По привычке глянул по сторонам, Иосиф пошел по направлению к Болотной площади. Свернув за угол дома, он наткнулся на Нору. На ней было черное платье с глухим воротом, старомодная шляпка, лицо вытянутое, скулы слегка подрумянены.
— Что ты здесь делаешь?..
— Жду тебя… что ты на меня так смотришь?.. — Нора рассеянно улыбнулась, поправила шляпку и потянула его за собой через сонный, полураздетый и как будто висящий в воздухе сад и дальше.
Из туч выглянула пасмурно-багровая луна. Как лунатик, Иосиф шел за Норой все в одну сторону по безлюдным улицам. У дома с террасой, затянутой проволочной сеткой, он приостановился, нерешительно заглянул внутрь подъезда, попытался представить, что увидит там, в конце лестницы, в полутьме коридоров. Мысленно он поднялся на несколько ступеней, повернул направо, вышел на террасу и остановился у ступеней, сходящих в галерею. Сарра, укрытая лиловой полутьмой, то исчезала в извивах орнаментов, то появлялась вполне осязаемая и более подлинная, чем любая реальность, правда, не всегда одна и та же. Иногда в чертах ее лица проявлялось что-то, не похожее на то, что он привык видеть…
Крадучись подползли огни. Из-за поворота, гремя помятыми крыльями, выехал лимузин, вильнул, огибая рваный край зарослей, ослепил. Пятясь, Иосиф отступил в слякоть, чертыхнулся и увидел дядю, который вышел из подъезда дома, прихрамывая и застегиваясь на ходу. Лицо чужое, отстраненное…
Обдав Иосифа клубами едкого дыма, лимузин исчез за поворотом улицы.
— Ты идешь?.. — спросила Нора.
— Да, иду… — пробормотал Иосиф, размышляя об этой неожиданной встрече. Сделав несколько шагов, повернул назад…
Дверь в подвал была не заперта. В этом подвале жил старик, у которого Иосиф брал уроки латинского языка. Иосиф вошел, оглядывая стены, заклеенные афишами.
— Можно?.. не помешаю?..
— Входи, входи… давно тебя не видел… что-то ты неважно выглядишь…
— Все так вдруг и неожиданно на меня навалилось… — Иосиф принужденно улыбнулся.
— Я сейчас… принесу что-нибудь ободряющее и укрепляющее…
Старик исчез. Иосиф подошел к окну, близоруко сощурился, сморгнул. Глаза слезились, мелькали какие-то сгустки, клочки, жуть, из которой высунулось опухшее, плохо выбритое лицо, с сыпью на лбу…
— Кого ты там высматриваешь?..
— Да так, никого… а ты, я смотрю, все пишешь?..
— Пишу пьесу для Графини… ты знаешь, мой отец тоже начинал в театре, сначала осветителем, потом машинистом сцены… помню все эти тросы, шестеренки, всякие хитрости, малая скорость, вздохи, пульсации, сцена тронулась, я просовываю голову в щель, слежу, заранее никогда не известно, где она остановится, слышу треск, крики ужаса… жалкий театр, по-прежнему там торжествуют ничтожества, собственно говоря, они торжествуют везде… Боже мой, иногда хочется спрятаться, сморщиться до точки, исчезнуть или закрыть глаза и бежать отсюда, все равно куда… здесь нельзя жить, можно только умереть или сойти с ума… — Голос старика задрожал, слова скомкались…
Уже ничего не понимая, Иосиф сел на продавленную кушетку, натянул на себя лоскутное одеяло и откинулся спиной к стене…
Проснулся Иосиф около девяти. Старика в комнате не было. По радио передавали последние известия, потом зазвучала музыка, концерт Рахманинова.
Слушая музыку, Иосиф вспоминал то немногое, что осталось от детства. Картины наслаивались друг на друга. Они напоминали брейгелевские пейзажи. Сдвинув ковер, он нащупал потайное место, надавил. В стене открылась ниша, в которой лежала рукопись. Он сел, полистал рукопись, что-то дописал на полях и уронил ручку. Рука его бессильно свесилась, веки едва заметно подрагивали…
На минуту он заснул и, судорожно всхлипнув, проснулся. Часы пробили полдень. Он встал и минуту или две ходил по комнате из угла в угол. Руки у него висели и качались, как плети, и он весь дрожал. Его лихорадило.
За окном послышались голоса, кто-то заглянул в стекла. Иосиф задернул гардины, потом неуверенно чиркнул спичкой. Пламя выросло из его рук, вырвалась. Он бросил рукопись в камин. Спустя несколько минут рукопись превратилась в горку пожухлых и повядших листков, напоминающих цветы на дворовой клумбе…
Воспоминания привели Иосиф к дому, где когда-то жил отец Лизы. От него остались лишь стены. Казалось, что они все еще дымились. В раскрытом окне смутно различались какие-то вещи: шкаф, зеркало. Откуда-то из глубины стекол медленно выплыла Лиза. Лицо задумчиво-дымчатое, отзывчивое, желанное…
Залаяла сука полковника. Лицо Лизы замутилось, превратилось в какой-то кошмар. Иосиф попятился и наткнулся на ржавеющую под окнами инвалидную коляску с надувными шинами. Точно такая же коляска была у отца Лизы, с вмятинами и бахромой на крыльях, с шишковатым, продавленным сидением. Он толкнул коляску. Она заскрипела и отъехала вглубь двора.
— Эй-эй, что ты делаешь…
В коляске сидел худой и угловатый старик в круглых очках и в кофте грубой вязки. Это был отец Лизы. Лицо иссохшее, глаза, как у старой собаки, матово желтые, замутненные безнадежностью. Он теребил костлявыми пальцами загривок кошки и слушал, как на террасе, затянутой проволочной сеткой, тикают стенные часы. Иногда, время от времени, часы всхлипывали, начинали хрипеть и бить.
Неожиданно старик прикрыл рот ладонью и тихонько хихикнул. Чему-то он радовался. Он умел наслаждаться даже этой доставшейся ему жизнью.
Иосиф отвернулся, не выдержал и снова посмотрел на старика. Старик уже спал. Во сне он вздыхал, чтобы не задохнуться…
Лиза ухаживала за ним, стирала одежду, делала ему примочки из глицерина, переворачивала…
«Проклятый старик…» — Иногда Иосифу казалось, что старик притворяется, может быть даже обдуманно, по плану.
Иосиф потряс головой. Так ясно увиделась эта мизансцена омовения, весь этот ужас…
Он поднялся по приставной лестнице и заглянул в окно. Оно было занавешено. В стеклах отразился город. На город уже опускалась ночь. Переходя от одного плана к другому, она рисовала в слепой, пятнистой пустоте над домами шаткие, смутные силуэты фигур, картины, похожие на какие-то воспоминания…
В коридоре послышались шаги, голоса. За стеной в комнате старика что-то происходило. Иосиф прислушался, потом вышел в коридор. Дверь в комнату старика была приоткрыта.
— Возьми что-нибудь из ее теплых вещей, выбери сама…
Ржаво скрипнула, откинулась крышка сундука., чем-то похожего на гроб. Он был выкрашен в синий цвет и обит по углам железом. В сундуке хранились вещи жены старика. Лиза примерила бледно-серое пальто с лисьим воротником, оглянулась, убрала волосы со лба и глаз.
— Чуточку тесно, да?.. несвободно…
— И шарф ее возьми… — Старик снял очки. Глаза у него были красные и слезились.
— Нет, спасибо… — Лиза сняла пальто.
— Ты ведь меня не бросишь?.. — неожиданно спросил старик.
— Что ты такое говоришь?.. конечно, нет… — Лиза скомкала слипшиеся простыни и направилась к двери.
Она прошла мимо, обдав Иосифа запахом плесени и мочи, и он очнулся. Мутный свет сочился из окна, заливал пол, стены, обклеенные пожухлыми афишами…
Невольно вспомнила еще одна сцена. Однажды ночью Иосиф услышал крик старика. Накинув на плечи лоскутное одеяло, он вышел в коридор, постоял под его дверью. Поразила тишина, странная, протяжная. Он приоткрыл дверь. Старик лежал ничком у окна в ночной рубашке из фланели и в вязаных носках, нелепо вывернув голову. Иосиф подошел поближе, поскользнулся, чуть не наступил на тарелку. Перед сном старик ел кисель с сухарями. Иосиф попытался перевернуть его на спину. Старик как будто вздохнул и вдруг, вытянув руку, царапнул его щеку ногтями. Иосиф невольно отшатнулся, отступил. Он подумал, что сходит с ума. Глаза старика были открыты. Они все еще что-то высматривали, наблюдали.
Иосиф закрыл глаза и рот старику и позвал Лизу. Голос его сорвался…
Вспомнилась еще одна сцена. Когда старика хоронили, оборвалась веревка, и гроб упал в яму, став на попа. Крышка отвалилась. Могильщики в ужасе замерли, увидев старика, облаченного в свой побитый молью костюм. Он стоял со скрещенными на груди руками и улыбался…