Был третий день недели.

Писатель спал и очнулся в сумрачной пещере среди теней.

Он огляделся, узнавая своды пещеры. На стене он увидел знакомые рисунки, каракули, оставленные детской рукой.

Воспоминания хлынули на него. Они кружили голову, путали мысли.

«Воспоминания коварны, пьянят как вино…»

Послышался странный гул.

«Кажется, я трезвею… опять этот неясный и совершенно противный рассудку подземный гул, напоминающий глухое урчание, который заставил даже цикад умолкнуть…»

Гул затих.

«Останусь здесь… — подумал писатель. — В смутные времена лучше пасти коз и жить в пещере среди теней, чем в городе среди людей, которые постепенно превращаются во что-то еще… втиснусь в расселину, обниму камень вместо жены и умолкну, потому что нечего мне больше сказать… и некого спросить, кто создатель зла?..»

Писатель уже засыпал, когда послышались шаги. Он привстал и, увидев артиста, спросил:

— Как ты здесь очутился?.. сто лет тебя не видел… ты один?..

— Один… предпочитаю театр одного актера…

— Ну да…

— А ты что здесь делаешь?..

— Живу… днем пасу коз, а ночью сплю… или пытаюсь дописать эту странную книгу… — писатель прижал книгу к груди. — Она досталась мне в наследство от дяди… дядя говорил, что кто бы ни открыл ее, он найдет в ней свою историю… — Писатель полистал книгу. — Хочу узнать продолжение одной довольно любопытной истории. Вот, послушай:

«Человека звали Иов. Было все у него, и все бог отнял. Одной рукой бог дает, а другой отнимает.

Человек остался один. Он лежал, одевшись песком, и ждал смерти.

«Человек рожден для смерти… не в смерти ли спасение?.. или в ней корень зла?..» — думал он.

Ночью, блуждая в своих снах, Иов наткнулся на женщину и последовал помыслам, которые заставляют делать, что хотят.

Иов испытывал наслаждение. Во сне он не владел своими желаниями.

Утром, проснувшись, Иов увидел только песок пустыни вокруг и впал в уныние.

Нет большего зла, чем уныние, которое может найти на человека и Иов пошел искать людей.

Иов не пытался кого-то обличить или исправить из гордости или по глупости, он просто жил в толпе, словно мертвец в гробу, целомудренно и не без рассеянности. Случайным прохожим он внушал изумление и ужас.

Иногда Иов что-то писал. Он дописывал книгу, доставшуюся ему по наследству от деда. Отец Иова к поэзии относился прохладно, говорил, что поэзия более приятна, чем полезна, так как она извращает истину. Отец Иова был практичным человеком и доверял только фактам.

Как-то, листая книгу, Иов услышал смех за спиной. Он обернулся и увидел женщину из сна, все ее стройное тело и вытянутое, тонко очерченное лицо, окаймленное рыжими волосами, завивающимися как у цветка гиацинта. В руках она держала венок из листьев мирта и лавра, который водрузила на голову Иова.

Иов был удивлен.

«Мне, кажется, я схожу с ума…» — подумал он, вспоминая поцелуи незнакомки, найденные впотьмах.

— Вы мне снились?.. — заговорил Иов сбивчиво, перескакивая с одной темы на другую. Женщина ослепляла и опьяняла его изумлением…»

— Почему ты замолчал?.. — спросил артист.

— У этой истории вполне ожидаемый финал… — пробормотал писатель. — Бог никому блага не желает…

Ночная тьма стала голубой. Она лишь слегка золотилась на востоке неба. В траве переливалось многоцветье влажных россыпей. Все было наполнено движением и звуками, изысканными, тонкими.

«Цикады поют… и чего ради?.. — размышлял писатель. — В силу некоей необходимости, от которой никому не уйти по своей воле, как не уйти от самого себя… хотя, может быть, не только по этому… любовь и война, столь же вечные, как сама вечность, вот кто всем управляет и движет…»

Писатель пытался уловить то необъяснимое нечто, что составляло очарование ночи.

— Как звали эту женщину, которая являлась к Иову?.. — спросил артист.

— Ее звали Кира… — заговорил писатель после довольно продолжительного молчания. — Она жила с отцом… мать ее умерла от преждевременных родов… отец вел беспутную жизнь, однако тщательно скрывала это от дочери… как-то дочь застала его на месте преступления и не позволила ему убедить себя в том, что это всего лишь невинная игра… отец отослал дочь в интернат, опасаясь ее угроз… он уже узнал ее характер, напоминающий нрав змеи, умеющей таить свою ненависть и жалить в нужный момент… в интернате Киру стали терзать муки совести… она даже попыталась покончить с собой, но попытка оказалась неудачной… летом она бежала из интерната, поменяла имя, лицо, одежду… она стала странствующей монахиней, вошла в число так называемых подозрительных для власти лиц… она выступала на площадях с проповедями, доводила толпу до экзальтации своими канцонами… она то плакала в стихах, то смеялась… из города в город она путешествовала на осле… молва о ней была восторженно-завистливая… женщины относились к ней почти благоговейно, упивались ее стихами, которые она уже и сама не особенно хорошо понимала… однажды дорога привела ее к руинам женского монастыря… она поселилась в одной из келий… в этих же руинах жила и дочь мэра… днем она изображала блаженную, а ночью сочиняла плачи… собственная участь представлялась ей печальной… история отношений Киры с дочерью мэра запутана, полна несуразностей, противоречий…

Писатель иное опускал, иное добавлял, в результате история отношений двух женщин оказалась еще темнее, а в некоторых местах и вовсе лишенной всякого смысла.

— Есть продолжение у этой истории?.. — спросил артист.

— Иногда Кира является мне во сне… такая тонкая, хрупкая… — на глазах писателя блеснули слезы. Он как-то странно глянул по сторонам. В темноте ему увиделись фиалково-темные глаза Киры и все ее нежное тело, осыпанное песком как смарагдами. Невидимая реальность стала для него достоверной и осязаемой.

— Должен признаться… — заговорил артист. — Я знал Киру… из-за нее жена прокляла меня и на меня напали вши…

— И как ты избавился от вшей?..

— Жена умерла… и проклятие потеряло силу… вши ушли… — Артист отвел взгляд. — Что это?.. — спросил он, прислушиваясь к странным звукам.

— Мыши… — Писатель принужденно улыбнулся. — Скребутся проклятые… здесь их пропасть… жрать им нечего, так они бумагу жрут… я пытаюсь дописать книгу, что-то вроде хроники… записываю все, что могу вспомнить…

— Я тоже пробовал писать… даже пытался напечататься под чужим именем, но от славы пришлось отказаться по причине отсутствия таланта… чего нет, того нет… говорят, писатели получают наставления от бога…

— Ну да… — Писатель встал. Он стоял и любовался пейзажем. — Когда-то я жил здесь… — заговорил писатель после довольно продолжительной паузы. — Помню, я едва не сорвался в пропасть… если бы не Бес, меня бы уже не было на этом свете… странно, что он оказался рядом со мной… и не подтолкнул… — Нечто, напоминающее улыбку, пробежало по лицу писателя.

Возникла пауза.

— Расскажи мне о себе… — попросил артист.

— Я сирота… пастух пас коз и нашел меня в миртовых зарослях… его звали Пан… от непогоды мы спасались в пещере, которая некогда была храмом нимф, обитателей этих угрюмых мест… Бес, брат Пана, жил чуть ниже… люди обходили его пещеру стороной… на всех он был зол и людям никогда не был рад… и вот этот нелюдим на старости лет решил жениться… в жены он взял женщину из долины недавно овдовевшую, у которой от первого брака осталась дочь 9 лет… прескверно жил Бес с женой… они постоянно ссорились… и не только днем, но и ночью… когда Катерина, дочка вдовы, подросла и расцвела, Бес стал присматриваться к ней… я тоже засматривался на Катерину… она была красавицей, а я родился таким уродливым, что мать убежала в страхе, оставив меня в миртовых зарослях… она рожала в тайне, пыталась скрыть свой грех… Бес говорил, что она была сводной сестрой моего отца… от Беса я узнал и о том, что не он один был моим отцом… впрочем, это не важно… в 7 лет я уже пас коз и принимал участие в их забавах… Пан был добродушен и ленив… больше всего он любил послеполуденный сон и мстил всем, кто мешал ему спать… козы его боялись и в панике разбегались, услышав его голос… и я побаивался его голоса… он спал в пещере… я был уверен, что спал он не один, хотя вполне возможно меня вводило в обман эхо… Пан говорил, что мужчина и женщина сливаются телами, чтобы слиться душами… когда Пан умер, я обложил его тело камнями и взял себе его имя… — Писатель умолк, задумался. После довольно продолжительного молчания он продолжил свой рассказ. — Отсутствие матери Пан объяснял мне сбивчиво, если вообще объяснял… о себе он почти ничего не говорил… молва уверяла, что Пан жил с козами как с женами… так что прирост коз зависел не только от козла… но это все слухи… чего только люди не говорили о нем шепотом… и верили любым своим выдумкам… говорили, что он мог проникать в сны девиц из долины… женщины обожали Пана… правда, иногда они обнимали и Беса… как-то Пан заявил мне, что скоро Бог заберет его на небо… я попросил его пояснить, что это значит и что из этого следует… из его рассказа я понял, что смерть не является нарушением порядка вещей и воспринимать ее следует с надеждой и ожиданием лучшего… осенью Пан умер, и я стал человеком, скрывающимся под его именем… вместо Пана я пас коз и плясал под звуки флейты с миртовым венком на голове, наполняя уши коз меланхолическими мелодиями… пока я пел, Бес исполнял обязанности Пана, устраивал охоту на женщин… он был ненасытным, но предавался и уединенным утехам… пытался во всем подражать Пану, который воплощал универсальную склонность к совокуплению, заражающую все вещи и всю жизнь… он беспокоил женщин, сбивал с толку их чувства, затоплял разум, заставлял их бежать прочь в панике, вопя, не разбирая дороги… женщины бежали, а Бес кричал им вслед: «Нет бога, кроме меня…» — Прошлой осенью Бес неожиданно исчез… вдова жива… и все так же красива… помню, я писал стихи, то там оброню листок, то там, а она ходила, подбирала… а ее дочь, Катерина погибла… — Писатель невольно вздохнул. В его глазах блеснули слезы. Он надолго умолк.

— Для кого ты пишешь?.. — спросил артист.

Писатель промолчал.

— Думаешь, слава найдет тебя здесь?.. слишком дикое место, слава в такие места не заглядывает, да и не нужна слава отшельникам и сумасшедшим…

— Здесь много прохожих… иногда они задерживаются, чтобы в трудных обстоятельствах получить от меня совет и утешение… — Писатель поднял голову. День угасал. — Какое странное небо… оно как будто копирует пейзаж… там залив, там мыс… и такой аромат от трав!.. цветы склонились, как будто отбивают поклоны… только взгляну на все это и забываю все свои печали… — Писатель потер шишку на лбу и, прихрамывая и опираясь на посох, подошел к краю оврага. — Пытаясь спасти Катерину, я сам едва не погиб… Бес меня спас… помню, я снова учился ходить, колено распухло, нога не сгибалось… что смотришь?.. лучше опираться на внуков и на Бога, а не на палку…

Неожиданно перед ним как будто из воздуха появилась блаженная. На голове венок из фиалок и листьев мирта. Она как-то странно глянула на писателя и исчезла.

— Опять она… — Писатель встал.

— Кто?..

Писатель промолчал.

Ветер посвистывал в его рыжих волосах, завивающихся как цветы гиацинта, раздувал одежду, ощупывал все его тело прохладными руками вдовы…

* * *

Писатель и артист сидел на камне, исчерченном надписями, и смотрели на город.

Поодаль паслись козы.

— О чем задумался?.. — спросил артист.

— Пытаюсь вспомнить, где я видел незнакомца в плаще, который то исчезает, то появляется как будто ниоткуда…

— Вспомнил?..

— Кажется да… на картине Беса… — Писатель глянул на артиста. — Кстати, ты чем-то похож на него…

— На незнакомца в плаще?..

— Нет, на Беса… Бес был художником от бога… свои картины он рисовал на клеенке… святых с дугой нимба над лицами и людей, какими они никогда не бывают… в таком сумеречном свете, который одевает все вещи иначе… мне его картины нравились, такие тонкие, воздушные… смотришь на них и невольно улыбаешься, позабыв свою обычную угрюмость… какое-то парение души… вдруг замечаешь, как сквозь клеенку просвечивает что-то еще, какая-то другая реальность, подлинная, более высокая… это как сны наяву… я столько всего открыл для себя в его картинах… — Писатель умолк.

— Эй, о чем ты опять задумался?..

— Вот, думаю, сделать предложение вдове… у нее никого нет, и я живу один… даже Сарра меня бросила…

— Кто-кто?..

— Ворона… летает где-то сама по себе… старики никому не нужны… — Голос писателя изменился. Он пересчитывал коз, что было весьма сложным делом. Козы то появлялись, то исчезали…

Федра тихо замычала и пошла к ручью, сопровождаемая мухами и слепнями.

Артист обратил внимание, что корова одноглазая.

— Никогда не видел коров циклопов…

— Это целая история… — писатель понюхал какую-то траву и чихнул три раза. Переведя дух, он отпил из фляжки амброзии и заговорил. Он говорил и смотрел прямо перед собой, словно в окно. — Я уже говорил, что мой отец, в отцовстве которого я не совсем уверен, был пастухом… с людьми он мало общался, все больше с козами и другими божьими тварями… говорил он и с козами на их языке… в стаде были и гнедые, и пегие козы, но когда умерла Катерина, все козы почернели… — Голос писателя задрожал. Некоторое время он не мог вымолвить ни слова. — Помню, мне было почти 2 года, я заигрался в зарослях мирта и заснул… во сне я увидел мать… лицо у нее было осунувшееся с желтизной, как у беременной на седьмом месяце… смотрю я на нее и слышу плач младенца, которого она носила в себе… плач был жалкий и злой…

— Почему он плачет?.. — спросил я мать.

— Когда человек плачет и вздыхает, он раскаивается и Бог радуется за него… — сказала мать, и я очнулся… сон оставил во мне какой-то горький осадок… я все еще видел перед собой грустное лицо матери и пытался найти в траве глиняную свистульку, которую потерял во сне… вдруг я услышал рычание и увидел перед собой пасть пса… от страха я обмочился… пес слегка придушил меня и стащил волоком в низину к ручью, где его ждала стая бродячих собак… здесь много пустующих вилл, в которых живут одни собаки… собравшись в стаю, они часто нападают на скот… и не только на скот… я нащупал свистульку под подкладкой куртки… обычно я свистел в нее, когда играл с Федрой… осторожно, чтобы не привлекать внимание собак, я достал свистульку и засвистел… внезапно, откуда ни возьмись, появилась Федра… пока Федра воевала с собаками, я забрался в дупло старого вяза… там я и провел ночь… я лежал, прислушиваясь к шуму дождя, и не заметил, как заснул… очнулся я с ощущением, что все еще сплю… перед глазами маячили бездны и пропасти преисподней… глянув вниз, я увидел собак, которые зализывали раны… Федра тоже пострадала, она потеряла глаз… ну, а ты что здесь потерял?..

— Я ищу отца… у меня теперь есть его портрет… — артист протянул писателю фотографию.

— Хм… я могу и ошибиться, но, мне кажется, я уже видел это лицо…

— Так ты видел его или не видел?.. и что он говорил?.. он спрашивал обо мне?..

— Помню, он говорил о каких-то неприятностях… а у кого их нет?.. — Протянув руку, писатель сорвал травинку и зажал ее в губах. — Из его рассказа я понял, что он живет один… предпочитает театр одного актера, как и ты… рассказывая мне свою историю, он не рассчитывал снискать расположение, и не льстил, чтобы понравиться… правда, начало его истории совпало с сотворением мира, а конец — с концом времен и обещанным обетованием…

Воздух будто затрепетал, и появилась девочка 13 лет с темными меланхоличными глазами на бледном вытянутом лице.

— Здравствуйте… — сказала она голосом сирены и протянула руку артисту.

Совсем смешавшись, артист позволил себе слегка сжать тонкие, ангельские пальчики девочки.

— И где мне его найти?.. — спросил артист писателя, все еще в замешательстве.

— Я думаю, что твой отец и сейчас с тобой… оглянись, и ты его увидишь, он за твоей спиной, как ангел-хранитель, только без крыльев…

Артист оглянулся, но никого не увидел.

— Не верьте ему, он шутит… — девочка переступила с ноги на ногу.

— Вовсе нет… я не шучу… иди прямо вон по той дороге, которая, говорят, течет прямо из рая, и никуда не сворачивай… дорога приведет тебя в дому на сваях… поторопись… ветер переменился, скоро нагонит туч…

Дорога привела артиста к обрыву. Внизу извивалась река, поблескивала зыбью, как змея чешуей.

— Просто идиллический уголок… Пан уже есть, не хватает только фавнов… — пробормотал артист и сел в траву, потом лег.

Какое-то время он лежал и прислушивался к хору цикад.

Цикады неожиданно умолкли. Послышалось шуршание. Ящерица скользнула в траве. Потом донесся какой-то тонко очерченный звук. Бабочка потерлась о траву бархатистыми крыльями, отлетела.

Артист чиркнул спичкой о камень. С шипом из камня выскользнул огонь, озарил его лицо, отсветы заиграли в глазах. — Мне кажется, что я уже был здесь однажды… — артист закурил. Легкие струйки дыма свились в неясные, шаткие силуэты фигур.

Он задул спичку.

Темнота сомкнулась вокруг него…

* * *

Светало.

Писатель сидел и правил рукопись. Иногда он отвлекался, созерцал пейзаж.

Пейзаж напоминал картину, которая разворачивалась в весьма обширную композицию, внутрь которой неожиданно попала вдова. Она выступила из мглы фона. И уже она единовластно правила в пейзаже, утверждая свою реальность, устанавливая перспективу, освещение, передний и задний планы. Возникал совершенно иной мир форм, и в этом странном мире писателю не было места. Он был лишен облика, но пытался привлечь внимание женщины.

— Да вот же я!.. — восклицал он, помогая словам мимикой и весьма выразительными жестами, но, увы.

Картина что-то подразумевала, какой-то смысл, который так и остался невыясненным.

Бог показал картину и стер ее, умолчав о мотивах и целях…

Писатель невольно вздохнул, глянул на свое пестрое стадо и склонился над рукописью.

Послышали шаги.

Писатель оглянулся и увидел артиста.

— Рад снова тебя видеть… похоже, что отца ты так и не нашел?..

— Не нашел… заблудился…

— Может быть, он прячется в ските?..

— Где это?..

— Да, тут, рядом… тут все рядом… — Писатель прилег в траву.

Переливчатым хором пели птицы, журчал ручей, навевая дрему.

— Кар-кар… — донеслось из зарослей мирта.

Писатель приоткрыл веки, будто свинцовые. Все еще длился сон, в котором он был и шуршащей осокой, и журчащей водой, и птицей, перелетающей с ветки на ветку…

— Кар-кар… — хрипло прокричала ворона из зарослей мирта и рассмеялась.

Писатель привстал. Он не поверил своим ушам.

— Боже мой, это же Сарра… Сарра вернулась… — пробормотал писатель и устремился в заросли…

Проводив писателя изумленным взглядом, артист сел на камень и тут же привстал, увидев прохожего. В руках у него был небольшой чемодан с ржавыми углами, с каким обычно выходят на свободу арестанты.

Вскользь глянув на артиста, незнакомец прошел мимо и исчез в зарослях мирта.

Артист последовал за незнакомцем.

Незнакомец был копией его отца.

Перепрыгнув ручей с ржавой водой, артист вышел на песчаную пустошь с редкими соснами и уходящей вдаль узкоколейкой. Его поразила звенящая тишина. Оглядываясь по сторонам, он побрел вдоль железной дороги, все ускоряя шаг. Дорога неожиданно оборвалась, утонула в Иудином болоте…

Кто-то вздохнул за спиной.

Мелькнула тень.

«Показалось…» — подумал артист, прислушиваясь к птичьему посвисту ветра.

И снова он услышал едва уловимый вздох и шепот…

— Кар-кар… — хрипло прокричала ворона и рассмеялась. Эхо повторило ее жуткий смех.

Услышав лай собак, артист сорвался с места, побежал, нелепо выбрасывая ноги, не обращая внимания на хлещущие лицо ветки, и с разбегу угодил в топь, забарахтался в камышах и рыжей тине, окончательно запуганный, загнанный.

С трудом он выбрался на сухое место. Он лежал, как какой-нибудь камень, потом встал, вышел на дорогу и пошел.

Он шел и оглядывался.

Из-за поворота дороги показалось стадо коз, окутанное облаком пыли. За стадом, прихрамывая, шел пастух, казалось, он приплясывал в такт звяканью ботала, висевшего на шее Федры.

Артист сошел на обочину.

«Странно… прошел мимо и не окликнул, не кивнул… или не узнал?.. может быть, и я уже умер?..»

Небо переливалось синевой и перламутром. В тишине что-то напевали птицы, в траве сновали всякие бессловесные твари.

Миновав топкий цветущий луг с болотцем, дорога свернула к дому на сваях, опоясанному террасой.

Остановившись у ограды, артист засмотрелся на цветы: крокусы, зачарованные гиацинты, петунии, приветливые ирисы, флоксы, маргаритки, зеленовато-бледные и желтые с черными улыбчивыми глазами.

«Словно стайки юных, прекрасных дев…» — подумал артист и невольно улыбнулся.

Улыбка погасла на его губах, когда он увидел вдову.

Вдова была женщиной из его снов…

* * *

Писатель стоял у засохшей смоквы в окружении коз, уронив облысевшую голову на грудь, и размышлял. Вид у него был несчастный.

«Конечно вдова уже в годах… и полная, надо сказать, весьма полная, без всяких оговорок… но бедра… грудь… восхитительны…»

Вдова представилась писателю так реально. Он даже почувствовал запах ее подмышек и испытал такое острое удовольствие, какого давно не испытывал.

Мысли разбрелись, как козы.

«А это еще что за явление…» — Минуту или две писатель разглядывал фигуру артиста, размытую по краям, как на картине Беса.

— Я ослеп или это опять ты?..

Артист принужденно улыбнулся.

— Что ты здесь делаешь?..

— А ты?..

— Вот стою и думаю… вряд ли вдова обрадуется, когда узнает, что я страдаю припадками… и нога у меня ноет к перемене погоды… получается, что я нуждаюсь в ней больше, чем она во мне… — Писатель сделал в воздухе неопределенный жест, глянул на измятые и изношенные брюки, на рваные ботинки.

— Как она выглядит?..

— Полная, рыжеволосая, лицо бледное, тонко очерченное…

— Я не рассказывал тебе, что ночью мне являлась женщина, которой, как мне кажется, я не безразличен… — Артист потер лоб. — Это был сон, но разве вся наша жизнь что-либо иное?..

— Извини, я ничего не понял…

— Представь себе, из моего сна эта женщина переселилась в явь…

— Я думаю, есть естественное объяснение этой странной истории…

— Ну да, конечно…

— Что-то подобное и мне как-то привиделось… я тоже был уверен, что имею дело с живой женщиной из плоти, а не с призраком…

— Я почти начинаю верить, что сон — это та же явь, только вывернутая наизнанку, как рукавица…

— Если только это не бесовское наваждение…

— Ты думаешь?..

Вдруг осыпались камни. Из потемок послышался натужный кашель и на свет вышел прохожий.

— У меня ваш диалог вызывает недоумение, растерянность и даже чувство страха, хотя ваши истории всего лишь последовательность слов… не знаю, с какой целью вы рассказываете все это… это или намеренная ложь, мошенничество или ошибка восприятия, которую можно объяснить безумием… господа странники, вы сошли с ума, помешались, тронулись… — прохожий повернулся к артисту лицом. — Вам пришлось уйти со сцены… и не без причины… а вам… — прохожий повернулся лицом к писателю. — Вам пришлось бежать из города… и тоже не без причины… и не пытайтесь разглядеть что-то за моими словами…

— Кто вы?..

— Вы меня не узнали?.. я философ, ваш сосед… ваши видения связаны с безумием, а не с реальностью… иногда вы осознаете свое сумасшествие, но не совсем… и лишь в толпе, увидев себя среди сумасшедших, вы поймете, что весь мир — это иллюзия бога, подвергающего вас целому ряду испытаний в своих целях…

— Ну, все, с меня хватит… — Писатель повернулся спиной к артисту и философу, крикнул, обращаясь к козам: — Девки, пора домой…

Уже смеркалось. Дали приобрели мягкую волнистость, как истертый бархат, а небо стало похоже на переливающийся муар…

— Философ, что вы знаете о писателе?.. — спросил артист, жуя соломинку.

— В его истории много неясного… говорят, детство его проходило в горах… он пас коз и сочинял канцоны, потом перебрался в город, стал писателем, женился, но неудачно… ему было всего 27 лет и о женщинах он знал немного, как, впрочем, и о жизни…

— Продолжайте…

— Пока писатель приобретал известность, жена украсила его лоб рогами…

— Ну да… женщины лучше знают, что нужно мужчине…

— Похоронив очередную жену, немку, он исчез… его искали, но не нашли… он стал мифической личностью…

* * *

Ночь ушла.

Писатель собрал стадо коз и ушел в горы. Весь день, прячась за спиной ветра, он вспоминал детство и воображал.

— Боже, что это?.. — Он привстал, сморгнув слезу. — Откуда он взялся?.. — Перед писателем стоял пес с дьявольской мордой.

Писатель вскочил, точно его ужалила змея.

Пес оскалил клыки.

Козы с блеяньем разбежались, кто куда. Кто же сам себе враг. Бежала и Федра, побежденная страхом и паникой, унося на своей спине писателя…

Два дня жители поселка искали пропавшее стадо.

Сохранились следы и другие улики, которые дали следователю повод подумать о том, что все стадо погибло в Иудином болоте…

Писатель вернулся через три дня. Его все еще била дрожь, он заикался и не мог вымолвить ни слова, а если и говорил, то так путанно, что и сам себя не понимал.

Весь в тине, окруженный облаком мошкары, писатель шел мимо кладбища. На многих могилах уже невозможно было прочитать стершиеся имена.

У входа на кладбище было людно. Кого-то хоронили. Писатель увидел свежевырытую могилу и гроб, над которым несколько старух рыдали в голос, утопив в платках свои лица.

— Кто преставился-то?.. — спросил писатель каким-то потусторонним голосом и перевесился через ограду, чтобы заглянуть в лицо покойнику.

Увидев вместо лица покойника икону и испуг на лицах старух, он понял, что пришел на свои похороны…

Теряясь в блеклых сумерках, писатель шел по улице, мельком заглядывая в окна с тем нездоровым интересом, который всегда вызывали у него домашние сцены, в общем-то, заурядные, но полные какой-то странной для него значимости.

«Вот и мой дом…» — Ладонью писатель ощупал шершавые стены дома, обошел его кругом.

— Сарра… — позвал он ворону хриплым, нетвердым голосом и поднялся на крыльцо.

— Черти тебя принесли… — донеслось из окна дома напротив. — Жил бы себе в трясине и не морочил людям голову… — Соседка перекрестилась и задернула занавеску на окне.

— Кар-кар… — Где-то далеко придушенно закричала ворона.

В состоянии близком к помешательству писатель перечитал записку, подсунутую кем-то под щеколду, затянутую паутиной. Не было сил протянуть руку, достать ключ под ковриком и открыть дверь.

Писатель сел на ступеньки.

Над ним летали ангелы, которых Бог, посылает нам в наше одиночество. Они не вызывали у писателя удивления.

Справившись с волнением, писатель открыл дверь, вошел в дом и упал ничком на кровать…

День погас. На небе появились звезды, колючие глаза бога…

Среди ночи писатель проснулся. Еще скованный сном, он откликнулся на ласку и увидел вдову в лунной зыби среди виноградных лоз, посаженных на небе и свисающих до земли.

Облик вдовы менялся, как на блеклом клеенчатом коврике, расписанном Бесом.

— Иди ко мне… — позвала вдова движение губ, глаз, плеч, шеи.

Писатель неловко прижался живот к животу женщины и бедрами к бедрам. Он весь дрожал.

— Что с тобой?.. ты весь дрожишь… — прошептала вдова.

— Я девственник… — заикаясь, пробормотал писатель.

— Если хочешь знать, я тоже девственница… — вдова рассмеялась, и писатель очнулся. Привстав, он ощупал постель. Место у стены была смято и еще теплое. Он закутался в одеяло. Он все еще дрожал, как будто сидел по пояс в воде. Вода была мутная, заросшая водорослями, которые напоминали змей с вздутыми шеями…

Выпив вина, писатель впал в какое-то странное состояние и снова очутился у дома Беса, в котором провел прошлую ночь. Говорили, что если кто проводил в этом доме ночь, того утром находили мертвым, или сумасшедшим. Он с опаской поглядел на темную дверь. Наводящие ужас завывания ночных духов, живущих в Иудином болоте, подтолкнули его к двери.

Дверь была не заперта.

Писатель вошел, пугливо озираясь.

В комнате царил полумрак. Ставни были закрыты. В дальнем углу обрисовалась кровать с балдахином, похожая на катафалк без колес. У окна покачивался шезлонг с примятой подушкой. Рядом с шезлонгом тускло поблескивал столик, на котором лежали очки с круглыми стеклами, китайский веер, подгнившее яблоко и раскрытая книга с пожелтевшими страницами.

Стены были увешаны картинами, как в музее.

Послышалось бормотание, и из боковой комнаты вышел Бес.

— Ты кто?..

— Вы меня не узнаете?..

— Выглядишь ты жалко… пришел объясняться в любви с моей бывшей женой, но миссия твоя, по всей видимости, не увенчалась успехом… — Бес порылся в ящиках комода и ушел.

Писатель подошел к окну.

В отражении стекол появилась вдова. На ней было льняное платье без рукавов, затянутое в поясе, лицо бледное, окаймленное рыжими локонами.

Писатель обернулся. Он был восхищен и в то же время смущен.

— По всему видно, что дела твои отнюдь не совсем благополучны… — сказала вдова.

— Не стану скрывать… — пробормотал писатель, опустив голову, испытывая некоторую неловкость.

— Выпей, ты очень устал… — Вдова протянула ему стакан холодного чаю, настоянного на травах.

Писатель выпил. В глазах начало темнеть, все закружилось. Без сил он опустился на край кровати с балдахином и поплыл по течению сна…

Проснулся писатель рано. Смутный свет сочился сквозь узкое окно, стирая реальность. Увидев лежавшую рядом с ним книгу, он полистал ее в какой-то смутной надежде.

Странная это была книга. Мгновениями какие-то слова вспыхивали и снова чернели, просветы между словами и строчками менялись, как будто книга дышала.

Пальцы писателя свело судорогой. Он выпустил книгу, но кто-то продолжал листать ее. Страницы вылетали из книги и парили в воздухе.

— Кар-кар… — хрипло прокричала ворона. Она сидела подоконнике, ела и гадила.

Писатель привстал, с недоумением огляделся.

Вдова лежала на постели у стены, зябко подрагивая во сне.

Одеяло сползло на пол.

Какое-то время писатель смотрел на тело вдовы, полное, белесое, почти побежденное старостью.

Зазвонил будильник, и вдова проснулась, улыбаясь смущенно и виновато. По всей видимости, ей снился сон, и от сна осталось впечатление чего-то нечистого.

— Надеюсь, я не был тем дурным сном, который разбудил тебя?.. — спросил писатель.

— Нет, я спала, как убитая… — сказала вдова, пробуждая в нем желание своей позой, не лишенной грации.

— Мне уже пора… козы зовут… — пробормотал писатель.

— Я провожу тебя…

Писатель вышел на улицу в сопровождении вдовы. На ней было все то же льняное платье без рукавов, затянутое в талии, на голове нечто вроде чепца.

Порыв ветер сорвал чепец. Рыжие волосы упали на плечи и грудь, платье вздулось и опало, снова вздулось. Создавалось впечатление, что вокруг вдовы как будто бились волны, и она то опускалась, то снова взмывала на вершину водяного вала.

Писатель сморгнул и очнулся. Он все еще стоял на крыльце перед дверью, не решаясь войти в дом Беса…

Дверь была не заперта, и писатель вошел в дом.

Глянув на пустые стены, он сел на кровать с балдахином, откинулся на подушку. Какое-то время он лежал, бездумно уставившись в потолок…

— Нет, я ничего не понимаю в женщинах… и, наверное, уже никогда не пойму… — заикаясь, пробормотал он, вздохнул и закрыл глаза. Как-то обрывками вспомнилось детство. Вдруг откуда-то из темноты всплыло лицо матери. Бес говорил, что она была просто помешана на театре. Театр позволял ей ускользать из реальности, в которой она задыхалась.

Театр и свел ее с ума. Умерла она в желтом доме, окруженная своими копиями. С каждым прожитым днем их становилось все больше и больше.

Когда мать умерла, писатель узнал, что она была ему не мать, а тетка, и умерла девственницей.

Писатель вышел из дома Беса, закрыл дверь, глянул по сторонам и подсунул ключ под коврик.

Писатель шел по улице и представлял себе мать. Он представлял ее изящной, тонкой…

Ночью сон перенес писателя в город.

В городе царила ночь.

Эхо шагов тонуло в гулкой каменной пустоте.

Писатель шел и оглядывался.

Ему казалось, что кто-то преследует его, прячась в складках темноты.

Светало. Небо над городком было пасмурное, улицы пусты, как будто все жители города умерли от тоски и безразличия, лишь сквер у театра заполняла небольшая толпа людей. Лица у них были вытянутые, похожие на маски.

Писатель приостановился у театральной лестницы, по которой из театра спускались зрители, почитатели таланта его матери.

Он стоял и вслушивался в смутный шум голосов. Зрители обсуждали премьеру.

На фоне пустого неба сначала проявился силуэт матери, нарисованный четкой тонкой линией, потом прояснилось ее лицо в нимбе рыжих волос, бледное и отрешенное. Еще под впечатлением своей роли на сцене, она шла в расступающейся перед ней толпе. Движения сдержанно-точные…

Неожиданно лестница зашаталась и стала обрушиваться, погребая всех под своими обломками…

— Мама… — закричал писатель и побежал к ней, спотыкаясь. Он падал, поднимался, близоруко щурясь, пытаясь найти мать в клубах пыли. Любое прикосновение отдавалось в нем болью, оставляло саднящую ссадину…

— Сынок… — Мать протянула к нему руки из мрака. — Помоги же мне… — Она прямо-таки вцепилась в писателя. Она тянула его за собой в темноту кошмара.

В последний момент писатель очнулся, весь в поту…

— Опять этот кошмар… — пробормотал он.

Сцена была действительно кошмарная, впрочем, сама по себе не страшная и ужас возникал оттого, что писатель смотрел на нее из сна и не мог вмешаться в происходящее…

Всю ночь писатель блуждал по улицам города, переходя из одного сна в другой, и проснулся усталый, весь в пыли, со стертыми до крови ногами, сожалея о чем-то…

Было уже утро.

Писатель допил холодный чай в стакане с коричневыми полосками.

Он сидел и смотрел в окно, из которого открывался вид на Иудино болото.

Дверь неожиданно приоткрылась, и в комнату вошел участковый. Вел он себя довольно странно и выглядел не менее странно. Одна половина его лица улыбалась, а другая мучилась. И глаза у него были разные, и как будто с двойным дном. Там что-то колыхалось темное и страшное, как водоросли в мутной воде, напоминающие змей с вздутыми шеями.

— Что случилось?.. — спросил писатель.

— Собирайся… с вещами… — сказал участковый, вскользь глянув на писателя.

Писателя арестовали по подозрению в умышленной гибели скота…

* * *

По камере гулял ветер, было холодно.

Писатель встал, весь в ознобных мурашках, забегал из угла в угол, хлопая себя по бокам и пытаясь согреться. Услышав пение где-то в этажах, он замер, потом подошел к окну…

Спустя какое-то время дверь распахнулась, и в камеру вошел Вагнер, начальник тюрьмы.

— Говорят, ты играешь на флейте… — спросил Вагнер.

— Когда-то играл… — сказал писатель и, глянув на Вагнера, отвел взгляд…

Вагнер был женат. Его жена, Маргарита, блондинка, высокая, худая, одного с ним года, до замужества была оперной певицей. Детей у них не было живых. Две девочки умерли еще в малолетстве, а сын ушел из дома и пропал без вести. Семья Вагнера жила в башне на территории тюрьмы. И лето, и зиму Маргарита ходила в желтоватом, пятнистом халате. С мужем она почти не разговаривала, только хмурила свои густые брови. Правда, в настроении она пела, зажмуривалась и тянула что-нибудь жалобное, а Вагнер слушал. Голос у Маргариты был приятный. Когда она пела, лицо Вагнера преображалось…

Вагнер молча взял писателя за руку и повел его по коридорам и лестницам к себе в башню.

В комнате царили сумерки.

Какое-то время Вагнер, Маргарита и писатель сидели молча.

Сумерки сгустились и Маргарита запела, тихо, почти неслышно, постепенно повышая голос.

Писатель подыгрывал ей на флейте.

Сузив глаза и отвернувшись к окну, Вагнер молча слушал. Что он видел в отражении стекол, одному богу известно. Вдруг он начал сипло подвывать, сам не понимая, что делает, как в бреду…

После недолгого и тягостного молчания Маргарита начала другую песню.

У этой песни был другой голос, нежный, грустный…

Так это и тянулось час или два, а, может быть, вечность…

Очнувшись, писатель не увидел Маргариты, а по лицу и настроению Вагнера догадался, что пора уходить, и пошел к двери.

Вагнер догнал писателя уже на лестнице и проводил до дверей камеры…

Остаток ночи и весь день писатель провел в одиночке, лежал на нарах, как камень, закрыв глаза. Иногда он проваливался в сон, точно в яму, а, очнувшись, пытался понять, где он?

Вместо темной, тесной камеры ему виделась та же теснота, только светлая.

Вдруг, писатель услышал над головой какой-то странный шум. Он поднял голову. Над ним порхала стайка бабочек…

В следующую ночь Вагнер оставил писателя ночевать у себя в башне на балконе, где в ясную погоду Маргарита загорала, прячась от любопытных глаз.

Писатель лежал на мягком пуфике и думаю про себя:

«Какой-то театр абсурда… и, как видно по всему, я у них не первый гость…»

Утром писателя перевели в другую камеру, где у него не было только перины из гагачьего пуха…

День прошел как обычно…

Вагнер появился ближе к утру. Писатель шел за ним по коридору и размышлял:

«Я-то сплю днем, а как же он?.. весь день потом клюет носом на службе…» — Вагнер на самом деле выглядел ужасно. Лицо какое-то застывшее, почерневшее. Чернота и вокруг рта, и под глазами. Эти спасительные для жены Вагнера ночи явно убивали его. Ему было около сорока, но выглядел он намного старше.

Вагнер и писатель поднялись по лестнице на третий этаж, долго шли по переходу, сопровождаемые лязгом запоров, повернули налево, потом направо, поднялись по лестнице еще на два этажа и остановились у запертой двери…

Маргарита пила холодный чай и была где-то далеко-далеко от них, в отблесках, в тенях. Она обернулась, посмотрела на писателя и подошла к окну. За окном цвела ночь, непередаваемая красота, таинство, которое творил Бог и человеческое безумие…

Вагнер прикрутил лампу.

Час или два Маргарита пела, а писатель играл на флейте в каком-то отрешении. Конечно, все это выглядело бы вполне естественно в сумасшедшем доме, но не в тюрьме?..

Писатель вздрогнул и открыл глаза. Совсем близко он увидел зеленоватый глаз Маргариты, как зеркало, в которое давно никто не заглядывал.

Маргарита пошатнулась, и писатель невольно обнял ее. Обнажилась ее маленькая грудь.

Маргарита запахнула халат. В глазах паника. Вскользь она глянула на дверь.

Дверь была приоткрыта.

Неловкое и тягостное молчание. Писатель изо всех сил сдерживал нелепое желание подойти к двери и закрыть ее на ключ.

Маргарита улыбнулась, наверное, догадалась о его желании.

В комнату вошел Вагнер и увлек писателя в лабиринт коридоров тюрьмы.

Шли они молча.

У двери камеры Вагнер остановился. Лицо его было мрачнее тучи. Пожевав губы, он вдруг в упор глянул на писателя.

Писатель невольно побледнел. Предательский холодок сполз вниз по спине.

Вагнер как-то неуверенно улыбнулся и похлопал себя по карманам:

— Черт, кажется, ключи забыл… или потерял… ты постой здесь… — Вагнер ушел, а писатель остался стоять в коридоре.

Около часа Вагнера не было…

Вагнер так и не пришел, пришла Маргарита.

— У мужа приступ… — только и сказала она, а у писателя дыхание перехватило.

Сглотнув комок в горле, он попытался обнять Маргариту. Она отвела его руки и подтолкнула к двери, сделала вид, что намеревается тоже войти в камеру. Когда писатель вошел в камеру, она захлопнула дверь за его спиной…

Писатель играл на флейте в тюрьме, а Федра дичала в лугах, хвостом гоняя слепней под своим тощим брюхом.

Прошел год или два, а может быть вечность, прежде чем она услышала хриплый голос рога и почувствовала на своих опавших боках уколы острых, как шпоры, пяток писателя. Она замычала от радости и боли и понеслась, сломя голову. Счастливые это были дни. С утра до ночи писатель трубил в рог и пел веселые песни в ее мохнатое коровье ухо. Иногда это были грустные песни. Писатель пел и вспоминал ворону, которую он научил говорить, ее звали Сарра, и Маргариту, которая научила его петь.

«Пропала Сарра где-то в лесах…» — подумал писатель и вдруг услышал знакомое хриплое карканье и смех…

Почти неделю писатель провел в поселке.

Неизвестно, что подтолкнуло его вернуться в город.

До полудня он сидел на автобусной остановке.

В облаке пыли появился автобус.

Автобус остановился.

— А говорили, ты пропал в Иудином болоте вместе со стадом… — сказал шофер, криво улыбаясь. — Тебе куда?..

— В город…

— В город дороги нет… мост обрушился…

* * *

Писатель и артист спали, обнявшись.

Они встретились случайно несколько дней назад по дороге в город.

Пока артист спал, а писатель дописывал свою книгу и размышлял о смерти, имущество их расхитили.

Удаляющийся крик осла разбудил артиста. Он вскочил на ноги, озираясь и восклицая:

— Черт… черт… черт…

— Что случилось?..

— Нас обокрали…

Писатель выполз из палатки, озираясь.

Все было как обычно. Люди рождались, умирали и снова рождались, чтобы повиноваться властям и законам. Деревья зеленели. Птицы летали. Люди шли по дороге вверх и вниз, как по лестнице Иакова.

Мужчины шли молча.

Женщины шептали молитвы.

Бог созерцал, не вмешивался…

Какое-то время писатель и артист разбирали палатку, скорее рванье.

Послышался странный подземный гул.

— Что это было?.. — спросил артист.

— Не знаю…

— Я слышал голоса и стоны…

— Ты веришь в иную жизнь, кроме этой временной?..

— Нет…

— И совершенно напрасно… — сказал писатель, озираясь, чтобы выяснить причину странных звуков.

Далеко внизу поблескивали черепичные крыши города.

Город напоминал некое чешуйчатое чудовище с крыльями, то ли выползшее из воды на берег, то ли уползающее в море.

Взгляд писателя остановился на прохожих.

— Не они ли издавали эти странные звуки… впрочем, вряд ли… кто они?..

— Такие же бездомные скитальцы…

— Однако одеты они как на праздник…

— Со временем одежда полиняет и превратится в лохмотья…

— Объясни, что все это значит?..

— Покойника они несут… мальчика… смерть и к детям беспощадна, увы… а это видно мать мальчика… горе ее согнуло, едва ноги волочит… платком лицо прикрывает…

— Что делать, если бог установил нам такой порядок…

Послышались рыдания, вопли.

Смерть предлог к слезам и причина для молитв.

Мать мальчика вопила с пеной на губах:

— Ополчилась на нас судьбы… похулила я бога в сердце своем… и разбудила беду… дом наш сгорел… мне все еще огонь мерещится, как будто сплю наяву… бедняжка Сара едва не задохнулась гарью, а Иосифа смерть похитила, перед которой и преисподняя дрожит и боится… мертвый он лежит с закрытыми глазами, но, как живой… все бы мы сгорели вместе с домом, если бы не незнакомец… явился невесть откуда и бросился в огонь, прикрыв лицо плащом… как будто смерть он искал, но нет… из пламени и дыма он вышел с Сарой на руках, ничуть не тронутый огнем… отдал мне девочку и скрылся, исчез, как в воду канул…

Женщина опустилась на землю.

— Что с ней?..

— Боюсь, что она бредит…

— Но бредит странно… она думает, что незнакомец был ангелом… и надеется, что ангел снова явится и отнимет мальчика у смерти…

— И все же это бред…

— Говорят, с тех пор, как город был проклят, ангелы стали посещать людей…

— Все это пустые слухи… а некоторые и вовсе вздорные…

— Однако и я не против был бы принять спасение от ангела и ощутить близость к богу… кажется, меня знобит…

— У тебя жар?..

— Одно желание, лечь и забыться…

— Тебе не страшна смерть?..

— Хочу узнать ее поближе… меня пугает неизвестность… вдруг там, в загробной жизни ангелы нас насилуют, пытают, бьют…

— Бывают и люди не такими, какими кажутся…

— Но редко лучше…

— Ты сам-то веришь в эту чушь?.. нет ничего за гробом…

— Посмотрим…

— Что еще?.. какие сомнения тебя теперь терзают и тревожат…

— Не хочется и вспоминать и говорить о них… эти прохожие, наверное, из города идут, узнай у них, что с городом?.. как бы нам в яму не угодить…

— Говорят, город опустел… остались лишь дома…

— Что еще?..

— Архитектор удавился…

— У меня другое мнение об архитекторе…

— Что?.. — Артист не без испуга глянул на камни, похожие на стаю присевших волков, откуда донесся голос и появился человек.

— Мне показалось, что вы говорили об архитекторе… авторе проекта переноса города в иное место… вы сказали, что он покончил с собой… странно, что я об этом ничего не знаю…

— Вы архитектор?..

— Я был его секретарем…

Человек исчез. Заросли лавра и мирта заслонили его.

Человек снова появился, но, как будто не знал, куда идти.

— Идите сюда…

— Иду…

— Что с вами случилось?..

— Какая-то сумасшедшая напала на меня… надо же, вогнала меня в такую робость, что я оцепенел и онемел… совсем старуха, но осанка, поступь… позабудьте, что я вам говорил… она сумасшедшая, впрочем, как и все мы…

— Мне кажется, я знаю этого человека… и я в страхе… — пробормотал артист и пошел, неся на себе остатки имущества…

— Куда же вы?.. постойте… — закричал человек, но его вопль остался без ответа…

— Ты встречался с этим человеком раньше?.. — спросил писатель артиста, когда они остановились отдышаться у скалы.

— Он на самом деле был секретарем архитектора… — отозвался артист. — Но как он изменился с тех пор… я испытал к нему чувство жалости и отвращения…

— Он хотел тебя остановить… что ему было нужно?..

— Он был моим злым гением… вел свою игру, которую я никак не мог понять… пытался женить меня на своей сестре, старой деве… поблагодарить его я не успел, что все еще живу…

— Мы можем вернуться…

— Нет, с такими людьми надо быть разумными и осмотрительными, чтобы потом не раскаяться…

— Опомнись… в уме ли ты?.. что ты бормочешь?..

— Из-за него я провел почти год в тюрьме…

— Об этом я ничего не слышал… расскажи… эй, где ты витаешь?..

— Здесь я…

Рассказ артиста привлек внимание прохожих. Собралась толпа.

— Время было смутное… всем тогда грозила опасность… — Артист поднял воротник плаща. — Любой мог попасть в беду… и ты, и я… однако, что-то я разболтался, толпу собрал… пойдем-ка лучше мы отсюда… должен тебе сказать, что мстить, притворяться, страх внушать я не обучен… да и не пристало это мне… тем более что донос был анонимный…

— И больше ты ничего не скажешь?..

— Нет, больше ничего не скажу…

— Ни слова?..

— Что я должен еще сказать?.. не сам ли я написал донос на себя?..

— Ты думаешь, что это он написал донос?..

— Подозрение он это не заслужил, но видеться с ним снова — нет, ни за что… скрывать не стану… с его женой у меня был роман… сколько бед из-за одного случайно украденного поцелуя произросло… вдруг проснувшееся чувство связало меня с его женой… помню, даже я сплел венок сонетов… он что-то заподозрил… он жену любил без памяти… без нее он не мыслил жизни… — Артист повел плечами как от озноба. — Я это понял, но слишком поздно… — Вспоминая все пережитое, артист цепенел, дрожал и бледнел. Ему казалось, что он уже терпит смертные муки.

«А что если смерть не конец земным страданиям, а лишь переход к новым, более изощренным, ужасным?..» — подумал он. Эта мысль потрясла его, довела до слез. Он утер слезы.

— Ты плачешь?..

— Я подумал о том, что ждет нас после смерти…

— Все эти мысли о смерти только отягощают и приводят в замешательство и оцепенение… — пробормотал писатель…

Солнце вышло из туч, и открылась вся прелесть этого места, сочетающаяся с изяществом и возвышенностью.

Оцепенение покинуло писателя.

Солнце скрылось в тучах, и снова вернулись мысли о смерти, осаждающие, теснящие писателя со всех сторон, внушающие и страх, и смирение, не позволяющие думать о чем-либо другом.

«Как ничтожно все, чем мы гордимся… слава, рукоплескания, ничего нет приятнее, пока мы живы, и вот уже мы лежим в темном, сыром, зловонном гробу и слышим весь этот шум… вот чем все это кончится… и все же мы продолжаем карабкаться по лестнице со ступени на ступень… и падаем, падаем… от сна мы тяжелеем, от еды нас пучит… так и живем… век человека краток, жизнь ненадежна… у меня были способности, но я постоянно чувствовал какую-то неудовлетворенность… и я не умел льстить, обманывать, обещать, притворяться, переносить обиды… напрасно я бежал из города… город не исчез и соблазны его не исчезли… я собирал толпы своими речами, как бы с высоты трубил о своем и ввергал в гибель душу, тело и всего человека… и всякое средство, применяемое для спасения, оказывалось уже запоздалым… вместо того, чтобы утешать и радовать, я вводил людей в мрачность, которая источник и начало всех бедствий… нет ни одного человека, который не имел бы причин для скорби… всех нас что-то гнетет, тревожит… важно только, чтобы скорбь не переходила в отчаяние… по своей воле я поддался соблазну и попал в водоворот… я бежал из города, потому что мне было так горестно и страшно, путь к отчаянию был открыт… вокруг царили вещи жены… каждая вещь на которую я натыкался, вызывала слезы… а потом стала являться блаженная… по своей воле я мог и утонуть в этом водовороте чувств и вынырнуть из него… мог не слушать ее горестные вопли, сколько бы жалости не внушало она мне…»

— Так мы идем?.. что ты встал и стоишь как соляной столп?.. пошли… — сказал артист.

Писатель не отозвался.

— Эй… ты спишь?..

— Я размышляю…

— О чем?..

— О смерти…

— Люди живут и не думают о смерти…

— Ты ошибаешься…

— У тебя склонность к возражениям и спору… впрочем, наверное, ты прав… людей волнует слава, любовь… слава манит обещаниями… а любовь это обычное чувство любого животного, в том числе и человека, который если и заблуждается в этом вопросе, то заблуждается охотно… сознаюсь, одно время я готов был даже умереть от любви…

— О чем ты говоришь?..

— Я говорю о своей жене, на обожание и угождение которой я потратил большую часть своей жизни… — Артист потер лоб. — И заслужил рога…

— Ну, не знаю… тебя могли ввести в заблуждение…

— Лиза тебе не изменяла?..

— Не знаю… может быть… она была красива… божественно красива… даже смерть не осмелилась исказить черты ее лица… смерть похитила ее у меня и отдала могиле… в моей любви никогда не было ничего постыдного… благодаря жене я стал тем, кем стал, приобрел славу, известность…

— Любовь превращает действительность в видимость… она обманывает нас…

— И этот сладостный обман нам нравится… — Писатель невольно вздохнул.

— Ну да… смотри, это же твой пропавший секретарь…

— Пусть идет своей дорогой… он написал книгу обо мне, правда, говорил в ней больше о себе и с такой непосредственностью… человек он язвительный, злой… все слишком красивое, возвышенное чуждо ему… меня он рисовал в самом неприглядном виде… правда, и себе не льстил, прямо говорил, что был отщепенцем, трусом… и о власти он писал дерзко… а всякая власть от бога… ее должно любить, славить и терпеть…

— Даже если она опасна?..

— Опасной мы делаем ее сами…

— Каким же образом?.. что ты молчишь?..

— Я пытаюсь вспомнить, что писал на эту тему… а ведь писал, но в памяти ничего не осталось… пороки заложены в нас природой… чем мы занимаемся?.. лжем друг другу, и друг над другом смеемся… — писатель глянул на секретаря, который пытался протиснуться сквозь толпу. — Однако как он изменился, его просто не узнать, да и я изменился, рыжие кудри поредели и побелели, глаза погасли… и я уже не пишу романов, я стал мастером плачей и причитаний…

— Продолжай, что ты замолчал?..

— Ты знаешь, секретарь не раз спасал меня, когда я страдал от безделья под видом тоски… он писал за меня… я превосходил его лишь авторитетом… а его жену я любил, и ненавидел… из-за нее я покинул город и переселился подальше… нет, вру, не из-за нее… где еще найти спасение человеку, одержимому разными страстями, обреченному старости, которая страшней и смерти самой?… только вдали от людей, в пещере, в которой стены исчезают под росписями теней и спящего будят песнопения цикад…

— Ты окружил себя видимостями… твой секретарь давно умер…

— Приглядись и увидишь его…

— Всюду война…

— Не согласен с тобой… всюду любовь…

— И ты в это веришь?..

— Во что мы только не верим…

— Все решает случай…

— В человеческих делах все решает не случай, а божье установление… — Писатель пригладил волосы. — Как я выгляжу?.. и не вздумай льстить мне… твоя усмешка не должна превращаться в гримасу…

— Что ты еще выдумал?..

— Я подумал, вдруг мы встретим Лизу… или кого-нибудь еще из знакомых…

— Ты спятил… у тебя склонность к мрачным фантазиям… это невозможно… оттуда еще никто не возвращался… если бы кто-нибудь вернулся оттуда, здесь бы никого не осталось… правда, говорят, архитектор вернулся, чтобы закончить план переноса города в другое месте… а вслед за этим событием последовала эпидемия самоубийств…

— Смерть отвратила их от многих соблазнов…

— А, может быть, ввергла в еще большие бедствия… можно ли смерть назвать спасительницей?..

— Не знаю…

— Сознайся, ты был влюблен в блаженную?..

— После смерти жены, она стала являться в мои сны… помню, как-то нечаянно я забрел в руины женского монастыря и попался в ее сети… я дошел до такого жалкого состояния, что и представить невозможно… днем я жил только стонами и вздохами, а ночью плел венки сонетов, вплетал в них мирт, плющ, лавр, лелеял все, что было им созвучно… — Писатель умолк, задумался. — Любовь к блаженной привела меня в тюрьму… в камере все казалось мне безобразным и тусклым, и я стал думать о смерти, но эти мысли не исцеляли меня, лишь усиливали усталость, и я решил бежать… побег удался… в горах я неузнанный пристал к толпе прохожих… в толпе меньше опасностей, не надо непрестанно озираться кругом… прислушиваясь к разговорам, я узнал, что умер, сломал себе шею при попытке побега из тюрьмы… я стал мифической личностью, предметом толков… помню, изменив имя и внешность, я вернулся в город… моя комната пустовала… ключ лежал на притолоке… ночь я провел среди воспоминаний… днем дом казался необитаемым… царила тишина… а ночью дом оживал… я слышал голоса соседей, сливающиеся в хор голосов, в котором были и новорожденные, и умершие… вначале хор казался мне нестройным, сбивчивым, но постепенно он превращался в симфонию… помню, как-то во сне я перенесся в келью блаженной… она спала на своем одиноком ложе… почувствовав себя в моих объятиях, она открыла глаза… в этой иллюзии все было так реально…

— О чем ты?.. — сонно пробормотал артист.

— Так, ни о чем…

— Что у тебя произошло с секретарем?..

— Как-то ночью ему явилась жена в видении и обратилась к нему со словами: «За что ты убил меня?..» — Разбуженный страхом, еще не придя в себя, он понял, что совершил тяжкое преступление… той же ночью он написал донос на самого себя и отправил его по почте… утром, роясь в бумагах на столе, он нашел черновик доноса, понял, что оклеветал себя во сне и, чтобы спастись, бежал из города, укрылся на острове… одним своим видом он всем там внушал ужас… помню, от слухов о нем у меня звенело в обоих ушах… он писал мне письма с угрозами, описывал смерть, которую приготовил мне, ему осталось только избрать время и место… как же он был разочарован, когда узнал из газет о том, что я сломал себе шею при попытке побега из тюрьмы… он даже написал эпитафию: «Писатель умер, доставив государству чести гораздо больше, чем оно ему…» — и в знак скорби пролил кровь, вместо слез, нанес себе рану…

— Кстати, о твоей смерти я тоже узнал из газет…

— А я узнал о своей смерти по радио… помню, еще толком не проснувшись, я услышал некролог о себе… не знаю, кто пустил слух, что смерть нашла меня, а молва позаботилась обо всем остальном… я ведь был известным человеком… не сомневаюсь, что у тебя есть вопросы…

— Да, у меня есть вопросы… как ты бежал из тюрьмы?..

— Из тюрьмы я бежал, переодевшись в женскую одежду… я не успел далеко уйти, был узнан, избит, связан и полунагой доставлен в тюрьму… я предстал перед Вагнером, начальником тюрьмы, в одной лишь короткой рубашке… увидев меня, Вагнер едва не умер от смеха… он оказал мне милосердие, которого я не заслуживал… меня помыли, одели и заперли в узкой, похожей на гроб келье… тюрьма располагалась на территории заброшенного монастыря… я лежал и размышлял… не сам я придумал план побега… я последовал совету некоего человека, оказавшегося евреем и шпионом у Вагнера…

— Та это Вагнер спровоцировал тебя на побег?..

— Теперь это уже не важно… но я продолжу… я заснул и во сне снова был бит, оплеван и распят за то, что как усомнившийся Фома трогал тело бога руками, прикасался к шрамам от ран… проснулся я среди ночи… я лежал и размышлял… вдруг я услышал шаги… дверь камеры приоткрылась… я был несколько смущен этим обстоятельством, подумал, что это очередная провокация Вагнера… пребывая в нерешительности, я все же решил воспользоваться случаем… озираясь, волнуемый разными мыслями, я вышел из кельи и пошел по длинному сводчатому коридору, который вывел меня к лестнице… я поднялся этажом выше, повернув налево, потом направо, спустился этажом ниже и оказался на монастырской стене с той стороны, где монастырь примыкал к скале… по веревке с узлами, как будто специально приготовленной для меня, я спустился вниз на головы охранников… не знаю, кого они ждали, но увидев меня, они обратились в бегство, причем некоторые из них так и не поняли, почему они бежали… охранники бежали в одну сторону, а я бежал в другую сторону от зримых и незримых преследователей, и так быстро, как только мог… я бежал с такой поспешностью, что если бы кто мог меня видеть, то сказал бы, что я не бегу, а лечу… пытаясь перейти бурную реку по камням, я оступился… по всей видимости, таков был приговор божьего правосудия… многие видели, как вода волокла мое безжизненное тело точно камень среди камней… меня спасли бродячие собаки, которые тотчас же разорвали бы меня на куски своими зубами, если бы не монах… палкой он отогнал собак… а молитвами вылечил меня… уже через несколько дней я встал на ноги и покинул его пещеру… я встал на путь всякой плоти, женился, родил сына, который и поныне жив… он еще не разговаривал, но уже писал и настолько умело, что всех поражал… все это он делал как бы нечаянно… красотой он превосходил, даже зеленоглазую Елену, дочь судьи… дети стекались к ней, она разбирала их жалобы, пользуясь властью отца, запятнавшего себя дурным нравом… он увлекался охотой и разводил собак… собаки и сожрали его… жуткая смерть… мой сын был копией своей матери… как женщина он красил себя различными красками, вызывая смех не только у меня, но и у детей… в 7 лет он написал свою первую пьесу и открыл театр… дети от Елены потекли к нему… Елена устроила заговор… заговорщики должны были устроить пожар в театре… узнав об этом, сын обратился к заговорщикам с речью и укротил их пыл… одна только Елена с прежним упрямством пыталась осуществить свой коварный замысел, однако волей бога это ее злое намерение не осуществилось… после смены власти у судьи начались неприятности… он переселился на виллу вместе с женой и дочерью… мой сын последовал за Еленой… он бежал из дома, и бежал так быстро, как только мог, как будто он спасался от зримых и незримых преследователей… если бы кто мог его видеть, то сказал бы, что он не бежит, а летит… ангелы несли его на руках своих… пытаясь перейти бурную реку по камням, он оступился… многие видели, как вода волокла его безжизненное тело точно камень среди камней… его спасли бродячие собаки, которые тотчас же разорвали бы его на куски своими зубами, если бы не монах, палкой отогнавший собак… своими руками и молитвами монах поставил сына на ноги… уже через несколько дней сын покинул пещеру монаха… как и я, сын женился в 27 лет… Елена родила мне внука… внук и поныне жив, он еще не разговаривал, но уже писал и настолько умело, что всех поражал…

— И все это он делал как бы нечаянно… — сказал артист, пытаясь изобразить улыбку.

— Да… — пробормотал писатель и сел, пережидая головокружение. Он следил за смутным беспорядочным течением форм без твердо очерченных границ, лиц, сменяющих друг друга. Они появлялись на свет и исчезали. Темнота принимала всех уходящих.

— Что с тобой?..

— Не знаю… такое уже было со мной однажды, когда Вагнер запер меня в одиночке… среди ночи я очнулся… камера зарастала виноградной лозой, по стенам карабкался плющ, из темноты за мной следили горящие холодным светом глаза совы… потом появилась женщина в пурпурном платье, ее бледное лицо с черными улыбчивыми глазами, окаймляли рыжие кудри… своим смехом она лишила меня разума… я увидел как от нее стали отделяться дети с козьими рожками, еще не названные, не имеющие имен и не подозревающие о своей печальной участи… они кружили по камере, устраивали игры… в разгар вакханалии явился Вагнер… он был великолепен в своем совершенном безобразии… по его мнению, я был дерзок, нуждался в обуздании… из-за спины Вагнера вышла женщина… и он нашел мне женщину… бог послал в наш мир красоту, воплотив ее в женщину, несущую соблазны, и вложил в нее лживую душу… женщина была его сестрой… она изменяла мужу и, кажется, даже презирала его… одним прикосновение она смогла сделать меня красивым… она завивала мне кудри наподобие гиацинта… я весь светился… даже ростом сделался выше…

— И где это было?.. — спросил артист.

— В тюрьме…

Мимо прошли прохожие.

За прохожими ползла хмурая туча, пугая блеском молний.

— Идут и идут… и куда идут?..

— И куда не придут, всюду будут врагами… — Актер встал. Обогнув груду камней, похожих на стаю присевших волков, он наткнулся на странного человека, который шел, плача и рыдая.

Актер спросил человека о причине слез.

Человек начал свою историю с приветствия в виде длинного вступления и изящного риторического предисловия.

У человека был дом, жена, дочь. И все это у него похитили обстоятельства. Сначала сгорел дом, потом пропала жена и следом за ней дочь.

Обрисовав облик похитителя, человек разрыдался.

— У кого ни спрошу, никто ничего не знает ни о жене, ни о дочери… как в воду канули… похититель давно замышлял против меня, выказывал притворную благосклонность… по его доносу меня сначала уволили из школы, где я преподавал географию, а потом арестовали, обвинив в заговоре против власти… меня сослали на один из западных островов, их еще называют блуждающими, где я вел созерцательный образ жизни среди монахов… после окончания срока ссылки, я вернулся в город, который меня не ждал… похититель держал меня под наблюдением, а я делал вид, будто не замечаю слежки… пока я отбывал ссылку, жена умерла, а дочь сделалась женой похитителя… описание всех моих трагедий и несчастий заняло бы не один день… но со временем я стал находить в несчастьях утешение и уже не боялся худшего… а дочка… она еще девочка и легко исправится, если сумеет освободиться от власти этого негодяя… сначала он удочерил ее, женившись на моей жене, а потом сделал своей женой, когда ее мать умерла… и все это вполне сознательно придумывалось заранее… я узнал об этом из неотправленных писем дочери… это была такая своеобразная игра…

— Не думаю, что это игра… это жизнь, к которой надо относиться настороженно и сдержанно…

* * *

День был пасмурный.

Писатель шел по следам артиста и сочинял финальную сцену романа. Иногда он обрушивался на себя с критикой:

— Финал этой истории просто ужасен… слова употреблены некстати и выражают совсем не то, что я хотел выразить… все превратно… и почерк ужасный… пальцы сводит судорога…

— С кем ты говоришь?.. — спросил артист и обернулся.

— С кем не скажу, а о чем, скажу в другой раз, если мы выйдем живыми из этого жуткого ущелья, и нас не сожрут гиены… я слышу их голоса… кажется, и они меня слышат и смеются… — Писатель пугливо глянул по сторонам. Его пугали прохожие, у которых были серые, неприветливые лица. От утомления в его глазах все двоилось, двоились и прохожие, которые появлялись неизвестно откуда, и неизвестно куда исчезали. Они казались ему обитателями преисподней. Женщины утаивали свои лица за повязками. — Надо остановиться… — сказал писатель и остановился, оглядываясь. — Мне кажется, мы заблудились…

— Соберись с силами… где-то здесь должна быть пещера…

— Сил уже нет… и ущелье сжимается…

— Скоро… скоро ты сможешь насладиться лицезрением этого города грехов…

Как будто нарочно стало еще темнее.

Гром потряс небо.

Начал накрапывать дождь.

Артист свернул за угол скалы, нависшей над дорогой, и очутились у входа в пещеру.

— Вот и спасение…

— Человек склонен к греху, а бог — к милости… — пробормотал, задыхаясь, писатель.

— А многословных он наказывает одышкой… мы дошли только до половины пути, а ты уже задыхаешься…

— Такое впечатление, что мы поднимались на небо… — сказал писатель, оглядываясь. — Необычная пещера… похожа на храм… и надо сказать, что строитель этого храма обнаружил вкус… ему нельзя отказать в знакомстве с перспективой, знанием рельефов и архитектурных деталей, благодаря которым пространство оживает и вся постройка выигрывает в стройности и в монументальности… однако мы здесь не одни…

— Бог любит не только нас… он любит и змей, и скорпионов… как-нибудь я расскажу тебе историю о соблазнении змеем девы в райском саду…

— Я знаю эту историю…

— И ты знаешь, кто ее написал?..

— Нет… говорят, это история бога…

— А что написал ты?..

— Несколько романов, но из материальных соображений не стал их публиковать… хотя жизнь и человеческое поведение определяются не только и не столько материальными обстоятельствами…

— Расскажи, как ты пишешь?.. мне интересно знать, как это происходит?..

— Я ищу слова, которые приводят в движение пружины интриги… приобретаю опыт, и постепенно вырастает книга… книги, как дети, растут ужасно медленно…

— У тебя есть дети?..

— Есть сын… а у тебя?..

— Молва говорит, что есть и сын и дочь, но я не уверен…

— Сколько раз ты был женат?..

— Не помню… помню только, что моя первая жена слыла ветреницей, обожала театр, ужинала в гостях, вставала после полудня, читала почту и разбрасывала любовные письма, где попало, так что всякий мог их прочесть… впрочем, я любопытным не был и всем этим ничуть не смущался… у меня была своя жизнь…

— Чем занималась твоя жена?..

— Ничем… она была привлекательной женщиной с приятными манерами… она и пленила меня своими манерами и приятной полнотой… о чем твоя книга?..

— Это будет история всех людей… я не придумываю интригу, не пытаюсь занять место судьбы, я рассказываю истории о том, как обстоятельства распоряжаются судьбой героев, причем все беды героев убедительно мотивированы, помощь выглядит случайной, неожиданной, иногда даже неправдоподобной…

— И кто главный герой?..

— Женщина, которая освободилась от кошмара остаться старой девой при живом муже и нашла счастье с бродячим актером… она путешествует с ним на осле и пишет письма мужу… иногда проливает слезы…

— Ты смеешься?..

— Нет… у нее пылкая душа и романтическое воображение… правда, письма пока довольно путанные, невнятные… она даже не пытается уверить в истинности происходящего, сделать письма более понятными и правдоподобным… повествование то забегает вперед, то возвращается назад… — писатель умолк, увидев незнакомку. Ее бледное лицо контрастно выделялось на фоне глухого черного платья, напоминающего монашескую рясу, а осторожный и беспомощный взгляд выдавал все ее тревоги и страхи.

«Кто она?.. — размышлял писатель. — По всей видимости, жалкое, несчастное существо, разочарованное жизнью, исполненное смятения перед обстоятельствами, разрушившими ее мечты и надежды на счастье… но улыбка преображает ее… улыбаясь, она, наверное, вспоминает о чувствах, которыми была охвачена в другой жизни… она ничего не забыла, о чем свидетельствуют слезы и отрывочные фразы, пугающие меня… хотя, может быть, она говорит одно, но думает другое…»

Незнакомка говорила о чем-то с артистом.

Взглянув на писателя, женщина отвела взгляд.

«Боже мой… неужели это он?.. сделаю вид, что не знаю его… невозможно быть счастливой с человеком, которого ты не можешь сделать счастливым… в сущности, у нас нет ничего общего… и потом материальные обстоятельства, среда… я отшельница, изверившаяся в людях, а он известный писатель… лучше мне доживать свой век в одиночестве… случайно встретились и разошлись… случай играет с нами, зная наперед, что есть более властные силы и именно они побеждают…»

Писатель смотрел на незнакомку и размышлял:

«Все, что выходит из рук бога — прекрасно… человек только все портит… бог есть, он царствует, но не правит, правят, скорее всего, какие-то иные силы, может быть, силы зла… и эти силы зачем-то нужны богу… и нет такого добра, которое не порождало бы зло… в каждом человеке оно есть… однако, как она мила и полнота ее приятна… меня уже влечет к ней… женщины как водоворот… нет, лучше мне не смотреть на нее, тем более, что она не сводит глаз с артиста… по всей видимости, у них была любовь… свидания, надежды, опасения, как я далек от всего этого… и весь этот винегрет губит суета… выдумать любовь, представить ее мне не трудно… у меня это давно вошло в привычку, запутывать читателей, вводить их в заблуждение… о чем это я?.. или я уже на небе?.. надо спуститься пониже… и в этом месте повествования рассмеяться, но я отвык от смеха… со смехом мне жилось бы, наверное, немного легче… и с воспоминаниями детства… впрочем, все это мертвый хлам… от трупов лучше держаться подальше… известно, куда они могут завести блуждающего… а я блуждаю… я весь в сомнениях, облеплен ими… они стали моей второю кожей…»

— Мне кажется, мы уже встречались?.. — заговорил писатель, обращаясь к женщине.

— Вполне может быть… кто вы?..

— Я писатель… как все писатели, что-то пишу… чему-то учу… правда, исправить никого не мечтаю… что криво выросло, прямым уже не станет…

— И много вы уже написали?..

— Много… — пробормотал писатель и, глянув на женщину, отвел взгляд, подумал:

«Боже, неужели это Нора?.. она почти не изменилась, так же смотрит и так же душу веселит… нет, я уже не бог и вокруг меня не рай и кущи, а бездны и пропасти, мрак и тишина… что меня ждет?.. от этих мыслей грудь стесняет ужас… мне страшно… что за странный страх?.. она только взглянула, и тут же взгляд отвела… уже не сводит глаз с артиста…»

Артист вскользь глянул на писателя, потом на женщину.

«Кажется, ей больше нравится писатель… я тоже люблю играть словами на сцене, в обман вводить себя, других… впрочем, от слов одна тоска… хочется бежать, куда-нибудь от них, куда глаза глядят… она не сводит глаз с писателя… мне его жалко… пишет, ищет истину… возможно ли ее найти?.. и зачем?.. чтобы проснуться стариком?.. и звать наслаждение во сне, не имея сил испытать его наяву?.. всю жизнь я учу других чему-нибудь со сцены, но кто меня научит, как мне избавиться от плотских желаний?.. ну, избавлюсь, и что останется?.. пыль кулис и книги, сотни книг, которые я не успел прочесть… чтобы убедиться, что миром правит зло… все мы им заражены… и среди искушений ищем спасения… слышим благую весть, но не имеем веры… блуждаем, пытаемся понять, откуда эта весть исходит?.. и от кого?.. — артист потер виски. — Мне нужно жениться, чтобы не сойти с ума… еще раз попытаться стать счастливым… увы, счастливых мало… дорога к счастью слишком узкая… и она петляет, как змея, уводит в никуда… уже вечер… в траве звонят цикады… или это звон в ушах… кажется, в глазах темнеет… нет, нет, только не это… я едва выбрался из непроглядной тьмы, в которой вновь хочу увязнуть… день позади, впереди ночь… и мне страшно… милая Нора… я хочу ее обнять… и отталкиваю, как искушенье, от века висящее над нами… жало желания язвит, увлечь пытается в этот сладостный обман…»

— Простите, мне пора… — сказала женщина, прервав затянувшееся молчание.

Писатель проводил женщину взглядом.

«Постарела, пополнела, но все так же мила…» — подумал он.

— Туман ложится, зябко стало и темно… надо поискать убежище на ночь… ты здесь?.. — артист повернулся к писателю.

— Где еще мне быть?..

— Что ты все пишешь?..

— Пытаюсь изменить финал одной истории…

Осыпались камни.

— Что это было?..

— Не знаю… — пробормотал писатель.

— Куда ты смотришь?..

— Я смотрю на пса, который появился как будто из-под земли… — Писатель глянул по сторонам. — Не разведчик ли он из стаи бродячих псов… место опасное… говорят, здесь люди исчезают бесследно… — Писатель повел плечами, как от озноба. — И мы можем исчезнуть… смотри, пес прилег и зубы скалит…

— Я ничего не вижу…

— Приглядись…

— Может быть, он один из тех, кто таится в темноте, и, желая зла, спасает, творит добро…

— Нет, на беса пес не похож… я думаю, он просто голодный пес… а мы добыча…

— Не пугай меня…

— Бояться смерти глупо…

— Что это?.. слышишь?.. лай… бежим… надо спасаться… и женщину спасать… — воскликнул артист…

Писатель, артист и женщина забились в тесную щель в скале, лежали молча, обнявшись.

Собаки толпились внизу, рыча, роняя слюну, кружили.

Писатель размышлял:

«Я слишком стар, чтобы снова начинать любовную игру… но желание язвит, хотя и знаю наперед, что будет… лишь мгновение страсти и все кончится… лицо исказит брезгливая гримаса и все… и все же я готов стать ее рабом… а потом долго буду проклинать себя за то, что поддался искушению… нет, лучше что-нибудь другое… не знаю, что?.. с природой не поспоришь… однако молчание затянулось, надо что-то ей сказать, но что?.. что я все еще люблю ее… и стыжусь… что от женщин лишь один обман, предательство и ложь… нет, лучше промолчать… и, тем не менее…»

— Собак не слышно, наверное, ушли… — заговорил писатель и привстал.

В ползущем мимо расселины тумане ему виделись различные образы, причудливо меняющиеся. Писатель провел рукой по лицу, как будто паутину смахнул.

«Мне было всего 13 лет… я жил у тети в доме на Болотной улице… она жила этажом ниже… я был влюблен в нее… мы испытали близость в ту ночь, когда как будто все ветры собрались и пели хором… в камине пылали дрова… стены были завешаны коврами… и все же было холодно… меня всего трясло…»

Женщина повернулась спиной к писателю.

«Что если я поцелую ее?.. — размышлял артист. — Кажется, она не против, лишь задышала чаще… и взгляд стал слегка косить… и румянец появился на щеках… все, как и тогда, когда она была невинна и прекрасна… и я был еще не так уверен в себе… она и теперь божественно прекрасна и способна эту тесную щель превратить в рай… я хочу ее поцеловать, но я ли это?.. помню, когда я ее поцеловал, она рассмеялась… я отстранился, спросил, чем вызван ее смех?.. она сказала, что у меня был такой серьезный вид… все повторяется, я слишком серьезен… успокойся, это игра, всего лишь игра… я со страхом жду ее продолжения… я весь дрожу… пожму ей руку, обниму и поцелую, если не умру от страха… ответит ли она на поцелуй?.. она ответила… мне надо улыбнуться… я слишком серьезен и мрачен… я такой же, как и мой дядя со стороны матери… он отличался любовью к риторике и изысканным выражениям… тогда все были поэтами, старались выражаться как можно искусственнее и менее понятно… это было общей модой… дядя умер холостяком, а у дяди со стороны отца было пять или шесть жен… и он был палачом в тюрьме, пока не отменили смертную казнь… у него было прозвище Избавитель… иногда он является мне, говорит, что у него есть возможность покидать свою могилу не только ночью, но и днем… однако я отвлекся… что я делаю?.. я слежу за облаками… и я смущен… а что делает она?.. она молчит… взглянула на меня и улыбнулась… улыбка манит обнять ее и тихо млеть…»

Длилась ночь…

Утром женщина ушла своей дорогой…

Писатель и артист шли и шли, но куда? Вперед или назад? Им казалось, что они кружат на месте…

Вокруг возвышались все те же скалы, утесы.

Они остановились.

Внизу змеилась река, сверкала чешуей ряби. Над водой висел туман…

— Слышишь?..

— Что это?..

— Смех гиен… они смеются хором… не понятно, удаляются они или приближаются… надо поискать убежище… кажется, нашел… — Писатель остановился у скалы, стоял, глаза таращил, пытаясь что-то разглядеть в темном лоне пещеры. — Тьма кромешная… нет, там кто-то есть?.. — Он умолк, увидев лицо женщины, подумал: «Опять она?.. или нет?.. — писатель отвел взгляд, снова глянул на женщину и уже не мог отвести глаз. — Или это лишь тень бездушная, но в ней я вижу сходство с Маргаритой… прошлое преследует меня… я думал, что расстался с ней навсегда… — размышлял писатель. — Она не одна… танцует, как на сцене… не в театре ли я?.. кажется, я попал на представление кордебалета… хочу и я танцевать, но, боюсь, голова закружится, и я полечу в эту пропасть… или я уже лечу?.. витаю… где низ, где верх у этой бездны?.. и, кажется, я не один парю над скалами… какие-то мстительные духи преследуют меня… ясно их не вижу, но знаю, они что-то готовят… обернуться я не смею, боюсь… вдруг это не мстительные духи, а мои жены?.. а впереди та, первая, что завладела моей душой и едва не увела меня за собой путем превратным… я думал к богу иду, но, увы… не ангел вел меня, а бес… вел, подталкивал меня в спину и смеялся, шептал в ухо: «Через зло к добру веду тебя…» — Кажется, женщина что-то сказала… или это звон цикад и жужжание… я настороженно с опаской относился к ней… мои сомнения и размышления о ней заняли бы не одну главу в книге, которую я сжег… эта книга смущала мне глаза и чувства… было неприятно держать ее в руках, и я сжег ее, думал, освобожусь, но как-то пусто и неприветливо стало на душе без нее… мне опротивела поэзия, философия… увы, как только связь с Норой исчезла, я не смог родить ни строчки… и это была лишь прелюдия к тем переменам, в которых, как мне казалось, я должен был стать известным или погибнуть… нельзя спасти человека от самого себя… помню, я прогуливался по террасе, когда появился некий человек… худой, бледный, как будто он только что вышел из больницы… это был известный художник, один из создателей смутных видений и апокалипсических картин, в которых ни он сам, ни кто бы то ни было, не мог разобраться… лоб высокий, взгляд жгучий, нос острый, губы тонкие, красиво очерченные… он то приближался, то удалялся… мрачный, печальный, он блуждал, оставляя позади обрывки фраз, не связанных друг с другом мыслей о живописи, музыке, поэзии… помню, я спросил его о чем-то, не помню о чем… и не помню, что он ответил… у него была комната во флигеле… до этого он жил с женой в доме дяди, который если и помогал им, то сам того не подозревая… его дядя был известным философом, рылся в книгах и не мешал жене и дочери жить или умереть, как им вздумается… художника он не замечал… если зло и появляется в мире, то всегда из-за какого-нибудь философа… увидев человека, отмеченного этим опасным даром, я обычно спешу удалиться… все философы бывают несколько странны, и рассуждают они как одержимые, не знающие, что говорят, но им воздвигают памятники и вешают на стены доски с их изображениями… жена художника обожала театр… подозреваю, что она скрывалась в театре от скуки постоянного сожительства с мужем… театр спасал ее от безделья… это вполне приличное занятие для женщины… философия — это зло… многие люди, даже из власти, не чужды философии… дядя художника заставлял страдать лишь жену и дочь, которых уже нет среди живых, но вызывал восхищение и слезы у тысяч своих поклонников… впрочем, оставим в покое философию, которую я знаю недостаточно, и философов, которых я вообще не знаю, чтобы выносить им приговоры… если они необходимы, пусть остаются, но каждый раз, когда я слышу их рассуждения, меня охватывает раздражение… правда, когда я слышу нелестную подробность из их частной жизни, мне приятно и легче переносить свое собственное ничтожество… наверное, я завистлив… сознаюсь, я завидовал художнику, и если бы мне удалось присвоить несколько его удачных мыслей и развить их, я, наверное, был бы счастлив, может быть, даже улыбнулся бы… обычно я мрачен… однако я устал, пожалуй, сяду…»

Продолжая размышлять, писатель сел на камень, потом лег, вытянулся, закрыл глаза, изображая состояние блаженства, даже захрапел.

Во сне писатель прожил жизнь полную ужасов, спутанную, безобразную, породившую всех тех женщин, которые будут преследовать его в дальнейшем. В этом кошмаре он был художником и пробудился писателем, потянулся, осторожно зевнул, потер глаза, чтобы узнать, где застал его сон: на ложе под лестницей или на чердаке, где обычно спят бездомные художники. Он настолько увлекся своей ролью несчастного, что даже жалобно заскулил, как старый пес, доживающий свою собачью жизнь.

«Что и говорить… я бы не стал себя превозносить, но и проклинать не стоит… я был скверным человеком, но скрывал свои пороки… извинял их в себе, хотя в других они вызывали у меня раздражение… я мог, когда было нужно, проявить немного вкуса, немного ума, немного здравого смысла… кроме жен, у меня были уличные женщины, почти жены… одну из них я попытался исправить… однажды, выслушав меня, она сказала: «Убирайся!..» — и я оказался на улице чужого города без гроша в кармане… ночь я провел на пустующей вилле судьи, которого сожрали его же собаки, потом в конюшне… я лежал на соломе и слушал, как переговаривались и ржали лошади… я думал, что был необходим этой женщине, думал, брошусь к ее ногам, и она простит меня… увы, я вернулся, не дав ей привыкнуть к моему отсутствию… несколько дней я скитался с расстроенным лицом и блуждающим взглядом… конечно, не стоило мне падать ниц и унижаться перед шлюхой, которая возомнила себя великой актрисой… умолчу о подробностях этой сцены, чтобы не рисовать удручающую картину печали и слез…» — Писатель встал. Он стоял, сгорбившись, пряча руки под фалдами потрепанного фрака, и смотрел на женщин. Лица у них были веснушчатые, землистые и обветренные.

— Кажется, я собрался куда-то идти, но куда?.. вы не знаете, куда я собрался идти?.. — обратился писатель с вопросом к прохожему. — Впрочем, неважно… наберусь храбрости и пойду куда-нибудь, чтобы вести жизнь нищего и испытывать презрение к себе… нет, это невыносимо… — Писатель сказал какую-то фразу на латинском языке, но его никто не понял.

— Что с тобой?.. — спросил артист. Он уже давно с беспокойством наблюдал за писателем.

— Ничего…

— Мне кажется, ты чем-то расстроен?..

— Пусть мое положение не очень тебя беспокоит… все идет так, как надо кому-то… не знаю, кому… может быть, богу… — Писатель огляделся. — Среди этих скал прошло мое детство… во сне душа у меня окрылялась, ум приобретал гибкость… я чувствовал себя способным на все… лицо мое принимало выражение восторга, я шептал стихи… помню, в 7 лет я написал поэму без героя… середина поэмы я помню, но не помню ее конец и начало, потому что в начале я не понимал ни того, что говорил, ни того, что делал… даже не пользуясь унизительными уловками, недостойными мелкими хитростями, я приобрел известность, имя… и все благодаря общественному мнению… моим поклонникам я устраивал сатурналии… и просыпался в слезах, таким же, каким заснул: скромным от гордости и трезвым в силу нужды… какая жалость… я умер как поэт и меня похоронили на общественный счет… сделали из меня мифическую личность… но мертвецы слышат, как по ним звонят колокола…

— У тебя нет родных, близких?..

— Нет… а если бы они и были, стоило бы делать из них неблагодарных людей?.. к этому обычно приводят оказанные им услуги…

— Может быть, тебе лучше вернуться к жене?..

— Ты забыл… моя жена умерла… мне некуда идти… я думаю вернуться на один из западных островов… их еще называют островами блаженных… — Писатель сказал какую-то фразу на латинском языке.

— Ты знаешь латынь?..

— Дядя научил… он знал несколько мертвых языков… стены его кабинета были заняты портретами предков до 16 колена… написанными, кстати, чрезвычайно плохо… он пропадал на службе… и у него еще оставалось время изучать римскую историю… да, когда-то это было возможно…

Возникла пауза.

— Что за история с примадонной?..

— Хочешь, я расскажу?..

— Рассказывай…

— Муж примадонны был историком… и когда он сбежал от нее, я почти год, терзаемый подагрой, должен был ее смешить… я с трудом вызывал у нее лишь кривую улыбку… помню, как закутанная в халат, противная самой себе, она сидела на кровати под балдахином, свесив руки, и смотрела на меня как на пустое место… вдруг она улыбнулась, улыбку вызвали мои слова… я решился сказать, что она все еще хороша собой… и это было похоже на чудо… талант шута, способность унижаться я довел до предела совершенства… я выгибал спину, выражая свое восхищения ею вокабулами, поднимал или опускал плечи, наклонял голову особым манером, закрывал глаза и разыгрывал изумление… несчастная женщина, она сама страдала и заставляла страдать прислугу… в конце дня все это повергало меня в уныние, мне становилось тоскливо и жалко смотреть на самого себя… а она хотела видеть меня смеющимся… это с моей-то физиономией… по субботам примадонну обычно посещали гости… помню поэта, похожего на старую обезьяну… походка у него была не слишком легкая, но и не такая неуклюжая, как говорили… я терпеть его не мог, но любил смотреть, как он читал свои стихи… он напоминал мне бесноватого… он пытался изобразить сумасшедшего в сумасшедшем доме и смешил меня до слез… бывали у примадонны и художники, и музыканты… весьма достойные люди… иногда появлялся известный философ, черт бы его унес вместе с его учением… вот кто виновник всех моих несчастий… я имел все и из-за этого болвана все потерял…

— Что же случилось?.. — писатель изобразил любопытство.

— Помню, философ сел на собачку примадонны, с которой она не расставалась даже когда спала… я помог ему похоронить собачку… я знал, что рано или поздно философ отплатит мне злом за добро… расплата в этом мире наступает всегда… зло возвращается к нам… самое простое — смириться перед справедливостью возмездия и одуматься или исправиться… либо оставаться таким же, каким был, либо все осмеивать и презирать… примадонна смирилась с исчезновением своей любимицы и завела другую собачку… помню эту жуткую сцену… я смешил примадонну, рассказывал ей какую-то смешную историю, анекдот… смеясь, я сел и почувствовал, что сел на что-то живое… я испугался, побледнел, вспотел… я боялся встать… философ спросил меня, что со мной?.. что меня так напугало?.. я шепчу ему, помолчите… вместо того чтобы дать мне время прийти в себя, этот идиот стал выяснять причину моего испуга… я не разыгрывал испуг, я на самом деле был испуган… своими расспросами философ привлек внимание публики… в воцарившейся тишине вдруг послышался глухой, прерывистый стон, словно кого-то душили… уже потерявший голову от страха перед содеянным, ничего не видевший, как это бывает в такие минуты, я медленно приподнялся и все увидели полузадушенного мопсика… поднялся такой крик, тебе и не вообразить… я понял, что погиб… и погиб безвозвратно… ты думаешь это все?.. ночью я проснулся от стука в дверь… явился философ… он, видите ли, не мог заснуть, его мучили мысли… до утра он не давал мне спать… от его монолога в моей памяти сохранились только слова, которые мне показались понятными: репутация, пристойность, целомудрие, стыд, посмешище… из его речи я узнал, как он жалок и несчастен… он, видите ли, вдруг среди ночи почувствовал приближение смерти… жизнь уходила, а он все еще оставался девственником… впрочем, вполне возможно, что все это было не совсем так… наверное, эту историю я где-то прочитал…

— И что же дальше?.. — спросил писатель.

— Как оказалось, философ давно был влюблен в примадонну и уже несколько раз пытался объясниться… он просил меня помочь ему… я уговорил примадонну выслушать его… примадонна молча выслушала его, встала и ушла… только представь себе сцену, в которой этот шут, скоморох вместо признания в любви, сознался в том, что задавил ее мопсика… всего у примадонны было около дюжины мопсиков разной масти… примадонна ушла, а философ все говорил… в тоне его голоса я различал голос ненависти, ревности, даже стоны любви… и вдруг он зевнул… и я невольно зевнул, сам не понимая почему… он встал с такой легкостью и с таким изяществом, что я невольно почувствовал, как я неуклюж, туп, тяжел… и снова я зевнул… да, да… я зевнул… истории о любви мне интересны… они могут некоторое время вызывать восхищение, но, в конце концов, вызывают зевоту…

— Любопытная история… — пробормотал писатель и зевнул. — Извини…

— Зевай, зевай сколько тебе угодно, не стесняйся… — Артист разгуливал по каменной террасе в скалах, напевая арии из разных пьес и время от времени восклицая: «Как это прекрасно и естественно…» — Он пел, постепенно повышая голос, с жестами, гримасами…

«Что с ним такое?.. я не узнаю его… — размышлял писатель. — Он был так жалок и несчастен и вдруг такое превращение… он явно во власти какого-то исступления, восторга, столь близкого безумию, что я начинаю беспокоиться…»

Писатель вдруг запел в унисон.

Артист был растроган.

— Ты мог бы сделать карьеру в опере… — сказал артист. — Ты так похож на меня… в детстве я набивал голову книгами, которые нужно было бы сжечь… и превратился в нищего… отец пытался сделать из меня инженера, а мать хотела, чтобы я был счастлив… она была известной женщиной но, увы… она умерла… ее жизнь оборвалась раньше времени… и моя карьера инженера не пошла дальше… я увлекся сочинительством, написал поэму, которую сам не мог прочитать до конца… начинал картавить, заикаться… — Артист состроил гримасу, потом еще одну, рассмеялся.

— Со стороны мы представляем собой двух идиотов…

Одному богу известно, сколько приятных и неприятных последствий последовало за этой сценой. Они цеплялись друг за друга, но это уже другая история…

* * *

Ночь застала писателя в ущелье.

Ничего плохого с ним в эту ночь не случилось. Он отделался лишь несколькими кошмарами.

Занялась заря и писатель очнулся, чтобы продолжить свой путь, но он не знал, куда направиться.

«Какая разница, куда идти, туда или сюда…»

Он шел пока не упал ничком на песок.

«Если умирать, так лучше умирать здесь, чем чуть дальше…» — подумал он и потерял сознание.

Спустя какое-то время писатель пришел в себя и понял, что лежит на песке и не один.

Рядом с ним лежала женщина.

Писатель перевернулся на спину, испытывая странное состояние. Он был собой и в то же время кем-то еще.

Привстав, он огляделся.

Пейзаж был мрачный, зловещий.

Женщина спала.

Писатель осторожно заглянул женщине в лицо.

Лицо бледное, губы тонкие, изящно очерченные, глаза закрыты.

— Мне кажется, я рожаю… — прошептала женщина и открыла глаза…

Писателю пришлось принимать роды и обмывать появившегося на свет младенца.

Пока писатель занимался ребенком, женщина очнулась и с удивление воззрилась на писателя.

— Вы кто?..

— Я писатель… и отчасти акушер… — Писатель улыбнулся. Он говорил, прикрываясь завесой непонятных и образных выражений. Неудивительно, что женщина не поняла ни слова из его монолога. Выглядел писатель вполне прилично, и она положилась на чувства, хотя они и обманчивы.

Писатель и женщина объяснились и после объяснения нашли пещеру и стали жить.

Человек хочет быть счастливым. Если цель жизни — удовольствие, у человека есть все необходимое, чтобы быть счастливым…

Этот период своей жизни писатель прожил как муж и философ.

«Бог послал мне эту женщину… — думал он. — Хотя, как говорят, женщину посылает человеку некто другой…»

Женщина проснулась, а писатель все еще спал.

Ему снилось, что он лежит в тенистом саду в окружении детей с рожками. Он любил детей. Дети в его сне были внешне похожими, но разными по характеру. Они играли, ползали по нему…

Лето писатель, женщина и мальчик провели в пещере и никому не мешали жить. Не создавали они проблем и богу…

Проснувшись от сна, писатель вышел из пещеры наружу.

Ночь еще скрывала половину неба.

Почти равнодушно, как философ, писатель созерцал пейзаж.

Вдруг по небу прокатился гром. Повеяло холодом.

Писатель судорожно повел плечами и быстро вернулся в пещеру.

Женщина встретила его слезами. Она нечаянно придушила ребенка во сне.

Мальчик лежал, объятый трепетом смерти и тихо скулил. Эхо гулко отзывалось на его стенания.

Писатель глянул на женщину. Ему показалось, что над женщиной витали ангелы смерти.

— Бог дал, бог и взял… — пробормотал писатель. — Все мученики, разрешившись от тела, пребывают на небе с богом… там мальчику будет хорошо… там он уподобится ангелам… впрочем, в этом я не совсем уверен… пока все это только предположения, однако предположения довольно правдоподобные…

Сбивчиво, порывисто женщина что-то сказала.

Писатель не понял, переспросил.

— Я задыхаюсь… — прошептала женщина. Она умерла от приступа астмы…

Похоронив женщину и ребенка, писатель сел на камень у входа в пещеру.

Он сидел и размышлял:

«Скоро зима… надо возвращаться в город…»

Помедлив, писатель собрал свои вещи и пошел.

Он шел, пока не пришел в город.

У руин женского монастыря писателя арестовали за бродяжничество.

Из тюрьмы писатель вышел по амнистии усмиренным, так что среди людей был словно овца.

Он вернулся в дом, в котором когда-то жил, но его никто не узнал. Его считали умершим и не вспоминали о нем.

Писатель не предался отчаянию, он спустился с террасы, вышел на площадь и представился толпе как вестник от бога. Среди прочих вполне достоверных подробностей он сообщил людям нечто такое, отчего невозможно было не прийти в удивление. Люди смеялись и аплодировали.

Увидев человека в форменной одежде, писатель спрятался за спинами зрителей.

С властями писатель вел себя как собака, вилял хвостом.

Власти запретили писателю говорить и распространять всякую ложь, противную истине, и тогда он подкрепил свои слова чудом и совершил нечто невиданное, после чего покинул город. Но об этом достаточно…

* * *

Писатель спал.

Во сне он переходил из города в город и очутился на острове, где обитали те, кого называют блаженными, но и там он не получил ответа на вопрос о происхождении зла и причине страдания невинных людей.

«Может быть, кара бога — это испытание, если только он в действительности правит миром и определяет судьбы людей… но иногда мне кажется, что он или не может, или не хочет вмешиваться в человеческие дела…» — размышлял писатель. Днем он шел, куда вела его дорога, а ночью созерцал звезды, украшения неба, но ничтожны знания человека о тайнах и чудесах окружающего его мира и ничтожен и жалок сам человек по сравнению с богом…

Той же ночью писатель едва не погиб.

Спасителем оказалась женщина из лупанария.

С рассветом женщина ушла, и писатель остался со своей скорбью и своими ранами и сомнениями.

«Необъяснимо существование зла на земле… и не объяснимы страдания человека… но только безумец может сказать, что нет бога…» — поставив многоточие, писатель поднял голову и увидел внешне довольно невзрачную женщина, но для своего времени эта женщина была фигурой исключительной и трагической. Она была дочерью мэра и играла роль блаженной. Не раз она являлась писателю во сне.

Женщина скрылась в руинах женского монастыря.

Писатель устремился за ней. Все его попытки найти блаженную кончились ничем.

Он сидел на обломке капители и терзался.

Пришла ночь.

Во сне писателю явилась блаженная. Она советовала ему поскорее умереть, чтобы таким образом освободиться от плотских мучений и терзаний, но он устоял в этом испытании и не поддался искушению.

«Почему бог лишил людей бессмертия?.. смерть — это конец надеждам… это путь в никуда… в яму, в чертоги мертвых, откуда нет возврата и воздаяния…» — думал писатель. Вслух он ограничился намеками и выражениями сомнений в существовании этой ямы, хотя в одном из снов он был взят на небо, и видел ее оттуда.

— «Мыслимо ли, чтобы бог причинял страдания человеку из любви к нему?.. он не только губит невинных как злодеев, но еще и смеется их отчаянию…» — Глянув в проем в стене, писатель увидел блаженную внимающую и сострадающую. Она знала все, что бог назначил городу и горожанам, и все, в чем он им отказал…

До ночи писатель блуждал в руинах, но никого не нашел, кроме крыс.

«Говорят, кого бог любит, того и наказывает… и нам, чтобы жить, приходится смиряться с этим и терпеть… и это несомненно… нелегко человеку расстаться со столь утешительной для него верой в то, что над ним с небес наблюдает некто, любящий его, готовый помочь и спасти… не верю я, что всему и всем — одно: одна участь и праведнику и нечестивому… и смерти я не верю… смерть — это не тот рубеж, за которым все кончается для человека… как странно, живые знают, что умрут, и не беспокоятся, а что знают мертвые?.. я думаю, ничего… если со смертью все для людей исчезает, то в чем же справедливость?..» — На этом размышления писателя прервались. Он заснул…

Длилась ночь.

Утром писатель продолжил поиски блаженной…

Писатель случайно наткнулся на блаженную в портике входа.

Она повесилась.

Мимо обвисшего в петле трупа женщины шли прохожие.

«И никто даже в шутку не спросит, почему она повесилась?.. или ее повесили?.. но за что?.. — размышлял писатель. — Не могла она сама повеситься, так как это считается преступлением… в древности самоубийц даже судили, выносили смертные приговоры за вмешательство человека в дела бога… кому-то она помешала своей жизнью…»

— Что же делать?.. — забывшись, прошептал писатель вслух.

— Не спрашивайте меня об этом, я не бог… — сказал прохожий, который стоял за спиной писателя. — Впрочем, я могу помочь вам похоронить невинную… я знаю, что вы не замешаны в этом деле… и не склонен поднимать тревогу по этому поводу… смерть такой же неотъемлемый атрибут человека, как жена, дети, имущество…

С помощью прохожего писатель вынул труп блаженной из петли и положил на паперть, по которой шли прохожие, сами не зная, куда они идут.

Блаженная вдруг открыла глаза и сказала:

— Я не умерла?..

— Что она сказала?.. — спросил прохожий.

— Она хочет, чтобы мы повесили ее там, где она висела… я смотрю, вы знаете ее…

— Она дочь мэра… играет роль блаженной и девственницы… чем-то она похожа на мою дочь… ее похитили… всю жизнь я ее искал, даже не зная, что, собственно, ищу… у блаженной своя история… говорят, она уже не раз воплощалась и видела многое из того, что скрыто от смертных за складками занавеса…

— Я ничего не понял… — писатель потряс головой.

— Посмертные истории способны запутать всякого… вы меня не узнаете?..

— Узнаю…

— Что с вами?.. вы побледнели… вы боитесь смерти?..

— Бояться смерти — это все равно, что знать то, чего не знаешь…

— Как писатель вы, наверное, что-нибудь написали о смерти…

— Нет, не написал, но пытаюсь написать… а вы, как философ, наверное, что-нибудь родили, какое-нибудь учение?..

— Бог запретил мне рожать… я могу только принимать роды… порождать — дело бога… а рожать — дело женщины… о чем ваш роман?..

— Главный герой романа — известный поэт… ему даже поставили статую из железа… совершенная дрянь… все ее достоинство в ржавчине…

— Вы давно вернулись в город?..

— Неделю назад… в городе мало что изменилось… у его обитателей все та же затаенная злоба к власти, и страх… и самое печальное то, что во всем этом нет никакого смысла…

Мимо прошла толпа прохожих.

— Что же вы замолчали?..

— Я смотрю на прохожих и думаю, смогли бы они восстать против власти?.. нет… им восставать ни к чему… хотя о мятежниках они говорят… иногда даже пишут…

* * *

Ночью писатель сидел в кресле еврея и рассказывал актеру историю своей любви с печальными последствиями.

— Нет повести печальнее на свете… — писатель вытер слезы. — Она жила в руинах и являлась мне во сне… а недавно она обрела плоть и кровь, явилась мне воочию… я вынимал ее из петли… в ней почти не осталось изящества… она невысокого роста, худощавая, рыжая, шрамы на запястьях… ликования я не испытал, но когда она вдруг воскресла и открыла свои темные глаза, пугающие и испуганные, я провалился в них как в бездну… случилось так, что прошлой ночью я оказался в ее келье… я попытался обнять ее, прильнуть к ее губам, но она отстранилась, сказала совершенно без чувства: «Проснись…» — и я проснулся, все еще испытывая желание и испуг…

Писатель умолк и снова заговорил. Голос его прерывался.

— Я записал этот сон… я старался писать как можно сдержанно, без прикрас… когда я прочитал то, что написал, мне стало страшно… оказывается, я могу проникать в чужие сны…

— Не думаю, что такое возможно… — пробормотал артист.

— Любовь и судьба испытывают человека…

— Я слышал историю блаженной… говорили, что она ушла из дома из-за мачехи, а спустя какое-то время мачеху нашли мертвой… и мертвая она подверглась всем способам бесчестия, которых сумела избежать при жизни… при вскрытии в ее внутренностях не обнаружили сердце, да и есть ли сердце у женщин?.. как ты думаешь?..

Писатель высказался скромно и кратко.

— Убийцу нашли?.. — спросил писатель после паузы.

— Убийцу опознала прислуга… донесла… убийца пытался бежать… взобрался на барку и вдруг услышал непонятно откуда взявшийся голос: «Останься…» — и все же он вышел в открытое море… он первый увидел эту волну убийцу… море выбросило его труп и трупы спутников на песчаную косу, где их нашли птицы… утопленники лежали, зарывшись головой в песок… жуткое зрелище… говорят, убийца был влюблен в дочь мэра, которой после смерти посылал кошмарные ночные сны… она кричала по ночам, крики ее были столь громкими, что люди сбегались к дому и стояли под окнами… это было невыносимо… она ушла из дома, блуждала по городу с печальным лицом без определенной цели, пока не разразилась буря с раскатами грома и сверкающими молниями… от грозы она нашла убежище в руинах… многие вещи происходили с ней той ночью, но кое-что случалось и в дневное время, когда она пришла в себя… даже если эти события и представлялись как сны, правильно было бы назвать их чудесами, поскольку невозможно было выяснить, откуда они приходили и где они зарождались… в одном из снов она увидела гибель города… когда она рассказала свой сон людям на площади, ее арестовали и бросили в тюрьму за распространение ложных слухов… из тюрьмы она переселилась в желтый дом, а потом снова в руины женского монастыря…

«Где она теперь?..» — подумал писатель…

О смерти блаженной писали в газете, и когда она появилась в толпе на площади и, возвысив голос, стала проповедовать, толпа пришла в беспокойство: одни в ужасе замерли, другие устремились прочь из города. При этом у немого вдруг прорезался голос, хромой от рождения отбросил костыли и пошел, а у мертвой вдовы при отпевании на кладбище из чрева вдруг выскользнул живой ребенок. Неожиданный и истошный крик младенца заставил служителя с кадилом в смущении отступить от гроба.

Описанное в газете происшествие позволило жителям города понять, что лучше петь славословия богу, чем недооценивать его силу…

* * *

Утром другого дня писатель нашел лодку в камнях, вычерпал из нее воду, оттолкнулся от берега и поплыл в сторону западных островов. Их еще называют блуждающими…

На море царил штиль.

Писатель лежал на дне лодки, созерцал небо и размышлял:

«Это безумие… я сошел с ума… как я найду эти острова?.. правда, некоторые называют безумие божьим даром, но у меня на этот счет нет уверенности… вернее уверенность уступает место сомнениям…»

Вдруг писатель услышал странный шум. Он привстал.

Одна волна-убийца смыла писателя, а другая вернула его на место. Он даже не успел испугаться. В ту же минуту море опять стало как зеркало.

Поняв это как знак, писатель решил не испытывать судьбу и повернул лодку к берегу…

Ночью писателю приснился сон, в котором он очутился на острове блаженных. Блуждая по острову, он наткнулся на женщину. На ней была одежда и украшения, которые обычно носят примадонны, на голове венок целомудрия. Волосы ее были окрашены в рыжий цвет, что добавляло изощренность ее красоте.

Что-то упало, разбилось, и писатель очнулся.

В комнате было душно. Он набросил плед на плечи, вышел на террасу, заставленную пустыми горшками и сел в кресло еврея.

Какое-то время он сидел и смотрел.

На стене тени исполняли траурный танец.

Доносился шум прибоя и крики чаек. Море исполняло реквием. Чайки были солистами.

Среди танцующих теней писатель различил едва заметную трещину, которая спускалась вниз и терялась в пустых горшках.

Послышался странный подземный гул, напоминающий глухое рычание, что вызвало у писателя тревогу. Он встал и пошел вдоль стены, которая не кончалась.

«Где же дверь?..» — подумал он.

Кто-то окликнул писателя.

Он оглянулся.

За его спиной стояла рыжеволосая незнакомка из сна и улыбалась улыбкой матери.

Какое-то время писатель молча смотрел на нее, потом обнял ее довольно грубо, неловко.

— Ты копия своего отца… его грация очаровывала не только женщин… помню, однажды он выступал на сцене летнего театра в роли гетеры… его много раз вызывали… — Незнакомка рассмеялся каким-то захлебывающимся смехом, и писатель очнулся в лодке, наполовину заполненной водой. Он привстал, огляделся. Вокруг только море и небо…

Длилась ночь, и длился сон писателя…

Писатель спал, когда дверь в комнату отворилась и вошла Маргарита, жена Вагнера, начальника тюрьмы, с которой писатель почти год пел и жил почти как с женой, когда Вагнер впал в кому от инсульта.

Маргарита легла на ложе и обняла писателя.

Писатель очнулся, что-то пробормотал и затих, как умер…

Вагнер умер во сне. Его, спеша, похоронили и забыли. От него осталась тюрьма, совы в башне и призрак Маргариты.

Иногда Маргарита являлась арестантам. До утра она пела им песни и возвращалась на небо, зарастающее цветами.

После смерти Вагнера, начальником тюрьмы назначили женщину. Небо для нее было пусто, и идея бога не возникала ни в стихах, ни в прозе, даже ради того, чтобы ее опровергнуть. Мысли ее были обращены к мужчинам. Звали ее Аврора. Днем она носилась с планами перестройки тюрьмы, а ночью пробуждала страстное желание у многих.

Тюрьма располагалась на территории заброшенного монастыря. Начинающийся за воротами длинный и узкий проход приводил на небольшую площадь, окруженную строениями разной высоты, которые были соединены в один жилой дом. На этой площади Аврора читала свои стихи и устраивала сатурналии.

Кончила Аврора довольно скверно. Она повесилась, оставив записку, в которой описала обо всем, что было у нее на душе. Как все женщины она тосковала и страдала, и страдания ее были исполнены горечи и унижения. Одиночество, которого так жаждут несчастные, не приносило ей радости, рождало отчаяние, уныние, слабость, делало ее подобной мертвецу, придавленному гробовой плитой, которую она не в силах была приподнять.

«Любовь — это болезнь… я пыталась избавиться от этой пагубной привычки, молила небо, но, увы…»

Так Аврора закончила эту эпитафию самой себе.

У Авроры был муж, склонный жить беспечно и поддаваться впечатлениям минуты. Прочитав несколько книг, он вообразил себя писателем. Несколько лет он жил так, словно у него не было ни должности библиотекаря при тюрьме, ни жены. Дебют был запоздалый. В ту пору ему было уже 43 года. Причиной столь позднего рождения гения была лень и сонливость. Он просто плыл по течению и был известен как автор чувствительных драм, поставленных на сцене тюремного театра. Смерть жены послужила ему предостережением, а ее записка дала случай стать скандально известным. Роман гения, который начинался с представления действующих лиц и описания их родословной, отнесли к области саг или произвольной поэзии. И хотя большую часть романа написала Аврора, гений был вполне уверен в своем авторстве. Став известным, он сблизился с властью города, что не следовало делать. К власти опасно приближаться. Можно привести немало устрашающих примеров и соображений на этот счет.

Всеобщее восхищение романом гения повергло мэра города в озлобленное уныние. Мэр сам писал гармонической прозой. Он навел справки у секретаря, но ничего дурного о гении не услышал, как не услышал и особых похвал.

Секретарь мэра был холост, не глуп, обладал кое-какими знаниями и даже приличными манерами. Говорил он по записке, невнятно, к тому же речь его прерывалась кашлем, напоминающим смех. Бросалось в глаза, что текст записки противоречил действительному и возможному положению вещей, и не раз ставил в тупик самого автора.

Секретарь умолк, запутавшись в противоречиях и остерегаясь сообщить что-нибудь такое, что могло бы его скомпрометировать.

Мэр ждал от секретаря невесть чего, все поднимал брови в ожидании, но, увы. Ему оставалось только преклоняться и благоговеть перед изощренной утонченностью гения.

Однако услышав о трагедии гения, которую секретарь представил как комедию в одном действии, мэр невольно вздрогнул. У него даже мурашки пробежали по спине.

«Вот и мотив…» — подумал он…

Ночью за стаканом вина, к которому мэр имел с некоторых пор некоторое пристрастие, что бросалось в глаза, он переписал финал поэмы, прекрасный и страшный одновременно, когда в дверь поскребся секретарь.

— Вы не спите… ну и ночь… буря бушует… все нижние улицы города затопило… есть жертвы…

— Как это все не вовремя… хочешь выпить?.. нет?.. ну так я выпью… все равно уже ничего не изменишь… слишком поздно… у тебя что-то еще?..

Секретарь сообщил мэру, что его дочь от первого брака повесилась.

— От кого ты это узнал?..

— От адвоката…

— Он не мог ошибиться?..

— Нет…

Остаток ночи мэр не спал. Заснул он, когда уже светало. Его сон был составлен из многочисленных сцен, в большинстве из которых он блуждал по городу в поисках дочери и проливал слезы. Мэр был чувствителен. В молодости многие женщины добивались связи с ним. Одно время он даже вынужден был скрываться от преследования властей. Он не попал в руки палача и умер свободным, как и жил, чтобы начать жить заново под другим именем, иной трудовой книжкой и иным по облику…

Утром мэр направился к руинам женского монастыря.

Руины были зловещим местом, особенно ночью, они заставляли трепетать прохожих от мрачных предчувствий.

Мэр стоял и смотрел, не решаясь войти в полуразрушенный портик входа. Колонны и стены представлялись ему искаженными, деформированными, готовыми обрушиться.

Увидев, что какая-то женщина в обличье монахини разглядывает его с неприличным бесстыдством, мэр смутился и ушел…

Ночью мэр вернулся к руинам. Он вошел в портик входа, повернул налево, потом направо и наткнулся на женщину, которая невольно прильнула к нему.

Он отстранился. В чертах лица женщины, в ее улыбке было что-то знакомое.

Женщина исчезла в лабиринте сводчатых проходов и переходов.

— Постойте!.. — воскликнул мэр и устремился за ней.

Его остановил странный подземный гул, глухой, неясный.

Потом воцарилось молчание и ожидание, вызывающее трепет.

Осыпались камни.

Услышав стоны и рыдания, возбуждающие и страх, и любопытство, мэр попытался открыть дверь, которая никуда не открывалась, и очнулся.

— Так это был сон… — пробормотал мэр, нелепо озираясь, и пытаясь понять, где он.

Ночь мэр провел в слезах и объятиях примадонны, женщины предусмотрительной и искушенной. Она знала несколько языков, в том числе и латынь, но весьма поверхностно. Высказывалась она очень скромно и кратко. От ее изящной лаконичности мэр испытывал изумление, и даже какое-то смятение…

* * *

Против гения и его книги было возбуждено судебное преследование.

Гения арестовали, а его книгу, наделавшую столько шума, возбудившую любопытство и разбудившую воображение читателей, публично сожгли.

Обгорелые листы взлетали в воздух. Толпа, нетерпеливо взирающая на зрелище, ловила их, чтобы доставить себе запретное удовольствие, передавали из рук в руки, а порой и присваивали.

В тюрьме гений пал духом. На него находили приступы меланхолии или неудержимого веселия. Иногда он что-то писал. Это были стихи, но радости они не приносили.

Однажды ночью провидение устроило потоп. Вода обрушилась на тюрьму, подмыла стену. Стена заколебалась и рухнула. Многие заключенные погибли под обломками и в водоворотах, а те, кто выжил, отчаянными воплями и криками пытались оживить мертвых.

Они сошли с ума и уже не осознавали происходящего.

Потоп породил слухи с ужасающими и достоверными подробностями.

Проповедники говорили о небесной каре, философы отыскивали свои причины.

Гений упоминался среди лиц, погибших в водах потопа. Он стал мифической личностью. Он то умирал, то возвращался и приносил известия с того света. Говорили, что это он проклял город.

Опасность угрожала и соседним городам, что трудно было представить с несомненной определенностью, хотя бедствия были описаны гением очень подробно, почти документально…

* * *

Испытав во сне утрату и скорбь, писатель очнулся.

Ночной мрак постепенно рассеивался, открывая унылый ландшафт с руинами женского монастыря, ставшего обиталищем сов и призраков, которые блуждали в мрачных проходах и анфиладах. Шаги их глухо повторялись эхом, отзывались отголосками в сводах.

Повсюду видны были обломки капителей, пилястр, карнизов, заросших травой.

— Унылый пейзаж… — заговорил незнакомец в плаще. Лицо у него было сухощавое, бледное, вытянутое, глаза впалые, губы тонкие, нервные. — Что за книгу вы читали вслух?..

— Это роман анонимного автора без начала и конца… я пытаюсь дописать его…

— Роман напоминает мне книгу скорбных песнопений…

— Вам не понравился роман?..

— Справедливость требует признать, что местами роман очень хорош…

— В нем еще нет финальной сцены…

— Расскажите, о чем роман?..

— Когда-то в этих руинах обитала блаженная… она была невестой бога и человека… оба они искали ее руки… предпочтение, которое она оказала одному, сделало их обоих несчастными… человек покончил с собой… жил он в крайней нищете и скудости… смерть извлекла его из несчастий… за терзания и терпение он получил место на небе…

Писатель умолк, задумался.

Иногда из темноты полуразрушенных коридоров и келий доносились стоны и вздохи ветра.

На стенах под плесенью и копотью проглядывали печальные бледные лики святых, вырастали их тонкие изящно очерченные фигуры.

Редкие прохожие, представив все ужасы и прелести этой могилы, спешили пройти мимо.

— Продолжайте… что же вы замолчали…

— Вам понравилось начало?..

— Увертюра была довольно мрачная… и, как я понимаю, из нее вырастает не менее мрачная история…

— Семь дней лил дождь, наполняя пустые коридоры шумом… небо оплакивало человека…

— А что случилось с блаженной?..

— Она удавилась… и породила эпидемию самоубийств в городе… самоубийства даже вошли в моду… горожане убивали себя из любви к потусторонней жизни… — писатель принужденно улыбнулся и сел на обломок капители.

Он как будто заснул и во сне сидел не на обломке капители, а на скамье подсудимых. Он сидел и разглядывал статую богини правосудия, меч которой был покрыт ржавчиной и едва ли отвечал своему назначению.

Писателя обвиняли в причастности к убийству дочери мэра. Мотивом была ревность.

На суде писатель заявил, что он не убийца, а жертва любви. В качестве доказательства своей невиновности он представил свой роман и посмертную записку блаженной.

Высокий суд с любопытством выслушал заявление писателя.

Сочувствие писателя к блаженной вызвало вначале подозрение, потом удивление, что, впрочем, никак не отразилось на приговоре.

Писатель недрогнувшей рукой как философ принял чашу, в которой был растворен яд, не без изящества улегся на ложе, поблагодарил свидетелей происходящего за оказанные услуги и предпринял путешествие из миру скорби в мир иной. По пути он подробно описал, как цепенели один за другим части его тела. Когда оцепенение охватило внутренности и дошло до сердца, писатель очутился там же, где и заснул, не успев узнать, как ему удалось воскреснуть и бежать из тюрьмы…

Вечерний пейзаж постепенно поглощался сумерками. Погасла последняя полоса зари.

— Мы игрушки судьбы… и те, кому она улыбнулась, и те, кому уготовано проклятие… — заговорил незнакомец в плаще. — У этого романа есть продолжение?..

— Остались записные книжки автора и его письма… впрочем, письма скорее всего не подлинные… я подозреваю, что это подделка женского рукоделия… слишком много чувствительных сцен, впрочем, милых и разных во всем… правда, крайности автор избегал…

— Женщинам можно извинить многое, даже подделки…

— Однако некоторые сцены из театра абсурда…

— Вы имеете в виду эпидемию самоубийств?.. — спросил незнакомец.

— Иногда эта книга внушает мне ужас… — пробормотал писатель и отвел взгляд.

— Смерть это конечная цель нашего путешествия к своему началу… в связи с этим вопрос проклятия становится не отвлеченным и риторическим, а конкретным и значительным… — сказал незнакомец в плаще и исчез в темноте…

— Где же он?.. куда исчез?.. да и был ли он?.. — бормотал писатель, озираясь…

День погас. Звезды загорались одна за другой, каждая на своем месте…

Писатель сидел на ложе неподвижно. Глаза его были закрыты.

Он только что проснулся в тоске и слезах. Участь его во сне была несчастна.

«Однако горожан он изображал не только в мрачных красках, а с сочувствием и даже иногда с волнением…» — помедлив, писатель привстал, огляделся.

Вокруг все те же руины. Никого. Холод, сырость.

Легко представить себе состояние писателя.

Молчание пугало. Вид стен с полустертыми ликами и фигурами святых наводил ужас.

Писатель невольно закрыл лицо руками. Ему почудилось, что дверь кельи приоткрылась, и оттуда донеслось смутное стенание.

Он зажег спичку. Пламя осветило исхудавшее бледное лицо блаженной и погасло.

— Успокойся, это лишь игра твоего воспаленного воображения и теней… — пробормотал писатель и попытался улыбнуться…

Писатель прислушался.

Иногда из темноты доносились и глухо звучали завывания, стоны или уханье сов.

«Кто он этот незнакомец в плаще?.. — размышлял писатель. — С некоторых пор вокруг меня стали появляться и также таинственно исчезать какие-то странные подозрительные люди… кто-то втягивает меня в паутину событий внешне никак не мотивированных… чья-то незримая рука управляет всем этим действом, нажимает на скрытые пружины и предопределяет весь ход драмы, хотя безусловного предопределения быть не может, ибо оно лишило бы меня свободной воли и освободило бы от ответственности… обычно незнакомец является из темноты, кутаясь в плащ, и навязывает мне некую изящную историю, утонченность которой возникает благодаря соразмерности слов, жестов, подчиненных некой неслышной музыке… интересно, какую роль он отводит мне?.. роль жертвы?..»

— Или роль спасителя с неожиданной и страшной судьбой?.. — вслух сказал писатель и почти слился со стеной, на которой едва проступали полустертые лики и фигуры святых.

Послышался странный подземный гул, напоминающий глухое рычание.

Писатель невольно отступил от стены и вдруг понял, что падает вниз.

Вопль, донесшийся со дна пропасти, от которого писатель содрогнулся и очнулся, отозвался жутким эхом под сводами анфилад…

Странный подземный гул повторился, более глухой, ужасный.

По окрестностям пробежал сумрак. Пинии зашумели без ветра.

Писатель оглянулся, подумал, что слышит стенания хора монахинь, поющих плачи из книги скорбных песнопений.

Появилась или ему почудилось, что появилась, блаженная. Она шла по темному коридору, стучалась в двери, которые никуда не открывались.

Сумерки и сквозняки порождали эти пагубные видения и галлюцинации.

Пересиливая страх, писатель лег на ложе. Он лежал и прислушивался.

Руины вели себя как живое существо.

Писатель уже начал засыпать, как вдруг снова послышался этот странный подземный гул, глухой, ужасный.

Все вокруг ожило, задвигалось, послышались пугающие шорохи, звуки. И снова воцарилось молчание, внушающее невольный страх, какой внушает смерть…

Несколько дней писатель скрывался в руинах женского монастыря, потом ушел в горы.

В горах он пас коз и представлялся Паном…

* * *

Прошел год или два, а может быть вечность.

Эту вечность писатель провел в тюрьме. Его осудили за гибель коз в Иудином болоте. Он бежал, но неудачно. Очередной побег привел к появлению в газете некролога по случаю его смерти. Правда, тело его не нашли. Он стал мифической личностью…

Изменив имя и облик, писатель вернулся в город и поселился в доме дяди, который дожил до преклонного возраста холостяком. Дядя воспитывал писателя после трагической смерти тети. Она утонула, ушла жить под воду, когда писателю едва исполнилось 13 лет.

На дядю писатель смотрел с восхищением, но иногда и с ужасом, когда он становился в позу и учил его, как преодолеть себя и свой страх перед женщиной.

— Ты уже готов уступить ей… именно этот момент важен в этом действе… — говорил дядя. — Природа пишет для нас законы… раз уж ты родился, то и сам должен родить… не смотри на меня, я получил подарок судьбы в виде столь долгой задержки по отношению к этому обязательству… я изучал этот вопрос и даже сформулировал несколько определений… но теперь думаю, что я лишь безрассудно тратил силы, избегая называться мужем или отцом… тогда мне никто не был нужен, а теперь я никому не нужен… у меня был брат, погрязший в праздности и обмане… он был женат… жена умерла и на старости лет он перед глазами бога и смерти связался с женщиной, которая вела гнусную и непристойную жизнь… однажды женщина исчезла… ее нашли на дне ямы с нечистотами… брата арестовали по подозрению в намеренном убийстве, но до суда он не дожил… его убила астма… женщина оказалась женой человека, который вел судебные дела и выносил приговоры… не успев обвинить брата, человек решил обвинить меня… это фальшивое обвинение вызвало у меня лишь усмешку… исполненный уверенности в себе я добился оправдания… я стал адвокатом, потом писателем… я писал комедии и драмы… говорили, что мои пьесы похожи на пьесы Мольера, мол, я лишь слегка изменяю текст в тех местах, которые кажутся мне неясными и сомнительными по содержанию… правда, в ряде случаев я не только отходил от текста пьес Мольера, но и явно искажал их смысл, чтобы что-то скрыть или приоткрыть, так как время было смутное… не знаю, почему, но люди больше верили слухам, может быть, из зависти или потому, что я выражал свои мысли слишком сложно и темно… в 37 лет я получил прозвище Мольер… и не только его имя, но и его историю… в 49 лет я был арестован по подозрению в заговоре против власти с намерением убийства… на этапе я бежал, подкупив охранника… сначала я бежал на юг, потом повернул на север, кружил на бегу в погоне за ветром и возвращался на круги своя… изменив внешность и имя, я открыл театр, завел себе певиц, юношей и девиц… я стал ставить комедии и драмы… даже ночью я не отдыхал, трудился, отстраняясь от объятий секретаря в раздражении и недовольстве… люди говорили, что я сплю с ним… люди заблуждались… мне кажется, секретарь сам распускал эти слухи… его отец занимал место прокурора, хотя и имел пятна на родословной… человек он был тихий, меланхоличный, картавил и заикался… он напоминал мне известного поэта… сын был полной противоположностью отца… это подтверждает мою догадку, что мы появляемся на свет не от родителей, а через родителей… у него еще была сестра, совершенно безобидное создание, и брат, который безвинно попал под подозрение в убийстве жены и долгие годы скрывался… ходили слухи, что отец сам написал донос на сына… у него был роман с его женой… время было такое, творилось ужасное: предательства, убийства, пытки, доносы… обычно такое происходит в смутные времена, а периоды более или менее сносного существования не так уж и часты… люди способны на ужасное и эти ужасы порождают сопротивление, обнаруживаются герои и святые, занятые мучительными поисками возможностей лучшего существования… бог помогал им, пока не оттеснив бога, они не сделали себя объектом поклонения… все эти певцы радости и наслаждения плохо кончили… но вернемся к моему секретарю… образ мыслей у него был самый низкий и самый подлый, хотя в жестах и позах он производил впечатление, рисовался таким изысканным и утонченным, изумлял жестами и возвышенными фразами, которые небрежно ронял… блуждая, он иногда застывал в благородной позе… все это было картинно и не очень искренно… у него была манера подчеркивать все мрачное, жуткое… помню, как конкретно и наглядно он живописал гибель города и жителей, которые долгое время только развращались и приучались к безделью… едва ли они годились на что-то путное… и бог решил поступить с ними так, как они того заслуживали… сознаюсь, узнав о проклятии, я малодушно и поспешно бежал из города… знаю, что не только на тебя, на многих мое бегство произвело неприятное впечатление… почти год я блуждал по горам, прежде чем вернулся в город… первое, что я увидел, ввергло меня в изумление… мой секретарь вообразил себя Симоном-магом, забрался на шпиль башни и воссел на крест шпиля, словно укротитель, в руке он держал кусок белой ткани… какое-то время он вещал что-то жуткое, наверное, рисовал всю эту кроваво-призрачную действительность сошествия города в яму преисподней… до сир пор не знаю, что это было?.. дурной сон или явь… пришел он в мир как тень и ушел… я даже не заметил… нет у человека власти над смертью… участь одна всем… не знаю, кто так устроил?.. только не бог… зачем это богу?.. зачем он предопределил нам так плохо устроенную жизнь, полную бедствий и страданий, и такую короткую, заканчивающуюся тягостной старостью?.. лучше об этом не думать… с такими мыслями я точно попаду в ад… или даже ниже ада… будем предполагать, что бог в этом деле не замешан… люди сами превратили жизнь на земле в царство зла и отдали ее злодеям… и лишь после смерти они получают воздаяние… вечное и блаженное существование на том свете, если он есть, и если они заслуживают эту милость… впрочем, никому неизвестно, что там происходит… никто из ушедших туда еще не вернулся оттуда… а если бы кто-нибудь вернулся, тут бы никого не осталось… догадываешься, почему?..

— Догадываюсь…

— Все мы обречены исчезнуть, вести призрачное существование в этой стране без возврата, где каждый темный угол полон вздохов… боже мой, и я прожил жизнь ради этого утешительного обмана?..

— Ты думаешь, что это обман?..

— Вряд ли бог имеет какое-то отношение к человеческим делам…

— В таком случае, есть ли вообще какой-либо смысл в этой жизни?..

— Зло не победить пока над человеком тяготеет главное зло — смерть… и это жестокая несправедливость со стороны бога… человек не хочет, и не может подчиниться этому… и придумывает лазейки… задается вопросами, есть ли смысл в жизни?.. и можно ли надеяться на счастье хотя бы после смерти в потустороннем существовании?..

— Дядя, ты не ответил на мой вопрос…

— Имеет ли жизнь хоть какой-либо смысл?.. конечно, имеет, поскольку есть надежда обрести вечное блаженство… или вечные муки… иногда мне кажется, что ад и рай — это одно и то же место?.. впрочем, подобные мысли достойно утверждать, а не доказывать… с их помощью люди словно бы зачаровывают себя и не страшатся смерти… — Дядя помолчал и снова заговорил. — Я думаю, что у человека есть только один способ быть счастливым: для этого он должен стать независимым от людей, от бога, от власти имущих, от общественных порядков, от собственных страстей и желаний… одним словом, от всего…

— И это возможно?..

— Не знаю, но пытаюсь узнать…

— Дядя, как ты думаешь, кончается ли наше существование вместе со смертью тела или нет?.. и что нас ждет за гробом?..

— А ты как думаешь?..

— Я думаю, что за гробом нет ни страданий, ни наслаждений… человеку нет смысла бояться посмертных кар на том свете, ни надеяться на вечное блаженство… только при жизни он может стать счастливым…

— Оставим это… скажи мне, где ты скрывался и когда вернулся в город?..

— Недавно…

— Лучше тебе устроить свою жизнь вдали от города… жить в пустыне и состязаться в блаженстве с самим богом… человек в городе слишком привязан к жизни с ее пусть и временными радостями, чтобы без сожаления расстаться с ней… и он больше рассчитывает на свои силы, чем на божественное вмешательство… — Дядя встал и подошел к племяннику. — Итак, в чем смысл жизни?..

— Умереть счастливым…

— И безвестным… безвестность это благо…

— А мудрость это благо?..

— Благо, если она учит правильно воспринимать всякий поворот судьбы…

— И все-таки дядя, неужели бог слеп как крот?.. почему он для одних отчим, а для других отец родной?..

— Созерцая происходящее, бог задумался и забыл нас, но не будем отчаиваться… ждать немного, совсем немного осталось… спасение близко… — Дядя помолчал, порылся в бумагах на столе. — Кстати, ты дописал свою книгу?..

— Еще нет… а чем занят ты?..

— Ничем… племянница вернулась… и вернулась не одна, с какой-то женщиной… я ее боюсь… увидела меня, не смущаясь, обнажилась… это грех… дело женщины — давать наслаждение мужчине, а не женщине…

Дядя умолчал о том, что женщина пыталась его соблазнить и ее ласки были ему приятны.

— О чем задумался?.. — спросил дядя.

— Бог отдал землю в руки злодеев и смеется отчаянию невинных… — заговорил писатель после довольно продолжительной паузы. — А если это не так, то какую цель он преследует, предопределяя человеку такую жалкую жизнь, такую краткую и кончающуюся нисхождением во мрак могилы?.. какой в этом смысл?.. недавно я сошелся в руинах женского монастыря с одним человеком… его зовут Диоген… он уверяет, что он одно время был богом, прежде чем стал человеком…

— И что?..

— У этого философа есть сестра…

— Ты хочешь женить меня на ней?..

— Кроме нее есть и другие женщины…

— Знаю я все их секреты, тайны и ухищрения… сознаюсь, я думал тебя заинтересовать одной женщиной… ее мать немка, играет на пианино… — дядя рассмеялся и заговорил о чем-то другом…

Беседа с дядей внесла в мысли писателя беспорядок.

Обычно дядя относился к женщинам с опаской и недоверием, говорил, что лучше бы человеку держаться подальше от женщин, но с природой не поспоришь, и иногда приходится идти на благоразумные уступки, чтобы претерпеть минутное наслаждение.

— Иногда и святым приходится бесноваться среди бесноватых… — говорил он.

С возрастом дядя становился философом. Одно время он выступал со своими поучениями в печати, потом на улице, но не преуспел.

Благодаря дяде писатель в 13 лет пережил духовное преображение.

До этого он жил, воображая, что занимается чем-то стоящим, и только напрасно тратил время.

Дядя рассказал писателю историю его матери, имеющую склонность к изящному. Петь она начала еще в чреве, а писать стихи сразу после рождения.

Мать писателя была примадонной, богиней очарования и кошмара, чье присутствие на сцене ввергало зрителей в безумие.

Ходили слухи, что отцом примадонны был бог, с которым примадонна вступила в связь в состоянии божественного блаженства и опьянения, так как отец примадонны, хотя и вел безупречную жизнь и хранил верность своим многочисленным женам, но был бесплоден.

К мальчику она проявила безучастность и даже не попыталась стать ему матерью. Она не укачивала мальчика в колыбели, не давала ему грудь. Мальчик пил козье молоко. Молоком козы мальчик лечилась от безумия матери, от помрачений и блужданий в лабиринтах ее кошмаров.

Мальчик рос в сумраке чувственных ощущений под присмотром пастуха, которого звали Пан. На вопрос мальчика: «Кто мой отец?..» — Пан устраивал концерты, которые возбуждали и пугали его и после которых тишина, казалась, особенно жуткой, зловещей, населенной существами, ускользающими от разумного восприятия.

В 9 лет писатель уже описывал в стихах это молчание, порождение темных глубин.

Внешне он напоминал девочку грацией, изяществом и легкостью движений.

В 13 лет писатель стал сиротой. Пан умер. Воспитывала его тетя, а после смерти тети, двоюродный дядя. Племянник был неуживчив и странен, вечно мрачный, отрешенный он что-то высматривал в пустоте. Иногда перед ним проступал темный образ все творящего и угрожающего бога. В ужасе мальчик бросал все и помышлял лишь о бегстве. Его страх и отчаяние были вполне обоснованы.

Когда тетя умерла, мальчик узнал о справедливости бога. Смерть тети была возмездием. Тетя изменяла своему мужу.

«Но почему бог наказывает столь кошмарно, обнажая весь ужас справедливости?..» — размышлял мальчик.

Иногда бог представлялся мальчику женщиной, похожей на мать. Она появлялась роскошная и радостная среди ночи, и обитатели темноты восторженно встречали ее.

В 13 лет писатель испытал любовь, стремящуюся к зачатию.

Дядя давно заметил склонность племянника к призрачно-кошмарному искажению реальности.

— Твои рассказы с привидениями и всякой жутью просто нелепы… — говорил он. — И они свидетельствуют о твоем вполне последовательном безумии… даже не знаю, что еще сказать по этому поводу…

В некоторых историях мальчик в мельчайших подробностях, ничуть не сдерживаясь соображениями приличия, расписывал сцены любви.

Мальчику нравилась немка, пианистка. Он звал ее, и она являлась и вела его без всякой дороги. Мальчик доверял ей и шел за ней, сам точно не зная куда и зачем. Казалось ему, что она даже земли не касалась ногами. Иногда она оборачивалась и смеялась.

Прочитав один из рассказов мальчика, дядя решил познакомить его с кем-нибудь из писателей.

«Но с кем?.. — размышлял дядя. — Из тех, кого я знаю, все плохо кончили… есть один живой… сидит на паперти у руин женского монастыря, протягивает руку и читает чужие стихи… как-то, увидев меня, притворился безумным, завопил, размахивая руками: «Подайте проклятому поэту…» — Говорят, он пострадал из-за жены… я предложил ему свои услуги… поэт отказался, сказал, давай поговорим лучше об идеях… каждый поэт должен философствовать, но ведет ли философия к счастливой жизни?.. поможет ли она преодолеть страх смерти?.. помню, поговорив с поэтом, я решил серьезно поговорить с племянником, чтобы он не повторил судьбу этого проклятого поэта…»

— Хочу сказать тебе кое-что… — так начал дядя этот разговор, который продолжился и на другой день, несмотря на многие перерывы, отступления, побочные вопросы и повторения, и закончился к вечеру третьего дня.

«Может быть, из этого разговора будет какая-либо польза…» — размышлял дядя, когда из темноты раздался голос:

— Вряд ли…

— Я вас знаю?.. — дядя близоруко сощурился.

— Вспомните события на Болотной площади… но прежде чем описывать эти события, возвращусь несколько назад, чтобы все было более понятным и более очевидным…

Незнакомец говорил, а дядя мрачнел.

— Все я сказал тебе… поразмысли об этом… кстати, твоего знакомого, написавшего на тебя донос, бог молнией обуглил…

«Странно все это… — размышлял дядя, когда незнакомец исчез в складках темноты. — Кто он этот незнакомец?.. у меня мрачные предчувствия… что-то ужасное вторгается в мою жизнь… что-то злобное и темное нависло и вот-вот готово обрушиться…»

Ночью дядю мучали кошмары. Он проснулся, едва дыша, в глазах рябило. Он позвал племянника, отдал распоряжения и приготовился к аресту…

«Смутное было время… — размышлял писатель, блуждая по комнате и населяя пустоту видениями и призраками из прошлого. — Теперь и я чувствую враждебное проникновение этой темной зловещей силы, стремящейся меня погубить… и не только меня, но и город…» — Писатель остановился у окна. Он смотрел на город и чувствовал, как в груди поднимается тоска по тем временам и тем людям с изувеченными манерами и порочным культом, которые испытали всю возможную горечь жизни и весь ужас смерти.

Писатель редко видел дядю, вероятно, он был очень занят своей должностью в театре.

Дом дяди представлялся ему огромным, с заброшенными комнатами, лабиринтами коридоров, затянутых паутиной, тяжелыми гардинами на окнах, траченными молью. В блужданиях по дому писателя сопровождали странные тени, по всей видимости, бывшие жильцы.

Как-то блуждая по дому, писатель услышал голоса. Он затаился за гардинами, стоял и размышлял:

«Кажется, это немка, пианистка… но она не настоящая немка, акцент ее выдает…»

В щель между гардинами писатель видел лишь смутное отражение женщины в старом венецианском зеркале с пятнами отслоившейся амальгамы.

Женщина была высокая, стройная, волосы рыжие с завитками как у гиацинта.

«Выглядит целомудренно, пожалуй, даже слишком целомудренно… волосы как у матери на портрете… как будто огонь в них горит и не жжет…»

Когда в комнате воцарилась тишина, писатель вышел из своего убежища.

Ни немки, ни дяди в комнате не было…

Писатель лег на кушетку и не заметил, как заснул и тут же проснулся. Он лежал и вспоминал сон, в котором он после долгого слепого падения в бездну очутился на небе.

«Где я?..» — писатель огляделся и заставил себя встать.

Внизу, кутаясь в зыбком мареве, лежал город похожий на некое чешуйчатое чудовище с крыльями, уползающее в море.

Ощупью, как слепой, писатель сделал несколько шагов и обнаружил проем. Еще несколько шагов и он очутился в комнате, залитой каким-то странным подводным светом. Комната зарастала виноградной лозой, по стенам карабкался плющ, из темноты за ним следили глаза совы, горящие холодным светом.

Писатель стоял и смотрел на происходящее как завороженный.

Неожиданно из темноты вышли дядя и немка в странном одеянии.

Писатель хотел рассмеяться, но забыл о смехе, услышав голос немки.

«Из ее темной речи, состоящей из стихов и прозы, я понял только, что эта ее жизнь не подлинная и недолжная…»

Днем немка преподавала музыку в школе. Многие упрекали ее в холодности и излишней серьезности. А ночью она была богиней вина, оргий и превращений. И дядю, этого вечного холостяка, она превращала в страстного любовника. Он освобождался от запретов и условностей и делал то, что не хотел делать, но делал. И это не было безумием или манией.

Немка вдруг появлялась и также вдруг надолго исчезала, сходила в ад, как говорила сестра дяди, старая дева. Она была уверена, что немка приходила из страны мертвых.

Однажды, блуждая по городу, писатель наткнулся на дядю. Дядя не узнал его.

— Кто ты?.. — спросил дядя, отступая.

— Дядя, я ваш племянник…

— Ты рыжий, как и она…

— Кто?.. немка?..

— Нет, твоя мать… — дядя помрачнел. — Это все сестра… она во всем виновата… женить меня решила…

— На ком, на немке?.. — спросил писатель.

— Нет… на своей двоюродной сестре… хотела грех ее скрыть… а она родила мертвого мальчика и, потеряв рассудок, покончила с собой…

— Дядя, ты не в себе… я отведу тебя домой…

— Нет, только не домой… там меня уже ждут, чтобы арестовать…

— Дядя, ты так изменился… они тебя не узнают…

— Как же ты меня узнал?..

— По голосу… ну, так мы идем?..

В 27 лет писатель был уже известным человеком.

Человеческая натура жадна до славы и власти, и неудержима в исполнении желаний.

В 33 года писатель оказался у властей под подозрением в неблагонадежности.

Издавали его скупо, обрывочно. Иногда допрашивали и искушали, чтобы выведать, как он поведет себя при тех или иных обстоятельствах.

После публикации романа «Избавитель» к нему пришли с обыском. При обыске следователь нашел записные книжки с подозрительными записями и опасными мыслями, которые следователь прочитал с настороженностью, опознав в писателе романтика.

Писатель был молод и на это обстоятельство списали многие его странности.

Вскоре писатель женился на дочери немки, а после смерти жены, исчез. Он превратился в мифическую личность…