роман-миф

 

ПРОЛОГ

Сквозь щели в ставнях сочился свет. В нем вспыхивали и заживо сгорали пылинки. Какое-то время малыш наблюдал за жизнью пылинок, потом рассматривал потолок, на котором цвела сырость, качалась засиженная мухами лампа под бумажным абажуром. Он перевел взгляд на мать. Афелия спала. Она не была красива, но в ней было какое-то завораживающее обаяние. Цепляясь за одеяло, малыш спустился на пол и пополз по коридору. Свернув за угол, он приостановился. Его испугали хриплые звуки фокстрота, доносившиеся с улицы. Входная дверь слегка покачивалась, то открывая, то закрывая крыши, деревья, отливающие серебром, и все семь этажей неба. Все было нереально, пугающе, страх затапливал, и все же малыш просунулся в щель и переполз через порог. Вокруг кипела жизнь. Паучки плели паутину. Вились какие-то букашки. Порхающей тенью мелькнула бабочка, села перед ним, сонно шевеля крыльями. Он потянулся к ней. Бабочка перелетела на доски, перекинутые через ручей, а он не удержался и сполз вниз по жидкой грязи в воду, поплыл. На изгибе ручья он зацепился за ветки и выбрался на берег, мокрый и перепуганный до смерти…

Глеб дремал на ступеньках крыльца, в ожидании очередного вызова. В лагере он принимал роды и обмывал покойников.

Проснулся он как от толчка. Приоткрыв глаза, он глянул по сторонам. Почудилось, что кто-то позвал его. Колеблясь и как бы в замешательстве, он спустился вниз к ручью, где и наткнулся на малыша.

— Вот так-так… ты что здесь делаешь?.. — Глеб присел на корточки. Руки малыша обвили его шею. — Боже мой, да ты весь дрожишь… испугался… это жизнь, мальчик мой… не надо ее бояться… — Не без нежности Глеб поцеловал пятно на лбу малыша, розоватое с размытыми краями, и невольно вздохнул. Вспомнилось детство…

Отца Глеба звали Роман. Работал он фотографом. Глеб его побаивался. Мать он любил, иногда даже ласкался к ней, когда никого не было поблизости. Она работала акушеркой и пела в клубе.

Глебу было 7 лет, когда отец ушел от них. Казалось, отец навсегда пропал из его жизни, но однажды он вернулся. Одет он был, как одеваются на собственные похороны, двигался с трудом, еще не привык к протезу и костылям. Прислонив костыли к гардеробу, он опустился на кровать с никелированными дугами и шарами, придавленную горкой подушек и как-то беспомощно огляделся. В комнате почти ничего не изменилось. Все то же: и гардероб, и кровать, и буфет с зелеными стеклами, и этажерка. Взгляд его скользнул по книгам. Они занимали всю стену, окружали зеркало, в котором уже почти ничего не отражалось, и окно. Створка окна была чуть приоткрыта.

— А где мать?.. — спросил Роман.

— Она скоро будет… — отозвался Глеб каким-то не своим голосом. Он был несколько ошеломлен неожиданным появлением отца и его видом.

«Похоже, он меня не узнал?..» — подумал Роман и устало откинулся на подушки, поглядывая то на рдеющее лицо сына, то на коврик, на котором юные девы соблазнялись свирелями фавнов…

— Как вы тут живете?.. что молчишь?.. не узнал?..

— Узнал… — Глеб отвел глаза.

— Все порывался написать письмо, но так и не решился… да я и не умею писать… — Вдохнув запах, исходивший от подушек, Роман тихо рассмеялся. — Ты знаешь, почему меня назвали Романом?.. мой отец был писателем… и из меня он хотел сделать свой роман, но ничего у него не вышло… все писатели немного сумасшедшие… стоит их оторвать от книжки, и они уже не знают, на каком они свете…

Глеб слушал отца, кусая ногти.

«Вылитая мать… и повадки все ее…» — Роман отвернулся к окну. В мороси смутно увиделись сопки, улицы, сползающиеся к реке…

Донеслись звуки музыки, искажая все представления о действительности. Глаза у Романа заблестели, потом затуманились. В мягкой опаловой дымке всплыло лицо Киры, вспомнились слова, которые он говорил ей в ту душную и дождливую августовскую ночь, и забылись, как посторонний шум…

— Зачем ты вернулся?.. — Услышал Роман голос Киры и невольно вздрогнул. Она только что вошла в комнату. Лицо мокрое, чулки и низ платья забрызганы грязью. Собрав рассыпавшиеся по плечам волосы, и как-то вскользь глянув на костыли, она прикрыла окно. По стеклу косо стекали струйки дождя, пропуская таящееся под ними ее отражение, по-разному его окрашивая.

«Как она похорошела…» — подумал Роман и представил ее девочкой 13 лет, смуглой, узкобедрой, с крохотной грудью.

— Привет тебе от дяди… — сказал он с усмешкой. — Это он предложил мне сменить обстановку… он же позаботился и обо всех мелочах, в том числе и о протезе… он нисколько не изменился… в городе, наверное, уже не осталось ни одной девочки, которой он не был бы сыт… впрочем, не я ему судья… Кира, ты не представляешь, как я ждал этой минуты… — Пытаясь встать, Роман наткнулся на гардероб. Дверца гардероба была приоткрыта, и он зарылся в платьях, ботиках, перчатках, напитываясь темным, застоявшимся запахом прошлого…

— Прошу тебя, уходи…

— Мне не куда идти… — Роман покосился на Глеба, который стоял в простенке между окнами, сжав кулаки, и смотрел на него, как на врага. — Ну, хорошо, хорошо… — Тяжело опираясь на костыли, Роман пошел к двери.

Час или два Роман бродил вокруг дома, заглядывая в окна. Когда свет в окнах погас, он понял, что его уже не ждут, и сел на завалинку, уронив костыли. Вокруг не было ни души, лишь сонно пели цикады. В их пении он уловил голос Киры. Приблизилось ее лицо, губы, кончик носа, тоненький, фиалковые глаза и вся она, не такая, какой он привык ее видеть.

— Роман, будет лучше, если ты уедешь… — Она поцеловала его, как-то неловко, оцарапав очками. Он промолчал. Он все еще переживал прикосновение ее губ, ласковое и настороженное. В поцелуе ощущалось и желание сделать ему приятное, и страх, что он неверно истолкует это желание.

Лицо Киры множилось. Роман уже не знал, где Кира, а где ее подобия, отражения.

— Нет, нет… никуда я не уеду… и не смотри на меня так… — Слепой от слез, в каком-то затмении Роман замахнулся на нее костылем и неожиданно увидел перед собой Глеба…

В ту ночь Глеб ушел из дома. Несколько лет он скитался, жил, вверяя себя иногда страсти, иногда инерции. Реальность напоминала обрывки снов. Некоторые вещи представлялись яркими, с четкими очертаниями, другие поблекшие, размытые, словно видные сквозь закопченное стекло…

В 27 лет Глеб окончил исторический факультет университета и задумался о том, что влечет человека к славе или к гибели. Целыми днями он рылся в книгах, что-то писал. К 40 годам у него уже было имя, он казался человеком ученым, это было видно по его одежде, по походке. В 45 лет он приобрел склонность к утомлению, связанную с расслабляющим видением некоей земли обетованной, где найдет покой и бесчувственность. Он постепенно превращался в одинокого и ранимого человека, которого нетрудно пленить, но от брака он уклонялся. Женщины оставались для него тенями среди библиотечных теней, пока судьба не привела его в лагерь…

Взгляд Глеба, все еще затуманенный воспоминаниями, скользнул по небу, в котором преобладали смешанные, серые тона, так ценимые мистиками, переместился на стену барака, он точно закапывался в землю вместе со своими обитателями, и остановился, наткнувшись на Гомера. Кто-то вывел его на свет, сам он уже не мог ходить. Он сидел на камнях без шляпы, босой. В его бороде путались солома из тюфяка, мухи. Слепыми глазами он смотрел на дорогу, которая петляла между сопками и облаками. По этой дороге в лагерь шли люди со своими страхами и сомнениями, сопровождаемые окриками конвоиров и лаем голодных собак.

Над камнями летали вороны, чуть поодаль в песке играли дети, что-то щебетали, захлебываясь от радости, из барака доносились гортанные женские голоса, звуки губной гармошки…

Обойдя камни, Глеб на миг запутался в обвисших веревках, на которых сушилось после стирки платье Афелии, расшитое белыми фиалками, с пятнами серого цвета под мышками, и поднялся по расшатанным и подгнившим ступенькам в темноту барака. Афелия спала. Во сне она потянулась. Одеяло сползло на пол вместе с заходящим солнцем, обнажив ее живот, бедра. Глебу показалось, что на ее тонких лодыжках трепещут маленькие крылышки.

Стараясь не смотреть на Афелию, Глеб раздел спящего малыша, укрыл его одеялом и ушел. Он жил в угловой комнате. Час или два он слонялся из угла в угол, потом лег на нары. Вглядываясь в прошлое, он не заметил, как уснул.

Проснулся Глеб посреди ночи от грохота, точно небо обрушилось. Он выглянул в коридор, уже затянутый дымом, заметался, пытаясь открыть двери, которые никуда не открывались. Он искал малыша и Афелию. Снова громыхнуло. Барак весь содрогнулся. В воцарившейся тишине и темноте он увидел мигающие глазки малыша. Голый, в одних розовых носочках, он ползал среди куриного пуха, обрезков кашемира и засохших апельсиновых шкурок…

В тот год сгорел еще один барак. Зимой несколько обитателей лагеря, среди которых был и отец малыша, пытались бежать через пролив по льду. Их окоченевшие трупы привезли на санях и сбросили посреди лагеря, как дрова. Было так холодно, что слова замерзали во рту и птицы, они падали с неба точно камни.

Пришла весна, промелькнуло лето, одно, другое. Малыш рос, подобно сорной траве, вырастало и пятно на его лбу, оно уже напоминало карту мира. Разглядывая свое отражение в зеркале, он стал задавать Глебу вопросы. Происходящее вокруг было для него непонятно.

Глеб не знал, что ответить малышу. Каждый сам для себя открывает истины.

Когда малышу исполнилось 7 лет, Глеб отвел его в школу, которая располагалась в поселке старателей, в нескольких километрах от лагеря…

На всю жизнь малыш запомнил этот дом с длинными, напрасно петляющими коридорами, лестницами и комнатами, кишащими молью. Какие только несчастья и издевательства он не испытал там. Он не понимал, какая в этом польза, но терпел, тупо и безнадежно, уставившись на учителя, жилистого и нудного немца, или в окно, когда уроки вела жена немца, довольно неловкая и близорукая блондинка. Иногда, пользуясь ее близорукостью, малыш вылезал в окно во время урока и бродил по окрестностям.

Однажды малыш заблудился. Весь в слезах он вышел к озеру и увидел заброшенный скит с часовней. Дверь часовни была приоткрыта. Он вошел. Внутри часовни царило запустение и тишина. Было сумрачно. Где-то под сводами шелестели бабочки. И вдруг малыш увидел Глеба, который стоял на коленях перед осыпающимися фресками с изображениями мучеников.

Малыш окликнул Глеба.

Глеб медленно и неуверенно обернулся. Афелия стояла перед ним в полосе падающего света. Он не сразу узнал ее. Она похудела, была бледна, щеки ввалились, и на лбу появилось какое-то странное пятно. Он все еще не верил, что это она. Сколько раз воображение обманывало его.

— Афелия… — прошептал он прерывающимся шепотом и, пересиливая ноющую боль в паху, пополз к ней, обнял ее ноги, пахнувшие прелыми листьями.

— Ты с ума сошел, это же я… — Малыш отступил на шаг. Солнце ослепило его, и он не увидел слез, медленно сползающих по щекам Глеба…

Ночевал малыш у Глеба, лежал и прислушивался к странным звукам.

«Скрип-скряб…» — Пауза. И опять: «Скрип-скряб…» — Малыш привстал. По стенам порхали странные слипчивые блики. Неожиданно ставня отпахнулась. Лунный свет залил постель Глеба. Она была не смята. Малыш позвал его и вышел наружу. Глеб сидел на камнях у входа, кутаясь в одеяло. Он был похож на ангела, уставшего летать.

— Что ты здесь делаешь?.. — Малыш присел рядом.

— Жду… — Глеб как-то беспомощно улыбнулся.

— Кого?..

— Твою мать… она уже приходила… на ней было крепдешиновое платье, ботики на меху, точно такие же ботики были и у моей матери… она нисколько не изменилась, а я изменился… от жизни люди портятся… — Глеб умолчал о том, что от сна осталось и какое-то бесстыдное и беззаконное желание.

Глядя куда-то в пустоту, малыш увидел мать в изысканно изящном платье, элегантную, с вытянутым тонко очерченным лицом и запавшими глазами. Он увидел ее так ясно, даже почувствовал запах духов.

— Давай уедем отсюда… — сказал малыш.

— Куда?..

— Все равно куда…

— Уже поздно, слишком поздно… — Глеб хмуро посмотрел на лагерь. Хмурился он из-за погоды и собственных мыслей, которые наводили тоску. Он не видел смысла в своей растраченной жизни. Она казалась ему бесконечной и до безумия однообразной.

Малыш заснул. Глеб укрыл его одеялом, сел и стал похож на камень, среди камней.

Мимо текли сны, не задерживаясь, как отражения в воде, искаженные зыбью, темные, обманчивые, вводящие в заблуждение.

Вздох, полубессознательный стон. Глеб открыл глаза. Перед ним расстилался привычный унылый пейзаж, только у самого горизонта небо было рыжим. Вставала заря. Паучки растягивали паутину, оплетали тонкие ветви и листья все в каплях росы, словно осыпанные бриллиантами…

Утром Глеб проводил малыша до поселка старателей.

— Все, дальше иди один, устал я идти… иди, иди, чего ты ждешь, второго пришествия?..

— Не хочу я туда идти… эти коридоры, лестницы… этот немец… просто не хочется говорить… — Дальше малыш разговаривал руками и всем своим видом.

Глеб хотел улыбнуться, но не смог.

Из-за поворота дороги вышли несколько старателей, среди которых был и немец. Он выделялся своим необычным видом…

— Ну, все, будь здоров… вспоминай иногда обо мне… — Глеб поцеловал пятно на лбу малыша и пошел. Он уже знал, что будет делать.

У часовни Глеб помолился, огляделся. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад, нетерпеливыми криками ворон и голодным лаем бродячих собак. Он достал из бокового кармана плаща веревку и направился к дереву, которое облепили вороны, точно черные цветы. Перебросив веревку через сук и убедившись в ее прочности, он сделал петлю…

Глеб уже затянул петлю на шее, когда Афелия схватила его за руку.

— Не делай этого… — сказала она. На миг ему стало страшно. Он бессмысленно взглянул на Афелию, покачнулся и обвис, раскинув руки, как будто распятый в воздухе ее словами. Он висел, слегка раскачиваясь и поворачиваясь.

Через несколько дней бродячие собаки отгрызли ему ноги, а вороны выклевали глаза…

Малыш остался совсем один и жена немца, страдающая бесплодием, уговорила мужа усыновить его. Ему отвели отдельную комнату в пристройке.

Прошло еще одно лето.

Как-то малыш задремал над книгой и ему приснился сон из его птичьего прошлого. Он летал, кружил над бараком, потом опустился на камни, на которых обычно сидел Гомер. И вдруг к нему подошел Глеб. Малыш так ясно его увидел. Он мог бы пересчитать все морщины и бородавки на его лице.

— Когда ты заберешь меня от немца, я не могу больше у него жить… — всхлипывая, прошептал малыш.

— Скоро… — сказал Глеб, и малыш проснулся весь в слезах.

Над поселком царил вечер, светлый и тихий. Если бы все было таким, каким казалось.

Некоторое время малыш наблюдал за женой немца в щель двери. Она раздевалась и причесывалась на ночь. Немец уже спал. Наконец и она заснула. Малыш встал, на цыпочках перебежал комнату, порылся в шкатулке, где жена немца хранила нитки, ленты, пуговицы. Наконец он нашел то, что искал. Это была брошь с водянисто-бледным камнем. Точно такую же брошку он видел на груди у матери. В камне как будто мигали глаза, тысячи глаз.

Под утро малыш ушел из поселка…

 

1

Серафим шел по аллее, огибающей пруд, вокруг которого в какой-то смутной дымке нереальности маячили сосны, как будто нарисованные очень тонкой кистью из верблюжьего волоса. Их отражения в воде напоминали двоящиеся силуэты мужчин и женщин, сломанные полосой ряби. Он шел и оглядывался. Реальность не вызывала к себе доверия. Она открывалась слой за слоем и напоминала бред, зарождающуюся галлюцинацию. Казалось, что это всего лишь декорация некоего представления, управляемая невидимым машинистом сцены, которая скрывает за собой настоящий город.

На горбатом мосту Серафим приостановился. Его насторожили знакомые интонации в голосе незнакомца в рыжем парике и в очках с дымчатыми стеклами.

Вспомнилось детство, как будто приоткрылась дверь. В комнату с низким потолком и земляным полом вошел дядя в телогрейке, обвязанный женским платком с охапкой веников для бани. Тетя сидела на кровати, придавленной горкой подушек, бледная и босая. Отсвет от зеркала упал на ее лицо, и оно расцвело, обрело форму и цвет…

Все это Серафим увидел и так ясно, даже почувствовал запах, исходивший от веников.

— Я его потерял у дома Графини… — сказал незнакомец в очках с дымчатыми стеклами. — Мне и в голову не могло придти, что у него есть двойник…

— Все это довольно странно… — отозвался его собеседник, лысоватый господин в потрепанном плаще и в больших, не по размеру ботинках. По всей видимости, он страдал подагрой. — Вполне возможно, что и Графиня замешана в этом деле…

— Или нас просто водят за нос…

— Ну, не знаю… мне пора, я уже опаздываю… — Прихрамывая и сутулясь, лысоватый господин направился к лимузину с помятыми крыльями, а незнакомец в очках с дымчатыми смешался с толпой, которая занимала лужайку справа от южных ворот Башни. Толпа слушала оратора с профилем иудея, пытаясь уследить за его жестами. К оратору жались две женщины по виду старые девы, склонные к тоске и скуке. У одной из дев в руке был зонт похожий на листья тропической пальмы. Оратор что-то доказывал толпе с упорством, а иногда и с успехом. Ему аплодировали. Были в толпе и такие, которые выкрикивали в адрес оратора оскорбления или молчали, скрывая свои чувства.

Подглядывая за незнакомцем и оступаясь на шатких и осклизлых ступенях лестницы, Серафим поднялся на террасу с балюстрадой. Открылся вид на Болотную площадь. Она напоминала водоворот, над которым поднимались уступами крыши Башни, как гребни волн. Лишь мрачность мешала этой картине стать величественной.

— Как вам это нравится?.. — Слегка склонив голову, Астролог заглянул Серафиму в лицо.

— О чем это вы?.. — рассеянно спросил Серафим, все еще наблюдая за незнакомцем в дымчатых очках.

— Так вы ничего не слышали об Избавителе?.. — жестом Астролог указал на человека, окруженного толпой. — Довольно странный тип… и одет странно… и это странное пятно на лбу, как будто нарисованное… явно подставное лицо…

Серафим взглянул на Астролога. Одет он был несколько старомодно, лицо бледное, нос с горбинкой, волосы рыжие.

Солнце отыскало щель в облаках. Над головой Астролога появился тонкий сияющий ободок, а глаза его изменили цвет и выражение.

Снова потемнело. Листья затрепетали, ловя отражения, синеву, облака.

Начался дождь. Астролог попытался открыть сломанный зонт.

— Опять дождь… творится что-то непонятное… и звезды ведут себя странно… Сириус уже не виден, ушел на запад, за горизонт, а Меркурий открылся, переходит через хребет Козерога и приближается к Девам…

— Едва ли я в этом разбираюсь… — слегка приподняв шляпу, Серафим повернулся к Астрологу спиной и пошел по направлению к вокзалу…

Обдав Серафима чадом и копотью, мимо прополз паровоз, потянулись вагоны. Поезд остановился. Платформа наполнилась людьми, баулами, саквояжами. Сутолока. Свистки. Дым. Через несколько минут платформа опустела.

«Однако странно, почему Моисей не приехал?..» — Серафим еще раз глянул по сторонам, на всякий случай зашел в зал ожидания. Людей в зале было немного, лишь у кассы стояло несколько человек. Он обратил внимание на плесень, которая ползла по стенам, окружая мозаику, по всей видимости, портрет Министра Путей Сообщений.

Выпив ржавой на вкус воды из общей кружки, прикованной цепью, Серафим спустился в подземный переход, на ходу вспоминая неожиданный ночной звонок по телефону. Моисей как в воду канул и вдруг объявился, позвонил, сказал, что будет в городе проездом, потом «кляц», короткие гудки и тишина…

Пахнуло чем-то знакомым, запах тонкий, едва уловимый, напоминающий что-то давнее, забытое. Серафим приостановился, увидев в сумерках перехода девочку 13 лет, может быть чуть больше. Она что-то говорила своему спутнику, стоящему спиной к Серафиму, но так тихо, что почти ничего не было слышно. Почувствовав, что Серафим смотрит на нее, девочка замолчала…

Девочка и ее спутник ушли, а Серафим все еще видел лицо девочки в складках темноты, слегка вытянутое, тонко очерченное.

«Просто копия матери…» — Серафим забывчиво провел рукой по лицу. Свернув за угол, он вышел по переходу на привокзальную площадь, огляделся и направился к открытой веранде, на которой несколько приезжих пили пиво. Моисея среди них не было. Серафим купил бутылку пива и сел у края веранды.

По радио звучала музыка, концерт Рахманинова в записи.

Закрыв глаза, Серафим откинулся на спинку стула. Он не заметил, как к нему подошел высокий, сухощавый господин в клетчатом пиджаке. Осторожно кашлянув, незнакомец слегка склонил голову и заговорил вкрадчивым, каким-то умоляющим голосом. Приоткрыв веки, Серафим минуту или две рассматривал незнакомца. Высокий, лицо бледное, словно напудренное, с тонким носом и водянистыми глазами.

«Боже, да это же Фома… выглядит так, как будто явился с того света… и там его пытали…» — Серафим отвел взгляд. Он вовсе не рад был этой встрече.

— Наверное, вы обознались, меня вечно с кем-то путают… — Не допив пиво, Серафим встал и пошел к остановке трамвая…

Около часа Серафим ехал в трамвае и думал о том, о чем привык думать. Мысли были путанные. Иногда он отвлекался, смотрел в окно на дома с голыми стенами и ржавыми крышами. У них был такой сиротский вид. Наконец за домами обрисовался пруд, как овальное зеркало в рамке с пятнами отслоившейся амальгамы. Трамвай остановился.

— Чистые пруды… — объявила сонным голосом кондуктор, дородная пожилая женщина.

Вместе с Серафимом из трамвая вышла и рыжеволосая дева в черном, на которую он обратил внимание еще на привокзальной площади.

Уже смеркалось. Невозможно было определить, где кончается город и начинается небо, теснимое текучей темнотой и иногда освещаемое редкими вспышками зарниц. Серафим зябко повел плечами, пронизывающая сырость уже ощущалась во всем, и, сам не понимая зачем, пошел за девой в черном.

Услышав шаги за спиной, дева обернулась, быстро глянула на Серафима и исчезла в арке дома с крыльями флигелей. Дом казался не обитаемым.

Помедлив, Серафим вошел в арку, повернул налево, потом направо, поднялся по жутко скрипящей лестнице и очутился в длинном и темном коридоре, который как будто нигде не кончался. Он чиркнул спичкой, еще и еще. Спички вспыхивали и с шипением гасли. На мгновение высветилась рама окна, высохшие цветы, как декорации для реальности. Откуда-то донеслись свистки маневрового паровоза. Потянуло запахом гари, копоти. Серафим стоял и оглядывался, испытывая непроизвольное ощущение, что уже был здесь когда-то. Все эти звуки, запахи, приводящие в отчаяние, и эта до боли знакомая дверь, обитая кожей, и выставленные за дверь вещи…

В складках темноты увиделась комната с фикусом, низким потолком и окном, заставленным геранями в горшках. Среди теней и отражений, навязчиво повторяющихся в листьях фикуса и в зеленоватых стеклах буфета, обрисовался силуэт тетки. Она сидела у керосиновой лампы. Он мог бы сосчитать все ее бородавки и родинки на лице и пуговицы на кофте. Отложив вязание, она прикрутила лампу и посмотрела в окно. За окном длилась дождливая и душная августовская ночь. Тогда Серафим еще ничего не знал о бессоннице. Ему было всего 7 лет. Он стоял посреди комнаты. Ледяной пол обжигал босые ноги.

Шаркая стоптанными галошами, мимо прошел дядя и, что-то пришептывая, сел на кушетку у окна. Серафим подошел поближе. Ни тетя, ни дядя его не замечали. Он нашел это вполне естественным, может быть немного странным.

Звякнула люстра, сосульками свисающая с потолка. Вздулись шторы. Как будто где-то открылась дверь. Серафим невольно вздрогнул. Донеслось мяуканье кошки. Он резко и угловато обернулся и увидел деву в черном. Рыжие волосы падали ей на глаза. Она откинула волосы за спину. Неожиданное и ничем не объяснимое появление в комнате незнакомки несколько смутило Серафима.

— По своей глупости я решила, что ты уже не придешь… — Незнакомка обхватила его шею маленькими, мягкими руками, притиснулась. Совсем близко он увидел ее фиалковые глаза с отблесками на дне, почувствовал запах ириса.

— Нет, нет, не сейчас… не вовремя… позже… может быть завтра… — пробормотал он.

— Милый, никогда ничего не бывает вовремя…

Серафим понял, что его с кем-то перепутали.

Запоздалая паника, отступление в глубь коридора. Пропадающие и вновь возникающие двери, жутко скрипящая лестница, арка, как вход в преисподнюю, тусклые пузыри фонарей, шум дождя, уже подлинного…

В шум дождя вмешался тупой скрежет. Из переулка выполз трамвай и остановился у дома с террасой, затянутой проволочной сеткой. Из трамвая выпрыгнула белая сука. Следом за сукой спустился полковник. Он подволакивал ногу и шел как-то странно, как будто кто-то подталкивал его в спину. Увидев Серафима, полковник осветился улыбкой, тут же и помрачнел.

— Обратите внимание, на каждом углу агенты… не иначе, что-то готовится… — забормотал он, захлебываясь. Он спешил выговориться, излить душу. Жил он одиноко и никого бы не огорчил своей смертью. Он был похож на дядю Серафима. То же блеклое, подергиваемое тиком горбоносое лицо, те же белесые, одурманенные бессонницей глаза, обведенные красным с расширенными зрачками и слипшимися ресницами. — Город стал похож на Вавилон… они ждут мессию, чтобы спастись от одного рабства и попасть в оковы другого… нет, на самом деле, разве вы ничего не слышали об Избавителе?.. все только о нем и говорит… и это не призрак, я вас уверяю… я догадываюсь, кто выбрал сюжет и краски… заметьте, преобладают коричневые тона… и я знаю, кто скрывается за этим именем, — зашептал полковник, доверчиво ухватив Серафима за пуговицу. — Это отнюдь не миссия, а Старик… он все еще мечтает вернуть себе утраченную власть… правда, у меня нет доказательств, одни подозрения… почти 30 лет я был его тенью, но вынужден был уйти в отставку, когда застал его в гардеробной, где он тискался с кузиной… ей было всего 13 лет… — Полковник косо глянул на Серафима, как будто подозревая и его в чем-то подобном. — Она пыталась повеситься, но неудачно, веревка была надрезана в нескольких местах и порвалась… я нашел ее с петлей на шее… надо сказать, что она была очень даже ничего себе, и не зря Старик влюбился в нее… его было просто не узнать… но эти утомительные и восхитительные приключения всех нас приводят к одной и той же гавани… как-нибудь я расскажу вам историю Старика…

Слушая полковника, Серафим наблюдал за домом с террасой, из окна которого одна за другой вылетали птицы и исчезали в наползающих на город тучах.

— Странно, что птицы улетают и не возвращаются… — пробормотал полковник и пошел дальше своей шаткой, оступающейся походкой. Как все старики и неудачники он жил прошлым.

Проводив полковника взглядом, Серафим перешел на другую сторону улицы.

В некоторых окнах уже горел свет. Люди занимались обычными делами, не имеющими последствий для их спасения.

Серафим шел и оглядывался. Дома, деревья, облака, подсвеченные желтым светом фонарей, представлялись ему всем, чем угодно, но только не фонарями, и редкие для этого часа прохожие вели себя как-то странно, как в театре, точно какие-то сценические персонажи, вначале нечеткие, расплывчатые, размытые, не имеющие лиц и очертаний, они обретали форму, цвет…

У дома Графини Серафим неожиданно столкнулся с Иосифом, которого не видел почти 7 лет. Он отступил, прижался к стене. Иосиф вскользь глянул на него, невнятно улыбнулся и прошел мимо…

 

2

Иосиф нетерпеливо дернул шнурок звонка.

— Вы ко мне?.. — Графиня вышла из арки, прижимая к груди мопсика в заплатанной жилетке и с бантом на шее. Она приоткрыла лицо, скрытое под вуалью, тонко очерченное, утонченное, явно несущее в себе черты декаданса. — Эй, вы меня слышите?..

Иосиф обернулся.

— Бедный песик, я нашла его под лестницей… да что с вами?.. у вас такой вид, будто вы с луны свалились… — Графиня улыбнулась уголками рта.

— Несколько часов назад было совершено покушение и, по всей видимости, по вашему сценарию, Графиня… — Иосиф отвел глаза.

— Не понимаю, о чем вы?.. — Графиня быстро и немного испуганно взглянула на него.

— Графиня, мы уже опаздываем… — Путаясь в полах длинного и широкого плаща, на террасу вышел Начальник Тайной Канцелярии. — Что здесь происходит?..

Слегка побледнев, Иосиф извлек из кармана рукопись пьесы.

— Возможно, это недоразумение… собственно говоря, все дело в этой рукописи… в ней описан сценарий покушения и с такими подробностями… — забормотал Иосиф.

— Хотелось бы полюбопытствовать… ага… так-так… кажется, я забежал вперед… побочный сюжет… это явно пристегнуто… этот мотив повторяется… все, занавес… и этот ужасный набросок вы хотите превратить в картину?.. а где факты, мотивы… нет, на этом ничего не построишь… — Начальник Тайной Канцелярии спрятал рукопись за отвороты плаща и, уже не обращая внимания на Иосифа, увлек Графиню вниз по лестнице к лимузину, стоявшему в переулке.

— Надеюсь, мы вас еще увидим… в четверг, в любой четверг… — полуобернувшись, с неожиданной теплотой в голосе сказала Графиня.

— Да, конечно… — пробормотал Иосиф, не сводя глаз с Начальника Тайной Канцелярии. В его поведении было что-то странное, сомнительное, и Иосиф уже сожалел, что впутался в это дело.

«Нужно было сжечь рукопись, как того и хотел Автор… он как будто предчувствовал возможность злоупотребления текстом… — Лимузин стронулся и исчез за поворотом улицы. — Нет, сегодня явно не мой день… эти двойники… эти самоубийства, уже третье за неделю… и это странное покушение, ведь никто не пострадал, если не считать лимузина и Автора пьесы…»

Смерть Автора пьесы всего за несколько часов до покушения сама по себе была загадочна, хотя и казалась простой и необходимой развязкой для всей этой как будто преднамеренно запутанной истории.

Иосиф невольно ускорил шаг и вдруг приостановился на углу улицы. У него возникло подозрение, что рукопись, которую ему дала Графиня, всего лишь уловка, призванная отвлечь внимание.

«Или привлечь… некоторые страницы написаны явно не Автором… странно все это, более чем странно…» — Перебирая свои опасения и домыслы, Иосиф вспомнил как несколько дней назад получил приказ от Начальника Тайной Канцелярии. Он должен был срочно явиться к Графине.

Иосиф воспользовался служебным лимузином. Отпустив машину, он поднялся на террасу и, помедлив, дернул шнурок звонка.

Дверь Иосифу открыл грум. Не говоря ни слова, он проводил его в приемную.

Графиня была в пеньюаре, в волосах бигуди. Обмахиваясь веером, она предложила Иосифу вина, но он отказался. Минуту или две она говорила о каких-то пустяках, потом дала ему рукопись пьесы и попросила сыграть роль Автора. По четвергам она ставила в своем домашнем театре одноактные пьески, непременно драматически окрашенные.

— Даже не знаю, что сказать… — Иосиф полистал рукопись. Такой случай трудно было упустить, но он еще сомневался.

— Сыграйте эту маленькую роль… Автор просто ходит по сцене и разговаривает, не очень связно…

В комнату вошел незнакомец и сел в кресле спиной к окну.

— Это ваш соперник на роль… — сказала Графиня, представив незнакомца Иосифу, после чего подала ему знак следовать за собой и повела через лабиринт коридоров, темных лестниц и крытых галерей, освещаемых только смутным мерцанием уличного фонаря. На стенах проступали фигуры, лица в рамах. Откуда-то, доносились голоса, слабые, далекие. Они звучали сухо и равнодушно.

Открылась дверь, и Иосиф очутился в небольшом зале с вращающимся подиумом вместо сцены. Шла репетиция.

— Присаживайтесь… может быть, выпьете что-нибудь?.. малага, херес?..

Иосиф молча кивнул головой, сел, несколько неловко, пролил вино на стоящего у стены незнакомца. Одет он был довольно необычно, как будто сошел со страниц одной итальянской хроники.

— Извините… — пробормотал Иосиф.

— Ничего страшного… вы опять опоздали… встречаемся в девять, там же, где и обычно… у меня для вас есть одно весьма деликатное дело… здесь неудобно об этом говорить, слишком много любопытных ушей… — Незнакомец запахнул полы плаща и пошел, преследуемый полным непонимания взглядом Иосифа. Приглашение незнакомца несколько озадачило и смутило его. Возможно, незнакомец его с кем-то перепутал. Некоторое время Иосиф размышлял над всем этим.

— Эй, вы меня слышите?.. — Графиня коснулась руки Иосифа и посмотрела на него пристально и не очень спокойно.

— Да, я слышу… — отозвался Иосиф.

— Ваш выход на сцену…

«Нет, что-то здесь не так…» — Глянув на часы, Иосиф резко свернул за угол и направился в сторону пристани. На ходу, еще раз мысленно перечитывая пьесу, он невольно делал сопоставления между событиями в пьесе и событиями, которые как бы продолжались в реальности. Смысл этих событий пытался разъяснить или скорее запутать Автор. На репетиции эту роль играл Иосиф.

«Допустим, что все это на самом деле так, в пьесе описаны реальные события и в них втянуты вполне реальные люди, тогда как объяснить поведение Начальника Тайной Канцелярии?.. сердечные дела волнуют его явно больше, чем это необходимо… впрочем, эта тема для меня закрыта… — Окончательно запутав все, что намеревался объяснить, Иосиф замедлил шаг. Теперь он пытался вспомнить лицо незнакомца, которому он не был представлен Графиней. Он следил за репетицией из ложи. Чем-то он был похож на филина. — По всей видимости, я испортил им всю игру…» — Иосиф невольно поежился, представив себе, кто в действительности был Автором пьесы. Он уже готов был назвать имя Автора, как вдруг увидел перед собой мальчика, который вышел из-за афишной тумбы. На вид ему было 13 лет, может быть чуть больше, худой, немного нескладный, в очках с круглыми стеклами. Иосиф обратил внимание на то, что дужка очков перевязана нитками.

— Я Георгий… — сказал мальчик тихо, слегка заикаясь.

— И что из этого следует?.. — спросил Иосиф, в некотором замешательстве разглядывая мальчика.

— Мне сказали, что ты мой отец…

«Спокойно, спокойно, какой еще отец?.. о чем это он?.. — Иосиф повернулся к мальчику спиной. Начался дождь и он попытался раскрыть зонт. Зонт раскрылся наполовину, обнажив торчащие спицы. Каким-то судорожным движением Иосиф закрыл зонт и снова глянул на мальчика. Лицо мальчика было как будто знакомо. — Кого-то он мне напоминает… и эти очки, и дужка, перевязанная ниткой…»

В памяти всплывали лица, сцены. Вспомнилась цыганка, предсказавшая ему мрачную судьбу. Это случилось в Нескучном саду.

— Ты будешь вынужден скрывать свое лицо… — сказала цыганка.

— Я уже его скрываю… — Иосиф усмехнулся и пошел по направлению к летнему театру. У заброшенного павильона он увидел невысокого роста господина в рединготе, с тростью и деву из Тайной Канцелярии. Она работала переводчицей. Дева пыталась в чем-то убедить незнакомца, говорила торопливо, с гортанным придыханием, проглатывая окончания слов.

Стараясь не привлекать внимания девы, Иосиф пошел дальше. Неожиданно он услышал шум, приглушенный вскрик за спиной. Он беспокойно оглянулся. В просвете между деревьями мелькнула фигура девы. Она бежала по шаткому мостику, сверкая стеклярусом.

Иосиф заглянул за павильон. Никого. Обогнув ржавую бочку, стоявшую под водостоком, он наткнулся на незнакомца, который лежал ничком без признаков жизни. Поразили его руки, странно белые и маленькие, с обкусанными ногтями.

Иосиф ослабил петлю галстука на его шее и постучал в запертую дверь павильона.

— Есть здесь кто-нибудь…

Внезапно, как будто из-под земли появились агенты в дождевиках с хмурыми лицами. Один из агентов повлек Иосифа за собой по направлению к вилле, окруженной глухим забором. Иосиф не сопротивлялся, шел, молча и покорно опустив голову.

Когда Иосифа заперли в комнате цокольного этажа, ничуть не шире кровати, с одним узким и низким окном, забранным витой решеткой, он понял, что впутался в какую-то неприятную историю. Прижавшись лицом к прутьям решетки, он минуту или две вглядывался в водянистый полумрак двора, освещаемого редкими вспышками зарниц, потом прилег на кровать. В пустоте и размытости, где все готово было исчезнуть, вдруг обрисовался угол шкафа, дуги кровати. Скосив глаза, Иосиф увидел среди подушек парализованную мать, ее ноги в спущенных дырявых чулках, вздутые вены…

Вспыхнул свет. Иосиф заморгал, ослепленный, приподнялся. В комнату вошел незнакомец. Чем-то он был похож на филина.

— Эти бездельники опять все напутали… — Незнакомец взял его под руку и повел из одного сна в другой. Пространные комнаты с высокими сводчатыми потолками, на стенах картины в два и в три ряда, зеркала, сводчатые ниши, в которых зеленели оливы в кадках, пальмы, краснели обвисшие гроздья рябины…

Иосиф увидел ее в зеркале среди олив. Она читала. В ней было что-то неуловимо завораживающее и останавливающее.

— Лиза, познакомься, это мой спаситель… — Незнакомец обнял Иосифа за плечи. — Или роль спасителя тебе не подходит?.. нет, это какое-то наваждение, но он так похож на тебя…

— Вот как… — Лиза неопределенно улыбнулась и уронила книгу на низкий столик, на котором синели гроздья винограда, тускло поблескивали финики, гранатовые яблоки, смоквы…

Боже, как она была прекрасна, с каким восхищением Иосиф следил за ней. Тоненькая, словно тростинка, профиль, как на греческих вазах, глаза подведены черным, брови в блестках, волосы с оттенком бронзы…

«Бедная Лиза, где она теперь?.. — подумал Иосиф. — И все же странно, откуда вдруг взялся этот мальчик?.. все это напоминает спектакль… — Иосиф приостановился и посмотрел по сторонам. Он искал зрителей, которые, как ему представлялось, должны были быть где-то поблизости. За оградой, увитой ирисом и виноградной лозой, мелькнула и исчезла фигура Астролога. — Он то, что здесь делает?.. ищет ночную рубашку Венеры, которую обмочил Меркурий… или Марс… а что, если этот оборванец на самом деле мой сын?..» — Иосиф поднял воротник плаща и вскользь глянул на заброшенный павильон с беседкой. Вспомнилась дождливая и душная августовская ночь…

В кабинете Тиррана царили сумерки. Заложив руки за спину, Тирран ходил из угла в угол, потом снял мокрый плащ. Что-то его тревожило.

— Так она и впрямь еврейка?.. — вдруг спросил он.

— По крайней мере, наполовину… — отозвался Иосиф.

— Сколько ей лет?..

— 13 лет, не больше…

— Бешеный возраст, особенно для девочек… в этом возрасте у них зуд в одном месте… — Странная рассеянная улыбка тронула губы Тиррана. В размытости зеркала ему увиделось рдеющее лицо Лизы, ее глаза, губы, кончик носа, тоненький. — Значит она наполовину еврейка…

Иосиф промолчал.

Тирран склонился над бюро, торопливо, разбрызгивая чернила, написал что-то на клочке бумаги.

— У меня для тебя есть дело… довольно деликатное дело, как ты понимаешь…

Через час Иосиф уже был у дома на Болотной улице.

Переждав приступ сердцебиения, он нерешительно постучал.

— Входите, дверь не заперта…

Лиза сидела у зеркала в платье из кисеи телесного цвета. Плечи и спина открыты, волосы разделены тонкой ниточкой пробора и стянуты в узел на затылке черепаховым гребнем.

— Мне кажется, я вас уже где-то видела… нет, не помню, да вы присаживайтесь…

— Собственно говоря, я на минуту… — Иосиф протянул ей письмо. Она нетерпеливо надорвала конверт с монограммой. — Ничего не понимаю… у него совершенно невозможный подчерк, сплошные крючки и закорючки… а вы кто?..

— Я Иосиф…

— Моего кузена тоже звали Иосиф… странно, да?.. помню еще мальчика Иосифа, он разносил молоко и будил меня стуком щеколды… — Лиза наморщила лоб. — Был еще учитель танцев Иосиф… из-за него меня исключили из школы… — Она прикрутила фитиль коптящей лампы, неожиданно рассмеялась. Что-то ее рассмешило. — Может быть, вы разберете его подчерк?.. идите сюда…

Иосиф читал, а Лиза следила за его губами, потом, смеясь, обняла его. Он слегка отстранился, но, увидев ее глаза, уже не останавливал ее руки, уже сам опутывал ее руками и с такой силой, что у Лизы даже вырвался стон…

Среди ночи Иосиф очнулся, привстал, путаясь в скомканной белизне простыни. Он не мог понять, где он.

Гремя помятыми крыльями, мимо окон проехал лимузин. Метнувшийся луч света ослепил его. Он зажмурился.

Послышались шаги, невнятное бормотание.

По комнате прошел незнакомец, словно продолжение кошмара. Незнакомец заглянул в чулан, зацепился за лестницу на чердак, приостановился у двери в спальню. Дверь была приоткрыта. Почесав спину о косяк двери, он зевнул. В расстегнутой рубашке, со спущенными подтяжками незнакомец был поразительно похож на Старика, призрака Башни. Его портрет висел в кабинете Тиррана. Сглотнув комок в горле, потрясенный явным и почти физическим присутствием Старика в комнате, Иосиф сполз на пол и на цыпочках перебежал комнату.

— Куда ты?..

Иосиф оглянулся. Лиза сидела на кровати, поджав колени к груди. Глаза заспанные. На лбу пятно, след от пуговицы.

Увидев все это, Иосиф выбежал из комнаты. Терраса, решетчатая галерея, мокрый и грязный двор, ограда кладбища, за которой ржавели кресты. Его несло и шатало из стороны в сторону…

Обогнув здание театра с алебастровыми масками Изольды, Отелло, Зигфрида и целого поколения химер, Иосиф вышел на террасу, с которой открывался вид на город, погружающийся в сумерки. Глянув на Башню, он направился к лестнице.

У танцевальной веранды толпились подростки. Играл духовой оркестр, сбивчиво, невпопад. Иосиф поискал мальчика в очках и пошел к пристани.

«Георгий, Жора, Гоша… ага, вот и беседка, кажется, здесь мне назначили свидание… довольно странное место для свиданий, хотя… — Иосиф сел, оглядываясь и как-то беспомощно улыбаясь. Улыбка погасла. — Да, мне вполне можно было бы взяться за сочинительство романов… из мимолетного эпизода — целый роман… ведь ничего же не было… а что, если было?.. да нет же, нет… — Взгляд его скользнул по набережной и остановился, наткнувшись на речной трамвай, прикованный к причалу ржавой цепью. Между причалом и трамваем тускло поблескивала вода, как зеркало с пятнами отслоившейся амальгамы. — Половина десятого… похоже, что никто уже не придет… или я что-то напутал…» — Иосиф встал, глянул по сторонам и направился к горбатому мосту…

По какой-то причине он снова оказался у дома с террасой, затянутой проволочной сеткой. Его как будто влекло к этому дому. Дом казался нежилым. Окна пыльные, темные. Он подошел поближе и заглянул в окно. В стекле отразилось чье-то лицо. Он отшатнулся. И в этот момент из слухового окна одна за другой стали вылетать птицы…

Оглядываясь на дом, Иосиф свернул в переулок, по узкой и жутко скрипящей лестнице поднялся на террасу. Внизу на веранде играл духовой оркестр. У причала плескалась рябь. Неожиданно в небе, сплошь затянутом облаками, проглянул закатный отсвет, словно дорога, уводившая куда-то в пустоту и прозрачность. Иосиф неуверенно шагнул вперед. Лишь ржавая оградка отделяла его от края обрыва. Сердце заныло. Пытаясь справиться с головокружением, он закрыл глаза.

— Где ты ходишь, тебя уже давно ждут…

— Что?.. — Иосиф обернулся и увидел Георгия.

— Иди за мной…

У заброшенного павильона мальчик остановился.

— Жди меня здесь… и не сходи с места…

Мальчик исчез за дверью.

Иосиф прислонился спиной к стене и вдруг почувствовал, что погружается в какую-то трясину. Земля уходила из-под ног. Он даже не успел испугаться, как очутился в каком-то подвале, напоминающем винный погреб. Где-то далеко вверху виднелось небо и как будто приклеенные к небу облака, звезды. Постепенно глаза привыкли к темноте. В нише стены стояла узкая кровать, на которой лежал старик, укрытый лоскутным одеялом, на вид лет 70, худощавый, лицо плоское, почти лишенное черт. К кровати был придвинут низкий столик. На столике Иосиф различил письменные принадлежности, очки, огрызок яблока, бокал красного вина. Старик листал старую книгу, во многих местах порченную плесенью и крысами. Похожие книги были грудой свалены у стены.

— Передашь ему это… — сказал старик и указал на конверт с монограммой. Он лежал рядом с засушенными камелиями и искрошившимися до прожилок листьями.

Иосиф сунул письмо в боковой карман плаща, покосился на незнакомца с наголо остриженной головой, похожего на египетского жреца.

«Такое впечатление, что они меня с кем путают… жутковатое место… надо как-то выбираться отсюда… — Иосиф пошел к выходу, свернул налево, потом направо и наткнулся на стену. — Кажется, я заблудился, где же выход?.. ага, вот и дверь…»

Приоткрыв обитую ржавым железом дверь, Иосиф вышел в коридор. Дверь захлопнулась за его спиной, и он очутился в кромешной темноте. Его насторожили странные звуки. Дрожащими пальцами он нащупал в кармане коробок и чиркнул спичкой. Пламя на мгновение осветило потолок, сплошь усеянный свисающими тушками летучих мышей. Вдруг они начали падать вниз, одна за другой, визжа, в беспорядке порхая. Обхватив голову руками, Иосиф побежал в уводящую глубь коридора. Коридор постепенно сужался. Иосиф уже полз. Он то ложился на спину, то на бок. Застрял. Страх волной затопил его. Он судорожно дернулся. Что-то треснуло, обрушилось и он упал на лестницу. Откуда-то доносились голоса, слабые, далекие. Они звучали сухо и равнодушно.

Лестница вывела Иосифа на сцену. Шла репетиция, и на Иосифа никто не обратил внимания.

Из театра Иосиф вышел через служебный вход.

Уже смеркалось. К Болотной площади неслышно текли ручейки мужчин и женщин. Преобладали женщины, совсем еще юные. Они прогуливались вдоль набережной в ожидании фейерверка.

Взгляд Иосифа обежал босоногую статую Справедливости, скользнул дальше и остановился на мальчике, который тащил за собой плетеную из камыша коляску с надувными шинами. Ноги у него вязли в грязи, но он упорно тянул коляску вверх по склону. В коляске сидела девочка в шляпке с широкими полями, прикрывающими бледное личико, на котором, словно грязь, проступал румянец. Девочка помахала Иосифу рукой, как будто она не утонула много лет назад. Она с любопытством смотрела по сторонам. Хотелось бы и ей быть такой же элегантной и беззаботной, производить впечатление.

Из переулка, огибающего боковой фасад здания театра, вышел духовой оркестр.

В звуки музыки вмешались хлопки. На трубах заиграли огни фейерверка. Они свивали в небе венки. Девочка обомлела от восторга и рассмеялась.

В каком-то затмении Иосиф услышал смех девочки, мягкий и нежный, как хрустальный звон среди синего порфира и пенящейся яшмы. Он уже шел за коляской, не понимая, сон это или явь.

— Хорошо, что я не умею ходить… я бы утонула в этой грязи… осторожно, ты заляпал мне платье… — Девочка подняла голову, посмотрела сквозь ресницы на Иосифа, на яблоневый сад, на небо, затянутое тучами. — Ну и дура же я, вырядилась, теперь платье полиняет, повеситься можно с тоски… — Она закрыла глаза и притворилась спящей. Ее лицо приняло привычное страдальческое выражение…

Начался дождь. Мальчик и коляска исчезли в мороси. На фоне серого с фиолетовым отливом неба уже маячил только яблоневый сад, который примыкал к дому с террасой, затянутой проволочной сеткой…

Это сцена виделась Иосифу и раньше. Она постепенно наполнялась деталями и подробностями, которые он не замечал прежде.

Подавив невольный вздох, скрывающий какую-то тайну прошлого, Иосиф пересек улицу и свернул в путаницу грязноватых переулков.

У невзрачного на вид дома, где жил Пилад, он остановился. Несколько лет назад Пилад отошел от дел, отказавшись от многих привычных излишеств и удобств. Днем дом выглядел уныло, ночью же просто жутко.

Иосиф нерешительно заглянул в окно, заставленное геранями в горшках. В полутьме поблескивало зеркало. В зеркале отражался камин, стол с гнутыми ножками, заваленный бумагами, книгами. Среди книг чадила лампа, стыл чай из липового цвета для успокоения нервов.

Нащупав в боковом кармане плаща письмо, Иосиф осторожно просунул его между горшками…

 

3

Услышав шум за окном, Пилад приоткрыл веки. За стеклами окна обрисовались знакомые очертания города: берег реки, гребни, уступы ржавых крыш, спускающиеся к воде, силуэт Башни, этажами нависающий над домами. Некоторое время Башня отвлекала внимание Пилада своей мрачной и унылой строгостью форм. Взгляд его упал на пол, тронул траченный молью коврик, переместился на глобус. Он толкнул его, размял затекшие пальцы, изуродованные подагрой и, укутав шею шарфом, снова склонился над рукописью.

В глазах рябило. Мелькали какие-то пятна, сгустки букв, смешанные с совершенно случайными вещами или скрытые под ними. Он отстранился, потер глаза и глянул в зеркало, в сумерках которого так ясно вдруг увиделось лицо Тиррана…

— Боже, как ты живешь… пыли-то, пыли… и крыша течет… все как всегда… полон благих намерений, о которых никто не догадывается и по горло в долгах… когда ты только поймешь, что людям нужны не книги, а кусок хлеба и чувство безопасности… — Пауза. — Пора, наконец, тебя разбудить… — Опять пауза. — Я тут наследил на полу… — Оставляя следы, Тирран подошел к картине, которая висела в простенке между окнами. На тускловатом фоне различалось тонко выписанное лицо девочки. — Кто это?.. плохо вижу… забыл очки… а она мила… да, но куда смотрят ее родители, происхождение, национальность и место проживания которых не трудно предположить… а?.. ей же не больше 13 лет…

Пилад промолчал.

— Вот так приобретают дурные привычки… правда, говорят, что достоинства — это продолжение наших недостатков…

Пилад усмехнулся и спросил намеренно безучастным тоном:

— Ты ее знаешь?..

— Очень может быть… — отозвался Тирран.

— Так ты ее знаешь или не знаешь?..

— Кажется, знаю и должен тебе сказать, что она очень похорошела за последние несколько дней… — Тирран бегло глянул на часы.

— Может быть, ты что-то путаешь?.. — Голос Пилада дрогнул. Он испугался. На минуту ему показалось, что Тирран действительно знает Афелию. — У нее есть сестра…

— Такая миленькая, с прыгающими по спине рыжими косичками… довольно бедовая девочка… но оставим это… откровенно говоря, меня занимает нечто иное… совсем иное… — Взгляд Тиррана приобрел напряженную сосредоточенность. — У меня есть для тебя дело… — Он понизил голос. — Весьма деликатное и довольно опасное дело… — Помолчав, он неожиданно улыбнулся.

— Чему ты улыбаешься?..

— Вспомнил твою роль в пьесе… как же она называлась?.. нет, не помню… ты играл в ней роль призрака… ты еще не забыл эту роль?.. возможно, тебе придется еще раз ее сыграть, но в других декорациях… и ты, наконец, сможешь найти применение своим идеям, станешь звездой, а то и целым созвездием… будем надеяться, что тебе придется отправить на небеса не слишком многих…

Пилад молча пожал плечами.

С тех пор Пилад работал в Тайной Канцелярии, выполнял будничную работу всех тиранов — наводил порядок. Иногда он устраивал манифестации с определенными целями: узнать, в чем причина очередного подорожания, безработицы, нехватки жилья, а потом растерянно, с тоской слушал доклады и изумлялся. Он еще был чувствителен и склонен к меланхолии. В общем, ничего особенного он не делал. Это был почти механический процесс, не повинующийся никакой эстетике, тонущий в грохоте репродукторов и духовых оркестров. Обман оваций, мифы об успехах, тяготы власти и гнет собственной весомости, все это будет потом…

Дрожащими пальцами Пилад смял несколько исписанных листков, близоруко сощурился, всматриваясь в зеркало. Поддавшись пагубной галлюцинации, он так ясно вдруг увидел там серый дом на набережной, в угловой комнате которого собрались заговорщики. Это было его первое дело. В комнате было душно, но окна не открывали из опасения, что их могут подслушать.

Вдруг стекла задребезжали. Окно распахнулось. Порыв ветра разметал бумаги.

— Там солдаты… — воскликнул кто-то из заговорщиков, пытаясь поймать летающие бумаги и закрыть окно. В ту же минуту медленно, точно в ночном кошмаре, открылась дверь. В комнату вошел лысоватый господин в плаще, застегнутом на все пуговицы. Вспомнилось, как он говорил, как моргал водянистыми глазами (он еще не носил очков с круглыми стеклами). Вдруг он ударил кулаком по столу. Лампа замигала, высветив его лицо, похожее на алебастровую маску, снятую с покойника, стол, забрызганный воском и чернилами, гроздь винограда, бегущие вкось строчки черновика воззвания, и погасла…

Всю ночь шли аресты…

Тирран читал утренние газеты и пил смородиновую настойку. Он заражал себя хорошим настроением, которое никто не решался испортить.

Уже светало, когда Тирран отпустил Пилада. Город спал и видел сны, вводящие в заблуждение, готовые перейти во что-то иное. Опустив голову, Пилад брел вдоль набережной, ощущая во всем зыбкость, неустойчивость. Вода плескалась у ног, размывала берег. Вот и пристань, освещаемая тусклым фонарем, вокруг которого вился рой ночных бабочек, ржавый буксир, угол угольного сарая. Мимо, как приведение, прошел Доктор от медицины, щуплый, со слабой грудью, всегда готовый к отступлению. Таким он был на общем снимке выпускников школы N 33, в которой Пилад одно время преподавал историю. Помедлив, Пилад вошел в подъезд дома с террасой, поднялся по лестнице, путаясь в ключах, открыл дверь и очутился в полутьме прихожей. Машинально глянув в зеркало, он пригладил волосы. Он был в одной рубашке, прижатой широкими подтяжками. Пиджак он нес в руках. Увидев Афелию, он побледнел. Сердце сжалось. Она вышла из зеркала, как будто это была дверь.

— Афелия, это ты?.. — тихо и внешне безучастно спросил он. Такое уже случалось дважды. С трудом сдерживая дрожь, он все еще слепо шарил, все еще искал и не мог найти домашние туфли. Босиком он вышел на террасу. Он не помнил, как долго стоял на террасе, наполовину веря тому, что увидел, наполовину сомневаясь и вглядываясь в проплывающие мимо, не задерживаясь, слоистые отражение…

Створка окна качнулась.

— Кто здесь?.. — Пилад встал и, слегка сдвинув занавеску, выглянул в окно.

«Наверное, померещилось…» — Закрывая окно, он увидел между горшками с геранями конверт с монограммой. Почерк был как будто знакомый, нетвердый, «р» и «д» с крючками.

«Господин Тайный Советник!

Простите меня за эти каракули. Последние две недели я плохо себя чувствую, меня мучают судороги.

Посылаю вам это письмо с нарочным, относительно значимости и ценности которого возможно лишь одно мнение.

Старик не нашел ни предлога, ни способа как вернуть себе власть, и ради комедии решил привлечь к этому делу внебрачного сына Саввы под видом Избавителя. Используя его как некую хитрость или обольщение, он надеется усилить свои позиции.

Не знаю, на что он рассчитывает, но при некотором стечении обстоятельств и невозможное осуществляется совершенно естественным путем.

Читаю мемуары Старика и сам постепенно превращаюсь в какой-то вымысел. Такое впечатление, что Старик иногда ощущал в себе чью-то чужую жизнь, которая преследовала его собственную.

И что за странная мысль требовать от истории поводов, причин и взаимосвязи событий в частностях.

Погода угнетает. Развлекает лишь вид из окна. Открывается весьма тусклый и пустынный пейзаж, однако облачное небо представляет самые разнообразные зрелища.

Я еще дам знать о себе. Будьте здоровы…»

Несколько фраз в письме было зачеркнуто и в нем явно не хватало страницы.

Пилад уронил письмо.

С 5 лет Старик был ему отцом и матерью. Родители его рано умерли. Серебреные часы, заводная балерина, нитка серого янтаря, длинные надушенные перчатки и несколько книжек стихов, вот, пожалуй, и все, что осталось от них. Его мать была учительницей бальных танцев, отец преподавал историю в университете. Он был помешан на истории, как и Старик…

Часы пробили полночь.

Пилад вздрогнул. Он услышал шаркающие шаги и кашель Старика, сухой, отрывистый, и так явственно. Сначала появилась его тень, потом и он сам обрисовался в проеме двери. Привычка повелевать придала некоторое благородство его сумрачной фигуре, позе. Казалось, что он стоит на краю бездны и малейшая неточность в жесте может погубить его.

Тягостное странствие из комнаты в комнаты закончилось для Старика в сумасшедшем доме.

Пиладу представился этот длинный двухэтажный дом, опоясанный террасой и выкрашенный желтой краской, с мрачными комнатами и коридорами, по которым, как тени, слонялись его обитатели…

«Мальчик мой, все призрачно… мы живем в омуте не существования, по ту сторону жизни… а жизнь, как зеркало, в котором реальность лишь отсвечивает… жизнь остается за кадром, она или между строчек, или в паузе между звуками…» — бормотал Старик, потирая лицо. Он чувствовал себя обделенным в этой жизни и Пилад не знал, чем ему помочь и как следует вести себя с ним. В палате Старик был не один. Некто в возрасте с ученой степенью по философии занимал место у окна, а место у двери досталось более молодому пациенту с профилем Мефистофеля и с неоконченным университетским курсом. Он увлекался поэзией, как будто даже написал книгу о Мильтоне. Целыми днями он стучал на несуществующей машинке. Внешне сентиментальный и даже наивный, он больше походил не на поэта, а на тайного агента, неуклюже играющего свою роль.

Как-то, после посещения Старика, Пилад случайно оказался под окнами бывшего графского дома на углу Болотной улицы. Дом казался вымершим, необитаемым. Неожиданно над ним открылось окно. Послышался шелест шелка, потом шуршание, точно игла скреблась по заезженной пластинке. Зазвучала музыка. Как будто кто-то позвал его по имени. Голос заикающийся, всхлипывающий. Подняв голову, Пилад увидел в заросшем бегониями окне чью-то руку, лицо. С каким-то детским удивлением незнакомка глянула на него и исчезла. Окно осталось открытым.

Шел дождь. Звучала музыка. Голос пел и пел до хрипоты…

Вечером другого дня Пилад караулил Афелию, так звали незнакомку, у ворот графского дома. Она училась в музыкальной школе, возвращалась довольно поздно. Невысокая и стройная с растрепанными косичками, полная ослепительного очарования она прошла мимо. Он не решился ее окликнуть. Чуть позже он следил за ней, когда она выгуливала собаку, угрюмого добермана. Его звали Лорд.

Листва затрепетала, как будто там играли ангелы, и вдруг она возникла перед ним в опаловой дымке вечера, преображая все своим видом, эти унылые дома и тоскливое, как похороны, небо. Ей было не больше 13 лет. Она казалась такой не доступной. И все же он решился и приблизился к ней, сжал ее руку и все ее вдруг вздрогнувшее тело. Пилад испугался еще больше, чем Афелия. Губы его словно присохли. Он не мог выговорить ни единого слова…

Ночью Пилад не спал. Он бродил по коридорам и комнатам, пугая прислугу, женщину лет 50. Она тоже не спала, лежала на кушетке в своей комнате, веткой омелы отгоняя комаров.

— Какой-то ты замороченный… что опять стряслось?.. — Она спустила на пол ноги, обмотанные бинтами. — Ага, похоже, что влюбился… пора, давно пора тебе стать мужчиной… но будь осторожен, иногда и ангелы разыгрывают не совсем безобидные сцены…

Утром Пилад написал письмо Афелии, а вечером, благоухая дешевым лосьоном, стоял и ждал ее во дворе графского дома под навесом. Все еще шел дождь. Неожиданно дверь черного хода отворилась и Афелия увлекла его промокшего до нитки в полутьму лестниц, коридоров, комнат…

Дождь кончился. В заросшее бегониями окно смотрела луна, заглядывали ангелы…

— Иди ко мне… — позвала она его.

Он подошел. Казалось, он даже не дышал. Какие-то искры, как светляки, плясали у него перед глазами. Со смехом она прижалась к нему, наполняя его сладкой истомой…

Кто-то осторожно поскребся в дверь.

— Это, наверное, Лорд… — Афелия отстранилась. Лицо с челкой, как будто осыпанное мелкими белыми цветами, сросшиеся брови, желтые глаза. Они немного косили. Это была не Афелия, это была ее сестра.

Пилад не помнил, как очутился на улице.

Было уже за полночь. Он шел так быстро, словно за ним кто-то гнался, иногда он натыкался на прохожих, которым было все равно, что творилось в его душе.

Домой он не вернулся. С опухшими от бессонницы глазами он пришел к Тиррану.

Похоже, что Тиррана не удивило появление Пилада среди ночи.

— Можно?.. — спросил Пилад, заглядывая в глубь комнаты. Ему показалось, что Тирран не один.

— Входи, входи, я уже давно жду тебя…

— Ты ждешь меня?.. — Слегка заикаясь, переспросил Пилад, не двигаясь с места.

— Да, жду… — Тирран отошел к окну. У ограды в желтеющих сумерках маячила фигура агента. Тирран обернулся к Пиладу и неожиданно рассмеялся, запрокидывая голову. — Ну, что ты стоишь столбом, входи, раздевайся и за работу. У нас с тобой много работы…

Остаток ночи и весь день Пилад рылся в бумагах и заснул, уткнувшись в какую-то докладную записку…

Разбудил Пилада бой стенных часов. Блуждающим взглядом он обвел стол, заваленный письмами, книгами, подтянул гирю стенных часов, тронул заводную балерину, на шее которой висела нитка серого янтаря, потом минуту или две рассматривал фотографии, приколотые иголками к стене и шелестящие, как бабочки. Он зябко поежился. Дверь на террасу была открыта, оттуда тянуло гнилью, болотом…

Видение, возникшее перед ним, было настолько реально, что перехватило дыхание. На мгновение Афелия заполнила собой все. Она была такой, какой он не осмеливался ее себе даже вообразить. Каким-то суетливым жестом рук он потер лоб и выбежал за ней на террасу. На террасе ее не было. В тишине над акациями витали какие-то птицы. Он стоял, вслушиваясь в мерное дыхание спящего города, улавливая, то ее смех, то пение.

Над городом в дымке висела луна, точно лампа под абажуром.

Помедлив, Пилад спустился с террасы и пошел, поглядывая на мертво обвисшие флаги, на лужи, на шевелящиеся в лужах бумажные гирлянды, цветы, сор праздника. Он шел и шел, сам не понимая, куда идет…

Он нашел эту девочку в Нескучном саду. Ощупью, с закрытыми глазами он подмял ее под себя и, поспешно проделал с ней «это» в темноте. С тех пор один в раз в неделю, по субботам, он проделывал «это». Иногда он даже не снимал шляпы и очки от близорукости. Чаще всего «это» происходило на террасе, огромная постель с целой горой подушек оставалась нетронутой. Слепой и замороченный слуга, похожий на Пилада, как отражение в зеркале, приводил их одну за другой…

Однажды ночью Афелия сама пришла к Пиладу. Он не заметил своего отражения в зеркале, когда она заплыла туда, чтобы распустить волосы. Подмяв ее под себя, он судорожно заметался, как животное, отыскивая ее влажные губы. Когда он кончил, она сняла парик и стала обычной девочкой с улицы.

Поправляя очки, Пилад вскользь глянул в зеркало. Он снова появился там, такой же отвратительный, как и всегда, но девочки рядом с ним уже не было.

Девочка ушла, а он все еще стоял у зеркала, как оглушенный, как-то странно озираясь. В доме царила тишина, правда, иногда потрескивали стены, что-то осыпалось, и как будто кто-то вздыхал.

Послышались легкие, перебегающие шаги. Пилад пугливо и близоруко глянул по сторонам. Никого. Лишь подрагивали тени на стене и шелестели ее фотографии. Он был один в этом огромном и полупустом доме, заросшем пылью и паутиной. И все же он чувствовал чье-то присутствие. Ему казалось, что она смотрит на него из темноты зеркала. Странное ощущение. С лампой в руках он обошел все комнаты, заглянул в чулан, на чердак, проверил дверь, она была заперта на семь замков и семь задвижек. Закутавшись в плюшевый плед, он прилег на кушетку…

Через неделю Афелия снова пришла, как только часы пробили полночь.

Еще не видя ее, он уже знал, что она здесь. Она разгуливала по комнатам с одним только бантом в волосах, оставляя следы босых ног на полу, как заводная балерина. Волосы золотистыми змейками падали на ее плечи. На шее поблескивала нитка бус из серого янтаря. Что-то напевая, она подмела полы, заменила цветы в вазе с узким горлом. Минуту или две она стояла у зеркала. В отражении она выглядела старше своих лет, смуглая кожей, изящная и невероятно обольстительная.

Пилад окликнул ее. Она беспокойно глянула в его сторону и улыбнулась. Улыбка не соответствовала выражению ее глаз. Улыбаясь, она отступила к террасе. Он встал и повлекся за ней, ощущая легкость во всем теле, будто его тело освобождалось от чего-то чуждого…

Открылось неправдоподобно синее небо. Даже во сне он не мечтал о таком счастье. Он уже летел над сумеречными улицами какого-то городка, очень низко. Было тихо, безлюдно. Как будто все обитатели городка умерли. Вот и главная площадь, статуя Старика, магазин, пруд, похожий на слепое зеркало. Пилад был убежден, что уже был здесь когда-то. Может быть в детстве, или в других снах. Опустив плечи, не останавливаясь и не уставая, он летел и летел в размытом сумраке ночи, в окружении птиц и ангелов, совершенно потеряв представление о времени…

Очнулся он от ощущения тяжести, как будто кто-то давил ему на плечи. Он лежал в кустах терновника в плаще и в рыжем парике. Глянув на небо, он почувствовал дурноту. Ему вдруг стало страшно. Бросив парик в кусты, он встал и пошел…

Слуга так и не узнал, где Пилад провел эту дождливую и душную августовскую ночь. Выглядел он ужасно, весь мокрый и по колени в грязи.

— Затяни террасу проволочной сеткой… — сказал он слуге, сотрясаемый непрерывной дрожью. Слуга хихикнул, не поверил, переспросил. — Отнесись к этому серьезно… — Оставив сломанный зонтик на террасе, Пилад ушел в комнату. В тот же день он уехал из города, в надежде, что никогда сюда не вернется, однако уже осенью вернулся постаревший на десять лет и больной.

Он поселился в доме отца, где сходил с ума от тоскливых нескончаемых дождей и от одиночества. По ночам он не спал. Он лежал и ждал Афелию, объятый страхом ожидания. Днем его можно было увидеть на улице с целой связкой рамок всех размеров и форм и кипой журналов, какие только можно было найти в торговых рядах. Дома он вырезал из журналов фотографии женщин и вставлял их в рамки. Ни на кого не похожая, она вмещала в себя всех этих женщин, которых он не знал…

В тот день он сидел на террасе. В комнате было душно, трудно было дышать. Увидев Афелию, он побледнел. Сердце сжалось. В глазах потемнело. Она была не такой, какой он хотел ее видеть: рыжая, лицо и руки напудрены, губы накрашены карминной помадой. Ее окружала целая свора собак и кошек. Порыв ветра поднял в воздух пыль, листья, птиц, ангелов, вырвал зонтик из ее рук. Собаки с лаем устремились вслед за зонтиком. Он окликнул ее. Она испуганно оглянулась и скрылась за дверью давно пустующего дома. С террасы было хорошо видно, как она поднималась по лестнице. Хлопнула дверь, потом открылось окно над аркой…

От слуги Пилад узнал, что эта женщина поселилась в доме всего несколько дней назад и что ее зовут Афелия.

— Как, ты говоришь, ее зовут?.. — переспросил он.

— Афелия… — сказал слуга.

Сердце заколотилось, но у Пилада хватило осторожности не выдать себя. Весь остаток дня он занимался обычными домашними делами и то и дело поглядывал на открытое окно над аркой. Оттуда одна за другой вылетали птицы.

Вечером Афелия вывела собак на моцион. В шляпке, с траурным зонтиком она была просто очаровательна, и вечер был чудесный. Пыльный солнечный луч тронул ее лицо, волосы. Они загорелись.

— Ты перестала быть призраком, моя девочка… — прошептал Пилад и, вздрогнув от боя часов, очнулся, ловя ртом воздух, не зная, где он, наяву или во сне…

Пилад поспал, но мало и плохо. Сон не принес ему облегчения. Как-то нелепо озираясь, он потер лоб, шею. На рубашке у него не хватало пуговицы. Неожиданно для себя он рассмеялся тихо, странно, закурил, еще раз перечитал письмо, с трудом понимая чужой почерк…

Сигарета, дымящаяся в его дрожащих пальцах, прожгла страницу письма. От имени «Тирран» осталось только «ран». Едкий дым наполнил комнату…

Афелия вышла из дыма и из обугленной, мерцающей, вспыхивающей по краям черной дыры в странице, как будто это была дверь. Лицо бледное. Волосы разделены ровной ниточкой пробора. Она плохо видела в полумраке и хромала. Медленно-медленно, как во сне, она заглянула под лестницу, вышла в коридор, уходящий в глубь дома, вернулась с керосиновой лампой, покрытой пылью и паутиной. Она казалась чужой, незнакомой в старомодном платье с глухим воротом. Она ничем не напоминала ту девочку, которая много лет назад вошла в эту заставленную какими-то ненужными вещами комнату. Чиркнув спичкой, она зажгла лампу и лишь тогда поменяла цветы в вазе с узким горлом, желтые фиалки, с неприятным, почти невыносимым запахом.

— Уже столько лет я приношу тебе эти цветы, а ты все никак не можешь привыкнуть к их запаху…

— Что нового?.. — Пилад неловко встал. Пытаясь стряхнуть наваждение, исказившее комнату, он задел зеркало. Отражения и тени всколыхнулись на миг.

— Ничего, Тирран не изменил своих привычек, как обычно ночью он совершал обход города, скрываясь под мирской одеждой… и вернулся отнюдь не по-царски… он столкнулся с неким обманщиком, который выдавал себя за Избавителя… родились два сросшихся животами мальчика… рухнул карниз со статуями, украшающими фасад библиотеки… покончил с собой Историк…

— Конец для него оказался не лучше начала… что еще?..

— Видела Старика, он задавал вопросы о тебе…

— Ну и?..

— Удачно смогла выпутаться из его вопросов…

— А что Савва?..

— Савва исчез, вместе с немым слугой, потерявшим дар речи, когда ему отсекли детородный член… говорят, он засел на Фаросе… ходит босиком среди скал и круч, стреляет в небо и плюет в землю, иногда думает, как лучше устроить все дела и пишет историю как свою собственную… кроме того он принимает посольства… при нем слуга и еще некий исследователь тайного, человек с темным лицом и не менее темным прошлым…

— Странно все это… — пробормотал Пилад.

— Говорят, что он готовит заговор, уже нашлось 13 человек, одержимых властью и достаточно честных, чтобы друг друга не предавать… а ты не важно выглядишь…

— Мучает боль в паху, с которой я, наверное, уже не расстанусь до самой смерти… что еще?..

— Случилось еще несколько самоубийств…

— Эти бесконечные дожди всех сводят с ума…

— Кажется, кто-то стучит… ты кого-то ждешь?..

— Нет… — пробормотал Пилад. Все чувства его смешались, стало смутно и тревожно на душе, словно что-то нависло над ним, какая-то тяжесть. Без сил он откинулся на спинку кресла.

— Что с тобой?..

— Не знаю, последнее время со мной творится что-то непонятное, все раздражает… ночью приснился какой-то кошмар…

Стук повторился и в комнату вошел мальчик 13 лет.

— Ты кто?.. — Пилад уронил очки от близорукости, потер нос. Нос у него был длинный, тонкий и лоснился.

— Я Георгий… — сказал мальчик тихо и внушительно.

— И что тебе нужно?.. — Пилад поискал на столике очки, подслеповато сощурился. Засохший венок из маргариток, бабочки, как летучие камелии, они запутывались в складках кисеи и бились в стекло, чей-то профиль, силуэт. Он все еще искал очки. Силуэт сгустился в нечто зримое, осязаемое, конкретное. Это была девочка, тонконогая, в переливчатом платье и в берете. Она застыла в ожидании.

— Я же сказал тебе, жди меня за дверью… — Мальчик подтолкнул девочку к двери.

— Никуда я не пойду… — Девочка капризно дернула острым плечиком и села на кушетку, зажав руки между колен.

— Так вот ты какой… — сказал мальчик, обернувшись к старику и протирая глаза.

— Какой?.. — переспросил Пилад упавшим голосом.

— Мне сказали, что ты такой старый, что уже не стареешь…

— Это миф, однако, не все так просто… — Пилад порылся в ворохе газет, писем, нашел тарелку с черносливом и сушеными грушами. — Иногда и дети смердят, как старики, а старики умирают детьми и для них смерть — что-то вроде бессмертия…

— Можно мне ее тронуть… — спросила девочка, разглядывая заводную балерину, которая стояла на комоде. Створка окна медленно, с жутковатым скрипом открылась и захлопнулась. Девочка испуганно обернулась и увидела в простенке между окнами тонко написанный портрет девочки на фоне горного пейзажа. — Это же наша учительница… какая она здесь красивая…

— Она ангел… — Пилад опустился на кровать. На минуту он заснул и проснулся, вспоминая неправдоподобно синее небо, ангелов и свои ощущения от полета. Последнее время он часто видел этот сон.

— Это письмо нужно срочно передать по линии… — сказал Георгий, строго подняв брови.

— Так ты почтальон… а кто автор послания?..

— Твой ученик…

— Вот как…

— Ну, мы пошли… пошли-пошли… — Георгий увлек девочку за собой.

Пилад надорвал конверт с монограммой. Почерк был уже знакомый, нетвердый, «р» и «д» с крючками.

«Господин Тайный Советник!

Простите меня за эти каракули. Последнее время я плохо себя чувствую и во многих отношениях не знаю ни того, что я хочу, ни того, что должен делать.

Сравниваю себя с неким духом, говорящим поневоле, и посылаю с нарочным это письмо, относительно значимости и ценности которого возможно лишь одно мнение.

Они не нашли ни предлога, ни способа как устранить от власти Тиррана и готовят заговор, уже пишут нашу историю, отвечающую их замыслам в главных своих событиях.

. Нашлось 13 человек, одержимых властью и достаточно честных, чтобы друг друга не предавать. Пока я не могу назвать их имена и титулы.

Старика они собираются использовать в роли ширмы, а Жанну, внебрачную дочку Тиррана, как некую хитрость или обольщение.

Не знаю, на что они рассчитывают, но при некотором стечении обстоятельств и невозможное осуществляется совершенно естественным путем.

Если же это фарс, нужно лишь и далее разыгрывать его и говорить здесь больше не о чем.

Читаю мемуары Старика и сам постепенно превращаюсь в какой-то вымысел. Такое впечатление, что Старик иногда ощущал в себе чью-то чужую жизнь, которая преследовала его собственную.

И что за странная мысль требовать от истории поводов, причин и взаимосвязи событий в частностях.

Погода угнетает. Развлекает лишь вид из окна. Открывается весьма тусклый и пустынный пейзаж, однако облачное небо представляет самые разнообразные зрелища.

Я еще дам знать о себе. Будьте здоровы…»

Какое-то время Пилад сидел точно мертвый, внезапно оживился, встал и попытался сообразить, сориентироваться, где выход. Комната была какая-то странная, с размытыми углами, в ней не было ни окон, ни дверей. Голые, пустые стены, на которых темнели пятна от снятых фотографий и картин.

«Где я?.. — Гнетущая тоска и отчаяние на мгновение лишили его способности что-либо понимать. Он завыл, царапая, обрывая обои. — Нет, только не это…» — Он попытался успокоиться, лег ничком, уткнувшись лицом в ладони, как в подушку. Иногда он вздыхал и вслух бормотал что-то. Прошел час или два. Рука его безвольно свесилась…

 

4

В комнату заглянул слуга, скуластый, настороженный. Всего несколько дней он служил Савве вместо Прокла, которого нашли в зимнем саду под пальмовыми листьями и слоем птичьего помета. Меняя воду в птичьих клетках, он упал с лестницы. Слуга стоял и ждал. Он не осмеливался подойти ближе. Уныло, словно за упокой, башенный часы пробили полдень. Савва не пошевелился. Он лежал как мертвый. Слуга не знал, что и подумать. На полу у кровати поблескивали очки от близорукости, шелестела раскрытая книга. На столике в вазе с мутной водой увядали розы. Пересиливая невольную дрожь, как это бывает при виде покойников, слуга кашлянул, переступил с ноги на ногу и еще раз кашлянул. Вода переливчато заплескалась. Послышалось сопение, какое-то собачье повизгивание. Савва привстал, спустил босые ноги на пол.

— Кто здесь?.. вон, вон отсюда…

— Но…

— Вон, вон, нечего тебе на это смотреть…

Слуга попятился к двери. Пятясь, он наткнулся на незнакомца в полевой форме без знаков отличия. Поразило его лицо и руки, маленькие, как у ребенка, и сходство с портретом Старика, который с некоторых пор висел над его кроватью.

Савва протер глаза. Некстати вспомнился сон. Во сне он умер и как бы со стороны наблюдал за церемонией собственных похорон, даже заглядывал в яму, почему-то вырытую для него на еврейском кладбище. Как оказалось, во сне он был не Саввой, а Проклом. Вернувшись с кладбища и сдернув креп с зеркала, он не поверил своим глазам. Роза в петлице, тоскливые обезьяньи глаза Прокла, его тонкие губы, пальцы, изуродованные подагрой. Они ощупывали лицо…

Дверь приоткрылась и в комнату вошла дева из приюта. Минуту или две Савва наблюдал за ней, как она меняла цветы, потом рассматривал свои руки, они подрагивали. Он тронул грудь, живот, мягкий и податливый, как у покойника.

Неожиданно открылось окно. В комнату ворвался запах сырости и невнятный шум дождя. Савва повел плечами, пересиливая невольную дрожь. Сырость как будто проникла до самых костей.

«Странно, она совсем не обращает на меня внимания… я что, на самом деле умер?..» — подумал он, все еще пребывая в смятении, и пробормотал уже вслух:

— Скажи им, что они заблуждаются, я не Прокл, я Савва… они похоронили наваждение… — Последнюю фразу он почти прокричал не своим голосом.

— О чем это вы?.. — Дева из приюта обернулась. Она приходила по понедельникам и средам с цветами и новостями о Старике. Иногда он появлялся в коридорах Башни и сам. Это случалось в лунные ночи. Савва просыпался в страхе, обливаясь холодным потом, с жутким ощущением, что Старик разглядывал его во сне, хотя дверь была заперта на семь замков и семь задвижек. Бледный, изможденный и очень усталый, Старик был не совсем здоров, его мучила астма и подагра. Хромая на обе ноги, он бродил по коридорам Башни, неумолимо и монотонно бряцая колокольцами, пришитыми к полам персидского халата. Он выпускал птиц из клеток, рассыпал не успевшие завянуть за ночь цветы, задувал лампы, хлопал запертыми на замки и задвижки дверями, отнимая сон у спящих. Иногда он играл с двойниками Саввы в домино, поглядывая на дверь спальни, где когда-то он сам спал и плакал по ночам от страха, не стыдясь своих слез. Он был рад, как милостыни, если кто-нибудь из двойников Саввы наливал ему стакан вина…

Кто-то осторожно кашлянул за гардинами, прикрывающими дверь.

— Кто там еще?.. — Савва недовольно сдвинул брови.

— Это я… — Пилад вышел из тени. Савва близоруко сощурился. Он давно не видел Пилада и с трудом узнал его. Пилад изменился. Он высох, стал еще ниже ростом, лицо бледное с прозеленью, под глазами черные круги.

«Его точно сглазили… — подумал Савва и, скосив глаза, невольно глянул на портрет Старика. — Просто поразительное сходство, вылитый Старик, как две капли воды… правду говорят, что собаки и слуги похожи на своих хозяев… странно, мне холодно, а ему жарко… и зачем он напялил на себя эту форму… похоже, дурные новости… и день дурной… ну, конечно же, сегодня среда…» — Савва глянул в окно. Небо было темное и низкое. Накрапывал дождь.

— А где этот недотепа?..

— Я здесь… — Слуга вытянулся перед ним.

— Ну, и что ты стоишь, как истукан?.. зажги лампу, я ничего не вижу…

Слуга зажег лампу. Он не мог скрыть своего изумления и то и дело оглядывался на Пилада.

— Рассказывай, что тебя привело ко мне?.. только прошу тебя, говори без околичностей…

— Кто-то подбросил мне довольно странное письмо… в нем встречаются несуразности и лакуны, но достаточно и фактов… — Пилад протянул Савве письмо.

Бегло прочитав письмо, Савва бросил его на бюро.

— А я думал, все уже умерли, кроме нас с тобой… хм… ты иди… предоставь мне самому разобраться с этим… — Выпроводив Пилада, Савва зашагал по комнате шагом лунатика, во мраке сомнений и неуверенности, иногда он приостанавливался и заглядывал за гардины и в окно. Он был встревожен и содержанием письма, и необычным оживлением на лужайке у солнечных часов. В мороси над толпой летали птицы и ангелы. Неожиданно в толпе прояснилась фигура незнакомца с пятном на лбу, чем-то напоминающим карту мира. Савва отступил в глубь комнаты и, подойдя к бюро, еще раз перечитал то место в письме, где говорилось об Избавителе.

«Интересно, кто плетет всю эту интригу?.. неужели Старик?.. да нет, не может быть, зачем ему власть, он же одной ногой в могиле… скорее всего Старика используют, как ширму…»

Спустя несколько минут Савва был уже во флигеле. Приоткрыв дверь и затаив дыхание, он заглянул в комнату. В зыбком призрачном свете неясно обрисовалась фигура девы неопределенного возраста. Она сидела у зеркала спиной к нему.

— Входи, не стой в дверях, плохая примета… — сказала дева и обернулась. — Что-то случилось?.. у тебя такой вид, как будто тебя пытали…

— Тебе это покажется невероятным, но… — Савва протянул ей письмо и попытался улыбнуться.

— Боже мой, так девочка жива?..

— По всей видимости, жива, но ты читай, читай… — Савва сел на узкую кушетку, набитую конским волосом. Он не сводил глаз с тонких, подрагивающих пальцев девы. Она перебирала страницы письма, словно четки. Воспоминание о том, как эти пальцы пылали в его руке, вызвало невольный вздох. Никто не знает того, что в человеке. Савва закрыл глаза и потянулся, чтобы дотронуться до ее руки и наткнулся на пустой стул.

«Странно, ушла босиком, в одной ночной рубашке… и что все это означает?.. ничего не понимаю…» — Он обвел взглядом комнату. Взгляд его остановился на сизых, словно покрытых изморозью, стеклах. За стеклами едва угадывался город, укрытый моросящим дождем…

 

5

От реки полз туман и город постепенно преображался.

Серафим поймал себя на том, что стоит в луже и уже в который раз перечитывает афишу. Его взгляд переместился на затоптанную клумбу, на ветки акации, на них поблескивали капли дождя, похожие сапфиры, цветы сновидений, скользнул дальше сквозь ветки и остановился на доме, в котором жила Графиня. У дома появилась еще одна арка, из которой доносились приглушенные звуки, как ворчание органа. Неожиданно над Серафимом открылось окно, донеслись голоса:

— Прекрасный вид… и дом Графини, как на ладони…

— Однако, странно… он должен был появиться здесь еще час назад, сразу после покушения…

— Наверное, что-то случилось… прикрой окно, зябко что-то…

Окно захлопнулось.

«Вот черт, могли подумать, что я шпионю за ними…» — Серафим свернул в переулок и, пережидая приступ сердцебиения, приостановился у ржавеющей инвалидной коляски с надувными шинами. В переулке было тихо. Чем-то жутковатым веяло от этой тишины. Он снял очки, подышал на стекла.

Послышались шаги. Из-за изгиба лестницы вышли мужчина подозрительного вида и девочка с рыжими косичками. Лицо тонко очерченное, бледное, с выступающими скулами и невнятными веснушками, прячущимися в синевато-сиреневых тенях от шляпки. Девочка слегка прихрамывала.

«Опять она… Боже мой, невероятно, просто вылитая мать, как на медальоне… и даже фиалки на шляпке…» — В каком-то затмении Серафим опустился на ступеньки террасы, зябко кутаясь в плащ.

Гремя помятыми крыльями и разбрызгивая грязь, к террасе подъехал лимузин, из которого вышел лысоватый господин в очках с дымчатыми стеклами. Серафим насторожился. Появление незнакомца невольно связалось с подслушанным разговором. Путаясь в полах плаща и неуверенно ощупывая ступени, как будто они могли в любую минуту провалиться под ним, незнакомец поднялся на террасу и исчез.

«Зайти или как-нибудь в другой раз?.. Графиня может меня и не узнать, столько лет прошло… да и захочет ли она мне помочь… или послать все к черту и писать на злобу дня о чужих мнениях, привилегиях, сплетнях?.. постой-ка, а где же очки?.. кажется, я уже волнуюсь…» — Роясь в карманах, Серафим нащупал пакет, стянутый резинкой. Это были письма Сарры…

Вспомнилось время, когда Серафим был в два раза моложе, и у него было семь лиц на неделе, по числу дней. На минуту он стал моложе, чем наяву, как это бывало уже и не раз. Из яви исчез дом Графини, потом и весь город, осталась лишь снятая на ночь комната с убогой обстановкой, крашеными полами и окном, которое выходило на кладбище…

В зеленоватой темноте стекол мелькнуло лицо Сарры, ее руки. Она обнимала его, и что-то теряла. Лицо ее таяло, точно снег на солнце и, очнувшись посреди улицы или в другом неподходящем месте, Серафим долго не мог избавиться от ощущения, что заточен в эти воспоминания, как в кокон…

Серафим потер глаза. Какое-то время он бродил вокруг дома Графини, переходил с места на место и что-то шептал вслух, иногда громко выговаривая слова, как на сцене.

У входа на черную лестницу он приостановился. Мрак здесь был гуще, и тишина ощущалась почти так же, как в пустом театре…

Сделав еще круг, Серафим скрылся в сумерках арки с исчерканными рисунками и надписями стенами и цветущей по углам плесенью. Он перешел небольшой дворик, повернул налево, по узкой и жутко скрипящей лестнице поднялся на несколько ступенек и после некоторого замешательства дернул за шнурок звонка.

— Кто там?.. входите… — услышал он низкий, слегка хрипловатый голос Графини и вошел в прихожую.

Ботики на меху по французской моде, мокрый плащ, сломанный зонтик с длинной костяной ручкой, зеркало на тонких ножках, в желтоватой слепоте стекол которого обрисовалась фигура Графини в облегающем черном платье с крылышками рукавов. На вид это была хрупкая женщина 35 или 40 лет.

— Присаживайтесь… я уже почти час жду вас… — Улыбаясь, Графиня протянула ему руку.

— Но… — Серафим снял шляпу.

— Разве вы не получили мое письмо?..

«Похоже, что она меня с кем-то путает… надо было позвонить ей, прежде чем являться… и тем более обращаться с просьбами…» — подумал Серафим, оглядываясь. В кресле, в которое он намеревался сесть, уже сидел мопсик в заплатанной жилетке. После секундного замешательства он подошел к окну, оставляя на полу влажные следы.

В створке окна отразилась комната, двоящийся силуэт Графини. Она стояла у приставного зеркала. К ней притиснулся мальчик никак не старше 13 лет, с девичьими манерами. Тихо сказав несколько слов Графине, он передал ей почту и удалился.

— Это мой грум… — Графиня положила письма на столик, тронула веер, перчатки, узкую маскарадную маску с тесемками, льдисто мерцающие лепестки невесомо зависших бегоний. — Вечно ему что-то чудится… уверяет меня, что за домом следят…

Откуда-то из этажей дома долетели звуки фортепьяно, невеселые и как будто запинающиеся. Графиня промокнула глаза. Слезы состарили ее в одно мгновение.

— Простите… эта музыка сводит меня с ума… — Она глянула на следы, которые Серафим оставил на полу, на его ботинки, подняла глаза. — Выглядите вы просто ужасно…

— Не спал уже несколько дней… — Серафим посмотрел в окно, потер запотевшее стекло. Что-то ему увиделось в спутанных, нестройных отблесках гранатового цвета, в отражениях, по-разному маскирующихся, нечто незаконченное, слегка смутное, немного блеклое, хрупкое, тонкое. Мелькнула рука, лицо, тонкая фигура девочки, как слабое отражение какого-то давнего воспоминания. Все заслонила уже знакомый силуэт агента в сером плаще и шляпе. Который день он с неуклюжей назойливостью преследовал Серафима…

— Хочу предложить вам работу… вы меня слышите?..

— Да… — Серафим обернулся.

— Мне нужен сценарий одноактной пьесы… только никаких химер, с химерами покончено…

Дверь приоткрылась. Вошел грум.

— Там вас спрашивает полковник…

— Что ему нужно?..

— Говорит, у него срочное и деликатное дело… — Глаза у грума забегали.

— Я, пожалуй, пойду… — Серафим поискал шляпу. В сложившихся обстоятельствах ему показалось неудобным продолжать играть роль своего двойника. Сделав несколько шагов к двери, он в изумлении приостановился. В простенке стены он увидел тонко выписанный портрет девочки 13 лет.

Послышался отдаленный гул. Полы задрожали, как будто поплыли под ногами. Невольно схватившись за косяк двери, Серафим опустил голову и шагнул в полутьму прихожей, оставив Графиню в недоумении. Дверь за ним захлопнулась сама собой.

В коридоре Серафим столкнулся с полковником, за спиной которого маячил молодой человек с серым лицом, почти лишенным черт.

— Познакомьтесь, это мой племянник… только что из провинции, приехал учиться на еврея… — пробормотал полковник и усмехнулся. Чувствовал он себя не совсем уверенно. Молодой человек слегка склонил голову и с интересом и любопытством провинциала уставился на Серафима. — Он тут набросал сюжет… нечто вроде комедии… может быть, вы посмотрите… куда же вы?..

Серафим спустился по жутко скрипящей лестнице, повернул налево, обходя какие-то вещи, выставленные за дверь, потом направо и очутился на улице. Некоторое время он стоял, не понимая, где он. Мимо, позванивая и, как будто приседая на стыках рельс, прополз полутемный трамвай сорок пятого года с портретом Старика на переднем стекле…

— Это опять я… — Голос Фомы вернул Серафима к действительности.

— Да, ну и что?.. — спросил Серафим.

— Неужели вы меня не помните?.. — Фома несколько смешался. — В школе я был таким херувимчиком… и вечно с забинтованной шеей, досаждали фурункулы… — Фома хохотнул, как будто бес из него высунулся. — А где ваша кузина, или… не знаю, кем она вам доводилась… такая, рыженькая, на дамском велосипеде, все носилась с заводными куклами… Боже мой, как давно это было… ведь мы не виделись целую вечность…

— Вы обознались… — Серафим запрыгнул на подножку трамвая, который со стоном стронулся и, скрипя и покачиваясь, пополз к Нескучному саду…

Начался дождь. Капли косо плыли по стеклу, сбиваясь в угол окна. Серафим закутался в плащ и закрыл глаза…

В сумерках сна Серафиму виделось что-то темное, смутное, точно ночные птицы сновали у него над головой. Почувствовав прикосновение, теплое, мягкое, липко-влажное и ласкающее, он прошептал чье-то имя и на миг очнулся, попробовал вытянуть ноющие ноги, вскользь глянул в окно и снова уснул…

Из сна или из яви донеслись голоса. Он приоткрыл веки. Трамвай стоял на какой-то неведомой остановке. Призрачный желтоватый свет сочился сквозь дождь и стекла. В луже поблескивало отражение знакомой кирпичной стены.

«Вот так-так…» — Серафим понял, что пока он спал, трамвай сделал круг и вернулся к дому Графини.

Чье-то лицо текуче проплыло наискось, исчезло, снова появилось, придвинулось, обрастая рыжей щетиной, как в замедленной съемке. Серафим узнал агента и затаился.

Агент направился к передней двери трамвая, а Серафим выскользнул через заднюю дверь и пошел вдоль кирпичной стены. Услышав шаги за спиной, он свернул в арку и затаился в нише. Шаги затихли. Он нащупал решетку, толкнул ее и очутился в кромешной темноте. Где-то капала вода. Вытянув руки, он сделал несколько шагов, коснулся стены и по узкому проходу вышел на карниз. Он шел с опаской. Нетрудно было оступиться и упасть. Одно темное окно, другое, третье. Вспыхнул свет, пыльная полоса протянулась через улицу и уперлась в стену дома напротив. Серафим осторожно заглянул в окно и невольно отшатнулся, увидев Графиню, потом снова заглянул, приник к стеклу.

В складках гардин и теней обрисовалось лицо Кальмана.

— Да, планы у меня несколько изменились… — Кальман слегка сдвинул гардины. Створка окна качнулась. В отражении стекла обрисовалась фигура Графини, ее бледное двоящееся лицо.

— Ты надолго?.. — спросила она.

— Я проездом… выглядишь ты неважно…

— Мне нездоровится… чувствую себя довольно скверно… — Вскинув руки, Графиня поправила волосы. Они вились, падали локонами на лицо, рассыпались по плечам. Сквозь пряди она наблюдала за Кальманом и прислушивалась к звукам фортепьяно, доносившимся откуда-то из этажей дома. Звучала одна и та же музыкальная фраза, без конца повторяющаяся. — Где ты остановился?..

— В гостинице…

— Разумеется… в каком-нибудь захудалой гостинице с пыльными пальмами и геранями в горшках… не понимаю, как ты можешь вести такую жизнь… чего-то ждать, опасаться, вздрагивать от голоса за спиной, от жеста, в ужасе, что тебя узнали, выследили… можно с ума сойти от всего этого… — Она закрыла глаза, не в силах сдержать слез. Ей вспомнился сырой и гулкий подъезд, винтовая лестница, звуки шагов, отголоски. Кальман долго не открывал ей дверь. В комнате было сумрачно. Стены сплошь завешаны желтыми, сморщенными от клея афишами. Кальман был несколько смущен ее неожиданным появлением, как-то некстати смеялся и оглядывался. Он как будто чего-то опасался. И на это у него были все основания.

Графиня не могла вспомнить, что она сказала ему, и что наговорил ей Кальман со свойственной ему истеричностью и в каком-то странном восторге.

Она ушла в слезах, а Кальман исчез из города. Появился он как всегда неожиданно на одном из ее приемов по четвергам.

— Прости… и выходи за меня замуж… — Он подался вперед, обнял ее. Она невольно отшатнулась.

— Что ты себе позволяешь… — пролепетала она. Казалось, она пребывала в нерешительности, не знала, как себя вести с ним. Она боялась обидеть его. Кальман изменился, приобрел нечто свойственное всем агентам Тайной Канцелярии. Во всех его движениях чувствовалась какая-то кошачья осторожность, и держался он с такой уверенностью, какой трудно было от него ожидать после всего того, что случилось.

— Я понимаю, тебе стыдно видеть меня, потому что у меня скверная репутация среди людей определенного рода занятий и известного круга… — Лицо у Кальмана передернулось.

— Нет, вовсе нет, но…

Ночь они провели в какой-то захудалой гостинице с пыльными пальмами и геранями в горшках. Утром она нашла на столике записку.

«Буду ближе к вечеру. Целую…»

Кальман стоял у окна боком к Графине. Лицо его было острым, злым. Графиня подумала, что вот сейчас он опять наговорит ей раздраженным тоном обидных слов и уйдет. Рассеянным, затуманенным слезами и непрошеными воспоминаниями взглядом и жестом она тронула его волосы. Прошлое все еще жило в ней, но какой-то притушенной жизнью. Внезапно, сама того не желая, она приникла к его груди и с таким покорным и кротким видом.

— Кажется, кто-то стучит… — Кальман отстранился.

Вошел грум.

— Да милый… что тебе?.. — спросила Графиня, теребя веер.

— К вам посетитель…

— Пусть подождет…

Грум вышел, прихрамывая.

— Это племянник полковника… — Графиня обмахнулась перьями веера. — Всю душу из меня вымотал… говорит, за домом следят… и кажется он прав… может быть, это как-то связано с покушением… ты что-нибудь слышал о покушении?..

— Да, что-то слышал… — Кальман улыбнулся глазами.

— Так это ты?..

— Нет, вовсе нет… а покушение довольно странное, ты не находишь?.. ведь никто не пострадал, если не считать изрешеченного пулями лимузина… — Кальман прикрыл глаза ладонью.

— Вот как… и все равно мне страшно… я боюсь за тебя… — Графиня прижалась лицом к его груди.

— Не беспокойся за меня… ничего со мной не случится… — Кальман отошел в глубь комнаты. Он был несколько смущен и растроган. Увидев висящий на спинке стула мокрый плащ, он накинул его на плечи.

— Ты уже уходишь?..

— Мне нужно идти… у меня назначена встреча с одним любопытным человеком… он недавно приехал в городе… вот перед кем я бы и в грязь упал… может быть, он и есть тот самый Избавитель, о котором говорит весь город?..

Свет фар ослепил Серафима. Он покачнулся и с трудом удержался на карнизе. Пока он приходил в себя, комната опустела. По решетке он спустился на террасу. И снова его ослепил света фар.

К дому подъехал лимузин, гремя помятыми крыльями. Замелькали тени, обегающие дом. Серафим втиснулся в нишу стены. Видеть он уже не мог, но слышал, как агенты ломились в запертую дверь…

 

6

Уже несколько часов Жанна и Моисей блуждали в лабиринте крутых и извилистых улочек старого города.

— Все, я дальше не пойду… фу… — Со вздохом облегчения Жанна упала на скамейку. — Это какой-то кошмар… и туфли жмут… точно кандалы…

Моисей не ответил. Он читал афишу летнего театра и думал о незнакомце, который встретился ему у дома Графини. Края афиши вздулись. Он сморгнул. С близкой к галлюцинации ясностью меж строчек мелькнуло лицо Серафима, пропало, снова всплыло.

«Неужели это был Серафим?.. нет, не мог он так измениться…» — Никак не вязалось осунувшееся лицо незнакомца, похожее на алебастровую маску, с тем лицом, которое Моисей так хорошо помнил.

— Ну, что ты молчишь?.. — Жанна потянула его за рукав плаща.

— Увы, мне нечего тебе сказать, мы вполне могли заблудиться, могли свернуть не туда, как это бывает…

— Может быть, мы не туда приехали?..

— Ну, конечно… — Моисей снял очки, устало улыбнулся.

— Мне холодно… — Жанна рывком оправила платье и придвинулась к нему, теснимая темнотой, в которой деревья мерещились зловещими призраками, а кусты напоминали маленьких калек…

Из переулка выполз полутемный трамвай. Призраки шарахнулись в разные стороны, напуганные светом фар. Трамвай медленно сполз в набухшую сыростью темноту, и призраки вернулись на свои места. Жанна зевнула с содроганием, придвинулась еще ближе. Стайка ночных мотыльков закружила над ней. Она уже спала…

Что-то хрустнуло, осыпалось, вспыхнуло. В просвете веток обрисовался силуэт незнакомца. Спичка погасла и снова вспыхнула.

— Что-то потеряли?.. — спросил Моисей.

— Очки… — Серафим привстал, близоруко щурясь. Спичка погасла, но он успел увидеть лицо спящей Жанны. — Пожалуй, я пойду, не буду вам мешать…

— Серафим… — окликнул его Моисей, но он уже свернул на боковую аллею и не отозвался. — Похоже, что я обознался…

— Что ты сделал?.. — сонно пробормотала Жанна.

— Я обознался, спи…

Моисей родился в этом городе и в детстве прятался от отца в нишах этой кирпичной стены. Мать он почти не помнил. Она уехала с концертом в небольшой провинциальный городок на юге и не вернулась, оставив лишь смутную тоску по себе и несколько тусклых снимков с необрезанными, завивающимися краями. На одном из снимков можно было разглядеть изящно очерченную фигуру в тесном темном платье на фоне цветущих бегоний. Она была похожа на стершуюся тень, но стоило засмотреться на нее, и ее лицо точно вспыхивало, расцветало, черты приобретали рельефность, а потом снова становились размытыми…

Моисею было 5 лет, когда он задумал бежать к матери. Было уже за полночь. В берете, надвинутом на глаза, и в куртке, из-под которой выглядывали голые ноги (эти вещи принадлежали его матери и еще сломанный зонтик с длинной костяной ручкой), он спустился во двор и пошел к станции, нелепо взмахивая руками, точно собирался взлететь.

Отец Моисея, Роман, нашел его в зале ожидания. Он спал, притиснувшись к мальчику с родимым пятном на лбу…

В 7 лет Моисей написал матери первое письмо. Целая пачка истрепанных и пожелтевших писем лежала в потайном месте, среди черепашек, слоников и увеличительных стекол…

Как-то Моисей сидел у окна и писал очередное письмо матери. Покусывая кончик ручки, он пытался представить себе, какой она стала. На медальоне ей было чуть больше 13 лет. Столько же лет было и ему.

Звякнуло ботало в прихожей. От неожиданности он опрокинул чернильницу, и лилово-черная лужа залила письмо.

Дверь была не заперта, и в комнату вошла незнакомка, худая, стриженная. Как завороженный, Моисей смотрел на нее.

— Как я понимаю, Роман еще не появился, вечно он опаздывает… можно я подожду его… здесь у меня рисунки к «Гамлету»… есть такая история о призраках… если хочешь, я покажу… — Она расстегнула плащ, бросила шляпку на стул, на мгновение замерла с выжидательной улыбкой на губах.

«Очень мило, как у себя дома…» — подумал Моисей. Какое-то время он молча рассматривал рисунки, которые она разбросала по полу. Он постепенно приходил в себя.

— Пожалуй, Романа я уже не дождусь… — Она сложила рисунки в папку. — Дома я их прикалываю к стене английскими булавками, как ты бабочек… это твои бабочки?.. какие они странные… и зеркало у вас странное… холодно, можно я закрою окно… — Неожиданно она обняла его. — Ах, прости, голова закружилась… как на качелях в темноте, я как будто зависла в воздухе и полетела вниз… выключи свет, не выношу свет, темнота как-то успокаивает меня… а вот и полковник возвращается со своей сукой… как здесь все изменилось… чья это коляска, вон там, у фонарного столба?.. совсем заржавела… у моего отца точно такая же была с надувными шинами… фонарь мигает, как будто кому-то подмигивает… — Она провела рукой по лицу, взъерошила волосы. — Я смотрю, у вас ничего не растет, все вянет… цикламены, азалии, а это… даже не знаю что, лепестки, как крылья бабочки-сфинкса, хромовые венчики…

Моисей не расслышал звяканья ботала и был неприятно удивлен, увидев перед собой отца.

— Какой-то сумасшедший день… — Роман снял очки. — Это Лиза, а это… да, конечно, вы уже познакомились… — В голосе Романа чувствовалась неуверенность. — Убери халат и задерни занавески…

Моисей как-то странно хихикнул и на негнущихся ногах ушел в свою комнату. Какое-то время он прислушивался к морочливому бормотанию за стеной…

Прошло несколько дней, прежде чем Лиза снова появилась. В шляпке из рисовой соломки и в узком черном платье она летала по комнате туда и сюда. Ее смех безумно волновал, как будто в ней что-то плескалось и переливалось через край. Час или два она провела у них, рассматривая картины. Отца было не узнать. Он ходил за ней, как будто не своими ногами, и все опрокидывал, и говорил с какими-то фальшивыми интонациями и замираниями в голосе, вдруг переходя на вкрадчивый шепот.

— Я, смотрю, у тебя все пейзажи, пейзажи… какие-то они странные… а это кто?..

— Это… блудница вавилонская… все не решаюсь закончить…

— У меня тоже родинка на груди, вот здесь, справа, впрочем, не важно, к сожалению, мне пора…

— Ты уже уходишь?..

— Завтра увидимся в студии…

— Не уверен, что я смогу придти…

— Ну, тогда до пятницы… поцелуй меня…

Лиза была натурщицей отца. Моисей попытался представить себе ее. Стриженная, нагая она стояла посреди студии на подиуме в позе купальщицы. Он подсматривал за ней и осторожно, на цыпочках, подкрадывался, обходя чащу пустых стульев, доски, как зеркала, с наколотыми ее отражениями. На одном из стульев кто-то дремал. Еще ближе. Еще шаг. Неловко, вскользь он коснулся ее руки. Вырвавшийся сдавленный смешок и шепот: «Глупо и подло подглядывать…» — оттолкнул его и он очнулся…

И снова он следил за ней. Она отдыхала, кутаясь в переливчато-матовую белизну простыни. В студии был перерыв. По стеклу косо плыли капли, сбиваясь в угол окна. Уже который день шел дождь. В складках и отражениях проснулось желанное движение. С улыбкой удивления, она снова оцепенела в позе купальщицы. Неожиданно все поплыло, закружилось…

Всю ночь Моисей бредил, звал Лизу. Она пришла под утро, кутаясь в пелерину, и присела на край кровати. Лицо осунувшееся, на впалых щеках шелушился тонкий слой пудры.

Он поцеловал ей руку.

— Ты с ума сошел… — прошептала она, посматривая на дверь, — дальше некуда, веди себя хорошо… — движением руки она откинула штору и вышла на террасу.

— Куда ты?.. не уходи…

— Я еще приду…

— Нет, нет, не уходи… — Он встал и побрел за ней. На террасе ее не было. Он позвал ее по имени почти шепотом, потом закричал.

— Тише, тише… что ты кричишь… — Как водяные знаки, в зыби бликов и отсветов проявилось ее лицо, шея, грудь и вся она. Он увидел даже родинку на верхней губе и застрявшую в волосах бабочку. Ее плечи укрывала пелерина, которая вздувалась ветром и опадала, словно крылышки, похожие на стрекозьи. Было что-то завораживающее в ее хрупкой трепетности, в ее глазах, в ее голосе. Словно случайно она коснулась его, ногу ногой задела, отстранилась. — У тебя щеки горят и глаза сумасшедшие… слегка наклони голову, вот так, а теперь закрой глаза…

— Я тебя люблю… — прошептал он.

— С кем это ты разговариваешь?.. — В комнату вошел отец, как-то неловко сел на край кровати, слегка придавив ему ногу. — Да что с тобой?.. на тебе же лица нет…

— Не знаю, мне что-то не по себе… — Моисей попытался улыбнуться. Его тряс озноб…

Весь следующий день Моисей бродил по комнате, точно лунатик, или сидел у окна и ждал Лизу.

Лиза пришла вместе с вечером. Горевшие в ее ушах платиновые серьги, как светляки, порхали от одного зеркала к другому. Выражение ее лица менялось. Вот загорелся румянец на щеках, она улыбнулась, тут же и нахмурилась, заскучала. Румянец погас. Едва заметно зевнув, она похлопала себя по губам, укусила нижнюю губу. Слегка выступил подбородок. Неожиданно с неким драматизмом она откинула голову назад.

— Эта тишина сведет меня с ума… я заведу патефон?..

— У него пружина лопнула… — отозвался отец. Он лежал на кушетке за ширмой и слушал радио. Передавали концерт Рахманинова.

Лиза подкрасила выпученные губы, повела плечами, слегка присела, чтобы поместиться в зеркале. Она знала, что Моисей следит за ней. Волнообразное покачивание бедер. Легкий, грациозный и мимолетный взмах рук. Она потянулась, открывая тонкие, танцующие в сумерках складок щиколотки…

По радио начали передавать последние известия. Отец выключил радио.

— Может быть нам уехать куда-нибудь?.. — спросил он.

— Не понимаю, зачем нам нужно куда-то уезжать?.. — переспросила она после мучительного молчания, вполголоса.

Моисей закрыл глаза. Он прислушивался к шелесту где-то поблизости. Она бесшумно летела по укрытому ковром полу. Внезапно распахнулось окно, пыль побежала, завилась. Все завертелось, полетело: пыль, сор, листья. Залаяла собака в доме напротив. Звякнули сосульки люстры. Моисей невольно привстал.

— Что это было?.. — Лиза испуганно прильнула к нему.

— Наверное, з-землетресение… — пробормотал он, заикаясь. Смутное волнение мешало ему даже взглянуть на нее.

Неожиданно между ними втиснулось лицо отца, красное, с расширенными зрачками. Он как-то хрипло, с губным присвистом вздохнул, словно не дышал все то время, пока стоял у них за спиной, и его повело назад, назад, назад…

Ночью Моисей заглянул в комнату отца. Он не спал, слушал радио. Передавали какую-то мелодраму.

— Не спишь?..

— Нет… — Роман хмуро улыбнулся. Моисей обратил внимание на мятое и затертое письмо, которое лежало на столике. По всей видимости, оно прошло через многие руки… — Вот перечитываю послание от твоей матери… столько лет оно ко мне шло и пришло… да, с тех пор многое изменилось… мне было 13 лет, не больше, мы тогда жили у Чистых прудов… помню, как-то мы сидели на крыше… мы часто там проводили время, мечтали… Афелия собиралась стать прима-балериной, Лука намеревался покорить мир музыкой, а я еще не знал, кем буду… было тихо и все уже сказано, я встал, наступил на что-то, нога подвернулась и… бац… я поцеловался с ржавой крышей и исчез прямо у них на глазах, прежде чем они поняли, что произошло… знаешь, такое странное ощущение, я как будто в воду окунулся и всплыл, в глазах темнота, слышу крик:

«Роман убился…» — Из темноты высунулось лицо, рука, вся в веснушках, точно покрытая рыбьей чешуей… меня подняли, понесли куда-то, положили… я лежу и не могу даже пошевелиться, такое странное сумеречное состояние и все вокруг выглядело довольно странно, неустойчиво… словно сквозь туман я увидел Афелию… она о чем-то говорила с Лукой, лицо бледное, под глазами подтеки туши… мне так жалко стало ее… я попытался приподняться на локте и вдруг взмыл над терраской, и так легко… и уже оттуда я окликнул ее каким-то не своим голосом… она вскинула голову и с изумлением и испугом уставилась на меня, правда, я не могу с уверенностью сказать, что она меня видела… я опустился чуть ниже, еще ниже… она была очень мила в лиловом платье с длинными рукавами и в соломенной шляпке с лентами… не знаю, что на меня нашло… я пинал и щипал ее, а она лишь затравленно и униженно улыбалась и прикрывалась руками… потом арестовали отца Афелии… кто-то написал на него донос… когда он умер в тюремной больнице от туберкулеза, Афелия уехала к тетке в Тоцк… я писал ей… она не отвечала… потом вдруг прислала короткое письмо:

«Приезжай, я схожу с ума без тебя…»

Я сам сходил с ума от желания увидеть ее и в тот же день поехал к ней… это путешествие напоминало какой-то бесконечный и бессмысленный кошмар… точно лунатик, я бродил по вагону, натыкаясь на свисающие с полок ноги или глядел в окно, нагоняя тоску на пассажиров своими вздохами… иногда я вспоминаю все это, закрою глаза и вижу перенаселенное купе, мимолетные мутные пейзажи за окном, как будто замурованные в стекла отражения одноглазого полковника с отмороженными пальцами, его жены и двух девочек 7 и 9 лет… в купе с нами еще ехала дева, похожая на монахиню или учительницу с младенцем на руках, почему-то полковник звал ее Графиня… был еще астматически хрипящий старик в валенках… вначале тянулись унылые пески, потом все заслонили горы… кажется, я заболел и очнулся, хватая ртом воздух, под чужим именем на какой-то безвестной станции в мрачной больнице… я лежал на спине… мне казалось, что я все еще еду в этом бесконечном и грязном поезде… все кости ныли, мне было холодно и хотелось спать, только спать… не знаю, сколько прошло времени, может быть, день или два, я снова очнулся… из двадцати человек, лежащих со мной в палате, четырнадцать уже умерли, а пятеро были при смерти… я перевернулся на бок, сполз на пол и пошел… помню эти бесконечные комнаты, коридоры, по которым слонялись какие-то тени… это опасное и безысходное странствие разом оборвалось, когда в потемках я наткнулся на Афелию… она пахла мертвыми цветами… в ужасе я попятился и снова наткнулся на нее… в своем воображении я всех мертвых женщин превращал в твою мать… я невольно ощупал себя, чтобы убедиться, что еще жив и крадучись, быстро и тихо пошел в конец коридора к окну… оно было не заперто, и я смог выбраться наружу… это был небольшой городок, всего несколько совершенно безлюдных улиц с темными домами, ни каких признаков жизни, даже деревья стояли голые, без листвы… было уже за полночь… начался нудный дождь, мне кажется, он и не прекращался… где-то позади я услышал свистки маневрового паровоза и повернул назад… вскоре я увидел стоящий на путях поезд, здание станции… оборванные и понурые солдаты отбивались прикладами от напирающей толпы… шум гомон, проклятия, как будто весь город собрался у этого поезда… какая-то девочка в очках с толстыми стеклами и с бантом на шее провела меня к багажному вагону… одним словом, путешествие продолжилось, и к полудню следующего дня поезд вполз под своды вокзала… я все еще был жив… об эпидемии я узнал из чрезвычайного сообщения по радио… не знаю, каким чудом мне удалось выбраться из этого ада… голова слегка кружилась, когда я вышел из вагона на платформу, стою, озираюсь, вдруг, слышу голос Афелии… она стояла у книжного киоска и разговаривала с рыжеволосой девой в черном, такая, немного старомодная, неопределенного возраста… это была ее тетка… я не решился подойти, спрятался за афишной тумбой… наконец поезд ушел и платформа опустела… Афелия и ее тетка спустились в подземный переход… в толпе на привокзальной площади я их потерял и до ночи бродил по городу… ночь я провел в сквере у какого-то заброшенного павильона… весь распух от комариных укусов… спал я на голых досках и укрывался обрывками газет, которые шуршали при всяком движении, а мне чудилось, что это шелест шелка… даже во сне я думал о ней… через неделю я вернулся в город… учился и работал осветителем сцены, потом художником… все не мог решить, что сильнее влечет меня: поэзия или живопись… помню, ставили пьесу на восточный сюжет… представь себе, атмосферу восточного базара и Афелию в замызганном платье с павлиньими глазами, в роли потрепанного сокровища без всякой свиты… и все это только для того, чтобы уловить в свои сети мою душу… когда я сжал ее пальцы, она мельком, изумленно взглянула на меня и отвернулась… как сейчас вижу этот дом с аркой и террасой, затянутой проволочной сеткой… помню, из окна над террасой вылетали птицы, одна за другой… странное зрелище… смотрю, сквозь проволоку просунулась ее рука… она бросила мне ключи… не помню, как я поднялся во флигель… земля уходила из-под ног… ее близость, нежность… сколько это продолжалось?.. может быть, час или два?.. в эти минуты время замедляется… помню, я очнулся среди ночи… опьянение прошло… я чувствовал себя совершенно опустошенным… она сидела у зеркала босиком в одной ночной рубашке, потом стала одеваться, напудрила лицо, накрасила губы карминной помадой и ушла… какой-то тип в дымчатых очках выпроводил меня на улицу, а Лука окончательно привел меня в чувство… я его не узнал, небритый, с огромным носом и редкими волосами, глаза совершенно безумные… по вечерам он играл в кинозале у Царицынских прудов на облупленном пианино, так, жалкие гроши… как-то жили, неделями на хлебе и воде… искусство в этой стране никогда ничего не стоило… да, слегка выпал из темы… Афелия иногда забегала к нам всего на несколько минут, тонконогая, в переливчатом платье или в шубе, с подарками от поклонников: персидским ковриком или с расшитой гладью подушкой из гагачьего пуха, а то и с корзиной подгнивших груш и слив… ей было не важно, что вокруг слоняются какие-то люди, прилетит, рассыплет горсть реплик, играя интонациями, и нет ее… потом ты родился… ну, а потом она оставила мне письмо, в котором созналась в каком-то безумном и постыдном поступке… я не упрекаю ее ни в чем… я любил ее, правда, эта любовь выродилась в какой-то болезненный страх, я стал бояться ее… помню, тебе было уже 7 лет, я встретил ее на вокзале, не знаю, как и каким ветром ее занесло в город, смотрю, идет, прошла мимо, обернулась, я стою, молчу, возле губ лихорадка, под глазами мешки, нетрезвый, небритый, из подмышек как будто козел дышит, ну, тут все ясно, кто ты и что ты, без слов и пауз… а она выглядела просто великолепно, платье из поплина с низким вырезом, шляпка по французской моде, на шее платиновая цепочка, серьги с бриллиантами, позвякивают, подсматривают… а глаза прежние, немного сонные, как дремлющие фиалки… да… иногда оглядываюсь назад, я вижу, что жизнь могла бы сложиться иначе, но… что ж, сам виноват, гонялся за призраками, как кошка за своим хвостом… — Краем простыни Роман промокнул глаза. — А где Лиза?.. ты знаешь, она просто копия Афелии… я не совсем уверен, но все-таки, между вами что-то было?.. — спросил Роман с усмешкой и шепотом, хотя подслушивать их было некому.

— Ничего… нет, правда, все было не так, как ты думаешь… ну, может быть, не совсем так… нет, совсем не так… — Моисей смешался.

— Теперь это уже не важно… — Роман откинулся на подушку. Лицо его вытянулось, заострилось…

Пробило девять. Моисей подтянул гирю часов. Кровать заскрипела. Он лег, скрестив руки на груди. Где-то в углу назойливо пел сверчок, играли тени, отблески. Вдруг ему почудилось, что открылась дверь. Кто-то шел к нему, волоча тюль и рассыпая цветы, белые и желтые ирисы, фиалки. Вспышка молнии осветила небритое, землисто-бледное лицо отца и Моисей с содроганием очнулся, вскользь глянул на стенные часы. Маятник часов не раскачивался. Стрелки замерли на половине пятого…

— Боже мой, как душно… — Он открыл окно и выглянул наружу. Окно выходило на улицу. В водянистом мороке сумерек обрисовалась фигура полковника, который выгуливал свою суку. Беззвучно и медленно, с размеренной неторопливостью, полковник и сука прошли мимо окна в сторону пристани.

— Моисей… — Босая, в одной рубашке Лиза вошла в комнату. К груди она прижимала ручку от патефона.

— Зачем тебе ручка от патефона?.. — спросил он, наполовину выбравшись из бреда. Он боялся смотреть на нее. В ней было что-то завораживающее и кошмарно-притягательное.

— Твой отец умер…

На кладбище было сыро, ветрено. Все уже разошлись. Остались только могильщики. Лиза расплачивалась с ними. Моисей стоял у ржавой оградки и не сводил с нее глаз. Она беспокойно повела плечами. В бликах лоснящейся листвы проглянули ее фиалковые глаза. Не зная почему, он рассмеялся и, опустив голову, пошел прочь сначала медленно, потом все быстрее, налево, направо. У театра, где когда-то работала его мать, он приостановился. Дверь была открыта. Не понимая зачем, он вошел и неожиданно для себя очутился на сцене. Занавес был приспущен. Он прислушался. Как будто кто-то напевал в глубине сцены. Он слегка сдвинул кулисы и увидел незнакомку. Почему-то она была босиком и в плаще. Плащ был длинный и мокрый. К груди она прижимала сломанный зонтик.

— Ну, что ты на меня так смотришь?.. — Она улыбнулась невесело, тускло, подошла к бутафорскому окну, наполовину заклеенному слюдой.

— Совсем чужой город, только знакомый силуэт Башни… ты знаешь, я только что вошла и не могу ничего понять… — Она обвела взглядом сцену. — Такое впечатление, что здесь уже несколько лет никто не играл…

Он стоял в каком-то оцепенении. Он не знал, что ей сказать.

— Не смотри на меня так…

— Кто ты?.. ты так похожа на мою мать…

— Я твой ангел-хранитель… — Вежливо буднично незнакомка протянула руку, оплела тоненько его пальцы. — Я знаю, ты в отчаянии… — Совсем близко он увидел ее топкие глаза, откровенно и загадочно всматривающиеся в него, губы, полные, мягкие, как сливы, с пепельно-лиловым отливом. Пятясь и хватая ртом воздух, он отступил к двери. Слишком поздно он понял, что это была не дверь, а слюдяное зеркало в переплете рамы. Проглоченный зеркалом, как Иона китом, он оказался в небольшой комнатке. Обстановка убогая: кушетка, стол. На столе тускло поблескивал стакан, на дне которого темнел высохший чай с бархатными островками плесени, хлеб на салфетке, твердый, как кирпич, и сыр, покрытый какой-то тиной. Он присел на край кушетки.

— Когда-то это была моя гримерная… — сказала девочка и села рядом с ним. — Ну вот, сидим, как на похоронах, смешно смотреть… куда ты?..

Дверь захлопнулась за Моисеем с глухим стуком…

 

7

От реки тянуло сыростью. Еще раз глянув на Башню, этажами спускающуюся к реке, Серафим пошел, прихрамывая, по направлению к редакции газеты «Патриот». У музея Восковых Фигур кто-то окликнул его.

— Вот так встреча… Серафим, собственной персоной… рад… — Савин прижался к нему прохладной, чисто выбритой щекой. — Где ты пропадал?..

— Где я мог пропадать… в местах не столь отдаленных…

— Вот как… — Савин смешался, нервно ощупал шею, повел головой.

— Да, почти семь лет, а как будто один день… все в жизни мимолетно…

— И за что?..

— До сих пор сам не знаю за что… наверное, за то, что воображал, будто занимаюсь чем-то стоящим… а на самом деле, только напрасно тратил время… впрочем, все это уже история… — Серафим улыбнулся как будто самому себе. — Извини, мне нужно идти, чувствую себя довольно скверно, устал и мерзну, как старик… погода ужасная…

— Нет-нет, я тебя не отпущу…

Савин жил в актерском доме на Страстном бульваре.

— Входи-входи… — Он слегка подтолкнул Серафима в спину.

Серафим вошел, чуть ли не на цыпочках.

«Да уж, ничего не скажешь, уютная комнатка, красные обои, и стол уже накрыт… икра, рентвейн, с ума сойти, а тут, только, чтобы ноги не протянуть… однако, довольно уныло и мрачно, и кожа на стульях потертая, и скатерть не первой свежести, и зеркало пошло пятнами, видно прошли его лучшие времена… — Мельком Серафим глянул в зеркало. — Черт, не мешало бы побриться, щетина седая, мешки под глазами, возле губ лихорадка, глаза, как у вареной рыбы, без очков я не похож на самого себя, надо бы починить мои старые очки, и брюки где-то порвал… стоп, стоп, может быть я оставил очки у Графини?.. надо бы вернуться, вдруг повезет и она поможет мне… нет, только не сегодня, хотя, надо сообразить… — Рассеянно глянув в окно, Серафим увидел Доктора от медицины. Он стоял у стены, заклеенной обмокшими афишами. Поразило сходство Доктора с Савиным. — Как две капли воды… они что, братья?..»

— Что ты там высматриваешь?..

— Да так, ничего… — Серафим легонько побарабанил пальцами по стеклу.

— Тише, тише… тут такое дело… даже не знаю, как сказать… — Савин что-то задвинул под кушетку и как-то боязливо оглянулся.

— Здравствуйте… — Дверь на террасу приоткрылась и в проеме обрисовалась фигура девочки с рыжими косичками. Довольно милое создание в сатиновых трусиках и в соломенной шляпке. Лицо круглое, свежее, губы слегка припухлые, запекшиеся.

— Это моя соседка… — Как-то странно всхлипнув, Савин сел. Он силился улыбнуться. Он был явно смущен.

— Пожалуй, я пойду, не буду вам мешать… — Девочка поправила прядку. Прядка выпорхнула из-под ее пальчиков. Блеснув кошачьими глазками, она прошла в прихожую. Что-то звякнуло. Хлопнула дверь.

— Ты, наверное, подумал что я и она… — Савин нелепо улыбнулся. — Нет, ничего подобного… она приходит ко мне рисовать… наверное, сбежала из школы, обычно она является после пяти… сколько сейчас?.. пять?.. уж никак не больше пяти… возможно ты слышал, ее мать пела в опере и потеряла голос… ну, да не важно… собственно говоря, зачем я тебя притащил к себе… хочу предложить тебе небольшую сделку, как я понимаю, в средствах ты несколько ограничен… — Савин обернулся. Дверь была открыта. Вокруг лампы вилась стайка желтых бабочек. Его гость исчез…

Было зябко. Звезды только начали выцветать. Кутаясь в плащ, Серафим спустился вниз, к реке и по шаткому деревянному настилу перешел на каменистый остров. Вокруг дома на острове блуждали тени умерших его обитателей. Окна и двери были заколочены крест-накрест. На двери висел ржавый замок и шелестела записка, приколотая булавкой:

«Жду тебя в театре. Твой Моисей»

Серафим заглянул в окно. Стекло было разбито. Пахнуло запахом плесени и затхлости…

Через полчаса Серафим был уже у театра. Он вошел через черный ход. Некоторое время он блуждал в лабиринте коридоров. Неожиданно открылась сцена, кулисы, свисающие веревки, пустая панорама зала. В тишине поблескивали софиты. Иногда среди внезапных проблесков прояснялось чье-то лицо или выглядывала рука, тянулась и исчезала. Послышался легкий музыкальный шум, ничего не говорящие, разрозненные звуки, пытающиеся стать мелодией. Звучали то отдельные инструменты, то целый оркестр. Мелодия становилась все необычнее и запутаннее. Он слушал, затаив дыхание. Декламация в начальной сцене в сопровождении одного клавесина, чисто итальянский прием, чтобы подчеркнуть развитие действия, потом ария, дуэт. Голоса смолкли в зыби звуков. Последний акт и финал.

— Совершенно потрясающая музыка…

— Да… — Серафим с недоумением уставился на господина с пятном на лбу, неожиданно появившегося из-за кулис.

— Эта ария была написана для тенора и кастрата… — Незнакомец обошел суфлерскую будку. Двигался он странно, почти против воли, с недоверием оглядываясь, опрокидывая стулья и все, на что натыкался. — Божественная музыка, слушаешь ее и представляется нечто, ничего общего не имеющее с этой реальностью… журчащий ручей, зеленая лужайка, играющие дети… они повсюду, прячутся в цветах, за деревьями, поднимаются и опускаются, как парящие ангелы… — Незнакомец приостановился и оглянулся.

— Ну, не знаю… — Серафим принужденно улыбнулся, пытаясь скрыть свою растерянность.

— Правда, есть некоторое смущающее несоответствие… рай и дети… вы не торопитесь?.. я люблю порассуждать о том, чего не понимаю… и люблю музыку… в детстве я бренчал на пианино в семейном кругу… разбитое пианино, расстроенные струны, неловкие, неумелые пальцы… в детстве мне все представлялось в виде звуков… я забыл представиться… — Незнакомец тронул волосы, рыжеватые, как будто слегка напудренные, ощупал лицо, бледное, с выступающими скулами, погладил шишку на голове, родимое пятно. — Должно быть, в детстве я был очень талантлив… я подделывал и сочинял себе музыкальных призраков и играл с ними… мои приемные родители этого не понимали… отношения с ними у меня всегда были несколько натянутыми, знаете ли, другая среда, воспитание… оставим это, довольно скучные подробности… одним словом, я ушел от них едва мне исполнилось 13 лет… все лето я скитался… спал где придется, чаще всего на обочине дороги, подложив в изголовье обмотанный рукавом плаща камень, утром мокрый от росы или от слез… вам не доводилось проводить ночь под открытым небом?.. это что-то божественное, непередаваемое… небо постепенно теряет свои краски, становится темным и пустым, воцаряется тишина, полная игры полутонов и оттенков… даже цикады умолкают, боясь нарушить тот транс, в который все погружены… даже увядшие и сгнившие листья… иногда мне чудилась незримо совершающаяся многоголосная месса, голоса спутывались, смешивались, переплетались… — Незнакомец поднял голову, сощурился, ослепленный вдруг вспыхнувшими софитами. — Извините, мне кажется, я обознался…

— Что?.. — переспросил Серафим.

— Вы так похожи… впрочем, это уже не важно… — Сдвинув гардины, незнакомец глянул в окно. Гремя помятыми крыльями, к подъезду театра подъехал лимузин. — Идите за мной… и прикройте лицо воротником, такая предосторожность будет не лишней… — Голос незнакомца изменился. Ничего не понимая, Серафим пошел за незнакомцем. В полутьме кулис ему встретились несколько человек. Среди них не было никого, кто бы был ему знаком, но все они с удивлением, недоверчиво оглядывались на него.

— Поторопитесь… — Незнакомец потянул его за руку, увлекая за собой, налево, направо.

— Куда мы идем?.. — Серафим приостановился. Что-то огромное, грозящее закачалось над ним, путаясь в веревках.

— Осторожно… — предостерегающий крик незнакомца утонул в грохоте, глухо прокатившемся по сцене. Серафим невольно присел, обхватив голову руками…

В темноте потрескивали остывающие софиты. Незнакомец исчез.

Все еще оглядываясь, Серафим поднялся по винтовой лестнице на второй этаж и заглянул в гримерную. Моисея там не было. На зеркале топорщилась записка:

«Моисей просил передать, что ждет тебя на Чертовом острове. Целую…»

Скомкав записку, Серафим направился к выходу из театра. Лимузин с помятыми крыльями все еще стоял у подъезда. Дверца лимузина открылась, и к нему вышел незнакомец в очках с дымчатыми стеклами.

— Рад тебя видеть… — сказал незнакомец и, сняв очки, дружелюбно улыбнулся.

— Я тоже рад тебя видеть… — Серафим вытер вдруг вспотевшие ладони. Он узнал Иосифа…

С мучительным скрежетом дверь захлопнулась за спиной Серафима. Он сел на нары и некоторое время тупо пялился на дверь. В камере было темно и душно.

«Конечно же, это был Иосиф… шрам, ну да шрам, у него должен быть шрам на верхней губе…» — В темноте всплыло что-то смутное, прояснилась улица, полого спускающаяся к плотине, покореженный велосипед кузины. Ей было 13 лет. Закусив губы от боли и скрывая слезы, она скакала на одной ноге, пытаясь поправить сползшую бретельку сандалий…

Когда-то она подражала Серафиму во всем, даже его кашлю.

Выветрилось и исчезло все, осталось лишь лицо Иосифа, больше похожее на алебастровую маску.

«Странно, зачем я ему понадобился?..»

Рядом с алебастровой маской Иосифа всплыло лицо Сарры, померкло. Обрисовалась фигура Ларисы. Иосиф устраивал ей карьеру на сцене.

«Строила из себя, воображала бог весть что… туфли узкие на шпильках, как только она в них ходила… этакая аристократка в провинциальной рамке… что она только не вытворяла… и прикрывалась сестрой, Саррой…»

И снова всплыло лицо Сарры и вся ее фигура, точно сумеречное видение, в затасканном платье с прозеленью на пуговицах с глухим воротом, на вырез даже намека не было. Когда-то такие платья были в моде.

«Конечно, одевалась Сарра не бог весть как, но манеры брала у сестры… это что-то… так холодно и спокойно оглядывает тебя, как будто ты вещь… а походка… просто удивительная походка… Лариса была другая, почему-то она никогда не смотрела в глаза…»

Сарра и Лариса жили с отцом в пристройке к дому Пилада. Полковник пропадал на службе, и сестры были предоставлены сами себе. Сарра преподавала музыку в детском саду, а Лариса училась в театральном училище.

С Ларисой у Серафима были близкие отношения.

Как-то Лариса затащила его к себе. В комнате было душно от запаха жасмина и сникших фиалок, и темно, как ночью. На столике у дивана плескался в фужерах портвейн, лежали персики. Лариса была полураздета, когда в комнату вошла Сарра под предлогом, что ей нужно заменить воду в цветах. Лицо вытянутое, очки от близорукости, волосы разделены пробором и собраны узлом на затылке.

«Само собой она не поверила, что между нами ничего не было, устроила сцену, конец света, так разожглась, просто нельзя представить, совершенно потеряла голову… даже пыталась покончить с собой… потом прислала короткое письмо…»

«Я люблю вас и хочу быть вашим ангелом-хранителем…»

Серия длинных писем, похожих на проповеди, из которых он понял, что спасать его уже бессмысленно. Пауза на несколько дней, и два коротких письма в одном конверте.

«Мне кажется, я только утомляю вас своими проповедями, извините меня, вообразила себя невесть кем…

Иногда я теряю чувство реальности и ощущение времени. Город кажется таким далеким и забытым… а комната как будто наполняется водой, в которой плавают вещи, путаясь в водорослях: этажерка, книги, куклы… вдруг проносится ветер и комната наполняется голосами прошлых ее обитателей, вздохами и стонами…»

«У меня все по-прежнему, обычные домашние радости и огорчения, правда, огорчений больше, чем радостей. Чувствую себя неважно. Сижу и вяжу чепчики и чулочки для новорожденного… первый ребенок у Ларисы умер от поноса…

Ночью не могла заснуть, было ужасно жарко, и я вышла на балкон. Стало чуть-чуть легче, но все равно плохо…

Ну вот, разнылась. В этом есть желание кого-то обвинить, на что-то сослаться, одним словом, оправдать себя…»

Снова пауза на несколько дней.

«Сожгите мои письма…

Все это обман и притворство, одним словом, спектакль с персонажами и репликами, которые иногда путаешь и играешь совсем не свойственную тебе роль…

Мне грустно, сижу и смотрю в окно. Там все то же: дети играют в войну, а старики в домино, дожидаются смерти, укрытые пылью и жарой. На террасу дома напротив вышел старик, чем-то он похож на филина. Говорят, что он писатель, что-то пишет, но никто не видел его книг. В детстве мы обходили его дом стороной и знали про него много такого, чего не следовало бы знать. Несколько раз видела его на рынке. Он покупал пустые рамки…

Террасу накрыла тень, влезть в которую писатель не осмелился и ушел к своим полусгнившим, источенным прожорливыми жучками книгам.

И все же — жизнь прекрасна. То, что мы живем — уже счастье. Странно, почему многие этого не понимают…

Ночью мне приснился плохой сон. Смутно его помню, а утром была короткая и неприятная сцена с сестрой. Я ушла, мучимая раскаянием, боясь увидеть ее лицо…

Погода окончательно испортилась. Небо низко нависло над крышами. Оно какое-то грязное. Все гниет от дождей. Увы…»

Пауза на несколько недель.

«Опять поссорилась с сестрой. Весь день я сидела на полу, скрестив ноги, с красными глазами и красным носом и листала семейный альбом. Я люблю сестру. Она такая красивая и добрая, вся в тетю, которая пела в Опере, и имела много поклонников, пока не потеряла голос…

Боже мой, как мне плохо. Жизнь уходит, точно вода в песок…

Опять идет дождь, небо низкое и город какой-то вымышленный. Глядя на город, мне иногда хочется протереть глаза. Мне кажется, что однажды я проснусь, а города нет…

В детстве я любила бродить по улицам, часто заходила в какой-нибудь кинотеатр. Помню, был такой крошечный кинотеатр у Чистых прудов, узкий, с низким потолком и скрипучими сидениями…

Опять я плачу. Вспомнились родители. Иногда я их вижу, как будто издалека. Вот и сейчас мне представился дом, в котором мы жили, опоясанный террасой, небольшая, почти квадратная детская комнатка, она залита каким-то льдисто-синим светом…вижу потолок в пятнах сырости, свисающую сосульками люстру, обшарпанный комод с плохо закрывающимися ящиками, этажерку, кровать с никелированными дугами и шарами…

Этот дом давно снесли, но я иногда брожу по его лестницам, коридорам и комнатам. Открылась дверь в спальню и в полосе пыльного света я так ясно увидела мать… она в халате, рыжая, в волосах бигуди… у меня даже голова закружилась… прижалась спиной к стене, чтобы не упасть. Вокруг меня кружат пылинки, вспыхивают, сгорают заживо…

Все так реально и пугающе…

Вдруг меня затопил страх… паника… отец прошел мимо… пустил запах… я не выдержала и обняла его. Я так ясно увидела его лицо, кончик носа, нос у него был тонкий и всегда лоснился, и подбородок с ямочкой, в который я закатывала косточки от вишни…

Мне было хорошо с ним…

Рисую себе отца и вдруг понимаю, что он — это я… те же жесты… иногда я и говорю его голосом и даже его словами…

Мать очень изменилась после смерти отца. Он погиб на охоте. Мне исполнилось 13 лет, когда мать снова вышла замуж, и я сбежала от нее к бабушке. Это мое приключение обернулось катастрофой. У матери случился удар. Она так и не оправилась после удара и почти семь лет была прикована к постели…

Хоронили мать со всеми почестями: оркестр, солдаты с винтовками. Гроб с ее телом везли на лафете, как будто он весил пять тонн…

Первое время после смерти матери отчим плыл по течению, спасался от одиночества со случайными женщинами. Иногда он забредал ко мне в спальню поговорить, сообщал мне довольно неприличные вещи, о существовании которых я и не подозревала…»

Пауза на год.

«Я ушла от сестры. У меня теперь отдельная комната, совсем крошечная, с одним окном…

Помните ту дождливую и душную августовскую ночь. Я потом так и не смогла глаз сомкнуть…

Господи, как давно это было. Я чувствую себя такой старой…»

Пауза в несколько дней, потом длинное и нежное послание, которое где-то затерялось и сразу следом за ним короткое.

«Похоже, я схожу с ума. Я так люблю вас…»

Пауза на несколько месяцев.

«Мне опять пришлось перебралась к сестре. К сожалению иллюзии разбиваются о повседневность. Сижу и вяжу чепчики и чулочки для очередного новорожденного…»

«Пережила совершенно жуткую ночь. Проснулась, как от толчка, на часах половина пятого. Слышу, за стеной голоса. Опять сестра ругается с мужем, неизвестно ради какого удовольствия. Наконец все затихло, он ушел, хлопнув дверью, а я теперь делаю сестре примочки. Он писатель, целыми днями стучит и стучит на машинке и к нему не достучаться, хоть тресни. Какой-то он непутевый…

Многие женщины видят в замужестве свое спасение, но кроме тягот и неблагодарности ничего оно не приносит…

Где-то я читала, что брак это соглашение для взаимного пользования половыми особенностями друг друга. И вообще, все человеческие отношения — это сплошное предательство и неблагодарность. Люди или ненавидят или замышляют что-то друг против друга…

Муж сестры вернулся. Через стенку все слышно и мне приходится участвовать в бурном проявлении их любви, верчусь на кровати, как на раскаленных углях…

Пора вставать. Дети уже строят рожи. Они такие худые. Может быть у них глисты?..

День прошел и, слава Богу. Иногда мне кажется, что Лариса наговаривает мужу на меня, сочиняет и разыгрывает целые пьесы, как в театре, а он охотно верит всем ее нашептываниям и с удовольствием подыгрывает…

У него творческий кризис и он занят своими ощущениями, лежит почти голый на кушетке. На заднем плане мелькают его родственники. Наводнили весь дом. Не дом, а какой-то кошмар. А со стороны все выглядит вполне нормально, хотя несколько странно…

Наверное, мне не следовало вам об этом писать. Надоело все до тошноты. Возможно, я слишком подозрительна. Представляю, какое впечатление произвело на вас это письмо. Обещаю вам больше не затрагивать эту тему…

Хочу уехать от них, но не знаю, куда. И детей жалко бросать…

Меня душат стены… что я вижу из маленького окошка, выглядывающего в переулок?.. стену соседнего дома… и все…

Уже девять вечера, темно и мне страшно. Я стала бояться темноты…

Ну и каракули, сама с трудом разбираю…

Никуда я не уеду, все это планы, а планы хороши в мечтах, но плохо кончаются…

Кто-то мне говорил, что мы больше всего страдаем от наших добрых поступков…»

Пауза на год, потом одно за другим несколько писем.

«Я вышла замуж и я счастлива. Наверное, это звучит как-то глупо, по-детски, но это так…

В детстве я была некрасивой и неуклюжей и я всегда делала то, что мне скажут, что надо было делать, то, это… не знаю почему, но я всегда чувствовала себя виноватой, а с ним я обрела уверенность…

Его зовут Иосиф. Он дипломат. И его дядя дипломат, он на пенсии, производит впечатление человека не слишком искреннего и довольно-таки боязливого, однако каждый раз, когда я его вижу, у меня голова идет кругом, я чувствую слабость в ногах…»

«Может быть мои подозрения нелепы, но, мне кажется, дядя Иосифа читает мои письма и не из обычного любопытства, а из иных, более скверных побуждений, поэтому, если захотите написать мне, пишите по старому адресу. Прошу вас, будьте осторожнее…»

«Подчерк просто ужасный, сама едва разбираю. Не сердитесь на меня, просто у меня масса неприятностей и я все больше теряюсь и путаюсь…

В этом доме мне ужасно холодно…»

«Прошлой ночью я слушала музыку и, наверное, заснула, ожидая Иосифа. Вдруг я проснулась, как от толчка, вижу, открывается дверь и входит дядя Иосифа. Стараясь преодолеть смущение, он поймал шнур от звонка, ускользающий от него и стал читать какие-то темные стихи. Потом он увлек меня к двери во флигель, где я еще не была, и я ознакомилась, впрочем, ничему не поражаясь, с домом и вещами, доставшимися ему от прежнего жильца. Мы вышли на террасу, затянутую проволочной сеткой, красной от ржавчины, спустились по жутко скрипящей лестнице к высохшему бассейну, доверху наполненному гнилыми листьями, обошли комнаты нижнего этажа и поднялись в его кабинет с обшарпанной, разваливающейся мебелью, расставленной в беспорядке. На стенах, обтянутых гобеленами, висели картины, похожие на снимки, сделанные при дурном освещении. У камина я наткнулась на чучело шакала, вдруг оскалившегося на меня. Я невольно заслонилась руками и села на кушетку, полистала какую-то книгу, потом подняла слуховую трубку давно отключенного, как мне казалось, телефона, и вдруг услышала далекий и тревожный голос женщины, в речь которой вмешивались фразы на французском языке. Изумленная, я передала ему трубку. Он повесил трубку, неожиданно обнял меня и стал уверять, что я должна его спасти…

До сих пор в ушах стоит его лепет… потом… я не осмеливаюсь не то что написать, но даже вообразить себе то, что было потом…

Этот бездушный и бесчувственный старик играл роль испуганного мальчика, знавшего лишь книжную действительность…

К себе я вернулась едва живая, в одном халате, мокрая, трясущаяся, я не могла произнести ни одного внятного слова. Больше я не хочу видеть ни Иосифа, ни его дядю…

(Несколько строчек вычеркнуто…)

Который день идет дождь, в комнате не топлено, двери разбухли, не закрываются, кругом сквозняки, так холодно и я так устала, ужасно хочу спать, нет больше сил писать… я уже сплю и улыбаюсь, думая о вас…»

P.S.

«Почему вы молчите? Я вас чем-то разочаровала?..»

В тот же день пришло еще одно короткое письмо.

«За окном все тот же город, которого нет и который, тем не менее, существует…

Опять идет дождь…

Прощайте…»

Дверь камеры натужно заскрипела, приоткрылась.

— Выходи… ну, чего ты ждешь, второго пришествия…

Серафим вышел, плохо понимаю, куда его ведут. Весь день Следователь расспрашивал его о Графине, о которой он мало что знал.

Окончательно очнулся он уже на улице. Вокруг ни души, лишь тьма и тени, сползающиеся к нему и так угрожающе, что холод пробегал по спине.

Серафим запахнул полы плаща.

Уже светало. От реки полз туман. По плечи погруженный в туман, он постоял на углу улицы, хмуро и тревожно поглядывая по сторонам.

«Почему они меня отпустили?.. странно, даже более чем странно… что за игру они затеяли со мной?..» — Какое-то время Серафим шел вдоль набережной, размышляя обо всем этом. На минуту он приостановился у дома, в котором когда-то жила Сарра. Мысленно он уже поднимался по лестнице черного хода на второй этаж, повернул налево, потом направо и столкнулся с Иосифом.

— Что-то случилось?.. — спросил он. — На тебе просто лица нет…

— Ничего страшного… — Иосиф отвел глаза. — Ты потом поймешь… это долгий разговор…

— И все же?..

— Сарра пыталась покончить с собой… слава Богу, все обошлось…

«Ну да, обошлось…» — Мрачно усмехнувшись, Серафим свернул в арку. Роясь в карманах, он вдруг понял, что потерял ключи.

«Надо сказать, что сегодня не мой день…» — он сел на скамейку.

Мимо прошел Астролог и следом за ним рыжеволосая дева в черном. На ходу она обернулась, вскользь глянула на Серафима. Поразило ее сходство с Саррой, те же кошачьи глаза, обведенные черным, такие же рыжие кудри, на шее точно такое же ожерелье из серого янтаря.

Он закутался в плащ и лег. Какое-то время он лежал, прислушиваясь к зыбким звукам ночи. Как будто на конце света трещали цикады.

Хлопнула дверь. Стайка видений в кринолинах с атласными бантами, смеясь, выбежала из дома Министра. Взмахивая крылышками, похожими на стрекозьи, видения отлетели в сумерки, мишуру воспоминаний…

Сумерки постепенно прояснилась. Серафим увидел кровать с никелированными дугами и шарами, коврик, гипсовый бюст на комоде, портрет матери, приставное зеркало и свое отражение на фоне окна. За окном царила душная и дождливая августовская ночь.

В ту ночь арестовали его отца.

Несколько месяцев Серафим пытался навести справки о нем, но все напрасно. Помог полковник. У нее были связи в Тайной Канцелярии. Так Серафим узнал, что его отца сослали в Среднюю Азию. Он собрался ехать к отцу и пришел к Моисею, который уже был в Средней Азии.

У Серафима был план. Моисею его план показался безумным. Обсуждение плана пришлось отложить, пришла Лиза.

Ночь Серафим провел у Моисея. Он долго не мог заснуть, лежал и думал об отце, потом встал и, шлепая босыми ногами, подошел к окну. Какое-то время он наблюдал за домом с террасой, затянутой проволочной сеткой. Над домом кружили птицы…

Лиза подкралась со спины тенью.

— Мне холодно… — прошептала она. Над ее головой висел нимб луны. — И ты тоже дрожишь… — Она притиснулась к нему. Волосы расплылись по его лицу, так щекотно. Опьянев на миг, он отстранился.

— Нет, нет, только не это… — глухо пробормотал он, торопливо оделся, накинул на плечи плащ и выбежал на улицу…

Из переулка выехал трамвай, остановился.

На миг очнувшись, Серафим растерянно глянул по сторонам. Вокруг дома с террасой блуждали какие-то люди, точно тени умерших его обитателей. Помедлив, он вошел трамвай.

Он вышел у Нескучного сада и углубился в темные аллеи. Фонари не горели. Опустив голову, он шел вдоль вереницы притихших лип, поседевших от пыли. Мысли его блуждали. Неожиданно он наткнулся на забор и увидел чуть поодаль незнакомца в парике. Он был явно не в себе. Вскинув руки, он поправил парик, сползший на глаза и, как-то странно всхлипнув, опустился на колени и пополз к девушке, которая сидела у забора, поджав под себя ноги.

Серафим переступил с ноги на ногу. Треснул сучок, сухо, как выстрел.

Незнакомец поднял голову. На мгновение в складках темноты он увидел лицо Серафима, которое озарилось, ловя отсветы, множась и отражаясь в листьях, в лужах и исчезло. Встав на ноги, он неуверенно улыбнулся. Ему вдруг стало душно. Он расстегнул жилетку. Пуговица оторвалась, покатилась. Он медлил, колебался, потом забросил парик в кусты и побрел прочь…

Минуту или две Серафим с изумлением наблюдал эту сцену. Проводив незнакомца взглядом, он подошел к девушке.

«Какая-то она вся растрепанная, чулки спущены…» — Он отвел глаза. Его смутила серебристая нагота ее раздвинутых коленей.

— Что вы на меня так смотрите?.. — заговорила незнакомка и вся напряглась. — Что вам всем от меня нужно?.. уходите… — Она заслонилась руками, всхлипнула.

— Может быть, вам нужна помощь?.. — спросил Серафим неожиданно севшим голосом.

— Ах, оставьте меня, оставьте… мне ничего не нужно… я просто устала… не о чем беспокоиться… — Пытаясь встать, она запрокинулась, почти легла на спину и вдруг рассмеялась с каким-то придушенным взвизгом. — Он… он хотел меня изнасиловать, но у него… у него ничего не получилось…

— Успокойтесь, все уже позади…

— Извините, все это так глупо… — Она что-то выловила из лужи и протянула Серафиму. Это были листки с расплывшимися стихами. — Он пытался читать мне свои стихи, а потом… нет, я не могу… а вы… вы так похожи на него…

Спустя час, близоруко щурясь, Серафим писал заявление в дежурной части.

— Так, так, а можно подробнее… обстоятельства… детали… — подсказывал ему дежурный офицер и все больше раздражался.

Серафим еще раз описал происшествие у заброшенного павильона, в котором он был главным действующим лицом. Пот лил с него ручьем. Порой меж зачеркнутых, наползающих друг на друга букв, слов, строчек проявлялось осунувшееся лицо отца, исчезало, снова возникало…

— Подпишите здесь, внизу… и здесь… — Дежурный офицер положил перед Серафимом протокол допроса.

Серафим подписал.

— Теперь все в порядке?..

— Да…

— Я хочу, чтобы меня направили в Среднюю Азию… — Серафим, встал, пошатнулся и снова сел, нелепо загребая руками. Бумаги рассыпались по полу…

Очнулся Серафим в тишине. Тюрьма словно вымерла. Перед глазами еще мелькали смутные картины, путаница снов и яви. Увиделся какой-то странный пейзаж. Заросшая акациями и одуванчиками улица, дома с низкими окнами, отлого спускающиеся к реке, полоска песчаного берега, ракушки, водоросли цвета мокрой соломы. У кромки воды стоял венский стул, вполне реальный и довольно неудобный, но отец любил на нем сидеть. У ножки стула лежала упавшая лицом вниз книга…

Кто-то окликнул его, голос, как у отца, низкий, слегка хрипловатый. Он пугливо глянул по сторонам. Никого, лишь тени на стене. Он не имел никакого представления, где он. Другой свет, другие звуки, другие запахи, все другое, внушающее какой-то животный страх…

— Не пугайся, я твой ангел-хранитель… иногда я тоже не знаю, где я и что я там делаю… — в зыби теней проявилось лицо девочки, которую он уже видел в театре, колеблющееся, меняющееся. Ее трепетные пальчики на миг коснулись, скользнули по его руке, возбуждая ответный трепет. — Иди за мной… — Он сглотнул комок в горле, облизал вдруг высохшие губы, как песок, и окунулся в зыбь…

Налево, направо, узкая и жутко скрипящая лестница, терраса, решетчатая галерея. Он шел и прислушивался к странным, звякающим звукам, преследующим его с настойчивостью кошмара.

— Какая-то собака за нами увязалась, наверное, сорвалась с цепи… ну, вот мы и пришли… — пропела она, склоняясь над белым расплывчатым облаком. Это была нейлоновая ночная рубашка. Похоже, что она не знала, что с ней делать.

Он с удивлением осмотрелся. Довольно нелепо обставленная и неубранная комната с одним окном, занавешенным какой-то серой дерюгой. В комнате царили сумерки. Привстав на цыпочки, она подтянула гирю стенных часов.

— Ты кто?.. — спросил он.

— Я же тебе говорила… я твой ангел-хранитель… — Смешно щурясь, она рассмеялась русалочьим смехом, тут же и нахмурилась. — Не смотри на меня так, я жуткая уродина… — Кроткий и грустный взгляд. — И хромая, в детстве чуть не умерла от полиомиелита… а мой младший брат умер… все грелся у печки и еще, помню, играл на свистульке… и меня учил, но я больше люблю тишину… тебе снятся сны?.. — помолчав, вдруг спросила она.

— Да, но они почему-то безлюдные…

— Ты заметил, да?.. хочешь, я расскажу тебе всю правду?.. я плохой ангел-хранитель, я приношу несчастья… из-за меня и брат умер, и мать, и тетка… и Моисей стал таким, каким он стал… после смерти матери я жила у тетки… муж ее бросил… жила она одна… собачья жизнь… я старалась не попадаться ей на глаза… до сих пор перед глазами стоит ее лицо, грустное, озабоченное… покойники всегда грустят, что зря умерли… — Девочка слегка склонила голову набок. С какой-то мучительной ясностью Серафим увидел, как она потерлась щекой о плечо, придвинулась к нему, доступная, соблазнительная. Он бегло губами коснулся ее щеки. — Она отодвинулась, глянула на него и мимо него. — Не надо меня трогать… я этого не люблю, все эти щенячьи радости… так о чем я говорила?.. ну вот, даже не помню о чем… — Она сорвала цветок. — Понюхай, какой у него странный запах… терпкий, дразнящий… да, ты знаешь, совсем недавно он вернулся…

— Кто вернулся?..

— Муж тетки… вспомнил ее, когда она уже умерла… ты не представляешь… пришел, как к себе домой, поцеловал меня в лоб, точно мертвую, и заперся в ее комнате… он писатель… с первого взгляда он мне не понравился, слишком красивый, высокий, стройный, с тростью и в соломенной шляпе… некоторые его привычки меня просто бесят… он любил делать вид, будто он все понимает с полуслова… а этот его тон… так и хочется посадить его в лужу… иногда я еле сдерживаю себя… — Чуть сдвинув дерюгу, девочка рассеянно глянула в окно, потом прилегла на кушетку, слегка раздвинув ноги. Из окна доносились звуки далекого уличного движения. В тихой прохладе витали какие-то птицы. Прошумел вечерний поезд. Выгнув шею, Серафим глянул вниз. Поезд постепенно отдалялся, мутно мигая желтыми огнями. Девочка пролепетала что-то себе под нос, случайные, нелепые слова, которые люди говорят во сне. Пауза в лепете. Она поймала его руку. Лепет возобновился, уже искаженный чарами его ласкающей ладони. Отвернувшись, она запрокинула голову. Косые лучи солнца играли на ее влажно поблескивающих губах. Слабый, судорожный вздох…

— Тебе хорошо?..

— Да…

— Ну, все, мне пора… — Она встала.

— Почему?.. — Он помедлил и тоже встал.

— Потому что между нами завязываются какие-то странные отношения… — Заслонив лицо рукой, она глянула на него сквозь пальцы с какой-то жутковатой усмешкой. Он нерешительно отступил, пошатнулся. Земля ушла из-под ног, и он забарахтался в пустоте. Движением плеч, торопливым взмахом рук, всем телом он пытался остановить падение в какой-то жуткий черный колодец и в ужасе очнулся…

В проеме двери маячил сержант с рыхлым, прыщавым лицом, лишенным всякого выражения.

— Собирайся… — Сержант потерся спиной о косяк двери.

— Куда?..

— На допрос…

В комнате Следователя царил полумрак. На подоконнике цвели фуксии, ржаво поблескивал остывший в стакане чай.

Вошел Следователь, лысоватый, в расстегнутом плаще и в жилетке, лицо бледное с желтизной и как будто знакомое. Косо глянув на Серафима, он включил лампу и завис над столом.

«Кажется, я скоро утону в этих бумагах, ну вот, еще одно заявление… так, о чем он тут пишет… нет, ничего не вижу, где же мои очки… — Следователь поискал в бумагах очки, потер глаза ладонью. — Похоже, еще одно признание… и почти слово в слово… они что, сговорились что ли…» — Придавив письмо локтем, Следователь некоторое время молча разглядывал Серафима.

— Хочешь что-нибудь сказать?..

— Нет…

«Все ясно, даже клещами из него ничего другого не вытянешь, будет молчать или молоть весь этот бред и не запнется ни разу… — Следователь опустил голову и неожиданно для себя очутился в сквере у Лысой горы. Это у него получалось как бы само собой. Поднявшись на Лысую гору, он осмотрелся. Внизу поблескивал пруд, похожий на разбитое блюдце. В нем отражалась луна. Она висела над городом, как лампада, освещая крыши, края облаков. Он невольно вздохнул и развел руки, ему показалось, что он летит… и опомнился, потряс головой. — Черт, надо же, опять этот бред… да, что-то надо делать с этим… может быть зайти к Доктору?.. так он же сам псих… нет, лучше уехать куда-нибудь… — Подняв голову, Следователь посмотрел на Серафима. — Зачем ему в Среднюю Азию?.. может быть, за ним уже что-то есть?.. да нет, вряд ли… невинен, как ягненок… и все-таки странно, и по описанию он похож, если можно верить этим девам, похожи на летучих мышей… он сказал, она сказала, они сказали… голова раскалывается, лучше не двигаться… и все же он там был, и отпечатки пальцев, и пуговица от жилетки… кстати, у меня точно такие же пуговицы на жилетке… а она то, даже смешно, лифчик натянуть не на что, вату подкладывала… ее, видите ли, изнасиловали, лишили невинности… надо бы проверить… Боже, как день тянется, ладно, посмотрим на это дело с другой точки зрения… пожалуй, нет, уже поздно, почти семь часов… — Следователь уронил очки. — Точно, скоро утону в этих бумагах, совершенно гиблое дело…» — Взгляд его скользнул по столу, покрытому трещинками, царапинами, рисунками, надписями. Стараясь резко не двигаться, он встал и подошел к окну.

В отражении увиделось лицо девочки, как будто замурованное в стекло, на вид 13 лет, может быть чуть больше.

«Где-то я ее уже видел…» — Следователь потер лоб дрожащими пальцами.

Девочка все еще стояла на балконе дома напротив. Лицо усталое, осунувшееся. За ее спиной едва заметно шевелились гардины, то открывая, то закрывая бегонии в горшках, пианино, буфет с зеленоватыми стеклами, на полке слоники, расставленные по ранжиру. Все это увиделось так ясно, он даже почувствовал запах плесени и затхлости, исходящий от горшков.

Все закружилось перед глазами, смешалось и снова в мороси всплыло окно, заросшее бегониями, удаляющаяся фигурка девочки. Она слегка прихрамывала. На ее ногах с розовыми пятками серебрились маленькие крылышки…

Несколько дней Серафим провел в камере вместе с человеком, у которого было пятно на лбу, напоминающее карту мира.

В четверг пришел Следователь.

— Я говорил с потерпевшей, она уверяет, что ее насиловали двое… может быть, ты объяснишь мне, что все это значит?..

— Ей показалось… я был в парике, а потом… я снял парик…

— Ну, хорошо… я передаю твое дело в суд…

— Меня направят в Среднюю Азию?..

— Я думаю, в сумасшедший дом… — Следователь усмехнулся и вышел…

В зале суда было душно, да еще ботинки жали. Серафим снял ботинки, стоя выслушал оправдательный приговор. Когда его освободили из-под стражи, он еще час или два бродил босиком вокруг здания суда в каком-то затмении. Ботинки он забыл одеть. Потом прямо в аптеке он выпил что-то успокоительное, какие-то капли, и пошел в студию. Резкая боль в паху просто потрясла его. Благо, что туалет был рядом. Поганое место. Едва он ступил на настил над выгребной ямой, как доски под ним затрещали и он провалился вниз. Цепляясь за гнилые доски и задыхаясь от смрада, он с трудом выбрался из ямы. Тучи жужжащих мух облепили его, пока он шел к ручью, чтобы обмыться. Вокруг не было видно ни души. Он разделся, постирал одежду, развесил ее на ветках и лег на песок, стал ждать пока все высохнет и перестанет вонять…

Отсветы вечера погасли в облаках. Сумерки сгустились. Тихо поднялись звезды и встали над Лысой горой. Некоторое время он вглядывался в отливающую серебром листву, в которой зыбко, неотчетливо, как на экране кинотеатра, вдруг проступила фигура Лизы в полинялом платье с прозеленью без рукавов…

— Ну что же ты… — Оборотясь к нему и пятясь, она стащила с себя платье и спустилась к воде. Он так остро почувствовал запах тины и водорослей. С неуклюжей грацией она плескалась в воде, поднимая лунную радугу и тину с илистого дна.

— Как тихо… — Она уже вышла на берег вся в каплях влаги, словно покрытая стеклярусом, ничком опустилась на песок. Мурашки побежали по спине от прохладного ощущения наготы ее рук, бедер…

— Подожди… — прошептала она тихо с придыханием, отводя его руки снящейся рукой, какая-то другая, почти равнодушная к его блаженству, большеглазая, тонкогубая, обветренная…

Начавшийся дождь разбудил Серафима. Беспорядочно возясь в промокшей, прилипающей одежде, промахиваясь, попадая не туда, он побежал к причалу, уже одеваясь на бегу. Он укрылся под навесом.

Донесся гудок ночного поезда. Как гусеница, поезд переполз мост и, выплевывая сгустки белого пара, втянулся в темную арку тоннеля…

Серафим закрыл глаза. Некоторое время он лежал, подрагивая, как в ознобе, пытался что-то вспомнить…

Очнулся Серафим в больнице. Глянув на потолок, он закрыл глаза и снова провалился в бред, как в яму. Иногда, в беспамятстве, он что-то шептал и записывал шепот в клеенчатый блокнот, который потом прятал под подушку…

Как-то ночью он проснулся, словно от толчка. Мать сидела на краю кровати, кутаясь в сияние луны. Она листала его записи.

— Мама?.. — Слегка привстав, он неуверенно улыбнулся.

— Я твой ангел-хранитель… почитай что-нибудь, мне так нравятся твои стихи… они о какой-то несбывшейся жизни… — Она доверчиво притиснулась к нему. Он видел ее в странном, радужном мрении. Воображаемое и реальное смешалось…

Раскрасневшаяся, она упорхнула за завесь и дальше, на террасу и в сад, а он еще долго сидел боком на смятых простынях, потрясенный чудом этой мгновенной и осязаемой близости. С женщинами дело у него никогда не заходило слишком далеко…

Через месяц Серафима выписали из больницы.

Потом все затмила повседневность. Через 5 лет Серафим окончил университет, а еще через год опубликовал книгу стихов. По этому случаю был прием с буфетом и лотереей…

Прием был в самом разгаре, когда пришел Иосиф.

— А я уже начал беспокоиться… — Еще издали Серафим протянул ему руку. Его окружала стайка девочек. — Все, все, я занят… ну вот, еле отбился… это студентки из театрального училища… завораживают и раздражают… все немного ненормальные… театр с ними что-то делает… мне кажется, и на тебя театр подействовал… какой-то ты весь запущенный… понимаю, об этом вовсе не обязательно знать всем и каждому… о, кажется, началась лотерея, закопошились, точно на вокзале перед прибытием поезда…

— Я, собственно говоря, забежал на минуту, чтобы забрать подписной лист… — Иосиф принужденно улыбнулся.

— Ах, да, совсем забыл… — Серафим порылся в бумагах на столе. — Идея сама по себе посредственная, то есть безысходная, но все подписали, даже Графиня… две недели за ней гонялся и как ты думаешь, где я ее нашел?.. на вилле у нашего «Министра путей сообщений»… кстати, он тоже подписал… да, так вот, стучу, служанка смотрит на меня, как будто я враг народа, говорит, он в комнате для прислуги, и точно, спит без задних ног, поднимается, весь заросший рыжей щетиной… а-а, говорит, это ты… а у нас несчастье, попугай улетел… довольно занятный был попугай, мог любой звук и голос перенять, даже картавил, подражая Старику…

Откуда-то из глубины комнат донеслись звуки пианино…

— Это мой ангел-хранитель… мне никогда не давалась игра на инструментах, так и не выучился сколько-нибудь сносно играть… она еще и пишет сценарии… она только что приехала, мы с ней сто лет не виделись… и все же я не понимаю, зачем тебе эта затея с подписным листом?..

Иосиф промолчал, лишь холодно улыбнулся.

— Опять какие-то тайны…

— Да нет… — Иосиф бегло глянул на напольные часы.

— Они спешат… еще дедовские…

Иосиф ушел около полуночи.

В ту же ночь по городу прошли аресты.

Арестовали и Серафима…

Глухие ворота, небольшой мощеный диким камнем двор, тюрьма со сторожевыми башенками по углам.

Серафим сидел перед уже знакомым ему Следователем, уставившись в затянутое решеткой окно. Казалось, что ничего другого уже не будет.

— Благодарите Бога… — Следователь встал. Хромая и подволакивая ногу, он подошел к окну. За окном маячил силуэт Лысой горы. Несколько дней назад он кружил над ней и вдруг рухнул вниз, как будто его столкнули. С тех пор он хромал и подволакивал ногу. Следователь невольно вздрогнул и встряхнулся, пытаясь выветрить из себя весь этот жуткий бред, глянул на часы и с кривой усмешкой протянул Серафиму пропуск.

— Вы свободны…

Небольшой двор, глухие ворота, нелепо застывшие серые изваяния часовых. С глухим скрежетом дверь захлопнулась, и Серафим очутился в тесном и грязноватом переулке. Он был в замешательстве. Все еще не доверяя происходящему, он вышел по переулку на бульвар. Уже начинало смеркаться.

Покружив по городу, Серафим направился к Иосифу.

Похоже, что Иосифа не удивило появление Серафима среди ночи.

— Можно?.. — спросил Серафим, заглядывая в глубь комнаты.

— Входи, входи, я ждал тебя…

— Ты ждал меня?.. — Слегка заикаясь, переспросил Серафим, не двигаясь с места.

— Да, ждал… — Иосиф отошел к окну. У ограды в желтеющих сумерках маячила фигура агента. Иосиф обернулся к Серафиму и неожиданно рассмеялся, запрокидывая голову. — Ну, что ты стоишь столбом, входи, раздевайся…

— Меня почему-то арестовали, а потом освободили… — Серафим закрыл дверь и вошел, ступая как-то боком. — Как это вышло, я не знаю, но я свободен и жутко неловко себя чувствую, вот, не знаю, пожаловал без предупреждения, может быть, прямо на вокзал и куда глаза глядят, или почти туда, мне просто некуда возвращаться… как я понимаю, они хотят использовать меня в роли подсадной утки… — Поправив съехавшую на лоб шляпу, Серафим глянул по сторонам. Люстры, зеркала, картины в золоченых рамах, красный бархат гардин, латунные семисвечники, ангелы, купидоны. После тюрьмы все это почему-то раздражало.

Иосиф почувствовал перемену в его настроении и предложил ему вина.

Серафим выпил, улыбнулся. Он уже испытывал к Иосифу нечто вроде жалости, хотя в душу закрадывались подозрения, что не все так просто, что Иосиф играет с ним, и податливость, и мнимая покорность всего лишь маска, прикрывающая его подлую роль в этой истории.

Они выпили, потом еще и еще.

— Как Лариса?.. — вдруг спросил Иосиф.

— Я ничего о ней не знаю…

— А Сарра тебе не пишет?..

— Писала, но… — Серафим замолчал, потом не выдержал и заговорил о своих отношениях с Ларисой и Саррой. Говорил он путано. Он словно спешил избавиться от душивших его слов.

Иосиф слушал его излияния, прикрыв пальцами лицо, и улыбался улыбкой сфинкса.

Серафим замолчал. Он вдруг понял, что говорит сам с собой. Он встал и, пошатываясь, пошел куда-то…

Он заперся в ванной.

Глянув в зеркало, он не узнал себя. Лицо с резкими поперечными морщинами на лбу, наклоненное набок, белое, словно сделано из гипса. Отражение явно играло какую-то роль. Он что-то сказал сдавленным голосом. Слова перешли в стон. Он все еще боялся того, что собирался сделать и искал какой-то другой выход.

«Глупо и бессмысленно…» — думал он.

Послышался звук, будто кто-то царапал ногтями стекло. Его охватил страх, потом какое-то пассивное, тупое безразличие. Не дав себе опомниться, он прикусил зубами полотенце, чтобы не закричать, вытянул руку перед собой и вслепую полоснул запястье опасной бритвой…

Попытка самоубийства была неудачной…

Серафим дошел почти до конца этой истории, которая казалась весьма правдоподобной.

Приоткрыв веки, он огляделся. Небо было далекое и плоское. На горизонте тлели облака, маячили хребты гор, похожие на волны, медленно поднимающиеся и опадающие. Он попытался представить себе будущее. Каждый раз оно выглядело иначе. Он был совершенно разбит. Мысли сползали в какую-то пропасть…

Уставившись невидящими глазами в бесформенную, безглазую темноту, он лежал и ждал чего-то, чего-нибудь. Показалось, что кто-то обнял его. Происходило, что-то страшное, непонятное. Он захлебывался, тонул, путаясь в водорослях. Судорожно вытянув руки, он очнулся…

Рядом с ним никого не было. Чуть поодаль ржаво поскрипывала дверь, покачивалась в петле. Он понял, что спал и проснулся. Помедлив, он встал. В его движениях была какая-то настороженность. Все окружающее казалось не подлинным, внушало подозрение, неуверенность…

Шаркающей походкой мимо прошел полковник и следом за ним рыжая сука. Серафим усмехнулся, сел и закрыл глаза.

Кто-то назвал его по имени. Голос знакомый. Он приоткрыл веки и прошептал:

— Сарра, это ты?..

— Нет, я не Сарра… — Незнакомка тихо рассмеялась.

— Кто же ты?..

— Ты забыл?.. я же твой ангел-хранитель… — Незнакомка склонилась над ним. Открылось маленькое родимое пятнышко на груди. Он потянулся к ней и с жутковатым всхлипом очнулся…

Перед ним стоял дядя.

— Дядя?.. Боже мой, ты как всегда, как снег на голову… — Даже с нежностью Серафим обнял старика. Что-то звякнуло. В плаще за подкладкой он нащупал ключи. — Слава Богу, ключи нашлись…

По кошмарно скрипящей лестнице они поднялись во флигель.

Дядя присел на кушетку с выпирающими пружинами, с легкой усмешкой окинул взглядом комнату.

— Что-то не так?.. — Серафим глянул в зеркало. Где-то под складками морщин и щетиной проглянуло что-то, напоминающее улыбку отца. Сквозь стекло он протянул руку, коснулся его щеки.

— Ты что-нибудь слышал о покушении?.. — заговорил дядя.

— Нет… а что?..

— Совершенно случайно узнал, при мне шел разговор… странное покушение, никто не пострадал… ты неважно выглядишь… какие-то неприятности…

— Да нет, все нормально… все, что могло случиться, уже случилось… лучше не вспоминать… хотел что-то изменить, но не совсем удачно… еще легко отделался… душно, ты не против, если я открою дверь… — Серафим сдвинул гардины и открыл дверь на террасу. — Чудесный вид… правда, последнее время он на меня действует отупляюще… хочешь, заведу патефон, настоящий, старый патефон…

Некоторое время они молча слушали музыку…

— Дядя, ты веришь в мессию, в ангелов…

— Перестань, ты пьян…

— Да, пьян кошмарами, которые кто-то насылает на меня, но я изображаю спокойствие… спокойствие — это мое убежище… последнее убежище… иногда мне хочется поселиться где-нибудь в пустыне…

— У тебя истерика…

— Нет, я знаю, что это невозможно… я просто размышляю…

Послышался какой-то отдаленный гул, в стене что-то треснуло, зашуршало.

Некоторое время Серафим наблюдал за осыпающимися с потолка чешуйками побелки, потом перевел взгляд на дядю, он дремал в кресле, прикрыв лицо вечерней газетой. На террасе маячила Лера, жена Доктора от медицины. Она снимала белье с веревки, открывая то гибкую, полуобнаженную спину, то грудь, то бедро. Чуть зыблясь и покачиваясь, она с мальчишеской улыбкой почесала спину, на мгновение заплыла в тень рыжевато-розовой листвы, снова выплыла, повисла над краем окна и засохшими геранями в ящиках. Шлепая и шаркая туфлями, она прошла по комнате. Хлопнула дверь и в комнате воцарилась топкая тишина, в которую вмешивались лишь царапающие шорохи, шуршание иглы по пластинке.

— Поменьше размышляй… — сказал дядя, ловя ускользающую от него газету.

Игла все еще скреблась по пластинке. Серафим отвел звукосниматель в сторону.

— Это даже не размышления, а скорее воспоминания… — сказал он и попытался улыбнуться. Улыбка получилась довольно жалкой.

— Вся наша жизнь — это сплошное воспоминание… — Дядя потер лоб и глянул в окно. Доносились словно ниоткуда и отовсюду звуки музыки, похожие на рыдания. В этот хорал вмешивались пронзительные и протяжные крики птиц. Они взлетали совсем рядом. Одна из птиц задела крылом стекло и вознеслась. — Ты знаешь, что твоя мать вернулась?..

— Что-что?.. — Серафим глянул в зеркало, все в пятнах отслоившейся амальгамы. Лицо зыбкое, шаткое, глаза воспаленные бессонницей, вздыбленные волосы. Дрожащими пальцами он пригладил волосы, спросил: — Когда она вернулась?..

— Вчера, ночным поездом… и она хочет с тобой встретиться… ну, мне пора… — Дядя встал.

— Я тебя провожу…

Солнце уже зашло, но облака еще алели. Улица была безлюдна. Нащупывая ногой ступеньку, Серафим спустился на террасу, машинально глянул в окно дома напротив. Что-то мелькнуло в слоистых отражениях стекол, прояснилось унылое продолговатое лицо, глаза, туманные и влажные, прячущиеся в зарослях лоснящихся листков, лепестков. Дева рассыпала горстку грецких орехов на подоконнике, поправила берет и исчезла в приливе уклончивых теней, но он успел увидеть шрам на ее левом запястье…

— Что ты там увидел?.. — спросил дядя.

— Так, ничего… — пробормотал Серафим вдруг высохшими губами.

— Моисей тебе не звонил?..

— Звонил…

— И что?..

— Сказал, что будет проездом…

Подошел трамвай.

— Ну, будь здоров… — Дядя с трудом протиснулся между ржавыми створками двери. Трамвай стронулся и, скрипя и покачиваясь, потащился вверх по улице, в сторону Лысой горы…

 

8

У афишной тумбы Серафим увидел уже знакомую ему деву. Плечи ее были укрыты пелериной. Сняв берет, она встряхнула мокрые волосы.

— Простите, вы не скажите, который час?.. — спросил Серафим.

— Около девяти… — Едва заметный зевок приоткрыл ее губы. Неожиданное появление Серафима не вызвало у нее ни удивления, ни испуга.

Серафим хотел уйти, но его остановил ее взгляд. Как легкая зыбь на поверхности воды, вспомнились осколки событий той душной и дождливой августовской ночи. Каждый день вписывал туда что-то еще, искажая и исправляя…

Из полутьмы наваждения всплыла комната полная незнакомых людей. Сводчатое окно, трофейное немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, какие-то занавеси, как декорации, во всю стену. Все здесь как-то изменилось за несколько лет, поскучнело, словно Серафим смотрел сквозь пыльные очки. Под вешалкой стояли мокрые выходные туфли, калоши, сломанный зонтик с костяной ручкой. Двигаясь, как во сне, поскальзываясь и куда-то проваливаясь иногда, в какой-то кромешный мрак, он переходил из комнаты в комнату, приостановился у стеклянной двери. Все тревожное и неизведанное сосредоточилось там, в затягивающем омуте стекол. Колеблясь и как бы в замешательстве, он толкнул створчатую дверь. В проеме на мгновение мелькнула фигура Иосифа в плаще и криво надетой шляпе, лицо Доктора от медицины, работающего по вызовам. Он подошел к Ларисе. Вся в черном, робкая, потухшая, неловко улыбаясь, она показала ему письмо, которое Сарра оставила на комоде рядом с заводной балериной. Жалкий и утомительный монолог. Неизвестно, что она от него ожидала. Он не прерывал ее. Ей нужно было выговориться.

— Как, почему, зачем она это сделала?.. она всех ввела в заблуждение этим письмом… и меня она обманула… Боже мой, сколько раз я ей говорила, что эти писания до добра ее не доведут…

— Перестань терзать себя, ты ни в чем не виновата… — Молча и как-то неловко Серафим прижался губами к ее щеке. Ему было жаль Ларису, и он боялся этой жалости и ее близости…

Серафим потер рукой лоб, лицо, оглянулся. Девы рядом с ним уже не было, а вместо нее крутился мопсик в заплатанной жилетке…

«Без сомнения, это была Сарра… и этот шрам на запястье…»

Попытка самоубийства оказалась неудачной. Сарру отвезли в больницу, из которой она в ту же ночь бесследно исчезла. Серафим долго ее разыскивал, но так и не смог найти…

В просвете гранатовых с зеленью веток мелькнула стройная фигурка девочки.

— Уф-ф, прямо вся взмокла… — На ходу Жанна быстрым и незаметным движением поправила сползший гармошкой чулок и опустилась на край скамейки. Волосы ее рассыпались, открыли потное, разрумянившееся личико.

«Опять эта девочка… как будто кто-то специально сводит нас… — Чем дольше Серафим вглядывался в тонкие черты лица Жанны, тем очевиднее волновался. — И ямочка на подбородке, и губы, слегка припухшие, и родинка над верхней губой… неужели я и она… нет, нет, этого не может быть…» — прошептал он вдруг севшим голосом, пораженный внезапной догадкой.

— Вот ты где… — Сдвинув шляпу на глаза, Моисей сел рядом с Жанной.

— И что дальше?.. мы здесь до смерти будем сидеть?.. — спросила его Жанна.

Моисей промолчал, думая о чем-то своем.

Издалека снизу донесся гудок вечернего поезда. Прошумев по Окружному мосту, он вполз в тоннель.

— Ну что ты молчишь?..

— Что ты хочешь от меня услышать?..

Они заспорили то в голос, то шепотом.

— Помогите вы нам… — Из-за спины Моисея Жанна глянула на Серафима.

— Как я понимаю, вам нужна гостиница, но ее давно снесли… — сказал Серафим.

— Что же нам делать?..

— Даже не знаю… впрочем, я знаю одно место… хозяйка мне почти родственница, чудная женщина, сами увидите… и место тихое, уверен, что вам понравится…

На город опускалась ночь, придавая нескончаемому лабиринту петляющих, узких улочек и переулков еще более запутанный вид.

— Далеко еще?.. — спросила Жанна.

— Уже пришли… — Серафим свернул за угол и наткнулся на Астролога.

— Как вы меня напугали… — Астролог прижался к стене. — Я думал, что вы это он… от прудов меня преследовал, ни на шаг, как привязанный… по всем приметам агент… наверное, ходит где-то поблизости… — Опасливо глянув по сторонам, Астролог вдруг закашлялся. Его небритое и побагровевшее от кашля лицо ушло в плечи. — Простыл, весь день на ногах, где я только не был, а вечер решил провести у племянниц… у меня две племянницы, Мелюзина и Нина… они сироты, отец погиб, от него даже могилы не осталось, а мать пережила землетрясение, пожар, крушение поезда и покончила с собой в зале ожидания на какой-то безвестной станции… пока они были маленькими, я с ними возился… они были такие очаровательные, всему легко верили… а теперь они сами по себе… еле вырвался от них, втянули меня в какую-то игру, довольно бессмысленную с невнятными правилами… — Астролог поднял голову, сдвинул шляпу на затылок. — Смотрите-ка, Меркурий меняет обличье, лицедействует, вообще-то он по своей природе двуличный, обманчивый… это такая маленькая звездочка, иногда зеленая, иногда красная, появляется вечером или утром под боком у Солнца… Меркурия часто путают с Сатурном, у которого не самая лучшая репутация, можно сказать, скверная репутация, правда, ни на чем не основанная… он считается обиталищем дьявола и отцом Меркурия… с виду такой невинный, а чего только в себе не скрывает… впрочем, оставим это… ваш покорный слуга… — Астролог чуть приподнял шляпу и двинулся дальше по переулку, вдоль сточной канавы, как-то нелепо взмахивая руками, как будто собираясь взлететь…

— Нам сюда, осторожно, где-то тут ступеньки… — Серафим дернул шнурок звонка.

Дверь заскрипела, приоткрылась. В проеме двери обрисовался силуэт девы неопределенного возраста. Лицо округлое, приятное, на щеке довольно большая родинка.

— Боже мой, Серафим… — воскликнула дева.

— Я… или, вернее, то, что от меня осталось… — Серафим смущенно затоптался на месте.

— Проходи…

— Я не один…

В темноте наталкиваясь друг на друга, гости вошли в перегороженную ширмой комнату с низкими окнами.

— Добро пожаловать, я Ксения…

Ксения подкрутила фитиль лампы.

— Как твои дела?.. — спросил Серафим, щурясь.

— Идут потихоньку… раздевайся, с тебя ручьем течет… — Ксения помогла ему раздеться. — Кто эти люди?.. — спросила она шепотом, пытаясь разглядеть прячущееся в тени лицо Моисея.

Серафим молча развел руками.

— Да ты спятил… ты как будто не знаешь, что творится в городе…

— Знаю, знаю, но они всего на одну ночь…

— Ну, хорошо… — Ксения задернула занавески на окнах и ушла за ширму.

— Кстати, как поживает некто Дуров?..

— Он был у меня несколько дней назад… и не один… хочет ставить комедию… совсем потерял голову… ужинать будешь?..

— Пожалуй, нет… не знаю, как гости…

— Я хочу только спать… — пролепетала Жанна, сонно щурясь.

— Спать, так спать… я им постелю в большой комнате, а ты…

— Я здесь лягу…

— Хорошо, проходите сюда… — Ксения увлекла гостей за ширму.

Вскоре в доме воцарилась тишина…

Некоторое время Серафим лежал, сонно поглядывая на заросшее бегониями окно, потом натянул одеяло на голову.

Он долго не мог заснуть, ворочался, вздыхал…

Серафим знал Дурова еще мрачным и легкоранимым ребенком. Как-то Дуров даже пытался покончить с собой после неудачного объяснения в любви. Ему было всего 9 лет. В 30 лет у него уже был театр и семь детей.

«У него все родственники были помешаны на театре…дед держал магазин игрушек и показывал театр теней… позволял он себе и другие вольности… бабушка — это почти мифической фигурой… она давно покинула сцену, но иногда все же выступала… говорила, что нет никакой реальности, все только игра… такая миниатюрная, веснущатая… в узком платье… лицо под вуалью… она была похожа на ведьму в обрамлении бородавок, а все еще видела себя молодой… тетя принесла себя в жертву сцене… ни дома, ни мужа, ни детей… оторвалась от действительности и застряла где-то между жизнью и смертью… дядя писал сценарии, такой умный, высокомерный и вечно чуточку пьяный… был влюблен в Сарру…»

На стене в паутине мутно-желтых теней и пятен рисовалось что-то, похожее на рисунок веток, цветов, птиц. Прояснилась фигурка Сарры в кружевной рубашке с разрезом. Она медленно приближалась. Во всех ее движениях виделась какая-то ленивая, обволакивающая красота.

Серафим закрыл глаза, почувствовав щекочущее прикосновение ее рыжих локонов, губ, уступчивых, податливых…

Теплота мягко охватила его, дыхание прервалось, потом стало глубоким и ровным…

Стены исчезли. Его окружала пустота без перспективы, бездонная. Ее нельзя было описать и невозможно вспомнить. В недрах этой пустоты что-то происходило, какое-то действие. Он ждал. Действие разворачивалось в протяженность, в некую историю, в которую он не хотел ввязываться…

Посторонний звук где-то чуть позади слов, оборвал представление…

Серафим проснулся в узкой и длинной как коридор комнате с одним окном, выходившим на пустырь. Он лежал, прислушиваясь к тишине, которая продолжала что-то говорить, что-то смутное, извилистое, что он знал и с чем когда-то жил.

Он привстал. Он все еще был во власти какого-то заблуждения, от которого не мог освободиться. Все вокруг было смутно, сомнительно, тревожно.

Как будто та же комната и другая, освещенная скудным светом. Он медленно и неожиданно осознал, что проснулся. От сна что-то еще осталось, и он записал на листке имена, свои слова, свое поведение и снова пережил то, что ему пришлось пережить вдалеке от себя, в этой пустоте, хотя его уже там не было…

Заскрипела калитка. Хрипло залаяла собака.

Серафим сунул листок в карман.

В комнате царили полумрак и тишина. Одна ставня была закрыта, другая едва заметно покачивалась. За окном все еще шел дождь.

— Кого-то принесло?.. — Из-за ширмы вышла Ксения в ночной рубашке, волосы распущены, прядями они спадали на ее обнаженные плечи.

— Открывай, свои… — прокричал кто-то за дверью.

Ксения выдвинула засов. Боком в полуоткрытую дверь протиснулся незнакомец в синем кителе с золотыми пуговицами.

— Тебе опять заказное письмо пришло, вот я и ухватился за случай зайти…

— А ты теперь почтальоном работаешь?..

— Да нет… — Поискав глазами, куда бы сесть, Инспектор вытащил из кармана платок, утер мокрое лицо, шею, вскользь огляделся. Потертый, тускло мерцающий шкаф, этажерка, швейная машинка, лестница на чердак, часы с гирями, отрывной календарь, в простенке между окнами портрет Пушкина, вышитый нитками мулине, стол, на столе блюдце с недопитым чаем. Взгляд его соскользнул вниз и в сторону и наткнулся на Серафима. Кровь бросилась ему в лицо.

«Это еще кто?..» — Случайности перспективы и освещения мешали ему рассмотреть незнакомца.

— Вы, собственно говоря, кто?..

— А вы?.. — Серафим встал, не чувствуя ног и руки как будто от плеч отваливались. Спал он плохо, всю ночь ворочался, постель казалась жесткой, и одеяло сползало на пол.

— Это наш инспектор… — Ксения вышла из-за спины незнакомца.

— Очень приятно…

— Погода просто на удивление… — Ксения вскинула руки перед зеркалом, собрала волосы в узел.

— Что верно, то верно, как перед потопом… — Инспектор нервно зевнул.

— Да вы присядьте… — Серафим подвинул инспектору стул. Инспектор сел.

— Так, фамилия, адрес, где проживаете, род занятий…

— Инспектор, позвольте мне объяснить…

Обмахиваясь платком, Инспектор слушал Серафима и посматривал на Ксению. Ксения ему нравилась, хотя о ней и рассказывали такие вещи, что голова шла кругом…

После смерти отца Инспектор жил один. В пустоте двух комнат было скучно и тихо и он завел птиц. Птицы немного понимают тоску. Вернувшись с дежурства, он кормил птиц и час или два сидел у окна, вслушиваясь в паровозные гудки и с тоской поглядывая то на грязь под окнами, то на сизый забор, то на редких прохожих, которые за 40 лет не стали ему ближе. Постепенно он обволакивался какой-то равнодушной грезой, воображал что-нибудь и не мог опомниться. В тусклой смутности стекол виделась какая-то отвлеченная, успокоительная жизнь.

По ночам он долго не мог заснуть, его мучила бессонница. Заунывно поскрипывали, хлопали ставни, гулко лаяли собаки, падали звезды. Засыпал он только под утро, кутаясь в теплую тесноту сна. Во сне он шептал для себя что-нибудь опухшими детскими губами или вдруг просыпался от сонного удушья, цепляясь руками за подушку. За окном летали сухие трупики листьев, сорванные с Иудина дерева, или тополиный пух, как хлопья снега. Иногда листья залетали и в его комнаты. Он сохранял их.

Тянулись осень, зима. Весной он ненадолго оживал от безнадежности, а летом потел и мучился от жары. И снова подступала осень. В такой рассеянной жизни проходила его жизнь, грустно и жалко.

Инспектор невольно вздохнул, нагнулся, поднял с пола сухой, сморщенный лист, погладил его, понюхал, ощущая запах увядшей жизни. Взгляд его затуманился, когда он увидел Ксению. Уже взошло солнце. Вся в солнце и в паутине бабьего лета она стояла перед ним…

Замутилось все, закачалось вверх-вниз, поплыло, лицо Серафима, его воздетые руки.

— Впрочем, это личное, ну, вы понимаете… — Серафим рассмеялся, чтобы разрядить обстановку, вполне безобидно, однако инспектор по-своему истолковал его смех.

«И что она в нем нашла?..» — Ослабив галстук и ворот пропитанной потом рубашки, Инспектор скосил глаза. За ширмой почудилось движение. Он увидел край тахты, смятую простынь…

— О личном поговорим в другом месте… — Инспектор встал. — Я пришел не для того, чтобы посмотреть, как вы разыгрываете комедию… — произнес он сдавленным голосом.

— Вы меня неправильно поняли… — Серафим взглянул на Инспектора. Лицо его подергивала судорога. В углу правого глаза собралась мутная капля воды…

В дежурную комнату вошел офицер, высокий блондин в круглых очках. Не раздеваясь и не глядя на Серафима, он сел, порылся в ящиках стола.

— Погода просто ужас… и когда это кончится…

— По радио только что говорили, что в субботу… — отозвался сержант, белесый, худой, узкоплечий.

— По радио чего только не говорят… так, что тут у нас…

— Это недоразумение… — Бледный, небритый с взъерошенными волосами Серафим перевесился через окно перегородки.

— Секунду… я вам сочувствую, но все по порядку… итак, фамилия, адрес, где проживаете, род занятий… — Офицер поднял голову.

— К сожалению паспорта у меня нет…

— Так, ясно, паспорта у вас нет?..

— Вы допрашиваете меня, как будто я на подозрении…

— Вы на подозрении… и вы об этом знаете…

— Да, но… — Серафим порылся в карманах, нащупал замусоленный листок, порванный на сгибах, машинально развернул его.

«Вот черт…» — В каком-то затмении Серафим смял листок и сел.

Ударили часы. Считая про себя удары, Серафим попытался подавить неприятное ощущение пустоты в паху.

«Ну, составят протокол, обычная мера в таких случаях, надолго это не затянется… лишь бы Ксения как-нибудь выпуталась из этой истории…» — Он закрыл глаза…

Серафиму было 7 или 8 лет. Они с отцом были на охоте и заблудились. Ночь они провели на какой-то безвестной пригородной станции, где и познакомились с Ксенией. Увиделся убогий зал ожидания, сизый султан дыма, проплывающий по ту сторону стекол. Он напоминал какое-то бездушное существо…

Вспыхнул свет.

— Эй, очнись…

Ослепленный, Серафим встал и повлекся за сержантом по узкому петляющему коридору. Его шаги гулко отзывались в ушах. Неожиданно шаги стихли. Послышался шелест платья. Мелькнула женская тень. Серафим попытался обернуться, но сержант подтолкнул его вперед. Дверь камеры, широко зевнув, с грохотом захлопнулась за ним…

 

9

Узоры, узелки на ткани, мерцающие в складках полутьмы пылинки. Серафим пошевелился. Открылись неясные силуэты деревьев, наполовину засыпанные снегом, дома, смутно выступающие на сером фоне облачного неба, волнистый горизонт. Выглянула луна, откровенно зловеще обнажая этот призрачный пейзаж, выхватывая из складок полутьмы, то чье-то лицо, то руку. Он встал и пошел, медленно и как бы наугад погружаясь в пейзаж. Он был уверен, что делает это осознанно. Неожиданно для себя он очутился в комнате со сводчатыми потолками. Его блуждающий взгляд тронул цветы в вазе с узким горлом, переместился на трофейное немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, остановился на тонко выписанном портрете рыжеволосой девы, который висел в простенке стены, и скользнул в приставное зеркало. В плоской и бездонной поверхности зеркала отражалась перспектива узкой и длинной как коридор комнаты, стены которой были расписаны сыростью. Лакуны, некоторые недосказанности заполнялись игрой отражений, текучими, зыбкими силуэтами, возникающими откуда-то и куда-то исчезающими. Их движение подчинялось какому-то странному ритму, но музыки не было слышно. Серафим подошел к створчатой двери с цветными стеклами и осторожно приоткрыл ее. В тишину комнаты ворвался шум праздника. Сверкание люстр, извивающихся гирлянд, мишуры. Волны запахов. Они затапливали одурманивающим ароматом, разжигали воображение. Его внимание привлекла фигура рыжеволосой девы. Она бродила между гостями, сбившимися в некие галактики.

Часы пробили полночь. Зазвучал гимн, и ритм движения фигур изменился. Серафим поискал глазами деву. Она сидела у окна, отгородившись от зала стеклянной створкой, и костяшками пальцев отбивала такты музыки. Худощавые, изящно очерченные руки, высокая шея, смуглое скуластое лицо. Возникло ощущение, что он уже видел ее где-то, и эти несколько угловатые движения, подчиняющие себе мелодию, и эту улыбку, и эти глаза с прозеленью, на дне которых вспыхивали и гасли искорки.

Как-то вдруг ему стало холодно. Он оглянулся на дверь, потом перевел взгляд на портрет. От него осталась только рама. Вместо лица рыжеволосой девы зияло пустое место. Недоумевая, он обернулся. В створке стекла все еще рисовалась фигура девы, тонко очерченное лицо, глаза с застывшими на дне отражениями, губы, словно лепестки, слегка припухшие, совсем детские. Лишь двусмысленная граница стекла, прозрачная и отражающая, отделяла их. Дева слегка склонилась над геранями в горшках. Поза полная беспокойства…

Где-то глухо, обрывисто хлопнула дверь. Створка и заточенная в ней фигурка девы заколыхались, как отражения на воде. Случайный отсвет обрисовал ее совершенно иначе. Отсвет погас и она исчезла. Призрак. Тень. Мечта…

Как-то нелепо всхлипнув, Серафим очнулся. В камере было душно и сумрачно.

— Удивлены?.. это опять я… — Фома придвинулся к Серафиму. — Я здесь уже второй день… а вы давно здесь?..

— Даже не знаю… — пробормотал Серафим, все еще в сонном оцепенении.

— Что там слышно, что говорят?.. — К ним подполз незнакомец малого роста, почти карлик, с лицом изрытым оспой.

— Говорят, каждую ночь кто-то рассыпает пальмовые листья у Спасских ворот…

— И что?..

— Как что?.. ждут Избавителя… — Серафим поправил очки.

— В субботу Он придет… время близко… — пробормотал старик в плаще и в галошах на босую ногу, как будто с трудом подбирая слова. — Сделается безмолвие на небе, как бы на полчаса и явится конь бледный, летящий посредине неба и на нем всадник… потом солнце омрачится, а луна сделается, как кровь запекшаяся, и придут ангелы числом семь, и выльют на город семь чаш гнева Божьего…

— Мне кажется, он не в себе…

— Дождь всех сводит с ума… — Серафим улыбнулся.

— Да уж, как перед потопом… — Карлик пополз к Серафиму, который лежал у окна, под предлогом подышать свежим воздухом. — Что от вас хотел этот бывший журналист… он работал на газету «Патриот», а теперь работает на контору Пилада… так что держитесь от него подальше… — Карлик откатился к стене и затих.

— Что он вам нашептал?.. впрочем, можете ничего не говорить… — Фома вытянулся на нарах. Дышал он тяжело, прерывисто, с хрипами. — Чувствую себя неважно… всю ночь не спал… астма замучила… заснул только под утро… мать снилась… она у меня была ангелом… вы знаешь, не помню, что было вчера, кажется, шел дождь, и так ясно иногда вспоминаю детство… как сейчас стоит перед глазами дом с крыльями флигелей, Доктор, близорукий еврей со щипцами, он принимал роды и обмывал покойников… по фамилии его никто никогда не называл, да никому и в голову не приходило, что у него есть фамилия… помню, голос у него был ужасно противный, тонкий, скрипучий… я, наверное, только что родился, лежу, лупаю глазами, какие-то тени, отражения, намеки… вдруг, вижу чье-то лицо все в оспинах, словно решето… улыбается губами, говорит: «Сущий херувимчик… весь в отца…» — Пощипав складки на моем животе, Доктор неожиданно дернул меня за крантик… от боли я закричал и описался… он рассмеялся, взял меня на руки, подбросил… величиной я был не больше, чем можно охватить ладонью, так что он мог бы спеленать меня своим носовым платком… не знаю, откуда у людей эта потребность делать больно, правда, у отца она проявлялась крайне редко, при некоторых обстоятельствах… вначале он мучил мать, она, видите ли, отнимала у него время и препятствовала развитию его таланта… потом он взялся за меня… иногда он был просто невменяем… мать терпела, боялась хоть чем-то ему не угодить, а я, в конце концов, дал тягу… отец у меня был музыкантом… гением его не назовешь, но играл он хорошо… мне было 13 лет, не больше, когда его вышибли из оркестра, уж не знаю за что, и он устроился в заведение у казарм… домой он возвращался поздно и до утра слонялся по комнатам, натыкаясь в темноте на стулья, искал портвейн, который мать берегла в буфете для торжественных случаев, пил прямо из горлышка и уходил плавать в пруду… помню, как-то мне разбили голову камнем, я зашел в заведение у казарм, чтобы перевязать рану… отец был занят и ко мне подошла Графиня… словно некая богиня, вся в черном… черный цвет был ее любимым цветом… я стоял перед ней, точно школьник, с опущенной головой и трясущимися губами… я не мог и слова вымолвить, как в кошмаре… вокруг бронзовые лампы, бюсты на высоких постаментах и какие-то полусонные кошки, просто тьма кошек… все это меня тогда так поразило… Графиня спросила меня о чем-то, я что-то ответил… она засмеялась, она смеялась до слез, просто умирала от смеха… я тоже засмеялся и вдруг увидел, отца, он спускался по лестнице… он шел ко мне с таким видом, как будто получил наследство… он едва ли не парил в воздухе… я таким его еще не видел… да уж, когда хотел, он мог быть обаятельным и элегантным… в тот вечер я услышал столько прекрасной музыки Дебюсси, Шумана… отец играл, пока у него руку не свело судорогой, а Графиня пялила на меня глаза и липла ко мне, возможно нарочно, чтобы уколоть его самолюбие… в сердечных делах я ничего не понимаю… эта Графиня стала несчастьем всей жизни отца… относительно нее я недолго находился в заблуждении… как-то я увидел ее у дома Пилада и меня, вдруг, осенило… я испугался за отца и все еще под впечатлением нечаянной встречи с ней, побежал к нему… он выслушал меня и говорит, запомни, ты не мог ее там видеть, а потому и не видел… не знаю, зачем я вам все это рассказываю… — Некоторое время Фома задумчиво смотрел в окно…

С детства Фома был задумчив, на все смотрел сквозь пальцы и мечтал об Аркадии, видной только издалека и исчезающей с появлением первых забот и утомления. После ссоры с отцом он некоторое время жил у тетки, пока не нашел место ночного сторожа при театре, место неосновательное, нетвердое, но оно его устраивало. Днем он спал, а ночью, поблескивая очками и кутаясь в теткину кофту из вытертого, порыжевшего бархата, записывал прозаические и скучноватые истории. Время от времени он поднимал голову, опасливо прислушивался, потом крадучись шел к двери, неожиданно быстро распахивал ее с какой-то безумной улыбкой. Он болезненно боялся темноты, не доверял и тишине. Как-то, совершая обход, он шел по коридору, краем глаза посматривая по сторонам. Вдруг ему почудилось, что кто-то окликнул его. Он заглянул в гримерную примадонны. Никого. Афиши. Цветы. Уже закрывая дверь, он увидел примадонну.

— Спектакль кончился, а я все никак не могу опомниться… — Она вышла из-за ширмы, окутанная облаком пелерины. — Странно, как тихо, можно подумать, что уже за полночь… посиди со мной… — Она подвинула ему стул. Пересиливая робость, он вошел в сумерки комнаты, как ныряют в воду, и сел. Он видел ее в леди Макбет и как-то в парке у прудов с каким-то полковником. Она была как будто не в себе, бледная и какая-то растрепанная. — Ну, что ты молчишь?.. расскажи что-нибудь?..

— Что рассказать?..

— Все равно что… — Что-то качнулось, отразилось в ее глазах, какое-то воспоминание…

Прошло несколько часов, прежде чем Фома очнулся. Примадонна лежала сгорбившись, зажав руки между колен. Камышинка позвоночника, бледные ягодицы…

Он отвернулся, торопливо оделся и почти выбежал из комнаты в огромный сумеречный зал, полный тревожной тишины, остановился у зеркала. В зеркале он увидел себя как бы со стороны. Отражение его обескуражило…

Когда Фома вернулся в гримерную, примадонна сидела на кушетке, подтянув простыню к подбородку. Уже светало.

— Никогда не чувствовала себя так хорошо… — Голос ее звучал немного хрипло и растерянно. Фома промолчал. — Мальчик мой, ты плохо выглядишь… такая жизнь не для тебя…

В 30 лет Фому уже считали человеком вполне благополучным. Он работал редактором газеты «Патриот», хотя настоящим патриотом никогда не был. Он не понимал, как можно любить нечто, заключенное в слове родина. Когда он пытался представить себе это нечто, то непременно всплывали в памяти какие-то мелкие, незначительные детали, от вида которых сердце, однако, замирало. Иногда он видел просто покосившийся забор или крыльцо с подгнившими ступеньками, но чаще всего ему из дали улыбалась тощая девочка с жидкими косичками. Лицо ее он помнил плохо. Она носила какую-то унизительно-непристойную фамилию…

После школы, взявшись за руки, они неслись куда-нибудь, не осознавая куда, застревали в дурманящей черемухе, зацепившись босыми в цыпках ногами, качались на ветках в сумеречном и сонном мороке, то наклоняясь вперед, то откидываясь назад, падали в траву, обнявшись, выпучивая глаза, вызывали жуть, хватающим за душу шепотом, барахтаясь в листьях, скатывались на песчаный берег и, как лягушки, прыгали в зеленоватую воду. Обсохнув, они возвращались домой вместе с коровами, чинно шли по улице мимо подглядывающих окон, строго соблюдая дистанцию между собой…

Все милое детство Фомы поместилось в тоненькой книжке, которую потом изъяли из всех библиотек…

 

10

С Фомой Серафима познакомил Марк. Он жил с матерью в доме, в котором жил и Серафим, только этажом выше, а после смерти матери переехал к бабушке на Воздвиженку. Полная, вялая, вечно заспанная, с мутным, близоруким взглядом и улыбкой еще невинного младенца или сумасшедшего, она проводила весь день на террасе в плетеном кресле. Она как будто срослась с ним. Жизнь изменила и испортила ее до неузнаваемости, но черты сходства с юной девой, изображенной на портрете, который висел в простенке между окнами, в окружении всех ее родственников, остались, правда, легкий пушок над верхней губой превратился в травовидную поросль, а утопающие в соцветиях, цветах и листьях глаза, скрылись за морщинами, которые были похожи на повторяющиеся иероглифы и вынуждали себя разгадывать. Бабушка была родоначальницей всех сотворенных в их доме мужчин. Все они были не равных достоинств, но не без какого-нибудь особого таланта. Дядя Марка был известным юристом, отец — дипломатом. Весь день бабушка рассказывала о них, шелестела губами, как будто листала страницы книги. На Марке лежала обязанность менять ей подстилки, стричь ногти, готовить лекарства. У нее болели глаза и с переменой погоды мучила мигрень, от которой помогали растертые в винном спирте орехи, а глаза она лечила волчьим корнем. Кроме того, Марк должен был советоваться с ней, чтобы знать, что делать в том или ином случае и что говорить, и он должен был несомненным образом подтверждать, что поступает согласно ее предписаниям. Несколько раз поймав его на лжи, она нажаловалась отцу, с которого он был скопирован в виде негативного отпечатка, как она говорила. Подобия обманчивы и часто оборачиваются химерами. Марк прятался от нее в библиотеке среди книг. Он и засыпал где-нибудь в пыли между страницами, бабушка среди ночи будила его и вела в спальню. В детстве весь мир для него сводился к этой двоящейся унылой фигуре, утопающей в кресле на террасе и отражающейся в стеклах. Даже ее отражение каким-то скрытым образом проявляло свое влияние на Марка.

Бабушка умерла, когда Марку исполнилось 17 лет, но еще долго она виделась ему по ночам. Через год он женился, а спустя семь месяцев жена родила ему недоношенную девочку. Ее назвали Лизой, в честь бабушки. В то время имя Лиза было модно. Жена Марка работала костюмером в театре и с детства мечтала о какой-нибудь роли для себя. Старухи у подъезда говорили, что в семье у них красавиц прежде не водилось, и что от такой красоты проку нет, она не от Бога, приносит только несчастье, и смотрели на него с сожалением. На язык им лучше не попадаться. Им хватало глаз, чтобы ее разглядеть, а об остальном догадаться. У них особый склад ума и особая мудрость.

Как-то Марк задержался в мастерской, пришел домой уже за полночь. В прихожей было темно. Он вошел в комнату, изумленно озираясь. Он не узнавал стен. Они были сплошь покрыты надписями и рисунками. Посреди комнаты какой-то тип распевал оргии. Он держался надменно, хотя на нем были только старомодные кальсоны. Увидев Марка, он сощурился, спросил, какой сегодня день и тут же охладел к нему. Некоторые гости уже спали. Спотыкаясь о лежащие там и здесь тела, Марк обошел комнаты. Он нашел Лизу на террасе в плетеной корзине. Она спала, свернувшись, как обезьянка.

Укутав девочку лоскутным одеялом, Марк вернулся в мастерскую.

Жена пришла утром чуть свет. Она волновалась. Щеки ее пылали. С ласковой веселостью поглядывая на Марка, она взлохматила волосы девочки, отворачивающейся от нее, поболтала о том, о сем и ушла. Очень нарядная, она поразила девочку и запомнилась ей. Год спустя она снова пришла, уже не такая привлекательная и нарядная, расползшаяся, с довольно нелепой прической. Час или два она рассказывала о том, как прекрасно устроилась, какой у нее заботливый муж. У Марка осталось неприятное впечатление от ее болтливости, когда она ушла, он долго не мог успокоиться.

Между тем маленькая обезьянка вырастала. Ей исполнилось 7 лет, когда она в первый раз увидела Фома.

— Кошмаров… — представился он в несколько церемонной манере.

Лиза недоуменно покосилась на отца и ушла на террасу. Она играла с кошкой и прислушивалась к их морочливому бормотанию. Она любила слушать всякие житейские истории. Подняв голову, она мимолетно глянула на Фому и, встретившись с его взглядом, отвернулась, закраснелась, и уже ждала его взгляда и ничего другого вокруг себя не замечала. Над головой Фомы вились мохнатые, ночные бабочки, которые залетали в раскрытое окно. Ей все нравилось в нем: и его вьющиеся волосы, и нежный, лилейный цвет кожи, и томная поза, и тонкие руки, изысканно очерченные, и улыбка. Фома обладал способностью очаровывать. Она еще не осознавала, что влюбилась в Фому, ей просто приятно было думать о нем. Мысленно она разыгрывала целые действа, в которых он играл разные роли, то он был поражающий своей наивностью Дон Кихот, то героем, вроде Улисса. Все остальные персонажи нуждались в ее помощи и она вмешивалась в эти романтические истории, неизменно драматически окрашенные. Она как бы забывала о себе, занимала место персонажей и неким образом (по правилам книг) спасала их. Она не скрывала и не обнаруживала себя, держалась на расстоянии, так чтобы только привлечь внимание Фомы, и он вовлекался в ее игру, неспособный даже говорить за себя. Одна история вплеталась в другую, не менее наивную и сентиментальную. Потом она не могла ни вспомнить их, ни забыть. Надежды сменялись отчаянием. События происходили то в парке, то в клубе, то еще где-нибудь. Невозможно описать весь тот бред, что рождался в лихорадочном воображении маленькой девочки.

Отец ничего не замечал…

Иногда Фома надолго запирался в своей мастерской с выходом на крышу (это было неведомое святилище), и вдруг появлялся, чтобы украсить праздник, на который его забыли пригласить. Лиза бежала к нему и оставалась рядом с ним весь вечер, и не давала отцу увести или, вернее, унести себя из залы в спальню. Нежность отца казалась ей неуклюжей и бестолковой и только злила и раздражала ее. Раздражали и его рассказы о матери, где она представала в роли падшего ангела. Возможно, он надеялся, что Фома запишет ее историю в какую-нибудь из своих книг.

— Не понимаю, зачем обо всем этом нужно рассказывать и кто такие падшие ангелы?.. — спросила Лиза, навивая на палец прядку волос.

— Они такие же люди, как и мы, только более несчастные… — Фома слепо глянул на нее, а отец даже не расслышал ее вопроса, увлекшись рассказом. Рассказывал он путано, перескакивая с одной истории на другую. Девочка молча кусала ногти, терпела, но когда он стал рассказывать о том, что мать родила ее недоношенной и в детстве она напоминала обезьянку, не выдержала.

— А вот и неправда… — опустив голову, прошептала она и вся в слезах выбежала из комнаты…

Ночью ей снились падшие ангелы. Они толпились вокруг ее кровати, заламывая руки. Один из ангелов, какой-то туманный родственник, может быть дядя, невысокий, сухощавый, склонился над ней.

— Ты спишь?..

— Нет… — Помедлив, она встала и повлеклась к окну, такому далекому, раздвинула марево штор, заросших осыпающимися араукариями и гортензиями. В комнате стало чуть светлее. За окном вспыхивали и гасли лампы иллюминации. Некоторое время она бродила по комнате, она как будто кого-то искала, на минуту приостановилась у стеклянной двери, рассматривая портрет Старика, который висел в зале над пианино.

До 7 лет Старик был героем всех ее воображаемых романов. Она его обожала. Несколько раз она видела его на демонстрации. Огромная толпа отделяла их, но ей казалось, что он следит только за ней и только ей улыбается уголками рта…

Закрыв глаза, она прижалась губами к стеклу. Послышались странные звуки, точно игла скреблась по пластинке. Зазвучала мелодия. Причудливый странный голос струился, просачивался, разливался по всему телу, по коже, затоплял наслаждением, пронизывая нежностью. Ее охватил озноб, но со стороны она выглядела равнодушной и словно отупевшей.

— Ты любишь его?.. — Уже знакомый ей ангел, тронул ее за плечо. Так ясно увиделись бусинки пота на его верхней губе, как будто он реально существовал.

— Да… — прошептала она…

— Жди, он скоро придет…

Глотая слезы, она побрела к кровати. Она не спала, когда появился Старик. Увидев, что она не спит, он как-то странно усмехнулся и ловко, без всяких церемоний, с какой-то изворотливой порочностью проскользнул под одеяло. Лицо у него было, как у девочки, такое тонкое в своей розоватой белизне. Испытывая странное волнение, она придвинулась к нему, жаркой, трепещущей рукой провела по его лицу, по вьющимся волосам. Он рассмеялся. В его смехе было что-то нечистое, привлекающее и отталкивающее. Она отодвинулась…

Дверь приоткрылась, и в комнату вошел отец. С беспокойством она смотрела, как он переставлял по полу ноги. На нем была только ночная рубашка. Должно быть его разбудил шум. Минуту или две он стоял над ее кроватью мрачный и неподвижный.

— Папа, мне страшно… — сказала она и заплакала.

— Детка моя… — Марк обнял ее. Он называл ее и куколкой, и голубкой, и светиком. Успокаивая ее, он так разволновался…

Однажды на демонстрации ей невольно вспомнился этот сон-кошмар, когда толпа тесно прижала ее к Фоме. Она потерлась щекой, коснулась губами его одежды. Этой невинной ласке не была чужда кокетливая нежность, но ее оттолкнул вырвавшийся у него сдержанный и такой знакомый смешок. Он даже не заметил ее смятения. Он думал о чем-то постороннем…

Был еще один эпизод в кино. Фома коснулся ее руки, привлекая внимание к какой-то сцене, возможно случайно. Она вздрогнула, отодвинулась и уже сама, вся во власти боязливого любопытства, искала его руку. Она боялась его прикосновений и ждала их. Прикосновения были обещанием чего-то еще неизведанного, недозволенного.

Фома был во всем белом. Даже порыжевшая от времени рубашка сверкала ослепительной белизной и его лицо в ореоле бесчисленных завитков. Странная игра света и тени лишали его какого-то правдоподобия. Он был так похож на Старика, каким он запомнился ей в том сне-кошмаре. И улыбка, и то же непостижимое бесстрастие. Неожиданно для себя она заплакала.

Фома был удивлен и раздосадован. На них стали оглядываться.

На улице она порывисто прижалась к нему.

— Он преследует меня…

— Кто тебя преследует?..

— Этот Старик…

— Какой еще Старик?..

— Он висит в зале над пианино… иногда мне кажется, что он — это ты… — Девочка протянула руку к Фоме, проверить, дотронуться. Она вся дрожала.

— Боже мой, да что с тобой?..

— Не знаю, мне как-то не по себе… — Почти не осознавая, где находится, она опустила лицо в его ладони. Она была так несчастлива и так счастлива, ощущая ласкающее тепло его пальцев. Она вся трепетала. — Мне стыдно это говорить, но иногда он трогает меня…

— Ты с ума сошла… — проговорил Фома вдруг севшим голосом. — Полно, успокойся и не позволяй призракам трогать себя… — добавил он уже другим тоном. Ее непосредственность удивила и испугала его…

На несколько лет Фома исчез из жизни Лизы. Они встретились случайно на улице.

Был душный и дождливый августовский вечер. Уже час или два Лиза бродила вокруг дома Фомы, а Фома с волнением ждал ее. Вытянутое, вечно насупленное лицо его как-то необычно просветлело, когда он услышал шаги на лестнице. Он подбежал к двери. Шаги затихли. Послышался знакомый голос соседки, пианистки, звяканье ключей. Дверь она запирала на семь замков.

Фома вернулся в комнату…

В приглушенный уличный шум вмешивались крики чаек, плеск воды, шаги. Проскользнув в его сон, Лиза разделась и вошла в воду. На ней не было ничего, кроме лент, стягивающих волосы. Он закрыл глаза ладонью, думая, что спит, и после минутного колебания сквозь пальцы глянул в ее сторону. Лиза терпеливо дожидалась его пробуждения.

— Как ты вошла?..

— Ты забыл запереть дверь… тебе было хорошо там?..

— Где там?.. — переспросил он.

— Ты улыбался и с кем-то разговаривал… что тебе снилось?..

— Ничего мне не снилось… мне уже давно ничего не снится…

— Как я выгляжу?.. — Танцуя, она заглянула в зеркало.

— Как всегда, божественно… — прошептал он и обнял ее, удивляясь тому, что осмелился это сделать. С ним происходило что-то странное.

— Я к тебе на минутку, спешу на премьеру… я приду завтра… — пропела она. Щеки у нее горели.

Он промолчал. Он все еще жил ощущением ее упругого и податливого тела…

Весь следующий день шел дождь. Он начался еще с ночи. Фома лежал на кушетке, вздыхал, рисовал себе что-то лучшее. Ожидание томило его. Он вышел на улицу, шел, ощупывая взглядом мокрые, слепые стены, окна, мимолетное, кажущееся…

«Обман, обольщение, мираж… это не может долго продолжаться…» — бормотал он, поднимаясь по лестнице…

Лиза уже ждала его у двери. Слегка сгорбившись, медленно и осторожно она распахнула плащ. На ее груди посапывал рыжий щенок.

— Это мой маленький кошмарик… как он тебе?.. — Она подняла голову. Пухлые губы ее слегка дрогнули. — Он тебе не нравится?..

— Довольно забавный… — Фома открыл дверь, включил свет в прихожей. Ожили, протянулись, переплелись тени. Хлопнула дверь. Стало как-то ужасно тихо. Он обернулся. Лизы в прихожей не было…

Помедлив, Фома вышел на улицу и пошел по бульвару. Где-то далеко играл оркестр. В музыку вмешивались звоны трамваев, крики детей. Они копались в песке. Неподалеку морщился пруд с зеленоватой водой. Смахнув песок со скамейки, Фома сел, рассеяно глянул на копающихся в песке детей и вдруг с мучительной ясностью увидел перед собой милое и трогательное личико девочки, прильнувшей щекой к спинке скамейки. Ее поза не была лишена кокетства и какого-то странного, гипнотического очарования. Неловко, с показной озабоченностью и суетливостью девочка высыпала песок из сандалий, подтянула спустившийся гармошкой чулок и убежала.

«Похоже, что все кончилось, даже не успев начаться…» — Фома как-то нелепо всхлипнул и невольно застонал, так несносна была ему эта мысль. Мысленно он уже писал Лизе отчаянное письмо, когда на противоположный край скамейки тяжело опустился полковник. Ему явно хотелось поговорить с Фомой.

— Представляете, все только и говорят об Избавителе… в столь деликатных материях я мало что понимаю, но он меня разочаровывает… и вот что удивительно… вы не почувствовали некую странность во всем этом… нас как будто преднамеренно вводят в заблуждение… а?..

Слегка скосив глаза, Фома увидел выгнутую горбом спину, бледное лицо в профиль, вяло свисающий шарф какого-то ржавого цвета, подумал с неожиданной злостью: «Вот бы сейчас взять и…» — Лицо его заострилось. Мысленно он замахнулся и замер, как будто кто-то, поймал его руку.

Мимо пробежала рыжая сука. Полковник позвал ее с натугой в голосе.

— Ну, ближе, ближе… — Он затащил ее к себе на колени. — Ах ты шлюха рязанская, опять линяешь… — Расчесывая загривок суки, он нащупал сухой трупик мухи. Сука заскулила. — Домой хочешь?.. — Осторожно опустив суку на землю, полковник встал и повлекся к остановке трамвая медленным, мелким шагом.

Фома откинулся на спинку скамейки, рассматривая кусочек вечернего неба над Горбатым мостом, силуэт итальянской виллы, в которой какое-то время жила Графиня, угол белой колокольни, крапчатые тени, грязновато-красные потеки на стене, напоминающие фигуры кающихся грешников, обитую ржавеющим железом дверь. Всегда закрытая на засов, она покачивалась в петле. Мысли смешались. Он невольно вздрогнул, почувствовал, как веревка обвивает ему шею…

Скамейка заскрипела. Качающуюся в петле дверь, и небо, и колокольню заслонила фигура рыжеволосой девы в черном. Он ничего не чувствовал, лишь ее прилипшее, греющее тело. Надо было бы отодвинуться, но он не мог. В воображении своем он раздвоился. Уже он хватал, тискал ее, обмякшую, покорную. В постепенно мрачнеющих сумерках было все равно красива она или нет.

Скамейка заскрипела. Дева встала и ушла.

Запрокинув голову, Фома нервно рассмеялся, зевнул, умыл лицо ладонями.

Виясь, от реки поднимались белые столбы дыма, обволакивая стрельчатый силуэт колокольни, этажами спускающуюся к воде Башню.

У воды вдруг обрисовалась сгорбленная фигура Марка. Фома неприятно удивился и все же подошел к нему.

— Ты что там делаешь, решил утопиться?..

— А-а, это ты… Лиза от меня ушла… вот так вот…

— Как ушла?.. куда?.. — Фома вымученно улыбнулся. Весь какой-то запущенный, закопченный, страшноватый Марк вызывал и жалость, и брезгливость.

— Сказала, что я не ее отец… откуда только она узнала?.. — Марк как-то странно рассмеялся и потянул его вверх по лестницам…

В комнате Марка царило запустение, было холодно. Не раздеваясь, Фома сел на продавленную кушетку. Откуда-то из глубин дома доносились смутные звуки музыки, затихали, снова жутко повторялись.

— Не представляю, что мне теперь делать… — Сдвинув гардины, Марк выглянул в окно. Все еще шел дождь. Город казался вымершим, вымышленным.

— И не нужно ничего делать… — Фома выпил вина теплого, терпкого на вкус.

— Может быть, я был слишком требовательным к ней?..

— Или равнодушным… — Фома откинулся спиной к стене и, скосив глаза, глянул на коврик, на котором юные девы соблазнялись свирелями фавнов. Он чувствовал себя как-то странно. Марк раздражал его своим отчаянием, оно казалось ему искусственным, вызывало протест, и в то же самое время он испытывал какое-то мучительное наслаждение. Прикрыв глаза рукой, он слушал Марка, который вспоминал какие-то ненужные подробности, имена, письма, найденные в ящике стола в комнате Лизы.

— Вот послушай, что она тут написала… вначале я ничего не мог разобрать, просто ужасный подчерк… — Полушепотом Марк прочитал несколько строк. — Тут есть одно место… погоди-ка… это стихи… песнь седьмая… так странно отзывается интонацией…

В голосе Марка Фома уловил нотки голоса Лизы, ее мягкость, нежность.

«Странные стихи…» — подумал Фома. От стихов веяло какой-то не детской усталостью. Они имели какую-то странную власть, затягивали, проникали до самого сердца…

Тягостное молчание. Фома открыл глаза. Коврик был залит светом, и тени на нем были как живые, бледные, нежные призраки. В роении теней, пятен, по-разному окрашенных, прояснилась нежная округлость ее плеча, лицо. Своей бледностью оно напоминало глубь опала. Он назвал ее по имени и потянулся к ней, наступив на пятно лунного света. Она тихо вскрикнула. Глаза ее зыбко блеснули. Она плакала и терялась в опаловых пятнах, и он понял, что тоже плачет, не зная от чего. Так бывает во сне…

Очнулся он на полу. Лицо исцарапано, перепачкано кровью, паутиной. По всей видимости, с ним случился припадок. Он поискал Марка. Его нигде не было. Недоумевая, он вышел во двор. Марк стоял у лестницы, как-то дико оглядываясь, и вдруг погрузился в сырые и темные заросли, вынырнул босой, растрепанный, в рубашке до колен и побежал, прихрамывая и гулко хлопая досками настила, к дровяному сараю, где его и нашел Фома бьющимся в судорогах. В темноте он наткнулся лицом на гвоздь. Стена была сплошь утыкана ржавыми гвоздями, на которых он сушил травы…

Марка увезли в карете скорой помощи.

Час или два Фома слонялся по пустым комнатам, потом лег на кушетку… и очутился в каком-то странном месте. Вокруг не было ни души, пусто и тихо. Вдоль улицы стояли брошенные дома. Он заглянул в один дом, в другой, заплакал и побежал, как в детстве. Шаги удлинялись. Уже он летел, приподнятый каким-то неощутимым ветром. Он не удивился тому, что может летать, и лишь боялся запутаться в обвисших над улицей проводах. У белых камней он увидел девочку с тощими косичками.

— Что это за место?.. — спросил он ее.

— Какая разница, место как место… — Присев на корточки, она выдула из-под сучьев языки пламени. Когда сучья разгорелись, она легла по одну сторону от костра, а он по другую. В сумерках и тишине сна ее лицо казалось расплывчатым опаловым пятном.

— Иди ко мне… — неожиданно предложила она. Он медлил. Извиваясь, как змея, она медленно-медленно подползла к нему. Он вздрогнул, почувствовав все ее юное тело, такое гибкое и отзывчивое, и очнулся…

На город спускались сумерки. На фоне потерявшего краски неба темнел мрачный силуэт Башни. Низ Башни скрадывала пелена тумана. Медленно, оглядываясь, Фома обошел пустые комнаты, подобрал с пола листки со стихами и вышел на улицу.

Туман густел. Он ускорил шаг, свернул на Болотную улицу, потом налево, направо и вышел к кладбищу. У ворот кладбища сидел сторож. Рядом крутилась белая в подпалинах сука.

— Который теперь час?.. — спросил Фома.

— Должно быть около девяти… похоже, что я уже не дождусь покойника… он преподавал у нас в школе рисование… пошла прочь… — Сторож пнул ногой суку. Сука жалобно взвизгнула, отошла. — Сколько я не встречал художников, все они никуда не годились, или в петлю или в сумасшедший дом… — Вскользь глянув на Фому, он обкусил пересохшую кожу на губах, сплюнул. Фома ничего не ответил. — А вы, наверное, тоже художник… — Сторож простодушно рассмеялся. — Нет, ну и, слава Богу… скоро я уеду отсюда, осточертел мне этот город, здесь больше покойников, чем живых людей… поеду на север к брату, дни по пальцам отсчитываю… там благодать…

Недослушав, Фома ушел, хлюпая галошами по красноватой жиже. Сторож задумчиво посмотрел ему в след. Фома, как будто почувствовал его взгляд, забеспокоился, ускорил шаг, почти побежал и… наткнулся на стену камеры…

В камере было сумрачно и душно. Тяжело дыша, Фома подошел к окну. Откуда-то из темноты донеслись сигналы точного времени. Заиграл гимн. Неожиданно дверь камеры ржаво заскрипела, приоткрылась…

 

11

По Денежному переулку Фома спустился вниз к Болотной набережной, медленно, боком обошел дом с крыльями флигелей, затаился под окнами. На мгновение Лиза проявилась в дрожащем мороке стекол, исчезла, снова выплыла, уже другая. На ней было длинное платье, спадающее складками. Шею обвивал желтый шарф. Болтающие концы шарфа переплелись. Что-то звякнуло, покатилось. Скрипнула, приоткрылась дверь. Лиза вышла на террасу.

Фома окликнул ее.

Лиза с удивлением и беспокойно посмотрела на незнакомца в клетчатом пиджаке.

— Боже мой, вы?.. неужели это вы?..

— Я, вот… — Фома принужденно улыбнулся и протянул ей пионы.

— Какое чудо… — Лиза прижала пионы к щекам, пряча темные с зеленым отливом глаза. Лицо ее горело. Около часа они ходили по улицам. Их неотступно преследовала тень агента…

Небо уже начало выцветать, когда Лиза и Фома вернулись к дому с крыльями флигелей. Лиза поднялись на террасу, и потерялась в цветах. На террасе повсюду были цветы, пурпурные, с черными улыбчивыми глазами. Плющ карабкался и по столбам, и по балкам.

— Мы еще увидимся?.. — спросил Фома, думая о чем-то дозволенном и недозволенном.

— Завтра я не смогу… если только в четверг, на приеме у Графини… а вы милый… — Лиза завила ему кудри наподобие гиацинта и рассмеялась русалочьим смехом. — Ну, я пошла…

Фома проводил ее взглядом, постоял, ожидая, когда вспыхнет свет в ее окне.

Мимо прошел Иосиф. Фома невольно съежился. Лицо Иосифа просто поразило его…

Всю ночь Фома пил разбавленное водой вино и что-то писал…

В окно заглянуло утро, блеклое, обещающее зной и духоту. Фома невольно потянулся и глянул в окно. С криком над террасой пронеслись ласточки, ловя тополиную моль. Он подошел к окну, загляделся, рассеянно отрывая засохшие листья герани, вдруг с криком зевнул.

Девочка, сидевшая на скамейке под окнами, узколицая, с тощими рыжими косичками испуганно вскинулась и дернула за рукав деву неопределенного возраста в темно-коричневом платье с вышивкой.

— Тетя…

— Да…

— Тетя, проснись…

— Ну что еще?.. — Дева подобрала спицы. Она вязала и не заметила, как уснула.

— Так, ничего… — розовые губки девочки сложились в гримасу, а ее меняющиеся, мечтательные глазки перебежали с неба, неподвижно висящего над домами, на сандалии, одетые на босую ногу. Она поцарапала искусанные комарами щиколотки, подтянула сползшие гармошкой чулки.

Дева обняла девочку и вздохнула. Уже год девочка жила с ней. Щурясь и заслоняясь рукой от краснеющего солнца, дева вскользь глянула на незнакомца в клетчатом пиджаке, который вышел из подъезда дома. Лицо бледное, с черными, обвисшими мешками под глазами. Улыбаясь как в ознобе, он говорил что-то невнятное молодой, привлекательной на вид деве в облегающем плаще с прозеленью.

«Боже мой, не может быть… это же Кошмаров…»

Странички из дневника девы.

«Воскресенье»

Весь день стояла ясная погода. К вечеру появились легкие, кучевые облака, пожалуй, и грязноватые. Я, как обычно, сидела на перекрашенной желтого цвета скамейке у клумб. Все мерцало, плыло перед глазами. И вдруг я увидела его. Он медленно подымался по лестнице на террасу. (Далее шли многозначительные многоточия). Нет нужды называть его имя. Забавный тип. Он поцеловал мне руку. У меня даже дыхание перехватило. Наговорил мне комплиментов. Думаю, я их еще заслуживаю. Если только он не завзятый Дон Жуан. Он был так нежен со мной, так благороден, и так неловок. Целуя руку, он наступил мне на ногу, сказал, «спасибо», вместо «извините»… Вот, расплакалась, как дура…

«Суббота»

Прошла всего неделя, а сколько перемен! Столько всего случилось…

Искала в библиотеке какую-нибудь из его книг, не нашла…

«Понедельник»

Я схожу с ума. Он куда-то исчез…

Он постоянно куда-то исчезает…

«Суббота»

Дура я дура…

(Чернила расплылись и слова неразборчивы. Видимо она разрыдалась).

Мне следовало бы знать, что это за тип. Решилась написать о нем куда следует, вовсе не из желания досадить ему, а…

(Вся строчка зло, с каким-то даже остервенением зачеркнута).

Я увидела, как он выходил из арки. В его руках качались темные розы. Поправив прическу, я выбежала на лестничную площадку, стою, заранее улыбаюсь, думаю, что розы для меня, представляю, вот сейчас он поцелует меня, вытягиваю губы, а он проходит мимо. Я бегу следом, окликаю его.

«Ах, извините…» — пробормотал он каким-то деревянным голосом, вдруг оживился, рассказал совершенно бессмысленную, несуразную историю, конечно вымышленную, о каком-то своем приятеле и его жене, в которую будто бы безумно влюблен его сын…

Вот и все. Лежу в постели вся в слезах и в отчаянии от своей беспомощности и стыда…

(Далее жалобы на погоду, прачечную).

«Четверг»

В среду мы были в гостях у одного известного художника. Не знаю почему, но я все простила ему и согласилась сопровождать его на этот прием. На мне было роскошное вечернее платье. Оно досталось мне совсем дешево, купила на распродаже в торговых рядах и еще серые туфли на шпильках. Вхожу с опаской, думаю, сейчас увижу «богему». Ничего особенного, люди как люди, только обстановка необычная: кругом картины в ризах, зеркала, пальмы, лаковые дубовые полы. Полы были скользкие и я, помню, все боялась поскользнуться. Он усадил меня в плюшевое кресло и куда-то исчез. Сижу, как дура, не знаю, куда деть руки, и смотрю сквозь веер по сторонам. Тут ко мне подошел, прихрамывая, какой-то странный тип в дорогом костюме и в круглых очках, заговорил о чем-то, говорит, а сам где-то далеко, на меня не смотрит, ласкает рыжую кошку, мол, здесь жизнь безнадежна, а там безжалостна. Я не выдержала, спросила его, где это там? Он помолчал, прищурился, глянул на потолок, ковырнул заросшее рыжим волосом ухо, вдруг раскашлялся и ушел, прихрамывая и подволакивая ногу. Соседка мне сказала, что он уже давно пишет книгу о душевнобольных, поскольку отказано иметь здоровую душу в изображаемой им и не названной стране. Не успела я отвыкнуть от одного странного типа, как ко мне подошел другой, еще более странный тип, но значительно моложе, заговорил, чуть ли шепотом, как будто для себя, мол, жизнь это игра вымыслов и надо просто радоваться жизни. Меня это почему-то смутило и встревожило. Несколько бестолково я спросила его: «А почему у вас такой несчастный вид?..» — Он покраснел и отошел, а мне вдруг стало жалко себя…

Дева вздохнула, ощупью поискала на груди ключик от нижнего ящика комода, куда она прятала дневник, так же были и не отправленные Кошмарову письма, стянутые резинкой.

«Нужно все это сжечь… — Мысленно она оторвала клеенчатую обложку у дневника, полистала рассыпающиеся письма, скомкала и бросила все это в камин. Листки как будто ожили, вспыхнули, почернели. — И что теперь?..» — Она посмотрела на девочку, которая что-то рисовала на асфальте. Почувствовав ее взгляд, девочка подняла голову.

— Ты плачешь?..

— Нет, от чего бы мне плакать, все прекрасно…

— Он тебе сделал что-то неприятное?..

— Кто?..

— Ты знаешь кто…

— Ага, так ты рылась в комоде?.. отвечай, ну, что ты молчишь?.. ну-ка, посмотри на меня…

— А что здесь такого?..

— Иди с глаз моих прочь…

Солнце зашло. Потянуло прохладой. Дева попыталась встать, но не смогла, спина как будто приросла к скамейке…

Лиза медленно вошла в комнату, оглянулась на ржавую статую рыцаря у входа, которая ее пугала в детстве. В комнате царили сумерки, придавая вещам необычный вид. Взгляд Лизы скользнул по напольной вазе с узким горлом, задержался на чучелах каких-то птиц, задумчивых, точно мудрецы, потом тронул немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, аквариум, в котором кверху брюхом плавали две дохлые рыбки, и остановился на камине. Камин пылал, создавая иллюзию заката, а иногда там как будто расцветали гвоздики и хризантемы, желтые, фиалковые, белые, розовые.

Сколько лет Лиза не была здесь. Когда-то все это поражало ее.

Взгляд Лизы переместился на окно и небо, однотонно-серое, мрачное.

«Камин погас… и небо опять заволокло…»

Фома стоял у окна, заставленного поникшими цветами в горшках. Он что-то читал вслух, пришептывая и нервно мял в пальцах лепестки белой герани. На Лизу он не обращал внимания.

«Увы, он все такой же… нисколько не изменился… те же достоинства и те же недостатки…» — Лиза обратила внимание на белизну его рубашки и красную гвоздику в петлице, вспомнила то странное состояние, в котором она пребывала, когда первый раз вошла в эту комнату, смесь восхищения и нежности, какое-то опьянение радостью, как она шла по комнате, едва касаясь пола, она опасалась наследить…

В открытое окно ветер внес аромат цветущей сирени. Лиза кашлянула. От этого запаха у нее обострялась астма. Фома испуганно вздрогнул.

— Ах, я совсем забыл… я сейчас закрою окно…

— Что-то случилось?..

— Понимаешь… тут такое дело… повестка пришла… меня уже допрашивали… следователь, совсем мальчишка, рыжий, прыщавый, за версту видно, что дрянь… сначала он водил меня по коридорам и лестницам с этажа на этаж, потом запер в кабинете… сидит, перебирает бумаги, что-то пишет… и вдруг, не поднимая головы, спрашивает:

— Вы что-нибудь знаете об Избавителе?..

— Нет… — отвечаю я, хотя знаю, что весь город только об этом и говорит… этот мальчишка начинает меня успокаивать, говорит, мол, вы не волнуйтесь, обратимся к реальности, а реальность такова, что нет никакого Избавителя, потому что его никогда не было, но есть некто, для которого Избавитель всего лишь ширма… потом после довольно длинной паузы, как-то странно рассмеялся, говорит:

— Догадываетесь, кто режиссер этого спектакля?.. нет?.. это же племянник вашего дяди…

— Но он давно умер… — воскликнул я и осекся… следователь так недоверчиво посмотрел на меня и зарылся в каких-то бумагах… я молчу… он как будто забыл обо мне, потом закрыл папку с бумагами, говорит:

— На сегодня все, идите и постарайтесь забыть все, что слышали здесь… идите, идите, ну идите же… — Он подтолкнул меня к выходу… я вышел, иду, колени подгибаются, в глазах туман, куда иду, не знаю… пришел в себя я только на улице… вот такая нелепая история… все это как-то не укладывается в моем воображении… что ему было нужно и что мне теперь делать?.. представляешь, во дворе уже все говорят, что я имею какое-то отношение к Избавителю… — Фома налил себе вина, выпил. — Подожди меня, я сейчас…

В каком-то затмении Фома вышел на улицу. У дома Графини он увидел что-то невнятное, темное, медленно бесшумно приближающееся. Свет фар ослепил его. Полуторка остановилась и оттуда, как горох, посыпались солдаты…

 

12

Все еще под впечатлением от встречи с Жанной Иосиф вышел из ворот тюрьмы и направился к лимузину с помятыми крыльями. Невольно вспомнились события той душной августовской ночи. Перед глазами в воздухе обрисовалось лицо Лизы. Неопределенно улыбнувшись, она уронила книгу на низкий столик, на котором синели гроздья винограда, тускло поблескивали финики, гранатовые яблоки, смоквы, и приблизилась. Иосиф следил за ней. Тоненькая, словно тростинка, профиль, как на греческих вазах, глаза подведены черным, брови в блестках, волосы с оттенком бронзы…

Лиза исчезла чуть больше 13 лет назад.

«Девочка вся в мать…» — думал Иосиф. Несколько неосторожных слов, невольно вырвавшихся у него, заставили его остановиться. Он глянул по сторонам, как будто кто-то мог подслушать его мысли. В глубине аллеи показалась фигура полковника. В любую погоду он прогуливался по бульвару со своей сукой. Чем-то полковник напомнил ему отца, как неясная, стершаяся фотография…

Иосиф родился в провинции в небогатой семье. Его отец был сельским учителем. Близорукий и вечно хмурый, как будто убитый каким-то горем, он умер в ссылке, когда Иосифу было семь лет. А еще через год умерла и мать от нервного истощения.

Иосифа взял на воспитание дядя, который жил в городе.

В городе Иосиф чувствовал себя чужим, лишним. И все же город его завораживал. Чуть свет он просыпался и шел куда-нибудь. Улицы вставали перед ним во всем своем каменном великолепии.

Как-то Иосиф бродил по улицам Старого города, похожим на лабиринт. Неожиданно он вышел к обрыву и замер. Слезы выступили на глазах.

«Здесь бы и жить…» — прошептал он, опускаясь на колени в траву. Некоторое время он стоял на коленях, потом лег ничком. Он лежал, вглядываясь в зеленоватую пустоту, которая постепенно заполнялась видениями. Они вырастали, как будто из воздуха, тонко-водянистые, завораживающие и раздражающие…

Небо постепенно теряло краски. Смеркалось.

Приседая и цепляясь за траву, Иосиф спустился вниз по откосу к реке, разделся и вошел в воду. Он плавал, утомлял себя, потом выполз на берег, затаился. Он лежал в зарослях на берегу, что-то создавал в своем воображении. Неясные желания облекались в какие-то расплывчатые и сомнительные формы.

Вдруг он увидел кузину, ее голые руки, ноги. Но это была не кузина. Смеясь и пританцовывая, незнакомка стянула с себя платье и спустилась к воде. Он следил за незнакомкой, а видел кузину. Шлепая босыми ногами по песку, она вышла на берег, оделась, вытягивая шею и вскидывая острые локти, отбросила мокрые волосы за спину. Она знала, что он следит за ней…

Иосиф провел рукой по лицу. Как-то вдруг вспомнилось детство, ночные игры в саду с кузиной. Она выпрядала из темноты, пугая его, в одной ночной рубашке, тянула в синюю тишь сада, смеясь и танцуя, падала, как подкошенная, в истому запахов, вся в лунных пятнах, показывая свое вспухшее потаенное место, похожее на раковину…

Кузина приезжала на каникулы из города. Ее родители снимали в их доме флигель.

Вспомнился этот дом с крыльями флигелей, точно летящий над косогором, вспомнилось как он, опасливо озираясь, поднимался по приставной лестнице на чердак, протискивался в слуховое окно и, оступаясь, шел вниз по раскаленному железу, потом ложился на живот и перевешивался через водосток, пытаясь заглянуть в ее окно, занавешенное гардинами.

При всем своем очаровании, кузина не была красива. Худощавая, хрупкая на вид, с тонкими чертами лица она не многим нравилась.

Иосиф был ее тенью. Он сопровождал ее, когда она шла в магазин или в керосиновую лавку. Как-то он решился поцеловать ее, притиснул к стене. Она позволила ему это, но он отступил, испугался того, что сделал, а потом всю ночь бродил среди сучковатых яблонь, одержимый тоской по чему-то смутному…

Осенью кузина уехала, и он забыл ее, как сон, исчезающий в постепенно выцветающих сумерках палевого цвета…

На мгновение она зависла перед ним, тонкорукая, длинноногая в белом с синим платье. Складки, оборки, мозаичный узор веток…

— Ну, и чего ты ждешь, конца света?.. — спросила она. Голос картавый.

— Кто ты?..

— Я твой ангел-хранитель… — Она вознеслась ввысь, увлекая Иосифа за собой по направлению к Лысой горы.

Мимо пролетали птицы, опасливо и с любопытством подглядывая за ними.

Иосиф не чувствовал себя посторонним.

Вернулся он в город тем же способом…

По узкой и сырой лестнице Иосиф спустился на несколько ступеней, путаясь в ключах, открыл дверь и вошел в комнату. Тускло отсвечивающая бронза, бархат, шелк, разлитое вино, недоспелые гроздья дикого винограда, изображения, изваяния, маленькие уродцы, круглое зеркало. Он неуверенно оглянулся. Ему почудилось, что кузина смотрит на него из зеркала…

Это была Нора, лишь искаженная копия кузины.

Нора спала.

Иосиф подошел к окну. Город еще спал, но небо уже светлело.

— О чем ты задумался?.. — спросила Нора, кутаясь в простынь.

— Так ты не спишь?..

— Нет, не сплю… иди ко мне…

Иосиф разделся. Еще оставаясь невинным, он уже наслаждался грехом.

Сомнительной чистоты постель, сомнительные объятия и все прочее.

Когда «это» кончилось, Иосиф заснул. Спал он, как убитый, и проснулся праведником.

Существовал предел, который он не позволял себе перейти и который давал ему возможность надолго терять Нору из виду, зная, что она где-то рядом и ждет его. Она приводила его мысли в порядок и помогала выбраться из навязчивых бредов, которые грозили безумием…

 

13

Всю ночь голые ветки стучали, скреблись в постепенно светлеющие стекла.

Иосиф не спал. Он писал и видел перед собой кузину.

Ночь отцветала.

Прикрутив зря горевшую лампу, Иосиф собрал разбросанные по полу смятые, скомканные листки.

Страсть к писательству передал Иосифу дядя, у которого он проводил лето.

В школе Иосиф учился плохо, часто прогуливал уроки. Вместо уроков он рылся в дядиных книгах. По ночам он писал, а утром чуть свет ехал к дяде на дачу.

В поэзии дядя разбирался превосходно и имел пристрастия. Маленького роста, шепелявый, колченогий, в детстве он сломал ногу, которая плохо срослась, вечно окутанный облаками дыма, он полулежал в кресле на боку. Его лицо в профиль напоминало портрет Данте.

— Попусту трудился и правил ты не знаешь… — Поглаживая фарфоровую кошку, дядя рассеянно глянул на Иосифа и уронил очки. Исписанные мелкими, разбегающимися, как муравьи, буквами листки сползли с его колен на пол. — И зачем тебе эта игра, зачем изображать то, что и без того насквозь фальшиво…

Иосиф слушал его, слегка склонив голову к плечу, и улыбался.

— Чему ты улыбаешься?.. — Дядя с неудовольствием посмотрел на него. — Мальчишка, совсем мальчишка… к поэзии надо относиться серьезно, надо подходить к ней изнутри… поэзия — это своего рода сумасшествие… надеюсь, ты не сумасшедший, а?..

Иосиф все еще улыбался. Дядя встал и хромая, закружил по комнате.

— Ты хотя бы помнишь, что написал?..

— Да…

— Тогда читай вслух… поэзии нужно, чтобы ее услышали…

Напрягаясь до изнеможения, то в голос, то шепотом, Иосиф прочитал несколько стихов. Образы врывались в него, как в открытую дверь. Вдруг дверь захлопнулась. Он замолчал.

— Боже, как ты похож на своего отца, просто живой портрет… он тоже сочинял, когда его мучили кошмары… только никому… скажут, что я… я сейчас…

Иосиф подошел к окну. За окном шумел дождь.

Дядя пропадал около четверти часа.

— А вот и я… — Услышал Иосиф голос дяди. Он как будто вынырнул из заводи сумерек. Ошеломленный, нелепо улыбаясь, Иосиф смотрел на дядю. — Ну и погода… — С него лило ручьями. В руке у него был чемодан.

Иосиф закрыл глаза, но, даже закрыв глаза, он видел дядю в какой-то смутной дымке нереальности. Лицо землисто-серое, впалые щеки.

— Где ты был?..

— Тут, неподалеку… — Не раздеваясь, дядя сел на кровать, слегка склонив голову к плечу, вытянул ноги. Иосиф обратил внимание, что на его ботинке развязался шнурок. Его блуждающий взгляд скользнул дальше, в мимолетное, текучее, наткнулся на открытый чемодан. Поблекшие фотографии, письма, треснувшие очки.

— Это вещи твоего отца… вовсе он не умер в ссылке, как я тебе говорил… он покончил с собой… разумеется, тут было все, и усталость от жизни, и немота, он потерял голос… — Иосиф слушал недоверчиво. — Патриотом он не был, но он был порядочным человеком… он сделал это, потому что понимал, какие последствия его арест мог бы иметь для семьи…

— То есть для тебя… — выкрикнул Иосиф. Накинув на плечи плащ, он выбежал на улицу…

Около полуночи Иосиф вернулся, повесил мокрый плащ на спинку стула и ничком упал на кровать.

В комнату вошла тетя. Она не спала, ждала Иосифа. Убавив свет, она села на край кровати.

— Это правда, что мой отец был врагом народа?.. — спросил он.

— О чем ты говоришь?.. нет, конечно же, нет… — Тетя взяла его за руку. Он потянул ее к себе. Она прилегла рядом с ним, лаская его. Вслушиваясь в ее шелестящий шепот, Иосиф не заметил, как заснул. Во сне он стонал и жаловался…

Прошло несколько лет. Иосиф уже был секретарем Тиррана и постепенно превращался в чиновника. Но иногда на него что-то находило. Он запирался в своей комнате и всю ночь писал. Скомканные, смятые листки скапливались на полу. Потом он исчезал на несколько дней. Он мог очнуться или в тесной комнатке без зеркала и ванны, обклеенной бумажными обоями в постели какой-нибудь шлюхи, или того хуже, в обществе молодых людей с крашеными губами и непристойно подведенными глазами, с общим для всех наркоманов и самоубийц выражением лица.

Как-то Иосиф забрел в театр. Он опоздал к началу спектакля, было темно и в дверях ложи он столкнулся с Лизой.

— Ах, как вы меня напугали… — прошептала она, обмахиваясь веером. Словно большие черные бабочки с фиолетовым отливом вылетали из ее рук. Он узнал ее. Он не мог ее не узнать.

Занавес опустился. Вспыхнул свет. Слегка опьянев от духоты и слепящего света, Иосиф вышел на улицу и пошел за Лизой как будто не своими ногами, точно в бреду…

Ночь он провел у Лизы. Под утро в дверь кто-то поскребся, постучал три раза. Иосиф проснулся, беспокойно глянул на часы. Смутная тревога давящей мучительной неопределенности сжала горло. Он никого не ждал к этому часу.

«Странно… наверное, кто-то ошибся дверью… или почудилось…» — подумал он, нащупывая выключатель. Лампа мигнула и погасла, а стук повторился. Он босиком побежал к двери, вытянулся на цыпочках, осторожно спросил:

— Кто там?.. — Никто не отозвался. Он приоткрыл дверь, выглянул. Никого. Не зная, что и подумать, он закрыл дверь и подошел к окну. Напротив окон, теряясь в крапчатых тенях, вышагивал незнакомец в клетчатом пиджаке…

Край солнца показался над крышами. Иосиф умыл лицо ладонями, обернулся. Лиза сонно потянулась, открывая бедра, излучину, живот. Легкая дрожь пробежала по ее векам.

Он прилег рядом, попытался обнять ее.

— Перестань… — она отодвинулась в угол кровати. — Ради Бога, не будь идиотом… — Она уже не принадлежала ему, он почувствовал это по ее резкому сопротивлению.

— Мне уйти?.. — Голос его задрожал.

— Делай что хочешь, только оставь меня в покое… — выражение скуки появилось на ее лице.

От отчаяния, уже не осознавая, что делает, он набросился на нее.

Она закричала…

Иосиф отступил, наткнулся на дверь. Она была заперта. Через окно он выбрался на террасу и прыгнул вниз, в заросли терновника. Прихрамывая и оглядываясь, он пошел вдоль дома, свернул за угол и наткнулся на незнакомца в клетчатом пиджаке. Иосифа поразило его лицо. Оттолкнув незнакомца, он побежал…

Ночь застала Иосифа на окраине города. Он забрел в заброшенный сад, лег, зарылся в листву и долго лежал в каком-то странном забвении, ловя губами шелковистые, теплые и нежные прикосновения листьев травы, вслушиваясь в ночные звуки, что-то угадывал в них давнее, далекое.

— Я не могу жить без нее… — прошептал он. Он не узнал свой голос и неожиданно для себя расплакался…

Пронзительные крики ворон разбудили Иосифа чуть свет. Он встал, оглядываясь и пытаясь вспомнить, где он.

Зашелестела листва. Почудилось, что кто-то тихо рассмеялся в ветвях. Он боязливо поднял голову. Солнце выглянуло из-за туч. Вспыхнула тонкими блестками роса в паутине. Нерешительно потоптавшись на месте, он пошел к трамвайной остановке.

Подошел трамвай. Иосиф обратил внимание, что на переднем стекле трамвая приклеен портрет Старика. С трудом протиснувшись в чуть приоткрытые створки двери, он сел у окна.

Трамвай остановился у дома, похожего на тюрьму и окруженного деревьями, на которых, как черные цветы, качались вороны. Иногда они с криком поднимались в воздух. В этом здании размещался архив, где Иосиф надеялся найти разгадку самоубийства отца.

Тупой, назойливый скрип двери. Открылся вход в бесконечные полутемные коридоры и лестницы с этажа на этаж. Несколько ступенек вверх, поворот направо, налево и Иосиф очутился в тесно заставленной стеллажами комнате с узкими окнами, выходящими во двор.

Служащая архива, женщина средних лет в вязанной кофте с протертыми рукавами, нашла нужную ему папку. Некоторое время он рассеянно листал пожелтевшие страницы. В комнате было холодно, сыро и темно.

Часы на Башне пробили полдень. Иосиф провел рукой по стене, ощущая ее бугристость, зябко повел плечами, вскользь глянул в окно, сощурился. У портика входа он увидел Кальмана, который стоял, сложив руки за спиной, точно голубь. Лицо бледное, тонкое, как будто прочерченное ногтем на затянутом инеем стекле, на носу очки с вогнутыми стеклами, как у всех пожилых евреев. Чем-то Кальман напоминал отца, каким он запомнился Иосифу в день ареста. Внезапно побледнев, Иосиф закусил губы, чтобы не застонать от боли в паху, сел, закрыл глаза. Постепенно боль улеглось…

Дверь скрипнула, приоткрылась и захлопнулась. Как будто кто-то вошел или вышел. Иосиф испуганно оглянулся, тревожно и бегло глянул на часы. На миг он пришел в себя, с удивлением увидел, что сидит у окна, отметил, что уже половина пятого и что окно пробито слишком высоко в стене и напоминает тюремное. Стекла окна отсвечивали. Кончиками пальцев он коснулся стекла. Там что-то ткалось, легкое, летучее, как тайнопись…

В комнате почти незаметно потемнело. Опустив голову и настороженно прислушиваясь, Иосиф какое-то время листал досье отца и шел по проселочной дороге. По сторонам стеной стоял лес. Неожиданно лес расступился и на фоне вечернего неба в беспамятной волне облаков увиделся силуэт церкви, дома, деревья, рассыпанные по склонам лощины.

Было ветрено. В просвете между домами висела пасмурно-багровая луна. Лаяли собаки. Хлопали ставни. Иосиф остановился у дома с крыльями флигелей, заглянул в окно. Обрисовался угол камина, пепельница из толстого стекла, рисунок стула. Он пошарил под ковриком, нащупал ключ. В доме пахло запустением. Мельком глянув в мерцающее пятно зеркала, он подошел к столу, зажег лампу и в полном изнеможении опустился на кровать.

Послышались вздохи, покашливание скрип лестницы. Иосиф выглянул в коридор. Люк на чердак был открыт. Настороженно, с опаской он поднялся на несколько ступеней. Ступени были скользкие, лестница раскачивалась.

— Куда это ты собрался?..

— А что?.. — Иосиф несмело улыбнулся, узнав отца. Лунный свет мягко очерчивал линию его силуэта, профиль, как у Данте…

Иосиф спал, зарывшись лицом в бумаги. Он проснулся от шума за окном. Еще полусонный, он глянул в окно, полистал бумаги и в который раз начал читать написанное от руки анонимное заявление, сбивчивое и путанное. Он перевернул страницу. Заявление обрывалось на полуслове.

Отложив досье, Иосиф закурил и подошел к окну. Кальман все еще стоял у входа во флигель, рассеянно поглядывая по сторонам. Иосиф знал его с детства. Они жили в одном доме.

До 30 лет Кальман был девственником, жил с матерью. Она любила театр, собирала афиши, желтые, сморщенные от клея, они висели на стенах в ее комнате, в коридоре, повсюду. Непонятно, какое удовольствие она находила в этом собирании.

Иосиф прикрыл глаза ладонью…

Простоволосая, в лоснящемся халате она увиделась за соседним столом. Она пила чай, заваренный липовым цветом. Всего лишь реальность, не более. Недоверчиво улыбаясь, Иосиф окликнул ее. Она подняла голову, глянула на дождь за стеклами, встряхнула головой, как будто покрытой осыпью розовых лепестков и вернулась в свою комнату к пасьянсу и кошкам.

В 30 лет Кальман вдруг бросил мать и сошелся с женщиной старше его на 7 лет. Иосиф видел ее мельком. Рыжая, как лиса, лицо резко очерченное, длинноносое, руки в перчатках…

«Как же ее звали?.. Лика?.. Лия?.. — Иосиф зябко поежился. Он все еще стоял у окна. В комнате царила тишина, топкий полумрак. — Уехать бы куда-нибудь, как все упростилось бы, но куда?..» — Мысленно он пересек привокзальную площадь, заглянул в настороженно распахнутую створчатую дверь и вошел в зал ожидания. Сердце билось так сильно, что он невольно прижал руки к груди. Он весь дрожал. В зале было пусто. Ни души. Тускло мерцали шары люстр под покатым потолком. Сквозь решетки на окнах видны были рельсы. Они упирались в тупик. Окошко билетной кассы было задернутой шторкой. Он осторожно поскребся, постучал. Заперто, мертво. Оглядываясь, он вышел на привокзальную площадь. Трамвая на остановке не было. Свернув за угол, он приостановился. Почудилось какое-то движение впереди. Вспыхнули фары. Свет обшарил стены, небо, затянутое тучами, скользнул по аллее, искривляя ее тенями, ослепил и испугал его. Ничего видимого и понятного. Он сощурился, вытер слезы. Смутное волнение вдруг охватило его. Свет как будто что-то скрывал за собой. Неожиданно в нем раскрылось лицо Лизы, как чашечка цветка, в которой таилась улыбка. Он опустил голову и снова заставил себя посмотреть на нее. Лицо обветренное, облупленный носик, тонкие губы, глаза темные с радужным отливом, взгляд, как у ребенка.

— Ну и чего ты ждешь, конца света… пошли…

Лиза привела его в подъезд дома с террасой, затянутой проволочной сеткой. Роясь в сумочке, она медленно поднялась по лестнице на второй этаж, открыла дверь.

— Проходи… — Она потянула его в темноту, в которой реальность была так же призрачна. Дальше, дальше, какие-то вещи, какая-то другая, вымышленная жизнь. Он не выдержал, оглянулся…

— Проходите, проходите… здесь расстрельные дела 37 года… — услышал Иосиф голос служительницы. В комнату один за другим входили практиканты из архивного училища, вытянувшись в процессию и разговаривая, понизив голос.

Иосиф собрал бумаги со стола, путаясь в рукавах плаща, оделся и направился к выходу…

Петляя, улица поднималась по склону Лысой горы. Открылась река, дали. Иосиф зябко повел плечами. В воздухе ощущалась осенняя сырость. Поднявшись на цыпочки, он заглянул в угловое окно дома, заставленное горшками с геранями. Прояснился силуэт в длинной, фланелевой сорочке. Совсем близко он увидел лицо старика. Над верхней губой бурая родинка. Лицо подернулось рябью, мелкими чешуйками и исчезло. Лиза задернула гардины. Она не выносила света и шума…

Помедлив, Иосиф поднялся в комнату с выходом на крышу, которую снял, чтобы поближе узнать отца Лизы. Он хотел понять мотивы, толкнувшие старика написать донос на его отца. В комнате было душно. Иосиф попытался открыть окно. Не справившись с запором, он сел на продавленную кушетку, мысленно перевел стрелки стенных часов, давно сломанных, не зная, что делать дальше, полистал рукопись, вымарал несколько строк и уронил очки, заснул…

Среди ночи он проснулся. В доме царила тишина, как в детстве, когда весь мир казался ему чудом. Он лежал рядом с матерью, обнимая подушку, горячую и точно набитую снами, даже не подозревавшую какими…

Около часа Иосиф торопливо царапал бумагу, как-то нелепо выглядывая из-за лампы и прислушиваясь. Откуда-то из глубин дома доносились странные звуки. Они затихали и снова жутко повторялись.

Рука затекла и дрожала. Он размял руку и лег, попытался заснуть…

Он то просыпался, то засыпал, кружил впотьмах, натыкаясь на стулья, испуганно пятился, когда шкаф на ножках, вдруг открывал наискось створчатую дверь с зеркалом, или лоснисто-черные ветки царапали жесть подоконника, настороженно заглядывая в узкое, обведенное крепом окно и беспокойно раскачиваясь на фоне сквозистого неба…

Окно постепенно отдалялось, заполняя освободившееся пространство какой-то другой реальностью…

Увиделся зал. Множество людей, лиц, лакеев, горничных, собак. Сводчатые зеркала, окна, двери, задернутые гардинами. Неуклюже натыкаясь на стулья, Иосиф пересек зал, вошел в топкий полумрак спальной комнаты. Послышались шаги, легкий плеск, шелест.

— Ах, это ты… как ты меня напугал… — Лиза прошептала что-то еще, потянулась к нему лицом. Нос с горбинкой, зеленые глаза, рыжие волосы. Он слегка отодвинулся. Она говорила так тихо, что кроме гераней на подоконнике ее никто не слышал. Цветы улыбались и неуверенно, неприметно кивали головой. Можно было подумать, что они ее приближенные. Глянцевые, лощеные венчики, чешуйки лепестков с завитками, лиловые и палевые падали к ее ногам.

— Ну, иди же ко мне… Боже мой, какой ты неловкий… — Лиза улыбнулась своей русалочьей улыбкой…

Легкое, недолгое прикосновение еще робких пальцев и… Иосиф испуганно отдернул руку, наткнувшись на раскаленный абажур настольной лампы. Лампа замигала и погасла.

Рассеянный, обморочный свет сочился из окна, растекался по комнате…

Видения преследовали Иосифа с детства. Утром они исчезали в обоях палевого цвета или затвердевали, становились вполне понятными и опознаваемыми вещами: то складками гардин, то висящим за дверью халатом дяди, иногда еще чем-нибудь…

Судорожно вздохнув, Иосиф чиркнул спичкой, зажег свечу, посмотрел на часы. Они стояли.

«Наверное, уже за полночь…» — Глянув в окно, он лег и закрыл глаза…

Разлился полусвет, удивительный, зеленоватый, в котором что-то творилось. Высветился силуэт дома с крыльями флигелей, обвисшие жерди забора, клумба под окнами, пионы. Они горели огнем. Среди пионов и складок гардин обрисовалась стройная фигурка Лизы. Обернувшись к зеркалу, она припудрила носик, солнечные пятнышки веснушек. Лицо ее странно менялось от освещения. И руки. С бьющимся сердцем он подошел к окну. Так хотелось обнять ее.

Лиза резко обернулась, и он очнулся. Он спал, уткнувшись лицом в бумаги. Растерянно проведя рукой по лбу, он улыбнулся улыбкой младенца или сумасшедшего…

Опять послышались странные звуки. Как будто кто-то поднимался или спускался по лестнице на чердак.

Он задул оплывшую свечу и с головой завернулся в плащ. Там, где он был, была только тьма, жуткая, беспамятная и бессмысленная…

Посреди ночи в доме начался пожар. Загорелась сажа в дымоходе. В спешке покидая мансарду, Иосиф потерял половину рукописи. Внизу уже суетились пожарные.

 

14

По привычке глянул по сторонам, Иосиф пошел по направлению к Болотной площади. Свернув за угол дома, он наткнулся на Нору. На ней было черное платье с глухим воротом, старомодная шляпка, лицо вытянутое, скулы слегка подрумянены.

— Что ты здесь делаешь?..

— Жду тебя… что ты на меня так смотришь?.. — Нора рассеянно улыбнулась, поправила шляпку и потянула его за собой через сонный, полураздетый и как будто висящий в воздухе сад и дальше.

Из туч выглянула пасмурно-багровая луна. Как лунатик, Иосиф шел за Норой все в одну сторону по безлюдным улицам. У дома с террасой, затянутой проволочной сеткой, он приостановился, нерешительно заглянул внутрь подъезда, попытался представить, что увидит там, в конце лестницы, в полутьме коридоров. Мысленно он поднялся на несколько ступеней, повернул направо, вышел на террасу и остановился у ступеней, сходящих в галерею. Сарра, укрытая лиловой полутьмой, то исчезала в извивах орнаментов, то появлялась вполне осязаемая и более подлинная, чем любая реальность, правда, не всегда одна и та же. Иногда в чертах ее лица проявлялось что-то, не похожее на то, что он привык видеть…

Крадучись подползли огни. Из-за поворота, гремя помятыми крыльями, выехал лимузин, вильнул, огибая рваный край зарослей, ослепил. Пятясь, Иосиф отступил в слякоть, чертыхнулся и увидел дядю, который вышел из подъезда дома, прихрамывая и застегиваясь на ходу. Лицо чужое, отстраненное…

Обдав Иосифа клубами едкого дыма, лимузин исчез за поворотом улицы.

— Ты идешь?.. — спросила Нора.

— Да, иду… — пробормотал Иосиф, размышляя об этой неожиданной встрече. Сделав несколько шагов, повернул назад…

Дверь в подвал была не заперта. В этом подвале жил старик, у которого Иосиф брал уроки латинского языка. Иосиф вошел, оглядывая стены, заклеенные афишами.

— Можно?.. не помешаю?..

— Входи, входи… давно тебя не видел… что-то ты неважно выглядишь…

— Все так вдруг и неожиданно на меня навалилось… — Иосиф принужденно улыбнулся.

— Я сейчас… принесу что-нибудь ободряющее и укрепляющее…

Старик исчез. Иосиф подошел к окну, близоруко сощурился, сморгнул. Глаза слезились, мелькали какие-то сгустки, клочки, жуть, из которой высунулось опухшее, плохо выбритое лицо, с сыпью на лбу…

— Кого ты там высматриваешь?..

— Да так, никого… а ты, я смотрю, все пишешь?..

— Пишу пьесу для Графини… ты знаешь, мой отец тоже начинал в театре, сначала осветителем, потом машинистом сцены… помню все эти тросы, шестеренки, всякие хитрости, малая скорость, вздохи, пульсации, сцена тронулась, я просовываю голову в щель, слежу, заранее никогда не известно, где она остановится, слышу треск, крики ужаса… жалкий театр, по-прежнему там торжествуют ничтожества, собственно говоря, они торжествуют везде… Боже мой, иногда хочется спрятаться, сморщиться до точки, исчезнуть или закрыть глаза и бежать отсюда, все равно куда… здесь нельзя жить, можно только умереть или сойти с ума… — Голос старика задрожал, слова скомкались…

Уже ничего не понимая, Иосиф сел на продавленную кушетку, натянул на себя лоскутное одеяло и откинулся спиной к стене…

Проснулся Иосиф около девяти. Старика в комнате не было. По радио передавали последние известия, потом зазвучала музыка, концерт Рахманинова.

Слушая музыку, Иосиф вспоминал то немногое, что осталось от детства. Картины наслаивались друг на друга. Они напоминали брейгелевские пейзажи. Сдвинув ковер, он нащупал потайное место, надавил. В стене открылась ниша, в которой лежала рукопись. Он сел, полистал рукопись, что-то дописал на полях и уронил ручку. Рука его бессильно свесилась, веки едва заметно подрагивали…

На минуту он заснул и, судорожно всхлипнув, проснулся. Часы пробили полдень. Он встал и минуту или две ходил по комнате из угла в угол. Руки у него висели и качались, как плети, и он весь дрожал. Его лихорадило.

За окном послышались голоса, кто-то заглянул в стекла. Иосиф задернул гардины, потом неуверенно чиркнул спичкой. Пламя выросло из его рук, вырвалась. Он бросил рукопись в камин. Спустя несколько минут рукопись превратилась в горку пожухлых и повядших листков, напоминающих цветы на дворовой клумбе…

Воспоминания привели Иосиф к дому, где когда-то жил отец Лизы. От него остались лишь стены. Казалось, что они все еще дымились. В раскрытом окне смутно различались какие-то вещи: шкаф, зеркало. Откуда-то из глубины стекол медленно выплыла Лиза. Лицо задумчиво-дымчатое, отзывчивое, желанное…

Залаяла сука полковника. Лицо Лизы замутилось, превратилось в какой-то кошмар. Иосиф попятился и наткнулся на ржавеющую под окнами инвалидную коляску с надувными шинами. Точно такая же коляска была у отца Лизы, с вмятинами и бахромой на крыльях, с шишковатым, продавленным сидением. Он толкнул коляску. Она заскрипела и отъехала вглубь двора.

— Эй-эй, что ты делаешь…

В коляске сидел худой и угловатый старик в круглых очках и в кофте грубой вязки. Это был отец Лизы. Лицо иссохшее, глаза, как у старой собаки, матово желтые, замутненные безнадежностью. Он теребил костлявыми пальцами загривок кошки и слушал, как на террасе, затянутой проволочной сеткой, тикают стенные часы. Иногда, время от времени, часы всхлипывали, начинали хрипеть и бить.

Неожиданно старик прикрыл рот ладонью и тихонько хихикнул. Чему-то он радовался. Он умел наслаждаться даже этой доставшейся ему жизнью.

Иосиф отвернулся, не выдержал и снова посмотрел на старика. Старик уже спал. Во сне он вздыхал, чтобы не задохнуться…

Лиза ухаживала за ним, стирала одежду, делала ему примочки из глицерина, переворачивала…

«Проклятый старик…» — Иногда Иосифу казалось, что старик притворяется, может быть даже обдуманно, по плану.

Иосиф потряс головой. Так ясно увиделась эта мизансцена омовения, весь этот ужас…

Он поднялся по приставной лестнице и заглянул в окно. Оно было занавешено. В стеклах отразился город. На город уже опускалась ночь. Переходя от одного плана к другому, она рисовала в слепой, пятнистой пустоте над домами шаткие, смутные силуэты фигур, картины, похожие на какие-то воспоминания…

В коридоре послышались шаги, голоса. За стеной в комнате старика что-то происходило. Иосиф прислушался, потом вышел в коридор. Дверь в комнату старика была приоткрыта.

— Возьми что-нибудь из ее теплых вещей, выбери сама…

Ржаво скрипнула, откинулась крышка сундука., чем-то похожего на гроб. Он был выкрашен в синий цвет и обит по углам железом. В сундуке хранились вещи жены старика. Лиза примерила бледно-серое пальто с лисьим воротником, оглянулась, убрала волосы со лба и глаз.

— Чуточку тесно, да?.. несвободно…

— И шарф ее возьми… — Старик снял очки. Глаза у него были красные и слезились.

— Нет, спасибо… — Лиза сняла пальто.

— Ты ведь меня не бросишь?.. — неожиданно спросил старик.

— Что ты такое говоришь?.. конечно, нет… — Лиза скомкала слипшиеся простыни и направилась к двери.

Она прошла мимо, обдав Иосифа запахом плесени и мочи, и он очнулся. Мутный свет сочился из окна, заливал пол, стены, обклеенные пожухлыми афишами…

Невольно вспомнила еще одна сцена. Однажды ночью Иосиф услышал крик старика. Накинув на плечи лоскутное одеяло, он вышел в коридор, постоял под его дверью. Поразила тишина, странная, протяжная. Он приоткрыл дверь. Старик лежал ничком у окна в ночной рубашке из фланели и в вязаных носках, нелепо вывернув голову. Иосиф подошел поближе, поскользнулся, чуть не наступил на тарелку. Перед сном старик ел кисель с сухарями. Иосиф попытался перевернуть его на спину. Старик как будто вздохнул и вдруг, вытянув руку, царапнул его щеку ногтями. Иосиф невольно отшатнулся, отступил. Он подумал, что сходит с ума. Глаза старика были открыты. Они все еще что-то высматривали, наблюдали.

Иосиф закрыл глаза и рот старику и позвал Лизу. Голос его сорвался…

Вспомнилась еще одна сцена. Когда старика хоронили, оборвалась веревка, и гроб упал в яму, став на попа. Крышка отвалилась. Могильщики в ужасе замерли, увидев старика, облаченного в свой побитый молью костюм. Он стоял со скрещенными на груди руками и улыбался…

 

15

Лимузин остановился за квартал от дома, как обычно. Иосиф вышел из лимузина и пошел дворами. Дом спал. Крадучись, стараясь никого не разбудить, он прошел в свою комнату и лег, не раздеваясь. Было зябко. Он закутался в лоскутное одеяло. Он долго не мог заснуть, ворочался, разговаривал сам с собой…

Среди ночи он проснулся. Ему послышались шаги, голоса. Осторожно приоткрыв дверь, он выглянул в коридор, залитый лунным светом. Коридор кончался окном в глухой двор. Проходя мимо пустующей комнаты, он невольно покосился на дверь. Она была приоткрыта. Помедлив, он вошел. В комнате царило запустение. Среди дрожи отблесков и зыблющихся, обманчивых отражений вдруг увиделся силуэт старика. Он зажмурился и снова открыл глаза. Место старика уже заняла Лиза. Лунный луч просунулся в щель между складками гардин, дотронулся, порылся в ее рыжих прядях, нырнул в сонную воду ее глаз. Она улыбнулась и бездумно потянулась к нему. Губы ее раскрылись, как бутоны. Уже не способный сопротивляться искушению, он обнял ее… и наткнулся на стену. На стене тихо стучали ходики…

Близоруко сощурившись, он вдруг всхлипнул…

«Похоже, я схожу с ума… опять мне снился этот проклятый старик… может быть, уехать… Боже мой, так просто… почему это не приходило мне в голову раньше… уехать и забыть весь этот кошмар…»

Иосиф уже шел по улице, разбрызгивая талые лужи и улыбаясь. Странная радость окрыляла его. В какой-то момент ему показалось, что он может даже взлететь, он невольно взмахнул руками и рассмеялся вслух. Все его радовало, и даже эта отвратительная погода и эти грязно-серые без теней дома, почти до окон вросшие в землю. Что-то насвистывая, он спустился по шаткой лестнице к набережной, приостановился у дома, в котором жила Нора. После минутного колебания он вошел в дом. Дом казался пустым, заброшенным и полы не скрипели под ним и не прогибались, и жильцы его как будто не замечали. Он прошел по коридору, повернул налево, направо, заглянул в угловую комнату. Потеки на стенах, напоминающие фрески, пыльный фикус, этажерка, створчатое зеркало, как дверь в соседнюю комнату…

Нора спала на оттоманке. Неприятно поразили ее тонкие и бледные ноги. Он протиснулся в щель двери, тронул ее за плечо.

— Ааа… что вам?.. Боже мой, Иосиф, это ты… — Нора коротко и влажно всхлипнула.

— Я… — Не мигая, Иосиф смотрел на нее и удивлялся тому, как она изменилась. Он успел отвыкнуть от нее.

— Что случилось?.. постой, куда ты?.. — Нора сползла с оттоманки, ловя плавающие рукава халата.

Иосиф вышел в коридор, заставленный какими-то лишними, угловатыми, неудобными вещами. Как тень, Нора шла за ним.

— Душно. Я открою окно?..

— Да, конечно… что-то я хотела тебе сказать… — Нора неуверенно ощупала свое лицо. — Ах, да… — Она склонилась над комодом.

— Что ты ищешь?.. — глядя в сторону, спросил Иосиф.

— Письмо, оно пришло несколько дней назад… — Нора говорила невнятно, каким-то заунывно нудящим, морочливым, как радио, голосом. — Где-то здесь, нет, ну, конечно же, в верхнем ящике… Господи, сколько же здесь всего лишнего… черт, палец порезала… разбитые очки… где же оно?.. да, вот же… нет, это не то… — Она нетерпеливо вытряхнула содержимое ящика на пол.

— Все это уже прошлое… — Иосиф направился к двери.

— Ты уже уходишь?.. — Лицо Норы смялось. — Не уходи, я боюсь за тебя?..

— Ничего страшного со мной не случится… — Он закусил губы, чтобы не сказать что-нибудь лишнее. Некоторое время он рылся в карманах. Он искал ключи. Не нашел.

Он вышел через черный ход. Над воротами обреченно трепался линялый флаг. Сознавая, что уже никогда не вернется сюда, Иосиф приостановился на углу улицы, глянул вскользь на окна и свернул в узкий проулок. Он шел и шел вдоль удручающе однообразных фасадов, цепляясь за жестяные карнизы окон, потом повернул и направился к трамвайной остановке…

Нора стояла у афишной тумбы. Она ждала его. Иосиф не удивился, увидев ее, и даже обрадовался.

— Ты уезжаешь?.. — спросила она.

— Нет… — Иосиф покраснел. Вопрос застал его врасплох.

Из переулка выехал трамвай, громыхая на стыках рельс. Иосиф сжал ее локти, все ее беспомощное, вдруг обмякшее тело, и запрыгнул в трамвай…

Проехав вокзал, он вышел на конечной остановке. Проходной двор вывел его к обрыву. Дальше только небо, странное, все в красных проплешинах. По осклизлой и крутой лестнице он спустился к кладбищу. Вот и знакомая ржавая оградка. В каком-то затмении он открыл калитку…

Начался дождь. Шорохи. Шепоты. Иосиф обернулся, показалось, что кто-то окликнул его. Меж стволами деревьев обрисовался силуэт фигуры. Лицо, как в венке, в каплях дождя.

— Отец?.. — недоверчиво прошептал он, пятясь, отступая к оградке…

С криком над кладбищем закружили вороны. Как в ознобе, ветки стряхнули на мокрый песок рой листьев. По окружному мосту прогрохотал поезд. Чувствуя, что земля ускользает из-под его ног, он уцепился за решетку ограды и осел. Уткнувшись лицом в прелые листья, он тихо завыл…

Спустя час весь промокший и какой-то оторванный от этой жизни Иосиф вошел в дом на углу Болотной улицы. Не раздеваясь, он лег на кушетку, обречено сложив руки на груди. Мысли были пустые, далекие, ни к чему не относящиеся…

Почудилось, будто открылась дверь, и в комнату кто-то заглянул. Свет чуть теплился в лампе на столе. Он привстал, подкрутил фитиль, огляделся. Низкие потолки, стены, крашенные известью, узкое окно в темную комнату. Чего-то не хватало. Он скосил глаза. Не стучали ходики. Стрелки остановились на половине пятого, как и в прошлый раз, когда отец покончил с собой…

Отец вернулся из командировки накануне Иванова дня, непохожий на самого себя, как будто переодетый в чужое, без шляпы и галстука в длинном, до пят, спадающем тяжелыми складками драповом пальто. Даже голос его изменился. Как будто застряв в проеме двери, он улыбался, что-то говорил. Он пытался рассмешить мать, но только испугал ее…

Иосиф неуверенно улыбнулся и, шагнув навстречу отцу, наткнулся на зеркало. Отец все еще улыбался там, за стеклом, как будто замурованный в эту стеклянную пустоту…

Неожиданно зазвонил телефон. Он висел на стене в коридоре. Иосиф затаился, выжидая. Телефон умолк…

Иосиф провел рукой по лицу, как-то забывчиво огляделся и сел на кушетку, потом лег, кутаясь в лоскутное одеяло. В комнате царила полутьма и тишина, как в детстве, лишь иногда нарушаемая какими-то странными скрипами и скрябами.

Хлопнула дверь. Пахнуло запахом яблок, резеды…

Некоторое время Иосиф лежал и прислушивался, прильнув лицом к подушке. Донеслись голоса, мужской и женский, шаги, шелест шелка, тихий звон свисающих сталактитами сережек. Сердце замерло. Из темноты выступило ночное очертание матери. Она куталась в козью шаль мышиного цвета.

— Спит, спаси его Господи… — прошептала она быстро и сбивчиво. Иосифу показалось, что мать обращалась не к Богу, а к отцу. Она склонилась над ним, как ангел, крылом коснулась его щеки. Блеснули ее глаза, словно две луны, большие и влажные.

Мать ушла. Остался ее темный лик на стене, оттененный рамкой, сникшие герани и такое далекое окно. Еще дальше железнодорожные пути, упирающиеся в тупик…

Окно зазеленело.

Иосиф встал и, точно лунатик, подошел к окну. Он не заметил, как отделился от пола и мягко, бесшумно скользнул в рассветную полутьму, словно в воду, взмыл, полетел, удивленно раскинув руки. Он даже не успел испугаться. Стена и ржавеющая у стены инвалидная коляска с надувными шинами постепенно отдалялись. Он поднимался вдоль стены, еще не зная, что его ожидает, падение или спасение. Неожиданно кто-то окликнул его по имени, которое он уже забыл. Он глянул за спину и… очнулся в глухом переулке. Он лежал, кутаясь в лоскутное одеяло. Над ним трепались обмокшие гардины, как флаги.

Он зажмурился. Его ослепил свет фар. Мигая желтыми огнями, лимузин повернул за угол и исчез…

 

16

В предрассветной пустоте еще витали сны, но Город уже просыпался. Из тумана постепенно выступали очертания крыш, сеть переулков, улиц. Они тянулись к Башне, точно обвисшие паутины, с неуверенно поблескивающими каплями фонарей.

Донеслись шаги. Иосиф обернулся и увидел рыжеволосую деву в черном. Она спускалась по лестнице. Как будто зависнув в пустоте, дева перешла террасу и скрылась во флигеле.

Порывшись в карманах, Иосиф нашел ключи, открыл дверь и, не зажигая свет и не раздеваясь, прошел в комнату. Какое-то время он листал бумаги из папки по делу о покушении. Не отправленные письма, очень длинные и совсем короткие, всего в одну строчку, пожелтевшие фотографии, некоторые испорчены, лица очень смутные, неотчетливые, некоторые уже покойники, скучающие, усталые или смеющиеся. Он держал их в руках. Они обступали его. Он видел их в зеркале. Зеркало постепенно тускнело и они терялись, исчезали. Остались только тени, призраки, увы.

Налив в стакан вина, Иосиф выпил залпом, молча, в задумчивости постоял у окна, из которого открывался вид на глухую стену дома напротив, чем-то напоминавшую огромную фреску. Взгляд его скользнул по стене и остановился на клочке неба с лакунами и затонами.

Откуда-то доносились звуки музыки и пение, как на сцене, на которой совершалось действие пьесы, поставленной невидимым режиссером. Чувствуя свое бессилие и не зная, чем отвлечься, он стать читать стихи Лизы, несколько странные, неровные. Они были приколоты булавками к обоям, как бабочки. Неожиданно для себя он всхлипнул, теряя булавки, сорвал несколько листков, смял их и лег, не раздеваясь, зарывшись лицом в ладони…

Он лежал и прислушивался к шагам на лестничной площадке, мертвея, когда они затихали. Он все еще ждал ее. Мимолетные, обрывочные воспоминания заселяли комнату…

Иногда он находил Лизу в постели, она спала, вытянувшись, как тростинка. Он не будил ее. Закрыв глаза, он думал о ней и не слышал иных звуков, кроме ее сонного дыхания…

Окно постепенно мутнело. Близился рассвет. По губам Лизы пробежала легкая зыбь, показалось, что она проснулась и едва удерживается от улыбки. Он слегка распахнул ее кружевную сорочку. Приоткрылись маленькие, нежные груди, податливо сближающиеся в излучину с небольшой родинкой. Он вытянулся, изгибаясь, разжал ее бедра…

Булькнул звонок. Кто-то постучал в дверь. Не зажигая свет, Иосиф встал и направился к двери.

— Кто?.. — спросил он.

— Это я…

По голосу Иосиф узнал Агента. Открывая дверь, он невольно обернулся и увидел в зеркале пустую кровать. Зеркало стерло Лизу…

— Ну и?.. Иосиф хмуро посмотрел на Агента.

— Она под надзором девы из приюта…

— А он?..

— Он в следственном изоляторе… — Агент осторожно кашлянул и протянул ему связку писем. — Это архив девы, о которой вы говорили… целый роман в письмах… — Прикрыв рот рукой, Агент хихикнул.

Иосиф покосился на Агента и, не в силах скрыть раздражение, захлопнул дверь…

 

17

В комнате охраны было шумно, накурено. Иосиф протиснулся между двойниками Тиррана, которых он путал самым странным образом, и проскользнул в кабинет.

— Ну что там у тебя?.. — Тирран рассеяно улыбнулся.

Поправив трясущимися руками очки и чувствуя что-то вроде головокружения после бессонной ночи, Иосиф положил папку с бумагами на стол и доложил о ходе расследования по делу о покушении, все, что смог узнать, имена, факты…

— Так, так, для начала не плохо… — Все еще рассеянно улыбаясь, Тирран слушал Иосифа, который, то краснел, то бледнел. От одной мысли, что в заговор возможно втянут и дядя, он чувствовал себя преступником.

— Одним словом, дело довольно запутанное… мне кажется, намеренно…

— Это все?.. — Тирран полистал бумаги, делая вид, что думает о другом. — Или что-то еще?..

— Да, то есть, нет… — Иосиф вытер пот со лба. В кабинете было душно. Неулыбчивое лицо его вдруг хихикнуло, как будто само по себе. Он испуганно прикрыл рот ладонью.

— Ну… — Тирран нахмурился.

— Нашлась ваша дочь… правда, я не совсем уверен, но сходство просто поразительное… — быстро и невнятно пробормотал Иосиф.

Послышался отдаленный гул. В стенах зашуршало, просыпалось что-то. Скрипнула, приоткрылась форточка. Порыв ветра вздул занавеси. Пахнуло сыростью, болотом. Тирран невольно поежился, скользнул взглядом по стенам, укрытых гобеленами, и подошел к окну, за которым догорал вечер. Ловя отсветы, он потер костяшками пальцев веки, задумался, вспоминая, какой сегодня день.

«Кажется среда… или четверг?.. нет, среда… в четверг у Графини прием… о чем это он?.. сейчас будет выдумывать очередную историю о воображаемом ребенке, наделит все это правдоподобием и припишет мне отцовство… а что, если это правда…» — Испытывая странное чувство, не лишенное некоторого беспокойства и радости, Тирран глянул в окно. От реки к площади уже полз туман…

Из тумана выплыло лицо Лизы, обнаженные плечи…

Они виделись почти каждый день, потом их отношения вдруг омрачились и вскоре прервались. Отец Лизы впутался в какую-то отвратительную историю. Спустя полгода он снова увидел ее. Она стала другой. В ней появилось что-то новое: светлое, легкое, влекущее и пугающее. Почти все встречи были разочарованием. Довольно редко они оказывались наедине, она была скорее сдержанна, чем ласкова. Слишком просто и, конечно же, неверно было бы заключить, что она уже не любила его. Возможно, это было связано с определенными трудностями в семье. Потом было это ее странное письмо, ничего не разъясняющее, в котором она даже перешла «на вы». Письмо пришло к нему разорванным и у него возникло подозрение, что половина письма было адресовано не ему, а кому-то другому.

«Вы успокаиваете меня… все это может быть и так, как вы говорите, но вы же знаете, насколько мы зависим от обстоятельств… все может измениться в любую минуту и изменить мое и без того бедственное положение, которое вы, конечно же, не всегда ощущаете, как бедственное…

Я прошу вас быть разумным и не забывать о мере и черте, за которую нам нельзя переступать… я чувствую, что вы находитесь под угрозой и в не меньшей степени, чем я… есть обстоятельства, в некоторой степени известные вам, к которым вы относитесь недостаточно серьезно…

Я почти уверена, что события последних дней как-то связаны со всеми этими приготовлениями… и это странное письмо, которое я нашла в почтовом ящике, и встреча с человеком, я не могу назвать тебе его имени… все это может оказаться не столько несправедливым по отношению ко мне, сколько бессмысленным, потому что я знаю, что наступит день, когда я стану тебе безразлична… это заставляет меня зарыться в подушки и плакать…

Мне холодно… мне не хватает твоей нежности…

Боже мой, если бы вы знали обо мне все до конца… все против меня… я хочу только одного: покончить с этой историей, в которой я оказалась обреченной, независимо от ее исхода… меня пугают предчувствия какого-то несчастья, страх, что из-за меня вы можете быть уязвимы…»

«Даже если все это правда, ну и что?.. зачем ворошить прошлое…» — Тиран потер лоб и рассеянно глянул в окно, сощурился.

Из театра вышел странного вида господин в длинном спадающем складками плаще. Это был Серафим. Он приостановился у ящика с аурелиями и гиацинтами. Ящик чем-то напоминал гроб. Неожиданно на его голову, как бабочки, посыпались листовки.

«Опять эти листки…» — Тирран обернулся к Иосифу.

— Это наши люди… все под контролем… — заговорил Иосиф, глотая окончания фраз. — А человек в плаще, на которого вы обратили внимание у нас на поводке… он поэт… ровным счетом ноль, но мнит себя Избавителем… — Чувствуя, что созданное им действующее лицо вызывает любопытство Тиррана, Иосиф продолжил портрет, слегка изменив тон. — Иногда он бывает у Графини… похоже, что их связывает не только поэзия… — Иосиф умолк, намекая, что знает больше, чем говорит…

Серафим свернул в Каретный ряд и пошел своей дорогой, обходя снующих в толпе агентов. По субботам Савва выходил в город, чтобы напомнить о своем существовании, и они готовились…

Все еще шел дождь, но небо уже изменило цвет. Тирран тяжело опустился в кресло под кружевным розовым балдахином. Некоторое время он угрюмо наблюдал за Иосифом, который докладывал о ходе следствия по делу о самоубийствах.

— Мы уже знаем, кто их готовит…

«Черт, как душно…» — Тирран раскрыл японский веер. Он уже не слышал Иосифа. Где-то на другом конце света светилось окно… как и в тот день, когда она открыла ему, что беременна… Беглый взгляд, поворот шеи, поцелуй, совсем не похожий на ее обычный поцелуй при расставании, не успокоил его и он лег в постель, чувствуя, что не заснет. Он думал о дочке, еще не названной по имени, как она, смеясь от радости, повиснет у него на шее…

Увы, Лиза исчезла вместе с девочкой. Правда, ему сказали, что девочка родилась мертвой, а Лиза умерла от родовой горячки…

Тирран вспомнил еще несколько женщин, совершенно друг на друга не похожих и, тем не менее, он видел в них Лизу…

— Это она… — Услышал Тирран обрывающийся шепот Иосифа, приподнялся и, вытянув шею, выглянул в окно.

Дождь кончился. На лужайке у солнечных часов толпились горожане, маячили агенты.

Тирран не сразу увидел Жанну, а, увидев, уже не мог отвести взгляд. Она спускалась по лестнице, сопровождаемая Шуутом.

Откуда-то выпорхнула стайка бабочек. На фоне неба они обрисовались со странной ясностью, закружились над ней. Жанна подняла голову, улыбнулась смущенно, как-то по-детски, заслонилась от них ладонью.

Скрыв за зевком свою взволнованность, Тирран, выпил стылого чаю, написал что-то, отбросил перо, смял бумагу, откинулся на спинку кресла. Бледный, с покрасневшими веками Иосиф стоял перед ним в ожидании. Тирран отослал его, тут же велел вернуться, ждать. Он развернул смятую бумагу, перечитал вслух, прошелся по кабинету. Щеки его пылали.

— Приведи ее ко мне…

Иосиф стал собирать бумаги.

— Бумаги оставь… иди…

Иосиф ушел.

Помедлив, Тирран нажал на рычаг. Скрипнула, отпахнулась потайная дверь в стене и захлопнулась его за спиной.

Агент с облегчением вздохнул, пошевелился, разминая затекшие ноги. Повинуясь приказу по линии, он подслушивал и наблюдал.

В стене что-то зашуршало, пробежало, потрескивая сверху вниз, и затихло где-то в углу. С грохотом рассыпались дрова, приготовленные для камина, Агент в ужасе замер…

 

18

По Городу расползались слухи об Избавителе. Все только о нем и говорили, но следы его пребывания до сих пор не были обнаружены, как будто он вовсе не существовал.

Слепо глянув на шпили Башни, выступающие из тумана, Агент свернул на Горбатый мост. Внизу плескалась вода, искажая здание приюта. Там жил Старик под присмотром рыжеволосой девы в черном и его спившегося слуги. Какое-то время мысли Агента были заняты Стариком. Возраста он был ископаемого. Иногда Агент встречался с его слугой, который доставлял в приют почту и вино.

— Эй… — слуга Старика окликнул Агента. Отяжелевший от вина, он не без некоторых усилий пробрался сквозь заросли акаций и хмеля к полузатопленной лодке. Агент спустился к нему.

— Ну и что, нашел ты своего Избавителя?.. — Слуга улыбнулся одной из своих обезоруживающих улыбок.

— Нет пока…

— И не найдешь… потому что не там ищешь… — Ему было известно, что Агент днем и ночью, как проклятый, бродил по узким и петляющим коридорам Башни и собирал сведения, важные для Безопасности Государства среди слуг и других граждан, не сдержанных на язык и посылал их по линии, сопроводив соответствующими дополнениями и комментариями, которые, порой, приводили к тяжким недоразумениям.

— А как твой Старик?.. — спросил Агент.

— Старый интриган… притворяется мертвым… а как только дела принимают неприятный оборот, точно оживает…

Около часа Агент и слуга Старика пили портвейн под крылышком херувима у полузатопленной лодки и обсуждали последние новости, после чего слуга поплыл к павильону, где торговали вином в разлив, по пути ругая Старика, иначе как скупой черт он его не называл, а Агент вернулся на набережную. Неожиданно в просвете между домами он увидел фигуру странного на вид господина.

Это был Астролог. Поглощенный своим открытием, он шел по улице и ничего не замечал вокруг. Он предчувствовал это открытие, можно сказать, он предугадал его, но расчеты так часто противоречили чувствам.

Агент остановил Астролога, когда он перешел горбатый мост.

— Кто вы?.. что вам нужно?.. — Астролог пугливо закрыл лицо руками. Он ничего не видел. Над ним как будто хлопали крылья…

В дежурной комнате, куда Агент привел Астролога, было душно, дым висел коромыслом. Сержанты играли в домино. Дежурный офицер хмуро глянул на арестованного. Ничто в его жалком облике не напоминало о присущем Избавителю достоинстве.

— Так, фамилия, адрес, где проживаешь, род занятий?..

— Я советник… — пролепетал Астролог с неясной улыбкой на лице. Он совершенно терялся при виде человека в форме, сознавая свою полную беспомощность.

— Понятно… — Офицер включил радио, чтобы услышать последние новости и узнать, чего можно ждать от погоды. Минуту или две он сидел, утратив ощущение времени и уставившись в окно. Пробило девять, начали передавать последние известия. — Опять ничего утешительного, дожди будут идти еще вечность…

В комнату вошел Тирран в плаще, расшитом гладью, и следом за ним пес бледной масти.

— Что-нибудь удалось узнать?.. — Тирран откинул капюшон.

— Вот список… три случаев за последнюю неделю… — Офицер вытянулся перед ним. Он был взволнован и немало удивлен появлением Тиррана. Что это Тирран, а не его двойник, сквозило во всем. И эта полоска каймы на веках и взгляд, странный, остановившийся, и голос как будто с отголоском.

— А это кто?..

— Темная лошадка… ведем дознание…

— Хм… — Сжав руки и наклонясь вперед, Тирран окинул взглядом Астролога, вскользь глянул в зеркало, оно не вмещало его, потом на приколотый к стене листок, с описанием примет Избавителя. Почувствовав тупую боль в висках, Тирран отвернулся и ушел, оставив невнятный запах амброзии.

После допроса Астролога заперли в камере, где он вновь погрузился в свои вычисления. Что-то бормоча себе под нос, он некоторое время стоял у окна. Он все еще не верил открытию, которое осенило его и томило уже несколько дней…

Куранты на Башне пробили полночь. Заиграл гимн, после чего в течение нескольких минут громкоговорители разносили по городу записанный на пленку вкрадчивый, убеждающий Голос Саввы. Чтобы достигнуть своей цели, Голосу приходилось вступать в борьбу и с враждебным молчанием, и с неприязненными отголосками. Он то оттаивал, то леденел, пугая интонациями редких прохожих, агентов, еще не нюхавших ни пороха, ни дизентерийной вони (у этих юнцов не хватало ума даже соблюдать элементарные правила конспирации) и просто темных типов, слоняющихся по набережной. Голос привел в замешательство и странного господина, стоявшего на окутанном туманом Горбатом мосту. Он потер лоб и как-то неуверенно глянул вниз. Там плескалась вода, точно ныряли русалки. Манили блики, отсветы…

Наконец Голос иссяк, и воцарилась тишина на всю ночь, можно было без помех почувствовать тоску, утрату или отдаться смутным желаниям…

Астролог сел на нары, хмурясь и рассеянно поглядывая то на окно, как будто затянутое тонкой сквозистой тиной, то на ржавую дверь. Дверь неожиданно распахнулась.

— Выходи…

Астролог встал и побрел за сержантом по подземному коридору с мглистыми сводами. Налево. Направо. Мерцающие окна комнаты охраны.

— Подпишите здесь… вот ваши вещи… очки, ключи, мелочь… вы свободны…

Астролог спустился по лестнице в переулок и, сделав несколько шагов, с недоумением остановился. Ему показалось, что он очутился в каком-то другом городе.

— Идите, идите и будьте осторожны… — Хрипловатый, надтреснутый голос сержанта подтолкнул его и он пошел по трамвайным рельсам, свернул за угол в сквер, на миг застрял в теснящихся вокруг кустах, почти бегом, второпях, обогнул павильон, приостановился, чтобы отдышаться. Ночь окружила его со всех сторон цветами и травами. Он забывчиво похлопал себя по карманам и, сделав шаг, вдруг споткнулся, упал ничком. Путаясь в ветках, как в паутине, он попытался подняться. Все поплыло перед глазами, земля, небо и он потерял сознание…

Как и всех умерших в эту ночь, могильщики привезли тело Астролога на кладбище.

— Как ты думаешь, кто он?.. — спросил могильщик невысокого роста, похожий на карлика, и оперся грудью на ручку заступа для рытья могил. Впервые лицо покойника не вызывало в нем дрожи.

— Наверное, поэт… они все на одно лицо… или еврей, а может быть, сумасшедший… — отозвался другой могильщик. — Поторопись, нужно спешить, погода опять портится…

— Нет, на поэта он не похож… — Карлик оглянулся по сторонам. На кладбище было тихо, грязно и холодно. — Довольно унылое место… а ты, я смотрю, здесь чувствуешь себя как дома…

— Принеси веревку…

— Почему опять я?.. Боже, за что мне это наказание?.. как будто у Тебя нет других дел для меня, кроме как хоронить мертвецов?..

— Скажи спасибо, что Он не оставил тебя гнить в тюрьме… ну, чего ты ждешь?..

— Иду, иду…

— Где ты там застрял?..

— Смотри, что я нашел…

— Что это?..

— Будильник…

— А где веревка?..

— Послушай, как он ходит… просто потрясающе…

— Почему бы ему ни ходить?..

— Тогда зачем его выбросили?..

— Может быть, он не ходил…

— Но он же ходит…

— Значит, ходил слишком быстро или медленно… давай веревку…

— Куда ты так торопишься… — Карлик встал на четвереньки и попытался подсунуть веревку под гроб. — К черту, ничего не выходит…

— Подожди, нет, не так, так мы его перевернем…

— Смотри, он улыбается чему-то…

— Челюсть не подвязана, вот он и улыбается…

— У него и слезы на щеках…

— Это Божья роса… мертвые не плачут… шевелись, что ты там копаешься…

— Ты знаешь, когда я был маленьким, я боялся темноты и покойников, боялся, что они утащат меня на тот свет… — Карлик вдруг захихикал.

— Что на тебя нашло?..

— Вспомнил одну сцену из твоего романа… кстати, как он продвигается?..

— Никак…

— А что так?..

— Нет вдохновения…

— Ты не смотрел, что у него в карманах?..

— Нет, не смотрел…

— Кажется, что-то есть… — Карлик вытащил из кармана письмо.

«Я не поэт и не философ, я лишь астролог. Уже тридцать лет я слежу за звездами, и я не узнаю небо. Оно меняется на глазах. Солнце жмется ко Льву, Юпитер ближе к Венере, чем к Луне, Сатурн вернулся к Рыбам. Пока еще Земля под защитой Креста, но Сатурн, Юпитер и Марс могут сойтись в созвездие…» — прочитал он вслух.

— Кто вы?.. — Астролог приоткрыл веки и застонал. Чувствовал он себя скверно. Все тело ломило. Нога онемела. Пальцы свело судорогой. Близоруко щурясь, он глянул по сторонам, но никого не увидел. Могильщиков как ветром сдуло. Постанывая, Астролог выбрался из гроба. Внизу вырисовывался город, извивы улиц, река, вышедшая из берегов. Она уже залила нижние улицы. От реки поднимался туман. Астролог прилег у оградки, приняв положение, при котором боль в груди меньше ощущалась, и уснул. Во сне он всхлипывал, постанывал и разговаривал на тринадцати языках…

Проходившая мимо рыжеволосая дева в черном, приостановилась, услышав его сонное бормотание. В забытьи он называл имена звезд. Она раздвинула ветки. Что-то хрустнуло под ногой. Это были очки Астролога. Сам он лежал в траве, привалившись к оградке. Он был так похож на ее покойного мужа, такой же беззащитный. Она назвала его по имени. Он отозвался.

— Вы меня знаете?.. — спросил он.

— Кто же вас не знает?..

— Мне, право, неловко… — Несмотря на слабость в ногах и плохое самочувствие, Астролог попытался встать.

— Лежите, лежите… взгляд у вас странный, вы, наверное, носите очки… — Дева склонилась над ним.

— Очки?.. да… в самом деле, где же они?.. — С рассеянностью, с какой Астролог относился ко всему, он пошарил вокруг себя. Нащупав руку девы, он поднял голову и уже не мог отвести взгляда от ее теплых и карих глаз.

— Мне кажется, вам так будет удобнее… — Дева укрыла его накидкой и вытянулась рядом с ним, чувствуя, как от пяток поднимается дрожь…

 

19

Легкий шорох разбудил Савву, теневого правителя страны. Он был чуток к звукам. Сон не принес ему облегчения. Близоруко глянув в окно, он тут же отвел взгляд и страдающим жестом позвал слугу. Слуга приблизился с какой-то торжественной и раздражающей медлительностью. Иногда он способен был вывести из себя даже ангела, но Савва мирился с ним, привык доверять ему и в минуту опасности он был полной своей противоположностью. Однако Савва не выдержал.

— Потрудись не быть таким идиотом… — пробормотал он.

— Смею вас уверить, что поспешность в таком деле неуместна… — отозвался слуга. Говорил он, растягивая слова и произнося их в нос. По всему было видно, что он образован и воспитан.

Поставив поднос с нектаром и амброзией на столик перед кроватью, слуга удалился.

Савва отпил глоток нектара и начал читать письмо, пришедшее с последней почтой.

«Уже 13 лет девочка вынуждена страдать, не зная, кто ее подлинный отец. И вот, наконец-то он явился нам в своем подлинном виде, этот садовник, соблазняющий ложью и насаждающий цветы сладострастия…» — Чувствуя, что увязает в словах, Савва смял письмо, он решил пока ничего не предпринимать. Настроение его не улучшилось и он тяжело вздохнул. Как-то вдруг вспомнилось детство.

«Боже мой, как давно это было, как будто в другой жизни…» — Савва еще раз вздохнул и, накинув на острые, подрагивающие плечи халат, спустился в зимний сад.

В саду царило лето. Маленького роста садовник горбатился в кустах боярышника. Савва сухо кашлянул. Садовник испуганно поднял голову и выставил перед собой садовые ножницы. Кадык на его худой шее заерзал вверх и вниз, а белесые, с красными ободками век глаза нелепо и близоруко заморгали и неожиданно наполнились слезами. Он узнал Савву. Савва рассеянно улыбнулся и пошел по аллее к китайскому павильону. Час или два он отдыхал, сидел на мягких атласных подушках, привалившись к узловатому стволу яблони, и следил за прыгающими по желто-зеленой воде водомерками. В белесоватой выси плавился диск солнца. Сонно звонили цикады. Журчал ручей, перебегая мелкую, округлую гальку. Запахи от свисающих гроздьями белых и пурпурных цветов опьяняли. Дурманила, чувственно завораживала его красота. Он то засыпал, то просыпался и перелистывал книгу, лежавшую на его коленях…

Вдруг на террасе среди цветов, соцветий и листьев увиделась стройная фигурка, чуть вытянутое лицо с кошачьими глаза, припухлые губы, матово-шелковистые гибкие руки…

Треснула ветка. Савва невольно вздрогнул и отвел взгляд. В зарослях папоротника мелькнул уродливый профиль садовника.

«Вот остолоп…» — Савва невольно улыбнулся и, прикрыв ладонью горячие веки, снова глянул на террасу. Там уже никого не было.

Он встал и, прихрамывая и оступаясь, поднялся на террасу, с которой открывалась панорама города. С запада на город надвигались тучи…

 

20

Сыпал мелкий, нудный дождь, шелестела листва, казалось, что там кто-то вздыхает. Внизу мрачновато поблескивал пруд, окруженный сумеречными ракитами. У дома с террасой, затянутой проволочной сеткой, стояла полуторка, крытая тентом. Обходя полуторку, Серафим наткнулся на незнакомца, в котором после некоторого замешательства узнал Доктора от медицины. Он помедлил и пошел за Доктором, сам не зная зачем, в сторону заброшенного старого форта. Место унылое, дикое. Скалы, песок. Доктор вел себя довольно странно и одет он был странно, он как будто играл какую-то роль.

Неожиданно из руин форта высыпала стайка оборванцев, кто в калошах, кто в ботиках на меху или в резиновых сапогах. Они расселись вокруг Доктора, точно в театре. Доктор молча прошелся перед ними, кутаясь в черный плащ с капюшоном на красной подкладке.

Серафим подошел поближе. Он слышал, но не видел Доктора. По карнизу он постепенно добрался до другого окна.

— Итак… — Доктор изобразил что-то на песке. — Вот землечерпалка, Окружной мост, здесь, в нише за статуей, есть дверь, ключ на притолоке, проход довольно узкий, несколько минут в темноте и вы в оранжерее, нужно вытащить стекло из рамы… так, дайте мне отдышаться, подумать, сообразить, будем последовательны… — Он стер что-то. — Теперь сюда, по винтовой лестнице, через решетчатую галерею и на террасу, он прогуливается там всегда в одно и то же время… стоп, стоп… — неожиданно воскликнул Доктор. — А где Лера?..

Серафим отступил на несколько шагов.

Какое-то время он был целиком поглощен вдруг вставшей перед ним картиной: дом на углу Болотной улице, узкая и тесная комнатка цокольного этажа в северном крыле с холодными скрипящими полами, потеющими палево-бурыми стенами и низкими окнами, затянутыми сеткой, в которые кто-нибудь плевал или мочился. Окна смотрели на осыпающуюся глухую стену, чем-то напоминающую бесконечно изменчивый пейзаж. Дверь в комнату Доктора от медицины была открыта. Лера стояла у окна. Она была такой, какой Серафим видел ее в последний раз, с распущенными волосами и с чайником, покрытым шубой копоти. Она не была красива, но в ней было какое-то завораживающее очарование. Она что-то говорила мужу, стоящему у ржавеющей инвалидной коляски с надувными шинами. Голос, как у сирены. Ее муж бывший заключенный, да еще с еврейской фамилией, правда, он всех уверял, что он не еврей, а немец, преподавал физиологию и анатомию. Семь лет он провел на Колыме. Как-то выжил. Повезло. В лагере он принимал роды и обмывал покойников. Многие прошли через его руки. Освободили его по амнистии. Серафим видел его несколько раз мельком. Рябой, длинноногий, как будто несколько оторванный от земли…

Послышались шаги. В тонком плетении веток увиделось лицо Леры, несколько вытянутое и бледное. Серафим невольно шатнулся в сторону и, потеряв равновесие, скатился в ложбину. Некоторое время он лежал в каком-то странном оцепенение…

Дождь кончился. Светило солнце. В голубизне между сном и явью летали ангелы и галки. Иллюзии, впечатления, чьи-то тени, зыбкие, призрачные…

Воспоминания привели Серафима к угловатому дому в Октябрьском тупике. Он спустился на несколько ступеней вниз, почитал надписи на стенах и постучал.

— Кто там?.. — услышал он слегка заикающийся и картавый голос тетки. Дверь отворилась. В детстве весь мир для него сводился к этой унылой, двоящейся фигуре.

— Ты слышал, говорят он уже в городе?..

— Кто он?.. — Серафим с недоумением уставился на тетку.

— Ты как будто с луны свалился… все только и говорят об Избавителе…

— Ах, вот в чем дело… нет, это какой-то кошмар… и тебя вовлекли в эту игру с Избавителем… похоже, что весь город сошел с ума… — Порывшись в кармане, Серафим достал залоснившийся и слегка помятый снимок. — Ты лучше помоги мне разобраться в одном деле… вот, посмотри, это моя мать?..

— Да, это она… — Тетка уронила очки. Без очков лицо ее стало грустное и озабоченное.

— Я видел ее…

— Как ты мог ее видеть?..

— Также как вижу тебя, только ей 13 лет, может быть чуть больше… — Серафим снял ботинки, которые ему жали. — И что ты обо всем этом думаешь?..

Серафим покинул тетку босой, не совсем твердо держась на ногах. По дороге он продолжал беседу со своим спутником, который, то отставал, то обгонял его. Потом он ломился в дверь черного хода, требовал открыть дверь, угрожая, что сорвет ее с петель и мертвых разбудит. Дверь открылась, когда он покачнулся и потянул ее на себя. Он замешкался, не скрывая намерения очутиться справа от своего спутника и захлопнуть дверь перед его носом, что он и сделал, и с облегчением вздохнул, однако спутник снова вынырнул у него из-под ног и встал у стены, когда он включил свет. Незнакомец его несколько напугал, а потом рассмешил, когда он понял, что это всего лишь его собственная тень.

На какое-то время Серафим застрял на отчаянно скрипучей лестнице, постоял, о чем-то размышляя, потом спустился на несколько ступенек, поискал выключатель, не нашел и зажег спичку. Высветился выставленный на лестничную клетку шкаф. Спичка погасла. Ощупью пробираясь в темноте, он наткнулся на что-то мягкое и влажное. Послышался сдавленный крик. Вспыхнул свет и он увидел перед собой оторопевшее лицо Леры, жены Доктора от медицины с ячменем на обвислом веке.

— Это вы?.. — спросила она, изумленно разглядывая Серафима поверх отблескивающих очков. Неожиданно лицо ее смягчилось. Она назвала его по имени. Имя звучало явно знакомо, но Серафим не мог припомнить, кто это.

— Извините… наверное, я ошибся дверью… был безумно рад… нет, я без задних мыслей… — Нелепо улыбаясь и покачиваясь, Серафим вышел в коридор.

«Черт, надо же… а голос у нее действительно, как у сирены…» — Путаясь в ключах, он открыл дверь и вошел в комнату, сел на кровать, угрюмо огляделся, все еще в плену наваждения.

Послышались шаги, голоса. Как-то боком он глянул в окно и увидел мать. Она стояла или чудилась стоящей на террасе, на которой он любил прятаться и с которой не раз летал в детстве, пытаясь дотянуться до гроздьев дикого винограда, да и позже, когда напивался. Закрыв глаза, он откинулся на подушку…

Разбудил Серафима стук в дверь. Разглаживая лицо пальцами, он с недоумением огляделся, как будто очнувшись, обнаружил на своем месте кого-то другого. Некоторое время он попытался вспомнить, где был накануне, потом написал на листке несколько фраз. Что-то мучило его, пока он писал, даже не замечая, что чернила не оставляют следа на бумаге, что-то смутное, нечистое, чего в нем еще не было. Он откинул одеяло. В щель между неплотно прикрытыми шторами сочился свет, проскальзывали какие-то воспоминания. Увиделся дом, заросший хмелем, петляющий коридор, по которому он брел, обходя выставленные за дверь вещи, лестница на чердак, слуховое окно. Из окна с какой-то странной медлительностью вылетали птицы, одна за другой…

Послышался легкий шорох и в полутьме обрисовался силуэт девочки 13 лет в светлом коротком платье с крылышками. Лебединое колыхание рук и ее приближение с той же странной медлительностью, с какой вылетали птицы, вызвали у Серафима невольную дрожь…

— Это опять ты…

— Да, я, твой ангел-хранитель…

— Уходи…

Минутная пауза и скольжение между нереальным и реальным продолжилось и снова прервалось. Взгляд Серафима наткнулся на стопку книг. Книги всю его жизнь сделали выдумкой. Он прятался между страниц, между строчек, между слов. Какая-то магия. Пустота обладала странной способностью все изменять, ничего не меняя, и затягивала его в этот омут превращений. Иногда ему казалось, что он проклят…

Какое-то время Серафим лежал неподвижно, прикрыв веки, но прошлое не переставало просвечивать, едва наметившись, разоблачало себя, представляясь всем, чем угодно. Иногда эта игра его раздражала. И все же, все, что не относилось к этой игре, наводило на него скуку, и он продолжал игру. Странное занятие…

Кто-то постучал в дверь.

Серафим слегка пошевелился и замер. Он становился частью чего-то другого, но он еще не мог себя обнаружить в нем. Перед глазами мелькали какие-то видения, ускользающие и неуловимые…

Постепенно пришло осознание, что ему 7 лет. На нем была только майка синего цвета с порванной бретелькой. Перед ним раскачивалась в петле дверь, то открывая, то закрывая проем, таящий в себе какую-то угрозу. Он слонялся чуть поодаль от двери, оступаясь и погружаясь по щиколотки в грязь, постепенно приближаясь к ней. Хотелось войти в эту дверь и жить там, несмотря ни на что. Он столько лет искал дорогу туда. Не дойдя до двери нескольких шагов, он остановился. Темный проем двери пугал его. Оттуда веяло холодом, смятением, одиночеством…

— Мама… — позвал он. Он то удалялся, пытаясь убедить себя, что, может быть, матери там нет, и его ожидает нечто ужасное, трудно даже вообразить что, то приближался, уверенный, что мать все еще там и ждет его. Дверь со скрипом отпахнулась. Он увидел угол шкафа, кровать, гипсовую кошку, греющуюся на выступе камина. В камине шипели и потрескивали сырые дрова. С трудом справившись с волнением, он вошел, глянул по сторонам. Вещи уже казались не такими поддельными и обманчивыми, но матери в комнате не было, лишь ее портрет раскачивался в пустоте. Он подошел поближе. Это было его отражение в зеркале. Он присел на корточки и, сжавшись в комок, закричал, как ему казалось, в отчаянной надежде на ответ…

Стук повторился.

Серафим встал и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел к двери.

— Вот, решил зайти, надеюсь, не помешал?.. — Савин улыбнулся.

— Да нет, входи… — пробормотал Серафим. Он был все еще там, в прошлом, далеко отсюда.

Савин вошел, недоверчиво оглядываясь. Стены с пейзажами, тускло отблескивающие, заляпанные грязью окна, в углу продавленная кушетка, прикрытая лоскутным одеялом, у окна стол, на столе тарелка с остатками супа, мухи, книги, бабочки.

— Я здесь почти не живу… вынужденное безделье… копаюсь в старых рукописях… — Серафим изобразил зевок. Вид у него был безрадостный.

«Что ему нужно?.. и что им всем от меня нужно?..» — Вся эта странная, невнятная и неприятная возня вокруг него выводила из себя, раздражала. Накануне он обнаружил, что кто-то рылся в его бумагах. Все перерыли: счета, снимки, письма, даже белье.

— Ты знаешь, кого я только что встретил?.. — Савин изобразил изумление.

Серафим не отозвался.

— Ты не поверишь… нашего Моцарта… после того, как его уволили из оркестра, он, одно время, по вечерам играл в кинозале на облупленном пианино, а теперь продает червей у рынка, и старые книги, которые таскает у тетки из ее спальни… лицо в шрамах, на костылях, говорит, попал в аварию, уперся в меня костылями… я отвернулся, смотрю и глазам своим не верю, я ее не сразу узнал, все мы с годами становимся кем-то еще, но эти кошачьи глаза, эта походка… слышу, он говорит, это моя жена… я так и обомлел… ты представляешь, она его жена…

— Ну и что?.. — Серафим поставил на стол стаканы из мутного толстого стекла, разлил вино, догадываясь, кто этот Моцарт и кто эта женщина, согласившаяся стать его женой.

— Собственно говоря, ничего… вообще-то я к тебе по делу…

— Понимаю, но у меня ничего нет для тебя… хотя… — Поколебавшись, Серафим вытащил из-под стопки книг пухлую рукопись. — Давно порывался сжечь ее…

— Неплохо, неплохо… — Листая рукопись, Савин устроился на продавленной кушетке. — Роман в письмах, божественно, нет, на самом деле, и какой тон… и эта игра с библейскими именами, но очень мрачно… надо повозиться, как-то оживить все это…

— И сжечь… все это прошлое… писал, чтобы ничего не сказать или сказать что-нибудь… жалкие невнятные вопли, никому не слышные и никого не трогающие… — Серафим глянул в окно. В мороси мутного мелькания медленно проявилась фигура девочки 13 лет, голорукая, тонконогая. Неровной, оступающейся походкой она приблизилась, прильнула к стеклу, слегка выпятив губы. Она смеялась…

Долетел голос Савина:

— В некоторых вещах ты божественно близорук…

— А ты чертовски… — Серафим накинул на плечи еще мокрый плащ, дернулся, зацепился за что-то рукавом.

— Куда ты?.. — Савин уронил рукопись. Сквозняк подхватил листки, и они с легким шелестом взмыли в воздух. — Постой, погоди…

 

21

Плавая в пыли, Писатель рылся в книгах, а Тирран ходил из угла в угол и нетерпеливо пощелкивал пальцами. Писатель его явно раздражал. От него веяло такой же смертной скукой, как и от книг.

— Нашел, вот, даже закладка сохранилась… и подчеркнуто… в год слияние Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб зажглась звезда на востоке…

— Ладно, оставь это…

— Тогда я, пожалуй, пойду…

— Да, иди…

Писатель вышел.

Некоторое время Тирран стоял у окна, вглядываясь в темь за стеклами. За его спиной горел камин. Шипели, потрескивали сырые дрова. В стеклах подрагивали отражения, мерещилось разное. Вдруг там зажглись зеленые огни светофоров, как кошачьи глаза. Гремя помятыми крыльями и мигая огнями, в южные ворота Башни въехал лимузин.

«Ну, наконец-то…» — Тирран покосился на слуховую трубку, поднял ее. В трубке что-то щелкнуло, послышались короткие гудки. Он бросил трубку на рычаг, зябко повел плечами, чувствуя, как покрывается гусиной кожей, и закутался в плед…

Поднялся ветер. Он мутил воду, туманил зеркала, но Тирран не слышал всего этого, он спал, и сон его был похож на смерть…

Утром ни попугай, ни собака не могли его добудиться. Он лишь бессмысленно улыбался, обнажая лиловые десна. В солнечной смутности ему виделось лицо Жанны, вся ее гибкая, смуглая фигурка. Она приближалась легко и невинно. Шелест, шуршание шелка. Из темноты протянулись ее тонкие, узкие руки. Прозрачные пальчики коснулись его щеки. Он замер. Он переживал прикосновение…

Внезапно его ослепила тьма…

Безбровая дева задернула гардины и склонилась над ним.

— Просыпайся, ты все проспишь… — пробормотала она голосом Старика.

Тирран приоткрыл веки и некоторое время прислушивался к ее шаркающим шагам, она поливала герани, потом зло ущипнул попугая, пнул ногой собаку и ушел в купальню. В воде он пришел в себя.

Около часа Тирран принимал посетителей, теребя бахрому халата.

В два часа он поднялся в библиотеку, забывчиво полистал журнал, кроме пыльного запаха он ничего в нем не нашел, потом, между делом, продиктовал писцу указ.

Открыв пенал из сандалового дерева с узорами, писец осыпал указ пудрой и отставил чернильницу. Неожиданно откуда-то сверху на стол упал попугай, нахохлился, кашлянул зло голосом Саввы и опрокинул чернильницу. Указ покрыло огромное красное пятно. Писец сморгнул, испуганно покосился на Тиррана, поправил шапочку, съехавшую ему на лоб. Суеверный страх охватил его.

— Я п-перепишу…

— Да, сделай одолжение… впрочем, нет, не надо, будем считать, что он подписал указ, а?.. — Тиран улыбнулся одними губами. В дверь кто-то поскребся. — Да…

В кабинет вошел повар, промычал что-то, расшаркался, пьяно тараща глаза. Он ждал, слегка покачиваясь и разглядывая бронзовую статую фавна. Тирран стеснял и томил его молчанием. За спиной повара хлопали глазами, переминались с ноги на ногу несколько мальчиков. Тирран поморщился.

«Опять напился… и опять эти мальчики… зачем ему столько мальчиков?..»

— Никак нет… как стеклышко… — пробормотал повар. Каждый день он подвергался наказанию, но никак не желал исправиться.

— Ха-ха-ха… — попугай расхохотался голосом повара. Повар икнул, испуганно прикрыл рот. Тирран изумленно поднял брови. Он искривил губы. Он усмехнулся. Он захохотал. Смех резко оборвался. Сдвинув брови, Тирран отошел к окну…

На лужайке у солнечных часов уже шумела толпа. Тирран обратил внимание на худого, лысоватого господина в длинном сером плаще и в очках с дымчатыми стеклами, который стоял у ограды, увитой ирисом и виноградной лозой. Плащ ему был явно велик…

Рассеяно теребя пуговицы гульфика, лысоватый господин скользнул взглядом по окнам Башни, качнулся на тонких, кривых ногах, пожевал губы. Он был не в настроении. С утра он повздорил с женой и бежал прочь, яростно хлопнув дверью, преследуемый ее злым шипением:

— Уходи… убирайся ко всем чертям… к своей Мелузине…

Лысоватый господин знал несколько свободных искусств, любил собак для охоты и лошадей и умел рассуждать о вещах, в которых многие неопытны. Он был хронистом Тиррана и убирал с его пути опасных свидетелей прошлого: няню, которая знала, что в детстве Тирран мочился в постель, гувернера, заставшего Тиррана в роли карманного вора, поэта, которому Тирран читал свои довольно мутные стихи и многих других ничем не замечательных людей. Они иногда мерещились в памяти. Прошлой ночью ему привиделась девочка и так ясно, ее лицо, шея, худые ключицы, руки с тонкими, как будто прозрачными пальчиками. Когда она прикоснулась к нему, он почувствовал, что что-то сжалось и лопнуло внизу живота. Он проснулся от боли в паху и долго лежал, слепо уставившись на расписанный фресками потолок.

Лысоватый господин посмотрел на девочку 13 лет с рулоном афишек под мышкой и вздохнул.

«Она так похожа на мою девочку…»

Между тем, поставив ведерко клея, девочка наклеила на стену портрет Старика, знакомый всем улыбчивый и жуткий профиль. Взгляд лысоватого господина скользнул по портрету, по осколкам битого стекла, умножающим отражения девочки, по ржавому рисунку решетки, остановился, наткнувшись на сосредоточенно-угрюмое лицо господина в потертом клетчатом пиджаке. От него пахло вином и преступлением.

— Опять опоздал… — шепнул ему на ухо лысоватый господин, присвистывая, как астматик. — Сегодня в девять жди меня у парикмахерской…

— Только не сегодня… сегодня я никак не могу… — Фома вытер платком потное лицо, шею, близоруко сощурился.

— Как это не могу?.. — пробормотал лысоватый господин, стараясь поймать его убегающий взгляд…

— Не могу и все…

— Ну, как знаешь…

«Что это с ним случилось?.. и что случилось с ними со всеми… они просто не похожи на самих себя… — Слезящимся взглядом лысоватый господин оглядел толпу, теснящуюся на лужайке у песочных часов, и не смог найти никого, кто бы его не раздражал. — Варварский край, здесь человека легче убить, чем спасти…» — подумал он и, раскрыв зонт, пошел к набережной…

Из окна Башни Тирран все еще наблюдал за лысоватым господином. Вот он нырнул в арку и тут же в ужасе вынырнул с раскрытым над головой зонтом, преследуемый целой армией крыс. Они переселялись из подтопленных подвалов. Тирран вытер вспотевшие вдруг ладони. Его потрясло зрелище и им уже начало овладевать предчувствие надвигающейся беды. Неожиданно осипшим голосом он отдал необходимые распоряжения. Повар с мальчиками удалились…

— Я тоже могу идти?.. — Писец растерянно улыбнулся, поправил шапочку.

— Да, иди, нет, постой… — Писец застыл в каком-то странном поклоне. Тирран порылся в бумагах на столе. — Передай это в канцелярию…

Писец удалился. Он слегка подволакивал ногу и прихрамывал.

Скрипнула потайная дверь и из-за драпировок вышел Секретарь. Поглаживая зеленоватую, выщербленную бронзу, Тирран слушал его доклад.

— У них нашли старые книги с чертежами и подробными описаниями подземелий Башни… по всей видимости, они надеялись найти в них указания на какой-нибудь потайной ход, достаточно хорошо сохранившийся, чтобы можно было им воспользоваться… — Секретарь спешил, путался, проглатывал окончания фраз.

— Дальше-дальше…

Секретарь вытащил из кармана батистовый платок…

— Вот… — Он протянул Тиррану платок.

— Это ее платок?.. — Прижав платок к губам, Тирран ощутил легкий, едва уловимый аромат бегоний.

Вдруг в стенах что-то зашуршало, пол как будто поплыл под ним. Он покачнулся.

— Что это было?.. спросил он, слегка заикаясь и обнимая фавна.

— Не знаю…

— Ладно, иди и смотри за ней в оба…

Пятясь, Секретарь вышел.

За окном уже расцветал вечер среды. В сквере мальчишки играли в войну…

 

22

Выпив вина, Агент сел писать рапорт. В доме, за которым он наблюдал уже несколько дней, как будто никто не жил, но там что-то происходило, слышались странные звуки, скрипы, скрябы, сами собой вспыхивали блуждающие огни, блики, они медленно выплывали из темноты, как светляки, падали, метались туда и сюда по темным окнам, на короткое время гасли, снова вспыхивали. Может быть, огни зажигал призрак бывшего хозяина? Обстоятельства его странной смерти так и остались невыясненными. В рапорте упоминался и пустующий сарай, бывшая конюшня Графини, которую неделю назад Дуров приспособил под театр.

Пальцы свела судорога, Агент выронил ручку. Из головы не выходил разговор с женой Дурова, которую он разыскал накануне в сером доме на набережной с каким-то парализованным стариком.

— Если вы ко мне, то проходите, не стойте в дверях… — Она вытащила из-под старика выцветшую пятнами подстилку. Испытывая странное чувство неуверенности, Агент огляделся. Цветочные обои, тусклые шкафы, кипы книг. Вспомнилось детство, старик-учитель, к которому он иногда заходил, чтобы что-нибудь узнать о другой жизни. Старик жил один среди засушенных бабочек и книг. Вспомнился запах полыни и странный аромат бледных синих цветов в вазе с узким горлом… — Что вы так на меня смотрите?.. да, вот так мы и живем… ужасное и унизительное положение… а ведь его имя известно любому школьнику… вы проходите, садитесь, прошу вас… — Неловко с краю агент присел на потертый плюшевый диван. — Извините меня, выгляжу ужасно… я три ночи не спала… вы знаете, иногда он пугает меня, вдруг будит среди ночи, вцепится в рубашку и начинает расспрашивать о своей жене… уже год прошел, как она умерла, а ему все чудится, что она приходит к нему по ночам… он так любил ее, а теперь боится… но больше всего он боится сойти с ума… как-то ночью просил меня, чтобы я его усыпила… он уже и стрелялся, но промахнулся, пулю извлекли… сколько еще ему мучиться?.. неделю, месяц, год?.. — Несколько неуклюже и с некоторым кокетством она поймала Агента за руку и заговорила громким шепотом, так, чтобы мог услышать старик. — Здесь все пропитано ее присутствием, или, вернее, ее отсутствием… посоветуйте, что нам делать?.. может быть, нам переехать на другую квартиру или вообще уехать из города?.. — Агент не сводил с глаз с женщины, опьяняясь ее потускневшей красотой и запахами прошлого. Она понизила голос. — А я вас помню…

За стеной что-то звякнуло. Послышались шаги, голоса.

Рука женщины повисла в воздухе, все стало по своим местам. Наваждение рассеялось…

Как бы там ни было, но женщина рассказала Агенту слишком много, наверное, даже больше, чем нужно, и он был напуган. Каким-то непонятным образом в эту странную историю с покушением у парикмахерской и покушением, которое разыгрывалось на сцене театра, вплелись имена многих из тех, кого он знал…

Агент обошел комнаты, ненужно трогая, переставляя вещи. Вспомнилось местечко под Тоцком, где он проводил каждое лето, увиделся дом на сваях и так ясно и жутко. От дома к воде тянулись шатающиеся мостки. Она стояла у воды, поблескивая карими глазами, тоненькая, как тростинка, с тощими рыжими косичками. Даже теперь он испытал волнение. Она приходила к нему среди ночи, вот так, не таясь и не принуждая себя ни к чему, осыпала его ласками, снова и снова, он скупо, неловко отвечал и потом, когда она убегала, долго не мог успокоиться и заснуть, ему не хватало ее близости, он даже решился позвать ее, но пришла мать, перевернула горячую подушку, поцеловала его и ушла, оставив ему ее нежность, на которую он отвечал во сне с еще большей нежностью и не отпускал ее до утра…

Вдруг, повинуясь минутному порыву, Агент выдвинул из-под кровати чемодан. Вспышка молнии озарила комнату. Он испуганно поднял голову. И комната и вещи представились какими-то ненастоящими. Раскаты грома прокатились над городом. Зашумела листва. Город исчез за стеной дождя.

Агент лег на кровать лицом к стене, погасил лампу. Некоторое время он лежал, не шевелясь, уткнувшись лицом в подушку, пропитанную потом и несбывшимися мечтами…

Булькнул звонок. Бледный, растрепанный, мигая глазами, Агент открыл дверь.

— Привет…

— Привет… — Агент с трудом узнал Серафима. — Входи, чего ты ждешь, конца света… — Воодушевления в его голосе не слышалось.

— Тут такое дело, я опять оказался в роли Вергилия… из-за меня совершенно невинные люди попали в жуткую историю… нужна твоя помощь…

— Ты, случайно, не работаешь в этой гадской газете?..

— Что?.. — Машинально Серафим нащупал газету «Патриот», торчащую у него из кармана плаща. — Нет… я прошу тебя, устрой мне встречу с Иосифом или хотя бы дай мне его адрес…

— Увы, теперь другие времена… — Не в силах сопротивляться раздражению, Агент все же улыбнулся. — Не обещаю, но попробую чем-нибудь помочь… рюмку коньяка, или вермута?.. нет?.. нет, так нет, на нет и суда нет… — Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, погрузился в свое обычное состояние, но он видел даже с закрытыми глазами, как Серафим презрительно резким жестом приподнял шляпу и ушел…

Агент приоткрыл веки. Его блуждающий взгляд скользнул по сникшим фиалкам в горшках, наткнулся на клетку. Она была почти готова. В свободное от дежурства время он делал клетки для птиц и продавал их на птичьем рынке.

Не выдержав, Агент подошел к окну. За Серафимом, как привязанный, шел господин в сером плаще и шляпе. Это была фирменная одежда людей из Тайной Канцелярии. Агент рассеянно провел ладонью по лицу, заросшему трехдневной щетиной.

Неожиданно ударили часы. Невольная дрожь пробежала по спине Агента. Отгоняя неприятные мысли, он считал про себя удары. Пробило девять. Он пнул ногой чемодан и отправился на дежурство, даже не вспомнив, что надо было бы побриться и сменить рубашку…

Агент вышел из дома и углубился в переулки старого города. На улицах было тихо и безлюдно. На мгновение ему даже показалось, что он один остался в городе. Он невольно приостановился и глянул по сторонам. Кое-где в домах тускло светились окна, на некоторых балконах трепалось обвисшее и мокрое белье.

Через полчаса Агент был уже на месте.

— Извини, что опоздал… какие новости?.. — спросил он напарника, устраиваясь под навесом.

— Никаких…

— Мне кажется, мы зря здесь сидим, он уже не придет…

— Не придет, так не придет…

— Ты знаешь, я начинаю верить в этого Избавителя… может быть, он на самом деле что-то изменит, хотя это и не под силу одному человеку… с другой стороны… помню, у бабушки была такая потрепанная книга с латунными застежками, она всегда лежала полураскрытая в ее комнате на пианино, а потом бабушка стала прятать ее от отца на чердаке… мой отец больше боялся не Бога, а Пилада и его ищеек…

— Тсс…

— Ты меня напугал… да пусти же меня… что ты там увидел?..

— Мне показалось…

Начался дождь, время как будто остановилось. Агент присел на корточки. Он потратил несколько спичек, чтобы осветить часы, которые носил на правой руке. Спички вспыхивали и, шипя, гасли.

— Который час?.. — спросил Агент.

— Скоро полночь… и погода вполне подходящая, так что сегодня он обязательно придет… однако и вид у тебя…

— Неважно себя чувствую… весь день проспал…

— Тсс…

Послышались шаги. Из переулка вышла рыжеволосая дева в черном, волоча за собой мокрую накидку, как павлиний хвост. Волосы распущены. На лице выражение какого-то тихого страдания. Увидев Агента, дева мутно улыбнулась.

— Вы не проводите меня?.. — Она застыла в полуреверансе.

«Это же Афелия…» — Агент узнал ее. Как-то он видел ее у Клары. Это было перед его отъездом в командировку на север. Клара не пришла проводить его и довольно холодно ответила на его отчаянное письмо, ему не хватало ее тепла, нежности. Вспомнилась комната с выходом на террасу, звуки музыки, пение, звоны цикад, увиделся запутавшийся в розах ее шарф. Она стояла у терракотовой вазы с узким горлом, облитая лунным светом. Он так ясно увидел ее двоящееся бледное лицо, тонко очерченное, усыпанное серебристыми блесками…

Уже поблекшая, но все еще элегантная, в мантилье расшитой темным цветом она стояла перед ним.

— Так вы проводите меня?..

— Да, конечно… — отозвался Агент, подумав немного и не глядя на нее.

Некоторое время они молча шли по лабиринту настороженно притихших переулков. У серого дома на набережной она приостановилась.

— Вот здесь я и живу… — Не дожидаясь, пока Агент справится со своей нерешительностью, дева поцеловала его. — Вы, наверное, думаете, что я сумасшедшая… — Уже в дверях она обернулась. — Может быть, зайдете?..

— Нет, не могу, я на дежурстве…

— Ну, хорошо, в другой раз…

Дверь захлопнулась и тут же распахнулась. В полосе света обрисовалась фигура Астролог. Он возвращался домой и казался удрученным. Об этом свидетельствовали опущенные уголки губ. Агент проводил его взглядом. На перекрестке Астролог приостановился и вытер глаза, как-то нелепо озираясь. Ему опять вдруг почудилось, что он в каком-то другом городе…

Вернувшись к дому на Болотной набережной, Агент обнаружил, что его напарника нет на месте. Он нашел это немного странным. Глянув на часы и отметив про себя, что до смены осталось еще три часа, он сел, кутаясь в промокший плащ. Вскоре он заснул. Спал он, как убитый…

Огни растаяли в тумане утра. Просветлело…

Из щели в заборе высунулся малыш, весь черный, как бесенок. Малыш огляделся и, увидев спящего Агента, протиснулся дальше в щель, потом, переваливаясь с бока набок на своих пухлых ножках, подошел к Агенту, склонился над ним и потянул его за нос.

Агенту почудилось, будто он на тонущем корабле. Хватая ртом воздух, он громко всхлипнул и вскочил на ноги.

— Что?.. что такое?..

Малыш испугался и расплакался, а Агент рассмеялся и как будто помолодел на несколько лет.

— Ну-ну, не плачь, ты же мужчина… — Хриплый голос Агента еще больше напугал малыша и он заревел. Агент заговорил другим голосом. Малыш затих, прислушался. Лупая глазенками и вздрагивая, он потянул Агента за полу плаща, пнул его ногой.

— Дядя…

— Ну что тебе нужно?.. подожди, не мешай…

Из дома с террасой, затянутой проволочной сеткой, вышел незнакомец с багровым пятном на лбу. В ту же минуту из-за туч выскользнуло солнце, окружив незнакомца ореолом. Ослепленный, Агент невольно зажмурился, и тут на него налетела целая стая бродячих собак. Размахивая зонтом, пятясь, Агент отступил к арке, в которой скрылся незнакомец.

В темном дворике, затянутом паутиной бельевых веревок, незнакомца не было. Агент пересек двор и увидел у сарая, приспособленного Дуровым под театр, мальчика 13 лет и рыжеволосую девочку. На двери сарая висел ржавый замок.

Агент поймал мальчика за руку.

— Куда делся этот господин с пятном на лбу?.. ну, говори, чего ты ждешь, конца света?..

— Я никого не видел… — С подкупающей наивностью мальчик заморгал глазами.

— А я видела… — Девочка хихикнула, прикрыв рот грязной ладошкой, и как лягушонок, скакнула в лопухи.

— Она сумасшедшая… спит на голых досках и питается размоченным горохом…

— А он сидел в исправительной колонии для малолетних преступников… это там, на Чертовом острове…

— Ну и что?.. — Мальчик шмыгнул носом, нерешительно улыбнулся.

Со спины к Агенту подкрался бесенок.

— Фи… и охота тебе допрашивать каждого дурака… — Малыш надул под носом пузырь и поглядел куда-то поверх головы Агента.

— Что ты видел, говори… — Агент сунул в ладонь малыша монету с профилем Саввы. — Ну, говори же…

— А что говорить?.. — Малыш подтянул обеими руками сползающие штаны.

— Ты его видел?..

— Не-а… не скажу… — Малыш изобразил что-то, помогая себе жестами и гримасами, и бросил монету с профилем Старика под ноги Агенту, после чего, как мышь, шмыгнул в щель в заборе…

— Вот бесенок… — Агент подобрал монету и, путаясь в бельевых веревках и обвисших простынях, пошел вдоль забора. Сделав несколько шагов, он оступился, испуганно вскинул руки, пытаясь удержать равновесие, и сполз в яму. После нескольких одинаково безуспешных попыток выбраться из ямы, он скорчился на дне…

По спине скользнуло что-то холодное, как змея. Агент весь передернулся и поймал разлохматившийся конец веревки. На краю ямы маячила фигура незнакомки.

— В следующий раз будьте осторожней… — Незнакомка едва заметно улыбнулась.

С помощью незнакомки Агент выбрался из ямы.

— Даже не знаю, что сказать… я вам так благодарен…

— Вам надо привести себя в порядок…

— Мне, право, не ловко… — пробормотал Агент и вскользь, несколько ошеломленно глянул на дом, из которого одна за другой вылетали птицы.

Откуда-то набежали дети и, смеясь, увлекли его в дом, навалились, раздели, ничего не оставили на своем месте, едва не задушили, и после ада он тут же попал в рай…

Мальчик 13 лет предложил ему выпить вина. Агент отказался и, кутаясь в простыню, сел на колченогий стул, тут же и опрокинулся на хохочущих малышей. Мальчик 13 лет бросился ему помогать, и они столкнулись лбами, так что искры посыпались из глаз и в голове зашумело. Потирая лоб, он отступил к кровати. Взвизгнула собака. Он отдавил ей лапу. Жалко скуля, собака забилась под кровать. Уже ничего не понимая, Агент опустился на кровать.

На расшитой цветами занавеске, перегораживающей комнату, как в китайском театре, играли тени…

«Странно… такое впечатление, как будто я уже был здесь… этот створчатый шкаф, приставное зеркало, резной комод, терракотовая ваза с узким горлом, заводная балерина… а это, наверное, ее родители…» — Он откинулся на подушку, рассматривая портрет, висевший в простенке между окнами.

Вспомнилось детство, дом на сваях, мать. Она как будто выплыла из полутьмы зеркала. Лицо вытянутое, скулы слегка нарумянены, глаза подведены черным карандашом. Он зарылся лицом в переливчатые складки ее юбки. Ему было не больше 3 лет, из складок юбки он с любопытством разглядывал незнакомца.

— Это твой дядя… — сказала мать. Помедлив, незнакомец переступил порог. Малыш попятился, цепляясь за юбку матери. Юбка упала.

— Ах… — Мать подхватила юбку. — Вот чертенок…

Незнакомец хмуро улыбнулся и, повесив дождевик и шляпу на гвоздь за дверью, прошел в комнату. Минуту или две малыш прислушивался к их голосам, потом стащил с гвоздя дождевик и шляпу незнакомца, напялил на себя и, стуча пятками, вбежал в комнату.

— Перестань баловаться… без отца ребенок совсем от рук отбился… — Мать отобрала у малыша дождевик и шляпу, а он уже, вытянув шею, гудел в помятый хобот граммофона:

— Я светопреставление…

Агент улыбнулся каким-то своим мыслям…

Хрипло залаяла собака. Хлопнула дверь. Агент слегка сдвинул занавеску на окне. Сквозь заляпанные грязью стекла увиделся малиновый околыш службы охраны, обрисовалось чье-то лицо, синий, плохо выбритый подбородок.

«Вот черт… — Агент нащупал в кармане брюк недописанный рапорт, чиркнул спичкой. Листок съежился, обуглился. — На всякий случай, чем черт не шутит…»

Донеслись голоса:

— Как ты думаешь, он уже заснул?..

— Помолчи ты…

— Сам помолчи… ты знаешь, он так похож на нашего соседа…

— Ну, похож и что дальше?..

— Нет на самом деле, вдруг он тоже из конторы Пилада?..

— Ты думаешь, что они там все на одно лицо?..

— А-ну-ка, марш спать…

«Боже мой, это же голос Клары…» — Агент невольно привстал.

Занавеска качнулась. Клара выросла перед ним, как цветок, распустилась в призрачной и прозрачной пустоте комнаты, манящая и меняющаяся.

— Вы еще не спите?.. — Клара слегка смутилась, поправила оборки на груди.

— Клара, ты меня не узнаешь?.. это же я… — Губами он тронул, нежно куснул ее ухо. Она вздрогнула, напряглась…

Всю ночь за окном звонили, не уставая, цикады…

 

23

В сарае, приспособленном Дуровым под театр, шла репетиция пьесы «Избавитель». После покушения и загадочной смерти Автора, случившейся накануне премьеры, Дурову пришлось срочно менять название пьесы, имена персонажей и даже переписывать некоторые роли, чтобы ввести в заблуждение агентов Тайной Канцелярии и не дать повода запретить ее постановку. Все приготовления к премьере, приуроченной к юбилею Старика, делались в тайне и поэтому для конспирации снаружи на двери сарая повесили ржавый замок.

Неожиданно погас свет. В темноте заскрипели стулья.

— Прошу тишины… — Дуров разжег лампы в нишах. Сцена осветилась. Она представляла собой спальню. Кровать под балдахином, терракотовая ваза с узким горлом и мелкими белыми цветами, статуя Вакха, картины в простенках между слюдяными окнами.

— Итак… — Дуров глянул по сторонам. — Прогоним эту сцену еще раз… так, это мы уже прошли, дальше Голос за кулисами… где наш Голос за кулисами?.. ага…

— В 30 лет он уже ведал устройством домов презрения, приютов, тюрем, измысливал способы, как приводить граждан к душевному покою, вмешивался он и во всякие другие дела…

— Так, хорошо, только чуть-чуть не так с интонациями… теперь утро… он только что проснулся, сидит в смутном забытьи, один, ощупывая босыми ногами пол… пол холодный… он пытается вспомнить сон… ему снился какой-то странный сон…

В зале кто-то зевнул с тихим, приглушенным визгом, нагоняющим жуть. Дуров сощурился, как это делают художники, хромая, отошел в глубь сцены.

— Вся эта сцена оставляет ощущение вялости и фальши, что довольно прискорбно… натурализм и непродуманность действий, как в целом, так и в частностях… он словно и не подозревает о присутствии зрителей в зале, поворачивается к залу спиной, говорит в кулисы… ну, что тебе?.. иди, иди… ты меня утомил… нет, на самом деле, вы послушайте, что этот мудрец изрек?.. что ты хочешь?.. ты хочешь, чтобы я ближе разъяснил… молчи, ты уже убедил меня… нет, так не пойдет… что?.. да, я знаю… у него дар… пускай он свой дар засунет туда, где его нашел… так, что там у нас дальше?.. прологом я доволен, в конце и в середине тоже ничего менять не будем… хор женщин… потом вступают трубы… он спускается по ступеням на сцену, вновь поднимается… идет неспешно, как обычный чиновник, только несколько усталый и с оглядкой… уберите свет, слишком яркий свет, глаза слепит… вокруг призрачный блеск и муть… тень покрывал, так, пошла тень покрывал… теперь муаровый шелк с золотой ниткой… в мерцании он видит деву в черном… трубы умолкают… они идут по сцене — один вперед, другой назад, блуждают наугад… он останавливается у витрины и видит ее двоящееся отражение… мне этот образ двух лиц только что увиделся… он явно ошеломлен и медленно отступает к арке, где сталкивается с девочкой 13 лет… она прекрасна и радостна… лицо вытянутое, тонко очерченное, рыжие волосы, в волосах путаются бабочки, листья, цветы, фиалки… вокруг витают ангелы… три, четыре… из стран небесных, где рай и куда уносятся души праведников… всякая страна на небе — рай… он стоит, смотрит на нее и плачет, льет слезы… раскаянье обильно слезами… дальше его монолог, где он, пытаясь оправдаться, открывает девочке, кто он… так, а теперь сцена с собакой… на столе хлеб, вино… он оглядывается, не может понять, где он… видит собаку, говорит, как сонный… а, это ты, старая дворняга, куда ты?.. останься, когда ты со мной, я чувствую себя не таким брошенным… я только что проснулся, спал так, как будто был чем-то усыплен… ну, что ты на меня так смотришь?.. сколько в тебе благородства… нет, нет, стой там, ближе не подходи, я не переношу запаха псины… ну вот, еще немного и мы станем друзьями… посмотри на меня… кто знает, что меня ждет, может быть, ты видишь меня в последний раз, все может быть, у меня предчувствие, что все это плохо кончится… сколько лет я терпел насилье, боялся зла и постепенно сам превращался в злодея… дела наши первопричина всех несчастий… и по заслугам… один Бог знает, чем стала бы моя жизнь, если бы я не поддался обману власти… стой там, не приближайся, умоляю тебя… что там еще, что опять случилось?.. и где мой слуга?.. ага… входит немой слуга, делает мне знаки, мычит… ничего не понимаю… внятными словами ты не богат… лучше играй немого… а это что?.. слуга протягивает ему листок… на листке детскими каракулями нацарапаны несколько слов… слуга уверяет его, что это письмо его дочери… он не верит, говорит, что все это слова, а слова ничего не говорят сердцу… прочь, прочь… чем меньше вижу я людей, тем больше радуюсь… и ты иди… иди, иди… ну, что ты стоишь, пытаешься меня разжалобить?.. ладно, оставайся, буду держать тебя в должности собаки для битья… каждому свое… ты куда?.. ах, тебе не нравится твоя должность?.. ну, да, в некотором смысле ты занял мое место… ты хочешь быть тираном?.. ладно, сиди здесь… продолжим… дальше сцена покушения… ну, тут все ясно… потом сцена с двойниками… кто там еще?.. — Увидев Серафима, Дуров на миг преобразился. — А, это ты, входи-входи… позвольте вам представить, мой старый и верный друг, поэт… а это мой старый и верный пес… он нездешний, может быть, поэтому с ним я становлюсь лучше… куда я дел свои очки?.. ладно, проехали и эту сцену… ему уже 45 лет и он рассматривает гравюрный оттиск девочки 13 лет… сцена узнавания, несколько затянута… его уверяют, что это его дочь… итак, я рассматриваю гравюрный оттиск девочки 13 лет… где гравюрный оттиск?.. и это ты называешь гравюрным оттиском девочки 13 лет?.. ей здесь не меньше 50… ладно… в паузе можно завести патефон… старый патефон, старая музыка… вступает патефон… так, дальше по тексту… переходим к сцене с девочкой… весьма шаловливое и прелестное существо… как ночная бабочка-однодневка… где она?.. что?.. она не может с уверенностью сказать, придет ли на репетицию… ладно… пошли дальше… читали вы хорошо, почти не ошибались, но так буднично, невыразительно… ваша задача помочь зрителю разобраться в несколько искусственном и кажущемся произвольным сцеплении событий… конечно, пьеса несколько эскизна, но мы позабавимся игрой, наделаем шума… эту сцену мы пропускаем, сплошной натурализм и бессвязность, непродуманность действий, как в целом, так и в частностях… найдите мне человека на роль шута, вот вам его портрет: черты лица мелкие, глаза узко посаженные, карие, волосы рыжие, коротко остриженные, одет прилично, в манерах нет ничего неприятного, есть и энергия и известная сердечность…что?.. как приходил?.. странно, пришел и ушел, а я даже не успел узнать, что именно он собой представляет… вашей игрой я не доволен, вы словно и не подозреваете о присутствии зрителей в зале, поворачиваетесь к залу спиной, говорите в кулисы… дальше сцена самоубийства Саввы… немой слуга должен помочь ему покончить с собой… нужно крупным планом показать его лицо, его руки, изуродованные подагрой… они ощупывают лоб, нос, трясущиеся губы… он возводит глаза к небу… идея смелая, вывести Бога в виде Старика, она уже получила огласку и я вынужден просить вас отказаться от этого эпизода… что у нас дальше?.. входит немой слуга в роли ангела… нет, этот персонаж нам не подходит, он будет лучше себя чувствовать в роли дьявола, нежели ангела… он должен балансировать где-то между реальностью и пустотой… он испуган… Савва пугает его своим внешним видом… лицо Саввы, действительно, ужасное, все изрыто оспинами, длинный, кривой нос, отвратительно свисающий надо ртом, который все время хочется подправить, глаза красные, гноящиеся, как щелки… все это поражает воображение, и ангел отступает… Савва остается один среди теснин и круч… здесь пауза, музыка, заводите обычную литанию… — Дуров обернулся к Серафиму. — Откуда ты взялся и где пропадал столько лет?.. сто лет тебя не видел… да, вот так, на старости лет я обзавелся театром, так что не все еще потеряно…

Серафим прикрыл лицо ладонью.

— Чему ты улыбаешься?..

— Да так… я подожду тебя в гримерной… — Пятясь, Серафим отошел к кулисам.

— Ты пропустишь самое интересное…

— Я, собственно говоря, по делу…

— Ты можешь набраться терпения?.. Бог любит нас за терпение и это по-человечески, когда ждешь, ничего не происходит… не можешь ждать?.. ну что ж, тем хуже для меня… говори…

Серафим что-то прошептал ему на ухо.

— И это все?..

— Все…

— В этом что-то есть… только не сегодня… сегодня я занят… ну и чего ты ждешь?.. — Дуров недовольно посмотрел на девочку 13 лет. — Иди-иди… стой, подожди, принеси нам чаю, а ему каких-нибудь костей… эй… ты что, оглох?..

— Может быть, он околел?..

— И что теперь с ним делать?..

Пес приоткрыл глаза.

— Он это нарочно… ну, что ты стоишь?.. можешь идти… и все же, куда подевались мои очки?.. куда ты пошла?..

— За костями…

— Ну, хорошо, иди… Боже, как я несчастен… чему ты опять улыбаешься?.. в самом деле, в этой стране нет человека, несчастнее меня…

По залу пробежал легкий шум.

— Прошу немного внимания, иначе мы до смерти не кончим эту сцену… все хватит с этой сценой, достаточно… дальше сцена с призраком… воображение позволит раскрыть все, что содержится в этой сцене… так, пошли дальше… где девица, играющая Мир и Согласие и где шесть детей с атрибутами Изобилия?.. тут нужен дар подражания и важно настроение, костюм, жест, язык… покажи язык, так, пусть дети подождут, пока же покоримся обстоятельствам… дальше у нас все от комедии устремляется к драме… Земля будет поражена вулканическим извержением на Солнце, изменится ее атмосфера, ее место в круге планет, наклон ее оси, чередование дня и ночи, одним словом, все, что только может случай вплести в ход событий… меняется задник и появляется Секретарь, нет, он должен жить перед глазами зрителей, а не изображать секретаря, который докладывает по бумажке о деле для него постороннем… а где наш Законодатель, который так великолепно разбирается в конституциях, хотя ни одной из них в глаза не видел, где этот правозащитник нового царства… нет, нет, пропустите его, вы утаиваете любимое детище моей старости… и вот он появляется со всеми своими достоинствами и пороками… он ведет себя как кокетка… нет, нет, он кокетлив и изящен в своих суждениях, он делает предложение, идет на попятную, смотрит в окно, в которое кто-то показывает ему голый зад… где у нас окно?.. так, подвиньте его чуть левее… а где голый зад?.. он, как идея, должен словно бы просвечивать сквозь некую дымку, парить в тех сферах, ну, вы понимаете… всю следующую сцену пропускаем, она до крайности бессвязна, ее надо переписать, мне кажется, народ надо рассматривать как некую индивидуальность, которая может размышлять лишь действуя… все это допустимо и извинительно… где Автор?.. нет, мне нужен Автор, буду рад вас видеть чуть позже… нет, нет, относительно музыки у меня пока только догадки и предположения… ага, вот и Автор, хорошо бы организовать некое непредвиденное и неподготовленное событие, нужна некая искусная штучка, которая помогла бы затормозить действие, отвлечь внимание зрителей… к сожалению в субботу приехать к вам не смогу, передайте Кате мой сердечный привет… что?.. ее уже зовут Зина, хорошо, кланяйтесь вашей милой Зине, поблагодарите ее за все те услуги, которые она оказала мне и с такой благожелательностью, за некоторые из них я все еще в долгу перед ней… итак, возвращаемся к сцене с письмом, в котором… что у нас с письмом?.. и что за знаки вы мне подаете?.. нет, нет, пока я не могу думать о чем-либо другом… мне нужен диалог, о котором я говорил вчера и где обещанный вами набросок отзыва о том, какое впечатление производит пьеса… — Минуту или две он советовался с самим собой: отдать ли отзыв в «Литературную газету» или в газету «Патриот», на какую публику положиться. — Что?.. у вас нет ничего с собой… вам следует поторопиться, иначе мы потеряем и время, и случай, все, будьте здоровы, кланяйтесь Любе, Кате, Зине, южному и северному полюсу, всем, кто вас притягивает… в чем дело?.. а, вот и ты…

На сцене появилась полноватая дева в платье из белого с желтизной поплина. За ней брел, спотыкаясь, малыш в короткой рубашке. В зале раздались смешки. Малыш потянулся ручками к Дурову, загугукал. От пупка его поднялась струйка, рассыпалась каплями. Дева заслонила малыша подолом.

— Ага, как нельзя, кстати, уместно ли будет вам напомнить, что репетиция началась еще час назад…

— Мам-а-мам, это наш папа?.. — спросил малыш.

— Ты зачем его привела?.. — Дуров наморщил лоб.

— Не с кем было оставить, — тихо сказала дева, не могла же я его оставить с парализованным стариком… старик совсем спятил, напугал малыша так, что он теперь писается каждую минуту…

— Па-па… — Малыш дернул Дурова за крылья царской мантии.

— Ах, это ты, мой повелитель… детка, зачем ты это делаешь?.. — Малыш снова писал. — Теперь уже все равно, больше не о чем беспокоиться, нужно просто ждать, когда опорожнится эта тучка на небе… ты у нас тучка на небе…

Где-то за сценой ударили в гонг. Дуров сбросил мантию, прошелся по сцене из угла в угол, подвинул ногой стул, сел, забарабанил пальцами какой-то марш.

— Ма-ам… это тоже наш папа?..

— Да, это тоже ваш папа… — Дуров дернул плечом. — Ну, все перерыв… — проговорил он раздраженно и прошел в гримерную, где его ждал Серафим.

— Ну и что случилось?..

— Тут такое дело… — Несколько путано Серафим рассказал ему о случившемся.

— Ты полагаешь, что я смогу кого-то спасти?.. а что Иосиф?

— Я не могу его найти…

— Ну, не знаю, не знаю… просто не представляю, что можно сделать… у меня там репетиция, на сцене полно народу…

— Хорошо, я приду вечером…

— Вечером?.. нет, только не вечером, я уже знаю, что меня ожидает вечером…

— Тогда я подожду в зале… по правде говоря, мне даже любопытно посмотреть, что ты сделал с моей пьесой… ты же не будешь отрицать, что это моя пьеса… и поразительно талантлива… какая интрига… мне кажется, она тебе не по зубам?.. а?.. кстати, ты даже не счел нужным представить меня своей жене… или ты боишься?.. ага, боишься… все, все, ухожу, низкий поклон Прекрасной Даме… — Серафим приподнял шляпу и исчез.

— Вот черт, навязался… — Дуров чертыхнулся. Некоторые привычки Серафима его раздражали. Успокаивая себя, он отпил из кружки с синими сфинксами глоток холодного чая, заваренного липовым цветом, закурил, рассеянно полистал сценарий. На его лице застыло выражение, свойственное всем художникам и одиноким людям. Вдруг он услышал шум за окном. Взвыла собака. Он выглянул в окно и увидел нечто странное: очертание летящего коня с повернутой к хвосту головой. Он возник над черными шпилями Башни и исчез, как солнечный дух. Неожиданно вокруг засновали, защебетали ласточки. Из окон дома напротив вылизнули языки пламени. Дом вспыхнул, точно копна сена…

 

24

В ожидании Агента, Тирран, как тень, бродил по кабинету. Наткнувшись на идола, он вдруг ощутил внезапный упадок сил и какую-то нелепую, странную тоску. Он ощущал ее с малолетства, как только родился. А родился он недоношенным, пискнул и умолк, лишь таращил глазенки. Сколько ни хлопала его повитуха по заднице, он молчал.

— Не жилец… — сказала она. Однако он выжил. Он был сиротой, зная, что у него есть отец, как-то няня проговорилась, но он никогда его не видел. Няня была болтлива, иногда говорила и такое, что вовсе не следовало слышать младенцу. Лишь об его отце она говорила уклончиво и в своих младенческих, тоскующих снах он видел его, как в каком-то кривом зеркале. Когда ему исполнился год, он заговорил и начал ходить, держась за палец няни. В пять лет он уже знал все, что нужно знать для жизни: он заводил уличные знакомства, вел себя, как бродячий кот, храбро пил воду из луж, воровал и дрался отчаянно. В семь лет он поступил в школу-интернат, где дети жили, как братья и сестры, без различия пола, под одной крышей и одеялом, и стал задумываться, а в девять лет он уже не ввязывался в драки, стоял в стороне, пучком травы или веткой омелы отгоняя слепней и мух, и наблюдал за дерущимися. Он уже знал разницу между желаемым и действительным…

В зелени и пурпуре распускающихся на окне бегоний и фуксий Тирран увидел тонкую, призрачно белеющую фигурку Жанны и чуть дальше недавно нанятого садовника. Нелепо подпрыгивая, садовник пытался прогнать с яблони мяукающую рыжую кошку. Тирран сморгнул и рассмеялся. Все еще смеясь, он медленно-медленно отошел вглубь комнаты и, упав ничком на кровать, зарылся лицом в ладони, как в подушку…

В потайную дверь кто-то поскребся.

Тирран нажал рычаг.

В кабинет вошел дог белой масти и следом за ним лысоватый господин.

Выслушав доклад лысоватого господина, Тирран отпустил его и задумался.

Спустя час он звонком вызвал немого слугу, облачился в свой выходной мундир и направился в зал Ассамблей…

В зале Ассамблей было тихо. Вдоль ковровой дорожки в молчаливом ожидании томились тринадцать членов кабинета. Появление Тиррана вызвало в их рядах легкое волнение, приглушенные вздохи, шепоты. Каждый из тринадцати членов кабинета был заместителем Тиррана и знал, что правит великой страной.

Первый заместитель Тиррана кашлянул в кулак, подобострастно улыбнулся и щелкнул каблуками. Это был обаятельный человек с веселым и авантюрным нравом. Он был женат, но с женой не жил. Не имея хороших способностей и привычек, он рисовал заманчивые картины будущего, которые вкрадывались в нежные, изверившиеся души обывателей, как воры в дом.

«Жить опасно… жизнь это роман со своими крушениями… безнадежно-прекрасный роман и пишет этот роман Бог, там, за чертой, перейти которую было бы самоубийством, а дописываем его — мы… так что одним концом жизнь упирается в небеса, а другим в кладбище…» — шептал он, улыбаясь. При нем одни чего-то ждали, другие чего-то опасались, третьи на что-то надеялись, всем остальным было уже чуть-чуть все равно.

Неожиданный звук щелкнувших каблуков разбудил второго заместителя Тиррана. Тугой на ухо, он вскинулся, с трудом дыша от волнения, спросил:

— Что-то случилось?..

— Нет, нет, ничего, все хорошо… — Тирран обнял мальчика, прислуживающего старику, и отошел к окну.

Некоторое время старик вслушивался в звоны в ушах и сквозь пелену слез смотрел на стоящего рядом с ним мальчика. Он любил его, как сына. Иногда среди ночи, выпив бокал вина, он зажигал лампу и, крадучись, шел во флигель через решетчатую галерею с гипсовыми статуями и пыльными пальмами. Мальчик жил в маленькой комнатке, похожей на кладовку, с одним окном под потолком. Хрупкий, ему было 13 лет, не больше, он спал, мечтательно улыбаясь. Поставив бархатисто-пунцовые розы в вазу с узким горлом, старик садился у его кровати, сидел и думал о сыне. У него был сын, от которого ему пришлось отказаться по причине его вероломства и подлости…

Замечтавшись, старик снова заснул. Его нижняя челюсть отвисла, рот раскрылся, а все тело затихло и съежилось. Постепенно морщины на его лице разгладились. Во сне он был счастлив. Сны спасали его от жизни. Неожиданно он всхлипнул, заморгал широко раскрытыми навыкате глазами, испуганно уставившись на стоящего у окна Тиррана. За окном в прозрачном воздухе носились ласточки. Поразило необычное для этого часа небо, жемчужно-серое, и облака, словно приклеенные к небу. Взгляд его скользнул по запутанному клубку тускнеющих улиц, пересек площадь, как будто дрожащую от зноя, наткнулся на спящего в нише нищего. Обилие и разнообразие нищих на паперти его всегда ошеломляло. Он сморгнул и увидел кладбище. У входа обрисовался знакомый, раскрашенный камедью ларек. Здесь он в детстве пил морс. Чуть поодаль темнел сквер и карусель с танцующими лошадками. Сердце его сжалось…

«Говорят, что прошлое вспоминается так отчетливо только перед смертью… Боже мой, неужели это конец… — прошептал он. — Ведь еще ничего не было…» — Перехватило дыхание. Он пошевелил немеющими пальцами и вдруг понял, что уже умер. Он давно со страхом ждал этого часа. Полный смятения, он с трудом раздвинул губы, позвал мальчика и с глухим стуком упал на пол, успев заметить, как на него осыпается дождь цветов…

Слуги торопливо завернули маленькое, съежившееся тело второго заместителя Тиррана в кусок брезента и унесли…

Третий заместитель Тиррана, напуганный происшедшим, неуверенно улыбнулся, икнул и немного опомнился. На должность он был назначен недавно, он был из провинции и чувствовал себя неловко и скованно.

Четвертый заместитель Тиррана отсутствовал по уважительной причине. Он любил приятную, свободную жизнь и мягкий, теплый климат. Его заслуги были общеизвестны. Не раз в его честь пускали фейерверки. В Пантеоне, среди статуй героев, был и его бюст, обнаженный по греческому образу.

Пятый заместитель Тиррана, увидев дурной знак, поданный ему Иосифом, потихоньку выскользнул за дверь.

Все остальные заместители Тиррана ничего из себя не представляли.

Проводив взглядом ласточек, Тирран хмуро улыбнулся и отошел от окна в глубь залы. Воцарилась тишина. Ждали Савву. Он задерживался по какой-то причине…

Савва, теневой правитель этой страны, еще раз перечитал письмо, которое слуга нашел под дверью, и задумался. Мысли его были холодные, скользкие.

«Что, если все это правда?..»

В письме анонимный автор сообщал о том, что у Никитских ворот каждую ночь рассыпают пальмовые листья, ждут Избавителя и жезл уже отлит…

Савва выронил письмо. Взгляд его переместился на портрет Старика. В сети морщин увиделась знакомая с детства улыбка. Он отвел взгляд…

Женился Савва рано, но поссорившись с тещей, ушел от жены, не тронув ее. В тот же год он сошелся с женщиной, которая уже была замужем и имела детей, но и с ней он не ужился, устав от ее дурного нрава, и вступил в связь со служанкой, которая уже была беременна от мужа. Спустя несколько месяцев она родила девочку, которую он усыновил, а еще через год — мальчика. Мальчика он признал и с детства приблизил к себе, сам обучал его читать и писать, мальчик даже перенял его подчерк. Дочку он не захотел ни признавать, ни воспитывать. Так они и выросли, не зная друг друга. Когда сыну исполнилось 17 лет, он получил письмо, сообщающее об их постыдной связи. Савва был просто потрясен…

Слуга тихо окликнул его.

— Уже пора…

— Да, да, я слышу… — Савва закутался в полы халата, расшитого золотой ниткой и отороченного лисьим мехом, хмуро глянул на пожилую, бедно одетую деву с тонкими чертами лица, сохранившего в себе былую красоту. Она сидела в кресле у камина и раскладывала пасьянс. Тонкие губы, слой румян, скрывающий землистую кожу, нос, как у коршуна. Он вспомнил себя малюткой на ее руках, ее прибаутки. Она исполняла любую его блажь. Вспомнилась мать, страстная, как итальянка, она во всем любила размах. Вся в вихре огорчений и забав, она часто путала день и ночь. Парик с завитками, туфли на шпильках, платье, как туман. Звеня украшениями, во всей своей красе, словно луна, она среди ночи срывалась куда-то впопыхах, в большой свет, в театр, куда глаза глядят. Дом для нее был, точно каменный застенок. Жизнь ее, к несчастью, была коротка. Она так и не узнала ни его любви, ни его ночных страхов, когда он чуть живой от холода, не помня себя, караулил ее у дверей спальни. Он все бы отдал за этот ее быстрый, жадный, мимолетный взгляд, как прикосновение. Отец Саввы был равнодушен к театру и большому свету. Он глох от музыки, а от запаха цветов его мучила астмы. Он был другой. У него все было по плану. Он из всего извлекал пользу и морил Савву скукой.

«Учись, потей, с жизнью не шутят…» — Отец вставал вместе с коровами. Он и Савву будил чуть свет и запирал в библиотеке среди пыли и книг…

Увиделся дом в проулке на Птичьем холме, уже дважды ограбленный и, говорят, уже снесенный. Вместо дома построили музей. В вязи черных веток обрисовалось лицо матери, вспыхнули ее кошачьи глаза. Возможно, останься он с ней, он не жил бы в такой заботе.

Савва вздохнул. Минуту, другую он сидел в оцепенении, потом встал и подошел к окну. Все то же: ворота в малый круг, над ними светофоры, как кошачьи глаза, купола, клубы дыма, стаи ворон, точно души умерших, что вечно живут в этих дымах…

Савва невольно зажмурился, увидев, как на него несется все это. Пятясь, он отступил от окна и сел на кровать. Чувствовал он себя отвратительно. Ночью у него был обморок, когда дверь спальни внезапно сама собой распахнулась настежь…

— Бог оставил эту страну, а где нет Бога, там бродят призраки… — сказала дева, как будто прочитав его мысли.

— Что-что?.. — Дрожащими пальцами Савва провел по лицу. Смутное предчувствие какого-то надвигающегося несчастья сдавило горло…

— Тебе уже давно пора быть в Ассамблее… — Дева смешала карты.

— Да, пора… — Савва встал…

В зал ассамблей вошел Певец, несущий некий символ музыки, затем Астролог с гороскопом в одной руке и пальмовой ветвью в другой, за ним Писец с крылышками на голове, сосудом и камышовой палочкой и Держатель Палантина с чашей для возлияний. Позади всех шел, опустив голову, Савва, похожий на мумию фараона. Здоровье его резко ухудшилось в последние дни. Слегка искривленную голую шею его обнимал большой черный бант, подчеркивающий болезненную бледность щек…

Молча, не поднимая головы, Савва сел на свое место, вытянув перед собой изувеченные подагрой ноги.

В зале повисло молчание.

Савва хмуро, вскользь глянул на собравшихся в зале, и закрыл глаза. Все его раздражало. Захотелось свернуться в клубок и заснуть. Не открывая глаз, он поманил слугу и попросил укрыть его пледом. Пока слуга возился с пледом, у Саввы возникали какие-то мысли, но он не придавал им значения.

Как-то вдруг вспомнилось детство, дом с верандами. Ребенком он забирался по узловатому стволу груши на крышу с книгой и кульком липких карамелек. Вспомнился запах и вкус груш, какой-то сладковато-тошнотворный. Как будто покачиваясь на волнах, Савва перенесся в убогую комнатку с лепными херувимами и свисающей с потолка керосиновой лампой, от которой на стенах появлялись изменчивые тени, видения, то лучшее, что видится душе в сумерках. Они выплывали из пустоты, пронизывая невольной дрожью и какой-то странной тоской, от которой он просыпался весь в слезах. Вспомнилась девочка 13 лет с тощими рыжими косичками…

— Хочешь, я тебе почитаю… — услышал он ее слегка картавый голос и подкрутил фитиль лампы. Разноликая, в ночной рубашке с бахромой, она сиротливо сидела на огромной кровати с никелированными дугами и шарами. Бледное, продолговатое лицо, длинные руки, изящно изогнутые, как крылышки, выпорхнули из ночной рубашки. Она раскрыла книгу и стала читать вслух, медленно, то и дело сбивалась.

За окном шумел город, придавленный низким небом. В свисающих полосках липкой бумаги шелестели мухи. На подоконнике пламенели бархатисто-пунцовые герани…

Увиделась уже другая сцена. Как-то неестественно нависнув над комодом, он слушал радио. Передавали последние известия. Она лежала на кровати и читала какую-то книгу. Она вечно что-то читала. На него она не обращала внимания.

— Скажи, ты меня любишь?.. — вдруг спросил он.

Она промолчала, лишь слегка сощурила свои фиалковые глаза.

— Ну, что ты молчишь?..

— Да, люблю… — Податливо вяло она приподнялась на локте, отложила книгу, неожиданно расплакалась и выбежала на террасу.

Он выключил радио. Руки его дрожали. Он так остро ощутил ее смятение. В синей дымке высветилось все ее стройное тело, нерешительно замершее у края открытой террасы. Вскинув руки, она оглянулась. Пальцы ее что-то неуверенно ощупывали в воздухе, запоминали. Поразил ее взгляд, бессмысленно остановившийся…

Паутина сна порвалась, и тени прошлого расплылись по стенам, словно дым…

— Можно начинать?.. — Тирран почтительно склонил голову чуть вниз и набок и за ним все тринадцать заместителей, занимающих семь полуколец, склонили головы чуть набок и вниз.

— Да, можно начинать… — Савва перевел дыхание и, близоруко щурясь, обвел взглядом зал. — Где наш толкователь?..

— Я здесь… буду краток… обстоятельства таковы…

Историк ссылался и на Диодора, и на Луку, показывал изображения помпейских мозаик, приводил цитаты из книг Артемидора и из Далдиса, доказывающих, что уже в то время Избавитель появлялся, чтобы разрушить человеческие планы, если они выходили за пределы дозволенного.

— Одним словом, ты не можешь сказать нам ничего вразумительного… а ты что скажешь?.. — Савва обратился к Министру внутренних дел.

— У меня нет объективных подтверждений… сведения о нем мы получаем как бы из вторых рук… скорее всего, это призрак…

— Призрак, который удаляется, по мере приближения к нему… — Савва нахмурился.

— В жизни есть хоть какой-то смысл, а что в его проповедях?.. право же, жаль тратить время на такие пустяки… — пробормотал Министр и отвел глаза.

— Однако не следует их недооценивать…

— Не хочу подталкивать вас к поспешным выводам…

— Ну, хорошо, что ты предлагаешь?..

— Предлагаю просто устранить эту проблему… свести вопрос на нет… успех не гарантирую, но шансы есть… правда, возможны жертвы…

— Какие жертвы?.. о чем это ты?.. — Савва поднял брови, с досадой, неприязненно глянул на длинную, уродливо изломанную тень, отбрасываемую Министром, и зябко передернул плечами. Он относился к нему с недоверием и даже враждебно.

— Жертв в таком деле не избежать, но, я думаю, они будут вполне оправданы…

Покатился карандаш. Министр подхватил его и торопливо заговорил, глотая окончания слов. Савва слушал его, прикрыв глаза ладонью. Все эти интриги с их низостью и подлостью, беспокойная сутолока в коридорах, заговоры и разговоры о них за 70 лет уже порядком надоели ему. Заговорщики неизвестно откуда появлялись и неизвестно куда исчезали, прежде чем они становились опасны.

— Ладно, оставим Избавителя в покое… что у тебя еще?.. — Савва поднял голову и взглянул на Министра.

— Астрономы докладывают, что в субботу возможно появление кометы… они уверяют, что своей косматой гривой она уже оплела полнеба… Водолея, Козерога и Двойных Рыб она уже увела за горизонт, Овна отбросила, теперь преследует Дракона, который пытается пробраться в щель меж двух Медведиц… она удушает Андромеду своим дыханием, ловит Волопаса, так стиснула Тельца, что он весь изогнулся и сбился с пути… я во все это мало верю, но есть факты… горожане встревожены… и нельзя исключать, что появление Избавителя как-то связано со всем этим…

«Боже мой, даже свою грязную жизнь они приписывают влиянию звезд… — Савва задумчиво потер лоб. — Обрушатся несчастья… ну что же, пусть обрушиваются для вашей же пользы…»

— Кроме того, — продолжил Министр, — вполне возможно наводнение… уже подтоплен цирк, монетный двор… большую часть домов на набережной придется сносить и вновь отстраивать… все это потребует дополнительных расходов…

— Что еще?..

— Я не хотел бы говорить, но вынужден… дело в том, что Старик… — Министр осекся.

— Что Старик?.. он нездоров?..

— Он что-то замышляет, даже голос изменил, стал просто неузнаваем… окружил себя шутами, которые что-то репетируют в тайне…

— Не думаю, что это с умыслом… разве ему старости мало?.. кстати, как идет подготовка к его юбилею?..

— Сценарий готов, но придется ждать, когда кончится дождь и непогода, которая может испортить некоторые композиции…

— Что говорит наш оракул?..

— Его предсказания туманны и неоднозначны…

К Савве подошел мальчик в змеиной повязке.

— Просили передать вам из рук в руки… — Мальчик протянул Савве письмо. Дрожащими пальцами Савва надорвал конверт, из которого на его колени выпала записка. Близоруко щурясь, он развернул ее и прочитал про себя:

«Избавитель — это подставное лицо. Министр ничего не понимает в театре, кем он был, помощником суфлера, но он на редкость талантлив в закулисной игре и вы допускаете большую ошибку, недооценивая его способности. В некоторых вещах вы божественно близоруки. Но не в Министре суть дела. Несколько дней назад в город вернулся некто Скиталец вместе с девочкой.

Ее зовут Жанна.

Говорят, что Старик уже встречался с ней. Он явился к ней в порфире, увенчанный лаврами. Я просто оцепенел, когда увидел его. Что-то в нем есть такое, что покоряет…

По всей видимости, Старик намерен использовать в своих целях эту невинную овечку и открытие Астролога, о котором еще мало кто знает…».

 Сложив записку, Савва косо глянул на Министра.

Министр покрылся пятнами, взмок, как мышь, попытался что-то сказать в свое оправдание и неожиданно для себя, как-то жалко икнул. Савва отвернулся от него и обратился к Астрологу:

— Говорите, не смущайтесь, со мной не нужно разводить церемоний… я не поэт и не философ, я просто чиновник…

Путаясь в 13 языках, Астролог доложил Савве о своем открытии. Савва слушал его, прикрыв веки ладонью. Иногда сквозь пальцы он рассеянно поглядывал на потертый гравюрный оттиск звездного неба, на котором Астролог рисовал какие-то фигуры…

Вспомнился дом на Болотной набережной, комната с выходом на крышу, снятая для Афелии. Он так ясно увидел ее. В соломенной шляпе и в длинных перчатках она стояла у окна перед грядкой цветов в деревянном ящике, что-то подрезала, выдергивала. Чарующее, трепетное мерцание…

Савва потянулся к чему-то давно исчезнувшему и очнулся…

— Да, конечно, я вас понимаю, — заговорил он, не открывая глаз, — но лучше держаться подальше от всего этого… — Перемолвившись несколькими словами с Прокурором и с некоторыми военными, Савва удалился…

 

25

В каком-то затмении Астролог покинул Ассамблею. Он вышел из Южных ворот Башни, пересек площадь и побрел по направлению к Болотной набережной.

Гремя помятыми крыльями, мимо проехал лимузин. Астролог обернулся. За его спиной мигали светофоры и маячили шпили Башни. Отраженный облаками свет и налет удаленности придавал им некую призрачность и сходство с брейгелевским пейзажем.

«Боже, где я опять?..»

Порывшись в карманах плаща, Астролог достал ключ, смутно напомнивший ему о ночи, проведенной в доме, около которого он уже несколько минут стоял в нерешительности. Странно, но дверь была приоткрыта. Он постучал и, пересиливая какое-то внутреннее сопротивление, заглянул в комнату. Увиделся стол, усыпанный серпантином, конфетти, игральными картами…

Зашуршал шелк. Астролог невольно вздрогнул. Перед ним стояла дева в блузке телесного цвета и в зеленых шальварах. Она была босиком. Красная повязка удерживала ее рассыпающиеся рыжие волосы. На лодыжке позвякивали серебряные браслеты.

«Кажется, это уже переходит в дурную привычку… я опять ошибся дверью…» — Астролог потер лоб, вспомнил о шляпе, забытой на приеме в Ассамблее.

— Камилла, помоги мне… ну, хорошо, хорошо, сам управлюсь…

Сквозь запотевшие очки Астролог увидел удаляющуюся фигуру Министра. Полы его плаща хлопали по ветру, как крылья.

— Господин министр…

— Ах, это опять вы… — Министр приостановился. — Читал, читал вашу докладную записку… и даже, как вы слышали, кое-что включил в свой доклад… и что?.. да ничего… это же сущий бред…

— Но…

— Сущий бред и не пытайтесь меня переубедить…

— Я хотел бы напомнить вам, к чему привело слияние Сатурна и Юпитера в созвездии Рыб…

— Да, я помню… я всё помню… все мы были на чем-нибудь помешаны… — Министр оживился. — А помнишь, как мы вписывали в театральные афиши свои имена, мечтали, что в один прекрасный день мы станем знаменитыми в городе, где собираются все слухи и все философы… ну, хорошо, я готов выслушать вас, скажем, в субботу или в любой другой день на следующей неделе… и все же это бред… бред… — прокричал Министр и скрылся в зарослях теней…

Над водой косо пронеслись птицы. Задрожали, зыблясь, листья с ветвями, ловя пугливый промельк зарницы. Послышался легкий шелест шагов, будящий эхо, отзвуки. Девочка 13 лет выбежала из сонной тишины сада. На ней была только лента, стягивающая рыжие волосы. Ее лицо, изгиб шеи, подрагивающие округлые груди с алеющими сосцами что-то напомнили ему. Он обежал взглядом весь ее тонко очерченный облик, полускрытый в мягком перламутровом свете и дрожащими пальцами протер стекла очков. На берегу уже резвилась целая стайка ангелов. Едва касаясь стопами, многорукие и многоликие они вились в странном танце, мерцая, гасли поочередно и вновь вспыхивали зыбким сиянием, взметая огнистые пряди. Капельки влаги поблескивали на атласной коже их обнаженных тел, как глаза, светло-зеленые, льдистые, темные, карие, таящие что-то на дне и сияющие в своей прозрачности.

Астролог отступил, потрясенный, еще дальше, еще, перебегая от дерева к дереву и прихрамывая, точно сатир.

Со смехом девочки упали на песок, раскинулись и сплелись в полукружье, одевая песком свои груди, бедра, потаенные места…

— Ах… — Девочки увидели Астролога, окружили его приливной зыбью, тесня плечами, ослепляя сосцами, улавливая сетью рук и подставляя губы, как спелые сливы. Ослабевший, он опустился на песок, даже и против желания. Одна из дев легла ему на колени, свилась, как змея, безмолвная и неподвижная, вдруг зашипела. Уже и другие, шипя, извивались у его ног на песке, неистово бились, страстно сжимая сплетенными пальцами его влажную шею, опьяняя жарким дыханием.

Закрыв глаза, Астролог откинулся на спину и вдруг почувствовал, что летит. По покатому склону, судорожно цепляясь за ветки, он соскользнул в серо-зеленую воду, и увяз в иле и в осоке, изумленный…

 

26

От реки поднимался туман, постепенно укрывая город водянисто-красноватым мороком. Засыпая на ходу, Жанна брела за Иосифом. Неожиданно дорогу ей заступила цыганка.

— Ах, ягодка, румяная и свежая, глаз не отвести… дай-ка мне руку, погадаю… — Жанна нерешительно протянула ей руку. — Ждет тебя казенный дом, милая…

— Иди, иди… показывай свое искусство в другом месте и другим… — Оттолкнув цыганку, Иосиф увлек Жанну в переулок, где стоял лимузин.

Вздымая тучи вони и гремя помятыми крыльями, лимузин отъехал и спустя несколько минут подкатил к южным воротам Башни. Сонно глянув на лимузин через пыльные стекла, Привратник включил светофоры. Как кошачьи глаза они засветились в темноте.

Лимузин остановилась у нулевого верстового столба. Иосиф и Жанна вышли из машины, и пошли вдоль ограды к флигелю. Внезапно, как будто из воздуха между обвитыми хмелем и виноградной лозой пиками ограды возник господин в длинном черном плаще, обвисшем складками. На вид худой, лицо почище, чем у привидения с синеватым оттенком и мешками под глазами. Иосиф и незнакомец о чем-то заговорили. Долетали только обрывки фраз. Привратник, если и недослышал, то догадался, что говорили они об Избавителе, и понял, что напал на след каких-то приготовлений. Так же внезапно, как и появился, призрак в черном исчез.

«Странно все это, не иначе что-то готовится…» — подумал Привратник и, выключив светофоры, зевнул с криком. Послонявшись по комнате, он прилег на топчан. Лежа, он продолжал думать.

«А что если обо всем этом сообщить…» — Еще колеблясь, как это бывает в реальной жизни, он стал сочинять докладную записку.

«По долгу службы я обязан довести до вашего сведения, что…» — Устав от слов, которые нагромоздил, Привратник откинулся к стене и ушел мыслями куда-то в сторону и назад, снова вернулся к докладной записке, ничего не почерпнув из своих блужданий.

«Как же там пишут дальше… черт, память совсем дырявая…» — Он наморщил лоб. Нелепые потуги что-то вспомнить, скопировать. Взгляд его скользнул по стене, наткнулся на коврик с озером, влипший в простенок вместе с плывущими лебедями. Среди камышей обрисовалось лицо его пассии, фигура. У нее было множество рук, они колыхались, как водоросли в мутной воде. Он сморгнул, и уже поблекшее наваждение рассеялось…

Почти тридцать лет Привратник простоял на посту у Южных ворот Башни. Злые языки окрестили его Сторожевым Псом.

«Так и есть, пес он есть пес… а она сука… все они суки… — Привратник вздохнул. За тридцать лет он дослужился до прапорщика. — И все из-за моей проклятой нерешительности… войти бы и брякнуть с порога, отчудить… и что потом?.. — Он встал и с застывшим лицом подошел вплотную к зеркалу, темному и чуткому. Глянув туда, он ничего нового для себя не увидел. — Глаза, как у вареной рыбы…» — Разгладив морщины, он опустился на топчан…

Привратник родился в провинции, в местечке с неприличным названием «Вобля». Вспомнился дом на косогоре с тесными комнатками, коридорами и лестницами, родители. Вечером отец обычно просматривал газеты.

— Что там пишут хорошего?.. — услышал Привратник голос матери и невольно вздрогнул. Она сидела у лампы и, сколько он помнил, всегда вязала.

— Что хорошего они могут писать?.. — отозвался отец. Он стоял в прихожей уже в плаще, седой, лицо скуластое, с румянцем на скулах, на голове берет. Отец Привратника был художником. — Я в мастерскую… приду поздно… — Звякнув связкой длинных ключей и сунув в карман газету, отец ушел. Его мастерская располагалась в Октябрьском тупике рядом с рынком, где торговали и молдавским вином, так что у него всегда был выбор: или объятия девяти муз, или улыбка Диониса…

Вспомнился серый и сырой мартовский день, кладбище, ржавые ограды, кресты, разрытая могила, угол полусгнившего гроба. Все это вспомнилась так реально, что Привратник невольно повел плечами, как от озноба. Его родители умерли в один день, после похорон он уехал в город к дяде.

Почти два дня он трясся в общем вагоне поезда, задыхаясь от вони и волнения. Встречу с городом он ждал, как ждут чудо. С грохотом поезд въехал на мост, замелькали ржавые фермы, блеснула вода, точно свинец. Миновав мост, поезд втянулся в тоннель и вскоре остановился под закопченными стеклянными сводами вокзала. На привокзальной площади было тихо и грязно. Он спустился к набережной. В реке еще плавали обломки льда, на карнизах крыш и стен громоздились наледи. На другом берегу реки сквозь водянистую морось едва различались черные шпили Башни со скрипящими флюгерами. От вокзала он шел пешком и пытался представить себе Марка и старую деву, к которой он, по словам отца, попал в капкан. Вот и Воздвиженка. Он свернул в переулок, поднялся по жутко скрипящей лестнице и остановился у створчатой двери с щелью почтового ящика. Заглянув в щель, он постучал.

Дверь ему открыла то ли дочь, то ли племянница Марка, рыжая, как лиса, с тощими, прыгающими по спине косичками. Встретила она его хмуро, неприветливо, рыщущими своими глазками ощупала всего.

— Ты нам родня?.. нет?.. это хорошо… родственники для Марка сущая отрава… он со всеми родственниками перессорился… и на порог их не пускает… иногда он ругается с ними даже наедине с самим собой… проходи, что ты стоишь… все равно его нет дома…

В длинном, петляющем коридоре он столкнулся с двумя одинакового вида девами и с каким-то типом кошмарного вида.

— Ты кто?.. — спросил тип, оглядываясь на девочку.

— Никто…

Тип изобразил изумление и удалился.

— Тебя как зовут?.. — спросила девочка.

— Глеб…

— Очень приятно… — Девочка неожиданно разговорилась. — Я Лиза, как и мать, а отец у нас подлиза… вообще-то он художник, помешан на своих картинах, готов тащиться в мастерскую даже в полумертвом состоянии… и среди ночи подушки разрисовывает, говорит, чтобы не забыть, что видел во сне…

В комнате было темно. Лиза включила свет, бросила на Глеба быстрый, все запоминающий взгляд и снова выключила свет.

— Зачем ты выключила свет?..

— Хочу посмотреть, светятся ли у тебя глаза в темноте… у Кошмарова глаза светятся, как у кошки…

— У кого у кого?.. — переспросил Глеб.

— У Кошмарова… не знаю, где он откопал такую фамилию… он писатель, работает в газете «Патриот», пишет некрологи… не женат, все еще варится в собственном соку… мне про него сон снился… он так уверенно шел по карнизу, в то время как я стояла внизу на земле и дрожала от страха… я не осмеливалась его окликнуть…

— Почему?..

— А что если он лунатик?.. самое странное в этом сне это то, что я в одно и тоже время стояла и у окна в своей комнате, и внизу под окном… я как бы перебегала от одной Лизы к другой… там внизу на мне было только ночная рубашка, тонкая и легкая, как туман… я видела, как он прошел по карнизу надо мной, направляясь к террасе, а потом завис в воздухе… это длилось одно мгновение… он уже готов был сделать еще один шаг, но сон оборвался… между прочим, я тоже иногда пишу…

— И он герой твоего романа…

— Никакой он не герой… скорее подходящий пациент для желтого дома…

Некоторое время Глеб с улыбкой следил за движением ее губ. Иногда он перебивал ее монолог ремарками, типа: «Вот как?.. именно… вот-вот…»

«Очень странная особа… голос, как у сирены… тут, в городе, таких, наверное, хоть пруд пруди… похоже, что ее уже не остановить…» — Глеб потянул Лизу за рукав. После двух дней тряски и омерзительной вони общего вагона он просто валился с ног от усталости. Его даже слегка покачивало.

— Ах, бедняжка, как ты устал… — Лиза улыбнулась одной из своих лисьих улыбок и повлекла за собой. — Это моя комната, а это для всех прочих… так что располагайся…

Комната ему понравилась. Глеб вдруг почувствовал себя дома.

«Какое блаженство…» — не раздеваясь, он вытянулся на продавленной кушетке…

Весь остаток дня прошел как в бреду. Ночью Глеб долго не мог заснуть, пытался сочинять, но отвлекался. Вспоминалось бледное от пудры лицо вовсе не старой девы, и мешали сомнения, какие-то страхи. Глеб приехал поступать в литературный институт. Он не очень-то верил в себя, но пока все складывалось удачно…

Уронив голову на стол, Глеб опрокинул чернильницу и уснул в чернильной луже…

Проснулся он чуть свет. За окном выл ветер. За ночь намело пропасть снегу, все было белое, крыши, деревья.

«Какая красота…» — Он вскинул руки, потянулся и увидел Лизу. Она подглядывала за ним…

Лиза не отставала от него все утро и даже проводила его до трамвая.

Вернулся Глеб поздно. Дверь была не заперта. Поразила тишина и какой-то странный запах. Он заглянул в комнату Лизы. Она стояла у окна. Увидев Глеба в отражении стекол, она обернулась, острые плечики ее подрагивали, в глазах стояли слезы.

— Что случилось?

— Она ушла… и ты знаешь к кому?.. к Дурову… он актер, у него свой частный театр и очень скверная репутация… и довольно подозрительная внешность… лоб у него греческий, но он, скорее всего еврей… бедный Марк… — Лиза исподлобья глянула на Глеба и уцепилась за пуговицу на его рубашке. — Иногда он мне просто противен со своей угодливостью и овечьей улыбкой… сам все запутал и испортил себе жизнь… он мог бы хоть раз попытаться объясниться с ней… так нет… мне кажется, она ушла от него не потому, что влюбилась в этого грека или еврея, а чтобы намеренно его унизить… представляешь, она ничего не взяла с собой… все оставила мне, все свои вещи…

— А где Марк сейчас?..

— Наверное, на выставке… у него сегодня вернисаж… — Лиза что-то изобразила на своем лице.

— А почему ты не с ним?..

— Для меня все это чересчур утомительно… я не любительница церемоний и всей этой суеты… ты знаешь, мне кажется, он сейчас не на выставке и я боюсь за него…

— От любви еще никто не умирал…

— Нет умирали…

— Умирали, но не от любви, а от отчаяния или страха… для них смерть была в некотором роде спасением…

— Ты так говоришь… ты даже представления не имеешь, что такое любовь…

— Почему же не имею, имею… любовь — это одна из разновидностей душевной болезни…

— А ты хотел бы убедиться… — Лиза замолчала и вдруг выбежала из комнаты.

Глеб нашел Лизу на пристани у полузатопленной лодки, где она зажигала бенгальские огни. Бледные трепещущие султаны вспыхивали в ее руках, изменчиво отражаясь в черной воде. Марка он не сразу заметил. Он стоял в тени.

— Лиза, ну, не сердись… я не мог взять тебя с собой… — Марк улыбнулся.

— Правда, красиво?.. — Лиза тронула Глеба за плечо. — Просто изумительно, да?.. как брызги…

— Зазеваешься и промокнешь до костей… — пробормотал Глеб.

Она рассмеялась. Она не обращала внимания на Марка.

— Лиза…

— Ах, Бога ради… я уже сто лет Лиза…

— Лиза, ты же знаешь, как я тебя люблю…

— Так я тебе и поверила… ты стал лицемером, ужасным лицемером… вот Глеб меня любит, да, Глеб… — Она слегка закраснелась.

— Нет, ты только представь себе… — обратился Марк к Глебу. — Из-за чего весь этот спектакль… я, видите ли, не взял ее на выставку…

— Я ничего не слышу, и не хочу слышать… — Лиза зажала уши своими тонкими, чуткими пальчиками.

— Ну, тогда… я не знаю…

— Ты ведь обещал?.. — спросила она, ковыряя ногой мерзлую грязь. — Обещал… никто за язык тебя не тянул…

— Да, но…

— Надо полагать, что все прошло замечательно… — Лиза разрыдалась и убежала.

— С ней это довольно часто бывает, может вот так, беспричинно разрыдаться… — Марк не находил себе места. — Вбила себе в голову, что я был не на выставке… а я действительно не был на выставке, ну, и что из этого следует?.. — жаловался он Глебу. — И смотрит на меня, как на предателя…

Глеб пожал плечами, смущенно потупился.

— Кстати, как твои дела?..

— Все хорошо…

— Устроился?..

— Да… почти… с общежитием проблемы…

— Можешь пока пожить у нас… когда-то мы с твоим отцом мечтали покорить этот город… Боже мой, о чем мы только не мечтали…

Глеб нашел Лизу в своей постели. Она притворялась спящей.

— Что ты здесь делаешь?..

— Ты забыл и нечаянно запер меня…

— Я тебя запер?..

— А кто же еще?.. все, я ухожу… — Она вышла из комнаты и снова вошла. — Я бы умерла от тоски, если бы осталась ночевать с тобой в одной комнате…

— Вот как… — Глеб сел на кровать.

— Вообще-то я пришла узнать, как поживает твоя Прекрасная Дама?.. — Лиза села рядом с ним.

— Моя прекрасная дама?.. какая еще дама?.. ах, вот ты о чем… ты рылась в моем чемодане?..

— Да, рылась, ну и что?.. обними меня, мне холодно…

Несколько оглушенный, преодолевая мучительную неловкость, Глеб обнял ее. Она змейкой обвилась вокруг него, заговорила на каком-то неизвестном языке…

«Об этом лучше не вспоминать…» — Привратник вздохнул. Даже спустя столько лет, он чувствовал себя преступником…

Утром он нашел себя в списке принятых в Институт.

Прошел год или два. Он жил в общежитии. Иногда вспоминался этот забытый дом. Он рисовал себе закоулки, изгибы коридоров, полутемную комнату с выходом на крышу, себя самого в ней. Картина внезапно прорывалась. В дыру видна была совсем другая комната. Висящие лохмотьями обои, швейная машинка, вся в паутине, мокрые афиши, заводная балерина, что-то еще не важное. Вдруг прояснилось лицо Лизы, еще искаженное, постепенно обретающее реальность, тонкий нос с горбинкой, карие глаза. Он сморгнул и, подслеповато щурясь, какое-то время рассматривал заводную балерину. Лиза мечтала стать прима-балериной. Она постепенно менялась, но отличия еще не бросались в глаза. Лежа, он попытался обнять ее, но каждый раз натыкался на ее плавающие в воздухе и отталкивающие руки, гибкие, как ветки лозы, с узкими ладошками…

Как-то осенью он столкнулся с Лизой на лестнице у театра.

— Боже мой, это ты?.. — пролепетала она, удивленная и обрадованная и повлекла его за собой. Она остановилась у жутковатого дома с террасой, затянутой проволочной сеткой. Дом казался нежилым и пользовался дурной репутацией.

— Я сейчас, только разведаю…

Лиза исчезла. Из-за ставен углового окна доносились звуки пианино. Звуки неожиданно прервались. Послышался тихий, приглушенный ладонями смех и в полосе света возникла фигура Лизы в сандалиях на босую ногу и в блузке, осыпанной стеклярусом. Глаза ее сияли.

— Пошли… — Изображая непринужденность, она повела его во флигель. Налево, направо, крытая галерея, жутко скрипящая лестница. В комнате с камином она представила его рыжеволосой деве.

— Ага, как я понимаю, это и есть твой поэт… очень приятно… — Графиня приподнялась, протянула руку для поцелуя и снова опала в кресло из пожелтевшего плюша. — Правда, он больше похож на юного сатира… а?.. или на Нарцисса… — Графиня говорила на трех языках, и Глеб ничего не понял. Наступила недолгая пауза. — Да ты проходи… проходи… может быть, бокал глинтвейна?..

— Нет, спасибо… впрочем, не откажусь… погода просто ужасная… говорят, даже отменили иллюминацию по случаю праздника…

Зашипели, ударили часы.

— Уже девять?.. ну, мне пора… — Графиня пытливо глянула на Глеба. Лицо его загорелось. — Лиза покажет дом, надеюсь, тебе здесь понравится…

Глеб изобразил удивление.

Через вереницу дверей Лиза привела его в тесную комнатку с одним узким окном.

— Ну вот, здесь я и живу… — Она скользнула к окну, задернула занавески. — Настоящая нора, да?.. но я не жалуюсь… Графиня сослана сюда по состоянию здоровья, одно время она занималась культурой, бодрая старушка, куче поэтов помогла явиться на свет Божий… ты знаешь, мне кажется, она девственница… а это я… — Лиза разложила перед Глебом фотографии. — Кстати, какие у тебя планы?.. — спросила она, вдруг хмурясь и теребя стебельки странных бледно-синих цветов.

— Собственно говоря, какие у меня планы?.. никаких планов… — Глеб несмело улыбнулся, пряча за улыбкой свою растерянность.

— Тогда оставайся, Графиня оставила мне ключи и до осени весь дом будет в нашем распоряжении… здесь никого нет, если не считать садовника и грума… Графиня его недавно наняла, он похож на мальчика лет девяти-десяти… был еще квартирант, джентльмен, специалист по птицам и бабочкам-однодневкам, но он уехал два дня назад, после него остались эти набитые чучела… ну, так как, ты остаешься?.. — Лиза коснулась его плеча.

— Я не знаю, удобно ли… — пробормотал Глеб. Губы его дрожали. Над верхней губой выступили бусинки пота…

Привратник откинулся навзничь, вытянулся, обнимая подушку. Вспомнились жутковатые подробности той душной и дождливой августовской ночи…

Спустя несколько месяцев он получил от Лизы сумбурное и отчаянное письмо, которое оставил без ответа.

— Черт бы побрал эту жизнь… — прошептал Привратник и затих, пережидая боль в паху. Неожиданно для себя он всхлипнул. Выплакав все свое безобразное прошлое, он утер глаза рукавом и вдруг, так ясно и отчетливо увидел перед собой Лизу. Ее лицо мрело где-то в глубине зеркала, как затонувшее мерцание. С неясной усмешкой она следила за ним и медленно-медленно, ощупью, подвигалась к нему…

Он невольно отодвинулся и ударился локтем о стену.

— Вот черт… — поглаживая локоть, он глянул в окно. — Да, теперь на моем месте этот представитель избранного народа… и до чего же мерзкая погода…

Мысли увели Привратника к хозяйке заведения, расположенного всего в нескольких шагах от казарм, и освещаемой мутным красным фонарем, который висел над дверью. Представилась уютная теплота комнатки с низкими потолками, бронзовыми лампами в нишах, амурами и зеркалами. В этом заведении он провел ночь, когда узнал, что Лиза вышла замуж…

«Как же его звали?.. — Привратник слегка повернул голову. Рука его свесилась, что-то рисуя. — Такой весь прилизанный и губы тонкие, как у гарпии… что она в нем нашла?.. а она изменилась… конечно, годы дают о себе знать… уже не такая тоненькая… но не без приятности, в своем роде… и эта ложбинка на шее… узнала меня, или просто из вежливости подошла?.. — Привратник помрачнел и хмуро глянул на тускло освещенные окна флигеля, увитые диким виноградом и плющом. — Должно быть, Савве тоже не слишком весело в этом склепе… — Савву Привратник никогда не видел, знал только, что он ископаемого возраста старик. Слабое сердце, астма, подагра, и падучая мешали ему появляться перед горожанами. Они видели только его профиль на плакатах, чем-то напоминающий изображения на камеях или на надгробных памятниках. Поразмыслив обо всем этом, Привратник лег на топчан. От обивки чем-то несло, запах просто ужасный, неистребимый. — И что это за пятна такие?.. как запекшаяся кровь…» — Он сел, и некоторое время рассматривал свои руки. Чувствовал он себя неважно. Кончики пальцев немели, в паху покалывало. Мысли снова увели его к чему-то давно исчезнувшему. Он разволновался и чтобы успокоиться, выпил вина.

— Боже мой, что это?.. — прошептал он и в миг протрезвел. Он был близок к панике. В клочьях тумана проглянула призрачная фигура, приближающаяся со стороны руин форта. Одна, другая, третья. Призраков было что-то около семи или больше. Призраки исчезли так же внезапно, как и появились…

Небо над флигелем постепенно светлело и светлело лицо Привратника. Какое-то время он наслаждался последними предрассветными часами, налил в стакан вина, отпил глоток, потом еще один и еще, не смог отказать себе в удовольствии, после чего постоял перед зеркалом в раме с позолотой. Зеркало его не вмещало. Честолюбивые мечтания преобразили его в полковника. Он даже отдал честь самому себе:

— А что, еще совсем ничего… и не дурак… — Наградив себя медалью «За заслуги», он упал ничком на топчан…

 

27

Где-то впереди мигал свет, мутный, красноватый, будил тени, отражения в зеркалах…

Вдруг отпахнулась дверь и в полутьму коридоров влились смех, голоса, звуки виолы. Вспыхнул свет. В полосе света увиделись далекие и тонконогие покачивающиеся силуэты в кринолинах…

Дверь захлопнулась и снова воцарилась тишина. Жанна оглянулась. Что-то кралось за ними, медлило, таилось в полутьме зеркал, в нишах, приняв обличье статуй, за глянцевитыми фикусами и пыльными пальмами, теснило неясной угрозой в узких проходах, в дверях…

Из ниши в стене неожиданно вышла пожилая, бедно одетая дева в накидке, расшитой темным цветом. Он перекрестила Жанну, шепнула:

— Бог тебя не оставит… — и исчезла.

Иосиф потянул Жанну за собой вверх по лестнице, налево, направо и она очутилась в зимнем саду.

Начальник Тайной Канцелярии приподнялся. Он сидел у потухшего камина. Несколько минут он молча, с нескрываемым любопытством разглядывал полускрытое под капюшоном бледное личико девочки в ореоле рыжих локонов…

Жанна ушла.

Начальник Тайной Канцелярии прошелся по комнате. Он размышлял. Предположение, что девочка — дочь Тиррана, вовсе не было таким нелепым, каким оно казалось на первый взгляд. Пытаясь собрать разбегающиеся мысли, он вдруг улыбнулся и пошел к лестнице…

На улице было смутно и сыро.

У дома с террасой, затянутой проволочной сеткой, Начальник Тайной Канцелярии приостановился, пережидая ноющую боль в груди. Откуда-то из темноты неслышно выскользнула сука, потерлась о его ногу, заскулила. Он потрепал ей загривок, дернул ноздрями. Он не переносил запах псины…

— Ну, веди меня к своему хозяину…

В комнате дяди царили сумерки. Дядя курил у окна. Запах дыма перемешивался с запахом цветущих в горшках гераней, ирисов, розовых тюльпанов. Начальник Тайной Канцелярии молча оглядел комнату, стены были сплошь увешаны шелестящими газетными вырезками, желтоватыми, исписанными на полях прыгающей рукой дяди. Стопы газет пылились по углам и даже громоздились на шкафу.

— Ну, здравствуй… — Полковник задернул занавеску, прихрамывая, подошел к племяннику. — Однако и вид у тебя, как у разбуженного покойника… чай будешь пить?.. с липовым цветом… эй, ты меня слышишь?..

— Слышу, слышу… — С рассеянной улыбкой Начальник Тайной Канцелярии полистал рукопись, лежавшую на столе, потеребил стебельки мелких желтых цветов, вдыхая их запах и вспоминая, как он рвал их на косогоре для матери. Они распускались в день ее именин. — Как продвигаются твои мемуары?..

— Трудно продвигаются… каждый день вносит туда что-то еще… вот теперь появилась эта исчезнувшая 13 лет назад девочка… вначале я думал, что это мистификация, но утром мне принесли нечто… кто-то подложил это письмо на окно между горшками… где же оно?..

— Дядя, тебя нужно сжечь все это…

— Что-что?..

— Боже мой, дядя, ты не знаешь, в какое время мы живем, не надо дразнить гусей… уверяю тебя, это в твоих же интересах… — Начальник Тайной Канцелярии неосторожно задел локтем вазу с цветами. Ваза опрокинулась, цветы рассыпались по полу…

— Ну, вот…

— Прости, в последнее время у меня все из рук валится… — С каждой минутой Начальник Тайной Канцелярии все больше волновался, это становилось заметным.

— Что с тобой?.. такое впечатление, что ты чего-то боишься?..

— Не знаю, но чувствую, что-то должно произойти…

— Хотелось бы мне увидеть этого господина, который наводит на всех вас такой страх…

— Ты о чем?.. — Начальник Тайной Канцелярии обернулся и так явственно ощутил вдруг чье-то присутствие, чей-то взгляд, ему показалось, что в кресле у камина кто-то сидит. Он сжал пальцы, чтобы унять дрожь.

— Мне все уши прожужжали об этом Избавителе…

— Ах, вот ты о чем…

— В искусстве обманывать себя мы уже превзошли всех… почему бы ни приписать ему и этот потоп?.. уже который день идет дождь… ну, что ты там сидишь, иди сюда… — Полковник позвал суку. — Этот ваш Избавитель… отчего он избавляет?.. от жизни?..

— Не знаю…

Какое-то время они сидели молча.

— Как дела у кузена?.. — спросил полковник, лаская суку.

— Даже не знаю, давно у него не был… живет в каком-то подвале… все в серых тонах, серый цвет, как я понимаю, должен производить впечатление, что он разочарован в жизни, на стенах нет свободного места от надписей: «из ста серых лошадей не сделаешь одну сивую… маленькие люди становятся великими, когда великие переводятся… люди походят на слова: если не поставить их на свое место, они теряют свое значение…» — честно говоря, на меня он наводит скуку, но подчерк у него превосходный… дядя, дело не в племяннике, а в тебе, вернее, в твоей рукописи… они же видят во всем только то, что хотят видеть и все это может плохо кончиться для тебя… такое с тобой уже случалось… своей праведностью ты можешь принести больше бед, чем Тирран своей подлостью и я пришел предупредить тебя… тебе нужно уехать из города…

— Как это уехать?.. куда?.. зачем?..

— Мне было бы спокойнее, если бы ты уехал…

— Нет, нет, никуда я не поеду… — Полковник близоруко глянул на племянника, тут же и отвел взгляд. — От себя все равно никуда не убежишь…

— Боже мой, дядя, неужели тебе никогда не бывает страшно?.. Старик явно что-то замышляет… никто не знает, что у него на уме… правда, говорят, что он сильно сдал, лежит пластом и смотрит в потолок…

— Старики, как дети… сам же отдал власть, а теперь опять хочет управлять…

— В общем, как знаешь, я тебя предупредил… ну все, мне пора…

Из лощины поднимался туман, тянуло прелой листвой. С террасы полковник смотрел вслед племяннику. Он любил его, как сына, но никогда не показывал этого…

Просветлело. На террасу вышла дева в соломенной шляпке с приколотыми к тулье нежно-розовыми цветами.

— Здравствуйте, учитель… — Дева слегка искривила улыбкой свои тонкие губы. Она стояла между алебастровыми херувимами, поглаживая пальцами сколотые носы и глазницы. Всего лишь бархатисто-пурпурное пятно на фоне развалин форта.

— Нет-нет, для этой роли я уже не гожусь… — пробормотал полковник, опустив глаза. — Даже племянника я не смог ничему научить… наверное, в этом отношении каждый человек сам себе учитель… начинает с самого начала и идет дальше… а если он не идет дальше, вся жизнь превращается всего лишь в бесцельную и глупую болтовню…

— А помните, вы говорили, что жизнь — это игра… божественная игра, в которой мы не только актеры, но и авторы… — Дева вскинула руки и поправила шляпку.

— Нет, я говорил несколько иначе… каждый человек разыгрывает свою маленькую историю в своем частном театре… иногда только для самого себя…

Дева улыбнулась. Желтеющее небо, деревья, которые отразились в ее глазах, что-то напомнили ему. От неясной, тревожной догадки щеки его зарозовели.

«Неужели это она?.. — Вдруг пришло в голову, что она слишком молода. — Может быть, это ее дочь?..»

— Я старый человек, в моей памяти тысячи воспоминаний… одно цепляется за другое… вся наша жизнь — это сплошное воспоминание… но я не могу вспомнить, кто ты?.. твое лицо мне кажется знакомым… этот взгляд и это движение рук…

— Вы говорили, что я похожа на Еву, а себя вы называли Змеем Искусителем…

— Ну да, да… — Полковник потер лоб рукой, улыбнулся чему-то.

— Прощайте, учитель… — Дева махнула ему рукой и пошла в сторону мрачноватого дома на косогоре. Горожане обходили этот дом стороной…

 

28

Дом на косогоре как будто пустовал, но иногда оттуда доносились странные звуки, вдруг зажигались и гасли огни, словно перелетающие по гардинам, плотно укрывающим окна. Протянув привратнику приглашение, Астролог надвинул на лицо личину и вошел в залу. Зала была огромная, стены обтянуты гобеленами и шелком, потолки разукрашены и обустроены по подобию неба. Откуда-то из поднебесной темноты почти до пола свисала люстра. В нишах стен прятались китайские вазы, египетские сосуды, пальмы, целое стадо статуй. За пальмами журчал фонтан, у которого крутился странный пес бледной масти. По залу ходили гости, двоящиеся в подсматривающих зеркалах, среди вязи рисунков. Они скрывали лица под разными личинами. Мимо пробежала стайка муз во главе с косматым Паном, играя браслетами, вытягивая шеи. Среди гостей Астролог увидел странного господина, наполовину покрытого пластинчатой чешуей. По секрету он шептал всем и каждому, шипя и повизгивая, о том, что готовится нечто.

— Некий акт… — прошептал он на ухо Астрологу, поднимая брови и помахивая бумажным хвостом. Одни слушали его с опаской, другие с любопытством и злым интересом, третьи с вызывающим хохотом или оскорбительным молчанием. Многие явно уклонялись от свидания с ним.

Увидев Министра, Астролог слегка сдвинул личину и приподнялся на цыпочки, надеясь, что Министр узнает и окликнет его. Между тем Министр даже не глянул на него и скрылся за гардинами, укрывающими вход во флигель.

— Ах… — Дама, стоявшая за спиной Астролога, рассыпала конфетти. Они напоминали пляшущие звездочки или монеты. Астролог растерянно посмотрел на нее и невольно попятился. В нише стены среди статуй обрисовался знакомый профиль Тиррана. Он о чем-то беседовал с переводчиком. В мятом пиджаке бутылочного цвета, накинутом на плечи, и с красными, слезящимися глазами, переводчик производил довольно унылое впечатление.

Вдруг грянули литавры, заверещали скрипки, запели трубы. Начались танцы…

Прячась за спинами гостей и озираясь, Астролог нырнул в заводь гардин. Некоторое время он привыкал к темноте. Постепенно обрисовался проход с множеством дверей, которые никуда не открывались. Астролог шел, иногда приостанавливаясь и прислушиваясь. Он не мог понять, где искать Графиню, то и дело натыкался на гостей, смущенно оправдывался.

Сняв личину, он поднялся по лестнице на второй этаж. Здесь царила тишина. Он заглянул в холл с зелеными стенами и с окнами, выходящими на пруд, и вдруг услышал хрипловатый голос Графини. Он с трудом узнал ее. В жемчужно-серой мантилье, расшитой серебряной ниткой, изящная, тонкая, пожалуй, даже хрупкая, она сидела на узком диванчике. Она была не одна. У окна стоял незнакомец. Тиская в руках свой темный и неоконченный шедевр, Астролог замер в нерешительности…

В камине тлели угли. Красноватые огни отражались в высоких зеркалах, висящих в простенках между окнами, и отсветами падали, тонули в темно-красном бархате гардин, едва пропускающих уличных свет…

Астролог как будто заснул и вдруг пробудился. Каминные часы пробили полночь. Донеслись голоса.

— Не погода, а просто ужас какой-то, сроду такого не было… — сказал незнакомец и приоткрыл окно. В мутном небе вспыхивали зарницы. Вода плескалась у нижних уступов Башни. Играли отблески, странно искажая ее отражения. Затхлый запах сырости мешался с душистым запахом лаванды. — Ну и где этот твой Нострадамус?.. — Незнакомец обернулся, и Астролог узнал Начальника Тайной Канцелярии.

— Не знаю… может быть у него какие-нибудь неприятности… — Графиня сидела у погасшего камина.

— Скоро у всех у нас будут неприятности…

— Не понимаю, о чем ты?.. — Графиня забывчиво пощелкала пластинками веера, подавленно вздохнула. За стеной кто-то играл на пианино. Тихая музыка будила какое-то странное ощущение пустоты внутри. — Какая необычная музыка… — Графиня посмотрела на Начальника Тайной Канцелярии. Ее несколько смутило напряженное выражение его лица.

«Господи, как бы мне хотелось уехать куда-нибудь… только я и она…» — думал Начальник Тайной Канцелярии, медленно приближаясь к Графине.

Графиня почувствовала быстрое, обжигающее прикосновение его губ и отстранилась.

— Что с тобой?.. у тебя совершенно сумасшедшие глаза…

— Неважно себя чувствую… весь день на ногах… и ради чего?.. всем на все наплевать… если бы ты только знала… — Дрожь проскользнула в его голосе. Он вдруг почувствовал, что утрачивает власть над собой. Что-то прихлынуло к груди.

— Откуда мне знать, ты же мне никогда ничего не рассказываешь…

— Я и сам ничего толком не знаю… знаю только, что и пес от такой жизни взвыл бы…

— Что-то я хотела тебе сказать… да, вот, посмотри… — Графиня протянула ему листок.

— Что это?.. Боже мой, да ты с ума сошла… — Начальник Тайной Канцелярии смял и снова развернул листок.

«Избавитель — это нечто вечное, как красота, и его время пришло…»

— Ты в это веришь?.. — Он потер переносицу. — А я боюсь всех этих громких слов… они приносят только несчастья… большинство идей о свободе и справедливом устройстве жизни высосаны из указательного пальца… извини, я сейчас…

— Куда ты?.. — Графиня в недоумении проводила Начальник Тайной Канцелярии взглядом и потянулась к колокольцу. Рука ее повисла в воздухе. В холл, со стороны флигеля вошел грум.

— Здесь никого нет?.. — спросил грум странно охрипшим голосом и глянул по сторонам.

— Нет… а что случилось?..

— Да нет, ничего не случилось… — Грум засмотрелся на ее белые, тонкие руки, словно плывущие в сумраке.

Графиня рассеянно тронула волосы, рыжие, слегка вьющиеся. Даже не глядя на грума, она видела, что он не сводит с нее глаз.

— Что ты на меня так смотришь?..

— Там кто-то прячется?..

— Где?.. да ты с ума сошел…

— Ну, конечно, я сошел с ума… — Как-то нелепо загребая руками воздух, грум сорвал со стены над камином татарскую саблю и ударил наотмашь по портьере…

— Ми-ау… — Черный кот перебежал комнату. От ужаса грум покачнулся, выронил саблю. Портьера натянулась, затрещала, обвисла, кто-то навалился на него. Отлетели далеко в сторону очки с дымчатыми стеклами…

Остаток ночи и все утро Начальник Тайной Канцелярии провел в кабинете, перебирал, жег бумаги. Неожиданно в слуховой трубке что-то щелкнула, прохрипело голосом Саввы:

— Зайди…

Начальник Тайной Канцелярии спустился вниз, осторожно постучал в замаскированную драпировкой дверь и вошел.

В кабинет Саввы было сумрачно.

Некоторое время Савва молча разглядывал Начальника Тайной Канцелярии, слегка склонив голову набок и вниз. Он находился в том несколько возбужденном состоянии, которое обычно еще усиливается погодой и сумерками.

Порывшись в бумагах, Савва протянул Начальнику Тайной Канцелярии рапорт своего агента, который он получил накануне.

«Появление Избавителя вызвало в толпе крики восторга. Рассыпая пальмовые ветки, толпа пронесла его на плечах от вокзала до Спасских Ворот. Неожиданно в толпе возникла паника. Кто-то открыл стрельбу, возможно, один из наших агентов. Убил он не многих, не успел, бывает и так, толпа его просто растоптала. Какие-то люди окружили дом Графини, стали бить стекла и даже порывались поджечь его. Когда началась стрельба, на углу Каретной улицы я неожиданно лицом к лицу столкнулся с Секретарем. Он был не один. С ним была девочка, такая рыженькая, худенькая, с кошачьими глазами. Я узнал его, одно время он жил в нашем доме, и окликнул по имени. Услышав свое имя, он даже не остановился, лишь бросил на меня быстрый взгляд, а когда я окликнул его еще раз, он ускорил шаг. Вскоре он скрылся. Девочку он бросил в переулке. Он собирался выдать ее за дочь Тиррана. Больше она ничего не успела мне рассказать. Говорила она с акцентом и не могла связать трех слов. Ее корчили судороги, в уголках рта пузырилась пена. Я едва успел подхватить ее на руки и отнес на террасу. Когда я положил ее, она обмочилась.

К сожалению, вынужден прерваться…»

Прочитав рапорт агента, Начальник Тайной Канцелярии выжидательно посмотрел на Савву. Чувствовал он себя не совсем уверенно. Каждый раз, входя в кабинет этого обреченного на одиночество старика, он как бы ступал на враждебную территорию, где необходимо было лгать и притворяться.

— Ты догадываешься, кто затеял с нами эту игру?.. — заговорил Савва. В голосе его чувствовалось волнение. Начальник Тайной Канцелярии молча качнул головой. — Было бы опасно теперь что-нибудь предпринимать, не подготовившись заранее… нужен некий акт…

— Он уже готовится… — сказал Начальник Тайной Канцелярии.

— Вот как?.. — Слегка откачнувшись, Савва привстал, порылся в бумагах на столе. В открытое окно из низины долетел вопль. — Опять кто-то покончил с собой… просто какая-то эпидемия самоубийств… даже в Ленивке уже плавают трупы утопленников… если все будет идти так, как идет, в городе не останется ни одной живой души… что-то зябко, прикрой окно… — Из бумаг выскользнул гравюрный оттиск Жанны и упал на пол. — Ага, вот она, а я обыскался… просто поразительное сходство, и глаза, и губы, и ямочка на подбородке… что ты обо всем этом думаешь?..

— Сходство не вполне очевидное… — пробормотал Начальник Тайной Канцелярии, подняв гравюрный оттиск и рассматривая его.

— Ты думаешь?.. — Взгляд Саввы упал на чадящую лампу. Она замигала, вспыхнула. Остро кольнула боль в паху. Пересиливая боль, Савва лег боком на оттоманку. Несколько минут он провел в мучительном забытьи. Боль притихла. — Что там случилось у Графини?..

— Недоразумение…

— Однако, в результате этого недоразумения пострадал мой самый лучший агент… ладно, иди…

Начальник Тайной Канцелярии вышел.

Савва прикрутил лампу.

Мелькали мысли, воспоминания, что-то ничтожное, нечистое…

Почудилось, что кто-то ходит по кабинету, роется в ящиках стола. Лампа вспыхнула и погасла. Раздался отрывистый скрип, все затихло. Сглотнув комок в горле, Савва зажег лампу. В комнате никого не было…

Как-то вдруг ослабев, Савва прилег на диван и погрузился в свое одиночество, где были только, боль, страх и отчаяние. Даже в детстве он был одинок. В детстве это одиночество представлялось, как пустота, мрак, затягивающий куда-то, и такой глухой и глубокий, что глазом не обнять. Пальцы его вздрогнули, зашевелились. Он нащупал пуговицу на спинке дивана. Он старался отогнать от себя эти мысли о пустоте. На короткое время он забылся. Перед глазами замелькали какие-то картины, лица, как будто одни и те же и точно скрывающие за собой что-то еще.

И за светом есть свет, и за тьмой еще большая тьма…

Очнулся Савва весь в слезах. Он не мог понять, где он. Голые стены с обвисшими обоями, облитые мутноватым светом, на полу толстый слой пыли. Он подошел к синеющему окну, не оставляя следов. Было что-то жуткое, неестественное во всем этом. Город спал. Болотная улица была безлюдна и пустынна. Дома уступами крыш спускались к реке и тянулись вдоль набережной, точно надгробные плиты над могилами. Услышав какие-то странные хлопки, шелест в воздухе за спиной, Савва испуганно обернулся. Взгляд его наткнулся на чемодан и кучку хлама у стены. Вдруг и так ясно пришло осознание, что вся его жизнь была ложью и обманом. Стало почти жаль, что он ввязался во все это.

На мгновение Савва потерял сознание от боли. Он был слеп и беспомощен. Он падал спиной куда-то в пустоту, в бездонный ужас. Что-то непереносимое, немыслимое…

— Нет, нет, только не это… — прошептал он застывшими губами. Отступая, он споткнулся, пнул ногой чемодан. Чемодан раскрылся, и оттуда вывалились пластинки Апрелевского завода, какие-то письма, будильник, заводная балерина. Подняв руки, она закружилась. Маленький, бледный призрак девочки с тощими косичками. Она мечтала стать прима-балериной. Он смотрел на нее, не отрываясь. Вспомнилось, как она качалась на сучковатой яблоне и бросала в него вишневые косточки, а он лежал на крыше, читал. В какой ужасающей нужде она жила, но была так счастлива этим мгновением. Он невольно улыбнулся. И для него была блаженством эта минута игры. Он позвал ее. Она поднялась к нему на крышу. Вспомнилась эта внезапная близость, возникшая из ничего и совершенно естественная. Они увлеклись игрой и слишком далеко зашли. Его остановил страх. Запомнилось ее лицо в эту минуту, отчужденное, грустное. Ему стало как-то не по себе. Он знал, что больше не увидит ее, что все погибло, несмотря на его жалкие потуги продлить это блаженство словами и фразами. Она лишь молча качала головой, а он отступал шаг за шагом. В этой ее немоте был крик, была жалость и сочувствие, как будто он должен был умереть…

Савва лег на спину, сложив руки на груди. Постепенно пришло ощущение покоя. Все как-то отодвинулось, и олива в кадке, и бюст Старика, и окно…

И снова она увиделась ему в каком-то радужном мрении. На столике у кровати горела лампа. Она спала. На шее билась синяя жилка. Она боялась темноты, собак, лошадей, грызла ногти и до 13 лет играла в куклы. Ее мать была актрисой на вторых ролях…

Вдруг повеяло холодом. Застучали часы. Савва зажал уши руками, чтобы не слышать этого равнодушного и ужасающего стука, и позвал слугу…

— Что-то я хотел тебе сказать?.. пожелать, потребовать или попросить?..

— Да… — По тону повелителя слуга понял, что нужно улыбнуться, но не осмелился.

Савва смотрел и на него, и мимо него.

Несколько минут болезненного созерцания собственного я. Желаний не было, были лишь растревоженные мысли, которые Савва не мог собрать.

«Интересно, как их готовят?.. или дрессируют?.. мог бы ведь и улыбнуться для разнообразия… — Слуга как будто раздвоился. Из-за его спины высунулся бюст Старика. Савва усмехнулся. — Странно устроен человек… кажется, Свифт построил дом для умалишенных и сам в нем поселился… нашел себе теплое место… теплое место — это цель в жизни, а смысл?.. неплохо бы выпить рюмку домашней наливки… отвести душу… — Взгляд Саввы переместился на слугу. — Что он здесь делает?.. может быть хочет прославиться, как Астролог, открывший конец света… — Какое-то время Савву преследовали мрачные фантазии и совершенно жуткие предчувствия. — Хватит об этом, лучше займись делом!.. хорошо бы, но каким?.. чем вы желаете заняться?.. что предпочитаете?.. что я предпочитаю?.. все что угодно, только не двигаться с места… однако, просто лежать — скучно, ужасно скучно… надо бы издать какой-нибудь указ, например, пушечным выстрелом оповещать граждан каждое утро о том, что я еще жив, а между тем… что между тем?.. да так, ничего… — Савва слегка привстал, почудилось, что над ним порхают гении смерти. Раздвинув слипчивые крылья веера, слуга обмахивал его, отгоняя мух. — Он думает, что я бог, а я не бог, я немощный и бессильный старик… ну, что ты стоишь, как на похоронах?.. может быть послать его на конюшню и выпороть?.. как будто его судьба изменится от этого… а вдруг?.. нет, это было бы несправедливо… и потом он еще не утратил иллюзий, пусть ловит для себя случай… наверное, ноги дрожат от нетерпения, так бы и унесся куда-нибудь… только куда?.. к какой-нибудь девочке под юбку, куда же еще… совсем еще мальчик, даже жаль его… к сожалению, жизнь не похожа на роман и все очаровательные принцессы превращаются в обыкновенных мегер… и все же, почему она мне вспоминается, эта девочка?.. — Савва прикрыл глаза ладонью. В сумерках какой-то потусторонней нереальности прояснился силуэт… вся она возникла перед ним, отделенная от него лишь тонким облаком флера, как пугливый сон. — Не пугайся, ведь не меня же ты боишься, надеюсь, и не этого мальчика?.. ну вот, упорхнула… юность — прекрасная пора… окрыляет жизнь чувством… а старость лишает ее всякого смысла… Боже, что я делаю?.. как что?.. исполняю свои обязанности, то, на что я еще гожусь… надо бы срезать мозоли на ноге… — На какое-то время Савва впал в оцепенение, вдруг встрепенулся. — Что это за звуки?.. как в раю… уж не лишился ли я рассудка?.. это же хорал… и где-то совсем близко…» — Музыка, возникшая так неожиданно из ничего, произвела на него такое сильное и волнующее впечатление, что он даже прослезился. Звуки увлекали за собой, дальше, дальше. Он шел, не двигаясь с места, продолжая лежать, пока не устал и не заснул весь в слезах…

 

29

Уже несколько минут Шуут вел Моисея по лабиринту коридоров и лестниц Башни. Поднявшись на террасу, они прошли через застекленную галерею в зимний сад, обогнули фонтан с позеленевшей фигурой божка, дальше, дальше, налево, направо и очутились в комнате с низким сводчатым потолком.

Шуут вышел на балкон. На бельевой веревке покачивалась, как будто распятая, рубашка. Город просыпался, поеживался. Тускло поблескивали крыши, вода. Она плескалась внизу. Рябь ловила отражения. Шуут обратил внимание на незнакомца в широком и темном плаще, который стоял на Горбатом мосту. Вел он себя более чем странно. Как-то пугливо глянув по сторонам, незнакомец вытащил из-под плаща какой-то сверток, отступил в нерешительности, неожиданно размахнулся и бросил сверток в воду…

«Как нетопырь…» — подумал Шуут.

Когда-то он точно так же поступил со своей рукописью, а потом…

Вспомнилось, как, перегнувшись, он смотрел вниз, на уплывающие под мост листки, они ударялись о низкие сваи, завивались в воронки, разворачивались, словно цветы, и влеклись в тень моста.

«Там глубоко, саженей пять, а дальше — мель, при всем желании не утонешь…» — подумал он и, собрав у ног складки широкого и темного плаща, как мешок, перевалился через парапет. Его голова нырнула, вынырнула, то скрывая, то открывая сизое, выпученное лицо. Он как будто шел по топкому дну и оглядывался, исчезал, тонул в тине, пробирался в путанице скользких водорослей, через осоки. Истомлено колеблясь, извиваясь, они ловили его слабо противящиеся руки…

Поскальзываясь на камнях, он с трудом выбрался из воды и упал ничком на отлогий берег. Под ним хрупко шелестели раковины, сухие, отдающие бурым запахом водоросли. Чуть поодаль играли дети. Смеясь, они пускали потешные огни. Никто не обращал на него внимания…

Шуут был седьмым ребенком в семье. Его отец работал на музыкальной фабрике, мать нянчила детей. Облепленная детьми, точно ракушками, она плавала где-то в полутьме комнат.

После школы Шуут устроился на фабрику. Целый год он настраивал скрипки. Слух у него был музыкальный. В этом музыкальном шуме и бормотанье, лишенном всякого смысла, различались слова. Одно слово цеплялось за другое, присоединялось к следующему. Он начал записывать их на бумагу, по ночам напрасно жег керосин. Так казалось матери. Шуут ушел из дома, когда ему исполнилось 17 лет. Он не сошелся с отцом в оценке своего будущего. Он мечтал о музыкальной карьере для себя. Какое-то время Шуут был бездомным, ночевал в кинотеатре. На последнем сеансе он прятался за кулисами, спал на стульях, укрываясь свисающим задником, а утром уходил.

Летом он перебрался на чердак дома с террасой, затянутой проволочной сеткой.

Был воскресный день. Он был в духе и выбрался на крышу, лег. Он любил лежать так, вытянувшись, и смотреть дальше облаков и звезд, постепенно погружаясь в атмосферу блаженного забытья какой-то потусторонней жизни. Воображение набрасывало перед ним тонкие, едва уловимые, капризно-изменчивые очертания, точно рисунок по фарфору…

Вдруг он услышал звуки музыки. Как будто дверь открылась на небе, кто-то позвал его. Легкая зыбь наслаждения пробежала по спине. Он встал и, как зачарованный, пошел на голос. Окно мансарды было приоткрыто. Он увидел рыжеволосую деву в черном. Она играла на пианино…

Вспомнилась комната с просевшим неровным полом, грязно-красным диваном, нелепыми вазочками на буфете и кроватью с целой горой подушек. Над кроватью висели вышитые нитками мулине изображения Нарцисса и Психеи в рамках. Дом был деревянный. По ночам он весь стонал от старости и воспоминаний. Рамки раскачивались.

Остаток воскресного дня прошел, как во сне…

Среди ночи он проснулся, точно от толчка. Дева разглядывала его. Кто знает, где она провела ночь, в каких небесах и безднах, но выглядела она свежей, помолодевшей. Она как будто читала его мысли и знала о нем больше, чем он сам. Неожиданно лицо ее изменилось, побледнело, словно она вспомнила что-то ужасное и вытащила из его кровати задохшегося котенка…

Дева жила одна в тесной угловой комнатке с тремя одноглазыми кошками и охрипшим попугаем, хотя ее родители были вполне обеспеченные люди. Мать преподавала музыку, а отец занимал должность прокурора. Все мы в паутине обстоятельств. На совести ее отца было немало преступлений. История длинная и грязная. С детства она видела, как он жаловался, обвинял, умолял и мучил мать, а потом совращал девочек с улицы и дочерей. В 13 лет она сбежала из дома избитая, испуганная, полураздетая…

Красивой она не была, лицо вытянутое с рожками над висками, глаза льдистые, но что-то в ней покоряло…

Как-то Шуут вернулся со службы позже, чем обычно. Она выбежала ему навстречу, сняла шляпу с его головы, шарф, очки, вся в пыльном вихре, повлекла его за собой в комнату. Он не противился. Ему нравилась эта игра, ее кокетство, бессознательное, как бы движение самой женской природы. Щеки ее пылали, а глаза были похожи на ночь с зарницами. Он невольно вздрогнул, когда ее прохладные ладони проскользнули под рубашку. Он попытался отстраниться. Ее движения замедлились. Она как будто даже перестала дышать.

— Что с тобой?.. — спросил он робким, прерывающимся шепотом.

— Ничего, моя прелесть, все хорошо… — Она то появлялась, то исчезала, как мимолетный пугливый сон, а от ее прикосновений по всему телу разливалось какое-то блаженное тепло…

С помощью девы (она работала в издательстве) одну из странных историй Шуута опубликовали в толстом журнале. Успех вскружил ему голову, он все бросил, писал, как проклятый, но напрасно и после случайного успеха наступило какое-то долгое, тоскливое затишье. Он утешался обманами, томился, мечтал, вдруг влюбился в дочку профессора музыки и очутился в местах возвышенных и почти необитаемых, но любовь оказалась неудачной, и он вернулся к деве, которая годилась ему в матери. Иногда он исчезал, чтобы вновь появиться у нее, то во всем сером, то в черном, словно он носил траур по жизни, в роли клерка или в роли поэта-мечтателя, с моноклем, в потной рубашке, марающего своими стихами стены с небесными просветами и выступающими углами.

Прячась за отяжелевшими от пыли гардинами, Шуут подслушивал и подсматривал за ней. Шуршание юбок, хихиканье в коридоре, мимолетное и обманчивое копошение теней. Кто-то подсматривал и за ним. Он входил в ее комнату, испытывая чувство неловкости и стыда, как будто он делал что-то лживое и нехорошее и оказывался среди вещей и предметов, выдуманных и описанных им самим. Она обставила свою комнату так, как он описал ее в своем романе. Подслеповато щурясь, он смотрел на всю эту живописную мишуру каких-то намеков и полунамеков, из которых вдруг выглядывал диск радио, фикус, старый, вспоротый пружинами диван, облупленный комод, кровать, выпотрошенный чемодан. Она собралась куда-то уезжать и, увидев его села на кровать, прижимая к груди заводную куклу. Он поцеловал ее и присел рядом. Слившись с ним в одну тень, она дрожащими пальцами ощупывала и осматривала заводную куклу, неизвестно как попавшую к ней. Куклу нужно было завести, чтобы она ожила, а ей нужна была ласка и поощрение…

Откуда-то из этажей Башни донеслись шаги, голоса. Дверь отпахнулась. В комнату вошла Жанна, сопровождаемая девой в лиловом платье с длинными рукавами и в шляпе с черными лентами.

— Наконец-то, Боже мой, я чуть с ума не сошла… — Жанна подбежала к Моисею. Он обнял ее. — Что, собственно говоря, происходит?.. я ничего не понимаю…

— Я сам ничего не понимаю… — Блуждающим взглядом Моисей обвел комнату. Сводчатые беленые потолки, шкаф с зеркалом, две узких кровати, коврик в темной размытой рамке орнамента, между кроватями этажерка, фикус. Дверь на террасу была уже заперта.

Моисей выпил воды с каким-то странным привкусом и подошел к светлеющему окну. От реки поднимался туман и смутность. Мрачной глыбой из смутности выступала Башня. Что-то во всем этом было зловещее. Он обернулся к Жанне.

— Ложись спать…

— Я уже сплю… спокойной ночи… — Жанна сонно улыбнулась и, сбросив туфли, упала на кровать…

Вокруг свисающей с потолка люстры кружились ночные бабочки. Тихо покачивались, позванивали стекляшки, ловя отсветы…

 

30

Под утро Тирран посетил Жанну. Она спала.

Тирран зажег свечу. Качнувшись, пламя осветило лицо девочки, улыбчивое даже во сне, нежное, с изогнутыми ресницами. Он осторожно поцеловал ее…

Увиделся дом на сваях, ручей с затонами и лакунами. У груды камней, бывших столбом от ворот дома сидела девочка 13 лет, не больше. Зефиры играли ее волосами. Увидев Тиррана, она улыбнулась.

— Вылитая Лиза… — прошептал Тирран. Лоб его покрыла испарина, все заплясало перед глазами, и он торопливо задул свечу…

Жанна на мгновение очнулась, успела увидеть его глаза, окаймленные розовым. Зрачки были огромные и светились, как у кошки, зеленовато-жутким огнем. Огни качнулись и сгинули. В ту же минуту Жанна уснула, а Тирран еще долго блуждал по коридорам Башни. Он не находил себе места. И здесь, и там, и дальше, в лунной смутности ему виделось лицо Жанны. Он приостановился у зеркала.

— Я ли это?.. — прошептал он. Отражение испугало его…

Над южными воротами Башни зажглись зеленые светофоры, как кошачьи глаза. Ворота заскрежетали, пропуская конный отряд. Ржание и цокот копыт разбудили тишину. С криком с карнизов крыш снялись вороны, залаяли собаки. Светофоры погасли, и все затихло…

Моисей спал и вдруг проснулся, как от толчка. Дверь в комнату была приоткрыта. На полу покачивалась чья-то тень, маня его за собой. Он встал и пошел, увлекаемый этой странной тенью. Впереди он слышал шаги, но уже никого не видел. Темная терраса, крытая галерея, которая круто свернула налево, потом направо. Сумрачные фигуры, каменные, гипсовые. Одна, другая, третья. Вспыхнул далекий свет, и снова ожили тени, роясь, встали вокруг него в тревожном ожидании.

Одна из теней приобрела знакомые очертания и нетерпеливо сказала:

— Ну, что ты стоишь?.. надо идти дальше…

Дальше, дальше, мимо череды тусклых, чадящих огней. Ржавый скрип решетки испугал его, и он остановился, но тень подтолкнула его к спускающимся в темноту ступеням. Беззвучно открылась последняя дверь во влажный, туманный морок. Где-то под сводами моста сонно мерцали фонари, внизу чешуйчато серебрилась вода. Хоть что-то реальное. Он спустился еще на несколько ступенек, приостановился, прислушиваюсь к глухому, льющемуся шуму. Меж камней к реке пробирался ручей, вливаясь в заводь, подернутую желтоватой рябью. В лоснящихся и лепечущих что-то листьях зарослей на берегу мелькнула фигура девочки 13 лет. Она стояла по колени в воде и как будто спутывала пряди водорослей, невесомо зависшие, слегка, вяло колышущиеся и мягко увлекаемые потоком…

— Жанна… — окликнул он ее. Она испуганно подняла голову, вся в слипчивых пятнах, узорах, тронула упавшую на глаза прядку рыжих волос.

— Ах, это ты… — обиженно трогательно надув губы, она отвернулась.

— Что ты здесь делаешь?.. — спросил он и потер лоб, лицо, пытаясь прогнать с него какую-то нелепую улыбку. Голова слегка кружилась. Теплые волны пробегали по всему телу. Ощущения странной легкости, счастья переполняли его. Он шагнул вперед и медленно, плавно приподнялся над каменистым берегом. Странное, завораживающее ощущение полета. Он вздохнул более свободно и полетел над водой. Он уже знал, что это не сон. Почувствовав запах цветущей сирени, он приостановился. Внизу поблескивал фонтан, мерцали огни карусели, синие, желтые, красные. Он как-то по-детски улыбнулся и снова заскользил над соснами, растворяясь в постепенно светлеющей темноте…

Кто-то окликнул его по имени. Он невольно вздрогнул и, недоуменно озираясь, опустился на землю. Он стоял в переулке у дома с террасой, затянутой проволочной сеткой. Вокруг царили тишина, смутность, зыбкость. Качнулись гардины, на мгновение в окне открылось чье-то лицо, облитое желтоватым, мерклым светом, и исчезло, а из слухового окна одна за другой стали вылетать птицы…

Слепо жмурясь, он попятился, ощупывая руками заляпанный грязью забор. Его внимание привлекла шелестящая афиша. В складках бумаги таилось то же самое лицо, которое он мельком увидел в окне дома с террасой, тонко очерченное с нежным пушком на щеках, губы бледно-лиловые. Они шевелились. Он прислушался. Долетел тихий шелестящий шепот:

— Милый мой, тебе здесь будет хорошо, тихо, покойно…

Он всхлипнул и… проснулся от сонного удушья, сел, озираясь. Он не мог понять, где он. Совсем другая комната с одним окном, затянутым паутиной решетки. Он спустил ноги на пол, глянул на часы. Они стояли. Стрелки замерли на половине пятого. Сжав виски, он некоторое время наблюдал за игрой слипчивых теней на полу. Полутьма и тишина побуждала к новым и более странным и страшным порождениям. Они заполняли всю пустоту комнаты, как фрески, изображающие сцены Страшного суда…

Он зажмурился…

— У-гм… — Охранник кашлянул в кулак, привлекая его внимание. Он боялся его напугать. Относительно задержанного поступили самые строгие инструкции. Моисей привстал. Перед ним маячило бородавчатое лицо охранника. Легкий озноб спустился по спине.

— Где я?.. — спросил он и растерянно улыбнулся. Рисунок венского стула, угол стола, пепельница из цветного стекла, комод, круглое, треснувшее зеркало. Зеркало что-то утаивало, что-то искажало…

— Ваш завтрак. — Охранник почтительно склонился и вышел. Дверь захлопнулась. Лязгнул замок.

— Черт знает что… как будто меня опоили чем-то… чепуха какая-то… — Помедлив, Моисей встал. Голова слегка кружилась. В ногах чувствовалась слабость. Слегка пошатываясь, он подошел к окну. Улица была безлюдна. Он мельком глянул на дом с выбитыми стеклами и террасой, затянутой проволочной сеткой, из слухового окна которого, одна за другой вылетали птицы.

«Какая-то путаница… пустяки… все разъяснится…» — Пытаясь успокоиться, Моисей лег ничком на кровать…

Он лежал ничком на кровати и, оглядываясь, шел по глухой и безлюдной в этот час улице, миновал фонтан с позеленевшей фигурой божка, приостановился у карусели с тусклыми лошадками. Между лошадками ползли какие-то странные белые дымы, как силуэты фигур. Он шагнул в сторону и наткнулся на стену, повернул налево, направо и опять наткнулся на стену. Он недоверчиво огляделся. Он не мог понять, как он здесь очутился. Стены комнаты были заклеены обрывками афиш, у дальней стены стояла ваза с узким горлом и засохшими фуксиями, у вазы корчилась заводная балерина со вспоротым животом, откуда-то из пустоты свисала люстра, позванивая стекляшками. В комнате не было ни окон, ни дверей.

Что-то глухо звякнуло, покатилось. Он испуганно обернулся и увидел отца.

«Господи, это же мое отражение… проклятый город… он сводит меня с ума… или меня на самом деле чем-то опоили…» — Моисей прислонился лицом к треснувшему зеркалу, вспоминая дом на острове, как они жили…

Жили они трудно, вечное безденежье, долги за квартиру, за свет, за газ, больная мать, она постоянно чем-нибудь болела, куча детей…

«Не иначе как с матерью что-то случилось…» — Сердце сжалось от предчувствия беды.

Кто-то осторожно царапнул, поскребся в окно, постучал. Моисей приподнял голову. Мелькнули очки, круглое личико с облупленным носом, украшенное веснушками. Девочка предостерегающе приложила палец к губам. Моисей понимающе улыбнулся, на цыпочках подкрался к двери, прислушался. Что-то невнятно напевая, охранник прогуливался по коридору взад и вперед. Моисей вернулся к окну.

— Ты где?.. — спросил он.

— Я здесь… — Личико девочки озарилось улыбкой.

— Кто ты?..

Невнятный лепет.

— Не понимаю…

— Я твой ангел-хранитель… — С легким шорохом пальчики девочки пробежали по стеклу, по воздуху и она исчезла…

По улице все еще ползли белые дымы. Они сползались к Башне, на которой вдруг обрисовался силуэт летящего белого коня…

 

31

Борясь с одышкой, Астролог подошел к парапету, ограждающему террасу. Внизу лежал город, как в пеленах. В тумане, поднимающемся от реки, желтели огни фонарей, маячил силуэт Башни с крыльями флигелей. Чуть отдышавшись после длинного и утомительного подъема по лестнице, Астролог пошел дальше, но, вскользь глянув на витрину фото студии, приостановился. Взгляд его задержался на фотографии девочки 13 лет.

«Кого-то она мне напоминает… очень милое, на редкость приятное лицо… ну, конечно же… Вика, Виктория…» — Закрыв глаза, он увидел ее и так ясно…

— Пусти, ты помнешь мне платье… и ты меня пугаешь… ну, пусти же… — Изменившимся, странно охрипшим голосом прошептала она, высвободилась, вынула шпильки. Волосы рассыпались. Глаза тревожно расширенные, но улыбающиеся. С легким шорохом платье упало на пол. В нем осталось ее тепло, нежность. Он привлек ее к себе, скользнул губами, нежно поцеловал кончик уха, локон, плечо, нежно упругие, словно выточенные руки, ладони…

— Тише, тише, соседи услышат… — Она затрепетала, напряглась, вдруг раскрылась, как цветок…

— Вика… конечно же, Вика… — прошептал Астролог, оглядываясь на эти странные и счастливые дни, годы и отступая. В каком-то затмении он свернул за угол и едва не столкнулся с незнакомцем в очках с дымчатыми стеклами.

— Ты что… с луны свалился… — незнакомец зло уставился на него.

«Неприятный тип… приглаженные волосы, разделенные пробором, тонкие усики, губы, как у гарпии… черт, куда же я сунул ключи?.. ага, часы, а это что?.. письмо, кажется, забыл надписать адрес, или нет, а то как в прошлый раз, послал, и ведь дошло… странно, часы остановились, хм, половина пятого, утра или вечера, опять лихорадка на губах… бедная Вика, а ведь она любила меня, при всех моих странностях…»

Из руин форта высыпала стайка мелких бесенят, окружили его. Один из бесенят вложил в его руку записку, и они исчезли.

«Приходите в субботу на премьеру…» — прочитал Астролог, близоруко щурясь.

— О, да, конечно, в субботу… в субботу все уже кончится… Боже, как я устал… день уходит, пора бы и заснуть где-нибудь…

— Учитель…

— Что это?.. боюсь, я сошел в страну теней, или мне мерещится… — Он махнул рукой, пытаясь прогнать видение, но оно приблизилось, приобретя черты лица девочки 13 лет. — Да нет, не исчезает и как будто во мне дышит… и вся в слезах… Боже мой, Вика, это ты?.. — спросил он, шаг за шагом отступая к лестнице.

— Учитель, куда же вы… — девочка шагнула за ним.

— Учитель, звучит так уныло… но я никогда не был учителем… и боюсь уже поздно кого-либо учить… — Опираясь спиной на перила лестницы, он глянул вниз. — Лестница как будто висит и качается… и до чего же крутая… бояться уже нечего, а все равно страшно… у страха больше всего советов… но это к разговору и не к месту… черт, как склизко… так что ты от меня хочешь?.. — Он оглянулся. — Может быть, ты обозналась?.. где ты?.. я потерял тебя из вида… — Он спустился еще на несколько ступенек, посмотрел вниз. — Что-то там шевелится, точно угли в золе… эй, ты меня слышишь?..

— Учитель, мне нужна ваша помощь…

— Вряд ли я смогу тебе помочь… я устал, просто валюсь с ног, всю ночь не спал… а день провел в ожидании в этой проклятой Башне, точно муха в паутине… — Астролог смял записку, слегка оживился. — Ты знаешь, я вычислил час, когда это случится… конец грезы, именуемой жизнью… у меня не осталось сомнений в этом… Боже, что я говорю, тебе это вовсе не следует слышать… я пьян и блуждаю, мои мысли блуждают… а это еще что такое?.. — Вдоль парапета, как будто ступая по пустоте, прошли солдаты, пешие, потом конные, густым и длинным строем. Шумно хлопая крыльями, на перилах лестницы расселись вороны. — А вот и зрители… — Астролог бросил в них смятый бумажный комок. Вороны оставили его без внимания. — Ну, конечно, не манна небесная… а ты что слоняешься по улицам, точно бездомная?.. кто ты?

— Я от Кальмана…

— Ну и что?..

— Это касается Скитальца… он в опасности… и не он один…

— Но я не знаю никакого Скитальца… и мы все в опасности и нас надо спасать, правда, всякое спасение — это лишь иллюзия… нечто несуществующее… или существующее как ничто, из чего было сотворено все, вся эта видимость, в которой мы пытаемся выжить… где ты?.. я опять потерял тебя из виду…

 

32

Неожиданно зазвонил телефон.

Заспанный, бледный Моисей привстал, вскользь глянул в окно.

Странные белые дымы все еще витали над домом напротив. В белом и голубом качались деревья. Он тронул рукой ржавые прутья решетки. Пальцы слегка подрагивали…

Снова зазвонил телефон. Он подошел к двери, прислушался.

Оглядываясь на дверь, охранник что-то говорил в трубку, вдруг отстранился, словно она ожгла его.

— Он еще спит… ну, да, конечно… нет-нет, я не забыл… — Лицо охранника то жалко морщилось улыбкой, то обмирало все. Прижав трубку к щеке и прикрыв ладонью рот и низ бородавчатого лица, он сощурил водянистые, круглые навыкате глаза, беловатым языком облизнул губы. — Да-да, конечно… — Глаза его медленно тускнели. — Хорошо, я понял… она придет… я все понял… понял… — еще раз сипло выговорил он и повесил трубку.

Моисей сел на кушетку, сжал лицо ладонями.

Что-то звякнуло, покатилось, звонко рассыпался детский смех. Он обернулся. Дверь была открыта.

— Ау-гу… — У окна стоял малыш. — Гуа-гу… — Покачиваясь на кривых, пухлых ножках малыш подошел к нему, улыбнулся своими младенческими глазками.

— Вот ты где, а я тебя обыскалась… — Незнакомка протиснулась в дверь и подхватила малыша на руки. — Собственно говоря, я за вами…

Моисей шел за незнакомкой вдоль набережной. Внизу плескалась вода. Было сумрачно и зябко. Редкие прохожие ежились, кутались в плащи. Падал дождь мелкий и холодный. Незнакомка шла чуть впереди, охранник позади. У одного из домов на Болотной улице она велела ему остановиться. На крыше дома поскрипывал флюгер, на окнах ставни.

— Входите… — Незнакомка открыла дверь.

Моисей вошел в небольшую комнатку с одним окном. Дверь за ним захлопнулась. Лязгнул замок…

Вечером к Моисею пришла рыжеволосая дева в черном. Она принесла ему еду: хлеб, виноград и рыбу. Поджав губы, она следила за Моисеем, пока он торопливо ел. Странная усмешка бродила по ее лицу. Мысли ее летали. Близость мужчины разворачивали ее ум и чувства. Она пришла к нему и на другой день, долго прощалась и ушла в недоумении. Ночью, перед тем как лечь в постель, она сидела перед зеркалом, неподвижная, притихшая, а потом, утопая в жарких волнах гагачьего пуха, долго не могла заснуть…

После посещений рыжеволосой девы в черном Моисей сразу же заснул…

Снились сумерки, тот странный час, который он больше всего любил, когда можно было наблюдать вещи в момент их рождения почти ни из чего, из смутного намека. Оглядываясь, он шел по улице в сторону парка. Вот и фонтан с позеленевшей фигурой божка, карусель с разноцветными, быстрокрылыми лошадками. Как вихри, они проносились мимо…

Карусель вдруг замедлила ход, остановилась. Прелестная, очаровательная фигурка в длинном, спадающем складками платье с небольшим декольте, взмахнув крыльями рукавов, опустилась рядом с ним.

— Ну, что ты стоишь, как вкопанный, пошли… — На ее открытом, приветливом личике заиграла улыбка. — Ах… — Лиза тихо вскрикнула. Он наступил на ее тень. Он знал, что она только плод воображения. Каждый раз он рисовал ее по-разному. — Какой ты неловкий… иди за мной… — Она подтолкнула его вперед мимо спящего охранника к винтовой лестнице. Несколько крутых ступенек и дверь захлопнулась за его спиной. Он был один в маленькой комнатке с выходом на крышу. Швейная машинка, комод, фотографии в металлических сдвижных рамках, створчатое зеркало. К своему удивлению он увидел в зеркале уже знакомое ему лицо рыжеволосой девы в черном. Она переодевалась. Накинув на себя довольно поношенный и просторный персидский халат и, как будто не замечая его, она разговаривала сама с собой.

— Уловить минуту и все… я должна была притвориться, что ничего не заметила и не поняла и игра продолжилась бы… увы… — Она грустно улыбнулась своему отражению, представила себя молодой и цветущей. — Все бледнело передо мной, даже цветы, с луной соперничала и вот, результат налицо… и всему причиной моя нерешительность… так хочется броситься в эту непроглядную глубину и там соединиться с ним, в этом волшебном мире любви, ничего общего не имеющем с этим миром, там я была бы счастлива… — Она подняла руки перед собой, так, как будто она держала на руках малыша. Пухлая ручка малыша скользнула по ее щеке вслед за слезой. — Все прошло мимо… дети, любовь… Боже мой, этот сладкий плен… — Несколько театрально она вскинула руки. — Как бы мне хотелось склонить голову ему на грудь… упоение объятий, прикосновений… душа наполняется блаженством, сердце бьется, вспыхивает страсть желания… решайся, или — или… увы… уже поздно, момент упущен, да и я уже успела пережить кое-что… и все же я рада была бы его увидеть, узнать его судьбу… кто он теперь?.. священник или актер… Боже мой, как он говорил, точно ангел с небес… не могу вспоминать его без улыбки и мне грустно… может быть, он достиг чего-нибудь, может быть, даже удивил мир… или бродит, скитается, изменив внешность и имя… прочь, прочь, все это не стоит ни слов, ни слез… — Она глянула на Моисея и мимо, страдальчески нахмурила брови. Некоторое время ее отвлекал вид из окна и странное поведение здешних обитателей. — Что-то там происходит… уж не умер ли Старик?.. бедный Старик… а вот и его слуга, урод, недоносок, загляни ему в душу и жить не захочется… ну, вот, я совсем забыла о моем госте… кажется все уже готово к его приему, я приведу его еще сонного… ласки сладостны во сне… — Она отступила от окна, дальше, дальше, оглянулась. В отзвуках городского шума ей почудились едва слышные шаги. Дверь в коридор была приоткрыта. — Что со мной такое?.. шагу ступить не могу, как будто тина ноги связала и… ах… — Она наткнулась на Моисея. — Кто ты, лица твоего не вижу?.. постой, куда же ты?.. я ведь не враг тебе… ты весь дрожишь, не бойся меня, выпей вина… ты любишь теплое красное вино с водой?.. нет?.. у тебя еще не вошло это в привычку… — Натыкаясь на какие-то воспоминания о вещах и радуясь чему-то, она отпила глоток вина.

На миг Моисей увидел ее другой. Она была прелестна, нетронутая, юная. Он поцеловал с осторожностью ее улыбающиеся слегка припухлые губы, глаза, присел робко на край кровати, пьянея от ощущений, запаха, странной близости…

— Какие у тебя прелестные ресницы и глаза… — Она слегка откинулась, как-то странно меняясь.

Чем дольше длилась пауза, тем тревожнее становились ее глаза. В замешательстве Моисей отступил к двери. Он уже боялся ее и дрожал всем телом. Свет освещал лишь ее лицо, скорее унылое и жалкое, чем привлекательное, и вся сцена приобрела какое-то оскорбительное звучание. Рассыпая шпильки, она распустила волосы, пояс халата. Обнажились плечи, грудь, округлые бедра.

— Ну, иди же ко мне… тебе будет хорошо…

Чувство, похожее на отвращение, оттолкнуло Моисея, и он с трудом очнулся от кошмара. Он лежал на кровати мокрый от пота, все еще слыша чьи-то жалобы, всхлипы, плач, обрывки слов. Он ничего не мог понять.

«Кто она, эта дева?.. она явно безумная… и что означают все эти малопонятные перемещения из одного места в другое?.. что происходит?.. такое впечатление, что я перехожу из рук в руки, как разменная монета… черт, голова, точно чугунная, меня явно чем-то опоили… может быть, все эти перенаселенные кошмары с жутковатыми подробностями лишь плод моего больного воображения?.. но девочка явно не выдумана… и эта карусель с тускловатыми лошадками… Боже мой, а где же Жанна?..» — Моисей подбежал к окну, затянутому паутиной решетки, потом к запертой двери и закричал. Охранник не слышал его крика. Он спал. Никогда он не спал таким глубоким сном…

 

33

Настороженно поглядывая по сторонам, Инспектор шел по безлюдной в этот час улице, заросшей унылыми двухэтажными домами. Одним концом улица упиралась в небо, другим в кладбище. Он замедлил шаг у фонтана с позеленевшей фигурой божка. Вместо воды на дне фонтана поблескивали битые стекла. Чуть поодаль поскрипывала карусель со сломанными лошадками. Мигали фонари в нишах, красные, синие и желтые.

«Черт, уже девять, как время летит, пора уже птиц кормить… — Он глянул на дом с аркой. — Однако надо зайти… лишние хлопоты… награды здесь точно не будет, да и там, вероятно, тоже, но надо зайти…» — Помедлив, он свернул в арку.

«Похоже, это здесь… — Оглядываясь, в поисках другого входа, он вошел в подъезд. — Черт, ну и дыра!.. а запах, запах!..» — В полутьме длинного петляющего коридора он наткнулся на старуху с татарским лицом.

— Ты к кому?..

— К Дурову…

— Афелия, к тебе гости… — прокричала старуха каким-то подлым голосом.

Инспектор слегка отстранил ее и, протиснувшись в узкую щель между выставленным в коридор шкафом и корытом для стирки, подошел к створчатой двери. На пороге его встретила дева в обвислом халате, с малышом на руках. Инспектор огляделся. В полутьме обрисовались очертания венского стула, смятая постель. Он несколько смутился, вскользь глянул на деву. Она уже маячила у окна. В комнате было два окна, из которых открывался вид на фонтан и карусель.

Заколыхались дымчато-искристые шторы. В буфете за стеклами звякнула посуда. Зашуршали пришпиленные к обоям фотографии. Внезапно зазвонил будильник, стоящий на этажерке у кровати. Дева захлопнула окно и придавила кнопку будильника.

— Дай… — Малыш потянулся к будильнику пухлой ручкой.

— Нельзя… вы кто и что вам нужно?..

— Я Инспектор и мне нужен ваш муж…

— Мне он тоже нужен… негодяй, он бросил нас… — сказала дева с надрывом, расплакалась. Заревел и малыш. Инспектор попытался успокоить его.

— А где твой папа?..

— У нас теперь другой папа…

— Вот как… — Инспектор отступил. Из всех военных приемов отступление лучший…

Проходя мимо дома Ксении, Инспектор приостановился у окна.

«Странно… такое впечатление, что у нее полно людей…» — подумал он. Его насторожили тени, маячившие на гардинах. Их было несколько.

Гардины зашевелились, из складок высунулось лицо Серафима. Инспектор отступил в тень.

— Мне, кажется, там кто-то ходит… — сказал Серафим, слегка понижая голос.

— Тебе показалось…

— Но я ясно слышал звук шагов…

— Закрой окно…

Окно захлопнулось.

«Опять он здесь… и, похоже, опять строит какие-то козни…» — Инспектор задумался. Какое-то время единственной реальностью для него был этот нереальный свет, льющийся из окна…

Серафим закрыл окно и присел на кушетку. Уже около часа он обсуждал с Дуровым план освобождения Моисея и Жанны. Дуров слушал его и не знал, что возразить.

«Какие-то фантазии в стиле Карно, причуды… я и не предполагал, что он еще может увлечься… он явно сошел с ума… ведь она совсем девочка… — Мысли перепутались. Дуров встряхнул головой, помрачнел. План Серафима ему нисколько не нравился. Ему не очень хотелось перед премьерой впутываться в такое опасное дело. Он припал грудью к столу, мимолетно оглянул Серафима, зевнул, как будто его лихорадило. — Загорелый, небритый, взгляд острый, волчий, весь в отца… да, с ним трудно быть хорошим…» — Откинувшись на спинку стула, Дуров ковырнул прыщик на щеке, ободрал.

— Ну и что скажешь?.. — Серафим как будто догадался о сомнениях Дурова. — Конечно, дело довольно опасное…

— И ты думаешь, что я смогу тебе чем-то помочь?..

— Ну, не знаю…

— Я тоже не знаю… впрочем, у меня есть брат…

— У тебя есть брат?..

— Да, двоюродный, он старше меня на два года… что ты меня так смотришь?..

— И кто он?..

— Он судья… по четвергам у него собирается не мало известных и влиятельных людей… вполне возможно, что ему что-то известно…

Инспектор все еще стоял под окном, как вдруг что-то сверкнуло впереди. Хлопнула дверь, послышались шаги. Он едва успел отступить назад и в сторону. Мимо прошел Серафим, на ходу одеваясь и путаясь в рукавах обмокшего плаща. Он шел как-то странно приседая и оглядываясь…

Судья, пожилой человек, с опухшим желтым лицом, еще в передней, пользуясь отсутствием других гостей, предупредил Серафима об осторожности.

— Здесь кругом одни зеркала и агенты… — Судья коротко и зловеще хохотнул, после чего повернулся спиной к гостю и исчез.

В комнате было шумно, накурено и Серафим вышел в зимний сад, заставленный какими-то статуями, сосудами, вазами.

— Жаль, очень жаль, что мы не были знакомы раньше… — Неизвестно откуда появившийся судья ласково, как-то по-детски заглянул ему в лицо. — Да, так вот, что касается вашего дела… их увезли в тот же день и неизвестно куда… так что нужно наводить справки… даже не знаю, смогу ли я вам помочь… правда, у меня есть специалист в таких делах, вот его адрес, тут рядом, всего несколько минут на трамвае… сколько сейчас, восемь?.. после девяти он всегда дома… да, если что, вдруг он задержится, посмотрите ключ под ковриком… — Судья неожиданно и как-то хищно осклабился и тут же забыл о существовании Серафима…

На улице было сумрачно. Все еще шел дождь, и вода затопила рельсы. Трамваи стояли.

Серафим раскрыл зонт и, приседая и обходя лужи, пошел по направлению к набережной.

Вот и нужный дом. Окна темные, явно никого нет. Он пошарил под ковриком. Ключ был на месте. Покопавшись в запоре, он открыл дверь. Цветы, книги, картины, под потолком остроклювая люстра, что-то вроде римского светильника.

«Да-м-да… это что-то… неожиданный рай… уголок отдохновения для поэта…» — Серафим оставил раскрытый зонт на полу, разжег камин и сел в плюшевое кресло. Дрова были сырые и потрескивали. Некоторое время он листал томик Нострадамуса, перечитал дважды одно из предсказаний, возможно не без задней мысли, потер рукой лоб, левый глаз и увидел, как поворачивается ключ, оставленный им в замке. Ключ выпал, и дверь приоткрылась, как в ночном кошмаре. В щель протиснулась незнакомец. Серафим не мог пошевелиться. Загремело, покатилось что-то. Незнакомец чертыхнулся. Вдруг вспыхнул свет. Серафим зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел улыбающуюся физиономию Дурова.

— Черт, так это ты… перепугал до смерти… — пробормотал Серафим с дрожью в голосе и нервно рассмеялся.

— Устал, как собака… весь день на ногах… просто нет сил… — Дуров сел, тотчас же и привскочил… — Сразу хочу предупредить, что Кальмана не будет… он в бегах… — Дуров коротко хохотнул.

— Ну и что будем делать?..

Они долго совещались, хватались за разные планы, один другого фантастичнее, наконец, остановились на самом невероятном. Дуров надел рыжий парик, плащ, примерил велюровую шляпу, очки с дымчатыми стеклами. Соблазн рискованной игры уже увлек его.

— Узнаешь?..

— Ну, просто вылитый Иосиф, только чуть меньше ростом… — Серафим сощурился. — Нет, все это слишком рискованно… постой, куда ты?..

— К черту… — обиженно проговорил Дуров. Странный звук в коридоре остановил его. С шумом распахнулось окно. Опрокинулась ваза с мелкими желтыми цветами. Ржавая вода растеклась по подоконнику.

— Ну, вот, кажется, накликали черта… — По спине Серафима пробежал холодок.

Кто-то три раза постучал в дверь. Дуров, крадучись, подошел к гардинам, укрывающим дверь, и слегка приоткрыл их. Дверь была распахнута настежь, а на пороге стоял странного вида господин в потертом клетчатом пиджаке. В полутьме глаза его жутко поблескивали.

— Кажется, я ошибся дверью, извините, потревожил зря… — Незнакомец принужденно улыбнулся. Лицо кошмарное, глаза обведены красным, горло стянуто шелковым, пурпурным шарфом.

Дверь сама собой захлопнулась и воцарилась тишина. Неожиданно тихо пискнула кукла в вертепе, за блекло-красным ситцем. Дуров обернулся, попытался вспомнить лицо посетителя. Странно, он не мог его вспомнить.

— Я же тебе говорил, с этим не шутят… — Серафим запрокинул голову. Некоторое время он рассеяно разглядывал потолок. — Ты что-нибудь понимаешь?..

— Нет… — отозвался Дуров и зевнул в голос…

— Я так и думал…

— О чем ты?..

— Как-то странно, да?.. пришел, ушел…

— Ну и что?..

— Тебе не кажется это странным?..

— Нет, не кажется… просто он ошибся дверью, со всяким может такое случиться…

— Это же не кто-нибудь, это Фома…

— Да?.. ну и вид у него, как будто его пытали…

— У него всегда был такой вид, ты просто уже не помнишь…

— Ну, да, конечно, не помню и не знаю, что он жил в седьмой квартире, а я в девятой и что его сестра, эта мадам с зелеными глазами, еще в детстве разбила мне все сердце… как же не помню, все помню, было это осенью, я только что вернулся с гастролей по провинции, смотрю, дверь не заперта, вхожу в комнату и что я вижу… на моем месте в углу дивана лежит какой-то тип, как осьминог… что делать?.. закрыть глаза на такое предательство?.. тут и она появляется… увидев меня, замаскировалась улыбкой… она была в довольно просторном халате с накладными карманами и с бахромой… полы слегка расходились, и она пыталась поймать пояс… я стою, проглотив аршин… на ногах и руках как будто кандалы тонны по три, а может и больше… нет, лучше не вспоминать… надо что-то выпить, ты как?..

— Я не против…

— Что будешь?..

— Все равно…

— Ну, так вот, словно помимо воли трогаюсь с места… тут вот оно и вышло, что вышло, как назначил кто-то… потом исправительная колония для малолетних преступников… мне же было всего 17 лет… через семь лет мы встретились… смотрю, она стоит у ларька в очереди за керосином… она или не она?.. вроде она… глазам своим не верю… Боже, неужели это она, та, о ком я мечтал каждую ночь в колонии?.. лицо расплывшееся, волосы крашенные хной, под глазами круги… я стою, потею… она жмется ко мне, жалуется, мол, живет одна, муж умер… в общем-то, говорит, он был довольно милый человек, застенчивый и робкий от природы, относился к ней, как к дочери и писал доносы, настоящие поэмы, нарочно изменял почерк на детские каракули… я слушаю ее и думаю, порция мышьяка и всему конец… что-то такое она прочла у меня в глазах… да-мда, такой вот сюжет… — Дуров сжал лицо.

В комнате потемнело. Узкая, багровая полоса перечеркнула небо за окном.

— Мне кажется, кто-то маячит под окнами… пойду посмотрю…

Некоторое время Серафим сидел и ждал. Он еще надеялся, что Дуров вернется, потом допил вино и вышел на улицу. Свернув за угол, он наткнулся на Инспектора.

— Ага… кто такой, фамилия, адрес, где проживаете…

— В чем, собственно, дело?.. — Серафим испуганно попятился.

— Ясно, без определенного места жительства…

— Нет, нет, позвольте мне объяснить, вы не правильно меня поняли, вот мои документы… — Серафим вытащил из кармана смятый листок. — Черт, это не то…

— Что это?..

— Это… — Серафим понизил голос. — Это записка от женщины… тут замешана женщина, насколько я знаю… сердечные осложнения, полное крушение жизни… все, я молчу, я уже нарушаю обещание…

— Опять женщина?.. в таком случае вам придется пройти со мной…

Час или два Серафим провел в камере. Около полуночи его выпустили, после непродолжительных переговоров с дежурным офицером. Дежурный офицер даже пожал ему руку и извинился. Все это показалось Серафиму несколько странным.

«Напоминает спектакль… впрочем, не важно, как бы там ни было, а я оказался на свободе… опять на свободе…» — думал он пробираясь в лабиринте коридоров к выходу. Дверь захлопнулась за его спиной, и его окружил мрак. Вдруг во мраке что-то блеснуло, обрисовалась фигура незнакомца, в руке которого Серафим увидел нож. Он уклонился. Незнакомец промахнулся, попал в стену. Нож выпал. Завязалась борьба. Падая, незнакомец ударился виском о выступ стены и затих. Серафим склонился над ним.

«Боже мой, он хотел меня убить… черт, кажется, я вывихнул плечо… создается такое впечатление, что я кому-то мешаю…» — Серафим обыскал карманы незнакомца и нашел пропуск, подписанный Иосифом.

Послышался странный шум. Серафим поднял голову. К нему отовсюду слетались вороны.

— Вот твари, почуяли… надо уходить… я здесь уже не нужен… вряд ли я смогу ему помочь… — С крыши на лицо незнакомца капала вода. Глаза его были открыты. Серафим закрыл ему глаза. — Все кончено…

Светало. Серафим шел и шел по призрачным в этот час улицам, миновал изрытую площадь, свернул в проулок и направился вдоль багрово-черной Ленивки, в которой чуть заметно качались отражения, зубцы стен, шпили Башни.

Из-за шпилей Башни выплыло солнце, ослепило. Серафим сощурился. Мимо, гремя помятыми крыльями и разбрызгивая грязь, промчался лимузин. В окне лимузина мелькнул профиль Иосифа.

— Стой… — закричал Серафим и, пробежав несколько шагов, остановился. Он задыхался. — Проклятая астма… — Тяжело дыша, он опустился на траву.

Из зарослей, озираясь, вышел Фома.

— Ба, вот так встреча, — заговорил он, — и надо же, где встретились… вы знаете, что это за дом?.. это приют для умалишенных… — на лице Фомы проглянула улыбка.

Мимо пробежал незнакомец в очках с дымчатыми стеклами. Забежав на мост, он перевесился через перила. Еще двое агентов с баграми плавали внизу в лодке. — Что если пощупать там, в камнях… — сказал незнакомец. Агенты опустили багры и, изгибая спины, направили лодку чуть ниже по течению.

— Тут одни водоросли и лягушки… нет, кажется, зацепили что-то…

— Подождите меня… — Незнакомец в очках с дымчатыми стеклами перебежал мост и по каменистому скату соскользнул вниз, к воде. У его ног всплыл труп утопленника. — Дай мне багор… — Багром незнакомец вытащил утопленника на берег.

— Интересно, кто этот несчастный?.. — Серафим привстал, пытаясь рассмотреть лицо утопленника, укрытое тонкой сквозистой тиной.

— По всей видимости, он был не простым человеком, иначе здесь не крутились бы агенты… — сказал Фома.

— Агенты?.. — переспросил Серафим и обернулся. На месте Фомы темнела лишь примятая куча листьев…

 

34

Опять начался дождь. В пелене дождя Моисей увидел Серафима и попытался подать ему знак, но все напрасно. В отчаянии он даже разбил стекло и порезался. После приступа исступления, как это бывало с ним почти всегда, наступило странное безразличие. Моисей стоял у окна и рассеянно, уже невидящими глазами, следил за тем, как агенты или служащие похоронного бюро, грузили тело утопленника в машину.

Послышался шорох. Моисей сморгнул и увидел под окном уже знакомую ему девочку 13 лет. Вытягивая шею, девочка просунулась сквозь прутья решетки и, протянув в разбитое стекло записку, исчезла.

«Жанна в опасности. Ее нужно спасать…»

Моисей смял записку и подошел к двери. Странно, но дверь была не заперта, и охранник как будто спал, привалившись к стене. Ему было лет тридцать. Он был родом армянин, хотя пугающий горбатый нос и выпяченная нижняя губа делали его похожим и на еврея, и на грека…

Между тем охранник не спал. Душа его блуждала вслепую в лабиринте беспросветности и раскаяния. В памяти кадр за кадром прокручивался весь этот злополучный четверг…

Как обычно он шел на дежурство пешком. У Горбатого моста кто-то окликнул его. Он обернулся. Вика возникла перед ним как будто из воздуха, точно сумеречное видение, в лиловой мантилье, лицо укрыто тенью от шляпки, на ногах тускло отблескивали черные ботики. За ней, как привязанный на поводке, бежал странный мопсик в заплатанной жилетке. Как-то вскользь глянув на него, она подняла мопсика на руки и скрылась за дверью музея Восковых Фигур.

Сдерживая невольную дрожь, он вошел в сумерки вестибюля. Дверь в галерею была приоткрыта, оттуда доносились голоса. Что-то лиловое мелькнуло перед глазами, заслонилось синим. Пахнуло полынью, шалфеем. Незнакомец обернулся. Это был Начальник Охраны.

— Вам что-то нужно?.. — спросил Начальник Охраны и выжидательно посмотрел на него.

Вика обернулась.

— Это же мой муж… — Пухлой ладонью она незаметно провела по бедрам, оправила юбку и без робости, как будто даже лукаво, представила его Начальнику Охраны.

— Рад, очень рад, приятно познакомиться… — Начальник Охраны улыбнулся одними губами, отвел глаза.

— Собственно говоря, я уже опаздываю на дежурство… — Исподлобья, дико охранник глянул на жену. Она стояла у зеркала спиной к нему…

Уже на улице Начальник Охраны догнал его.

— Нам нужно объясниться, кое-что обсудить… вы, наверное, подумали что-нибудь лишнее и напрасно, уверяю вас…

— Да нет… я все понимаю… — Охранник нашел в себе силы улыбнуться.

— Ну, в таком случае… — Начальник Охраны слегка приподнял шляпу.

Начальник Охраны уже утонул в мутном уличном мороке, а охранник все еще стоял на Горбатом мосту, не зная, на что решиться. Поведение жены его просто поразило. Все это было незаслуженно, унизительно.

«Дурак я дурак, выслушивал ее выдумки…» — бормотал он захлебывающимся шепотом и проклинал жену за то, что она в один миг разрушила. Проклятия не уменьшали его мучений и лишь обостряли воспоминания об этом самозванце из Тоцка, которого он вдруг увидел. Среди прохожих как будто только он один был реален, а все остальные лишь призрачными тенями. Вспомнился фотографический снимок, почти единственное украшение в ее комнате, если не считать заводную балерину. Изображение незнакомца, лицо которого на снимке было трудно различить, он наделил чертами Начальника Охраны, правда, то же не совсем ясными, он видел его всего два-три раза в течение нескольких минут. Лицо жены на снимке иногда мутнело. Он уже не видел ее лицо, и не мог вспомнить, какое оно, какие у нее глаза. При одной мысли, что она может вот так, в один миг исчезнуть из его жизни, не оставив после себя ничего, кроме ощущения пустоты и боли, он неожиданно покачнулся, как будто кто-то подтолкнул его в спину, и полетел вниз. Он даже не успел испугаться. В воде он пришел в себя и поплыл к берегу, с трудом выполз на камни и сел, подогнув ноги к самому подбородку. Может быть, час или два он сидел неподвижно, лишь иногда вдруг судорожно вздрагивал. Какой-то шум отвлек его. Он испуганно поднял голову и приподнялся. Во весь опор к нему мчался пес бледной масти.

— Фу, Блейк, фу…

Уже сбитый с ног, падая навзничь, охранник увидел приближающегося к нему человека в черном плаще на красной подкладке.

— Уберите этого дьявола… пошла прочь… — выкрикнул охранник в порыве раздражения и осекся. Незнакомец неожиданно улыбнулся знакомой по портретам улыбкой и, взмахнув крыльями плаща, удалился, сверкая и позвякивая шпорами.

«Так вот он какой…» — Невольная улыбка раздвинула губы охранника. Никогда он не видел Тиррана так близко.

Домой охранник вернулся около полуночи. Вика уже спала. Не раздеваясь, он вошел в спальню, разбудил ее.

— Ах, опять начинается… — Не скрывая раздражения, Вика оттолкнула его руки. — Ты просто невыносим… я тебя умоляю, не устраивай представление… посмотри, на кого ты похож?.. выслеживал меня… все-таки это мерзко и подло… и смешно…

— Да, я все понимаю, на самом деле это мерзко и смешно, извини… — Он снова попытался обнять ее, поймал ее руки, прикоснулся губами. Он почувствовал тепловатую гладкость кожи, нежность, желание спрятаться в этих ладонях и выплакать всю свою не такую уж и веселую жизнь.

— Ах, оставь меня… ты весь мокрый… — Руки Вики выскользнули из его рук. Спрятавшись за улыбку, она смяла какую-то записку, возможно уличающую ее неверность, и попросила принести ей воды. Бусинки пота выступили на его верхней губе. Он жутко, нехорошо улыбнулся и вышел. Отсутствовал он довольно долго…

Среди ночи Вика проснулась от жажды. Она выпила воды с каким-то странным привкусом, попыталась встать и не смогла. Странное состояние. Она ясно слышала пение птиц на веранде. Уже несколько лет охранник разводил птиц. Он обучал их петь и говорить, и отпускал на свободу. Где-то далеко-далеко тикали стенные часы.

«Он отравил меня… — Вика в ужасе глянула на стакан с водой и поспешила отогнать от себя эту страшную мысль. — Скорее всего, это из-за беременности…»

Утром Вика умерла.

Час или два охранник сидел у ее постели. Обрывками что-то вспоминалось, прояснялось то ее лицо в каком-то странном мрении, то губы, то глаза. Глаза были открыты, в уголках рта засохла грязь. Он закрыл ей глаза, и весь в слезах почти выбежал из комнаты…

На дежурство он опоздал, чем удивил деву в черном. Передавая ему ключи, она спросила его о чем-то. Он не ответил, молча расписался в журнале, громыхнув тугим засовом, открыл дверь, заглянул в комнату, где содержался Моисей.

— Ты какой-то странный сегодня… что-то случилось?.. — Вскинув руки, дева поправила волосы.

— Нет, ничего не случилось… — пробормотал охранник.

— Ну, тогда я пошла… мне кажется, ты дверь забыл закрыть…

— Нет, не забыл… — Охранник как-то странно улыбнулся и сел на кушетку, привалившись спиной к стене. Он следил за дверью и ждал…

Дверь приоткрылась. На цыпочках Моисей вышел из комнаты в коридор и, оглядываясь на спящего охранника, поднялся по винтовой лестнице в комнату девы, из которой был выход на крышу…

Загремело железо…

Охранник как будто очнулся. Минуту или две он сидел неподвижно, потом достал приготовленную заранее веревку, сделал петлю, примерил ее на своей шее, накинул на подходящий крюк. Уже обвиснув в петле, он услышал глухой шум шагов. Он слегка скосил глаза. В желтоватой тусклости стекол открылась дорога, по которой шел его отец, сопровождая Этап в пески Средней Азии. Он шел и шел все медленнее и медленнее, остановился…

 

35

В арке было темно и сыро. Почудилось, что кто-то окликнул его по имени, которое он уже забыл. Имя донеслось как дуновение или легкий вздох. Моисей замедлил шаг, обернулся, двигаясь на ощупь, точно во сне, испытывая странную нерешительность, дальше, дальше, вдруг он на что-то наткнулся. Это был Астролог, который сидел на ступеньках, скрестив ноги.

— Кто здесь?.. — Нащупав в кармане очки, Астролог пристроил их на носу, сощурился. — Где-то я вас уже видел… нет, наверное, нет… впрочем, не знаю… — Астролог привстал. — Куда-то мне нужно было идти?.. впрочем, не важно, теперь уже все равно…

— Мне кажется, вам нужна помощь…

— Скорее вам нужна помощь?.. а мне?.. как вам сказать… чувствую я себя довольно скверно, постоянно проваливаюсь в какой-то бред… душа уже не держится в теле… тянется к смерти, как бабочка к свету… и страшно, и любопытно…

— Не подскажите, где здесь проход к еврейскому кладбищу… мне казалось, что раньше здесь был проход…

— Теперь он чуть дальше, там, за оградой… и все же я определенно уже где-то вас видел?..

— Вполне возможно… извините, мне нужно идти… — Моисей пожал тянущуюся к нему тонкую и прохладную руку Астролога.

Проходными дворами Моисей вышел к кладбищу.

У ворот толпились люди. Появился сторож. Он был пьян. Бровь рассечена запекшимся рубцом. Сторож открыл ворота, толпа оживилась, всколыхнулась. Поднялся шум, возникла давка. Дева с мопсиком на руках придвинулась к Моисею вплотную, как сумеречное видение в лиловой мантилье. Ее лицо было укрыто тенью от шляпки и вуалью.

— Вы?.. Что вы здесь делаете?.. — Она приподняла вуаль и быстро глянула на него. Глаза мглистые. Он слегка отступил. Послышалась брань, угрозы. Оглушенный криком, Моисей с трудом выбрался из толпы и побрел меж могил к часовенке. Она стояла в глубине кладбища, затянутая лесами. Вокруг кучились груды строительного мусора, кресты, статуи. Он вошел внутрь, перечитал имена, нацарапанные на осыпающихся фресках, цепляясь за незримые выступы и запинаясь о ступени, поднялся к куполу, спугнул птиц. Белые с красноватым отливом они сидели, нахохлившись на ржавом распятии. Над ними висело промозглое небо…

Несколько минут он стоял, глядя на город, разделенный рекой на две части с востока на запад и укрытый пеленой дождя, потом спустился вниз. Обходя оградку, он неожиданно поскользнулся и сполз в глинистую яму. Он попытался выбраться из ямы, цепляясь за края, но безуспешно.

«Как будто эту яму для меня выкопали…» — подумал он и не смог даже рассмеяться. Какое-то время он сидел на корточках в углу ямы, прислушиваясь к шуму в ушах.

Край ямы осыпался. Моисей поднял голову. Мелькнуло перекошенное злорадной улыбкой лицо незнакомца.

— Постойте… помогите мне выбраться отсюда… — закричал Моисей и, наткнувшись на что-то острое, глухо вскрикнул от боли. Это был заступ для рытья могил. Он выдолбил в глинистой стене несколько ступеней и, цепляясь за железо оградки, выполз из ямы.

В глубине аллеи послышались голоса, торопливые шаги. Холодок пробежал по спине. Моисей почувствовал опасность и затаился в зарослях. К яме подошли двое.

— Ну и где он, твой Избавитель?..

— Только что был здесь… ничего не понимаю, я же видел его, как тебя… вылитый Избавитель. Незнакомец с изумлением глянул по сторонам и вздохнул. Он был явно расстроен. Он вел весьма пустую, посредственную жизнь, наполненную какими-то жалкими мечтами. Все могло измениться в один миг, благодаря сцеплению обстоятельств, но, увы…

Был тот туманный предвечерний час, когда невольно возникало ощущение в не подлинности происходящего. Моисей стоял на мосту, вглядываясь в знакомые очертания города. Он ждал Судью.

— Эй, послушайте… — окликнул его Судья.

Моисей обернулся.

Сухой звук выстрела утонул в шуме проехавшего мимо лимузина. Все случилось так внезапно. В ужасе, весь забрызганный кровью, Моисей отступил.

Некоторое время Судья как будто блуждал вдоль парапета моста, теряя равновесие, замер перед открывшейся ему бездной…

С виду Судья был скромным, боязливым человеком, нескорым на решения. Он любил оставаться в тени и мечтал лишь об одном, как собрать немного денег и поселиться где-нибудь вдали от города. В городе он чувствовал себя лишним. Город сделал его лжецом и трусом, даже в той маленькой среде, центр которой он составлял — это жена, собака и несколько друзей. Он собирал их по четвергам.

Почти 30 лет он был Судьей. Каждое утро он втискивал себя в форменную одежду и шел на службу…

В бездне Судье увиделся этот призрачный полупустой зал, лица преступников, точно поблекшие под слоем пыли, как в Музее Восковых Фигур мадам Тюссо. Он никогда хорошо не знал, что делать с ними. До вечера он находился на службе. Вечером его ждала жена, скромная и привязчивая, трепещущая нежностью. С годами она не менялась. Он был потрясен, когда она умерла. Церемония похорон, музыка, цветы, слезы, опустевший дом. Все это представилось так ясно. Он лежал на кровати, уставившись в потолок. Маленький, крошечный ребенок. Ему не хватало ее нежности, цветов, слез, музыки. Как она играла! Просто божественно. Ее музыка могла довести до слез и ангелов…

Судья уже умер и вдруг очнулся, нелепо озираясь. Как сквозь сон, он все еще слышал шепот, звуки музыки, в которые вмешивались странные скрипы, скрябы. Старые недельные часы, мертвые уже много лет, вдруг ожили. Некоторое время он недоверчиво смотрел на часы издали, потом встал, оделся, все еще прислушиваясь. Звуки музыки отравляли его, как несколько капель яда, влитых в ухо. Он прошел мимо здания суда, свернул на Болотную улицу. Какое-то время он блуждал в развалинах форта. Встала луна, озаряя всю эту красота, сотворенную впечатлением, навевающую грустные и в то же время утешительные размышления. Вдруг он увидел девочку 13 лет, которая поманила его и вошла в дом с террасой, затянутой проволочной сеткой. Дверь была открыта, он заглянул внутрь, вспоминая о девочке, которую увидел. Дверь захлопнулась за его спиной. Минуту или две он стоял, привыкая к сумеркам залы, почти пустой, опоясанной колоннами и гирляндами чадящих ламп. Они висели в нишах, точно летучие мыши. Стены залы были затянуты черным лоснящимся сукном, расшитым странными орнаментами. На полу лежала пыль, солома, всякий мелкий мусор. Изгибы линий, поверхностей, форм, таящихся в них, какая-то детская игрушка, пустышка, все, что он мог увидеть в полутьме. Он не знал, что и подумать об этом странном доме, спрашивал себя, уж не спит ли он? Сумерки постепенно сгустились. Он слепо ощупал стену, пытаясь отыскать дверь, но не смог ничего найти. Куда бы он ни шел, он натыкался на стены и он не мог избавиться от ощущения чьего-то присутствия. Кто-то пристально наблюдал за ним. Вдруг он услышал дыхание за спиной, глухое, прерывистое, отзывающееся в нем уже знакомым шепотом:

— Прислушайся к своему внутреннему голосу, это Бог говорит в тебе… не спорь с Ним, а повинуйся Ему и иди…

Но куда идти? Судья шагнул вперед и замер. Открылся город из кирпича, железа, пыли и дыма. Прекрасное и страшное великолепие. Что это? Тень реальности? Воздушный образ?..

Судья покачнулся. Уже падая куда-то в мутную пустоту, в самую преисподнюю неба, он увидел сигнальные огни отъезжающего лимузина, Моисея, город. В один миг все исчезло. На воде осталась лишь рябь, ловящая отсветы заходящего солнца…

Судья уже лежал на дне среди водорослей. Они как будто танцевали. Некоторое время он пытался вспомнить сон, как приливы и отливы какого-то предвидения и внушения. Он не мог его вспомнить. Виделось нечто, как некое мерцание, постепенно сгущающееся в полуотчетливый, приближающийся силуэт в тумане…

Послышался шум, плеск. Из водорослей выпорхнула уже знакомая ему девочка 13 лет, хлопая длинными крылышками, похожими на стрекозьи. Он заговорил с ней сначала медленно, не уверенно. Он пытался рассказать ей что-то, может быть свою жизнь. Девочка выслушала его с сочувствием и сомнением и рассыпала над ним горсть мелких рыбок, как лепестки или бабочки они разлетелись вокруг, пряча в себе ее тонкую изгибающуюся фигурку. Где-то внутри остро шевельнулась боль. Он застонал и захлебнулся водой и стоном…

Судья исчез, а Моисей все еще стоял на мосту, не зная, на что решиться. Судья был единственным человеком в городе, кому он мог довериться. Он должен был выправить документы для Моисея и Жанны…

Покружив вокруг мрачноватого дома на косогоре, Моисей вышел к обрыву. Внизу громоздились развалины форта. По узкой и крутой лестнице он спустился к развалинам, присел у белых камней.

Качнулся, отвалился в сторону один камень, другой. Из образовавшейся щели высунулся мальчик 13 лет, огляделся.

— Ее здесь нет… а она точно придет?..

— Раз обещала, значит придет… подождем, спешить некуда…

— Вылезай, что ты там сидишь…

Из щели выполз еще один мальчик, белесый, стриженный, в очках.

— Бр-ррр… как здесь холодно…

— Ладно тебе, не трусь…

— Я не трушу, мне просто холодно…

Сухо треснул под ногой сучок. Моисей невольно пригнулся.

— Это она…

— Где?..

— Ага… попались… — Девочка в белом платье с крылышками рукавов выбежала из-за камней. — Послушайте, что я узнала, вот ужас…

— Тоже мне, вырядилась, сегодня что, праздник?.. тебе же отлично известно, куда мы идем…

— А что?.. — девочка неуверенно улыбнулась, опустила руки. — Ты же сам сказал, надень что-нибудь приличное…

— Но не белое же… ты всех нас засветишь… — Рыжий мальчик, задрав голову, недовольно поглядел на небо. Из облаков вдруг выглянула луна. Он зашептал что-то хриплым, срывающимся шепотом.

Моисей опустился чуть ниже.

— Ах… — Вскрик, объятие. — Боже мой, как вы меня напугали… — Незнакомка отступила, поправила шляпку. Рыжеволосая, лицо вытянутое, на руках мопсик. — Опять эти бесенята что-то затевают… их тут хоть пруд пруди… и Доктор от медицины здесь… какие-то козни готовят, а мы как бы случайные свидетели… ну вот, начинается, смотрите, этот устремился туда, а этот, белесый, в очках, как будто немного смущенный или испуганный, туда… разбежались, без весел, без ветрил уплыли… а вы?..

— Что я?.. — Моисей удивленно посмотрел на деву.

— Так вы не от Аркадия?.. — спросила она. Она все больше волновалась.

— Нет…

— Муж у меня исчез… — Она опустила голову. Она не могла вспомнить, где уже видела незнакомца, помнила только это лицо, даже не лицо, а впечатление и этот такой равнодушный и посторонний взгляд, доставивший ей столько мучений и радостей и с таким трудом забытый. — Не знаю, что с ним… утром проснулась от стука в дверь, открываю, никого нет, а под дверью лежит записка… я ее прочитала и, как полагается, уничтожила… и вот я здесь… — Сделав над собой усилие, дева посмотрела на Моисея. — Погода, просто ужас… — Моисей промолчал, и она поспешила заполнить эту внезапно возникшую и такую невыносимую паузу, как будто ее молчание могло чем-то повредить ей. — Наверное, он уже не придет… мы живем в желтом доме… это через бульвар, по левой стороне… чуть дальше архив… одно время муж работал там охранником… он у меня со странностями… разводит птиц и выпускает их на свободу… и еще он собирает портреты Тиррана… какой-то кошмар, едва только заметит где-нибудь его портрет, глаз от него не может отвести… все стены завесил… весь в мать, правда, она собирала театральные афиши… — Дева говорила тем тихим голосом, которым говорят на кладбище, машинально теребя загривок мопсика. Странно, но она совершенно забыла о муже, и все случившееся в этот злополучный четверг вдруг потеряло для нее всякое значение. Мысленно она перенеслась в то давнее блаженное время, когда она жила в Тоцке. Если бы кому-нибудь открылось то, что она видела! Грустное лицо ее вдруг просияло. — Мне кажется, я вас знаю… мы уже имели удовольствие встречаться?.. вспомнили?.. на бенефисе у Дурова, там еще был Иосиф… так взлетел!.. власть его совершенно испортила… стал чиновником с головы до ног, который не ведает, что творит… Серафим писал для меня стихи, а Марк сделал мой портрет… помню, этот портрет поразил всех… его могила вон там, у часовенки… — Губы девы непокорно затряслись от волнения. Она сделала попытку приблизиться. Моисей отступил. Он был холоден и как-то даже неприязненно почтителен, он точно боялся сближения. — Я, пожалуй, пойду… — Дева грустно улыбнулась и усталой походкой побрела по направлению к бульвару…

 

36

Серафим шел по бульвару, размышляя о происшествии у Горбатого моста. Он узнал утопленника. В памяти всплывали какие-то картины, имена, которые Судья называл еще утром.

«И что его толкнуло?..» — подумал он и вышел из задумчивости, увидев перед собой пропасть. Качнувшись, как маятник, он отошел на несколько шагов от осыпающегося края обрыва…

Небо приобрело какой-то странный, смутно-зеленоватый оттенок. В нем что-то творилось. Прояснилась фигурка Лизы, почти осязаемая, лицо призрачно-бледное и такое близкое. Глаза Серафима наполнились слезами. Он не в силах был справиться с волнением. Опустив голову, он пошел вдоль обрыва, продолжая размышлять о смерти Судьи, забылся, ускорил шаг и едва не наткнулся на странного вида господина в длинном до пят плаще. Он беспокойно, порывисто оглянулся.

«Скиталец?.. Господи, нет, не может быть?..»

Моисей уже исчез в тумане и мороке вечера, в котором зеленовато-бледным призраком вставала луна…

С Моисеем Серафим был знаком по студии. Одно время он пытался стать художником. Вспомнилось, как Моисей читал письма дяди с Этапа.

— Это же целая Одиссея, я обязательно запишу ее… — сквозь невольные слезы Моисей посмотрел на Серафима.

В последнем письме дядя сообщил, что случилась песчаная буря и он выпал из Этапа…

«Несколько дней я блуждал один среди песков. Тут-то Она и явилась мне в первый раз и заговорила со мной. Я рассказал ей, как меня зовут и откуда я. Она отказалась показать мне дорогу, но взялась доставить тебе это письмо. Взяла письмо и исчезла, как будто ангелы подняли ее на небо…»

С Этапа пришло 7 писем, из которых Моисей составил историю странствий дяди и опубликовал ее в газете «Патриот» под вымышленным именем Скиталец. Ночью его уже допрашивали.

Так Моисей повторил путь дяди…

И опять Этап разметала песчаная буря. Обессиленный, Моисей лег ничком в песок и забылся, погружаясь в какое-то темное счастье…

Во сне или наяву он услышал голос, позвавший его по имени, которое он почти забыл. Голос, как у сирены, мелодично звенящий. Он приоткрыл глаза. Перед ним стояла дева. Лицо тонко очерченное, задумчивое, с золотистой кожей, брови чуть изогнуты, глаза темные с фиалковым отливом на дне.

— Ты похож на своего дядю… я его хорошо помню, он и умер на моих руках… постой, куда же ты?.. остановись, посмотри на себя, на кого ты похож… — Дева протянула ему зеркальце. Он посмотрел и не узнал себя, лицо закопченное, как дно сковородки и глаза на дне, точно две царапины. — Да ты и ноги все стер до крови… — Дева склонилась, покрыла раны на его ногах каким-то прахом, и раны затянулись, даже рубцы исчезли. — Ну, что ты стоишь, иди, омой лицо… колодец у тебя за спиной…

Он обернулся и увидел поодаль полузасыпанный песком колодец. Когда-то из него поили овец. Он наскреб желтой грязи со дна колодца, отжал ее, нацедил мутной воды. Дева следила за ним. Оглядываясь на деву, он стянул через голову рубашку. Пахнуло едким запахом. Когда он умылся, она сказала ему куда идти и, бросив в него горсть песка, исчезла…

«Иди, а куда идти?.. на 100 верст вдоль и на 100 верст поперек ни одного жилья…»

Спустя час или два он наткнулся на заброшенную узкоколейку.

«Ну и где же река?..» — Дева сказала ему, что он выйдет к реке и найдет там то, что ему нужно.

Он привстал на цыпочки. Рельсы упирались в полуразвалившуюся лачугу, готовую утонуть в песке. Вокруг ни человеческого труда, ни человеческой жизни, один песок и небо, такое же, как в первые дни существования мира. Это была реальность, бессильная ему помочь, но она приковывала к себе взгляд…

В лачуге жила соломенная вдова, муж ее пропал без вести. Она встретила Моисея с девочкой на руках. Девочка обмахивалась красным бумажным флажком, как веером. Увидев Моисея, она воскликнула:

— Мама, смотри, наш папа!.. — Флажок выскользнул из ее рук.

— Каким ветром вас сюда занесло?.. — спросила вдова.

— Я отбился от экспедиции… — пробормотал Моисей, путаясь в словах. Губы его вдруг пересохли.

— Так вы археолог, а я думала… впрочем, не важно… заходите в дом…

В доме было темновато и довольно пусто, шаром покати. В углу у стены нары, у окна голый стол. Посреди стола солонка и оплывшая сальная свеча. На нарах ленты, бантики, кукла.

«Странно, все так и описывал дядя в письмах…» — Моисей посмотрел на вдову. Она была немного похожа на деву, которую он видел в песках.

Рано утром вдова остригла Моисею волосы, подправила документы, чтобы его узнавали, как ее мужа, и он ушел искать свой рай…

В тот же год Моисея под чужим именем призвали на военную службу…

Казарма стояла на берегу озера. Она напоминала библейский ковчег: тесная, полная теней, запахов, скрипов, стонов. Ночью он не спал, думал о чем-нибудь. Мысли были расплывчатые. Доносился слабый, едва уловимый аромат ночных фиалок. Звонили цикады, каким-то странным, нездешним звоном. Словно благодать нисходила на него. Он лежал и улыбался тихо и нежно или вставал и, кутаясь в одеяло, бродил по казарме, как лунатик, разговаривая с кем-то. Его обступали видения и тишина. Странно и непонятно, но в этот час даже цикады затихали, как будто задумывались…

Светало. В разрывах морока проглянули дужки кроватей, пятна на стене, трещины, обшарпанные полы, совсем не то, что нужно. Пора было опомниться и заснуть, и он засыпал…

Утром он вставал, как все, и шел, куда шли все, досыпая на ходу…

Прошел месяц, другой. Он выделялся. Он был не такой, как все. Его стали задевать, не пропускали случая. Зачем им это было нужно. Они находили смешное в случайных его оговорках, когда он в забывчивости отдавал нелепые и невозможные команды при строевых тренировках на плацу. Он мог бы заморочить их болтовней, вытянуть из их смеха что-либо другое, мог выдумать сотню всяких способов уклониться, как-нибудь ускользнуть от них и держаться в стороне, но он ничего этого не делал. Он покорно сносил насмешки, может быть, даже нарочно вызывал их сдержанным и неприятным, как бы даже враждебным молчанием, точно он показывал разницу, которая была между ними. Странно устроен человек…

Как-то, услышав странный, с какими-то всхлипами смех за спиной, он невольно обернулся. Незнакомец стоял у ограды, в окружении нескольких солдат. Профиль как у Мефистофеля.

— Тебе что-то не нравится?.. что смотришь?.. — Незнакомец явно играл роль церемониймейстера, но ему не хватало уверенности.

Воцарилось молчание, которым он обманывался и которое измучило его.

— Ну и что тебе не нравится?..

— Оставьте меня в покое… — пробормотал Моисей, как будто не своим голосом. Фраза болезненно задела его. Это была слабость и церемониймейстер смутно почувствовал это.

Тишина взорвалась внезапным хохотом. Скученный строй лиц пришел в движение. Они как бы двигались в танце, вовлекая и его, но он не мог попасть в такт. Лица казались полыми внутри, точно маскарадные маски, какие-то черты изменялись, плавали по отдельности глаза, щеки, подбородки. На мгновение ему стало страшно.

— А он у нас гордый…

— Хочет выслужиться…

— Может быть он баптист?..

— Да он просто трус… — Церемониймейстер осклабился.

Как в замедленной съемке, Моисей подошел к нему и сжал руками его шею, точно бес в него вселился. Их с трудом растащили. Игра была проиграна. В этой игре он был самым смешным и жалким из всех. Опомнившись, он бежал, забился в лодочный сарай у пристани и час или два сидел там, втянув голову в плечи. Никогда он не был таким несчастным…

Небо постепенно темнело. Плескалась вода, слабо, непостижимо мерцая. Шумели камыши, путанными, неверными, меланхоличными движениями навевая тоску бесчеловечной жизни, какие-то сожаления. Сердце его вдруг замерло. Он весь напрягся. Почудилось, что кто-то подкрадывается со спины. Это был рыжий, приблудный пес. Моисей приласкал его. Слезы выступили на глазах…

Утром он даже с радостью и окончательно решил не возвращаться в казарму. Под лодкой он нашел чью-то одежду, переоделся и пошел к станции. Земля уплывала у него из-под ног. В глазах стоял туман…

В город он приехал вечером другого дня. Шел дождь. Во влажной темноте мигали затонувшие огни. Путаясь в переулках, он около часа искал нужный дом. Дверь ему открыл Марк.

— Я от Серафима… — пробормотал Моисей невнятно. Его слегка покачивало.

— Да, ну и что?.. — Марк сначала не понял, о ком идет речь, и с неудовольствием посмотрел на него.

— Вы артист?.. — В неясное, серое втиснулось безоблачное и юное личико.

— Нет, я учитель, а что?..

— Вы так одеты… — Девочка облетела его взглядом, улыбнулась самым дном глаз.

— Кажется, вы понравились этой легкомысленной особе… проходите, думаю, прежде всего, вам надо выпить и выспаться… — Марк накрыл длинный, выскобленный стол. — Садитесь… — Моисей сел. Лиза забралась на колени к отцу, сидела молча и о чем-то думала…

Бархатистые ярко-красные и пунцовые глубокого тона лепестки, словно одушевленные, разлетались вокруг нее. Внезапно вырвавшись от отца, она перебралась на колени к Моисею. Он обратил внимание, какие у нее тонкие и красиво очерченные руки. Она откинула голову, заглянула ему в лицо, как бы спрашивая: «Я тебе нравлюсь?..» — Держалась она так, словно давно его знала. Марк напомнил ей, что уже поздно и пора спать.

— А вы милый, когда мы с вами еще увидимся?..

Эти довольно редкие встречи с Лизой были спасением от жизни и реальности, в которой он задыхался.

Иногда она прибегала даже среди ночи.

«Как она была мила… слишком мила и глупа… и ревновала меня… — Он улыбнулся своим мыслям. — И за что мне выпало такое счастье?.. — Шевельнулось чувство, подобное раскаянию, что-то стыдное, когда он вспомнил подробности той душной и дождливой августовской ночи. — Она же была совсем девочка… я не должен был заходить так далеко…» — Он не понимал и даже не догадывался, что не он, а она вела эту игру.

Марк познакомил Моисея с Иосифом, который помог ему выправить нужные документы и нашел работу, правда, в другом городе.

Прошел год или два.

Как-то вечером в дверь просунулось лицо соседки, которой он иногда читал некоторые главки из романа. Она жила с дочкой, работала секретаршей в издательстве и почти целиком тратила свое небольшое жалование на нее. Моисей всегда защищал ее, когда о ней судачили. Говорили, что она встречается со многими мужчинами, но о замужестве не думает.

— Тебе принесли какое-то странное письмо… — сказала соседка.

Моисей слегка покраснел. Это было второе письмо от Лизы. В первом письме она писала, что сходит с ума, и с трогательной наивностью просила его приехать, так как она по слабости здоровья (ее мучили приступы астмы) вынуждена сидеть дома и кормить желтых муравьев.

«Я понимаю, тебе далеко ехать, Бог знает куда, на другой конец света… и погода просто ужас, но мне скучно без тебя… не приписывай себе дурные и подлые мысли, несколько дней поживешь у нас, в этом нет ничего неприличного и ты никого не будешь стеснять… не понимаю, почему мы заставляем страдать друг друга… если ты не приедешь, я буду думать, что ты нарочно делаешь мне больно…» — Последнее слово расплылось от слез. Моисей прикрыл лицо рукой и вдруг увидел ее и так ясно. Поцеловав одну за другой ее сопротивляющиеся руки, прядку волос на шее, кончик горящего уха, он опомнился. Взгляд его скользнул по голым стенам, наткнулся на пыльный букет цветов, оставшийся от ее прошлого посещения. Как будто чего-то опасаясь, он надорвал конверт. Сердце захватывало от волнения. Из конверта выпала фотография. На фотографии она была точно такая же, какой он видел ее в своих снах, и платье с небольшим декольте, и изгиб рук, шеи, и очерк лица.

— Ну и что?.. что она пишет?.. — Моисей обернулся и увидел соседку. Она все еще стояла в дверях.

— Все хорошо… — пробормотал Моисей и слабо, чуть заметно улыбнулся.

Прошло еще несколько лет. Как-то перед отъездом в Среднюю Азию Моисей зашел к Марку. Дверь была открыта настежь. Некоторое время он толкался среди гостей, рассматривал картины Марка, странные, как обман зрения. Марк их называл впечатлениями. Утонченные золотистые силуэты деревьев, цветы, хрупкие бабочки и все это среди света и неустойчивых теней, отбрасываемых облаками, из которых время от времени выглядывало бледное с синевой и тонко выписанное лицо Лизы. Пейзажи менялись, как отражения одного и того же отблеска.

— А Марка нет, он теперь редко здесь бывает… пропадает в мастерской… или в театре… — услышал Моисей шепот Лизы и обернулся. В черном платье с разводами, переменчивая и прелестная, она казалась призрачным существом. — Чему вы улыбаетесь?..

— Вспоминаю ту ночь, помнишь, какой ты была тогда… да, время идет… — Он мельком глянул в зеркало. Губы серые, глаза ввалились.

— У вас время идет, а у меня стоит… все дни так похожи… а вы почти не изменились…

К ним подошел Фома. Лиза отвернулась и спросила, не глядя на него:

— Вам что-то нужно?..

— Нет… — Фома принужденно улыбнулся, задетый ее тоном. — Я могу и уйти, но можно было бы попросить об этом и повежливее… Боже мой, кого я вижу?.. позволь мне обнять вас… — Не обращая внимания на замешательство Моисея, Фома обнял и поцеловал его.

— Уйдемте отсюда… — Лиза увлекла Моисея за собой на террасу.

Город тонул в мороси. Тускло поблескивали влажные листья, ловя смутные отражения вечера. В домах уже кое-где уже горели огни.

— Не понимаю, что такое вдруг с ним случилось?.. а вы не ожидали найти меня такой?..

— Да… нет… — пробормотал Моисей, путаясь в словах.

— Мне кажется, вы бы не узнали меня, если бы встретили на улице?..

— Нет, узнал бы…

— Значит, я совсем не изменилась, я все такая же?.. — Она пристально глянула на Моисея. Она ждала, как будто все счастье ее жизни зависело от его ответа.

— Еще лучше…

— А я искала вас, наводила справки везде… то вы путешествовали, то болели…

Наступило мучительное молчание. Надо было что-то говорить, но он не мог найти слов.

— Как она на вас смотрит!..

— Кто?..

— Моя мать… она немного сумасшедшая… замашки у нее, как у королевы… и Марку она изменяет… Боже мой, если бы вы знали, как мне было плохо без вас…

— Моя бедная и несчастная девочка…

— Я на самом деле бедная и несчастная… а вы жестокий…

— Только не надо плакать… — Моисей поцеловал ее.

— Я не плачу… мне кажется, она видела, как мы целовались… лучше бы она умерла… я знаю, она не сделала мне ничего плохого, но это невыносимо… она так несправедлива к Марку… она же знает, что делает ему больно…

— Все мы создания реальности, а не мечты…

— В конце концов, она уйдет от него, а я буду для него обузой… все, все, я молчу, но невольно хочется вздохнуть… Бог знает, почему так?.. какое небо близкое и почему так тянет туда?.. когда я смотрю на небо, с меня как будто какая-то тяжесть спадает… кстати, я слышала, что вы обзавелись домом?..

— Да, у меня теперь есть дом… на Чертовом острове…

— И еще говорят, что вы уезжаете?..

— Да, уезжаю…

— И когда вы вернетесь?..

— Думаю через месяц, не знаю точно…

— Опять мне нужно ждать, все время я жду… у меня нет больше сил… мне грустно и все же я так счастлива, ведь я люблю вас…

— Нет, Лиза, тебе не следует меня любить, будь благоразумна…

— Мне совсем не страшно вас любить… все равно я буду принадлежать только вам, чтобы ни случилось, даже когда я умру…

— Не говори так… — Моисей отвел глаза.

— Я знаю, что и вы меня любите… мы могли бы время от времени встречаться на вашем Чертовом острове… поцелуйте меня, она опять смотрит на нас… — Лиза приникла к нему и с преувеличенной покорностью подставила ему свои губы. — Не уезжайте, вдруг, что-нибудь случится, когда вы уедете?..

— Что может случиться?..

— Мало ли что?.. вдруг я умру… возьмите меня с собой… я здесь задыхаюсь, как рыба в аквариуме, в котором забыли сменить воду… и мне страшно…

— О чем это ты говоришь?.. — К ним подошла мать Лизы. Причесана, как монахиня, тонкий нос с небольшой горбинкой, тонкие алые губы. — Отчего это тебе вдруг стало страшно?.. и это говорит наша гордая Лиза… а вы?.. вы Скиталец, Марк рассказывал… я слышала вы уезжаете?..

— Да…

— И куда вы направляетесь?..

— В Среднюю Азию…

— Надолго?..

— Не знаю, возможно, на месяц… — Моисей внимательно посмотрел на нее. Их разделала тень Лизы.

— Я бы тоже уехала куда-нибудь… этот город сводит меня с ума… в нем иногда чувствуешь себя такой одинокой… кстати, я читала ваши последние стихи, они так сильно повлияли на Лизу… вы уже уходите?..

— Да, у меня назначена встреча…

— Я вас провожу… — Взяв его за локоть, они пошли к выходу. — Вы должны оставить ее в покое… — неожиданно сказала она, задыхаясь, словно после долгой ходьбы.

— Я вас не понимаю?.. — Моисей невольно приостановился.

— Не надо пытаться меня понять, но подумайте над тем, что я вам сказала… дайте себе время подумать… — Она улыбнулась. — Кажется, по рассеянности вы взяли чужую шляпу…

— Да?.. — Моисей положил шляпу у зеркала и вышел на лестницу. Минуту или две он ждал Лизу, но она не появилась…

Серафима Моисей нашел на еврейском кладбище в небольшой и унылой часовенке, затянутой лесами. Собравшиеся в мрачном молчании передавали из рук в руки номер вечерней газеты «Патриот» с заголовком: «ГНУСНОЕ ПОКУШЕНИЕ» и портретом недосягаемой для них и неуязвимой жертвы. В известном смысле они представляли собой подобие студенческого братства или клуба самоубийц.

Моисей не узнал Серафима. Он был явно не в себе, вскользь сообщил, что уже несколько месяцев скрывается здесь от агентов. Какой-то странный шум отвлек его. К часовенке, гремя помятыми крыльями, подъехал лимузин и следом за ним крытая тентом полуторка. Увидев, как из полуторки, как горох, посыпались солдаты, окружая часовенку, Серафим увлек Моисея вниз, в пристройку предела, где был потайной ход. Солдаты уже заняли весь нижний этаж. Оглядываясь в поисках другого выхода, Моисей вдруг увидел в густеющих сумерках рядом с узким, подслеповато щурящимся окном, знакомый Мефистофелевский профиль. Вспомнилась казарма, лицо сержанта. Он потянулся к нему руками. Тупой удар в пах остановил его…

Очнулся Моисей в темноте. Он услышал голоса, пошевелился, пытаясь понять, где он. Различались силуэты деревьев, закружились. Проворные руки уже обыскивали его, оторвали от травы, поволокли куда-то. Он ничего не ощущал. В его скрюченных пальцах застрял пучок желтой травы…

Из следственного изолятора Моисей попал в психиатрическую больницу, где в беспамятстве провалялся несколько месяцев. Очнулся он глубокой осенью и затаился, затих…

Моисею было уже 30 лет, когда его выписали из психиатрической больницы. Нужно было снова начинать жить. Он устроился ночным сторожем при театре. Ночью он писал стихи, а днем бродил по городу, кого-то высматривал. Вскоре в городе случилось загадочное самоубийство одного из агентов службы охраны. Были допрошены соседки агента, две одинакового вида девы в черном.

Сдвинув очки на лоб, Следователь некоторое время разглядывал немного смущенных дев. Он и сам был смущен. Где-то он уже видел их, но не мог вспомнить где.

— Мне кажется, мы уже встречались?..

— И не однажды, а дважды…

— Вот как?..

— Вспомнили?.. нет?.. происшествие на кладбище и в Нескучном саду у заброшенного павильона?..

— Ах, да… — Следователь слегка покраснел. — Я, собственно говоря… вы меня извините, это даже не допрос, просто меня интересуют некоторые обстоятельства случившегося… так сказать, детали… в тот вечер у него были гости?..

— Да, были, один худой и бледный… все улыбался… а другой…

— Другой был чуть выше, почти такой же, как и вы, и лысоватый… — сказала дева, похожая на Жанну д'Арк. Она хотела что-то спросить, но удержалась.

— Вы уверены?.. — спросил Следователь.

— Да, я уверена… лысоватый заходил к нему и раньше… время от времени, но не часто, а другого я никогда не видела… помню, как изумился наш сосед, столкнувшись с ним в коридоре…

— Какой еще сосед?.. — Следователь уронил очки.

— У моей подружки был с ним роман… вообще-то она выдумщица, могла все это и вообразить… — Дева, не похожая на Жанну д'Арк, поймав на себе настойчивый взгляд следователя, опустила голову, но, даже не глядя, она видела, что он не сводит с нее глаз.

«Вот уставился… неприятный тип… даже подчерк у него неприятный… и глаза, как у совы, и галстук он, конечно, забыл надеть…»

Следователь о чем-то спросил ее. Она ответила коротко с убийственной вежливостью и отошла к окну. Нечто непонятное высветилось в воздухе между шпилями Башни.

— Смотрите-смотрите, что это там между шпилями?..

— Где?..

— Вон там…

— Кажется, что-то горит…

— Однако вернемся к нашему разговору… — Следователь поискал очки. — Как он выглядел?..

— Кто?..

— Тот, который был чуть выше меня…

— Настоящий джентльмен, одет просто, но со вкусом… — Дева не похожая на Жанну д'Арк поджала губы.

— Мне кажется, он как будто слегка прихрамывал… да, вы знаете, он мне снился прошлой ночью, нет, правда, снился… довольно странный сон, я как будто очнулась, где? сама не знаю где, вижу стул под сучковатой яблоней, на стуле стопка библиотечных книг, забытая матерью, Пруст, Фолкнер, я почувствовала почти осязаемое ее присутствие и вдруг вспомнила, что она уже умерла… я невольно расплакалась и вся в слезах пошла по саду… сад был залит каким-то странным бессолнечным светом… за деревьями мне почудилось движение… мне было и страшно и любопытно посмотреть, что там?.. сделав несколько шагов, я увидела его… он спустился кругами, а может быть и не он, он напомнил мне мальчика, в школе я сидела с ним за одной партой… не помню, что он мне говорил, то отвлекаясь, то вновь увлекаясь, голос такой морочливый… я молча слушала его и дрожала всем телом, как в лихорадке… он внезапно рассмеялся, обнял меня… как будто гнет с меня спал, мне стало так легко и чудно, показалось, что я лечу… так и было… я увидела далеко внизу улицу, освещенную лишь местами, дома, желтеющие деревья, на которые я иногда садилась передохнуть… что-то запуталось в волосах, я отвлеклась и проснулась, лежу, вспоминаю сон, только начало рассветать, луна еще не выцвела… я, как чувствовала, что это случится, у меня чутье на такие вещи… прошу вас, не перебивайте меня, позвольте мне закончить… так вот, я надеялась, что сон вернется, все ждала его и не заметила, как опять задремала, слышу, будто вскрикнул кто-то… тут же и входная дверь хлопнула… я вышла в коридор, дверь в его комнату была открыта, смотрю, он висит в петле… — Дева замолчала, вспоминая какие-то детали. Воцарилась тишина.

«Да, ну и свидетелей мне Бог послал, одна молчит, будто воды в рот набрала, а другая все видела, но как бы сквозь сон… а это что еще за явление…» — Следователь уставился на господина кошмарного вида в клетчатом пиджаке.

— Извините, позвольте пройти… — пробормотал незнакомец, подслеповато жмурясь и прижимаясь к стене.

— Это и есть ваш сосед… — спросил Следователь, обращаясь к девам.

— Да, я сосед, Кошмаров, очень рад… я… собственно говоря… мне нужно идти… — вдруг изменившимся и странно охрипшим голосом пролепетал Фома.

— Одну минуту… — Следователь увлек Фому в его комнату. — Вы, я вижу, огорчены случившимся?..

— О чем вы?.. кто вы, собственно говоря, такой?..

— Я Следователь…

— Что, уже решили начать следствие?..

— Нет, нет, пока нет… и поэтому можете говорить откровенно… этот разговор останется между нами… зря вы молчите… это более чем странная позиция… вас все равно будут допрашивать и придется отвечать… а ваше молчание может быть неправильно понято… может быть закрыть дверь?..

— Да, но что вы хотите от меня услышать?..

— Вы живете один?..

— Моя личная жизнь никого не касается…

— Касается и еще как касается…

— Хорошо, я живу один…

— Что вы знаете по существу дела?..

— Я ничего не знаю, но думаю, что это было элементарное самоубийство…

— Возможно, вполне возможно…

— Он уже несколько раз пытался покончить с собой и как-то даже просил помочь ему…

— Вот как?..

— Что вы на меня так смотрите?..

— Что-то здесь не сходится…

— Вы что, подозреваете меня?..

— Любое убийство предполагает убийцу… один деликатный вопрос… подумайте, прежде чем отвечать… это очень важно…

— У вас шнурок развязался…

— Что?..

— Я говорю, у вас шнурок развязался… — Фома оглянулся на дверь. Дверь приоткрылась.

— Извините, что мы вас беспокоим, но он вернулся…

Следователь выбежал в коридор. В прихожей никого не было.

— Ну и где же он?..

— Только что был здесь… слышу, кто-то копошится под дверью… у нас ключ свободно ходит в скважине… вошел, стоит, как истукан, озирается, говорит, кажется, я ошибся дверью…

— Возможно, что это был вовсе и не он…

— А я тебе говорю, что это был он… — Дева похожая на Жанну д'Арк подошла к окну. — Да вот же он… — вдруг вскрикнула она сдавленным голосом…

 

37

Еще раз, глянув на ярко освещенные окна дома на набережной, Моисей свернул в переулок и вошел в стоящий на остановке трамвай. Трамвай стронулся и, позвякивая и приседая на стыках рельс, покатился вниз.

У вокзала Моисей вышел и в каком-то затмении поднялся на террасу привокзального кафе. Солнце село. Потянуло сыростью и прелью от лежалой листвы. Стало промозгло и неуютно, но он сидел и ждал, сам, не зная чего, уставившись на мокрый и черный сад. Прошумел вечерний поезд, и воцарилась тишина. Впотьмах изменчиво и призрачно трепетали листья, плескалась вода. Рука его скользнула по скамейке. Доски почти сгнили…

«Боже мой, сколько же лет прошло…» — подумал он. Послышался какой-то странный звук, как будто кто-то вздохнул. Он обернулся. Лиза беззвучно проплыла мимо в узкой, постепенно меркнущей полосе света с девочкой на руках. Девочка спала, на мгновение проснулась, удивила его улыбкой.

— А-аа… учитель… — Лиза уложила девочку на скамейку, движением рук, похожим на взмах крыльев, поправила волосы. Жест усталый, но все же не лишенный присущей ей грации. Она изменилась. Ее трудно было узнать. — Вот, заблудилась, в этом ужасном городе все улицы на одно лицо…

Моисей привел Лизу в дом на Чертовом острове. Она долго и как-то странно оглядывалась, как будто вспоминала уже когда-то все это виденное в каком-то сне, и эти нары, и этот стол, заваленный книгами, и эти чахлые розы в вазе с узким горлом.

— Дом тесноватый, но жить можно… — Моисей смутился. Он плохо представлял себе, что будет говорить, и что будет делать…

Ничего не произошло. Они почти не разговаривали. Завывал ветер. Шумел дождь. Странные, какие-то нездешние звуки успокаивали, убаюкивали…

Когда он проснулся, Лизы уже не было. На столике у зеркала горела лампа, которую он забыл погасить, и лежало письмо. Сразу он не решился узнать, что она написала. Жанна спала за занавеской. Он рассеянно глянул в зеркало и, думая о том, что скажет девочке, когда она проснется, развернул письмо.

«Сейчас около четырех, поезд отходит в пять… я уже бессильна что-либо изменить, так сложились обстоятельства, прошу лишь об одном, помогите моей девочке…

Прощайте. Боже мой, как сердце ноет…»

Почудилось, что кто-то приник к окну. Он выбежал на крыльцо. Никого. Дождь кончился. Над Чертовым островом стоял плотный белый туман, почти непроницаемый…

— А где моя мама?.. — Жанна стояла на пороге, потягиваясь всем своим узким телом и боязливо улыбаясь, такая тоненькая и такая беззащитная.

— Она скоро вернется… может быть еще сегодня или завтра… я, наверное, тебя разбудил?..

— Нет, я просто лежала на нарах с закрытыми глазами… как холодно, спина леденеет…

— Иди ко мне… — Моисей с нежностью обнял ее.

— Ты чувствуешь, как мурашки бегают по спине?..

— Да, чувствую…

Жанна рассмеялась, вдруг умолкла, подняла голову. Глаза у нее стали темные-темные с фиолетовыми отсветами на дне.

— Ты мой папа?.. — спросила она.

— Нет, я не твой папа, но я любил твою мать больше жизни…

— Я тоже ее люблю… — Девочка неожиданно расплакалась и спрятала лицо у него на груди…

 

38

Скиталец уже исчез в тумане и мороке вечера, а Серафим все еще стоял у края обрыва. Внизу смутно поблескивала река. От реки поднимался туман. Из тумана невнятно, бледно-серым призраком вырастал силуэт Башни…

Полетели вниз осыпающиеся камни, песок. Серафим испуганно отступил на несколько шагов от края обрыва и вдруг услышал приглушенные голоса. В тумане проявились удлиненные, зыбкие фигуры мужчины и девочки.

— Нет, я этого не переживу… она была таким прелестным ребенком… она ни разу не огорчила меня…

— Ты получил записку?..

— Да, получил и уже несколько дней живу, как после смерти, воображаю, что живу… порой чувствую какую-то странную тревогу, неуверенность, подозрительность к любому движению, звуку…

Серафим кашлянул.

Незнакомец быстро оглянулся и несколько секунд разглядывал его.

— Пошли, пошли… — девочка потянула его за полу плаща, и уже нет никого, лишь летучие тени.

«Чудеса, это же был Скиталец… или я обознался?..» — Серафим неуверенно улыбнулся и сел на камень.

— Вы Серафим?.. — Перед ним, как будто из воздуха, возникла девочка 13 лет. — Вам просили передать эту записку…

— Что это?.. — С подозрением и плохо скрываемой тревогой Серафим посмотрел на девочку, повертел в руках записку.

«Приходи на виллу, нужно объясниться. Моисей».

Серафим поднял голову. Девочка уже исчезла. Он еще раз перечитал записку и задумчиво побрел вдоль пик ограды, заросших ирисом и виноградной лозой и дальше по стиснутой каменными стенами и петляющей улице.

«Кажется здесь…» — Невольно задержав дыхание, он придавил кнопку звонка, прислушался, толкнул дверь. Дверь была не заперта. Он осторожно заглянул в щель. Скрипнули полы за спиной. Серафим резко обернулся и увидел уже знакомую ему девочку.

— Идите за мной… — сказала она, проглатывая окончания слов, и увлекла Серафима за собой вниз по лестнице, в арку, мимо безголовой статуи. Перебравшись по хлипким, шатающимся мосткам на Чертов остров, Серафим остановился у дома с верандами. Под окнами зыбились кусты сирени, как мифологические декорации, краснела рябина. — Ну, что вы стоите?.. — Девочка глуповато хихикнула. — Входите, он вас ждет…

Недоумевая, Серафим протиснулся в щель двери и очутился в полутемной комнатке, полной тусклого хлама. Похоже, что здесь уже давно никто не жил. Он ничего не понимал.

«Зачем я здесь?.. чувствую, опять я впутываюсь в очередную историю…» — Вскользь глянув на себя в зеркало, изъеденное ржавыми пятнами, он сел. На столике лежали бумаги, раскрытая книга, поблескивали знакомые очки. Сломанная дужка очков была перетянута нитками. Бросилась в глаза отчеркнутая ногтем строчка:

«Все в этом мире устроено хорошо, просто нам не хватает любви и терпения понять это…»

Неожиданно зазвонил будильник. Серафим невольно вздрогнул и оглянулся. Из-за ширмы, прорванной в некоторых местах, вышла девочка уже в безрукавке и в шортах. Она разглядывала его с нескрываемым любопытством и как будто даже с симпатией.

— Так вы и есть Серафим?.. — спросила она.

— На Серафима он теперь мало похож… — В приоткрытую дверь просунулось такое знакомое, узкое и темное лицо Скитальца. — Узнал?.. вижу, что узнал…

Они обнялись и вышли на открытую веранду. Над городом уже царила ночь, мрак и тишина. Едва шевелились влажные листья. Тихо плескалась вода. Где-то на краю ночи полыхали зарницы.

— Чудное место, что-то вроде потерянного рая… я уже второй день здесь живу… скрываюсь, сам не знаю от кого… надеюсь на то, что здесь никто не станет меня разыскивать, дом, правда, сырость извела, но ничего, подновим крышу, застеклим окна и можно жить… здесь есть несколько вполне подходящих комнат, есть чулан, погреб, чердак… кстати, как поживает Марк, наш проповедник, все еще носится с пучком соломинок, каждому утопающему свою соломинку… и вообще, как вы тут жили, чего ждали, чего опасались, на что надеялись или вам уже чуть-чуть все равно?.. — Подкрутив лампу, Моисей переставил мешавший ему стул с места на место, порылся в бумагах, разворошил их. Он что-то искал. — Да вот же она… у Марка, у этого старого нелюдима я и познакомился с ней… кто бы мог подумать, что все так обернется… — Он намеренно отвел глаза. — Мне удалось выбраться, а Жанна куда-то исчезла… однорукий говорит, что она дочь Тиррана, ты представляешь?.. она дочь Тиррана!..

— Кто он, этот однорукий?.. — спросил Серафим, разглядывая портрет Лизы.

— Помнишь, преподавал у нас военное дело… одно время он жил у немца… немец умер и вдова его выставила, правда, иногда, из сострадания она пускает его по ночам… а днем он просит милостыню у Южных Ворот Башни… у него с привратником существует негласное соглашение… довольно неприятный тип…

— Кажется, его зовут Глеб… помню, все носился по институту со своими романами, потом все бросил, сошелся с какой-то примадонной…

— А теперь он мнит себя придворным…

— Ну да, он же в сане придворного пса… — Серафим улыбнулся уголками губ и глянул на глыбу Башни, как будто нависшую над городом. — Я столкнулся с ним на приеме у Графини, и он мне рассказал совершенно обескураживающую историю… якобы, по коридорам Башни до сих пор бродит призрак Старика, но все это сущая чепуха, как и разговоры об Избавителе…

— Вполне может быть… ну, так вот, однорукий видел, как в Башню доставили какую-то девочку, по всей видимости, это была Жанна и ее вовлекают в какую-то интригу…

— Может быть, это ошибка, путаница?..

— Нет, ее видел и один из агентов и по его описанию — это Жанна, я уверен… правда, он не спрашивал у нее имени, только полюбопытствовал взглянуть на нее и тут как коршун на него налетела некая особа, которая ее охраняет… впрочем, бдительность этой особы не надежнее ее добродетели, она неравнодушна к агенту и ее не трудно будет провести…

Скрипнула половица.

— Ну, иди, иди сюда… чего ты боишься… — Моисей обнял девочку. — Вот, знакомься, мой ангел-хранитель… между прочим, одна из дочерей Клары, у нее их целый выводок…

Серафим пожал легкую, прохладную ладонь девочки. Глянув на Серафима, девочка покраснела и смутилась, сама не зная почему. Серафим не заметил ее замешательства, его отвлек странного вида господин, закутанный в длинный черный плащ на красной подкладке, за которым по пятам шел пес бледной масти…

 

39

Начальник Охраны Башни обходил посты, шел неторопливо, заглядывая за статуи, за обвисшие на окнах гардины. Неожиданно он приостановился, дернул ноздрями. Он почувствовал легкий, едва уловимый запах жимолости. В глубине галереи мелькнул силуэт, исчез, снова появился на фоне окна, за которым синели дали. Некоторое время Начальник Охраны с недоумением и восхищением следил за незнакомкой. Лица ее он не мог рассмотреть. Она составляла букет. На ней было платье, свободно падающее длинными, бело-розовыми складками узорчатого шелка, из которых выглядывали то ее округло-тонкие руки, то лодыжки…

Откуда-то появилась дева в черном, худощавая, верткая, как ящерица. Семь лет назад умер ее муж, но она все еще была в трауре. Быстро и тихо она что-то выговорила девушке, суетливым, нервным движением схватила ее за руку и потащила за собой по коридору. Похоже, она была рассержена. Лицо ее пылало.

Незнакомка и дева в черном прошли мимо Начальника Охраны. Он невольно отступил и вдруг почувствовал за спиной близкое и горячее дыхание. Осторожно глянув за спину, он увидел бледное лицо Тиррана, его неестественно расширенные глаза и испуганно вытянулся. Тирран приложил палец к губам и молча подтолкнул его в сторону лестницы. Руки у него были горячие и потные и заметно дрожали. Оглядываясь, Начальник Охраны стал спускаться по лестнице, приостановился, вспоминая лицо Жанны, ее фиалковые глаза, чуть припухлые губы…

Утром другого дня он спрятался в нише за статуей. Выглядывал. Выжидал…

Где-то хлопнула дверь. Послышались шаги. Мимо прошла дева в черном и следом за ней Жанна. Дева в черном, настороженно оглянулась, окинула его острым и быстрым взглядом. Взгляд ее перелетел на Астролога, который, прихрамывая, спускался по лестнице в зимний сад. Увидев деву, он слегка приподнял шляпу.

— Ты слышала, — заговорила дева, обращаясь к Жанне, — говорят, что он Избавитель… представляешь?.. Боже мой, какая слепота!.. однако, забавно… впрочем, не все ли равно, что говорят… как всегда, говорят вздор, да, да, вздор… — Дева в черном еще раз прокричала: — Вздор… — закашлялась и повлеклась дальше в зыбкую полутьму коридоров и не увидела неотступную, по пятам крадущуюся за ней тень. Уже несколько дней Агент следил за ней и о каждом ее шаге докладывал по линии…

То, что осталось скрытым для девы, открылось Начальнику Охраны. Вечером он нашел повод, осторожно поскребся, постучал в низкую, сводчатую дверь. После полумрака коридоров слишком яркий, льющийся в высокие окна свет ослепил его. Он смущенно огляделся. Дева в черном читала в кресле у камина какую-то книгу. Подняв глаза, она вопросительно уставилась на него.

— Что делать, служба… надо проверить запоры… — пробормотал он невнятно, не зная, с чего начать. Увидев у зеркала двоящуюся фигуру Жанны в платье телесного цвета, он смутился и, не поднимая глаз, пересек комнату, мимолетно, ненужно, с неловкой застенчивостью трогая, переставляя вещи.

— Мужлан… недостаток ума он заменяет избытком усердия… — недовольно проворчала дева в черном, слегка улыбнулась, оглядев его рослую фигуру. — Ты, где живешь?..

— Здесь, в этажах…

— Кажется, тебя зовут Аркадий?.. ну вот, уже ушел, Господи, почему так счастливы дураки… — Дева в черном вздохнула, вспоминая его сильные руки, представила его в ином виде и интерьере, еще раз вздохнула…

После проверки постов Начальник Охраны заперся в своей тесной комнате с одним окном, выходящим во двор. Ему хотелось побыть одному…

Вспомнился тихий, провинциальный городок, скучающая, ленивая пыль, надоедливые мухи, горожане с багровыми от вина и солнца лицами, разомлевшие, в сером и черном, точно они носили траур по жизни. Вспомнился отец. Всегда как будто спящий, рыжий, облепленный мухами, он дни и ночи проводил за столом, что-то писал. Около него вился пес, тихонько повизгивая, терся носом, обнюхивал его босые ноги…

Аркадий так ясно увидел застрявшую между пальцами его ног соломинку. Иногда отец допускал его к себе и катал на ноге. Как обезьянка, он елозил, летал, довольный, не зная, где верх, где низ. Темные глазенки его горели, слезились от радости. Вспомнились запахи, звуки дома. Смутно вспомнилась мать, толстая, безвольная женщина с крашенными хной волосами. Каждый вечер, укладывая его спать, она прижималась, ощупывала губами его лоб и уходила, оставляя одного на всю ночь. Из-за неплотно прикрытой двери доносились голоса:

— Чурбан бесчувственный, ребенка бы пожалел…

— Ребенок-то причем?.. — Дверь приоткрылась, заскрипели полы. — Аркаша, почему ты не спишь?.. — Отец навис над ним. Вид у него был жалкий. — Хочешь, я почитаю тебе…

Начальник Охраны сморгнул слезу и вздохнул. Он так и не прочитал ни одной книги отца. Кажется, он боялся отца, или жалел. Он не мог вспомнить. Отец пытался приучить его к чтению, но ничего хорошего из этого не вышло. Жизнь Аркадия складывалась по-иному. К тридцати годам он дослужился до должности Помощника Начальника Лагеря. Аркадий знал свою службу. Его ценили, хотя он был не очень грамотен, дальше седьмого класса сельской школы не пошел.

Все было бы хорошо, если бы Начальник Лагеря не имел слабости к вину, он пил и пьяный был неприятен, даже давал волю рукам. Рука у него была неосторожная и тяжелая. По этому поводу он уже получил несколько сдержанно-укоризненных замечаний от Инспектора Лагерей. Аркадий терпел его и побаивался.

Однажды среди ночи Начальник Лагеря вызвал Аркадия с нарочным. Чертыхаясь и проклиная всех начальников на свете, Аркадий оделся и пошел в контору.

В комнате было накурено. Дым висел коромыслом.

— П-пей… — задыхаясь, едва выговорил Начальник Лагеря. Он был пьян и язык его заплетался.

— Зачем я должен пить?.. — Аркадий отставил стакан.

— Если ты не пьешь, значит, что-то скрываешь… у тебя что, есть, что скрывать?..

— Нет, мне нечего скрывать…

— Значит, ты доволен своей жизнью?..

— Да, я всем доволен…

— А я вот всем не доволен… только тсс… никому… пей… — Начальник Лагеря подвинул стакан к Аркадию.

Аркадий отодвинул стакан.

— Говорят, ты и с женщинами так… близко к себе никого не допускаешь… ну, что молчишь?.. или это у тебя такая манера держаться?.. ладно, молчи и пей… если хочешь уцелеть в этой жизни, надо пить… есть масса вещей, которых ты трезвый просто не замечаешь, а я вот их прекрасно вижу… вижу, например, что ты метишь на мое место…

— Ничего подобного…

— Ну, это ты врешь… — Начальник Лагеря встал, толкнулся в дверь. — Эй, эгей, кто запер… черти, ухом не ведут… — Он покачнулся, поехал в сторону вместе с дверью, канул в темноте. Дверь захлопнулась. Послышался странный, гортанный звук, похожий на придушенный, хриплый всхлип или стон. Прошло пят, десять минут. Аркадий терялся в догадках. Неожиданно дверь резко отпахнулась. Вбежал охранник, бледный как полотно, перепуганный.

«Что-то случилось… наверное, кто-то сбежал…» — подумал Аркадий.

— Там это… — охранник скроил на лице гримасу, неожиданно икнул…

Начальник Лагеря лежал под лестницей в луже крови. В его серых, выпученных глазах застыло недоумение.

— Вот незадача… — Охранник поскреб грудь, сплюнул. Слюна повисла на губе. — Кажется, отдал концы…

Аркадий в оцепенении смотрел на труп Начальника Лагеря. Опутало ноги. Связало язык…

Происшествие имело последствия. Через несколько дней в лагерь приехала комиссия…

Все выходные Аркадий провел на работе, устал ужасно и, чтобы развеяться, пошел к обрыву. У обрыва он увидел незнакомку. Она рисовала. Странная для этих мест сцена.

— Вы местный?.. — спросила незнакомка несколько жеманным тоном. В том, как она растягивала и искажала слова, чувствовался городской выговор.

— В общем-то, да, а что?.. — отозвался он.

— Как мне спуститься вон туда… — Осторожный взгляд не без симпатии и любопытства. После беглого осмотра, явно испытав удовлетворение, она отвернулась. — Оттуда открывается прекрасный вид…

— Прекрасный и обманчивый… — после некоторого молчания отозвался он.

— Вот как… — Она встряхнула волосы.

«Провинциал… ни манер, ни… и одет безвкусно, но такой цветущий, как розовый куст…» — подумала Вика и спросила:

— Вы здесь давно живете?..

— Да, с рождения…

— И никуда не уезжали?..

— Никуда…

— А я вот все по морям, по волнам… где каждую минуту рискуешь перевернуться… — Вика рассмеялась и, быстро глянув на Аркадия, спросила: — Вы хотели бы жить в городе?..

— Нет, я уже жил там…

— Вот как, послушайте, а что если нам встретиться в городе… приезжайте как-нибудь и я вам покажу совсем другой город… — Ее лицо, скрытое под соломенной шляпкой, слегка загорелось.

— Я не могу, у меня на руках родственница… — пробормотал Аркадий. Он не знал, куда девать глаза, руки.

— Почему бы вам не взять с собой и родственницу, а?.. это было бы мило… — Без труда она вообразила себе сцену: вечер, муж сидит в углу за круглым столиком, листает газету. Она заглядывает в комнату из прихожей.

— Милый, я вернулась…

— Наконец-то…

— Давно ждешь меня?..

— Уже два раза посылал нарочного…

— Ну, вот я и вернулась и не одна…

— Я всегда рад гостям… — Обеспокоенный, но внешне невозмутимый, муж подобрал и снова уронил газету, встал, подслеповато щурясь. Он не знал, как себя вести с гостями. Лицо его вдруг искривилось от боли. Его мучили приступы боли в паху. Они были непродолжительными, но повторялись. Пробормотав несколько ничего не значащих фраз, он удалился в свою комнату. Было заметно, что его осаждали злые духи ревности и сомнений…

— Уже пять, Боже мой, совсем забыла… мне пора, мне еще нужно зайти на кладбище к деду… мой дед здесь похоронен… знаю его только по фотографиям, но так часто вижу, он как сон из моего детства… отец говорит, что я была его любимицей, отчасти он был композитором, перекладывал на музыку стихи, но, в сущности, зануда… может быть, вы меня проводите?.. — Вика обернулась, в полузабытьи глянула на Аркадия.

«Сама блаженная невинность…»

Вечером на следующий день они снова встретились. Весь день Аркадий выслеживал ее и сопровождал. Она позволяла ему сопровождать ее, не подавала виду, что видит его. У обрыва она приостановилась. Он не решился подойти, и тогда она окликнула его.

— Идите сюда, что вы там прячетесь…

Аркадий подошел. На какое-то время они потеряли представление о том, где они находятся. Вокруг царила лишь полутьма и таинственность, мерцающее великолепие, сотканное вечером…

Услышав бой часов и гимн, он невольно вздрогнул.

— Уже полночь… — прошептала Вика и внезапно тихо рассмеялась. — А что если тебе перебраться в город, а?.. Боже мой, Аркадий, если бы я случайно не заговорила с тобой… нет, это было бы ужасно… ну так как, ты приедешь?.. — она слегка отстранилась.

— Приеду… — сказал он вдруг охрипшим голосом…

Час был поздний, и город показался Аркадию каким-то необитаемым. Сумерки скрывали его подлинную сущность, создавая обманчивые представления. От вокзала он шел пешком, то и дело спрашивая у редких прохожих, как ему пройти дальше. Не зная дороги, он кружил, поворачивал назад. Круги все сужались и, наконец, он увидел нужный ему дом, спрятанный за листвой. Дверь была не заперта. На миг он перенесся туда, откуда приехал и, дернув за шнурок звонка, вошел в прихожую, прижимая к груди три полуувядшие розы, которые счел нужным купить. Раздвинулись гардины, скрывающие от него залу. Его ослепило великолепие позолоты и хрустального блеска, среди которого царила Вика. Он беспомощно посмотрел на нее из-под шляпы, надвинутой на взмокший лоб.

— Какая приятная неожиданность… это мой кузен, познакомься… — Вика представила его мужу. В дверях залы они на мгновение прижались друг к другу.

Чем-то удрученный Инспектор Лагерей едва поклонился и даже не протянул руки, тут же наткнулся на чемодан гостя, не выдержал, чертыхнулся:

— Нельзя ли это убрать?..

Было уже за полночь. Жара спала. Зала, где они сидели, казалась аркадию ярко освещенной сценой, где менялись декорации. Вика появлялась то здесь, то там, мелькала повсюду, вдалеке, среди белых павлинов, фиалок и ангелов с горящими свечами в руках и уже совсем рядом, и она менялась, менялось ее лицо, глаза, голос, который становился вдруг нежным и хриплым…

Уже ночь. Аркадий лежал и вслушивался в ночные звуки города. Город дышал, как море, иногда надолго затаивая дыхание…

Среди ночи Аркадий очнулся, весь еще полный ощущения ее близости, долго смотрел на полосу лунного света, в которой виделось ее улыбчивое лицо, полуоткрытые губы…

Прошло несколько дней. Все это время Инспектор Лагерей был мрачен и угрюм. Чуть свет он вставал и уходил на службу, но в этот день он задержался, Он листал вечернюю газету и волновался. Он не любил объяснений и связанных с этим драм. Остывший чай тускло отсвечивал перед ним. Глянув на себя в зеркало, он даже испугался. Выглядел он отвратительно. Лицо помятое, рябое и бледное, глаза впалые, в них было что-то гибельное, под глазами синели мешки, губы шелушились. Он вдруг и как-то нелепо всхлипнул и уткнулся в газету, затих…

Когда в комнату вошла Вика, он, не поднимая головы, сказал:

— А ты неплохо выглядишь… конечно, я рад, что твой кузен развлекает тебя… театр и прочее, но то, что вас повсюду видят вместе… поверь мне, это уж чересчур, ты ставишь меня в неловкое положение…

Вика услышала его свистящее дыхание, он задыхался, и почувствовала опасность.

— Милый, что ты такое говоришь… — Она обняла его со спины, поцеловала.

В тот же день Вика выхлопотала у дяди для Аркадия место, довольно хлопотное: обыски, аресты. Дядя Вики был Министром, но Аркадий не заносился и из кожи вон не лез, ждал своего случая. Вскоре случай представился и он получил место Начальника Охраны. Он довольно быстро освоился со своим новым положением…

Послонявшись по комнате из угла в угол, Аркадий лег на узкую железную кровать с никелированными дугами и шарами и погрузился в приятную задумчивость…

Он часто переносился мысленно в забытое Богом местечко на краю земли. Среди зелени веток розовело небо, солнечно золотились листья вишни. Под вишней играли его дети, тонкие, загорелые в сатиновых шальварах и майках, улыбчивые, как ангелы. Вика лежала в траве в кружевной сорочке. Он приблизил свои губы к ее сосцам. Это доставило ему сладчайшее наслаждение, которого он тотчас же устыдился…

Стемнело. Вика выпорхнула из темноты радостно-оживленная, положила на стол какую-то книгу и залепетала что-то свое.

— Да ты меня не слушаешь… — Губы ее задрожали.

— Извини… — Аркадий привстал. Вика прильнула к его груди, отстранилась.

— Что это?.. откуда это у тебя?.. — Осторожно, подрагивающими пальцами с умышленной медлительностью Вика прикоснулась к шраму на его виске, ощупала, отдернула руку.

Кровать заскрипел под ним. Он встал и отошел к окну. Отдалился.

— Господи, как я устала от этих бесконечных, жутких переулков, каменных стен, коридоров, лестниц… бр-ррр… дух захватывает… как бы мне хотелось вновь оказаться в тех блаженных местах…

Вслушиваясь в голос Вики и думая о своем, Аркадий открыл окно.

— Давай уедем… — сказала Вика с нежностью и грустью.

— О чем это ты?.. — Аркадий нервно зевнул и помутившимся взглядом глянул на Вику.

Порыв ветра откинул занавесь.

Зашелестели страницы книги, брошенной на столе. Бам. Ударили башенные часы.

Вика вздрогнула, оглянулась тревожно, боязливо, прильнула к Аркадию.

— Ты тоже дрожишь… отчего?.. ты переменился в последние дни…

— В последние дни… — Аркадий тихо и растроганно рассмеялся. Ему показалось, что он обнимает Жанну. Разметавшиеся волосы упали на ее острые плечи, на грудь.

Неожиданно лицо ее вспыхнуло, осветилось.

Молния перечеркнула небо.

Громыхнул гром. По стеклам побежала рябь, стерла зыбкие очертания Башни. Начался дождь…

 

40

Тирран стоял у окна, прислушиваясь к шуму дождя. Створка слегка качнулась, и он увидел свое отражение в стекле. Лицо плохо выбрито, все в каких-то буграх и пятнах, глаза впали, под глазами обмякшие складки.

Повеяло сыростью, болотом. Он зябко повел плечами, закрыл окно и прилег на кушетку, кутаясь в плед. Он лежал, словно в качалке в саду и прислушивался, испытывая приливы и отливы знакомого томление. Тихо позванивала люстра, сосульками свисающая с потолка.

«Как хорошо, как в детстве…» — подумал он и закрыл глаза.

Пахнуло запахом жимолости и дыма.

«Откуда взялся этот запах…» — Тирран привстал.

Из камина вылизнули языки пламени, тронули тонкие, пожухшие листки рукописи, исписанные какими-то странными знаками, при желании их можно было принять за тайнопись. Бумага вспыхнула. Комната наполнилась едким дымом.

Он успел выхватить рукопись из огня. Некоторое время он сидел в кресле у камина, вдыхая дым рукописи, потом убавил свет в лампе. В полутьме послышался его грустный смешок, шаги. Он перебрался на кушетку, но не смог заснуть, то и дело переворачивал жаркую подушку. В темноте виделось нежное и грустное лицо Жанны, ее губы, зеленоватые глаза. Вдруг он услышал чей-то голос, похожий на змеиный шип, что-то нашептывающий ему. Он не узнал свой голос…

Угрызения совести еще долго мучили Тиррана, у него даже сделался нервный припадок и он разбил вазу. Цветы рассыпались по полу, а вода оставила на ковре пятно, чем-то напоминающее женскую фигуру. Засмотревшись на нее, Тирран заснул…

— Эй, проснись… — Кто-то будил его.

— Что еще случилось?.. — спросил он, проснувшись в каком-то другом сне. Вокруг стояли люди, которых он отродясь не видел. Мужчины в черном, девы в легких вечерних платьях, как будто обнаженные. Увидев Жанну, он привстал и прислонился спиной к узловатому стволу яблони.

— Все спишь, соня… — Жанна рассмеялась. Откуда-то выпорхнули желтые и бордовые бабочки и закружились над ней.

«Лицом она просто вылитая мать…» — подумал Тирран и провел рукой по глазам, по лицу, потянулся всем телом. И ночь потянулась, обняла его сладкой теплотой…

Внезапно Тирран чихнул, еще и еще.

— Будь здоров… — услышал он чуть сиплый голос Лизы. На ней было платье с прозеленью. Она чистила его сапоги.

— Как ты похудела, кожа да кости…

— Ничего подобного… — Лиза подняла голову. — Ты лучше скажи мне, где ты набрал столько грязи…

Отставив его сапоги, Лиза насыпала в утюг углей, погладила сорочку. Ужинали они на террасе при свете светляков, освещающих всю ночь. После ужина они сидели на террасе, вслушиваясь в гудки маневрового паровоза. Неподалеку проходила железная дорога.

Вдруг Тирран сказал:

— Ты знаешь, я хочу уехать в город… — Лиза слегка отодвинулась, потому что обиделась. — Поступлю в университет… книги писать буду…

— Книги?.. — Она рассмеялась. Ей странно было слышать это.

Тирран встал, и некоторое время молча ходил по террасе.

— Ты идешь спать?.. спросила она.

— Нет…

— Тогда и я не пойду… и я поеду с тобой в город…

Он остановился, сказал в полголоса:

— Ты не знаешь, кто я…

— Я же умру здесь от скуки… — Голос Лизы задрожал, на глазах выступили слезы. — О чем ты будешь писать?.. — Смахнув слезы, она бегло и тревожно заглянула ему в лицо.

— Еще не знаю… наверное, о тебе… — Он обнял ее и задумался о чем-то скрытом и потаенном от Лизы.

— Я сон видел… — снова заговорил Тирран.

Лизу поразил его голос, нежный, теплый.

— Мать ко мне приходила во сне, правда, она мне не мать, но любила она меня, как мать… вошла вся в тумане, шубу сбросила, лицо открыла, и я так ясно увидел ее запавшие глаза, ямочки на щеках, морщинки у рта… она только и сказала, что пришла от отца и что отец зовет меня к себе, в город, чтобы я мог там учиться в лучших школах и занять надлежащее мне положение в обществе… прежде как будто стена стояла между нами, не раз я порывался написать ему, но не знал, что написать… смотрю, мать уже оделась и вышла… из окна я увидел, как она села в сани… извозчик набросил ей на плечи волчью шубу, сани стронулись… я как будто почувствовал запах зимнего леса и очнулся… еще сквозь сон я увидел на полу тени от окна, словно две снежные колеи… внезапно повеяло холодом, залаяла собака…

— У нас же нет собаки…

— А потом пришел почтальон…

— И писем нам никто не пишет…

Тирран улыбнулся и продолжил свой рассказ.

— Я нащупал спинку кровати, встал и не могу понять, где я… снова лег, лежу, понимаю, что это сон и не удивляюсь… мне показалось, что я еду в вагоне поезда уже много дней, колеса стучат, как часы, потом вдруг остановились, слышу шаги, голоса, открываю глаза и вижу в проеме двери стоят мать и отец, как в раме… мать спрашивает, ты спишь?.. я говорю, нет, не сплю… голос у нее был какой-то странный… наверное, слегка простыла… я опять попытался встать… она остановила меня, говорит, нет, нет, не вставай, еще не время и тебя знобит… и все же я встал, подхожу к коптящей лампе, вижу на столе разлитые красные чернила и на бумаге пятно, контуром напоминающее твой профиль…

— Мой профиль?.. — переспросила Лиза.

— Да, твой профиль, я еще удивился… — Тирран потер лоб. Вспомнилось недописанное письмо, торопливые сборы, тряский общий вагон поезда, свисающие с полок ноги, вид города в заляпанном грязью окне, серый дом на набережной, расположение комнат… — Не помню, что было дальше… как ты думаешь, я похож на отца?.. мать говорила, что похож… где-то у меня был его портрет… да вот же он, правда, рамка пообтерлась… — Рукавом Тирран стер пыль с треснувшего стекла. — Ну и что скажешь?..

Лиза опустила голову.

— Ладно, пошли спать, еще поговорим…

Они вернулись в дом.

— Помнишь, как ты встретил меня на дороге к станции… — заговорила Лиза. — Ноги подкашивались… я была беременна на третьем месяце… — Тирран сделал вид, что не слышит. — И я была совершенно одна в чужом городе… потом ты привел меня в этот странный дом… как сейчас вижу эту комнату… железная кровать, такая узкая и скрипучая, створчатый шкаф с зеркалом, этажерка, на столе у окна лампа и цветы… ты готовился к моему приезду…

— Керосин в лампе почти догорел… — прошептал Тирран и, сглотнув комок в горле, потянул шнурок. Звякнул колоколец.

Вошел слуга.

— Что там?.. — спросил Тирран, не глядя на слугу.

— Гроза… — отозвался слуга. Вспышка молнии озарила его бледное, горбоносое лицо.

— Что-то я хотел тебе сказать… да, принеси мне китайскую мазь, мигрень замучила, как назначил кто, ну что ты стоишь, иди…

Слуга исчез, как будто никого и не было.

Тирран лег, повернулся лицом к стене и неожиданно для себя заснул…

Вдруг он проснулся. Некоторое время он лежал и прислушивался. Дышал он тяжело и неровно.

Молния осветила комнату.

Он поднялся и, волоча за собой халат, босиком побрел к окну. За окном длилась ночь. Пахло жимолостью. Какое-то время он стоял, не шевелясь и ни о чем не думая…

Мелькнуло что-то, что было или казалось, что было, нечто молодое обольстительное, надменно прекрасное. Исчезло. И снова появилось, смутно белея в темноте, приблизилось, приникло пламенем…

Обессиленный, Тирран опустился на пол, сжал ладонями голову, тихо, жутко рассмеялся и опрокинулся на спину. Некоторое время он лежал, всхлипывая, коротко, влажно…

Керосин в лампе догорел, она погасла…

Порывисто качнулись гардины, складки тронули прохладой шелка лицо Тиррана. Он очнулся, почувствовав прикосновение, встал, накинул халат и пошел к узкой винтовой лестнице, ощупывая стены, влажные после дождя, в углах расцвеченные плесенью.

Лестница вывела Тиррана на террасу.

Дверь захлопнулась за его спиной. В ту же минуту ветер рванул полы халата и потащил его к краю террасы. Там ликовал дождь, пел неисчислимыми голосами…

 

41

Дверь скрипнула, приоткрылась. Жанна испуганно привстала.

— Кто здесь… — прошептала она.

— Это я… простите, что свалился вам, как снег на голову… сколько у вас замков и засовов, а дверь не заперта….

— Да, семь замков и семь засовов… — Жанна улыбнулась, подплыла белым расплывчатым облаком, тонконогая, глаза сонно-зеленые, платиновые сережки, как светляки. — У вас какое-то дело ко мне?..

— Да нет… — Аркадий опустил глаза. Слишком много таилось там. Некоторое время он молчал. Он понимал, что стоит ему заговорить и его жизнь может полностью перемениться. — Долго ли вы намерены здесь жить?..

— После всего, что со мной случилось, я бы здесь и дня не прожила… куда угодно, только подальше от этой города и этой зловещей старухи… вы не представляете… мне кажется, она сумасшедшая, сообщает мне довольно неприличные вещи, о существовании которых я и не подозревала… иногда такое говорит…

«Боже мой, как она прекрасна… и голос, как у сирены…» — думал Аркадий, вглядываясь в ее зеленоватые глаза с фиалковыми отсветами на дне.

— Вы позволите мне навещать вас изредка?..

— К сожалению, это от меня не зависит…

— И все же?..

— Вы ставите меня в затруднительное положение… — Жанна бегло глянула на Аркадия. Он ей понравился.

— Нет, вовсе нет… признаюсь вам, вы сразу же расположили меня к себе, просто очаровали… и вам нужно бежать… — неожиданно выдохнул он.

— Почему мне нужно бежать?..

— Потому что вы имели несчастье понравиться Тиррану…

— Я знаю, старуха постоянно рассказывает мне о его любви… и о различных удовольствиях, которые мне предстоят… не могу даже подумать об этом без содрогания… я согласна бежать, но как я смогу выйти отсюда, ведь ключи от всех дверей у этой рыжей ведьмы?..

— Об этом не беспокойтесь… вам надо обмануть ее бдительность… вы сделайте вид, что примирились со своим положением… тсс… кто-то идет… — Послышались шаги. — Аркадий выглянул в коридор. На стене появилась странная, трехногая тень. — Я еще приду… — шепнул Аркадий и прикрыл дверь. Из-за поворота коридора вышла рыжеволосая дева в черном. Она опиралась на зонт с острым наконечником.

— Начальник Охраны, может быть, вы объясните мне, что, собственно говоря, происходит?.. кругом слоняются какие-то люди, а часового нет на террасе… голова идет кругом, это какой-то кошмар… представьте себе, иду и вдруг натыкаюсь на странного типа, лицо точно мелом измазано, на лбу пятно, одет совершенно безвкусно, по всему видно, что провинциал… — Дева подозрительно покосилась на Аркадия. — Вы как будто чем-то взволнованы?..

«Уж не влюбился ли он в эту простушку?.. такое несчастье может случиться со всяким… подождать последствий или предупредить, чтобы держался подальше от нее, иначе остаток жизни он проживет в нищете или среди умалишенных?..»

— Что вы молчите?..

— Да нет, просто устал…

— А прошлой ночью кто-то вломился в библиотеку и перерыл все мои книги…

— Даже не знаю, что вам сказать…

— Между прочим, молодой человек, который был на вашем месте, все знал…

«Вот мужлан, он даже не знает, что мне сказать… — Дева невольно вздохнула. — Все они народ неблагодарный и невежливый… какой дурак, безумец, воображает, будто я настолько глупа, что не догадываюсь о его планах… дверь-то я умышленно оставила открытой… подготовлюсь и буду ждать этой ночи с таким же нетерпением, как и он… ну, вот, ушел и опять забыл извиниться…» — провожая взглядом Аркадия, дева еще раз вздохнула…

 

42

Уже смеркалось. Темные туч ползли над ржавыми крышами домов.

Прихрамывая и опасливо поглядывая по сторонам, Астролог шел по бульвару. Позади он слышал шаги, но никого видел. Свернув в узкий, стиснутый стенами и петляющий переулок, он побрел в сторону Болотной улицы.

«А вот и мой старый знакомый… — Астролог приостановился у дома с крыльями флигелей. Дом как будто пустовал. Когда-то в этом доме он снимал комнату у вдовы. — Интересно, как она поживает?.. наверное, все еще в трауре…»

Вспомнилось, как она водила его по комнатам, показывала все входы и выходы.

— Это ваша комната… здесь такая чудная тишина и так сладко спится… а на закате солнца она напоминает райский сад… и не дорого, всего ничего… — Она дала ему ключ и вышла, сопровождаемая роем черненьких чертенят, прячущихся в складках ее черной юбки. Вспомнился ее сосед, писатель, знакомый с латынью. На вид вялый, рассеянный, в мешковатом костюме, он был душой любого общества. Какое-то время Астролог был влюблен в его жену, актрису. Вскоре Астролог съехал, но еще долго получал от писателя учтивые письма с шутливыми приглашениями:

«Едва ли вы захотите лишить себя возможности еще раз увидеть нашу ярчайшую звезду… но хочу вас предостеречь, не поклоняйтесь звездам, это опасно…».

 Письма затерялись где-то среди книг и бумаг.

На двери дома все еще шелестела афиша с надорванным лицом актрисы.

Астролог разгладил ее лицо.

«Сколько же лет прошло?.. тринадцать?.. нет больше… нисколько не изменилась, все такая же, стриженная, и улыбается все так же, как будто кому-то другому, стоящему у тебя за спиной…» — Астролог испуганно обернулся.

Из-за поворота улицы, гремя помятыми крыльями и разбрызгивая грязь, выехал черный лимузин, остановился. Внезапно выглянувшая из-за туч луна озарила фигуру незнакомца, закутанную в черный плащ с капюшоном. Незнакомец откинул капюшон и потер лоб увечной рукой. На ней отсутствовал большой палец.

— Боже мой… — прошептал Астролог вдруг ослабевшим голосом, отступая к арке. — А-а-хр… — Неожиданно он захрипел и опрокинулся навзничь, с такой силой Агент сдавил ему горло…

Было уже за полночь. Следователь подошел к окну, лениво потянулся, зевнул. И как будто зевнула за окном темь. Какое-то время он вглядывался в силуэт Башни, этажами спускающейся на город, потом вернулся к креслу, уселся поудобнее, ослабил галстук. Он хотел отдохнуть, но мешали какие-то лишние мысли…

Как затянувшийся дурной сон вспомнилось детство. Следователь родился в семье мелкого служащего Тайной Канцелярии. Жили они бедно, в крохотной комнатке, заставленной какой-то лишней мебелью, заваленной книгами и чемоданами, хранившими рукописи его деда, здесь же были и фотографии и пожелтевшие письма, свидетельствующие о былом процветании семьи. Его отец, нервный, подвижный человек, с быстрыми, слегка косящими глазами, мало подходил для роли канцелярской крысы.

В 23 года Илья окончил университет и вскоре оказался в Башне. Каждому уготовано свое место. Как-то, засидевшись в Башне до полуночи, он возвращался домой, шел молча, опустив голову, пересек холл, в дребезжащем подъемнике опустился на нужный этаж и очутился в небольшом зальце, залитом синеватым светом. Он с недоумением огляделся и понял, что вышел не на том этаже. Вначале он не придал этому никакого значения.

«Оплошность… пустяк… с каждым может случиться…» — подумал он и вдруг увидел Старика. Сомнений не было — это был Старик.

«Надо уходить… но что все-таки происходит?..»

Старика сопровождали двое: один лысоватый, в очках с дымчатыми стеклами, другой в униформе слуги. Старик вел себя как-то странно. Увидев постороннего, лысоватый господин и слуга обменялись тревожными взглядами. Оба были серьезны и молчаливы.

Илья заколебался. Что делать?

По всей видимости, со Стариком случился приступ. Шея его была обмотана засаленным шарфом, лицо мертвенно-бледно, рот странно перекошен, глаза пугали бельмами. Они то закрывались, то открывались, как у жабы, но самым удивительным была реакция лысоватого господина. Он поспешно удалился. Услышав предостерегающий шепот слуги теряющимся где-то голосом, Илья бросил быстрый взгляд на Старика, затем на дверь подъемника, причем как-то растерянно, и вместо того, чтобы уйти, почти подбежал к Старику.

Старик уже корчился в судорогах. К счастью он был очень легкий, и Илье с помощью слуги удалось без труда втащить его в подъемник. Охранники расступались перед ними и оборачивались вслед. Старик не переставал корчиться, гримасничать, пускать слюни, из его горла вырывались неясные глухие звуки.

«Кажется, он обмочился…» — подумал Илья, заметив тянувшийся за Стариком мокрый след. Затащив Старика к врачу, он услышал отданное сухим тоном приказание:

— Можешь идти, оставь его…

Илья с изумлением оглянулся. Из-за портьеры вышел Савва и, взглянув на Старика, быстрым шагом удалился. Слуга уложил Старика на диван и буквально вытолкал его за дверь. Опасаясь скандала, Илью отправили в ссылку. Почти 5 лет он провел в песках Средней Азии, потом вернулся, долго не мог найти работу, начал пить и вскоре, возможно по этой причине, попал в лечебницу для душевно больных…

Следователь не любил отца, но, жалея мать, иногда навещал его. Вспомнилась пригородная станция, зимний лес, унылое здание лечебницы, утопающее в сумерках…

По узкой темной лестнице он поднялся на террасу и вошел в дом. Невысокий, длинный коридор привел его в полутемную залу с колоннами и зимним садом. Отец не ждал его. Он сидел у окна, покачивая головой. Следователь огляделся. Чувствовал он себя неловко.

— Что ты сказал?.. — Неожиданно спросил отец, не оборачиваясь.

— Что я сказал?.. ничего я не говорил…

— Я смотрю, ты в трауре?..

— Я в трауре?.. — Следователь беспокойно заглянул в лицо отца. Глаза красные от бессонницы, трясущиеся губы…

— Но ведь я еще не умер?.. ты даже не можешь представить себе, как здесь со мной любезны… и знаешь почему?.. — Отец притянул его за пуговицу. — Потому что они в заговоре против меня… кстати, кажется, и за тобой шпионят… — Он как-то противно хихикнул и взглядом указал на окно. В сквере под заснеженными липами беспокойно прохаживался субъект весь в сером. Нервно подергивая шеей, отец перебежал от окна к двери, согнул спину.

— Иногда подслушивают… у дня есть глаза, у ночи — уши… ты знаешь, мне, наконец, предъявили обвинение… и как ты думаешь, в чем меня обвиняют?.. в подозрительном поведении… — Отец замолчал. Выражение лица его изменилось. С диким хохотом, уже без осторожности он вдруг закричал:

— Пора перевешать всю эту сволочь… жиды, фантазеры… — Лицо его посинело. На губах выступила пена…

Следователь закрыл глаза, чтобы не видеть всего этого.

«Надо бы позвонить матери… как она там одна?..» — подумал он и тяжело вздохнул, но не смог избавиться от ощущения пустоты в груди.

В дверь постучали.

— Войдите… — крикнул Следователь и, скосив глаза, глянул на часы.

В комнату вошел Агент. Он был мрачен и встревожен. Торопливо и путано он доложил о происшествии на бульваре.

«Да, скверная история… и надо же было такому случиться в мою смену, вот черт, что же делать?.. — Следователь выпил тепловатой воды. — Ну и гадость… — Несложные соображения привели его к мысли выгадать что-либо из этого происшествия. Его вдруг осенило. — А что если использовать Астролога в роли Избавителя… фигура у него довольно подходящая для маскарада… пусть еще послужит, сыграет свою последнюю роль…» — Следователь скосил глаза на Агента, который стоял навытяжку. Вид его внушал сострадание.

— Ты иди, я что-нибудь придумаю… — Агент вышел. С неясной усмешкой Следователь проводил его взглядом и вызвал дежурного офицера…

Астролога закутали в длинный и широкий плащ с багровой бахромой по краям и положили на видном месте в сквере у Музея Восковых Фигур. На всякий случай у трупа выставили охрану…

Близился рассвет. Замаскировавшись под бездомного, Агент сидел под яблоней, в нескольких шагах от трупа Избавителя. Тишина убаюкивала, как в детстве. Он устроился поудобнее. Он дремал и бодрствовал в одно и то же время. Очнулся он от звуков радио. Играли гимн.

«Скоро смена…» — подумал он. Мысли увели его в дом на Болотной набережной, в котором он провел ночь два дня назад в разговорах о том, что было и что казалось реальностью, но вспоминалось как эпизоды из какой-то другой жизни.

Клара дала ему адрес Афелии, но ее не оказалось на месте. Он оставил ей анонимное письмо, потом, чтобы чем-то заняться и избавиться от ощущения пустоты, зашел в Музей Восковых Фигур. Он попал на лекцию по истории театра. Профессор, чем-то похожий на Нострадамуса, собрал персонажей из разных постановок в одну историю и так запутал сюжет, что даже восковые куклы, они же и актеры, выглядели или притворялись изумленными. Только они и слушали профессора. Потом он зашел в учреждение, попросил выдать ему аванс, мысль уехать из города еще не оставила его, но ему отказали.

«Наверное, у меня наступила черная полоса…» — подумал он и побрел к скверу, расположенному у дома, где жила Афелия. Там он с ней и встретился. Афелия была не похожа на себя, одежда неприглядная, старые ботики, старый, мятый плащ, вид нищенский, бледная, измученная, неуверенная, на верхней губе поблескивали капельки пота. Время от времени она покусывала губы. Было заметно, что ее что-то беспокоило, но она пыталась скрыть это. Иногда она вдруг задумывалась, путала имена, назвала его Ильей, потом резко оборвала разговор и ушла, оставив его в недоумении…

«Странно… живет одна, похоронила себя в этом гнезде преступников и убийц… — Агент вскользь глянул на окна дома с террасой, затянутой проволочной сеткой. Дом пользовался в квартале дурной славой. — Впрочем, у всех свои странности… — Погладив гипсового ангела с отколотым носом, он невесело рассмеялся. Он все еще надеялся, что жизнь вдруг изменится к лучшему. — Что-то в сон клонит… думаю, мир не рухнет, если я немного посплю…» — Он прилег и закрыл глаза…

Внезапно послышался вздох и звук, как будто треснул сучок, качнулась ветка. Кто-то застонал за спиной. Агент вздрогнул. В его выпуклых глазах мелькнула тень страха. Он пугливо глянул по сторонам. Вокруг не было ни души. Он осторожно приблизился к трупу, пригляделся. Показалось, что труп дышит. Он сморгнул слезу и поспешил забыть то, что увидел.

Труп застонал, пошевелился и Агента как ветром сдуло…

Из-за поворота ограды вышел Начальник Охраны. Весь вечер он в роли двойника Тиррана, блуждал по городу, а потом решил навестить старуху, у которой жил одно время в Кривом переулке.

Бывшая повивальная бабка жила одиноко и бедно, спала на узкой кровати и соломенном матраце, который купила на барахолке еще во время войны. Ее родителей сожрали крысы, когда ей было всего 3 года, был голод. Какое-то время она воспитывалась всей улицей, потом ее взяла к себе некая искусительница по имени… впрочем, не важно…

Склонившись над незнакомцем, Начальник Охраны с трудом узнал в нем ослепшего от звезд и пыльных рукописей Астролога, так он изменился. Несколько дней он провел без сна среди книг. Он проверял и перепроверял свои вычисления. Все предвещало катастрофу.

Начальник Охраны чиркнул спичкой и осветил лицо Астролога, чтобы убедиться, что он еще жив.

«Похоже, что с ним случился приступ или…» — Начальник Охраны настороженно огляделся. В этом квартале часто случались разбойные нападения. Как-то и сам Начальник Охраны не избежал подобной участи. Преступники решили, что он мертв и бросили его в грязи для нищих и бродячих собак. Повивальная бабка нашла его уже окоченевшего, в луже крови. Она затащила его в дом, смазала раны зеленкой, дала испить какого-то зелья от дурного глаза, ненависти и несчастья и в ту же минуту он заснул. Проснулся он излечившимся и от других недомоганий. На освещенной тонкой занавеске он увидел игру теней, а потом и саму повивальную бабку. Много лет он ее не навещал, и лицо старухи повергло его в ужас…

— Где я?.. — приоткрыв глаза, спросил Астролог слабым голосом. Лицо Начальника Охраны странно и угрюмо искривилось и приблизилось. — Нет, нет, только не это… — Астролог оттолкнул его от себя. От неожиданности Начальник Охраны неловко опрокинулся на спину и затих, ударившись виском об угол бордюрного камня…

Едва начало светать. Напарник Агента вышел из-за ограды и вдруг остановился в нерешительности, затаив дыхание.

«Странно, никого нет, а где же…» — Уже он дрожал, как в лихорадке. Не мерещится ли ему все это. Через сквер, прихрамывая, шло странное трехногое существо, спустя мгновение оно растворилось в предрассветных сумерках. Пугливо пятясь, агент споткнулся о ноги лежащего под яблоней Начальника Охраны, склонился над ним, потрепал его по щекам.

— Наверняка уже готов… кандидат в клиенты ближайшего морга?.. — сказал случайный прохожий и вымученно улыбнулся. — Такая жалость, иду я себе, иду, как вдруг вижу, летит, как апостол по воздуху… и бац… в семье он был один такой, подменыш, остальные девочки, шесть или семь и все шлюхи… может быть, позвать милиционера?.. когда надо, их никогда нет на месте…

— Что случилось?.. — К ним подошла дева средних лет в лиловом плаще. На шее нитка синих бус от сглаза.

— А вы кто?..

— Я врач… ему нужно сделать искусственное дыхание… — склонившись над незнакомцем, Афелия обратила внимание на его одежду и подумала:

«Еще один Избавитель… или сумасшедший…»

Надо сказать, что Избавитель уже приобретал учеников и последователей. К Нему стекались разные люди со своими грехами и болезнями, немощные и нищие и прочие отчаявшиеся, у кого подгибались колени, дух и плоть которых молились об отдыхе и избавлении, чтобы пораньше заснуть и отдохнуть от своих мыслей. Были и такие, что не шли к Нему, а наслаждались Им в одиночестве, они не выносил грязи, крови и криков. Были и бесчестные, злые и трусливые, которые поворачивались к Нему спиной, но Он приходил и к ним и стоял перед глазами в темноте сна и смущал…

Аркадий слегка вздрогнул, почувствовав прикосновение губ Афелии, и отозвался на поцелуй.

«Не на седьмом ли я небе?..» — подумал он. Тело казалось невесомым, как будто он парил в воздухе. Слегка приоткрыв веки, он увидел пожелтевшие тополя, ржавые крыши и обветренное лицо Афелии, точно летящее над крышами, все ближе, ближе.

Свет заструился между листьями. Испуганная стая ворон снялась с места и полетела в сторону железнодорожного моста.

Ударил гром. Все поплыло перед глазами, и город растворился в пелене моросящего дождя…

 

43

Путаясь в полах чужого плаща, Астролог обошел лужу, разлившуюся вокруг Иудина дерева. Плащ ему был явно велик. У дома, где он снимал комнату, кто-то маячил.

«Опять этот тип…» — Астролог уже видел его мельком. Запомнилась татуировка синими чернилами на его руке в виде якоря. Что-то в облике незнакомца намекало на его пребывание за решеткой, и вел он себя более чем странно.

«Насколько я понимаю, он хочет поговорить… или… — Неожиданно незнакомец исчез. — Ничего не понимаю… — Астролог подошел ближе к дому. — Странно, куда же он делся?.. мистика какая-то… — Посторонившись, он пропустил учителя истории, и отошел к фонтану с позеленевшей фигуркой божка. Некоторое время он рассеянно вслушивался в ахи и охи старой девы в ночном чепчике. Она кормила голубей. — А она хорошо сохранилась, в своем роде, конечно, не античная статуя, но пропорции, бедра, грудь, сама женственность и какой вкус в одежде… помню, в городе только о ней и говорили… блистала… невероятный успех… давились в Оперу, чтобы ее послушать, от поклонников отбоя не было… — Грузной, медленной походкой старая дева направилась в сторону окружного моста. — Слоновая болезнь… это у них семейное…» — отметил Астролог и оглянулся на учителя истории. Неожиданно для себя без всяких усилий, одним скачком преодолев несколько десятков лет, воображение связало его с детством. Он вдруг вспомнил, как историк поставил его в угол за какую-то провинность и весь урок он простоял на сушеном горохе.

«Стой, стой, в свое время я стоял, и ты стой…» — ободрял его учитель истории, он же учитель немецкого языка, хромой и нетрезвый. Вспомнилась его жена, она преподавала пение, совершенно ему подстать. Вспомнился обрывок песни. Они пели ее по несколько раз в день.

Между тем учитель истории благополучно добрался до места, сел на загаженную голубями скамейку, изливая свое недовольство.

— Проклятые голуби… и погода кошмарная…

Астролог не отозвался. В его воображении рисовался совсем другой город и другое небо, дальний берег которого освещался зарницами, как будто воображаемое небо и реальное сообщались друг с другом.

— Все ждут конца света и Избавителя… совсем запутались в своих химерах, как в паутине… говорят, он человек невидный, но лицо у него трогательное, производит впечатление, дети к нему тянутся… женщины забрасывают его цветами, он вызывает у них удивление и обожание… для них он бог, а богам всегда поклоняются… — учитель истории уставился куда-то в пустоту. — Ну и где он, этот Юпитер?..

— Немного правее…

— Где-то там рай… как бы ни были мы ничтожны, никому не хочется жить напрасно, всем хочется иметь какое-то значение, играть роль… как будто от этого будет больше порядка в этом чистилище…

Недослушав историка, Астролог поднялся на террасу кафе. Среди столов с перевернутыми стульями обрисовался силуэт незнакомки.

«Боже мой, неужели это она?.. нет, не может быть… — Астролог попытался увидеть ее лицо. — Стриженная, тонкая, глаза цыганские, губы, как спелые вишни, ямочка на шее, серьги, тонко вызванивающие, нефрито-зеленые или бледно-коралловые… нет, лучше не вспоминать…» — Астролог глянул в зеркало, разгладил морщины на лице. Некоторое время они созерцали друг друга в тесноте зеркала, он и она. Она теребила локон. Она была так зрима и притягательна. Близость ее сводила с ума…

Кокетливо зябко она повела плечами. Лицо ее постепенно менялось. Болезнь, которую она перенесла, несколько изуродовала ее, но и увядшая, она продолжала очаровывать, не подозревая, что ее ужимки могут быть неприятны и даже отвратительны. Освещение мешало Астрологу найти в ней хотя бы тень прежней Вики. Слабая улыбка вяло приподняла уголки его губ, когда Вика притиснулась к нему и так горячо. Он слегка отстранился.

— А ты все такой же… — заговорила она не своим голосом, чуть хрипловатым и грубым.

— Какой?..

— Такой же робкий… ты знаешь, кто теперь мой муж?..

— Кто?..

— Так ты не знаешь?..

— Он любовник дочери Тиррана…

Вика стала рассказывать Астрологу о себе. У нее вдруг возникла потребность в откровенности…

Астролог не слушал Вику. Все было фальшиво. Она стояла в пол-оборота к нему и любовалась собой, как бы созерцая себя в своих мечтаниях. Там она была молодой, изящной и испытывала на других власть своего очарования. Увы, напрасно. Не простившись, Астролог направился к лестнице.

Астролог шел, опустив голову и потерянно улыбаясь. Спустившись по лестнице к набережной, он направился в сторону еврейского кладбища, неожиданно свернул в арку, пересек тесный двор, поднялся по ужасно скрипящей лестнице на нужный этаж и постучал.

— Входите, дверь не заперта…

— У вас столько замков и запоров…

— Семь замков и семь запоров… — Рыжеволосая дева в черном улыбнулась. — Наследство от бывшего жильца, музыканта, не знаю, чего он боялся…

Астролог огляделся. Комната напоминала аквариум: обои цвета водорослей, кровать с целой горой подушек, у окна низкий столик, на столике лампа, глиняный кувшин с узким горлом и мелкими осыпающимися цветами, алебастровая статуэтка Нарцисса, оплывшая свеча, длинные черные перчатки, надкусанное яблоко, чашка с синими сфинксами, в блюдце недопитый чай.

— Все, что он нажил за эти годы — это немного книг о музыке и одиночество… вы знаете, он был одержим луной, в новолуние вылезал через окно на крышу и бродил, рискуя сломать себе шею… — Дева тронула цветы рукой. — Я люблю цветы, есть в них чары, не знаю, какие именно, но есть… смотрите, какая луна огромная, а вокруг нее целый рой светлячков… звезды, как и люди, среди них есть и мужского пола, есть и женского, и лица у них бывают иногда веселые, иногда удрученные… хотите чаю?.. ах, да, совсем забыла… воды в кране нет…

— Можно, я просто посижу…

— Где-то я вас уже видела, не помню где, хотя должна была бы помнить?.. у вас какое-то дело ко мне?.. — Она посмотрела на Астролога и мимо.

— Да нет… сознаюсь, сам не знаю, как я здесь очутился, какое-то затмение нашло, шел совсем в другую сторону, а оказался вон где… ноги сами меня привели… удивительно, да?.. — Он сел на край кушетки, спрятав руки между колен.

— Я вспомнила, где вас видела… на приеме у Графини… я только что вернулась от нее, потом была у Афелии, она живет у сестры… это моя подруга детства, иногда мы с ней встречаемся… представляете, ее мужа арестовали… он артист… какое-то недоразумение, я ничего не поняла в этой истории, все как-то намеренно запутано… и помочь некому, ее дядя умер в пятницу на прошлой неделе… между прочим, в свое время он был послом в Париже… может быть, читали его парижские воспоминания?.. в книге он пишет и о своих девочках… представляете, Афелия была когда-то пассией Пилада… правда, эту историю я слышала и в несколько ином изложении… Пилад многих мучил… ну вы понимаете… лишь благодаря вмешательству Графини Афелии удалось ускользнуть от него… мне неловко вас беспокоить, будьте так любезны, подайте мне очки, они там… нет, чуть дальше… — Дева раскрыла альбом с фотографиями. — Вот, посмотрите на нее, а это ее дядя… сознаюсь, я была к нему неравнодушна… в книге есть намеки на этот счет… мне было всего 13 лет… он умел очаровывать, такой змей-искуситель… даже Графиня отдала ему свою симпатию… увы… вы знаете, что Графиня из-за него похоронила себя в этом монастыре с птицами… а он уехал в Париж послом… помню, как я пришла к ней на прием… по четвергам она устраивала приемы, и я случайно оказалась среди гостей… он меня не узнал в потертой одежде в роли робкой и провинциальной безвестной актрисы и приветствовал довольно холодно, но не прогнал… может быть, ему понравился мой голос… голос у меня был, как у сирены… и лишь после длинной цепи откровений и признаний, он чуть-чуть оттаял… не знаю, на что я рассчитывала… по своей глупости я думала, что вырасту в его глазах, рассказав ему о своих приключениях… святая наивность… однако цель была достигнута, в его глазах зажглось любопытство, просто таки хищный интерес… как сейчас помню эту сцену… где-то далеко, в бесконечности… что это было?.. мираж или действительность?.. не знаю… помню, этот дом с террасой, затянутой проволочной сеткой, лужи, пузыри, шел дождь… на террасе стояло целое озеро, водосточные трубы засорились палой листвой… его профиль на фоне орхидей… потом пощечина… бегство… я почти неделю скрывалась у Графини… и случайно стала свидетельницей ее встречи с неким Кальманом… я стояла над ними у слухового окна, терраса еще не была затянута проволочной сеткой… сверху я видела, как она обхватила его голову руками… он отстранился… он даже не поцеловала ее и за все время ни разу не назвала ее по имени… помню, он немного хромал, он то ли родственник, кузен… или нечто в этом роде, личность, как я поняла, довольно опасная… можно было предположить, что он каким-то образом был связан с неудавшимся покушением на Тиррана… как сейчас помню аршинные заголовки в газетах: «ГНУСНОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ…» — конечно, я не могу с полной уверенностью об этом говорить… но он мне с первого взгляда не понравился… в глазах что-то нечистое, порочное, преступное… вскоре мне пришлось уйти из театра, я потеряла голос, и Графиня пристроила меня к одному парализованному писателю… почти год я ухаживала за ним… увы, писатель умер, и я опять осталась ни с чем… одним словом, целая драма… ничуть не меньше… помню все мои уловки… я искала случайной встречи с Графиней… в выходные дни она обычно прогуливалась по набережной у Горбатого моста, но не долго, темнело рано… она доходила до Болотной площади и возвращалась… случалось, мы сталкивались, бывало даже лицом к лицу… вечно хмурая, осунувшаяся, с серым лицом, она меня просто отталкивала и я не решалась заговорить с ней… в то время у нее были какие-то неприятности… ее даже допрашивали в конторе Пилада… и все-таки однажды… представляете, самым банальным способом… было уже темно и холодно стоять на одном месте, и я пошла к Музею Восковых Фигур, думала согреться там и оттуда хорошо просматривалась вся улица… внезапно небо как будто разверзлось, хлынул ливень… я побежала… немного не добежав до Музея, я с разбегу заскользила по мокрым плитам тротуара, раскинув руки, чтобы не потерять равновесие, и заключила Графиню в свои объятия… вот так… она привела меня к себе в дом… странный и довольно неуютный дом… несколько часов спустя она уже знала обо мне все, закутанная в лоскутное одеяло, она выслушивала мои откровения… на ночь я осталась у нее, долго не могла заснуть и вдруг… эти странные звуки, напоминающие сдержанные рыдания ребенка, оставшегося в темноте без матери… и это видение с лампой в руке… я попыталась привстать, но не смогла… потом все раздвоилось, смешалось… очнулась я около полудня, голова кружится, как будто меня опоили чем-то… странное состояние… какой-то стыд, ошеломленность… не понимаю, не знаю, как это произошло… что с вами?.. на вас просто лица нет… я принесу воды… — Дева вышла.

Некоторое время Астролог рассматривал заводную балерину.

«Прелестная фигурка… но надо уходить… вообразил себе невесть что…»

Послышались шаги, голоса, звуки музыки. Полный недоумения, он склонил голову, прислушался. Тишина.

Снова послышались шаги, голоса, напев. Заводная балерина как будто привстала на цыпочки, вскинула руки…

«Кажется, я схожу с ума…» — Астролог встал, встряхнулся.

Вошла дева.

— Я вспомнила, где я вас видела… на кладбище… я еще раздавила ваши очки…

— Вы ничего не слышите?.. шаги, голоса, звуки музыки… — сдавленным голосом прошептал Астролог, нелепо улыбаясь.

— Это камни поют… уже несколько дней…

 

44

Всю вторую половину дня Тирран перечитывал свои мемуары. За окном шел дождь, погода была мерзкая, но в комнате было тепло, в камине потрескивали дрова, на стенах поблескивали отсветы, создавая иллюзию заката.

Тирран отвлекся.

На фоне однотонного неба цвели лилии, гвоздики, хризантемы, желтые, белые, фиолетовые. Вспомнилось, как он пережидал дождь у подножия Лысой горы рядом с еврейским кладбищем под растянутым на ветках куском брезента, вместе с мошкарой. Лиза бежала по отмели, когда он окликнул ее, обернулась на бегу, завернутая в кисею дождя. Ей было 13 лет, может быть чуть больше. Он снова окликнул ее. Она приостановилась. Увидев бледное, как будто измазанное мелом лицо Тиррана, она испугалась, она подумала, что он призрак из Башни. Слухи о призраке расходились по городу, как круги по воде. И все же она подошла к нему. Надо было быть сумасшедшей, чтобы решиться на такое…

Они почти не разговаривали. Все еще шел дождь и среди водянисто-лиловой мути постепенно, вкрадчиво открывалась вся ее красота и невинность. Она сидела, пропуская струйки дождя сквозь пальцы, тонкие, длинные изящно очерченные. Ее нежность и уязвимость волновали, будили какие-то бесстыдные желания…

Тирран невольно вздохнул. Он то мертвел, то оживал в бессильном отчаянии и снова забывался…

Его рука медленно-медленно подползала к ней по песку, тронула голое шелковистое колено. Она слегка отодвинулась.

— Не бойся, ведь это только игра… — с придыханием прошептал он. Он впитывал каждую частичку ее невинного тела…

Она не сопротивлялась, она лишь молча вздрагивала…

Замечтавшись, Тирран не заметил, как заснул, и вдруг проснулся. Он не отдохнул и не успокоился. Чувствуя оцепенение и тяжесть в ногах, он встал и побрел в кабинет. Шелковый халат тянулся за ним, как хвост павлина. Некоторое время он стоял у окна, вглядываясь в пелену моросящего дождя, потом, дернув за шнур звонка, вызвал для доклада Министра Внутренних Дел…

Министр был явно обеспокоен. Накануне он видел странный сон, что-то совершенно невообразимое, как будто он шел на доклад к Тиррану и неожиданно очутился в зале, опоясанном колоннами и гирляндами чадящих ламп. Стены залы были затянуты черным лоснящимся сукном и странными орнаментами. Посреди залы в круге лежала голова Старика, глазами делающая ему знаки приблизиться. Он нерешительно приблизился.

— Я давно тебя поджидаю… ты должен занять мое место… — прохрипела голова.

Довольно неприятный сон. Министр долго не мог успокоиться. Под утро сон повторился. Он даже закричал во сне, до смерти перепугав шпица и левретку. Кутаясь в одеяло, он повернулся к стене. Слегка кружилась голова, перед глазами все еще мелькали картины сна, но должность, в которой он пребывал, не позволяла ему долго думать об этом. Он откинул одеяло и постарался забыть сон.

Перед тем как отправиться на доклад к Тиррану, он объехал город. Он делал это каждое утро. По дороге он записывал свои впечатления. В городе было необычно тихо и спокойно.

Миновав Южные Ворота Башни, лимузин остановился. Министр вышел и направился к лестнице главного входа. Мимо проходили люди, которым он отдавал свою симпатию, уверенный в том, что она взаимна. Он чувствовал себя сосредоточием их любви и внимания.

В коридорах Башни царило необычное оживление. Это его несколько насторожило.

«Интересно, из-за чего вся эта сует?.. неужели из-за этой девочки… какой идиотизм…» — Поискав глазами Шуута, он распахнул плащ. Ему вдруг стало жарко.

В приемной Тиррана было все как обычно, и Министр несколько успокоился, но уголки его губ едва заметно подрагивали и голос иногда прерывался, когда он докладывал Тиррану о случившихся за ночь происшествиях в городе.

На миг Министр вдруг потерял нить мыслей, наткнувшись блуждающим взглядом на бюст Старика, стоявший за спиной Тиррана.

— Что-то еще?.. — Тирран поднял голову от бумаг, в беспорядке разбросанных по столу.

— Нет… — Лицо Министра вдруг съежилось, покрылось красной сыпью.

— Ладно, иди… — Выждав, когда за Министром закроется дверь, Тирран обернулся к рыжеволосой деве в черном. Она сидела в кресле у камина.

— Не спускай с Жанны глаз и доставляй ей всевозможные невинные удовольствия, усыпляй ее тревогу… пусть забавляется музыкой, цветами, украшениями… и говори с ней иногда обо мне, подготавливай ее, возбуждай ее желание понравиться мне… а это зачем?.. что это за письма?..

— Они случайно попали мне в руки… — Дева опустила глаза. Среди писем было несколько таких, с которыми она остереглась знакомить даже Тиррана. В них открывались обстоятельства и вещи настолько откровенные, что у нее голова шла кругом. Подняв глаза, дева быстро глянула на Тиррана. Он читал письма…

«Зачем они держат меня здесь, в этой отвратительной Башне?.. все эти запоры, замки, ржавые решетки, как будто я совершила преступление… а эта ведьма, которую они приставили ко мне… она меня просто пугает… прошлой ночью я проснулась в ужасе, она осмелилась ласкать меня… она говорила со мной о таких вещах, о которых даже подумать стыдно и страшно…»

«Моя ненаглядная, бедная моя девочка, ангел мой, потерпи еще несколько дней…»

«Я засыпаю и просыпаюсь с мыслями о тебе… я испытываю такое волнение… ах, почему я не могу выразить словами того, что чувствую и вынуждена жить вздохами…»

«Девочка моя, боюсь, что мой план слишком опасен… трудно все предвидеть… ты получишь это письмо тем же путем… каким-то чудом карлик пробирается сквозь одному ему известные лазейки и с такой удивительной ловкостью, несмотря на костыли… прощай моя ненаглядная…»

«Я согласна на все, опасности меня не остановят… а твой посыльный вовсе не такой урод, как ты его описал, у него веселый вид и довольно цветущее лицо, он так мило улыбается… он уверяет меня, что родился с костылями, но мне кажется, он притворяется… костыли нужны ему лишь для отвода глаз…»

— Кто этот хромой?.. — Тирран отбросил письма.

— Это человек Министра… — дева поперхнулась и закашлялась. Глаза ее наполнились слезами.

— Вот как?.. я тебе не верю… с Министром мы вместе росли, и он всегда был на моей стороне…

— Я тоже всегда была на твоей стороне… — прошептала дева.

— Сообщай мне обо всех его интригах… я хочу знать, что он замышляет… и время от времени приглашай девочку на прогулку в зимний сад, чтобы я мог ее видеть… — Тирран прикрыл глаза рукой. Он уже витал в облаках, и дева ушла с явным чувством удовлетворения, которое ей давало сознание, что она выполнила свою миссию, однако колени ее дрожали и ноги подгибались…

Ночью деву мучил кошмар. Она собиралась на прием к Графине и прикалывала восхитительную брошь к груди, и вдруг звон стекол, треск рушащихся стен, грохот падающих лестниц, вопли, стоны…

Она очнулась вся в холодном поту, завывая от боли и страха и взывая о помощи, но все обитатели Башни погибли под развалинами…

— К чему все это?.. — прошептала она и пораженная открывшейся ей вдруг истиной, затихла…

Отпустив деву, Тирран собрал нескольких своих заместителей, посоветоваться, как наказать Министра Внутренних Дел, этого наглеца иудея, чтобы он впредь не забывался. Разговор получился тяжелым…

Заместители Тиррана уже разошлись, а Тирран все еще сидел и размышлял…

Министр вырос в провинции. Его отец писал книги, в которых предсказывал появление Избавителя и Савва упрятал его за решетку вместе с доказательствами, где он вскоре умер. Жена погребла его на еврейском кладбище рядом с отцом и дедом и осталась совершенно одна с ребенком на руках. Ее братья и сестры тоже умерли в разных местах. В городе оставаться было опасно, и после недолгого раздумья она переехала в Тоцк. Какое то время она жила в бараке, в узкой комнатке с низкими потолками и одним окном, выходящим на кладбище, вся обстановка которой состояла из расшатанного венского стула и ржавой кровати, потом переселилась к сторожу на кладбище, когда и за эту нору нечем стало платить. Она помогала сторожу и ухаживала за могилами. Неожиданно она получила письмо, предупреждающее ее об опасности, и снова вынуждена была бежать под покровом ночи, изменив внешность и имя. Укрылась она в небольшом, пыльном городке с неприличным названием «Вобля» и некоторое время бедствовала. Бедный все равно, что мертвый и она сошлась с Начальником Лагеря. Год или два она жила с ним, как с мужем, пока Начальник Лагеря не погиб при странных обстоятельствах. Всех ее мук все равно не перечесть. Время было смутное, обстоятельства быстро менялись и когда сын, Григорий, окончил школу, она отправила его в город учиться на еврея.

Некоторое время Григорий снимал комнату у старой девы неподалеку от еврейского кладбища. Он был хорош собой и умен, и в меру предприимчив. В то время в городе жить было трудно и страшно, иногда душа уходила в пятки, но он вел себя как подобает. Он учился, надрывался на всякой паршивой работе, только бы не голодать, заводил знакомства, даже нашел способ уклониться от воинской службы, полной всяческих превратностей, чтобы целиком посвятить себя гражданским делам. Вскоре он воспользовался случаем и женился на племяннице прокурора. Она была уже беременна. С помощью тестя Григорий избежал участи многих, во всем показывая себя с лучшей стороны. Завистники говорили, что счастье улыбается ему, но они же уверяли, будто бы он сам распускает эти слухи…

— Кому верить?.. может быть, ты знаешь, в чем тут дело?.. — обратился Тирран к догу бледной масти. Пес преданно оскалился. — У всех у них душа продажная… но, к сожалению, я нуждаюсь в их подлости… — С нескрываемой досадой Тирран дернул за шнур звонка.

Появился Агент, украдкой протирая глаза и заспанное лицо. Час или два он спал сном праведника в боковой комнатке с одним окном и выходом на крышу. Доктор подсунул ему вместо снотворного порошка какую-то дрянь, и его всю ночь трясло, как в ознобе. Под утро бледный с мученическими глазами он прокрался в покои Доктора и облил его керосином. Что-то удержало его, когда он стоял над ним с горящей спичкой в руке. Бросив спичку в горшок с геранями, Агент вернулся к себе и в ту же минуту заснул.

Тирран долго и пристально рассматривал Агента, потом глянул в окно, за стеклами уже не моросило, но от сырости листья герани поблескивали, в отблесках и клочьях тумана увиделось лицо девочки. На вид ей было не больше 13 лет. Она меняла воду в цветах.

— Что нового, что говорят?.. — спросил Тирран, подавив невольный вздох.

Агент обрушил на него целый поток новостей.

— Что еще?.. говори, что ты мнешься…

— У Старика собирался «семейный совет», на котором присутствовали все родственники, обсуждали какое-то «важное дело»… похоже, что Старик чем-то обеспокоен…

— Это все?..

— Да, все… нет, не все… Жанна получила очередное письмо, подчерк просто ужасный и я ничего не понял…

— Ладно, иди…

Агент вышел.

Какое-то время Тирран сидел и размышлял.

«Старик обеспокоен… хм… да он просто взбешен… но все это уже не имеет никакого значения…»

До полудня Тирран лечился теплыми водами источника, бившего в одном из подземных этажей Башни. Убаюканный шепотом льющихся вод, он задремал. Во сне ему привиделось такое, от чего он чуть не захлебнулся, но это было лишь видение. Отдышавшись, он прилег на кушетку.

Вдруг он услышал невнятный напев и далекие, странные звуки. Дрогнули стены. Осыпалась известка тонкими изогнутыми чешуйками. Звуки утихли.

Тирран закутался в плед из козьего пуха и забылся. Во сне он тихо постанывал…

Тиррану снилась полутемная зала, опоясанная колоннами и медными чадящими лампами. Они висели в нишах, как летучие мыши. Стены залы были затянуты черным лоснящимся сукном.

Лиза вышла из-за колонны. Он удивился ее появлению и окликнул ее. Она испуганно вздрогнула, обернулась, рассыпая по паркету шпильки и цветы. Падая, они внезапно вспыхивали синими и желтыми огнями. Опустившись перед ней на колени, он прижался лицом к ее подрагивающим бедрам и очнулся.

Приоткрыв глаза, он увидел перед собой рыжеволосую деву, как продолжение сна. Она перебирала цветы: лилии, гвоздики, хризантемы, желтые, белые, фиолетовые. Он смотрел на нее, опьяняясь запахами, благоуханием. Вместо девы он видел Лизу, сознавая, что она где-то в другом месте и возможно он ее больше никогда не увидит.

Внезапно дева вскрикнула, укололась острым шипом. Ее довольно милое личико преобразилось, точно бес из нее высунулся.

Тирран сморгнул слезу. Дева потерялась и снова нашлась. Она слегка сгорбилась, прислонив палец к губам и глуповато улыбаясь…

— Что ты здесь делаешь?.. — спросил Тирран и закрыл глаза. Рука его с набухшими синими жилками вен бессильно свесилась. Он был так слаб и так разочарован.

— Это же я, твоя девочка…

— Иди прочь… — пробормотал Тирран, не открывая глаз.

— Могу и уйти… — Дева пожала плечами, скользнула за дверь и заперлась в своей комнате. Некоторое время она сидела перед зеркалом.

Зашумела листва. Дева испуганно привстала, побледнела. Что-то ей привиделось в окне за стеклами.

«Вот ведь… просто ужас какой-то… да нет, не может быть… и зачем ему следить за мной?..» — Дева посмеялась над своими страхами, нарочно громко запела, сфальшивила, досадливо встряхнула головой. Ее волосы рассыпались прядями. Она разделась, бросила халат на бюст Нарцисса, стоявший у изголовья кровати, погасила лампу и легла в холодную постель…

Во сне Аркадий навалился на нее.

— Иди прочь… отпусти… — вскрикнула она. Аркадий отстранился. Совсем близко мерцали его кошачьи глаза, манили. — Ах, нет, нет, не уходи… — прошептала она. Она потянулась к нему и наткнулась на стену. Бог знает, зачем, она стала стучать в стену…

В ту ночь многим обитателям Башни снились странные сны…

Тирран проснулся от стука в стену. Шлепая босыми ногами и почесывая спину под складками ночной рубашки, он подошел к стене и спросил с досадой:

— Кто там?.. — Услышав знакомый голос, он открыл потайную дверь в стене. В комнату бесшумно проскользнул долговязый господин с желтым лицом, в каком-то допотопном полинявшем мундире, на котором тускло поблескивали три оловянные пуговицы. Опасливо озираясь, он что-то прошептал на ухо Тиррану. Тирран задумался.

«Похоже, что кто-то использует Старика… или Старик ведет свою игру… нет, нет, нет, этого просто не может быть… хотя…» — Тирран косо глянул на портрет Старика в профиль, висящий над камином за его спиной. Губы его тронула улыбка, пожалуй, неприятная. Под портретом висели скрещенные шашки, несколько кинжалов, два пистолета из меди и железа, украшенные золотом, серебром и костью. Улыбка померкла. Тирран обернулся к посетителю, который все еще озирался. В комнате Тиррана царил холостяцкий беспорядок. Стол был завален бумагами. Они валялись и на полу. Последнее время Тирран вел жизнь уединенную и несколько рассеянную. Он избегал общества и гулял только с собакой.

— По крайней мере, я запомнил, как он выглядел вчера вечером… это совершенно выживший из ума старик… — Посетитель прикусил язык, наткнувшись на хмурый взгляд Тиррана.

«Да, конечно… и мочится в постель, и двух слов связать не может… но это не Старик… Старик прячется за своим двойником… надо бы к нему зайти, я уже не видел его 100 лет, не меньше…» — Тирран вскользь глянул на портрет Старика. Его глаза вызвали в памяти образ из тех давних и далеких дней, когда он еще сам мочился в постель. Вспомнился последний визит к Старику, вспомнилось его лицо, похожее на комок мятой бумаги, желтые зубы, запах гнили, взгляд, какой-то недоумевающий, как будто он спал и проснулся в другой жизни. Странно, но этот всплывший в памяти полустертый образ Старика не вызвал у Тиррана даже сочувствия. Жизнь вытравила все его чувства к Старику, и от детства ничего не осталось, лишь портрет, на котором он стоял рядом со Стариком в матросском костюмчике.

— Ничему не препятствуй, пусть все идет, как идет… это даже к лучшему… это же все меняет… — Тирран сдернул с мраморного идола шелковый китайский халат, приостановился, глянул на посетителя, застывшего в двери в нелепой позе. — Впрочем, не все… — костяшками пальцев он машинально отбил несколько тактов гимна.

— Надо вмешаться, остановить его…

— Один раз его уже остановили пулей, когда он шел по Горбатому мосту со своими пожелтевшими стихами… но это был не он, совершенно случайный человек…

Тиррана отвлекся. Он напряженно ловил звуки, долетавшие из казарм: голоса команд, звяканье шпор, конское ржание. Казалось, что за долгие годы власти он должен был ко всему привыкнуть, но эти звуки как-то странно тревожили его, и обстоятельства всей этой темной и запутанной истории со Стариком и Избавителем ему явно не нравились. Не оглядываясь, Тирран слабо улыбнулся и, с трудом подняв руку, она словно налилась свинцом, вытянул пальцы в сторону казарм. Он не сказал ни слова, но посетитель все понял. Дверь бесшумно закрылась за его спиной, как будто никого и не было. Некоторое время Тирран стоял у окна. Над шпилями Башни кружила стая ворон.

«Неужели этот ужасный человек способен и на человеческие чувства?.. однако, нужно что-то предпринимать… нужно объясниться со Стариком, но я не могу унизиться до оправдания… или махнуть на все рукой… нет, какой-то сумасшедший дом и его уже не спасти, даже если распахнуть все двери и окна…» — Взгляд Тиррана задержался на сумеречных гардениях. В стеклах отразился портрет Старика, вся его фигура. Насквозь промокший и гораздо более старый он играл роль мученика.

Не читая, Тирран подписал несколько писем, по скрипу пера можно было догадаться, что он встревожен. Отбросив перо, он резко потянул за сигнальный шнур, оглушив звонком спящих слуг. Слуги, как мыши, забегали по коридорам и комнатам.

— Мой мундир, черт бы вас всех побрал… — просипел он, вдруг севшим голосом. Он был чернее тучи.

Кто-то поскребся в стекло, постучал. Тирран обернулся. Кровь бросилась в голову. Зазвенело в ушах. Загорелись щеки. В окне обрисовалось что-то странное и страшное. На миг приникшее к стеклу лицо, зловеще, безумно расхохоталось и исчезло…

— Бам-ммм… — Часы пробили полночь и заиграли гимн.

Дверь осторожно приоткрылась.

— Кто там еще?..

В щель двери просунулся Секретарь и доложил, что только что покончил с собой Управляющий Делами. — По всей видимости, он решил бежать, но у его дверей уже успели выставить охрану. Тогда он заперся на задвижку и, привязав веревку к раме, стал спускаться вниз по стене, но сорвался и удавился в петле…

— Все бегут… какое-то коллективное помешательство… просто эпидемия… — Все еще под впечатлением от этого злополучного происшествия Тирран подошел к окну. Он долго стоял у окна, рассеянно отбивая костяшками пальцев все тот же ритм, потом, пересилив себя, переоделся и направился в восточный флигель Башни, где обитал Савва, вдруг передумал и вернулся к себе….

 

45

Что-то звякнуло, покатилось. Комната стала сильно раскачиваться. Страшный грохот просто потряс Жанну. Она едва не умерла от страха. Затем все стихло. Она нерешительно откинула полог. В комнате никого не было. Дверь была не заперта. Пересиливая страх, она вышла в коридор и в ужасе отступила. Коридор и часть лестницы висели в пустоте. Внизу какие-то люди рылись в кучах мусора и пыли…

Послышался тихий многоголосый звон, и Жанна проснулась. Блуждающим взглядом она обвела комнату и увидела служанку, приставленную к ней девой в черном. Голова ее склонилась, на грудь, скрещенные пальцы слегка подрагивали, в них тихо и тонко позванивали ключи от комнаты, нежные, ранящие звуки, проникающие до самого сердца…

Служанка спала. Ей снился зимний сад. В саду царили бледные сумерки, какие обычно бывают во сне. Журчала вода. Она золотилась, плескалась вокруг позеленевшей фигуры божка. У окна цвели мелкие желтые цветы с каким-то странным, дурманящим запахом. В цветах ей почудилось движение. Она обернулась. Из цветов к ней тянулись чьи-то руки. Несколько лихорадочных интимных прикосновений и…

— Ах… — Служанка вскрикнула и выронила связку ключей…

Резкий, бесчувственный и пронзительный звук на секунду разбудил ее. Вскинувшись, она мутно глянула перед собой и, сцепив пальцы, снова утонула в своих бредах…

Жанна подобрала ключи, дрожа, как в ознобе, путаясь, вставила ключ в замочную скважину. Дверь неожиданно легко открылась, и она побежала по пустым, сводчатым коридорам и лестницам. Петляя, коридоры уводили ее все дальше и дальше…

Услышав легкие, крадущиеся шаги за дверью. Тирран затаил дыхание, потом выглянул в коридор и некоторое время разглядывал серо-зеленую алебастровую статую, замершую в сумерках ниши…

Где-то в этажах взвыли сквозняки. На крыше громыхнуло железо.

Тирран зябко повел плечами, и вдруг в извивах винтовой лестницы ему увиделась стройная фигурка Жанны…

По винтовой лестнице Жанна спустилась в зимний сад. Неожиданно в листве возник пожилой господин, лицо землисто-зеленое, горбоносое.

«Наверное, садовник, если только не хуже…» — подумала она и, изображая непринужденность, свернула за угол, затаилась в галерее, увитой черным плющом.

Откуда-то доносились звуки музыки. Музыка прервалась. Жанна привстала на цыпочки и сквозь листья увидела край берега, озерцо с кувшинками и вышитыми нитками мулине павлинами. На озерцо упала тень. Костлявая дева (по всей видимости, это она играла на пианино) привстала с поклоном, улыбнулась кому-то невидимому.

— Ваши любимые цветы распустились, хотите, я соберу вам букет…

— Не время… здесь никто не проходил?.. — спросил Тирран.

— Нет…

Бегло глянув на часы, Тирран пошел дальше.

Выйдя на террасу, он засмотрелся. Над городом висели облака, как декорации какого-то представления. Где на краю ночи полыхали зарницы. Вдруг из-за шпилей Башни выплыла луна, огромная, багрового цвета, окровавила облака, лицо Тиррана. Он невольно отступил и, прихрамывая, повлекся к винтовой лестнице. Спустившись на две-три ступеньки, он приостановился. Внизу на площадке, словно бы между небом и землей, танцевала девочка в белом платье.

— Боже мой, это же Жанна… — Тирран задохнулся. — Девочка моя, что ты там делаешь?.. ты же упадешь, иди ко мне… ну, где же ты?.. что это?.. кто?.. — Вместо девочки перед ним резвились, скалили зубы два чертенка. — Охрана… — завопил Тирран в смятении и пополз по ступеням. Путаясь в ключах, он открыл потайную дверь. Дверь захлопнулась за его спиной, и он очутился в темной комнате с выходом на крышу. Ощупью он пошел вперед, наткнулся на шкаф, потом на лестницу и нерешительно оглянулся. Дверь приоткрылась, как в ночном кошмаре. В проеме двери появились преследующие его черти. Судорожно цепляясь за перекладины лестницы, он выбрался на крышу и побежал, прячась за каминными трубами. Черти не отставали, он не видел их, но слышал топот ног. Наконец они отстали.

Тяжело дыша, Тирран присел у окна. В окне чуть теплился свет. Створки окна едва заметно покачивалась. Почудилось, что кто-то подкрадывается к нему по скату крыши. Тирран просунулся в окно и неловко сполз на пол. В комнате никого не было. Вдоль стен стояли шкафы с книгами. На столе в беспорядке были разбросаны какие-то бумаги, на полу топорщилась карта звездного неба. Все это подсказало ему, что это кабинет Астролога.

За окном послышался шепот, мелькнуло чье-то бледное лицо, еще одно. Тирран отступил за камин и затаился.

Кто-то осторожно тронул Тиррана за плечо. Вздрогнув всем телом, он медленно обернулся, уже не помышляя ни о каком сопротивлении. Он даже голову закрыл руками. Сквозь пальцы он увидел перед собой не менее испуганное лицо Астролога.

— Кто вы?.. и что вы здесь делаете?.. — Астролог близоруко сощурился, подкрутил лампу и поискал очки.

Тирран промолчал и отступил в тень. Он был слишком взволнован необычным приключением, и он не знал, что сказать.

Астролог все еще искал очки, а Тирран разглядывал его. Выглядел он жалко в ночном колпаке и в халате, весь растрепанный. Да и у Тиррана вид был не очень привлекательный.

— Это вы?.. — пролепетал Астролог. Он не сводил слезящихся глаз с Тиррана.

— Ты узнал меня?.. — спросил Тирран, постепенно приходя в себя.

— Да… — пробормотал Астролог.

— Хоть кто-то меня узнал… не имею намерений что-либо скрывать от тебя… меня преследуют…

— Возможно, вас приняли за Избавителя… в городе их уже пропасть сколько, хоть пруд пруди…

— Меня приняли за Избавителя?.. это новость… — Тирран мрачно улыбнулся и подошел к окну. Крыша была усеяна обломками веток, шевелящимися листьями.

Светало. Город глухо и невнятно шумел, просыпался…

Через полчала Тирран вернулся к себе в кабинет и без сил упал на кушетку. Он как будто заснул, зарывшись лицом в подушках, и вдруг очнулся. Чьи-то прикосновения разбудили его. Он еще ощущал их нежность. С какой-то странной неуверенностью, уклончиво он посмотрел по сторонам. Никого. Он задул зря горевшую лампу и снова забылся сном. Во сне он отбивался от кого-то, хрипел и вскрикивал…

Задрожали потолки, стены, что-то, глухо звякнув, упало.

Тирран привстал, зажег лампу. С лампой в руке он какое-то время бродил по комнате, ненужно трогая, переставляя вещи, заглядывая в темные углы. Он даже выглянул в коридор. Вдруг он услышал легкий, летящий шум, шаги. Он затаился. Жанна пробежала мимо. Она заблудилась в этом лабиринте коридоров и лестниц. Он пошел за ней, прихрамывая, подволакивая ногу.

Жанна услышала его шаги, испуганно оглянулась, вскрикнула и побежала по коридору. Коридор повернул налево, потом направо. На бегу, она судорожно толкнулась в одну, в другую дверь. Дверь, у которой она в отчаянии остановилась, неожиданно сама собой приоткрылась. Она протиснулась в щель, забежала за кровать с пологом и затаилась, даже перестала дышать…

Звякнули ключи. Кто-то пытался открыть дверь.

— Да она не заперта… странно, почему она не заперта… или забыл закрыть?.. — Ступая тихо и мягко, Шуут обошел комнату. — Входи, что ты стоишь в дверях, плохая примета…

— Это мило, что ты, наконец, вспомнил обо мне… — Бегло глянув по сторонам, рыжеволосая дева в черном бросила шляпку с перьями на комод, оправила волосы. Только теперь Жанна узнала ее и смогла разглядеть.

— Да, но… — Шуут нервно зевнул, встряхнулся, как пес, и выглянул в окно. В отдалении высилось южное крыло Башни, смутно поблескивали и тонули в тумане шпили, купола. Над воротами, как кошачьи глаза, мигали зеленые светофоры.

— Тут такое дело… у меня гостит родственник из провинции, несколько дней назад он приехал в город и заболел… бедняга при смерти… он хочет поговорить с Тирраном… у него есть, что сообщить ему, нечто крайне важное…

— Что именно…

— Подробности я не знаю… Боже мой, о чем мы говорим, ведь мы же не виделись с тобой тысячу лет… — Дева обняла Шуута. Разметались на синем рыжие волосы. Шуут отстранился. Он услышал шорох шелка и убегающий топот ног.

— Что с тобой?.. — спросила дева в черном. Она все еще не могла очнуться от нежности.

— Не знаю… наверное, показалось…

Неожиданно распахнулось окно, вздулись желтые китайские драпировки, сквозняки завыли в фарфоровых вазах. Шуут захлопнул окно и закрыл дверь на задвижку. Заглянув за кровать, он увидел забытый Жанной кружевной платок. Он склонился и наткнулся на алебастровое лицо статуи Тиррана, подкрашенное медно-желтой, переливчатой краской.

— Черт… — невольно воскликнул Шуут…

 

46

Тирран дремал в кресле у потухшего камина. Сны обманывали его, но они позволяли ему видеть Жанну и Лизу, иногда так ясно…

Отыскивая губы Лизы, он коснулся ее груди, заглянул в ее грустные глаза. Она покорялась его ласкам, но оставалась где-то далеко, где-то за стеклами окна и еще дальше.

Он ласкал ее и говорил, говорил, боясь остановиться. Он говорил о том, что любит ее всей душой, что он бросит все, и они поженятся, и у них будет семь девочек и столько же мальчиков.

Лиза была все еще далеко, но он почувствовал, как ее рука обвилась вокруг его шеи. Она плакала.

Он утешал ее, продолжая нежно ласкать.

— Дурачок, ты ничего не понимаешь, я плачу от счастья, — прошептала она, смеясь и всхлипывая, — и я бы покончила с собой, если бы ты уехал без меня…

Тирран почти пришел в себя, когда услышал осторожный стук в дверь.

— Кто там еще?.. — Кончиками пальцев Тирран осушил глаза.

В кабинет вошел Секретарь.

— Есть новости от нашего человека из провинции… нечто крайне важное… касается вашей дочери… — заговорил Секретарь.

Тирран отвернулся. Он был в замешательстве.

«Странно все это… такое впечатление, что уже и в провинции знают, что Жанна моя дочь…»

— Ну, хорошо, где он, этот твой человек?..

Они перешли во флигель. Незнакомец лежал на кушетке. На вид он казался тяжело больным. Увидев Тиррана, он чуть приподнял голову.

— Слава Богу, что я дожил до этой минуты… — заговорил он слабым голосом. — Боялся умереть… эта жизнь все отнимает, молодость, красоту, здоровье… и ничего не оставляет, кроме воспоминаний… — Незнакомец замолчал.

— Говорите, что вы хотели мне сообщить… у меня мало времени… говорите же, время слишком дорого, чтобы тратить его попусту… — От волнения Тирран закусил губы. Он уже догадался, о чем пойдет речь, но он не мог позволить себе поддаться слабости.

— Это давняя история… 13 лет назад Лиза, кстати, она мне тетка по отцу, бежала из города, спасаясь от преследований, она была вынуждена бежать… девочку она оставила Моисею… он ее учитель… был замешан в каком-то деле, получил срок, бежал, скрывался… почти год он странствовал с девочкой, искал тихое место и нашел… место действительно было тихое, одни жабы и мошки, да песьи мухи… первое время они жили счастливо и чудесно, преследователи его не донимали, а сыщика, знавшего его в лицо поглотила топь… Моисей преподавал в школе географию и литературу, а по ночам томил глаза и душу, сочинял книгу, весь в деда пошел… говорят, его мать была долго бесплодной, а потом родила семь раз… он был последним и выжил, все остальные дети родились мертвыми… ему и года не было, когда его дядя сгинул в песках, а потом умерла мать, потом отец, в их роде не было долгожителей, все умирали в средних летах… и Моисей чуть не умер в 30 лет из-за своей книги, он описал в ней страну, которой нет, и людей, какие они есть, и сделался посмешищем для соседей… Боже мой, как они над ним измывались, даже замышляли на него, пытались отравить, бросили кошку в колодезь, доносы писали, целые поэмы… он вынужден был перебраться в другое место, но и там жизнь не сложилась… случился оползень, который превратил в развалины его дом и сад… и тогда он опять изменил себе имя и вернулся в город вместе с Жанной… я не знаю, где они скрываются… он ищет встречи с матерью девочки, Лизой…

— Разве она жива?..

— Она жива и вы должны с ней встретиться и как можно скорее… я не знаю всех подробностей, но девочке грозит опасность…

Тирран отошел к окну. Он был крайне удивлен тем, что услышал, и он колебался.

«Может быть, у него и нет дурных мыслей, но все это подозрительно, напоминает ловушку… можно ли доверять совершенно незнакомому человеку?.. и что мне даст эта встреча?.. боюсь, она меня только разочарует и все разрушит… даже то, чего не было и не могло быть…»

— Я вам очень признателен… — пробормотал Тирран и направился к выходу.

— Постойте… — незнакомец попытался удержать его. — Хочу умереть со спокойной совестью… вот документы девочки… — Незнакомец показал измятую бумажку, заверенную разноцветными печатями и затейливыми подписями.

— Все это ненужно… дайте мне уйти…

Тирран спустился в зимний сад.

С четверть часа он работал в саду. Эти обязанности были ему приятны. Они давали ему возможность побыть в одиночестве.

Копаясь в земле, он размышлял. Слишком подозрительно было поведение Секретаря в этой истории.

«Откуда вдруг такое участие?.. надо поговорить с Министром, попытаться что-нибудь выведать у него и чем-либо отвлечь Савву… но, прежде всего, нужно снять бремя с моей совести…» — Подняв голову, Тирран почувствовал чистый и нежный аромат сирени. Лиза опять явилась ему. Ей было 13 лет, не больше, очаровательная, изящная, просто ангел. Наверное, так и было на самом деле. Иногда ангелы открываются нам не такими, какие они есть, а под чьим-нибудь лицом и именем.

Увидев Лизу прямо перед собой, Тирран шагнул к ней, поскользнулся и упал лицом в грязь…

 

47

После непродолжительной и странной беседы с Тирраном в зимнем саду, Министр Внутренних Дел не находил себе места. Нервно зевнув, он прошелся по комнате, заглянул в зеркало. Выражение и цвет лица ему не понравились.

За окном послышался шум, восклицания.

Министр подошел к окну. Обыватели бежали по Каретному ряду, оглядываясь, задирая головы, как будто ждали комету. С запада на город стеной наплывали тучи. Полыхали зарницы…

Донеслись голоса:

— А ведь прав Астролог, смотри, что творится…

— Будет все как всегда… солнце сядет в тучу, а мы сядем туда, куда нас посадят…

Министр усмехнулся, разгладил лицо. Некоторое время он размышлял об открытии Астролога, потом решил искупаться. В бассейне к нему подошел слуга.

— Там, похоже, комедию разыгрывают… пришли вас арестовывать…

— Что-что?.. — В дверях Министр увидел офицера из Тайной Канцелярии и несколько человек из службы охраны. Полковник зачитал ему постановление об аресте.

Всякая Божья тварь в этом Мире Иллюзий и чистая и нечистая.

При обыске в комнатах Министра нашли магические эмблемы и символы, списки из египетских папирусов и ассирийских плиток, еврейские книги в красных и зеленых кожах…

В зале допросов и суда царил порядок, ни паутины, ни плесени по углам, даже чернила в чернильницах, обычно полные мух, были чистыми.

Прежде чем допросить Министра, допросили его слугу, который после пыток сознался, что Министр уже несколько лет питается лягушками из Франции, и что по ночам у него творятся Мистерии…

— Что-что?.. — Савва заерзал. Он сидел в кресле, опираясь ногами на голову и хвост льва. Услышав о лягушках и Мистериях, он нахмурился и кашлянул в слуховую трубку. Огромный белый дог, дремавший у ног Саввы, приоткрыл веки, покосился на дверь и глухо зарычал. Красный попугай встревожено перелетел с места на место.

В ту же минуту в стенах что-то зашуршало, чешуйками осыпалась известка. Савва закрыл голову руками. Послышался отдаленный гул, шаги, голоса. Вздулись гардины…

В ту же минуту офицеры службы охраны ввели в зал арестованного Министра.

Арест застал Министра врасплох. Он не знал, что и подумать. Он одернул фалды мундира, тронул дрожащими пальцами аксельбант, трофеи, посмотрел на статую, которая пальцем, прижатым к губам, советовала всем входящим хранить молчание, и икнул.

Судьи сидели полукругом и были почти неразличимы в своих мантиях, похожих на сутаны, однако Савва отметил, что ему не удалось скрыть от них тот смутный страх, который он вдруг испытал, когда на него посыпались чешуйки известки. Он округлил брови и, не скрывая раздражения, сказал Министру:

— А ты не плохо выглядишь…

— Я?.. — Министр побледнел.

— Причисли меня к какой-либо должности, я тоже хочу быть членом вашего братства, хоть каким-нибудь, хоть самым ничтожным…

«Я пропал… вот тебе и сон в руку…» — Министр закрыл лицо руками. Пахнуло холодом, сыростью, гнилью. Плеснулись бумаги на столе. Немой слуга оловянно качнулся, поймал бумаги.

«Пьян сволочь…» — подумал Савва и расслабленно махнул рукой.

Председатель суда, раскрасневшись от волнения, открыл папку с делом Министра, за последнюю ночь распухшую от бумаг. Он говорил не долго. Всех запутав, он запутался сам и сел, в надежде, что ничего не испортил.

— Мне кажется всем уже все ясно… кто против?.. — спросил Савва.

Судьи молча склонили головы.

— Никто, ну что же, в таком случае… боюсь, я вас разочарую, господин бывший Министр… в смысле улучшения удобств жизни… увести…

Министра увели. Ноги у него заплетались. В нижних этажах Башни у него отняли все трофеи, раздели догола и дали другую одежду. До утра он жил в тесноте среди пауков и мокриц. Утром он во всем сознался в обмен на сносную жизнь в Лагере.

Место, именуемое Лагерем, находилось в двух днях пути от города, но дорога туда показалась ему бесконечной. Наконец в лощине между сопками он увидел низкие и темные бараки. Они как будто закапывались в землю вместе со своими обитателями…

 

48

В парке было темно, сыро. Редкие прохожие нарушали тишину. Тени их то обгоняли, вытягивались вдоль аллеи, то шли рядом, постепенно отставая. По шатающейся, осклизлой лестнице Астролог спустился к набережной и как-то вскользь глянул на Башню. В верхних этажах Башни у него была небольшая комнатка, приспособленная для наблюдений за небом. По сочетанию небесных светил он вычислял гороскопы и довольно удачно угадывал многие из земных событий. И в этом не было чуда. С малолетства он жил в дальних странах, обучался там астрологии и другим искусствам. Ему было 30 лет, когда умер его отец, и он вынужден был вернуться на родину. Потянулась скучно-размеренная жизнь. В 35 лет он решил жениться на племяннице профессора музыки. Это была довольно милая особа. Черные улыбчивые глаза, черные кудри. Роль ее в этой истории незначительна. Одно можно сказать, с женой Астрологу не повезло…

Почти полгода он рассказывал ей о звездах. Расшифровывать его бред, стирать и развешивать на террасе его рубашки и носки, оказалось делом для нее непосильным. Как-то ночью, копаясь в своих рукописях, Астролог вдруг почувствовал, что ее нет в комнате. Он обошел все комнаты, заглядывал даже в шкаф, перевернул все вверх дном и успокоился лишь после того, как наткнулся на свое отражение в зеркале. Оно что-то искажало, что-то исправляло, но выглядел он лет на сорок, если не старше, и он разговаривал сам с собой. С тех пор это вошло в привычку.

Еще раз глянув на себя в зеркало, он оделся, собрал чемодан, взял зонт и ушел.

Больше он здесь не появлялся.

Однажды он сидел в парке и, разговаривая сам с собой, худой, бледный, в потертом сером плаще, застегнутом не на все пуговицы, по причине их отсутствия, что-то рисовал на песке. Иногда он поднимал голову и с туповатой улыбкой на лице осматривал редких прохожих. Он искал среди них товарищей по несчастью, чтобы стареть за компанию без горечи в сердце.

За его спиной поскрипывали качели. Скрип оборвался. Девочка 13 лет, не больше, слетела вниз, склонилась над рисунком, изображающим нечто, наморщила свое улыбчивое личико.

— С кем это ты разговариваешь?.. — спросила она неожиданно сиплым голосом.

— Голос у тебя, как орган… — Астролог улыбнулся, может быть, первый раз за много дней.

— Вовсе нет… — Девочка фыркнула и посмотрела на рисунок. — А это кто?..

— Это?.. гм… Прекрасная Дама…

— Разве они такие?.. — Девочка состроила гримасу.

— Они всякие… и вообще, что ты в этом понимаешь… — Астролог затер рисунок…

На город уже опускался вечер. Идти к старухе, у которой он снимал угол, не было сил. Он прилег на скамейке, лежал, ворочался среди обрывков газет, оберточной бумаги и ругался в полголоса:

— Проклятая жизнь… — Мопсик в заплатанной жилетке тихо заскулил и лизнул его свесившуюся руку. — Все-то ты понимаешь, псина… я, видите ли, не даю ей ни денег, ни любви и лишь иногда сам себе доставляю удовольствие… получается, что я… куда ты пошел, не уходи… впрочем, иди и скажи этой сучке, что я о ней думаю… — Лежать было неудобно. Стыла спина. По ногам ползали какие-то мошки. Он повернулся на бок и упал, ударившись виском о чугунную ножку…

Как будто вспыхнуло все, осветилась красота, которую большинство людей не замечает, и он очнулся с ощущением, что уже умер и его только что обмыли водой, настоянной на апельсиновом цвете.

Между тем над Астрологом уже столпились прохожие.

— Что с ним?..

— А вы кто?..

— Я врач… отойдите подальше, накурили, в глазах темно…

— У него, наверное, приступ астмы…

— Вы его знаете?..

— Еще бы мне его не знать… когда-то мы окончили одну и ту же школу, где научились пудрить друг другу мозги и корчить из себя интеллектуалов… помню, когда не было денег на натуру, мы позировали друг другу голышом… на мою сестру это действовало ужасно, как-то она даже описалась от избытка чувств… в общем, смех один, да и только… я, так, пшик, а он имел потрясающий успех, картины его шли нарасхват, где его только не носило: Вена, Париж, Рим… потом попался на удочку какой-то стерве и все козе под хвост… женщины — это как сон, в котором нет ни начала, ни конца… да, словами этого не передашь…

Астролог приоткрыл веки, разглядел маленькую грудь, острые лопатки под белой блузкой, завитки крашенных хной волос. Наплыло, открылось все ее лицо, фиалковые глаза, розовые, слегка припухлые губы, красиво очерченные. Губы дрогнули.

— Кажется, он пришел в себя…

— Где я?.. — Астролог слегка приподнял голову.

— На седьмом небе…

— Не знаю, на каком я небе, но ощущение такое, как будто во мне кто-то посторонний… — Астролог снова погрузился в мечтательное забытье.

Пухлая рука поднесла к его губам кружевной платочек, и мечты разлетелись.

Сарра помогла ему встать на ноги. Он стоял, покачиваясь, и размышлял вслух.

— Вы так и будете меня обнимать?.. — Сарра оторвалась от него и невольно вздохнула. Этот странный господин весь в сером с лысеющим лбом и белесыми, вымытыми глазами чем-то привлекал к себе…

Через несколько дней Астролог пригласил Сарру на вернисаж. В небольшом зальце собрался весь гербарий, художники, поэты. Было шумно. Сарра не выносила света и шума и перешла в другую комнату. Полумрак, иконы в ризах, запахи: ладан, миро и тот таинственный фимиам, о котором упоминается в Библии. Во всем ощущалась какая-то половинчатость, мимолетность…

Послышались тихие голоса.

Сарра слегка повернула голову. Чуть дальше у сумеречного окна стояли невысокий господин весь в сером и рыжеволосая костлявая на вид дева, как будто обсыпанная стеклярусом. Они рассматривали картину. В обнаженной девушке, точно парящей над зеленовато-слоистым, полупрозрачным пейзажем, Сарра узнала себя. Тело ее было полно какой-то растительной чувственности…

«Боже мой, как он посмел…» — Вся в слезах, Сарра выбежала на улицу. Дома она разделась, увидела себя в зеркале, свое довольно тяжеловатое, полное тело, ощупала, чуть-чуть приподняла маленькую, по-детски округлую грудь, закрыла глаза. Не открывая глаз, она забралась в постель, накрылась одеялом и затихла, пытаясь вспомнить лицо Астролога. Сердце вдруг сжалось, и она заплакала…

Всю ночь шел дождь. В доме было тихо, темно, словно все умерли…

Утром Сарра стыдливо прятала глаза от сестры. Она боялась своих мыслей и желаний. Они казались ей преступными…

«Мое падение в бездну закончилось вознесением на небеса…» — записал Астролог в дневнике несколько дней спустя, после того как он ввел Сарру в свою келью. Это была маленькая, стылая комнатка с одним окном и выходом на крышу. Продавленная кушетка, громоздящийся скелет мольберта, пыльное зеркало. В нем отражались мерцающие в полутьме странные картины. Они просто ошеломили Сарру, и она замерла в каком-то радостном изумлении.

— Это мои сны… — Астролог поднял с пола какую-то книгу, полистал, неопределенно улыбнулся. Это был его дневник. Он бросил его в камин. Дневник съежился, раскрылся, листки, вспыхнули.

Сарра села на кушетку, подтянув колени к груди, улыбнулась какой-то двоящейся улыбкой. Он обнял ее…

Прошел час. Сарра уже оделась, подкрасила слегка припухшие губы, порывисто оправила юбку, напустила волосы на пылающие щеки.

— Мне пора, уже поздно… ты меня слышишь…

— Да, слышу… — отозвался Астролог. Он читал.

— Я пошла… — Сарра выпорхнула.

«Слава Богу, убралась…» — вяло подумал Астролог и завел патефон. Он поставил свою любимую пластинку…

Прошло несколько дней.

Вечер был бледный и прохладный. Сгущались сумерки. Слабо краснела луна на горизонте. Астролог зябко повел плечами, засунул руки в карманы плаща. Они посинели от холода. Глянув по сторонам, он пошел вверх по улице, повернул направо и остановился перед домом с крыльями флигелей. Дом казался нежилым. Никто не входил и не выходил оттуда. Окна были темные.

— Ау… — Он обернулся и, увидев Сарру. Она вышла из переулка. Он замахал обеими руками, побежал, споткнулся, запутался в какой-то проволоке. Неожиданно скучно, трезво подумал: «Дурак, зачем ты сюда притащился…»

Сарра уже обнимала его. В глазах зыбь, затягивающая.

— Как ты меня нашел?.. — спросила она.

— Я?.. собственно говоря, совершенно случайно… — Он приветливо сморщил лицо, подумал: «Пожалуй, она меня задушит, вот так тихоня…»

— Я так рада…

Прошел месяц.

Он только что вернулся из командировки, долго ковырялся в замке, прежде чем догадался толкнуть дверь плечом. Дверь не была заперта, и он влетел в комнату. Сарра испуганно оглянулась, прыснула по-детски несдержанно, прикрыла рот ладонью.

— Боже мой, это ты… как ты меня напугал…

— Да вот… — Астролог принужденно улыбнулся. Сара стояла посреди комнаты с чемоданом и фаянсовой кошкой, которую она прижимала к груди.

«Боже мой, зачем ей эта кошка?.. как все это ненужно, непонятно, нелепо…»

— Куда ты?.. — Сарра уронила чемодан.

— К черту… — Дверь с треском захлопнулось за ним. Опрокинулась ваза с цветами. На полу собралась лужа коричневатой воды. Сарра опустилась на пол. Час или два она сидела на полу, подтянув к подбородку колени, потом перебралась на кровать…

Астролог вернулся посреди ночи, не раздеваясь, сел на край кровати.

— Я зажгу свет?.. — спросила Сарра. Она не спала.

— Как хочешь…

— Ты простыл?..

— Немного, горло саднит…

— Почему ты такой?..

— Какой?..

— Не знаю… я чувствую себя виноватой и мне грустно… мне ужасно грустно… мне кажется, ты меня боишься?.. — Сарра взяла его руку и прижала к своей щеке. — Ты знаешь, в детстве я тоже боялась всего… я никуда не выходила, сидела дома и играла в куклы, представляешь?.. до 13 лет… и грызла ногти, отвратительная привычка… потом мы с Ларисой приехали в город, жили у дяди… как-то Лариса вытащила меня в театр… огни, зеркала… я увидела его в зеркале и влюбилась без памяти… дядя был в ужасе, когда я сказала ему, что выхожу замуж… не хочу называть его имя, он приехал в город учиться на еврея… забавно, правда?.. играл на скрипке, мечтал стать артистом… потом он исчез… дядя сказал мне, что он умер… я чувствовала себя такой покинутой… — Сарра сонно потянулась, как бы во сне или сквозь сон что-то прошептала и замолчала. Она уже спала, закутавшись в лоскутное одеяло. Он осторожно высвободил свою руку и тоже попытался заснуть…

За день крыша раскалилась, в комнате было душно, но он дрожал…

Вспомнилось, как после развода с женой он снимал небольшую комнату в подвале с одним окном, из которого был виден лишь серый, скудный клочок неба между домами. Это был весь его небосклон. Он так пропитался сыростью и тоской в этом подвале, что долго не мог согреться.

Почудилось, что кто-то постучал в окно. Он встал и, сдвинув занавеску, выглянул в окно. Под окном стоял незнакомец, лицо как будто знакомое. Астролог задернул занавеску и обернулся. Сарра негромко постанывала во сне. Что-то ей снилось. Он улегся рядом с ней, пригрелся и только задремал, как в дверь позвонили. Лучше было бы не вставать, но он встал и, волоча ноги и, зевая, пошел к двери. Приоткрыв дверь, он увидел Иосифа. Выглядел он ужасно, весь мокрый, под глазами черные круги.

— Ты один?.. — Иосиф заглянул одним глазом в полутьму комнаты. По комнате летали бабочки.

Астролог промолчал.

— Неловко тебя просить, тут такое дело, я разыскиваю одного еврея… — Иосиф назвал имя, и оно повисло в воздухе. Астролог отвернулся, опустил голову. От Иосифа разило вином и преступлением.

— Нет… я не могу и не хочу в это вмешиваться… — Астролог выпроводил Иосифа, постоял, прислушиваясь. Имя, которое назвал Иосиф, было ему хорошо известно. Это был отец Лизы, меланхоличный еврей, которого он не выносил. После какого-то несчастья, случившегося с ним, он жил взаперти и кажется, сошел с ума среди своих картин.

Астролог вернулся в комнату. На кушетке смутно белели скомканные простыни. Сарра ушла.

«Вот так-так… странно, ушла и ни слова не сказала…»

В дверь снова позвонили. Он вышел в коридор и наткнулся на незнакомку. Она была просто копией Сарры, но постарше, стриженная, лицо вытянутое. С изумлением он рассматривал ее. Сколько-нибудь связных воспоминаний она не вызывала.

— Что вам угодно?.. — спросил Астролог, запинаясь. За окном прогромыхал трамвай, и он не расслышал, что сказала ему незнакомка. Она уже повернулась к нему спиной.

— Подождите… кто вы?.. куда вы?.. — Накинув на плечи плащ, Астролог побежал вниз. Он не знал, куда и зачем бежит. Дверь в его комнату осталась открытой…

Очнулся он за городом. Вокруг земля, небо, солнце. Он разулся, встал и пошел. Он шел и шел, сам не зная, куда идет. Пыль приятно обжигала ступни, и земля как будто плыла под ногами.

Обогнав пылящее стадо, объедающее обочины, он свернул на тропинку. Всюду громоздились валуны и камни. Кто их разбросал? Чем дальше он шел, тем явственнее ему казалось, что он не поднимается, а опускается все ниже и ниже.

Взошла луна, волнисто очерчивая горизонт мягким мерцающим светом, рисуя изменчивые изображения, силуэты фигур. Они напоминали кающихся грешников.

Астролог остановился. Густой цветущий кустарник преградил ему путь, скрывая пропасть, за которой вздымались скалистые отроги…

Он прилег, вытянулся, жадно вдыхая дурманящий запах цветов, и не заметил, как уснул. Ему снился дом на сваях с верандой, в котором он жил с родителями. В доме было много полутемных комнат, длинных извилистых коридоров, тупиков. Озираясь, он шел по коридорам, натыкаясь, то на мать, то на бабушку, то на кузину, то на какие-то вещи. Воображение выхватывало их из однообразного и, в общем-то, скучноватого детства. Беглые, мимолетные впечатления, пейзажи, сцены, ничего особенного не представляющие, но почему-то они вызвали слезы…

Воображение всегда полнее реальности. Оно что-то заменяет, подделывает, преображает…

Вдруг ему открылось сходство Сарры с кузиной. Вспомнилась теплая полутьма крошечной спаленки, скрипы и скрябы кровати, краткое и легкое прикосновение ее губ, почти неощутимое…

— Только не здесь… пошли в сад… — прошептала она и выскользнула за дверь.

Он помедлил, потом вскарабкался на подоконник, вылез в окно и прыгнул вниз на клумбу, побежал за кузиной, все удлиняя шаг, еще неуверенно, неуклюже расправляя крылья. Уже он летел. Внизу вспыхивали и гасли розовые, бледно-желтые и сиреневые огни. Было хорошо и тепло смотреть на них, и не страшно заблудиться, в этом густом и синем мраке, нигде не кончающемся, в котором вдруг прояснился тоненький ободок луны.

Неожиданно прогремел гром, прокатился через все небо и он очнулся. Подняв голову, он некоторое время вглядывался в нависшее над ним небо и вдруг тихо и безумно рассмеялся…

Миновав Южные Ворота Башни, Астролог углубился в темные улицы старого города.

Шел мелкий, как туман, дождь.

Дверь в мастерскую была заперта. В ржавой петле покачивался не менее ржавый замок. Это его несколько удивило. Он постучал, зачем-то порылся в карманах, потом склонился к отдушине. Он долго не мог найти ключи, наконец, нащупал их среди засохшего кошачьего дерьма. Путаясь в ключах, он открыл дверь, вошел, как-то нелепо озираясь, наткнулся на оставленный кем-то чемодан и, не раздеваясь, ничком упал на кровать. Он лежал и ждал Сарру все с той же безумной улыбкой, как будто застывшей на его лице. Придет она или нет? И какой она будет?..

Часы пробили час ночи, потом два. Он все еще ждал ее, сгоняя смутный сон с век. Еще одно усилие. Как бы случайно он закрыл глаза и заснул. Но и во сне он ждал ее…

Во сне ему снилась явь. Морок мерклых лунных пятен, причудливых желто-зеленых, шелковисто-гладких форм, в сплетении которых вдруг увиделось лицо Сарры…

Она смотрела на него так странно. И одета она была странно, вся в черном, в волосах путались черные ленты, бабочки. Он потянулся к ней и… очнулся. В комнате царила тишина. Стало как-то даже жутко. На полу лежали скомканный мокрый плащ, шляпа, рваные ботинки, все в грязи. Взгляд его тронул заводную балерину, вывалившуюся из разорванного чемодана, стопку книг у стены, желтые обои, скользнул в окно с видом на Болотную площадь. Как бы со стороны он увидел Сарру и себя в отражении стекол. На миг все это прояснилось и погасло. Так было хорошо, легко, спокойно в этот миг!..

Дождь лил всю ночь, и всю ночь в стекла скреблись мокрые ветви, вспыхивал и угасал странный, грязновато-красный свет и скрипела кровать…

Утром Астролог с трудом разлепил тяжелые, как будто налитые свинцом веки. Чувствовал он себя совершенно разбитым. Некоторое время он лежал, устремив взгляд в окно, на ветки с нависшими на них радужными каплями…

По радио прозвучали сигналы точного времени. Заиграл гимн. Все как обычно, как будто ничего не случилось. Он встал, рассеянно полистал какие-то бумаги, рисунки девочки 13 лет с жиденькими косичками и вышел…

Час или два, сам того не сознавая, Астролог кружил по саду, заросшему чертополохом и полынью. Сюда свозили со всего города отслуживших свой срок статуи идолов и кумиров. Поодаль маячил дом с верандой, затянутой проволочной сеткой. К западной стене этого дома примыкала пристройка, где жила Сарра. Угрюмо поглядывая на жуткое нагромождение бурых и серых уродов, к которым быстро привыкли дети и муравьи, снующие по ним взад, вперед, он поднялся на мостик, переходивший в крутую и узкую лестницу с шатающимися, осклизлыми ступенями и обломанными перилами.

Донесся странный скрип. Астролог испуганно обернулся и увидел сквозь листву незнакомца, который грузил в тележку на резиновых шинах голову какого-то кумира.

— Который час?.. — спросил его незнакомец, ссутулился, заправляя потемневшую от пота рубашку.

— Не знаю… — И без того длинное и хмурое лицо Астролога вытянулось.

— Я так, на всякий случай спросил… — Незнакомец ухмыльнулся, почесал шею и покатил тележку прочь, увлекая за собой мух. Сам не зная зачем, Астролог какое-то время шел за ним, потом свернул к остановке трамвая…

Он уже ехал в трамвае, и все еще шел за незнакомцем. Вдруг он наткнулся на кладбище, огороженное изгородью. Поблизости не было видно ни ворот, ни калитки. Он с трудом протиснулся в щель между досками и побрел вдоль могил. Открылась болотистая лужайка, кочки, вместо могил, поваленные ржавые кресты. Он оступился и в ужасе замер, чувствую, как его ноги медленно погружаются в трясину. Во сне он или наяву? Уже погрузившись по пояс, он попытался дотянуться до веток. Дотянулся. Деревце наклонилось, хрустнуло. Он почувствовал, как холодные руки забираются к нему под одежду, ползут, все и везде трогая…

— А-аа-ааа… — захрипел он, путаясь в липких водорослях, захлебываясь черно-коричневой жижей, и… очнулся в трамвае. Трамвай стоял. Он выглянул в открытую дверь. Вереница трамваев тянулась до конца улицы. Спрыгнув с подножки, он перешел улицу и пошел проходными дворами. Свернув за угол, он невольно остановился, как будто кто-то удержал его за руку. В тот же миг на крыше загремело проржавелое железо, и перед ним упал незнакомец, оборвав бельевые веревки с развешанными на них простынями. Незнакомец лежал ничком, нелепо вывернув шею. Рот и глаза его были открыты. Он точно силился улыбнуться.

— И надо же… прямо в собачье дерьмо… — сказал худощавый, хрупкий на вид прохожий в сером плаще и круглой шляпе.

Астролог подошел поближе, склонился над упавшим. Внезапно он так разволновался, что уронил очки. Он видел этого человека у Сарры, чахоточный мечтатель, идеалист. Вспомнилось, как он стоял у раскрытого окна. Рубашка и пол под ним были залиты кровью. У него был приступ. Что-то невнятно прохрипев, он протянул к нему руки и обвис на нем, силясь улыбнуться. Все это тогда так потрясло Астролога…

— Такое впечатление, что вы его знаете?.. — спросил прохожий.

— Да нет… — Некоторое время Астролог был занят созерцанием собачьего дерьма.

— Что с вами?..

— Какое-то минутное помрачение…

Из спутанных веревок и белья внезапно скакнула лягушка.

— Вот черт… подумать только… и зачем?.. не лунатик же он?.. — прохожий оглянулся. Из подъезда дома вышли двое в дождевиках с капюшонами. — Нет, он не лунатик, а они явно не служащие похоронного бюро…

Астролог поискал очки.

— Ваши?.. — Прохожий протянул ему очки. Он держал их за дужку, связанную ниткой.

— Да… — Астролог поблагодарил прохожего и пошел дальше дворами.

В мастерскую он пришел около девяти часов вечера. Чувствовал он себя совершенно разбитым, прилег в кресло у окна, укрылся пледом и на какое-то время забылся…

Тихо качнулась ветка. Маленькое серое существо прыгнуло, вцепилось, повисло на его плече. Совсем близко он увидел длинный острый носик и поблескивающие зловеще глазки. Мышь пискнула. От неожиданности он вскрикнул, с отвращением отшвырнул мышь. Тут же приоткрылась дверь. В щель протиснулся незнакомец в клетчатом пиджаке кошмарного вида.

— Простите, можно войти?..

— Э-а-да, да, конечно… тем более что вы уже вошли… — Астролог вопрошающе уставился на посетителя.

— Да, конечно, благодарю вас… — Фома прикрыл дверь, повел длинным, острым носом, прислушался. — Извините, я не представился, я ваш давний поклонник, можно сказать, вы были моим кумиром в детстве, я просто зачитывался вашими трудами по астрологии, как романами, помню, это было что-то божественное… но, мне кажется, я не вовремя, ухожу, ухожу, еще раз извините… — Он как-то нелепо всхлипнул, точно пытался разжалобить и исчез.

Облегченно вздохнув, Астролог запер дверь на засов. На некоторое время он утонул в житейском море. Его занимали мысли о Фоме. О нем разное говорили. Говорили, что он был агентом охранки, и что одно время он жил с девочкой 13 лет, заставлял ее торговать лотерейными билетами, потом со старухой из оперы.

«Однако странно, что он тут вынюхивал?..» — Астролог устало потянулся. В последние дни он много работал. Ожидалось неблагоприятное сочетание звезд. По его расчетам в точку лунного затмения попадал и Юпитер. В этом таилась большая опасность. Уже забыв о Фоме, он склонился над расчетами. В сотый раз он считал и пересчитывал, перепроверял себя. Ошибки не было…

В университете доклад Астролога встретили прохладно и к его расчетам отнеслись скептически, лишь Секретарь, невзрачный, чем-то похожий на лунатика господин, ознакомившись с пояснительной запиской, попросил Астролога зайти к нему в удобное для него время. Астролог не стал ждать, пришел в тот же день. Секретарь был не один.

Незнакомец оглядел Астролога из-под очков с дымчатыми стеклами. Вид странный, пожалуй, и смешной. На голове нелепая шапочка. Сделав несколько шагов, Астролог поскользнулся на паркете, нечаянно толкнул гипсовую копию какой-то Венеры и грохнулся вместе с ней на пол. Венера разлетелась на куски.

— Ничего страшного… расплатитесь на том свете… как я понимаю, недолго осталось ждать… — Незнакомец не выдержал, сухо рассмеялся. Подоспевший Секретарь помог Астрологу встать на ноги, но говорить он уже не мог. Он прикусил язык…

Об открытии Астролога, о котором уже ходили толки по всему городу, Военный Министр доложил Савве, дополнив сообщение своими соображениями. Он вознамеривался использовать открытие в своих целях, но это была совершенно бредовая затея.

Некоторое время Савва молча разглядывал генерала, слегка склонив голову набок.

«Я думал, что мирная жизнь их портит… а он так молодо выглядит… словно и не было всех этих проклятых войн…» — Савва вспомнил, как его посетила группа генералов, просившая поддержать их ходатайство о пожизненной военной пенсии, которое он подписал и, расчувствовавшись, подарил им свой портрет со всеми регалиями. В то время он еще был уверен в своей неотразимости.

— Я ничего не понимаю ни в астрономии, ни в астрологии, но тут есть над чем задуматься… впрочем, посмотрим, как будут развиваться события… — Савва махнул рукой. Тем дело и кончилось…

 

49

Тирран полистал бумаги, которые нашли в сейфе Управляющего Делами. Взгляд его остановился на письме, довольно пространном и скорее похожем на донос.

На миг он задремал и очнулся, как от толчка. Ему опять почудилось, что кто-то стоит под дверью. Он зажег лампу и вышел в коридор.

Он еще долго блуждал по коридорам Башни с уже потухшей лампой, натыкаясь на спящих охранников. Он не только не будил их, а напротив, уговаривал бодрствующих спать. Они принимали его за одного из двойников. На нем была выцветшая военная форма без знаков различий и заляпанные грязью сапоги со шпорами. Пес бледной масти сопровождал его.

Уже светало, когда Тирран вернулся к себе и прилег в кресло у камина. Как только он закрыл глаза, появилась Жанна. Она разбрасывала горстями рои желтых бабочек, мотыльков. Насмешливо оттопырив алые губки, она погрозила ему тонким пальчиком…

«Нет, это какое-то наваждение…» — Губы Тиррана дрогнули, всхлипнули. Он зябко повел плечами и дернул за сигнальный шнур.

Через минуту в камине уже дымились, шипели дрова. Огни отбрасывали пляшущие, красноватые отблески на портреты его предков, которые тревожно выглядывали из своих тесных рам. В портретной череде зияла дыра. Кто-то снял портрет Старика…

Уронив плед, Тирран закрыл лицо ладонями.

«Нет, я должен докопаться до истины, чего бы это мне не стоило… даже если это ловушка…» — Опустив голову, он побрел по полутемному коридору, ведущему в зимний сад. В отдалении, как тень, за ним шла дева в узком платье. Тень ее удлинилась, изломалась. Тирран оглянулся. Она назвала его по имени и легкой, кошачьей походкой приблизилась к нему, опасливо косясь на пса бледной масти…

— Что это вы, ах, оставьте… — Тирран неожиданно и зло оттолкнул деву и спустился к бассейну.

Из-под его ног скакнула лягушка. Он обмер, чертыхнулся и снова увидел незнакомку в узком платье.

— Ради Бога, простите меня… — Она замерла, загляделась испуганно.

— Что вам нужно?..

— Помогите ему, ему нужна ваша помощь, он совсем запутался… — Дева откинула вуаль. Тирран обнял ее взглядом, подумал:

«А она производит отнюдь не отталкивающее впечатление…»

— И кто же этот «он»?..

— Он мой муж… — Дева тяжело задышала, качнулась и…

— Что с вами?.. эй, кто-нибудь…

Из кустов, как змей, с шелестом и шипом выюркнул садовник, склонился над девой.

— Преставилась… — Он скорбно изогнул губы.

— Ты ее знаешь?..

— Это племянница Министра…

— Вот как, однако… — Тирран отошел к окну. На город наползали тучи, вспыхивали зарницы…

 

50

Комната странно осветилась и совершенно жуткий грохот потряс Серафима. Как будто небо обрушилось.

Он испуганно привстал. Дверь была открыта. В проеме двери маячила фигура девочки 13 лет, постепенно заволакиваемая какой-то грязноватой зыбью. Она поманила его за собой. Недоумевая, он встал и вышел в коридор, сырой, с облупленными стенами и неровными полами. Он шел, натыкаясь на выставленные за порог вещи. Вот комната тетки, вот зала с камином и пианино. Почудился запах дыма, звуки. Голые прежде стены стали отсвечивать, начали вырисовываться разные мелкие вещи: раковины, папоротники, кактусы. Они пробуждали отражения, наслаиваемые, переменчивые силуэты в отсвечивающих стеклах буфета, в лакунах стены.

Кто-то остановил его. Он обернулся, пересиливая невольную дрожь, вызванную прикосновением к довольно странному и прохладному предмету. Случайности освещения мешали ему рассмотреть и узнать гипсовую статую всю в теневых пятнах. Она что-то утрачивала, что-то приобретала. Уже одетая в розовое и блестящее, она прохаживалась по гостиной, тронула свисающие сосульки люстры. Ее фигура умножалась в стеклах книжных шкафов, приобретая черты тетки, Лизы, Сарры. Они выстраивались одна возле другой в каком-то странном порядке, пронизанные одним и тем же желтоватым светом, и постепенно преображались в нечто однообразно мерцающее, постепенно мутнеющее…

— Ну и погода… льет, как их ведра… — В комнату вошел Моисей. — Ты один?..

— Да… — Серафим умыл лицо ладонью. Лицо увядшее, замученное.

— У тебя просто жуткий вид…

— Всю ночь не спал… или мне снилось, что я не спал… не знаю… увяз в этих бумагах, надо все приводить в порядок… а тут еще долги за квартиру, повестка в суд… наверняка происки соседа, темная лошадка с длинным носом, все так и пялится, что-то вынюхивает, караулит под дверью, не выйти, словно ты в тюрьме или в сумасшедшем доме, когда говоришь ему, не верит, таращит глаза, удивляется… может быть, он на самом деле лунатик?.. ему лет под семьдесят, такой старый, что уже не стареет… и всегда в отличном настроении, посвистывает в пуговицу, «жизнь — это игра, в ней только не хватает веселости»… а в понедельник он встретил меня на пороге, его было просто не узнать, бледный, как смерть, говорит, все сходится к тому, что в субботу придет этот день, когда от нас уйдут все ангелы-хранители и мы останемся одни со своими несчастьями… надо бежать куда-нибудь, в городе творится что-то невообразимое… я говорю, ну и в чем же дело?.. тем более что есть такая страна, где всегда лето и ничего особенного не происходит… он спрашивает, что за страна?.. я говорю, есть такая страна между Азией и Африкой… он усмехнулся, догадался, говорит, я для этой страны не гожусь… что верно, то верно, лицо у него не совсем подходящее для этой страны… особенно в профиль… странный тип… он самый знаменитый в нашем доме, его бабка по материнской линии была фрейлиной при дворе, до сих пор у него на стене над кроватью висит ее лорнет, перчатки и дедовские часы от Павла Буре… так вот, утром в среду он исчез и вернулся только в четверг, страшный, точно смертный грех, весь черный, глаза разного цвета, косят, говорит, мотался на край света и обратно, язык заплетается… часа два он меня пытал, расспрашивал о том, что творится в городе… я ему говорю, что все по старому, если не считать конца света, впрочем, это тоже не новость… он как-то странно на меня посмотрел и исчез… только я задремал, студент начал барабанить на пианино, восходящая звезда, на него вдохновение находит на ночь глядя, правда, внешне он на звезду не похож, скорее напоминает морского ежа, живет он с братом, еще один гений нечесаный, поэт, лорд Байрон, а когда распустит волосы, похож на ночную шлюху, и ночная рубашка у него женская… не знаю, почему, но я с ними чувствую себя таким старым и несчастным… наконец угомонился и студент, наступила жуткая тишина, слышно было, как жучки стену точат… а я все равно не могу заснуть, лежу, как бревно, через силу встал, пошел на кухню, выпил ржавой воды из крана, потом попытался читать Пруста, читаю и чувствую, как будто всего меня всего омывает, обволакивает, качает, словно у меня морская болезнь… ты читал Пруста?.. нет?.. и вдруг, слышу, скрипнули полы, донеслись приглушенные голоса, хлопнула дверь, Доктор от медицины ушел, последнее время он затеял какую-то странную игру, уходит около 4 часов утра, а то и раньше, соседка говорит, что у него открылась старая любовь… конечно, почему бы и нет… жена в трауре, глаза на мокром месте, как будто у нее кто-то умер… ей бы жить в царстве вечной скорби, но она боится темноты… только Доктор от медицины ушел, как проснулся этот клоун, Бог свидетель, у них у всех чуточку не все дома и жена его со странностями, то приятелей приведет на всю ночь, иногда стучится, спрашивает, выпить есть, черта лысого тебе, а не выпить, прости меня Господи… как-то она приперлась с рыжей сучкой, откуда я знаю, может она бешеная… ну не спятила ли?.. однако, извольте радоваться или сочувствовать ей… а то ходит по коридору, в чем мать родила, насвистывает марш лягушек, хороша, вся всклокоченная, щеки пылают… к черту, всю душу вымотали… — Серафим подошел к окну. — А девочка у них, просто ангел, ей 5 лет, такая хорошенькая, губки бантиком, яркие, вертлявая, как юла… только в семь часов как будто заснул, что-то снилось, карты, казенный дом, пиковый интерес, дама пик, очень похожа вон на ту незнакомку в лиловом, с мопсиком на руках, идет и оглядывается… где-то я ее уже видел… Боже, как я устал, просто смертельно устал… выспаться бы, надоело все безумно… уеду в деревню, меня все время подмывает уехать в деревню, было бы забавно, проснуться вот так и ни сном, ни духом, где ты? куда ты попал? окно все в цветах, небо синее… я люблю цветы, сердце радуется смотреть на них… а что? я мог бы работать там учителем… ладно, оставим это, не в этом суть… — Серафим обернулся к Моисею, который все еще стоял у двери. — Боже, да с тебя ручьем течет, снимай плащ и проходи… что-то случилось?..

— Судья погиб…

— Да, я знаю…

— Только он мог помочь мне выправить документы Жанны… это какой-то кошмар, представляешь, прямо у меня на глазах… не знаю, что теперь делать?..

— Может быть нам обратиться… — Серафим замер, прислушиваясь. Послышался странный, прерывистый топот и в топоте жуткий и отчетливый женский голос. Он выглянул в коридор. Мимо пробежал Доктор от медицины в плаще, лицо закопченное. Распахнув дверь, он обернулся.

— Молю вас, ради Бога, присмотрите за ней, она не в себе… и если я сегодня не вернусь в этот дом, обнимите ее за меня, потому что я… впрочем, не важно… — Он как-то нелепо, угловато вытер рукавом глаза, всхлипнул и унесся…

 

51

Снова ожили, поползли слухи об Избавителе. Агенты метались из конца в конец города, от театра к рынку, от рынка к площади Восстания, от площади Восстания к Чистым прудам.

Избавителя видели сразу во многих местах. Он был молод, румян. Он стягивал свои волосы сеткой, надевал плащ, берет, и шел в улицы. Полы широкого и длинного плаща развевались за его спиной, точно крылья. Нагибаясь, он входил в низкие двери пивных, пол которых был густо посыпан опилками, а стены разрисованы охотно смеющимися женщинами на все вкусы: смуглыми, белокурыми, рыжими, толстушками и худощавыми нимфетками. Он смахивал остатки пищи со стола и садился. Он сидел и смотрел на торговцев и наемников Пилада, на гуляк, нищих и поэтов.

Тем, кто видел его, с ним встречался и спрашивал, кто он такой, он ничего не отвечал.

«Странно, что нужно этому бродяге, который прикидывается Избавителем?..» — подумала про себя дева, хозяйка заведения, и украдкой поднесла ему стакан вина. Он лишь молча улыбнулся ей усталыми, чуть помутневшими глазами. Непонятный человек.

Он посещал оперу, залы и театры, где ставили пантомимы с простым и незатейливым сюжетом. На правах гостя он входил и в тайные общества.

Его сопровождал юноша, в худобе которого было что-то трогательное. Таких тысячи в восточных кварталах города.

Моисей с трудом протиснулся сквозь толпу, запрудившую площадь Восстания. Уже с утра пятницы в городе творилось что-то невообразимое.

— Вот ты где, а я тебя обыскалась… пошли… — Девочка 13 лет увлекла Моисея за собой в арку дома, дальше, дальше, налево, направо, вниз по осыпающимся ступеням, потом вверх и остановилась у двери, обитой ржавым железом.

— Жди меня здесь…

Девочка скрылась за дверью.

Прошло несколько минут. Моисей толкнул дверь и вошел. В комнате со сводчатым потолком было людно, пахло невыносимо. В углах цвела сырость. Собравшиеся, тихо говорили о чем-то между собой. Голоса их странно смешивались под сводами в один голос…

Некоторое время, Моисей сидел, обняв голову руками, и слушал этот голос. К нему подсел незнакомец в очках с дымчатыми стеклами, заговорил:

— Мне кажется, мы уже встречались…

— Вполне может быть…

— Вы здешний?..

— Нет…

— Вы так похожи на одного писателя… он писал непритязательные пьески, романтические и трагические, но даже не догадывался об этом…

Моисей не дослушал, встал и ощупью стал пробираться к двери…

Было уже за полночь. Тьма кромешная. Лишь уличная лампа светила на всю ночь и две-три звезды. Моисей поднял воротник плаща и пошел вниз по улице по направлению к Болотной набережной. Он искал и не мог найти дом под номером 13, в котором жил человек Судьи. Он хотел оговорить с ним условия, на которых тот согласился бы выправить документы для Жанны. Себя он готов был уже принести в жертву. Позади он слышал шаги, но никого не видел, лишь силуэт Башни, медленно плывущий в ночном мороке. Он свернул за угол и затаился. Шаги приближались.

Сначала вышла тень незнакомки. Увидев Моисея, она сложила руки на груди, словно узнала в нем Бога. Моисей недоуменно оглянулся, не совсем понимая ее жест.

— Успокойся, я знаю, кто ты… иди за мной… — Не спуская с Моисея испуганного и радостного взгляда, дева взяла его за руку и осторожно, как слепого, повела за собой.

Какое-то время они блуждали в напрасно петляющих, узких улочках старого города, спускались и поднимались по шатающимся, осклизлым лестницам, наконец, остановились перед небольшим одноэтажным домиком. Под окнами в палисаднике цвели розы, белые и красные. Дождь омыл их и сделал благоуханными. В доме напротив кто-то долбил нудные гаммы на пианино. Дева порылась в карманах, достала ключ. Дверь тихо скрипнула, приоткрылась.

— Входи…

Моисей вошел в небольшую комнату с одним окном, из которого открывался вид на Чистые пруды. Дева зажгла лампу.

— Вот, послушайте, что здесь написано про тебя… — Она открыла книгу, переложенную пальмовыми листьями и стала читать тихим, слегка потрескивающим голосом:

— Рано утром судного дня он выйдет на площадь и ударит в колокол, и завершится вековой оборот солнца, затмится солнце луной, и Башня осыплется, как песок, исчезнет с лица земли, подобно сну протекшей ночи и никто не сможет показать ни одного камня от нее. В тот же час поднимется ветер. Ветер разгонит облака и откроется новое небо, и снова будут шуметь дубы и куковать кукушки. Наступит время собирать камни. Новая Башня будет подобна египетским могильникам. Она появится в восточной части города. Все уже приготовлено, для того чтобы встать ей на новом месте, и указано время и порядок исполнения этого. Караваны верблюдов, тысячи медлительных волов, запряженные в повозки, уже в пути. Они везут мрамор, черное дерево, слоновую кость и серебро…

Дева читала по слогам, подолгу задерживая палец на замусоленных строчках. Лампа замигала и погасла. Дева умолкла. Она как будто позабыла о госте…

Сгорбившись, в каком-то затмении Моисей сидел у окна и смотрел на город. Казалось, что вот сейчас рассеется туман и откроется до боли знакомый Парк Теней, карусели с деревянными лошадками, длинная лестница, спускающаяся к Чертову острову и к дому на сваях… В отражении стекол он вдруг увидел руки отца, высыпающие корм в аквариум, различилась стайка серебристых рыбок, их мягкие, говорящие о чем-то губы…

В дверь кто-то постучал и Моисей очнулся. Дева открыла дверь. В комнату вошел незнакомец, высокий, худой, лицо горбоносое.

— Можно войти?..

— Нет… — Подняв голову, дева собрала волосы в узел. — Что еще?.. что ты на меня так смотришь?.. пришел зализывать раны?.. ну все, иди, иди… — Дева повернулась к незнакомцу спиной.

— Ты гонишь меня?..

— Да…

— Может быть, мне уйти… — пробормотал Моисей.

— Нет… — Дева вскользь глянула на Моисея.

— Мне показалось, что… впрочем, я, наверное, ошибся… — Незнакомец украдкой посмотрел на Моисея, потом на деву. Она теребила длинными, тонкими пальцами бахрому рукавов и обручи браслетов, скрывающие шрамы на ее запястье, слегка подрагивали и позвякивали.

— Уходи…

— Ты слышала, что-нибудь об Избавителе?..

— Все о нем говорят, а что?.. — В каком-то затмении дева обернулась к незнакомцу. Лицо ее порозовело.

— Все ждут Избавителя, но они Его не узнают, даже если увидят…

— Ну, все, уходи…

— Я не уйду, пока ты не простишь меня… ну, прости… скажи, как мне сгладить дурное впечатление, которое, наверное, сложилось у тебя обо мне… я не должен был, но я… я…

— Уходи… — Дева вытолкала незнакомца за дверь и задвинула засов…

Незнакомец сел на ступеньки перед запертой дверью, не выдержал, тихо постучал.

— Открой… я буду стучать, пока ты не откроешь…

Ксения услышала стук, голоса, погасила лампу и, осторожно сдвинув занавеску, выглянула в окно, потом зажгла лампу и с зажженной лампой в руках вышла на террасу. Никого. Она спустилась по лестнице в сад и пошла. Она шла, как во сне, не касаясь ногами земли, слизывая пересохшими губами росу с листьев, которая казалась ей вином.

Над ее головой бесшумно скользнул ангел или сова. Все вокруг как-то вдруг преобразилось. В воде плескалась рябь и звезды. Отцветший сад снова зацвел. Она сорвала губами один лепесток, другой.

«Что со мной?.. меня как будто околдовали…» — подумала она.

Поставив лампу под яблоню, она распустила волосы.

Донесся детский смех, звуки музыки. Никогда Ксения не слышала такой нежной, завораживающей музыки. В звуки музыки вмешивались голоса, как будто кто-то окликал ее по имени. Она стояла, закрыв глаза, и ждала, но никто не приходил. Было тихо и светло. Из слухового окна дома беззвучно одна за другой вылетали птицы. Шлепая по грязи, она обошла лодочный сарай, неуверенно шагнула в камыши и остановилась…

Инспектор примерил парик, потом одел очки с дымчатыми стеклами, косо улыбнулся своему отражению в зеркале.

— Не понимаю, зачем я должен все это носить?..

Услышав плеск воды, он выглянул в окно Никого, лишь рябь бежала по воде от другого берега. Окна в доме Ксении были темные…

«Почудилось, наверное… она спит и вовсе не думает обо мне…» — подумал он.

В доме напротив вспыхнул и погас свет. В полосе света обрисовалась женская фигура.

Хлопнула дверь. Свет погас, и все исчезло…

Инспектор стоял у окна и смотрел, как и что. Он как будто чего-то ждал.

В этом птичьем доме он жил уже несколько дней. Он выполнял приказ по линии. Жил он в доме один. Все жильцы уже дано съехали. Вечером он купался в пруду или сидел на террасе, затянутой проволочной сеткой, когда шел дождь. Он вслушивался в шум листвы и с равнодушной нежностью оглаживал рыжего приблудного мопсика, который не знал тоски и не тосковал от своего любопытства. Иногда он и засыпал на террасе и просыпался, разбуженный воем. Мопсик глухо подвывал дождю…

Послышались шаги. Ксения вышла из тумана, как из мутной воды. Инспектор узнал ее по походке и выбежал на улицу. Он шел и шел за ней и не мог ее догнать. Она была как призрак, который удаляется по мере приближения к нему. Он уже не чувствовал ног, но она тянула его все дальше и выше, на Лысую гору, в тишину и прозрачность. Густой кустарник преградил ему путь, скрывая пропасти, вздымающиеся скалистые отроги. Он остановился. Она окликнула его и медленно-медленно приблизилась. Не понимая, что она лишь образ и все его блаженство ложное, он раздвинул ветки и шагнул к ней.

Из этой жизни нет иного выхода, кроме как через смерть.

Осыпался песок, камни. Нерешительным и стыдливым движением руки Ксения обвила его шею. Она удерживала и подталкивала его к краю, ближе, ближе.

Инспектор оступился, выскользнул из ее рук и полетел вниз, увлекая за собой песок, камни…

Он упал ничком на камни, перевернулся и затих, как тряпичная кукла. Чуть поодаль поблескивали разбитые очки с дымчатыми стеклами и выцветший от дождя рыжий парик. Его обнюхивал приблудный мопсик в заплатанной жилетке…

 

52

Дождь кончился. Над городом уже летали хлопья белого снега. Подняв воротник плаща, Моисей направился в сторону Башни. На улицах было тихо и пусто. Он перешел Горбатый мост, приостановился у осыпающейся кирпичной стены. За стеной послышалось пение. Моисей пошел на звуки.

В арке он наткнулся на Агента в отблескивающем дождевике с капюшоном, скрывающим лицо.

Во дворе было светло, как днем. Во всех окнах горели лампы. Избавитель, как будто не замечая грозившей ему опасности, ходил из комнаты в комнату и там, где он появлялся, звучали песни. Пел он искусно. Слова как будто лились из его сердца. Он пел о том, что не так-то просто сделать мир справедливым и удобным для жизни. Ему подпевали. Пели нестройно и как в бреду…

— Ты кого-то ищешь?.. — спросил Моисея незнакомец в сером подозрительного вида.

— Нет… — отозвался Моисей.

— Я же вижу, не слепой… у тебя несчастный вид, а все несчастные ищут Избавителя… не надо его искать, он сам найдет тебя в свое время…

— Я только что видел его… — сказал прохожий, появившийся неизвестно откуда.

— Только что?.. — переспросил Агент довольно холодно и нахмурился.

— Да, только что, правда, он был далеко, он шел по краю обрыва, а потом исчез… мне показалось, что прежде чем исчезнуть, он махнул мне рукой, словно он хотел, чтобы я последовал за ним…

— И ты последовал за ним?..

— Нет…

— Я так и знал… — воскликнул Агент и, потеряв интерес к прохожему, обернулся к Моисею. — Если бы он это сделал, он бы почувствовал беспредельное счастье, но есть какая-то причина, неизвестная мне, которая останавливает их… нет, ты только послушай, как они поют!.. просто хор ангелов… это и есть музыка небесных сфер… она и в земле звучит, и в каждой травинке, только преклони ухо и ты услышишь… об этом я и пишу не словами, а красками и ликами, это мои сны о Царстве Божием… иногда я даже теряю сознание или вдруг разражаюсь рыданиями, а люди смотрят на меня как на сумасшедшего и делают из меня зрелище, шепчутся между собой про меня…

— Это мне знакомо… — сказал Моисей.

— Надо радоваться жизни, а они сами себе жизнь отравляют завистью и подозрениями… человек подобен дуновению, как след на воде или уклончивая тень… — Незнакомец заговорил несколько темновато в образных выражениях, и Моисей пошел дальше вдоль стены. Стена как будто нигде не кончалась, опутывая город.

Он снова очутился у часовенки, заросшей ржавеющими лесами.

На кладбище было темно и пусто. Лишь сторож бродил с собакой среди могил и мертвецов. И вдруг, вызывая трепет и изумление, с оглушающим шумом над ним пронеслась стая птиц. Отступая, Моисей поскользнулся и свалился в вырытую яму. Пошарив в темноте возле себя руками, он невольно вскрикнул от боли. Он наткнулся на заступ для рытья могил…

 

53

Савва раскладывал пасьянс. Мрачноватый зал освещали белый огонь Гермеса, огни Святого Эльма германцев. Пылал очаг из храма Весты. Чадили светильники Авраама. Разливался сокровенный свет розенкрейцеров. Попугай настороженно следил за отсветами, блуждающими под сводами. Он сидел на карнизе над северным окном. Несколько черных голубок ворковали чуть поодаль. Рыкающий белый дог бродил по зале, косясь красными навыкате глазами на двойников Саввы, замерших в разных позах. Лишь дог отличал их друг от друга. Кроме магических огней в зале был и естественный свет, который собирался и направлялся зеркалами, проникая через четыре окна со стеклами разного цвета: совершенно прозрачные, белые, красные и синие.

Пасьянс не сходился и Савва потел и морщился, пытаясь сосредоточиться. Некстати в голову лезли давние мысли, путались, мешались. Они стали проклятием его жизни…

Огни чадили, гасли. Темнота медленно обступала Савву. Закрыв глаза, он почувствовал, как темнота крадется к нему…

В стене бесшумно отпахнулась дверь, и перед Саввой вырос лысоватый господин в очках с дымчатыми стеклами.

— Ах, это ты…

— Я… — Лысоватый господин приблизился и зашептал что-то на ухо Савве.

— Говори внятно, что ты шипишь…

Савва слушал и раздражался.

«Все это слухи… нет, я не верю… — Полулежа в кресле, Савва посмотрел на лысоватого господина, как пустое место. Голос его становился далеким и невнятным. Какое-то время Савва блуждал в дебрях одиночества и вернулся весь какой-то сникший, все меньше понимающий. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, неуверенным и старым. — Вот Иуда… даже говорит голосом Старика… и смотрит его глазами… хотя, кто знает… опять начался этот проклятый дождь… не нравится мне все это… надо бы чем-то отвлечься, может быть устроить музыкальные игры… выпустить на улицы духовые оркестры, поэтов, мимов?..»

— Что еще говорят, что слышно?..

— У Южных ворот Башни нашли подкидыша, мальчика, укрытого пальмовыми листьями…

— И что это значит?.. — спросил Савва с выражением досады и некоторого удивления.

— Возможно это намек… — Лысоватый господин потер пальцем очки.

— Намек на что?.. — Савва исподлобья глянул на него. Лысоватый господин был самым преданным его агентом, чуть ли не помешанным на преданности, и все же он почувствовал, как в нем зарождается недоверие к нему.

— Все жду Избавителя…

— Нельзя принимать все это слишком всерьез… — пробормотал Савва раздраженно и отвернулся к окну. Стекло запотело, на нем, как на экране, рисовалось что-то смутное. Картину перечеркнули следы сползающих капель. — Что еще?..

— В театре ставят пьесу «Подставное лицо», в которой постыдно представлена история и некоторые лица… — Агент не осмелился назвать имен.

— В театрах всегда разыгрываются вымыслы… надо бы их запретить… отстань… — Савва оттолкнул попугая, ласкающегося к нему. Попугай отлетел. — Что еще?..

— Покончил с собой Судья…

Савва изобразил на лице изумление.

— Он упал с горбатого моста на камни… в сводке упоминаются имена еще нескольких самоубийц… есть и другого рода преступления…

— Жаль Судью, вот так одним толчком жизнь свалила его… увы… я ведь хорошо знал его отца… был настоящий светский лев… а сын пошел в мать, она играла на пианино, знала латынь… — Минуту или две Савва блуждал в тумане скользких предположений. — Может быть, несчастный случай, что-нибудь ему привиделось?.. в детстве я тоже летал, правда, во сне и каким-то непонятным образом… помню, город становился вдруг страшно далеким и пустым… меня потом долго не могли разбудить… вполне мог заснуть и не проснуться…

Агент сочувственно посмотрел на Савву, обратив внимание, как трясутся его губы, он как будто старел на глазах.

— А ты летал в детстве?.. — спросил Савва. Его блуждающий взгляд наткнулся на силуэт пианино. Оно было похоже на гроб. Крышка откинута. На пюпитре морщились нотные листки.

— Нет, мне в детстве часто снился сон, что я превращаюсь в осла… как у Апулея… а однажды я проснулся в собачьей конуре среди обглоданных костей…

— Вот как?.. — Вытянув высохшую шею, Савва прислушался и вдруг спросил:

— Ты ничего не слышишь?..

Агент повел бровями. Он ничего не слышал, лишь прерывистое дыхание Саввы.

— Такое впечатление, что стены поют… ладно, иди и смотри…

Агент вышел и Савва стал раскладывать пасьянс. Пасьянс опять не сходился.

«Боже, как я устал…» — Он отбросил, смешал карты, попытался встать и увидел в зеркале чье-то отражение.

— Уходи, я никого не звал… — Дева не уходила. — Я же сказал, уходи… — пробормотал Савва и неожиданно для себя вскрикнул, закусил губы. Боль в паху пронзила его. Глаза его потемнели, пот выступил на лице. — Ну, что ты стоишь над душой?.. все, кому не лень, лезут в мою душу… впрочем, нет никакой души, все это дым, дым… напустили дыму… уходи, я уже слишком стар для этого, ничего не могу…

Одинокий, лишенный своих предчувствий, он нуждался в сочувствии, и дева молча обвилась вокруг его бедер, потерлась животом…

«Какие у нее маленькие и нежные груди…» — Савва закрыл глаза. Все уплывало вместе с неясной тоской, болью, как будто он лежал на облаке…

Рассвет застал Савву в зимнем саду. Он еще не совсем проснулся. Глаза опухли. Вяло, в самом дурном настроении, он приподнялся, сел. Кто-то помогал ему. Две невидимые руки поддерживали его сзади. Он обернулся. За его спиной стоял незнакомец. На вид нескладный, щеки впалые, на шее нитка серого янтаря. Увидев пятно на лбу незнакомца, Савва отвел глаза. Ему вдруг стало страшно.

«Кого-то он мне напоминает… Боже, я уже боюсь собственной тени и от каждого шороха вздрагиваю, и сердце ноет…»

— Вам снился странный сон… — заговорил незнакомец, не глядя на Савву. — Как будто люди ходили по пустоте и не могли упасть… целый народ…

— Кто ты и как ты здесь очутился?..

— Дверь была открыта и я вошел…

— Ты смеешься?.. сюда нельзя просто так войти… может быть, ты и есть тот самый Избавитель?.. Боже, в глазах темнеет, все плывет… так ты пришел их спасать… открой окно и посмотри на них, на этих идеалистов, карьеристов, авантюристов, шлюх, на это мычащее и блеющее стадо… многие из них даже не знают, зачем они живут… свобода, равенство, братство и прочий бред… каждый борется только за себя и за свою власть… — С усмешкой Савва посмотрел в окно. На лужайке у солнечных часов шумела толпа, на паперти толпились нищие, увечные, слепые. В толпе мелькнула фигурка девочки 13 лет. Савва обратил внимание на образок на ее груди. Снова начался дождь. В миг лужайка опустела. Усмешка сползла с губ Саввы. Он как-то весь съежился и заговорил унылым, морочливым голосом: — Не понимаю, что это за мания — спасать мир?.. да и от кого его спасать?.. и для кого?.. они жалуются, что они несчастны, но они сами делают себя несчастными… все, иди, не тревожь меня по пустякам, иди и спасай их, если спасение в твоих руках и если у тебя нет других забот… а мне надо выпить лекарство от старости… — Савва попытался встать, наткнулся рукой на раздавленную гроздь винограда, брезгливо отдернул руку, встал, краем глаза недоверчиво и неуверенно подсматривая за незнакомцем, он словно чувствовал за собой вину, потом подошел к фонтану, омыл руки, лицо…

Неожиданно над ним кто-то закричал. Захлопали крылья. Савва испуганно заморгал, заслонился руками. Описав над его головой круг, попугай вылетел в окно. Савва с облегчением вздохнул, увидев, что незнакомец исчез. Да и был ли он?..

— Странно, кажется, у меня начались галлюцинации… — Неприятный посетитель вывел Савву из себя. Он раздраженно вытер мокрое лицо подолом рубашки и с сомнением и колебанием глянул по сторонам, потом на город, на скрипящие флюгера Башни, вокруг которых кружили вороны, на беспросветное небо…

Кто-то окликнул Савву по имени, которое он уже забыл. Он осторожно раздвинул ветки и увидел в траве свою ночную искусительницу. Она лежала, как плод, дозревающий на солнце, осыпанная увядающими ирисами…

 

54

Горожане, встревоженные слухами о приближающемся конце света, волновались. Одни искали убежища в необитаемых местах, другие веселились, третьи заняли всю пустоту Болотной площади и весь Каретный ряд. Перед ними выступали ораторы из числа поэтов и артисты. На одном дыхании они читали свое и чужое из драм и трагедий…

Лысоватый господин вышел из Южных ворот Башни и побрел через площадь. Он всматривался, прислушивался, улыбался. Все шло хорошо и как надо.

Накинув на голову капюшон, лысоватый господин втиснулся в толпу. Какое-то время он разглядывал японские фонарики, потом шарманки, выставленные для продажи у статуи Писца.

Неожиданно Писец спрыгнул с пьедестала, бросил свои свитки, папирусы, прицепленную к поясу бронзовую чернильницу, заткнутое за ухо перо и побежал, прихрамывая. Голова пошла кругом и, чтобы не упасть, лысоватый господин оперся на пустой пьедестал. Вдруг он расхохотался. Он знал, что в толпе искусно сокрыты творящие порядок и беспорядок и стал выискивать их. Он нашел два-три знакомых лица, нахмурился. Он почувствовал, что и они сбиты с толку красноречием незнакомца с багровым пятном на лбу.

«Дураки, опираться надо на вещи, а не на призраков… машет руками, как нетопырь… и голос, как у евнуха…» — Все еще хмурясь, лысоватый господин подошел к другой толпе и прислушался к старику в серой хламиде и в галошах на босую ногу, который, захлебываясь и присвистывая, бормотал:

— Вот тебе крест, сам видел своими глазами, как из Южных ворот Башни вышел, покачиваясь, гусь, а следом за ним вылетела ощипанная курица, хлопая пустыми крыльями, а за курицей вышла свинья, а за свиньей поползли гады… и, наконец, изошло нечто совершенно кошмарное… лицом оно было похоже на птицу, а туловищем и стрижкой на пуделя…

Обыватели слушали старика с суеверным ужасом и крестились. Каждый из них не раз рисковал жизнью, но еще не избежал смерти.

— Ну, что уставился?.. — старик повернулся лицом к лысоватому господину. — Боишься смерти?.. умирать не трудно… ты еще не пробовал умирать?.. — Он оскалился какой-то сатанинской усмешкой.

Лысоватый господин опустил голову и пошел в сторону цирка Шапито, не обращая внимания на вопли старика, оскорбления, проклятия. Заглянув в видавший виды цирковой шатер, он протер очки, и в этот момент бродячий фотограф сделал его снимок. Не сказав ни слова, лысоватый господин разбил стеклянный негатив. Он никогда не позволял себя фотографировать, после странного происшествия в Нескучном саду, где на него душной и дождливой августовской ночью было совершено покушение. Девочка 13 лет выстрелила ему в грудь, но пуля прошла навылет, не задев ни одного жизненно важного органа. Через неделю он был уже на ногах и в квартале от Нескучного сада. Он искал девочку. На город уже опускались сумерки, когда он увидел ее в глубине аллеи. Когда он поймал девочку за руку, на него напала бешеная собака. Дворник убил ее на месте обухом топора, но это не избавило лысоватого господина от мучительной процедуры уколов в живот. Он рычал от боли и бешенства и почти оглох от собственного крика. С тех пор на него наводили тоску сумерки и дождливые ночи, и он искал спасения в объятиях вдовы, неназойливая и обволакивающая нежность которой помогала ему видеть нечто правдоподобное среди заводных кукол, виньеток, вышитых крестиком под копирку павлинов, гераней в горшках и бродящих по комнатам кошек. У вдовы он забывал о кошмарах службы.

Всю ночь вдова что-то лепетала ему на ухо, по-детски надувая губы. Она была похожа на миниатюрную заводную куклу, которые следили за ним через стекла витрины.

Вдова умерла прошлой осенью, отравилась. От нее остались лишь воспоминания и несколько писем с сухими лепестками герани, похожими на мертвых бабочек.

После смерти вдовы он впал в оцепенение, весь день лежал на кушетке в ее спальне и прислушивался к чему-то к себе, а ночью, поддавшись искушению, попытался покончить с собой. Через неделю он вернулся на службу исцеленным, с латунным браслетом на запястье, скрывающим шрамы от опасной бритвы…

Из низины потянуло тошнотворным запахом тины. Долетел голос оратора:

— Вы ждете Избавителя, а в пальмовых ветках уже завелись черви… где мне взять столько воды, чтобы промыть ваши глаза… ах, оставьте меня в покое, что вам нужно?.. что?.. этот мир безумен, в нем нет ничего человеческого… уберите ваши руки… я уйду отсюда сам, когда захочу…

Оратора стащили с возвышения, принуждая его дать объяснения, при свисте недовольных…

Оглядываясь, лысоватый господин пошел дальше.

В громкоговорителе что-то захрипело, щелкнуло. Зазвучал голос Саввы. Голос говорил вообще и вселял тревогу, вызывал какой-то тоскливый протест.

Лысоватый господин невольно поежился и, вскользь глянув по сторонам, увидел странную деву в черном вязаном платье с длинными рукавами и в шляпке с черными лентами. Она спустилась с террасы и пошла вдоль ограды, увитой виноградной лозой…

— Несчастная… — сказал кто-то за его спиной. Он резко обернулся и увидел Доктора от медицины. В длинном до пят плаще он был похож на престарелого ангела. — В этом сумасшедшем городе трудно быть счастливым… ноги гудят от ходьбы, весь день на ногах… в городе просто какая-то эпидемия самоубийств… если все будет идти так, как идет, скоро не останется ни одной живой души… не понимаю, зачем они это делают?.. ради чего?.. жизнь они получили от Бога, и только он вправе ее отнять… — Доктор говорил с ужасающим спокойствием, иногда вставляя в свою речь фразы на примитивной латыни.

Лысоватый господин воздержался от комментариев на эту тему и свернул в переулок…

Над Башней летали вороны и плыли облака, подражая птицам. В сквере старики играли в домино, старухи болтали о пустяках, пускали ветры и спокойно ждали смерти, как будто кто-то открыл им тайну происходящего…

Лысоватый господин сел на скамейку.

Прихрамывая, мимо прошла девочка 13 лет. Она волочила за собой серые от дождя афиши, как крылья. Афиши она собирала для матери, которая только что встала с травы, где лежала с мужчиной, и, оправив платье на бедрах, помочилась. Чуть дальше, на задворках кладбища двое могильщиков рыли яму для полковника. Еще дальше ветеринары холостили жеребца. За конюшней в складках желтого тумана, как в дюнах, пряталось неприметное здание Тайной Канцелярии, в котором чиновники занимались своим обычным делом: они рылись в учетных книгах, выправляли именные списки, кого-то вписывали, кого-то вычеркнули из жизни…

На Горбатом мосту появились машины с солдатами. Солдаты окружили квартал и стали обшаривать дома в поисках неизлечимо больных и доказательств неблагонадежности местных жителей, среди которых возникла эпидемия самоубийств. Пыл их угас, когда они увидел несколько трупов утопленников, которые плыли вниз по течению. Одни покончили с собой из любопытства, другие от тоски. Они ничем не отличались от солдат и всех остальных граждан…

Какое-то время лысоватый господин размышлял о том, как соединяются все эти мелкие, но неотвратимые случайности и к чему они, в конце концов, приведут, потом встал и направился к осыпающейся кирпичной стене, у которой располагались книжные ряды. Он интересовался литературой. Целый склад книг и журналов пылился у него дома на чердаке. Минуту или две лысоватый господин листал какую-то книгу и прислушивался к пению камней…

Неизвестный автор писал об Избавителе и с такими подробностями, о которых мог знать только очевидец.

«Или мистификатор или сумасшедший… одно из двух… не понимаю, почему каждый раз они сходят с ума, когда берут в руки перо…» — Спрятав книгу в боковой карман плаща, лысоватой господин направился к Южным воротам Башни…

Тирран только что вернулся с вечерней прогулки по городу и нашел книгу на ночном столике. Не раздеваясь, он вызвал Секретаря. Он велел ему искать автора книги. Агентам не удалось найти автора и, чтобы не уронить себя в глазах Тиррана, Секретарь нашел несколько лишних людей среди журналистов и философов. Единогласно, при одном отсутствующем, два члена Ложи Суда приняли решение об их публичном наказании. Не прошло и часа после подписания приговора, как солдаты, выстроенные в каре во дворе тюрьмы, уже приводили приговор в исполнение, в очередь убивали одного, чтобы придать бодрости другому. Убитых похоронили с подобающими Избавителю почестями в общей могиле. В тот же день на месте захоронения установили памятный знак и посадили наблюдателя пенсионного возраста. Этот человек должен был докладывать по линии обо всех подозрительных ритуалах, совершаемых у могилы.

Обыватели и служащие, принужденные приходить сюда для наведения порядка и демонстрации своего презрения к государственным преступникам, быстро привыкли к виду его обмякшего туловища.

Вечером, когда спала жара и наплыв посетителей к могиле, туловище пенсионера засыпало.

Еще совсем недавно это туловище принадлежало одному из высокопоставленных чиновников. В 30 лет он командовал полком, а в 35 был назначен Инспектором Лагерей. Он обладал привлекательной внешностью и особой способностью преуспевать, но чем-то не угодил племяннице Министра, был разжалован, лишен орденов и имущества и отправлен на пенсию…

Еще через час, не называя вещи своими именами, Секретарь доложил Тиррану об исполнении его поручения. Повисла жутковатая пауза. Наконец, слегка откачнувшись в кресле, Тирран сказал:

— Я же просил найти автора…

Торопливо, путаясь в словах, Секретарь попытался оправдаться. Тирран лишь раздраженно махнул рукой. Какое-то время он наблюдал за постепенно редеющей толпой на лужайке у солнечных часов и размышлял:

«Хитрая лиса… и тоже поэт… да уж, недостатка в поэтах у нас никогда не было…» — Вдруг он увидел Жанну. Что-то стронулось в нем. Ему захотелось все бросить и просто любить эту девочку. Счастливое мгновение омрачилось фигурой Начальника Охраны, на которого Жанна поглядывала иногда с нескрываемым восхищением. Желтые щеки Тиррана покраснели.

— Зайди ко мне… — раздраженно прохрипел он в слуховую трубку. Секретарь не отозвался. Тирран дернул за сигнальный шнур, но странное дело, шнур вытянулся из отверстия в стене и обвис, а в слуховой трубке все еще что-то потрескивало, попискивало, слышались какие-то подозрительные шепоты, шорохи…

Между тем Жанна и ее спутник подошли к длинному дому с коваными решетками на окнах и скрылись в арке.

Тирран еще раз резко дернул за сигнальный шнур, который змеей обвился вокруг его шеи…

 

55

Старик вышел к Астрологу без охраны в выцветшей военной форме без знаков различий. Его сопровождали лишь два мальчика в леопардовых повязках на бедрах. Это несколько удивило Астролога. И удивило его лицо, как будто скрытое под маской грима. Астролог несколько смешался.

— Не смущайтесь… обойдемся без формальностей… — Старик растянул губы в улыбке. — Мне говорили о вас, как о человеке необыкновенном, чуждом всяких мирских забот, чуть ли не как о святом… а вы мне нравитесь… садитесь и рассказывайте, что там у вас…

Астролог не осмелился возражать, разложил на столе диаграммы, карты, расчеты и, запинаясь, начал доклад. Постепенно голос его окреп.

Закончив доклад, Астролог сел. Повисло молчание. Астролог смахнул с рукописи чешуйки осыпавшейся побелки, потом перевел взгляд на чахлые бегонии, стоявшие в ящике за окном. Все еще шел дождь. Капли дождя медленно сползали по стеклу. На миг они вспыхнули. Из туч выглянуло солнце.

Старик молчал. Он как будто ждал, когда пройдет непогода и кончится дождь.

— Нет, он никогда не кончится… просто невероятно… и так, вы заметили эти перемены и предсказали последствия… и что?.. разве мы можем что-то предпринять?.. как-то вмешаться?.. — Старик встал и прошелся по комнате, посасывая пустую трубку. — И все-таки ваше предупреждение весьма кстати… в субботу правительство вдруг вознамерилось отметить мой юбилей, а я против всяких чествований… ну выпустят они еще одну медаль с моим профилем, еще одной улице присвоят мое имя… нет, Бога ради, нет, я не герой и не надо мне ни о чем напоминать, я мечтаю только об одном: умереть тихо, лучше во сне… прощайте… — Пожав Астрологу руку, Старик удалился…

Постепенно Старик утрачивал чувство реальности. В настоящее впутывалось прошлое, сны, воспоминания. Он шел, кивая кому-то головой. Он принимал давно умерших в разное время слуг за живых. Они стояли или сидели, там, здесь. Иногда он разговаривал с ними каким-то потусторонним голосом. Путая живых слуг с гостями с того света, Старик жаловался им на погоду и слабость. Все это поражало и смущало.

Старик вошел в свою комнату. Вспоминая какие-то мелкие подробности из своего прошлого, он разделся и прилег на кушетку. Немой слуга заботливо укрыл его плюшевым пледом.

На короткое время Старик забылся и в ужасе очнулся. Полы проваливались куда-то в преисподнюю, лестницы повисали в пустоте. Задыхаясь от кирпичной пыли, он побрел по руинам Башни. Час или два он бродил, спотыкаясь об обломки мебели и шарахаясь от огромных крыс, которые рылись в грудах мусора. Он вышел на террасу и увидел город. Странно, но на улицах, окружающих Башню не было заметно каких-либо изменений. Дома остались такими же, как и 100 лет назад и их обитатели живые и давно мертвые нисколько не состарились. Молчаливые и невозмутимые они занимались своими обычными делами: мужчины пили пиво, женщины загадочно улыбались. Старик стоял у пальмы такой изнуренный и тихий, как ангел, уставший летать. Немой слуга, увидев его, невольно уронил плед и чашку с липовым отваром.

«Боже мой… кожа да кости… наверное, ветер продувает его насквозь…» — Слуга заплакал от жалости. Старик успокоил его, пообещал не умирать раньше времени.

Небо постепенно очищалось от пыли.

— Где ты?.. я хочу спать… — пробормотал Старик каким-то потусторонним голосом. Его пошатывало, и он натыкался на вещи. Слуга вдруг понял, что Старик ослеп и передвигается на ощупь. Он открыл дверь и позвал на помощь кого-нибудь…

 

56

Оглядываясь на Башню, Астролог вошел в полутемный трамвай с холодными пластиковыми сидениями и портретом Старика на переднем стекле. Солдат, спавший на заднем сиденье, на мгновение очнулся, мутно глянул на него и снова заснул. Трамвай стронулся и, обогнув статую Тиррана, пополз по Каретному ряду вверх на Лысую гору.

— Мне до университета… — пробормотал Астролог, протягивая кондуктору монету.

— Так вам в другую сторону… — сказала она и подумала про себя: «Конец недели, все какие-то помешанные…»

— Ну, значит, не судьба… — Астролог снял очки, застенчиво и близоруко улыбнулся. Университет был зачеркнут. Он проехал несколько остановок. Мигающие огни карусели напомнили ему что-то давнее, полузабытое.

— Городской парк… — объявила кондуктор сонным голосом. Трамвай остановился. Створки двери ржаво заскрипели. Астролог вышел из трамвая. Глянув по сторонам, он направился в сторону еврейского кладбища. Шумели сосны, неслось куда-то небо, беспокойное, тревожное. На повороте аллеи Астролог столкнулся с двумя одинакового вида девами без возраста. Одна из дев с оторопью посмотрела на Астролога из-за спины другой девы и опустила голову. Девы прошли мимо, но видение длилось. В непонятном ознобе, понемногу сползая в бред, Астролог пошел за девами, потом свернул налево, направо и остановился у дома, где когда-то у него была мастерская. Дверь на лестницу черного хода была приоткрыта. В щель двери боком протиснулся незнакомец в черном пальто и круглой шляпе. Он больше походил на домового, чем на жильца. Увидев Астролога, незнакомец вдруг поскользнулся, чуть не упал к его ногам. Он прошел мимо, покачивая головой, пожимая плечами и оглядываясь. Лицо серо-зеленое, вытянутое, мешки под глазами.

«Странно, но он вышел из моей мастерской… — Астролог прислонился спиной к стене. Он ощутил вдруг, что летит вниз, в бездонную пропасть и испуганно вскинулся. — Такое впечатление, что он это я, но только лет семь назад, не меньше… жуть какая-то… опять начался этот проклятый дождь…»

Прошлое все еще стояло у него перед глазами, пока он рылся в карманах в поисках ключей, и вдруг с изумлением увидел их, свисающими из замка. Скрипя и царапая пол, дверь открылась. Пахнуло застоявшимся запахом плесени, пыли. В комнате царили сумерки, сжимая горло тоской. Зачем-то он открыл шкаф, сам себе мутно улыбнулся из зеркала, смахнул с лица паутину, огляделся. Тощая крыса метнулась в угол. Все слегка поплыло перед глазами…

Костяшками пальцев Астролог потер веки. У окна маячил скелет мольберта, вместо потолка свисала путаница досок, балок, в пазухе стены за ширмой пряталась кушетка, объеденная жучками, около кушетки стоял стол, на столе поблескивал стакан с ржавой полоской, бронзовый подсвечник, на подоконнике пылились цветы в горшках. На столе он обнаружил записку для Сарры, сообщающую, что он вернется поздно.

«Да, задержался на целых семь лет…» — Читая записку, он подошел к мольберту и увидел небольшой холст. Пыль точек, завитки линий, случайные пятна, как бледные опалы, из которых вдруг возникали, отделяясь от бледно-синего фона, странные, вкрадчивые, бесстыдно-холодные видения, женские силуэты изысканно, тонко очерченные, в венках из ирисов и маков, завораживающие какой-то дьявольской красотой, наводящие жутковатый трепет. Что-то еще мерещилось, угадывалось в извращенной запутанности линий, в намеках пятен…

Вначале проявилось лицо… и вся она, как лилия на длинном, тонком стебле медленно выплыла из глубины холста, тревожа листья травы маленькими босыми ступнями с розовыми пятками…

— Сарра… — прошептал Астролог. Остро толкнулась боль в паху. Ослабевший и напуганный, он опустился на кушетку, откинулся, щурясь, вглядываясь в холст. Узкий, горбоносый профиль, смутно голубеющие глаза, челка на лбу, тонкие губы, в жесте оголенных рук какая-то вульгарная изысканность, под полупрозрачной кисеей вспухшие лиловые сосцы. Она была так реальна, и эта стайка моли, витающая над ней…

«Боже мой, как давно это было… из-за нее я от всего отказался, все посчитал за сор и вот… увы… любовь-любовь… какая любовь?.. в сущности, нет никакой любви… никто никого не любит…» — Он подавленно вздохнул. Его пальцы все еще забывчиво бродили по холсту, словно ощупывая лицо Сарры, ее руки…

Сумерки сгустились…

 

57

Две одинакового вида девы прочитали молитву на ночь и отвернулись друг от друга. Еще некоторое время они вздыхали в темноте. В комнате было темно и душно…

Послышались шаги, голоса. Как будто кто-то поднимался по лестнице или спускался. Сарра привстала, глянула в окно. Дверь черного хода была открыта, но оттуда никто не вышел. Она накинула на плечи шаль, подошла, постояла у двери, настороженно прислушиваясь, не выдержала и вышла в коридор. В коридоре никого не было. Унылая пустота освещалась каким-то странным, леденящим светом. Пугливо оглядываясь, Сарра пошла по коридору. Он как будто нигде не кончался. В страхе она повернула назад, но уже не могла найти свою дверь. Все двери были похожи. Она остановилась у двери с полустертым рисунком девочки с косичками, царапинами, рубцами, вмятинами от ударов полувековой давности, но и эта дверь никуда не открывались. В отчаянии от этого заколдованного круга запертых дверей, Сарра прижалась лицом к стене и заплакала. Она чувствовала себя такой одинокой, как в детстве. Вдруг потянуло странным кисловатым запахом, и она увидела впереди полосу света, падавшую из приоткрытой двери. Ее мутило от страха, но она заглянула внутрь и вошла, опасливо озираясь. Дощатый затоптанный пол, пыльная лампа на столе, разбросанные повсюду вырезки из журналов с женскими портретами, пустые рамки, затянутые многослойной паутиной. Она наткнулась на смятую постель и увидела Серафима. Он стоял у окна, склонившись над засохшими бегониями. Сначала она увидела его тень на стене, которая постепенно сгустилась в силуэт фигуры, опутанный паутиной, как саваном пепельного цвета. Постаревший, лицо серое, вытянутое, заросшее рыжей щетиной, она не сразу его узнала.

— Серафим… — позвала она, испытывая слабость и робость. Стоило ей заговорить, и он исчез. Нет. Он уже стоял у камина с кочергой в руке и ждал, когда разгорится пламя. Сырые дрова шипели, пугливо потрескивали. Сжалось сердце, ноги вдруг подкосились. Сарра присела на край кровати. Странно, простыни были еще теплые. Не понимая своих желаний, она забралась в постель, свернулась в клубок. Она дрожала всем телом. Как сквозь сон она услышала свой голос, она звала его по имени, но он лишь отдалился. Ей показалось, что и она стала как бы меньше ростом, и окно отдалилось, как в детстве, когда она была маленькой и счастливой…

«Боже мой, как все это далеко…» — подумала она. Ей захотелось плакать, но слез не было и во рту все пересохло.

Порыв ветра отпахнул форточку, занес запах дождя, свежести. И опять она увидела Серафима среди шевелящихся теней на стене. Поразило лицо и его глаза, странные, как будто запотевшие.

— Где ты, Серафим?.. почему ты меня бросил?.. — спросила она каким-то не своим голосом и как-то по-детски обиженно всхлипнула. Рядом с Серафимом обрисовалась фигура худенькой девочки с жидкими рыжими косичками. Она теребила бахрому на рукавах длинного саржевого платья. Пальчики ее были запачканы чернилами.

«Сама святая невинность…» — подумала Сарра и вдруг узнала себя в этом худеньком ангелочке, вспомнила мать, сестру, кузена. Одно время они с сестрой были влюблены в кузена. Она приезжала к матери летом на несколько недель. Кузен жил в мансарде, а Сарра в большой комнате вместе с матерью и сестрой. Соседи одалживали для нее кушетку. Утром они по очереди мылись в ванной, дожидались своей очереди в коридоре босиком в одинаковых ночных рубашках. Вспомнилось, как испугал ее кузен. Он вошел в ванную с ночным горшком в руке и вызвал у нее настоящую панику. На ней была только повязка из полотенца, в виде чалмы. Он отвернулся, а она не нашла ничего умнее, как спросить его, что за шрам у него на спине…

Эти годы вспоминались как самое счастливое время. Вспомнилось, как они с сестрой вязли в топях, ловили лягушек и подбрасывали кузену в кровать. Для них он был большой куклой. Они обряжали его в свои платья, пудрили щеки, причесывали, как-то чуть не выкололи ему глаза ножницами. Он сбегал от них, запирался в комнате матери и мучил весь дом нудными гаммами на немецком пианино. Когда он уезжал, они безудержно оплакивали его отъезд, сидя в его кровати с посыпанными пеплом головами и красными глазами, а потом разыгрывали что-то вроде спиритического сеанса, устраивали свидание и разговаривали с ним, как будто он был на том свете…

Картина стала неясной. Она смахнула слезы. И мать, и сестра, и кузен давно умерли.

— Наверное, вы дожидаетесь меня там… — прошептала она и почувствовала себя так странно, необычно. Она уже не могла говорить и только улыбалась. Конечно там, куда она смотрела, были только тени. Она почувствовала, что кто-то коснулся ее руки, попытался выпрямить беспомощно вздрагивающие в воздухе ее скрюченные подагрой пальцы…

К утру Сарра умерла…

 

58

Маленький, похожий на летучую мышь в своем широком и темном плаще, карлик пробирался через полную миражей галерею в оранжерею, где в отцветшем бурьяне лежал Начальник Тайной Канцелярии, глухой к страшным пророчествам и тревогам горожан. Он был пьян. Постелью ему служили пальмовые листья и штора, сорванная с окна.

Послышались шаги. Начальник Тайной Канцелярии слегка приоткрыл веки и с содроганием увидел карлика. Он не узнал его.

— Сарра умерла… — пролепетал карлик, задыхаясь, как астматик.

— Что-что?.. — переспросил Начальник Тайной Канцелярии и как будто протрезвел, встал и пошел за карликом по петляющим коридорам Башни, пугая слуг. Неожиданно карлик исчез.

«Как сквозь землю провалился… а это еще кто?..»

Кутаясь в плащ и поблескивая очками с дымчатыми стеклами, незнакомец шепнул:

— Ваш план провалился…

Начальник Тайной Канцелярии перешел через террасу, повернул налево, направо, помедлил, взбежал по жутко скрипящей лестнице и очутился в узком тамбуре. Оглядываясь, он как-то нерешительно порылся в карманах и толкнул одну дверь, потом другую. Некоторое время он ничего не мог рассмотреть, ощупью поискал выключатель, не нашел. На стенах поблескивали портреты. Они молча смотрели на него из своих тесных рам. Он обратил внимание, что в череде портретов зияла пустота. Кто-то снял портрет Старика. Достав из тайника какие-то бумаги, Начальник Тайной Канцелярии судорожно сглотнул подступивший к горлу комок.

«Черт… где же мои очки?.. — Он потер лоб, вспомнил, что разбил очки. — Впрочем, все это уже не нужно… все это лучше сжечь…» — Он сжег бумаги в камине и, приоткрыв дверь на террасу, какое-то время стоял, вдыхая запах дыма, дождя и сумерек и приходил в себя.

Небо над городом было ясное и холодное, плескались огни, Башня как будто покачивалась, простирая над спящими домами свои темные крылья.

«Боже мой, как же я устал от всего этого, как будто мне сто лет… — Он вышел на террасу, слегка наклонился вперед, еще, еще. Какая-то сила заставила его отшатнуться, отступить от парапета. — Ну, вот, даже на это я не способен…» — Вырвался хриплый смешок, который был больше похож на всхлипывание. Опустив голову, он пересек террасу, прошел в холл и дальше, пошел вдоль колоннады, где вышагивал взад и вперед часовой. Миновав застывшего как истукан привратника, он вышел из Южных ворот и по переулку направился к двухэтажному особняку с коваными решетками на окнах. Дверь ему открыл слуга. Едва замечая удивленный взгляд слуги, он заперся в своей комнате и долго с каким-то подозрением рассматривал себя в зеркале…

Почудилось какое-то копошение за спиной. Он нерешительно оглянулся. На миг в простенке стены он увидел Сарру. Она появилась и исчезла. Он ощупал шею кончиками пальцев. Он ждал, когда она снова появится в своей старомодной шляпке с подведенными бровями, пытался представить, как это будет, но не мог. Он все еще надеялся, он не верил, что Сарра умерла. Полистав дневник Сарры, он попытался вспомнить лицо незнакомца, который несколько дней назад вручил ему пачку нераспечатанных писем и эту потрепанную тетрадку. Он уже где-то видел его, высокий, бледный, с птичьим носом.

«И фамилия у него птичья… Коршунов… Стаин… нет…» — Близоруко щурясь, он листал дневник. Летящие на свет бабочки мешали ему. Он отогнал их. С легким шелестом на пол упала записка.

В записке шла речь о Моисее и Жанне, которых нужно было срочно спасать. Он ничего не понял, но почувствовал, что его пытаются вовлечь во что-то опасное, ненужное и бессмысленное. Как-то отстранено он отметил это и смял записку.

Что-то стеснило грудь. Неожиданно для себя он всхлипнул. Он не плакал ни в детстве, когда умер отец, ни после смерти матери. Плача, он вынул из картонного чехла аккордеон, изъеденный червями. Несколько клавиш западали, и мелодия как будто заикалась. Сарра сидела рядом с ним и вышивала, пока он играл. Она почти не изменилась, даже казалась помолодевшей…

Слуги давно отвыкли от музыки и были удивлены звуками чувствительной мелодии. Потом воцарилась тишина…

Начальник Тайной Канцелярии отставил аккордеон в сторону, лег, прошептал слова молитвы, не надеясь, что его молитва будет услышана. Слова произносились как будто сами собой. Вскоре он заснул…

Разбудил его страх. Он сполз с постели. Обнажив голову, он стоял на коленях и не знал, что ему ждать. Вдруг он осознал, что стоит перед пустым местом на стене. Прежде там висел портрет Старика. Подобрав ночной чепец, он заполз в постель и зарылся лицом в ладони, как в подушку. Стон отчаяния, который он давно удерживал в себе, вырвался из него вместе с едва слышным именем Сарры и слезами.

Вошел слуга, повеяло тошнотворным запахом дешевого бриллиантина от его волос. Минуту или две Начальник Тайной Канцелярии лежал неподвижно, притихший. Внезапно его охватило желание встать и покаяться перед слугой. Он встал, глянул на слугу, замершего в позе истукана. Одного взгляда хватило, чтобы подавить в себе этот нелепый порыв.

— Подложи дров в камин и иди…

Отослав слугу, он вытянулся на кушетке и закрыл глаза…

Где-то на грани яви и сна он вдруг увидел Сарру. Она всплыла перед ним из воздуха, как сумеречное воспоминание…

— Сарра, милая… — Он поцеловал ее руки, ямочку у локтя…

Все это вполне могло быть. Почему нет?..

В камине шипели, потрескивали дрова. Пляшущее пламя осветило запрокинутое лицо Сарры, бледное от усталости. Совершенно чужое лицо, чужие руки, чужие губы, глаза… Он отвел взгляд. Различилось что-то синее, белое, с пятнами зеленого и красного. Это были фарфоровые статуэтки. Он покупал их для Сарры. Они стояли справа и слева от портрета матери в рамке. Чуть выше и в глубине что-то поблескивало, расплывчато тлеющее, раскачивалось туда и сюда…

«Это же маятник стенных часов…» — Он привстал, спустил босые ноги на пол. Все тело его сжалось, скорчилось, как бы предчувствуя падение и…

— Ба-аммм… Ба-аммм… Ба-аммм… — Три раза ударили часы.

«Еще только три часа… Боже мой, голова идет кругом и сердце ноет…» — Он запахнул халат и, шлепая босыми ногами, подошел к окну.

Над Южными Воротами Башни зажглись зеленые светофоры, как кошачьи глаза. Из ворот выехал длинный черный лимузин. Гремя помятыми крыльями, лимузин пересек площадь и скрылся в складках белья, мокнущего на веревках.

Начальник Тайной Канцелярии стиснул зубы, пережидая приступ боли в паху.

Неожиданно из складок высунулось что обморочное, лицо, фигура, потом еще и еще. Слезы мешали дышать и видеть. Он смахнул слезы рукавом ночной рубашки и позвал слугу.

Из Каретного ряда на Болотную площадь выползала толпа с какой-то ужасающей змеиной подвижностью.

— Что там происходит?.. — вдруг севшим голосом спросил он слугу, весь в ознобных мурашках.

— Ничего особенного, провожают в последний путь еще одного Избавителя… не понимаю, почему, спасая одних, они губят других…

— В этом и есть суть трагедии… что?.. непонятно?.. потом поймешь… что еще?.. говори, не тяни…

— Боюсь, что это вас расстроит… Старик ослеп…

— Как ослеп?.. нет, нет… — Начальник Тайной Канцелярии вскользь глянул на стену. На пустом месте уже висел портрет незнакомца, рыжий, небритый. Незнакомец как будто следил за ним.

— Это я повесил… там было пустое место… — опустив голову, пробормотал слуга.

— Что ты там бормочешь?..

— Я говорю, что это ваш дед…

На портрете деду было лет 30, не больше. Лицо узкое и длинное, в очках.

— Похож на филина…

Дед Начальника Тайной Канцелярии был притчем. Как-то он шел по Болотной улице и вдруг услышал плач младенца. Заслонившись рукой, он посмотрел на большой и унылый дом с террасой, над которой кружила палая листва. Никого. Чуть поодаль трепались на стене остатки обмокшей афиши с изображением балерины.

«Наверное, почудилось…» — подумал он. Сделав несколько шагов, он увидел ее. Она как будто сошла с афиши. Грациозная, хрупкая, она пробежала мимо, оставляя за собой влажные, темные следы.

Неожиданно замигали светофоры, как кошачьи глаза, и из южных ворот Башни выехал длинный черный лимузин, гремя помятыми крыльями.

Притч отступил в сторону. Лимузин проехал мимо, разбрызгивая грязь. И снова он услышал плач. Поднявшись на террасу, он увидел небольшой сверток. Малыш дергался, пускал слюни.

— Эва, вот так-так… — Притч прижал малыша к груди. Малыш согрелся и запел что-то. — Ну и подарочек мне с неба свалился… — Толчками, цепляясь за камни, Притч встал на ноги и повлекся вниз, к реке, сопровождаемый рыжим приблудным мопсиком. — Да провались ты, хотя все одно… а ты что тут такое изображаешь?.. ага, описался… — Улыбка оживила серое, морщинистое лицо Притча и его глаза, красные и грустные, как у обезьяны. Малыш прижился у Притча. Вскоре он покорил его. Притч даже дал ему второе имя — Тирран.

Тирран заговорил, когда ему было три месяца, а еще через год он уже писал. Сохранились записи, в которых он описывал парк, карусель с деревянными лошадками. Он приезжал туда с Притчем на трамвае. Лошадки казались ему такими неуклюжими и обшарпанными.

В 7 лет Тирран подружился с девочкой. Она была похожа на гадкого утенка, но ему она нравилась. Когда он стал рассказывать ей о своих приключениях, она не поверила ему, сказала, что он придумывает все это, и тогда он взял ее с собой. Где они только не были. Вместе с ними была и сестра девочки, которая родилась со сросшимися ногами. Они возили ее в плетеной из камыша коляске с надувными шинами, чтобы и она могла посмотреть, что происходит вокруг.

Заговорившись, они забрели в сад у болота. Это был чудесный сад. Поникшие ивы в дымке, сучковатые яблони и цветы, странные, похожие на перевернутые чаши. Они цвели повсюду. Девочка никогда не видела ничего подобного, и ей понравился садовник. Его звали Иосиф. Он казался ей Богом, хотя у него было косоглазие и ужасно противный голос.

Было жарко. Она разделась у качелей, без всякого стеснения. Несколько смущенный такой демонстрацией, Тирран отвел глаза, неловко отступил и толкнул коляску. Коляска покатилась вниз, в сторону болота. Донесся звук удара. Коляска наткнулась на камни и опрокинулась. Спавшая в коляске девочка проснулась уже наполовину в воде, заплескалась, как рыба. Она что-то кричала и размахивала руками. Тирран бросился спасать ее. Трава опутала, затянула петлю вокруг его ног. Цепляясь за ветки, он с трудом выполз из трясины…

В девять лет Тирран совершил свое второе преступление. Пострадал его сводный брат. Он был старше, вечно куда-то спешил и что-нибудь разбивал и сваливал свою вину на Тиррана.

Это случилось у колодца. Сводный брат перелил воду из ведра в кадушку и передал ему ведро. Тирран бросил ведро в колодец, толкнул ручку ворота, не заметив, что цепь обвилась вокруг шеи брата и потянула его в колодец вслед за ведром. Услышав сдавленный крик и плеск, он, в ужасе от содеянного, забрался в деревянный мусорный ящик с откидывающейся крышкой. Крышка захлопнулась. Он остался один среди пауков и мокриц. Поднять крышку он не смог. Он сидел в ящике, а ему казалось, что он все еще бежит по каким-то коридорам и лестницам. И вдруг ему открылись звезды. Они мигали, как огни карусели. Крышка откинулась.

Тиррана вытащили чуть живого. Он был весь в крови, случайно наткнулся головой на гвоздь.

Ночью он не мог заснуть. Даже закрыв глаза, он видел перед собой бледное, словно измазанное мелом лицо сводного брата и его пальцы, судорожно цепляющиеся за край колодца…

Прошло несколько лет. Тирран рос. Он был молчалив и задумчив. Он помогал Притчу в храме, зажигал свечи, раскладывал ноты по пюпитрам…

Третье преступление Тирран совершил, когда ему исполнилось 13 лет. Служба уже началась, когда она вошла, облитая лунным светом, облепленная бледными ночными бабочками. Тирран сморгнул. Нет, она не исчезла. Легкая и гибкая, как стебелек травы, опушенный светом, она шла, прижимая к груди стеклянную банку с золотыми рыбками. Она влекла к себе неудержимо, юная, сияющая, глаза, как грустные фиалки, желтые туфельки, платье из муслина.

Заметив, что Тирран не сводит с нее глаз, она опустила голову и не без кокетства снова взглянула на него, закраснелась, поправила оборки, складки, тронула образок на груди. Он отвернулся…

После службы Тирран пошел за ней…

Не дождавшись Тиррана, Притч погасил свечи, лампы, запер двери и побрел вдоль ограды еврейского кладбища с печально вытянутым лицом. Что-то непонятное летало в воздухе, темное, юркое, с тонким, жалобно-растерянным криком пронеслось мимо. Он невольно шатнулся в сторону, услышал неровное, тяжелое дыхание и увидел лежащую у оградки девочку.

— Боже мой, милая, что случилось?.. — спросил он задыхающимся шепотом, потянулся к ней. Он был добр и участлив. Девочка слабо улыбнулась, разрыдалась и все ему рассказала. Слова и слезы иссякли, а дождь усилился.

— Я знал, знал… это все он… он, гадина, мерзавец… ну, все, все… успокойся… я здесь и тебе нечего бояться… ты можешь подняться?..

— Не знаю…

— Попробуй… давай вместе… ну, вот и хорошо… — Притч взглянул на часы. — Странно, часы остановились… и опять появился этот приблудный мопсик… тебе не зябко?.. — Он укрыл плечи девочки накидкой и повел ее к серому дому на набережной.

В доме было тепло. В камине тлели дрова. Притч разжег лампу, в боковой комнате приготовил девочке постель. Растроганная, она еще немного поплакала и заснула, а он сел писать письмо. Написав несколько вполне обычных фраз, он задумался…

Час или два Начальник Тайной Канцелярии сидел, прислушиваясь к зыбким звукам ночи. Как будто на конце света трещали цикады…

— Принеси письменный прибор… — попросил он слугу. Слуга не отозвался. — Эй, ты что, заснул?..

— Нет, не заснул… прибор перед вами… — Слуга потер лоб и взглянул на портрет деда.

— В чем дело?..

— Все дело в нем… если бы он не подобрал этого ублюдка, ничего бы не было… неужели вы не видите, что он играет с вами, как в детстве играл с куклами… порой с этими куклами, порой с теми…

— Все это уже не имеет значения… — Начальник Тайной Канцелярии заклеил конверт. — Позови немого, нужно кое-что передать Графине…

— Но ведь он немой?..

— Ну и что?..

— Он же совершенно немой, он не может даже стонать…

— Но не слепой же…

— Вы хотите ей написать?.. это опасно…

— Ну, не знаю… позови кого-нибудь еще…

— Больше некого звать… вы как будто не знаете, что творится в городе, что говорят… что это с вами?..

— Ничего страшного, просто я немного не в себе… передай это письмо дяде и помоги мне собраться… я ухожу… подальше отсюда… что здесь делать?.. лежать и ждать смерти, перебирая свои и чужие воспоминания… ты знаешь, иногда, мне кажется, что нет никакой другой реальности, кроме воспоминаний… — Начальник Тайной Канцелярии хмуро улыбнулся своему отражению в треснувшем зеркале и ушел, унося невнятный запах лаванды…

Начальник Тайной Канцелярии поселился в предместье на узкой и крутой улочке, упирающейся одним концов в еврейское кладбище, другим в небо. Оглядевшись, он засунул под кровать чемодан, с которым когда-то приехал в город учиться на еврея, и лег на продавленную кушетку…

Проснулся он в сумерках. Вещи поразили его своей странной неправдоподобностью. Он встал и, оглядываясь, заходил по комнате. Вещи наблюдали за ним со все большим беспокойством. Вдруг он наткнулся на незнакомца. Он не узнал себя в зеркале. Некоторое время он слонялся по комнате из угла в угол. Незнакомец не отставал. Он преследовал его по пятам, что-то нашептывал, какой-то бред. Голос вкрадчивый, убеждающий. Прислушиваясь к голосу, он приготовил все, что нужно, огляделся. На миг ему открылись все семь небес и ангелы. Как ночные бабочки, они витали под потолком, над лампой и внизу, в пустоте, отделяющей его от пола. Какое-то неприятное и пугающее ощущение сдавило горло. Он как-то нелепо всхлипнул и повис, слегка раскачиваясь в простенке между окнами, уже одетый для похорон. Казалось, что он осматривает комнату. На столике зря горела лампа. Свет вылавливал из полутьмы вещи, населяющие пустоту комнаты. Они были в растерянности…

 

59

Завершив очередной круг своих блужданий на еврейском кладбище, Моисей выбрался из ямы и вернулся в дом на острове, где его уже поджидал Серафим.

— Где ты пропадал?.. — спросил Серафим.

— Не знаю… может, я все еще сплю?.. — Моисей потер глаза, лицо.

— Нет, ты не спишь… а если спишь, то тебе давно пора проснуться… и так, к делу… — Серафим сощурился. — Это для Привратника… весьма неприятный тип, даже отталкивающий, но принимай его таким, какой он есть…

— Что это значит?.. и зачем это?..

— Чтобы позаботиться о том, что может с тобой там случиться… с тобой там всякое может случиться, так что бери и не спрашивай… а это для девы, она всегда в трауре и не расстается с зонтом, не знаю, летает она или скачет верхом на нем… опасайся ее, она еще весьма и весьма ничего себе… у нее начинается нервное возбуждение, когда она видит перед собой мужчину… надеюсь, ты еще мужчина… ну все, с Богом… да, вот еще пропуск, чуть не забыл…

Моисей благополучно миновал Привратника и очутился в тускло освещенном коридоре первого этажа южных ворот Башни. Впереди он слышал шаги, но никого не видел. Шаги затихли. Дева появилась неожиданно, высокая, худая, в черном платье с поясом и капюшоном. Вначале он увидел ее трехногую тень. Откинув капюшон, дева поманила его за собой через галерею, по извилистым и узким лестницам и коридорам, мимо бассейна, какие бывают в банях, через решетчатую дверь, тронутую ржавчиной. Он мог видеть ее только сзади, засмотрелся, и чуть было не свалился в открытый люк колодца. Она удержала его, как змея, обвила шею руками.

Послышался какой-то странный шум, напоминающий ворчание собаки. Перехватило дыхание. Огромный белый пес вышел из ниши в стене. Шепотом дева произнесла несколько слов, успокаивая пса.

«Не сплю ли я… — Уже не раз в течение этого часа Моисей задавал себе этот вопрос. Он никак не мог привыкнуть к реальности происходящего. — Какой-то кошмар…» — Слегка отстранившись, он посмотрел на деву.

— Что вы на меня так смотрите?..

— Не могу понять, куда вы меня ведете…

— Вы думали, что я вас веду в рай?.. а это ад… это нижние этажи Башни… подождите меня здесь… если я не вернусь через пять минут, уходите… вы все поняли?..

— Кажется, да…

— Ну, я пошла… — Дева нажала какую-то педаль в стене и исчезла в проходе, который тут же затянулся, как ряска в зацветшей воде.

Дева появилась так же неожиданно, как и исчезла.

— Он не сможет вас принять, он умер… — Она рассмеялась с каким-то злобным удовлетворением. — А помощники уже заметают следы его пребывания на этой грешной земле… вот так… — Намеренно или ненамеренно дева загремела ключами и повлекла Моисея вверх по узкой лестнице. — А ведь я вас помню… — Дева оглянулась. — И вы меня должны помнить, ну-ну, вспоминайте… тенистый укромный уголок на Чертовом острове, он был моим излюбленным местом, я там купалась… вспомнили?.. вы тогда так напугали меня… ну, что, вспомнили?.. вижу, что вспомнили… ну вот мы и пришли… проходите, не стесняйтесь… — Дева заперла дверь и повесила связку ключей на гвоздь. Некоторое время ключи раскачивались, издавая мерные звуки. Моисей огляделся. Комната была небольшая, с одним окном, из которого открывался вид на южные ворота Башни. Резной платяной шкаф, створчатое зеркало, кровать с пологом. У изголовья кровати стояла китайская ваза с узким горлом, в ногах — столик на изогнутых ножках. На нем коптила лампа, лежали персики и сливы.

— Я знаю, что вам нужно… — мягко заговорила дева и, расстегнув пуговицу на вороте платья, села на кровать. — Простите, может быть, я слишком прямолинейна… эта жизнь все вытравила во мне… присаживайтесь, давайте вспомним время, когда нас сближало не сообщничество, а любовь… ну, идите же ко мне…

Моисей отступил к двери. Отступая, он неловко задел столик. Лампа опрокинулась. Вспыхнула кисея. Делая вид, что пытается погасить пламя, он сорвал со стены ключи, торопливо открыл дверь и выбежал в коридор…

 

60

Из Южных Ворот Башни, над которыми, как кошачьи глаза, мигали зеленые светофоры, выехал черный лимузин. Гремя помятыми крыльями, он проехал по Болотной улице, свернул в переулок, поднимающийся на Лысую гору, и вскоре остановился. Из лимузина вышел довольно странный на вид господин в брезентовой полевой накидке и в сапогах с отблескивающими шпорами. Он что-то сказал сопровождающему его незнакомцу, оставшемуся в лимузине и подошел к ржавой оградке.

Это был Тирран и внизу лежал его город, укрытый слоистой синью. Помедлив, он сел на ржавую скамейку. Он сидел и о чем-то думал. Мысли путались. Он провел ладонью по лицу, как будто паутину смахнул, и неожиданно для самого себя тихо рассмеялся, как-то нелепо присвистывая и всхлипывая.

Послышались шаги. Пересиливая боль в спине, Тирран встал и попытался изобразить на лице улыбку. Мимо прошла дева в черном, за ней какая-то женщина, похожая на монахиню. Тирран догадался, что это Лиза. Мысленно он видел ее совсем другой и поразился перемене в ее облике. Лицо Лизы было землисто-бледное, иссушенное солнцем и каким-то горем. Тирран отвел глаза, как-то рассеянно подумал: «Зачем мне все это?..» — потом негромко кашлянул, привлекая к себе внимание…

Было зябко. Астролог поднял воротник плаща и пошел к остановке трамвая. Неожиданно он наткнулся на агентов, которые как будто поджидали его. Он попятился, побежал, споткнулся о кучу камней и упал ничком. Он напоминал и обезьяну, и сову. Агенты подхватили его под руки и поволокли к лестнице. Они знали, что нужно делать, чтобы замести следы. Астролог сопротивлялся, молча, с каким-то детским упорством и чувством. Вдруг раздался какой-то хлопок, и Астролог обвис на прутьях решетки. В ту же минуту агенты растворились в темноте, а лимузин стронулся и, мигая сигнальными огнями, исчез за углом большого и унылого дома с террасой, на которой Серафим пережидал дождь и не заметил, как заснул. Его разбудили звуки и вонь от проехавшего мимо лимузина. Разминая онемевшую ногу и прихрамывая, он спустился вниз и наткнулся на тело Астролога. Он произнес не менее 18 восклицания, прежде чем успокоился.

— Серафим… — позвала его Лиза. Она стояла у ржавой оградки и наблюдала за этой сценой уже несколько минут.

Серафим оглянулся и увидел рыжего приблудного мопсика. Мопсик завилял хвостом и заскулил. Неожиданно, как в ночном кошмаре, распахнулась дверь в доме напротив, двое могильщиков вынесли на улицу тело полковника в куске брезента. Лицо его было сплошь покрыто мелкой сыпью, но спокойное. Он как будто спал.

— Что с ним?.. — спросил Серафим.

— Ты что, с луны свалился?.. — отозвался один из могильщиков, похожий на карлика. — Не видишь, умер полковник… какой-то мор напал на них, мрут, как мухи…

Могильщики положили полковника на подводу.

— А с этим что будем делать?.. — спросил Серафима карлик и подошел к Астрологу. — Боже мой, — вдруг воскликнул он, — мы же его уже один раз хоронили…

— У нас и гроба свободного нет… — заговорил другой могильщик со сломанным носом.

— Я вам заплачу… — Серафим порылся в карманах.

— Хорошо, помоги мне… — обратился могильщик со сломанным носом к карлику.

— Если бы ты знал, как мне надоело перекладывать их туда и сюда…

— Хватит ныть…

— Уехать бы куда-нибудь, от всего этого…

— Куда?..

— Да куда глаза глядят… впрочем, знаю я одно местечко… — Некоторое время карлик описывал прелести какого-то городка. — А какая там стоит погода, и какая там дешевая жизнь, все можно купить…

— Ну, просто рай… — Могильщик со сломанным носом усмехнулся.

— Рай или не рай, но дорога в рай оттуда начинается… н-ноо… — Карлик хлестнул мерина кнутом. Подвода со скрипом покатилась вниз по улице.

Могильщики уехали.

«Что я здесь делаю?..» — Сглотнув комок в горле, Серафим глянул по сторонам и пошел дальше. Уже несколько часов он кружил по предместью в поисках дома дяди Начальника Тайной Канцелярии. В конце концов, он заблудился, попал в какой-то глухой и грязный переулок, который упирался в приземистый дом на сваях с верандой. Серафим повернул назад, перешел шаткий мосток, перекинутый через сточную канаву, и пошел вдоль обрывистого берега. Мутная вода постепенно светлела. Он уже мог видеть колышущуюся под водой траву. Засмотревшись, он наткнулся на угол стены. Из глаз посыпались искры. Потирая лоб, он обернулся и увидел плывущие по воде цветы, а чуть дальше деревянный ящик, застрявший в камнях.

«Похоже, что это гроб…» — подумал он. Крышка гроба была наполовину сдвинута. Боясь обнаружить нечто отвратительное, он подошел ближе. Крышка качнулась, съехала, покойник привстал. Это был Астролог.

Так и осталось загадкой, как гроб очутился в сточной канаве, и что случилось с могильщиками. Испытывая и жалость, и ужас, Серафим склонился над Астрологом.

— Боже, где я?.. похоже, это уже мой третий гроб… смерть меня просто преследует и какое разочарование… трагедия неизбежно оборачивается фарсом… я как Вечный Жид… в тот раз меня латунный образок спас, а я и забыл о нем, еще мать вшила мне его под подкладку плаща… должен вам сказать, что умирать не трудно… первое, что меня там поразило и смутило — это дождь, я такого и представить себе не мог, и еще то, что я не мог ни встать, ни сесть, ни лечь… словами не передать это ощущение… я тонул в каком-то месиве из грязи и сгнивших цветов и не мог понять, где у меня руки, ноги, помню, что было много рук, но я не уверен, что это были мои руки… мне хотелось и выбраться оттуда и хотелось остаться там навсегда, в этой тине и тишине… я был так занят своими ощущениями, что даже не помню, как очутился на ступеньках террасы, между прочим, вполне реальной и загаженной птицами, на ней по вечерам старики играли в домино… стою, оглядываюсь по сторонам, небо над городом просветлело, тучи понемногу рассеялись и одежда на мне как будто подсохла, но запах гнили остался, ужасный запах… и вдруг я обратил внимание, что не вижу Башни, как будто ее корова языком слизала… недоумевая, я поднялся на террасу… там они меня и окружили, целая толпа детей и взрослых… не знаю, они были такими же живыми или такими же мертвыми… удивило меня и то, что все они были на одно лицо, как китайцы… и их становилось все больше и больше… я смотрел на них, ничего не понимая, и вдруг я осознал, что они выходят из меня, как будто я был дверью… представляете?.. и в этот момент я очнулся, гроб наткнулся на какое-то препятствие… до сих пор не могу отделаться от тягостной мысли, что я видел то, что видеть не смел… а вы?.. мне кажется, и вас я уже где-то видел?.. до ужаса знакомо ваше лицо…

— Чем-то я похож на вас… — сказал Серафим и улыбнулся.

— Вы улыбаетесь… наверное, я похож на выходца с того света, одна кожа да кости… может быть, у меня глисты завелись?.. мне всегда чего-то недоставало, то одного, то другого… правда, были и достижения, но отсюда все мои достижения видятся довольно жалкими… — Кряхтя и постанывая, Астролог выбрался из гроба и присел на камень. — Какая удивительная тишина… вы туда или сюда?..

— Туда…

— А я, пожалуй, останусь здесь… странно, обратите внимание на вон тот дом, из которого одна за другой вылетали птицы?.. они возвращаются…

 

61

Лиза поднялась на террасу, нашла ключ под ступенькой. Дверь неожиданно легко открылась. Пыль, паутина, прокисшее вино в бутылке, ее гравюрный оттиск в малолетстве, снимки забытых родственников, дощатый стол, горшки с засохшими бегониями, сизые, словно покрытые изморосью, ржавеющая швейная машинка, опрокинутый трехногий стул, рассохшаяся деревянная лохань, брошенные где попало вещи. Она подошла к зеркалу, ладонью стерла пыль и, увидев в отражении лицо и руку, просунувшуюся из окна поверх занавесок, испуганно обернулась. Никого. Вздохнув, она разожгла камин, села на продавленную кушетку. Некоторое время она читала письма, которые нашла в верхнем ящике комода, потом смяла их в ком и бросила в камин.

Воцарилась тишина…

Все эти годы Лиза скиталась, пряталась от чужих глаз в разных местах. Умение обходиться своими силами оберегало ее от унижений. Одно время она жила в небольшом северном городке, пока не заметила за собой скрытую слежку. В тот же день она перебралась в другой городок, не менее холодный и скучный и устроилась техничкой в школе…

Однажды ее разбудил стук в дверь. Она открыла дверь и увидела перед собой учителя географии, лысый, в темных очках. Он попытался войти.

— Уходите… — сделав над собой усилие, сказала она не своим голосом. Уже несколько дней учитель географии путал ее мысли. Совсем смешавшись от непонятного чувства радости и недовольная собой, она не дала ему даже порог переступить, захлопнула дверь. На несколько дней она потеряла его из виду. Он куда-то исчез и вдруг появился. Лишь на секунду он сжал ее пальцы. Она отстранилась.

— Почему нет?.. — спросил учитель географии.

Я люблю другого… — ответила она тихо и устало. Как сомнамбула, она пошла через двор с высохшими от жары и пыли бегониями, мимо играющих в домино стариков с серыми, как пыль, лицами и тоской в глазах, потом вдоль ручья, в котором плескались, точно головастики, дети. Заслышав шум поезда, дети стали бросать камни в проходящие мимо пыльные и грязные вагоны. Не останавливаясь, поезд миновал станцию и скрылся в сопках, как мимолетное видение.

Лиза невольно вздохнула и пошла по направлению к станции. Она решила уехать, купила билет, заняла свое место в купе у окна. Сдвинув занавеску, она учителя географии в толпе провожающих на перроне. Воздух трепетал вокруг него, и видела она его неясно.

Поезд стронулся. Вагон трясло, в купе было душно. Лиза не могла уснуть Утром в кошмаре бессонницы, как ошеломляющий мираж, она увидела церковь с синими куполами и звездами и вышла на ближайшей станции. Она дрожала от холода. На перроне царило беспокойное оживление. Толпа выплеснула ее сквозь узкие ворота на площадь и растеклась. Она встала в длинную очередь на автобус. Около часа она тряслась в автобусе и глотала пыль. Наконец автобус остановился. Она вышла…

Первое время Лиза ютилась в унылом бараке с прогнившими полами, среди мокриц и крыс, потом переселилась в отдельный дом. Наступил долгий период затворничества. Кормилась она от коз, нацеживала молоко, делала творог и разносила по городу, жила не жалуясь, не возмущаясь, и страдала от воспоминаний. Подруг у нее не было, только козам она облегчала свою душу признаниями. Она не могла избавиться от угрызений совести и стольких подавляемых желаний.

Когда козы умерли от старости, Лизе пришлось туго, вот тогда она и задумалась, что это за жизнь и зачем такая жизнь ей нужна.

Утром она проснулась раньше обычного и весь день бродила по комнате, что-то высматривала в полумраке среди вещей, в складках гардин, в геранях, на стенах, разрисованных сыростью и не находила себе места. Ночью она не могла заснуть, долго ворочалась с боку на бок, мешали какие-то лишние мысли и хриплые звуки аккордеона, долетавшие из дома напротив. Звуки уносили ее в сумерки прошлого…

На миг она забылась и очнулась от тишины.

«Что-то случилось… ага, часы остановились…» — догадалась она и, подтянув гирю, качнула маятник. Часы ожили. Она легла. Некоторое время она лежала, как лежат мертвые, скрестив руки на груди. Веки ее подрагивали. Вдруг она встала с кровати и кусочком угля, стала обводить на обоях то, что ей увиделось, нечто странное, райское. Утром она надела свое единственное выходное платье, достала из копилки деньги, припрятанные на черный день и для лучшей жизни и вышла из дома. Часть денег она потратила на бумагу и краски. С тех пор она изменилась. Радости не прибавилось, но когда на бумаге получалось что-либо похожее на видения, которые открывались ей в сумерках, она испытывала странное волнение. Среди задумчивых серо-голубых теней постепенно вырисовывались дома с ржавыми крышами, обнаженные деревья. Темное и пустое пространство между домами заполнялось фиалками, анемонами, бегониями. И над всем этим открывалось бледное и как будто утомленное небо октябрьского вечера. Она и раньше не замечала, как проходили дни, а теперь и вовсе счет времени потеряла. С молитвой она садилась за стол перед пустым листом бумаги, с молитвой и засыпала. Вскоре она нашла себе человека. Она занималась своим ремеслом, а человек вставлял картины в рамы и разносил красоту по городу. Она его почти не замечала. Выручку от продажи картин она делила — часть денег шла на повседневные нужды, а остальное она прятала на черный день. Так шло время. Дом старел, а она не старела. Стены дома стали облупливаться, потекла крыша, в углах расцвела плесень. Ночью она лежала и прислушивалась, как дом стонет. И человек, которого она наняла, стонал. Он спал у окна, накрывшись с головой, а тут вдруг откинул простыню. Лиза подсматривала за ним из-за ширмы. Худой, кожа да кости, в чем только душа держалась. А как он отхаркивался по утрам, как будто он сгнил изнутри. Кашель не давал ему дышать. Бывало, согнется в бараний рог и давится, глаза на лбу, бывало и облюется.

Лиза еще раз глянула на человека и легла, закрыла глаза. Не хорошо было ей одной, но и с человеком не лучше, до того он стал ей противен и мерзок.

— Прости Господи… — Понизив голос, она прошептала молитву от дурных снов и мыслей и заснула.

Ветер загремел ставнями. Она привстала, почудилось, как будто открылась дверь. Он стоял перед ней в одной ночной рубашке. Она отвела глаза. Он потянулся, обнял ее за шею. Она напряглась, молча оттолкнула его…

Рано утром он ушел с увязанными в узел ее вещами, взял платок, выходное платье, кофту грубой вязки, серебряный подсвечник и покрывало с кистями.

«Небось, сидит теперь где-нибудь среди такой же нечисти… надо бы найти другого человека, чтобы дом подремонтировал, не дал ему рухнуть… в непогоду весь ходуном ходит…» — Она задумалась и неожиданно для себя заплакала, так тошно ей вдруг стало. Она плакала и билась головой о стенку, чтобы мысли смешались. И сон ей не помог. Весь день ее бросало то в смех, то в слезы, когда она вспоминала дочку, которую оставила Моисею. Под лестницей на чердак она нашла веревку, перекинула через ступеньку, уже и петлю затянула на шее и вдруг увидела перед собой Жанну. Ямочки на щеках, губки бантиком, стоит у двери в полосе падающего света, молча моргает своими невинными сапфировыми глазками от жалости к ней, но не зовет и не окликает ее по имени…

Утром Лиза бросила дом и ушла искать церковь. Кто вселил в нее эту мысль? Одному Богу известно…

Церковь стояла на хорошем месте.

На миг солнце вышло из облаков, купола заблестели, зажглись, как свечи. Лиза задохнулась от слез, когда увидела эту красоту. Солнце закатилось и видение померкло. Она без сил опустилась в траву под деревьями. Чудный дух шел от земли. Она лежала, как в колыбели, и прислушивалась к звукам ночи. Комары пели, лягушки. Лучше этой ночи еще не было у нее…

Чуть свет она очнулась от сна, умыла лицо, руки, подстригла ногти, переменила одежду и вошла в церковь…

Время как будто остановилось…

На исходе недели к ней пришли люди. Сняв шапки, они молча стояли и смотрели перед собой.

Потрескивали свечи. Над свечами вились желтые ночные бабочки. Шелесты, шепоты, точно шла служба, звучали песнопения.

Помолившись, люди укрепили крест, починили крышу, а к ликам и изображениям приделали чадящие лампадки. Люди ушли, и ей стало грустно и одиноко, и ночью она не могла заснуть. Под утро кто-то позвал ее по имени. Она глянула поверх тканых занавесок. Как будто никого, но трава под окном была примята. Следы вели в сад. Не зная, что и подумать, она накинула шаль и побежала по следам, и так легко, словно ангелы несли ее…

Ночь уже отцветала. Где-то на дне ночи мигали тусклые огни.

Послышались шаги. Лиза тревожно замерла.

Из зарослей сирени вышел Серафим, сопровождаемый приблудным мопсиком.

— Такое впечатление, что в городе остались одни крысы и собаки… ты бы отстал от меня, вот привязался черт приблудный… что смотришь?.. дрожишь, тоже не знаешь, куда приткнуться, и тебе страшно… успокойся, все идет как надо и куда надо… почему бы нам с тобой не пожить вольными бродягами, а?.. смотри-ка, уже стоят и, как я понимаю, ждут, это называется, ехали-ехали и приехали… и с одной стороны и с другой… — Серафим обогнул каретный сарай и невольно пригнулся, увидев над кустами сирени лицо Лизы.

— Мама… — прошептал он. Он был уверен, что это ангел явился ему…

 

62

Улицы были пусты в этот час, и звуки шагов странно множились за спиной. У плотины Моисей замедлил шаг, вскользь глянул на часы. Они стояли. Стрелки замерли на половине пятого. На миг над городом появилась луна и тут же исчезала в обвисших над ржавыми крышами облаках, осветив красновато-тусклое лицо Агента. Он спал под навесом. У его ног, свившись в клубок, лежала рыжая сука. Приподняв голову, она как-то потусторонне глянула на Моисея, попытался поднять в себе злобу, и неожиданно жутко зевнула.

По шаткому мостику Моисей перешел на остров и, настороженно глянув по сторонам, вошел в дом.

— Ну, наконец-то… ну и что?.. что удалось узнать?.. — девочка 13 лет с тощими косичками подбежала к нему, потерлась, заглянула в лицо.

— Ничего… или почти ничего… и Серафим куда-то исчез и карлика нигде не видно…

— Тебе не кажется это странным?.. — Дуров сощурился.

— Ты думаешь… да нет… прячется где-нибудь… — Моисей потер лоб. — Может быть, мне самому пойти к Старику?..

— Ну, конечно…

— А что?.. пропуск у меня есть…

— Но не во флигель же… туда просто так не войдешь…

— Да, наверное… — Моисей прилег на кушетку. Ему вдруг вспомнился запах длинных и пустых коридоров Башни.

— Лучше я пойду… я маленькая, неприметная, меня не тронут…

— А что если попросить Сарру, она живет на Болотной набережной…

— Как ты говоришь ее зовут?.. — переспросил Моисей.

— Сарра… кажется, кто-то идет… — Дуров обернулся.

В комнату вошел карлик, лицо сморщенное, небритое, глаза красные, в руках полураскрытый зонтик.

— Тут такие новости… — задыхаясь от волнения, заговорил он. — Меня чуть не замели… кругом патрули, всех обыскивают, так и сверлят глазами, словно видят тебя насквозь… каким-то чудом мне удалось ускользнуть от них… черти, зонт сломали…

— Что случилось?..

— Так вы ничего не знаете?.. нет, его уже не исправить… — Карлик отбросил зонт. — Умерла наша последняя надежда… — Карлик глянул на будильник. — Что, и время уже остановилось?..

— Кто умер?.. — спросил Дуров.

— Я же сказал, наша последняя надежда…

— Избавитель?..

— Причем тут Избавитель… это очередная выдумка Тайной Канцелярии, надо знать их коварство, для них это посох, на который можно и опереться, и замахнуться… Боже, как я устал, я бы прилег отдохнуть… Старик ослеп, уже все было готово к церемонии его возвращения во власть… наняли оркестры, подготовили речи, но в последнюю минуту все отменили… говорят, его уже отправили в богадельню… а Тирран играет с детьми в жмурки, совсем тронулся умом… или дождь сводит всех с ума… в Башне суета, эта нечисть всполошилась, зуд какой-то на них напал, как тараканы мечутся по этажам… во флигеле уже ни души, везде горшки с засохшими цветами, пыль, грязь, паутина и жуткая вонь… и целые стаи моли… все, я выдохся… да, самое главное, Жанны нет в Башне… даже не знаю, что теперь делать, хоть ходи по домам и кричи, зови… конечно, кто-нибудь откликнется просто из жалости… — Выдавив подобие улыбки, карлик, слегка прихрамывая, подошел к чадящей лампе. Прикрутив фитиль лампы, он сел на кушетку и впал в уныние, упершись взглядом в одну точку.

Повисла тишина.

Внезапно окно распахнулось. Порыв ветра вздул занавески, расшитые белыми павлинами и фиалками. Вдруг, ни с того ни с сего, упала ваза с цветами. Вода разлилась по полу. Рисунок лужи чем-то напоминал профиль Старика. Донесся глухой шум шагов по дощатому настилу мостка, звяканье.

— Похоже, что это за нами… — Карлик как-то нелепо растопырился и пригнулся. Все в ужасе замерли на своих местах, но оказалось, что это грум Графини, которая узнала, что вернулся Моисей и ждала от него обстоятельного и подробного рассказа. Грум сел у стены. Выглядел он так, будто пришел на похороны.

Моисей его разочаровал. Он старался выглядеть спокойным, но, глядя на его потный лоб и трясущиеся губы, не трудно было понять, что дается ему это с трудом. Голос его иногда срывался, на лице появлялось выражение полной растерянности. Неожиданно он встал и ушел в свою комнату, лег. Он лежал, уставившись в балку потолка, на которой когда-то повесился студент. Никто так и не узнал причины его самоубийства. Он висел спиной к окну в шляпе с широкими полями и в плаще. Чуть в стороне на полу лежал чемодан, с которым он приехал в город учиться на еврея. Моисей обратил внимания, что чемодан пустой, из него исчезли книги и рукописи. На веревке, часть которой студент использовал, шелестели развешанные сушиться фотографии…

Моисей увидел все это и так ясно. Он закрыл глаза. Вдруг он почувствовал, как кто-то положил на его лоб смоченный в воде платок…

Солнце закатывалось. Зябко кутаясь в сизую пелену, солнце обогнуло шпили Башни, окровавило крыши, облака и исчезло…

Громыхая на стыках рельс, к остановке подъехал полутемный трамвай с портретом Старика на переднем стекле. Моисей протиснулся в щель между полуоткрытыми створками двери и сел у окна…

Он вышел на Болотной набережной и, слегка горбясь, пошел к площади. В левой руке он сжимал заступ для рытья могил. На площади у южных ворот Башни было тихо, лишь шелестела палая листва. Он остановился у бронзовой статуи, которая изображала женщину. В кисти правой руки у нее горел факел. Левая ее рука, слегка отстраненная от туловища, служила для жертвоприношений. Горожане бросали туда монетки, голуби гадили. Платье женщины испещряли иероглифы. В них закреплялись законы справедливости. У ее босых ног похрапывал сторож с самопалом, ложе которого было источено червями, а ствол ржавчиной. Моисей кашлянул над ним. Сторож испуганно моргнул, проснулся, у него задрожали поджилки, застучали зубы и высохла слюна, а душа его подошла к носу и повисла на кончике радужной каплей. Она переливалась всеми цветами страха…

Три раза Моисей ударил заступом для рытья могил по колоколом спускающемуся вниз платью женщины…

— Ба-амм… Ба-амм… Ба-амм…

Звуки колокола разбудили обитателей Башни. Поднялся шум. Захлопали двери. Сумятица охватила всех. То там, то здесь вспыхивали случайные пожары. Обитатели верхних этажей падали вниз из окон. Вопящие, воющие, они метались по коридорам и этажам. В конце концов, все собрались в зале Ассамблей. Даже в нижнем белье, они старались не нарушать заведенный порядок и выстроились по отличиям. Ждали Тиррана и Савву…

Между тем Тирран спал в саду и, услышав странный шум, с трудом приоткрыл веки. Ему еще виделось лицо Лизы, тонко очерченное, улыбчивое, нежное, с изогнутыми ресницами, на верхней губе родинка и капельки пота. Он позвал ее по имени. Кто-то отозвался. Он пошел на голос и снова позвал ее. И опять эхо ответило ему. Сбитый с толку, он бросался в разные стороны и звал ее. Выбежав на лужайку, заросшую колючим кустарником, он увидел слегка покачивающийся ее силуэт меж деревьями. С трудом продравшись сквозь кустарник, как безумный, он обнял платье, которое няня вывесила сушиться, и упал в траву…

Кто-то коснулся его щеки, но он даже не пошевелился. Слуги перенесли его в кабинет, обмыли, он был весь в крови, и уложили на кушетку…

Во сне Тирран застонал и очнулся. Он позвал слугу, но никого не отозвался. Дверь кабинета была распахнута. Кушетка заскрипела. Судорожно всхлипнув, он встал и подошел к окну. Над рекой стлался туман. Над шпилями Башни кружили вороны. Из Каретного ряда на Болотную площадь выползала толпа с какой-то обморочной медлительностью. Тирран смахнул слезы рукавом ночной рубашки. Они мешали ему дышать и видеть…

К собравшимся в зале Ассамблей Тирран вышел, звякая шпорами, в выцветшей полевой форме без знаков различий. Его окружили…

 

63

У стариков сон чуток и Савва при первых же звуках колокола привстал с подушек. Лицо его было бледно. В зале приемов он выглядел иначе. В мундире власти он был высок и строен, значителен. Губы его были твердыми, а глаза сухими. Теперь он выглядел жалко. Голова его в ночном чепчике покачивалась, губы подрагивали, в подслеповатых глазах стыли слезы и страх. Стонущий медный звук налетел, ударил в ставни, еще и еще раз. Лампа замигала и погасла. Дрожащими пальцами Савва нащупал спички. Желтое пламя высветлило его испуганное лицо, тишину. Он постучал костяшками пальцев в дощечку для стука и склонился к слуховой трубке. Мгновение он прислушивался к шорохам, царапающим трубку и, подталкиваемый страхом, не выдержал, ворвался в них хриплым, севшим вдруг голосом.

В комнату вбежал Секретарь. Он был не похож сам на себя. Он захлебывался слюной и словами.

— В городе смута… все улицы вокруг Башни запружены толпой…

— А где Министр?.. ну да, совсем забыл… а все остальные уже собирают чемоданы… постой, куда ты?.. — Савва сделал движение. Он хотел встать, откинул одеяло.

— Эй, кто-нибудь, помогите мне… — Голос его сорвался. Немой слуга подхватил Савву под руки. Савва встал белый, как снег, оттолкнул слугу и подошел к окну. Какое-то время он следил за выползающей на площадь толпой…

Зашевелились листья фикуса. Ветер вздул гардины и Савву увидели собравшиеся на площади. Сгорбившись, он стоял у окна. Он был погружен в печаль. Вдруг он уронил лицо в ладони, с прерывистым сдавленным стоном бросился к немому слуге. Рыдая, всхлипывая, он прижался к нему, как испуганное дитя. Немой слуга попятился. Ему почудилось, будто бы огромный и безглазый человек надвинулся на него. Вот он шарит руками, щупает пустоту изуродованными подагрой пальцами, ищет что-то и вдруг сдавливает ему горло…

— Закрой ставни… — пробормотал Савва и нетерпеливо и зло оттолкнул немого слугу.

В дверь постучали.

— Кто там еще?.. — от неожиданности Савва даже вскрикнул. Голос его сорвался на фальцет. — Пусть подождут… — Прихрамывая и подволакивая ногу, Савва подошел к креслу, сел. Немой слуга закрыл окно, задернул гардины. — Подай мне плед и впусти, кого там черт принес…

— Это я… — В комнату, гремя шпорами, вошел Тирран.

— Тише, тише… — Савва поморщился. Некоторое время они о чем-то шептались. Савва запинался в разговоре, говорил с какой-то странной ноткой в голосе. Беглая улыбка кривила его губы. Вскоре Тирран ушел…

Савва закутался в одеяло. Гардины были плотно задернуты и свет не проникал в комнату. Ее освещали лишь отсветы тлеющих в камине углей…

Через несколько минут Савва тихо скончался. Лоб его между бровями пересекла глубокая складка. Губы сжались повелительно и строго….

Немой слуга дрожащими пальцами закрыл веки покойнику, перекрестился и вышел в коридор. Какое-то время он стоял у гипсового идола, не зная на что решиться.

Неожиданно из потайной двери, замаскированной под зеркало, вышел Шуут и, как вихрь, пронесся мимо, приостановился у окна, порылся в карманах, не нашел то, что искал и устремился дальше. Что-то, с шуршанием, опустилось у ног немого слуги. Он склонился, поднял листок бумаги, перевернул его так и этак, близоруко сощурился…

Булькнул колоколец. Немой слуга испуганно плеснулся, сунул листок в карман и пошел на зов. Неожиданно он повернул в другую сторону.

Четверть часа спустя он уже был в заведении у казарм, а еще через час спал, как убитый, в пристройке к флигелю.

Жена немого слуги, по привычке обшаривающая карманы мужа в поисках завалявшейся мелочи, наткнулась на записку…

Немой слуга спал, а она не могла уснуть, ворочалась, вздыхала, не выдержала, встала и на цыпочках пошла к двери. Дверь зловеще и громко заскрипела. У нее все похолодело внутри. Муж оборвал свой храп, во сне сказал что-то и перевернулся на другой бок. Она долго стояла на месте, скованная леденящей беспомощностью, потом осторожно, протиснувшись боком и стараясь не шуметь, вышла в коридор и пошла, слепо ощупывая темноту, зацепилась за что-то. Грохот потряс дом, но она уже бежала в сторону казарм, к сыну, офицеру гвардии…

На плацу пели трубы, гремела медь. Солдаты строились и перестраивались, маршировали, готовились блеснуть на церемонии по случаю возвращения Старика во власть. Она позвала сына. Он подошел. Чувствовал он себя скованно и глупо. Мать потащила его к угольному сараю. Он шел за ней, сам того не желая, больше из растерянности, нежели из любопытства. С видом заговорщицы, она протянула ему записку. Рассеянно раскачиваясь, он развернул записку, повел взглядом, чуть-чуть покраснел.

«Офицеры записываются в общество, скрытность коего позволяет судить о многом, однако и самые опасные фантазии можно употребить в дело и затупить зубы заговорщикам…»

Имена и подпись в конце записки были написаны неразборчиво.

— Чушь какая-то… — офицер отвел глаза.

— Господь с тобой, ведь здесь перечислены все твои друзья…

— Откуда у тебя эта записка?..

— Не важно… ты смотри, что на обратной стороне… там какой-то странный рисунок…

— Да, странный рисунок… похоже, что это арсенал, а это проход к плотине… так вот что они задумали!.. они хотят взорвать плотину и затопить город… ладно, ты иди… и не плачь…

В бывшем графском доме, приспособленном под офицерский клуб, было шумно, накурено. К сыну немого слуги подлетел молодой человек, стройный, легкий в движениях.

— Здравствуй папочка… рад тебя видеть… — Чуть-чуть припухлые губы молодого человека сложились в улыбку.

Сын немого слуги привлек его к себе, шепнул на ухо:

— Все вышло наружу…

— Что вышло наружу?.. я не совсем тебя понимаю…

— Собери всех…

Собрались в ризнице. Покусывая ноготь, сын немого слуги сообщил офицерам о записке.

— Создается впечатление, что никакого заговора не было и нет… все это подстроено… и я знаю, кем подстроено…

Офицеры зашумели, зашептались нервно…

Притаившийся у слуховой трубки Агент торопливо записывал их шепоты в отрывной блокнот. Взлетала и падала его рука. Вдруг свет качнулся. Свеча погасла. Агент чиркнул спичкой, разжег свечу. Сгоревшую спичку он бросил под ноги, одумался, поднял и сунул ее в карман…

Послышались глухие шаги. Кто-то поднимался по лестнице черного хода. Агент задул свечу, затаился. Шаги приблизились. Агент увидел красное пятно света под дверью. Звякнула цепь. Незнакомец подергал дверь. Агент понял, что незнакомец ищет его…

Нащупывая в темноте ступени приставной лестнице, он поднялся на чердак, протиснулся в слуховое окно и выполз на крышу. Загремело железо. Не раздумывая, он прыгнул вниз и побежал проходными дворами в сторону еврейского кладбища. Он чувствовал за спиной дыхание преследователя. Так и было. Незнакомец шел за ним по пятам, каким-то странным взлетающим шагом. Он не отставал. Обессиленный, опустошенный, с ввалившимися глазами, Агент остановился на углу Болотной улицы. Он задыхался.

— Аркадий, это ты?.. — спросил его кто-то шепотом.

Агент невольно присел и, подняв голову, увидел в приоткрытом окне фигуру женщины в черном. Он провел рукой по лбу. Неприятное ощущение. Накануне он побрил голову, чтобы изменить внешность. И снова будто над ухом прозвучал шепот:

— Вот ключ от парадного…

Глухо звякнув, ключ утонул в луже. Агент встал и пошел, как слепой. Впереди смутно желтело пятно света и там рисовалась ему фигурка девочки 13 лет. Губы ее шевелились. Она что-то шептала. Он расслышал свое имя, которое уже успел забыть. Девочка прошла мимо, легко ступая босыми ногами и вскидывая, помахивая руками, как крылышками, увлекая за собой рои мотыльков…

— Ааа… кто вы?.. что вам нужно?.. — Вздрогнув всем телом, Агент почувствовал острую боль под лопаткой, и осел, недоуменно провожая глазами удаляющуюся фигуру незнакомца. Струйка крови вытекла из его приоткрытого рта…

В это же самое время Привратник дремал на топчане, в ожидании чудес и знамений, но ни чудес, ни знамений не было видно в кромешной тьме.

«Ну и ночь, как будто все семь небес омрачились…» — подумал он. Неожиданно вороны, обычно дремлющие на карнизе стены, снялись с места одна за другой и закружили над южными воротами Башни, оглашая тишину зловещими криками. Привратник испуганно вскинулся. На миг выглянула луна и в зыбком призрачном свете неясно обрисовалась фигура Лизы, словно припорошенная лунной пылью, и исчезла.

— Почудилось, наверное… вылитая Лиза, только лет на 20 моложе… — Он встряхнул головой. — Да отстань ты, вот привязался, черт шелудивый… — Мопсик в заплатанной жилетке отошел, тихо скуля.

Башенные часы пробили половину пятого утра и остановились. В этот час все в городе замирало и останавливалось, даже часы. Некоторое время Привратник вглядывался в темноту, небо было сплошь затянуто тяжелыми, как камни, тучами, потом встал и с отрешенным видом, утратив всякое представление о реальности, прошелся по привратницкой, поглядывая в зеркало. В сумерках зеркала он видел себя, как бы со стороны, как кого-то другого.

«А как все хорошо начиналось… и что?.. должность сторожевого пса с пенсионом и окладом чиновника 13 категории… может быть, меня сглазили?.. или я проклят?..»

После таких мыслей на Привратника обычно нападала тоска. Спасаясь от тоски, он выпил глоток вина из фляжки, прилег на топчан и задремал. Дыхание его стало глубоким и ровным…

За окном стрекотали цикады, звучали чьи-то голоса, нашептывали что-то. Привратник повернулся набок, всхлипнул, рассмеялся с каким-то собачьим повизгиванием, на миг проснулся, оглушенный стрекотом цикад, и снова заснул. Сон делал явью его сладкие грезы и во сне он был счастлив…

Что-то звякнуло, опрокинулось. Привратник приоткрыл глаза, увидел на столе ключи в связке, надкушенное яблоко, недописанное письмо, залитое вином из опрокинутой фляжки, морду мопсика. Он допил вино. В глазах зарябило. Сморгнув слезы, он снова посмотрел в окно. Лиза стояла за оградой в зарослях орхидей и гардений, нетерпеливо поглядывая по сторонам. Приподнявшись на цыпочки, она улыбнулась, кого-то приветствуя, и пошла вдоль ограды. Он выбежал наружу, на бегу пытаясь преодолеть какую-то смутную тревогу, и пошел по спящим улицам. Принимая видимое за подлинное, он уходил от Башни все дальше и дальше, пока не осознал, что зашел так далеко, что уже не имеет смысла возвращаться…

 

64

Заместители Тиррана по-своему переживали это утро.

Первый заместитель Тиррана отсутствовал по неизвестной причине.

Второй заместитель Тиррана, как известно, умер.

Третий заместитель Тиррана, распростершись на полу, босиком, с непокрытой головой, в исподнем, готовился к покушению на себя, громко шептал молитвы. Он обращался к апостолу Павлу, который тоже видел беды. Он просил милосердия у всех стихий. Подняв голову, он некоторое время вглядывался в темноту за стеклами, которая вдруг осветилась огнями фейерверка, напоминающими подброшенные в воздух цветы. Лицо его вытянулось, искривилось улыбкой. Он опустил голову. Он уже не мог выговаривать слова молитв и только постанывал и стучал зубами. Ему было холодно и жутко…

Четвертый заместитель Тиррана сидел в тени своего бронзового изваяния, обхватив обеими руками колени. Голое лицо его обрастало рыжими волосами. У него был вид человека, испытавшего превратности судьбы. С выбритой головой, обвязанной платком, в синем халате, он являл собой зрелище. Челюсти его шевелились. Он жевал губы и шептал проклятия. Он то воображал себя мальчиком, вскакивал и прыгал на воображаемом прутике-лошадке, то тянулся к пустышке… Наконец, свернувшись, как плод в утробе, он заснул… Вдруг он привскочил, точно его дернули за веревочку. Где-то в этажах плеснулся сдавленный крик. Лицо его исказилось. Ноги сами вынесли его вон. Во внутреннем дворе Башни было людно. В стене, нависающей над ним, виднелась небольшая дверь, затянутая железом. К двери поднималась узкая лестница. Он достал ключ. Железо заскрипело. Удерживая дыхание, он поднялся на чердак. Над его головой взмыла стая голубей. На небе не было ни звездочки. Уже начинало светать. Он присел на корточки за каминной трубой и успокоился…

Пятый заместитель Тиррана переодевался. Лицо и руки его были заняты, срам выставлен наружу. В комнате все говорило о поспешных сборах. Почти все чемоданы были уже увязаны, а один раскрыт и полон наполовину бумагами, письмами, доносами. Закончив переодевание, он некоторое время внимательно изучал содержимое чемодана. Он читал бумаги и тихо посмеивался и похлопывал себя по бокам. Через час он вышел через подземный ход к мечети, сел в деревянную повозку, запряженную мулом, и покинул город через восточные ворота. Спустя час он оглянулся. Оставленный позади город казался незначительным прыщиком на теле земли. Понукая мула осмелевшим голосом, он отъезжал все дальше и дальше от города. В семь часов утра он пересек границу…

Ночь он встретил в лесу, остановился у ручья, разжег костер, достал припасы. После ужина он почувствовал, как силы и желания возвращаются к нему, и поблагодарил создателя. Вдруг в кустах хрипло, голосом Тиррана закричала какая-то птица. Лицо его мгновенно постарело, сделалось серым, а зрачки глаз сузились. Он привскочил, как заяц, шарахнулся в сторону. Над ним с криком пролетел попугай. Он усмехнулся, прилег, вытер пот с лица и снова попытался заснуть. Он так и не смог заснуть, поминутно вздрагивал от малейшего шороха в кустах…

В это же время Шестой заместитель Тиррана перелистывал страницы дневника. Жизнь его начиналась прекрасно. Как новый месяц взошел он в этажи власти…

«Боже мой, как давно это было, как будто в другой жизни…» — он вздохнул и подошел к окну. Светало. Пахло земляной сыростью, крапивой и яблоками. В саду зачинала его мать, и этот запах он помнил и каждый раз волновался. Вспомнилось малолетство, увиделось так ясно. Он раскачивался в люльке и прислушивался к тишине. Тишину нарушало только тиканье стенных часов и стук падающих яблок. В щель двери просачивался свет, рукой теней чертил свои письмена на шершавых полах. Он прикрыл глаза ладонью и как будто задремал. Но он не спал. Легкая дрожь век выдавала его…

Под вздернутой его губой внезапно блеснули зубы. Он тихо хихикнул, встал и побежал, громко топая босыми ногами по деревянному настилу. В саду было сумрачно и страшно. Он приостановился. Тени обступали его со всех сторон. Хлопнула дверь. Кто-то окликнул его по имени. Он невольно вздрогнул. Мимо прошел старьевщик. Дребезжащим голосом он тянул протяжно на одной ноте: «Собираем вещи, старые вещи…» — Где-то громко бухнул колокол. Еще и еще раз. Калитка заскрипела. Под ногой он почувствовал горячую пыль. Огляделся. Поодаль увиделся дом, крытый сеном, синие ставни. Ставни раскачивались. Под окном на завалинке спал кот. На ступеньках крыльца сидела девочка 13 лет, не больше, с тощими рыжими косичками. За забором кто-то зашевелился. Непонятно кто. Он привстал на цыпочки. Свинья хрюкнула, отгоняя мух, поскоблила бок. Мухи воровали у нее корм и прятали в сене. У сарая закудахтала наседка, покосилась в его сторону красным глазом. Вставало солнце. Оно поднималось по лестнице неба, через марь, через сосновый бор, через поле, засеянное гречихой. Он подошел поближе к девочке. Она спала. Пульсировала на ее шее синяя жилка. Едва слышно, одними губами он окликнул ее. Девочка потянулась. Ее небольшие груди выскользнули из выреза платья. Он опустил глаза и снова заставил себя посмотреть на нее. Девочка улыбалась. Глаза ее сияли. В них зажигались и гасли звезды и раскачивались, танцевали деревья…

Он судорожно вздохнул и очнулся, рассеянно посмотрел по сторонам. В камине догорал огонь. Он встал, устало подтянул гирю часов, безвольно послонялся по комнате из угла в угол, потом сел и склонился над дневником. Его худое, невыразительное с болезненной желтизной под глазами лицо оживилось. Он нуждался в сочувствии и понимании и попытался написать что-нибудь для неведомого читателя. Слова ложились на бумагу, как на плаху…

Седьмому заместителю Тиррана было очень страшно и очень совестно. Белки его глаз отливали желтизной, у рта залегли дрожащие складки. Растопыренными пальцами он опирался о напольное судно…

Спокойнее всех вел себя Восьмой заместитель Тиррана. Он обмахивался пальмовой ветвью и потирал нос, крючком свисающий с его лица. Припев какой-то песенки не выходил у него из головы со вчерашнего дня…

Лица остальных заместителей Тиррана ничего не выражали, кроме нетерпеливого и беспокойного ожидания своей участи.

Секретарь ходил по комнате из угла в угол, положив подбородок на грудь.

«Слона раздражает белое платье, быка — красное. Что лучше одеть?..» — думал он. Посреди комнаты стоял чемодан с протертыми боками. Этот чемодан он всюду возил с собой. Понимая очевидную невозможность бегства, он мысленно был уже на пути к обетованной земле, где можно было жить и не беспокоиться. Подходящее место, где он решил построить дом для двух человек, было голое и сухое. В дождь там играли дети. Он вкопал в землю семь столбов, сплел из веток стены, обмазал их глиной, устроил шатровую крышу из соломы…

В дверь кто-то поскребся. Секретарь замер, побледнел. Он давно не обращал внимания на эту запертую дверь, и вдруг она приоткрылась. Он ошеломлено зевнул и уставился на Шуута, словно встретился с призраком, каким Шуут и был. Вел он себя беспокойно и странно.

— Что тебе нужно?..

— Он умер… — Шуут улыбнулся гераням, сникшим от жары.

— Кто умер?..

— Савва умер… — прошептал Шуут одними губами.

— Что-что?.. нет, я не верю… — Секретарь повел плечами, ощутив странную дрожь, как будто его кто-то коснулся ледяными руками. Шуута уже не было в комнате…

Шуут поднялся по лестнице в свою комнату. Шел он скованно, ноги как будто налились свинцом. Вдруг он заговорил на языке, на котором никогда не говорил, сорвался с места и воспарил, облетел комнату, провожаемый изумленным взглядом мопсика, который с лаем бросился за ним, когда он вылетел на террасу.

Вернулся Шуут спустя полчаса возбужденный и озадаченный. Он не знал, как объяснить происходящее с ним и чтобы не искушать судьбу, привязал себя к ножке стола.

«Возможно, что я некогда жил на небе, но по какой-то причине оказался на земле…» — Высказав самому себе еще целый ряд не менее фантастических предположений, Шуут вскользь глянув по сторонам. Он обратил внимание, что мопсик изменил свое обличье, и Башня преобразилась, она напоминала паука, запутавшегося в паутине улиц, и стала как будто меньше ростом. Она сместилась к краю болотистой низины. Окунувшись в эту странную действительность, Шуут какое-то время не подавал признаков жизни.

Послышался гул. С потолка на пол медленно осыпались чешуйки побелки. Как будто очнувшись, Шуут ощупал себя, порылся в карманах, вывернул их. Записка исчезла. Минуту или две он ходил по комнате, озираясь и кусая ногти. Он еще надеялся, что записка найдется там, где он меньше всего ожидал ее найти. Случайно заглянув за шкаф, он увидел там несколько портретов Старика. Как будто многорукий и многоглазый, Старик следил за ним, при этом он не терял конкретности и чисто человеческих черт. Как-то странно хихикнув, Шуут с опаской отвязал веревку и пошел, бледный, как полотно, в сторону арсенала. Шел он неверными ногами, поминутно оглядывался. Казалось, что кто-то идет за ним по пятам. Позади он слышал шаги, но никого не видел. Проход в стене постепенно сужался. Он с трудом протиснулся в щель двери и с облегчением вздохнул. В ритуальном зале потрескивали свечи, тонули в сумерках полукруглых ниш белые статуи кумиров, флаги, знамена. Он улыбнулся. Улыбка погасла. Почудилось чье-то присутствие. Он тревожно глянул по сторонам. Неожиданно флаги и знамена взметнулись, как будто где-то открылась дверь. Свечи погасли. Растерянно Шуут пошарил по карманам, чиркнул спичкой. Качнувшееся пламя выхватило часть стены, подернутые рябью знамена. Он отступил к лестнице. Он спускался все ниже, приостанавливаясь на каждой ступени. Ступени вели в темноту и только о части лестницы можно было сказать, что она существует реально…

Во внутреннем дворе Башни звенели шпоры, бряцало оружие. В тисках мундира командир отряда глянул по сторонам, дополнил некоторыми мелочами свою экипировку и вышел из комнаты. Царапая шпорами камни, он спустился с террасы. Все было как всегда, если бы в руки не попала записка с предсказанием о дальнейшей участи Башни.

«Глупости… — думал он, упрямо цепляясь за здравый смысл, — все может быть, но чтобы за считанные минуты Башня могла исчезнуть… в зловонии негашеной извести и кипящей смолы, как там написано…» — Прихрамывая, он перешел через двор, размышляя об этом и о том, о чем может думать старый солдат. По натуре он был смелым солдатом с твердым, как камень сердцем, но дождь и его сводил с ума. В дождливые дни он запирался в пристройке к флигелю и лежал лицом к стене, стараясь подавить растущую тоску, или читал детские книги, заполняя пустоту своего одиночества, не имеющего ни начала, ни конца. Некстати вспомнился сон. Ему приснилось, что он обмочился, как в детстве. Такое с ним бывало. Во сне он просыпал, вставал, шел к горшку и, не найдя горшка, писал в угол. Так ему казалось, но на самом деле он писал в постель. Ощупав простыню под собой, он посмотрел по сторонам и не узнал комнату. Как в аквариуме плавали вещи, какие-то водоросли, японские золотые рыбки, бабочки, заводная кукла, книги. Кожа покрылась мурашками и налетом плесени. Боясь оступиться или попасть в омут, он осторожно поплескался в воде.

Дверь приоткрылась и в комнату заглянула девочка 13 лет, вся в рыжих завитках и с крылышками.

Какое-то время, закусив губы, девочка в замешательстве следила за ним.

Старик совсем спятил. Он принимал пустые стулья за людей, которые умерли сто лет назад, ощупывал воздух и говорил на разных языках каким-то дребезжащим, расстроенным голосом, вдруг залился слезами, оплакивая какую-то Афелию. Он говорил с ней, как с живой, спрашивал у нее о мертвых, обо всех, кого мог вспомнить.

— Дедушка, что ты делаешь?.. — спросила его девочка.

— Ничего… — сказал он, продолжая плескаться в воде и вздыхать неведомо отчего, потом он заплыл в книжный шкаф и стал выбрасывать оттуда книги, письма. — Все это мусор… столько лет я забивал себе голову всякой дрянью… а счастье — вот оно… — он нырнул на дно и пополз, царапая живот о песок и камни. На миг девочка потеряла его из виду и испуганно вздрогнула, когда он вынырнул с заводной куклой в руках. — Это тебе… — Он коротко и хрипло всхлипнул и уплыл на террасу, где его и нашел слуга, укрытого каким-то мокрым тряпьем, нагого и жалкого. Слуга с трудом привел его в чувство…

Подняв глаза, командир отряда посмотрел на серое, обвисшее небо и гарцующего на нем офицера.

«Красив, ничего не скажешь…»

Офицер отличался изяществом. Глаза с поволокой, профиль, как на греческих геммах. Все это досталось ему от Старика. Он был его внебрачным сыном и давно мечтал о таком дне, с трудом сдерживал нетерпение. Молодость жила в нем. Она играла в глазах, цвела на щеках. Его возбуждение передавалось кобыле, которая копытила землю.

Минуту или две командир отряда смотрел на молодого офицера со смешанным чувством счастья и зависти, потом окинул взглядом все свое войско, в котором царило будничное оживление. Офицеры приводили в порядок амуницию и поглядывали на южные ворота Башни с честной готовность умереть, правда не очевидной, так как некоторые лица вдруг искривляла паническая улыбка, а в испуганно расширяющихся зрачках можно было увидеть все что угодно.

На миг у командира отряда перехватило дыхание, сердце как будто остановилось, однако, он справился с волнением и низким и зычным голосом объявил общее построение…

Если обитатели Башни встретили субботу в волнении и сборах, то горожане восприняли чрезвычайное положение, как вполне естественную и сносную жизнь и вели себя, как обычно, не выбиваясь из колеи, ими же самими сотворенную. Они спали. Сон освобождал их от всяких хлопот.

Сдвинув гардины, Тирран взглянул на город. Сырой воздух стелился серо-грязным облаком над унылыми домами, что-то доделывал, перестраивал. От Башни остался один безучастный и одинокий флигель, прибежище Старика. Тирран подумал, что спит. Почти пять минут он простоял у окна, не шевелясь, как будто побывал за порогом смерти, и вернулся. Тишину спящих улиц нарушил гудок утренней кукушки и шаги одинокого прохожего, который волочил за собой распухший от книг чемодан, обмотанный веревкой. Он приехал в город учиться на еврея и направлялся к дому с террасой, затянутой проволочной сеткой.

Незнакомец напоминал студента. Тирран толкнул створку окна, словно хотел предупредить его, чтобы он не шел туда, куда шел. Нелепое намерение…

Секретарь догнал Тиррана у входа в зал Ассамблей и шепнул ему на ухо, что надежды на отряд мало и что трупы двойников Саввы уже таскают по улицам…

— А Савва?..

— Что Савва?..

(И сто лет спустя после событий той душной августовской ночи Савва был еще жив и заставлял говорить о себе. У его памятника находили лилии, розы и трупы лежащих ничком женщин, пока памятник не снесли декретом не отменили эти бесчисленные самоубийства. Спустя год на месте памятника неожиданно забил родник, над которым возвели каменную гробницу с портиком и подиумом. Вода в роднике была горькая, как будто она вобрала в себя слезы и печаль всех умерших женщин…)

Тирран вскользь и недоверчиво глянул на солнце, появившееся над южными воротами Башни, потом на командира отряда, гарцующего во внутреннем дворике перед своим войском. Задернув гардины, он прошел в зал.

Чиновники были выстроены по ранжиру.

Тирран был мрачен. Что-то ему подсказывало, что события принимают характер катастрофы.

В зал Ассамблей вошла няня Саввы, единственная спокойная фигура в этом кошмаре.

— Хорошо бы пошел дождь… — сказала она.

— О чем это ты?.. — переспросил Тирран и не увидел на ее смуглом лице ни волнения, ни тревоги.

— Савва умер…

Нервный тик передернул лицо Тиррана. И вдруг он улыбнулся. Ветер донес до него детские голоса. Они разговаривали, играли в войну на задворках, смеялись, целовались, возились. Произошла диффузия пространств…

Все еще улыбаясь, Тирран обнял няню и вышел на террасу. Небо на западе как будто посветлело. Стали видны крыши, сбегающие вниз, в толпу, которая собралась на Болотной площади…

Странное поведение Тиррана поколебало строй чиновников. Кто-то выступил вперед, кто-то отступил. Строй сломался. Чиновники потихоньку разбегалось. Ушли создатели и покровители воров, толкователи снов, евнухи, профосы и прочие люди благоразумных лет. По этажам Башни метались без смысла и толка только слуги. Все боялись потопа и наступления темноты и конца света, предсказанного Астрологом. Среди этой сумятицы выделялся некто плоский и почти бесплотный в черном плаще на красной подкладке. Шуут приложил не мало усилий, чтобы этот некто выглядеть призраком. Он ходил по залу как будто на цыпочках, ощупывая членов кабинета своими желтыми, собачьими глазами.

— Вы что-нибудь слышали об Избавителе?.. — спрашивал он то одного, то другого. — Говорят, он еврей и у него есть дети… шесть или семь… кажется семь… есть еще одна деталь, которая, я думаю, вас заинтересует… его отец здешний, он жил в доме на Болотной улице…

 

65

Город постепенно погружался в блаженно-сонное оцепенение послеполуденного часа субботы. Моисей стоял у серого дома на Болотной улице и прислушивался к обманчивым, вкрадчивым шорохам. Что-то кралось, медлило, пряталась в листве, и опять ползло.

Ветер зашевелил листву, выгоняя из рябого полумрака призраков, рассыпая звуки торопливых шагов. Невзрачная фигура, обогнув здание Музея Восковых Фигур, остановилась на углу у окна тюремного вида строения.

Раз или два Моисей уже видел незнакомца. Вид у него был довольно жалкий: лысый, в потертом пиджаке с бутафорскими плечами, лицо укрывали темные очки. Увечной рукой (на ней отсутствовал большой палец) он опирался на зонт. Не заметив Моисея, он прошел мимо. Некоторое время он вышагивал под окнами дома, иногда замирая. На его лице можно было заметить выражение страстного интереса, с которым он что-то высматривал в щель между обвисшими гардинами. И снова он вышагивал, зябко подергивая плечами, кривил тонкие губы смутной улыбкой. Пытаясь лучше рассмотреть незнакомца, Моисей навалился на оградку. Оградка покачнулась, и он невольно выронил заступ, который с тупым звяканьем запрыгал по ступеням лестницы.

Незнакомец подошел к нему и заговорил, по всей видимости, испытывая облегчение.

— Надо же, дом-то все еще стоит, а говорили, что одни стены остались… странный был дом, помню, сумеречные лестницы, коридоры, много незапертых дверей, которые я путал самым странным образом… я мог очутиться и у Доктора от медицины, он страдал манией преследования… во мне он видел уж не знаю кого, может быть думал, что я его восьмилетняя дочь, которая утонула, она провалилась под лед… я мог очутиться и у поэта в разгар его бессонницы, поэт он был никакой, что-то писал, явные выдумки, впрочем, не совсем безобидные, целыми днями он ходил из угла в угол по комнате, зевал, встряхивал головой, все ему казалось поддельным… я мог очутиться и у художника, он сошел с ума среди своих совершенно жутких картин… или у Афелии… сколько ей было? тринадцать… или пятнадцать?.. а мне было 7 лет… она все не могла решить, кто ей ближе — поэт с птичьим носом и редкими волосами, в очках или художник, совершенно не помню его лицо, что-то расплывчатое… Афелия была ангельским созданием, она расцвечивала, в общем-то, скучную, бедную событиями жизнь этого дома, оживляла все, даже вещи… да, странный был дом… — Незнакомец отступил в тень и неожиданно исчез. Моисей заглянул за угол. Никого. Обманчивые, вкрадчивые шорохи, копошение веток… и вдруг жаркие ладошки закрыли ему глаза.

— Жанна?.. — неуверенно спросил он, оборачиваясь…

Внезапно зашумела листва. Поднялась пыль. Моисей и Жанна замерли в тревожном ожидании.

— Смотри, смотри… — прошептала Жанна.

Привычный силуэт города менялся. Башня как будто присела, она соскальзывала в приближающуюся темноту…

Ю.ТРЕЩЕВ «Избавитель» роман-миф