Сумерки выщелочили из Фор-Корнерса весь цвет. Безмолвный и бездвижный, город лежал в темнеющем полусвете, как старая черно-белая фотография. Улица была пуста, здания начали исчезать в источаемом ими самими мраке, а тишина была абсолютной.

В доме на задворках кафе, в ванной комнате, Энни повернула кран на какую-то долю дюйма и вымыла руки под тонкой струйкой воды. Грейс сказала, что они должны быть очень осторожны. Один раз насос уже включился – когда они мыли руки после дохлой собаки, – и в мертвой тишине это прозвучало как взрыв. Если они расходуют слишком много воды, он снова включится. Энни нахмурилась, припоминая долгий список того, о чем их предупреждала Грейс, – там были такие вещи, которые Энни в жизни не пришли бы в голову.

Она наклонилась над раковиной и плеснула холодной водой в глаза. Черт побери. В последнее время, после больше чем десяти лет сильнейшей паранойи, из-за которой Грейс постоянно находилась в состоянии повышенного внимания и боевой готовности, ей вроде бы становилось получше. Немалую роль здесь сыграло то, что атлантское дело наконец закрыли, да и отношения с Магоцци нельзя сбрасывать со счетов. Но все эти изменения были стерты за последние несколько часов, и теперь казалось, будто их и вовсе не было. Прежняя Грейс вернулась, чтобы остаться надолго.

Было уже почти совсем темно – время уйти из этого дома, – и они по очереди занимали ванную, в то время как остальные наблюдали из окон за улицей и лесом. Не смывайте. И не сматывайте бумагу из держателя. Он деревянный, разболтанный – не дай бог стукнет. Берите бумагу из нового рулона на бачке.

Даже Шарон вскинула брови, удивившись, что за мыслительные процессы происходят в мозгу человека, извлекшего из смутного мира вероятного такую мелкую деталь. Грейс больше ничего не оставляла на авось.

Энни едва могла разглядеть свое отражение в маленьком зеркале на дверце висящего над раковиной ящичка для лекарств – и решила, что это неплохо. Она уже смотрелась в зеркало – до того, как солнце окунулось в леса, – и не узнала себя. Ее расстроила не грязь на лице, не потекшая с ресниц тушь и даже не растрепанные волосы – сущность Энни легко пробивалась сквозь любую шелуху, – ее расстроило то, что в ее взгляд вернулся тот отблеск, из-за которого она сама себе казалась незнакомкой и который не появлялся в ее глазах много лет: последний раз она видела его в свой семнадцатый день рождения, и той ночью она узнала, что можно натворить обыкновенным ножом.

Закончив умываться, она пошла на кухню и встала перед окном рядом с Шарон. Сморщив нос от едва заметного запаха запальных горелок старомодной газовой плиты, она сказала:

– Твоя очередь.

Шарон рассеянно кивнула, не отрывая взгляда от темного двора и черного леса за ним. В этот момент она казалась Энни беззащитной.

– Сколько мы уже здесь?

– Примерно сорок минут. Грейс считает, что уже слишком долго.

– Она права. Это место начинает казаться безопасным.

– Это иллюзия. Нас здесь слишком легко найти.

– Я знаю.

Шарон отошла от тянущейся вдоль окна кухонной стойки, но остановилась и посмотрела себе под ноги, на идущий волнами старый линолеум.

– Когда я была маленькой – пяти или, может, шести лет, – у нас как-то ночью загорелся сарай, в котором мы держали лошадей и коров. Он горел очень быстро, и у нас не было времени вывести коров, но у лошадей был свой, отдельный выход, всегда открытый, чтобы они могли в любой момент вбежать внутрь или выбежать наружу, спасаясь от гнуса. Так вот, все было в огне, бревна падали, коровы, сгорая заживо, мычали от муки – и сквозь большие открытые ворота было видно лошадей, сбившихся в кучу среди пламени и дыма; они кричали, лягали друг друга и смотрели на меня через ворота, из которых они выбегали по сотне раз за день.

Шарон ушла, а Энни стояла и смотрела на темный задний двор, на протянутую в углу веревку для сушки белья, на растущие вдоль забора циннии. Она чувствовала себя немного глупо, высматривая в темноте вооруженных солдат, идущих ее убивать. Это вдруг показалось ей таким невероятным, что в мозгу у нее что-то сдвинулось, и она подумала, что это попросту слишком нелепо для того, чтобы оказаться правдой. Там, где висят веревки для сушки белья и растут циннии, не может быть никаких солдат – а если они все же есть, то точно не собираются никого убивать. Они слишком паникуют, делают поспешные выводы, идут на поводу у паранойи Грейс, в то время как здесь абсолютно безопасно…

А затем она закрыла глаза и увидела горящий сарай – и отчаянно захотела выбраться из этого дома, не задерживаясь тут ни одной лишней секунды.

Через три минуты они, собравшись у входной двери и приникнув лицами к вырезанному в верхней части двери окошку, напряженно вглядывались в темноту за стеклом. Ничего видно не было – только небо чуть светлело над верхушками возвышающихся над городом деревьев, свидетельствуя о том, что где-то за пределами видимости взошла луна. Она, судя по всему, висела в небе уже довольно высоко, так как на траве перед домом начала проявляться тень от заслоняющего ее здания кафе.

А затем часть тени сдвинулась.

Грейс застыла, опасаясь отвести взгляд, опасаясь моргнуть, – но все было спокойно, неподвижно. Может, ее подводят уставшие глаза – или ветер, чужой в этом затаившем дыхание воздухе, пошевелил какой-нибудь листок на кусте. Но Энни и Шарон тоже это видели и уже крадутся к ведущей в подвал двери, бесшумно спускаются по лестнице. Грейс последовала за ними. Задержавшись на верхней ступеньке, она стала закрывать за собой дверь. Неужели она скрипела, когда Грейс открывала ее? Она не помнила.

А снаружи дома две сливающиеся в одну тени переместились к входной двери и, разделившись, распластались по стене по обе стороны от нее. Под нажимом их спин с мягким хрустом полопались пузыри вздувшейся краски, и ее фрагменты, словно мелкие листья, посыпались на цементный пол.

Грейс застыла – дверь оставалась приоткрытой на ладонь. В этом безмолвном, словно ватой обложенном городе, где абсолютная тишина прерывалась изредка, но основательно – автоматным огнем, ревом моторов и голосами не боящихся шуметь солдат, – доносящееся от входной двери шуршание вызывало ужас именно тем, что было едва слышным. Текли секунды – почти минута, – но больше никаких звуков. Грейс медленно выдохнула, спустилась на ступеньку вниз и закрыла за собой дверь. Язычок замка вошел в паз с едва слышным щелчком.

Снаружи дома, на крыльце, одна из голов дернулась. Темная фигура передвинулась ближе к двери, чтобы лучше слышать. Напарник взглянул на него и вопросительно вскинул брови: «Что-нибудь услышал?»

Они прислушались, глядя друг на друга прищуренными глазами и сжимая автоматические винтовки мокрыми от пота ладонями. Мысленно досчитав до шестидесяти, они бесшумно проникли в дом. Стволы их автоматов в синхронном противоходе двигались по двум смертоносным дугам.

В подвале Шарон и Энни дожидались Грейс, стоя по обе стороны деревянной двери, за которой шла наверх, к наклонной противоштормовой двери, бетонная лестница, выводящая на задний двор. Они не попытались открыть ее сами – то ли до последнего не решались зашуметь, то ли просто боялись того, что могло ждать их с другой стороны.

Грейс взялась за шарообразную металлическую дверную ручку и застыла, услышав, как над головой скрипнула половица.

Все трое замерли в напряженных позах, заведя глаза к потолку. Они ни секунды не размышляли о причине того, из-за чего возник этот долгий зловещий скрип, – потом целую минуту не было слышно ни звука, но им достаточно было и этого одного, чтобы понять: наверху кто-то есть.

Через несколько секунд Грейс почувствовала дуновение – детский выдох, легко коснувшийся разгоряченной кожи лица. «Движение воздуха! Движение воздуха!» – сигнализацией ревела в голове мысль.

Кто-то в доме открыл дверь в подвал.

Женщины неподвижно стояли в темном подвале, а на нити времени между тем собирались капли молчания. Грейс, обернувшись через плечо в сторону лестницы, прислушивалась, ждала. Покоящийся в ее правой руке «сиг» наливался тяжестью.

Они наверху. Мужчины с оружием, гораздо более эффективным, чем этот маленький пистолет. Стоят перед лестницей, гадают, не заскрипят ли под их весом деревянные ступени, прислушиваются, не донесется ли снизу какого-либо звука. Готовятся к спуску.

И когда она наконец услышала его – легкий-легкий, тихий-тихий не удар даже, а звук контакта резиновой подошвы с деревом лестницы, – волна напряжения сразу схлынула.

Первый шаг.

Грейс начала поворачивать ручку…

Второй шаг.

…дальше по часовой стрелке, в абсолютной, прекрасной тишине…

Третья ступенька скрипнула – как раз тогда, когда язычок замка вышел из паза, и дверь, влекомая рукой Грейс, медленно открылась внутрь – совсем чуть-чуть, только чтобы выпустить Шарон – бесшумно, бесшумно…

Грейс не услышала следующего шага, но она точно определила момент, когда ботинок коснулся лестницы, – она почувствовала это так же ясно, как если бы он опустился не на дерево четвертой ступеньки, а ей на грудь…

Шарон проскользнула в приотворенную дверь, словно бесплотный дух. Она пригнулась и почти на четвереньках преодолела первые несколько ступеней бетонной лестницы, затем прижалась к стене. Присутствие над головой наклонной двери давило на нее невидимым грузом. За шершавую нижнюю поверхность двери зацепились несколько волосков – и покинули голову со звуком рвущейся тонкой нити.

Достигнув запредельных для себя высот грации, Энни последовала за Шарон – словно вода, которой вдруг вздумалось течь вверх. Она прижалась к стене рядом с Шарон. Каждая ее мышца стонала от напряжения.

Бесшумно примкнув к Шарон и Энни, Грейс ощутила, как тяжело совокупная масса трех их тел осела в маленьком закрытом помещении. Она повернулась и осторожно закрыла дверь. Сколько ступеней они прошли? Может, они уже внизу, на земляном полу? Уже видят дверь? Стиснув зубы, она начала по миллиметру отпускать ручку, чтобы язычок замка снова вошел в паз.

И услышала их с другой стороны двери.

Шарон мгновенно вскинула руки и прижала их к наклонной двери над головой. С другой стороны вертикальной подвальной двери слышались голоса – кто-то разговаривал, не опасаясь больше выдать себя. Очевидно, они решили, что в здании никого нет. Она не могла различить слова в неровном бормотании, заглушаемом тяжелой деревянной дверью. Глупцы. Глупцы, глупцы. Они не посмотрели за дверью номер два. Пока не посмотрели. Напрягая мышцы живота, она подняла дверь на дюйм, потом еще на дюйм, и еще.

Когда ломоть наружного воздуха проник в косой колодец лестницы, Энни подняла глаза, затем выпрямилась и высунула голову в ночь. «Глупо, – подумала она. – А что ты будешь делать, если здесь кто-нибудь есть? Нырнешь обратно и загадаешь, кто найдет тебя первым – ребята снизу или ребята сверху?» Теперь торопясь, она преодолела оставшиеся ступеньки и, развернувшись, придержала тяжелую дверь, пока выбирались Шарон и Грейс. Разделив вес двери на троих, они осторожно опустили ее на место. Она бесшумно успокоилась в своей раме. Не успели они распрямиться, как услышали, как открылась внутренняя дверь, и низкий голос, отделенный от их ушей всего тремя футами пространства и деревянной крышкой и потому ясно различимый, сказал:

– Пошли. Выйдем этим путем.

Он еще не договорил, а они уже бежали – неслышно, с пятки – и были уже на середине двора, держа курс на угол дома. Едва они успели нырнуть за угол и прижаться спиной к стене, как внешняя противоштормовая дверь начала подниматься, тяжело поворачиваясь на петлях.

– Ну и что теперь, бензоколонка? – Мужской голос переплыл двор по безмолвному воздуху, змеей завернул за угол и пригвоздил женщин к стене.

– А потом кафе… – Голоса зазвучали тише, свидетельствуя о том, что их владельцы развернулись и идут через двор в противоположном направлении.

Еще несколько секунд женщины не отрывали спин от стены дома, всматривались в темноту, прислушивались, ждали, пока сердце перестанет выпрыгивать из груди.

Глаза Грейс были широко раскрыты, но она не видела ни зги. Где-нибудь на открытом месте луна, наверное, заливала землю своим бледно-желтым светом, но она не поднялась еще настолько, чтобы заглянуть в окруженную лесом проплешину, в которой лежал этот городок. Насколько знала Грейс, такой глубокий мрак – обычное явление вдали от больших городов, окрашивающих розовым свечением ночное небо, но в то же время такая глубокая тишина – вовсе не норма.

Ни сонной воркотни птиц, ни кваканья лягушек, ни даже писка комаров.

Постепенно ее глаза адаптировались к темноте, и ее сплошное поле начало распадаться на куски, обладающие вполне определенными очертаниями. Прямо напротив них вдоль дома шла живая изгородь из старых, практически непроходимых кустов сирени, доходящая до задней стены кафе и дальше – до неглубокой придорожной канавы. Они тихо перебежали через покрытое травой открытое пространство и нырнули в чернильную тень живой изгороди, затем дюйм за дюймом – только бы не обнаружить себя – подобрались к шоссе на расстояние нескольких ярдов и одновременно упали в грязь.

Прямо впереди на шероховатом асфальте играл слабый отблеск звездного света. Слева, миновав нескладные абрисы зданий кафе и бензоколонки, дорога исчезала в черной пасти леса.

Справа, в том направлении, куда они собрались двигаться, граница между темным шоссе и еще более темным небом была почти неразличима, и дорога просто исчезала, перевалив через пологий холм. Ни движения. Ни звука.

Грейс обернулась налево, к Энни, увидела белый просверк на почти невидимом лице там, где полагалось быть глазам, и поползла вперед – из-под защиты сиреневой изгороди в мелкую, поросшую травой канаву. О том, чтобы пойти на риск и забрать из кафе сумочки, теперь не было и речи – оставалась только слабая надежда, что их не заметят в темноте.

Из-за полного отсутствия шумов – кроме тех, что они производили сами своим движением, – и невозможности видеть в темноте остальные чувства Грейс обострились – как бы для того, чтобы компенсировать нефункционирующие зрение и слух. Она чувствовала запах масла, которым был смазан ее пистолет, ощущала в воздухе принесенную откуда-то спереди солоноватую влагу, а вдохнув через рот, ловила языком вкус чего-то, что она описала бы словом «зелень».

После первых нескольких ярдов передвижения по канаве Энни решила, что ползание по-пластунски принадлежит к тому ряду занятий, от которых разумнее отказаться, как только у тебя начинает расти грудь. У нее создалось стойкое впечатление, что она волочет по длинной и скользкой, не дающей как следует оттолкнуться траве пару спелых дынь-канталуп.

Поэтому она обрадовалась, почувствовав, что, по мере того как откос шоссе становился выше, канава начала углубляться. «Хорошо», – подумала она. Если канава будет хоть немного глубже, они смогут ползти на четвереньках, вместо того чтобы безуспешно пытаться пародировать некоторых рептилий. Ей пришла в голову мысль, что, если змеям приделать ноги, они будут чувствовать себя ничуть не лучше, чем человек без ног, – все дело в привычке.

Укрытая густой травой почва с каждым пройденным ярдом становилась все более влажной. Когда ладонь левой руки Грейс погрузилась в появившуюся выступившую из земли воду, она согнула правую руку в локте, чтобы не замочить пистолет. Еще пара ярдов – и она почувствовала, что ползти стало легче, – вода в канаве стояла так высоко, что могла принять на себя часть ее веса.

К этому времени канава стала чуть шире, а ее стенки поднялись над их головами на добрых три фута. Грейс остановилась и подождала остальных. Чтобы дать отдых спине, она села на корточки, и ее стопы тут же погрузились в мягкую грязь. Лицо пульсировало. Она дотронулась до щеки, и палец заскользил в поту.

Она почувствовала их через ноги задолго до того, как услышала, – по земле распространялась низкая ровная вибрация, характерная для движущегося автомобиля.

– Они приближаются, – тихо сказала она. – На землю.

Джип пронесся слева и сверху от них, на спины им посыпался гравий, сбитый с дороги колесами, высокая трава закачалась от ветра, поднявшегося в его кильватере. Затем их снова окутала тишина.

Подождав, пока пульс придет в норму, Грейс снова двинулась вперед; Энни и Шарон беззвучно последовали за ней по остающемуся в траве следу. Канава опять мельчала, ее дно плавно поднималось, и наконец голова Грейс оказалась так высоко, что она могла видеть полотно дороги. Бросив взгляд вперед, она немедленно прижалась к земле и начала отползать назад, к Грейс и Энни.

Она говорила в землю, чтобы ее голос не был слышен за пределами канавы. Ее подругам пришлось подползти ближе, чтобы разобрать ее слова:

– Еще одна застава. Еще солдаты.

Шарон прошептала:

– Мы сможем пройти?

– Не знаю. Слишком далеко. – Грейс вдруг поняла, что различает профиль Шарон. Подняв глаза, она увидела над верхушками деревьев широкий край восходящей луны – полной и очень яркой. – Луна встает. Пора убираться с дороги. Мы здесь слишком на виду.

Три головы поднялись и выглянули за край канавы. Прямо перед ними расстилалось кукурузное поле, а за ним, подальше от дороги – высокий темный силуэт элеватора, накрытый блестящей в лунном свете металлической крышей.

И тут дальше по дороге – меньше чем в двадцати ярдах от них – вспыхнул огонек, осветивший призрачное, будто висящее в воздухе лицо, а затем и второе, появившееся из темноты и придвинувшееся к огню. Затем раздался металлический щелчок закрывшейся зажигалки, и на месте лиц появились две красные светящиеся точки – это солдаты затянулись только что зажженными сигаретами.

Женщины бесшумно скользнули обратно в канаву, раздвинув телами пахнущую зеленью воду. Их укрытия достигли мужские голоса, удивительно ясно звучащие в густом неподвижном воздухе:

– Мне это не нравится. Мы должны были просто зачистить это место и убраться отсюда.

– Вся зачистка пойдет коту под хвост, если кто-нибудь сюда пробрался.

– Господи, да если бы кто-то пробрался, мы бы их уже нашли. Эта машина была вне оцепления. Она там уже могла неделю стоять.

– В ней нашли багаж. Никто не оставит багаж на неделю.

– Значит, машина сломалась, и водителя кто-нибудь подбросил, куда ему надо. Нам тем более нужно сматываться – пока он не вернулся, иначе мы в любом случае окажемся в дерьме.

– По крайней мере, хоть с фермой закончили.

Второй солдат хмыкнул в знак согласия, и Грейс испугалась, услышав, как четко доносит воздух такие тихие звуки. Затем солдаты пошли по гравийной обочине к дорожной заставе, их шаги начали удаляться и постепенно затихли.

Прошла минута, затем вторая. Дальше по дороге послышался скрежет автомобильной коробки передач, затем натужный рык двигателя – затем тишина.

Грейс закрыла глаза. Все было чуть лучше, чем она думала. Да, солдаты обнаружили «ренджровер», но они пока не были на все сто уверены, что у них гости. И с фермой они «закончили» – что бы это ни означало. Может, они просто завершили ее осмотр.

Прошло немало времени, прежде чем женщины рискнули снова приподняться и выглянуть за край канавы. Луна уже едва цеплялась краешком за самого высокого из лесных великанов, и мрак отступал под натиском рассеянного белого света. Кукуруза на поле через дорогу достигала максимальной для себя высоты – почти десять футов; она была густой, темной и звала к себе. «Туда», – подумала Грейс.

Один быстрый взгляд подтвердил, что мигающие желтые огоньки заставы никуда не делись – они только периодически гасли, когда их заслоняли движущиеся перед ними тени солдат.

Грейс перевела взгляд вниз – туда, где белая линия лунного света делила канаву напополам. Если они хотят пересечь дорогу, то должны сделать это как можно скорее, пока луна не поднялась выше.

Они перебрались через дорогу ползком, выбрав место для перехода непосредственно перед тем участком дороги, где ее полотно немного поднималось, – так их не могли увидеть с заставы. Затем они на четвереньках забрались поглубже в кукурузу. Еще несколько рядов – и полоса кукурузы между ними и дорогой стала такой широкой, что полностью поглотила лунный свет. Высокие стебли позволили им встать во весь рост, не опасаясь выдать себя.

«Человек прямоходящий», – подумала Шарон, когда они пошли по культивационной борозде. Она глубоко вдохнула мягкий аромат живой растущей кукурузы, и ей захотелось отведать молодого, первого для нее в этом сезоне початка – сладкого, напитанного влагой, брызжущего сахарным соком. «Еще неделя, – подумала она, – две от силы. Если доживем».

Поле загибалось вправо, уводя их дальше от дороги, к башне элеватора, и вдруг оказалось, что от коротко подстриженной лужайки перед фермерским домом их отделяет всего один ряд кукурузы.

Дом представлял собой большой двухэтажный куб в окружении неподвижных старых вязов. Небольшое заднее крыльцо утопало в кустах штокрозы, образовавших тут миниатюрный лесок. Женщины стояли на краю кукурузного поля, осматривая местность и прислушиваясь.

Залитый лунным светом, дом выглядел черным камнем. Он будто не имел ни окон, ни дверей – как если бы для его обитателей солнечный свет был смертелен и они жили в полной темноте.

Шарон коротко вздохнула. Она вдруг поняла, почему никогда не выключает на ночь настольную лампу, не жалея перегоревших лампочек и сгоревших мотыльков, которых в теплое время года каждое утро сметает со стола. Это для вот таких случаев, для людей, которые, как она сейчас, недвижимо стоят в ночи, пораженные разлившейся в крови, словно анестезирующий состав, непоколебимой иррациональной уверенностью, что тьма – зло, а свет – добро.

Это плохое место.