Дамы и господа

Третьякова Людмила

III

Причудницы

 

 

Они не заседали в Государственном совете, не водили полки в бой, не писали шедевров ни пером, ни красками. Почему их имена не затерялись в бесконечной череде био­графий куда более блестящих людей, дела которых имели для истории значение огромное? По какой причине нас занимают их привычки, манера жить, смешные и печальные случаи, с ними происходившие?

Где-то у Агаты Кристи есть такая строчка: «Конечно, это совершенно не важно. Вот почему это так интересно».

 

1

Агафоклея Полторацкая. Царица Тверской губернии

У нее было редкой красоты лицо — тонкое, изящного овала, будто обработанное резцом скульптора, знавше­го толк в своем деле. Среди тех, кого рисовал великий Д.Г.Левицкий, — а тут были дамы исключительно внешнос­ти незаурядной, — она оказалась едва ли не самой благо­датной для художника моделью. Под соболиными бровями загадочные темные глаза, даже, кажется, чуть прикрытые, чтобы зритель в этом зеркале души не все рассмотрел, не обо всем смог догадаться…

Агафоклея Полторацкая! Доведись ей жить в Москве или Петербурге, о ней было бы известно куда больше. Но она родилась в тверской глуши, там же и умерла — это не могло не сыграть своей роли. Однако дореволюционные историки причисляли красавицу провинциалку к женщинам «удивительным, являвшимся исключением даже в то вре­мя сильных духом людей». Мудрено же заслужить такую репутацию, проведя отмеренный судьбою век вдали от большого общества, от людей, способных замечать и ценить необыкновенное и — что очень важно — оставить на сей счет свои впечатления потомкам.

…Красавице с портрета Левицкого было четырнадцать лет, когда, собственно, и началась ее биография. В один прекрасный день в комнату дочки небогатых тверских помещиков Шишковых заглянула ее нянька. «Поди, Феклуша, жених приехал», — сказала она, взяла из рук своей воспитанницы куклу, с которой та играла, поправила косу и легонько подтолкнула к двери.

Женихом оказался Марк Федорович Полторацкий, казацкого роду, сын соборного протоиерея города Сосницы Черниговской губернии. В юности по настоянию отца он поступил в Киевскую духовную академию и стал петь в академическом хоре. Вот здесь-то и застал Марка тот счастливый случай, влияние которого на свою судьбу испытали многие заметные фигуры XVIII столетия.

Путешествующий по Украине с императрицей Елизаве­той ее тайный муж Алексей Разумовский посетил духовную академию во время занятий хора. Изумительной красоты баритон Марка Полторацкого поразил его. Юношу отпра­вили в Петербург, где стали серьезно обучать певческому искусству. Он оказался первым из россиян певцом, послан­ным совершенствоваться в Италию.

По возвращении двадцатичетырехлетний Полторацкий выступил в составе итальянской оперной труппы в Санкт-Пе­тербурге, что говорит о его мастерстве. А скоро началась преподавательская деятельность Марка в придворной певческой капелле, руководителем которой он в конце концов стал.

Успехи и добросовестность Полторацкого были поощ­рены императрицей Елизаветой, а затем и Екатериной. Он получил дворянское звание и чин статского советника. Для девицы Шишковой, у которой, кроме хорошенького личика, ничего особенно привлекательного для женихов не имелось, это была хорошая партия.

После свадьбы супруг Агафоклеи недолго задержался в Тверской губернии. Дела требовали его присутствия в Петербурге. Певческая капелла всегда считалась любимым детищем царствующих особ — нужно же было чем-то пора­зить заморских гостей, кроме «Невы державного теченья». Полторацкий по горло был занят работой: решал всякие дела, искал голосистую молодежь и одаренных сочинителей музыки. Приходилось много ездить. Пожалуй, он даже чувствовал некую вину перед молодой супругой, оставшейся в Тверской глуши.

А кстати, почему вообще так получилось? По каким причинам Агафоклея не воспользовалась возможностью жить в столице, ради которой многие и выходят замуж?

На этот вопрос нет не только ответа, но даже и наме­ков. Понятно, что Феклуша вышла замуж без любви, ее мнения никто не спрашивал. Но это мало что объясняет. Напротив, возможность изменить свою жизнь и стать столичной дамой может примирить с самым скверным выбором родителей. Марк Федорович, однако же, был личностью обаятельной. Одна из внучек Полторацкого так отзывалась о нем: «Очень красивый и добрый чело­век, прекрасное лицо которого теперь смотрит на меня с портрета, сделанного Боровиковским».

И вот за этим милейшим красавцем супруга в столицу не поехала. Похоже, Агафоклея вполне довольствовалась тем, что теперь она замужняя дама, родители ей не указ и появилась возможность делать все, что душе угодно.

Выбор был небольшой. У Агафоклеи, собственно, только и имелось что небольшое имение Грузины, получившее на­звание от иконы Грузинской Божьей матери, хранившейся в здешней церкви.

Даже на самый непритязательный взгляд Грузины не представляли собой ничего замечательного. Мост из прыга­ющих под колесами экипажей бревен, девять крестьянских изб по правую сторону от дороги, и дом слева, который лишь с большой натяжкой можно было назвать барским. Где-то вдалеке сараи с провалившимися соломенными крышами и надсадно мычащими тощими коровами.

…Когда Полторацкий, соскучившись по своей Феклуше, прикатил в Грузины, то немало удивился за короткий срок происшедшим изменениям. Немногочисленная челядь, вся как один, кроме старых и малых, занята на работах: кто чистил заросшие пруды, кто латал сараи, а кто-то вывозил скопившийся за годы мусор. От дел отставлен был только староста, собственноручно битый молодой барыней за воровство, «нерадение к службе» и с тоскою ожидавший решения своей дальнейшей участи.

Муж думал, что женина горячка вот-вот пройдет, но в очередную побывку в Грузинах узнал: Агафоклея заняла у соседей крупную сумму денег, а стало быть, все только начинается.

И вот тогда Полторацкий принял мудрое решение: не касаться хозяйственных дел, все передоверить супруге, и никогда не изменял ему. По выражению их с Агафоклеей Александровной внучки, «энергичная личность бабушки стушевала его личность». Хозяйке Грузин не было и трид­цати, когда имение совершенно преобразилось. В центре усадьбы вырос трехэтажный огромный дом с великолепной отделкой. Его вполне можно было назвать дворцом. Есть предположения, правда, документально не доказанные, что он был построен Растрелли.

Здание состояло из ста двадцати комнат, интерьер ко­торых мог поспорить с убранством апартаментов столичной знати. Спальня хозяйки была декорирована розовым мра­мором. По оценке специалистов, занимавшихся историей русских усадеб, «постройка столь крупного каменного со­оружения в усадьбе, сравнительно далеко расположенной от обеих столиц, была весьма редким для того времени явлением».

Перед господским домом располагались роскошные цветники, а за ними парк с прудом, островами, мостиками, беседками, статуями и другими, как сообщалось, «бесчис­ленными затеями».

Внимательный глаз уловил бы некую особенность в пла­нировке усадьбы. Она заключалась в том, что хозяйственные постройки, которым в русских имениях всегда отводилось место где-нибудь в отдалении, дабы не портить «приятности вида», в Грузинах располагались рядом с главным домом. Для Агафоклеи Александровны главным занятием и по­стоянной заботой оставалось хозяйство. Организованное ею с исключительным размахом и эффективностью, оно приносило огромные барыши.

Все хозяйственные постройки поражали своими мас­штабами и основательностью. Конный двор вмещал до 250 лошадей. Поголовье рогатого скота числом до 600 штук размещалось в помещениях из жженного кирпича под черепичной крышей. Такой же вид имели обширные риги, оранжереи, теплицы, мастерские…

Хозяйство действительно преогромное. Вероятно, в России того времени едва ли возможно было сыскать жен­щину, которая, подобно Полторацкой, единолично, никому ничего не передоверяя, справлялась с делом, хватившим бы на несколько мужчин. На берегах Невы сверстницы Агафоклеи Александровны танцевали менуэты, щебетали по-французски. Нежные личики, не знавшие ни ветра, ни дождя, ни солнечных лучей, и затейливые наряды делали их похожими на «сахарных куколок», созданных для одного лишь «пантомима любви».

…Конечно, и среди представительниц света, казалось бы, при их богатстве не нуждавшихся в приращении своего заго­родного хозяйства, иногда встречались женщины, прекрасно справлявшиеся с ролью помещицы. Они имели интерес к жизни «на земле», до мелочей «входили во все подробности сельского домоводства и экономии, знали счет денежке…»

«За гуся по 13 алтын, за утку 6 алтын, за индейку 10 алтын… и те деньги, конечно, выслать все сполна», — такое распоряжение дает управителю царевна Прасковья Иванов­на, присовокупляя недовольно: «А быки и бараны от тебя высланы худые».

Рьяно занималась устройством своего загородного хо­зяйства и «чернобровая жена» Петра, императрица Екате­рина I. Ею собственноручно велась подробнейшая ведомость «денежных получек и издержек от хозяйственных занятий». Прочие бездельницы могли бы взять пример со своей ца­рицы: то она посещает огород, то принимает от садовников цветы, огурцы и фрукты, то заходит на конюшню «смотреть экипажи и лошадей…»

Барыни XVIII века, судя по их портретам, сплошь пред­ставлялись существами далекими от прозы жизни. Между тем, например, графиня Е.М.Румянцева учредила шерстяно-шелковую ткацкую фабрику для выработки чулок и ковров, занималась разведением лошадей, приторговывала, когда выпадал удобный случай, недвижимостью.

На зависть соседям Полторацкая расширяла свои вла­дения, скупала земли не только в Тверской губернии, но и в весьма отдаленном Оренбургском крае.

От услуг управляющих она решительно отказалась. И правильно сделала. Нередко именно им беспечные дворяне, не имевшие охоты заниматься «прозой жизни», были обязаны своим разорением. Передав добро в чужие руки, они в конце концов оказывались в долгах. Так получилось, например, у Пушкиных: их управляющий открыл свой магазин на Невском, а им самим приходилось экономить на свечках.

Полторацкая не давала себя обманывать. Она приду­мала способ, при котором крупное воровство можно было легко обнаружить. В каждой принадлежавшей ей деревне, как это было принято, она назначала старосту, но долго он на одном месте не засиживался: хозяйка переводила его в другое имение. Его же избу занимал староста из соседнего села. Таким образом, по количеству перевозимых сундуков и мешков из амбаров достаточно точно можно было опре­делить степень его честности.

Конечно, все требовало неусыпного хозяйского глаза, сметки, да и просто чисто физической выносливости. За день надо было побывать в самых разных местах, и далеко не всегда выручал экипаж. Иной раз Агафоклея Александ­ровна, предпочитавшая обо всяком деле судить самолично, возвращалась в свой дом едва ли не замертво.

Нянька парила ей ноги, мазала медом и обвертывала сначала лопухом, а потом холстиной. «Лежи, красотуля, — говорила она хозяйке. — До завтрева все отойдет — хошь опять бежи».

Часто наезжавший в Грузины супруг Полторацкой ни­чем особенным не запомнился. В воспоминаниях о здешней жизни он почти не фигурирует. Видимо, особого веса в семье «полковник воспевательной музыки» не имел.

Конечно, женщины, подобные Полторацкой, были редки. И не случайно она, незнатная, жившая в захолустье, далекая от той «большой истории», которая вершится в столицах, стала одной из героинь фундаментального труда великого князя Николая Михайловича Романова «Знаме­нитые россияне».

В этой книге тверская помещица соседствует с фельд­маршалами, выдающимися государственными деятелями, царями, царицами и их сподвижниками.

«Умная и даровитая, — писал великий князь об Агафоклее Александровне, — она обладала железным харак­тером и необычайной деловитостью, так что, начав с неболь­шого хозяйства, сумела составить значительное состояние — в 4000 душ, имела много винокуренных и других заводов и держала на откупе почти всю Тверскую губернию».

Конечно, путь к процветанию оказался небыстрым и тяжелым. Порой даже опасным.

С оборотистой предпринимательницей однажды случи­лась неприятная история. Она составила на себя подложное завещание от имени своего дальнего родственника. Откры­лось дело. Наказание за такие дела по законам Российской империи полагалось суровое. Ей грозила каторга.

Можно только гадать, какими силами и средствами кра­савице удалось вывернуться из железной хватки правосудия. Но потрясение оказалось чрезвычайно сильным и подвигло Агафоклею на неожиданный шаг: она дала зарок никогда больше не брать в руки пера и не нарушала его всю жизнь. В конце концов Полторацкая разучилась писать и читать. Все домашние, родные и знакомые думали, что она неграмотна.

Однако единоличное управление весьма разномастным, раскиданным на большие расстояния хозяйством ни на день не прекращалось. Полторацкая завела секретаря, принимала его подробнейшие отчеты и «со слуха» давала распоряжения. Обмануть ее было трудно: имея большой практический опыт и блестящую память, она держала в голове десятки цифр, множество мельчайших сведений о состоянии дел, придумы­вала и воплощала в жизнь все новые и новые экономические проекты, каким-то удивительным образом находя для их исполнения дельных, инициативных людей.

Несомненно, Полторацкая обладала умом, намного превосходящим то поле деятельности, которое ей было предоставлено обстоятельствами.

Агафоклея Александровна боготворила Екатерину II. При всей несоизмеримости их положений «царица тверского края» чувствовала душевное родство с той, что восседала на троне Российской империи.

У Полторацкой в ее спальне, отделанной с невиданной в этих краях роскошью, висело два изображения: Спасителя и Екатерины II.

О Спасителе она говорила: «Это мой друг и винокур». Ну «друг» — понятно, а «винокур»?.. Видимо, эта при­чудница считала, будто ее весьма прибыльное и уж никак не похожее на чудо занятие винокурением некоторым об­разом напоминало известный по Библии факт превращения Иисусом Христом воды в вино.

Что же касается императрицы, то Полторацкая спала и видела лично с нею познакомиться. Она настаивала, чтобы муж, всякий раз рассказывавший ей о счастье лицезреть Екатерину в Петербурге, каким-нибудь образом помог осу­ществиться этой мечте. И действительно, Марк Федорович в 1785 году заручился согласием ее величества посетить Грузины на пути из Вышнего Волочка в Москву.

И вот произошел один из тех редких случаев, когда фор­туна повернулась к «царице тверской губернии» спиной.

Императрицу уверили, что дорога в Грузины коротка и приятна, но первые же ухабы, привычные для местных жи­телей, заставили императорскую карету двинуться дальним путем. Одно к одному: кто-то из обиженных Полторацкой подал на нее челобитную. Настроение у Екатерины пада­ло, и в довершение всего по приезде в Грузины ей забыли вынести, как это полагалось, свежее молоко, которым она утоляла жажду.

Разгневанная императрица даже «не вошла в дом» и укатила восвояси.

…Весть о смерти Екатерины в 1796 году потрясла Полторацкую. Она тут же отправила в Петербург свое доверенное лицо с приказанием, не считаясь ни с какими затратами, приобрести хоть что-нибудь из гардероба им­ператрицы. И действительно, Агафоклея Александровна стала обладательницей екатерининских сорочек, кофт, белья, чулок, которые теперь носила.

«Вполне подчинив себе мужа и детей… Полторацкая являлась единственною властительницею и решительницею судеб своего многочисленного потомства; все члены ее семьи трепетали перед нею; ее строгости, властолюбию, а подчас и жестокости не было границ».

Малейшее отступление от воли хозяйки каралось немед­ленно и беспощадно. Это испытали на себе родня и домо­чадцы и куда как хорошо прочувствовали на своих спинах крепостные. Недобрая молва о притеснениях, творимых ею, выбралась за пределы Тверской губернии. Н.М.Романов об этом сообщает так:

«Рассказывали, что при воцарении Александра I в сто­лице пронесся слух, что государь, прослышав про тиранство „Полторачихи“, приказал публично наказать ее на лобном месте и что сама она, находясь в то время в Петербурге, сидела раз у открытого окна и, видя толпы бегущего народа, спросила: „Куда, православные, бежите?“ Ей отвечали: „На площадь, смотреть, как Полторачиху будут сечь“, а она со смехом кричала им вслед: „Бегите, бегите скорей!“»

Так или иначе, но Полторацкая была наказана, и нака­зана жестоко.

В одной из многочисленных поездок по России Агафоклею Александровну настигла беда, довольно нередкая при езде на лошадях да по плохим дорогам. Иногда путешес­твующие в каретах, кибитках, колясках платили жизнью за недостаточную опытность возницы. Не вернуться из поезд­ки имелось немало причин, о чем в «Дорожных жалобах» писал Пушкин, опасаясь погибнуть:

На каменьях под копытом, На горе под колесом, Иль во рву, водой размытом, Под разобранным мостом.

Когда Полторацкую вытащили из-под обломков оп­рокинувшегося экипажа, она была изувечена так, что «все кости ее были поломаны на куски и болтались, как орехи в мешке».

Агафоклея Александровна выжила, но отныне, в совсем еще нестарых годах, оказалась прикованной к постели: ни руки, ни ноги ее не слушались. Можно себе представить тра­гедию человека, лишь недавно изумлявшего своей энергией всю округу, а теперь оказавшегося в положении младенца, которого кормят с ложки. Только невероятная жажда жизни, интерес к ней и воля, какой даже среди мужчин отмечены единицы, позволили Полторацкой выиграть этот поединок с судьбой.

Она продолжала управлять и домом, и огромным хозяй­ством, лежа в постели, к которой, словно к центру ее Твер­ской империи, приходили люди, чтобы получить оценку хозяйки и распоряжения на дальнейшее.

Кровать Полторацкой, если в том была надобность, выносилась туда, где шли работы, убирался урожай, шло строительство, и хозяйка таким образом была в курсе всего, что творилось вокруг.

Сила ее воздействия на людей оставалась прежней, никто не смел ослушаться, ни взрослые сыновья, ни доче­ри-невесты.

У Полторацких было 22 человека детей. Видимо, у Ага­фоклеи Александровны не только характер был железным, но и здоровье. Ее детство прошло без учителей и гувернеров. Эти упущения она в отношении собственного потомства решила исправить. По свидетельствам современников, мо­лодые Полторацкие получили прекрасное воспитание, были людьми вполне светскими, владели европейскими языками, знали литературу, музицировали. О многом говорит их круг общения. Это Г.Р.Державин, Н.А.Львов, Н.М.Карамзин, В.П.Стасов. Большая дружба связывала Полторацких и с А. С. Пушкиным.

Дети Агафоклеи Александровны могли бы стать очень бо­гатыми людьми. Вероятно, их мать понимала, насколько этого мало для жизненного успеха, и, не жалея денег, отправляла сыновей учиться за границу. Дмитрий Полторацкий, напри­мер, блестяще окончил Штутгартский университет, служил при русском посольстве в Лондоне, а потом, имея, видимо, материнские склонности, завел «образцовое хозяйство», ко­торое славилось и за пределами Тверской губернии.

Петр Полторацкий служил при русском посольстве в Швеции. Один его брат возглавлял Монетный двор в Петербурге, другой — оружейный завод в Петрозаводске. Среди сыновей Агафоклеи Александровны был и предводи­тель тверского дворянства — на эту должность избирались люди только с безупречной репутацией.

Примечательно, что при деспотических замашках ма­тушки все барышни Полторацкие вышли замуж по любви. Например, одна из дочерей Агафоклеи Александровны Елизавета пять лет дожидалась разрешения матери жениха на брак: будущая невестка казалась ей — и справедливо! — не слишком родовитой.

Зная, что мать любит настоять на своем, и желая обе­зопасить себя от возможных осложнений в выборе жени­ха, девицы Полторацкие иной раз пускались на хитрость. Присмотрев себе суженого, заводили с матерью разговор, отзываясь о нем с насмешкой и пренебрежением:

— Ох уж, этот N., маменька — сущий медведь. И зачем только вы его к нам пригласили? Ни обращения не знает, ни танцев, молчит себе, будто воды в рот набрал.

— А вам вертопрахов подавай, чтобы ваше приданое за картами тут же и растрясли, — отзывалась из шелко­вых подушек дальновидная мать. — Мне так, напротив, N. по душе. Умен, не болтун, нрава спокойного — чего еще надо-то? Третьего дня из Твери родня наша дальняя приезжала, так говорила, что он у нас из-за тебя только и бывает.

— Очень нужно…

— Вот и нужно! В девках хочешь остаться? У нас в округе-то женихов негусто. Столичного же к себе не пущу — обдерет как липку, да и был таков. Ты слышишь ли, что мать говорит?

— Лучше в девках остаться.

— Ах, дура! Ну, смотри же у меня, коли N. не будет то­бою привечен: взглядом ли, разговором… Понятно тебе?

Для полноты картины всхлипнув, влюбленная дочка с покорностью отвечала:

— Воля ваша, маменька. Разве я вас ослушаться осме­люсь? Как скажете, так и будет.

* * *

Знаменитая Анна Петровна Керн, пушкинское «чудное мгновенье», была дочерью одного из сыновей Полторацкой — Петра Марковича. В своих воспоминаниях она оставила несколько живых картинок огромного дома в Грузинах и дополнила портрет его знаменитой хозяйки.

Будучи совсем маленькой девочкой, Анна испытывала к своей бабушке те же чувства, что и другие, — страх и вос­хищение. Однако эта кроха уже понимала, что бабушка — личность совершенно особенная, ни на кого не похожая. «Это была замечательная женщина», — писала она.

Кто-то из обитателей дома рассказал Анне то, что она сама помнить не могла. Родившись ребенком весьма крик­ливым, она этим очень раздражала своего отца. Бабушка, желая дать ему поспать ночью, подошла к колыбели (это было еще до несчастья с экипажем) и взяла малютку на руки. Выйдя на крыльцо дома, она поскользнулась, выронила но­ворожденную из рук и сама упала на нее, едва не придавив. Кто знает, не с этого ли случая началась особая бабушкина любовь к Анне…

Когда девочка стала подрастать, Агафоклея Александ­ровна посылала за Анной карету, девочку привозили к ней, она забиралась на бабушкину кровать, та рассказывала ей всякие истории, угощала дорогими конфетами из бонбоньер­ки, обтянутой шелком, и совала в карманы платьица девочки скомканные ассигнации.

«Я этими подарками несколько возмущалась и все от­носила маменьке. Мне стыдно было принимать деньги, как будто я была нищая, — вспоминала Керн о бабушкиных затеях. — Раз она спросила у меня, что я хочу: куклу или деревню? Из гордости я попросила куклу и отказалась от деревни. Она, разумеется, дала бы мне деревню».

Не раз Анна становилась свидетелем головомоек, кото­рые бабушка устраивала своим сыновьям. Она осыпала их проклятьями и называла Пугачевыми.

Особенно доставалось отцу Анны, Петру Марковичу. И было за что. Получив от матери большое наследство — деньги, имение, 700 душ крепостных, он имел страсть пус­каться в коммерческие предприятия, которые неизменно кончались крахом.

Жалея свою кроткую невестку и внучат, бабушка воз­мещала понесенные убытки, но через какое-то время совер­шалась новая губительная сделка, или, как тогда говорили, «спекуляция».

Жертвой бесконечной вереницы отцовских чудачеств в конце концов оказалась и Анна, все приданое которой пропало, как она деликатно выражалась, «по неаккурат­ности» отца.

Забегая вперед, скажем, что, опасаясь за будущность детей своего добрейшего, прекрасного характера, непутевого сына, Агафоклея Александровна перед смертью завещала каждому из детей Петра Марковича весьма значительное состояние.

Правда, по милости своих родных Анна Петровна не воспользовалась им и полвека жизни провела в отчаянной нужде.

Керн писала, свидетельницей какой ужасной сцены стала, когда Полторацкая узнала, что из-за очередной «спекуляции» сын пустил по ветру деревню со 150 душами крепостных. Вызванный в Грузины для объяснения с мате­рью Петр Маркович в качестве громоотвода взял с собой жену и дочку.

«Когда он входил к ней, ее чесали, — живописала встречу проштрафившегося сына с грозной мамашей Анна. — Она вскочила. Седые ее волосы стали дыбом, она страшно закричала, изрекла несколько проклятий и выгнала…» Девочке со страху сделалось плохо. К ней пригласили врача.

Полторацкий, зная, что мать отходчива, пошел коротать время к камердинеру. Действительно, когда неудачливый коммерсант зашел, чтобы взять семейство и попрощаться, то бабушка потребовала, чтобы они остались у нее ноче­вать.

Наутро все встретились у бабушкиной кровати. Ага­фоклея Александровна поцеловалась с сыном и сказала: «Слышал ли ты, какие нонче браки бывают. Известный нам Львов женился на своей двоюродной сестре, имея десятерых детей от первой жены!!»

«Разговор продолжался весьма дружески, — заключала Анна Петровна, — и о ссоре помину не было».

Понятно, что, когда пришел срок Полторацкой поду­мать, кто после ее кончины будет наследовать Грузины, о невезучем отце Анны она даже не вспомнила.

Имение в конце концов получил генерал-лейтенант Константин Маркович Полторацкий, сын любимый, дей­ствительно достойнейший, которым мать по праву могла гордиться.

* * *

Звезды над головой Константина Полторацкого сходи­лись так, что всякий раз он оказывался в нужном месте и в нужный час — там, где свершалась история Отечества.

Девятнадцатилетний поручик Семеновского полка Константин Маркович одну из мартовских ночей 1801 года провел у спальни, где лежало тело Павла I. Он не принимал участия в убийстве государя, но так уж получилось, что ему пришлось в тот день быть в карауле.

Поняв, что присутствует при смене высшей власти, он безоговорочно стал на сторону будущего императора Александра I: «Я обожал великого князя и был счастлив его воцарением».

Первые минуты нового царствования… Лишь спустя полвека Полторацкий расскажет о них в своих записках. Никто, даже строгая маменька в тверской тиши, куда он еженедельно был обязан отписывать о своей петербургской службе, не узнает, что было пережито им той ночью. Ока­залось, что твердости и хладнокровия молодому офицеру понадобилось предостаточно: столкновение с женой только что убитого Павла I было выдержать труднее, чем скрес­тить шпаги с полдюжиной вооруженных людей.

«Императрица Мария вошла и сказала мне ломаным рус­ским языком: „Пропустите меня к нему“. Повинуясь маши­нальному инстинкту, я отвечал ей: „Нельзя, ваше величест­во“. — „Как нельзя? Я еще государыня, пропустите“. — „Государь не приказал“. — „Кто, кто?“ — „Государь Александр Павлович“. Она вспылила, неистово отталкивая, схватила меня за шиворот, отбросила к стене и бросилась к солдатам. „Не велено, ваше величество“.»

Это было единственное сражение с женщиной во всей длинной военной биографии Полторацкого. Девятнадцатый век начался для России с грохота пушек при Аустерлице. Из-под огня Полторацкий не выходил без малого десять лет. Все было пережито: и трагические неудачи, и восторг побед, «чему свидетели мы были». Полторацкий рос в званиях и должностях, открылся счет боевых орденов, но главное — он был награжден золотой шпагой с надписью: «За храбрость».

В 1812 году семья Полторацких понесла трагическую потерю: при Бородине погиб восемнадцатилетний внук Агафоклеи Александровны, прапорщик Семеновского полка Оленин.

В церкви Грузин шли поминальные службы в память «убиенного воина Николая». Агафоклею Александровну вносили на носилках. Плакать она не плакала, но чернела лицом, и по нескольку дней от нее не слышали ни слова.

Когда наполеоновская эпопея завершалась и бои шли уже на территории Франции, до Грузин дошло известие, что генерал-майор Полторацкий попал в плен.

…Французами предводительствовал сам Наполеон. То и дело ему докладывали, что русские, несмотря ни на что, держатся. На предложение сдаться — отвечают отказом. Тогда Наполеон отдал приказ подвезти конную артиллерию. Патроны у русских кончились, отбивались штыками до последнего. Кто оставался еще жив, был взят в плен.

Историк А.И.Михайловский-Данилевский в своей книге описывал, как Наполеон, раздраженный тем, что так долго не смог сладить с противником, велел привести к нему Полторацкого, прекрасно говорившего по-французски, и спросил его:

— Сколько вас сегодня было в деле?

— Три тысячи шестьсот девяносто человек и двадцать четыре пушки.

— Вздор, этого не может быть, ваш корпус состоял по крайней мере из восемнадцати тысяч человек.

— Русский офицер не говорит вздор; слова мои насто­ящая истина.

Наполеон нахмурился и, помолчав, произнес:

— Если это справедливо, то, по чести сказать, только русские умеют так жестоко драться.

Впрочем, Наполеон не преминул вслед своему комп­лименту задать вопросы чисто военного свойства: о распо­ложении русской армии, численности войск, нахождении императора.

Получая от Полторацкого на все один и тот же ответ «не знаю», Наполеон отправил пленника в Париж, где тот и был освобожден вошедшими в столицу союзными войсками.

Император Александр I лично внес имя генерал-майора Полторацкого в список героев двенадцатого года, коих имена и образы было решено увековечить в Военной галерее Зимнего дворца.

Можно представить, какой гордостью это наполняло сердце Агафоклеи Александровны! К огромному семейному богатству сын прибавил то, что невозможно купить ни за какое золото мира, — славу и уважение их рода будущими поколениями граждан России.

Доставил Константин Маркович и еще одно удоволь­ствие матушке. Приехав в Грузины, тридцатишестилетний генерал попросил у Агафоклеи Александровны благосло­вения на брак с княжною Софьей Голицыной. Незнатность их, Полторацких, рода не могла не уязвлять амбициозную «тверскую царицу». С женитьбой сына она обзавелась родней в лице первейшей княжеской фамилии.

В дальнейшем, «уволенный от службы к статским де­лам», Полторацкий был назначен ярославским военным губернатором.

Нельзя не упомянуть и о том, что он обзавелся в Первопрестольной домом, который, хотя и в неузнаваемо переделанном виде, известен каждому москвичу. Это зда­ние на Театральной площади, где ныне находится самая многолюдная и популярная из-за расположенных рядом старейших и лучших сцен России станция метро с тем же названием.

Дом Полторацкого был огромных размеров. А о кра­соте местоположения и говорить не приходится. Прямо из окон кабинета хозяина можно было любоваться великим творением архитектора О.Бове — Большим театром с квадригой коней на крыше фронтона и фигурой Аполлона, усмиряющего их резвый бег…

Что ни говори, деловая хватка Агафоклеи Александров­ны, ее экономический гений дали возможность всем детям жить на широкую ногу и не стесняться в средствах.

И в самых преклонных летах недвижимая владелица ог­ромного хозяйства продолжала приумножать семейное бла­госостояние. Но кто не готов к неприятным сюрпризам, тот не должен заниматься предпринимательством. Случалось и Полторацкой нести убытки, но это всегда расценивалось ею как прелюдия к близкой удаче. Так оно, по всем дошедшим до нас сведениям, и происходило: у Полторацких появи­лись большие земельные угодья в далеком Оренбургском крае, число крепостных превысило семь тысяч, закупались элитные породы скота, строились фабрики по производству шерсти.

Но время шло. Слабевшая в своей неподвижности Агафоклея Александровна, возраст которой уже перевалил за шестидесятилетний рубеж, с тревогой понимала: среди детей и внуков не находилось тех, кто попытался бы снять с нее груз хозяйственных забот. Богатство привлекало всех, заботы о его сохранении и приумножении — никого. А между тем реальное положение дел требовало немалых затрат времени и сил, поддержания в порядке огромного количества бумаг, неукоснительного взымания налогов и привычки аккуратно рассчитываться с государством. Но, увы! То, что для матери семейства было делом увлекатель­ным и азартным, для потомства стало докучливой, портящей настроение обузой.

Уже в последние годы жизни Полторацкая чувствова­ла: то там, то здесь слабеет надзор, а это отворяет двери недобросовестности и воровству. Образовались недоимки, даже кое-где долги.

Поколение же внуков предпочитало не наживать, а тратить. Да еще как тратить!

Среди любителей приятно проводить время был внук Полторацкой Сергей Дмитриевич. С помощью Олениных устроенный в один из лучших гвардейских полков, он даже был взят в свиту Александра I.

Однако служба в гвардии оказалась непродолжительной. В чем же было дело?

Сергей Дмитриевич, человек литературно одаренный, разделял многие вольнолюбивые идеи молодежи декабрист­ского толка и свои статьи на злободневные темы российской действительности отправлял в парижские издания, где их с удовольствием печатали.

Понятно, что III отделение заинтересовалось молодым вольнодумцем, который отзывался в весьма неприличных и дерзких выражениях на счет правительства. Ему грозил военный суд, но Александр I пожалел молодого человека и повелел отставить его от службы.

Военная карьера закончилась. Ругать власть всегда было модно — в гостиных барышням виделся над его головой венец изгнанника, романтичного и страдающего. Репутация карбонария в глазах женского пола куда интереснее, нежели какого-нибудь секунд-майора, и богатый наследник Пол­торацкий время проводил в приятных для себя занятиях, в число которых входили и карты.

Играл Сергей Дмитриевич, увы, не «по маленькой». Го­дом раньше он в совокупности проиграл 130 тысяч. Весной же 1827 года начальник III отделения граф А.Х.Бенкендорф получил о происшествии в Москве донесение следующего содержания:

«Обязанностию поставляю довести до сведения, что подпоручик Полторацкий, молодой, прекрасно воспитанный человек, имел несчастную минуту проиграть до 700 тысяч рублей. Из его объяснений видел в нем совершенное раскаяние…»

Проигранная сумма была колоссальной. Для сравнения: дом Полторацких на Большой Калужской улице с садом в 13 гектаров был продан ими за 100 тысяч рублей.

Власти даже провели расследование, «чисто ли было дело», не стал ли Полторацкий жертвой мошенничества, но ничего подобного не нашли.

Что до «совершенного раскаяния» то, вероятно, оно та­ковым не было, и пагубная страсть снова дала о себе знать. После катастрофического проигрыша прошло немногим больше месяца, как Пушкин по поводу обретенной им некоторой суммы не без веселой иронии пишет приятелю: «…деньги же эти — трудовые, в июне месяце выпонтиро­ванные у нашего друга Полторацкого».

Но это была сущая мелочь по сравнению с майским проигрышем, который знатоки истории карточной игры в России относили к самому крупному во все очень азартное пушкинское время.

Войдя в зрелый возраст, сам Полторацкий считал себя главным виновником «изнурения и истощения состояния богатого».

Легко дававшиеся деньги, легко и уходили. Бабушки­но наследство оборачивалось большим злом. Бесцельное существование подталкивало к опасным предприятиям. У Полторацкого появилась своего рода причуда: стоило во Франции начаться народному возмущению, как он от­правлялся туда. Это дало повод князю П.А.Вяземскому сострить в письме Сергею Дмитриевичу: «Кажется, ты взял абонемент на все парижские революции». Роль сто­роннего наблюдателя, искателя острых ощущений уже не удовлетворяла. На баррикады стали взбираться не только те, кто отродясь не имел золота в карманах, но и те, у кого его было слишком много.

Полторацкий не первооткрыватель на этом авантюрном поприще. Париж помнил Поля Строганова, в якобинском колпаке бегавшего по улицам взбаламученного города с криком: «Аристократов на фонарь!» Екатерина II быстро вернула юного графа в родные пенаты и привела его в чувство однажды и навсегда. Строганову, правда, тогда было всего шестнадцать, парижское приключение в его биографии оста­лось своего рода курьезом. Полторацкий же был человеком уже женатым.

О революционном энтузиазме русского барина А.Я.Бул­гаков в 1830 году писал в таких выражениях:

«Нет, каков маленький Сергей Полторацкий в Париже!.. Он вошел солдатом в Парижскую национальную гвардию. Можно ли дожить до большего сраму?..»

Бабушка — вероятно, к ее счастью, — действительно не дожила.

* * *

Кончина Агафоклеи Александровны несла в себе нечто трагически-театральное и явилась достойным завершением жизни, способной вызвать самые противоречивые чувства, но никого не оставить равнодушным.

Тихо и просто такая причудница уйти не могла. Как писали, «почувствовав приближение смерти и перенося жестокие страдания, она громко взывала к Богу, чтобы муки эти были сильнее, дабы этим очистилась ее грешная душа».

Умереть Полторацкая решила при большом стечении народа. Она приказала перенести свою кровать в боль­шой зал и оповестить всю округу, чтобы с ней приходили прощаться. Ослушаться не посмели не только крестьяне, но и соседи-помещики. Постепенно огромное помещение заполнилось народом, и тогда умирающая начала громко каяться в своих прегрешениях. Эта всенародная исповедь «произвела потрясающее действие на присутствующих и закончилась громким криком: „Православные, простите меня, грешную!“, на что последовал единогласный ответ: „Бог простит!“»

Публика рыдала. Священник причастил умиравшую. Полторацкую похоронили в усадебной церкви Грузинской Божьей Матери.

…Как много, в сущности, удалось сделать красавице с портрета Левицкого в свой неспешный восемнадцатый век — и это без всяких средств связи, кроме собственной и поч­товой карет: огромное, обученное и воспитанное семейство, ее Грузины, которые даже в сегодняшнем небрежении, с невосполнимыми утратами, производят впечатление своим размахом.

Но быть может, главное, что Агафоклея Александровна оставила грядущим поколениям, — это пример того, какой может быть женская судьба, если не бояться никаких трудов и надеяться только на себя.

 

2

Екатерина Архарова. Дама с характером

Еще недавно что в Москве, что в Петербурге встре­чались ветхие старушки, способные разъяснить значение слова «архаровец». Теперь оно окончательно вышло из употребления, хотя сейчас было бы очень ко времени. «На­стоящий архаровец!» — с неодобрением говорили когда-то о человеке, дерзком до грубости, невоспитанном. То есть о таком, от которого лучше держаться подальше. Этот эпитет был порожден фамилией человека, хорошо известного обеим российским столицам, но особенно Москве. Звали его Иван Петрович Архаров.

Небогатый каширский дворянин, он смолоду поступил в Преображенский полк. Ревностная служба под началом А.Г.Орлова отличила его в глазах Екатерины II. При ней он стал генералом.

При Павле I, которому везде чудились крамола и рас­пущенность, Архаров тоже оказался «взыскан щедротами», его повысили в чине и назначили военным губернатором Москвы.

Получил Архаров и значительное число крепостных душ, и поместье, что было очень кстати. От первого брака у него оставались две дочери, а вторая жена Екатерина Александровна родила еще двух барышень.

Ревностная служба на новом посту ознаменовалась у Архарова идеей учредить для поддержания общественного порядка особое полицейское подразделение, как бы мы сейчас сказали, «быстрого реагирования». Предполагалось создать драгунский полк, бравые вооруженные всадники которого могли бы мгновенно появляться на месте возник­ших беспорядков и действовать согласно инструкции своего патрона, то бишь без всяких сантиментов.

Понятно, что благородное офицерство воротило нос от подобной службы. Полк был сформирован «из всякого сброда». Так, во всяком случае, говорили те, кто находил, что полиция иной раз превышает свои полномочия и грубо обращается с гражданами.

Однако Москва первого десятилетия XIX века жила, словно предчувствуя наступление полосы испытаний, тихо и чинно. Свидетели того времени писали, что «управление городом и губернией требовало не много труда и еще менее бди­тельности… Народ вел себя смирно; дворянство было покорно, хотя иногда предавалось болтливости и фрондерству».

Доносительства в сторону Зимнего дворца и уж тем паче репрессий москвичи никогда за своим военным губер­натором не знали. Он мог вспылить, отчитать, пригрозить, когда надо наказать — но и только. В Первопрестольной Архарова любили за бесхитростный, прямой нрав и — что в России всегда вызывало особое удивление — за честность. Во взятках, в набивании карманов он был незамечен.

По словам большого знатока истории и писателя С.Н.Шубинского, «Архаров зажил в Москве большим барином. Дом его на Пречистенке был открыт для всех знакомых и утром, и вечером. Каждый день у него обедало не менее сорока человек, а по воскресеньям давались балы, на которые собиралось все лучшее московское общество; на обширном дворе, как ни был он велик, никогда не умещались экипажи съезжавшихся гостей. Широкое гостеприимство скоро сделало дом Архаровых одним из самых приятных в Москве…»

И большой вельможа, перебравшийся в Москву с нев­ских берегов на дожитие, и какой-нибудь неведомый хо­зяевам родственник из Чухломы встречали у Архаровых одинаково теплый прием.

У них не чванились, не щеголяли заморским обхожде­нием. Дух доброжелательства и искренности царил в доме. Жили, пировали, танцевали, веселились от души и без церемоний.

Барыни и барышни тогда румянились. Гость, увидев, как некая дама допустила маленькую промашку, мог, например, без обиняков обратить на то ее внимание:

— Позвольте, сударыня, вам заметить, что левая щека у вас больше нарумянена.

В Петербурге такие слова привели бы к немедленному обмороку. А в Москве — ничего, кроме благодарности за любезную подсказку. Кстати, самой хозяйке не приходи­лось прибегать к косметическим ухищрениям. Это может показаться странным, но сохранились сведения, что у нее до старости был прекрасный цвет лица.

Дом Архаровых в допожарной Москве был едва ли не самым хлебосольным. По этой части военного губернатора и его супругу едва ли кто мог перещеголять. А ведь сопер­ников у них было много!

Среди стародавних москвичей не прощались две вещи: не­почтение к своей родне, будь она не седьмой, а хоть сороковой водой на киселе, и скудный стол для приглашенных гостей. Гут уж берегись, прегрешившие! До повадок петербургских и тем паче европейских Первопрестольной никогда не было дела. Она жила правилами дедов-прадедов и отступать от них не желала. Архаров являлся горячим сторонником этого.

О нем рассказывали массу забавного, в том числе пе­редавали и знаменитую фразу, обращенную к кому-то из гостей: «Ну чем тебе угодить? Только скажи, я для тебя и родную дочь зажарю…»

Может показаться, что широкая жизнь Архаровых неминуемо должна была привести к разорению. Ан нет! Хо­зяйка умело управляла домашними и финансовыми делами, порицала тех, кто делает долги, всему вела счет, а «излишки доходов употребляла на добрые дела и подарки».

Да и московские застолья в ту пору отнюдь не были разорительными. Первопрестольную на десятки верст ок­ружали деревни, сады, леса и реки, откуда по распоряжению господ обозами доставлялось все необходимое для сытой до изобилия жизни.

Московские же обыватели были привычны к тому, что супруга военного губернатора в одноколке ездила в лес за грибами, которые, правда, собирал ее кучер. Добыча пе­редавалась на кухню, возвращаясь на праздничный стол в виде солений или разного рода блюд. Жили, как говорится, на всем своем, даже вино изготовляли сами: из фруктов и ягод. Поэтому каждодневные обеды и воскресные балы, когда в большой архаровский дом набивалось что сельдей в бочке, при разумном ведении хозяйства были необреме­нительны для кармана, зато задавали тон душевности и сердечной близости между всеми, посещавшими дом этой супружеской пары.

Непререкаемым авторитетом у Архаровых, человеком, который простирал свою власть далеко за пределы пречис­тенского дома, был все же не сам Иван Петрович, а его суп­руга, которой звание военной губернаторши исключительно шло и к ее внешности, и к ее характеру.

Высокого роста, крупная, но ладно сложенная, Ека­терина Александровна, урожденная Римская-Корсакова, вероятно, в молодости напоминала деву-воительницу. Ее изображения тех лет до нас не дошли. На портрете великого Боровиковского она уже немолода, лицо с правильными чертами выражает спокойствие и значительность.

Архарова во всем исповедовала порядок и постоянство. В ее доме царствовал старомосковский дух семейственности, благочиния и уважения к ближнему. До конца жизни она ездила в старомодной карете, хорошо знакомой обитателям обеих столиц. Кучер и форейтор старились вместе со своей хозяйкой, как и сироты-воспитанницы, какие-то бедные родственники, которые порой проживали подле Екатерины Александровны чуть ли не весь свой век.

Женщина богобоязненная, Архарова строго соблюдала посты и церковные правила. Как вспоминали, пасхальная всенощная и заутреня совершались у нее на дому, не один час уходил у хозяйки, чтобы похристосоваться со всеми до­мочадцами и знакомыми, явившимися с поздравлениями.

Эта женщина, не получившая никакого образования, далекая от высокоумных сфер, тем не менее стала в об­ществе непререкаемым авторитетом. Никто не мог дать лучшего совета в трудной ситуации, и тогда туго затянутый узел всяческих неладов развязывался от здравых, простых рассуждений Екатерины Александровны. Виновному она доказывала его неправоту, обиженного понуждала воспря­нуть духом, покровительствовала обойденному судьбой. Бывают же такие личности, наделенные природой большим умом, добрым сердцем, умением смотреть в корень всякого явления или события и оставаться твердым в своих взглядах и убеждениях!

Наличие в обществе подобных фигур переоценить невоз­можно. По ним волей-неволей окружающие сверяют соб­ственные мысли и поступки. Человеку нужна уверенность в том, что главные жизненные принципы, правила бытия не подвержены пересмотру. Если хоть кто-то один или паче чаяния несколько известных людей следуют им неукосни­тельно, вечная оговорка «подличают все» тут же теряет свою категоричность. Именно такова была Архарова.

В отпущенный ей жизненный срок она подавала совре­менникам пример совестливости. Подобно многим потеряв в годину наполеоновского нашествия в московском пожаре и дом со всем добром, и немалую долю состояния, Екате­рина Александровна отказалась увеличить оброк со своих крестьян — он так и остался «довоенным».

Конечно, это мелочь, крохотный штришок в громадной летописи поколения, к которому принадлежала Архарова. Но разве не примечательно, что именно этот ее велико­душный гражданский и человеческий поступок не канул в Лету и дошел до нас, сегодняшних, спустя без малого два столетия?

…Императорская семья благоволила к Архаровой. Каждый год 12 июля, в день ее именин, на дачу Екатерины Александровны в Павловске с поздравлениями являлась вдовствующая императрица Мария Федоровна.

Для этого посещения именинница обычно приберегала разного рода просьбы то за того, то за этого. Она знала, что ходатайствам не откажут. Как свидетельствовали бытопи­сатели того времени, «почет старухе Архаровой принимался ею как нечто должное, принадлежащее по праву».

На дачу Архаровой заглядывал и император Александр I. Приходил запросто, без охраны, после прогулки по парку и, бывало, подгадывал то к обеду, то к ужину. Время за разговорами, совсем домашними, летело быстро.

«В Павловске, — по словам внука Архаровой, извест­ного писателя В.А.Соллогуба, — бабушка несколько раз в течение лета приглашалась к высочайшему столу. Зеленый зонтик (с его помощью берегли зрение от ярких солнечных лучей. — Л.Т.) снимался с ее глаз и заменялся паричком с седыми буклями под кружевным чепцом с бантиками. Старушка, греха таить нечего, немного подрумянивалась. Лицо ее не бороздилось морщинами, оно было гладкое и свежее».

Неизменная гостья во дворце на разного рода торжест­вах, москвичка Архарова, вразрез петербургской чопорнос­ти, себя не стесняла. Обычно в конце обеда или ужина она подзывала к себе лакея и на объемистую пустую тарелку в его руках, обходя стол, складывала то из угощения, что удостаивалось ее внимания. Все воспринимали это абсолют­но спокойно. Как писал Пушкин: «…невинные странности москвичей были признаком их независимости». Вернуться к домочадцам без гостинцев с царского стола для Архаровой было невозможно — доверху груженная всякой всячиной тарелка относилась в карету и вместе с Архаровой благо­получно прибывала на место.

Все выходили встречать хозяйку. Тут же происходила и раздача привезенного: кому пирожок, кому орех или марципан, а кому диковинный фрукт. Никто не был забыт или обделен.

Взволнованная виденным и слышанным, усталая, но довольная, «бабушка разоблачалась, надевала на глаза свой привычный зонтик, нарядный капот заменялся другим, более поношенным, но всегда шелковым, и садилась в свое широкое кресло…» Начинался рассказ о том, что было за­мечательного во дворце, кто явился в каком платье, удались ли блюда, кто с кем танцевал.

…Балы обычно открывал кто-нибудь из императорской семьи в паре с хозяйкой дома. И вот однажды Архарова шла первой парой с императором Александром I. Вдруг она почувствовала, что одна из нижних юбок предательски сползает. Не сделав ни одного лишнего движения и толь­ко на мгновение остановившись, Архарова дала ей вовсе свалиться на паркет, переступила ее и, поймав такт, вновь двинулась в полонезе. Император, как человек воспитанный, сделал вид, что ничего не заметил. Гости тоже. Однако, ра­зумеется, все наблюдали, какое впечатление эта неловкость произвела на Архарову. Та и бровью не повела, оставаясь до самого конца вечера в прекрасном расположении духа.

…Среди множества знакомых у Екатерины Александ­ровны была и Надежда Осиповна Пушкина. Их можно на­звать закадычными подругами, несмотря на то, что разница в возрасте между ними составляла двадцать лет. А между тем, судя по семейной переписке Пушкиных, Надежда Осиповна любовно и фамильярно называла уже почтенную кавалерственную даму «моя Архарет», «добрая моя Архарет».

Правда, однажды их отношения подверглись испытанию. В 1831 году в Петербурге случилась эпидемия холеры. Все, кто мог, покинули город, в том числе и Архарова, после замужества дочерей осевшая на берегах Невы.

Город был оцеплен со всех сторон: из-за карантина ни в Петербург, ни из Петербурга никого, боясь распространения заразы, не пускали, иначе как с пропуском, подписанным лично императором. Тем не менее сестра поэта, натура склонная к рискованным поступкам, решила все-таки на­вестить родителей, которые лето проводили в Павловске. Там же на своей даче жила и Архарова.

Ольге Сергеевне удалось-таки под покровом ночи выбраться через кордон из Петербурга. «Благополучно прибыв к месту назначения, она отправила извозчика, но, не зная, где живут родители, глухой ночью постучалась к Е.А.Архаровой, — читаем в книге „Мир Пушкина“. — Ее приезд наделал переполох — Архарова перепугалась ужас­но». А следом, дополним, и родители Ольги, до которых она все же добралась: «Сергей Львович был в отчаянии. Весть о приезде Ольги Сергеевны дошла до властей». Возможно, не без помощи Архаровой, понимавшей все последствия подобного легкомыслия. В результате резвая дочь через два часа после приезда была выдворена обратно в Петербург, а ни в чем не повинные супруги Пушкины подверглись до­машнему заключению на две недели, так как могли, общаясь с дочерью, стать источником заразы.

«Мое злосчастное приключение не преминуло оживить болтовню салонов Павловска, — писала Ольга Сергеевна мужу. — Г-жа Архарова особенно — уж она-то потеши­лась, эта старая трусиха».

Не думается, однако, что Екатерина Александровна действительно посчитала этот случай забавным: с холерой шутки были плохи, всякий раз, являясь в Петербург, она уносила с собой все новые жертвы. Скорее всего, Архаро­ву выходка Ольги Сергеевны возмутила. При добрейшем сердце Архарова была человеком здравомыслящим, зако­нопослушным, без лести и низкопоклонства: распоряжения властей должны выполняться всеукоснительно всеми граж­данами. Это есть их прямой долг.

Но как бы то ни было, ночное вторжение осталось без ка­ких-либо последствий и для здоровья, и для отношений с Пуш­киными. Буквально на следующий день семидесятишестилетняя приятельница Надежды Осиповны пришла, чтобы справиться об их с Сергеем Львовичем самочувствии.

«Я только что принимала визиты у окна — это была г-жа Архарова со своими двумя дочерьми и двумя зятьями», — сообщала она благополучно добравшейся до Петербурга дочери.

…27 февраля 1834 года в придворной жизни произошло событие, впрямую не имевшее отношения к уже престарелой Архаровой, но вызвавшее ее горячий интерес. В этот день императором Николаем I был подписан указ, обязывающий дам по торжественным дням приезжать к высочайшему двору в так называемом русском платье.

«Русское платье», его покрой, форма были подробно описаны в «Придворном календаре». Белое атласное платье оставляло открытыми плечи; поверх него надевался заткан­ный золотыми нитями сарафан из бархата сочных тонов: красного, синего, темно-зеленого. Довершал это великоле­пие кокошник, который, как и платье, обычно украшался жемчугом или драгоценными камнями — тут уж все зави­село от благосостояния обладательницы наряда. Говорили, между прочим, что на одной из дам было замечено девять или десять изумрудов, каждый величиной с голубиное яйцо, которые она носила в качестве пуговиц на своем сарафане.

Нововведение обсуждалось повсеместно и мужчинами тоже.

В письме брату К.Я.Булгаков делился своими впечатле­ниями от выхода фрейлин в «русских платьях»:

«Утром вчера несколько дам были в новых костюмах: красавиц еще более украшает, а дурным не к лицу. Описать не умею; род сарафана… на голове кокошник с длинным ву­алей или фатою, а у девушек повязки бархатные, шелковые, парчовые или с другими украшениями».

…В квартиру Архаровой на Гагаринской набережной приехали обе ее дочери со своими приятельницами и На­дежда Осиповна Пушкина. Все во главе с хозяйкой приня­лись рассматривать «модные картинки», где в цвете была изображена новинка.

Кто-то из дам высказал опасение, легко ли будет удер­жать на голове кокошник, да еще в танце.

— А ты, мать моя, не особо крути головой. Чай, не со­рока! — советовала Архарова, внимательнейшим образом изучая картинки.

Сама она пристрастия к портновским изыскам никогда не имела, считала это пустым занятием и до глубокой старости появлялась на балах, одетая по моде екатери­нинских времен. Именно в таком наряде ее изобразил Боровиковский.

Никакие уговоры дочерей обновить гардероб успеха не имели. Их мать упорно носила то, в чем чувствовала себя легко и удобно, а кроме того, ее одежда свидетельствовала о постоянстве и верности времени своей молодости.

Дочерей она взрастила в строгости, вышучивала их подружек, без конца менявших наряды, и говорила, что стыдно покупать какой-нибудь кусочек тюля с бархаткой, за которые ловкие модистки дерут непомерную цену.

Однако «русское платье» Архаровой чрезвычайно понравилось. Воспитанная без гувернанток, не знавшая по-французски, она испытывала неприязнь ко всему за­морскому и теперь радовалась, что императорская воля повернула вконец очужестранившийся двор в сторону своего, исконного и, казалось, уже навсегда забытого.

— Эх, жаль, стара я для такой-то прелести, — говорила Архарова. — А то бы справила себе сарафан да золотом расшила — ни за какой тратой не постояла. Да и прошлась бы в паре с государем…

Приподняв голову и поведя плечами, Екатерина Александровна показала, как бы это выглядело, и сразу помолодела лет на двадцать пять. А дочерям сказала, как отрубила:

— Шейте. Жемчугом украсьте, камушками. На цену не смотрите — мать оплатит. Да только так, чтоб не в грязь лицом, чтоб любо-дорого взглянуть было!

— Ах, голубушки, — продолжала «сарафанную» тему Пушкина, — вы и представить не можете, что нынче де­лается! Эти платья вскружили голову всему Петербургу. Да только ли ему! Второго дня мне принесли письмо от ба­ронессы Вревской из Пскова. Умоляет заказать ей русское платье. Я, натурально, по старой дружбе тотчас принялась бегать. И что же, у портних ни одной мастерицы свободной — все заняты этой новинкой…

Разговоры затянулись до глубокого вечера, и, утомив старуху Архарову, и порадовав ее душу. Ууегшись на покой, она, как обычно, затребовала к себе чтицу. Книги ей читали исключительно русских авторов. Слушала она всегда с ве­ликим удовольствием, прося, однако, пропускать страшные места.

Так шел год за годом этой жизни, внешне ничем особо не примечательной, но для современников как будто ставшей залогом всеобщего спокойствия, благочиния и сердечнос­ти. На радость всем, старуха Архарова казалась вечной. Но сама-то Екатерина Александровна про себя знала: ее земной срок подходит к концу. Писали, что «она боялась смерти, а умирала с твердостью и в полной памяти»…

 

3

Наталья Загряжская. Шампанское «на дорожку»

Много ли на свете таких тетушек, о которых можно написать приятелю, что она «в настоящее время умирает, подкрепляя себя несколькими стаканами шампанского лишь для того, чтобы поиграть в бостон»?

Девичья фамилия Натальи Кирилловны Загряжской — Разумовская. Она доводилась внучатой племянницей «тому голосистому хлопцу из Малороссии, Алексею Разумовско­му, который вытянул у судьбы совершенно фантастический фант», стал тайным супругом русской императрицы Елиза­веты Петровны. Она, дочь Петра Великого, щедро одари­вала не только этого сладкоголосого красавца, но и всю его родню. Отсюда несчетное богатство и брата Алексея — Ки­рилла Григорьевича Разумовского, отца Загряжской.

…Наталья Кирилловна была первым ребенком в семье. Она стала любимицей еще очень молодого, девятнадцати­летнего, отца, и, несмотря на то что следом появилось еще шестеро детей, его сердце всегда принадлежало именно ей. Были обстоятельства, которые, возможно, особо поощря­ли это чувство. Девочка уродилась очевидной дурнушкой. Как такое могло приключиться при красавцах родителях? Прошло некоторое время, и отцу с матерью был нанесен еще один удар — у дочери стал расти горб. Разумовские призвали на помощь всех европейских светил медицины, испробовали самые экзотические средства, рекомендован­ные отечественными знахарями, и все же осилить эту беду им так и не удалось.

Тем не менее, словно не ведая о кознях природы, де­вочка росла очень бойкой, сообразительной и занятной в обращении. Редкий гость у Разумовских не озадачивался меткостью ее суждений и не разговаривал с этой крошкой с интересом для себя.

Избаловали ее страшно. В зрелые годы Наталья Кирил­ловна называла себя маленьким чудовищем, жалея мучениц- гувернанток, которые к ней были приставлены.

Своенравная, не терпящая возражений, она, вероятно, с годами превратилась бы в невыносимое, вздорное существо, если бы ее живой ум и природное добросердечие не искупали эти недостатки. Симпатию к молоденькой девушке, прямой, резкой, но, в сущности, совершенно беззлобной и справед­ливой в своих суждениях, испытывали все. Императрице Екатерине II, когда ей представили Наташу Разумовскую, она очень понравилась. Взяв ее ко двору во фрейлины, государыня, в знак особой приязни, разрешила ей жить не в Зимнем, как это полагалось, а в родительском доме, огромном дворце Разумовских на Фонтанке.

* * *

Среди всех братьев и сестер Наташа особенно любила брата Андрея. Обычно она своим чувствам никогда не изменяла, даже если обстоятельства понуждали к этому. Нежное отношение к Андрею Кирилловичу она сохранила на всю жизнь.

Но какие же они были разные — брат и сестра! Андрей, элегантный стройный красавец, с тонким лицом, — такие особенно нравятся женщинам. Он пользовался этим вовсю, ввергая себя в разного рода любовные приключения, гро­зившие его репутации и поглощавшие огромные средства. «Шармер и мот», — кратко выражалась Наталья Кирил­ловна и продолжала обожать брата. Он действительно был заядлым любезником, кавалером «в полном смысле слова, во вкусе дореволюционных французских салонов» и вообще по своим привычкам, жизненным предпочтениям тяготел ко всему европейскому.

Брата и сестру вроде бы воспитывали на один «фран­цузский» лад, отдававший вольтерьянством, но результа­ты оказались совершенно противоположными. Наталья Кирилловна любила отечество и все русское истово, «до такой степени, что она ненавидела память Петра Великого, изуродовавшего, по ее словам, Россию».

Насколько Наталья Кирилловна была проста в обра­щении, насколько в ее речи чувствовалась женщина даже не петербургской, а старомосковской закваски, настолько же ее брат ощущал себя аристократом европейского толка и, как писали, «находил достойным для себя лишь обще­ство „маркизов и шевалье“». Порой отец, граф Кирилл Григорьевич, оставаясь со всеми его регалиями и фельд­маршальским званием человеком отнюдь не кичливым, пытался урезонить сына:

— Не забывай, Андрюша, что я сын простого пас­туха.

— Возможно, так оно и есть, папа. Зато я — сын фельд­маршала, — парировал наследник.

В детстве Андрей Разумовский был товарищем игр единственного сына Екатерины II, великого князя Павла Петровича. Потом, зачисленный с десяти лет в мичманы, он расстался со своим царственным другом, сделался за­правским моряком, участвовал в экспедициях, командовал фрегатом «Екатерина», получил в двадцать три года чин генерал-майора и снова появился в Петербурге, заматерев­шим, еще более авантюрным, — сущей погибелью для дам и девиц.

К этому времени у Натальи Кирилловны скопилась огромная пачка писем брата. Оба они, обладавшие хоро­шим слогом, часто переписывались. Из писем Андрея она поняла, что даже водная стихия не помеха ему жить пол­нокровной жизнью сердца: не всегда же кораблям качаться на волнах.

Со своей стороны, сестра помимо разного рода советов писала о скучных фрейлинских обязанностях и о полном штиле в собственном сердце: сильный пол вокруг все какой- то незначительный, не на кого глаз положить — «а кое-чего нам не надобно…»

* * *

Между тем, не подозревая о подобных умонастроениях дочери, отец Натальи Кирилловны не переставал пережи­вать за ее дальнейшую судьбу. Ему казалось, что с эдакой-то внешностью его любимице придется смириться с участью старой девы. И он решил подсластить горькую эту пилю­лю, выделив Наташе огромное, не в пример другим детям, наследство.

Однако его мрачные прогнозы оказались преждевре­менными: к дочери то и дело сватались весьма небросовые женихи. Проблема обозначилась как раз с той стороны, откуда ее трудно было и ожидать: Наташа оказалась не­вестой разборчивой. Целая вереница соискателей получила от ворот поворот.

Родственники увещевали строптивицу: годы-то идут. Да еще как идут! Наташе стукнуло двадцать пять, а она, кажется, и в ус себе не дула. Наконец, на двадцать шес­том году крепость пала. Увидев как-то во дворце Николая Загряжского, стоявшего в карауле, она одним мигом в него влюбилась. Участь бравого офицера-измайловца тут же была решена.

Обвенчавшись с избранником, новоиспеченная Загряж­ская не уступила уговорам и отказалась жить в знаменитом папенькином дворце. Молодожены наняли вместительную квартиру, где при общительном характере хозяйки дома двери не закрывались. Общество здесь собиралось весьма разномастное. Наталья Кирилловна интересовалась всем на свете: и изящными искусствами, и житьем за морем, и религиозными вопросами. Так что народу бывало у Загряж­ских много.

Меж собой супруги тоже ладили. Загряжский быстро понял характер своей жены. Будучи человеком мягким и покладистым, он легко уступил ей первенство в доме и нисколько не обращал внимания на ее чудачества.

Наталья Кирилловна сама была не прочь посмеяться над собой и на склоне лет, вспоминая свое супружество, рассказывала, как однажды ее невзыскательный муж, поте­ряв терпение, принес ей лист бумаги с карандашом и сказал: «Нарисуй мне, матушка, как мне лежать на кровати, а то всего ногами затолкала».

Граф В.А.Соллогуб свидетельствовал: «При мне пов­торяли ее рассказ, что она мужа всегда уважала, но что добродетель ее однажды была на волоске». Имя этого смельчака не указывается, но оно и не важно. Интересно то, что Загряжская отнеслась к его проискам со свойственным ей чувством юмора, и когда рассказывала об этом приклю­чении, «присутствующие катались от смеху».

…Само собой, после замужества Наталья Кирилловна не стала меньше появляться во дворце — домоседкой она никогда не была.

В платьях, сшитых опытной портнихой, умело скры­вавших и горб, и что одно плечо выше другого, Наталья Кирилловна не пропускала ни одного светского увеселения, много танцевала и даже при своем малом росте не терялась в толпе придворных. Ее остроты, причем порой весьма колкие, передавались из уст в уста. Ее приязнью дорожили самые заметные кавалеры — она всю жизнь гордилась, что такой красавец и любимец женщин, как граф Андрей Шувалов, писал ей прочувствованные стихи.

Все это, конечно, прекрасно, но со временем Наталья Кирилловна все явственнее стала ощущать важную недо­стачу в своей жизни — Бог не посылал супругам детей. В семейном доме без детского щебета — тоска. Загряжская стала думать, какой же найти выход из этого положения. В конце концов у нее созрел план, и теперь следовало при­ступить к его осуществлению.

Однажды нарочный от Натальи Кирилловны отправился в дом Васильчиковых. Сославшись на нездоровье, Загряж­ская попросила сестрицу Анну прислать к ней свою дочь Машеньку, чтобы не скучать в болезненном одиночестве.

Племянница приехала к приболевшей тетушке. Час шел за часом. День померк, наступил вечер. Васильчиковы хватились: где же Маша?

Обеспокоенный отец сам отправился за дочерью. К нему, как ни в чем не бывало, вышла Наталья Кирилловна и объявила, что Машу она не отдаст.

— Да полно, милая, в своем ли вы уме? Или вы забыли, что она дочь моя, а не ваша!

— Это как взглянуть, дорогой Базиль. Если вы человек с разумением, то не станете мешать Машиному счастью.

— О каком таком счастье вы толкуете? Не желаю я слушать ваших загадок, сударыня! Немедленно выдайте мне дочь!

— Не кипятитесь, братец. Час поздний, Машенька уже почивает. К чему такая спешка? Пожар, что ли? Завтра я сама к вам буду, сядем с вами и сестрицею, потолкуем, авось дело и сладим.

— Нет, это Бог знает что такое! — кипятился возму­щенный отец. — Я отказываюсь верить своим ушам! Какое такое дело? Что сладим? Извольте отдать мне Машу!

Но только Васильчиков сделал несколько шагов вверх по лестнице, как путь ему преградили четыре рослых гайдука.

— Ну так что же, милый, полицию будешь звать или все-таки дотерпишь до завтра? — насмешливо спросила Загряжская.

Васильчиков вернулся домой без дочери.

Утром следующего дня к ним приехала Наталья Кирил­ловна.

Она очень убедительно объяснила родителям, что хочет взять Машу к себе в качестве приемной дочери. И пышным веером раскрыла все блестящие перспективы такого полюбовного соглашения. Во-первых, Машенька станет единственной наследницей всего ее громадного со­стояния: ведь глупо же, право, брать какую-то сироту со стороны, когда можно облагодетельствовать родную кровь. Во-вторых, она, Наталья Кирилловна, с ее-то громадными связями и умением влиять на людей, сыщет Маше наилуч­шего в империи жениха: чтоб богат, красив, чтоб не гулена, а нраву доброго, чтоб ума отменного и правил честных.

— Вас детьми Бог не обидел. Но, подумайте, много ли каждому достанется: что дочерям, что сыновьям… А я, мож­но сказать, горемычная, материнским счастьем обойденная, давно в Машеньке родную дочь чую. Так что ж вы за изверги такие, что не хотите войти в мое положение?..

Вопреки своим правилам, Наталья Кирилловна всплак­нула. А за ней и Васильчиковы. Тогда же ими и было решено уступить родственнице, при условии, что их дочь противиться этому не станет. Маша не стала…

* * *

Между тем великий князь Павел Петрович, узнав, что приятель его детских лет вновь обретается в Петербурге, призвал его к себе, обнял, познакомил со своей молодой женой. Дружба теперь уже взрослых людей вспыхнула с новой силой. Андрей, в свою очередь, ввел в так называемый «малый двор» свою сестру с мужем.

…Великой княгине Наталье Алексеевне было без ма­лого двадцать лет. «Ее физиономия прелестна, черты лица правильные, она ласкова, умна; я ею довольна, а мой сын влюблен», — так отзывалась императрица Екатерина о невесте, привезенной из Германии. Рядом с хорошенькой принцессой Павел словно оттаял и стал мягче обращаться с матерью. Называя Наталью Алексеевну «золотой женщи­ной», венценосная свекровь сразу же после свадьбы писала: «Я обязана великой княгине возвращением мне сына».

Далее вдруг все пошло вкривь и вкось. И Екатерина набрасывает совсем иной портрет «золотой женщины»:

«Великая княгиня постоянно больна, и как же ей не быть больной! Все у этой дамы доведено до крайности: если она гуляет пешком, то двадцать верст, если танцует, то двад­цать контрдансов и столько же менуэтов… Одним словом, середина во всем далека от нас… Долгов у нас вдвое, чем состояния, а едва ли кто в Европе столько получает…»

Это все истинная правда, но главное, неприятное, от­крытие Екатерины: невестка абсолютно холодна к сыну, ею движет лишь мысль о троне, который она рано или поздно унаследует вместе с мужем. Она жалеет Павла: тот, кажется, действительно привязан к этой скверной девчонке. Нет, она не станет нарушать семейное спокойствие сына. Но с той минуты, как перед глазами равнодушной жены предстал граф Разумовский, все окончательно полетело в тартарары. У них оказалось много общих тем для разговоров, которым нет конца. Павел не любитель верховой езды, и это очень кстати — Разумовский и цесаревна часами пропадают в отдаленных поездках верхом. Ей же, при ее обозначившейся беременности, никак нельзя этого делать.

На портрете работы А.Рослина великая княгиня На­талья Алексеевна выглядит очень болезненной, с какой-то безысходностью во взгляде. Это последнее ее изображение в преддвериях мучительной кончины. Бедная женщина уми­рала в родах пять суток. Все это время дворец оглашался душераздирающими криками и стенаниями. Наконец все было кончено…

Несчастный муж был близок к безумию. Он рыдал ча­сами, а когда замолкал, Екатерине делалось еще страшнее: в глазах сына она читала нежелание жить.

Тогда она решила прибегнуть к средству жестокому, но, как ей казалось, единственно спасительному. Приглашенный в ее кабинет сын увидел письма, разложенные на столе. «Это написано твоей покойной супруге. Они лежали в ее туалет­ном столике». Беглого взгляда на строчки было достаточно, чтобы понять: письма эти любовные. Павел узнал почерк своего друга Разумовского.

Успокоившись, через пять месяцев Павел был уже женат на другой.

После открывшихся «обстоятельств» Андрея Разу­мовского сослали в Ревель, а спустя некоторое время ему разрешили жить у отца в Батурине.

…Объяснение Екатерины с некогда облагодетельствован­ной ею фрейлиной было жестким. Императрица дала понять, что у Натальи Кирилловны есть только один способ сохра­нить ее благоволение, а именно отмежеваться от преступного поведения брата и порвать с ним всякие отношения.

Однако у Загряжской то, что Державин называл «удобопреклоняемостью на сторону сильных», вызывало насмешку и отвращение.

Она пропустила пожелание государыни мимо ушей и не только не отступилась от брата, но вела с ним переписку и даже ездила навестить его в ссылку.

Екатерина не была мстительной. Ценя прекрасную образованность Андрея Разумовского, она открыла перед ним дипломатическое поприще, все-таки не пожелав вернуть его в Петербург.

После ее смерти на престол взошел Павел I — бывший приятель сестры и брата Разумовских.

К тому времени он был давно женат, имел уже взрослых детей, но обида юности у нового императора с его прекрасной памятью все же дала о себе знать. Брата Натальи Кирил­ловны он из Европы отозвал и заставил жить в отцовском малороссийском имении Батурине.

* * *

Время шло. Мало-помалу Маша превратилась в пре­лестную собой девицу, и на балах от кавалеров у нее отбоя не было. Наталья же Кирилловна зорко наблюдала, с кем танцует ее приемная дочь: жених у Машеньки, само собой, должен быть первостатейный. Отыскать такого, даже при широких знакомствах Загряжской, представлялось делом нелегким: в каждом претенденте ей виделся какой-нибудь изъян. Да и с воцарением Павла развлечений, где можно было встретить достойную пару, резко поубавилось: опаса­ясь непредсказуемого нрава императора, люди предпочитали не выезжать из дому.

Столица уже привыкла жить в страхе. Боялись не только императора, но и друг друга. Шпионство и доносительство процветало. Ни полицейский, стоявший возле своей будки, ни высшего ранга придворный, ни дама, ненароком одетая в туалет, порицаемый самодержцем, — никто не мог быть уверен, что проснется в своей собственной постели. Отсюда разговоры шепотом, с оглядкой, осторожные жесты, стара­ние слиться с толпой, сделаться незаметным.

…По милости хорошенькой дочери Анны только се­мейство Лопухиных чувствовало себя в абсолютной безо­пасности. Покорив сердце сумасбродного монарха, девушка буквально озолотила свою родню. Все семейство, обретав­шееся в Москве, тотчас же переехало в подаренный Павлом петербургский дворец. На титулы, регалии, должности и деньги новоселам государь не скупился.

Чтобы в обществе не шушукались по поводу его отно­шений с девицей Лопухиной, Павел решил срочно сыскать Анне жениха и под прикрытием ее замужества продолжать свой роман.

Выбор императора пал на тридцатидвухлетнего Виктора Павловича Кочубея, наследника одного из богатейших в империи семейства, облагодетельствованного еще Петром за верность ему. Отменно образованный и даровитый молодой Кочубей делал хорошую дипломатическую карьеру и жил в основном при русских миссиях за границей. В двадцать четыре года он уже был назначен чрезвычайным посланни­ком в Константинополь.

Все это как нельзя более отвечало замыслам императора: муж уезжает в дальние края, а супруга, то бишь любезная Анна, остается в Петербурге при исполнении своих обя­занностей.

Кочубея срочно вызвали в Петербург. Павел велико­душно решил подсластить заготовленный для посланника сюрприз. Не ведавший своей судьбы дипломат неожиданно получил ряд отличий, в частности он был произведен в дей­ствительные тайные советники, а затем, весной 1799 года, возведен в графское достоинство Российской империи. Со смутным чувством беспокойства по поводу всех этих благодеяний ехал Кочубей в Петербург…

* * *

Чтобы обезопасить себя, при дворе вовсю угодничали перед Лопухиными. Мать семейства, получив придворное звание статс-дамы, принимала хвалу себе за чистую монету и держалась весьма заносчиво. Между тем эта выскочка, бесстыдно прихватившая с собой из Москвы молодого лю­бовника, вызывала и тайную насмешку, и презрение. Одна лишь Наталья Кирилловна Загряжская позволяла себе не только не льстить новоиспеченной статс-даме, но даже не здороваться с ней.

В конце концов, задетая за живое, старшая Лопухина пожаловалась императору. Немедленно вышел специальный указ, предписывающий всем без исключения кланяться ей.

А тут случился бал. И при полном съезде гостей Наталья Кирилловна, увидев Лопухину, присела перед ней в реверан­се и нарочито громко на весь зал произнесла: «Здороваюсь с вами по именному его величества приказанию, мною сегодня полученному».

Гости оторопели. Через мгновение, не без веселой искры в глазах, они переглядывались друг с другом. Кое-кто из дам, прикрывшись веером, трясся от смеха. Лицо Лопухиной пошло красными пятнами.

В тот же вечер Наталья Кирилловна получила приказ покинуть Петербург. Впрочем, вслед за тем пришла весть, что император милостиво отменяет свое распоряжение.

Однако несколькими днями позднее у подъезда дома, где жили Загряжские, стояла доверху груженная карета. Экипажи, проезжавшие мимо, то и дело останавливались, а знакомые Загряжских, зная о прощении императора, вы­глядывали из окон и удивленно спрашивали у наблюдавшего за погрузкой дворецкого:

— Как, что такое? Разве Наталья Кирилловна покидает Петербург?

— Так оно и есть, ваше сиятельство, — важно отвечал дворецкий, поклонившись. — Покидает по ее собственному соизволению…

* * *

Предчувствие не обмануло Кочубея. В Петербурге ему было предложено жениться на девице Лопухиной. Ответ Кочубея последовал незамедлительно: «Никогда».

Тотчас он оказался в опале: от всех должностей новоис­печенного графа отставили и предписали покинуть столицу. Кочубей уехал в свое малороссийское имение Диканька.

Этот чудный уголок Украины известен прежде все­го благодаря Гоголю, поселившему здесь своих героев. Но Диканька это не только живописное село с огороженны­ми тыном мазанками, но и великолепная усадьба Кочубеев, которую с полным правом можно отнести к жемчужинам архитектурного и садово-паркового зодчества.

Белый, высокий, с колоннами и богатой лепниной дворец стоял на высоком берегу реки. Отсюда открывался прекрас­ный вид на окрестности. Перед фасадом же здания, на ог­ромном газоне, обычно высаживали низкорослую цветочную рассаду специально подобранных оттенков. Этот живой ковер не увядал все теплое время года и представлял собой цветущую копию фамильного герба Кочубеев.

Персонажи гоголевской повести очень колоритны. Однако их яркая внешность вовсе не плод воображения писателя. Историк Южной России А.И.Маркевич в своем труде, вышедшем в конце XIX века, писал о кочубеевских владениях:

«Я восхищался красотою местности, но не мог не обра­тить внимание на красоту диканьских крестьян, как мужчин, так и женщин; даже старики и старухи отличались строй­ностью фигур и, пожалуй, своеобразной красотою.

Когда я сообщил о своем наблюдении управляющему, тот объяснил мне, что, по преданию, покойный князь, любя Диканьку, непременно желал видеть в ней красивое население, поэтому всех некрасивых парней и девушек выдавал замуж в другие свои многочисленные имения, хорошо обставляя их материальное положение, и, наоборот, везде выбирал красивых парней и девушек и переселял в Диканьку».

…Возможно, читатель уже догадывается, что здесь, в Малороссии, пересеклись пути Загряжской, Машеньки и Кочубея. Вот уж, действительно, все свершилось по по­словице «Нет худа без добра». И обе заинтересованные стороны должны были воздать хвалу вспыльчивому нраву императора, благодаря которому встретились Маша и строптивый граф.

В 1801 году Мария Васильчикова, ставшая графиней Кочубей, родила мужу первенца. Это была девочка, назван­ная, разумеется, в честь бабушки Натальей.

Граф Виктор Павлович очень уважал свою названую тещу: Загряжская сделалась членом молодой семьи. Как и было обещано, все свое огромное состояние она передала Марии Васильевне, оговорив себе определенное содержание, которое позволяло бы ей вести привычный образ жизни.

После Диканьки Наталья Кирилловна вместе с Ко­чубеями отправилась к брату в Дрезден. Здесь Андрею Кирилловичу, как водится, пришлось выслушать немало упреков сестрицы в неуемном расточительстве.

Он и вправду, чтобы сократить путь в свою резиденцию, выстроил в Дрездене великолепный мост, привел в порядок мостовые. Забегая вперед, скажем, что и в Вене, где он одно время служил, им был построен роскошный дворец, до сих пор носящий его имя. «Это был настоящий „Храм искусств“, где царили Канова и другие первоклассные ху­дожники; его библиотека и оранжереи поражали всякого своим богатством».

Разумовский дружил с Гайдном и Бетховеном. Сам вели­колепно играя на скрипке, он очень ценил их композиторский талант и помогал деньгами.

Об «эрцгерцоге Андреасе», как называли жители Вены Разумовского, ходили легенды. Говорили, что его «зна­менитая гардероба» включала в себя несколько сот одних жилетов. В другой его коллекции оказалось немало пред­ставительниц прекрасного пола. Здесь были и заштатные «комедьянтки», и дамы высокого положения, вплоть до королевы неаполитанской, сестры Наполеона Каролины, и королевы Шведской. Андрей Кириллович успел даже дважды жениться, но детей так и не нажил.

…Возможно, Кочубеям и «дорогой сестрице» долго пришлось бы пользоваться гостеприимством Андрея Кирил­ловича. Но из России прилетела ошеломляющая весть: им­ператор Павел убит, трон наследовал его сын Александр.

А следом муж Машеньки получил и личное письмо ново­го императора. Тот звал его в Россию, писал, что нуждается в верных, инициативных людях.

Собрав своих домашних, Кочубей сказал: «Я еду».

Андрей Кириллович убеждал сестру остаться, пожить у него в европейском комфорте. Но Загряжская отказалась наотрез и вместе с Кочубеями вернулась в Россию на берега Невы.

Надо было решать, где ей жить и как быть с мужем. И вот после почти тридцатилетнего замужества Наталья Кирилловна предложила Загряжскому разъехаться.

Она приискала ему квартиру неподалеку от особняка, принадлежавшего Кочубеям. В этом здании Наталье Ки­рилловне были отведены отдельные апартаменты в шесть комнат, где она могла, никого не стесняя и сама не будучи стесненной, жить так, как ее душе угодно.

К обоюдному удовольствию все разместились очень удобно. Что касается Загряжских, то раздельное житье «не мешало супругам сохранить дружественные отношения и видаться каждый день».

…Кочубей резко пошел в гору. Он был назначен сена­тором «с приказанием находиться при государе и присут­ствовать в Коллегии иностранных дел».

Марии Васильевне повезло: ей довелось прожить жизнь с человеком просвещенным, гуманным, обладающим умом ясным и наблюдательным. Кочубей, например, считал крепостное право «гигантским злом», но, будучи госу­дарственным деятелем и патриотом, остерегался слишком резких реформ, как питательной почвы для потрясений, ослабляющих страну.

Кочубей с его острым и в то же время «осторожным» умом был ценим до конца своих дней, всегда пребывал на самых высоких государственных должностях, а за три года до смерти, в 1834 году, был возведен в высшее в России княжеское достоинство.

Кочубею, по отзывам современника, имевшему «вер­ный взгляд на вещи и дарование соглашать разномыслие», вероятно, удавалось придерживаться такой же тактики и в семейных делах. Его брак с Марией Васильевной оказался вполне благополучным, а Загряжская умудрилась стать бабушкой не только молодой графине Наталье, но и еще четверым сыновьям супруга.

О самой Марии Васильевне известно немного. И это лучший довод в пользу того, что она оставалась довольной тем, как сложилась ее судьба. Недаром одна английская писательница сказала:

«Самые счастливые женщины, как и самые счастливые нации, не имеют истории».

* * *

Живя с Кочубеями, Загряжская ни на йоту не изменила своим привычкам и привязанностям. «Годы ее не брали. Она по-прежнему любила общество, игру в карты, не чуж­да была благотворительности и пользовалась громадным значением в обществе». Друзья и почитатели молодости — Потемкин, «исполнявший малейшие ее причуды, Шувалов, воспевавший ее в стихах, граф А.С.Строганов, у которого она любовалась его картинами», — постепенно сходили со сцены жизни, а «бойкий и острый ум» Натальи Кириллов­ны продолжал притягивать к ней людей уже следующих поколений.

Визит к старой графине порой был окрашен такими впечатлениями, которые не стирались всю жизнь.

Граф Владимир Соллогуб описывал, как его еще мальчи­ком привели к Загряжской утром, когда она, по традициям восемнадцатого столетия, «принимала визиты во время оде­вания»: «Для нас, детей, она не церемонилась вовсе. Ничего фантастичнее я не видывал. Она была маленького роста, кривобокая… Глаза у нее были большие, серо-голубые, с не­обыкновенным выражением проницательности и остроумия; нос прямой, толстый и большой, с огромною бородавкою у щеки. На нее надевали сперва рыжие букли, сверх буклей чепчик с оборкой; потом сверх чепчика навязывали пестрый платок с торчащими на темени концами, как носят креолки.

Потом ее румянили и напяливали на ее уродливое туловище капот, с бока приколотый, шею обвязывали широким галс­туком. Тогда она выходила в гостиную, ковыляя и опираясь на костыль. Впереди бежал ее любимый казачок, Каркачек, а сзади шла, угрюмо насупившись, ее неизменная спутница, приживалка Авдотья Петровна, постоянно вязавшая чулок и изредка огрызавшаяся. Старушка чудила много и расска­зывала про себя всякие диковинки».

Никого из сильных мира сего не боявшаяся Загряжская, говорившая «ты» Потемкину, министрам и сенаторам, имела одну слабость: ей всюду грезились разбойники. Особенно она опасалась ездить возле Летнего сада, считая, что где же лихому люду скрываться, если не в этом, как она говорила, «лесу».

«Я вот что придумала, — рассказывала она визитерам. — Когда еду около леса, я сейчас кладу пальцы в табакерку, на всякий случай. Если разбойник на меня кинется, я ему глаза табаком засыплю».

Неизвестно, представилась ли Загряжской возмож­ность испытать «табачное оружие» в действительности, но мысли на этот счет, не оставлявшие ее, не были так наивны, если вспомнить современные «распыляющиеся» средства защиты.

«Однажды, — вспоминал М.М.Евреинов, — Наталья Кирилловна говорит мне: „У меня до тебя, голубчик, есть просьба“. Я отвечал ей, что всякое ее приказание готов исполнить. „Вот видишь ли что: не знаешь ли, где бы мож­но было достать мне самого крепкого табаку русского?“ Я сказал, что это очень легко исполнить, только позвольте спросить, для какого употребления; я знаю, что вы всегда изволите нюхать французский. На сие она отвечала: „Я-то всегда нюхаю французский, но мне нужен самый крепкий русский; ты сам знаешь, какое теперь опасное время. Вот я часто прогуливаюсь, и, когда замечу какое подозрительное лицо, я тотчас и насыплю ему в глаза“. Я на сие сказал, что можно ослепить и невинного. „Нет, я тотчас узнаю подоз­рительное лицо и никак не ошибусь“».

«Подозрительное лицо» в ином смысле — то есть не внушающее доверия, не достойное уважения — распозна­валось ею и выставлялось на посмешище безо всяких скидок на ранги и авторитет. Зная ум и справедливость старухи, ей верили. Человеку нелегко было восстановить свою репута­цию в обществе.

Рассказывали, что однажды к Загряжской явился са­новник, за которым она знала какой-то грешок. Несмотря на то, что ее гостиная была полна народу, она, услыхав его имя, крикнула:

— Каркачек, ступай к швейцару и скажи ему, что он дурак! Ему велено не пускать ко мне этого господина.

Сановник почувствовал себя неловко и поспешил уйти.

Вот почему Загряжскую называли не только живой хроникой времен Екатерины II, но и «положительной силой» в обществе. Такие натуры, которые «имеют в себе довольно сил и живучести, чтобы отстоять свою внутреннюю лич­ность» от того, что называется «новыми порядками и просто модного», очень ценились в старой России. Именно люди, прожившие долгую жизнь, по своей знатности и богатству независимые, — чаще всего женщины — получили мо­ральное право «всегда стоять за правду и везде громогласно поражать порок».

* * *

Как утверждают пушкинисты, примерно в 1813-1815 годах на домашних вечерах, которые устраивали Кочубеи в стенах своей царскосельской дачи, стал появляться «смуглый отрок», лицеист Пушкин. Молоденькая дочь Кочубеев, Наташа, была двумя годами его моложе. Как писал один из друзей поэта, «едва ли не она стала первым предметом любви» Александра Сергеевича.

* * *

Возможно, тогда он и увидел впервые Загряжскую, однако личное знакомство свел много позже.

Доподлинно известно, что летом 1830 года, уже будучи женихом Натальи Гончаровой, Пушкин приехал с визитом к Наталье Кирилловне. В письме к невесте он описал под­робности их встречи:

«Приезжаю, обо мне докладывают, она меня принимает за своим туалетом, как хорошенькая женщина прошедшего столетия (Наталье Кирилловне, заметим, идет 84-й год. — Л.Т.). „Вы женитесь на моей племяннице(?)“ — „Точно так“. — „Как же это, я очень удивлена, меня об этом не из­вещали, Наташа ничего мне не писала“». Тут Пушкин пояснил невесте, что речь идет не о ней, а о Наташе-старшей, ее матери Наталье Ивановне Гончаровой, которой Загряжская дово­дилась тетушкой. Стало быть, Александр Сергеевич не зря поставил возле слова «племянница» вопросительный знак — правильнее было бы считать пушкинскую невесту внучатой племянницей Натальи Кирилловны. По понятиям того вре­мени, это очень близкая родня. Отсюда и ее недоумение: как же так, ее не известили о предстоящей свадьбе.

Пушкин дипломатично принялся выгораживать будущих родственников:

«Я отвечал ей на это, что брак был решен совсем недавно, что расстроенные дела Афанасия Николаевича, Натальи Ивановны и пр., и пр. Она не приняла моих резонов».

«Тетушка» разобиделась не на шутку: «Наташа знает, как я люблю ее, Наташа мне всегда писала во всех случаях своей жизни, Наташа мне напишет и теперь».

Совершенно ясно: Наталья Кирилловна спешила себя успокоить. Но даже будучи озадаченной этим родственным невниманием, завершила свой разговор с женихом весьма любезно: «Так как мы теперь в родстве, то, надеюсь, вы будете посещать меня часто».

«Мы расстались друзьями», — резюмировал Александр Сергеевич.

Что ни говори, а Наталья Кирилловна и Пушкин дей­ствительно породнились. Но как повернула судьба! Она, которую девчонкой привечала дочь Петра Великого, импе­ратрица Елизавета, и которая к моменту рождения Пушкина уже успела поссориться с двумя монархами — с Екатериной и Павлом, — пережила поэта. На один месяц, но пережила! Год смерти у них общий — 1837-й. Пушкину шел тридцать восьмой, Загряжской — девяносто первый…

До самых последних дней Наталья Кирилловна широко принимала у себя. Иные к ней хаживали с дальним прице­лом: повидаться с князем Кочубеем, как считалось, «чело­веком нужным». Но большинство появлялись в ее гостиной, желая с душевным комфортом провести время в обществе этой удивительной женщины. Их привлекало «обольсти­тельное владычество» старухи Загряжской, на которое все присутствовавшие на ее вечерах «отвечали сознательным и благодарным покорством».

У Натальи Кирилловны можно было встретить пер­вейших лиц, теперь уже николаевской эпохи. Министры, сенаторы, военачальники, отцы церкви — Горчаков, Нес­сельроде, Блудов, Строгановы, Голицыны. Это были люди, поведение и поступки которых вполне соответствовали понятиям Натальи Кирилловны о достойном, порядоч­ном человеке. И тут ей сам царь был не указ! Военному министру и любимцу Николая I, новоиспеченному графу А.И.Чернышеву она отказала от дома за его недостойное поведение на следствии по делу декабристов. Говорили, что на суде он старался «утопить» молодого графа Чернышева, чтобы завладеть его имуществом.

Разумеется, со стороны Загряжской это был весьма рез­кий жест, который едва ли сошел с рук кому-либо другому. Общество, хоть и недолюбливало Чернышева, считало за лучшее не портить отношения с тем, кто так любезен стро­гому императору. Помимо Загряжской только еще одна ве­ликолепная старуха Северной столицы осмелилась поставить неразборчивого в средствах генерала на свое место.

Когда царский любимец представился княгине Голи­цыной, та, повернувшись к нему спиной, бросила через плечо:

— Я знаю только одного графа Чернышева, Захара Григорьевича. И он в Сибири.

…После неизменной карточной игры и столь же неиз­менного проигрыша хозяйки дома все садились ужинать.

Затем Наталья Кирилловна принималась раскладывать пасьянс и совершенно углублялась в свое занятие. Однако гости не расходились, они знали: после того как с пасьянсом будет покончено, начнется общий разговор, как правило, увлекавший всех. Ни ум, ни память Загряжской не слабели. Не изменяла она и своему обыкновению просить за других.

Лет пятьдесят тому назад она вот в такой же обстановке приставала к светлейшему князю по поводу какой-то деви­цы, из-за летнего сезона лишившейся дававших ей средства уроков.

— Как хочешь, Потемкин, а мамзель мою пристрой куда-нибудь.

— Ах, моя голубушка, сердечно рад; да что для нее сделать, право, не знаю.

— А ты подумай хорошенько, авось чего и надума­ешь.

И что же? Через несколько дней мамзель оказалась приписанной к какому-то полку с причитавшимся ей жа­лованьем.

Теперь разговор шел на другую тему, но по старому руслу.

— Я знаю, князь, что ты очень коротко знаком с митро­политом, — обращалась старуха к Голицыну. — Не можешь ли ты написать ему письмо об одной хорошо мне знакомой игуменье? Близ ее монастыря протекает река. Так нельзя ли от этой реки отвести воду, чтобы она была поближе к обители?

— Помилуйте, Наталья Кирилловна, можно ли мне писать к нему о подобных делах? Он ведь подумает, что я помешался, — отбивался как мог Голицын.

Загряжская укоризненно вздыхала:

— Я наперед знала, что ты мне откажешь; ты никогда для меня ничего не хочешь сделать. Ну хорошо, скажи ему, чтобы он сам ко мне приехал, я сама буду его просить.

Ловя на себе укоризненные взгляды гостей, Голицын бодро отвечал:

— Ну вот это другое дело; я его попрошу приехать.

Как-то встретившись с митрополитом, князь попросил его заехать к Наталье Кирилловне. «Хорошо, как буду возвращаться из Синода, непременно к ней заеду», — от­ветил тот.

Через некоторое время он обещание исполнил, заехал и выслушал просьбу Загряжской. Что тут делать? Только и отговорился тем, что монастырь стоит не в его епархии и тут делу он помочь не в силах.

Обычный посетитель Загряжской, брат Николая I великий князь Михаил Павлович, постоянно был терзаем ее просьбами и даже на балу старался не попадаться ей на глаза. Но это не так-то просто было сделать. Она иногда кого-нибудь и подошлет к нему: «Поди, отыщи Михаила Павловича. Он, должно быть, где-то здесь. Скажи, чтобы ко мне подошел».

И тот — делать нечего — шел. Как говорили: «Такое внимание к сим прародительницам необходимо».

Впрочем, они с великим князем были большими прияте­лями. Именно с ним произошел у Загряжской знаменатель­ный разговор: она исподволь готовилась к смерти, думая о том безо всякого страха, но и не без озабоченности.

В.В.Вересаев в своей интереснейшей книге «Спутники Пушкина», вышедшей в 1937 году, когда минуло сто лет со дня кончины великого поэта и его ветхозаветной приятель­ницы, так передает его:

«Однажды она (Загряжская. — Л.Т.) сказала великому князю Михаилу Павловичу:

— Не хочу умереть скоропостижно. Придешь на небо, как угорелая и впопыхах, а мне нужно сделать Господу Богу три вопроса: кто были Лжедмитрии, кто — Железная Мас­ка и шевалье д'Еон — мужчина или женщина?

Великий князь спросил:

— Так вы уверены, что будете в небе?

Старуха обиделась и с резкостью ответила:

— А вы думаете, я родилась, чтобы маяться в чисти­лище?»

Кстати, надо отметить, что тайны тех исторических личностей, которые так занимали воображение Натальи Кирилловны, до сих пор не раскрыты. Кто тот узник Бас­тилии времен Людовика XIV, с лица которого никогда не снимали железную маску? Какова была истинная роль дипломата-авантюриста шевалье д'Еон де Бомона, который, переодетый девушкой, был послан Людовиком XV ко двору императрицы Елизаветы Петровны? Да и с Лжедмитриями в исторической науке нет полной ясности.

…Превозмогая старческие недуги, Загряжская до последнего предпринимала весьма долгие прогулки по Петербургу. Боясь городских сквозняков и холодного нев­ского ветра, она, перед тем как выйти на улицу, нагружала старого лакея, свидетеля чуть ли не всей ее жизни, целой охапкой мантилий, шалей и шейных платочков. «Смотря по температуре улицы, по переходу солнечной стороны на тенистую, по ощущению холода или тепла, она надевала и скидывала то одно, то другое». Во время одной из таких прогулок произошла перепалка между ней и ее спутником, о которой, смеясь, она неоднократно рассказывала.

Старческие руки лакея были, видимо, не слишком ловки. И как-то, раздосадованная его замешательством, Наталья Кирилловна сказала:

— Да подавай же скорее! Как надоел ты мне.

И услышала в ответ:

— А если бы вы знали, матушка, как вы-то мне надо­ели!..