«Русская земля» и «древности русов»

1

Многочисленные открытия в области славяно-русских древностей VI–VIII вв., сделанные в Поднепровье за последние два десятилетия, настойчиво призывают еще раз возвратиться к одному из наиболее темных и запутанных вопросов истории древнерусской народности и ее государства — к вопросу о том, кем были в последние века I тыс. н. э. древние русы и что представляла собой первоначально Русская земля?

Вопрос этот интересовал всех историков Руси, а еще раньше — ее летописцев; можно сказать, он столь же стар, как и сама Древняя Русь. Началам Руси посвящена обширная литература, отечественная и зарубежная. Множество научных сочинений, авторы которых занимались данным вопросом, относится к концу XVIII — началу XX в., когда между двумя непримиримыми лагерями русской дворянско-буржуазной историографии — норманистами и антинорманистами — не прекращалась ожесточенная полемика. Немало внимания этому сюжету уделили и советские исследователи, стремящиеся осветить ход образования древнерусской народности и ее государственности с принципиально новых позиций. Они достигли несомненно значительных успехов. Еще в начале 30-х годов в пылу горячих дискуссий окончательную победу одержал взгляд на Древнюю Русь как на государство с развивающимися феодальными порядками, главным защитником которого являлся тогда академик Б. Д. Греков. Были выяснены многие другие вопросы исторической жизни Древней Руси, в том числе некоторые вопросы ее генезиса.

Советские историки, в частности археологи, убедительно показали, что древнерусская народность и ее государство были закономерным итогом распада у восточных славян первобытных форм производства и общежития. Процесс этот более интенсивно протекал на юге восточнославянских земель — в области Среднего Поднепровья, где обитало более передовое население, а историческая обстановка стимулировала процесс классообразования. Восточнославянское государство стало складываться здесь задолго (за одно-два столетия) до появления Рюриковичей в Киеве. Оно возникло в той части Среднего Поднепровья, которая называлась Русью. И еще долгие годы, вплоть до XII–XIII вв., только эта область носила наименование Русь или Русская земля. Лишь после того как важнейшие центры Древнерусского государства переместились из Поднепровья в далекое Залесье, в Галицко-Волынские земли и на Северо-Запад, особенно же начиная с времени татаро-монгольского нашествия, Русью стали называть всю территорию государства, а русским народом — все население, говорившее на русском языке.

Таковы общие черты исторической картины возникновения восточнославянской Руси, обоснованные письменными свидетельствами и археологическими данными. Вместе с тем неоднократные попытки конкретизировать эту картину, раскрыть все детали и обстоятельства процесса из-за недостатка фактических данных не выходят пока за рамки весьма туманных и противоречивых гипотез. Остается далеко не выясненным, кем являлись древнейшие русы и где находилась их исконная земля, какое место следует предоставить им на этногеографической карте «Повести временных лет», где их археологические памятники?

В работе «Происхождение названий „Русь“ и „Русская земля“», опубликованной в 1947 г., М. Н. Тихомиров суммировал и тщательно разобрал летописные и иные сведения, свидетельствующие о несостоятельности норманской теории происхождения Руси. Он высказался против популярной одно время компромиссной теории В. А. Брима о двойственном, южном и северном, происхождении Руси, а также против взглядов Л. С. Тивериадского, пытавшегося рассматривать русь не в качестве этнической или территориальной группировки, а в качестве господствующего класса в Древнерусском государстве. По мнению М. Н. Тихомирова, на страницах древнейших летописей, предшествующих составлению первого «норманистского» исторического произведения — «Повести временных лет», отчетливо видна старая традиция, решительно отделяющая Русь от варягов и помещающая ее в области Среднего Поднепровья, на Киевщине. Русь — это южное «племя»; «Русская земля» находилась у западных рубежей Хазарского каганата. Многочисленные свидетельства летописи доказывают, что вплоть до XII–XIII вв. ни Новгородские, ни Смоленские, ни Ростово-Суздальские, ни Галицко-Волынские земли Русью не назывались. За границами древнейшей Русской земли лежали области древлян, дулебов, радимичей, дреговичей и всех северных восточнославянских группировок. В представлениях людей того времени Русью являлась только Киевская земля, где обитали «поляне, яже ныне завомая Русь». «Название „Русь“— древнее прозвище Киевской земли, страны полян, известное уже в первой половине IX в., задолго до завоевания Киева северными князьями».Свою точку зрения М. Н. Тихомиров не считал оригинальной. Он отметил, что еще в середине XIX в. так мыслил А. Федотов. Д. И. Иловайский, С. А. Гедеонов и некоторые другие старые историки-«антинорманисты» также полагали, что Русь — это прежде всего страна полян.

Подобные же соображения были высказаны по данному поводу М. Д. Приселковым и А. Н. Насоновым. Они пришли к выводу, что первоначальное ядро Древнерусского государства — «Русская земля» — это область, лежащая вокруг трех городов — Киева, Чернигова и Переяславля-Русского. Раннефеодальная знать этой области, организовавшая государственный союз, властвовала не только у себя дома — в пределах древнейшей Русской земли, но путем завоеваний распространяла свое господство на другие земли: древлянские, северянские, вятичские, далекие новгородские и др., в том числе и на земли «иних языцей». Население покоренных Русью земель облагалось при этом данью, которая собиралась во время полюдья. Социальные верхи всех покоренных земель, не входивших первоначально в границы «Русской земли», ставились в вассальную зависимость, а в случае сопротивления уничтожались. Так, при Ольге были погублены «лучьшие мужи, иже держаху Деревьску землю».

А. Н. Насонов разделял отрицательное мнение М. Н. Тихомирова по поводу предположения, что русы — это господствующий слой древнерусского общества. Он указывал, что в источниках имеются упоминания как об «имовитых», так и о «неимовитых» русах. «Людьми русскими» называли все население, жившее в пределах «Русской земли». Что же касается вопроса об отношении этого населения к «племенам» «Повести временных лет», то его А. Н. Насонов был склонен решать несколько иначе, чем М. Н. Тихомиров. По мнению А. Н. Насонова, в пределах древнейшей Русской земли кроме полян обитали северяне или часть их, часть радимичей и, может быть, какая-то часть уличей на юге и вятичей на севере. Все это были «племена», оказавшиеся в конце I тыс. н. э. под властью Хазарского каганата, платящие хазарам дань. Этому обстоятельству А. Н. Насонов придавал большое значение. Когда силы хазар стали ослабевать, полагал он, в Среднем Поднепровье на основе связей, сложившихся в условиях борьбы с хазарами, возникло местное восточнославянское государство — «Русская земля» — со славянским каганом во главе. В ходе сложения этого государства борьба с Хазарским каганатом послужила, таким образом, как бы катализатором.

Наиболее полное освещение вопроса о русах и их древнейшей земле было дано в 1953 г. Б. А. Рыбаковым. Его выводы о границах области, называемой вплоть до XII–XIII вв. «Русской землей», сделанные на основании данных летописи, в основных чертах совпадают с границами, предложенными А. Н. Насоновым. Древнейшая Русская земля — это лесостепная часть Среднего Поднепровья, его сравнительно небольшой правобережный участок с городом Киевом и значительная область в Левобережье с Черниговым и Переяславлем. На основании всестороннего анализа летописных сведений Б. А. Рыбаков внес в эту картину ряд существенных уточнений, несколько расширяющих границы древнейшей Русской земли в «узком смысле». По его мнению, ее пределы, в представлении людей XI–XIII вв., достигали на севере Стародуба и Трубчевска, на северо-востоке — Курска, на западе — Белгорода и Юрьева. Кроме этих городов в границах «Русской земли» находились Вышгород, Василев, Треполь, города Поросья, Новгород-Северский, Остерский Городец и некоторые другие. Южные границы определить трудно. Киев, Чернигов и Переяславль-Русский являлись главными центрами древнейшей Руси. Ее «волостью», отношение которой к метрополии остается далеко не ясным, были, возможно, земли по Верхней Горыни (рис. 7).

Рис. 7. Границы древнейшей Русской земли. 1 — по А. Н. Насонову; 2 — по Б. А. Рыбакову.

В XI–XII вв. очерченную область называли Русью или «Русской землей» лишь по традиции, бывшей, однако, очень прочной, свидетельствующей о том, что «Русская земля» в «узком смысле» в свое время была понятием устойчивым и общеупотребительным. Реальная «Русская земля» существовала в течение последних столетий I тыс. н. э.

Б. А. Рыбаков полагал также, что свидетельства летописи позволяют выделить в составе «Русской земли» ее основную часть — «Русь внутри Руси». Это были, по его мнению, Киевщина и примыкающие к ней с юга земли по р. Роси — Поросье.

Выясняя вопрос о руси и пределах ее древнейшей земли, Б. А. Рыбаков обратился к среднеднепровским материалам третьей четверти I тыс. н. э., известным в литературе как «древности антов». Такое имя было присвоено им в 20-х годах А. А. Спицыным. «Древности антов» — это предметы убора и украшения из бронзы и серебра: пальчатые, антропоморфные и зооморфные фибулы, височные кольца, браслеты, подвески, поясные наборы и др., встречающиеся на территории лесостепного Среднего Поднепровья. Нередко они составляют клады, происходят из погребений; имеются находки отдельных вещей. Это предметы повторяющихся, вполне определенных типов, в том числе и таких, какие в других местах не встречаются. Их время А. А. Спицын определял VI–VII вв. Он справедливо отметил, что в комплексе эти древности заметно отличаются от того, чем характеризовалась в это время культура кочевников (аваров, аланов, болгар, хазар), и приближаются в некоторых отношениях к соответствующим древностям славянского средневековья. Отсюда, а также из локализации данных вещей в Среднем Поднепровье последовало предположение, что это древности славянские, антские.

За четверть века, отделяющую работу Б. А. Рыбакова от исследования А. А. Спицына, состав «древностей антов» пополнился новыми находками, в том числе несколькими богатыми кладами. Они еще определеннее обрисовали пределы бытования этого вида древностей. На правом берегу Днепра «древности антов», в частности ряд кладов, происходят главным образом из области бассейна двух днепровских притоков — Роси и Тясмина. В Левобережье они рассеяны по всей лесостепной полосе: по притокам Днепра южнее поречья Десны и Сейма, доходя на востоке до верховьев Северского Донца. Если сравнить область распространения этих древностей с картиной расселения антов, нарисованной древними авторами, то они далеко не совпадают. Древние авторы сообщают, что анты обитали на широких пространствах от Днестра до Днепра и далее к востоку. Область спицынских «древностей антов» могла быть не более чем северо-восточной окраиной антских земель. Совсем к другому результату приводит сопоставление археологической карты «древностей антов» с очерченными выше границами древнейшей Русской земли. Они в основных чертах совпадают. Особенно убедительным является их соответствие в Правобережье. Здесь, недалеко от Днепра и Роси, начиналась земля древлян, лежащая за пределами «Русской земли». На древлянской территории «древности антов» не были обнаружены. Можно указать лишь одно существенное отклонение археологической карты и карты «Русской земли»: «древности антов» почти не распространяются к северу от линии Нижняя Десна — Сейм, за пределами которой лежала значительная, но несомненно окраинная часть древнейшей Руси.

На основании сопоставления карт — археологической и исторической — Б. А. Рыбаковым был сделан вывод, что обрисованным выше вещам имя «древности антов» было присвоено ошибочно. Их владельцами были не анты, бушевавшие на Дунае и объединявшие восточные славянские племена на огромных пространствах, а лишь одна из групп восточного славянства — древние русы, и вещи эти следует называть не «древностями антов», а «древностями русов». В предварительной форме эта мысль была высказана Б. А. Рыбаковым еще в 1949 г. в статье, посвященной публикации Нового Суджанского клада.

Такому выводу вполне соответствуют соображения хронологического порядка. По имеющимся сейчас данным, древности, о которых здесь идет речь, относятся к значительному отрезку времени. Б. А. Рыбаков определяет его как V–VII вв., указывая, что большинство находок относится ко второй половине этого периода. Следовательно, только ранняя, сравнительно малочисленная группа древностей синхронична антскому времени (имя антов в последний раз упоминается под 602 г.), большинство же вещей принадлежит к последующему периоду — тем столетиям, к которым можно отнести древних русов — создателей первого восточнославянского государства на Днепре.

Со всем этим нельзя не согласиться. Более того, несомненно, что наиболее поздние категории «древностей русов» (бывших «древностей антов») относятся к началу VIII в., смыкаясь с древнерусскими средневековыми древностями, что еще теснее связывает их с русами и их древней землей.

Рассматривая «древности русов», Б. А. Рыбаков обратил внимание на то, что в их составе можно выделить четыре группы предметов. Первую составляют вещи нехарактерные, распространенные в это время повсюду на юге Восточной Европы, в частности и у кочевников. Это главным образом разнообразные бляшки, служившие украшением пояса, а также бусы из разноцветной пасты, изготовлявшиеся где-то на юге и распространявшиеся на широком пространстве путем торговли. Далее, среди «древностей русов» имеются вещи, находимые преимущественно в границах «Русской земли»: таковы прежде всего пальчатые фибулы, которых совсем нет в степи. Они свидетельствуют об определенном типе одежды, распространенном в то время среди оседлых племен, но незнакомом кочевникам. Третью группу составляют предметы, характерные в основном для западных частей «Русской земли» — Правобережья. Это зооморфные и антропоморфные фибулы и проволочные височные подвески, один конец которых образует плоскую спираль. Наконец, имеются вещи, встречающиеся только в восточных частях «Русской земли» — двухспиральные (очковидные) височные подвески и круглые медальоны.

На основании всего этого Б. А. Рыбаковым была высказана интересная гипотеза о племенном составе древнейшей Руси. Русы, предполагает он, жили тогда на Днепре между полянами и уличами. Их основная территория находилась в поречье двух правобережных днепровских притоков — Роси и Тясмина, там, где сосредоточена топонимика с корнями «рос» и «рус» (Рось, Росава, Ростовица, Русская Поляна между Днепром и Тясминым, Переяславль-Русский на левом берегу Днепра). Это и была «Русь внутри Руси».

Русам принадлежали древности с зооморфными и антропоморфными фибулами и односпиральными височными кольцами. Ими были зарыты в землю знаменитый Мартыновский клад, найденный на Роси, клад из с. Хацки, клад из с. Малый Ржавец и др. На вещах Мартыновского и Хацковского кладов имеются изображения тамги той же схемы, как известные «знаки Рюриковичей». Поселением русов было Пастырское городище в бассейне Тясмина, где найдено большое количество фибул, височных колец и других характерных предметов убора и украшений VII–VIII вв. Возможно, что древним центром русов был город Родня, находящийся около устья р. Роси, где также были сделаны соответствующие находки.

Восточнее русов, в глубинах лесостепного Левобережья, лежала область еще одного «племени», оставившего клады и другие находки, особенностью которых было наличие двухспиральных височных подвесок. По мнению Б. А. Рыбакова, эти украшения являются непосредственным генетическим предшественником северянских спиральных височных колец XI–XII вв. Здесь, на востоке Среднего Поднепровья, жили древние северяне — север.

Им принадлежали Новый Суджанский клад, клад из Новой Одессы, Колосковский клад и др.

Северными соседями древнейших русов были поляне. Граница между ними и русами, как предполагает Б. А. Рыбаков, проходила по водоразделу Роси и более северного правого притока Днепра — р. Красной. В земле полян, в частности на территории Киева, также известны находки вещей третьей четверти I тыс. н. э. типа «древностей русов». Но особенно характерными для древнейших полян в ранний период являлись, по Б. А. Рыбакову, вещи с эмалью северных типов. Такое предположение было высказано им впервые в 1947 г. Территория полян определялась тогда несколько иначе, чем в работе «Древние русы». Она включала в свои границы и Поросье, и бассейн Тясмина. Русы и поляне выступали в работе 1947 г. недифференцированно («поляне-русь»). Теперь, в работе 1953 г., те и другие определились. Поляне и русы отличались друг от друга по предметам убора и украшениям, указывающим на различные связи. «Жители Киевщины, носители эмалевых фибул (поляне, — П. Т.), были связаны с землями радимичей, вятичей, кривичей и литовцев». Вещи из земли русов «свидетельствуют о постоянных связях со степью, с лежащими по ту сторону степи городами Причерноморья».

Итак, русы, по Б. А. Рыбакову, — это первоначально одна из восточнославянских группировок, входивших, возможно, в антский союз племен. «Борьба с гуннами и аварами на всей южной границе славянства, а также начавшиеся в VI в. походы и передвижения славян в глубь Византии перекроили группировки славянских племен. В VI в. юго-западные антские племена были объединены в союз волынян, а на юго-востоке, там, где приходилось прежде всего встречать идущие из степей опасности, сложился союз племен, получивший имя Руси… В состав русского племенного союза несомненно входили сами русы (росы) и северяне (север)… возможно, что несколько позднее в русский союз вошли и киевские поляне… и днепровские уличи». В недрах русского племенного союза мало-помалу складывались элементы государства— предшественника Киевской Руси. Вместе с тем этот союз послужил ядром, вокруг которого стала формироваться древнерусская народность.

Истоки всех этих племен — полян, северян, русов, уличей — Б. А. Рыбаков искал тогда в среднеднепровском населении первой половины I тыс. н. э., известном по древностям черняховской культуры, что не подтвердилось в ходе дальнейших исследований.

 

По следам обитателей древнейшей Русской земли

1

Выводы археологического раздела работы Б. А. Рыбакова «Древние русы», как уже указывалось, представляли собой, конечно, не более чем гипотезу. Убедительность ее отдельных частей была далеко не равноценной. Наиболее близким к истине можно было считать основное положение — то, что «древности русов» являются остатками культуры славянских среднеднепровских племен третьей четверти I тыс. н. э. Это более убедительно, чем мысль А. А. Спицына, назвавшего их «древностями антов». Лишь предположительными являются попытки Б. А. Рыбакова охарактеризовать по археологическим данным отдельные племена и их взаимоотношения друг с другом. И уже совсем гипотетичной представляется мысль об особом славянском племени русь и его археологической атрибуции. Летопись нигде не говорит о таком племени, равнозначном полянам, древлянам, северянам, кривичам и др. Русь — своеобразное явление. Но и этой части гипотезы Б. А. Рыбакова нельзя отказать в праве на существование и в то время ей трудно противопоставить какие-либо другие соображения. Если древнейшая русь была племенем, то, по всем данным, она должна была находиться где-то здесь, на юго-восточных рубежах славянства, по соседству с миром степей.

Основной причиной значительной гипотетичности археологического раздела работы Б. А. Рыбакова являлась крайняя неполноценность источников. «Древности русов» — это, как уже указывалось, в лучшем случае комплексы кладов или инвентарь отдельных захоронений разного типа, чаще же случайно найденные вещи. Подавляющее большинство этих древностей происходит не из археологических раскопок. Они найдены местными жителями, и условия находок почти во всех случаях остаются далеко не ясными. Не было известно ни мест поселения, соответствующих «древностям русов», ни могильников, которые дали бы массовый материал, позволяющий составить всестороннюю характеристику культуры. Лишь одно Пастырское городище на р. Сухой Ташлык, притоке Тясмина, раскопанное В. В. Хвойкой на рубеже XIX–XX вв., можно было связать с русами. Но эти раскопки проведены крайне неудовлетворительно. В 1946 г. во время осмотра этого городища мне повстречался пожилой крестьянин — участник раскопок В. В. Хвойки. Он рассказал о том, что, впрочем, было известно и раньше: площадь древнего поселения при В. В. Хвойке была вспахана тяжелым плугом, влекомым волами, а группа «хлопцев», в числе которых находился рассказчик, бежала за плугом, разбивала комья земли палками и собирала вещи.

Так была создана знаменитая коллекция предметов убора и украшений VII–VIII вв. — одно из наиболее крупных собраний «древностей русов». Почему в слое Пастырского поселения было так много вещей, каковы условия их залегания, образовывали ли они компактные скопления или были рассеяны в земле в беспорядке, не связаны ли они с остатками каких-либо сооружений — все эти вопросы остались без ответа. Известно лишь, что В. В. Хвойкой были обнаружены скопления «печины» — остатки глинобитных печей. Следовательно, здесь имелись постройки. Но отношение к ним бронзовых и серебряных изделий VII–VIII вв. не было выяснено. Ведь на городище кроме древностей третьей четверти I тыс. н. э. были найдены остатки культуры и скифского времени, которые тоже должны были сопровождаться остатками построек. Вещи из Пастырского городища, добытые при В. В. Хвойке, по сути дела рассматривались как «случайные находки».

Вследствие всего этого «древности русов», не имевшие «эквивалента» среди остатков поселений, рассматривались некоторыми исследователями как памятники неславянские, более того, не принадлежавшие оседлому населению. Предполагалось, что в «дороменское» время, в третьей четверти I тыс. н. э., в лесостепном Поднепровье не было постоянного населения. Указывалось также, что «древности антов-русов» не имеют ничего общего с остатками культуры славянского роменско-боршевского населения VIII–X вв., которое рассматривалось в качестве древнейшего славянского населения Среднего Поднепровья. Против этого утверждения, исключавшего «древности антов-русов» из рамок культуры оседлого населения, выступила Г. Ф. Корзухина, много лет занимающаяся древностями I тыс. н. э. — начала II тыс. н. э. и в особенности кладами. Она справедливо указала, что «вопрос о неоседлом, кочевом населении… должен быть решительно отброшен… Как показывают многочисленные факты, кочевники никогда не зарывают кладов». По мнению Г. Ф. Корзухиной, «зарытие кладов производится, как правило, не в открытом поле, а подле жилья или поблизости от поселения. Находка клада, как правило, является признаком близкого обитания людей. Поэтому можно сказать, что топография кладов VI–VII вв. является топографией поселений VI–VII вв.». Далее Г. Ф. Корзухиной была высказана мысль, оказавшаяся, как мы увидим ниже, пророческой, что поселения, соответствующие «древностям антов-русов», еще будут найдены. То, что они пока не обнаружены, говорит лишь о том, что их обитатели «использовали условия местности как-то по-иному, чем население других периодов».

Рассматривая состав кладов и других вещей третьей четверти I тыс. н. э., найденных в лесостепном Поднепровье, Г. Ф. Корзухина совершенно справедливо отметила, что их ассортимент отнюдь не был свойствен в то время кочевническому населению: «В степных погребениях ни разу не было найдено ни одной фибулы— ни пальчатой, ни антропоморфной, в то время как в лесостепных кладах эта деталь костюма встречается наиболее часто. В степи нет также типичных для кладов Среднего Поднепровья сережек (височных колец, — П. Т.), полых браслетов и многих других предметов личного убора оседлого лесостепного населения».

Клады зарывались обычно в минуту опасности. На границе со степью в третьей четверти I тыс. н. э. таких минут было более чем достаточно. Уточняя датировку ряда кладов, Г. Ф. Корзухина полагает, что многие из них были зарыты в землю в самом начале VIII в., когда хазары стали проявлять «активность в отношении славянских племен». Ближе всего к хазарам были племена восточнославянского юго-востока; значительная часть кладов — это «результат» хазарского нашествия. Впрочем, вопрос об этнической принадлежности владельцев кладов с пальчатыми фибулами Г. Ф. Корзухина в этой работе не считала до конца решенным.

Таким образом, гипотеза Б. А. Рыбакова, ее центральная часть, получила весьма квалифицированную поддержку. Лишь по одному вопросу Г. Ф. Корзухина решительно и правильно не согласилась с Б. А. Рыбаковым. Она отметила, что люди, оставившие после себя «древности антов-русов», и предшествующее им население черняховской культуры были чуждыми друг другу. Эта точка зрения, согласно которой жизнь «черняховцев» в Среднем Поднепровье прекратилась в IV–V вв. и последующее население не было с ними связано, тогда, в 50-х годах, стала завоевывать все больше и больше последователей. Теперь она господствует в нашей археологической литературе. Против этих взглядов последовательно и упорно выступает, пожалуй, лишь один М. Ю. Брайчевский.

Здесь нет необходимости упоминать других участников дискуссии о среднеднепровских древностях третьей четверти I тыс. н. э., которая к тому же имеет сейчас лишь историографический интерес. В течение 50—60-х годов «археологическая обстановка» в Среднем Поднепровье коренным образом изменилась к лучшему. При этом выяснилось, что «древности русов» отнюдь не случайны и не безродны. Повсюду, и в Левобережье, и в Правобережье, им соответствуют остатки многочисленных поселений, а также могильники с трупосожжением, известные пока что лишь в нескольких пунктах. По всем основным признакам эти древности являются славянскими. Они принадлежали, очевидно, летописным полянам — первоначальным обитателям «поля» на левом берегу Днепра. Ниже речь пойдет о том, что северяне, возможно, появились в лесостепном Левобережье несколько позже, в VIII в. Южнее полян хозяевами «древностей русов» являлись уличи, жившие тогда ниже по Днепру вплоть до Надпорожья, а также бужане — обитатели верховьев Южного Буга, примыкавших к правому берегу Днепра.

2

Вопрос о владельцах «древностей русов» начал мало-помалу разъясняться после раскопок М. Ю. Брайчевского на Пастырском городище. В 1949 г. местными жителями при сельскохозяйственных работах там был найден богатый клад серебряных украшений, состоящий из пластинчатых фибул, разнообразных височных колец, браслетов с полыми гранеными расширяющимися концами и круглых медальонов. Кроме того, в составе клада имелось несколько десятков разнообразных бусин. Вещи Пастырского клада, если говорить об их времени, составляют целостный комплекс, относящийся к VIII в., скорее всего к первой его половине.

Находка клада, сделанная при полевых работах в северо-западной части городища, послужила поводом для проведения на Пастырском городище новых археологических исследований. До этого времени в течение многих лет судьбу городища лишь оплакивали, считая, что оно безнадежно испорчено как охарактеризованными выше раскопками В. В. Хвойки, так и особенно в последующее время, когда на городище возник большой поселок.

Такое ставшее традиционным представление о Пастырском городище оказалось к счастью ошибочным. Раскопки, произведенные М. Ю. Брайчевским в разных частях городища, показали, что культурный слой VII–VIII вв. уничтожен лишь сверху. Его нижние горизонты во многих местах хорошо сохранились. Они прикрывают основания построек: очень пострадавших наземных и полностью сохранившихся полуземлянок. Места наземных построек угадываются по скоплениям обожженной глины от разрушившихся печей и по концентрации культурных остатков: обломков керамики, костей и др. Основания полуземлянок представляют собой прямоугольные ямы размером в среднем 3X3 м, глубиной ниже древней поверхности приблизительно на 0.5 м. По углам землянок обнаружены ямы от столбов; такие ямы находились и посередине у боковых стен. У задней стены в правом углу располагались остатки печи. В землянках найдена глиняная посуда: грубая лепная, а также сделанная на гончарном круге, напоминающая салтово-маяцкую. Были и другие находки вещей VII–VIII вв. Два характерных височных кольца пастырского типа найдены в развале печи, что надежно связывает исследованное жилище с «древностями антов-русов». Многие жилища погибли от пожара. Вероятно, он сопутствовал военному разгрому, после которого жизнь на поселении никогда уже не возобновлялась.

По форме, размерам, расположению печи и другим признакам полуземлянки Пастырского городища не отличаются от жилищ, хорошо известных по раннесредневековым славянским поселениям в нашей стране и за рубежом. Г рубая лепная керамика из Пастырского городища также может считаться славянской. Но посуда с лощеной поверхностью, сделанная на гончарном круге, славянской не является. Мнение М. Ю. Брайчевского, считавшего ее позднечерняховской, не имеет под собой серьезных оснований. Она напоминает салтово-маяцкую, распространенную в третьей четверти I тыс. н. э. в среде кочевого населения восточноевропейских степей, прежде всего северокавказских сармато-аланских племен.

Таким образом, новые исследования на Пастырском городище дали дополнительные и очень яркие материалы, свидетельствующие о том, что на городище в VII–VIII вв. жили славяне. Но окончательно вопроса о составе населения раскопки не решили, оставив некоторую лазейку для всякого рода сомнений. Здесь имеется в виду наличие на городище не только славянской, но и чуждой славянам керамики.

Вместе с тем раскопки подтвердили высказывавшуюся неоднократно мысль о Пастырском городище как поселении специфического характера, жители которого занимались не только сельским хозяйством, но и ремеслом: гончарным, кузнечным и ювелирным. Об этом убедительно свидетельствовали материалы В. В. Хвойки— не только разнообразные металлические изделия, но и инструменты для их изготовления. В своих предыдущих работах я не раз называл Пастырское городище «эмбрионом ремесленного города», и это, очевидно, справедливо. Ю. М. Брайчевским также были найдены многочисленные доказательства существования на городище металлургического и гончарного ремесла. Особый интерес представляют открытые в 1955 г. остатки сгоревшей кузницы со всем ее инвентарем, занимавшей одну из наземных построек.

Рядом с ней найдены развалины горна, служившего, по-видимому, для выплавки железа сыродутным способом.

Такой специфический поселок, расположенный на границе со степным миром и ведущий, вероятно, широкую торговлю своими изделиями, вполне естественно мог состоять из смешанного, разноплеменного населения, а также изготовлять вещи, отвечающие вкусам разных потребителей. ‘ Для определения основного этнического лица городища было важно установить, что представляло собой массовое окрестное население — обитатели окружавших Пастырское городище сельских поселений. И этот вопрос вскоре нашел свое разрешение. В бассейне Тясмина, на берегах Днепра и Роси, а также в прилегающем к этой части Среднего Поднепровья поречье Южного Буга было обнаружено множество остатков поселений VI–VIII вв., расположенных в низких местах, нередко на незначительных всхолмлениях в пойме или речных островах. Раскопки показали, что поселения состояли из жилищ-полуземлянок с печами в одном из углов. Их жители в более раннее время (VI–VII вв.) пользовались грубой лепной глиняной посудой; позже стала появляться керамика, изготовленная на гончарном круге. Остаткам поселений сопутствуют могильники с трупосожжениями. Форма жилищ, характер могильников, глиняная посуда и другие находки — все это не оставляет никаких сомнений в том, что здесь жили славяне, непосредственные деды и прадеды населения Среднего Поднепровья периода Киевской Руси.

Материалы раскопок этих поселений в значительной части опубликованы и уже получили широкую известность. Они являются наиболее существенным результатом исследований в области славяно-русской археологии, произведенных за последнюю половину века, большим вкладом в решение вопроса о началах Руси (рис. 8).

Рис. 8. Среднеднепровские и побужские древности VI–IX вв. н. э. 1, 2, 5–8, 16, 19 — с. Пеньковка-Луг I; 3, 9-12, 17 — с. Семенки; 4, 15 — с. Пеньковка-Луг II; 13 — о. Мытковский; 14 — с. Пеньковка-Молочарня; 18 — с. Большие Будки; 20 — Суджанский клад; 21 — Артюхозский мог.

В районе Пастырского городища — на берегах Днепра, в низовьях Роси, в нижнем течении Тасмина, и в частности в пределах так называемой Русской Поляны, — сейчас известно около 30 поселений третьей четверти I тыс. н. э. Большинство из них было открыто во второй половине 50-х годов во время исследований в зоне затопления Кременчугской гидроэлектростанции. Тогда же в нескольких пунктах были произведены раскопки. Д. Т. Березовец исследовал остатки пяти поселений у с. Пеньковки, расположенных на возвышенностях в пойме Тясмина, в 7–8 км от его впадения в Днепр. В. П. Петров произвел раскопки в том же районе на древнем поселении у с. Стецовки, труднодоступном останце в заболоченной пойме Тясмина. От Пастырского городища эти поселения отстоят не более чем на 75 км; еще ближе к нему находятся такие же поселения, известные на Тясмине в районе г. Смелы.

На всех поселениях были открыты основания углубленных в землю прямоугольных в плане жилищ-полуземлянок и сделаны многочисленные и разнообразные находки остатков бытового инвентаря. Более ранняя группа поселений, датируемая VI–VII вв., дала глиняную посуду, сделанную от руки. Особенно характерными являются сосуды реберчатой биконической формы, иногда снабженные валиком под венчиком. Среди находок металлических изделий ранней группы имеются серебряная зооморфная фибула и трапециевидная подвеска, известные по «древностям антов-русов». Поселения более поздние могут быть датированы VII–VIII вв. и, возможно, началом IX в. Посуда, сделанная от руки, утратила в это время свою былую реберчатость; ее формы — обычные горшковидные.

Среди керамики встречается некоторое количество обломков сосудов, сделанных на гончарном круге. Они близки салтово-маяцким. Такая керамика, как указано, имеется на Пастырском городище.

В 1961 г. в районе нижнего течения Тясмина был обнаружен могильник с трупосожжениями в глиняных урнах, сделанных преимущественно вручную.

В низовьях р. Роси и по берегам Днепра около устья этой реки также известно несколько остатков поселений, более ранних — VI–VII вв. — и более поздних, непосредственно сменяемых древнерусскими поселениями киевского периода. Такие же поселения имеются выше по Днепру, в частности на территории Киева и в его окрестностях. Их реберчатую керамику украинские археологи называют «керамикой киевского типа» (В. Н. Даниленко). В Киеве неоднократно были находимы и «древности русов»: антропоморфные и зооморфные фибулы, браслеты с расширенными концами и другие вещи VI–VIII вв.

Большая группа мест поселений и могильников с трупосожжениями была обнаружена А. В. Бодянским, В. Н. Даниленко и другими исследователями на берегах порожистой части Днепра. Во всех случаях на поселениях были открыты такие же, как в других местах, основания жилищ-полуземлянок. Найдены несколько пальчатых фибул, браслет с расширяющимися концами, трапециевидная подвеска, поясные бляшки и пряжки, обычные для «древностей русов». Очень интересна треугольная ажурная фибула с эмалью, относящаяся, по-видимому, к тому же или несколько более раннему времени. Среди глиняной посуды, сделанной без помощи гончарного круга, бросается в глаза серия биконических реберчатых сосудов, иногда с валиком, опоясывающим сосуд чуть ниже венчика. Сосуды такой формы, как уже отмечено, характерны и для ранней группы тясминских поселений.

Остатки славянских поселений с прямоугольными землянками и лепной керамикой, в том числе реберчатых форм, встречены и на Южном Буге, в его верхнем и среднем течении, т. е. к западу от Пастырского городища. Наряду с поселениями ранней группы (VI–VII вв.) там, как и в Поднепровье, имеются и более поздние — VII–VIII вв., на которых часть посуды сделана на круге… Все поселения расположены очень низко, на берегах, иногда на речных островах. В 1963 г. такие поселения были известны в 14 пунктах; сейчас, как сообщил П. И. Хавлюк, их число достигает полусотни.

На поселении, находящемся на о. Мытковском, при раскопках землянок были обнаружены бронзовые браслет с гранеными расширенными концами и бляха в виде фигурки льва, такого же точно типа, как вещи из известного Мартыновского клада VII в. — одной из наиболее ярких находок «древностей русов», сделанной в области нижнего течения р. Роси. На поселении у дер. Семенки найдены два характерных височных кольца. Одно из них является идентичным (может быть, изготовленным в той же литейной форме) височному кольцу из Пастырского городища. Как и на тясминских поселениях, в Побужье найдено некоторое количество керамики, сделанной на круге, с орнаментацией из прямых и волнистых линий, нанесенных по сырой глине чаще путем лощения. Это та самая керамика, которая была найдена и на Пастырском городище. М. Ю. Брайчевский, а за ним и П. И. Хавлюк охарактеризовали ее как позднечерняховскую. Но это неправильно. Выше уже сказано, что такая посуда относится к кругу салтово-маяцкой культуры. Встречается она в Среднем Поднепровье и Побужье отнюдь не в самых ранних комплексах с биконической посудой, а в более поздних — конца VII–VIII в.

Славянская раннесредневековая культура с реберчатой биконической керамикой была распространена в Правобережье далеко не повсеместно, а лишь вдоль Днепра и на Южном Буге, левые притоки которого близко подходят к Днепру в пределах бассейнов Роси и Тясмина. К западу от поречья Среднего Днепра в третьей четверти I тыс. н. э. обитали другие славянские племена, отличавшиеся от днепровских по некоторым особенностям своей материальной культуры.

На правом притоке Днепра, р. Тетереве, в его верхнем течении, за последние годы велись раскопки нескольких славянских поселений, относящихся к третьей четверти I тыс. н. э. Большая их группа расположена в окрестностях с. Корчака, где еще в 20-х годах производил исследования С. С. Гамченко. Культура «типа Корчак», которой в настоящее время с большим успехом занимается И. П. Русанова, заметно отличается от синхроничных ей тясминской, надпорожской и побужской. Прежде всего бросается в глаза отсутствие на берегах Тетерева керамики биконических форм; здесь в VI–VIII вв. была распространена слабо профилированная посуда горшковидных профилей. Несмотря на то что в бассейне Тетерева произведены сравнительно большие раскопки — в нескольких пунктах были исследованы остатки многих десятков жилищ-землянок, там не было найдено ни вещей с эмалью, ни «древностей русов». Бесспорно, что культура земли древлян («культура Корчак») в третьей четверти I тыс. н. э. несколько отличалась от культуры среднеднепровских полян, уличей и северян — племенных групп, входивших в пределы древнейшей Русской земли. Древляне жили за границами этой земли. Как известно, их отношения с Русью были отнюдь не дружескими. Это были различные славянские группировки, и в свое время потребовалось пролить много крови, прежде чем древлянское население подчинилось власти русского Киева.

Если же мы сравним древлянские поселения третьей четверти I тыс. н. э. («культура Корчак») с синхроничными славянскими древностями западной части Полесья и бассейна Верхнего Днестра, то существенной разницы между ними не обнаружится. Поселения земли волынян (дулебов) по деталям своей материальной культуры, доступным для археологического исследования, составляют с «культурой Корчак» если не единую, то во всяком случае более или менее однородную группу. Об этом говорят материалы раскопок таких поселений, как Зимно на Западной Волыни, Рипнев I–III в верховьях Западного Буга, Незвиско на Верхнем Днестре и др.

Одно время казалось, что различие между приднепровскими древностями и древностями, находимыми в более западных областях, является хронологическим. Представлялось, что поселения VI–VII вв. с реберчатой керамикой еще будут найдены в земле древлян и волынян, что известные нам поселения с лепной керамикой относятся к VII–VIII вв. и их следует сравнивать не с ранней группой тясминских, надпорожских и южнобужских поселений, а с более поздней группой поднепровских поселений, уже не знающей реберчатых форм глиняной посуды.

Но в настоящее время, особенно после раскопок В. В. Аулиха в Зимно и В. Д. Барана в Рипневе, такое сомнение полностью отпало. В обоих пунктах имеются бесспорные славянские комплексы VI–VII вв., синхроничные ранней группе поднепровских поселений. Они смыкаются с синхроничными славянскими древностями «пражского типа», известными еще западнее, уже вне пределов Советского Союза. Реберчатой посуды в Зимно и Рипневе не встречено; ассортимент бронзовых изделий также отличается от по днепровского.

Таким образом, славянское население третьей четверти I тыс. н. э., расселившееся в пределах древнейшей Русской земли, по-видимому, составляло особую локальную группу. И не только потому, что для его культуры был характерен особый набор украшений — «древности русов»; она отличалась от более западной славянской раннесредневековой культуры и по такому, так сказать, «интимному», «домашнему» элементу, как лепная от руки керамика, имеющая реберчатые биконические формы, которую можно рассматривать в качестве надежного этнического признака. Такое различие в облике культуры было не особенно существенным и может быть названо «диалектным», так как не нарушало основных черт, характеризующих облик славянской раннесредневековой культуры в целом. Но для освещения вопросов «внутренней» истории и этногенеза славянства это различие является очень показательным. Оно свидетельствует о неодинаковом происхождении славянских группировок, заселивших некогда восточные и западные части украинской правобережной лесостепи.

3

После того как в области правого берега Среднего Днепра были найдены и исследованы места многочисленных славянских поселений третьей четверти I тыс. н. э. и когда выяснилось, что их обитатели представляли собой своеобразную группу, с которой, по-видимому, связываются «древности русов», а сама эта группа укладывается в границы правобережной части древнейшей Русской земли, на очередь встал вопрос о поисках таких же древностей в лесостепной части Левобережья. Если они обнаружатся и здесь, если и в Левобережье они впишутся в границы «Русской земли», если и здесь эти древности удастся связать с «древностями русов», вопрос о населении «Русской земли» можно будет считать решенным.

В работе «Финно-угры, балты и славяне на Днепре и Волге», опубликованной весной 1966 г., мной была высказана уверенность, что в лесостепном Левобережье будут отысканы остатки славянских поселений третьей четверти I тыс. н. э., таких же, как правобережные, с реберчатой биконической керамикой, прямоугольными землянками и колоколовидными ямами-погребами. В связи с этим упоминалась, в частности, одна старая левобережная находка — погребение с сожжением и реберчатым сосудом, обнаруженное Н. Е. Макаренко в 1909 г. у с. Артюховки в верхнем течении р. Сулы. И уже через несколько месяцев после этого, летом того же 1966 г., в разных частях лесостепного Левобережья были найдены остатки поселений с реберчатой биконической керамикой, относящиеся к третьей четверти I тыс. н. э., такие же точно, как правобережные.

Несколько таких поселений, как уже указано, было обнаружено в северной части древнейшей Русской земли, в бассейне среднего течения р. Десны ниже Новгорода-Северского. Поселения расположены на невысоких, смежных с поймой местах. На одном из них — на селище Левкин Бугор у с. Кудлаевки — в 1966 г. Э. А. Сымановичем были произведены небольшие раскопки, открывшие основания прямоугольных землянок. На другом поселении — около с. Форостовичи — такие же землянки были открыты Э. А. Сымановичем и автором этих строк в 1967 г. В этих местах вдоль правого берега Десны обнаружены остатки не менее 30 других таких же поселений, по времени «дороменских», относящихся к третьей четверти I тыс. н. э.

Ниже по течению Десны, недалеко от устья Сейма, остатки поселений третьей четверти I тыс. н. э. были найдены около с. Вишенки на правом берегу реки (на сниженных участках коренного берега). В 1967 г. здесь были обнаружены многочисленные характерные ямы-погреба колоколовидной формы, на дне которых находились обломки глиняных биконических сосудов.

Подобные же остатки поселений были найдены в 1966 г. В. А. Ильинской и А. И. Тереножкиным в низовьях Сейма и в верхнем течении Псла и Сулы. На одном из них, расположенном у с. Большие Будки в низовьях р. Терна, притока Сулы, помимо биконической керамики были найдены массивный бронзовый браслет VI–VII вв. и железное перекрестье меча. Пункт этот интересен тем, что он представляет собой городище, т. е. укрепленное поселение, расположенное на мысу высокого берега. В другом месте, на урочище Вишневое у с. Курган-Азак на берегу Пела, в 1967 г. О. В. Сухобоковым были произведены небольшие раскопки на селище с цилиндро-коническими сосудами, такими же, как сосуд из с. Артюховки. По сообщению Ю. А. Липкинга, селища и могильники середины и третьей четверти I тыс. н. э. найдены и исследованы им около г. Суджи (бассейн Пела) и вблизи Курска на Сейме. Более ранние из них характеризуются находками цилиндро-конических сосудов. Одно из селищ обнаружено на месте находки известного Суджанского клада.

Таким образом, в области лесостепного Левобережья Днепра имеются многочисленные остатки поселений третьей четверти I тыс. н. э., принадлежащие славянскому населению, хозяевам «древностей русов». Их культура характеризуется теми же самыми особенностями, что и культура правобережного населения этого времени. То и другое население составляло единый массив обитателей древнейшей Русской земли, непосредственных предков среднеднепровского населения времени Киевской Руси.

 

О происхождении населения древнейшей Русской земли

1

Славянская культура третьей четверти I тыс. н. э., памятники которой найдены в лесостепном Приднепровье в пределах древнейшей Русской земли, не имела ничего общего с местной культурой предыдущих столетий, известной по остаткам многочисленных поселений и могильникам черняховского типа. Как уже указывалось, в течение многих лет в советской археологии существовало мнение, восходящее к взглядам В. В. Хвойки и А. А. Спицына, что черняховская культура принадлежала предкам населения Киевской Руси. Предполагалось, что между этой культурой (III–IV, а может быть, и начала V в. н. э.) и древнерусской культурой IX–X и последующих веков имеется непосредственная генетическая связь, лишь отчасти нарушенная в период «великого переселения народов»: нашествия гуннов, движения славян на Балканы, нашествия тюркских племен. Некоторые археологи долго и упорно разыскивали позднечерняховские древности, которые могли бы заполнить лакуну между верхней хронологической границей известных черняховских древностей и нижней границей культуры Киевской Руси. Но поиски эти не породили ничего, кроме ожесточенных споров.

По мнению других исследователей (и таких теперь явное большинство), между черняховскими племенами и древнерусским населением времени Киевской Руси не было генетических связей. Но кем являлись многочисленные черняховские племена, остается невыясненным. Говорят о скифском и фракийском их происхождении; существует мнение, что это были западнославянские группировки и германцы-готы.

Мне представляется (стр. 43–52), что черняховская культура — явление особ/эго порядка, которое нельзя связывать с каким-либо одним определенным этносом. Она не была результатом творчества одной этнической группировки, а явилась прежде всего порождением той сложной исторической обстановки, которая объединила в III–IV вв. разноязычное население Северо-Западного и Северного Причерноморья. Сложение черняховской культуры представляло собой не что иное, как первый шаг на пути консолидации обитавших здесь различных племен в народность. Но дальше первых шагов этот процесс не пошел, так как черняховская оседлость в результате гуннского вторжения была жестоко разгромлена. Процесс образования народности был прерван здесь в самом его зародыше.

Когда в области правого берега Днепра, а затем и левого были исследованы охарактеризованные выше славянские поселения VI–VIII вв., ошибочность мнения о черняховско-древнерусских генетических связях стала совершенно очевидной. Между культурой населения Среднего Поднепровья VI–VIII вв. и культурой Киевской Руси наблюдается непосредственная связь, иллюстрируемая многими элементами материальной культуры: тип жилища, категории украшений и др. И напротив, если сравнить черняховскую культуру с культурой VI–VIII вв., то ни один элемент не будет у них общим или хотя бы в какой-то мере близким.

Поселения черняховского времени были обычно весьма значительными: состояли из многих десятков, а нередко и сотен жилищ, располагались на открытых местах, по краю надпойменных террас или по берегам ручьев в глубине водоразделов, приблизительно так же, как располагаются современные села. Совсем в иных условиях обнаруживаются остатки поселений третьей четверти I тыс. н. э. Обычно люди этого времени селились на незначительных всхолмлениях в пределах речных пойм, нередко среди заболоченных местностей, реже по краю невысоких участков надпойменной террасы. В древности такие места были заняты непроходимыми чащами чернолесья. И, по-видимому, отнюдь не потребности хозяйства заставляли среднеднепровских славян в третьей четверти I тыс. н. э. жить в таких, казалось бы, необычных для земледельцев условиях. Причина была в другом — в необходимости обезопасить поселения от внезапных набегов кочевников. Традиция скрывать свои поселения среди лесов и болот была свойственна в VI–VIII вв. не только среднеднепровским, но и южным славянам. О ней хорошо знали современники — Иордан, Маврикий Стратег, Иоанн Эфесский. Но эта традиция, как мне представляется, могла зародиться лишь на севере, в лесной полосе.

В пределах территории распространения черняховской культуры на поселениях встречаются остатки жилищ разной формы и конструкции. Наиболее обычными, в частности для Среднего Поднепровья, были прямоугольные наземные постройки площадью 25–35 кв. м. Каркас таких домов возводился из дерева, а стены — из плетня или нетолстых бревен, обмазанных глиной. Иногда встречались двухкамерные постройки. Жилища славян в третьей четверти I тыс. и. э. имели совсем другой характер. Это были, как уже указывалось, квадратные полуземлянки.

Существенные особенности отличают черняховскую и славянскую погребальную обрядность. Для первой был характерен биритуализм: наличие двух погребальных обрядов — трупосожжения и обычного захоронения, причем последний обряд занимал явно преобладающее положение. У среднеднепровских славян третьей четверти I тыс. н. э. практиковалось лишь сожжение умерших. Остатки сожжения — сгоревшие кости и пепел — помещались обычно в глиняную урну, которая закапывалась в землю на «погребальном поле».

Находки, сделанные при раскопках черняховских поселений и славянских поселений VI–VIII вв., тоже совсем не похожи друг на друга. Черняховская керамика вырабатывалась на гончарном круге; она отличалась разнообразием и богатством форм, а также нарядной орнаментацией. Отличное качество посуды, устойчивость основных форм и неоднократно найденные большие печи для обжига свидетельствуют о ремесленной организации черняховского керамического производства. Лишь незначительное количество сосудов лепилось от руки в домашних условиях. Что же касается глиняной посуды славянских поселений VI–VIII вв., то первоначально вся она лепилась вручную. Ее ассортимент и и формы были совсем иными, чем у черняховской керамики. В более позднее время, где-то в VIII в., на славянских поселениях появилась в небольшом количестве посуда, изготовленная на круге. Но и она в массе была совсем другой, чем черняховская, напоминая салтовскую.

Различными были и другие черняховские и славянские изделия. И это объясняется не только их неодинаковым возрастом и различной исторической обстановкой, но прежде всего совсем иными культурно-историческими традициями.

Недавно В. П. Петровым была высказана мысль, что смена черняховской культуры славянской культурой третьей четверти I тыс. н. э. представляла собой не что иное, как частный случай той общей «варваризации», которая охватила большие пространства в Европе в период кризиса и падения Римской империи и связанного с этим «великого переселения народов». Приводя известное место из «Происхождения семьи, частной собственности и государства», где Ф. Энгельс характеризует плачевный конечный результат римского мирового владычества, В. П. Петров пишет, что «кризис, имевший место на рубеже позднеантичного времени и раннего средневековья, охватил не только территории, входившие в состав Римского государства, но и сказался на всех смежных областях за линией римского лимеса». Правда, В. П. Петров нигде прямо не утверждает, что раннесредневековые среднеднепровские славяне были прямыми предками «черняховцев». Середина I тыс. н. э., пишет он, была временем больших перемещений племен и глубоких перемен в этногенетическом процессе. Но вместе с тем он ничего не говорит и о смене населения в Среднем Поднепровье в середине I тыс. н. э., оставляя читателя в недоумении.

Мне представляется, что соображения, высказанные В. П. Петровым относительно изменения культуры в V в. н. э., нуждаются в серьезных коррективах. Прежде всего нельзя полностью согласиться с тем, что кризис, охвативший рабовладельческую империю, сказался и на соседних странах. Напротив, «варварские» племена — северные соседи римских провинций — в этот период заметно мужали, порывали со своим «варварством», готовились вступить в средневековье. Прекращение или ослабление экономических связей со странами империи лишило их многих эффектных импортных изделий. Но место последних в культуре было весьма незначительным. Они были наносным явлением, не затрагивающим основ производства, экономики и быта. Значительно большую роль в жизни племен, живших по периферии римских провинций, сыграло «великое переселение народов» — общее движение европейских племен с севера на юг и идущее поперек его с востока на запад движение кочевников, возглавленное сначала гуннами, затем аварами. Движения эти привели к большим этническим переменам в среде племен, живших по периферии римских провинций. Именно это и послужило основной причиной смены культуры в Среднем Поднепровье в середине I тыс. н. э.

Культуру населения Среднего Поднепровья третьей четверти I тыс. н. э. ни в какой мере нельзя рассматривать как результат «варваризации» черняховской культуры. Если бы такое явление действительно имело место, в новой культуре в той или иной форме неизбежно сказывались бы пережитки прошлого. Культура VI–VIII вв. в Среднем Поднепровье не имела никаких черняховских пережитков. Все ее слагаемые — расположение и облик селений, такой важный элемент культуры, как жилище, характер и формы керамики, погребальная обрядность — это отнюдь не результат «варваризации» черняховской культуры, а совершенно чуждые ей особенности. В отличие от черняховской культуры новой культуре была свойственна значительная самобытность, свидетельствующая о том, что она сложилась далеко за пределами влияния римского мира, вне контактов с ним. В Среднее Поднепровье эта культура несомненно была принесена извне. Сюда пришли новые племена.

Здесь может возникнуть, однако, законный вопрос: можно ли допустить, что черняховское население, занимавшее в III–IV вв. н. э. огромную область и оставившее после себя многие сотни археологических памятников, главным образом мест поселений, в короткий срок бесследно исчезло. Я думаю, что такая картина вряд ли отвечает реальной исторической действительности. Как бы не было опустошительным нашествие гуннов, оно не могло привести к тому, чтобы область, достигающая размеров современной Украины, полностью обезлюдела. Прежде всего это относится к окраинной северной лесостепной части черняховского ареала, а также к его западной прикарпатской периферии. Здесь неизбежно должны были сохраниться какие-то остатки черняховского населения. Поэтому, по моему мнению, в этих местах следует продолжать поиски позднечерняховских древностей, не смущаясь тем, что пока они не дали убедительных положительных результатов. Следы их несомненно будут найдены, и только тогда можно будет всесторонне охарактеризовать историческую обстановку, сложившуюся в Среднем Поднепровье в середине и третьей четверти I тыс. н. э., и связанные с ней этногенетические процессы. Черняховское население (его остатки) нельзя полностью и безоговорочно исключать из состава того субстрата, который получили славяне, расселившиеся в Среднем Поднепровье в третьей четверти I тыс. н. э.

2

Археологические исследования последних лет, произведенные в Верхнем Поднепровье, позволили, как мне представляется, определить ту область, откуда в середине I тыс. н. э. пришли в Среднее Поднепровье славянские племена — поляне, северяне, уличи, те племена, которые заселили в Среднем Поднепровье область, ставшую вскоре древнейшей Русской землей.

Выше уже шла речь о том, что специфической особенностью славянской культуры VI–VII вв. в Среднем Поднепровье, выявленной по археологическим данным, была глиняная посуда реберчатых биконических форм. Она лепилась от руки, являлась продуктом домашнего производства и поэтому может рассматриваться в качестве надежного этнического признака. Раннесредневековые славянские древности Волыни и Полесья, т. е. земли древлян и волынян, живших за рубежами древнейшей Русской земли, керамики такого типа не знали. Нет ее и западнее, в области бассейна Днестра. На территории Польши и Чехословакии славянская культура середины и третьей четверти I тыс. н. э. характеризуется преимущественно посудой так называемого пражского типа, совсем непохожей на среднеднепровскую. Некоторые другие формы раннесредневековой славянской керамики на территории Польши также не могут быть сближены с биконической среднеднепровской посудой.

Единственной областью, где возможно искать истоки реберчатых биконических форм среднеднепровской керамики VI–VII вв., являются южные и восточные части Верхнего Поднепровья. Там на берегах Днепра, Десны и их притоков известно несколько десятков мест поселений второй и третьей четверти I тыс. н. э., речь о которых шла в предыдущем очерке. Они близки среднеднепровским поселениям VI–VII вв. не только формами своей глиняной посуды, но и всеми другими признаками, отмеченными при археологических исследованиях. Поселения эти были сравнительно небольшими; как правило, они располагались низко — на незначительных всхолмлениях в пределах поймы или на краю сниженных участков надпойменной террасы. Единственной формой жилищ, отмеченной во многих пунктах, были прямоугольные полуземлянки, точно такие же, как охарактеризованные выше тясминские, надпорожские или исследованные на Южном Буге. Уже в ряде случаев вблизи селений были найдены могильники с трупосожжениями. Эти древности, их более поздняя группа (VII–VIII вв.), по сути дела ничем не отличаются от синхроничных им тясминских, надпорожских, побужских и только что ставших известными лесостепных левобережных поселений.

Но если в Среднем Поднепровье наиболее ранние из интересующих нас древностей относятся к VI–VII вв., если можно лишь предполагать, что будут найдены древности V в., синхроничные наиболее ранним «древностям русов», то в Верхнем Поднепровье древности этого рода относятся не только к третьей четверти, но и к середине и второй четверти I тыс. Последние генетически связываются с позднезарубинецкими (стр. 54–60). Очевидно, после того как на Среднем Днепре рухнула черняховская оседлость, славянское население, обитавшее в Верхнем Поднепровье, стало расширять свою территорию в южном направлении, продвинувшись в область, которую занимали некогда его далекие зарубинецкие предки.

Недавно И. П. Русанова, говоря о поднепровской раннесредневековой керамике, отделила верхнеднепровские материалы от среднеднепровских, представила их как две самостоятельные, не связанные между собой группы и, следовательно, не согласилась с высказанной мной мыслью о приходе среднеднепровского населения VI–VIII вв. с севера. Ее аргументацию принять нельзя. Дело в том, что И. П. Русанова сравнивала разновременный материал: взятую суммарно верхнеднепровскую керамику середины и третьей четверти 1 тыс. н. э. (IV–VIII вв.) и среднеднепровскую керамику VII–VIII (VI–VIII?) вв. Естественно, обнаружилось различие: на Среднем Днепре не оказалось ранних реберчатых форм, восходящих к верхнеднепровским позднезарубинецким прототипам. Если бы И. П. Русанова сравнила материалы синхроничные, то было бы ясно, что они очень близки друг другу, что на Верхнем и Среднем Днепре в VII–VIII вв. преобладали в основных чертах одинаковые округло-биконические формы сосудов. Ошибкой И. П. Русановой является стремление делать выводы на основании одного элемента культуры — керамики, оставляя без внимания другие культурные элементы, нередко более существенные. В результате в рамки верхнеднепровской группы древностей у И. П. Русановой вошла керамика как славянских поселений, так и поселений восточных балтов, заимствовавших у соседей-славян некоторые элементы культуры, в частности формы их сосудов.

Мне уже приходилось указывать, что доказательства северного происхождения обитателей среднеднепровских (тясминских, надпорожских, верхнебужских, киевских, лесостепных левобережных) поселений VI–VIII вв. не ограничиваются сходством форм их поселений, жилищ, керамики и погребальной обрядности с соответствующими особенностями культуры населения южных частей Верхнего Поднепровья и бассейна Десны. Продвинувшись на юг, это население принесло с собой в Среднее Поднепровье такой северный, по происхождению балтийский, элемент культуры, как украшения геометрического стиля, инкрустированные цветной эмалью.

Такими же северными элементами, идущими от тех же верхнеднепровских балтов, являются, по-видимому, круглые святилища, обнаруженные при раскопках в низовьях р Тясмина: в Пеньковке и Стецовке. Можно думать, что поляне, северяне и уличи, занявшие после середины I тыс. н. э. Среднее Поднепровье, имели в своем составе не только «исконных» славян — потомков зарубинецкого населения, но и смешавшихся с ними уже ассимилированных к тому времени верхнеднепровских балтов.

Выше было приведено мнение Б. А. Рыбакова, считавшего, что вещи с эмалью, найденные в Киевском Поднепровье, принадлежали полянам, тесно связанным «с землями радимичей, вятичей, кривичей и литвы». В свете всего сказанного я полагаю, что ареал вещей с эмалью в Среднем Поднепровье охватывает не столько земли полян, сколько область, занятую славянскими племенами из Верхнего Поднепровья и Подесенья на первом этапе их движения на Средний Днепр. Это было в середине I тыс. н. э., еще до того времени, когда новые поселенцы Среднего Поднепровья установили контакты с Югом и когда в их среде распространились новые формы предметов убора и украшений — «древности русов».

Территории отдельных «племен» — полян, северян, уличей — также установились, по-видимому, лишь в последующее время: в рамках третьей четверти I тыс. н. э.

Но почему же на территории полян, на Киевщине, «древности антов-русов» найдены сравнительно в небольшом количестве? Их значительно больше на восточной и южной окраинах славянского расселения. Отсюда Б. А. Рыбаковым был сделан вывод, что «древности русов» не имели широкого распространения в Полянской среде.

Сравнительно небольшое количество этих находок в земле полян и вообще на севере древнейшей Русской земли является, однако, вполне понятным. Дело в том, что поляне обитали в глубине новых славянских земель в Среднем Поднепровье, а не на южных и восточных окраинах, которые первыми принимали на себя удары кочевников. Здесь, на окраинах, население зарывало свои ценности в землю и теряло их. Если бы Пастырское поселение не подверглось в начале VIII в. сокрушительному разгрому, на его месте не сохранились бы те многочисленные предметы, которые составляют ныне наиболее значительное собрание «древностей русов». Поляне с их «градом» Киевом жили в более спокойной обстановке, за спиной у северян и уличей, а также предполагаемых русов. Вероятно, именно поэтому город полян — Киев стал центром среднеднепровских славян и их древнейшей Русской земли. Он находился в более безопасном месте, чем «эмбрион города» — Пастырское городище или Родня, Пересечень и другие окраинные пункты, игравшие большую роль в третьей четверти I тыс. н. э., но утратившие ее где-то в начале VIII в., вероятно, в связи с хазарской экспансией.

Мои оппоненты считают, что в обрисованной выше концепции имеется одно слабое место, а именно то, что поселения третьей четверти I тыс. н. э. с прямоугольными землянками и реберчатой глиняной посудой находятся не только в границах древнейшей Русской земли, но и севернее их, а также кое-где южнее и юго-западнее.

Но это обстоятельство ни в какой мере не противоречит всему сказанному выше. «Русская земля» — древнейшее государство днепровских славян — отнюдь не объединяло всех потомков зарубинецких племен, употреблявших реберчатую керамику. Это было не этническое, а политическое образование, включавшее в свои границы то население, которое пришло в Среднее Поднепровье, а также его родичей, живших в южных частях левого берега Верхнего Днепра.

Северные группы потомков зарубинецких племен в состав «Русской земли» не входили.

Некоторые группировки днепровского населения двинулись и дальше на юг, за пределы «Русской земли», где они стали известны под именем антов. Но, кажется, основные группировки антов создавались не столько за счет поднепровского, сколько за счет более западного — волынского и поднестровского славянского населения. Этот вопрос еще предстоит исследовать.

3

Следующим вопросом, который необходимо осветить, говоря о славянских группировках, обитавших в пределах древнейшей Русской земли, является вопрос о происхождении населения конца VIII–X В., оставившего в Левобережье городища роменско-боршевского типа.

Если в третьей четверти I тыс. н. э. в границах древнейшей Русской земли на Правобережье и Левобережье культура была однородной, характеризующейся одними и теми же особенностями, принесенными сюда из Верхнего Поднепровья, то позднее— в конце VIII–X в. — в культуре славянского населения противоположных берегов Днепра возникли некоторые различия. Они были совсем незначительными и затрагивали отнюдь не основные черты культуры. Тем не менее их нельзя обойти молчанием.

Наиболее отчетливо эти различия выразились в керамике — в формах и характере глиняной посуды, которая изготовлялась от руки в домашних условиях и может рассматриваться поэтому в качестве надежного «этнографического» признака. На Правобережье— в низовьях Роси и Тясмина, в Надпорожье, в поречье Южного Буга — древние реберчатые формы сосудов к исходу третьей четверти I тыс. н. э. мало-помалу сменились обычными горшковидными, которые вскоре были вытеснены сделанной на гончарном круге посудой ремесленной выработки. На Левобережье реберчатые формы сосудов в это время также исчезли. Для славянских древностей конца VIII–X в. здесь характерна лепная посуда особых форм, нередко орнаментированная по плечикам несложными геометрическими узорами из отпечатков гребенчатого штампа или «перевитой веревки». Эта глиняная посуда, заметно отличающаяся как от более древней — реберчатой, так и от синхроничной ей правобережной, называется археологами роменской по имени Роменского городища, где в начале нашего века она впервые была найдена Н. Е. Макаренко, или роменско-боршевской. Боршевское городище на Верхнем Дону исследовано в 1928–1929 гг. П. П. Ефименко.

Глиняная посуда — это не единственная особенность, отличавшая роменско-боршевские поселения от более ранних. Если поселения третьей четверти I тыс. н. э. в пределах древнейшей Русской земли были преимущественно неукрепленными, расположенными на низких местах, то роменско-боршевские поселения обычно располагались на отрогах высоких и крутых речных берегов и обносились валами и рвами.

Создается впечатление, что на правом берегу Днепра в последние века I тыс. н. э. славянская культура преемственно эволюционировала, тогда как на Левобережье в это время появились новые элементы — роменско-боршевские, нарушившие плавный ход эволюции.

Выше речь уже шла о том, что до недавнего времени роменско-боршевские городища обычно рассматривались как древнейшие остатки славянской культуры в лесостепном Левобережье. Предполагалось, что население, соорудившее эти городища, пришло сюда в конце VIII в. н. э. с правого берега Днепра. Но это предположение являлось чисто априорным; оно ничем не было аргументировано. Особенности культуры роменско-боршевских городищ, отличающие их от правобережных древностей того же времени, не были объяснены.

Между тем специфические особенности культуры роменско-боршевских городищ, неизвестные ни в Правобережье, ни в каких-либо других областях славянского раннесредневекового мира, очень характерны. Они говорят отнюдь не о правобережном происхождении их обитателей. Эти особенности сложились в славянской среде на северо-восточных рубежах Верхнего Поднепровья в обстановке тесных контактов с культурными традициями восточных балтийских группировок.

Известно, что область поселений роменско-боршевского типа охватывала не только лесостепное Левобережье, доходя на востоке до Северского Донца, но и более северные области — бассейн Десны, поречье Верхней Оки и верховья Дона. Согласно традиционным представлениям, роменско-боршевские поселения в этих местностях должны были появиться позднее, чем в лесостепной полосе, а движение славян в области Поднепровья в указанные века шло с юга на север. Однако это не так: движение восточных славян в Левобережье Среднего Днепра шло тогда с севера на юг. Именно на севере находились истоки всех специфических особенностей роменско-боршевской культуры: оттуда они были принесены в VIII–IX вв. в лесостепное Левобережье, на Донец, Дон и Тамань.

Еще в 30-х годах, после раскопок Боршевского и других городищ Верхнего Подонья, можно было предполагать, что жившие на них люди пришли в VIII–IX вв. с севера, из области Верхней Оки, от вятичей. На это указывали погребальные сооружения, обнаруженные в курганах около Боршевского и других городищ, варианты которых были представлены в области Верхнеокского бассейна начиная со второй четверти I тыс. н. э. в древностях мощинского типа. Речь идет о курганах с деревянными оградами и ящиками-домовинами, куда помещались остатки трупосожжений, уже упомянутых при описании древностей вятичей и северян (стр. 66). Позднее, в начале 50-х годов, когда подобные же погребальные сооружения были обнаружены в роменско-боршевских курганах на Десне и кое-где южнее, автору этих строк стало очевидно, что в VIII–IX вв. население из Верхнего Поочья и смежных местностей двигалось не только на Дон, но и в лесостепное Левобережье Днепра.

В последнее время в руках археологов сосредоточился значительный материал, доказывающий, что роменско-боршевская керамика с ее специфической орнаментацией — этот наиболее характерный элемент роменско-боршевской культуры — имела на севере не менее длительную историю, чем упомянутые выше погребальные сооружения. Истоки роменско-боршевской орнаментации следует искать в тех же древностях мощинского типа и синхронных им древностях западной части Волго-Окского междуречья.

Еще в конце XIX — начале XX в. такая ранняя керамика была встречена Н. И. Булычевым и другими исследователями в мощинских слоях на городищах Верхней Оки. Но она не была отделена тогда от раннесредневековой. В 30-х годах керамика с аналогичной орнаментацией была встречена в небольшом количестве на городищах и селищах Верхнего Поволжья в слоях второй четверти и середины I тыс. н. э. — на селище Красный Холм, на Пекуновском и других городищах. Наконец, в последние десятилетия глиняная посуда, орнаментированная в верхней части геометрическими узорами из отпечатков гребенчатого штампа или «перевитой веревки», была найдена в большом количестве на десятках городищ в области верхнего течения Москвы-реки, таких, как Троицкое и Барвихинское. Она датируется второй четвертью и серединой I тыс. н. э. И. Г. Розенфельд, исследовавшая керамику Троицкого городища, отметила «наличие узоров, известных по посуде роменского типа». Такая же глиняная посуда, но теперь уже датированная ранним временем, происходит из последних исследований на мощинских городищах бассейна Верхней Оки.

Древности, о керамике которых идет речь, оставлены наиболее восточными группировками днепровских балтов. Выше было указано, что в начале нашей эры в результате продвижения в Верхнее Поднепровье раннеславянских зарубинецких племен часть балтов отошла на северо-восток. Днепровские и деснинские балтийские племена появились в пределах Верхнеокского бассейна, вышли на Верхнюю Волгу и в верховья Москвы-реки (стр. 41). В их среде зародилась и распространилась орнаментация, унаследованная впоследствии славяно-русским населением Северо-Восточного Поднепровья. Как уже указывалось, это население имело мощный балтийский субстрат.

Керамика с указанной орнаментацией распространилась в конце I тыс. н. э. также и у некоторых группировок населения Северо-Западного Поднепровья, о чем свидетельствуют ее находки в длинных курганах Смоленщины, которые в массе несомненно старше роменско-боршевских древностей. Эта керамика соответствует роменско-боршевской не только по орнаментации, но и по форме. К населению, оставившему длинные курганы, она попала не от роменцев, наоборот, предки роменцев — северная группа потомков зарубинецкого населения — заимствовали эту керамику от своих местных соседей и лишь затем, в конце VIII–IX в., принесли ее в лесостепное Левобережье Днепра. Это и были северяне (если только этот этноним связан с названием страны света).

Таким образом, выясняется, что движение славянского населения из Верхнего Поднепровья на Средний Днепр в область плодородных земель, начавшееся после середины I тыс. н. э., в области Левобережья продолжалось и в конце I тыс. — в VIII–IX вв. В это время на юг устремились выходцы из отдаленных северо-восточных местностей Поднепровья и из бассейна Верхней Оки. Они смешались со славянским населением, пришедшим в лесостепное Левобережье в третьей четверти I тыс. н. э., продвинулись еще дальше к югу, опоясывая юго-восточную периферию славянских поселений своими городищами.

Именно этим объясняется известная неоднородность населения лесостепного Левобережья в роменско-боршевское время и в последующие XI–XII вв. Так, вариант роменско-боршевских древностей, известный под наименованием волынцевского, принадлежал, вероятно, потомкам ранних поселенцев. Они долго сохраняли свою древнюю погребальную обрядность — после кремации хоронили останки своих умерших на погребальном «поле», тогда как выходцы с севера в VIII–IX вв. принесли с собой курганный обряд. В XI–XII вв. древности северян разделялись не менее чем на три локальные группы, на что уже давно обращал внимание Б. А. Рыбаков. И это объяснялось не только перемещениями населения при Владимире и Ярославе Мудром, но и более ранними обстоятельствами, относящимися к истории древнейшей Русской земли и самым началам Киевского государства.

4

В конце предыдущего очерка речь шла о том, что в области Верхнего Поднепровья потомки славянского зарубинецкого населения и местных балтов образовали известные по летописи группировки: кривичей, словен новгородских, вятичей и, вероятно, радимичей. Это были не первобытные племена, как нередко считают, не древние образования, связанные общностью происхождения, а политические территориальные объединения, по словам летописца, имевшие свои «княженья». Эти группировки возникли на рубеже первобытного и классового обществ. Их иногда называют «полугосударствами», и с этим можно согласиться.

В этническом отношении, особенно в первое время, они были пестрыми, так как кроме господствующего славянского компонента, возможно неодинакового, — потомков зарубинецкого населения и более западных славянских групп — включали в свой состав ассимилируемое восточнобалтийское население, также неодинаковое, принадлежавшее к различным локальным группировкам. Кривичей, вятичей, радимичей и других правильнее было бы называть не восточнославянскими, а древнерусскими группировками, складывающимися небольшими народностями. Это подтверждается тем, что в третьей четверти I тыс. н. э. и позднее они приобрели свои этнографические особенности, свидетельствующие о консолидации входящих в их состав элементов. Сюда относятся особенности убора одежды, различие в погребальной обрядности и т. д., позволяющие археологам отличать эти группировки одна от другой. Были у них, конечно, и другие особенности, не получившие отражения в археологических данных, прежде всего особенности в области языка.

Такие же точно группировки составило славянское население, продвинувшееся некогда из Верхнего Поднепровья на Средний Днепр. Это были поляне, северяне, уличи и, может быть, бужане. Их политическая история в третьей четверти I тыс. н. э. сделала шаг вперед по сравнению с историей северных группировок: они были объединены в единый союз в границах «Русской земли», земли русов.

Кем же были древние русы, давшие свое имя «Русской земле» — главному ядру государственности днепровских славян? Следует ли принять мнение Б. А. Рыбакова, рассматривающего русов в качестве одной из группировок днепровских славян, якобы обитавшей в третьей четверти I тыс. к. э. по р. Роси между полянами и уличами, или есть основание присоединиться к какому-либо иному решению вопроса?

Первое, на что необходимо обратить внимание, — это существенное лексическое отличие наименования «рос»-«рус» от древней этнонимии славянского мира — западной, южной и восточной — и то, что русская летопись ни разу не поставила росов-русов в один ряд с восточнославянскими группировками — древлянами, полянами, вятичами, радимичами и др.

Во-вторых, представляется бесспорным, что этот этноним был известен в Среднем Поднепровье или на его периферии еще задолго до прихода туда из Верхнего Поднепровья полян, северян и уличей. Данное обстоятельство ограничивает вопрос о росах-русах территориальными рамками южных областей Поднепровья и еще более отделяет росов-русов от летописных славянских группировок.

Исследователи Древней Руси, стоящие на позициях южного происхождения росов-русов, неоднократно указывали, что данный этноним, так непохожий на славянские наименования, напоминает этнонимы сарматского мира. Еще М. В. Ломоносов связывал росов-русов с сарматскими племенами первой половины I тыс. н. э. — роксоланами (рокосами, аорсами). Так поступали и некоторые историки XIX в., например Д. И. Иловайский.

В IV в. среди восточноевропейских племен, подвластных готской «державе» Гермонариха, были какие-то росомоны, возможно связанные с роксоланами. В конце IV в., когда на готов обрушились гунны, «вероломные» росомоны, по данным Иордана, выступили против Гермонариха. Вероятно, росомоны жили где-то на востоке готских владений, т. е. в Нижнем или Среднем Поднепровье. Как и другие северопричерноморские племена этого времени, они были, очевидно, носителями черняховской культуры. С этой же областью, скорее всего с Левобережьем Днепра, связывается известие сирийского автора псевдо-Захария о могучих людях рос (hros), относящееся к середине VI в. Росомоны и рос, по мнению исследователей, — племена, связанные друг с другом и с раннесредневековыми русами, давшими свое имя древнейшей Русской земле.

Говоря о возможной связи древних русов с сарматским миром, историки уже не раз отмечали, что сарматским по происхождению является известный «знак Рюриковичей» — тамга киевских князей, который представлен и на «древностях русов» третьей четверти I тыс. н. э. Этот знак имеет длительную историю в Северном Причерноморье, и что особенно интересно, не в западной, а в восточной, сарматской его части. Можно указать, например, знаки этой схемы, принадлежавшие аспургианам — сарматским правителям Боспорского царства, в частности знаки Совромата II. Знаки этой же схемы имелись в I тыс. н. э. в Средней Азии, где они точно так же связываются с иранцами-сарматами.

Но нет ли в Среднем Поднепровье или вблизи него каких-либо археологических памятников — остатков поселений и могильников, синхроничных древностям полян, северян и уличей третьей четверти I тыс. н. э., которые можно было связать с загадочными русами? Как будто бы такая группа памятников имеется. Кроме охарактеризованных выше славянских древностей она является здесь единственной, что заставляет обратить на нее особое внимание. Эти древности, очень немногочисленные, как своеобразная группа еще очень мало исследованы. Во многом они, как и вопрос о русах-росах, представляют загадку.

Речь идет о нескольких погребениях с трупосожжениями третьей четверти I тыс. н. э., по деталям обряда и по составу погребального инвентаря отличающихся от обычных славянских. Они принадлежат воинам-всадникам и делятся на две группы — рядовые и «княжеские», сопровождаемые богатейшим инвентарем, что несомненно свидетельствует о классовом обществе. Люди эти жили в непосредственной близости от среднеднепровских славянских поселений, отчасти на той же самой территории. Между ними и славянскими группировками — полянами, северянами, уличами, также достигшими рубежа классового общества, неизбежно должны были установиться тесные политические связи.

Прежде всего здесь должны быть названы два могильника третьей четверти I тыс. н. э., находящихся в бассейне Северского Донца: один, раскопанный местными жителями в конце XIX в. около с. Тополи, другой, с подобными же находками, исследованный в 30-х и 40-х годах нашего века И. Ф. Левицким и Ю. В. Кухаренко около с. Ново-Покровки недалеко от Харькова.

Во втором из названных пунктов выявлено 20 погребений с остатками трупосожжений. Это были неглубокие ямы, где пережженные человеческие кости оказались перемешанными с углем и золой. В женских могилах найдены побывавшие в огне сердоликовые и стеклянные бусы, бронзовые браслеты, фибулы, пряжки, почему-то обрывки кольчуги. Мужские погребения могут быть охарактеризованы как погребения «дружинников»; они сопровождались предметами вооружения и конской сбруей. Эти вещи также клались на погребальный костер, но затем помещались отдельно от остатков сожжения, в особых ямах. Здесь были прямые сабли, ножи, удила, стремена, наконечники стрел и копий, обломки котлов, пряжки и небольшие серпы, составляющие у некоторых древних племен обязательную принадлежность снаряжения всадников. Интересно, что отдельные предметы вооружения, в частности сабли, были испорчены — согнуты пополам.

В некоторых погребениях находились глиняные сосуды: грубые, лепленые от руки, и гончарные, очень похожие на черняховскую керамику. Ю. В. Кухаренко указывает, что эти погребения, датируемые фибулами, являются наиболее ранними (V–VI вв.). Возможно, что они составляли особую группу. Погребения с вооружением и другими вещами VII — начала VIII в. сопровождались посудой салтово-маяцкого облика, принадлежащей тюрским и сармато-аланским племенам третьей четверти I тыс. н. э. Это та самая глиняная посуда, которая наряду с грубой лепной посудой была обнаружена при раскопках Пастырского поселения, а в небольшом количестве встречалась и на других славянских селищах по Тясмину и Южному Бугу (стр. 84, 87, 88).

Около Ново-Покровского могильника Ю. В. Кухаренко раскопал остатки поселения, по его мнению, принадлежавшего населению VII — начала VIII в. Здесь сохранились остатки наземного прямоугольного дома, по-видимому, с глинобитными стенами на легком деревянном каркасе, с остатками глинобитной печи. Жилище это неславянское; Ю. В. Кухаренко сравнивает его с постройками черняховского типа.

Из богатых, «княжеских» погребений можно назвать два: у сел Вознесенки и Глодосы. Первое было открыто в 30-х годах на левом берегу порожистой части Днепра, второе — в 1961 г. на Правобережье, на берегу р. Сухой Ташлык несущей свои воды в р. Синюху, приток Южного Буга. Этот второй пункт находится совсем недалеко от Пастырского поселения, в 60–65 км к юго-западу. Оба они — Вознесенка и Глодосы — расположены в пределах, занятых в это время славянскими поселениями.

Около с. Вознесенки был обнаружен невысокий вал из земли и камней, окружавший прямоугольную площадку размером 50X80 м. На площадке в почвенном слое были найдены обломки конских костей и глиняной посуды; особенно много их оказалось у выложенного из камней круга, находящегося в средней части. Здесь же обнаружилась яма, заполненная побывавшими в огне предметами вооружения, убора и конского снаряжения, в том числе дорогими — из золота и серебра. Лежащие здесь сабли, удила, стремена, наконечники стрел однотипны с находками, сделанными в могильниках Тополи и Ново-Покровском. Среди дорогих вещей — богатых золотых и серебряных украшений пояса, узды, рукояток сабель и др. — выделяются большое серебряное изображение орла византийской работы (по-видимому, навершие знака воинской части) и также серебряное изображение льва, сильно попорченное огнем. Рядом, в другом углублении, были пережженные человеческие кости. Следовательно, здесь и детали погребального обряда напоминали Ново-Покровский могильник: предметы вооружения хоронились отдельно от останков умершего.

Погребение, открытое у с. Глодосы, оказалось еще более богатым. Оно было расположено на краю высокого берега реки, на месте, окруженном в древности двумя рвами, которым соответствовали, вероятно, валы до настоящего времени не сохранившиеся. Следовательно, погребальное сооружение здесь было таким же, как в Вознесенке. На площадке, окруженной рвами и валами, в небольшой яме были обнаружены два скопления пережженных человеческих костей и отдельно две «кучки» вещей, побывавших в огне, т. е. на погребальном костре. Здесь находились прямая сабля в драгоценных ножнах, кинжал, стремена, удила, наконечники стрел и копья, обломки пострадавших от огня серебряных сосудов, в том числе сасанидского кувшина, и большое количество замечательных золотых украшений с зернью, сканью и тиснением, со вставками из стекла, жемчуга и драгоценных камней. Некоторые из украшений имеют ближайшие аналогии среди находок из Вознесенки.

Я не буду описывать сокровища, происходящие из Вознесенки и Глодосского погребения. Это особая тема, и она заняла бы очень много места. Следует указать, что в Среднем Поднепровье известны и другие находки драгоценностей третьей четверти I тыс. н. э., представляющие собой, быть может, такие же захоронения. Они были сделаны случайно, во время разного рода земляных работ, и фигурируют в литературе в качестве кладов. Имеются отдельные случайные находки и рядовых вещей, подобных предметам из Тополей и Ново-Покровского могильника. Бесспорно, что здесь обитало какое-то особое население, неизвестно — кочевое или оседлое, с отчетливо выраженной социальной дифференциацией, с вооруженными «дружинами». Население это участвовало в походах на византийские владения в годы славяно-византийских войн на Балканах, о чем говорят найденные в Вознесенке серебряный орел и другие вещи.

Что же это было за население, к какой этнической группе оно принадлежало?

Оно не могло относиться к аварам. Их древности известны: они имеют совсем другой характер. Кроме того, авары находились в восточнославянских пределах несколько раньше, чем были совершены некоторые описанные захоронения.

Из сказанного выше читатель, возможно, сделал преждевременный вывод, что я присоединяюсь к тем историкам, которые стремятся связать происхождение росов-русов с сарматским миром. Такого мнения, как уже указывалось, придерживались некоторые исследователи прошлого века. Его разделяют и сейчас многие исследователи, в частности Г. Вернадский, Т. Сулимирский, некоторые советские археологи. Действительно, сармато-аланские племена в третьей четверти I тыс. н. э. жили бок о бок с днепровскими славянами; они составляли значительную часть населения запада Хазарии. Не только на Северном Кавказе, но и на Донце известны их могильники с характерными погребениями в катакомбах Сарматы могли иметь отношение к господствующей прослойке древнейшей Русской земли, могли считать себя владетелями той земли в Среднем Поднепровье, которую заселили в начале третьей четверти I тыс. н. э. поляне, северяне и уличи.

Исследователи перечисленных выше древностей — топольских, ново-покровских, Вознесенских, глодосских — тоже не раз вспоминали о сарматах, но склонялись больше к «славянской точке зрения». В материалах из Тополей и Ново-Покровского могильника Ю. В. Кухаренко усматривал сочетание славянских и сармато-аланских элементов, а также указывал на какие-то связи с более ранним черняховским миром. Исследователь сокровищ из Вознесенки относил их либо к славянам, либо к хазарам, в составе которых имелись славянские элементы. Кто был захоронен на берегу р. Сухой Ташлык около Глодосов, А. Т. Смиленко определенно сказать не может, но подозревает, что это был славянский военный вождь.

Недавно была опубликована монография С. А. Плетневой, посвященная древностям Западной Хазарии. По ее мнению, обрисованные выше погребения с трупосожжениями принадлежали одной из группировок, тесно связанной с Хазарией, а именно группировке тюркского происхождения. В качестве доказательства у С. А. Плетневой фигурирует описание погребального обряда у хакасов; аналогии днепровским трупосожжениям указываются в чаатасах Южной Сибири и в могильнике, обнаруженном П. С. Рыковым и Т. М. Минаевой в Поволжье. Но аналогии эти далеко не бесспорны.

Вещи, найденные в интересующих нас захоронениях: предметы вооружения и драгоценности, к сожалению, не говорят ничего определенного о племенной принадлежности их хозяев. В этот период, на исходе «великого переселения народов», в материальной культуре различных племен юга европейской части нашей страны было много общих черт. Глиняная посуда может быть определена как салтово-маяцкая, общая для многих племен Северного Причерноморья; здесь — на Донце и в Поднепровье — она скорее всего может связываться с сармато-аланскими элементами. Но погребальный обряд, выявленный при исследовании как рядовых, так и богатых захоронений, непохож на погребальную обрядность сармато-аланских племен третьей четверти I тыс. н. э., живших на Северном Кавказе и на Донце. Они не сжигали своих мертвых, а сооружали для них могилы с подбоем, катакомбы. Погребальная обрядность в данном случае является весомым аргументом, свидетельствующим против предположения о сарматском происхождении людей, останки которых были сожжены и захоронены у Тополей, Ново-Покровки, Вознесенки и Глодосов. Обряд трупосожжения, открытый в перечисленных пунктах, позволяет говорить либо о тюрках, либо о славянах. Было высказано мнение, что такая деталь погребального обряда, как захоронение побывавших на погребальном костре предметов вооружения отдельно от пережженных костей, заставляет вспомнить картину больших черниговских курганов X в., где вещи, побывавшие на погребальном костре, также складывались отдельно от останков захоронения. В качестве славянского Ю. В. Кухаренко рассматривает обычай сгибать пополам сабли, входящие в состав погребального инвентаря.

Но и эти аргументы маловесомы. Они могут послужить основанием не более чем для предположения. Вещи, побывавшие на погребальном костре, складывались в могиле отдельно от пережженных костей умершего не только у славян и тюрок. Обычай сгибать оружие умершего заставляет вспомнить о пшеворских элементах в составе черняховского населения, которые могли иметь и германское, и западнославянское происхождение.

Общий итог наших попыток ответить на вопрос, кем были древние русы, давшие свое имя древнейшему государственному образованию днепровских славян, таким образом, является далеко не утешительным. Группа археологических памятников, быть может, принадлежавшая этому «племени», как видим, пока что не поддается сколько-нибудь удовлетворительной этнической расшифровке.