От реки тянуло сыростью. Еще раз глянув на Башню, этажами спускающуюся к реке, Серафим пошел, прихрамывая, по направлению к редакции газеты «Патриот». У музея Восковых Фигур кто-то окликнул его.
— Вот так встреча… Серафим, собственной персоной… рад… — Савин прижался к нему прохладной, чисто выбритой щекой. — Где ты пропадал?..
— Где я мог пропадать… в местах не столь отдаленных…
— Вот как… — Савин смешался, нервно ощупал шею, повел головой.
— Да, почти семь лет, а как будто один день… все в жизни мимолетно…
— И за что?..
— До сих пор сам не знаю за что… наверное, за то, что воображал, будто занимаюсь чем-то стоящим… а на самом деле, только напрасно тратил время… впрочем, все это уже история… — Серафим улыбнулся как будто самому себе. — Извини, мне нужно идти, чувствую себя довольно скверно, устал и мерзну, как старик… погода ужасная…
— Нет-нет, я тебя не отпущу…
Савин жил в актерском доме на Страстном бульваре.
— Входи-входи… — Он слегка подтолкнул Серафима в спину.
Серафим вошел, чуть ли не на цыпочках.
«Да уж, ничего не скажешь, уютная комнатка, красные обои, и стол уже накрыт… икра, рентвейн, с ума сойти, а тут, только, чтобы ноги не протянуть… однако, довольно уныло и мрачно, и кожа на стульях потертая, и скатерть не первой свежести, и зеркало пошло пятнами, видно прошли его лучшие времена… — Мельком Серафим глянул в зеркало. — Черт, не мешало бы побриться, щетина седая, мешки под глазами, возле губ лихорадка, глаза, как у вареной рыбы, без очков я не похож на самого себя, надо бы починить мои старые очки, и брюки где-то порвал… стоп, стоп, может быть я оставил очки у Графини?.. надо бы вернуться, вдруг повезет и она поможет мне… нет, только не сегодня, хотя, надо сообразить… — Рассеянно глянув в окно, Серафим увидел Доктора от медицины. Он стоял у стены, заклеенной обмокшими афишами. Поразило сходство Доктора с Савиным. — Как две капли воды… они что, братья?..»
— Что ты там высматриваешь?..
— Да так, ничего… — Серафим легонько побарабанил пальцами по стеклу.
— Тише, тише… тут такое дело… даже не знаю, как сказать… — Савин что-то задвинул под кушетку и как-то боязливо оглянулся.
— Здравствуйте… — Дверь на террасу приоткрылась и в проеме обрисовалась фигура девочки с рыжими косичками. Довольно милое создание в сатиновых трусиках и в соломенной шляпке. Лицо круглое, свежее, губы слегка припухлые, запекшиеся.
— Это моя соседка… — Как-то странно всхлипнув, Савин сел. Он силился улыбнуться. Он был явно смущен.
— Пожалуй, я пойду, не буду вам мешать… — Девочка поправила прядку. Прядка выпорхнула из-под ее пальчиков. Блеснув кошачьими глазками, она прошла в прихожую. Что-то звякнуло. Хлопнула дверь.
— Ты, наверное, подумал что я и она… — Савин нелепо улыбнулся. — Нет, ничего подобного… она приходит ко мне рисовать… наверное, сбежала из школы, обычно она является после пяти… сколько сейчас?.. пять?.. уж никак не больше пяти… возможно ты слышал, ее мать пела в опере и потеряла голос… ну, да не важно… собственно говоря, зачем я тебя притащил к себе… хочу предложить тебе небольшую сделку, как я понимаю, в средствах ты несколько ограничен… — Савин обернулся. Дверь была открыта. Вокруг лампы вилась стайка желтых бабочек. Его гость исчез…
Было зябко. Звезды только начали выцветать. Кутаясь в плащ, Серафим спустился вниз, к реке и по шаткому деревянному настилу перешел на каменистый остров. Вокруг дома на острове блуждали тени умерших его обитателей. Окна и двери были заколочены крест-накрест. На двери висел ржавый замок и шелестела записка, приколотая булавкой:
«Жду тебя в театре. Твой Моисей»
Серафим заглянул в окно. Стекло было разбито. Пахнуло запахом плесени и затхлости…
Через полчаса Серафим был уже у театра. Он вошел через черный ход. Некоторое время он блуждал в лабиринте коридоров. Неожиданно открылась сцена, кулисы, свисающие веревки, пустая панорама зала. В тишине поблескивали софиты. Иногда среди внезапных проблесков прояснялось чье-то лицо или выглядывала рука, тянулась и исчезала. Послышался легкий музыкальный шум, ничего не говорящие, разрозненные звуки, пытающиеся стать мелодией. Звучали то отдельные инструменты, то целый оркестр. Мелодия становилась все необычнее и запутаннее. Он слушал, затаив дыхание. Декламация в начальной сцене в сопровождении одного клавесина, чисто итальянский прием, чтобы подчеркнуть развитие действия, потом ария, дуэт. Голоса смолкли в зыби звуков. Последний акт и финал.
— Совершенно потрясающая музыка…
— Да… — Серафим с недоумением уставился на господина с пятном на лбу, неожиданно появившегося из-за кулис.
— Эта ария была написана для тенора и кастрата… — Незнакомец обошел суфлерскую будку. Двигался он странно, почти против воли, с недоверием оглядываясь, опрокидывая стулья и все, на что натыкался. — Божественная музыка, слушаешь ее и представляется нечто, ничего общего не имеющее с этой реальностью… журчащий ручей, зеленая лужайка, играющие дети… они повсюду, прячутся в цветах, за деревьями, поднимаются и опускаются, как парящие ангелы… — Незнакомец приостановился и оглянулся.
— Ну, не знаю… — Серафим принужденно улыбнулся, пытаясь скрыть свою растерянность.
— Правда, есть некоторое смущающее несоответствие… рай и дети… вы не торопитесь?.. я люблю порассуждать о том, чего не понимаю… и люблю музыку… в детстве я бренчал на пианино в семейном кругу… разбитое пианино, расстроенные струны, неловкие, неумелые пальцы… в детстве мне все представлялось в виде звуков… я забыл представиться… — Незнакомец тронул волосы, рыжеватые, как будто слегка напудренные, ощупал лицо, бледное, с выступающими скулами, погладил шишку на голове, родимое пятно. — Должно быть, в детстве я был очень талантлив… я подделывал и сочинял себе музыкальных призраков и играл с ними… мои приемные родители этого не понимали… отношения с ними у меня всегда были несколько натянутыми, знаете ли, другая среда, воспитание… оставим это, довольно скучные подробности… одним словом, я ушел от них едва мне исполнилось 13 лет… все лето я скитался… спал где придется, чаще всего на обочине дороги, подложив в изголовье обмотанный рукавом плаща камень, утром мокрый от росы или от слез… вам не доводилось проводить ночь под открытым небом?.. это что-то божественное, непередаваемое… небо постепенно теряет свои краски, становится темным и пустым, воцаряется тишина, полная игры полутонов и оттенков… даже цикады умолкают, боясь нарушить тот транс, в который все погружены… даже увядшие и сгнившие листья… иногда мне чудилась незримо совершающаяся многоголосная месса, голоса спутывались, смешивались, переплетались… — Незнакомец поднял голову, сощурился, ослепленный вдруг вспыхнувшими софитами. — Извините, мне кажется, я обознался…
— Что?.. — переспросил Серафим.
— Вы так похожи… впрочем, это уже не важно… — Сдвинув гардины, незнакомец глянул в окно. Гремя помятыми крыльями, к подъезду театра подъехал лимузин. — Идите за мной… и прикройте лицо воротником, такая предосторожность будет не лишней… — Голос незнакомца изменился. Ничего не понимая, Серафим пошел за незнакомцем. В полутьме кулис ему встретились несколько человек. Среди них не было никого, кто бы был ему знаком, но все они с удивлением, недоверчиво оглядывались на него.
— Поторопитесь… — Незнакомец потянул его за руку, увлекая за собой, налево, направо.
— Куда мы идем?.. — Серафим приостановился. Что-то огромное, грозящее закачалось над ним, путаясь в веревках.
— Осторожно… — предостерегающий крик незнакомца утонул в грохоте, глухо прокатившемся по сцене. Серафим невольно присел, обхватив голову руками…
В темноте потрескивали остывающие софиты. Незнакомец исчез.
Все еще оглядываясь, Серафим поднялся по винтовой лестнице на второй этаж и заглянул в гримерную. Моисея там не было. На зеркале топорщилась записка:
«Моисей просил передать, что ждет тебя на Чертовом острове. Целую…»
Скомкав записку, Серафим направился к выходу из театра. Лимузин с помятыми крыльями все еще стоял у подъезда. Дверца лимузина открылась, и к нему вышел незнакомец в очках с дымчатыми стеклами.
— Рад тебя видеть… — сказал незнакомец и, сняв очки, дружелюбно улыбнулся.
— Я тоже рад тебя видеть… — Серафим вытер вдруг вспотевшие ладони. Он узнал Иосифа…
С мучительным скрежетом дверь захлопнулась за спиной Серафима. Он сел на нары и некоторое время тупо пялился на дверь. В камере было темно и душно.
«Конечно же, это был Иосиф… шрам, ну да шрам, у него должен быть шрам на верхней губе…» — В темноте всплыло что-то смутное, прояснилась улица, полого спускающаяся к плотине, покореженный велосипед кузины. Ей было 13 лет. Закусив губы от боли и скрывая слезы, она скакала на одной ноге, пытаясь поправить сползшую бретельку сандалий…
Когда-то она подражала Серафиму во всем, даже его кашлю.
Выветрилось и исчезло все, осталось лишь лицо Иосифа, больше похожее на алебастровую маску.
«Странно, зачем я ему понадобился?..»
Рядом с алебастровой маской Иосифа всплыло лицо Сарры, померкло. Обрисовалась фигура Ларисы. Иосиф устраивал ей карьеру на сцене.
«Строила из себя, воображала бог весть что… туфли узкие на шпильках, как только она в них ходила… этакая аристократка в провинциальной рамке… что она только не вытворяла… и прикрывалась сестрой, Саррой…»
И снова всплыло лицо Сарры и вся ее фигура, точно сумеречное видение, в затасканном платье с прозеленью на пуговицах с глухим воротом, на вырез даже намека не было. Когда-то такие платья были в моде.
«Конечно, одевалась Сарра не бог весть как, но манеры брала у сестры… это что-то… так холодно и спокойно оглядывает тебя, как будто ты вещь… а походка… просто удивительная походка… Лариса была другая, почему-то она никогда не смотрела в глаза…»
Сарра и Лариса жили с отцом в пристройке к дому Пилада. Полковник пропадал на службе, и сестры были предоставлены сами себе. Сарра преподавала музыку в детском саду, а Лариса училась в театральном училище.
С Ларисой у Серафима были близкие отношения.
Как-то Лариса затащила его к себе. В комнате было душно от запаха жасмина и сникших фиалок, и темно, как ночью. На столике у дивана плескался в фужерах портвейн, лежали персики. Лариса была полураздета, когда в комнату вошла Сарра под предлогом, что ей нужно заменить воду в цветах. Лицо вытянутое, очки от близорукости, волосы разделены пробором и собраны узлом на затылке.
«Само собой она не поверила, что между нами ничего не было, устроила сцену, конец света, так разожглась, просто нельзя представить, совершенно потеряла голову… даже пыталась покончить с собой… потом прислала короткое письмо…»
«Я люблю вас и хочу быть вашим ангелом-хранителем…»
Серия длинных писем, похожих на проповеди, из которых он понял, что спасать его уже бессмысленно. Пауза на несколько дней, и два коротких письма в одном конверте.
«Мне кажется, я только утомляю вас своими проповедями, извините меня, вообразила себя невесть кем…
Иногда я теряю чувство реальности и ощущение времени. Город кажется таким далеким и забытым… а комната как будто наполняется водой, в которой плавают вещи, путаясь в водорослях: этажерка, книги, куклы… вдруг проносится ветер и комната наполняется голосами прошлых ее обитателей, вздохами и стонами…»
«У меня все по-прежнему, обычные домашние радости и огорчения, правда, огорчений больше, чем радостей. Чувствую себя неважно. Сижу и вяжу чепчики и чулочки для новорожденного… первый ребенок у Ларисы умер от поноса…
Ночью не могла заснуть, было ужасно жарко, и я вышла на балкон. Стало чуть-чуть легче, но все равно плохо…
Ну вот, разнылась. В этом есть желание кого-то обвинить, на что-то сослаться, одним словом, оправдать себя…»
Снова пауза на несколько дней.
«Сожгите мои письма…
Все это обман и притворство, одним словом, спектакль с персонажами и репликами, которые иногда путаешь и играешь совсем не свойственную тебе роль…
Мне грустно, сижу и смотрю в окно. Там все то же: дети играют в войну, а старики в домино, дожидаются смерти, укрытые пылью и жарой. На террасу дома напротив вышел старик, чем-то он похож на филина. Говорят, что он писатель, что-то пишет, но никто не видел его книг. В детстве мы обходили его дом стороной и знали про него много такого, чего не следовало бы знать. Несколько раз видела его на рынке. Он покупал пустые рамки…
Террасу накрыла тень, влезть в которую писатель не осмелился и ушел к своим полусгнившим, источенным прожорливыми жучками книгам.
И все же — жизнь прекрасна. То, что мы живем — уже счастье. Странно, почему многие этого не понимают…
Ночью мне приснился плохой сон. Смутно его помню, а утром была короткая и неприятная сцена с сестрой. Я ушла, мучимая раскаянием, боясь увидеть ее лицо…
Погода окончательно испортилась. Небо низко нависло над крышами. Оно какое-то грязное. Все гниет от дождей. Увы…»
Пауза на несколько недель.
«Опять поссорилась с сестрой. Весь день я сидела на полу, скрестив ноги, с красными глазами и красным носом и листала семейный альбом. Я люблю сестру. Она такая красивая и добрая, вся в тетю, которая пела в Опере, и имела много поклонников, пока не потеряла голос…
Боже мой, как мне плохо. Жизнь уходит, точно вода в песок…
Опять идет дождь, небо низкое и город какой-то вымышленный. Глядя на город, мне иногда хочется протереть глаза. Мне кажется, что однажды я проснусь, а города нет…
В детстве я любила бродить по улицам, часто заходила в какой-нибудь кинотеатр. Помню, был такой крошечный кинотеатр у Чистых прудов, узкий, с низким потолком и скрипучими сидениями…
Опять я плачу. Вспомнились родители. Иногда я их вижу, как будто издалека. Вот и сейчас мне представился дом, в котором мы жили, опоясанный террасой, небольшая, почти квадратная детская комнатка, она залита каким-то льдисто-синим светом…вижу потолок в пятнах сырости, свисающую сосульками люстру, обшарпанный комод с плохо закрывающимися ящиками, этажерку, кровать с никелированными дугами и шарами…
Этот дом давно снесли, но я иногда брожу по его лестницам, коридорам и комнатам. Открылась дверь в спальню и в полосе пыльного света я так ясно увидела мать… она в халате, рыжая, в волосах бигуди… у меня даже голова закружилась… прижалась спиной к стене, чтобы не упасть. Вокруг меня кружат пылинки, вспыхивают, сгорают заживо…
Все так реально и пугающе…
Вдруг меня затопил страх… паника… отец прошел мимо… пустил запах… я не выдержала и обняла его. Я так ясно увидела его лицо, кончик носа, нос у него был тонкий и всегда лоснился, и подбородок с ямочкой, в который я закатывала косточки от вишни…
Мне было хорошо с ним…
Рисую себе отца и вдруг понимаю, что он — это я… те же жесты… иногда я и говорю его голосом и даже его словами…
Мать очень изменилась после смерти отца. Он погиб на охоте. Мне исполнилось 13 лет, когда мать снова вышла замуж, и я сбежала от нее к бабушке. Это мое приключение обернулось катастрофой. У матери случился удар. Она так и не оправилась после удара и почти семь лет была прикована к постели…
Хоронили мать со всеми почестями: оркестр, солдаты с винтовками. Гроб с ее телом везли на лафете, как будто он весил пять тонн…
Первое время после смерти матери отчим плыл по течению, спасался от одиночества со случайными женщинами. Иногда он забредал ко мне в спальню поговорить, сообщал мне довольно неприличные вещи, о существовании которых я и не подозревала…»
Пауза на год.
«Я ушла от сестры. У меня теперь отдельная комната, совсем крошечная, с одним окном…
Помните ту дождливую и душную августовскую ночь. Я потом так и не смогла глаз сомкнуть…
Господи, как давно это было. Я чувствую себя такой старой…»
Пауза в несколько дней, потом длинное и нежное послание, которое где-то затерялось и сразу следом за ним короткое.
«Похоже, я схожу с ума. Я так люблю вас…»
Пауза на несколько месяцев.
«Мне опять пришлось перебралась к сестре. К сожалению иллюзии разбиваются о повседневность. Сижу и вяжу чепчики и чулочки для очередного новорожденного…»
«Пережила совершенно жуткую ночь. Проснулась, как от толчка, на часах половина пятого. Слышу, за стеной голоса. Опять сестра ругается с мужем, неизвестно ради какого удовольствия. Наконец все затихло, он ушел, хлопнув дверью, а я теперь делаю сестре примочки. Он писатель, целыми днями стучит и стучит на машинке и к нему не достучаться, хоть тресни. Какой-то он непутевый…
Многие женщины видят в замужестве свое спасение, но кроме тягот и неблагодарности ничего оно не приносит…
Где-то я читала, что брак это соглашение для взаимного пользования половыми особенностями друг друга. И вообще, все человеческие отношения — это сплошное предательство и неблагодарность. Люди или ненавидят или замышляют что-то друг против друга…
Муж сестры вернулся. Через стенку все слышно и мне приходится участвовать в бурном проявлении их любви, верчусь на кровати, как на раскаленных углях…
Пора вставать. Дети уже строят рожи. Они такие худые. Может быть у них глисты?..
День прошел и, слава Богу. Иногда мне кажется, что Лариса наговаривает мужу на меня, сочиняет и разыгрывает целые пьесы, как в театре, а он охотно верит всем ее нашептываниям и с удовольствием подыгрывает…
У него творческий кризис и он занят своими ощущениями, лежит почти голый на кушетке. На заднем плане мелькают его родственники. Наводнили весь дом. Не дом, а какой-то кошмар. А со стороны все выглядит вполне нормально, хотя несколько странно…
Наверное, мне не следовало вам об этом писать. Надоело все до тошноты. Возможно, я слишком подозрительна. Представляю, какое впечатление произвело на вас это письмо. Обещаю вам больше не затрагивать эту тему…
Хочу уехать от них, но не знаю, куда. И детей жалко бросать…
Меня душат стены… что я вижу из маленького окошка, выглядывающего в переулок?.. стену соседнего дома… и все…
Уже девять вечера, темно и мне страшно. Я стала бояться темноты…
Ну и каракули, сама с трудом разбираю…
Никуда я не уеду, все это планы, а планы хороши в мечтах, но плохо кончаются…
Кто-то мне говорил, что мы больше всего страдаем от наших добрых поступков…»
Пауза на год, потом одно за другим несколько писем.
«Я вышла замуж и я счастлива. Наверное, это звучит как-то глупо, по-детски, но это так…
В детстве я была некрасивой и неуклюжей и я всегда делала то, что мне скажут, что надо было делать, то, это… не знаю почему, но я всегда чувствовала себя виноватой, а с ним я обрела уверенность…
Его зовут Иосиф. Он дипломат. И его дядя дипломат, он на пенсии, производит впечатление человека не слишком искреннего и довольно-таки боязливого, однако каждый раз, когда я его вижу, у меня голова идет кругом, я чувствую слабость в ногах…»
«Может быть мои подозрения нелепы, но, мне кажется, дядя Иосифа читает мои письма и не из обычного любопытства, а из иных, более скверных побуждений, поэтому, если захотите написать мне, пишите по старому адресу. Прошу вас, будьте осторожнее…»
«Подчерк просто ужасный, сама едва разбираю. Не сердитесь на меня, просто у меня масса неприятностей и я все больше теряюсь и путаюсь…
В этом доме мне ужасно холодно…»
«Прошлой ночью я слушала музыку и, наверное, заснула, ожидая Иосифа. Вдруг я проснулась, как от толчка, вижу, открывается дверь и входит дядя Иосифа. Стараясь преодолеть смущение, он поймал шнур от звонка, ускользающий от него и стал читать какие-то темные стихи. Потом он увлек меня к двери во флигель, где я еще не была, и я ознакомилась, впрочем, ничему не поражаясь, с домом и вещами, доставшимися ему от прежнего жильца. Мы вышли на террасу, затянутую проволочной сеткой, красной от ржавчины, спустились по жутко скрипящей лестнице к высохшему бассейну, доверху наполненному гнилыми листьями, обошли комнаты нижнего этажа и поднялись в его кабинет с обшарпанной, разваливающейся мебелью, расставленной в беспорядке. На стенах, обтянутых гобеленами, висели картины, похожие на снимки, сделанные при дурном освещении. У камина я наткнулась на чучело шакала, вдруг оскалившегося на меня. Я невольно заслонилась руками и села на кушетку, полистала какую-то книгу, потом подняла слуховую трубку давно отключенного, как мне казалось, телефона, и вдруг услышала далекий и тревожный голос женщины, в речь которой вмешивались фразы на французском языке. Изумленная, я передала ему трубку. Он повесил трубку, неожиданно обнял меня и стал уверять, что я должна его спасти…
До сих пор в ушах стоит его лепет… потом… я не осмеливаюсь не то что написать, но даже вообразить себе то, что было потом…
Этот бездушный и бесчувственный старик играл роль испуганного мальчика, знавшего лишь книжную действительность…
К себе я вернулась едва живая, в одном халате, мокрая, трясущаяся, я не могла произнести ни одного внятного слова. Больше я не хочу видеть ни Иосифа, ни его дядю…
(Несколько строчек вычеркнуто…)
Который день идет дождь, в комнате не топлено, двери разбухли, не закрываются, кругом сквозняки, так холодно и я так устала, ужасно хочу спать, нет больше сил писать… я уже сплю и улыбаюсь, думая о вас…»
P.S.
«Почему вы молчите? Я вас чем-то разочаровала?..»
В тот же день пришло еще одно короткое письмо.
«За окном все тот же город, которого нет и который, тем не менее, существует…
Опять идет дождь…
Прощайте…»
Дверь камеры натужно заскрипела, приоткрылась.
— Выходи… ну, чего ты ждешь, второго пришествия…
Серафим вышел, плохо понимаю, куда его ведут. Весь день Следователь расспрашивал его о Графине, о которой он мало что знал.
Окончательно очнулся он уже на улице. Вокруг ни души, лишь тьма и тени, сползающиеся к нему и так угрожающе, что холод пробегал по спине.
Серафим запахнул полы плаща.
Уже светало. От реки полз туман. По плечи погруженный в туман, он постоял на углу улицы, хмуро и тревожно поглядывая по сторонам.
«Почему они меня отпустили?.. странно, даже более чем странно… что за игру они затеяли со мной?..» — Какое-то время Серафим шел вдоль набережной, размышляя обо всем этом. На минуту он приостановился у дома, в котором когда-то жила Сарра. Мысленно он уже поднимался по лестнице черного хода на второй этаж, повернул налево, потом направо и столкнулся с Иосифом.
— Что-то случилось?.. — спросил он. — На тебе просто лица нет…
— Ничего страшного… — Иосиф отвел глаза. — Ты потом поймешь… это долгий разговор…
— И все же?..
— Сарра пыталась покончить с собой… слава Богу, все обошлось…
«Ну да, обошлось…» — Мрачно усмехнувшись, Серафим свернул в арку. Роясь в карманах, он вдруг понял, что потерял ключи.
«Надо сказать, что сегодня не мой день…» — он сел на скамейку.
Мимо прошел Астролог и следом за ним рыжеволосая дева в черном. На ходу она обернулась, вскользь глянула на Серафима. Поразило ее сходство с Саррой, те же кошачьи глаза, обведенные черным, такие же рыжие кудри, на шее точно такое же ожерелье из серого янтаря.
Он закутался в плащ и лег. Какое-то время он лежал, прислушиваясь к зыбким звукам ночи. Как будто на конце света трещали цикады.
Хлопнула дверь. Стайка видений в кринолинах с атласными бантами, смеясь, выбежала из дома Министра. Взмахивая крылышками, похожими на стрекозьи, видения отлетели в сумерки, мишуру воспоминаний…
Сумерки постепенно прояснилась. Серафим увидел кровать с никелированными дугами и шарами, коврик, гипсовый бюст на комоде, портрет матери, приставное зеркало и свое отражение на фоне окна. За окном царила душная и дождливая августовская ночь.
В ту ночь арестовали его отца.
Несколько месяцев Серафим пытался навести справки о нем, но все напрасно. Помог полковник. У нее были связи в Тайной Канцелярии. Так Серафим узнал, что его отца сослали в Среднюю Азию. Он собрался ехать к отцу и пришел к Моисею, который уже был в Средней Азии.
У Серафима был план. Моисею его план показался безумным. Обсуждение плана пришлось отложить, пришла Лиза.
Ночь Серафим провел у Моисея. Он долго не мог заснуть, лежал и думал об отце, потом встал и, шлепая босыми ногами, подошел к окну. Какое-то время он наблюдал за домом с террасой, затянутой проволочной сеткой. Над домом кружили птицы…
Лиза подкралась со спины тенью.
— Мне холодно… — прошептала она. Над ее головой висел нимб луны. — И ты тоже дрожишь… — Она притиснулась к нему. Волосы расплылись по его лицу, так щекотно. Опьянев на миг, он отстранился.
— Нет, нет, только не это… — глухо пробормотал он, торопливо оделся, накинул на плечи плащ и выбежал на улицу…
Из переулка выехал трамвай, остановился.
На миг очнувшись, Серафим растерянно глянул по сторонам. Вокруг дома с террасой блуждали какие-то люди, точно тени умерших его обитателей. Помедлив, он вошел трамвай.
Он вышел у Нескучного сада и углубился в темные аллеи. Фонари не горели. Опустив голову, он шел вдоль вереницы притихших лип, поседевших от пыли. Мысли его блуждали. Неожиданно он наткнулся на забор и увидел чуть поодаль незнакомца в парике. Он был явно не в себе. Вскинув руки, он поправил парик, сползший на глаза и, как-то странно всхлипнув, опустился на колени и пополз к девушке, которая сидела у забора, поджав под себя ноги.
Серафим переступил с ноги на ногу. Треснул сучок, сухо, как выстрел.
Незнакомец поднял голову. На мгновение в складках темноты он увидел лицо Серафима, которое озарилось, ловя отсветы, множась и отражаясь в листьях, в лужах и исчезло. Встав на ноги, он неуверенно улыбнулся. Ему вдруг стало душно. Он расстегнул жилетку. Пуговица оторвалась, покатилась. Он медлил, колебался, потом забросил парик в кусты и побрел прочь…
Минуту или две Серафим с изумлением наблюдал эту сцену. Проводив незнакомца взглядом, он подошел к девушке.
«Какая-то она вся растрепанная, чулки спущены…» — Он отвел глаза. Его смутила серебристая нагота ее раздвинутых коленей.
— Что вы на меня так смотрите?.. — заговорила незнакомка и вся напряглась. — Что вам всем от меня нужно?.. уходите… — Она заслонилась руками, всхлипнула.
— Может быть, вам нужна помощь?.. — спросил Серафим неожиданно севшим голосом.
— Ах, оставьте меня, оставьте… мне ничего не нужно… я просто устала… не о чем беспокоиться… — Пытаясь встать, она запрокинулась, почти легла на спину и вдруг рассмеялась с каким-то придушенным взвизгом. — Он… он хотел меня изнасиловать, но у него… у него ничего не получилось…
— Успокойтесь, все уже позади…
— Извините, все это так глупо… — Она что-то выловила из лужи и протянула Серафиму. Это были листки с расплывшимися стихами. — Он пытался читать мне свои стихи, а потом… нет, я не могу… а вы… вы так похожи на него…
Спустя час, близоруко щурясь, Серафим писал заявление в дежурной части.
— Так, так, а можно подробнее… обстоятельства… детали… — подсказывал ему дежурный офицер и все больше раздражался.
Серафим еще раз описал происшествие у заброшенного павильона, в котором он был главным действующим лицом. Пот лил с него ручьем. Порой меж зачеркнутых, наползающих друг на друга букв, слов, строчек проявлялось осунувшееся лицо отца, исчезало, снова возникало…
— Подпишите здесь, внизу… и здесь… — Дежурный офицер положил перед Серафимом протокол допроса.
Серафим подписал.
— Теперь все в порядке?..
— Да…
— Я хочу, чтобы меня направили в Среднюю Азию… — Серафим, встал, пошатнулся и снова сел, нелепо загребая руками. Бумаги рассыпались по полу…
Очнулся Серафим в тишине. Тюрьма словно вымерла. Перед глазами еще мелькали смутные картины, путаница снов и яви. Увиделся какой-то странный пейзаж. Заросшая акациями и одуванчиками улица, дома с низкими окнами, отлого спускающиеся к реке, полоска песчаного берега, ракушки, водоросли цвета мокрой соломы. У кромки воды стоял венский стул, вполне реальный и довольно неудобный, но отец любил на нем сидеть. У ножки стула лежала упавшая лицом вниз книга…
Кто-то окликнул его, голос, как у отца, низкий, слегка хрипловатый. Он пугливо глянул по сторонам. Никого, лишь тени на стене. Он не имел никакого представления, где он. Другой свет, другие звуки, другие запахи, все другое, внушающее какой-то животный страх…
— Не пугайся, я твой ангел-хранитель… иногда я тоже не знаю, где я и что я там делаю… — в зыби теней проявилось лицо девочки, которую он уже видел в театре, колеблющееся, меняющееся. Ее трепетные пальчики на миг коснулись, скользнули по его руке, возбуждая ответный трепет. — Иди за мной… — Он сглотнул комок в горле, облизал вдруг высохшие губы, как песок, и окунулся в зыбь…
Налево, направо, узкая и жутко скрипящая лестница, терраса, решетчатая галерея. Он шел и прислушивался к странным, звякающим звукам, преследующим его с настойчивостью кошмара.
— Какая-то собака за нами увязалась, наверное, сорвалась с цепи… ну, вот мы и пришли… — пропела она, склоняясь над белым расплывчатым облаком. Это была нейлоновая ночная рубашка. Похоже, что она не знала, что с ней делать.
Он с удивлением осмотрелся. Довольно нелепо обставленная и неубранная комната с одним окном, занавешенным какой-то серой дерюгой. В комнате царили сумерки. Привстав на цыпочки, она подтянула гирю стенных часов.
— Ты кто?.. — спросил он.
— Я же тебе говорила… я твой ангел-хранитель… — Смешно щурясь, она рассмеялась русалочьим смехом, тут же и нахмурилась. — Не смотри на меня так, я жуткая уродина… — Кроткий и грустный взгляд. — И хромая, в детстве чуть не умерла от полиомиелита… а мой младший брат умер… все грелся у печки и еще, помню, играл на свистульке… и меня учил, но я больше люблю тишину… тебе снятся сны?.. — помолчав, вдруг спросила она.
— Да, но они почему-то безлюдные…
— Ты заметил, да?.. хочешь, я расскажу тебе всю правду?.. я плохой ангел-хранитель, я приношу несчастья… из-за меня и брат умер, и мать, и тетка… и Моисей стал таким, каким он стал… после смерти матери я жила у тетки… муж ее бросил… жила она одна… собачья жизнь… я старалась не попадаться ей на глаза… до сих пор перед глазами стоит ее лицо, грустное, озабоченное… покойники всегда грустят, что зря умерли… — Девочка слегка склонила голову набок. С какой-то мучительной ясностью Серафим увидел, как она потерлась щекой о плечо, придвинулась к нему, доступная, соблазнительная. Он бегло губами коснулся ее щеки. — Она отодвинулась, глянула на него и мимо него. — Не надо меня трогать… я этого не люблю, все эти щенячьи радости… так о чем я говорила?.. ну вот, даже не помню о чем… — Она сорвала цветок. — Понюхай, какой у него странный запах… терпкий, дразнящий… да, ты знаешь, совсем недавно он вернулся…
— Кто вернулся?..
— Муж тетки… вспомнил ее, когда она уже умерла… ты не представляешь… пришел, как к себе домой, поцеловал меня в лоб, точно мертвую, и заперся в ее комнате… он писатель… с первого взгляда он мне не понравился, слишком красивый, высокий, стройный, с тростью и в соломенной шляпе… некоторые его привычки меня просто бесят… он любил делать вид, будто он все понимает с полуслова… а этот его тон… так и хочется посадить его в лужу… иногда я еле сдерживаю себя… — Чуть сдвинув дерюгу, девочка рассеянно глянула в окно, потом прилегла на кушетку, слегка раздвинув ноги. Из окна доносились звуки далекого уличного движения. В тихой прохладе витали какие-то птицы. Прошумел вечерний поезд. Выгнув шею, Серафим глянул вниз. Поезд постепенно отдалялся, мутно мигая желтыми огнями. Девочка пролепетала что-то себе под нос, случайные, нелепые слова, которые люди говорят во сне. Пауза в лепете. Она поймала его руку. Лепет возобновился, уже искаженный чарами его ласкающей ладони. Отвернувшись, она запрокинула голову. Косые лучи солнца играли на ее влажно поблескивающих губах. Слабый, судорожный вздох…
— Тебе хорошо?..
— Да…
— Ну, все, мне пора… — Она встала.
— Почему?.. — Он помедлил и тоже встал.
— Потому что между нами завязываются какие-то странные отношения… — Заслонив лицо рукой, она глянула на него сквозь пальцы с какой-то жутковатой усмешкой. Он нерешительно отступил, пошатнулся. Земля ушла из-под ног, и он забарахтался в пустоте. Движением плеч, торопливым взмахом рук, всем телом он пытался остановить падение в какой-то жуткий черный колодец и в ужасе очнулся…
В проеме двери маячил сержант с рыхлым, прыщавым лицом, лишенным всякого выражения.
— Собирайся… — Сержант потерся спиной о косяк двери.
— Куда?..
— На допрос…
В комнате Следователя царил полумрак. На подоконнике цвели фуксии, ржаво поблескивал остывший в стакане чай.
Вошел Следователь, лысоватый, в расстегнутом плаще и в жилетке, лицо бледное с желтизной и как будто знакомое. Косо глянув на Серафима, он включил лампу и завис над столом.
«Кажется, я скоро утону в этих бумагах, ну вот, еще одно заявление… так, о чем он тут пишет… нет, ничего не вижу, где же мои очки… — Следователь поискал в бумагах очки, потер глаза ладонью. — Похоже, еще одно признание… и почти слово в слово… они что, сговорились что ли…» — Придавив письмо локтем, Следователь некоторое время молча разглядывал Серафима.
— Хочешь что-нибудь сказать?..
— Нет…
«Все ясно, даже клещами из него ничего другого не вытянешь, будет молчать или молоть весь этот бред и не запнется ни разу… — Следователь опустил голову и неожиданно для себя очутился в сквере у Лысой горы. Это у него получалось как бы само собой. Поднявшись на Лысую гору, он осмотрелся. Внизу поблескивал пруд, похожий на разбитое блюдце. В нем отражалась луна. Она висела над городом, как лампада, освещая крыши, края облаков. Он невольно вздохнул и развел руки, ему показалось, что он летит… и опомнился, потряс головой. — Черт, надо же, опять этот бред… да, что-то надо делать с этим… может быть зайти к Доктору?.. так он же сам псих… нет, лучше уехать куда-нибудь… — Подняв голову, Следователь посмотрел на Серафима. — Зачем ему в Среднюю Азию?.. может быть, за ним уже что-то есть?.. да нет, вряд ли… невинен, как ягненок… и все-таки странно, и по описанию он похож, если можно верить этим девам, похожи на летучих мышей… он сказал, она сказала, они сказали… голова раскалывается, лучше не двигаться… и все же он там был, и отпечатки пальцев, и пуговица от жилетки… кстати, у меня точно такие же пуговицы на жилетке… а она то, даже смешно, лифчик натянуть не на что, вату подкладывала… ее, видите ли, изнасиловали, лишили невинности… надо бы проверить… Боже, как день тянется, ладно, посмотрим на это дело с другой точки зрения… пожалуй, нет, уже поздно, почти семь часов… — Следователь уронил очки. — Точно, скоро утону в этих бумагах, совершенно гиблое дело…» — Взгляд его скользнул по столу, покрытому трещинками, царапинами, рисунками, надписями. Стараясь резко не двигаться, он встал и подошел к окну.
В отражении увиделось лицо девочки, как будто замурованное в стекло, на вид 13 лет, может быть чуть больше.
«Где-то я ее уже видел…» — Следователь потер лоб дрожащими пальцами.
Девочка все еще стояла на балконе дома напротив. Лицо усталое, осунувшееся. За ее спиной едва заметно шевелились гардины, то открывая, то закрывая бегонии в горшках, пианино, буфет с зеленоватыми стеклами, на полке слоники, расставленные по ранжиру. Все это увиделось так ясно, он даже почувствовал запах плесени и затхлости, исходящий от горшков.
Все закружилось перед глазами, смешалось и снова в мороси всплыло окно, заросшее бегониями, удаляющаяся фигурка девочки. Она слегка прихрамывала. На ее ногах с розовыми пятками серебрились маленькие крылышки…
Несколько дней Серафим провел в камере вместе с человеком, у которого было пятно на лбу, напоминающее карту мира.
В четверг пришел Следователь.
— Я говорил с потерпевшей, она уверяет, что ее насиловали двое… может быть, ты объяснишь мне, что все это значит?..
— Ей показалось… я был в парике, а потом… я снял парик…
— Ну, хорошо… я передаю твое дело в суд…
— Меня направят в Среднюю Азию?..
— Я думаю, в сумасшедший дом… — Следователь усмехнулся и вышел…
В зале суда было душно, да еще ботинки жали. Серафим снял ботинки, стоя выслушал оправдательный приговор. Когда его освободили из-под стражи, он еще час или два бродил босиком вокруг здания суда в каком-то затмении. Ботинки он забыл одеть. Потом прямо в аптеке он выпил что-то успокоительное, какие-то капли, и пошел в студию. Резкая боль в паху просто потрясла его. Благо, что туалет был рядом. Поганое место. Едва он ступил на настил над выгребной ямой, как доски под ним затрещали и он провалился вниз. Цепляясь за гнилые доски и задыхаясь от смрада, он с трудом выбрался из ямы. Тучи жужжащих мух облепили его, пока он шел к ручью, чтобы обмыться. Вокруг не было видно ни души. Он разделся, постирал одежду, развесил ее на ветках и лег на песок, стал ждать пока все высохнет и перестанет вонять…
Отсветы вечера погасли в облаках. Сумерки сгустились. Тихо поднялись звезды и встали над Лысой горой. Некоторое время он вглядывался в отливающую серебром листву, в которой зыбко, неотчетливо, как на экране кинотеатра, вдруг проступила фигура Лизы в полинялом платье с прозеленью без рукавов…
— Ну что же ты… — Оборотясь к нему и пятясь, она стащила с себя платье и спустилась к воде. Он так остро почувствовал запах тины и водорослей. С неуклюжей грацией она плескалась в воде, поднимая лунную радугу и тину с илистого дна.
— Как тихо… — Она уже вышла на берег вся в каплях влаги, словно покрытая стеклярусом, ничком опустилась на песок. Мурашки побежали по спине от прохладного ощущения наготы ее рук, бедер…
— Подожди… — прошептала она тихо с придыханием, отводя его руки снящейся рукой, какая-то другая, почти равнодушная к его блаженству, большеглазая, тонкогубая, обветренная…
Начавшийся дождь разбудил Серафима. Беспорядочно возясь в промокшей, прилипающей одежде, промахиваясь, попадая не туда, он побежал к причалу, уже одеваясь на бегу. Он укрылся под навесом.
Донесся гудок ночного поезда. Как гусеница, поезд переполз мост и, выплевывая сгустки белого пара, втянулся в темную арку тоннеля…
Серафим закрыл глаза. Некоторое время он лежал, подрагивая, как в ознобе, пытался что-то вспомнить…
Очнулся Серафим в больнице. Глянув на потолок, он закрыл глаза и снова провалился в бред, как в яму. Иногда, в беспамятстве, он что-то шептал и записывал шепот в клеенчатый блокнот, который потом прятал под подушку…
Как-то ночью он проснулся, словно от толчка. Мать сидела на краю кровати, кутаясь в сияние луны. Она листала его записи.
— Мама?.. — Слегка привстав, он неуверенно улыбнулся.
— Я твой ангел-хранитель… почитай что-нибудь, мне так нравятся твои стихи… они о какой-то несбывшейся жизни… — Она доверчиво притиснулась к нему. Он видел ее в странном, радужном мрении. Воображаемое и реальное смешалось…
Раскрасневшаяся, она упорхнула за завесь и дальше, на террасу и в сад, а он еще долго сидел боком на смятых простынях, потрясенный чудом этой мгновенной и осязаемой близости. С женщинами дело у него никогда не заходило слишком далеко…
Через месяц Серафима выписали из больницы.
Потом все затмила повседневность. Через 5 лет Серафим окончил университет, а еще через год опубликовал книгу стихов. По этому случаю был прием с буфетом и лотереей…
Прием был в самом разгаре, когда пришел Иосиф.
— А я уже начал беспокоиться… — Еще издали Серафим протянул ему руку. Его окружала стайка девочек. — Все, все, я занят… ну вот, еле отбился… это студентки из театрального училища… завораживают и раздражают… все немного ненормальные… театр с ними что-то делает… мне кажется, и на тебя театр подействовал… какой-то ты весь запущенный… понимаю, об этом вовсе не обязательно знать всем и каждому… о, кажется, началась лотерея, закопошились, точно на вокзале перед прибытием поезда…
— Я, собственно говоря, забежал на минуту, чтобы забрать подписной лист… — Иосиф принужденно улыбнулся.
— Ах, да, совсем забыл… — Серафим порылся в бумагах на столе. — Идея сама по себе посредственная, то есть безысходная, но все подписали, даже Графиня… две недели за ней гонялся и как ты думаешь, где я ее нашел?.. на вилле у нашего «Министра путей сообщений»… кстати, он тоже подписал… да, так вот, стучу, служанка смотрит на меня, как будто я враг народа, говорит, он в комнате для прислуги, и точно, спит без задних ног, поднимается, весь заросший рыжей щетиной… а-а, говорит, это ты… а у нас несчастье, попугай улетел… довольно занятный был попугай, мог любой звук и голос перенять, даже картавил, подражая Старику…
Откуда-то из глубины комнат донеслись звуки пианино…
— Это мой ангел-хранитель… мне никогда не давалась игра на инструментах, так и не выучился сколько-нибудь сносно играть… она еще и пишет сценарии… она только что приехала, мы с ней сто лет не виделись… и все же я не понимаю, зачем тебе эта затея с подписным листом?..
Иосиф промолчал, лишь холодно улыбнулся.
— Опять какие-то тайны…
— Да нет… — Иосиф бегло глянул на напольные часы.
— Они спешат… еще дедовские…
Иосиф ушел около полуночи.
В ту же ночь по городу прошли аресты.
Арестовали и Серафима…
Глухие ворота, небольшой мощеный диким камнем двор, тюрьма со сторожевыми башенками по углам.
Серафим сидел перед уже знакомым ему Следователем, уставившись в затянутое решеткой окно. Казалось, что ничего другого уже не будет.
— Благодарите Бога… — Следователь встал. Хромая и подволакивая ногу, он подошел к окну. За окном маячил силуэт Лысой горы. Несколько дней назад он кружил над ней и вдруг рухнул вниз, как будто его столкнули. С тех пор он хромал и подволакивал ногу. Следователь невольно вздрогнул и встряхнулся, пытаясь выветрить из себя весь этот жуткий бред, глянул на часы и с кривой усмешкой протянул Серафиму пропуск.
— Вы свободны…
Небольшой двор, глухие ворота, нелепо застывшие серые изваяния часовых. С глухим скрежетом дверь захлопнулась, и Серафим очутился в тесном и грязноватом переулке. Он был в замешательстве. Все еще не доверяя происходящему, он вышел по переулку на бульвар. Уже начинало смеркаться.
Покружив по городу, Серафим направился к Иосифу.
Похоже, что Иосифа не удивило появление Серафима среди ночи.
— Можно?.. — спросил Серафим, заглядывая в глубь комнаты.
— Входи, входи, я ждал тебя…
— Ты ждал меня?.. — Слегка заикаясь, переспросил Серафим, не двигаясь с места.
— Да, ждал… — Иосиф отошел к окну. У ограды в желтеющих сумерках маячила фигура агента. Иосиф обернулся к Серафиму и неожиданно рассмеялся, запрокидывая голову. — Ну, что ты стоишь столбом, входи, раздевайся…
— Меня почему-то арестовали, а потом освободили… — Серафим закрыл дверь и вошел, ступая как-то боком. — Как это вышло, я не знаю, но я свободен и жутко неловко себя чувствую, вот, не знаю, пожаловал без предупреждения, может быть, прямо на вокзал и куда глаза глядят, или почти туда, мне просто некуда возвращаться… как я понимаю, они хотят использовать меня в роли подсадной утки… — Поправив съехавшую на лоб шляпу, Серафим глянул по сторонам. Люстры, зеркала, картины в золоченых рамах, красный бархат гардин, латунные семисвечники, ангелы, купидоны. После тюрьмы все это почему-то раздражало.
Иосиф почувствовал перемену в его настроении и предложил ему вина.
Серафим выпил, улыбнулся. Он уже испытывал к Иосифу нечто вроде жалости, хотя в душу закрадывались подозрения, что не все так просто, что Иосиф играет с ним, и податливость, и мнимая покорность всего лишь маска, прикрывающая его подлую роль в этой истории.
Они выпили, потом еще и еще.
— Как Лариса?.. — вдруг спросил Иосиф.
— Я ничего о ней не знаю…
— А Сарра тебе не пишет?..
— Писала, но… — Серафим замолчал, потом не выдержал и заговорил о своих отношениях с Ларисой и Саррой. Говорил он путано. Он словно спешил избавиться от душивших его слов.
Иосиф слушал его излияния, прикрыв пальцами лицо, и улыбался улыбкой сфинкса.
Серафим замолчал. Он вдруг понял, что говорит сам с собой. Он встал и, пошатываясь, пошел куда-то…
Он заперся в ванной.
Глянув в зеркало, он не узнал себя. Лицо с резкими поперечными морщинами на лбу, наклоненное набок, белое, словно сделано из гипса. Отражение явно играло какую-то роль. Он что-то сказал сдавленным голосом. Слова перешли в стон. Он все еще боялся того, что собирался сделать и искал какой-то другой выход.
«Глупо и бессмысленно…» — думал он.
Послышался звук, будто кто-то царапал ногтями стекло. Его охватил страх, потом какое-то пассивное, тупое безразличие. Не дав себе опомниться, он прикусил зубами полотенце, чтобы не закричать, вытянул руку перед собой и вслепую полоснул запястье опасной бритвой…
Попытка самоубийства была неудачной…
Серафим дошел почти до конца этой истории, которая казалась весьма правдоподобной.
Приоткрыв веки, он огляделся. Небо было далекое и плоское. На горизонте тлели облака, маячили хребты гор, похожие на волны, медленно поднимающиеся и опадающие. Он попытался представить себе будущее. Каждый раз оно выглядело иначе. Он был совершенно разбит. Мысли сползали в какую-то пропасть…
Уставившись невидящими глазами в бесформенную, безглазую темноту, он лежал и ждал чего-то, чего-нибудь. Показалось, что кто-то обнял его. Происходило, что-то страшное, непонятное. Он захлебывался, тонул, путаясь в водорослях. Судорожно вытянув руки, он очнулся…
Рядом с ним никого не было. Чуть поодаль ржаво поскрипывала дверь, покачивалась в петле. Он понял, что спал и проснулся. Помедлив, он встал. В его движениях была какая-то настороженность. Все окружающее казалось не подлинным, внушало подозрение, неуверенность…
Шаркающей походкой мимо прошел полковник и следом за ним рыжая сука. Серафим усмехнулся, сел и закрыл глаза.
Кто-то назвал его по имени. Голос знакомый. Он приоткрыл веки и прошептал:
— Сарра, это ты?..
— Нет, я не Сарра… — Незнакомка тихо рассмеялась.
— Кто же ты?..
— Ты забыл?.. я же твой ангел-хранитель… — Незнакомка склонилась над ним. Открылось маленькое родимое пятнышко на груди. Он потянулся к ней и с жутковатым всхлипом очнулся…
Перед ним стоял дядя.
— Дядя?.. Боже мой, ты как всегда, как снег на голову… — Даже с нежностью Серафим обнял старика. Что-то звякнуло. В плаще за подкладкой он нащупал ключи. — Слава Богу, ключи нашлись…
По кошмарно скрипящей лестнице они поднялись во флигель.
Дядя присел на кушетку с выпирающими пружинами, с легкой усмешкой окинул взглядом комнату.
— Что-то не так?.. — Серафим глянул в зеркало. Где-то под складками морщин и щетиной проглянуло что-то, напоминающее улыбку отца. Сквозь стекло он протянул руку, коснулся его щеки.
— Ты что-нибудь слышал о покушении?.. — заговорил дядя.
— Нет… а что?..
— Совершенно случайно узнал, при мне шел разговор… странное покушение, никто не пострадал… ты неважно выглядишь… какие-то неприятности…
— Да нет, все нормально… все, что могло случиться, уже случилось… лучше не вспоминать… хотел что-то изменить, но не совсем удачно… еще легко отделался… душно, ты не против, если я открою дверь… — Серафим сдвинул гардины и открыл дверь на террасу. — Чудесный вид… правда, последнее время он на меня действует отупляюще… хочешь, заведу патефон, настоящий, старый патефон…
Некоторое время они молча слушали музыку…
— Дядя, ты веришь в мессию, в ангелов…
— Перестань, ты пьян…
— Да, пьян кошмарами, которые кто-то насылает на меня, но я изображаю спокойствие… спокойствие — это мое убежище… последнее убежище… иногда мне хочется поселиться где-нибудь в пустыне…
— У тебя истерика…
— Нет, я знаю, что это невозможно… я просто размышляю…
Послышался какой-то отдаленный гул, в стене что-то треснуло, зашуршало.
Некоторое время Серафим наблюдал за осыпающимися с потолка чешуйками побелки, потом перевел взгляд на дядю, он дремал в кресле, прикрыв лицо вечерней газетой. На террасе маячила Лера, жена Доктора от медицины. Она снимала белье с веревки, открывая то гибкую, полуобнаженную спину, то грудь, то бедро. Чуть зыблясь и покачиваясь, она с мальчишеской улыбкой почесала спину, на мгновение заплыла в тень рыжевато-розовой листвы, снова выплыла, повисла над краем окна и засохшими геранями в ящиках. Шлепая и шаркая туфлями, она прошла по комнате. Хлопнула дверь и в комнате воцарилась топкая тишина, в которую вмешивались лишь царапающие шорохи, шуршание иглы по пластинке.
— Поменьше размышляй… — сказал дядя, ловя ускользающую от него газету.
Игла все еще скреблась по пластинке. Серафим отвел звукосниматель в сторону.
— Это даже не размышления, а скорее воспоминания… — сказал он и попытался улыбнуться. Улыбка получилась довольно жалкой.
— Вся наша жизнь — это сплошное воспоминание… — Дядя потер лоб и глянул в окно. Доносились словно ниоткуда и отовсюду звуки музыки, похожие на рыдания. В этот хорал вмешивались пронзительные и протяжные крики птиц. Они взлетали совсем рядом. Одна из птиц задела крылом стекло и вознеслась. — Ты знаешь, что твоя мать вернулась?..
— Что-что?.. — Серафим глянул в зеркало, все в пятнах отслоившейся амальгамы. Лицо зыбкое, шаткое, глаза воспаленные бессонницей, вздыбленные волосы. Дрожащими пальцами он пригладил волосы, спросил: — Когда она вернулась?..
— Вчера, ночным поездом… и она хочет с тобой встретиться… ну, мне пора… — Дядя встал.
— Я тебя провожу…
Солнце уже зашло, но облака еще алели. Улица была безлюдна. Нащупывая ногой ступеньку, Серафим спустился на террасу, машинально глянул в окно дома напротив. Что-то мелькнуло в слоистых отражениях стекол, прояснилось унылое продолговатое лицо, глаза, туманные и влажные, прячущиеся в зарослях лоснящихся листков, лепестков. Дева рассыпала горстку грецких орехов на подоконнике, поправила берет и исчезла в приливе уклончивых теней, но он успел увидеть шрам на ее левом запястье…
— Что ты там увидел?.. — спросил дядя.
— Так, ничего… — пробормотал Серафим вдруг высохшими губами.
— Моисей тебе не звонил?..
— Звонил…
— И что?..
— Сказал, что будет проездом…
Подошел трамвай.
— Ну, будь здоров… — Дядя с трудом протиснулся между ржавыми створками двери. Трамвай стронулся и, скрипя и покачиваясь, потащился вверх по улице, в сторону Лысой горы…