Сыпал мелкий, нудный дождь, шелестела листва, казалось, что там кто-то вздыхает. Внизу мрачновато поблескивал пруд, окруженный сумеречными ракитами. У дома с террасой, затянутой проволочной сеткой, стояла полуторка, крытая тентом. Обходя полуторку, Серафим наткнулся на незнакомца, в котором после некоторого замешательства узнал Доктора от медицины. Он помедлил и пошел за Доктором, сам не зная зачем, в сторону заброшенного старого форта. Место унылое, дикое. Скалы, песок. Доктор вел себя довольно странно и одет он был странно, он как будто играл какую-то роль.

Неожиданно из руин форта высыпала стайка оборванцев, кто в калошах, кто в ботиках на меху или в резиновых сапогах. Они расселись вокруг Доктора, точно в театре. Доктор молча прошелся перед ними, кутаясь в черный плащ с капюшоном на красной подкладке.

Серафим подошел поближе. Он слышал, но не видел Доктора. По карнизу он постепенно добрался до другого окна.

— Итак… — Доктор изобразил что-то на песке. — Вот землечерпалка, Окружной мост, здесь, в нише за статуей, есть дверь, ключ на притолоке, проход довольно узкий, несколько минут в темноте и вы в оранжерее, нужно вытащить стекло из рамы… так, дайте мне отдышаться, подумать, сообразить, будем последовательны… — Он стер что-то. — Теперь сюда, по винтовой лестнице, через решетчатую галерею и на террасу, он прогуливается там всегда в одно и то же время… стоп, стоп… — неожиданно воскликнул Доктор. — А где Лера?..

Серафим отступил на несколько шагов.

Какое-то время он был целиком поглощен вдруг вставшей перед ним картиной: дом на углу Болотной улице, узкая и тесная комнатка цокольного этажа в северном крыле с холодными скрипящими полами, потеющими палево-бурыми стенами и низкими окнами, затянутыми сеткой, в которые кто-нибудь плевал или мочился. Окна смотрели на осыпающуюся глухую стену, чем-то напоминающую бесконечно изменчивый пейзаж. Дверь в комнату Доктора от медицины была открыта. Лера стояла у окна. Она была такой, какой Серафим видел ее в последний раз, с распущенными волосами и с чайником, покрытым шубой копоти. Она не была красива, но в ней было какое-то завораживающее очарование. Она что-то говорила мужу, стоящему у ржавеющей инвалидной коляски с надувными шинами. Голос, как у сирены. Ее муж бывший заключенный, да еще с еврейской фамилией, правда, он всех уверял, что он не еврей, а немец, преподавал физиологию и анатомию. Семь лет он провел на Колыме. Как-то выжил. Повезло. В лагере он принимал роды и обмывал покойников. Многие прошли через его руки. Освободили его по амнистии. Серафим видел его несколько раз мельком. Рябой, длинноногий, как будто несколько оторванный от земли…

Послышались шаги. В тонком плетении веток увиделось лицо Леры, несколько вытянутое и бледное. Серафим невольно шатнулся в сторону и, потеряв равновесие, скатился в ложбину. Некоторое время он лежал в каком-то странном оцепенение…

Дождь кончился. Светило солнце. В голубизне между сном и явью летали ангелы и галки. Иллюзии, впечатления, чьи-то тени, зыбкие, призрачные…

Воспоминания привели Серафима к угловатому дому в Октябрьском тупике. Он спустился на несколько ступеней вниз, почитал надписи на стенах и постучал.

— Кто там?.. — услышал он слегка заикающийся и картавый голос тетки. Дверь отворилась. В детстве весь мир для него сводился к этой унылой, двоящейся фигуре.

— Ты слышал, говорят он уже в городе?..

— Кто он?.. — Серафим с недоумением уставился на тетку.

— Ты как будто с луны свалился… все только и говорят об Избавителе…

— Ах, вот в чем дело… нет, это какой-то кошмар… и тебя вовлекли в эту игру с Избавителем… похоже, что весь город сошел с ума… — Порывшись в кармане, Серафим достал залоснившийся и слегка помятый снимок. — Ты лучше помоги мне разобраться в одном деле… вот, посмотри, это моя мать?..

— Да, это она… — Тетка уронила очки. Без очков лицо ее стало грустное и озабоченное.

— Я видел ее…

— Как ты мог ее видеть?..

— Также как вижу тебя, только ей 13 лет, может быть чуть больше… — Серафим снял ботинки, которые ему жали. — И что ты обо всем этом думаешь?..

Серафим покинул тетку босой, не совсем твердо держась на ногах. По дороге он продолжал беседу со своим спутником, который, то отставал, то обгонял его. Потом он ломился в дверь черного хода, требовал открыть дверь, угрожая, что сорвет ее с петель и мертвых разбудит. Дверь открылась, когда он покачнулся и потянул ее на себя. Он замешкался, не скрывая намерения очутиться справа от своего спутника и захлопнуть дверь перед его носом, что он и сделал, и с облегчением вздохнул, однако спутник снова вынырнул у него из-под ног и встал у стены, когда он включил свет. Незнакомец его несколько напугал, а потом рассмешил, когда он понял, что это всего лишь его собственная тень.

На какое-то время Серафим застрял на отчаянно скрипучей лестнице, постоял, о чем-то размышляя, потом спустился на несколько ступенек, поискал выключатель, не нашел и зажег спичку. Высветился выставленный на лестничную клетку шкаф. Спичка погасла. Ощупью пробираясь в темноте, он наткнулся на что-то мягкое и влажное. Послышался сдавленный крик. Вспыхнул свет и он увидел перед собой оторопевшее лицо Леры, жены Доктора от медицины с ячменем на обвислом веке.

— Это вы?.. — спросила она, изумленно разглядывая Серафима поверх отблескивающих очков. Неожиданно лицо ее смягчилось. Она назвала его по имени. Имя звучало явно знакомо, но Серафим не мог припомнить, кто это.

— Извините… наверное, я ошибся дверью… был безумно рад… нет, я без задних мыслей… — Нелепо улыбаясь и покачиваясь, Серафим вышел в коридор.

«Черт, надо же… а голос у нее действительно, как у сирены…» — Путаясь в ключах, он открыл дверь и вошел в комнату, сел на кровать, угрюмо огляделся, все еще в плену наваждения.

Послышались шаги, голоса. Как-то боком он глянул в окно и увидел мать. Она стояла или чудилась стоящей на террасе, на которой он любил прятаться и с которой не раз летал в детстве, пытаясь дотянуться до гроздьев дикого винограда, да и позже, когда напивался. Закрыв глаза, он откинулся на подушку…

Разбудил Серафима стук в дверь. Разглаживая лицо пальцами, он с недоумением огляделся, как будто очнувшись, обнаружил на своем месте кого-то другого. Некоторое время он попытался вспомнить, где был накануне, потом написал на листке несколько фраз. Что-то мучило его, пока он писал, даже не замечая, что чернила не оставляют следа на бумаге, что-то смутное, нечистое, чего в нем еще не было. Он откинул одеяло. В щель между неплотно прикрытыми шторами сочился свет, проскальзывали какие-то воспоминания. Увиделся дом, заросший хмелем, петляющий коридор, по которому он брел, обходя выставленные за дверь вещи, лестница на чердак, слуховое окно. Из окна с какой-то странной медлительностью вылетали птицы, одна за другой…

Послышался легкий шорох и в полутьме обрисовался силуэт девочки 13 лет в светлом коротком платье с крылышками. Лебединое колыхание рук и ее приближение с той же странной медлительностью, с какой вылетали птицы, вызвали у Серафима невольную дрожь…

— Это опять ты…

— Да, я, твой ангел-хранитель…

— Уходи…

Минутная пауза и скольжение между нереальным и реальным продолжилось и снова прервалось. Взгляд Серафима наткнулся на стопку книг. Книги всю его жизнь сделали выдумкой. Он прятался между страниц, между строчек, между слов. Какая-то магия. Пустота обладала странной способностью все изменять, ничего не меняя, и затягивала его в этот омут превращений. Иногда ему казалось, что он проклят…

Какое-то время Серафим лежал неподвижно, прикрыв веки, но прошлое не переставало просвечивать, едва наметившись, разоблачало себя, представляясь всем, чем угодно. Иногда эта игра его раздражала. И все же, все, что не относилось к этой игре, наводило на него скуку, и он продолжал игру. Странное занятие…

Кто-то постучал в дверь.

Серафим слегка пошевелился и замер. Он становился частью чего-то другого, но он еще не мог себя обнаружить в нем. Перед глазами мелькали какие-то видения, ускользающие и неуловимые…

Постепенно пришло осознание, что ему 7 лет. На нем была только майка синего цвета с порванной бретелькой. Перед ним раскачивалась в петле дверь, то открывая, то закрывая проем, таящий в себе какую-то угрозу. Он слонялся чуть поодаль от двери, оступаясь и погружаясь по щиколотки в грязь, постепенно приближаясь к ней. Хотелось войти в эту дверь и жить там, несмотря ни на что. Он столько лет искал дорогу туда. Не дойдя до двери нескольких шагов, он остановился. Темный проем двери пугал его. Оттуда веяло холодом, смятением, одиночеством…

— Мама… — позвал он. Он то удалялся, пытаясь убедить себя, что, может быть, матери там нет, и его ожидает нечто ужасное, трудно даже вообразить что, то приближался, уверенный, что мать все еще там и ждет его. Дверь со скрипом отпахнулась. Он увидел угол шкафа, кровать, гипсовую кошку, греющуюся на выступе камина. В камине шипели и потрескивали сырые дрова. С трудом справившись с волнением, он вошел, глянул по сторонам. Вещи уже казались не такими поддельными и обманчивыми, но матери в комнате не было, лишь ее портрет раскачивался в пустоте. Он подошел поближе. Это было его отражение в зеркале. Он присел на корточки и, сжавшись в комок, закричал, как ему казалось, в отчаянной надежде на ответ…

Стук повторился.

Серафим встал и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел к двери.

— Вот, решил зайти, надеюсь, не помешал?.. — Савин улыбнулся.

— Да нет, входи… — пробормотал Серафим. Он был все еще там, в прошлом, далеко отсюда.

Савин вошел, недоверчиво оглядываясь. Стены с пейзажами, тускло отблескивающие, заляпанные грязью окна, в углу продавленная кушетка, прикрытая лоскутным одеялом, у окна стол, на столе тарелка с остатками супа, мухи, книги, бабочки.

— Я здесь почти не живу… вынужденное безделье… копаюсь в старых рукописях… — Серафим изобразил зевок. Вид у него был безрадостный.

«Что ему нужно?.. и что им всем от меня нужно?..» — Вся эта странная, невнятная и неприятная возня вокруг него выводила из себя, раздражала. Накануне он обнаружил, что кто-то рылся в его бумагах. Все перерыли: счета, снимки, письма, даже белье.

— Ты знаешь, кого я только что встретил?.. — Савин изобразил изумление.

Серафим не отозвался.

— Ты не поверишь… нашего Моцарта… после того, как его уволили из оркестра, он, одно время, по вечерам играл в кинозале на облупленном пианино, а теперь продает червей у рынка, и старые книги, которые таскает у тетки из ее спальни… лицо в шрамах, на костылях, говорит, попал в аварию, уперся в меня костылями… я отвернулся, смотрю и глазам своим не верю, я ее не сразу узнал, все мы с годами становимся кем-то еще, но эти кошачьи глаза, эта походка… слышу, он говорит, это моя жена… я так и обомлел… ты представляешь, она его жена…

— Ну и что?.. — Серафим поставил на стол стаканы из мутного толстого стекла, разлил вино, догадываясь, кто этот Моцарт и кто эта женщина, согласившаяся стать его женой.

— Собственно говоря, ничего… вообще-то я к тебе по делу…

— Понимаю, но у меня ничего нет для тебя… хотя… — Поколебавшись, Серафим вытащил из-под стопки книг пухлую рукопись. — Давно порывался сжечь ее…

— Неплохо, неплохо… — Листая рукопись, Савин устроился на продавленной кушетке. — Роман в письмах, божественно, нет, на самом деле, и какой тон… и эта игра с библейскими именами, но очень мрачно… надо повозиться, как-то оживить все это…

— И сжечь… все это прошлое… писал, чтобы ничего не сказать или сказать что-нибудь… жалкие невнятные вопли, никому не слышные и никого не трогающие… — Серафим глянул в окно. В мороси мутного мелькания медленно проявилась фигура девочки 13 лет, голорукая, тонконогая. Неровной, оступающейся походкой она приблизилась, прильнула к стеклу, слегка выпятив губы. Она смеялась…

Долетел голос Савина:

— В некоторых вещах ты божественно близорук…

— А ты чертовски… — Серафим накинул на плечи еще мокрый плащ, дернулся, зацепился за что-то рукавом.

— Куда ты?.. — Савин уронил рукопись. Сквозняк подхватил листки, и они с легким шелестом взмыли в воздух. — Постой, погоди…