Уже несколько часов Жанна и Моисей блуждали в лабиринте крутых и извилистых улочек старого города.

— Все, я дальше не пойду… фу… — Со вздохом облегчения Жанна упала на скамейку. — Это какой-то кошмар… и туфли жмут… точно кандалы…

Моисей не ответил. Он читал афишу летнего театра и думал о незнакомце, который встретился ему у дома Графини. Края афиши вздулись. Он сморгнул. С близкой к галлюцинации ясностью меж строчек мелькнуло лицо Серафима, пропало, снова всплыло.

«Неужели это был Серафим?.. нет, не мог он так измениться…» — Никак не вязалось осунувшееся лицо незнакомца, похожее на алебастровую маску, с тем лицом, которое Моисей так хорошо помнил.

— Ну, что ты молчишь?.. — Жанна потянула его за рукав плаща.

— Увы, мне нечего тебе сказать, мы вполне могли заблудиться, могли свернуть не туда, как это бывает…

— Может быть, мы не туда приехали?..

— Ну, конечно… — Моисей снял очки, устало улыбнулся.

— Мне холодно… — Жанна рывком оправила платье и придвинулась к нему, теснимая темнотой, в которой деревья мерещились зловещими призраками, а кусты напоминали маленьких калек…

Из переулка выполз полутемный трамвай. Призраки шарахнулись в разные стороны, напуганные светом фар. Трамвай медленно сполз в набухшую сыростью темноту, и призраки вернулись на свои места. Жанна зевнула с содроганием, придвинулась еще ближе. Стайка ночных мотыльков закружила над ней. Она уже спала…

Что-то хрустнуло, осыпалось, вспыхнуло. В просвете веток обрисовался силуэт незнакомца. Спичка погасла и снова вспыхнула.

— Что-то потеряли?.. — спросил Моисей.

— Очки… — Серафим привстал, близоруко щурясь. Спичка погасла, но он успел увидеть лицо спящей Жанны. — Пожалуй, я пойду, не буду вам мешать…

— Серафим… — окликнул его Моисей, но он уже свернул на боковую аллею и не отозвался. — Похоже, что я обознался…

— Что ты сделал?.. — сонно пробормотала Жанна.

— Я обознался, спи…

Моисей родился в этом городе и в детстве прятался от отца в нишах этой кирпичной стены. Мать он почти не помнил. Она уехала с концертом в небольшой провинциальный городок на юге и не вернулась, оставив лишь смутную тоску по себе и несколько тусклых снимков с необрезанными, завивающимися краями. На одном из снимков можно было разглядеть изящно очерченную фигуру в тесном темном платье на фоне цветущих бегоний. Она была похожа на стершуюся тень, но стоило засмотреться на нее, и ее лицо точно вспыхивало, расцветало, черты приобретали рельефность, а потом снова становились размытыми…

Моисею было 5 лет, когда он задумал бежать к матери. Было уже за полночь. В берете, надвинутом на глаза, и в куртке, из-под которой выглядывали голые ноги (эти вещи принадлежали его матери и еще сломанный зонтик с длинной костяной ручкой), он спустился во двор и пошел к станции, нелепо взмахивая руками, точно собирался взлететь.

Отец Моисея, Роман, нашел его в зале ожидания. Он спал, притиснувшись к мальчику с родимым пятном на лбу…

В 7 лет Моисей написал матери первое письмо. Целая пачка истрепанных и пожелтевших писем лежала в потайном месте, среди черепашек, слоников и увеличительных стекол…

Как-то Моисей сидел у окна и писал очередное письмо матери. Покусывая кончик ручки, он пытался представить себе, какой она стала. На медальоне ей было чуть больше 13 лет. Столько же лет было и ему.

Звякнуло ботало в прихожей. От неожиданности он опрокинул чернильницу, и лилово-черная лужа залила письмо.

Дверь была не заперта, и в комнату вошла незнакомка, худая, стриженная. Как завороженный, Моисей смотрел на нее.

— Как я понимаю, Роман еще не появился, вечно он опаздывает… можно я подожду его… здесь у меня рисунки к «Гамлету»… есть такая история о призраках… если хочешь, я покажу… — Она расстегнула плащ, бросила шляпку на стул, на мгновение замерла с выжидательной улыбкой на губах.

«Очень мило, как у себя дома…» — подумал Моисей. Какое-то время он молча рассматривал рисунки, которые она разбросала по полу. Он постепенно приходил в себя.

— Пожалуй, Романа я уже не дождусь… — Она сложила рисунки в папку. — Дома я их прикалываю к стене английскими булавками, как ты бабочек… это твои бабочки?.. какие они странные… и зеркало у вас странное… холодно, можно я закрою окно… — Неожиданно она обняла его. — Ах, прости, голова закружилась… как на качелях в темноте, я как будто зависла в воздухе и полетела вниз… выключи свет, не выношу свет, темнота как-то успокаивает меня… а вот и полковник возвращается со своей сукой… как здесь все изменилось… чья это коляска, вон там, у фонарного столба?.. совсем заржавела… у моего отца точно такая же была с надувными шинами… фонарь мигает, как будто кому-то подмигивает… — Она провела рукой по лицу, взъерошила волосы. — Я смотрю, у вас ничего не растет, все вянет… цикламены, азалии, а это… даже не знаю что, лепестки, как крылья бабочки-сфинкса, хромовые венчики…

Моисей не расслышал звяканья ботала и был неприятно удивлен, увидев перед собой отца.

— Какой-то сумасшедший день… — Роман снял очки. — Это Лиза, а это… да, конечно, вы уже познакомились… — В голосе Романа чувствовалась неуверенность. — Убери халат и задерни занавески…

Моисей как-то странно хихикнул и на негнущихся ногах ушел в свою комнату. Какое-то время он прислушивался к морочливому бормотанию за стеной…

Прошло несколько дней, прежде чем Лиза снова появилась. В шляпке из рисовой соломки и в узком черном платье она летала по комнате туда и сюда. Ее смех безумно волновал, как будто в ней что-то плескалось и переливалось через край. Час или два она провела у них, рассматривая картины. Отца было не узнать. Он ходил за ней, как будто не своими ногами, и все опрокидывал, и говорил с какими-то фальшивыми интонациями и замираниями в голосе, вдруг переходя на вкрадчивый шепот.

— Я, смотрю, у тебя все пейзажи, пейзажи… какие-то они странные… а это кто?..

— Это… блудница вавилонская… все не решаюсь закончить…

— У меня тоже родинка на груди, вот здесь, справа, впрочем, не важно, к сожалению, мне пора…

— Ты уже уходишь?..

— Завтра увидимся в студии…

— Не уверен, что я смогу придти…

— Ну, тогда до пятницы… поцелуй меня…

Лиза была натурщицей отца. Моисей попытался представить себе ее. Стриженная, нагая она стояла посреди студии на подиуме в позе купальщицы. Он подсматривал за ней и осторожно, на цыпочках, подкрадывался, обходя чащу пустых стульев, доски, как зеркала, с наколотыми ее отражениями. На одном из стульев кто-то дремал. Еще ближе. Еще шаг. Неловко, вскользь он коснулся ее руки. Вырвавшийся сдавленный смешок и шепот: «Глупо и подло подглядывать…» — оттолкнул его и он очнулся…

И снова он следил за ней. Она отдыхала, кутаясь в переливчато-матовую белизну простыни. В студии был перерыв. По стеклу косо плыли капли, сбиваясь в угол окна. Уже который день шел дождь. В складках и отражениях проснулось желанное движение. С улыбкой удивления, она снова оцепенела в позе купальщицы. Неожиданно все поплыло, закружилось…

Всю ночь Моисей бредил, звал Лизу. Она пришла под утро, кутаясь в пелерину, и присела на край кровати. Лицо осунувшееся, на впалых щеках шелушился тонкий слой пудры.

Он поцеловал ей руку.

— Ты с ума сошел… — прошептала она, посматривая на дверь, — дальше некуда, веди себя хорошо… — движением руки она откинула штору и вышла на террасу.

— Куда ты?.. не уходи…

— Я еще приду…

— Нет, нет, не уходи… — Он встал и побрел за ней. На террасе ее не было. Он позвал ее по имени почти шепотом, потом закричал.

— Тише, тише… что ты кричишь… — Как водяные знаки, в зыби бликов и отсветов проявилось ее лицо, шея, грудь и вся она. Он увидел даже родинку на верхней губе и застрявшую в волосах бабочку. Ее плечи укрывала пелерина, которая вздувалась ветром и опадала, словно крылышки, похожие на стрекозьи. Было что-то завораживающее в ее хрупкой трепетности, в ее глазах, в ее голосе. Словно случайно она коснулась его, ногу ногой задела, отстранилась. — У тебя щеки горят и глаза сумасшедшие… слегка наклони голову, вот так, а теперь закрой глаза…

— Я тебя люблю… — прошептал он.

— С кем это ты разговариваешь?.. — В комнату вошел отец, как-то неловко сел на край кровати, слегка придавив ему ногу. — Да что с тобой?.. на тебе же лица нет…

— Не знаю, мне что-то не по себе… — Моисей попытался улыбнуться. Его тряс озноб…

Весь следующий день Моисей бродил по комнате, точно лунатик, или сидел у окна и ждал Лизу.

Лиза пришла вместе с вечером. Горевшие в ее ушах платиновые серьги, как светляки, порхали от одного зеркала к другому. Выражение ее лица менялось. Вот загорелся румянец на щеках, она улыбнулась, тут же и нахмурилась, заскучала. Румянец погас. Едва заметно зевнув, она похлопала себя по губам, укусила нижнюю губу. Слегка выступил подбородок. Неожиданно с неким драматизмом она откинула голову назад.

— Эта тишина сведет меня с ума… я заведу патефон?..

— У него пружина лопнула… — отозвался отец. Он лежал на кушетке за ширмой и слушал радио. Передавали концерт Рахманинова.

Лиза подкрасила выпученные губы, повела плечами, слегка присела, чтобы поместиться в зеркале. Она знала, что Моисей следит за ней. Волнообразное покачивание бедер. Легкий, грациозный и мимолетный взмах рук. Она потянулась, открывая тонкие, танцующие в сумерках складок щиколотки…

По радио начали передавать последние известия. Отец выключил радио.

— Может быть нам уехать куда-нибудь?.. — спросил он.

— Не понимаю, зачем нам нужно куда-то уезжать?.. — переспросила она после мучительного молчания, вполголоса.

Моисей закрыл глаза. Он прислушивался к шелесту где-то поблизости. Она бесшумно летела по укрытому ковром полу. Внезапно распахнулось окно, пыль побежала, завилась. Все завертелось, полетело: пыль, сор, листья. Залаяла собака в доме напротив. Звякнули сосульки люстры. Моисей невольно привстал.

— Что это было?.. — Лиза испуганно прильнула к нему.

— Наверное, з-землетресение… — пробормотал он, заикаясь. Смутное волнение мешало ему даже взглянуть на нее.

Неожиданно между ними втиснулось лицо отца, красное, с расширенными зрачками. Он как-то хрипло, с губным присвистом вздохнул, словно не дышал все то время, пока стоял у них за спиной, и его повело назад, назад, назад…

Ночью Моисей заглянул в комнату отца. Он не спал, слушал радио. Передавали какую-то мелодраму.

— Не спишь?..

— Нет… — Роман хмуро улыбнулся. Моисей обратил внимание на мятое и затертое письмо, которое лежало на столике. По всей видимости, оно прошло через многие руки… — Вот перечитываю послание от твоей матери… столько лет оно ко мне шло и пришло… да, с тех пор многое изменилось… мне было 13 лет, не больше, мы тогда жили у Чистых прудов… помню, как-то мы сидели на крыше… мы часто там проводили время, мечтали… Афелия собиралась стать прима-балериной, Лука намеревался покорить мир музыкой, а я еще не знал, кем буду… было тихо и все уже сказано, я встал, наступил на что-то, нога подвернулась и… бац… я поцеловался с ржавой крышей и исчез прямо у них на глазах, прежде чем они поняли, что произошло… знаешь, такое странное ощущение, я как будто в воду окунулся и всплыл, в глазах темнота, слышу крик:

«Роман убился…» — Из темноты высунулось лицо, рука, вся в веснушках, точно покрытая рыбьей чешуей… меня подняли, понесли куда-то, положили… я лежу и не могу даже пошевелиться, такое странное сумеречное состояние и все вокруг выглядело довольно странно, неустойчиво… словно сквозь туман я увидел Афелию… она о чем-то говорила с Лукой, лицо бледное, под глазами подтеки туши… мне так жалко стало ее… я попытался приподняться на локте и вдруг взмыл над терраской, и так легко… и уже оттуда я окликнул ее каким-то не своим голосом… она вскинула голову и с изумлением и испугом уставилась на меня, правда, я не могу с уверенностью сказать, что она меня видела… я опустился чуть ниже, еще ниже… она была очень мила в лиловом платье с длинными рукавами и в соломенной шляпке с лентами… не знаю, что на меня нашло… я пинал и щипал ее, а она лишь затравленно и униженно улыбалась и прикрывалась руками… потом арестовали отца Афелии… кто-то написал на него донос… когда он умер в тюремной больнице от туберкулеза, Афелия уехала к тетке в Тоцк… я писал ей… она не отвечала… потом вдруг прислала короткое письмо:

«Приезжай, я схожу с ума без тебя…»

Я сам сходил с ума от желания увидеть ее и в тот же день поехал к ней… это путешествие напоминало какой-то бесконечный и бессмысленный кошмар… точно лунатик, я бродил по вагону, натыкаясь на свисающие с полок ноги или глядел в окно, нагоняя тоску на пассажиров своими вздохами… иногда я вспоминаю все это, закрою глаза и вижу перенаселенное купе, мимолетные мутные пейзажи за окном, как будто замурованные в стекла отражения одноглазого полковника с отмороженными пальцами, его жены и двух девочек 7 и 9 лет… в купе с нами еще ехала дева, похожая на монахиню или учительницу с младенцем на руках, почему-то полковник звал ее Графиня… был еще астматически хрипящий старик в валенках… вначале тянулись унылые пески, потом все заслонили горы… кажется, я заболел и очнулся, хватая ртом воздух, под чужим именем на какой-то безвестной станции в мрачной больнице… я лежал на спине… мне казалось, что я все еще еду в этом бесконечном и грязном поезде… все кости ныли, мне было холодно и хотелось спать, только спать… не знаю, сколько прошло времени, может быть, день или два, я снова очнулся… из двадцати человек, лежащих со мной в палате, четырнадцать уже умерли, а пятеро были при смерти… я перевернулся на бок, сполз на пол и пошел… помню эти бесконечные комнаты, коридоры, по которым слонялись какие-то тени… это опасное и безысходное странствие разом оборвалось, когда в потемках я наткнулся на Афелию… она пахла мертвыми цветами… в ужасе я попятился и снова наткнулся на нее… в своем воображении я всех мертвых женщин превращал в твою мать… я невольно ощупал себя, чтобы убедиться, что еще жив и крадучись, быстро и тихо пошел в конец коридора к окну… оно было не заперто, и я смог выбраться наружу… это был небольшой городок, всего несколько совершенно безлюдных улиц с темными домами, ни каких признаков жизни, даже деревья стояли голые, без листвы… было уже за полночь… начался нудный дождь, мне кажется, он и не прекращался… где-то позади я услышал свистки маневрового паровоза и повернул назад… вскоре я увидел стоящий на путях поезд, здание станции… оборванные и понурые солдаты отбивались прикладами от напирающей толпы… шум гомон, проклятия, как будто весь город собрался у этого поезда… какая-то девочка в очках с толстыми стеклами и с бантом на шее провела меня к багажному вагону… одним словом, путешествие продолжилось, и к полудню следующего дня поезд вполз под своды вокзала… я все еще был жив… об эпидемии я узнал из чрезвычайного сообщения по радио… не знаю, каким чудом мне удалось выбраться из этого ада… голова слегка кружилась, когда я вышел из вагона на платформу, стою, озираюсь, вдруг, слышу голос Афелии… она стояла у книжного киоска и разговаривала с рыжеволосой девой в черном, такая, немного старомодная, неопределенного возраста… это была ее тетка… я не решился подойти, спрятался за афишной тумбой… наконец поезд ушел и платформа опустела… Афелия и ее тетка спустились в подземный переход… в толпе на привокзальной площади я их потерял и до ночи бродил по городу… ночь я провел в сквере у какого-то заброшенного павильона… весь распух от комариных укусов… спал я на голых досках и укрывался обрывками газет, которые шуршали при всяком движении, а мне чудилось, что это шелест шелка… даже во сне я думал о ней… через неделю я вернулся в город… учился и работал осветителем сцены, потом художником… все не мог решить, что сильнее влечет меня: поэзия или живопись… помню, ставили пьесу на восточный сюжет… представь себе, атмосферу восточного базара и Афелию в замызганном платье с павлиньими глазами, в роли потрепанного сокровища без всякой свиты… и все это только для того, чтобы уловить в свои сети мою душу… когда я сжал ее пальцы, она мельком, изумленно взглянула на меня и отвернулась… как сейчас вижу этот дом с аркой и террасой, затянутой проволочной сеткой… помню, из окна над террасой вылетали птицы, одна за другой… странное зрелище… смотрю, сквозь проволоку просунулась ее рука… она бросила мне ключи… не помню, как я поднялся во флигель… земля уходила из-под ног… ее близость, нежность… сколько это продолжалось?.. может быть, час или два?.. в эти минуты время замедляется… помню, я очнулся среди ночи… опьянение прошло… я чувствовал себя совершенно опустошенным… она сидела у зеркала босиком в одной ночной рубашке, потом стала одеваться, напудрила лицо, накрасила губы карминной помадой и ушла… какой-то тип в дымчатых очках выпроводил меня на улицу, а Лука окончательно привел меня в чувство… я его не узнал, небритый, с огромным носом и редкими волосами, глаза совершенно безумные… по вечерам он играл в кинозале у Царицынских прудов на облупленном пианино, так, жалкие гроши… как-то жили, неделями на хлебе и воде… искусство в этой стране никогда ничего не стоило… да, слегка выпал из темы… Афелия иногда забегала к нам всего на несколько минут, тонконогая, в переливчатом платье или в шубе, с подарками от поклонников: персидским ковриком или с расшитой гладью подушкой из гагачьего пуха, а то и с корзиной подгнивших груш и слив… ей было не важно, что вокруг слоняются какие-то люди, прилетит, рассыплет горсть реплик, играя интонациями, и нет ее… потом ты родился… ну, а потом она оставила мне письмо, в котором созналась в каком-то безумном и постыдном поступке… я не упрекаю ее ни в чем… я любил ее, правда, эта любовь выродилась в какой-то болезненный страх, я стал бояться ее… помню, тебе было уже 7 лет, я встретил ее на вокзале, не знаю, как и каким ветром ее занесло в город, смотрю, идет, прошла мимо, обернулась, я стою, молчу, возле губ лихорадка, под глазами мешки, нетрезвый, небритый, из подмышек как будто козел дышит, ну, тут все ясно, кто ты и что ты, без слов и пауз… а она выглядела просто великолепно, платье из поплина с низким вырезом, шляпка по французской моде, на шее платиновая цепочка, серьги с бриллиантами, позвякивают, подсматривают… а глаза прежние, немного сонные, как дремлющие фиалки… да… иногда оглядываюсь назад, я вижу, что жизнь могла бы сложиться иначе, но… что ж, сам виноват, гонялся за призраками, как кошка за своим хвостом… — Краем простыни Роман промокнул глаза. — А где Лиза?.. ты знаешь, она просто копия Афелии… я не совсем уверен, но все-таки, между вами что-то было?.. — спросил Роман с усмешкой и шепотом, хотя подслушивать их было некому.

— Ничего… нет, правда, все было не так, как ты думаешь… ну, может быть, не совсем так… нет, совсем не так… — Моисей смешался.

— Теперь это уже не важно… — Роман откинулся на подушку. Лицо его вытянулось, заострилось…

Пробило девять. Моисей подтянул гирю часов. Кровать заскрипела. Он лег, скрестив руки на груди. Где-то в углу назойливо пел сверчок, играли тени, отблески. Вдруг ему почудилось, что открылась дверь. Кто-то шел к нему, волоча тюль и рассыпая цветы, белые и желтые ирисы, фиалки. Вспышка молнии осветила небритое, землисто-бледное лицо отца и Моисей с содроганием очнулся, вскользь глянул на стенные часы. Маятник часов не раскачивался. Стрелки замерли на половине пятого…

— Боже мой, как душно… — Он открыл окно и выглянул наружу. Окно выходило на улицу. В водянистом мороке сумерек обрисовалась фигура полковника, который выгуливал свою суку. Беззвучно и медленно, с размеренной неторопливостью, полковник и сука прошли мимо окна в сторону пристани.

— Моисей… — Босая, в одной рубашке Лиза вошла в комнату. К груди она прижимала ручку от патефона.

— Зачем тебе ручка от патефона?.. — спросил он, наполовину выбравшись из бреда. Он боялся смотреть на нее. В ней было что-то завораживающее и кошмарно-притягательное.

— Твой отец умер…

На кладбище было сыро, ветрено. Все уже разошлись. Остались только могильщики. Лиза расплачивалась с ними. Моисей стоял у ржавой оградки и не сводил с нее глаз. Она беспокойно повела плечами. В бликах лоснящейся листвы проглянули ее фиалковые глаза. Не зная почему, он рассмеялся и, опустив голову, пошел прочь сначала медленно, потом все быстрее, налево, направо. У театра, где когда-то работала его мать, он приостановился. Дверь была открыта. Не понимая зачем, он вошел и неожиданно для себя очутился на сцене. Занавес был приспущен. Он прислушался. Как будто кто-то напевал в глубине сцены. Он слегка сдвинул кулисы и увидел незнакомку. Почему-то она была босиком и в плаще. Плащ был длинный и мокрый. К груди она прижимала сломанный зонтик.

— Ну, что ты на меня так смотришь?.. — Она улыбнулась невесело, тускло, подошла к бутафорскому окну, наполовину заклеенному слюдой.

— Совсем чужой город, только знакомый силуэт Башни… ты знаешь, я только что вошла и не могу ничего понять… — Она обвела взглядом сцену. — Такое впечатление, что здесь уже несколько лет никто не играл…

Он стоял в каком-то оцепенении. Он не знал, что ей сказать.

— Не смотри на меня так…

— Кто ты?.. ты так похожа на мою мать…

— Я твой ангел-хранитель… — Вежливо буднично незнакомка протянула руку, оплела тоненько его пальцы. — Я знаю, ты в отчаянии… — Совсем близко он увидел ее топкие глаза, откровенно и загадочно всматривающиеся в него, губы, полные, мягкие, как сливы, с пепельно-лиловым отливом. Пятясь и хватая ртом воздух, он отступил к двери. Слишком поздно он понял, что это была не дверь, а слюдяное зеркало в переплете рамы. Проглоченный зеркалом, как Иона китом, он оказался в небольшой комнатке. Обстановка убогая: кушетка, стол. На столе тускло поблескивал стакан, на дне которого темнел высохший чай с бархатными островками плесени, хлеб на салфетке, твердый, как кирпич, и сыр, покрытый какой-то тиной. Он присел на край кушетки.

— Когда-то это была моя гримерная… — сказала девочка и села рядом с ним. — Ну вот, сидим, как на похоронах, смешно смотреть… куда ты?..

Дверь захлопнулась за Моисеем с глухим стуком…