Я весеннее раннее утро люблю:        Чудно всходит оно над землею родной.        И о том только бога усердно молю,        Чтобы гром, первый гром загремел надо мной.        Оживится земля со своими детьми;        Бедный пахарь на ниве вздохнет веселей…        Первый гром, чудный гром, в небесах загреми        И пошли дождь святой для засохших полей!        Как раскинется туча на небе шатром, —        Всколыхнется душа, заволнуется грудь…        Первый гром, чудный гром, благодетельный гром,        Для отцов и детей ты убийцей не будь!        Никого не убей, ничего не спали,        Лишь засохшие нивы дождем ороси,        Благодетелем будь для родимой земли,        Для голодной, холодной, но милой Руси.

       Бедность проклятую знаю я смолоду.        Эта старуха, шатаясь от голоду,        В рубище ходит, с клюкой, под окошками.        Жадно питается скудными крошками.        В диких очах видно горе жестокое,        Горе тоскливое, горе глубокое,        Горе, которому нет и конца…        Бедность гоняют везде от крыльца.        Полно шататься из стороны в сторону!        Верю тебе я, как вещему ворону.        Сядь и закаркай про горе грядущее,        Горе, как змей ядовитый, ползущее,        Горе, с которым в могилу холодную        Я унесу только душу свободную;        Вместе же с нею в урочном часу        Я и проклятье тебе унесу.        Не за себя посылаю проклятия:        О _человеке_ жалею — о _брате_ — я.        Ты надругалась руками костлявыми        Над благородными, честными, правыми.        Сколько тобою мильонов задавлено,        Сколько крестов на могилах поставлено!        Ты же сама не умрешь никогда,        Ты _вековечна_, старуха-нужда!

       Ерофей-генерал побеждал и карал        Пугачева в Разина Стеньку.        Получивши "абшид" без мундира, спешит        Он в родную свою деревеньку.        Приезжает туда. Деревенька худа;        Обнищали его мужичонки,        Нагишом ходят все. Генерал с фрикасе        Перешел… на телячьи печенки.        Он сердито сквозь строй прогонял, как герой,        Не жалея березовой рощи;        А теперь уж не то: ходит..в.??атском пальто        Генерал, преисполненный мощи.        Он хандрит и ворчит, грозно палкой стучит,        Напевая мотивы из "Нормы":        "Суета! Суета! Жизнь не та, жизнь не та,        Как, бывало, жилось… до реформы!"        Ненавидя толпу, он прибегнул к попу,        И, беседуя кротко с поповной,        Так он сделался прост, что в рождественский пост        И не думал о страсти любовной.        Генерал Ерофей в пост успенский шалфей        Пил с молитвой и верою жаркой;        Но зато в мясопуст от поповниных уст        Кипятился за пенистой чаркой.        Буйный дух в нем исчез, говорить стал на "ес"…        "Нравы наши-с… Да в том-то и горе-с,        Что прошли времена-с, позабыли о нас…        По латыни-с: О, tempera, mores!" [8]        Генерал выпивал: Поп главою кивал,        Восклицая: "Из праха изыдем,        Обращаемся в прах!" — Снова рюмочку тррах…        Так и дальше. Все idem per idem.        Допивая шалфей, раз вздремнул Ерофей.        Вдруг влетает волшебница-фея        И пред ним держит речь: "Чтобы силы сберечь,        Не вкушай, друг любезный, шалфея!" —        "Как же быть мне с попом? — В онеменьи тупом,        Побледневши белее рубашки,        Генерал вопросил: — Я в отставке, без сил,        И мои прегрешения тяжки!" —        "Человече простой, ты травами настой        Свой напиток. Есть чудные травы.        Вот рецепт мой, бери. И держу я пари:        Ты очистишь российские нравы.        Каждый любит свое — и еду и питье.        Шнапс у немцев…. _Вас? Шпрехен зи дейч_? - [9]        У французов — клико; а тебе так легко,        Ерофей, сочинить "ерофеич"!"        И мила и нежна улетела она —        Легкокрылая, резвая фея.        Вместо злата и лепт, очутился рецепт        В генеральских руках Ерофея.        Он настойки вкусил — и прибавилось сил.        Заскакал, как лихой кабардинец,        И вскричал Ерофей: "Для чего пить шалфей,        Если дан мне волшебный гостинец?"        У любого спроси: кто у нас на Руси        От гостинца сего не шатался?        Улетел в царство фей генерал Ерофей,        Но его "ерофеич" остался.

       При моем последнем смертном ложе        Трех друзей, не больше, соберу.        И врагов найдется трое тоже,        Если я, на радость их, умру.        Шесть особ проводят гроб сиротский        На погост, в последний мой приют;        Поп — седьмой, восьмой — дьячок приходский        Обо мне уныло запоют.        И еще найдется провожатый,        И при нем мне будет веселей:        Ветерок (по счету он девятый)        Прилетит ко мне с родных полей.        А десятый — дождь с родного        Хлынет вдруг из темных облаков,        И земля дает много, много хлеба        Для таких, как я же, бедняков.        Как дитя, закрыв спокойно очи,        Лягу спать и горе утаю;        Буду ждать, чтоб ветер с полуночи        Тихо спел мне: "Баюшки-баю!"        Я хочу, чтоб сладки были грезы,        Чтоб постель-земля была мягка,        Чтоб меня оплакали не слезы,        А дождем весенним облака.

       1        Если течешь, друг мой, лето увидать,        Лето чудное, как божья благодать, —        На себя ты, дорогая, посмотри:        Взор твой ярче и отраднее зари.        Этот взор, во тьме сверкающий,        Мне напомнит небеса.        Я, больной, изнемогающий,        Вновь поверю в чудеса;        Как пустыня — степь бесплодная,        Оживет душа холодная.        2        Если хочешь, друг мой, осень увидать,        Если хочешь волноваться и страдать,        Если хочешь знать лихие наши дни, —        Ты мне в сердце наболевшее взгляни.        Устреми глаза лазурные        В это сердце: видишь, в нем        Есть порывы — вихри бурные,        Что шумят в ночи и днем,        Колыхая степь бесплодную        В осень тетиную, холодную.        3        Осень темная несет с собой дожди.        В осень темную ты солнышка не жди!        Но когда ты, голубица-чародей,        Взглянешь ласково на страждущих людей,        Оздор_о_веют болящие,        Что шатаются, как тень,        И ослепшие, шарящие        Вдруг увидят светлый день,        И тогда, подруга милая,        Оживится степь унылая.        4        Эта степь — мои бесплодные мечты.        В темном омуте житейской суеты        Я плыву… плыву, не зная сам — куда?        Посвети мне путеводная звезда!        Сжалься, друг мой, над страдающим,        Озари мой путь скорей!        Маяком будь, освещающим        Тайны страшные морей,        Где пловцы погибли многие —        Духом слабые, убогие.

       Царь наш — юный музыкант —        На тромбоне трубит,        Его царственный талант        Ноту "ре" не любит:        Чуть министр преподнесет        Новую реформу, —        "Ре" он мигом зачеркнет        И оставит "форму",        "Что за чудное гнездо        Наша Русь Святая!        Как прекрасно наше "до",        "До"… до стен Китая".        И с женою и с детьми,        Чувствуя унылость,        Царь не знает ноты' "ми"        (Есть словечко "милость").        Помня ноты две "la-fa",        Царь не любит сплина, —        На Руси ему — "лафа",        Разлюл_и_-малина.        Царь сыграет ноту "соль"        Без ошибки, чудом,        Если явится "хлеб-соль"        С драгоценным блюдом.        Уподобясь на Руси        Господу-аллаху,        Он выводит ногу "си"        (Сиречь: "да")… на плаху.

       Хоронили его в полуночном часу,        Зарывали его под березой в лесу.        Бросив в землю его, без молитв, без попа,        Разошлась по домам равнодушно толпа.        И о нем плакал только нахмуренный лес;        На могилу смотрели лишь звезды с небес;        Мертвеца воспевал лишь один соловей,        Притаившись в кустах под навесом ветвей.        Тот, кто пулей свинцовой себя погубил,        Этот лес, это небо и звезды любил;        Он лесного певца на свободу пустил,        Потому — что и сам о свободе грустил.

       Фонари кругом бросают свет унылый, бледный.        На забитой, жалкой кляче едет "Банька" бедный.        Седоков у "Ваньки" двое: барыня-старушка        Да в истасканной ливрее казачок Петрушка;        Зябнет он, закрыв глазенки, с холоду трепещет,        А извозчик в рукавицах лошаденку хлещет.        Ты не бей ее напрасно! Полно, перестань-ка        За двугривенный тиранить лошаденку, Ванька!        Посмотри: она устала, снег ей по колено…        Вздорожали нынче, Ванька, и овес и сено,        У твоей несчастной клячи кожа лишь да кости,        Привезти еще успеешь старушонку в гости!        При фонарном слабом свете на нее взгляни ты:        Очи смотрят тускло, дико; сморщены ланиты…        А на них, бывало, страстно люди любовались,        Вкруг красавицы толпою шумной увивались;        Все ласкали, баловали барышню-резвушку…        Жаль ее… и жаль мне также казачка Петрушку!        Вот приехала старуха к внуку молодому,        Отказал бы он охотно бабушке от дому,        Да боится: у старухи водятся деньжонки.        "Эти ведьмы очень скупы, и хитры, и тонки…        Может быть, она оставит все наследство внуку?" —        И целует внук с почтеньем бабушкину руку.        Занялась она с гостями, по копейке, вистом,        А Петрушка спит в передней и храпит со свистом.        У старухи худы карты: двойка да семерки,        А Петрушке с голодухи снятся хлеба корки.        Обыграли на целковый барыню-старушку…        Жаль ее… ж жаль мне также казачка Петрушку!

       Как прекрасна, как чудесна у меня бывает хата,        Если сладким вдохновеньем вся душа моя объята;        Если, сидя у оконца, я под шум густой березы        Стройно складываю в песни золотые думы — грезы.        Из груди моей открытой вдохновенье звучно льется,        И каким-то чудом песня для народа создается.        Из окна она промчится легкой ласточкой игривой        Над соседней Деревенькой, над соседней братской нивой        И она прогонят горе, если кто в селе горюет,        И отрадно засмеется с тем, кто весело пирует.        Эта песня укрепляет в сердце веру в провиденье,        Для любви давнишней, старой в ней таится наслажденье.        И она с собой приносит благодатные надежды,        У рыдающих, гонимых утирает тихо вежды.        Я тогда себя считаю властелинам мира-света,        Восклицая: "Как чудесна хата бедного поэта!"        Как приветливо встречает чародейка, эта хата,        Гостя милого, родного, дорогого гостя-брата!        Как ему она радушно настежь двери отворяет        И в стенах веселым эхом речи гостя повторяет!        Этой хате-чародейке все знакомо, все известно,        И она хлеб-соль и мысли разделяет с гостем честно,        Вторит звону чаш, застольных и своим чудесным эхом        Отвечает гостю-другу задушевным громким смехом.        И звучит отрадно эхо в чудной хате без измены,        И каким-то дивным блеском озаряются в ней стены;        В ней, как встанешь после пира, так из каждого оконца        На тебя не солнце светит, а уж ровно… по два солнца!

       Что за мысли алые,        Как мне тяжело!        Капли дождевые        Глухо бьют в стекло,        Льются через крышу,        На полу вода —        Голос няни слышу;        "Сядь, дружок, сюда!        Бедная овечка,        Примечаю я:        Таешь ты, как свечка,        Умница моя,        Сохнешь и страдаешь,        Долго ль до греха?        Ждешь да поджидаешь        Друга-жениха.        Грешен он во многом,        Люди говорят…" —        "Но, клянуся богом,        Предо мной он свят!" —        "Твой жених в Сибири,        В тундрах да в степях;        На руках-то гири,        Ноженьки — в цепях.        Рассуди же толком,        Как бежать ему:        Обернуться волком?        Подкопать тюрьму?        Али от острога        Подобрать ключи?" —        "Няня, ради бога,        Будет, замолчи!        В этот день ненастный,        В дальней стороне,        Друг мой, друг несчастный,        Вспомни обо мне!"        Нянюшка вздремнула…        Посмотри в окно,        Я рукой махнула:        _Там_ и _здесь_ — темно!        Та же непогода,        Тот же ветра вой…        Около "завода"        Ходит часовой…        Грезится мне Лена —        Ч_у_мы дикарей…        Возвратись из плена,        Милый, поскорей!        Колокольчик где-то        Затрезвонил вдруг…        Няня, няня! Это —        Мой прощенный друг.        Верю я сердечку:        Как оно дрожит!"        И, покинув печку,        Нянюшка бежит.        "Аль беда случилась?        Ты горишь огнем…        Лучше б помолилась        Господу о нем.        С верою глубокой        Крест прижми к устам!"       …Друг мой, друг далекий,        Горько _здесь_ и _там_!

       Я хотел бы удалиться, убежать        В беспредельную пустыню от людей,        Чтоб меня не мог жестоко раздражать        Торжествующий над правдою злодей.        Цепи рабства ненавистны для меня:        Эти цепи так пронзительно звучат!        Я их слушаю и, голову склоня,        Жду, когда они утихнут, замолчат.        Но вокруг меня — разврат и нищета;        Кровь людская льется быстро, как поток.        Мы не помним слов распятого Христа:        "Да не будет ближний с ближними жесток!"        "Братство", "равенство" — забытые слова;        Мы теперь их презираем и клянем.        Братство крепко, как иссохшая трава,        Истребленная губительным огнем.        Наше равенство? Мы разве не равны?        И о чем же я, безумствуя, скорбел?        Я скорбел о том, что негры всё черны,        А плантатор, властелин их, чист и бел.        В чем их разница? Один из них богат,        Кожа тонкая прозрачна и бледна;        У другого кожа блещет, как агат,        В этом вся его ужасная вина.        "Белый" "черного" преследует с бичом,        И не брата в нем он видит, а раба…        Будь тот проклят, кто родился палачом,        Пусть казнит его жестокая судьба!        Нет, невольником владеть я не могу,        Не желаю, чтобы в полдень, в летний зной,        Негр давая прохладу белому врагу,        Опахалом тихо вея надо мной.        Нет, невольником владеть я не йогу,        Не желаю, чтоб он в рабстве взвывал        И, послушный беспощадному бичу,        Кровью-потом нашу землю обливал.        В человеке _человека_ полюбя,        Не хочу я и не в силах им владеть.        Легче цепи возложить мне на себя,        Чем на _брата-человека_ их надеть.

       "Холодно мне, холодно, родимая!" —        "Крепче в холод спится, дочь любимая!        Богу помолиться не мешало бы,        Бог услышит скорр наши жалобы.        Тятька твои с добычею воротится, —        В роще за медведем он охотится.        Он тебя согреет теплой шубкою,        Песенку затянет над голубкою.        Спи, спи, спи, дочь охотничка,        Спи, спи, спи, дочь работничка!        Сейчас же он        Пришлет поклон        Мне с ребятушками.        О чем реветь?        Убит медведь        С медвежатушками". —        "Голодно мне, голодно, родимая!" —        "Нету в доме хлебца, дочь любимая!        Богу помолиться не мешало бы,        Бог услышит скоро наши жалобы.        Тядаька твой охотится с рогатиной;        Он тебя накормит медвежатиной.        Вдоволь мяса жирного отведаем,        Слаще, чем купчина, пообедаем.        Спи, спи, спи, дочь охотничка,        Спи, спи, спи, дочь работничка!        Сейчас же он        Пришлет поклон        Мне с ребятушками.        О чем реветь?        Убит медведь        С медвежатушками". —        "Снится сон тяжелый мне, родимая!" —        "Что же снится? Молви, дочь любимая!" —        "Тятенька-охотничек мерещится:        Будто под медведем он трепещется,        Будто жалко стонет, умираючи,        Кровь-руду на белый снег бросаючи…" —        "Бог с тобой, усни, моя страдалица!        Верь, что бог над нами скоро сжалится.        Спи, спи, спи, дочь охотничка,        Спи, спи, спи, дочь работничка!        Сейчас же он        Пришлет поклон        Мне с ребятушками.        О чем реветь?        Убит медведь        С медвежатушками". —        Тук… тук… тук!.. Соседи постучалися,        Старые ворота закачалися.        "Эй, скорей вставайте, непроворные!        Мы приносим вести злые, черные;        Вышли мы из лесу из дремучего,        Встретили Топтыгина могучего        Целою артелью без оружия…        Мишка встал на лапы неуклюжие.        Смял, смял, смял он охотничка,        Сшиб, сшиб, сшиб он работничка.        Пропал потом        В лесу густом        С медвежатушками,        В тяжелый день        Кошель надень        Ты с ребятушками!"

      …Бело тело костромское        Не земное, не плотское,        Бело тело запотело,        Разгуляться захотело…        (Костромская песня о        костромиче Победоносцеве)        Кто такой Победоносцев? —        Для попов — Обедоносцев,        Для народа — Бедоносцев,        Для желудка — Едоносцев…        Для царя — он злой Доносцев…        Он к царю придет с докладом,        От царя уйдет с окладом,        Награжденный златом-кладом,        Возгласив тихонько ладом:        "Жизнь не кажется мне адом, —        Принесите "лепту" на дом!.."        Ох ты, господи, мой боже!..        Почему же, отчего же        Мне не носят лепты на дом?        Жизнь сходна в России с адом,        В ней нельзя жить дружно, ладом,        Со свободой, чудным кладом:        В ней урядники — с окладом,        А исправники — с докладом,        Много-много в ней "доносцев",        Константин Победоносцев…

       Ночь. На стареньком диване        Барин сладко спит;        Покраснел он, будто в бане,        И храпит, храпит.        Вдруг супруга молодая,        Хороша, мила,        От бессонницы страдая,        К мужу подошла.        В бок его толкнула нежно        Крошкой-кулачком, —        Но супруг храпит прилежно        И лежит ничком.        Оскорбилася супруга:        — "Встань, проснись, тюлень".        И вскочил он от испуга,        Победивши лень…        — "Что такое, что такое?"        — "Душка, обними"…        — "Ах, оставь меня в покое, —        Сплю я, mon ami [10] .        Снилось мне, что будто в поле        Русаков травлю        И кричу по барской воле:        Тю-лю-лю-лю-лю!        За бедняжкой косоглазым        Я скачу в кусты…        Ты пришла — и скрылись разом        Сладкие мечты.        Спи, мой ангел, будь здорова, —        Я всхрапну слегка        И, авось, увижу снова        В поле русака".        Ночь. Петух запел вторично.        Барин сладко спит        И весьма негармонично        Фистулой храпит.        Вновь супруга молодая,        Хороша, мила,        От бессонницы страдая,        К мужу подошла.        Будит мужа. — "Что с тобою?"        — "Ангел, обними".        — "Да оставь меня в покое, —        Сплю я, mon ami.        Снилось мне, что бюрократом        Я служу добру;        Не гнушаясь, впрочем, златом,        Взяточки беру.        Распекаю всех со злобой        И кричу: "Под суд!",        И меня уже "особей        Важною" зовут.        Ты, прилично генеральше,        Как и муж, горда…        Но затем случилась дальше        Страшная беда:        Ты пришла и сокрушила        Рой волшебных грез,        Места теплого лишила,        Черт тебя принес…        Спи, мой ангел, будь здорова, —        Спать и я хочу,        И, авось, местечко снова        Теплое схвачу".        Утро. Солнце светит ярко,        Барин сладко спит        И, порою, как кухарка        Пьяная, храпит.        Вновь супруга молодая,        Хороша, мила,        От бессонницы страдая,        К мужу подошла.        Будит мужа. — "Что такое?"        — "Душка, обними".        — "Ах, оставь меня в покое,        Черт тебя возьми!        Снился сон: иду я с веком        Нашим наравне,        Стал я "земским человеком",        Либерал вполне;        Преисполненный страданья,        Тьму реформ ввожу        И для земского собранья        Глотни не щажу…        Я на земские налоги        Сыт с тобой, а детьми.        Но притом у нас дороги        Лучше, чем в Перми…        И представь, мои проекты        Русь читает вся…"        Но в ответ супруга: — "Эк ты        Душка, заврался.        Без тебя я не уснула, —        Все будил сверчок…"        И опять она толкнула        Мужа под бочок.

       Свыше нам сказано, свыше нам велено:        "Не торопитеся! Молодо-зелено!        Нужно сперва подрасти…"        Так-то все так… Деревца мы зеленые,        Жизненным опытом не закаленные;        Выросли мы на пути        К свежему, к доброму, к благу народному…        Дайте же, дайте скорее свободному        Деревцу вновь расцвести!

       Мне не нужно золота,        Не хочу.        Я отдам все золото        Палачу,        Лишь бы друга милого        Не губил,        С плеч его головушку        Не рубил.        Мне не нужно звонкого        Серебра:        В серебре я золоте        Нет добра.        Но железо твердое        Я люблю,        Им решетки ржавые        Распилю!        Ничего не сделаю        Без пилы,        Не сниму я с узника        Кандалы.        Ой, пила железная,        Не звучи —        Чутко спят угрюмые        Палачи.

       Поп входит и благословляет царя,        который целует у него руку

       Глаза мои покрыл туман:        Страдаю я от муки адской…        Ты кто такой?

       Я — Иоанн.        Твой богомолец, поп Кронштадтский [11] .        Раскаяться желаешь?..

       Да…        Я опасаюсь скорой смерти…        Ведь и с царями иногда        Невежливы бывают черти.        Боюсь, что в "жупел" попаду…        Спаси меня от черта, друже!        Я не хочу сидеть в аду: —        Он Гатчины гораздо хуже…        О Гатчина, мой милый кров,        Приют спокойный и любезный!        Там без немецких докторов,        Владея силою железной,        Я был, как толстый бык, здоров.        Там под "особенной охраной" [12] .        Любил я полуночный мрак, —        От света пятился, как рак,        И озарялся лишь… Дианой.

       Луною, сиречь?

       Точно так…        Я мифологии когда-то        Учился тоже, но потом        Все позабыл…

       Умно и свято        Ты поступил…

       Себя с кротом        Любил я сравнивать бывало…        Крот ненавидит светлый день,        Ему в норе приятна тень,        Ему до солнца дела мало!        Пускай на небесах оно        Горит и пышет, землю грея:        Кроту забавно и смешно…

       Замечу на сие одно        Тебе по долгу иерея:        Ты судишь здраво… Мы — попы, —        Псалтырь и святцы взявши в руки,        Давно решили: для толпы        И для царей — зачем науки?        Тебе — царю, как пастуху,        Чтобы пасти народов стадо,        В руках иметь лишь плети надо,        А не науку — чепуху!        Она зловредна. Верь мне, чадо!

       Да, правда: в оны дни, попович,        Профессор Константин Петрович        Премудро наставлял меня.        Что "ночь" гораздо лучше "дня"…

       Сие похвально! Крестоносцев        Храбрей сей хитроумный муж?        Заботясь о спасеньи душ,        Воюет наш Победоносцев [13] ,        Со "штундой" борется умно        В союзе с праведным монархом;        Его попы зовут давно        Святым "гражданским патриархом",        С Победоносцевым вдвоем        Ты воевал, как божий воин!        Ты рая светлого достоин,        И о бессмертии твоем        Молебен живо мы споем…

       Нет, не поможет твой молебен!

       Отчаянье — есть смертный грех.        Верь мне, властитель полумира,        Еще крепка твоя порфира…

       Нет, слишком много в ней прорех.        Она в дырах, она в заплатах,        Не рыцарь я в блестящих латах… [14]

       Дни за днями бегут над твоей головой,        И годам улетать не закажешь.        Бедный комик, окончив путь жизненный свой,        Жалкий шут, ты в могиле спать ляжешь.        На вершине небес дух твой должен блуждать,        Как на сцене, уныл, безотраден;        А под черной землей труп актера глодать        Будут массы прожорливых гадин.        На тебя не возложат лавровых венков,        Ни медалей, ни знаков отличий;        Разве вспомнят: "Нед_у_рен был в нем _Хлестаков_,        А, под старость, хорош _Городничий_".        Разве молвят еще: "Удивительно глуп        В нем был _Чацкий_ — ботлив и амурен;        Но зато в нем предстал наяву _Скалозуб_,        И как _Фамусов_ был он недурен".        А подруга твоя, утаив в сердце лед,        С голой грудью в "Елене" предстанет.        Друг актера (к несчастью, плохой рифмоплет)1,        Над могилой стишонками грянет.        Вот и все для тебя! Огонек твой потух,        Догорело в светильнике масло…        Где же песни твои? Где веселый твой дух?        Все исчезло, погибло, угасло!"        Так я песню мою напеваю тайком…        Пред кончиной мне видятся грезы,        Что несется она — эта песнь — ветерком        И дробится… на мелкие слезы.        Их не видит никто, кроме бога. Лишь он,        Бесконечной любовью владея,        И в весельи людском услыхать может стон,        И простит он шута-лицедея.        Я был раб, вечный шут; но в актере-рабе,        В старом комике, есть вдохновенье…        После смерти моей проживу ли в тебе,        В грустной песне, одно лишь мгновенье?        Гой ты, песня шута, горделивой не будь,        За тебя и смешно мне и больно.        Но когда мою песнь повторит кто-нибудь        И вздохнет — _для меня и довольно_!

       Не думай, гордый мой поэт,        Что ты в поэзии владыка!        Тебя сильнее нищий дед,        Плетущий лапоть свой из лыка.        И он плетет, и ты плетешь;        Но между вами сходства мало;        Все, чем гордится молодежь,        Твое перо не понимало.        Плетешь ты рифмы без души;        Твои "изделья" сон наводят…        А лаптя крепки, хороши,        И в них мильоны братьев ходят…        Себе пощады не проси!        Твои "изделья" в печку бросят…        А лапти ходят на Руси        И пользу родине приносят.        Бесследно пропадет твой бред        Рифмованный, безумно-гордый…        А лапти свой оставят след,        След прозаический, но твердый.

       Незримая для русского народа,        Ты медленно, таинственно идешь.        Пароль мой: "Труд, желанная Свобода!"        А лозунг твой: "Бодрее, молодежь!"        Свободное слово, опять ты готово        Сорваться с пера…        Чего же ты хочешь? О чем ты хлопочешь?        Не та, друг, пора!        Молчи и таися. Каткову [15] молися,        Печатью он правит и мигом отправит        Тебя — за Урал.

       Ноченька осенняя, деревенька темная…        Слева — сосны, елочки; справа — степь огромная.        Вдаль пойдешь — заблудишься, и с душою робкою        Вспять назад воротишься проторенной тропкою.        Ляжешь спать на лавочку, как лежали прадеды, —        Матушка ругается: "А ходил куда-де ты?        Аль в притон за девицей — белою лебедкою?        Аль ходил к учителю?.. Полно, Калистратушко!        Лучше всех наставников для сыночка матушка…"        "Не брани, родимая, не корми учителем!        Был он мне защитником, был моим спасителем.        Разве в том вина его, что противна ложь ему?        Что стоял за правду он по веленью божьему?..        И напрасно, матушка, ты им озабочена:        Нет его здесь, бедного, школа заколочена;        Пусто в ней, темнехонько. Больше нам не встретиться,        Только у кабатчика огонечек светится!"