосудно суди!" —        И судить он горазд.        "На разбой выходи!" —        Он пощады не даст.        Человек он и зверь;        В нем и холод и жар…        Но велик ты, поверь,        Мой приятель Макар!

       Раз народнику-пиите        Так изрек урядник-ундер:        "Вы не пойте, погодите,        Иль возьму вас на цугундер!"        Отвечал с улыбкой робкой        Наш певец, потупя очи:        "Пусть я буду пешкой, пробкой,        Но без песен жить нет мочи.        Песня в воздухе несется,        Рассыпаясь, замирая;        С песней легче сердце бьется;        Песня — это звуки рая.        Песне сладкой все покорно,        И под твердью голубою        Песнь не явится позорно        Низкой, подлою рабою.        Песня — радость в день печальный,        С песней счастлив и несчастный…"        Вдруг — свисток. Бежит квартальный,        А за ним и пристав частный.        Отбирают показанья        Твердой, быстрою рукою:        "Усладили вы терзанья        Русской песней, но какою?        Вы поете о народе, —        Это вредно. Пойте спроста:        "Во саду ли, в огороде…"        "Возле речки, возле моста…"        Много чудных русских песен        Как пиите вам известно…        Мир поэзии не тесен,        Но в кутузке очень тесно".        Внявши мудрому совету,        Днесь пиита не лукавит:        Он теперь в минуту эту        Лишь Христа с дьячками славит.

       Господи! Господи! Что это мне        Все нехорошее снится во сне?        Кажется, я человек не безбожный?        Кажется, я не замечен ни в чем?        Я — коммерсант до того осторожный,        Что перестал торговать кумачом,        Ибо кумач есть материя _красная_,        Стало быть, очень и очень опасная,       …К черту кумач!        Баба, не плачь!        Дай-ка мне водочки,        Дай мне селедочки!..        Выпить до чертиков смею!        Если же явится врач —        В шею!        Слушай, жена! Хоть кричи — не кричи,        Все на подбор либералы врачи.        Я охмелел… но я вижу и слышу,        Бывши всегда на крамольников яр,        Что пожелал нашу новую крышу        Выкрасить _красною_ краской маляр…        Цыц! Не шалить! Пред моею указкою        Крышу мне вымазать дивою краскою!       …Вот мой совет:        Дикость — не вред…        Дайте же водочки,        Дайте селедочки…        Выпить до чертиков смею!        А для врача: "Дома нет! "        В шею!       …Весь я дрожу. На душе кипяток, —        Баба напялила _красный_ платок…        "Марья, пойми: это цвет либеральный…"        Предупреждаю хозяйку любя. —        Слышу в ушах я все звон погребальный,        Скоро вдовою оставлю тебя…        Впредь же платки от хозяина честного        Ты получай только цвета небесного".       …Грозен я сам:        Всех — по усам!        Дайте мне водочки,        Дайте селедочки!        Выпить до чертиков смею…        Лекарь приедет: ко псам!        В шею!       …Я взбушевался. В башке — ураган:        Книгу читает мой сын-мальчуган —        Книгу с проклятою _красной_ обложкой.        Дело не чисто. Дурачится бес:        Книга вдруг сделалась "рыжею кошкой!..        Брось ее в печку скорее, балбес!        Батюшки-матушки! светики-братики!        Где мне спастись от бесовской "Грамматики"?        Книжку — в огонь!        Петька, не тронь!        Дайте мне водочки,        Дайте селедочки!        Выпить при чертиках смею…        Кажется, лекаря конь?!.        В шею!       …С водочки белой расстроились мы:        _Красного_ цвета боюсь, Как чумы…        Чертики пляшут — и весел вельми я…        Сели мне на нос… Послушай, жена!        Пусть я допьюсь до _зеленого_ змия        Или до _белого_ зверя — _слона_…        _Белый, зеленый_ — цвета неопасные,        Стало быть, очень и очень прекрасные.        Марья! Ура!        Выпить пора!        Дай еще водочки,        Дай мне селедочки!        Я за слона выпить смею…        Лекаря гнать со двора —        В шею!

       Далеко до блеска мая…        Ночь холодная, немая        Смотрит мрачным палачом.        В окна вьюга бьет тревогу,        И на улицу, ей-богу,        Не заманишь… калачом.        Ночь темна. Играй хоть в жмурки.        Леденея, у конурки,        Вторит вьюге бедный пес.        Ох ты, пес мой, пес мохнатый,        Сколько ты в ночи проклятой        Злого горя перенес!        Далеко до блеска мая…        Вьюге жалобно внимая,        Встал с полатей мужичок.        От бабенки отвернулся        Почесался, потянулся        И умчался… в кабачок.        Далеко до блеска мая…        Спотыкаясь и хромая,        Утопая вся в снегу,        Лошадёнка страх — худая.        Колокольчик, "дар Валдая",        Приуныл — и ни гу-гу.        Ночь темна. Луна не блещет.        Мужичок кобылку хлещет.        Бесконечно, без числа,        У кобылки поступь шатка…        Сколько муки ты, лошадка,        В злую ночь перенесла!        Ночь светлеет понемногу.        Месяц выступил в дорогу,        Озаряя небосвод…        Небо зимнее лазурно, —        И тоскливое "Notturno"        Ведьма-вьюга не поет.

       Сегодня много лет минуло нам… О Муза!        Состарились с тобой мы оба… Грустно мне,        Но я еще бодрюсь и не хочу союза        С тобою разрушать в душевной глубине.        Не обольщали нас небесные светила,        Не увлекались мы в мечтах: "Туда, туда!"        Со мной ты злилася, смеялась и грустила,        Когда царил Порок и плакала Нужда.        Как юноша-поэт, "восторгами объятый",        Я к небу не летал (царит на небе мгла).        Родимая земля с печальной русской хатой        И с грустной песенкой к себе меня влекла.        Ты не являлась мне в венке благоуханном:        Он не к лицу тебе, союзница, поверь.        Но… — грешный человек… — в мечтании гуманном,        Я верил, что для всех есть "милосердья дверь".        Как сказочный Иван, "по щучьему веленью",        Я с трепетом молил смиренно вот о чем:        "Пусть Солнце-батюшко младому поколенью        Даст в неба весточку живительным лучом.        Пусть юноша-поэт забудется, срывая        "С одежды облачной цветы и янтари".        Не так поется мне… Пою, не унывая:        "Ох, Солнце-батюшко! Весну нам подари!        Пусть скроется навек земное "горе-лихо"…        Тогда, в желанный час, мы с Музою вдвоем,        Забытые людьми, уснем спокойно, тихо,        И песню сладкую в могиле допоем".

       Он был в душе прекрасен, если ночь,        Ночь темную, назвать "прекрасной" можно.        (Он на нее похож был!)… Даже дочь —        Красавицу преследовал безбожно.        Нашла она в стенах монастыря        Убежище от батюшкиной сети        И в келий, в своей сиротской клети,        Прекрасная, как летняя заря,        Потухла вдруг.       …Поминки сотворя,        Отец стонал: — "О дети, наши дети!"        Он был добряк: менял на пятачки        По праздникам для нищих рублик медный.        Толпа пред ним рвала себя в клочки,        А он вздыхал: "Как дик народ наш бедный!"        И жарко он молился… (Кстати, вы        Считаете ль молитвою живою        И чистою, младенчески-простою —        Не для себя, а для людской молвы —        Кивание злодейской головы        Перед Христом и девой пресвятою?)        Добряк в душе, оратор неплохой,        Он возглашал чувствительные тосты        За жирною, янтарною ухой:        "Брат мужичок, как высоко возрос ты!        Пью за тебя, кормилец и герой!        Ты сохранил в душе живое семя,        Без ропота несешь ты жизни бремя!"        Но про себя добряк твердил порой:        "Ах, черт возьми! Прогнал бы я сквозь строй        С охотою все хамовское племя…"        Он у судьбы аллегри вынул номер,        И спит в гробу. Звонят колокола.        Толпа ревет:        "Наш благодетель помер,        Свершив свои великие дела.        Спи, крепко спи, герой наш благородный,        И на суде последнем не робей:        Ты чист и свят, невинней голубей!"       …И к небесам стремится глас народный:        "Он бедняков любил и в год голодный        Пожертвовал…два пуда отрубей!"

       1        Ты знаешь ли край, где в июле с косой        Идет "Имя-рек" по траве изумрудной?        Идет он, увлажненный свежей росой,        На страдное поле, на подвиг свой трудный,        В лаптишках худых или вовсе босой…        Ему ль наслаждаться природою чудной?        Ведь он не француз, не испанец, не грек.        Он (знаешь ли, _Nemo_?) мужик… человек.        2        Ты знаешь ли край, где осенней порой.        В лачуге сверкает и гаснет лучина?        От смрада в лачуге очей не открой…        Какая тоска в ней, какая кручина!        О, кто бы ты ни был, мой _Nemo_-герой,        Желаю тебе и богатства и чина,        Желаю условно: чтоб (Имя-рек)        Тобой был обласкан, как "брат-человек".        3        Ты знаешь ли край, где тиранит зима,        Где солнца не видно, отрадного солнца,        Где царствует холод, где сходят с ума,        Где совесть и честность Дешевле червонца?        Ты хочешь ли, Nemo, чтоб скрылася тьма,        Чтоб солнечный луч засверкал у оконца?        Ужель на погост — в свой последний ночлег        C тобой без рассвета пойдет… Имя-рек?        4        Ты знаешь ли край, где весна хороша,        Где веет черемуха запахом "свежим,        Где нужно от сна разбудить голыша,        Которого мы "мы" по-родительски нежим?        Ты знаешь ли, Nemo? Жива в "нем" душа…        Ужели "мы" души израним, зарежем?..        По-братски и ныне, и присно, вовек,        Да будут жить Nemo и ты — Имя-рек!

       Гений человечества        Ты куда убегаешь, страдалец?        Первый поэт        Туда —        К древним храмам бездушным, холодным!        Свежесть, юность меня не пленит никогда.        Я стремлюсь к мертвецам благородным,        К мавзолеям спешу; в них герои лежат        Отдаленной великой эпохи.        Здесь мне страшно! Боюсь, здесь меня раздражат        Жалкой черни рыданья и вздохи.        Гений человечества        Где живешь ты, безумец?        Первый поэт        В минувшем живу,        Только в нем я вкушаю отраду…        Отойди от меня! Не во сне — наяву        Я желаю увидеть Элладу,        Перед ней, с умилением руки сложив,        Поклонюсь величавому праху…        Пусть мне голову срубят с размаху,        Но в Элладе душою останусь я жив!        На живых мертвецов негодуя,        Вижу в них слабосильных борцов,        Но великие мысли найду я        У _бессмертных_ моих _мертвецов_.        Гений человечества        Ты куда держишь путь?        Второй поэт        По тропинке лесной,        Покидая бесплодные степи,        Я стремлюсь к берегам с вечно юной весной, —        Не звучат там презренные цепи;        Там, вдали от рабов, я не буду склонять        Низко голову — сильным в угоду.        Только там я надеюсь с любовью обнять        Вечно чистую _деву-природу_.        Бури бешеный стон и дыханье весны,        Злое горе и радость — все вместе        Я увижу в _природе-невесте_,        И пригрезятся мне благодатные сны,        В яркий солнечный луч и в туман облаков        Я охотно готов погрузиться.        Лишь _природа_ не носит тяжелых оков,        Я желаю с природою слиться,        Перед ней трепетать…        Гений человечества        А молиться        Можешь ты за страдальцев — людей бедняков?        Второй поэт        Не могу! О народе я тихо пою, —        И зачем громко петь о народе, —        Если сердце мое, если душу мою        И освятил я _царице-природе_?        На народ иногда я в потемках грущу:        Погибает он, слабый и дикий;        Но не в нем мысли светлые жадно ищу,        А в _природе_ бессмертной, великой.        Гений человечества        Ты куда?        Третий поэт        До свиданья! Нет, сердце мое        Не похоже, коллеги, на ваше.        Это сердце отыщет другое жилье —        В шумном городе. Лучше и краше        Там живется среди вековечной борьбы        Низкой хижины с гордым чертогом.        Там… клянусь и природой и богом,        Существуют святые герои-рабы.       …Почему на меня вы глядите с тоской?        Иль во мне узнаете злодея?        Не ужасен мне шум, вечный шум городской?        В нем есть также _живая идея_.        Пусть услышу в столицах проклятья и стон.        Пусть увижу там бездну разврата,        Но в толпе я найду друга-брата,        Мудреца, как ваш древний великий Платен.        Воспою ли ручьи и долины?        Поклонюсь ли я вам, исполины        Старой спящей Эллады, в полночном часу?        Я в вертепах найду не _природу-красу_,        Не обломки костей… Нет, я женщин спасу:        И в вертепах живут _Магдалины_.        Утешать погибающих, слабых, больных,        В павшем брате не видеть злодея —        Вот в чем истина, вот в чем идея        Для смиренных людей, для поэтов земных!        Гений человечества        Убежали все трое, исчезли вдали…        Но из них полюблю я кого же?        Ты, мой третий поэт, друг печальной Земли,        Для меня всех милей и дороже!        Ты не враг величавых старинных гробниц,        Но пред ними безумно не падаешь ниц;        От природы не ждешь ты привета… —        Пусть по-братски, отрадно звучит для темниц        Утешающий голос поэта!..

       Недопетая песня допета,        Будет лучше в грядущие дни,        А теперь… не казните поэта:        Все мы грешнице Музе сродни.        Наша грешница Муза сквозь слезы        Напевает со смехом: "Молчи!        Стыдно петь, как румяные розы        Соловьев полюбили в ночи".     . .        Верю слепо: добрей и чудесней        Будет мир в наступающий век,        С недопетой страдальческой песней        Не погибнет поэт-человек.        Все, что живо, светло, благородно,        Он тогда воспоет от души,        Покарает злодейство свободно,        Наяву, а не в темной глуши.        Ждите, братья, святого рассвета,        А теперь… погасите огни.        Недопетая песня поэта        Допоется в грядущие дни.

       "Сладко весною живется поэту:        Видит он мир в лучезарной красе…"       …Старую, глупую песенку эту        Тысячу раз напевали мы все.        Я — не поэт, но с любовью глубокой        Музе-шалунье, как эхо, служу,        И в деревеньке, и в роще широкой,        Всюду в природе ее нахожу.       —        Злится ли ведьма — проклятая вьюга,        Плачет ли дождик в осенние дни,        Веет ли ветер спасительный с юга, —        Эти поэты, клянусь, мне сродни!        Каждый по-своему, кто как умеет;        Так и поет… Запретить, им нельзя.        Только Весна петь зимою не смеет,        В думах и грезах по снегу скользя.        Жаль мне ее — ненаглядную крошку!        Боязно мне: упадет вдруг ничком?       …Встань, чародейка, и ножка об ножку        Живо, игриво ударь каблучком.        Мир будет лучше, нарядней, чудесней,        Если душа в нем весной не умрет,        Бели с разгульной "Камаринской песней",        Вместе с весной, он помчится вперед:        Гой ты, Весна-Плясовица! Кто пашет,        С тем и гуляй, веселя мужика!        Он под весенние песни запляшет,        Бели сыграешь пред ним трепака.        Гой ты, Весна-Плясовица, воскресни!..        Ждут не дождутся тебя голыши…        Ловко, под звуки "Камаринской песни",        Вместе с народом, очнись и пляши.

       Насмешник Рак, увидев Черепаху,        Язвительно ее спросил:        "Куда, сударыня, бежите вы с размаху,        До истощенья слабых сил?",        На это Черепаха так        Ответила: "Любезный Рак!        Я быстрым ходом не хвалюся,        Но все-таки _вперед_ стремлюся,        Не ползала презренно вспять,        А ты опять        Ползешь назад, насмешник дерзкий,        Ни дать, ни взять,        Как "рак журнальный" — князь Мещерский!"

       Воин Аника в глухой стороне        Едет на добром и верном коне,        Едет и думает:        "Что за беда?        Нету-ста здесь человечья следа,        Даже зверье не бежит на пути,        В поле пустом хоть шаром покати!        Некого здесь за грехи покарать…        Гой! Выходи, супротивная рать!        Низость, Коварство и Барская спесь,        Все на Меня ополчайтесь! Я — здесь…        Здесь я — Аника, как воин Христов,        Доблестно биться за Правду готов.        Только она мне люба, дорога,        Только за Правду пойду на врага…        Нужно на этом печальном свету        Мне защитить Бедноту-Наготу.        Мы-ста еще за Народ постоим,        Мы не падем пред оружьем твоим…        Что же не внемлете грозным словам?        Праздновать трусу — не стыдно ли вам!"        Отклика нету… Пустынно. Темно.        Солнышко спать улеглося давно.        Звездочки в небе высоком зажглись.        Шепчут Анике: "Аника, молись!" —        "Что мне молиться! О ком и о чем?        Я ли не витязь в забрале с мечом!        Волюшку давши коню и мечу,        Словно былинку, врага растопчу.        Силу мою всяк язык разумей!        Злая ли ведьма, трехглавый ли змей,        Или бессмертный Кащей-лиходей        Будут терзать неповинных людей —        Всех разобью, всяка нечисть умрет,        Если за Правду помчуся вперед!"        Дремлет земля — утомленная твердь…        Вдруг пред Аникой является Смерть;        Кости ее, как доспехи, звучат…        Молвила Смерть: "Ни детей, ни внучат        Ты не увидишь, защитник земли,        Воин Аника! Внемли мне, внемли!        Тысячи тысяч людей истреби,        Русь погублю, подкошу и тебя.        Правды не будет на вольной Руси…" —        "Ладно посмотрим… Сражайся, коси!        С добрым конем пред оружьем твоим        Мы-ста за Правду и Русь постоим.        Если умрем — мертвым нету стыда…        Верный мой конь, понатужься…        Айда!"        Конь поскакал. Начинается бой.        Звезды дрожат в высоте голубой.        Звезды, усеяв небесную высь,        С трепетом просят: "Аника, молись!"        "Что мне молиться! О ком и о чем?        Струшу ль пред Смертью — лихим палачом?        Я — богатырь, слава богу, не стар!" —       …Новая сшибка… Смертельный удар.        Смотрят уныло на бой небеса.        Блещет при звездах у Смерти коса.        Молвил Аника, упавши с коня:        "Чудище Смерть, ты сразила меня!        Жаль не себя: ведь не я, так другой        Правду спасет на Руси дорогой.        Биться смертельно за русский народ        С Правдой на Кривду пойдет он вперед!"

       Жил гусляр. Во дни минувшие        Правду-матку проповедовал;        Он будил умы уснувшие,        По кривым путям не следовал.        Пел гусляр: "Веди нас, боженька!        Невтерпеж тропинка узкая…        Гой ты, славная дороженька!        Гой еси ты, песня русская!        Не в тебе ли светит зорюшка        Для народа исполинского?        Долетай до Бела морюшка,        Вплоть до морюшка Хвалынского.        Не кружись вокруг да около!        У тебя ли крылья связаны?        Для тебя ли, ясна сокола,        К небесам пути заказаны?"        Околдован словно чарами,        Пел гусляр… В нем сердце билося…        А теперь, на грех, с гуслярами        Злое горюшко случилося.        Ни пути нет, ни дороженьки…        Нет орлов, не видно сокола.        Устают больные ноженьки,        Бродят все вокруг да около.        Гой ты, песенка-кручинушка,        Песня бедная, болящая,        Не угасни, как лучинушка,        Тускло-медленно горящая!        Вместо песни, слышны жалобы        На судьбу — злодейку гневную.        Спеть гуслярам не мешало бы        Песню чудно-задушевную, —        Чтобы сердце, в ней не чахнуло,        Не дрожало перед тучею,        Чтобы в песне Русью пахнуло,        Русью свежею, могучею!

       Век жестокий, век проклятый        Я едва ль переживу,        Я чудесный век двадцатый        Не увижу наяву.        Вы, мой друг, меня моложе,        Вы — поэт и человек, —        Дай вам счастье, правый боже,        Увидать свободный век!

       Пусть в вальсе игровом кружится        Гостей беззаботных толпа, —        Хочу я в саду освежиться,        Там есть невидимка-тропа.        По ней в час последней разлуки        Я тихо и робко иду…        Гремят соловьиные звуки        В глухом саду.        Гремят соловьиные звуки…        В саду мы блуждаем одни.        Пожми горячее мне руки,        Головку стыдливо склони!        Под пологом северной ночи,        Не видя грядущей беды,        Пусть светят мне милые очи.        Как две звезды.        Пусть светят мне милые очи,        Пусть громче свистит соловей!        Лицо мне, под сумраком ночи,        Косой шелковистой обвей!        Не видят нас звезды, мигая        Мильонами радужных глаз…        Еще поцелуй, дорогая,        В последний раз!        Еще поцелуй, дорогая,        Под вальс и под трель соловья!        И я, от тебя убегая,        Сокроюсь в чужие края.        Там вспомню приют наш убогий        И светлые наши мечты.        Пойдем мы неровной дорогой —        И я, и ты.        Пойдем мы неровной дорогой        На жизненном нашем пути…        Ты издали с нежной тревогой        Тернистый мой путь освети.        Забудешь ты старое горе,        Но вальс и певца-соловья        Мы оба забудем ни вскоре,        Ни ты, ни я.        Мы оба забудем не вскоре,        Как шли невидимкой-тропой,        Как в темном саду на просторе        Смеялись над жалкой толпой.        Пора! Наступил час разлуки…        Мне слышится в чудном бреду:        Гремят соловьиные звуки        В глухом саду.

       Скованный льдом, истомился ручей;        Ждет он с небес благодатных лучей,        Вырваться хочет, — как пленник, на волю, —        Думает: скоро ли вспыхнет весна?        Скоро ли он, после зимнего сна,        Змейкой завьется по чистому полю?        Как он — малютка — бывает хорош        В летнее утро!.. Зеленая рожь        Шепчет ему: Мой поилец-дружище,        Ты не гордишься, как Волга, собой;        С нею ты споришь волной голубой:        Струйки твои Волги-матушки чище…        Матушку Волгу царицей зовут.        Разные чудища Волгой плывут,        Со свистом и грохотом дым развевая…        Волга, по слухам, для всех — благодать;        Но и она заставляла… страдать,        Лямкой народную грудь надрывая.        Много под лямкой струилося слез!        Ты не видал их. Малюткой ты рос, —        Так и остался малюткою вечно…        Крови и слез ты в себе не таишь,        Ниву родную по-братски поишь        Кротко, любовно, сердечно.

       Жил когда-то гусляр.        Не для знатных бояр —        Для народа он песни слагал.        Лишь ему одному        В непроглядную тьму        Вольной песней своей помогал.        Пел он звонко: "Не трусь,        Православная Русь!        Перестань голубком ворковать.        Будь могучим орлом        И иди напролом,        Не дремли, повались на кровать…        Как не стыдно тебе        В дымной тесной избе        При лучинушке плакать вдовой?        Ты по белым снежкам,        По зеленым лужкам        Пронесись, словно конь боевой!        И от звуков певца        Разгорались сердца,        Молодела народная грудь, —        И, надежды полна,        Подымалась она        И старалась поглубже вздохнуть…        Где скончался певец,        Много-много сердец        Пробуждавший на старой Руси?        Где он спит под крестом        Сладко, крепко? О том        У могил безыменных спроси…        Современный поэт!        Дай правдивый ответ:        Для кого, для чего ты поешь?        С неизменной тоской, —        Для услады людской        Что народу ты в песнях даешь?        Кроткий друг и собрат!        Сладкой песне я рад.        Ты поешь, как лесной соловей,        Одного я боюсь        Что народную Русь        Не разбудишь ты песней своей.

       1        С секстиною [7] бороться мудрено:        В ней каждый стих — невольник. Он закован,        Как жалкий раб, но я давным-давно        Упрямою секстиной очарован        И петь готов то грустно, то смешно.        Теперь мой стих нестроен и взволнован.        2        Вы спросите: да чем же он взволнован?..        Эх, молодость! Решить не мудрено.        Ужель тебе не горько, а смешно,        Что "Человек" невольником закован,        Что сумраком ночным он очарован, —        Что светлых дней не видит он давно?        3        Немая ночь царит везде давно,        Но "Человек" в потемках не взволнован        И так своей дремотой очарован,        Что разбудить его нам мудрено.        Не чувствует бедняк, что он закован        Тяжелым сном. Во сне ему смешно.        4        Вдруг бьют в набат. Но "Спящему" смешно, —        Ведь он себя застраховал давно        От братских чувств; любовью не закован        И ближнего страданьем не взволнован,        Он не встает, да встать и мудрено,        Не хочется: он негой очарован.        5        А колокол гудит… Разочарован        Встал "Человек"… и злится он смешно;        Кто разбудил?.. Поведать мудрено…        Не сердце ли набат свой бьет давно?        Да, этот раб, — раб честный, — весь взволнован —        Звучит в груди, неволей не закован.        6        О сердце-раб! Да будет не закован        Твой колокол! Тобой я очарован,        И умилен, и радостно взволнован…       …Не правда ли, в набат я бил смешно?        Плохой звонарь, я устарел давно, —        Ведь разбудить всех спящих мудрено.

       Утихнул ветерок. Молчит глухая ночь.        Спит утомленная дневным трудом природа,        И крепко спят в гробах борцы — вожди народа,        Которые ему не могут уж помочь.        И только от меня сон убегает прочь;        Лишь только я один под кровом небосвода        Бестрепетно молюсь: "Да здравствует свобод!        Недремлющих небес божественная дочь!"        Но всюду тишина. Нет на мольбу ответа.        Уснул под гнетом мир — и спит он… до рассвета,        И кровь струится в нем по капле, как ручей…        О кровь народная! В волнении жестоком        Когда ты закипишь свободно — и шатеном        Нахлынешь на своих тиранов-палачей?..