Вчера вечером я получил сообщение, что французская виза для меня готова, и сегодня собрался было в последний раз побродить в горах, среди поднимающихся до облаков мачтовых сосен. Но с утра погода начала портиться: зацепились за гребни Шварцвальда и поползли к долинам серые клочья, запутались в черные тучи далекие Вогезы. Быстро заволакивало небо. Но у наших хозяев сегодня светлый, праздничный день. То есть самый праздник состоялся несколько дней тому назад: был отпразднован с большим торжеством юбилей баденвейлерской вольной пожарной дружины. Господин Эргардт — один из старейших ее членов. Дружинники в прекрасной парадной пожарной форме, с музыкой и большим энтузиазмом прошлись церемониальным маршем по всему курорту, пили пиво и говорили речи, потом снялись. Главное же, что сделало праздник совершенно прекрасным, — в нем приняли участие две приехавшие из Баден-Бадена высокопоставленные дамы, покровительницы пожарной дружины. Вот именно эти-то высокие дамы и прислали сегодня по почте господину Эргардту фотографию-группу. Перед этим мы сидели с Эргардтом на балконе, где он проводил предобеденные часы в полной неподвижности, и беседовали о величии немецкой природы и немецкого народа.

Когда мимо пансиона прошла к себе на двор Луиза, я спросил его мнение о ней.

— Э, лентяйка, — махнул он рукой и постарался замять этот разговор.

На счастье, фрау Эргардт подошла к нам, вся сияющая, и раскрыла перед нами фотографию, где в первом же пожарном ряду сидит именно господин Эргардт. Оказывается, тут же, почти рядом с ним, и две прекрасные дамы. Фрау Эргардт с умилением и гордостью поясняет, что дамы — это подлинно те самые высокопожарные дамы-покровительницы и что это они сами, по своему расположению, прислали фотографию. Господин Эргардт тоже тронут и горд, но, как истинный герой, скромно и молча рассматривает фотографию, только чуть вспотел. А фрау Эргардт поясняет, как и что. Вся она разрумянилась, маленькие голубые глазки сияют счастьем. Действительно, при виде этой прекрасной группы крепче верится в местное пожарное дело и смело можно надеяться, что в Баденвейлере и в грядущие годы не случится ни одного пожара, как не случилось в годы предыдущие.

Поблагодарив за удовольствие, я пытаюсь продолжать прерванный разговор о Франце и Луизе. Господин Эргардт в ответ пытается обратить мое внимание на то, что благородный господин, который на фотографии сидит через одного, рядом с ним, — это и есть именно Карл Шредер, лучший и честнейший на курорте кондитер.

Но я опять возвращаюсь к Францу Шредеру. Фрау Эргардт, подняв глаза к небу, шепчет:

— Это крест наш, но бог вознаградит нас за наше непрерывное терпение.

И как раз в этот момент терпение фрау Эргардт прерывается: еще не сошедший со щек румянец радости вдруг собирается в красные пятна — на щеках, на лбу, на носу; в глазах, только что светившихся умилением, забегали злые огоньки. Задыхаясь, шепчет:

— Ничего, ничего, нам бог уже дает: выдаем Гретхен за прекрасного человека; а вот они теперь пусть попробуют удержать своего жениха на веревочке.

— Разве у их дочери есть жених?

— Был. Пока не вернулся каторжный отец. В дом хотели парня взять. А теперь, конечно, кто же в каторжную семью посмеет войти? Родной сын и тот уже уехал! Так чужой войдет?

— Э, пусть войдет, — разрешил господин Эргардт.

— Пусть, пусть, только к честным людям из этого гнезда ему уж не показываться… Ну, да уж он понял: две недели не заходит, даже вечером… Мы, конечно, на них не обращаем никакого внимания, а уж она, девка, ночью стоит, стоит у ворот, и пройдется, и за угол выглянет, вот так!

Фрау Эргардт, колыхая от смеха круглое туловище на коротеньких ногах, очень похоже представила не раз виденную мной у ворот застывшую скорбную фигуру высокой, тонкой девушки, напрасно поджидающей отказавшегося жениха.

— Э, у нас ей не выйти замуж, — махнул рукой господин Эргардт. — Сын уехал, ей туда же дорога…

— Неправда. Пусть сначала убийца и каторжник уезжает… Видишь, как расхозяйничался.

Убийца и каторжник действительно в этот момент расхозяйничался: вся семья суетилась, таскала сено, вещи, убирала с нижней части двора все, что можно убрать.

И вдруг хлынул горный ливень с грозой. Кругом потемнело, серую мглу то и дело прорезывали молнии. Скоро по крутому спуску улицы мчался бурный поток. Шум его слился с шумом дождя, с каждой минутой он рос и уже ревел и с пеной прыгнул с мостовой на тротуары, ворвался в некоторые низко лежащие дворы. Плыли доски, дрова. Франц, засучив брюки выше колен, прыгал в поток, отымая захваченные им вещи, и бросал во двор семье, устроившей конвейер.

Вдруг из-за угла вынесло старика без шапки, с растрепанными белыми волосами, ухватившегося за ручную тележку. Водоворотом у закругленной стенки тележку опрокинуло, старика сбило с ног, завертело и потащило вниз. Фрау заахала, закрыла глаза.

— Э! — крякнул господин Эргардт, подойдя к перилам.

Франц по пояс в воде бросился наперерез старику, схватил его в охапку и, спотыкаясь, выбрался на крутой, еще не захваченный потоком склон улицы. Тележку помчало дальше.

— Э, старик такой же ни к чему не годный человек. Лентяй и пьяница.

Ливень и поток умчался так же быстро, как и налетел. Выпуклая середина мостовой обнажилась и засверкала на солнце свежевымытым асфальтовым зеркалом. По бокам весело убегали ручьи. Господин Эргардт велел подать себе лопату и заботливо помогал стекать со двора последним задержавшимся лужицам.

Поперечный вышел на балкон и спросил:

— Это вы, господин Эргардт, в порядке пожарной дисциплины работаете или как принцип?

Господин Эргардт поднял голову и объяснил:

— Пожарная дружина есть для борьбы с огнем, вода же — совсем не огонь.

— Значит, как принцип, — решил Поперечный.

Я уезжал с рассветом и накануне вечером зашел к фрау Эргардт рассчитаться.

— Как жаль, как жаль, — грустно улыбалась она сквозь слезы, взыскав с меня за недожитые до месяца пять дней. — Вы у нас были как родной. Я и господин Эргардт так любим русских, вы все такие, как сам господин Чехов. Мы так его почитаем… Вот и господин Поперечный тоже именно, как господин Чехов, — говорила она, провожая меня по коридору до моей комнаты. В ее голосе была теплая, искренняя грусть; захотелось на прощанье сказать ей тоже что-нибудь теплое, показать себя душевно близким этой женщине.

— Точно так же и мне, дорогая фрау Эргардт, очень грустно, и, если б не это досадное обстоятельство, поверьте, я не так скоро уехал бы из вашего во всех отношениях прекрасного пансиона.

Фрау Эргардт любопытно выставила из круглых плечей маленькую головку:

— Какое же обстоятельство случилось с вами?

— И со мною, и с вами, и со всеми нами здесь.

— Но, бог мой, что именно?

— Как что? Это ужасное соседство, конечно.

Она испуганно оглянулась. Я пояснил:

— Кому понравится жить лицом к лицу с убийцей.

— Ради бога, ради бога, — зашептала фрау побелевшими губами.

А я говорил громко:

— Дорогая фрау Эргардт, только родной уют вашего отеля удерживал меня.

В коридоре показались тюрингенские сестры, они остановились, наша тревога передалась им.

— Такое проклятое соседство, — стонал я.

Фрау тоже застонала.

— Какое соседство? — спросили сестры.

— О, никакого соседства, — заметалась фрау.

— Да, да, какое же это соседство, если на тебя день и ночь смотрят эти глаза убийцы… Проснусь, и кажется — стоит над тобой…

— Карл, Карл, — застонала фрау навстречу спускающемуся мужу.

— Э, никакого убийцы нету, — успокаивал нас Эргардт, — Франц теперь вполне честный человек… Спокойной ночи, я ручаюсь.

— Как же это вы можете, господин Эргардт, ручаться? — врезался Поперечный, который еще скатывался к нам с лестницы, но уже понял все. — Как вы можете ручаться за убийцу? Брат он вам или сын? Если, как говорится, чужая душа потемки вообще, то тем более душа убийцы в частности. Как принцип.

— Тише, тише, ради бога, — шептали супруги. — Спокойной ночи… Воздух после дождя холодный.

Господин Эргардт закрывал окна и двери, метался, как никогда не метался на пожаре, разводил нас по комнатам. Я пошел к себе.

Но Поперечный остановился у моей двери и начал с хозяином тихий разговор:

— Зачем я, господин Эргардт, буду у вас ставить на карту, может быть, жизнь, когда у Бергера, на той стороне парка, вдали от опасности, я могу поселиться без риска и тем более, что за тринадцать марок вместо пятнадцати. Просто как принцип.

— Вы у нас можете жить за десять марок, — прошептал Эргардт, — только, пожалуйста, забудем этот разговор, прошу вас… Вы же коммерческий человек.

— Хорошо, — согласился Поперечный, — только потому, что коммерция выше всего и мы, как принцип, должны подавать ближнему руку помощи.

Я уехал из пансиона рано утром — все еще спали. Не спали только тюрингенские сестры. По-видимому, они и не ложились. Возле них металась и плакала давно и горячо полюбившая их фрау Эргардт. Испуганные и плоские лица сестер тоже были заплаканы.

Я, вслед за носильщиком, выскочил на пустынную улицу. Впереди нас, в тумане, серым силуэтом двигалась к вокзалу, сутулясь под рюкзаком, высокая фигура девушки. В руках у нее была небольшая корзина. Когда мы пришли на вокзал, на гребне, по ту сторону серебряной от росы долины, заиграли первые лучи, а внизу в ответ им заиграл рожок пастуха. Быстро поднимался серый занавес над далекой огромной рейнской панорамой.